Чанэри Ниарран

ЗМЕИ НЕ СМЕЮТСЯ

Мастеру Угабонго, с любовью

 

 

Лилли умеет танцевать.

На самом деле это не так уж сложно. Помнить только, когда движение в какой из мышц сменяется покоем, и как надолго. Подспорьем памяти служит музыка, но можно обходиться и без нее.

Зарабатывать на жизнь себе в передвижном балагане — лучше, чем на улице. Лилли и еще пять девушек танцами сопровождают выступление певицы, дамочки дюжего сложения, с крашенными в белое волосами и с именем Суми-Лайтари. Злющая на самом деле баба, склочная и пьющая. Только крик и крепленое вино чудом не вытравили у ней до сих пор странно высокого, серебряного голоса. Им она поет западные песенки про разлуку, тоску и встречу, которой не будет. Поет — а девушки позади нее танцуют в тонких платьицах, с морской травой в волосах. Трава сделана из зеленой жатой бумаги.

 Как расстроился лиллин папа, когда несколько лет назад в Объединении отменили рабство! Опытный красильщик Лируай полжизни копил деньги на выкуп из неволи: на справку, что он и семья его не являются слабоумными и как таковые не подлежат фабричной опеке. Он собрал надобные десять тысяч ланг, врач и хозяин фабрики подписали грамотку, и на последние медяки Лируай с дочкой и тещей уехал на юго-восток, в Приморье. Мать Лилли тогда уже умерла. И вот она, воля: пяти лет не прошло, как по закону рабов-слабоумных в нашем Королевстве не стало вовсе. Всем даровали свободу. Вопрос: стоило ли мучиться?

Бабушка умела лечить по-народному, плясками. Сама уже старая, не ходячая, из постели показывала Лилли движения важных танцев — от золотухи, от чахотки, от суставных болей и многого другого. Теперь и бабушки нет, и Лилли не знает: сама-то она научилась ли врачеванию Плясуньиным обрядом? Но всё равно, в жизни пригодилось: Лилли приняли в балаган, когда отец стал слишком старым, чтобы работать. Нельзя так долго деятельно относиться к жизни — слишком уж противно становится.

 

Балаган, конечно же, лучше улицы. Хотя бы тем, что ездит из города в город, и никто не успевает запомнить лиллино лицо. Бледное человечье личико, две косички, если распустить — на пядь повыше коленей. Мастер Нари сказал: волосы у тебя, как прошлогодняя солома, зато глаза — переменного цвета, следуют за погодою: от серых до голубых.

Хорошо это или плохо? Лилли не знает. Но вообще то, что есть такой мастер Нари, — скорее, хорошо.

 

Конечно, хорошо. Во-первых, у человека есть опыт. Годов ему около пятидесяти, работает он шутом. В балагане между выходами других лицедеев развлекает зрителей разными байками, поет куплеты и сам себе играет на малом сазе. А днем ходит по городу, дудит в дудку, на плече несет шест, где болтается полотнище с названием балагана. Это он зазывает зрителей на представление. Красиво одевается, когда не на помосте. Сюртук на светлой подкладке, полосатые брюки, шляпа с полями и синий шейный платок. На платке узоры: конская сбруя, золотая с красным. Такие, говорят, полагаются благородным зрителям на скачках. Бороду он бреет, но носит широкие усы, как на картинках у короля Галликко, Четвертого Объединителя. Старомодно, зато теперь годится для такой несерьезной особы, как балаганный шут.

Он на хорошем счету у начальства. Уж во всяком случае лучше он, чем сам управляющий, важный, вечно ничем не довольный, особенно когда лицедеев надо кормить или выдавать им жалованье. Или чем сынок управляющего — заросший щетиной, дерганный малый, всегда похмельный и никогда не пьяный, потому что надирается он вне балагана. И уж точно лучше, чем староста над возчиками: тот липнет к каждой, кто в юбке, и говорят, будто всех, кто ему уступит, он потом крепко бьет. Что до прочих… Есть гимнаст Ранда, но у него семья, двое ребятишек. Есть возчик Ачинга, но он давно уже живет с одной из девушек-танцовщиц, с той самой, которая к Лилли была добрее всех. До остальных лиллино существование еще просто не дошло, и хорошо бы, чтобы не доходило вовсе.

 

Нет, мастер Нари — явно не худший случай. Если пристает, то не в балагане, а приглашает в город, в кабачок. И кроме выпивки заказывает еще и еду.

Как мужчина он, наверное, ничего. Лилли было не с чем сравнивать, но всё оказалось не так страшно. И довольно быстро. А после он закурил табак в толстобокой трубке. И сказал, выглядывая на Лилли сбоку от дымного облака:

— Вы только не смейтесь. Но у меня будет к Вам маленькая просьба.

Ни в балагане, ни раньше с ней никто, кроме мастера, не разговаривал на «Вы». И уж никак она не ожидала подобного здесь, на кабацкой койке.

Может быть, из-за этого она ответила словами из старой книги:

— А змеи не смеются.

— Змеи? — заглянул он с другого бока того же облачка.

— Я по прозванию Лируай. Мы из невольников древленского рода Руайя, из города Руэн. А у них священное животное — змея. Поэтому говорят, что мы все змеи.

— А почему «не смеются»?

— Не знаю. Такая поговорка.

— У гадов нету чувства смешного? Буду знать. Просьба состоит вот в чем: мне иногда нужно будет, чтобы Вы мне помогали по работе.

