1

Откуда они на самом деле явились – кто их знает, но по всему выходило, что правда с Дибульских гор. Один длинный, тощий, зипун драный поверх кожаной куртки, шапка вся облезлая, хромает немного, зато меч на боку – барский, не у всякого боярского дружинника такой увидишь. А другая маленькая, румяная, кругленькая,  – ну, почти бы красавица, только вот как шапку сняла, все и увидали, что половина волос у нее вылезла, и на их месте такая красная плешь, как после ожога. Ну, правда, она сразу косынкой голову повязала. Каких они лет были, спрашиваешь? Ну так, около тридцати, может, постарше немного. Мешок тощий, это я сразу заметил – видать, без большой добычи пришли. Меня это сразу насторожило: в горах, понятное дело, много чего добыть можно, да столько же и потерять. А у меня постоялый двор хоть и казенный, да не дармовой все же, кроме как для коронных гонцов. Так что я им навстречу встал без поспешности и обратился любезно, но готовый и отказать: «Чего, мол, угодно проезжим?»

 — Прохожим, — отвечает мужик этак хмуро, а баба, косынку завязавши, добавляет:

 — Поесть да переночевать, зачем еще к вам заходят? И баню бы неплохо, но это уж вторым чередом.

 — Еда да ночлег – дело хорошее, — говорю. – Только это денег стоит. За двоих ужин с ночлегом обойдется в восемь новых сребреников, коли у вас казенной бумаги нету.

 — Сколько-сколько? – она спрашивает. Я повторил и предупредил, что человек я казенный, торговаться не стану. Ежели нет столько денег – идите в деревню, договаривайтесь там, или при храме Не Имеющего Обличья. Авось кто и пустит, хоть вы и с оружием.

Мужчина послушал, послушал, дернул длинным носом и спрашивает:

 — Старыми возьмешь?

 — Ну, говорю, надо поглядеть, что за старые у вас. Коли надо – поменяю.

Он лезет за пазуху и достает тряпицу-узелок. Развязал, достал две монетки, показывает. Я смотрю – одну узнал, вроде старая полуланга камбурранская, совсем старая, лет ей не меньше сотни. Другая вообще на монету не похожа – слиточек, печатью приплюснутый, даже на карличий не похож; но попробовал на зуб – вроде серебро…

 — Обменяю, — говорю. – Эту – на пять новых сребенников, а это – на девять или десять, взвесить надо.

Тут баба встревает:

 — Ты что, — спрашивает, — совсем дурной или нас за таких считаешь? Сколько в новой монете серебра и сколько – в этой? – и в камбурранку тычет. Ну, думаю, видно, не вовсе они дурные. Ну, поторговались, поладили, отсыпал я им серебра почти на две полные ланги, вычел из этого за постой – «Располагайтесь, мол!»

Расположились, ужинать дочка им принесла. Время-то уж к вечеру, так что стали уже и наши стягиваться – у меня ведь место казенное, только тут по закону белое зелье и можно наливать. Староста Гудурро и Джа-меньшой меня к себе за стол пригласили, сидим, подкрепляемся, тут Гудурро и спрашивает: а это, мол, кто?

Я отвечаю: назвались дибульскими странниками, видать, ходили за змиевой костью, да, похоже, не шибко разжились. Парень Тагром назвался, баба – Нари. Завтра думают уходить, а по мне, так и еще отдохнули бы – деньги у них при себе хорошие.

 — А разве ж деньги дурные бывают? – спрашивает Джа-меньшой и гогочет. Ну, болван он и есть болван. Я объяснил: старые деньги меняют, древней чеканки и древнего весу. Тут, вижу, Гудурро нахмурился:

 — С Дибулы идут и деньги несут? Карличьи, что ли?

 — Да нет, — говорю, — не карличьи вроде. Да и не так у них их много, похоже, как если бы они карлам какие дибульские редкости загнали. А может, конечно, и не с Дибулы они, но, похоже, с гор идут – а выговор не как у горцев. Вот я и решил – приключенцы дибульские.

 — Слушай, Инджа, — говорит староста, — покажи ты мне эти монетки, коли не в обиду.

Ну, мне что – я обе денежки и показал. Гудурро их оглядел, пальцем потрогал, по ладони покатал и прищурился:

 — А как ты думаешь, Инджа, когда такое чеканили?

Я отвечаю – эту лет сто назад, а эту еще пораньше, небось…

 — А скажи, Инджа, часто ли ты такие старые деньги видал?

 — Нечасто, — говорю, — вот таких комков с печатью вообще сроду не встречал, а баллускую лангу столетней давности видеть доводилось, и диневанскую – чеканилась еще до князя Муллаваджи, Семерыми да примется. А больше вроде нет.

 — И как, — пытает староста, — те монетки были как новенькие?

 — Да нет, стертые. Серебро-то, оно не шибко твердое.

 — А эти?

Смотрю я – и начинаю сомневаться: денежки-то не то чтоб как новенькие, но уж явно сотни лет из рук в руки не ходили. Не больше потерты, чем ланга нынешнего короля, к примеру.

 — Думаешь, — спрашиваю, — поддельные?

 — Да нет, — говорит Гудурро, — другое я думаю. Скажи, Инджа, как по-твоему, в наших краях еще деньги, которым за сто лет, есть? И если есть, то где?

 Я задумался, а тут Джа встрял:

 — Ну, разве что в Рамиджиной хоронушке!

