76.

За четыре дня до Новогодия, раннее утро.

Загородная усадьба к северо-западу от Ларбара.

Мастер Моти Бенни, мохноног

 

На кухонном столе разломанные хлебные лепешки, недоеденный сыр и три пустые кружки. Думалось: наскоро перекусить, и — в путь. Тачи даже куртки не снял, не говоря уж о сапогах. Мохноног горько вздохнет: опять загадили пол, никак не приучишь к чистоте этих маловеков.

Да и манеры у них: это ж надо — уснуть прямо за столом. Парень в клеенчатом плаще уткнулся щекой в хлебные крошки, даже в сторонку их не отмел. Одна рука обнимает голову, вторая свесилась вниз. Тачи по своему обыкновению вытянул ноги, голову уронил на грудь, руки сложены на коленях. Крепко спят гости, не скоро проснутся. Пора?

Ранец с препаратами уже собран, а вот лабораторную посуду придется оставить. В пути — только помеха и лишняя тяжесть. Деньги зашиты в куртку. Не прежнюю, рыжую, из Тепловой Гильдии, а обычную. Бенни подойдет поближе к столу, покачает головой.

— И ведь когда вы-таки проснетесь — самим же будет противно. Разве так можно с едой? И что потом? Попытаетесь выбраться. Сколько времени уйдет у тебя, Тачи, на то, чтобы понять: окна здесь не выбьешь — укреплены против воров? Значит, сломаете дверь. Отдышитесь и попробуете скрыться? Уйдете на север, на Дибулу, как и хотели? Или по дороге вас перехватят. И на допросах вы станете геройски молчать. И это вместо того, чтобы сказать, как все было. Впрочем, разве ты, неизвестный возчик, или даже ты, Тачи, знаете на самом деле, как все было?

 Мохноног берется за тряпку. Осторожно, чтобы не разбудить спящих, стирает с пола комья грязи. Весело потрескивают дрова в печи. На кухне становится жарко.

— Ладно, Тачи, настало время рассказать хотя бы тебе. Я ведь уже говорил: ты тогда еще не родился. Действительно, откуда же тебе знать о том, как некогда некий мохноног изобрел некую смесь? Да не отраву для грызунов, не удобрение — нечто получше. Не стану утруждать твою голову подробностями. Взрывчатое вещество большой мощности — так понятно? Лучшая разрядная работа за последние полвека. И по наивности души предложил ее Короне. И что? Думаешь, хоть кто-нибудь это оценил? Короне оказалось важнее, не что открыто, а кем. Кем? Нелюдью, мохноногом. Стране оказались не нужны такие герои. А коллеги по Университету просто завидовали.

Уборка завершена. Мохноног достает с полки узелок. Внутри — такие же лепешки и сыр. Укладывает его в сумку. Подумав немного, зачерпывает из банки горсть нарезанных сушеных яблок. Прячет в карман.

— Работа была забыта. И мне посоветовали тоже о ней забыть. А через годы я узнал, что мое детище таки прижилось. Не у нас, на Вингаре, под дурацким прозванием «дафаран». И даже вовсю производится. И имеет успех. Больше того — Мэйанская Корона его закупает. В строгой тайне, разумеется. Мило? Но тогда я, конечно, пытался бороться. И коллеги с молчаливого попустительства Короны взялись объяснить мастеру Моти, что он их позорит. Видишь ли, столь откровенно просится в Охранку считалось постыдным для грамотея. Место для объяснения они выбрали подальше от Университета, в Старой Гавани. Как раз неподалеку от Механических Мастерских. И меня же после всего этого забрали в участок. Его как раз только отстроили.

Бенни подходит к печи, дотягивается до печной вьюшки, задвигает ее внутрь. После присаживается у створки, подбрасывает в пламя еще дров. Дуб и береза — чтобы горело жарко и долго. Извлекает из сундука просторный кусок холстины.

— Скажи, друг мой Тачи, не задавался ли ты вопросом — а откуда я собственно знаю, в какой именно камере сидит твой гармонист? Так вот я тебе отвечу: этого я не знал. Более того — мне оно совершенно безразлично. Так что же мы взорвали сегодня ночью? Все очень просто, Тачи — это была моя камера, та самая, где некогда сидел я. А ведь я тебе намекал. Но вряд ли ты теперь посоветуешь страже поднять архивы. И они, олухи, тоже не догадаются.

Мохноног притворяет дверь, проходит в гостиную. На стене все также улыбается портрет господина Маррбери. Чтобы достать до него и снять с полки, мастеру Моти требуется приставить стул. Человек дотянулся бы и так.

— Высокородный господин! Уровень обогрева в этом помещении скоро сделается совсем неподходящим для Вас. Не изволите ли отправиться на прогулку?

Боярин молчит. Но, кажется, не возражает, когда его бережно заворачивают в холст и прячут в дорожную сумку. Теперь все готово, но Бенни не спешит. Притаскивает из соседней комнаты когда-то позабытый на даче плакат МСТ. Плотная и хорошая бумага, не пожадничали Трудящиеся. На обратной его стороне рисовать хорошо и удобно. Жаль — за чернилами надо снова бежать на кухню. Впрочем, сгодится и вакса из прихожей… Да, надо еще на забыть отворить двери конюшни и денники. Зачем же живой твари страдать почем зря?

* * *

77.

За четыре дня до Новогодия, полдень.

Западный берег, Училищная часть. Первая Ларбарская городская лечебница.

Мэнгри Барданг, сотник Старо-гаванского участка Королевской стражи.

Джангабул, его Единый Бог.

Позже — Ручи Калле, недужный.

 

Что хорошо, Господи: все живы. На воротах Ади досталось крепко. Дыма многие наглотались, хотя и в масках. Ожоги — у Якуни и еще у двоих. Из задержанных плохи Варрута и Ламби, да Райлер — после одержимости.

До чего в Ларбаре любят погорельцев. Вернулся нынче в город Дабураи Лутамбиу, глава Семибожного Братства. С поезда — сразу в участок. Видно, его телеграммой предупредили, что его ребята сидят у нас. Прибегает на Канатную, видит пепелище, пожарных, взрывников. Так он, не заходя домой, к детишкам и супруге, бросился искать: где теперь Старо-гаванская Стража?

А нигде. То есть всюду, как положено Земному Образу Закона. Подследственные в тюремной больнице на Желтой заставе, кроме чудотворца и соседа его. Тех забрали все-таки на Ликомбо.

Меня Лутамбиу нашел: в Управе. Хотел сдаться с повинной. За ту вину, что ничего не знал. «Проглядел недопустимые поползновения». Пока что задержан, отослан в Гончарный участок. Они нам половину своих камер предоставили.

А лабораторию — Западный. ОО тоже с исследованиями всячески обещало помочь. Кажется, одно пожарные уже установили: рванул у нас дафаран, то же зелье, что на Кисейной. По особенностям горения. Только в гораздо большем объеме, чем там, и скорее всего — в виде бомбы.

Гренадеры. Кинуть снаряд из движущейся повозки, через ограду, не так-то просто. Но знаток этого искусства у нас на примете уже есть: Моти Бенни, обиженный вояка-отставник. Он же непризнанное светило в области химии. Добытчик разных товаров, многолетний доброхот многих наших подследственных механиков.

На Мельницах его ждут. На квартире у Тачи тоже. И в Мастерских. И в Народном театре. И еще по четырем адресам, включая здешний. Потому что не понимаю я теперь, как Первая лечебница сумеет оказаться не завязанной в это дело.

Повозку, подходящую по приметам, рано утром нашли. Брошена была на Приморской дороге, за городом, без коней. Видимо, ездоки их в поводу увели или уехали верхами.

Записан этот возок за Сельскохозяйственной гильдией. Вверен в долгосрочное пользование некому Ручи Калле. Мохноногу, огороднику из поселка Яблочного за восточной окраиной. Я уж готов был услышать, что никакого Ручи в Яблочном нету и не было — как Венко Луппи среди тепловиков. В доме действительно пусто. Следов подпольного химического производства не обнаружено. Однако сам Ручи существует. Двадцать третьего числа сего месяца поранил ногу при работе в саду, по знакомству был устроен на излечение в Первую Ларбарскую. К доктору Чиллу Пулли.

Кабинет профессора Мумлачи находится на втором этаже, в самом конце коридора. Другого бы посетителя остановили еще на входе: куда ж это Вы, милейший, — в Хирургию да в верхней одежде, да в сапогах? А Мэнгри вот препятствовать не решились. И не потому, что стражничий сотник. Слишком грозен нынче вид у господина Барданга.

Из дверей с надписью «Перевязочная» высовывается румяная девичья мордашка в зеленой косынке. Дожидается, когда Мэнгри поравняется с ней:

— Господин сотник, спасибо Вам за нашего Талдина!

О пользе хмельных возлияний. Вместе с пострадавшими вчера увезли было и врача, который им помогал. Как этот доктор оказался на Канатной — говорит, что случайно. «Шел домой, увидал над крышами зарево… И исполнил свой долг. А личность мою, если нужно, подтвердит господин сыскной сотник, имени не знаю, восточный такой человек. Потому что мы с ним за полтора часа до пожара вместе выпивали. В гостях у Магго. Как, вы не знаете мастершу Магго? А еще лекарями называетесь…» Одного не понимаю: с чего он решил, будто я помню, как его мне назвали? Но я подтвердил. Зря, как вижу.

После недолгого разговора с профессором сотника провожают в одну из палат. Раненный мохноног там и вправду лежит. Один. Требование Короны — перевести его в отдельное помещение. Называет себя: Ручи Калле, огородник. На вопросы отвечает с готовностью. Применительно к мохноногу это значит — не дожидаясь, пока Корона спросит что-то сверх данных из гильдейского удостоверения.