 

В условия ее найма ничего подобного не входило. И чем можно помогать шуту? У него даже зайца нету, как у фокусника, чтобы кормить его и выносить опилки из клетки. Для зазывалы голос у нее не годится: тихий, слабый, да и выговор западный.

Ей почему-то захотелось сказать:

— Так Вы для этого сошлись со мной?

Лилли и сама поняла, что спросила глупость. Барыня она, что ли, чтобы от нее надо было добиваться согласия этаким сложным путем? Разве не ясно, что она и так готова на любую работу?

Да, но все-таки танцовщица, не уборщица и не девка с улицы. Глупо, но по сути правильно: мужчина должен чувствовать себя немножко виноватым, не важно, в чем.

 

А он прикрыл двумя пальцами огонек в трубке. Поглядел совсем серьезно: так, как в балагане он произносит свои самые забористые шутки.

— Я это сделал, потому что не мог поступить иначе. Приметил Вас сразу, как только впервые увидел. Я не сумею без Вас жить.

Не стало от этих слов на душе ни чуточки легче. Сделал бы он какое-то одно из этих трех заявлений, еще можно было бы поверить. Но так… Видно, и вправду у змей нету смешного чувства.

— А что надо делать?

— Вы будете во время моих выходов стоять в кулисах. И если заметите, что я замолчал и замер, сосчитаете про себя до десяти. Если за это время я не сдвинусь с места, выбежите, схватите меня за руку и утащите с помоста как можно скорее.

— А потом?

— Выйдете на поклон, уже без меня. И всё. Но мне это правда нужно. Иногда.

Ну, что же? По крайней мере, так лучше, чем, допустим, сидеть подсадкой, изображать из себя местную барышню, когда фокуснику надо позвать кого-то из зала для чтения мыслей. Или передавать будто бы свои карманные часики для толчения в ступе.

— Только Вы заранее скажите, когда это надо будет делать.

— Невозможно предугадать, когда именно. Вы должны быть готовы всякий раз. Сие зависит от настроя зрителей.

 

Когда уходил, мастер Нари повязал ей на шею свой платок с лошадиным узором. Наверное, ему просто захотелось обзавестись якобы преданной поклонницей из своих, балаганных, чтобы не сводила с него глаз  в каждый его выход. Как некоторые богатые лицедеи нанимают крикунов, чтобы те в зале хлопали и выкликали их имя, так же и тут.

Платок Лилли спрятала, а носить не стала. Не хотела, чтобы все видели — про ее связь с шутом. Это всё случилось в Майанчи, в третьем городе их путешествия. Потом был Умбин, там мастер Нари купил себе новый платок, фиолетовый, в разноцветные стручки. А ей — коробочку с пудрой, с картинкой на крышке: две цапли, одна побольше, другая поменьше, и камыши.

 

* * *

 

— Добро пожаловать на представление! Красочное зрелище, целых два отделения! Как в чемодане! Двойное дно: иному страшно, другим смешно! Все в балаган «Шатер Чудес»: веселье будет до небес! Тррр-ду-дуу!

 

Осенний рынок в Умбине, толчея до самого закрытия. Непраздничный день, в воздухе белесая морось, но толпа препорядочная. Хозяйки и кухарки из домов побогаче запасаются овощами для заготовки на зиму. Требуется переорать всех торговок с их капустами, арбузами, бочками-кадушками, пряной зеленью, мармеладной водорослью и лучшею коинскою солью.

В нескольких шагах впереди меня переваливается подросток. Школьный ранец болтается на одной лямке, крышка его застегнута набекрень. Под крышкой…

Нет, Нари, нет же, нет! Сам подумай: может ли желать тебе зла этот юноша, сын какой-нибудь тутошней купчихи? Дитя наделили карманными деньгами, вот оно и бродит по базару. До поры не тратит заветной мелочи, а глазеет по сторонам. Ничего более увлекательного, нежели овощной развал, в Умбине все равно пока не предусмотрено. Но это — пока, а вечером начнется наше действо.

С другой стороны, у юношества большие расходы. Если его попросили, не в службу, а в дружбу? Всегда приятно за умеренную плату помочь заезжим лицедеям…

 

— Марбунганские гимнасты: мускулисты и мордасты! Заморский чародей и маг: творить заклятия выходит наг! Прелестница Суми-Лайтари и ее пташки: новейшие песни и танцы Древнего Запада! Ду-дуду-дууу!

 

Вот и отлично: между мной и школьником втерлись какие-то матросы с девицами. Куртки оттенка прозеленевшей картошки, залихватские косыночки, нашивки с названием их парусника: «ПРОМОЗГЛЫЙ». У девчат набивные шали, юбки с оборками, полновесные уездные косы. Вот любопытно: почему малютка Лилли никогда не заплетает себе одну косу, сзади? Хвостик косы и лента, которой он завязан, так выгодно подчеркивают округлый девичий задок — у кого он есть, или кто не ленится надевать достаточное число нижних юбок. А Лилли выдумала себе, будто слишком худа и все подобные ухищрения ей не помогут. Может быть, она и права, и ей этого не нужно. 

Гуляющей молодежи плоды земные ни к чему. Их путь лежит через базар на постоялый двор. Там — немного вина для храбрости, прямо у стойки, сладости на закуску, а потом объятия в комнатке, снятой сразу на четверых, жадные и проворные. Да не залеживайтесь долго в кровати, ребятишки — вам надобно еще успеть на вечернее действо в «Шатер Чудес».