Я уж хотел усмехнуться, а староста говорит:

 — То-то. Таких точно, может, и там нет, но что старые да не шибко тертые – это верно.

Ту-то я и задумался. Надо знать, конечно, кто такой Рамиджи – в наших краях все знают, даже я, хоть и не родился тут, а по службе двадцать лет назад был прислан. До того, как коронный тракт проложили от столицы к джалберийской гавани, не то чтобы у нас здесь полное бездорожье было – и дороги имелись, и гати, вместо таких постоялых дворов, как этот, при храмах путники ночевали. А и столица, и Джалбери – города богатые, и хоть в основном, конечно, подвоз в них и тогда был морской, но и сухим путем купцы ездили. Вот их-то и грабил разбойник Рамиджи – только нелюди, карлов почему-то не трогал, а честных диневанцев резал. Лютый зверь, говорят, был – и деньги ему отдадут, и товар, а все одно зарежет, чтоб лица его не запомнили; так почти четверть века никто его в лицо и не знал. Только чтоб тебя не знали как разбойника, а держали за честного поселянина, мало свидетелей не оставить – нужно и деньгами не шибко бросаться. Рамиджи и не бросался, копил, накопил, говорят, большие тыщи. И тут Судия Праведный наконец-то взглянул на него оком своим неусыпным – занедужил разбойник, загнило у него нутро. Сходил он к лекарю, сходил к жрецу, уж не скрываясь немалые деньги сулил – ан ничего они поделать не могут. Понял Рамиджи, что так и сгниет, и не отчаялся, а разгневался. Сложил он все свое серебро накопленное в большой жбан и решил зарыть на краю болота, а другие говорят, и просто в болото кинуть. Он бобылем жил, без жены-детей – чтоб не выдали, вот и некому оказалось оставить серебро. Был у него один работник – ну, не только по хозяйству, а и по разбою, понятно, помогал. Вот вместе и поволокли они этот жбан к болоту – один Рамиджи вроде как уже и не снес бы его. А воротился он без жбана и без работника, так их с тех пор и не видали. В ту пору вышли-таки на него боярские люди – видать, лекарь смекнул что к чему и донес. Пришли дружинники, окружили Миджину избу, орут: «Выходи да добычу выноси – вынесешь, живым не оставим, да убьем быстро!» А тот им в ответ: «Жизнь мне хуже смерти, а вам я не дамся, псам – заходите, берите, коли сумеете! А добыча моя – у Болотного Старца, и сторож при ней такой, что вам его не осилить, не убить – я его сам уже порешил и с заклятьем сторожить приставил!» Ну, боярские люди внутрь не сунулись, а избу подожгли – тут Рамиджи и конец пришел. И ни гроша, ни слиточка на пепелище и впрямь не оказалось.

Клад-то разбойничий многие искали за полтораста лет, что с того пожара миновало – Рамиджи-то еще до Чумы лютовал. Да видно, правду он перед смертью сказал – как в трясину канул клад. А почему «как», а не просто канул? А потому, что болото-то у нас подсохло, и на краю его, где не то чтоб нельзя порыться было, кое-кто из искателей видал работника Миджиного – ходит, горлом перерезанным курлычет, увидит кого с лопатой – бросается. Вот прадед Джи-меньшого так полег – пошел торфа нарезать, а нашли его удушенным, горло раздавлено, а следов от пальцев ли, веревки и нет. Не иначе, мертвый работник…

Вот я все это вспоминаю, а Гудурро и говорит вполголоса:

 — Не иначе и эти клад какой нашли.

 — Если б они на Рамиджином болоте копались, — Джа возражает, — мы б знали!

 — Да нет, — отмахнулся староста, — эти-то денежки, видать, и впрямь из какого-то камбурранского или горного клада. Но ведь и там серебро просто так в землю не прячут, а с наговором. Видать, эти двое знают, как наговор снимать.

Ну, Джа – парень простой, он сразу и брякнул:

 — Так может, они нам Рамиджин клад выроют? Мне за прадеда вира причитается!

Я засмеялся было, а Гудурро цыкнул на меня:

 — Нечего смеяться, Инджа! Может, и выроют! Как они отужинают, пригласи-ка обоих к себе.

Мне что – я пригласил в свою каморку этих Тагра с Нари, жену с дочкой отослал, а староста тоже подошел, и Джа-меньшой с ним, раз уж он все равно с нами толковал об этом.

Сели эти двое за стол, староста с ними разговор завел. Они сперва решили, что он их бумаги проверять хочет, и, похоже, забеспокоились, но Гудурро о бумагах молчок, словно бы просто с бывалыми людьми потолковать хочет. Ну, тут Джа кстати оказался – он истории про дальние края слушать любит, открыл рот, развесил уши. Эти двое сперва жались, потом начали рассказывать. И как на Дибулу они ходили, и как сквозь карлов пробирались, и как змиевы кости искали, и как исполинский навоз нашли (он, сушеный да толченый, от клопов хорош. Я даже купил у них малость – не место клопам на казенном дворе!), и как Тагр этот с псоглавцами схлестнулся, одного зарубил, другого ранил. В общем, все, что дибульских бродягам положено врать. Хотя нога у Тагра и впрямь покусана – не псоглавцем, так псом здоровым. И видим мы, что они, на радость Дже-меньшому, до утра так могут, особенно если я им пива и дальше задарма наливать буду.

