Да, что-то промахнулся я нынче с одежкою, холодно. Ну а как тут угадать? Уходил утром, казалось — оттепель, снег тает. Первый снег в Ларбаре не лежит долго. А вечером снова подморозило. Одно слово — Плясуньино преполовение завтра, ни зима, ни осень.

Вот, видят Семеро, на праздники из дому не высунусь. Надо, наконец, ножку у стола починить, а то, не ровен час, развалится. А еще надо подумать, крепко подумать. Обо всем том, что у нас творится.

Началось все с того, что Буно… Нет, не так. Сперва я как-то увидел мастера Баланчи. Он стоял у нас на этаже, на лестнице и курил. Не трубку, как обычно, а папиросы. Прикуривая одну от другой. Три штуки выкурил. Взялся, было, за четвертую, но вдруг сломал ее, бросил и ушел. Со злостью так, что папироска от урны отскочила. Я тогда подумал — чего это он? А еще подумал: давно что-то Буно не видать.

Парень к нам в последнее время часто заходил. То покурить, опять же, то перевязать кого-нибудь, то просто так. И вдруг — исчез. Подумал я об этом  — и забыл. Мало ли — загулял мужик или зачет какой-нибудь завалил. Потом, через несколько дней — вспомнил. Это когда Камато пожаловался, что раньше, пока с Баланчи Буно дежурил, его, Лаверчи, в операционную и не дергали. Не то что теперь.

Понятное дело, я удивился. Спрашиваю — а куда школяр-то девался? Камато в ответ плечами пожимает.  Не знаю, — говорит, —  Баланчи молчит. И в общем-то, не мое, конечно, свинячье дело, но все же чудно. Не похож был Буно на того, кто бы на учебу вот так запросто забить мог. Совсем не похож.

Стал я у девчонок наших спрашивать — может, знают чего. Те  тоже только руками разводят. Думаю — у самого Баланчи поинтересоваться? Так он злой какой-то стал, дерганый. И ревнивец к тому же, как выяснилось. Но — слава Семерым — есть в нашей лечебнице одна мохноножка, мастера Чилла дальняя родственница. Что хошь спроси — все знает. Не в науке, конечно, а что в городе делается. Ну, по крайней мере, в больнице — точно.

Так и есть. Слышала Вики про какую-то драку в портовом кабаке. После которой всех замели. Вроде как Буно в ней участвовал. Ну, хорошо, думаю, ну забрали в участок, чего не бывает. Но если уже почти месяц не выпускают — это что же? — убил он, что ли кого? Силушка-то богатырская, мог и не рассчитать, медведь дурной.

И стал я дальше кумекать. Драка, как Вики слыхала, была на преполовенье Воителя. Тоже, между прочим, нашли способ Пламенного почтить. Если там кого-то порезали или чего похуже — значит, должны были на Водорослянку привезти. В Четвертой у меня знакомых нет, но в ней же наш Змий дежурства берет. К нему я с этим, конечно, не сунусь, а вот у Тагайчи спросить стоит. И с Буно они однокурсники. Тем более может знать.

И совсем я уже собрался ее для этого дела отловить, да засомневался. Вот начнет мастер Харрунга у девицы Ягукко про Буно вызнавать — а она и подумает, что это он для Короны старается, вынюхивает. А уж школяр школяра Охранке не сдаст. Тагайчи-то во всяком случае. А объяснять, что это я просто о парне беспокоюсь, — так кто ж мне поверит. Буно мне не брат, не друг, даже не ученик.

Два дня я над этим размышлял, а седьмого утром вдруг встретил Ягукко в  зале на первом этаже, когда на работу пришел. Она как раз после дежурства была, и ей письмо доставили с утренней больничной почтой. Тагайчи его прям там же и разворачивает, а я вижу, что обертка-то казенная — из Дома Печати. А еще вижу, что она расстраивается очень. Ну просто глаза на мокром месте.

И отчего-то мне тогда подумалось, что это все с Буно связано. Вроде как, у нее в Доме Печати какой-то знакомый есть. Может, она его просила о товарище что-нибудь разузнать. А ей, выходит, ответили. И судя по ее виду, новости совсем недобрые.

И я тут же решился. Подхожу, спрашиваю: не известно ли ей чего о Буно. А она на меня глаза поднимает: «А Вы не знаете?». И так это «Вы» выделяет, что мне аж тошно сделалось. Кончай, дескать, притворяться, коронный доносчик, твои ж его и упекли.

— Ничего я не знаю, — отвечаю я честно. — Вижу только, что его с позапрошлых праздников нет.

— Тогда совсем плохо, — говорит Тагайчи. — Потому что никто — ничего. Или все врут.

Повернулась и пошла. А я краем глаза только и успел две последних строчки из ее письма разглядеть. И вовсе там не про Буно было, а стихи какие-то. Про небо, которое рухнуло, и что ничего уже не сложить. У человека любовь, оказывается, а я влез…

Но я буду не я, если девица Ягукко ни о чем не догадывается. Вот даже этот ее ответ — если уж и вы не знаете. Значит-то он, что мне, коронному служаке, лучше, чем кому-либо должно быть что-то известно. И следует из этого, что Охранное Буно держит, не просто стража.

А раз так, то все куда серьезнее, чем я думал. Либо Буно какого-нибудь иностранца пришиб, пардвянина например или вингарца, либо драка была не обычной. По причине племенной,  храмовой или еще какой розни, опасной для державы. Такая драка, которой Охранка занялась. Ничего хорошего для школяра Валикко.

А четыре дня назад я все же говорил с Баланчи.  В тот день мы оба дежурили, и он зашел ко мне ближе к полуночи. Заговорил мастер Талгано первым. Сразу, без всяких намеков и подготовительных речей:

 — Вы, Тава, все равно уже все знаете. Или скоро узнаете… Вас уже расспрашивали о нем?

«О нем» — это, разумеется о Буно, тут и гадать не пришлось. И кто расспрашивал — тоже ясно. Не коллеги, и не школяры, а на площади Ликомбо. Но к Нариканде мне идти только семнадцатого, так что не было пока никакого разговора. И вообще-то следовало мне перед Баланчи сделать вид, что я не понимаю, о чем, собственно, речь. Да и ему бы не годилось так спрашивать. Обратился бы к господину сотнику, нашему общему с ним начальнику.

Только мы же с Талгано не друг друга проверять собрались. А главное, я-то уже начал соображать, в чем дело.

 — Пока нет. Но это вопрос времени. Причем скорого.

 — Ну что ж… — Баланчи задумался.

Даже к карману, где у него счетчик Саунги запрятан, потянулся. Прикидывал, небось, насколько я правдив? Вполне возможно. Да ладно тебе, мастер, ты ж сам этот неслужебный разговор завел. Чего уж теперь тушеваться!

 — Вы сами много раз замечали, Тава?

 — Чего? Он при мне ни о чем таком особом не толковал. «Бей пардвян — спасай Мэйан!» или вроде — этого Буно не говорил. И убивать никого не собирался. Что там все же в порту-то произошло?

 — Обычная портовая драка. С жертвами. Ранения не смертельные, но тяжелые. И случай чудесного исцеления одной из жертв. А наш Буно — в роли этого чудотворца.

 — Что, серьезно? Божья милость?

 — Вы хорошо в этом разбираетесь? Замечали за ним нечто подобное?

 — Послушайте, Талгано, я Вам честно скажу. Я замечал, как Вы сами за счетчик Саунги хватаетесь то и дело, когда Буно рядом. Это бывало. Хотя, если подумать, — что там говорили о мужике с переломом луча? Помнится, еще доктор гильдейский приходил — удивлялся все, как это он ошибся.

Был у нас такой случай. Месяца три назад. Дедок один, выходя с мануфактуры, упал да руку зашиб — с кем не бывает. Пришел к фабричному доктору. Тот — чин чином — поглядел, поставил диагноз «перелом луча в типичном месте», направил в Первую, как и полагается. Дед сидел в приемном покое, ждал, когда до него очередь дойдет. А по приемнику как раз Буно шатался. По крайней мере, по описанию, так выходит. Больного он посмотрел, где-то что-то повернул, надавил, погладил — но вроде не больно — и ушел.

А рука болеть перестала. И на лучевой бочке никакого перелома и в помине нет. Дедуля, человек по-своему совестливый, еще немножко посидел, подумал, и двинул домой. Чего, мол, занятых людей от работы отрывать, коли все прошло? И на следующее утро добросовестно на работу заявился. Гильдейский доктор чуть очки не уронил, когда его увидел. Глядь — рука как новенькая, ни следа вчерашней травмы. Досидел до конца рабочего дня — и бегом к нам. Как вы это делаете, мол?

Поначалу мы посмеялись. Ну, ошибся человек, принял сильный ушиб за перелом или подстраховаться решил. Гильдеец чуть не плачет — тридцать лет, дескать, работаю, что ж я перелом от ушиба не отличу? Да и мы с ткачами не первый год дела ведем — не замечали прежде за их лекарем таких косяков. Короче, поудивлялись, и решили на этот случай забить. Для пользы дела, так сказать, и чтобы  взаимное доверие не подрывать.

Правда, тем вечером, когда этот дед приезжал, Буно к нам в ОТБ заходил. Голова у него что-то сильно разболелась — просил ему сделать что-нибудь. А то таблетки не действуют.

И еще как-то было. Уже у нас.  Конечно, ожоги сильно болят. Но той тетке вообще никакие обезболивающие не помогали. Мы уж не знали, чего делать. А потом пришел Буно. Я, мол, перевяжу. Перевязал. И тетка умолкла. Говорит, полегчало после перевязки. Да быть такого не могло. Я тогда подумал — припугнул ее Буно, что ли? Или наоборот, пожалел? Может, ей участия не хватало? А сам он вскоре вновь заявился к нам с головной болью. Я еще удивился — чего это его так часто скручивает. Молодой, вроде, парень, здоровый. И не с похмелья.