Ну, точно: от моряков с их подружками не дождешься толку. Свернули, как только из основного русла рыночного потока наметился выход в сторону.

 

Подросток передергивает лопатками, ранец скачет с боку на бок. Отчетливо видно, что в этом ранце лежит. Больше, чем любой из школьных учебников, заметно толще, и именно из-за этого предмета у ранца не застегивается крышка.

Вот сейчас юноша выберет себе овощ по вкусу. Снимет лямку с плеча. Матушка не велела ему носить деньги в кармане: только внутри ранца, и желательно, поглубже. Чтобы добраться до них, паренек сперва вытащит этот прямоугольный, неудобный предмет. И конечно, я не успею никуда деться. Я увижу. Увижу.

Будь же хотя бы справным ремесленником в своем деле, Нари! Ты же лицедей. Если уж не получается рассуждать как здравый, разумный человек — притворись, сделай вид, будто тебя ничто здесь на рынке не касается. Что тебя, зазывалы, может касаться, кроме заполняемости балаганного зала?

 

— Ду-дуу! Волшебные куклы, румяны и пухлы! Знаменитые борцы: друг дружку ставят на торцы! Добро пожаловать на действо — спеши, мэйанство, не мешкай, змейство!

 

О, благодарю Вас, добрая женщина. Или это мужчина? Не поймешь: нечто, укутанное в несколько одеял, едущее на кресле для недужных, сопровождаемое почтительным родственником и двумя то ли телохранителями, то ли носильщиками покупок. Меня весьма удачно подвинули с дороги, обогнали. Ранец теперь — далеко впереди.

Сколь прекрасны осенние перцы, яблоки, веники пряных растений, связки лука, арбузы под легкой теплой моросью. Как хорошо. Особенно если вечером намечаются гимнасты, фокусы и танцы.

 

— Эй, заходите в балаган — и тот, кто трезвый, и тот, кто пьян!

 

А ведь вопли мои, похоже, возымели действие. Поздние посетители рынка потянулись — кто по домам, а кто и к разноцветному пологу балагана. Продавцы собирают в корзины и ящики свой товар. Леденечник, мороженщик, баба с пирожками перемещаются поближе ко входу в «Шатер Чудес». Туда же и мне дорога.

Вот проход к задней стороне балагана, где стоят наши повозки. На краешке уличного цветочного горшка сидит тот самый подросток. В руках у него — продолговатый прямоугольный сверток, и сейчас юноша как раз разворачивает на нем коричневую бумагу.

Нет, Нари, ты не можешь пропустить сегодняшнее представление. Зрителям нет и не будет дела до того, что тебе мешает работать.

Ноги становятся, как расшатанные ходули, вязкая слизь покачивается на месте лодыжек. Ледяная рука шарит по загривку: ты никуда не денешься. Напрасно старая твоя плоть вопит сейчас — нет, нет, только не туда, не мимо горшка с засохшими златоцветками! Куда угодно, в колодки, в петлю, но не туда!

Там, в руках у недоросля, вещь, похожая на коробку мармелада, бережно разворачиваемая… Нет, ради богов, мальчик, нет!

 

— Вы зазывала? — спрашивает подросток в духе Вестника из мардийской оперы, в чьи обязанности входит задавать вопросы, ответ на которые очевиден.

— Нет, дитя мое, я пардвянский дакдакар. Сиречь император, великий и всемогущий. Проси, чего хочешь.

А ведь и правда, за обещание убрать этот сверток обратно в ранец я бы сейчас исполнил любое его желание. Велел бы он мне побросать дуду, шест со стягом, сюртук и штаны, и навроде нашего мага проскакать отсюда нагишом, скажем, до Гумбл-Габбона — согласился бы с благодарностью.

Но он продолжает хрустеть коричневою бумагой.

— Вот, не желаете?

Под бумагой деревянный плоский сундучок. Я уже вижу: он слишком мал для той вещи, если вообразить, что она спрятана внутри.

Но в сундучке ее нет. Ровным рядком там разложены стамески, резцы и еще какие-то снасти для работы по дереву.

— Недорого. Возьмите. Может, в дороге пригодится.

Бедняга, ты битых два часа ходил по рынку, ища, кому можно пристроить этот сундучок. И никтошеньки у тебя его не покупал.

— Дитя мое, ты тянешься к искусству? Хочешь посмотреть представление, но у тебя мало денег? Но это твое желание исполнить проще простого. Я сейчас черкну записку смотрителю у входа, тебя пропустят.

Припухлые глаза подростка смыкаются в совсем тонкие щелочки:

— Не-а. Наличными. Двести ланг.

Верно сказано: у молодежи расходы немалые. Но разве спокойствие твоей старости, Нари, не стоит каких-то жалких двух сотен? Ты заплатишь. Резцы пойдут как гостинец старшему пареньку нашего Ранды. Пусть утоляет свою тягу к прекрасному.

Ты просто старый осел, Нари. И тебе надо в нужник. Мальчишка, конечно же, совершенно не при чем.

 

До начала действа надобно еще перемолвиться с нашим новеньким, кукольником. Он давеча жаловался на ступню, и я еще не знаю, помогла ли ему моя водорослевая мазь. Сказать пару слов борцу-тяжеловесу: он просил выяснить, сколько стоит отослать отсюда посылку в Габбон. Днем я это разузнал.