— Мягкотелые, господин сотник. Мы их устрицами и не называем никогда. Почему — спросите? Так потому что они виноградные улитки. Сухопутные, так сказать. «Мягкотелые по-восточному». Заметьте — ни слова лжи. Яблочный — он же к востоку от Ларбара.

— За Вами числится возок. Грузовой, трехдверный, выкрашен черным. Колеса окованы. Две лошади: гнедой масти, гривы стриженные. Так?

— Изымете? Но ведь ничего ж противозаконного, господин мой. Ну сами посудите: наши-то виноградные морских чем хуже? Это ж если только кто понимает. Так он там и покупать не станет. Вот Вы! Вы же — понимаете. Вы же — не станете? А остальным — не все ли равно? Природное продовольствие, никакой отравы.

— Уважаемый Ручи Калле, Вы задержаны Королевской Стражей Приморья по делу о взрыве на Канатной улице двадцать шестого числа месяца Целительницы сего года. Подрывники приехали на Вашей повозке. Обычно Вы ею правите сами?

— А что с лошадьми?

— Пока не ясно. Извольте отвечать на вопрос.

— Бывает, что и да. Или Ча. А как это — «не ясно»? И еще — это даже по документам видно — двадцать шестого я ими править никак не мог. Ну сами посудите: я — и Крамола?

— Кто такой Ча?

— Так работник мой. По найму. Ну, то есть, по договоренности. С лета еще.

— Полное имя, прозвание, племя, возраст, приметы.

— Да эх, господин мой, прозвание… Лунча — это имя. Я ж объясняю: по договоренности. Значит, бумаг не спрашивал. Вы ж вообразите: ведь как хорошо, когда у каждого будет причина помолчать. Ну, молодой по-вашему. Человек. Дюжий такой мальчик, расторопный. Волосы цвета репы поспевшей. На баллуского усача похож. Только без усов и бороды… Ну знаете же — собаки такой породы. Вам собака не нужна? Для розыска. След умеет брать.

— А собак вы из кого растите — из крыс амбарных?

— Из щенков. Но Вы — зря Вы так. Крыса ведь — умнейшее животное.

— Одежда какая у Вашего работника на это время года?

— Теплая. Я ему фуфайку подарил. Но еще плащ клеенчатый есть. Сапоги тоже.

— Шапка?

— Есть. Камбуранка. Еще он шляпу носит. Когда к зазнобе своей идет. В город. Но тут я Вам скажу: видел я эту зазнобу. Страмота — да и только. Вот у нее — да! И усы, и борода — все на месте.

Сотник достает из сумки листок с набросками. Несколько разных человеческих лиц:

— Тут Вам никто не знаком?

— Она! То есть, пожалуй, он. Зазноба.

Мастер Тачи из Механических Мастерских. Зарисован по описаниям гильдейских товарищей.

Батрак Лунча условно подходит под описание нашего возницы. Двое в повозке — друг его Тачи и кто-то еще. Возможно, Моти.

Больничное начальство под свою ответственность заявляет: недужный Ручи с тех пор, как поступил сюда, лечебницы не покидал.

— Где Вы видели Вашего работника с его приятелем?

— Около Восточного вокзала. Лунча у меня отпросился, как товар разгрузил. Правлю домой сам, у переезда вижу — эта парочка.

— А почему Вы решили, что этот парень и есть «зазноба»?

— А Ча говорил, что к ней пойдет. Ну а еще не скажу, что они в обнимку стояли, но уж голова к голове — точно.

— Не знаете, где «зазноба» живет?

— А откуда? Я ж с ним не беседовал, только видел. Но в городе, наверное. Лунча тоже все в город перебраться думает. Кстати, а сам-то он — где?

— В розыске. Чем скорее отыщется, тем лучше для Вас.

— Ага, понимаю. Лошадок, значит, он свел. Развелось, однако, жулья!

Огороднику предлагается еще один рисунок:

— Вот эта особа Вам не знакома?

— Мохноног. Вы не обижайтесь, господин сотник: сразу видно, что люди рисовали. Как если бы Вам предложили опознать личность, которую Вы только при чародейском свете видели, да и то слабеньком. Или наоборот, очень резком… Нет, этого мастера я не знаю.

Почти в точку. Рисовал Моти Бенни художник из ОО, глядя в хрусталь через плечо кудесника-ясновидца. Засекли мохнонога в утреннем тумане, где-то в полях. Что и неудивительно, раз повозку бросили за городом. Лошадей рядом не было. Направлялся Моти в Ларбар или от Ларбара — непонятно.

Увидеть таким же способом механика Тачи и возницу не удалось.

* * *

78.

За четыре дня до Новогодия, четыре часа дня.

Западный берег, Училищная часть. Первая Ларбарская городская лечебница.

Чабир Чанчибар, дневной ординатор Четвертого хирургического отделения.

Дангман Чамианг, дежурный ординатор Третьего хирургического отделения.

Рабочий день мастера Чанчибара уже с полчаса как закончен. Недужные прооперированы, записи в тетрадях сделаны, и даже балахон повешен в шкаф. А доктор все не уходит. На рабочем столе — самом дальнем от окна — раскрыты «Очерки военно-полевой хирургии» мастера Ичаварры. Только читать что-то не хочется. И кофея больше не хочется — одиннадцать чашек уже выпито за день. Но кофейник на спиртовке все равно греется. Может, хоть дежурному лекарю пригодится. Если у того, конечно, проснется совесть, и он изволит наконец заглянуть в Четвертую хирургию.

Дежурит сегодня, разумеется, Дани. Кого другого Чабир бы не стал дожидаться. И тревожиться бы не стал. А этот… Мало ему давешнего безобразия, учиненного со Стражей, он еще и опаздывать взялся. А то и вовсе на работу не приходить — все равно уволят! Мастер Чанчибар подождет еще с четверть часа. А после — придется идти искать.

«…ибо в рыхлой клетчатке подгрудного пространства могут встречаться лимфатические железы, находящиеся на пути иногда проходящих здесь лимфатических сосудов, и железы эти могут дать начало аденофлегмоне под грудной мышцей.»

— Чабир, а Чабир? Сознайся: это — ты?

Доктор Чамианг остановился в дверях. Глядит проницательно.

— Что — я?

— Таве в глаз — ты заехал?

— С чего?

— Не скромничай, друг мой. Видна рука мастера.

Мастер Дангман закрывает за собой дверь. Подходит ближе и усаживается прямо на стол:

— Я уже час, как здесь. Захожу в ОТБ за кофеем. Там — Харрунга. Сидит, ложку мою к щеке прижимает. Я даже забирать ее не стал — ему нужнее. Ну и что? Где вчера был Харрунга? В гостях у Магго, вместе с тобой. Много ли требуется воображения, чтобы понять, с кем он там подрался?

— Ну?

— Что «ну»? Не с Талдином же! Талдина вчера за другое замели, говорят. За отвагу на пожаре. Нет, право слово, я не понимаю нашу Корону. Меня вот тоже — ни за что ни про что. Добро бы я еще что-то сделал. Но я же не делал ничего! Ты слышишь, Чабир? Ни-че-го! Ну ладно там взыскание за пьянку, за безобразие, за какой-нибудь проступок.

— Не оказал содействия.

— Пытался не оказать. А Талдин вот оказал — и что? Или, ты думаешь, он из-за меня пострадал? Но ты ведь так не думаешь, правда?

— Угу.

— Тогда возвращаемся к мастеру Харрунге. Так за что, ты сказал, ты его стукнул?

— У него не спрашивал?

— Да как же не спросить! Только Тава говорит, что не помнит. И я ему верю почему-то. Но ты-то — должен помнить, а?

— Просил.

— Ага. Так и сказал: «Чабир! Дружище! Дай мне, пожалуйста, по морде. Лучше — вот сюда и сюда…».

— Угу. «Раз меня тут никто не любит…Да и за что меня любить?».

— Но это же гнусная ложь!

— Ложь. Его, не моя.

— Чабир, но когда тебе так говорят, надо же немедленно начать объяснять человеку, что ты его любишь. За то-то и сё-то. Как можно подробнее и дольше. Лучше даже по пунктам.

— Я объяснил. Действием.

— Что? Неужели единственное, что ты любишь в Харрунге, — это умение держать удар? Но ведь это дурно, друг мой. Дурно и явно недостаточно.

— Пойти добавить?

— Вот кто ему добавит — так это мастерша Харрунга. Ночевал он, как я понимаю, у тебя?

— Угу.

По лицу Чабира видно, что на Харрунгу он давно уже не сердится. Да и когда это мастер Чанчибар сердился на тех, кому оказывает гостеприимство? Доктор Дангман знает об этом не понаслышке.

— Можно подумать, Таву любить не за что. Да хотя бы за одно то, что он в любви этой твоей нуждается. И не скрывает, как некоторые. Он вообще ничего не скрывает. И что ни делает — все с душой. И выпивает, и работает. Приятно.

— Ты его — за это?

— Ну да. А еще за то, что нам с ним разные женщины нравятся. В смысле — не одни и те же. А значит, никто не обижен, и все вниманием охвачены. Разве это не замечательно?

— Угу. Каждая женщина имеет право на счастье?

— Именно. Но речь сейчас не об этом. Сам-то ты из-за чего расстроился?

Мастер Чанчибар захлопывает книгу, поглядывает на приятеля снизу вверх. Когда болтаешь по пустякам — можно делать вид, что читаешь. Но теперь разговор становится серьезным. Для орка Чабира — очень серьезным.

— Не дотянул. Значит — предал.

