Хутор в стороне от дороги,

Добираться только по грязи.

Женщина стоит на пороге,

Женщина глазеет на князя.

А на нем зеленая свита,

А на нем бобровая шапка,

А за ним оружная свита —

Под дождем ей мокро и зябко.

А очаг дымит, как приманка,

Там тепло, и сытость, и нега.

«Принимай гостей, хуторянка —

Государь твой ищет ночлега».

Ночевала свита в амбаре,

Ночевала лошадь в конюшне —

И во всем была государю

Женщина верна и послушна.

А наутро дождик унялся,

Попросохла грязь понемногу.

Светлый князь полдня собирался,

Но-таки собрался в дорогу.

Неохотно слез он с лежанки,

Веселее сел на кобылу,

Шапку подарил хуторянке,

Чтобы та его не забыла.

В шапку сыпанул серебришка,

Чтоб его добром помянули,

Да велел: «Родится парнишка —

Назовешь его Гаямулли».

___________________

Слова И.О., напев из песни Скади (Л. Смидович) «Три девицы»

В глуши миджирской, где вечно тихо,

Весною — грязно, зимой — мороз,

Дождалось срока лихое лихо:

Родился мальчик, потом подрос.

В столице трубы ревут и плачут,

На тракте бубны звенят, смеясь.

Нам объяснили, что это значит:

Теперь в Миджире, мол, новый князь.

Мать повздыхала, но сшила знамя,

Проезжий барин дал серебра —

Друзья-соседи, решай, кто с нами

Пойдет в столицу — видать, пора!

В Миджире явно меня не ждали,

Едва пробился на княжий двор —

Мол, значит, здравствуй, браток Гайдалли,

К тебе приехал живой укор.

Сперва мне братец не шибко верил,

Как мать сказала, кто мой отец,

Все подтвердилось, когда измерил

Мое признанье Владыкин жрец.

А доброхотов у князя много —

Шумят, толпятся и все дела.

Один торопит меня в дорогу,

Другой стреляет из-за угла.

Мне предлагали: «Купите яду!»

Я не купился и не купил.

За две недели три раза кряду

На поединки я выходил.

Заморский барин явился снова,

Сказал: всё это, мол, мне урок.

Без рати княжич — конь без подковы,

Но войско будет, дай только срок.

Возможно, это опять подстава,

Возможно, это напрасный труд.

Не то чтоб сильно манила слава,

Но не взбунтуюсь — как есть убьют.

———

Слова И.О., напев Н.Т.

На березе возле баллуской границы,

Там, где город Билликен невдалеке,

Толковали две веселые синицы 

Об увиденном намедни на реке.

Говорила та синица, что из Баллу:

«Я сегодня услыхала поутру

Конский топот, крик людской да звон металла,

Шорох стягов на ветру.

Там король собрал большую рать,

Ведь король терпеть не может лжи,

И теперь задумал покарать

Ваш мятежный Миджир.

Отвечает ей синица из Миджира:

«Это мы еще посмотрим, кто кого!

Я летела мимо княжеского пира —

Пили там не за Кайдила твоего.

Там и красные заморские вояки,

И бояре из-под княжеской руки,

Черномазые лихие забияки

И раскосые стрелки.

А меж ними князь, и сыт, и пьян,

На его усах бараний жир,

Говорит: не сломит весь Мэйан

Мой зеленый Миджир!».

Только свистнула тут первая синица:

«Знать, готовится немалая резня.

Только нам-то что до этого, сестрица?

Пусть воюют без тебя и без меня.

Пусть становится мятежник в оборону,

А король ее пытается прорвать —

Да ведь мы с тобой синицы, не вороны,

Нам-то там не пировать…

Полетим-ка прочь: видать, пора,

Перед нами весь широкий мир,

Никому он не сулит добра,

Злополучный Миджир».

———

Слова И.О. Напев из песни Ю. Лозы «Исполнительный лист».

Прекрасен храм  над тихим водоемом,

Прекрасен зеленеющий залив,

Но мир вокруг не замкнут окоемом,

Не тих, а лют, не гладок, а бурлив.

В палатах досточтимого Гадарри

Струится шелк и блещет серебро —

Но нет на свете неразумней твари,

Чем та, что верит в правду и добро.

В который раз смятение в Миджире,

В который раз пошел на брата брат,

И оба и не думают о мире,

А Предстоятель дважды виноват.

Теперь, когда разноплеменной ратью

От суши стольный город отсечен,

Не может жрец произнести проклятье,

Но и благословить не может он.

Один, гордец, из грязи лезет в князи,

Другой родню втоптать желает в грязь —

Дрожит Миджир от княжьих безобразий,

Но в этом будет обвинен не князь,

Не царь и не король, не неприятель,

Не эта рать и не другая рать,

А старый полукровка-Предстоятель,

Ведь он обязан был заране знать.