Почта в Умбине — премилое заведение. Помещается в избе, помнящей, наверное, времена князя Вонгобула Законодателя. Внутри была длинная очередь, переходящая в толчею у окошка почтаря. «Мне только спросить», начал я, и разумеется, меня немедля оттерли в самый дальний угол. И уже не спускали с меня глаз. Добрые умбинские граждане, если бы вы только знали, как много это для меня значит…

Малышка Лилли, любите ли Вы виноград? Вот гроздочка нарочно для Вас, приобретена по дешевке перед закрытием базара. Похоже, Вы, как всегда, скормите всё подружкам, а сами будете смотреть на меня укоризненным, тихим взором. Вы до сих пор не верите в это — но я в самом деле приношу девушкам удачу! А не только гостинцы и бессонницу. За время моей работы в балагане у меня было одиннадцать подруг, и все они крайне удачно вышли замуж. И ничей муж до сих пор не умер от пьянства, не утонул и не сел в тюрьму. Правда, один был выбран в Совет своей Гильдии Чесальщиков — но ведь всех напастей не предусмотришь!

 

Ох, демоны! Как всегда, я припоздал. Товарищи-лицедеи все уже одеты и в гриме, в повозке нашей никого нету.

Вот сейчас я возьму с вешалки свой наряд — а в кармане, в почтенном шутовском бездонном кармане, где при желании умещается даже заяц, лежит та вещь. Пядь в ширину, полторы пяди в длину, три моих отечных пальца в толщину. Темно-бурая, обшитая кожей, с медными уголками и застежками… Да, она там, я еще не взявши костюма, по складкам, оттянутым книзу, вижу, что она там.

— О, нет!

 

— Што тхакое?

Это второй наш борец, чернокожий варамунганин, появляется из-за занавески.

— А? Что?

— Фы кришали?

— Кричал? Боги Ваши с Вами, Фаракутакка, нет! Да и с чего бы? Просто какая-то сво… Виноват, свободолюбивая душа наложила мне в карман… Давайте-ка, посмотрим. Вот, видите? Пирог с капустой, и к тому же початый.

— Не худшее, што мошно пыло налошить.

И добавляет с радостною улыбочкой:

— Гхостинес! У Суми вшера пыл тень роштенья.

— О да. Сие есть любовь, как сказал бы наш Ранда. Извините, Фара. Я, право же, никого не хотел обидеть. Тем паче напугать.

 

Вчера я действительно уклонился от приглашения на чай с пирогами после действа. Ужин предполагался для избранных, Лилли туда не позвали. Мы с ней с половины двенадцатого до часа пополуночи пробыли в местной гостиничке, в уголку, сдаваемом на почасовой основе. Далеко от базарной площади, у самого выезда из города. В пору моей молодости тут был извозный двор, а сейчас еще и станция железной дороги.

Можно было бы снять койку и на всю ночь. А в придачу к ней четыре крашеные стены, стул без стола, щербатый горшок и сорок тысяч клопов. Лилли могла бы запереть за мной двери и остаться ночевать там одна. Но предпочла, чтобы я проводил ее до балагана. Не хочет быть в неравных условиях с товарками. Тем паче что в повозке клопов тоже предостаточно.

Но перед уходом еще целый час мы с нею пили чай в станционной забегаловке, в чудесном обществе извозчиков, путейцев, ждавших ночного поезда из Ларбара, да нескольких проезжих тетушек с мешками. Никогда не знаешь: прибывают эти особы на станцию настолько заранее — или же вовсе ее не покидают?

Благословенна будь железная дорога, новейшее благо просвещения. Почти единственный источник ночной жизни в уездных городках вроде Умбина.

Что кроме нее? Участок стражи? Туда нельзя. Больница? Лекари не привыкли, чтобы к ним забредали на огонек незнакомые гости, если только те не жалуются на острый недуг. Но я всего лишь ремесленник, слаб мой дар: убедительно сыграть белую горячку или воспаление отростка мне не по силам. Ночной торговли в этом городе нету, почтовая изба запирается с вечерними петухами, в гавани мертвая тишь, даже несмотря на гордые мачты «Промозглого». Остаются еще храмы, их я обследовал первой ночью после нашего приезда — полнейшее уныние. Никаких всенощных молений, жрецы дрыхнут сном истинных праведников.

Около двух поезд пришел, и мы двинулись восвояси. Лилли совсем задремала у меня на плече, дорога до базара получилась долгой. А там каких-то полтора часа оставалось уже до прихода с ночной ловли рыбацких судов и до открытия рыбного торга.

 

Но эти полтора часа надо было как-то прожить. По счастью, я знаю неподалеку от гавани одно местечко, созданное нарочно для таких, как я. Там играют в кости и плашки, мечут стрелки в цель, и всё это на деньги, и всё — до утра. Я двинулся туда.

Увы, пришел слишком поздно. Игроков осталось всего-то ничего. Мне нашлось место за плашечным столом, пришлось сесть, хотя эту игру я и не люблю. Играли двое моряков постарше тех, с базара, и деятель при усах вроде моих, только черных. Где-то я его видел раньше, помнится, не в Умбине, а в одном из больших городов.

Миновало всего два круга, и моряки попросили расчесться: пора уходить, всё равно удача не прёт. Черноусый придвинул мне дощечку и мелок:

— Пишите Вы. Я не умею считать иначе как в уме.