— Барышню Магго. Чего-то важного для нее не сделал. А что ей, собственно, нужно-то было? Ты это понял? Ей зачем-то в тюрьму очень надобно. Вот ты ей в этом готов способствовать?

— В рабы отдать. Хорошего человека. Не могу.

— Значит, есть все-таки предел? Обругать хорошего человека — можно, по роже заехать — пожалуйста, а тут — нельзя?

— И что теперь? Мать смирилась.

— «Отдать»? Отдать можно кого-то, кто тебе уже принадлежит. А с чего ты взял, что это так? Всею силой собственной любви живое существо не присвоишь. И очень хорошо на самом деле, что это так. Иначе я бы уже был раб не то что дюжины господ, а половины Ларбара.

 

* * *

79.

За четыре дня до Новогодия, около семи часов вечера.

Западный берег, Коронная часть. Квартира госпожи Маррбери на Диневанской улице, 7.

Боярышня Маррбери, хозяйка.

Благородный Таррига Винначи, гость.

Дунга Гидачи, десятник Сыскного отдела Старо-гаванского участка Стражи.

Стражники из Коронного участка.

 

Мэйанские граждане, чьи отношения с законностью небезупречны, по театрам не ходят. Балаган — развлечение, угодное Судии. Если совесть нечиста — покарает или обличит устами своих служителей. «Ты! Предатель рабочего дела!» — взвоет с помоста праведный дух… Можно подумать, божья кара в другом месте не настигнет.

Божья кара. Отчего-то Судия не торопится наказывать истинно виновных. Мардарри, которого больше нет, Гирри… А Тачи еще жив? Вы уверены, что жив. Свидетельство тому — вчерашний взрыв. И что теперь будет с Вами?

Если кто-нибудь думает, что после утренних вестей Вы застрелитесь или, к примеру, отравитесь — так напрасно. Не станете Вы стреляться. В лучшем вкусе мэйанского Семибожия поедете в театр. С доброю своею подругой, госпожою Маррбери.

Речная лилия в темно-каштановых волосах. Очень немногие знают, сколько ухищрений затрачено на то, чтобы скрыть седину. Платье цвета топленого молока вышито золотом. Ах, как бы блистала нынче вечером госпожа Маррбери в театральной зале, когда бы не уснула внезапно. Вот так — прямо на полу, спиною к зеркалу, опершись на скамеечку.

Все, Таррига, можете отпускать кучера. Покуда Вы ходили вызывать экипаж, дама успела приложиться к бутылке. Кажется, уже третьей по счету за сегодняшний день. И что с ней — такою — прикажете делать?

Будь вы любовниками, как поговаривают некоторые злые языки, — Вы раздели бы ее, уложили в постель. Может быть, так и поступить? Едва ли боярышня припомнит наутро, как оказалась в кровати. Или встряхнуть как следует, отхлопать по щекам, приводя если не в чувства, так хоть в сознание? Тоже не годится…

А ведь четверть часа назад еще была ничего. Разве что слегка во хмелю — но это как раз обычно. Не хватает только, чтоб с госпожой Маррбери удар случился. Нет, господин Винначи, Вы прямо-таки счастливец!

Запойного порошка в доме нет. Или запасы надежно спрятаны. Напоить водою с лимонным соком? Это если госпожа сможет пить. И хорошо бы, чтоб еще лимон в доме отыскался. А если вправду удар? Вы ведь ни разу не видели, как это случается. Как понять — спит человек или в обмороке? Может, за лекарем лучше послать? Ну и кого Вы пошлете, если прислугу она отпустила еще с утра? Дворника? А лекарь придет и опять заявит, что госпожа Маррбери всего-навсего безобразно пьяна. Так что погодите уж Вы с лекарем…

В любом случае в кресле боярышне будет удобнее.

Именно сейчас кому-то надо позвонить в дверь. Впрочем, возможно, это и кстати. Если вдруг вернулась прислуга, отправите ее за семейным доктором. Хотя… Разве у служанки не должно быть своего ключа?

А если это — Венко? Как и в тот раз: не застал Вас дома и направился сюда. Если взрывчатку для Тачи изготовил все же не он? Узнал про вчерашнее и теперь разыскивает Вас. Сами-то Вы в последние дни так и не отважились посетить мастера Луппи. «Маленький старый мохноног, рискуя жизнью, готовит удобрения, а вы... Используете его без зазрения совести! Чтобы в итоге всё свалить на него…»

Или ночью на Канатной был не Тачи? Затея в «Петрушке» не удалась — почему бы Охранному не повторить свою попытку? Семеро на помощь, Вы этак скоро умом тронетесь! Почему именно Венко? Мало ли кого принесло в дом к госпоже Маррбери.

А ведь это к Вам. Точнее, за Вами. Десятник из Старо-гаванского участка — Вы уже видели его там — и городовой. И с ними кто-то из местных, с Западного берега, судя по бляхе.

— Благородный Таррига Винначи, вольный исследователь при Приморской Механической гильдии, глава Приморского отделения Мэйанского Союза Трудящихся — это Вы будете?

Незыблемые в своей глупости стражничьи порядки. Господа из участка, верно, не признали Вас при — которой уже — встрече? Или ожидают, что Вы назоветесь сейчас пророком Байчи Ларбарским?

— Вы нынче утром, говорят, какое-то заявление сделать желали?

Когда бы это могло Вам еще хоть чем-то помочь…

— Послушайте, господа, вы бы не могли прийти в другой раз?

Что за бред Вы несете, благородный Таррига? Полагаете, у Стражи только и дел, как бегать за Вами по всему Ларбару, дабы выслушать какое-то заявление?

Сыщик из Старой Гавани переспрашивает — участливо, не по уставу:

— В другой раз… А что стряслось-то?

Здешний городовой пытается — мимо сыщика, мимо Вас — пройти в комнаты. И еще на лестнице стоят двое.

— Вам сейчас действительно необходимо мое заявление?

— Нужен Ваш товарищ по Союзу, мастер Тачи. Срочно. И еще мохноног. Не изволили припомнить — некий Луппи?

Выговаривая всё это, сыщик надвигается на Вас. Неторопливый, словно древний Исполин. Значит, все-таки Венко…

— Здесь нет никого, кроме меня и хозяйки квартиры. Она спит.

 А посторониться Вам ни в коем случае нельзя. Не хватало еще разбудить госпожу Маррбери. Слава Семерым, что она не слышит сейчас имени своего истопника. Потому что вспомнит, непременно вспомнит — и окажется соучастницей. Вольной, невольной — станут ли они разбираться?

— Стало быть, так, благородный Винначи. Или подрыв на Канатной устроили трое буйных — и тогда Вы и в целом МСТ отвечаете за то, что не исключили их доступ к беззаконно приобретенному вами опасному зелью. Контрабанда — само собой, но пока речь не о ней. Или же это сделали члены Вашего Союза. Не самовольно, а с ведома остальных товарищей. И с Вашего, конечно. Тогда, по большому счету, буйные могут и вечно в розыске ходить. Потому как ответственное лицо имеется. И куча рядовых «трудящихся» на придачу.

Трое буйных, Таррига, — и двести восемьдесят три Ваших товарища останутся на свободе. На председателя Союза подобная непричастность, кажется, не распространяется? Правда, Вам бы еще хотелось понять: говорит ли этот десятник от собственного имени или передает предложения своего начальства?

— Проще говоря: на этот час дело еще можно свести к уголовщине. К нескольким преступным деяниям внутри некого сообщества, в целом вполне мирного. Не будет мне тех троих — будет сообщество, подрывное само по себе, как целое. То есть настоящая крамола. Дело уже и сейчас не только в нашем ведении. Но будет отчасти и в нашем, потому что мы — пострадавшая сторона. Вопрос в количестве тех, кого нам брать придется. Всех, кто на сходках замечен под вашими знаменами? Не верится мне что-то, что вы эту мерзость всем Союзом выдумали. Чтобы столько народу думало, думало, да в итоге этакую лажу спороло…

Очень убедителен господин десятник. Беда лишь в том, что у Вас нету этих троих. Одного Вы не знаете вовсе, Тачи — ума не приложите, где искать. Остается Венко. И отдать его невозможно.

Очень хочется знать: обманул он Вас или нет. Ведь обещал же весь взрывчатый запас уничтожить. Получается, что сохранил и даже в дело пустил. Почему? На тачины уговоры поддался? Или тот его запугал — угрозами и силою вынудил?

В усадьбу Маррбери ехать Вам все же придется. И самому — не Короне — спрашивать с мастера Венко за все вольности на Вашей службе. Жаль, что прежде не собрались. В тюремной больнице, куда Варруту и Ламби отправили, побывали уже, а у Венко — нет. И сейчас уехать нельзя — пьяную боярышню не оставить. Может быть, хоть к ночи ей полегчает?

— Я понимаю, что Вы хотите сказать, господин десятник. И, поверьте, желаю Вам помочь. К сожалению, совершенно не представляю — как? Мне на самом деле неизвестно, где искать мастера Тачи. И я не знаю двух других его сообщников. Если вчерашнее нападение на участок совершено им, то — я согласен — это дело рук буйно помешанного. Разумеется, никаких приказов подобного рода я не отдавал. И никакой разумной цели в этом деянии не вижу. Разве что показать собственную силу, но это уже… безумие. Не знаю, как это иначе назвать.

Долго же Вы размышляли, благородный Таррига, — стражники уже успели ввалиться. Двое городовых даже в комнаты нос сунули — не прячется ли вдруг там механик Тачи. Ну что, господа, убедились? Может быть, на этом и распрощаемся?

Из комнаты раздается слабый голос:

— Напрасно, господа. Его здесь больше нет.

