Предисловие

 

Разумеется, речь идет не о той беспозвоночной твари, которую по-арандийски называют «угабонго», а по-мэйански — «морскою уточкой». Имеется в виду мастер Угабонго. Одна из загадок нашей газетной печати последних лет.

Начиная с 1113 года статьи за этой подписью постоянно печатают то «Приморский вестник», то «Побережные новости». В «Ларбарском доброхоте» Угабонго появляется тоже. Истинное сокровище: автор, имеющий особое мнение по любому из насущных вопросов. У нас в Ларбаре он наконец-то создал образ, хорошо знакомый читателям столичных газет: независимый обозреватель оголтелого толка, на грани, но все-таки по эту сторону крамолы. Впрочем, иногда и за гранью — только не в мелких прибрежных водах, где пасутся вольные и подпольные издания, а у самого края окоема. Там, где вольномыслие смыкается с горячечным бредом.

Как это делается? Берутся данные, почти всегда из открытых и надежных источников. Надо заметить, Угабонго ни разу не попался на пользовании расхожим сокращением «НПС» — то бишь непроверенными слухами. Сведения излагаются четко, обобщаются так, что не придерешься. А затем — держись, читатель! — Угабонго делает выводы.

Пример: Объединение, как известно, страдает нынче от неравномерности областного развития. Зимою 1117 Угабонго выдает на сей счет четыре сравнительных обзора: 1) по гильдейским доходам в различных областях; 2) по гильдейским расходам на обучение и переподготовку работников; 3) по безработице и тратам на поддержку безработных гильдейцев; 4) по уровню межобластного обмена в пределах гильдий и гильдейских союзов. Изложив всё это, автор заключает: беда наша, сограждане, в рассредоточении одной и той же отрасли по нескольким областям. Что же делать? А вот что. Надобно раз и навсегда отвести каждой из отраслей свое место на карте. И уж коли у нас точные приборы лучше всего собирают в Нурачаре, то остальным городам и селам следует законодательно запретить вести у себя таковую сборку. И чтобы корабли не смел строить никто, кроме славных судостроителей Ларбара. То же и в сельском хозяйстве: да не сажается картошка нигде за пределами Приозерной области, а сахарный корешок — вне Восточной Аранды! Все университеты и высшие школы следует сосредоточить в Столице. Театрам место в Марди и только там, лечебницам — в Кэраэнге и так далее. Разве что бани и уборные Угабонго не предлагает все до одной перенести в какой-то нарочно отведенный для этого город.

Назначение у подобных статей — воспитательное. Достойный ответ на упреки: что это, дескать, вы, газетчики, хаете да лаете державу нашу почем зря? Где ваши предложения, добрые советы правительству? Сводя свои рассуждения к заведомой бессмыслице, Угабонго, по сути дела, разъясняет читающей публике: радеть о державе путем чтения и писания газетных прожектов есть дело пустое и праздное.

Однажды на страницах «Вестника» ему заметили: не рубите ли Вы тот сук, на коем сами же и сидите? Угабонго возразил: печать вообще явление временное и скоро вымрет. Будущее — за беспроводной связью, грядущей ныне в каждый дом и на каждое предприятие. Скоро, очень скоро радио заговорит живым голосом. А пройдет еще лет десять, пятнадцать — и каждый слушатель, обзаведясь не только приемником, но и передатчиком, сможет сам выходить в эфир. И тогда газета как рупор общественных настроений станет не нужна, каждый член общества сможет сам высказывать свои мнения на всю страну. И услышит себя, и прочувствует всю нелепость своих доморощенных советов по обустройству Объединения. Или не прочувствует, но тогда ему же хуже.

Чтобы приблизить этот радостный час, Угабонго в «Доброхоте» печатает с продолжением руководство для радиолюбителей. Честный подход: не в одиночку рою я яму своему писчему ремеслу, всех желающих приглашаю копать вместе со мною. А пока час не пробил, составляю свои обзоры — мастерю зеркала, где любой обыватель, озабоченный так называемыми «насущными вопросами», может воочию видеть себя.  Карикатура, только не в виде рисунка, а на словах.

При этом личность самого Угабонго долгое время оставалась неизвестной. Скандально знаменитый газетчик — и за пять лет ни одной беседы с ним, что хоть краешком касалась бы его частной жизни, происхождения, семьи, занятий помимо сочинительства. Портрета его также ни одна из газет не поместила. Никаких сообщений даже о том, что мастеру угрожают, что его — с его-то отчаянными речами — кто-нибудь вызвал на поединок, или хотя бы на темной улице попытался поколотить острастки ради. А ведь казалось бы, без этого жизнь газетного безобразника не представима! Читатели «Доброхота» полагали уже, будто «Угабонго» — лицо собирательное, название какого-то общества тайных друзей Короны или чего-то в этом роде.