Оказалось, мы выиграли. Я двести двадцать, черноусый четыреста шестьдесят.

К тому времени я уже разглядел: сидит этот деятель не просто на скамейке, а на чем-то, подложенном под задницу. Он человек, но слишком маленького роста, без этой подложки с трудом доставал бы локтями до стола.

Разумеется, вещь, на которой он сидел, была тех самых размеров. Похожа на прямоугольный ящик, с уголками, коричневый.

Когда моряки ушли, деятель виновато поглядел на меня:

— Очень неудобно, знаете, передергивать, когда в руках суставная сухотка.

Обе кисти у него в самом деле покорежены болезнью. Из десяти пальцев кое-как двигаются четыре. Печальный исход для жулика из игорного притона.

— Приходится действовать исключительно умом. А ум надо упражнять. Вот Вас сразу видно, Вы человек с воображением. Давайте, пока хозяюшка нас не гонит, сменим приборы.

И достал из-под себя свой ящик.

Говорят, страх удваивает силы. В кои-то веки мне подумалось: вот, сейчас мы здесь одни. Что, если я отниму у этого парня его ящик, да и стукну его же тем ящиком по башке? В притоне тоже боятся стражи, мне ничего не будет. Я уйду и начну жизнь новую, спокойную, полную радостного труда и простых земных удовольствий.

Но нет. Мои удвоенные силы ушли на то, чтобы усидеть на месте. А не грохнуться на колени и молить: не надо, пожалуйста, не надо!

Ящик был открыт. Оказался доскою для игры в «Паломников» — старой, потертой, но с полным набором фигурок. Спору нет, игра эта требует гораздо более изощренных умственных усилий, нежели плашки. Я проиграл за три кона шестнадцать очков. Хотел было заплатить, но черноусый решительно отодвинул мою руку с деньгами. Он, дескать, получил более высокое, не земное наслаждение.

 

До шести я мог любоваться на рыб всех пород и величин, в садках и корзинах, в розоватом свете осеннего утречка. Рыбы пытались дышать воздухом суши, ворочались в скудной воде, и любую из них на мой выбор готовы были милосердно убить, при условии, что я ее куплю. Лишний раз пожалеешь об отмене слабоумия: и со мной могло бы быть так же, если бы меня можно было продать. Какой-то малый объяснял мне однажды в Марди, как варят раков: в кипяток их надо кидать живыми и обязательно вниз головой, тогда они не успевают испугаться и из печени у них не выделяется какая-то там их рачья желчь, портящая вкус готового блюда.

К сожалению, я успел. Не знаю, успел ли испугаться Муллакко Кайрайя. Должно быть, нет. Опора внезапно ушла из-под ног, падение не заняло и мига. Булыжная мостовая, удар головою и всем телом, мгновенная смерть.

Мне трудно представить, как ждет своей кончины человек, подобный ему. Виселица, каторга, а может быть, и раньше того, пуля или болт самострела при задержании. И еще не известно, насколько метким будет стрелок, удружит ли в голову или в сердце, или ранит куда-то в ногу, в руку, в живот — и тогда тюремная больница, и, возможно, еще долгие мучения. Если каждый день перебирать про себя всё это, пожалуй, рехнешься. Я бы не смог. Как он, жить я точно не смог бы, хотя взглядам его я почти полностью сочувствовал. Воображение у меня слишком больное.

 

Как глуп я был поначалу. Когда в первый раз я увидел ту вещь в зрительном зале, в ложе почетных гостей — она лежала на загородке, то было тоже в Марди, в роскошном плюшевом зале. Потом ее подняли, поставили на ребро, чтобы я с помоста мог разглядеть получше. Будто бы я и так мог что-то еще видеть, кроме нее.

Тогда я был моложе. Сумел проскрежетать сквозь зубы напарнику, мохноногу с учёными собачками: «Ради всего святого, вытолкните меня отсюда, за кулисы, иначе я умру, умру от ужаса». Напарник дал мне подсечку, я покатился кувырком. Зал хлопал, несмотря на мою лицедейскую непригодность, залу было всё же хоть чуточку смешно. Собаки тявкали, мохноног щелкал трещоткой, мне удалось убраться с глаз долой. Потом — кадушка холодной воды, пощечины дружеских рук, и всё стало хорошо. Я даже доиграл то представление. Вот только не понял и долго еще не понимал: от ужаса так легко не умирают.

Надо одеваться и идти на помост. После всех давешних похождений я отлично выспался, с семи утра и почти до одиннадцати. Потом был на почте, потом работал на базаре. Имел возможность оглядеть народ, проникнуться настроем будущего зрителя. Вперед, Нари. Зал нынче будет не тот, что давеча. Даже если особы это отчасти те же самые, зал в целом будет другой. Бери же свой саз и постарайся не обмануть зрительских ожиданий.

Неизменна на свете всего одна вещь. Но ведь ты уже живешь для нее, а жизнь — нечто иное, чем представление. И то и другое сразу для нее будет многовато, не так ли?

 

* * *

 

В первый раз помощь Лилли понадобилась мастеру в городке под веселым названием Вонганирри, через два месяца после начала их поездки. Только это было не на действе, а днем. Суми-Лайтари в очередной раз швырнула в Лилли туфлей и послала к управляющему: передать, что «при подобном отношении к ее дару» ноги ее, Суми, не будет больше на вашем распротаком-то помосте.