Тут Гудурру решил напрямую ломануться:

 — А кладов, — спрашивает, — находить вам не доводилось?

Тагр усмехнулся этак кривовато:

 — Нашли бы мы клад – верхами бы ехали в богатых шубах! Карличьи клады так легко не даются.

А Нари добавляет:

 — И заговоров карличьих я не знаю. А наудачу больше не стану никогда пробовать, — и косынку на проплешине поправляет, — чтоб самой карлицей не стать. У карлов – у них много что на кладах стоит. Недаром говорят: карлы столько всего в землю зарыли, что Старец Земляной им позволяет и находит серебро всюду, где есть оно. Мне с ними не тягаться.

Староста мне подмигивает и говорит:

 — А человечьи заговоры, мастерша, стало быть, знаешь?

 — А ты, — она ему отвечает, — что ли, храму Премудрости служишь, что шарлатанов вынюхиваешь?

 — Да что ты, — замахал Гудурро руками, — вовсе нет. По мне, коли кто Премудрой одарен – оно и благо, а есть ли у него бумаги из храма – не мое дело. И Инджа вот тоже – коронный человек, не храмовый.

А Джа-меньшой вдруг как брякнет:

 — Ох! То-то видел я – на Миджином болоте опять какой-то карл объявился, бродит…

 — Вроде бы, — Нари усомнилась, — в этих краях карлов-то негусто.

 — Так небось клад мой ищет! – заявил Джа и скривился весь – это ему староста по затылку дал. А Тагр смотрит на нас, прищурясь, пиво прихлебывает и говорит:

 — Так у вас тут, стало быть, клад зарыт?

Я начал было отнекиваться, но Гудурро мне делает знак заткнуться и отвечает:

 — Говорят, зарыт, добрый человек, только не простой, — и рассказывает ему про Рамиджи. – Так что, сам понимаешь, тут и — и заговор, да еще работник этот является… Клада этого никто из наших взять не может, да и из чужих едва ли — место надо знать – болото-то большое.

 — Ну, — тянет Джа, — если карлы клады и впрямь нутром чуют…

 — Нутра тут мало, — отвечает ему Джа, и глядит уже не вприщур, а прямо и по деловому – не на Джу, понятно, а на нас со старостой. – Если при кладе сторож – и с заговором может драка выйти. Заговоренное оружие нужно.

И замечаю я, что рука у него к мечу его дернулась – он его с пояса, надо сказать, так и не снял. Что вообще-то на казенном дворе неположено, но мне уж не до того было.

 — Нужно, — кивает Гудурро. – Или в храме освященное.

 — Ваш-то жрец досточтимый что смотрит? – спрашивает эта Нари. – Коли у вас тут мертвяк является – что ж он его не отчитал?

 — Это не меня спрашивать надо, — усмехнулся староста. – Молились на болоте, конечно, и нынешний жрец, и прошлый, и еще раньше. Только, видать, Судия Праведный иначе решил.

 — А может, — Нари говорит, — упокоился он давно? Когда его видали-то последний раз?

Ну, тут Джа, конечно, про прадеда рассказал, и потом как Джели пять лет назад на болото за ягодами пошла и сгинула. Я-то полагаю, Джели ни с каким мертвецом не сталкивалась, а угодила в трясину, но встревать не стал. Я вообще больше слушал до поры.

 — Скверно, — говорит Тагр. – Значит, и впрямь не все у вас так просто. Хотя карл… ну, кто его знает…

 — Так серебро-то это у людей граблено! – обиделся вроде как Гудурро. – Что ж справедливого, коли оно карлу достанется?

Хотел он еще что-то сказать, но тут Тагр этот долговязый встает и заявляет:

 — Что ж, люди добрые, мы вас послушали, вы нас послушали – теперь над услышанным и подумать не грех. Давайте-ка утром встретимся пораньше – тогда и потолкуем, а сейчас уже и на боковую пора.

Ну, уложил я их. Гудурро мне тишком шепчет: «Похоже, зацепило их. Теперь главное – не упустить! Может, баба и шарлатанка, но, видать, знающая! И ты видал, как бродяга этот на меч свой покосился?» В общем, скверно спал я в ту ночь – сторожил гостей, чтоб они до утра не снялись и не пошли по Рамиджино серебро.

Конечно, мне стоило ночью послушать, о чем постояльцы будут толковать. Может, тогда бы все по-иному сложилось…

Но так или иначе, утром пожаловал ко мне снова староста, и Джу-меньшого притащил. Сидим, ждем. Эти двое проснулись не то чтобы «пораньше», но будить их я не стал, зато мы с Гудурро меж собою тем временем кое-что обсудили. Но, наконец, выходят Тагр и Нари, и видно по ним, что тоже поворочались они этой ночью. Ну, поздоровались, и бродяжка эта так сразу и начала:

 — Вы, — говорит, — уважаемые, вчера о разбойничьем кладе толковали. Сразу скажу: если вы ждали, что мы ночью снимемся и пойдем на болото его искать, так зря. Мы этих мест не знаем, а карличьего чутья у нас нет. С другой стороны, мы так поняли, что и вам без нас серебра не взять. Клад заговоренный, да со сторожем – а чудесного оружия у вас, похоже, не водится, да и кудесника своего нету. У нас есть и то, и другое, то есть другая, то есть я. Хотите, давайте сговоримся так: вы нам показываете место, я попробую сокровища нащупать, а если и впрямь сторож объявится, Тагр его или отгонит, или задержит, пока вы клад копать станете. Что удастся все это, мы не обещаем, но попытка не пытка.