Боярышня сумела снова очутиться на полу. Сидит по-мэйански, скрестивши ноги. Хорошо еще, под платьем не чулки, а штаны, как и подобает правнучке дибульских кочевников.

Стражники бросаются к ней.

— Вы это о ком, госпожа?

— Кого вы ищете. Он в имении.

До чего же вовремя пришла в себя госпожа Маррбери! Надобно ценить подобную дружбу: кто еще сумел бы вот так, одним махом, разрешить все Ваши терзания?

— Перестаньте, десятник! Разве Вы не видите: госпожа… нездорова?

Она поправляет цветы в прическе. Глазами неуверенно ищет что-то вокруг себя. Будто в раздумье: следует ли выпить еще или уже достаточно. Произносит с обычной своею гордостью:

— Мой Раббай.

Слава всем богам!

Городовой разочарованно присвистывает. И поясняет для собрата из Старой Гавани:

— Картина. С родственником ихним. Вечная морока — как бы не украли.

Сыщик, не таясь, принюхивается. Заметив это, городовой кивает на полку под зеркалом. Там — начатая бутылка тардеванского золотого. Блистательно Вы сейчас смотритесь посреди этой комнаты — обеспокоенный приживал при пьющей стареющей даме. Чего больше во взгляде десятника, обращенном на Вас — отвращения или сострадания?

— Поедете со мной, благородный Винначи.

* * *

80.

За три дня до Новогодия, около полудня.

Восточный берег, Старая Гавань, Четвертая Ларбарская городская лечебница.

Мастерша Алила Магго.

Уважаемая Аттарди Магго, ее мать.

Минору Магго, ее дочь.

 

Мастерше Алиле разрешено вставать и ходить. Пока недалеко — только по этажу. И все-таки — радость. Можно покинуть надоевшую уже палату, выйти в коридор, покурить украдкой под лестницей. И гостей принимать удобнее — не будоражить всякий раз соседок.

Здесь же, у лестницы, видавшая виды лавочка. Посетительницы уселись с двух сторон, чтобы каждой быть поближе к Алиле. Девушка — по-школярски сложила руки на коленях, старушка — деловито отсчитывает петли на спицах. За разговором можно и повязать, глядишь — будет обновка к Новогодию.

— А он, милый, и говорит: «Я помощь без разбора оказывал. Кто из них стражник, а кто преступник — мне без разницы». Ну и задержали его до утра. Но в лечебницу вашу таки послали. Приехал ваш, который по Безопасности, забрал.

— А мастера Курриби там все спрашивали, как это его в Старую Гавань занесло в такой час. А он всё отвечал, что у тебя был. Так, что вроде вот вам и причина: я от «своей Алилы» шел, мне ничего было не страшно и не трудно. Пожар — ну, значит, пожар…

— Да ему-то спьяну когда чего страшно было?

— Все бы доктора спьяну так управлялись. Ожогов-то много было. И раненых. И под рукой — ничего, только домашние средства, что там, на Канатной, соседи выдали.

— Ох! Уж где чего выпросить, когда ничего нет — это Талдин умеет.

— Чего уж ты так-то? Хороший же человек.

— И потом, он не нарочно. У мастера само так получается.

Мастерша Алила посмотрит сначала на мать, потом на дочь. У обеих лица совершенно невинные. И это — самое подозрительное.

— Так, девочки… Сватаем меня, значит? Помереть не получилось, так хоть замуж сходи?

— Матушка! Мы-то — что… А мастер свататься — будет. Мы просто чтобы предупредить.

— А то я сама растеряюсь? А от растерянности еще и соглашусь, да?

— Или обидишься. А он — не со зла.

— Или — еще хуже — откажешься.

Хорошо бы сейчас закурить. Крепко-крепко затянуться папироской. И плевать, что доктора запрещают. Да при матери с дочкою — нельзя.

— Я ж и не спорю, что он хороший. Только смысл-то — замуж выходить? Сто лет же друг друга знаем. Ну было бы мне хоть двадцать, а то…

— Да мы же не затем сватаем, чтобы замуж. Просто — чтобы его не гнать. Не так много на свете людей, кто кого-то любит. Может быть, он сам этого не знает, но — любит.

— Да знает, знает. Все он уже знает. По крайней мере — говорит.

— Чего: вот так, приходил уже, сказал?

— Успел уже.

— И — что?

— Я ж его как облупленного знаю. Со школярских еще времен. Всё где-то рядышком маячил. Так уж надоел.

— Глаза, значит, намозолил? Так ведь чем ближе будет — тем меньше заметно.

— Пьющий. Разведенный. Нелепый. И любит иногда правду в глаза говорить — когда его о том совсем и не просят. Горе горькое!

— То есть — отказала?

— Зачем — отказала? Не-ет…

— «Ужо я ему тако-ое устрою, сам рад не будет» — так?

— Поглядим, Минни. Поглядим.

 

* * *

81.

За три дня до Новогодия, вечер.

Западный берег, Юго-западная часть. Шатерный рынок.

Мастер Ваттава Харрунга, дневной ординатор ОТБ Первой Ларбарской городской лечебницы.

Мастерша Ратамми Харрунга, его жена.

 

Странная это штука — бабская память. Ведь сколько раз я Тамми объяснял, чем малокровие от белокровия отличается. Все равно выучить не может — всякий раз путает. А вот что надобно к новогоднему столу купить — безо всякой бумажки помнит. Я бы уж дюжину раз сбился, а она ничего из виду не упустила. Так что таскается теперь мастер Харрунга по рынку, как вьючная лошадь. С кульками и сумками в каждой руке да еще и с заплечной торбой. А мастерша Харрунга впереди вышагивает, озерную душицу выискивает. Будто бы обычная луговая в чай не сгодится.

Мало нынче народу на улицах. Раньше-то бывало перед Новогодием на рынке — не протолкнешься. А сегодня стражи больше, чем покупателей. Грех сказать — спасибо негодяям, что участок в Старой Гавани взорвали.

А от меня, выходит, спасибо отдельное. В ту ночь я у Чабира ночевал. Эта скотина, кстати, меня поутру даже на работу разбудить не озаботилась — пришлось с супругою его объясняться. Но дело не в этом. Возвращаюсь я домой следующим вечером и жду, что со мною снова разговаривать не станут. За пьянство, за отлучку и за морду побитую. А Тамми — давно уж такого не было — моему приходу обрадовалась. Нет, на шею с объятьями не кинулась, конечно. Просто подошла, рядышком села, совсем вплотную, и все на меня смотрит. Что уж ей там за ночь да за день передумалось в свете последних-то новостей?

Вот тогда мне грустно и стало. Оттого, что Ратамми зря напугал, хоть и не нарочно. А еще оттого, что она сразу о плохом о чем-то подумала. Ну ведь какая другая баба ревновать бы прежде всего взялась. А эта — точь-в-точь, как матушка моя. Или меня дома за мужа уже и не держат?

— Будешь?

На лотке — пирожки с колбасой, печенкой и луком. Называются «складнями», пекутся прямо тут, на базаре. Нарочно для тех, кто после Новогодия на весь месяц Безвидного принимает обет поста. Баловство напоследок. Пивом поблизости тоже торгуют — и эту бочку тоже уберут, как только кончится праздник. Из уважения к семибожным трезвенникам.

Мастерша кивает на пирожника. И тем же движением обводит и бочкаря, и скамейку под навесом.

Доктор Харрунга будет и то, и другое.

А к господину Нариканде я вчера вечером заявился сам. Впервые без вызова и приглашения. Зато с бумагою о механике-гармонисте. С той самою, о которой мы уже говорили. Свиньею буду — а господин сотник-то меня ждал. Знал, что не сегодня — завтра приду, знал — зачем. Грамотку мою принял, велел на следующий день явиться на площадь Ликомбо, где Ламби и Райлер содержатся. Для встречи, так сказать, с подопечным.

Очень боевито оказался парень настроен. Что меня, признаться, порадовало. Раз чует в себе силы выделываться, значит, на поправку идет. Невзирая на повторное ранение и на то, что чуть не задохся в камере своей. И пусть он лучше злится, чем истерики закатывает или ко всему безучастным лежит.

Хотя определенные трудности и тут были. Захожу я к Ламби, начинаю осмотр, а он и спрашивает: «Ну, а ты-то — кто таков?». Не признал, значит, ну и славно. Музыкантик продолжает: врач, мол, был, кудесник — тоже смотрел — жрец, что ли? «Не, — отвечаю, — я коронный стукач, вербовать тебя пришел». «Ну, — говорит, — давай!».

 Я молчу, вроде как делом занят: с легкими все неплохо, зрачки одинаковые, не плавают, если и шваркнуло его по башке, похоже, сотрясом все обойдется. По ходу вопрос задаю: провалы в памяти есть? Парень ржет: «Пока ты не приперся — не замечал, а теперь… Где-то мы с тобой виделись, только не вспомню — где?». Ну что ж, бывает. А он все не уймется: сознавайся, дескать, стукачок, где встречались? «Сознаюсь, — говорю, — только позже. После того, как ты согласишься. Или откажешься. Сотрудничать, в смысле, с нами.»

Он задумался ненадолго: «Ну и допустим, я откажусь?». «Ага» — промычал я невразумительно. Потому что как раз до культи его добрался. А что — ничего, узнаю руку мастера Чангаданга. Но гармонист мой, видать, существо настырное. Повторяет. «В заднице, отвечаю, останешься.» — «А если соглашусь?» — «А чего тут скрывать? Тоже в ней же и будешь.» — «Ну и какая, на хрен, разница?»