Но это сейчас все складно получается. А тогда — кто же знал? Хотя Баланчи знал, я уверен. Догадывался уж наверняка. Поди, нарочно оставлял парня с больными наедине — понаблюдать, как тот руки будет налагать. Показания с приборов снимал. Чтобы потом в один прекрасный день с умным видом заявить Буно: «Да ты, мой  мальчик, чудотворец!». А значит, ждет тебя сначала коронная присяга, а после, глядишь, и жреческий сан. 

И все бы, казалось, замечательно, если б не расстроенный вид Баланчи. Что ж это он — переживает, что будет ему от начальства большой нагоняй? За то, что о своих подозрениях на площадь Ликомбо не докладывал. А ведь он, судя по всему, не докладывал. Страсть исследователя взыграла? Хотел сам, лично, все проверить? Вот и допроверялся.

Но если я хоть что-нибудь понимаю, мастер Талгано нынче не о себе беспокоится. Да, богат этот год на странности в Первой Ларбарской. Наставники, взрослые мужики, все как с ума посходили из-за своих учеников. Что Чангаданг, что Баланчи. Стареем, должно быть…

— Его, Буно, когда взяли, он в каком виде был?

— Да в неважном. Он не умеет с этим справляться. Вот Вы, Тава, говорите — божья милость. Что это? Семибожие? Единобожие? Барр и Пардви, в конце концов? И почему вдруг — Буно? Он ведь славный парень, хоть с виду этого и не скажешь.

— Он — что, совсем плох, раз все еще там?

— Уже в порядке, но дело не в этом. Впервые мне показалось в самом начале лета. Разумеется, я стал выяснять. Друзьями мальчик в Ларбаре так и не обзавелся. В храмы тоже не ходит. Только в зверинец. Откуда?

— Да мало ли. Чем он в своих Раках-то занимался, не знаете?

— Обряды имеете в виду? Нет, не творил. И за годы учебы здесь — тоже ничего. Во всяком случае, не отмечено никем и нигде. И я тоже решил не торопиться. Знаете, Ваттава, я даже обрадовался.

— Что нашли чудотворца?

Баланчи все-таки закуривает. И опять не трубку, а папиросы. Не «Сноброд», что давеча на лестнице, а вполне приличный «Багардаггад». И безнадежно качает головой:

— Ученика. Преемника. Ты же понимаешь.

Я понимаю. Нету у нас, кажется, жрецов без присяги. Были у мастера Баланчи ученики-лекари. Есть кого наставлять и в делах Безопасности. А вот так, чтобы и то, и другое разом…

— А он — понимал?

— Он? Я пытался с ним поговорить. Чтобы счетчик, например, носил. Вроде бы и мне в помощь, и за ним смотреть проще. Так ни в какую. Видишь ли, «тово»… Как он меня поначалу этими своими «тово» изводил!.. У тебя, кстати, нет чего-нибудь выпить?

— Сливовая пойдет?

Ох ты, блин, сплошные неожиданности! Значит, Мумлачи нам теперь не указ? Крепко же тебя зацепило, мастер Талгано. И я тоже хорош! Сначала брякнул, потом подумал. А делать нечего — наливай да пей.

— Мне казалось, мальчик мне доверяет. И вот теперь…

Забрали Буно сразу же, прям над телом, пока он еще от чуда своего очухаться не успел. Когда пришел в себя, попросили предъявить разрешение на такого рода вмешательства. Парень, ничего не понимая, заявил, что он школяр-лекарь, бумаги университетские стал показывать. На площади Ликомбо от его гильдейских корочек лишь отмахнулись. Ты, мужик, лучше про чудеса. Какого обряда, где обеты давал, кому отчитываешься? А он ни сном, ни духом. Не знаю я никаких чудес, и «тово».

Сотник, что делами религий там занимается, сделал стойку. Как же — видного целителя нашел. Нигде еще не учтенного! Тут награда светит или повышение. Как это, говорит, не знаешь, когда ты на глазах у трех дюжин кабацких посетителей рану от ножа зарастил? Я, отвечает Буно, недужному помогал, и ничего не заращивал. А сотник еще больше воспарил: как же — молчит, значит, целитель-то, поди, не из разрешенного храма, а из тайного, Короне доселе неизвестного.

Такая находка. Задержали Буно на полный срок, и стали везде бумаги рассылать — не числится ли где такой чудотворец? А сами, не теряя времени, принялись убеждать парня пойти на сотрудничество. Как они там убеждать умеют — это я и сам знаю. Для начала грозились из Университета вышибить и даже из города выслать. Мне, помнится, того хватило. Школяр Валикко оказался не таков.

Долго ли, коротко ли, дошли их запросы и до Первой Ларбарской. Баланчи от Нариканды тогда свое получил за самоуправство и недоносительство. Но свидание с Буно смог выторговать. Думал, поговорит с ним, объяснит все по-хорошему.

Тут-то Талгано и убедился, какой ему достался упрямец. Мало того, что тот уперся, так еще и держит себя с Охранным совершенно по-дурацки. На допросах — дерзит, сотника и других сотрудников не только не боится, но и на полмедяшечки не ценит. Будто и впрямь чувствует за собой великую силу, которая с ним, с Буно, ничегошеньки сделать не позволит.

— А то еще, представь, Ваттава, пугать взялся. Сотник видит, что угрозы его на задержанного не действуют, решил с ним по-доброму. Что вы, мол, сейчас там в Университете своем проходите? Заразу? И что? Болезнь Кве? Что за болезнь-то? И этот дуралей не придумал ничего лучшего, чем пуститься в расспросы, какой у сотника стул и бывают ли ознобы или судороги. Ученый вид на себя напустил, умник. Говорил, что цвет лица у «господина начальника» не хорош. Ведь чистое мальчишество. Но ты-то понимаешь, о чем там подумали?

— «Вот сейчас возьму — и прокляну». Раз вы меня в чудотворцы записали, так мор наслать я тоже могу. Да уж!

— Да чего «да уж»? Сотник-то сперва всерьез подумывал в храм бежать насчет порчи. К счастью, все чисто оказалось. Он и обозлился.

Влип ты, мальчик Буно, по самую макушку. Потому что этих господ сердить нельзя. Себе дороже выйдет. И коли я тебя еще увижу — то прям не знаю, что с тобою сделаю. Для начала — по шее надаю. За дурь твою школярскую. И за удаль. А еще из зависти, что сам так не сумел когда-то. Это если, конечно, ты оттуда здоровым выберешься. И вообще — если выберешься.

— Надо ли говорить, что мои увещевания так ни к чему и не привели. Обозвал меня «тоже дерьмом» и больше слушать не захотел. А теперь еще и голодовку объявил. Шестой день сегодня пошел. Точнее, уже седьмой…

Это Баланчи сообразил, что время — далеко заполночь. Вот такой он, мастер Талгано. Его дерьмом величают, а он все беспокоится — как бы деточка в кутузке не отощала.

— Послушайте, а голодовку-то точно он сам объявил?

— Нет, сотник этот, конечно, та еще сука. Но да такого все же не доходит. Я надеюсь…

Все они суки. И мы с ними вместе. Но я не об этом.

— Да не в сотнике дело. Не знаете, Буно в одиночке сидит?

— Один.

— И вот Вы говорите — божий дар? Это же одержимость, да? Целительство, в смысле. Если ему необходимо кого-нибудь целить, а недужного рядом нет, значит, такового недужного надобно добыть. Любой ценой. Это хорошо еще, что он на охрану с кулаками не бросается. Может, он и выделывался лишь для того, чтобы получить покрепче. Нарывался, чтоб было к кому дар применить.

— Хочешь сказать, что истощение это не Буно нужно, а Целительнице или Пардви? Или от кого он там чудесит?

— А что я — жрец? И кстати, хороший вопрос: а от кого он чудесит?

— Да не знаю я. Жрец был, сказал, что именно целительство.

— То есть потоп, по крайней мере, Ведомству Безопасности не грозит?

— Нет, кажется, только мор.

— Ну и как у нас с Вами со стулом? Все в порядке? Значит, нас, хотя бы, Буно еще не проклял.

Все-таки Баланчи усмехнулся. Закашлялся. Потушил папиросу. Пятую, между прочим, по счету. Вон, в пепельнице четыре его окурка лежат. И моих два. За дымом уже и лиц-то почти не видно. И окно не откроешь — холодно.

— Я думал, Тава, может, ты к нему сходишь? Мальчик-то в последнее время к тебе все бегал — я видел. Поговоришь…

Прийти к сотнику Нариканде. Может быть, и просить ничего не придется, Баланчи сам обо всем договорится. Мастер Харрунга расположится в комнате для свиданий. Заранее распишется в бумагах в том, что о недозволенных разговорах и передачах осведомлен. Посмотрит в телячьи глаза школяра Валикко. Начнет его уговаривать быть хорошим мальчиком.

— Ведь если ему нужны недужные, Тава, так пусть подписывает и возвращается сюда. Чем, в конце концов, плохо служить стране, Короне? Не понимаю…

— Я не хочу Вам пока ничего обещать, Талгано. Я подумаю. Поговорю с Нарикандой.

Служить стране, наверное, не плохо. Только стыдно иногда. И гадостно, как сейчас…

Утром одиннадцатого в лечебницу прибыли ученые с дружественной Варамунги. Осмотреть достижения современного мэйанского врачевания. Отворачиваясь в сторонку, чтобы не дышать на Тагуду перегаром, я убедил его пустить меня на наркоз. Это чтоб в отделении не оставаться, когда гости зайдут. И Маято неожиданно легко согласился. Все оттого, что Чангаданг оперировал.  Не хотелось ему лишний раз со Змием встречаться. Только рукою мне вслед махнул, словно благословляя. Иди, мол, святой человек, и да воздастся тебе за терпение твое.

Я и пошел, приготовясь мысленно к боярским причудам. Правда, особенно придираться он сегодня не стал. Случилось нечто куда более страшное — господин Чангаданг, кажется, изволил пошутить. Увидел меня вместо Тагуду, проницательно скривился и изрек:

— Варамунгане наступают?