Но коли уж ремесло наше газетное доживает последние деньки, то нам, как допрежним чудищам, дозволительно напоследок почудить. Долой завесу тайны: слушайте же, что нам известно о собрате нашем, Угабонгою прозываемом.

 

 

Часть 1. Бугудугадский взрыв

 

Оказывается, все мы прекрасно знаем этого человека. Ибо Угабонго — не кто иной, как мастер Хумауру Лилия.

Если кто-то успел забыть это имя и прозвание, пусть припомнит события двенадцатилетней давности — взрыв на Мэйанском подворье в городе Бугудугада 16-го числа месяца Исполинов 1106 г. Об., едва не повлекший за собою войны между Объединением и Вингарой. Странное, до сих пор до конца не расследованное происшествие, стоившее жизни нескольким нашим согражданам. В том числе и господину Лайдунге Виньяну, представителю Мэйанской Короны в Бугудугаде. Сработало неизвестное взрывное устройство большой мощности, пожар охватил соседние жилые дома. Началась сумятица. Бугудугадские горожане ворвались за ограду подворья — на землю Объединения — и устроили настоящий погром. Вмешались Братья Справедливости, боевой отряд двоебожного храма Барра. Что не прекратило бесчинства, а только усугубило его.

Уцелевших обитателей подворья вингарские власти схватили. И четыре месяца продержали — не то под стражей, не то в плену, в нарушение всех установлений международного права о неприкосновенности посольских служащих. Почти все мэйане были ранены, среди них было несколько стариков, двое подростков и одна беременная женщина. Однако допустить к ним хотя бы мэйанского врача бугудугадское начальство не пожелало. Под разными предлогами Вингара, как могла, затягивала переговоры о выдаче узников в Объединение. И всему миру постепенно делалось очевидно: за событиями в Бугудугаде стоит не кто-нибудь, а разведывательное ведомство Пардвены, подначальное храму Барра Справедливого.

Председатель Вингарского Народного Веча в Алдеа, как и Оба Храма Пардвены, получили послания Короля Объединения, где тот настаивал на скорейшем разрешении вопроса. И обещал в случае отказа принять ответные меры самого жесткого свойства. По всему Мэйану, а особенно по Приморской области, шли гневные собрания, толпа ларбарских жителей днем и ночью шумела возле нашего Вингарского Подворья, требуя освободить узников и вернуть их на родину. Число же этих бедолаг за время заточения еще выросло — ибо женщина, ждавшая дитя, подворская писарша Челли, успела родить в вингарском застенке.

Всем памятно, как королева-бабушка, государыня Чаби, лично прибыла в Бугудугаду, и сколько сил ею было приложено к созданию для своих сограждан хоть сколько-то сносных условий существования. Мэйане держались стойко, несмотря ни на что.  И вот, Государь наш Король Батанга добился выдачи узников. Осенью 1106 года их доставили в Ларбар. Отечество встречало их как героев. Во всех газетах можно было видеть фотографический снимок: бывшую узницу Челли несет на руках человек в форме четвертьсотника коронной побережной охраны. Следом шагает королева Чаби, и в охапке у нее — младенец, рожденный в плену, названный именем Трича в честь покойного супруга государыни-бабушки. Нет сердца у того, кто не прослезился, видя сию картинку.

Печатались и общие фотографии всех бывших узников: измученных, но не сломленных. Если найдете тогдашний выпуск «Побережных новостей», приглядитесь — там, на снимке, во втором ряду, с левого края, виден парень с перевязанной головой. Это и есть тот, кто нам нужен. Радист разоренного подворья по имени Хумауру и по прозванию Лилия, родом из города Гайанди в Гандаблуи.

После недолгого лечения Хумауру признали негодным к дальнейшей службе и назначили ему пособие по увечью. Так в двадцать восемь лет мастер Лилия остался предоставлен собственной судьбе. Да, конечно, он был в числе тех бывших узников, кого зимою 1106 года звали на всяческие сборища, приглашали выступать в школах, на предприятиях и в конторах с рассказами о подробностях плена и избавления. Однако год кончился, отношения с Вингарой вошли в мирное русло, и о недавних пленниках благополучно забыли.