«Разница есть, — сообщаю я. — Согласился бы, стал бы лично мне отчитываться. Чего, думаешь, я иначе пришел? Мне ж сказали: глянь. Коней вот тоже перед тем, как брать, осматривают.» Ламби, кажется, немного надулся: «И как? Глянул? Нравится?». — «Не, — качаю я головой. — Не нравится.» Он аж расцвел: «Это хорошо, что не нравится. Согласиться, что ль?» — «Не надо, — отвечаю. — Короне тогда на хороший протез тратиться придется. И мне — хлопоты…»

И так еще с полчаса. Но в конце концов договорились. Одного я не разобрал — вспомнил он меня или нет? Да и не важно оно на самом-то деле.

А когда уж я уходить собрался, Гирри вдруг спросил: «Пёстрый тот, что со мною сидел, он — как?». И я обещал узнать. Да и впрямь любопытно. Хоть одним глазком на нарикандиного любимца взглянуть.

А что? Занятный, по-своему, парень. Жив, из одержимости вышел, на каторгу собирается. «Чего я хорошего, — усмехается, — на этой свободе видел?» И красиво так говорит. Не в смысле слов, а по звучанию. Так что и Гамми, и Алила, наврали, похоже, будто Райлер этот — полное умбло.

Пока я все это вспоминал, пиво-то и закончилось. И стемнело совсем. Одна таммина шляпка в темноте белеет над лавочкой. Тамми на другом конце скамейки сидит, на крыши домов любуется. Она всегда так нос задирает, когда задумывается о чем-то. А может, и жаль, что не было у нас с нею таких вот свиданий на скамеечке? Чтобы побродить вместе, посидеть, пивка попить, да и разойтись. Каждому — по своим домам. Не успела девчонка невестою побыть. Слишком скор мастер Харрунга до дела-то оказался…

* * *

82.

За два дня до Новогодия, полдень.

Западный берег, Коронная часть. Рабочая комната в Коронном участке Стражи.

Сотник Мэнгри Барданг, начальник Сыскного отдела Старо-гаванского участка.

Госпожа Маррбери, посетительница.

Позже — полусотник Королевской стражи сельского округа Байтари.

Стражники Коронного участка.

 

Постоянного пристанища у стражников Старой Гавани по-прежнему нет. Но собратья по службе из других участков готовы их приютить. Особенно — если не на весь день. Нынче утром сотник Мэнгри был в Охранном отделении, во второй половине дня должен идти в городскую исследовательскую службу — за полными данными по взрыву. Так что пока он расположился в Коронной части. Ему охотно предоставили удовольствие толковать с госпожою Маррбери. Сегодня высокородная боярышня бодра, свежа, готова к нелицеприятной беседе. Речь идет о защите доброго имени ее друга — благородного Тарриги.

— Вами был взят под стражу господин Винначи.

— Задержан. Для сверки показаний.

— Но зачем? Разве он всем своим образом действий не дал понять, что не намерен скрыться, бежать — или что-то подобное?

— Здесь приходится учитывать еще и намерения тех лиц, кому его показания могут пойти во вред.

— То есть ему грозит опасность? Но неужели Вы полагаете, будто благородный господин не способен постоять за себя?

— Против бомбы?

— Господин Винначи никогда не имел ничего общего с бомбометателями. Отчего бы им настолько его опасаться, чтобы…

— Подрывники, с большой вероятностью, принадлежат к Мэйанскому Союзу Трудящихся. Благородный Таррига Винначи — его глава. Недостаточно очевидная связь?

— В таком случае, я готова поручиться: насколько это от него зависело, благородный Таррига никогда не поощрял своих товарищей по Союзу ни к каким беззаконным поступкам.

— Очень хорошо, госпожа. А Вы бы мне не могли прояснить, насколько от него это зависело? По Вашим сведениям?

— Я… Мне прежде не доводилось вникать в деятельность рабочих движений.

— И все-таки. Вы, как я понял, дружны с благородным Винначи. Возможно, слышали от него: как он сам-то представлял цели оной деятельности?

— Он мало говорит со мною об этом.

— Вот и с нами тоже. А жаль.

— Но если так… То есть Вы подозреваете, что всё это — дело рук его недругов? Погубить труд всей его жизни, связав Союз с этакими… С кровопролитием и так далее?

— Вот, госпожа. Как раз о том я и спрашивал. Итак — враги Тарриги Винначи. Что Вам о них известно?

— Ничего. Но должны же… Так не бывает, чтобы у благородного господина не было врагов.

— Тогда, с Вашего позволения, я Вам назову некоторые имена, а Вы ответьте, слышали ли Вы их когда-нибудь от благородного Винначи.

— Постараюсь, хотя…

— Уважаемый Варрута.

— Лжец Варрута? Это один из Безумных Пророков. Современник Халлу-Банги.

— Понятно. Уважаемый Даггад.

— Иноземец?

— Нет, ларбарский горожанин.

— Не слышала.

— Мастер Тачи.

— Это кто-то из Мастерских.

— Отлично. Когда и в связи с чем Винначи его упоминал?

— Кажется, зимой. В связи с Мастерскими же. Иначе — откуда бы мне знать…

— Что-то еще: о знакомствах этого Тачи, его занятиях?

— Об этом Вам лучше расспросить мастера Венко.

Что-то меняется в лице стражничьего сотника:

— Кого, госпожа?

— Моего истопника. Он же сторож.

— Вы знаете, где он сейчас?

— В имении, разумеется.

— Где это? В Маррбери?

— Нет, что Вы. В здешнем, приморском.

— Венко… А имя?

— Мастер Венко Луппи. Мохноног, как нетрудно догадаться. Благородный Таррига нашел его для меня. Понимаете, там работы Раббая. Необходим особый уровень обогрева.

— Вот что, госпожа Маррбери. Едемте к Вам туда.

— Зачем?

— К мастеру Венко у нас будут вопросы.

В комнату входит участковый стражник:

— Госпожа боярышня, Вы здесь еще? К Вам тут…

— Да?

— На даче Вашей, похоже, неладно.

— Раббай?!

По всему видно: путь до города этот полусотник проделал в седле. А перед тем еще пешком пробирался где-то по бездорожью.

Он приветствует госпожу и сотника. Кажется, рад, что сыщик из Старой Гавани тоже здесь. Объявляет свое звание и место службы: сельский округ Байтари. Не дожидаясь вопросов, переходит к делу:

— Хорошо, что все тут сразу. Во-первых, мы нашли лошадей по Вашему запросу, господин сотник. Во-вторых — человека. По тем приметам, что Вы рассылали. На даче госпожи Маррбери. То есть, на Вашей даче, госпожа. Грамоты на досмотр в частном доме у нас не было, но пришлось. Обстоятельства позволяли.

— Та-ак, — молвит сотник. — Человека. Которого?

— Едем немедленно! — восклицает боярышня.

— Мужчина, человек, лет около сорока. Роста среднего, сложения крепкого. Волосы темные, борода и усы. У вас в Старо-гаванском он как уважаемый Тачи числился. Но бумаги при нем на имя уважаемого Карачи, уроженца Мардийской области, механика. И там еще один. Тоже человек. Помоложе, светло-рыжий. Некий Ваятти, тоже мардиец, Механическая гильдия. Оба мертвы.

— А Венко?

— Это мохноног Ваш? Нету его там, госпожа. Дом заперт.

— Причины смерти? — спрашивает сотник.

— Угорели, судя по всему. Почему я еще истопника искал? Печка протоплена была, а вьюшка закрыта. Похоже, около двух суток назад это случилось. Лекаря Вам точнее скажут. Я тела пока забирать не велел. И обыск как следует не проводил — сюда поехал прежде. Вчера днем лошади обнаружились, вольнопасущиеся. Стали по округе искать — кто хозяин. А утром видим: в усадьбе у Маррбери ворота не заперты, и двери в конюшню отворены. Думали — кто-то влез, но дом закрыт. Местные сказали, что там истопник должен быть. Мы стучались, никто не открыл. Тогда и решили зайти. Лошадки-то по описанию похожи… А когда вошли уже — там на кухне два трупа.

— А Раббай?

— На это имя, госпожа моя, грамот не обнаружено. Только те двое.

* * *

83.

За два дня до Новогодия, вечер.

Западный берег, Коронная часть. Коинская улица, дом 6, квартира 3.

Тагайчи Ягукко, школярка пятого года обучения отделения Врачевания Ларбарского Университета, стажерка Первой Ларбарской городской лечебницы.

Мастер Лингарраи Чангаданг, дневной ординатор Первого хирургического отделения той же лечебницы.

На столе — обед, он же ужин. Трапеза после работы. Впереди праздники. Под край тарелки с овсяными колобками подложено письмо. Или нечто похожее — в желтой бумажной обертке. Гостинец барышне Тагайчи к Новогодию.

О чем доктор Чангаданг и заявляет.

— Заранее?

— Да. Сие считается дурной приметой?

— Нет, к Новому году — можно.

— Просто он такого свойства, что завтра уже устареет.

— Так я посмотрю?

— Конечно.

Внутри — билет на поезд до города Лабиррана и обратно. В Лабирране у барышни родители. Ехать недолго, но за последние два учебных года Тагайчи у них так и не была. Уроки, практика, дежурства…

Билет — на одного проезжающего. На завтрашний вечер, отбытие в четыре часа.

Несколько мгновений Тагайчи собирается с духом.

— Высокородный боярич изволит меня отослать? Ах да, забыла добавить: «ничтожную устрицу».

— О, Господи.

Нет, доктор, Вы еще не понимаете, как Вы влипли.