— И их ведет Царица Обезьян! — ответил я словами из оперы. Потому что главной среди гостей оказалась красная жрица Пардви. Ее-то Исполин и обхаживал, всем своим видом давая понять, что очень нуждается в милосердии.

Тагайчи рассмеялась. Спросила с пониманием:

— После дежурства, мастер Харрунга?

Как выяснилось потом, мы многое пропустили. Например, как Дани чуть не сшиб иностранцев и Мумлачи, гонясь за какой-то девицей. Или дикую выходку Чабира. Это когда гости в его палату зашли, а он сказал, что не намерен рассказывать о своих больных при посторонних. И очень откровенно покосился на ту самую жрицу. После уже, для наших, пояснил: «Здесь храм Науки, а не Религии. И священников нам не надо».

А что поделать, если на Варамунге все больницы — храмовые? Недужная, между прочим, даже не против была, чтобы о ней иностранцы узнали. Но Чанчибар надулся, и Исполин счел за лучшее двинуться с гостями дальше. В общем, тот еще денек выдался.

Зато — сколько новостей для господина Нариканды. И про наши страдания о Буно, и про чабирово рвение законы блюсти. Да, а еще эта беседа газетная. Что мастер Чангаданг с «Ларбарским Доброхотом» вел. Первого числа вышла, как подарочек к Новомесячью.

Чего-то такого я от него, признаться, и ожидал. И все ожидали. Арнери меня, вон, даже предупредить пытался. Собственные соображения господина Змия, как нам надо работать и чем мы его не устраиваем. Да почти всем. И особенно Мумлачи. И хирург-то он — неважный, и лезет не в свое дело, пусть лучше на руководящей работе сосредоточится. И то, что нас всех учили неправильно, не так, как самого Чангаданга. И вообще — все кругом дураки, недужные — пьяницы, гильдейцы — жадины, а газетчики и вовсе ни фига не смыслят ни в чем, в том числе и в писательском ремесле. А в конце пожелал всем школярам удачной учебы, ибо сия сволочная работенка принесет им много-много счастья.

Кажется, Ягондарра рассказывал, что его родственника-вестовщика, который эту беседу от лица газеты вел, потом посадили. Правда, скоро все-таки выпустили, но Бенг на Чангаданга долго злился. А Змий ему ответил, что газеты и газетчики и вовсе не нужны, потому что все новости в Мэйане распространяются сами собой. «Ну каково, а? — сокрушался Бенг. — Это если бы мне какой-нибудь писатель сказал, что лекари не нужны, потому что больной и так выздоровеет!» Короче говоря, многие на Чангаданга обиделись. Уж не с того ли он так развеселился? Как же — такую дею развел!

В том же номере, кстати, еще одна статья была. О древленских знахарях. Лечебные танцы там всякие, иглоукалывание. Обещали еще продолжение — как другие племена лечат. Тамми об этом от соседок на кухне услышала и очень заинтересовалась. Стали про прижигания полынью вспоминать, про карличье лежание на камнях. Ладно, трепаться — пусть треплются, главное, чтоб сама пробовать не начала. Где знахарство — там и целительство, только этого мне в моем доме не хватало.

Мы с ней даже по этому поводу повздорили. Так она — мне назло — пока я на дежурстве был, мой пиджак праздничный распорола. Тот, в котором я еще на свадьбе был. По правде говоря, единственный мой выходной наряд. А у нас в лечебнице на конец Плясуньи большая гулянка намечается. Все об этом только и говорят. А еще — это будет год, как я к  Мирре хожу. Может, Ратамми все же что-то узнала? И главное — как мне теперь? Дежурить проситься в этот вечер? Знал бы заранее — отложил бы денег, купил бы новую одежку. Вот ведь подлость!

А теперь я иду домой, к жене, с которой третий день не разговариваю. Быстро иду. Не потому, что  видеть ее хочу, а потому что холодно. Не спасает от ветра поддергаечка. И с неба какая-то пакость сыплется, и под ногами дрянь, и деревья все голые стоят. И на душе — та же тоска и серость. А еще ножку эту у стола чинить.

И навстречу мне — Чамианг. Дангман. Весь из себя нарядный. Пальто у него длинное, темно-зеленое,  белый пушистый шарфик на шее. В руках — зеленоватая банка, а в банке — белая мышь. И на физиономии непривычно глубокая задумчивость. Была задумчивость, по крайней мере, пока Дани меня не разглядел. А как разглядел — сразу оживился, и вручил мне банку, будто букет.

«Зачем? Это мне, что ли?»… «А-а, а то уж я подумал»… «Кому-кому, Яганди?»… «Так теперь модно, да? Девушкам мышей дарить?»… «Ах, в лабораторию. Для дела. А там — чего, мыши кончились?»… «Ты занимал?»

Зверушку в лаборатории Дангман тоже для дела одалживал. Подложить свинью мастеру Курриби. Правда, для пущего удобства решил ограничиться мышкой. Выкрасил ее зеленкой, посадил в шкаф, где Талдин себе тайничок обустроил — старый ящик для стерилизации, а в нем бутылочка и закуска. Бутылку Дани изъял и спрятал, а сыр мышонок благополучно скушал.

Открывает ночью Курриби свою хоронушку — а там зеленая мышь. Это Чамианг таким образом хотел коллегу от пьянства отучать. Согласно пожеланию Исполина. Да, если бы я такое увидел — точно бы решил, что допился. Меня б еще, глядишь, и удар хватил. Тоже мне, шуточки! Но Курриби — ничего, только ящик с испугу уронил.

Мышь убежала, а за Дангманом оказался должок. В нашей лаборатории все учетное. Вот он два дня по городу и носился — подходящую мышь добывал. Правда, так и не выяснил: тот, сбежавший зверь, кем был — самцом или самочкой. Но, может, не важно.

Это он мне все рассказал, пока мы к лаборатории шли, а я банку нес. И лишь когда мы у приемного остановились, мне вдруг в голову пришло — а я-то с какого с ним иду? Мне — вообще домой, в другую сторону. Дани немедленно объяснил. Что поскольку с Яганди у него «любовь», она его просто так не отпустит, а он сегодня не настроен, потому что в баню собрался. А если я с ним приду, то мы быстрее освободимся, и в баню вместе пойдем. Раз уж я его так выручил — он меня приглашает.

Я подумал и согласился. Чего мне, правда, домой-то сейчас спешить? А в бане тепло. И компания неплохая. Чамианг-младший — он ведь чем хорош? Тем, что за его болтовней обо всех бедах забываешь. Так что вручили мы зверя лаборантке — она даже подмены не расчухала — и пошли. Не куда-нибудь, а на Арандийское подворье. Там, по словам Дангмана, самые лучшие бани в городе. И девушки — тоже, если, конечно,  мы чего захотим.

А по дороге он рассказывал про свою новую подругу. Ту самую, из-за которой он на днях чуть Исполина не уронил. Она — химичка, мужа ее пригласили сюда из столицы лекции в Университете читать. Больше всего, как я понял, Дани увлекает то, что дама эта одного с ним роста оказалась. То есть — каланча каланчой. Я еще подумал, что если в этих банях девицы ей наподобие, то я уж лучше так. Обойдусь как-нибудь.

Ехали мы на трамвае, но я все равно замерз. Слезли у подворья, прошли в ворота, а из-за угла впереди нас Змий выворачивает. Господин Чангаданг собственной особой. Как всегда важный и кислый. Хорошо, он к нам спиною оказался, и зашагал не навстречу, а вперед. Так что получилось, будто мы за ним следом.

— «Идет, шагает Мемембенг, сторонник крайних мер», — заметил Дани, приостанавливаясь. — Надеюсь, он хотя бы купаться не собирается!

Оказалось, нет. Отыскал какую-то лавку и в ней скрылся. И слава Семерым.

В восточных банях я еще в Марбунгу бывал. Сначала можно просто помыться, а после — залезть в большой каменный садок с горячей водой. Там греться, выпивать и разговаривать о Божественном.

Может быть, потому что он сам меня пригласил, Дангман взялся все устраивать. Очень ловко и толково, надо признать. И ванну выбрал уютную, и меня так ненавязчиво подтолкнул, показывая, куда идти. Чтобы я не топтался в растерянности. Выпить велел принести и поесть. А от девушек отказался, словно мое настроение угадал. Оказалось, что там не только водоросли подают, но вполне себе и пирогов можно взять. С кашей и мясом, какие я люблю. И откуда только Дангман об этом узнал?

— «Кто пасется в водных травах? То морской ленивый бык!», — вспомнил он детскую песенку. — Ты же, Тава, на быка не похож.

А сам он больше всего походил на журавля или на аиста, поворачиваясь неспешно и плавно. Развел руки, пытаясь коснуться каменных бортов — да так, будто крылья расправлял. Потянулся и сказал: «Хорошо!». А я опять вспомнил Нираирри. На лекциях он всегда сутулился, словно, и правда, крылья за спиной прятал, опасался кого-нибудь задеть. Птенчиков много, гнездо маленькое — как бы не вывалился кто. Точно, аист.

А еще я подумал, что когда Дани говорит вот как сейчас, негромко, тон у него совсем отцовский. И вообще, у нас, оказывается, многие профессору Чамиангу невольно подражают. И Амби, и Таморо, и Магго. И даже Мумлачи, если хочет своим словам мягкости придать.

Наверное, у меня эти мысли на роже отразились. К сожалению, потому что Дангман упоминания о батюшке все еще плохо переносит. Он тут же встрепенулся и неожиданно спросил:

— Ты с Чангадангом, кажется, ладишь?

— Я?! Да ты чего!

Мастер Харрунга чуть под воду не ушел от этакой ужасной мысли. Неужели со стороны так выглядит? Издевается.

— А чего? Что, думаешь, с ним по-хорошему нельзя?

— С ним? Это он по-хорошему не может.

