Чанэри Ниарран

ПАНГО

 

Понимаешь, Панго больше нет. Позавчера еще сидел напротив, сгущенку лопал. А теперь я не понимаю: как я тут один, без него. Вот, пишу тебе, может быть, в голову это дело уложится. Или «в голове»?

Да, ты же не знаешь, кто такой Панго. Он… Короче, он почти четыре года жил при мне. Кто-то при ком-то не стесняется переодеваться, работать, жрать вареники и водочку, особенно если вместе. Он при мне — жил. А я при нем. Чем, собственно, и извел его.

Начало разваливаться всё еще давно. Совсем погано ему стало месяца два назад. Или раньше, только я тогда не понял. Я приходил, он ложился носом к стенке, я боялся трогать, спит он там или нет. Что-то бы следовало предпринять, конечно. Есть особые врачи, всякие средства. И просто опытные люди: сходил бы к ним, посоветовался, авось пособят… Да я и пробовал. Без Панго, сам, для предварительной разведки. Но ведь тут как: я с Панго четыре года, мне никого не нужно больше — так с какой стати этим людям мне помогать, если я в них не вкладывался ничуточки? И потом, чуть позовешь соседа-ветеринара в кабак, он про себя уже смекает: ага, мне проставляются потому, что уже завели или скоро хотят завести кошку себе, собаку, корову. Будто лечить всё равно чью животину не святой наш долг. Кто не понимает этого — ну, и козел, гораздо хуже козла, и пошел он куда подальше. Если лекарь по душевным расстройствам или чародей-приворотчик — то же самое: хуже симулянта, хуже умбла.

А если без подготовки… Ну, бывали мы у врачей за эти годы. Так хотелось мне каждого из них проклясть (или «проклянуть»?) — когда они со мной про Панго как про всё-равно-кого толковали. Еще бы! Раз я к ним его притащил, значит, доверил, он теперь — их, а я — занудный доброхот их недужного. Не знаю, сколько силы было в моих проклятиях. Если какого коновала паршой заело, стало быть, это он мне сказал: «Ничего серьезного». Кто другой бы обрадовался, но говорить так про Панго мне тогда — руку в печку совать. Правда, выразись он: «Ваш бесценный Панго вне опасности», — лучше бы не стало.

Панго, Панго. Говорят, не следует называть этакие любимые создания людскими именами. Окликнет кто-нибудь на улице: «Эй, Панго!» — и у любящего случится припадок, хотя кричали кому-то постороннему. А любимые существа эту ревность и ужас чуют, перенимают, и от того делаются буйными. Я ни при ком старался имени его вслух не произносить. Не знаю уже теперь, насколько успешно.

Я ничего не спрашиваю о твоих делах, извини. Как твоя новая служба? У меня-то всё по-прежнему. Опять же, не соображу, насколько эти мои внешние обстоятельства тебе ведомы и памятны. Занимаюсь писарским делом — жениховскими решительными признаниями, ответами невест, поздравлениями по случаю праздников и годовщин, соболезнованиями. Может быть, на новой твоей работе кто-то из коллег такими вещами увлекается: чтобы на бумаге ручной выделки, чернилами из дубового орешка… Или на махинке перепечатываю то, что нельзя подавать в рукописном виде: прошения и т.п. Панго меня к этой службе поначалу ревновал: за то, что я ухмыляюсь над бумагой так, словно родной бабушке послание сочиняю, а не чужим людям по заказу. И хорошо, если только бабушке… Ну, я и переключился на готовые образцы. Ревнуй, мол, теперь не меня, а мастера Якуши, составителя «Расширенного письмовника».

У нас стол немного шаткий. То есть, со вчерашнего дня — опять «у меня».  Для почерка это даже хорошо: чтобы в лад буквам качаться. Но если кто-то подходит и на столешницу изящно пристраивает задок свой, или садится-таки на табурет, но локтями резко опирается на нее — клякса неминуема. Не будет у меня больше этих клякс на листах. Не будет.

Потому что Панго больше нет. Не «нету отдельно от Господа Бога», а просто нет. Если бы я хоть немного веровал, если бы молился… Но в эти четыре года — говорю же, мне никого не надо было, включая Бога. Озадачиться теперь восстановлением старых связей, да с самого верху и начать? Хорошо бы, только Панго там, в этих связях и в этих высях, не будет. Так что смысла нет.

«Панго». Ему бы самому это прозвище не понравилось. Мой ковшик, мой глоток бессмертия, свободы и всего, всего-всего.

Свихнуться бы взаправду. Пойти крушить все часы и географические карты. «Тебе нужно время»… Мне не нужно. Ни времени, ни места, ничего без него не нужно. С Панго  ничего нужно не было, а без него и подавно.

Однако же я дышу, живу. Сгущенку доел. Спал вчера. Кажется, вчера — из квартиры-то часы у меня предусмотрительно забраны.

Как Панго поселился у меня? Да просто: зашел, повадился бывать и однажды остался. Во что я всегда верил, так это в то, что во дворе, на улице и в иных людных местах знакомиться не нужно. Даже когда очень хочется. Пялиться, любоваться — другое дело. Ежели суждено, то человек, на кого я загляделся, объявится потом. В контору зайдет, письмецо закажет, или окажется именно тем механиком, кого я на дом вызвал писчую махинку чинить, или в гостях где-нибудь пересечемся… Раньше я много ходил по гостям. Но получилось еще проще. Кто-то ко мне постучался в дверь квартиры, я открыл. Вижу юное создание с бумагой в руках. Бумаги три листка. «Мастер такой-то, Вы мне ошибки не поправите? На работу нанимаюсь, мне жизнеописание велели представить и список послужной, а у меня со школы еще с грамотностью плохо.» Будто раз я писарь, то мое знание родного языка безупречно.