 — Эге, — кивает Гудурро. – Но я так понимаю, мастерша, вы это не за наши красивые глаза предлагаете? И чего вы хотите за эту… помощь?

 — Половину, — отвечает Тагр. Тут уж я вмешиваюсь:

 — Извините, люди прохожие, но так не пойдет. Вы вот что в толк возьмите: вы-то без нас и впрямь клад не возьмете, потому что уважаемый Гудурро уж позаботится, чтоб никто из наших вас к тому месту не отвел, а болото вдвоем обшаривать – жизни не хватит. (Гудурро кивает, понятно). А вот мы без вас обойтись сможем – без колдовства и оружия заговоренного, может, и нет, а без вас самих – вполне. Не кажется мне, что вы последние, кто с чарами да с клинками чудесными по нашей дороге проходите. Нам не к спеху – погодим. Потому как плату вы требуете — ни в какие ворота не лезет!

 — Обойдетесь? – переспрашивает ведьма. – Что-то до сих пор долго вам пришлось обходиться.

Но тут ее Тагр за плечо тронул.

 — Правда в их словах есть. Врозь мы не потянем – значит, нужно договариваться. И тут еще есть одно: как Нари сказала честно, обещать наверняка мы ничего не можем. А если там и впрямь сторож, то голову я свою подставлю прежде всех. К примеру, не справимся мы, клада этого не найдем, а на сторожа напоремся. И выйдет, что я свою голову задарма подставлю, потому как нет клада – нет и половины клада. Так что, Нари, лучше пойдем. Чай, не последнее это сокровище в земле Старцевой. Авось отыщем что повернее… может, и без сторожа.

Вижу я, хоть и бравый он малый, а струхнул. Ну, это я не в укор ему говорю – мне-то и самому не по себе, как я подумаю, что ему с мертвяком, чего доброго, драться, а нам рядом быть… Нари что-то стала ему говорить, руками замахала, но так быстро трещит, что я и половины не разобрал – вроде, укоряет. Ну, бабы – они вообще жадные. Однако Тагр только головой покачал и встал – пойду, мол, собираться.

 — Погоди, воин, — говорит Гудурро задумчиво, — не торопись. Давай мы с вами иначе договоримся. Ты прав, что можешь пострадать и ни с чем остаться, и спасибо тебе, что честно предупредил. Но мы, думается, все же попытались бы, — и на нас с Джою смотрит; парень, как всегда, закивал, а я пока выжидаю.

 — И что ты предлагаешь? – спрашивает Тагр, который уже к двери было двинулся.

 — А предлагаю я вот что, — Гудурро ему в ответ. – За саму попытку мы вам заплатим. Вперед. Вам в любом случае потом дальше отправляться, пешком это неладно, особенно тебе, псоглавцами подранному. Давай так: мы вам дадим лошадь, да еды на дорогу, да – как думаешь, Инджа? – ланг двадцать соберем. Если не выйдет ничего – ни клада не найдем, ни мертвяк не явится, — ну, покормим и отпустим, без лошади и денег, понятно, потому как вы ничего, кроме дня времени не потеряете. И не говорите, что спешите, не поверю. Если будет мертвец и ты с ним сладишь или удержишь его, а клада мы не получим – все заранее данное оставите себе… ну, или кто из вас уцелеет, тот и оставит себе. А вот если и клад найдем – так мы все взвесим и сверх того, что вперед дали, выделим вам того серебра десятую часть. Это немало, уж поверьте.

 — Как десятую? – говорит Нари.

 — Как лошадь да двадцать ланг ни за что? – это уже я не стерпел.

 — Не ни за что, Инджа, — говорит Гудурро, — а за то, что уважаемый Тагр за нас на мертвяка лезть возьмется. Впрочем, выбор твой: не хочешь денег вносить – не надо, и я не разорюсь к моей лошади двадцать ланг выложить. А за половину лошади, которую по совести тебе бы, Джа-меньшой, надо бы поставить, мы с тобою потом сочтемся. Но ты, Инджа, тоже понимай: коли мы клад добудем, твоей доли тогда в нем нет.

Тошно мне стало – вроде бы все честно предлагает Гудурро, и теряет, если что, он больше всех, а я – при своем остаюсь; но ведь каково мне-то будет, если они сокровище выгребут-таки! Я ж с досады желчью зальюсь…

 — Ты мне скажи, как мы-то делить будем то, что достанем? – спрашиваю. – Ну, коли достанем?

 — Поровну, на троих, — отвечает Гудурро и смотрит на меня так честно, что не знай я нашего старосту – поверил бы… Но тут опять эта Нари встряла; она с парнем своим пошепталась и говорит:

 — Условия эти ваши, уважаемый Гудурро, лучше прежних, да ненамного. Давайте так: две лошади да сорок ланг в любом случае – ну, разве что вообще ничего да никого не отыщем, тогда ничего. А из найденного – пятую часть нам. Мне одну десятую и Тагру одну десятую.

В общем, торговались мы, торговались чуть не до полудня, и сошлись в конце концов на том, что вперед мы даем им две лошади (одну Гудурро, другую Джа, они ж не знают, что у Джи лошадь-то хворая) да четверть сотни новых ланг (это моих), а после – из клада осьмушку. Договорились на вечер, хоть Джа готов был сразу бежать, но эти двое отсрочили – Нари заявила, что ей заклятье припомнить да подготовить надо, а Тагр, похоже, доспать решил что ночью недоспал. Ушли они из каморки моей, Джа пошел за лошадью, а староста меня за рукав и во двор.