— Да может, Тава. Вон, с Тагайчи или с Магго. Или с Курриби. У нас же сейчас только ленивый над Талдином не потешается. Но не Змий. И даже прохаживаться на его счет в своем присутствии не позволяет.

— А ты уже пробовал?

— Конечно! По поводу мумлачиных запретов на пьянку. И услышал сквозь зубы сказанное: «Когда ввели законы против краж — появились и воры». Тарунианг Сантанга, я его тоже люблю. Как уж тут не безобразить, когда люди в ответ на это с такой хорошей стороны открываются.

Это он про всех сразу. И про себя, и про Талдина, и про самого Чангаданга. И про меня, может быть. Я ведь, не хуже Курриби, люблю, когда меня, похмельного, жалеют. И Мирре я берусь помогать лишь после того, как она какую-нибудь чушь спорет. И за Буно хлопотать взялся, когда Баланчи Корону помянул, не раньше.

— Так сочувствие Чангаданга к Курриби вполне понятно. Сам он, что ли, не пьет? Ну, пусть дома, не на работе, но приходит-то иногда… Стоя рядом — закусывать нужно.

— Ты, кстати, тоже пей, угощайся. А то я — уже, а у тебя чашка полная… Ага!.. Жалко ведь его.

— Талдина? Ну да, жалко.

— Талдина, конечно, тоже. Но я про Змия. Вот я или Нурачи — мы ж просто так пьем, а этот — от безысходности.

С хорошей — не с хорошей, но с неожиданной стороны люди иногда тоже раскрываются. Кто бы от Дангмана таких суждений ждал? Да не о ком-нибудь, а о Чангаданге. Который ему самому гадость ввернуть случая не упустит.

— Какая уж такая безысходность? Ведущий специалист. Третий разряд. Ученики. Поди, плохо?

— Ой-ой-ой, и всего-то радостей! Читал же его беседу в «Доброхоте»? Там все и сказано.

— Деи там полно и спеси. И более — ничего.

— Значит, ты только это и видишь?

— А ты там нечто другое разглядел, да?

— Да чего разглядывать-то? Он же к этой работе с самого детства, как раб к веслу прикован. Всё без него, и даже без родителей его решили. Этому потомку Мемембенга назначено быть врачевателем. И все. Ни свернуть, ни отказаться.

— А он, по-твоему, не хотел?

— А он этого теперь и сам не знает. Он же кроме больниц ничего и не видел. Дали ему час на семейную жизнь. По часам засекли — чтобы род продолжил. И — пожалуйте обратно, в операционную.

— И что ж его тогда из Кэраэнга отпустили, Великого Царя-Лекаря?

— Да не отпустили, Тава, а выгнали. Это ж еще хуже. Ступай и сделайся достоин Золотой Столицы. И он старается. Тебе бы понравилось каждый день, всю жизнь экзамен сдавать?

И что случится, если Змий теперь на все это плюнет? Покарает его Божья милость? Пожалуй что и покарает. Изнутри на куски разорвет. А у Буно — не так же? Ох, как не прост, оказывается, малыш Чамианг, если до всего этого так запросто додумался.

А Дани пирожком закусывает и посмеивается:

— Я ведь, Ваттава, тоже из породы обреченных. Думаешь, мне с детства что-то иное светило, кроме лекарского ремесла? Как бы не так!

— Тебе? Да пожелай ты хоть в балагане танцевать — кто б тебе запретил?

— Ага, конечно, «в балагане»! Да не хотелось мне ничего другого желать. Отец бы не запретил, но расстроился.

— С чего ж? Есть же Рангаи, чтобы батюшкино дело продолжить. И мастер Нираирри тебя бы неволить не стал.

Сказал я это второпях и осекся. Потому что в первый раз, кажется, Чамианг с кем-то вдруг про отца заговорил. Правда, сам он, видимо, неловкости моей не заметил. Ответил мне очень тихо, и очень серьезно, даже непривычно как-то серьезно.

— Не понимаешь ты, Тава! Любил он это все. И нас всех любил. А как же можно любимого человека самого лучшего занятия на Столпе Земном лишить? Я, знаешь, что вспоминаю? Как папа меня в клинику с собою брал. Когда я совсем еще маленьким был, лет восемь. Точно помню, потому что он над лодыжками как раз работу заканчивал. Так вот, отец с костями возился с такой же нежностью, как со мной. Даже лицом светлел. Видеть надо было, на словах не расскажешь. И я тогда думал: «Наверное, это очень здорово и интересно». И вообще, ты размышлял когда-нибудь, как лекарские дети растут? Вот у вас дома чем мясо режут?

— Чем-чем? Ножом, как все.

— Обычным, кухонным? А у нас — сколько себя помню — ампутационным. Удобная штука, между прочим. Я еще читать-писать не умел, а уже косточки людские рисовал. Потому что у отца в кабинете скелет стоял разборный. Заходи — играй. Вместо кукол или корабликов. Рассказывал, что тварь разумная из себя представляет — человек ли, орк, мохноног или карл. Вместо сказки на ночь. Почему они такие. Как ходят, едят, на свет появляются. Что женщина устроена так мудро, чтобы дитя выносить и родить. А мужчина так — чтобы к ней подстроиться, чтобы лучше для нее было. И картинки из атласа показывал. Я школу заканчивал — он меня спрашивает: «Пойдешь на Лекарский?». Я плечами пожимаю, пойду, мол. И не потому, что мне все равно, а просто ни о чем другом по-настоящему не думал. А отец решил, что не слишком-то мне охота. И не сказал даже, попросил, будто извиняясь; «Попробуй поучиться — может, тебе понравится. А нет — так потом куда захочешь — туда и пойдешь. Главное, только попробуй». И после, уже в Университете, все спрашивал, бывало: «Ну, как — не нравится?». Самое обидное, что со страхом ведь спрашивал или с виной. А мне нравилось. Всякое случалось — и с преподами скандалы и разбирательства, но не оттого, что мне не интересно было. Просто уж, так…

— Ты ему так и не сказал?

— Сказал. Прошлой зимой, когда… когда мы узнали. Так что мне повезло. Очень повезло с «обреченностью». Потому что я ее люблю, и усилия для того не делаю. А Чангаданг? Кто его знает, может, он и не задумывался об этом вообще.

Вот так мы и посидели. Вымылись, погрелись, поговорили и разошлись. По домам, в смысле, разошлись, а не буйствовать начали. И я все никак не мог решить: успокоил ли меня сегодняшний наш разговор или наоборот — еще больше расстроил. Потому что от Дангмана я все же такой чуткости не ожидал. Приятно в людях ошибаться, если, конечно, в хорошую сторону. А на душе все равно муторно было. То ли из-за Буно, то ли из-за себя, а то — и вовсе странно — из-за Чангаданга.

Все мы какие-то несчастные получаемся. Оттого что, как ни крути, каждый к своему веслу прикован. Больше того — не можем без этой цепи. Злимся, обижаемся, страдаем, выделываемся, а бросить, отказаться не в силах. Может, и неправильно это все одной лишь Божьей милостью объяснять, как у Буно или Чангаданга. Не в ней вовсе дело, а в том, что сами мы — не знаю, больные, что ли? На голову. Пусть никому в том и не признаемся, но в душе-то понимаем.

Вот Дангман и корчит из себя помешанного, Змий — великого боярина, а мастер Харрунга — подвижника Рогатого. Мол, мы не только лекари, у нас еще на сердце вон сколько всего. А как в очередной раз убедимся, что все это — личины балаганные, вновь за свое весло прячемся. Точнее, за ремесло. А внутри-то что? Внутри пусто. И Буно такой. Только по молодости еще не понимает. Отсюда и храбрость эта глупая.

Или — понимает? Потому и в разнос пустился. Вроде как — пропади все пропадом. Если представить, что парень все осознал, и жизнь ему не мила стала. И некому ему объяснить, что и с этим жить можно. Дескать, ты, Буно, один из многих, так что кончай дурить.

А он мне ответит, что хочет быть одним из немногих. Или вообще — единственным. И я тогда скажу, что для того, чтобы быть хоть каким-нибудь, надо для начала просто быть. А единственным он все равно для кого-то станет. Как я для Байалли, например.

— Папа, а ты какие папиросы куришь? «Сноброд», да?

Это я уже до дому добрался, сам не заметил, как.

— А мне мальчик один в школе рассказывал, что у них сосед по ночам ходит. Во сне. И что это оттого, что он тоже «Сноброд» курит. Вот я и думаю, может, ты чего другое курить будешь? А то страшно.

— Ага, «Багардаггад», например. И стану хобом. Глупости это все. Ночные хождения — это, Ялли, болезнь такая душевная. Но она не от курева бывает.

— А от чего?

— А это когда мозги, что за движения отвечают, ночью не отключаются. Но это сложно все. Мозг еще до конца не изучен. И вообще — не забивай себе голову.

— А что, если я буду ее всяким разным забивать, у меня мозги кончатся? И на математику места не хватит. А может, мне тогда сразу мореходное дело начать учить? Чтоб ее зря ненужным не заполнять?

— Не-е, так не получится. Понимаешь, чтобы быть водолазом, математику все равно учить придется. Надо будет, к примеру, рассчитать, на сколько погружаться или на сколько воздуха осталось. А про мореходное дело ты и так у меня читаешь. Значит, то, что нужно, отложится. Да и в голове, скажу тебе, места достаточно. На все должно хватить. И папиросы, кстати, так не из-за болезни называются, а из-за корабля.

— А я знаю. Он был улучшенный, и потому мог идти и днем, и ночью. А еще его потом угнали на Варамунгу, а капитан у него был безбожник. Пап, а пап, а мы с тобой — тоже безбожники?

— Это ты с чего взял-то? Ну, не ходим мы в храм, но Семерых-то ведь чтим. Вот я Целительнице служу, мама — Ткачихе, да и ты — Премудрой, раз учишься.

— А если врать, то это получается — Плясунье?