Ноги не будет, значит, и туфля не нужна, всё складно, — думала Лилли, пока шла к повозке управляющего. Отношение и вправду было не из лучших: осень шла своим чередом, по воде в ведрах утром разбегался ледок, в повозках лицедеи топили печки, опасные пожаром, от дыма у Лилли ночью и днем ныла голова, и всё было скверно. Ей сказали, что управляющий сейчас в «кабинете», то есть в будочке, выделенной городским начальством на нужды лицедеев. Представление давалось еще по-летнему, в шатре посреди городского сада, напополам с военным оркестром. Музыканты тут же, в шатре, каждое утро упорно упражнялись на своих трубах и барабанах, вместо того чтобы ходить строем по саду, как им было положено. И все оказались до того важными, что на девушек из балагана никто и не поглядел. Еще бы: благородные господа…

 

Мастер Нари стоял у входа в будку, спиною к дверям, без шляпы. В будке ругались. Командир музыкантов, выскочив оттуда, налетел с размаху на мастера. Тот качнулся, но, похоже, ничего не заметил.

Военный развернулся и схватил его за грудки.

— А ты… Ты… Кто ты такой, чтоб подбородок брить? Ну, кто? Кавалерист? Пехотный? Учти: на твоем месте я не вылезал бы на помост, пока борода не отрастет. Тля гражданская, шут, кривляка… Вот сунься только с усами еще к почтенному зрителю: устрою тебе, век не забудешь!

На лице у мастера усы действительно выглядели сегодня, как приклеенные. А волосы — как парик. Лицо было серое, сухое и без движения. Совсем без движения.

Про наказ своей певицы Лилли забыла.

— Вам плохо?

 

Не получив ответа, стала действовать согласно наставлениям: ухватила мастера Нари за руку и потащила, сама не зная, куда. В сад, подальше от шатра, туда, где растет большой дуб, возле дуба цветочки, а вокруг — несколько скамей. Усадила мастера, спросила:

— Что с Вами? Сердце?

Бабушка когда-то учила, как надо плясать при болях в сердце. Этот танец Лилли хорошо запомнила.

Нари очнулся. Вытащил из кармана трубку и табак, закурил.

— Ничего, пустяки. То самое, о чем мы с Вами говорили. Спасибо, Лилли.

Он произнес всё это, как кукла у чревовещателя, без малейшего выражения. И лицо у него снова остановилось.

— Вы устали. Вам холодно спать, и всем холодно, и шум по утрам. Мастерша Суми права, с этим надо что-то делать. Я вчера слышала, Ранда то же говорил: давайте пойдем к управляющему все вместе, в таких условиях невозможно работать, не говоря уже про «жить», и Фара его поддержал, и все. Мы стоим слишком далеко от базара, сборы никакие, и не Вам надо кричать про «Шатер Чудес», а всем, кто может, перебираться ближе к торговым рядам: лучше играть прямо на площади, чем тут. И пусть только городские власти попробуют возразить! Они же сами нас зазвали сюда. А не то — были бы мы давно уже в Гунаи-Яли или в Баллу, где хотя бы озерное сообщение есть, и народу больше. А от сердца очень хорошо корень ландыша, но лучше — танцевать, я покажу, как. Вы просто слишком много курите и очень устали. Я во всем виновата. Если бы не я, Вы бы спали больше, и вообще…

— Будьте моей женой, Лилли.

— Ох… Это-то тут при чем?

— Вы только что спасли мне жизнь. Во всех сказках и книжках, когда красавица кому-то спасает жизнь, этот княжич или уж кто он там, сразу на ней женится.

— Да что все-таки случилось?

— Вы не оставили меня одного. Понимаете, мне решительно нельзя быть одному. По крайней мере, иногда.

— Но Вы же не один. У вас такая работа — каждый вечер зрители, смех. И потом, Вы добрый, Вы щедрый. В долг даете, кто Вас ни попроси, и лишка не запрашиваете.

— Еще не хватало мне неприятностей со стражей. Подпольное ростовщичество? Не для меня.

— Вы мастерше Рите отдали свое одеяло, я видела.

— У нее боли в пояснице. Все равно я ночью не сплю. А утром, когда сплю, не спит она. Всё честно.

— Когда у Талле сапоги новые украли, было сказано, чтобы тот, кто это сделал, их сам вернул, а иначе всем хуже будет. И Вы ушли куда-то, и принесли оба сапога, хотя Вы не вор. Все это точно знают: Вас в тот вечер вообще не могло быть в повозках и рядом, потому что… Потому что Вы со мной были, и совсем не тут.

— Просто я очень не люблю раздоров внутри артели. Вы тоже добрая девушка, Лилли. Я видел, как Вы с детишками нашими играли. Ранда Вас норовит каждый раз притиснуть, где попало, и жена его кричит, и Вы потом плачете. Я однажды набью ему морду, и если до сих пор этого не сделал, то потому, что трус и тряпка. А Вы — утешали его ребят, когда совсем было грустно и погано. Казалось бы, просто щепки, какие-то чурбачки, а у Вас получилось сыграть с ними целое представление, как с хорошими лицедеями. По задаткам Вы настоящая актриса.

— Я просто вспоминала одно действо. Для себя.

— Какое?

— Наше, западное. Невольничье. Его с чурочками играют, актрисы в нем не нужны. А Вы изводите себя, шатаетесь где-то каждый раз, вместо того чтобы отдыхать. Спите самое большее по четыре часа.

— Я не способен спать по ночам.