Ошибки. Главная из них была та, что Панго там не указал: «Составляю счастье мастера такого-то». Не уверен был еще, вот и не написал. Пришлось сие спешно исправлять.

Я действительно его раньше видел. Даже несколько раз. Зашел он по-соседски: у него в этом доме хорошие знакомые обитают. Но сейчас я к ним не пойду: слов не найду сообщить, что произошло.

С тремя листками. Как то кленовое деревце: «Облетят два-три листка — донага разденется». Панго не в первый, а во второй свой заход ко мне заметил на стене эти восточные стихи, старинным почерком начертанные. Учтивое существо: догадался, что художество — мое, похвалил каллиграфию. Спрашивает: как это переводится? Я объясняю. «Это вместо картинок с бабами, да?» Ну, конечно. Издержки ремесла: я от слов сильнее завожусь, чем от того, чего словами не назовешь. Или вслух выскажешь, но написать не решишься.

Однажды говорит мне: «Пожалуйста!». «Прошу» или «разрешаю» — понимай, как хочешь. Я-то хотел и так, и так. Только не решился. «Тебе нужно время?» Мне нужно тебя, тебя, Панго, и если всего прежнего времени мне не хватило, чтобы понять это, то откуда ж я пойму в будущем…

Я Панго называю «он» — как себя. И любил я его, как себя. Говорят, можно любить и больше: когда собою жертвуешь для кого-то, кого любишь. Допустим, в воду прыгаешь, не умея плавать, или в корне меняешь все свои дурные привычки, или от пули заслоняешь человека… Только я это всё по-другому понимаю. Вопрос в том, где помещать «себя». Если в том человеке, за кого умираешь, то ясное дело: спасаешь-то себя.

Панго не стало, когда я был там, весь в нем. И как прикажешь мне обходиться дальше?

А по части того, «он» это или «она» на самом деле, я ничего не знаю. Не допытывался. Как можно четыре года вместе прожить и ни разу не полюбопытствовать? Да вот так. Мне не это было важно.

Смеялся Панго, как мальчишка. Вредничал, как девочка. Врал, как женщины: вдохновенно и всегда с перебором. По квартире двигался, как кот, мягко-мягко. Прикуривал, как светский хлыщ, чиркая спичкой об лежащий коробок, в руки его сам не беря. А курил при этом, как уличный безобразник. Еще «солдатской» такую повадку называют: огонек внутри горсти. Вареники лепил, как моя бабушка. Книжки читал, как я: не по частям, а каждую одним махом, от корки до корки, и говорил, что ему это именно и нравится — скорость. По ночам часто не спал за чтением. А я привык засыпать, пока Панго читает. Будто мы с ним на быстроходном корабле, и сейчас его вахта, а мне и спокойно, и тревожно, но надо спать, а потом идти работать, дать ему выспаться. Когда вернусь, сгущенки притащу и еще каких-нибудь жестянок, он еды сготовит…

Постель была одна. Но те врачи, к кому я Панго водил, были не по части плодоизгнания. Или мне уж настолько злостно наврали, все наврали, так что я в своих проклятиях прав получаюсь?

А вчера прихожу домой — и некая особа мне сообщает, что Панго больше нет. И имени-то этого не знает, но из слов ее ясно, что случилось. Берет со стола панговы папиросы, спички, складывает к себе в кармашек рубашки. А у самой руки трясутся: я же известный буйный, вдруг не выпущу ее отсюда, на месте придушу? На работу, говорит, новую устроилась, секретарем «в одно издательство». Где уж мне, писаришке, знать наши городские издательства по названиям… Спрашивает: не помнишь, где у тебя мои наброски — те, старые? Это чтобы я на полку заглянул и убедился, что рукописей Панго, ни странички с его почерком, в доме больше нет. Всё изъято. И книжные обзоры, что он пробовал сочинять, и даже черновик жизнеописания.

Положим, не всё. Кое-что осталось. Даже не листок, обрывок бумажный. От какого-то приглашения на свадьбу, испорченного очередными моими кляксами. Где ей упомнить, что тогда, в самом начале, когда еще о знакомстве шла речь, а не о совместном житье, Панго мне (я еще не знал, что Панго) черкнул свой адрес. Надеюсь, не безнадежно устаревший.

Такие мои дела. От писанины толку нету: не полегчало. Но и не похужело. За «особу» не обижайся. За Панго тоже. Просто не хочу оставлять неясностей. Ты избавляешься от улик своего пребывания здесь, а я от неясностей. Между нами: эта новая рубашечка тебе к лицу. Ты в ней смотришься, как парнишка-грамотей из гущи простонародья: только книжек при себе не хватает, бечевкою связанных. Амбуари и Даттарры, купленных на базаре за медные денежки.  Если что, нужные тома могу предоставить.

 

___________

 

* Имя Панго восходит к арандийскому панг, что значит «ковш». Будучи символом севера и полуночи, «ковш» часто изображается на циферблатах часов и на географических картах.

** Стихи про «кленовое деревце» — сочинение Баунги, арандийского поэта 8 в. Об. 

*** Руника Амбуари, Тамичи Даттарра — мэйанские писатели 11 в. Об., радетели за народное дело.

 

 

Месяц Безвидного 1118 г