— Мне казалось, сама ты не соберешься. Знаешь, что надо бы, но всё откладываешь…

— А Вас мое присутствие в последнее время стало слишком уж утомлять? О да, Вы становитесь истинным жителем Ларбара — поступок в лучшем вкусе местного доброхотства. Заодно, под видом благого дела, можно освободить себе праздники?

— Кажется, я болван. Такое… самоуправство — настолько обидно?

— Послать багаж или письмо — это я понимаю. Но чтоб вот так…

— Прости. И всё же… «Освободить» — для чего бы это?

— Вам виднее. Но если нужно, чтобы я какое-то время не приходила сюда или на дежурства — можно же просто об этом сказать. Разве нет?

— «Нужно»? Зачем, Гайчи, мне сие по-твоему может быть нужно? Ты же знаешь: никакой жизни отдельно от тебя. Нет и не будет. Никогда уже не будет.

— Я же не о том. Просто очень похоже, что ты удаляешь меня в целях моей безопасности. Безопасности от чего? От тебя?

— Решился удалить себе сердце. Последнее слово в хирургии.

— Вот именно — «последнее»!

— Нет, знаешь ли, я не рассчитываю в эти праздники впасть в одержимость…

— Вызвать на смертный бой Исполина? Выступить на площади с хулой на Государя Батангу?

— … И сжечь дотла город Ларбар. С целью уничтожения улик.

— Ох, да за это уже и без нас, похоже, кто-то взялся.

— Да. И я не думаю, что в Лабирране еще не знают о здешних безобразиях.

— Я и телеграфировать, между прочим, могу. «Никакой жизни отдельно от меня». А как же третий день Новогодия? У нас дежурство вообще-то стоит.

— Телеграмма — это хорошо. Но если сама приедешь — будет еще лучше. А на дежурстве — что же, управлюсь как-нибудь.

— Но я-то рассчитывала прийти. Ну как можно вот так — все планы ломать? Не предупредив, не спросив?

— Прости, пожалуйста. Действительно, глупо. Но я именно этого и боялся. Предложу — а ты откажешься…

— Вот это и возмутительно. Знал, что эта затея мне не понравится, и решил вынудить. Да еще и под видом подарка.

Мастер сокрушенно молчит.

— И разумеется, ты считаешь, что гораздо лучше меня знаешь, что мне лучше?

Смотреть противно. Взрослый, чтобы не сказать — немолодой уже человек, умником себя воображает. Не учел, что на третий день праздников его ученица могла договориться с кем-то из коллег по больнице — вместе отметить Новый год. Что она, может быть, с мастером Ниарраном куда-то собиралась: в театр или вроде того. Что Гайчи не может сейчас оставить мастершу Алилу. Да и мало ли какие дела могут быть у барышни двадцати двух лет в городе Ларбаре? Даже в теперешние невеселые времена.

— Так что же ты все-таки задумал, Мастер?

— Замыслы были. Чтобы ты съездила к родителям. Потом в месяц Безвидного — поработать. Пройдут твои испытания: по внутренним болезням, по родовспоможению. А на Исполинов мне взять отпуск — и отправиться в Кэраэнг.

Раз уж в Приморье стало так беспокойно жить. В Аранде, небось, никого не взрывают. Золотая Столица, родина. Понятно: всякого Змия туда тянет. В семейное гнездо Царских потомков.

— Ясно. Срок изгнания окончен. Поздравляю.

— Гайчи!

— А я-то всё думала: что же с Вами такое…

— Только на месяц, на твои каникулы. Показать тебе тамошние больницы, Лекарскую школу. И просто — побыть нам вдвоем. Тоже глупо?

— Когда ты так объясняешь — то нет. А когда это звучит: «Пропади он пропадом этот Ларбар, в Кэраэнге надежнее» — то глупо. Точнее, грустно.

— Пропадет он или уцелеет — от моих проклятий сие в любом случае не зависит. Но если бы я в самом деле считал, что пора уезжать отсюда, — неужели, ты думаешь, я бы тебя стал спрашивать, не хочется ли тебе сгинуть вместе с этим городом?

— Да я уж поняла: сгреб бы в охапку, и — в море. Великий Бенг нашелся!

— За море. Где есть земля для нас.

— Мастер! Ни землю, ни счастье, даже жизнь — не принимают по принуждению. Запомни это пожалуйста. И на будущее: всегда давай мне выбирать. Очень тебя прошу.

— Да я же не пытаюсь обустроить, как лучше для тебя. Думаю только о себе. Что поистине прискорбно.

— Придется и над этим работать.

* * *

84.

За два дня до Новогодия, поздний вечер.

Каменный мост через реку Юин в городе Ларбаре.

Сотник Мэнгри Барданг, начальник Сыскного отдела Старо-гаванского участка.

Джангабул, его Единый Бог.

Одна дорога в этот округ Байтари, Господи, — сплошные слезы. Оттого и раскисла, похоже. Поля, канавы с лозняком, опять поля, какие-то постройки нежилого вида. Несколько раз я уже уверен был, что мы заблудились. Четверо верховых, включая загородного полусотника, и еще пятеро в возке. Кое-как добрались. Якобы поселок, все подворья — воротами в разные стороны, улиц нет. Похоже на нашу Орочью слободку, только гораздо просторнее. И мокрее: где там кони паслись, понятия не имею. 

Усадьба госпожи Маррбери — дом на горке, чуть на отшибе, каменный, за кирпичной оградой. Два этажа, несколько пристроек, плодовый сад. Памятник стоит около крыльца, сыростью разъеденный. Некий деятель из семейства бояр Маррбери, опирается то ли на пищаль старинную, то ли на полено. Боярышня объяснила: это тот ее предок, кто однажды с бою взял замок Бакурран.

Кухня вся в изразцах. Печка огромная. За столом двое покойников. Опознание будет завтра, но думается мне, это мастер Тачи и пособник его, возчик Лунча. Попыток выбраться из помещения не предпринимали: возможно, их для начала опоили чем-то, а после устроили угар. Стол накрыт, еда осталась, чай заварен. В остальном и на кухне, и в комнатах очень чисто.

Запаслись эти двое поддельными грамотами на имена мардийских жителей. Собирались, должно быть, уходить туда. Только третий их приятель распорядился по-другому.

Есть сбоку от барского дома одноэтажное крыло — для слуг. Там большая зала, тоже годная под кухню, с печкой и длинным столом. Химик там работал, уничтожить лабораторию не позаботился. Часть запасов, похоже, прихватил с собою, но кое-что и оставил. Слабое, но утешение для наших исследователей.

Боярышня всё время, что мы плутали, поминала досточтимого Раббая. Живописца десятого столетия, он дружил с ее предком Клачо Маррбери Пятьдесят Первым и написал его портрет. Как вошла в гостиную, так и ахнула. Видно место на стене, где висела картина, но доски нету. Вместо нее пришпилен лист бумаги. И на нем сапожной ваксой, здоровенными буквами выведено: «Я БОГ». Подпись мастера Моти Бенни. На обороте — печатная хулительная картинка Мэйанского Союза против Семибожного Братства. Чтобы уж вовсе сомнений не было.

Хочет сказать, что рисунки поддельного Гундинга — тоже его работа? Или просто голову морочит? Гильдейское удостоверение Венко из Тепловой оставлено там же, в гостиной, на столике. Не трудитесь, дескать, его искать, эта часть моего послужного списка закончена.

Ларбарские сыщики вернулись в город только к вечеру — с телами убитых подрывников, с госпожой Маррбери, едва живой от потрясения, и с огромным грузом вещественных доказательств. Пришлось одолжить телегу у сельской стражи. Еще на даче у себя боярышня, когда осознала свою потерю, молвила: всем нам не мешало бы выпить. И объяснила присяжным людям, где найти ключи от винного погреба. Их, как выяснилось, сторож с собою не прихватил.

А чуть только подъехали к северо-западной окраине Ларбара, сотник Барданг велел придержать коней. Вылез из возка, сказал, что пройдется пешком. И сейчас шагает вниз с моста. Молитва на ходу, лучший способ восстановить равновесие рассудка. Особенно когда вокруг — Ларбар. Единственная часть суши, пригодная для житья. Во всяком случае, для жизни стражника Мэнгри.

Что дальше, Господи Единый? Будем готовить бумаги для Суда. Заживут ожоги у Якуни — он тоже подключится. За эти праздники многое еще успеет статься из обычных Старо-гаванских дел. Кто — как, а я мохноногу склонен верить: он сбежал, больше взрывов не будет. Взрывать нечем, новые бомбы готовить некому.

Три разбирательства. Первое — отравление Мауданги и Лиратты, сбыт дурмана, мошенничество с картинами и в придачу лжесвидетельство девицы Магго. Уже громоздко, но не разделишь. Второе — незаконный ввоз дафарана, подрывы на Кисейной и у нас, гибель Даггада, Тачи и возчика, ранения присяжных и гражданских лиц. И третье — преступные сообщества под видом рабочих движений. Все слушания — с участием Стражи и Охранного Отделения. И все связаны между собою. Через химика Моти Бенни, а его у нас до сих пор нету. И похоже, уже не будет, как Охранное ни старается его отловить.

Управа обещает здание наше починить к началу лета. То, что по их расчету подлежит восстановлению. Остальное разберут. В будущем грозятся отстроить новое крыло. Принявши во внимание прежние наши жалобы по поводу тесноты.

Повышение Дунге и Марручи — четвертьсотников, Динни — полсотника. Станет нас сразу на сотню больше. Якуни нашивки за рану. Так оно и получается: чем дело провальнее, тем круче растут чины. А удачными делами мы и так довольны, без коронного поощрения.