 — Слушай, — говорит, — Инджа, казенный человек. Ты молодец, что спорить со мною не стал. Потому как сам понимаешь — никакой осьмушки клада им не видать.

 — И как ты их надуешь? – спрашиваю я.

 — Не я, а мы, — усмехается Гудурро. – Ты слышал, что они вчера про поход свой говорили? Через Гиджиригар на Дибулу, туда да обратно, карлы да псоглавцы… Они, почитай, при нас с тобою да при Дже признались, что через княжеский рубеж перевалили – и об заклад побьюсь, что не знаю как карлы, а князь от них пошлины не видал. Пусть добудут серебро, а я сегодня сынка в город пошлю к сотнику Румбайе.

 — Не пойдет, — говорю. — Сотник Румбайя как про сокровище узнает – в лучшем случае той половины мы и лишимся, о которой сначала разговор был.

 — Какое сокровище? – делает староста большие глаза. – От кого Румбайя про серебро-то узнает? Дже я рот заткну.

 — Да от этих двоих, как он их скрутит!

 — Ты не понял, Инджа, — качает Гудурро головою с обидным таким вроде как сочувствием. – Не скрутит их сотник. Потому как мы их предупредим – пускай бегут. Без серебра, понятно. Торговаться у них времени не будет, коли стража подходит.

 — Эге! А коли нас этот Тагр порубит, все серебро возьмет и утечет? Или ведьма околдует?

 — Волков бояться – в лес не ходить. А думается мне, что своя шкура им дороже. Если бродяги меня, старосту, да тебя, королевского человека, порубят – далеко они отсюда уедут? Румбайя хоть и жаден, но так этого не оставит, а то его же сместят. Но, впрочем, не хочешь – не надо. Выходишь из доли?

 — Нет, — проворчал я, а у самого в животе ноет, словно чуял я беду…

 

2

Может быть, честной диеррийской девушке и не подобает в этом признаваться, но люблю я деревенских мужиков с материка! За глупость и доверчивость. Иначе бы я с голоду померла – или, по крайней мере, чаще голодала. С этой троицей из болотной деревушки нам с Кладжо повезло: одышливый коронный чиновник с заезжего двора, долговязый и тощий, даже длиннее Кладжо, сельский староста и огромный молодой болван, кажется, старостин родич. Повелись они, как ни забавно, при размене денег – решили, что монетки у нас из древнего клада. Живут в полусотне верст от гор и не знают, что карлам гиджиригарским без разницы, когда и кто серебро чеканил – они его только на вес берут и на пробу; да и сотня лет для карла – не срок.

Но уж раз повелись, надо подсекать, потому как денежки те у нас были едва ли не последние, а путь впереди длинный, да еще с карлами мы расстались не по-хорошему, они по следу псов пустили, и Кладжо один таки тяпнул за ногу, так что тот охромел. Нужно было добывать лошадей или повозку с волами, а не на что: в такой глуши представления не дашь, а в ближайшем местечке, я уж слыхала, лиловый жрец Премудрой, так что мне туда соваться не стоило. И тут эти трое подвернулись, словно сама Плясунья Небесная их нам надула. У них, вишь, в округе тоже клад зарыт, точнее, утоплен. Рассказали они историю про какого-то местного разбойника – такие всегда своими разбойниками гордятся, иногда даже живыми, а этот-то Рамиджи давно помер и перед тем успел все свое серебро награбленное в болото упрятать. Ну, потом его то ли казнили, то ли убили при задержании, но все местные верят, что клад его до сих пор на болотах сокрыт под страшным наговором и под охраной покойника ходячего. То, что наговора тут и не нужно – разбойник-то еще дочумной, а за столько лет не то что жбан серебра – коряга так глубоко в трясину уйдет, что нечего искать, они не подумали. А был бы этот клад зарыт, а не в болото брошен – так за сотню годков уж нашелся бы кто его вырыть, тем более что местные о нем не трепаться первым прохожим просто не в состоянии.

В общем, обсудили мы с Кладжо это дело и решили попробовать: посулим помочь в поисках, а плату вперед получить. Он сперва сомневался, потому как в том действе балаганном, что я задумала, ему скакать да прыгать вслепую с мечом (а тут, похоже, в здешних любезных Воителю Пламенному краях любой приличный клинок за заговоренный считают), а он хромает, но потом согласился. И все прекрасно вышло: я запросила несусветную долю от клада, поселяне потолковали-потолковали и решили нас надуть: выдать много меньше, но вперед. Я покочевряжилась, Кладжо покочевряжился – и договорились насчет пары лошадей. Кладжо лег отдыхать, а я – заклятие подготавливать, ибо для такого представления потребовалась едва ли не самая сильная чара из тех, что мне по зубам. Сговорились на вечер – оно и страшнее, и с наваждениями работать мне проще.