— Ну, в общем, да.

— А чего ж тогда про тебя говорили, что ты врешь безбожно? Очень даже божно выходит.

— Так. И кто это про меня говорил?

— А ябедничать — это Судью почитать, да?

Рожица у сына совершенно серьезная, только глазенки — шкодливые. Не таммины глаза — мои. Не умеет она так шутить. Она вообще шутить не умеет.  Понабралось дитё от родителя.

Мог бы и не спрашивать мастер Харрунга, кто про него такое говорит. Кроме Тамми — некому. «Врач — от слова врать» — сказала она мне однажды. Ерунда какая-то получается. Дома меня порой не бывает — молчит, изменяю я ей — ничего, а вот вру — не нравится. А что ж мне теперь — всю правду рассказывать? Про Мирру, про Буно и еще про сотника Нариканду?

— А мне тоже сказали, что я вру. Девчонки из соседнего класса. Когда я рассказывал, как мы с дедушкой волков видели.

— Да ну, это им просто завидно было. Они в своем городе вообще ничего не видят. А ты в деревне жил. Так что не обижайся на них.

— А я и не обижаюсь. И ты тоже не обижайся, ладно? Ну, мало ли, говорят!

Значит, Ялли решил, что я такой кислый, потому что на кого-то обижен. И название папирос разглядел. Выходит, я однажды забылся, и вместо того, чтобы в окно дымить, небось, за столом закурил. А может, и не однажды. И это уже бессовестно. Нет, что-то надо делать, не то я совсем рехнусь.  И не во славу Плясуньи-Матушки, а так. По собственной дури.

 

 

* * *

 

 

И я начал «что-то делать». По правде сказать, возможностей тут было немного. Либо напиться, либо сосредоточиться на всегдашних делах. В запой я не пошел, а для начала отправился к Мумлачи и попросил сменить замок на сейфе. Иначе мы его в один прекрасный день не откроем. И уж не знаю, что со мною было не так, но замок нам на следующее же утро и поменяли. А может, до меня об этом никто не просил?

Потом заклеил окна в наших палатах. Потому что зима уже на носу, а у нас до этого руки так и не дошли. И няньку еще отругал. За то, что она сама этого прежде меня не сделала. Ведь должна же понимать — тут тяжелые больные лежат. Одна мастерша Харвайнан чего стоит.

Сразу после праздников ее соперировали. В седьмой раз, между прочим. Тагуду, когда услышал о повторном чревосечении у нее, только застонал. Чего он, кстати, стонал — непонятно. Брали ее по дежурству, согласно негласной инструкции Исполина. Так что тот вечер я провел в приятнейшей компании со Змием. Ну ладно, он у нас — светило, но мне-то за что вместе с ним достается?

А Чангаданг по ходу дела еще и издевался. Спрашивал, надо ли ему приглашать хирурга, чтобы зонд больной завести, или я сам с этим справлюсь. Я только ответил, что с анатомией в общих чертах знаком, и куда трубочку затолкать — рано или поздно найду. Но если есть такое желание — придется, наверное, господина Мумлачи из дома вызывать. Магго сдержанно хмыкнула. И они потом еще не меньше часа этот зонд по кишечнику проводили.

Тагуду утром прибежал чуть ли не первым. Расспросил, как все прошло. Назвал меня чудищем. Похвалил, в смысле. А я — чего? Мое дело небольшое. Это хирурги у нас круты. Чангаданг в частности.

А двадцатого, на лестнице между вторым и первым этажом появилась картинка. С изображением Дангмана в наряде магистра Лунного Ордена, о котором он в последнее время столько трепался. На рисунке он несколько двусмысленным жестом посвящал в рыцари кучу выстроившихся перед ним девиц.

Этакие картиночки я уже видал. Элдери Никони упражняется. Только, насколько я помню, показывать он их не любит. А уж чтоб на всеобщее обозрение повесить! Так что, невзирая на гогот собравшихся, рисунок я со стенки снял. И Никони вернул, завещав, чтобы лучше за своими художествами присматривал. После всего этого на меня стали коситься.

Неприятности начались двадцать первого. Пришедший раньше Чура поглядел на меня оценивающе и заключил, что лучше бы мне сегодняшний сбор пропустить. «Чего вдруг?»… «Опять ругаться будут?»… «Харвайнан? И что я не так сделал?»…  «Не я? Мастерша Виндвелли?»… «Так что случилось-то?»… «Что — совсем без стимуляции? Сильно вздуло?»… «Ох, еще и зонд!»… «Чангаданг? Представляю!»…

И я отправился на поиски Мирры. Мирры, которая по дежурству благополучно начхала на назначения хирургов, и к тому же зонд у больной Харвайнан удалила. Может быть, в надежде, что бабке с того полегчает. И та теперь чуть ли не концы отдает. И все мастерши Виндвелли стараниями.

«Мирр, ты чего — совсем, да?»… «Я про спаечную»… «А ты на нее посмотри, если еще не видела!»… «Я не кричу, я так разговариваю»… «Да какая разница, что ты думала?»… «Змием что написано в тетради?»… «Вот и надо было делать»… «И не умничать»… «Да ты понимаешь, что за это не просто голову снимут, но и погнать могут?»… «Давай лучше подумаем, как ты отвечать будешь?»… «Ты перистальтику правда определяла?»…

Что это все мои женщины себе за привычку завели? Не слушать, когда я говорю. Точнее, даже не слышать. Хотя Мирре сейчас не до меня. Кажется, она здорово струсила. Из-за больной. А может, и не из-за нее. Может, не случайно Мирра с утра пораньше к нашим акушерам бегала. И потом такая вернулась. Ох, ну только этого не хватало!

«Слушай, у тебя все в порядке?»… «Точно?»… «Да нет, я просто подумал…»… «Ладно, забудь»… «Хорошо, я тоже не буду умничать»… «Все. Пошли»… «Да время уже»…

Чангаданг, конечно, блеснул. Главным образом, ехидством и заносчивостью. «Прозин, да будет Вам известно, полагается вводить через каждые два часа.…». И все в таком же духе. А под конец — и вовсе по-свински — обозвал Мирру селедкой.

А вы, господин боярич, тоже хороши. Если так за зонд опасаетесь — могли бы его и подшить. Что, не бывало у нас случаев, когда больные его сами у себя удаляли? Бывало. Правда, не кишечный, но все равно.

И гадости свои можете для Кэраэнга оставить. Это там их, наверное, с восторгом принимали. Или думаете, очень остроумно женщину селедкой назвать? Да еще — последней. Что — считаете, раз такой великий, — так вам теперь все позволено? Вот съездить бы вам по роже разок-другой — тогда, глядишь, хоть кого-нибудь уважать научитесь.

Остальные, конечно, тоже в стороне не остались. Особенно Дангман и Нурачи. Ржали и веселились, словно для них нарочно представление разыгрывают. А Таморо при всех ее еще и на «ты» назвал. Тоже мне, близкий друг выискался! И вообще — сами, что ли, никогда не ошибались?

Короче, довели девчонку до слез. Ну, дура она, конечно, что ж тут поделаешь. И разноса тоже заслуживает. Но нельзя же так-то! Чтоб потом еще два часа в кладовке проплакать. И я, когда про кладовку ту самую услышал, тоже задергался. Как дурак проверять бегал. Слышу всхлипы — и то ладно. А как она уходила, я пропустил. Подхожу в очередной раз, а кладовка открыта, и в ней уже — никого.

Хорошо хоть, вовремя ушла. И не слышала, как у нас говорить стали. Про слово, что на …дь заканчивается. Вроде, «сельдь», а вроде и нет. И про то, что, дескать, правильно обозвали.

И поэтому вечером я не к дому повернул, а в Похвальный. Дай, думаю, проведаю. А то сидит, небось, там одна-одинешенька, ревет. Еще Семеро знают, что ей в голову взбредет.

Ничего, оказывается, страшного. В кресле качается и музыку слушает. Из шкатулки дедовой. Хорошо хоть — не танцует. И тут я сваливаюсь. С утешениями своими. «Ладно тебе, чего уж так»… «Чангаданг — он гад известный»… «А прочие все — вообще дураки»… «Да от него ж никто доброго слова отродясь не слышал»… «Выдумал тоже — сельдь!»

— Приличный человек стерлядью бы назвал. Или белорыбицей. Его тоже можно понять — как все хочет быть. Вроде как, мужики, я же свой!

— «Свой» — что тоже тебя ругает?

— Угу. И что запанибрата со мною. И между прочим, преуспел, раз ты за него извиняться пришел.

— Да не за него я. И вообще не извиняться. Просто пришел. И не бойся ничего. Никто тебя не уволит.

— Ха, напугали! Как же меня можно уволить, когда я вас всех так здорово объединяю. Не хуже короля Галликко.

— Да он-то тут при чем? Чангаданг.

— А не при чем. Но вот девочку свою мог бы и пожалеть. А то она вообразит еще: как низко пал ее наставник, коли с этой дурой дело имеет! Зря расстроится.

Ну, значит, ничего не было. Хотя, помнится, Чабиру Мирра сказала, что со мной у нее — тоже ничего. Но все равно — только не со Змием. Ведь иначе он бы ее, пожалуй, и прибил. Я-то — так, просто ругаюсь. А боярской селедке не положено боярские зонды трогать!

— И вообще, Харрунга, ты с его девицей, кажется, скорешился?

— С Ягукко? Да Семеро с тобой. Я тут чуть с Буно не спелся. А с ним — такая беда.

— Посадили. За то, что сан отказывается принимать. И это в нашем-то светском государстве. Не в Пардвене какой-нибудь.

— Не сан, присягу.

— Да если б он одной присягой отделался! Служил бы себе в стражничьей больничке  или еще где, и горя б не знал. А то ж его богословие изучать заставят. Иначе нельзя — чудотворец.

— А еще что?

— Про Буно-то? А что ж, сидит. Есть начал. И то — спасибо. И все на экзамены просится. А какие уж тут экзамены, когда старушка Харвайнан в больнице?