Суть в том, что настоящих беззаконников на этот раз немного. Один безумный — химик Моти, если я верно вычислил его побуждения. Мститель за старые обиды чужими руками, он же голова всем трем делам. Видишь ли, я бы не удивился, если бы на Суде мохнонога так и признали помешанным. Потому как мщение у него — не кровью за кровь, а кровью за непризнание былых ученых заслуг. Причем поплатились вовсе не те, кто не оценил его, а совсем посторонние люди. Должно быть, истинным обидчикам от всего этого следовало устыдиться и раскаяться. Если кто-то из них еще жив — лет-то много прошло.

Парочка полоумных: механик Тачи и художник Лиратта. Те, кто в основном исполнял замыслы мастера Моти, не вдаваясь, насколько это им самим выйдет во вред. Первый — мертв, второй — не понятно, насколько еще будет наказуем. Учитывая плачевное состояние здоровья. Или четверка, если сюда же присчитать Тарригу Винначи и мастера Дакко. 

И еще несколько дюжин дураков разной степени дурости. От музыканта Ламби и госпожи Маррбери — и до школярки Магго. Ровно ничего дурного не замышляли, бескорыстно помогали добрым знакомым. Остаются контрабандисты: вроде бы, жулики в чистом виде. Да и из них один — ли-Сэнти с древними пророчествами…

Можно было бы положить еще сколько-то времени и усилий ума на вычисление некой корысти, что всеми этими доброхотами двигала. И даже попытаться доказать Суду ее наличие. Только, по-моему, не было ее. Губят себя твои создания — ни за что, лишь бы помочь другим твоим созданиям в обустройстве их погибели. Это-то и горше всего.

* * *

85.

Месяц Безвидного 1119 года Объединения

Восточный берег, Старая Гавань. Шелковая набережная.

Байчи Таррин, безработный механик

Гвендва, Брат Справедливости

Итоги суда над подрывниками Гвендва мог разузнать и у дядюшки, и в своем Черном Храме. Но решил подойти к делу по-серьезному: расспросить участника слушаний.

Юноши сидят на ступеньках, что спускаются с набережной к воде. В городе тепло, знаменитые ларбарские каштаны уже отцвели.

— Правда, что разбирательство получилось — по Семибожному Судьину обычаю? За намерения больше, чем за действия?

— Не думаю. А ты с чего так решил?

— Верно говорят: кто каялся и товарищей хаял, тем крепче всех досталось? А кто ни о чем не жалел, тех оправдали?

— На самом деле, кому досталось — так это тем, которые молчали. Мастеру Венко, то есть Моти, потому что его там вообще не было, и художнику Лиратте. Только не знаю, как их казнить будут. Одного не поймали, или так поймали, что ничего с ним уже не сделаешь. Другой — не понятно, дотянет ли до казни. За ним же еще право обжалования… Господин Винначи и мастер Лутамбиу, может, и каялись, да не в том. И оба сами просили себе кару построже. Будто бы за этот счет послабление другим, рядовым, выторговывали.

— Меньше двенадцати лет им, как я понимаю, и не дали бы. «Мятеж». Еще незаконный оборот взрывчатки, контрабанда… Могло и больше выйти.

— Коронный стряпчий больше не просил. Двенадцать лет, каторга. Дворянину еще лишение дворянства, то есть права на коронную службу. И обоим запрет на проживание в приграничных городах. Но это и всем остальным тоже, кого в «Петрушке» задержали. Кроме оправданных.

— Гармонист и медсестра — или еще кто-то?

— Только они двое. Не считая тех, кого уже на суд вызвали, из «Братства» и из «Союза», но кто на Кисейной не был. Тем и обвинения не предъявили, хотя Варрута очень старался. Чтобы не механикам одним отвечать, а и другим тоже. И Нагурро ему подпевал. Это по части «хаянья». Дакко с Комбу и Лунго других не трогали. А получили все поровну, по три года. И из гильдии их выгнали.

— Три года каторги, гильдия, запрет на житье при границе. Это как получилось: по сложению соучастия в мятеже и в контрабанде?

— А Райгирри и Валлави и вправду не каялись ни в чем. Жалеть — очень даже жалели. Только ведь они свое дело делали. Музыкант играл, девушка эта раненым помогала.

— То есть зачтено было, что они по обету действовали?

— По сути, да, хотя прямо это не говорилось.

— Всё равно. Семибожный подход. Так что хотя бы в этом «Братство» победило.

— Врагам нашим такую победу. В Приморье «Братство» запретили без права прошений о восстановлении. И «Союз» тоже. Но это еще будет обжаловаться, я думаю.

— Но тоже ведь немало: быть судимым по твоим собственным меркам, а не по чужим. А у «Союза», как оказалось, таких мерок вовсе нету. Они ведь даже не пробовали ссылаться на то, что их к беззаконию гильдия вынудила? Невыносимые условия труда или что-то вроде того?

— Нет. Да в гильдии и без того разгром полный. Четыре разных взыскания, все на многие сотни тысяч, сколько точно, я уже не сосчитаю. Ясное дело, прежде всего на Мастерские это легло. В итоге разогнали половину народа.

— А тебя?

— Меня тоже. Хотя по бумагам — я сам ушел. Долго уговаривали: подумай, как же ты тут теперь доучиваться будешь, ты же на следствии с Короной сотрудничал, против своих товарищей…

— Погоди. Это разве не то следствие было, что о гибели Мауданги?

— То. Только никто уже их не различает, эти дела. Главный виноватый один, Моти, — значит, можно и всё остальное валить в кучу. Да я бы в Мастерских и сам не остался. Устроюсь где-нибудь. В Ткацкой тоже механиков готовят, где родня у меня.

— Выходит, по делу Мауданги за одно убийство осудили троих. Художника за «непредумышленное с отягчающими», то есть с дурманом. Мохнонога за «преднамеренное в составе сообщества». И Райлера — за недосмотр за недужной.

— Моти еще и за мятеж, за взрывчатку… А мастера Райлера вообще-то не судили. Его одержимым признали, незаконным чудотворцем. Еще до разбирательства, как я понимаю.

— Я знаю, да. Хотя дядя мой о нем «особое мнение» представил. «Ненадлежащий уход за иждивенкой, повлекший ее смерть». И еще препятствие следствию. Да не такое, как у барышни Магго, а гораздо хуже. 

— Мастер все дни, пока суд шел, сидел за загородкой, отдельно от других. Молился. Или просто сидел, но Суд счел, что он молится. По-моему, с ним всё сложнее. По части «ухода». Но ему, кажется, то самое и досталось, чего ему было надо.

— Принудительное обучение правильному храмовому чудотворению? Бессрочно, пока не выучится. Ну, или пожизненный Безумный Дом, если ничего не выйдет…

— Чтобы за него всегда кто-нибудь решал. Мастерша Магго, та, которая старшая, про него правильно сказала: рыцарь. Должен при ком-то состоять, выполнять приказы. А теперь, когда мастерша Мауданга умерла…

— Скажи: ты с нею самой имел дело?

— С Маудангой? Нет. Только видел мельком.

— Я так и не понял: она была по вашим меркам жрицей? Рыцари же в старину не просто при господах каких-то состояли, а при жрецах?

— Да. Но на ней, по-моему, милости не было. Тут в воле было дело, а не в делах. Она сама обрядов не вела, с общиной не толковала. Вернее, разговоры-то были, но не жреческие. Скорее, по-моему, такие, как змейский священник ведет. Но там никакой рыцарь не нужен.

— Кто еще? Матросу — пять лет и запрет на приграничье? И ему, и увеселителям с Кисейной — предписание от Короны к гильдиям рассмотреть их дела в гильдейском суде?

— Всё так. Минору — шесть месяцев исправительных работ. А второй моряк, который Ли, и вовсе жертвой оказался. Потому что с таким здоровьем его на работу не должны были брать — не то что в плавание. Из-за него, я слышал, разные храмы чуть не перессорились. Кто его отмаливать будет после всех бед. И чтобы нашей Целительнице и древленской Матери-Морю обиды не вышло, отдали его в третье место. Милосердной Пардви. Надо же показать, что никаких международных осложнений Корона не желает и заграницу ни в чем не винит. Хотя взрывчатка и оттуда пришла.

— Ох, да. Я этого ли-Сэнти у Сестер уже видел. Сидит, дюжина красавиц вокруг него хлопочет. Не здешние, а те, кто из-за моря. И изучают заодно: они же про гандаблуев мало знают. Одна время от времени с книжкой сверяется. Пособие по врачеванию, по особым свойствам разных племен Объединения. И знаешь, кто это пособие составил? Доктор Рунника Навачи, отец Минору Магго. В Пардвене издано.

 

* * *

86.

Месяц Исполинов 1119 года Объединения.

Западный берег, Училищная часть. Квартира семьи Чанчибар в Училищной слободке.

Мастерша Чанчибар, преподаватель биологии отделения Естественных наук Ларбарского университета.

Чабир Чанчибар, дневной ординатор Четвертого хирургического отделения Первой Ларбарской городской лечебницы.

 

Старая орчиха довольна. Настолько — в первый раз за несколько месяцев. Уже дня четыре ходит такая, глазами блестит. Потому что Чабир сдал на второй ученый разряд. Кажется, когда сама она получала свои ученые степени — и то так не радовалась.

Можно подумать, ей не сын нужен, а гильдейская бумажка. «Наконец-то защитился». Будто бы у кого-то были сомнения, что он сумеет. Или — захочет. По чести сказать, не так уж долго Чабир и тянул. А не было сомнений — так еще хуже. «Профессорский сынок, ему бы любую чушь зачли за научную работу»…

Если бы хотел, Чабир видел бы: здесь его всегда ждут. На стол собирают его любимые кушанья. В шкафу на передней полке расставлены книги. Те самые, которые могли бы ему понадобиться. Если вдруг зайдет, спросит — чтобы не искать долго.