Ну, к вечеру и впрямь собрались – лошадок привели (вроде ничего лошадки, хотя я в них плохо разбираюсь), денег принесли немного, и сами явились с лопатами на плечах, все трое. Лошадей я убедила с собою взять – чтоб выкопанные сокровища на них подвезти. Выбрались из села (не понравилось мне, что вслед нам больно много народу глазело, ну да в таком месте тайны не сохранишь…), двинулись за этим долговязым Гудурро. Днем дождик покапал, но к закату, по счастью, разведрилось, а то бы совсем увязли, едва сойдя с королевского тракта. Прошли один перелесок, другой перелесок; я надуваю щеки да тру голову (прицепилась какая-то зараза горная, до большого города портового добравшись, надо будет парик заказывать, чтоб не ходить драной кошкой), Кладжо (мужикам он назвался Тагром, чтоб поблагороднее звучало по местным меркам) шествует с видом сурового богатыря, предвкушающего смертный бой. Потом двинулись вдоль вешек по краю болота. Инджа с постоялого двора сперва все напоминал, что без них мы бы тут заблудились да утонули, но потом как-то притих, и даже староста стал подергиваться, а молодому малому и вовсе скверно – и не жарко, а по лбу пот течет. В общем, чуть мне их жалко не стало. А Кладжо молодцом – его один раз уговоришь, а дальше все в порядке.

Вдруг молодой парень встал столбом.

 — Вот тут, — говорит. — Тут прадедушку того… нашли. Досюда убег, а дальше – не сумел…

Я оглянулась – место как место, как всюду в Нижнем Диневане: кочки, кустики, вдали сосны торчат, вокруг комары зудят. И тут вижу: карл. Тёпает по кочкам прямо к нам, мелкий, морщинистый, в башлыке буром чистеньком, и ходит ладно, словно всю жизнь свою двухсотлетнюю на болотах прожил. Немного мне не по себе стало. Уж не так мы отличились в горах-то, чтоб за нами соглядатаев посылать за сотню верст. Или впрямь тут клад невыдуманный? Карлы – это ведь народ и впрямь Старцу угодный: серебро ли, железо сквозь землю чуют. Может, клад, может, руду болотную ищет. Я в этих рудознатских делах не сильна как-то. Но не понравился мне карл, а Кладжо – еще меньше, да и мужики, как увидели, куда мы смотрим, насторожились.

 — Принесла нелегкая… — ворчит Гудурро. – Мы ж теперь от него не отвяжемся.

 — Может, — парень молодой говорит, — ему дать раза? Тут у нас все ж таки не гиджиригар, земля человечья. Дядька Гудурро, спроси у него бумаги.

Я чуть не хихикнула: какие у карла бумаги? Они свои грамоты да родословные на каменных плитах высекают, в торбе не унесешь и не всякая воловья упряжка свезет, а этот – налегке, аж подпрыгивает. Староста тоже, похоже, это понял, цыкнул на малого, а к карлу этак строго обращается, как большой начальник:

 — Не заблудился ли, мастер? Или потерял что в наших краях?

Карл на него поглядел – глазки, что у карлов редкость, светлые, блестящие тускло, как олово, — и отвечает хорошей (по местным меркам, понятно) мэйанской речью:

 — Спасибо, не заблудился и от потерь богами избавлен. А вы сокровища идете искать? Возьмете меня с собою?

Мужики прямо опешили, да и я тоже не ожидала такой прямоты да простоты. Кладжо, вижу, все это еще меньше понравилось, его вообще теперь от карлов передергивает, вижу – он уже к мечу тянется, так что пришлось брать дело в свои руки, пока Инджа этот лопочет что-то, как пойманный с поличным: «Да что… да мы… да с чего ты взял…»

 — Нет, мастер, — говорю. — Да простит меня почтенный карл за то, что неведомо мне его вади и его гора, да пребудет утроба его полной, а пища – сытной, да продлится род его….

Тут я остановилась – после такого начала любой карл, если он не последний изгнанник, должен надуться и начать излагать свою родословную, да к какому он горному вади принадлежит, и так далее – но этот молчит себе, только глазками смотрит, так что пришлось мне договорить:

 — Скорблю я, но не одну стезю на нынешний год проложил нам Хранитель Путей, и отряд наш невелик, но полон и совершенен, дурным знаком будет для нас умножать число попутчиков.

Все это я наполовину на горном наречии, наполовину по-нашему. Вижу, Инджа прислушивается и кивает – видать, понял; староста не понял, но тоже кивает, вид делает, а мальчишка разинул рот и только глазами хлопает. Карл же отповедь выслушал, кивнул, развернулся и вприпрыжку прочь пошел. Тут парень (Джою, кажется, его звать) как гаркнет ему вдогонку: «Ты куда! Там трясина, так тебя перетак!» Но карл даже не обернулся, идет дальше – видать, куда получше этого облома болото знает. Вижу, Кладжо мне подмигивает: ясно, гиджиригарский изгнанник, потому и не назвался, и к людям вяжется. Живет, небось, тут уж много лет. А болото такому не страшно – он твердую землю лучше цапли чует и в топь ноги не поставит…

Ну, двинулись мы дальше. Карла больше так и не видели – видать, отвадила я его; может, он меня саму за гиджиригарскую согладатайшу наемную принял. Через полчаса, как солнце уже совсем к окоему подошло, а мы до камня какого-то здорового добрались, Гудурро говорит:

 — Ну, мастерша, вроде как пришли. Точнее мы сами указать не можем, а рассказывают, что тут. Посмотри колдовским оком да начинай вызывать клад из земли.

 — Ты мне, — отвечаю, — не приказывай. Привяжи лошадей, чтоб, испугавшись, не сбежали, и помолчи. Я свое дело знаю.