— Погоди, да какая связь-то?

— А ты что же, не помнишь ее? Она у нас в книгохранилище университетском работала. Я к ней прихожу, бывало, говорю: «Дайте что-нибудь, чтоб физиологию сдать». Вроде как — таблетку от смерти. Так она давала!

Вот и выучила мастерша Харвайнан Мирру на свою голову. Ох, недаром, наверное, хирурги говорят, что нельзя своих лечить. А то слишком стараешься все хорошо сделать. Так и перемудрить недолго.

— Знаешь, Харрунга, может, мне, и правда, уйти? Тебе ж спокойнее будет.

— А куда?

— В гильдейскую какую-нибудь лавочку. Или в медчасть по месту жительства. Старичков пользовать да домохозяек.

— А можно тебе?

— Попробовать надо. Что еще сотник скажет.

И никакой из этого тайны Мирра больше не делает. Мумлачи-то, может, ее и отпустил бы, а вот Охранка не позволит. Тайный соглядатай Короны мастерша Виндвелли. Рада бы уйти, да присяга.

— Пробуй. Не мне, а тебе самой так лучше будет. Между нами-то это ничего не поменяет.

И я остался до утра.

 

 

* * *

 

 

Все эти события последствия имели самые пренеприятные. Не для больной Харвайнан, а для меня. Потому что Змий к нам с тех пор повадился заходить чуть ли не по пять раз на день. Каждые два часа вместо прозина. Да еще всякий раз с меня про нее спрашивать. Все дни, пока старушку не перевели. А у меня при виде его кулаки чесались. И за селедку, и за занудство его поганое, и за общий вид.

И о Буно больше никаких известий не поступало. «Сидит» — и все новости. Господин Нариканда лишь руками развел. Не мое, мол, подразделение. Ваш школяр опасен не тем, что он — лекарь, а тем, что — чудотворец. И встречу с ним для вас, Харрунга, я устроить не могу. То ли, и впрямь, не может, то ли не захотел.

Перед праздниками начались обычные хлопоты. Кто-то пытался дежурства переносить, кто-то суетился, какой из нарядов выбрать, чтоб ни за кем другим не повторить платья и украшений. Ко мне тоже подкатывали, спрашивали, что моя супруга наденет. Я ответил, что, наверное, вообще не приду.

А ведь могли бы, не хуже прочих, вместе сходить повеселиться. Так нет, Тамми решила мне нагадить — костюм распорола. Вот и пускай теперь сама, как дура, дома сидит. Это я так размышлял вечером накануне гулянки, пока до дому добирался. А пришел, смотрю — не такая уж она и дура. И рукодельница — каких поискать.

Потому что на дверце шкафа, на вешалке, красуется совсем новый пиджак. Красивый такой, мшисто-зеленый с блестящей крапинкой. И под ним — брюки. Тоже новые. А у Тамми и у Ялли на лицах написано: «С праздником!». А жена еще свою кофту старую перешила, и к ней таких же лоскутков приделала. Так что тоже очень здорово смотрится. И костюм этот на мне хорошо выглядит, гораздо лучше, чем прежний был. Вроде как замирились…

И мысли у меня в голове сразу же, как зайцы, забегали. Потому что Ратамми еще не знает, что меня на праздник с женой звали. Можно и не говорить. А в выходные просто вместе сходить куда-нибудь. Ведь если я с нею на гильдейский бал заявлюсь — к Мирре потом уже не пойдешь годовщину знакомства отмечать. Неприлично все-таки. Или — сказать? Ведь старалась же, шила в тайне, чтобы меня порадовать. Старый пиджак распорола только затем, чтобы с него точную выкройку снять.

А еще можно сказать так, что она сама откажется. Например, сообщить, что там будет Госпожа Профессорша и другие важные дамы.

«Знаешь, Ратамми, а нас ведь вместе приглашали»… «Да, тебя и меня»… «Пойдем?»…  «Да не бойся ты, никого там не будет. Все наши»… «Завтра после работы»… «Нет, я вернусь, зайду за тобой»… А после ужина мы уже совсем поладили. Окончательно, как до свадьбы. Так что я все следующее утро на службе зевал.

Гулянка на этот раз выдалась исполинская. По крайней мере, если с прошлым годом сравнивать, других-то я не застал. Чан с медовым вином, что к празднику Премудрой полагается варить. И даже на «Фухис» гильдия не поскупилась, и на пардвянское пальмовое. Гусей с яблоками запекли, кабанчика с кашей.

Правда, в дверях некоторая заминка обнаружилась. Потому что те, кто праздник устраивал, решили вспомнить древний училищный обычай. Вход перегородили скамьей, и со всех пришедших стали какого-нибудь фокуса требовать. И только тогда наливали рюмочку и пускали. Мы когда подошли, как раз Чабир чего-то на гудке своем выделывал. Очень быстрое, сложное и веселое — так что невольно в пляс хотелось пуститься. А супруга его, наша же медсестра, на всех с гордостью поглядывала. Мол, вот он у меня какой!

А когда наш черед настал, Тамми отчего-то перепугалась. И тогда я попросил налить. Не потом, а сейчас— для храбрости. И чтоб полные чарочки, в самый край. Вручил их жене, сказал, ради смеха, чтоб погодила пить без меня. А после подхватил и перенес ее через лавку. И вино при этом не пролилось. Мы с ребятами таким еще в школярские годы, бывало, забавлялись. Невелика хитрость. Да и Тамми-то у меня — пушинка. И кажется, ей это тоже понравилось.

А внутри уже народу полно было. Мумлачи-старший с супругой. Мумлачи-младший без таковой. Курриби с дочкой и ее подругой. Магго с дочерью и будущим зятем, который со мной раскланялся. Таморо с тестем и женой, которые меня дружно не заметили. Подурнела она, кстати, после родов, да и бледная больно. Уж мог бы Нурачи и не тащить ее с собой. И нашим бы незамужним девчонкам повеселее было.

А то на всех — один только Дани и остался. Но ему нынче не до того. Вон, я так понимаю, его новая любовь вышагивает. Каланча — не каланча, а водонапорная башня. А рядом с нею — тот самый Лунный Прыщ, супружник ее. В полном рыцарском облачении, в рысьем меху и с перстнем магистра на пальце. Весь какой-то полулысый. Зато лицо умное и значительное.

Умный-то умный, а за женою зря не присматривает. Дани ее быстренько от него уволок и танцевать потащил. Зато сам рыцарь к Мирре приклеился. Да так, что не оторвешь. И в пляске ее за руку повел, и за стол с собою рядом усадил. И все разговаривал, разговаривал, мухомор недорощенный. А она тоже хороша — рот разинула и слушает.

А с другой стороны — вот я же с женой пришел. И Таморо с женой. И все — с кем-то. А она — одна. В прошлом году она тоже одна была, но тогда и я был временно бесхозен. Впрочем, я сейчас на четверть часа тоже свободен. А все Дакарри. Это ее муженек в форме вагоновожатого Ратамми на танец зазвал. Кайнелли, небось, сама же его и подговорила. Ну и ладно, а я тогда ее приглашу. Все равно все остальные мои дамы заняты.

А потом я выпил. И решил подойти к Полирри Курриби, заметив, что та в углу с подружкой сидит. Только она мне отказала. И тогда мы с Талдином еще выпили. И он сказал, что моя жена — совсем как его дочка, такая же маленькая.

А Бролго сразу же добавила, что они, и правда, все думали, что Тамми у меня постарше. И спросила: а сколько ж ей было, когда вы дите завели? Школу-то хоть закончила? И вот тут я обозлился и ответил, что они сейчас вместе доучиваются, Ратамми и Ялли. Поднялся из-за стола и ушел. И подумал еще, что заговорил в точности голосом господина Чангаданга.

Кстати, он сегодня дежурит. Нарочно с Дангманом поменялся, чтобы на праздник не ходить. И ученицу свою сюда не пускать. То-то ее нигде не видно. А еще он Мирру селедкой обзывал. И меня за болвана-недоучку держит. «Можете ли вы то?»… «Способны ли Вы, с Вашим разрядом, сделать это?»… И всех наших в газете обругал. И вообще, пора уже с ним поговорить. По-нашенски.

И тогда я незаметно вышел из залы и приперся в хирургический корпус. Узнал у дежурной сестры, что Змий пока оперирует, взял у нее ключ от ординаторской и стал ждать. Прямо за его змийским столом над его же чашкой с остывшим кофеем. Только задремал немного.

Когда Чангаданг вернулся, я пропустил. Поэтому, наверное, вместо того, чтобы сразу дать ему по морде, вдруг ляпнул:

— Добрый вечер!

Есть у господина Змия боярская привычка не здороваться в ответ на приветствия. А тут он еще какое-то время размышлял. Вроде как, что ж здесь доброго. Наконец спросил:

— Что случилось?

Вкрадчиво так спросил, противненько. Словно больного — про жалобы. Вам, дескать, не составит труда рассказать доктору, что Вас беспокоит. Ну и как такому объяснишь, что именно он меня и беспокоит. Потому что он — гад, и ведет себя, как Змийский гад, и все остальные для него — только закусь под водочку. Так я ему примерно и сказал. И еще добавил, что его деей уже все по горло сыты.

А он почему-то очень обрадовался. Даже улыбнулся — небывалый случай. И заявил, что дея — она на то и дея, чтобы ею исходить. Эх, надо было ему сразу врезать, а не в разговоры пускаться. И уж тем более, не спрашивать, что ж в этом всем хорошего. А я спросил. И услышал, что он и сам не знает. Все равно его, мол, никто не слушается.

— А почему все и всегда должны Вас слушаться?

— Не должны. Но очень хочется. Особенно, когда я оказываюсь прав.

— Но Вы ж всё такими словами говорите, да еще с таким видом, что правоты этой уже и не разглядишь. От Ваших выражений в свару хочется лезть, а не чем полезным заниматься.