Молчит вода в серебряном сосуде,

Стекает в воду масляная нить,

И мечутся там кони, копья, люди,

И жрец не волен их остановить.

И мякнут кости, словно у ребенка,

Рука дрожит, туманятся глаза,

И пробивает  масляную пленку

Соленая бессильная слеза.

———

Слова И.О., образец отчасти из песни А. Асманова «Встал дирижер у пульта». Напев Н.Т.

Возвращаюсь с огорода домой — а в дому сидит боярский гонец:

Говорит, что ополчился король, чтоб Миджирца приструнить наконец.

Мол, в Миджире оказался не князь, а мятежник, самозванец и вор —

Так берись же за копье, помолясь, и к боярину на ратный, мол, двор.

А я что же? Я готов, предан господину.

На его сижу земле, нагоняю жир…

Ну, а коль пришла война, — мне-то все едино:

За боярином пойду воевать Миджир.

Попрощался честь по чести с женой, из чулана взял копье да топор,

И пошли мы на Миджирца войной, потому как он мятежник и вор.

До Миджира ходу — месяц почти, сам боярин впереди, на коне,

Ну, а нам, конечно, пёхом идти, при оружье да с мешком на спине.

Вот, пришли мы в тот Миджир, солнышком пожарены,

А у речки там шумит лагерь в три версты.

Государь король Кайдил встретил сам боярина

И поехал расставлять дальние посты.

А наутро слышу: трубы трубят, нам велят оружно в поле идти,

И за конницею ставят назад: нам миджирцев и не видно почти.

Говорят, миджирский набольший жрец хлопотал, пытался всех помирить,

Но мятежный самозванец-подлец со жрецом не пожелал говорить.

Тут забили в барабан, стрелы засвистели,

Но до нас не дострелить: больно далеко.

Вот и конные полки сталью загремели

И в атаку понеслись храбро и легко.

Тут и нам велели копья склонить и за конными пуститься трусцой,

Ох, умеют меи пыли пустить — не увидишь, кто тут свой, кто чужой.

Только стала эта пыль оседать: видно, вышло что-то скверное там —

Развернулась наша конница вспять и обратно поскакала. По нам.

Вижу, надо утекать: дело, знать, хреновое,

Да споткнулся и упал, встать не стало сил.

Королевский конный мей тяжкою подковою

По колену мне попал, чудом не убил.

Как очнулся я — кругом темнота, а вокруг меня одни мертвецы.

Ну, пополз и схоронился в кустах, по дороге чуть не отдал концы.

Подобрал меня миджирский солдат — дай-то Семеро ему всяких благ! —

Подлечил меня, чтоб после продать. Нет уж, думаю я, как бы не так!

Я нашел себе костыль и ушел из плена,

Через год пришел домой: злой, хромой, в сердцах.

А в дому меня ждала пущая измена:

Там жена моя как раз вышла за гонца.

Ну, винить ее за это нельзя: ей сказали, что убит я в бою.

А куда, мол, вдовой бабе земля? И с землей жену отдали мою.

Ну, у них я две недели пожил, на подольше оставаться не стал,

К тому времени король наш Кайдил за законного Миджирца признал.

И пошел я с костылем рачьею походочкой,

И уж как я бедовал — тошно говорить!

Лучше, добрый человек, угости-ка водочкой,

Да во славу Семерых дай мне закурить.

«Королевский конный мей» — в коннице короля служили в основном Хадди-меи, выходцы из Степи.

«Подлечил меня, чтоб после продать» — пленные считались частью военной добыче и могли быть проданы как рабы.

———

Слова И.О. Напев по образцу песни А. Галича «Номера» («Вьюга листьев на крыльцо намела»).

В городе Миджире чайки закружили,

В гавани суда застыли —

Лишь одно уходит за море к свободе,

К Винге-острову уходит.

И подавая добрый знак,

И развевая влажный стяг

Ветра подули, на юг подули.

И видят женщины в порту,

Как молча замер на борту

Князь Гаямулли.

Воины у трона встали в оборону,

Опасаяся урона.

Змийские пайраны, медные тараны,

К нам приплыли утром рано.

У них узорные борта,

И каждый воин стоит ста,

И стяг со змием, державным змием.

И молвил князь: «Я ухожу.

Людей зазря не положу —

Неровня мы им».

В море без препоны вышел побежденный,

Только вьется флаг зеленый.

Нет за ним погони, только ветер стонет,

Только солнце в тучах тонет.

И ветру словно бы в ответ

Закатный в небе гаснет свет —

Зарю задули, почти задули.

И не видать уже во тьме,

Как молча замер на корме

Князь Гаямулли.