Ну, он покраснел, запыхтел – но заткнулся; Инджа даже фыркнул – видать, не часто их старосте укорот давали. Я сажусь, развожу костерок, достаю тряпицу с солью да другую с дибульским порошком и начинаю бормотать, на заднице вокруг себя поворачиваясь. На самом-то деле, понятно, я чары распознавать или жбан искать и не думала – и не учила я таких заклятий на нынешний-то день. Встаю, говорю:

 — Слушайте во все уши и не перепутайте потом. Серебро, вижу я, вон там – и пальцем показала, — только ушло глубоко в землю, на полверсты. Вы отойдите к тем кустам, а я его выманивать буду. Если сторож очухается, Тагр, бери его на себя и делай все, как в тот раз.

 — Не учи, — отвечает Кладжо, — знаю.

 — А вы, — продолжаю, — не суйтесь и не бегите, и присмотрите, чтоб лошади не сорвались. Как подведу я серебро на сажень или меньше к ветру, и если Тагр к тому времени удержит сторожа – я дам вам отмашку, ройте. Только, главное, молчком – не спугните клад-то! Кто рот откроет – тот все дело и погубит. Ясно?

Они кивают, мол, поняли, и отходят, куда сказала. Я сажусь снова, сыплю в костер соль – желтым пыхнуло, дибульскую гадость – зеленым полыхнуло, и начинаю голосить невесть что, наполовину по-карличьи, наполовину по-змийски. Кладжо стоит, весь напрягся, меч в руке, рожа зверская. Постепенно я с чушью кончаю, гляжу на мужиков – смотрят во все глаза на указанное место, бледные, жадность так волнами и ходит. Тогда сосредоточилась я, перешла на дибульский и начала наваждение ткать. Дело это, скажу вам, непростое, особенно когда надо чтоб и видно и слышно было – хорошо еще, покойнику этому, по словам местных, горло перерезали, и членораздельной речи от него не требовалось. Обойдутся. А плохо – то, что при такой чаре сама не знаешь точно, что кому из зрителей привидится: каждому – его представление о мертвом страже. Колдую-то я на них. Ну, и сама иногда кое-что увидишь – чародейство вещь сильная, может, ученые кудесники да жрецы и понимают, как оно работает, а шарлатанке вроде меня просто нужно быть ко всему готовой.

Не сразу заладилось – то ли сосредоточиться не получалось, то ли еще что-то мешало – не люблю болота! Но под конец, вижу, отпрянули мужички подальше, и Кладжо на шаг отступил, а потом взялся мечом отмахиваться, только как-то чудно, запинаясь; и лошади бьются. Ну, и сама увидала свое же наваждение, только невнятно: я на самой большой дальности от себя его наводила, ну, и вижу как ночью на таком расстоянии видишь. Вроде темный такой мужик руками машет, а получилось ли горло перерезанное – не разберу. Здоровый, однако, что твой хоб; ну, я уж уменьшать не стала, зато добавила пыхтения и невнятного воя. Кладжо оправился, рубит со свистом, клинок через наваждение, понятно, проходит, раны я уж делать не стала толком. Вдруг вижу – падает мой Кладжо, видать, споткнулся о каменюку эту; тут я сбилась, наваждение уронила, оно рассыпаться начало. Но поселянам и того хватило, что герой их наемный упал – Джа заорал, и все трое как дунут через кусты, только захрустело. А Кладжо не подымается. Я подошла к нему – лежит в грязи, меч выронил, но дышит, ран нет, головой о валун тоже вроде не стукнулся – видать, слишком сильное я наваждение завернула, и привиделось ему что-то, чего он сам испугался. Из прошлого, видать: то ли змейский агианг, то ли королевский сыщик, то ли что-то, чего я о нем и не знаю…

Подтащила я его волоком к костерку, сама лошадей отошла проверить – едва не сорвались, а вернулась – Кладжо уже сидит, спрашивает: «Меч мой где?» Ну, сходила я за его мечом, принесла, спрашиваю, что стряслось.

 — Предупреждать надо, — мрачно бурчит Кладжо. – Ты ж говорила, зарезанного показывать будешь. А он весь обгорелый, я сперва даже не понял, где у него что на лице… одни ошметки.

Не знала я, что Кладжо пожарами напуганный; ну, теперь буду знать. Говорить ничего не стала, руками развела:

 — Как чувствуешь-то себя? Ты упал, я перепугалась…

 — Да ничего вроде, — он всеми мышцами передернул, потянулся, — живой вроде. Сам не знаю, с чего отрубился. Стар я становлюсь для таких представлений. Эти-то где?

 — Где им быть – сбежали. Надо бы и нам уходить, пока не очухались мужички.

 — Ну, — Кладжо усмехается, — они не скоро, думаю, очухаются. Я и не знал, что ты говорящих делать научилась.

 — Говорящих?

 — Так он же со мной заговорил… ну, оно… наваждение. «За деньгами моими, говорит, явились? Так не ваши они. Могли быть вашими, да все вышли. Ни вам, ни им не достанутся, — это он на местных указал, — хоть и хотят вам даться, да сами не возьмете» — и смеется. Ты вообще сама-то можешь следить за тем, что оно говорит, или это из моей головы вытягиваешь?

 — Видать, из головы, — отвечаю. – Я вообще не ожидала, что говорящая тварь получится.