— Приношу свои извинения. Я действительно бываю резок. Сожалею, если от моего раздражения достается и Вам. По отношению к Вам — это сугубо несправедливо.

— Хитры Вы, высокородный боярич.

— Хитер? Почему?

Да потому, что Хёкк его знает, как Вы это сделали, но драться с Вами я уже не стану. Умеете Вы почувствовать, когда Вас кому-то жалко. И хватаетесь за это, как за руку протянутую. Тошно, поди, в собственной дее-то тонуть.

А еще вспомнился мне наш с Дангманом недавний разговор. Говорят, что некоторые цари в древности змеиной чешуей обрастали. Так господин Чангаданг этим балахоном рабочим не хуже оброс. Может, он и хотел бы по-другому общаться, да не умеет. А мы в свою очередь не научились распознавать те оттенки его гадского голоса, когда Змий пытается сказать ну хоть что-нибудь хорошее. Или когда он по-настоящему печалится.

И тогда я заново прокрутил в голове тот сбор, с «селедкой». Ведь похоже, что Чангаданг-то страдал, а не насмешничал. Это все прочие веселились. А он про миррины подвиги говорил так же, как на операции иногда: «спайки, сплошные спайки» или «опухоль в селезеночном углу». И не ехидничал, а научал, потому что, может быть, один из всех в Мирре доктора видел. И зачем тогда я сюда пришел? Из-за того, что он мою женщину обидел? Так еще вопрос — обидел ли. И что обиднее: когда ее за коллегу считают, или как я — чего, мол, с бабы-дуры взять…

— Слишком глубоко добрые свои чувства прячете. Поди до них докопайся.

Вот теперь можно и уходить. Разговор на этот раз окончен. А в дверях появился мастер Таюрре. Тоже из операционной, видать. Даже косынки с головы не снял.

И понесло его вдруг события столетней давности вспоминать. Про то, как гандаблуйские мятежники утверждали, что у людей нету сердца. Тогда ножевые в печень — самыми частыми ранениями были. Дескать, много он такого перевидал. И чего разболтался? Забыл, что ли, что человеком, а не древленем значится?

— Вы б еще времена Сумаоро Юлая вспомнили! — буркнул я, уходя.

 Мало нам Буно — давайте и мастер Лидалаи на площадь Ликомбо угодит. Видел он, понимаешь! Столько видел, что до сих пор под чужими документами прячется.

 

* * *

 

«Корона благодарит всех. Господин такой-то да изволит задержаться». Учебники утверждают, что король Виданаду подобными словами любил завершать заседания Государственного Совета. После чего «господин такой-то» либо получал особые полномочия и государеву приязнь, либо отправлялся в темницу, а то и на плаху. Исполин, когда меня после утреннего сбора оставил, вид имел такой же загадочный. Вон, мол, какой начальник у вас страшный и грозный. И мастеру Харрунге надлежит теперь сомнениями помучиться — не натворил ли он чего этакого.

Само собой, мастер Харрунга скорчил соответствующую рожу. Дескать, слушает со вниманием, и если что — заранее раскаивается. Тем более что вроде особых грехов за ним не числится.

— Я искренне рад, коллега! Приятно, очень приятно.

Чему это, интересно, он радуется? Ну, преполовенье Премудрой наступает, но это, кажется, не повод лично меня с ним поздравлять. В Университет ребенок поступил у Магго, не у меня, в лотерею я, поди, тоже ничего не выигрывал. Да и билетов отродясь не покупал. Чего же еще?

Челли недавно родила. Но это не я! То есть, я здесь не при чем. Совсем-совсем. Челли, правда, не замужем. А вдруг она всем сказала, что от меня? И все немедленно поверили? Нет, глупости!

Или — Мирра? Тогда она уверяла, что у нее все в норме. Но могла и соврать. Да и я не удосужился уточнить, что для нее норма. Может, как раз, беременность? А теперь скрыть уже ничего нельзя. И Мирра решила признаться Исполину. Чтобы он ее уж точно отпустил. И господин Мумлачи рад меня поздравить с нашей общей победой. Ведь как бы мы иначе смогли избавиться от мастерши Виндвелли? Так, что даже Охранке нечего возразить? И кто кроме меня мог бы это обеспечить?

Значит, принимай поздравления, мастер Харрунга. Честно постарался на благо Первой Ларбарской Городской Лечебницы.

— А собственно…

Как лучезарно умеет улыбаться господин Профессор. Нет ли, часом, в роду Мумлачи предков-дзиррийцев?

— Вы еще ничего не знаете?

— Ну, это смотря чего…

— В таком случае, я Вас поздравляю, Ваттава. Вам присвоено звание «Заслуженного Грамотея Объединения». Сегодня из гильдии пришли  все бумаги. Долго шли, надо признать. Сначала из Марбунгу в столицу, потом обратно в Марбунгу, и наконец, уже к нам.

— А-а, охрана господина марбунганского наместника…

— Что ж, будем торжественно вручать. Такие мгновения — всегда праздник. Устроим стол…

Я-то думал, мой перевод в Ларбар — и есть обещанная награда. Нет, оказывается, еще и бляху дадут. Видать, сильно господин наместник тогда перетрусил.

А если честно, то для нас — обычное это было дежурство. Мало, что ли, таких происшествий случается? Но, выходит, повезло. Получит мастер Харрунга грамотку, ленточку и значок. А еще льготы на мебель, велосипеды и «вечный свет». Все будут рукоплескать и завидовать: как же, «загроб» в тридцать три года!

— Не надо, — взмолился я. И жалобно добавил, — Пожалуйста!

Исполин подошел ко мне совсем близко. Мы так иногда подходим к родственникам очень тяжелых больных. Считается, будто это вернее утешает.

— Да отчего же «не надо»? Вы так славно влились в наше сообщество. Это же в некотором смысле и наше торжество, и наша награда.

Итак, льготы. Будут в лечебнице распределять очередное ценное барахло. Пристанет ко мне кто-нибудь и скажет: «Тебе, как «загробу», положен гроб, тьфу ты, шкаф! Если он тебе пока не нужен — все равно подпишись. После мне продашь».

Или Талдин, например, подойдет. Возьмется двумя пальцами за наградную ленточку. (Ох, это ж ее, небось, ко всем балахонам пришивать!) Посмотрит на меня своим незамутненным голубым взором и заметит, будто невзначай: «И умеешь ты, Тава, выбирать, кого лечить».

А я ведь и не выбирал вовсе. Так получилось.

— Да я ничего особенного не сделал. Просто ранены были люди из охраны наместника. Вот он и расстарался.

— Я понимаю, мастер Харрунга, нам всем за каждое дежурство можно давать ордена. Но если уж кого-то одного наградили — разве это не повод для радости?

Конечно, повод. Особенно наши «трешечники» порадуются. Мастер Кайран и мастер Чангаданг. «Вы с Вашим разрядом…», а теперь еще и «Вы с Вашей наградой могли бы знать…»

А потом еще Тагуду куда-нибудь уйдет. А меня начальником сделают. И Мирра будет смеяться. А я — что еще хуже — должен буду ею командовать.

И дома к этому как отнесутся — тоже не ясно. Тамми, может, вообще ничего не заметит. По крайней мере, до тех пор, пока за ленточки не засядет. Но вот чтоб там пирог какой-нибудь испечь или еще чего — не дождешься. А Даккари, как раз, испечет. И на работу притащит: «Смотрите все, как “моего доктора” выделяют!».

— Ну что, совсем не хотите праздновать? — спрашивает Исполин сочувственно. С видом, мол, что ж вы у меня все такие скромные?

— Да не надо, господин Профессор. Ну чего, в самом деле?

— Ладно. Пойдемте ко мне в кабинет. Я Вам просто все отдам. И никаких торжеств, если уж так.

— Спасибо!

А ленточки могут и погодить. До тех пор, пока я новым балахоном не обзаведусь. Там — посмотрим.

 

А на праздники Ратамми потребовался коврик. На пол, потому что иначе она мерзнет. Зима!

И мне выдали денег и сказали, в какую лавку идти. Чтобы я, не дай Семеро, не перепутал. И взял бы непременно коричневый с зеленым узором. И заплатил бы вот столько — не больше и не меньше. Будто я слабоумный какой. И тогда Ялли сказал, что он за мной присмотрит. Оделся и тоже пошел.

А когда мы уже вышли, дернул меня за руку:

— Я знаю, какой она хочет. Я такой у Лодди видел.

— Это у каких Лодди? Из девятой комнаты?

— Ага. Я помню, мама говорила: ей коврик нравится, который у них под столом лежит.

— Ладно, покажешь. А то я все равно ничего не понял. Ну а ты сам чего бы хотел?

— Матросов. И боцмана.

— Чего?

— Ну, оловянных. Их по три штуки продают. А с боцманом — дороже. Но нам, наверное, хватит?

У сынишки все наши деньги уже посчитаны. И сколько пойдет на коврик, и сколько мне на пиво, и сколько на оловянных матросиков. На все хватит. Особенно, если папа свою заначку из внутреннего кармана достанет.

— А чего не солдатиков-то?  Матросам — к ним еще кораблик нужен.

— А уже есть. У нас в школе у мальчика одного. Он — новенький. И поэтому с ним дружить не хотят. А еще потому, что он — смешенец.

— Это еще что такое?

— А у нас так говорят. Оттого что он немножко орк. Только не до конца. Да ты не бойся, пап. Я-то не говорю. Я знаю, что это нехорошо.

Что — «нехорошо»: говорить или быть смешенцем? Полукровка. Со времен Халлу-Банги — самое обидное прозвище. Будто бы в смешении ты сам виноват, а не твои предки.

Нынче указывать на принадлежность к иной расе считается неприличным. А совсем не замечать различий не получается. Вот и выходит порой: стараешься-стараешься изо всех сил показать, какие мы одинаковые, а на деле оказывается полная глупость и фальшивая вежливость. Вроде как созвать гостей и весь свет в доме потушить, чтобы оркам было удобнее. Или в трамвае все скамейки только под мохноногов подогнать.