———

Слова И.О. Образец для слов и напев — из песни З. Ященко «Подводный город».

Песня о Миджирском походе

Край, где лодками усыпан берег,

Край, где пахнет рыбой и волной;

Я порой и сам себе не верю –

Это, верно, было не со мной.

Кровь еще горит в лучах заката,

Крики чаек горечи полны;

Здесь стояли насмерть мы когда-то,

Здесь осталось эхо той войны.

Помнишь знамена княжеских дружин,

Ветер соленый, выжженный Миджир,

Тел на поле битвы – не видать конца,

Тихие молитвы черного жреца.

Вражеские рати, грозный рев трубы,

И слова проклятий – это не забыть,

Как в руке горела рукоять меча,

Древленские стрелы в солнечных лучах.

Помнишь ли костры того похода?

Как в котле дымился крепкий чай?

Как после сраженья воевода

Много пил и столько же молчал?

Помнишь, как в безумье ржали кони,

Как топтали мертвых и живых,

Как из нашей из копейной сотни

Уцелел один на дестярых?

Помнишь знамена княжеских дружин…

Песня сохранилась с 6 в. Об. в прозаическом пересказе, приписывается тогдашнему стихотворцу Видаджани Коинскому. На самом деле сложена была его подругой, жрицей Марригунд (см.). Ок. 912 г. эту песню перевел на арандийский один из потомков Марригунд для собрания стихотворений семейства Гундинг . В 12. в. Об. его арандийские стихи перевела на мэйанский Тагайчи Ягукко, одна из лицедеек театра «Струг».

———

Слова и напев А.Ф. Образец напева и отчасти слов — танго Б. Терентьева «Пусть дни проходят», а также его переложение, песня «Баксанская» («Там, где снег тропинки заметает»).

Песня о Миджирском походе (2)

В том краю, где берег размывает

Бирюзово-синяя волна,

Нынче каждый камень вспоминает

Злые для Мичира времена.

В крике чаек слышу отголоски

Смуты и беды недавних дней;

Память же настойчиво и жестко

Не дает забыть о той войне.

Где б с тех пор я не был – вижу этот день:

Словно застит небо копий злая тень,

Конные дружины ускоряют шаг,

А среди равнины вьется княжий стяг;

Как хрипели губы, встретивши стрелу,

Как ревели трубы брань или хвалу,

Как голодным птицам ждать было невмочь,

А на мертвых лицах застывала ночь…

Помню, как устало и печально

На привале котелок кипел,

Как в огонь уставясь погребальный,

Воевода пил и не хмелел;

Мне еще так долго будет сниться

Конский крик средь вытоптанных трав,

Голоса, улыбки, взгляды, лица

Тех, кто не собрался у костра.

Где б с тех пор я не был – вижу этот день…

Другой извод предыдущей песни. Перевод старомэйанского прозаического текста сделан Лучикаррой Ламурри, поэтом и ученым 11 в. Об.

———

Слова и напев А.Ф., есть также напев Н.Т.

Песня про миджирскую княгиню

Празднует ночной Миджир, до утра шумит кабак,

Дымит из плошек тюлений жир,

Толкует люд о пеньке и ржи,

О сельдях и судаках…

А власти в кремле не спят,

                         а в городе слух прошел:

У князя, будто, сыскался брат,

Лихого сброда набрал в отряд,

И целится на престол.

Без бутылки поймет не каждый,

  кто тут жулик, а кто бездельник.

Князь, должно быть, и сам не знает,

  кто в порту ему враг, кто друг.

Молодой капитан Момбаджи –

  как всегда, без ладьи, без денег –

В долг закусывал, клял хозяев,

  пил и князя бранил… Но вдруг –

Госпожа в сиреневом плаще,

В платье цвета красного вина,

На порог трактирный поднялась,

Медленно прошла между скамей,

Нету никого при госпоже,

И никто не знает, кто она,

Но на взгляд холодных синих глаз

Капитан ответил ей.

И не слышно кабацких драк,

 и досужий говор затих –

«Потанцуй со мною, моряк!

 Потанцуй со мною, моряк!

Каждый танец — каждый танец —

 — каждый танец — сто золотых…»

На посадском грязном дне

                  кремлевских известий ждут.

О княжьей выдохшейся казне,

О вингском займе и о войне

Кабацкий шепчется люд.

Момбаджи не зря плясал: вернул свои корабли,

Матросов нанял, долги раздал,

Да только тело его меж скал

Вчера рыбаки нашли…

А в городе собралась новейшая наша знать:

Мятежник нынче – законный князь,

Каков народ, такова и власть,

И не на кого пенять.