 — Надо бы тебе все ж таки подучиться, — вздохнул Кладжо, подымаясь на ноги. – Угробишь ты себя когда-нибудь шарлатанством своим.

Ну тут я разозлилась – тоже мне, лиловый жрец нашелся! Но сдерживаюсь.

 — Не бойся, — говорю, — не угроблю. Поехали лучше отсюда.

 — И то верно.

Сели мы на лошадок и тронулись к королевской дороге – Кладжо путь запомнил и прикинул, как выехать пониже села, чтоб тамошних не баламутить. Я по дороге спрашиваю:

 — Ну, а еще он что говорил?

Кладжо на меня покосился этак странно, будто не привык, что я о своих же наваждениях рассказывать прошу. А как без этого работать, если сама видишь хорошо если четверть того, что другим показываешь?

 — Нет, — отвечает, — больше ничего. Только смеялся… жутко это выходит, когда человек, обгорелый насмерть, смеется… Ну, мечом я машу, все как надо. В общем, это ты молодец, что мне не вслепую с пустым воздухом драться пришлось, что ты и мне показала. Только больно уж лютый сторож у тебя вышел. Он вроде и не дрался, и не пугал – а страшен. А на чем я отрубился – не помню… сделал он что-то, но хоть убей не восстановлю, что…

 — Ну и не надо, — киваю. – Лишь бы не заблудиться.

Нельзя, конечно, так говорить. Часа два после этого кружили – хоть вроде и недалеко, и перелески я вечером запомнила. Ну, да темно еще, и положилась я на Кладжо, который дорогу примечал, а у него, видать, моим наваждением все из памяти повыбило.

Выбрались наконец на дорогу, идем, лошади в поводу, чтоб отдохнули. Я через плечо поглядела – в селе кое-где огни горят, видать, охотники наши за кладами тоже до дому добрались. Вдруг слышу – копыта стучат, догоняет нас кто-то; Кладжо тоже насторожился, лошадь с дороги свел, за рукоять меча взялся. Гляжу – скачет какой-то толстяк на лошади охлюпкой; присмотрелась – он самый, Инджа с заезжего двора!

 — Стойте! – кричит. – Стойте! Серебро, серебро отдайте!

Я ему спокойно так отвечаю:

 — Какое серебро, мил-человек? В земле ваше серебро, обратно на полверсты ушло. Кто ж вашему парню велел орать? Спугнули вы клад-то!

 — Это ты мне голову не морочь! – говорит Инджа, остановив лошадь. – Я понял, я все понял! Вы для того все и затеяли, чтоб нас спугнуть, а самим сокровище Рамиджино вырыть! Ладно, — тут он полюбезнее стал, — я сам виноват, что сдурил да сбежал. Я не за так деньги-то с вас получить хочу. Вы мне половину отсыпьте, а я вам расскажу, что Гудурро затеял.

Ну, понятно, что какой-то подлости от них ждать следовало. Я тем временем на лошадь залезаю, Кладжо уже в седле.

 — Нет у нас серебра, — говорит, — хочешь верь, хочешь нет. Не выдал его Рамиджи, — тряхнул поводом, и поехали мы.

Тут-то, видать, Инджа и понял, что надули его даже больше, чем он думал. Ну, и осерчал.

 — Стоять! – кричит начальничьим голосом. — Именем государя Джамбаджи – стоять!

Это он, конечно, очень зря. Откуда ж ему знать, как Кладжо к его государю относится – Кладжо, который злополучного короля Таннара сам в изгнание часть пути провожал… Ощерился, меч наголо, я кричу, он не слушает, сам орет:

 — Так-то и так-то я твоего Джамбаджи Побратима, и еще вот так! И тебя, прихвостень самозванцев, туда же!

Да как рубанет – хорошо, я за локоть его ухватила, да не удержала – плашмя, а ударил. Гостинник взвизгнул, с лошади скатился, лошадь через него перескочила и понеслась куда-то – в село, видать. Я ору:

 — Оставь его, Кла… то бишь Тагр! Только нам тут в крови мараться не хватало!

Ну, Кладжо на него лошадью наезжает, тот в кусты ползет, я твержу, что уходим, мол. Он охолонул, меч в ножны спрятал – и уж как понеслись мы… С дороги свернули, и вовремя: лошадь я свою, видать, загнала, упала она – еле я с нее скатиться успела. Но к утру мы уж далеко были от тракта. И рассказывать гадко, как добирались до побережья – потом я узнала, на нас чуть не большую облаву устроили, да со следа сбились. Ну, этим ли поселянам сиволапым нас ловить? Лошадь только жалко – бросить пришлось, и серебро, что мы с Инджи получили, почти все отдать за укрытие на хуторе одном. Но там мужик честный попался, деньги взял, но нас не выдал. Только к преполовенью Воителева месяца  добрались до Диневана, там дух перевели.

В общем, неудачный вышел поход на Дибульские горы. Всей прибыли – лошадь да порошок от клопов… Говорила я Кладжо – дохлое дело так далеко от моря уходить!

 

3.

На болоте темно, молодой месяц еле светит, а карл идет вприпрыжку по кочкам, словно пляшет. Дошел до валуна, зыркнул на костер догоревший светлыми глазками, вздохнул. Подпрыгнул в последний раз, перескочил через камень – и рассыпался серебряным дождиком, монетками, колечками да слитками. И ушли они в грязь да в землю, как капли воды в песок – ни одной серебряшечки наверху не осталось…  

.