У меня вот тоже так. Приятельствовать с орками еще получается, но чтоб за прекрасной орчихой приударить — это уж увольте.  Да у меня на нее и рук, пожалуй, не хватит. На истинно-то прекрасную…

— И что же ты?

— Я? Смотрю. Вижу: он с кем-нибудь подружиться хочет. Только боится. Ну, не боится — стесняется. Мы играли в «Цвета», он к нам прилез, говорит — я с вами. А потом выяснилось, что он цвета не так различает. Не как человек, но и не как орк. Но все равно — запоминать их пытался.

— А что это вы, как маленькие, все в «Цвета» играете? Нет, чтобы в «Топтыгина», например, или в «Стражу Замка»?

— А мы еще чуть-чуть маленькие. Это большим уже, вот как тебе или дяде Че, играть нельзя.

— Почему, интересно, нам нельзя?

— А вас мама заругает. А нас еще нет! Нам — главное, чтоб не баловаться. А вам — баловаться можно, а играть — уже нет.

— А тот мальчик, который полуорк, у него матросы есть?

— Да. Он боцмана в кулаке прячет. И тот там весь-весь помещается. Ребята ему говорят: покажи! А он не стал. Они ему пытались руку разжать — и не смогли, а орк, что мимо проходил, сказал, что и не получится. Только заступаться не стал. Они его тоже за своего не держат. А я видел, что он в руке боцмана оловянного носит. Даже на уроках. И у него кораблик есть. Только команды на него не хватает. А если у меня тоже будут матросы, то вместе мы наберем.

«Если принять ладонь человека за единицу, то ладонь мохнонога составит три четверти ее, а ладонь орка — пять четвертей. При этом отстояние большого пальца у всех примерно одинаковое». Вспомнилась мне вдруг фраза из учебника сравнительной анатомии. А еще Чабир вспомнился. Как он в своей ручище запросто чашку может спрятать. Или как Кайран на операции ревизию проводит. Погружает в рану лишь кисть, а пальцами умудряется ощупать все —  от поддиафрагмального пространства до малого таза. Характерное для орков круговое движение — люди так не могут.

Зато когда Чабир на операцию собирается, он всегда старается свернуть косынку на лбу валиком. Наподобие козырька. Чтобы глаза от света защитить. Говорят, в Чаморре, если операционная бригада полностью состоит из орков, они даже чародейских светильников не открывают. Так, дескать, удобнее.

Или наши ОТБ-шники, Рахдон и Чура, оба северяне. Прихожу как-то прошлой еще зимой на работу затемно. В палате — мрак кромешный, я даже думал, нет никого. Вдруг, слышу голос от стола — Рахдон. Дневники пишет. А свет не зажег, чтоб больных не будить и глазам дать отдохнуть. Сказал, что тяжелое выдалось дежурство. А после поднялся, подошел к рукомойнику, принялся кровь смывать. У них от усталости или от гнева кровь носом начинает идти. К такому не сразу и привыкнешь.

—Ну ладно, будут тебе матросы. Только вместо боцмана, может, лучше капитана? А то что это за бардак — два боцмана на судне?

Ялли задумывается, даже нос морщит:

—А что? Капитан — тоже неплохо!

—И знаешь, что? Про смешенцев — все же не надо так. Когда племена скрещиваются — вообще никто не ведает, что может получиться. Ни дети, ни их родители.

Вот и мастер Таюрре, наверное, тоже не знал, что ровесников своих лет на сто переживет. Выучился на лекаря, пошел работать, доработал до пенсии. Пожалуй, еще в начале прошлого века. Тогда и пенсий-то не было — отставка по возрасту. На вид, правда, больше сорока не дашь. Посидел без дела лет пятнадцать, плюнул на все. Переехал в другой город и по подложным документам пошел работать дальше.

Потом — опять «возраст пришел», снова переезжать понадобилось. Так, наконец, и до пенсии доработался. До пятьдесят восьмого года в смысле, когда пенсии ввели. И с тех пор еще шестьдесят лет успешно трудится. Самое глупое, что мастер Лидалаи и сам не знает, когда же он все-таки по-настоящему состарится. И древлени его за своего не принимают, так что по бумагам он — человек.

А с полуорчонком этим мне пока одно не ясно — почему Ялли с ним подружиться захотел? Оттого ли, что — добрый, или оттого, что и сам себя одиноким чувствует? Тоже ведь, считай, новенький, год только проучился. Если подумать — так и то, и другое плохо. Сдружится с новичком по доброте — и над ним тоже издеваться начнут, прилип, мол, к смешенцу. А во втором случае получается, парень за год так ни с кем и не сошелся.

По вечерам сынишка все с соседскими ребятами играет. Не припомню я что-то, чтоб он кого из школьных друзей домой приводил. Но, правда, и с синяками тоже не ходит — уже хорошо. Ничего-то я, оказывается, про сына не знаю.

Что мне самому-то было в восемь лет интересно? В пятнадцать — понятно что, а вот в восемь... Сейчас уже и не упомнишь. Ялли в этом же возрасте кажется гораздо взрослее. Иногда что-нибудь задвинет — мне такое и в голову не приходило. И теперь, честно говоря, не приходит.

— А я вот тоже целый год тут проработал, а близкого друга так и не нашел.

Да уж, одни подруги. Зато очень близкие. Но об этом мы говорить не будем. А еще был Буно. Но его замела Охранка. Так что об этом тоже не поговоришь. О чем же еще?

— А еще есть один тип. Я ему хотел по морде съездить, да не сумел. Не потому что испугался. Просто передумал почему-то.

— Ага, скучно стало. Так бывает, я знаю. Но ты не расстраивайся, пап. Если бы ты с ним по-настоящему подраться хотел — он бы понял.

«По-настоящему» — подраться или хотел? И как у меня на самом деле со Змием вышло? Разозлился, врезать хотел — аж руки чесались, и не смог. Ялли, пожалуй, прав: скучное это дело — врагов заводить.

И я рассказал сыну про «загроба». А он предложил отпраздновать. Но не самим куда-то идти, потому что мама все равно не пойдет, а накупить пирогов и завалиться домой. С ковром и с угощением. И когда она спросит, по какому поводу праздник и что мы натворили, раз у нас лица такие хитрые, — тогда-то бляху с ленточкой и достать. И всем будут подарки. Тамми — коврик, мне — звание, а Ялли — матросы с капитаном. Все по-честному.

 

* * *

 

На Владыку в Ларбар приехали гости. Не ко мне лично, а ко всему городу сразу. Большой, видите ли, праздник — пардвяне нас, наконец, нашли! А то мы без них прозябали — без земляных орешков и лаковых горшков. А еще без Милосердных Сестер. Последних, кстати, бессовестно усвистали в храм. В результате больница осталась без нянек и посудомоек. А к нам, того гляди, королевич Мугуи пожаловать изволит.

Про наследника Короны у нас заговорили, когда опять тот полсотник объявился. Маррбери, из королевской конницы. И снова после поединка. Сначала к нему бабы вереницей потянулись, потом друзья-приятели. Кто-то даже заопасался, как бы среди них его противник не оказался — а то еще здесь продолжат.

Потом Маррбери поругался с Дангманом, когда тот дежурил. А на следующее утро вызвал на поединок лично господина Мумлачи. И все очень беспокоились, особенно почему-то Змей. Даже самострелы обещался достать. Но Исполин сумел решить дело миром. Короче, полный бардак.

А двенадцатого по больнице вдруг пробежал шепоток: «Пришел. Пришел. Пришел!». И сестры по углам зашушукались. Кто это, интересно, «Пришел»? Неужто и впрямь высокородный Мугуи заявился?

Оказалось, что вовсе даже не он. Идет себе по первому этажу знакомая медведеобразная личность в зеленом выцветшем балахоне. Тапочками безразмерными по полу шлепает. И из травмы к нам направляется. Буно! И ничего, прямо идет, не хромает, при ходьбе никакой бок не щадит. Бородою  только зарос, а так — целенький, кажется. Ну и похудел малость.

Идет школяр Валикко не куда-нибудь, а в ОТБ. С наставником своим он уже отношения выяснил, сообщил, за кого он мастера Баланчи считает. А теперь и мой черед подошел. «И Вы, Харрунга, говно такое же!». Только для того, чтобы до меня эту мысль нехитрую донести, в рабочий балахон переодеваться совсем и необязательно.

Ишь ты, поработать пришел! Будто и не было этих двух с половиной месяцев — всё как с гуся вода. Подумаешь — дары, подумаешь — в Охранке просидел! Буно из Черных Раков к таким мелочам нечувствителен. И боятся ему нечего и не за кого. И мне наперед наука. А то распереживался — мальчику тяжко, небось, пришлось. Дескать, мне ли не знать. А вот не надо было всех по себе мерить!

И не то что я тебя, Буно, видеть совсем не рад. Просто у меня работы полно. Каждодневной. Где не божья милость, а обычное терпенье требуется. Например, вену центральную закатетеризировать. А сестры, как нарочно, все разбежались.

Самое смешное, что они, и правда, нарочно попрятались. Из чуткости. Нам с тобою мешать не хотят. Запомнили ведь, хрюшки, что я к тебе когда-то неравнодушен был. Значит, мне теперь в одиночку с больным корячиться.

—Можно, я тово? Попробую?

—Валяй, если хочешь. А я руку оттяну.

Вот ведь стервец, помнит. За три месяца не забыл. И не перепутал ничего. Приятно.

—Раствор Дачирри подключи. И пойдем, что ли, пыхнем.

И мы пошли курить. Совсем как прежде. Так же молча и вдумчиво. И Буно вновь моих папиросок стрельнуть не погнушался. И тогда напоследок я сказал:

—А плюнь на все. Учись дальше.

И Буно ответил:

—Тово!..

С видом, что он, мол, так и делает.