Вообще-то сам лекарь Чанчибар тоже рад, что отвязался. Но нынче другая забота: надо отпраздновать это счастье всюду, где за него волновались.

— В Слободке — когда?

— На Преполовенье.

— Стряпать сами будете?

— Закажем. Личчи без того хлопот…

— В больнице?

— Надо успеть раньше. Потом дежурств много. Народу нет.

— Магго болеет?

— Отдыхает. Чангаданг уехал. Арнери вместо него. Курриби вышел в день — тот еще подарок. Дани ноет — его в отпуск не отпустили.

— Сам заслужил.

— У нас теперь Стража решает: кому когда отдыхать?

— Караулы-то они сняли?

— Угу. Но — не похоже.

— Распорядок устрожили?

— Личчи: по утрам с температурным листом всех обойти — с недужных подписи собрать, что они на местах. Лечебница? Тюрьма?

— У нас тоже. На входе в Лабораторный — досмотр, на выходе — досмотр. Распорядились было школяров после испытаний не пускать по домам. Кто не из Ларбара, пусть в каникулы тут сидят. «Иначе не уследим, где они, что делают». Отстояли. А то в Университете — точно, рванет.

— Сказал: цепи выдайте — недужных прикуем. Чтоб не разбредались. Весна. Мумлачи озлился. Лекарям по дежурству сообщать сторожу, где они: в операционной, в ординаторской, по палатам. Дангман всякий раз предлагает его в нужник проводить — чтоб все видели, чем занят.

— Затем и взрывали. Начни наводить порядок просто так — все подчинялись бы, хотя и смеялись. А сейчас не смешно: гнусно.

— Какой порядок, мать? Порядок — когда каждый своим делом занят и отвечает за него сам. А тут указывают: ты должен то, это. Главное — бестолково. Я же не лезу к ним с советами, как врагов Короны выслеживать!

— О врагах Короны…

— Угу?

— Письмо.

Орчиха носила этот листок в одном из карманов домашнего балахона. Так что послание успело уже немного помяться. Но у барышни Магго почерк еще по-школьному четкий. Чабиру не составит труда разобрать.

 

— Благостно, сын?

— Еще бы. Читается же всё. Ничего другого и не напишешь.

* * *

87.

Месяц Змиев 1119 года Объединения.

Город Марбунгу Приозерной области. Дом семьи Гундинг.

 

«Ларбарский доброхот», многоцветный праздничный выпуск. Народу не смогли испортить торжество, даже если подрывники задавались такою целью. Они же не народ, а отдельные отщепенцы, где уж им понять, что проймет сограждан, что — нет.

По почте газета шла в плотной обертке: особый заказ за отдельную плату. И всё равно слегка отсырела, а потом, за два с лишним месяца — высохла и пересохла. Но это даже хорошо: печать словно бы уходит в глубину, волокна бумаги выделяются четче.

На первой странице — поздравление с Новым годом, 1119-м от основания Объединенного королевства. Обращение Государя ко всем согражданам. Мы вместе прожили хороший, трудный год, впереди новые пути и новые открытия…

Пути, конечно: кочевники мы, любой мэйанин в сердце своем немножко первопроходец. И так дальше: приветы каждому из племен. Земледельцы мы, мохноноги, и ждет нас мощный урожай. Орки мы, охотники, будет добрая добыча. Хитрецы мы арандийские, ужо, что-нибудь небывалое измыслим. Горняки мы, карлы, мореходы мы, гандаблуи, да и вингарцы тоже ничего ребята, горячие…

Чуть ниже — послание Короля к жителям коронного города Ларбара. Государь Батанга знает, как тяжелы были для них последние дни прошедшего года. Соболезнует пострадавшим и семьям погибших, а также их товарищам и близким. Хорошо сострадает, равновесно: не деля жертвы на смутьянов и честных подданных. Только Стражу, разумеется, отмечает отдельно: героически приняла на себя удар.

Благодарит всех горожан за выдержку и отвагу. Дали отпор беззаконию, не позволили себя запугать. Общая беда, общая победа. Победили, конечно: хотя и при попустительстве гильдий, на смутьянские подстрекания отозвались отнюдь не все труженики.

Вот так. Недосмотрели гильдии и коронные власти на местах за полезной вещью: рабочими кружками. И конечно, их немедленно пожелали прибрать к рукам те беззаконники, кто еще не до конца… В общем, для отлова бунтовщиков и жуликов эта вещь отныне не служит. Поскольку жалко: слишком велик людской расход.

Черный тонкий порошок сыплется в чашку тушечницы. Неспешно растирается с водою из пузырька. Дело привычное, не мешает глазам пробегать дальше по строчкам королевского послания.

Кисточка напитывается тушью. Касается газетного листа. Выводит изгиб верхнего века, очертание радужки. Зрачок без света: сегодня так, божье око глядит в темноту. И другой взгляд — вот отсюда, снизу, навстречу взору Господа.

Я с тобою, Тому. Теперь я — ты.

 Пока не молитва, а только набросок к ней. Должен же кто-то отпеть человека, если мастеру Райлеру по его вере это делать нельзя.

Еще одну газету изрисовал высокородный Вайлиранда, боярич Гундинг…  

* * *

88.

Лето 1119 года Объединения.

Область Хоб, уездный городок. Лавка «Химия для дома».

Продавец, мохноног.

Посетительница.

Бревенчатые дома тем и хороши: зимою дольше держат тепло, а летом в них не так жарко, как в каменных. Скромному торговцу много ли надо? В передней комнате выставлен товар. За ней — жилые покои: горница и спальня с большою печью. В горнице можно принимать заказчиков. Стол, два мягких кресла под человеческий рост, всегда свежезаваренный чай и угощение. На стене — портрет какого-то старинного вельможи. Все для удобства посетителей.

В лавке — яды для бытовых насекомых, краски, лаки, клей, мыло и скипидар. Всевозможные снадобья для граждан, кто желал бы улучшить свой быт при помощи химии. Времена нынче такие: раньше за этим обратились бы к жрецу или устроителю стихий.

Хозяин, учтивейший из мохноногов, посулил верескового чая со льдом. По летнему жаркому времени — лучше и не придумаешь. Посетительница терпеливо дожидается напитка, а пока с любопытством присматривается к картине.

— Какой дядька! Это кто?

— Боярин из Пляшущего замка. Знаменитый ученый и покровитель наук. Барышне нравится?

— Ага! Ваше художество?

— И да, и нет. Я, конечно, очень старый мохноног, но этого господина в живых все же не застал. Писал его досточтимый Раббай. Подлинник хранится в частном собрании, выставлялся в Ларбаре в Доме Искусств в 1093 и в 1108 годах. Может быть, и в другие годы, но тех разов я не застал.  Я же — всего лишь срисовывал с гравюры. И признаться — не очень-то мастерски.

— Да чего? Красиво. Шуба знатная. И лицо. Здоров был пить, сразу видно.

— Ну что Вы! Видели бы Вы работу Раббая! Там же вся доска светится. Мех играет, на коже каждая жилка сама по себе живет. Я в невежестве своем воспроизвел, что смог. Покрыл особым раствором, чтобы походило на старину. Но все это — не то, совсем не то, барышня.

За разговором посетительница и мохноног уже не смотрят на портрет. А господин Маррбери на стене сдержанно улыбается. Будто хочет сказать: «Да-да, вы правы, это — не я. Всего лишь мое подобие».

— А ведь эти старинные доски, небось, за большие тыщи идут? Если научиться их делать, чтоб были, как настоящие…

— Ну, во-первых, это подсудно. А во-вторых — каждый художник неповторим. Попытка подделать досточтимого Раббая или даже кого-то из менее знаменитых мастеров — посягательство на чужую личность. Слишком это страшно, барышня. Начнешь подражать кому-то — и потеряешь себя, тварь живую. Пусть и менее даровитую, но все же самобытную.

— Если насовсем, то да, страшно. А на время — мне, например, иной раз хотелось бы.

— Побыть кем-то другим? Да, понимаю. И никто из них не был тем, кем казался… Если бы каждый из нас был только самим собой, то, наверное, все бы на Столпе Земном остановилось. Впрочем, для Ваших мечтаний есть недурной способ воплощения. Повести, к примеру, писать не пробовали? Или в балагане играть?

— У-у, повести. Тут ж грамоте надо знать…

— Или барышня в школе не училась?

— Это не то совсем.

— Не обязательно ставить себе какие-то высокие цели. Я вот тоже не художник. Но от этого живопись доставляет мне ничуть не меньшую радость. Хотя порою… За что, как Вы думаете, мохноногов выгоняют из Королевского Войска? Обычно — за то же, за что и все прочие племена. Пьянство, рукоприкладство, расточение казенного имущества. А меня — за картину. Не эту, а другую. Признаться, гораздо худшую. Тогда я еще думал, что могу не только срисовывать, но и сам что-то создавать. От начала до конца. Запечатлел своего полсотника, очень похоже, как мне казалось. А он счел это за поношение коронного служащего.

— А Вы, ежели не тайна, где служили?

— В Особом Подрывном. Сапёр. Да дело уж давнее.

— А в Ларбаре Вы долго жили?

— Не жил, бывал лишь наездами. У меня там родня. Суетный город, я Вам скажу. Жарко, грязно, и каждый лезет к тебе с навязчивым желанием оказать какую-либо помощь. Город доброхотов — хуже не придумаешь… Однако, я тоже хорош — разболтался, а Вы, должно быть, по делу пришли. Итак, чем я могу Вам помочь?