Не в укор будь сказано собратьям Лилии по несчастью, он не расхворался окончательно, не озлился и не спился. А постепенно приноровился тратить свой вынужденный досуг на два достойных занятия: на приобщение сограждан к радиоделу и газетное сочинительство.

Рассказывают, будто в пору первых его печатных выступлений в «Ларбарском Доброхоте» один из наших художников предложил ему ставить вместо подписи под статьями рисунок, изображающий лилию. Этакая газетная шуточка. Но когда набросок лег на стол редакторше, она, не опознав на вид скромного водного растения, спросила: «Это что такое? Рожок с мороженым?». Нет, подсказали ей местные острословы. Не иначе, это ракушка угабонго. Мастер Хумауру обрадовался и попросил, чтобы так его статьи и подписывали: только не рисунком, а словом «Угабонго».

 

 

Часть 2. Радист из Гандаблуи

 

Служба радиста на заморском подворье необходимо предполагает гласное либо тайное сотрудничество с Охранным Отделением. Не думаю, чтобы после всех своих бед Хумауру Лилия порвал с этою службой. Скорее всего, состоит он там до сих пор. И звание имеет не ниже полусотничьего. Однако сведения о его особе не входят в число закрытых. И вот что удалось установить.

Родился Хумауру в 1078 г. Об. в порту Гайанди, в семье рабочего с верфи. Дед его успел еще отведать подневольной жизни — один из многих тысяч жителей тамошнего края, кто весь век трудился на корабле, в мастерской или на тополевой делянке, числясь при этом слабоумным дурачком, подопечным своей корабельной, ткацкой или еще какой-то гильдии. Так повелось со времен вхождения Гандаблуи в Объединение: потомки тогдашних военнопленных записаны были в наследственные иждивенцы. То есть, по сути, в рабы соответствующей гильдии.

Насчет прозвания «Лилия» есть побасенка: героем ее вполне мог бы быть хумаурин дедушка. После отмены рабства в 1053 году бывших невольников вызывают на перепись. Коронный чиновник опрашивает очередного белобрысого мужичка:

— Ну, как тебя там? Ли… — а дальше?

Это оттого, что простонародные прозвания в Гандаблуи обычно начинаются на «Ли-»: Лихаби, Линикка, Лируай… Мужичок дергает себя за косицу, заплетенную возле уха еще по невольничьей привычке. Молвит:

— Эх, Мать-Море! А «Ли» ли я?

Так его и записывают: Лилия.

 

На снимке, сделанном двенадцать лет назад, лицо радиста Хумауру вышло не слишком четко. Могу описать, как он выглядит сейчас, в свои сорок. Человек среднего роста, жилистого сложения. Века три тому назад среди его предков наверняка были древлени. Отсюда и имя Хумауру — в память о древленском вожде Сумаоро, жившем за пять столетий до Объединения. Никаких косиц он, разумеется, не плетет. Волосы у него коротко стриженные, белесо-русого оттенка, надо лбом порядочная лысина. Бороды и усов он, по северо-западному обычаю, не носит. Глаза светло-светло-серые. Как и многие его земляки, он умеет глядеть прозрачным, почти бесцветным взором, от которого порою становится жутко. И разумеется, с тонкою ухмылочкой на губах.

Итак, отец его, мастер Лилия-старший — мастер на верфи. Матушка нянчила детей. В семье своей Хумауру по счету третий. Старший брат, Ярахия, избрал морскую службу, сумел окончить Гандаблуйское Гражданское Морское Училище. Сейчас он — капитан на пассажирском пароходе «Зрячий», женат, имеет троих детей. Сестра, Юллачи, замужем в Гайанди за Каманго Лудией, механиком, у них четверо ребятишек среднего школьного возраста. Отец жив, мать скончалась десять лет назад.

Семья, судя по всему, держится обычного для людей Гандаблуи семибожного вероисповедания, с особым пристрастием к Матери-Морю. Хумауру, как и брату, вероятнее всего, предстояло трудиться на море. А может быть — пойти по стопам отца в кораблестроители. Однако случилось так, что еще мальчишкой наш герой увлекся тогдашнею новинкой — радио. И не только освоил барабанную азбуку, а еще и по журнальным статьям самостоятельно собрал приемник. И заявился с ним к мастеру Табуббу Гиачи, одному из основателей радиодела в Объединении. Тот обучил паренька, чему сумел, и посоветовал по окончании средней школы ехать в Ларбар, где записаться в вечерние старшие классы при Политехническом институте. В девяностых годах прошлого века только здесь давали образование механика-радиста.