А в трактире и ночью жарко,

  а над кружками – те же лица:

Гордый рыцарь, ученый древлень

  не зайдут в воровской притон.

А разбойник Джа Абраджакко,

  бывший каторжник и убийца,

Нынче князю стал шибко верен:

  даже запил с усердья он.

Под накидкой белой кружевной,

В платье, как весенняя трава,

Женщина прошла между скамей

И присела за кабацкий стол.

Ведьмою и беглою княжной

Женщину ославила молва,

Но от колдовских ее очей

Глаз разбойник не отвел.

И шептался кабак ночной:

              от колдуньи не жди добра!

«Что ж, погромщик, спляши со мной!

Каждый танец – гээр серебра…»

Вот решился государь, преподал стране урок:

Подмогу шлет арандийский царь,

Вингарец, древлень, степной дикарь

Из города – наутек.

О скором конце времен болтают по кабакам:

Злодей Абраджакко – он был шпион,

Вчера на площади вздернут он

В острастку бунтовщикам…

А город давно уснул, не спит только наш трактир.

Мятежник за море ускользнул,

И скоро баллуский Дагубул

Прибудет княжить в Миджир.

Люд портовый всегда держали

  за смутьянов, воров и пьяниц,

Вечно платят за все ошибки

  завсегдатаи кабаков.

А убогий бродяжка Джани,

  попрошайка и оборванец,

Все пиликал в углу на скрипке

 ради парочки медяков.

Дама с черной шалью на плечах,

В платье цвета пепла и золы –

Вестница посадских мятежей,

Вестница великих неудач –

Молча поднялась она в кабак,

Обошла дубовые столы,

Села у окна – и первым ей

Заглянул в глаза скрипач.

Смолкнул чей-то похмельный плач,

                     разговоры оборвались.

«Потанцуй со мною, скрипач!

Каждый танец – ценою в жизнь...»

Смерть у каждого своя, а жизни цена – медяк.

Вилась та женщина, как змея,

Как вихрь, кружилась ворожея,

Как ветер – в его руках.

Три танца… четыре… шесть… Куда глядит Судия?

Таких бродяг на земле не счесть:

Двенадцать жизней в запасе есть,

И каждая – не моя…

А утром – шум во дворце:

обещанный прибыл князь!

И дама та, в золотом венце,

Уже ждала его на крыльце –

Княгиней она звалась…

Каждый танец —

— каждый танец —

— каждый танец —

— тебе, мой Князь!

Сочинена Джани Парамелло для Диннави Онталлири, наставницы княгини Апумбы Миджирской.

Существует предание о том, что княжна Дине Диневанская (465-505)  не умерла, а до сих пор появляется то тут, то там в Мэйане, но не как привидение, а как живая, хотя и странная женщина, и встреча с ней предвещает большие беды. В частности, этими народными суевериями пользовалась знаменитая в Мэйане авантюристка Диннави Онталлири, часто называвшая себя Княжною Дине. Около 588 г. эта Дине, уже в весьма пожилых годах, стала доверенным лицом другой женщины, молодой, но тоже с темным прошлым: Апумбы, жены Дагубула, княжича Баллуского, ставшего после бегства Гаямулли  князем Миджирским.

Первоначально «Песня про княжну Дине» была сочинена для самой Диннави Онталлири, чьим учеником Джани Парамелло какое-то время был; позже к песне было придумано заключение, откуда выходит, что песня — про Апумбу, якобы появлявшуюся в Миджире еще до начала смуты, в самый ее разгар, в дни ее подавления королем и т.д. При этой переделке изменились и глаза героини: у Дине они, разумеется, должны быть черные. Моряк Момбаджи, как и разбойник Абраджакко, — лица, не известные из других источников, видимо, собирательные.

«Сто золотых» — арандийских монет, кариндов, имевших хождение в Мэйане. В самом Объединении золотых денег не чеканят.

«О вингском займе…» — речь идет о займе, который самозванец Гаямулли сделал у богатых купцов острова Винги для того, чтобы собрать себе наемное войско.

«Гордый рыцарь, ученый древлень…» — среди сподвижников Гаямулли были рыцари Воителя Пламенного из Вингары и древлени из Умбина (некоторых из них считали кудесниками). Ср. ниже о «степных дикарях» — тоже наемниках Гаямулли, выходцах из земель Яраамба в восточной Вингаре.

Гээр — мера веса, «вес человеческого сердца» (или: вес кружки воды).

Скрипка — имеется в виду мэйанская скрипка, она же гудок: струн у нее четыре, играют обычно сидя, причем музыкант держит инструмент вертикально, уперев его тулово себе в левое колено, левой рукой держит гриф, а правой смычок.

———

Слова и напев Н.Т. Отчасти образец для сюжета — песня «Шумит ночной Марсель…».