— От бессонницы тоже есть лекарства. И танцы есть.

— Здесь, в Мэйане, особенно в Мардийской области, верующие люди говорят: это немилость Владыки Сновидений. Нужно дать обет, и всё пройдет.

— Вы, похоже, дали обет делать себе как можно хуже. Вам же ни к чему все эти игры на деньги. И в гостиных дворах Вы себе ничего не покупаете, только охрану злите. И корабли Вам не настолько нужны, чтобы встречать и провожать их, — иначе Вы бы не странствовали, а жили у моря. Я знаю, про Вас говорили: у Вас есть дар, Вы могли бы в Ларбаре или еще где-то играть в театре, Вам совсем не обязательно ездить с балаганом.

— Обязательно, Лилли. Увы, это так.

— Почему?

— Общество одних и тех же товарищей, сколь угодно хороших, рано или поздно становится всё равно что одиночество. То же самое и с горожанами одного города, даже если он портовый, где много приезжих. А в одиночестве я оставаться не могу. Это болезнь. Не знаю, лечат ли от нее Ваши западные танцовщики.

Лилли постаралась припомнить.

— Такой пляски я не знаю. Но нужно попробовать.

 

Что же эти военные музыканты, надутые дураки: когда не надо, трубят, а когда нужны — нету их? Мастеру Нари необходимо сейчас пойти на танцы, на самые обычные. И не смотреть, а самому танцевать. Пригласить Лилли, повести ее в круг. Так, чтобы все расступились, и чтобы музыка вся досталась им двоим.

— Танец жениха и невесты?

— Плясуньи и Безумца, если вы всерьез хотите лечиться. Какой должен быть напев, я всё равно не знаю. Придется пробовать все подряд, какой-то да подойдет. А может, музыка и вообще не важна — такая, которую слышно.

— Так что же мы сидим?

 

Лилли поднялась со скамейки. Подала ему руку. Повела по песку, по опавшим листьям, под высоким-высоким, почти как в Гандаблуи, холодным небом. Со стороны это наверное, мало было похоже на пляску: просто двое бредут через сад, пустой, не нужный местным горожанам. Глядя друг на друга, чтобы не потеряться, то остановятся, то шагнут дальше, то почти пустятся бежать, то замрут опять.

 

Неизвестно, как долго уже они вдвоем стояли посреди дорожки, обнявшись, почти заснув от тепла, даруемого танцем. Отняв лицо от лиллиного лица, мастер Нари заговорил.

— Вы когда-нибудь слышали о пророке Джаррату?

И, поймав недоуменный взор Лилли, спохватился:

— Ах, да. Вы же родом с Запада. Это, наверное, всё равно, как если бы у мэйанской девицы я спросил, знакомо ли ей имя Мичирина Джалбери. Школьная классика.

— Я в школу не ходила. Мне бабушка рассказывала.

— Много лет назад в нашем балагане работал один человек. Звали его Муллакко Кайрайя, он был канатоходец. У него среди книжек был том, большой и тяжелый, в кожаном переплете, с защелками. На обложке значилось: «Книга пророка Джаррату». Правда, Лилли, что в этой книге есть рассказ про то, как во время праздника по случаю заключения союза между древленскими князьями два юных отрока состязаются в искусстве пляски на канате, кто-то обрубает канат, оба плясуна падают и погибают?

— Притча о Джаррату, стерегущем у шеста.

— Имеется в виду тот шест, за который привязан канат?

— Да.

— Только у Кайрайи в книге не было этой истории. И вообще никаких преданий о пророке. Все страницы от корки до корки были вырезаны, остались только поля. А внутри Кайрайя хранил совсем другие сочинения. Это было еще в пору до отмены рабства. Тогда тех, кто ратовал за свободу невольников, преследовали, сажали и казнили, как за мятеж. А Кайрайя сам был из Гандаблуи, в юности насмотрелся на то, как население целых деревень и фабричных поселков числится слабоумными под опекой. И с ними, с этими древленями и людьми, можно делать все, что угодно, как со скотиной: покупать, продавать их… Да что я, Вы же всё это прекрасно знаете.

— У древленей, пока они маленькие, гибкие кости. Если руку или ногу уложить в лубок, она будет расти и затвердеет по нужному лекалу. Таких уродцев выращивали и продавали по всему королевству для балаганов. Сто лет назад считалось: очень забавно.

— Да, Лилли, да, бедная моя. Я вспоминаю, Кайрайя тоже как-то про это рассказывал. Говорил и плакал. Он и сам застал еще кое-кого из таких лицедеев: древлени живут долго, даже и искалеченные… Собственно, у нас в балагане он не столько работал, сколько прятался. За его поимку была назначена награда. Но это не означает, будто он был плохим канатоходцем. А в «Книге Джаррату» он хранил подрывные по тем временам листки, воззвания, разную крамолу. С точки зрения древленей это, наверное, святотатство — так обойтись с книгой их пророка?

— Не знаю. Я же не древленка. Мы из древленских рабов. А мэйанам достались уже потом, когда самих древленей в Гандаблуи поработили. Тех, которые были против вхождения в Королевство. Так что там дальше?

— О делах Кайрайи узнало начальство. Возмутилось: как он посмел подставить нас под удар? Ведь если бы его поймали, всех лицедеев обвинили бы в пособничестве. И хотя про Кайрайю многие знали, кто он такой, и сочувствовали ему, но предупредить его никто не успел. Его убили. Свои, лицедеи, тоже из балагана. Причем тем способом, который описан у Джаррату. Подстроили несчастный случай, когда мы работали на площади. Канат оборвался, Кайрайя упал и разбился насмерть.