Так Хумауру и поступил. Пятнадцати лет от роду уехал из Гайанди, имея направление на учебу от судостроительной гильдии Гандаблуи и письмо от мастера Табуббу. Зачислился на работу на наш Ларбарский Завод, окончил три старшие класса вечерней школы, поступил в Политех. Проучился два года. Но тут в Гайанди, в том самом Гражданском Морском Училище, открылось свое политехническое отделение. Правда, без радио. Но гильдия, платившая за хумаурино обучение, объявила ему, как и другим своим школярам в разных городах: или вы, ребята, возвращаетесь и доучиваетесь в Гайанди, или ищите средства себе на учебу сами.

Хумауру шел тогда двадцатый год. Он ушел из Политехнического и нанялся на ларбарский почтовый пароход «Умозрительный» (снова нечто из области зрения: случайно ли это?). Матрос с приличными познаниями в радиоделе был тогда в цене. И уже через два года Лилия был переведен на торговый флот.

Тогда же, видимо, начинается и его сотрудничество с Охранным Отделением. Ходил он в заграничные плавания, на Вингару и в Пардвену. Выучил и вингарский, и пардвянский языки — пусть не на уровне университетского словесника, но в объеме, достаточном для волнового перехвата.

Тогда же Хумауру по служебной надобности пришлось вникнуть в пардвянское двоебожное учение. Не зная его основ, невозможно понять и современной вингарской речи, и тем более пардвянской. Позже эти знания перешли у него в иное качество. Хумауру Лилия, рабочий парень из Гандаблуи, сделался верующим двоебожником, почитателем Справедливого Барра и Милосердной Пардви. Каковым остается и сейчас.

К двадцати пяти годам Хумауру продвинулся настолько, что получил место радиста в мэйанском представительстве в Бугудугаде.

Чем это кончилось, мы уже знаем.

В чем именно состояло хумаурино увечье, не вполне понятно. То ли просто сильный удар по голове, то ли контузия от взрыва, то ли еще и отравление газами. Точного приговора лекарей я привести не могу, но в общем дело идет о каком-то мозговом поражении средней степени тяжести. В первое время после возвращения из плена выражалось это в приступах сильной головной боли, расстройстве внимания, в задумчивости, о которой сам Хумауру не мог дать ясного отчета. Будто бы слышались ему голоса, вещавшие с помощью барабанной азбуки. Разумеется, о дальнейшей службе коронного радиста не могло быть и речи.

Слуха он, однако же, не лишился, хотя это ему грозило в первую очередь. Сообразности движений также не утратил — по крайней мере, в промежутках между припадками. Ремесла своего он отнюдь не бросил, и до сих пор в Ларбаре знатоки считают его одним из дюжины лучших мастеров в области беспроводной связи.

 

 

Часть 3. Лилия и его окружение

 

Обитает мастер Хумауру в Старогаванской части города, на Парусной улице. Оплата за жилье идет из коронного пособия. Комната одна, но просторная: четыре на шесть аршин, две трети ее заставлено оборудованием для радиосвязи. Кухня, ванная и нужник общие с пятью соседями. Хумауру не женат, постоянной подруги у него нет. Детей тоже не имеется.

Однако нельзя сказать, чтобы у мастера Лилии в настоящее время был узок круг общения.

На каждые праздники, а часто и в будние дни по вечерам к Лилии приходят ученики. В основном радиолюбители, есть среди них и несколько школяров из Политехнического и с университетского отделения Точных наук. Собирается эта орава уже давно, лет десять, год от года состав меняется. Мастеру предлагали вести свой кружок где-нибудь в общественном здании, и даже обещали похлопотать о поддержке со стороны городской управы. Но он отказался: казенщина, дескать, способна испортить любое дело.

Из наиболее постоянных его гостей по радио-части следует назвать двоих.

Первая — Лана Тарияр, служащая девица с Ларбарского Почтового Двора. Особа во всем передовая, помимо радио увлекается также самобеглыми махинами. На видном месте среди радиодеталей в комнате Хумауру стоит фотографический снимок этой Ланы в полном снаряжении водителя: шлем, очки, кожанка, руки в перчатках держат руль какой-то лихой махины с открытым верхом. Подпись: «Мастеру Х.Л. с любовью». Правда, некоторым из своих малознакомых посетителей (в частности, мне) Хумаоро эту личность на снимке представляет как «Ырындея, княжича Канирского, большого друга новейшей техники». Собственно говоря, цель девицы Ланы — дождаться, когда наше радио заговорит обычным, а не барабанным языком, и сделаться чтицей новостей на первой в Объединении голосовой радиоволне. По ее словам, Хумауру отозвался на это ее заявление: «Ну, еще бы, с твоей-то внешностью!». Был мастер Лилия в этом случае вопиюще несправедлив. Всеми признано, что у Ланы Тарияр — самые стройные ноги во всей Приморской области. И сложение, и походка, и в целом ее вид достойны самых пылких похвал. Голос тоже весьма красивый, так что вести передачи в звуковом эфире — дело как раз по ней. Но кто бы из соседей чего ни говорил, хумауриной девушкой Лана не состоит и никогда не состояла.

Второй ученик — юноша по имени Маррабани, родом из глухого села в предгорьях Дибулы. О нем могу сказать только то, что предан он мастеру всецело, как ученик наставнику в старинном смысле этого слова. Ибо связала этого Бани с Хумауру Лилией не абы кто, а сама судьба. Сие доподлинно известно со слов ясновидящей Рабумбы, баниной тетушки. Об этой женщине я, если позволите, скажу чуть позже.

 

Далее — газетные приятели. Как я сказал, Ларбарский Дом Печати долгое время хранил тайну Угабонго от непосвященных. Но нашлось несколько избранных, с кем он познакомился и даже подружился. Удивительно, но первым из них стал господин Клаччо Видаания Пепеку Манарк, родом из окрестностей Бидуэлли, что в Камиларри. Для краткости предлагает он читателям называть себя запросто: мастером Пепеку. За плечами у него прошлое — хоть сейчас в базарную повесть. Уж и бурлаком-то Пепеку хаживал, и в балагане играл, и девиц обучал бальным танцам. Чего только не сделаешь, дабы познать на опыте страдания народа!

Конечно, Камиларри и Гандаблуи находятся по соседству. И все-таки: что общего у Лилии, невольничьего внука, с высокородным господином, чей дедушка, крупный гильдейский воротила, этих самых невольников гноил? Я спросил, мастер Хумауру мне ответил: Пепеку, мол, как и я, подростком сбежал из дому и жизнь себе построил по собственному вкусу. Что за вкус — вопрос второстепенный.

Здесь проявляется одна из черт лилииного нрава, для меня самая приятная, и она же — самая несносная. Можете назвать ее пониженным чувством брезгливости, или наоборот, высокомерием, суть от этого не изменится. Скажем, так: этот человек охотно глотнет любого плодово-ягодного пойла, прямо из бутыли, где-нибудь по аркою, в обществе городских бродяг. Занюхнёт рукавом, закусит яблочком с ближайшего дерева. И он же вместе с господином Пепеку зайдет в самый дорогой трактир, выпьет «Мангора», откушает белорыбицы. Одет он при этом будет совершенно одинаково — хлопчатые потертые штаны, вязанная фуфайка, куртка полу-казенного, полу-помоечного образца, бескозырная рабочая кепочка. И держаться будет равно естественно. И здесь, и там пить он будет мало, говорить горячо, слушать внимательно. Но из углов его гандаблуйских прозрачных глаз никуда не уйдет безнадежная ледяная улыбочка. Должно быть, древний вождь Сумаоро точно так же глядел на погибель своего древленского города. Век ничтожества настал, чего ж Вы хотите?…

 

Еще одна обязательная забота мастера Лилии — жертвы взрыва в Бугудугаде и их родня. И шире — все забытые герои отечества, служаки и работники, изувеченные по ходу службы. Тут опять-таки попадаются особы самые разные. Это может быть, например, госпожа Лаирри Мумлачи, урожденная Виньян, дочка покойного господина Лайдунги, юная дама самого чопорного круга. А могут быть — какие-то люди, кто и на подворье в Бугудугаде не был, и близких своих оттуда не ждал. А просто наслушался тогдашней шумихи и на том нажил себе грудную жабу, язву или еще какую хворь.

Главные здесь, конечно, — бывшая писарша Челли и сын ее Трича. Челлин муж в 1106 году находился в Ларбаре, громче всех шумел на собраниях за свободу мэйанских узников. Сгубила его щедрость наших сограждан. Жалели и поили его исправно, так что вскоре допоили до белой горячки. А когда он умер, то Челли вышла замуж, как выходят героини кабацких песенок: за того самого парня из побережной охраны, кто вызволял ее из плена. Теперь он полусотник, сына признал, учится мальчишка в Первой народной школе. Хумаоро навещает это семейство не реже трех раз за полмесяца. Нечистые языки болтают, будто у Челли с мастером Лилией давняя любовь и чуть ли не общее дитя. Сам Хумауру эти речи опровергает: Трича не сынок мой, но собрат по несчастью.