— К чему Вы это рассказываете?

— Понимаете, я был свидетелем. Не исполнителем, но свидетелем. Я знаю, кто, как и почему убил Кайрайю. Я не пошел в участок, не заявил, потому что это было бы еще хуже. Но убийцы знали, что я — свидетель. И знают это до сих пор. Я хочу сказать, кое-кто из них до сих пор работает у нас в балагане. Но главное — книга сохранилась. Или, быть может, куплена была другая, точно такая же.

— И что?

— Мне время от времени показывают ее. Чтобы я помнил: они тоже всё помнят. И если я не буду вести себя тихо, со мною сделают — не знаю, что. Всё, что они захотят. Никто не угрожает, не ставит условий, просто мне время от времени показывают книгу. И я боюсь. Отвратительно чувствовать себя настолько вышколенным животным: мне показывают книгу, я отзываюсь так, как задумано укротителем, то есть боюсь. Застываю, как мышь перед змеей. Змеи же, как я знаю теперь от Вас, не шутят. Потому что не понимают шуток.

— Но Вы же знаете, что боитесь. Значит, Вы уже не животное.

— Что именно сделают со мной, если я выдам убийц Кайрайи, я не знаю. Понятия не имею: чем это мне так ужасна смерть? Не боюсь же я заболеть, или отравиться, утонуть, угодить под поезд… Да и тюрьмы не боюсь. Был там несколько раз, уже после гибели Кайрайи: меня забирали за шатание в неподобающих местах по ночам. Стражники в большинстве своем милейшие люди.

— Но если книга у кого-то из балагана, то почему Вы ее еще до сих пор не выкрали? Не сожгли, не выкинули в море?

— Храбрая Вы моя малышка Лилли. Да если бы я только мог прикоснуться к этой книге! Да что там — пошевелиться, когда вижу ее…

— Хотите, я ее украду?

Мастер Нари покачал головой.

— Иногда я вижу ее у совершенно посторонних граждан. Не только у зрителей в зале, но и просто у прохожих на улице. Была одна дама, я смешнейшим образом опозорился у нее прямо в спальне — всего-то потому, что на столике у зеркала стояла шкатулка с пудрами и румянами, по очертаниям похожая на эту книгу. Если сжечь, выбросить — я не уверен, Лилли, перестанет ли «Книга Джаррату» являться мне. Кайрайю ведь убили из-за меня. В том числе и из-за меня. Ради спокойствия всех тогдашних сотоварищей по балагану.

 

Несколько мгновений он молчал. И Лилли молчала. Потом ответила:

— А вот это, скорее всего, неправда.

— То есть как?

— А так, что благородного господина Муллакко Кайрайю убили из-за меня.

— Как-как?

— Из-за меня и таких, как я. Лицедеи не при чем.

Нари даже запыхтел от удивления:

— Опомнитесь, Лилли! Вас тогда и на свете не было!

— Ну, и что? Невольники-то были. И их хозяева.

— Объясните, не понимаю.

— Благородный Муллакко был сыном одного из господ над ткацкими и красильными мастерскими — там, у нас, на западе. Ему светило большое наследство, но он не жил дома, а пропадал где-то в Мэйане. Связался с бунтовщиками, рассорился со стражей, развлекался, как мог. Его нашли наши и убили, а мастерскую и рабов унаследовали его двоюродная сестра и ее муж. И это было хорошо, потому что те господин и госпожа были жадные до денег, и значит, мастерская работала. А Муллакко, чего доброго, отпустил бы всех слабоумных на свободу. Тогда — подыхай, как хочешь. Или сбыл бы нас куда-нибудь на лесопосадки, за сто верст от моря, а на деньги учредил бы подпольную печатню. Или оружия для мятежников купил. Он был такой.

 

Слышно было, как с дуба слетают желуди — здешние, мэйанские, пустые и несъедобные. Не то что в древнем городе Руэне, где одними ими можно было прокормиться, ежели что.

 

— Подумать только, что за совпадение. Кайрайя мог бы стать хозяином Ваших близких. И теперь Вы работаете в той же артели, где и он когда-то…

— Не совпадение, а знакомство. Вы что, думаете, меня за просто так взяли бы сюда? Не смешите. Место-то приличное, не бардак. Хотя и холодно.

 

Мастер Нари задумался. Но, кажется, не о лиллиных последних словах.

— А разве не проще родне Вашей было выдать Кайрайю властям, раз уж им известно было, где он скрывается?

— Чтобы нас конфисковали? На Дибулу, на рудники отправили?

— Да, да. И смерть Кайрайи оказалась еще более нелепой, потому что вскоре рабство в Объединении отменили.

— Вам, мастер, вообще не надо думать об этом. Теперь у Вас есть я.

— Да, Лилли. Вы есть. Вы мое утешение. Простите: я глупостей только что наговорил, насчет того, что якобы рано или поздно мне всех, любых друзей, становится мало. Это не так. Вы есть, Вы со мной. Значит, всё будет хорошо.

— Раз я у Вас есть, Вас есть, чем стращать по-настоящему. Даже если это и не так, они могут так думать. Значит, запугивать Вас просто, какой-то книгой, уже не нужно.

 

 

Месяц Безвидного 1119 г