 

А еще Хумауру Лилия ходит на Приморский бульвар, под ту его арку, где сходятся любители спорить о священном. Отстаивает там истины двоебожной веры, поносит арандийских единоверцев, увещевает мэйанских семибожников.

Все дело в двух началах, Красном и Черном. Они же Милосердие и Справедливость, Жизнь и Смерть, Земля и Море, Пардви и Барр. Заблуждение арандийцев в том, что они, толкуя о Любви и Законе, то есть о тех же самых двух противоположностях, сводят их к единству в Боге, объявляя, будто «Закон есть Любовь». А на самом деле два начала извечно пребывают в некой борьбе, она же взаимная тяга. Короче говоря, непрерывно взаимодействуют. Всё, что мы имеем в себе и в мире вокруг нас, есть лишь видимость. В существе же своем каждый из нас, как любая живая тварь, и неживой предмет, и вообще все, что угодно, есть поле битвы Черного с Красным, и вместе с тем — их брачная постель. Семибожники ближе к этой вере, чем арандийцы, только они напрасно умножают число мировых начал аж до двенадцати.

 

 

Заключение

 

Напоследок надо бы рассказать о мастере Лилии что-нибудь совсем уже тайное. И желательно — постыдное и грязное. Выдать какой-нибудь его тщательно скрываемый порок. Такие данные у меня есть. Трепещи, читатель: речь пойдет об истинной любови газетчика Угабонго.

Вы догадались: это она, Рабумба. Содержательница лавки обрядовых принадлежностей на углу Обретенской улицы и Полканова переулка. Между прочим, торговлю она ведет с разрешения Совета по делам вероисповеданий. А  в державе нашей  властвует многоверие, верно? Значит, и утварь для различных обрядов следует продавать в одной и той же лавочке. Тут вам и чётки любой длины и раскраски, и глиняные пророки Халлу-Банги, и коврики с арандийским Змием, и пардвянские красно-черные лаковые блюдечки. А также есть хрустальные шары, благовония, обереги на разные случаи жизни, резиновые кишки, канирские чулочки, клопомор, краска для волос и еще много всякой всячины. Заправляет всем этим Рабумба, потомственная ясновидящая. Женщина из дибульской сельской глубинки, прибывшая в Ларбар по зову судьбы. Лавочка для нее — лишь побочный промысел. А призвание ее в том, чтобы гадать. Сама она ни к какой из вер не принадлежит, но будущее ваше видит насквозь, безо всякой снасти.

Не знаю, гадает ли у нее Хумауру Лилия.

 

 

* * * * * * *

 

 

Это же газета: ничего личного

Угабонго

Мэйанская словесность умерла.

И нынешние газеты —

наилучшее тому подтверждение

(Из газет)

 

 

Такой отважный шаг, такой приятный труд:

Рука сама что хочет, то и пишет.

А дальше — только страх: а вдруг меня прочтут?

А вдруг меня хоть кто-нибудь услышит?

Газета ежедневная, в колонке двадцать строк:

Уж если от кропания сдержать себя не смог,

Пускай душа дрожит, едва жива, —

Нужны бумаге четкие слова.

 

Возможно, не герой,

Возможно, не борец

За собственное маленькое счастье —

Но нынче счет другой,

И автор — как Творец:

Без тела, без обличья, без пристрастья.

Благослови же, Господи, открытую печать,

За свойство на всеобщие вопросы отвечать!

Тут важно знать, чем дышит большинство.

А личного, выходит, ничего…

 

Примите мой привет,

Кривясь или смеясь,

Забудьте — иль задумайтесь о многом —

Меня здесь больше нет:

Осталась только связь

Меж именем, глаголом и предлогом.

Придет черед векам иным, далеким городам,

Зайдете в лавку книжную, посмотрите — а там

На полочке стоят мои тома,

И это утешительно весьма.

 

Так что же, мой собрат? Родимому письму

Не рано ли назначены поминки?

Пускай его бранят, пускай кадят ему,

Но ты опять — у пишущей махинки.

Не мучайся, не жалуйся, не балуйся — пиши!

Дойдут до получателя слова твоей души,

И радости, и слезы тоже все —

В колонке на последней полосе.