Повесть первая

 

Повесть о кольцах

(Умельцы и любители)

 

См. Предисловие Каэру Каби к «Повестям о благородном Ревандре»

 

Представьте себе, госпожа Таку, послеобеденный час в месяце Премудрой Бириун, дней этак за десять до зимнего солнцеворота. Хороший мэйанский помещик в эти дни до полудня греется под одеялом — если, конечно, не вылезает проехаться верхом: по чистому снегу, как тростинкой по нетронутому листу. Потом зимний долгий обед, свинина вместо обычной рыбы. А вскоре после обеда уже и солнце садится и начинается длинная-предлинная ночь. Лучшее время для неспешных бесед за горячим вином у теплой печки.

Благородный Эйджен Ревандра коротает зимние вечера в одиночестве. Семейство далеко на севере, в поместье: батюшка, матушка, старший брат, тетки, сестры и племянницы всех возрастов.  Чтобы не платить лишних податей, помещик Ревандра отправил младшего сына на княжью службу. Было это около трех лет назад. Тогда-то молодой господин Ревандра и поселился в доме на Неисповедимой, выселив вон бесчисленных торговцев и школяров, которым старый управляющий Кайлам сдавал комнаты. Недорого, по полторы ланги в месяц, включая дрова и свет.

Вскоре выяснилось, что мест в княжьей дружине намного меньше, чем готовых к службе благородных юношей. Эйджена записали в очередь. Четвертьсотник, благородный Ньянга Раданга испытал эйдженовы воинские умения, остался доволен и приписал молодого Ревандру к своей четверти.

А еще северянин отличился в молодецких забавах вроде лазанья по шесту и перетягиванья веревки в дни торжества Плясуньи.

Воины и соискатели взяли обыкновение справлять в доме на Неисповедимой один праздник за другим, благо дом просторный, а Эйджен в нем один, без жены и без родителей. Самовар, вино с медом и травами, песни и здравицы до утра. И разговоры — сплошь охальные да крамольные.

Вот только в нынешнюю зиму командиру Раданге стало не до гулянок. Друг его недавно погиб, посадский купец. Раданга почти все время проводит на левом берегу: то в участке у старшины Иррина, то в суде, то в семье убитого. Там — престарелый дядюшка-калека, сестра, совсем еще девочка… Так что Эйджен, приезжая утром после упражнений на ристалище, до самой ночи мается без дела. Торговать Эйджену батюшка не велел, играми в «шесть квадратов» и «четыре храма» молодой Ревандра не увлекается. И зазнобы на посаде он себе еще не завел.

А между тем, благородный господин Ревандра — мужчина видный. Ростом не уступит среднему хобу, в плечах широк, могуч. Хоть он и с севера и степной родни не имеет, но волосы у него ярко-рыжего цвета, того самого, который так старательно наводят себе умбинские любители наряжаться. Рыжие усы до ушей, лицо веснущатое и честное, глаза зеленые с веселой рыжинкой.

Многие барышни заглядываются на благородного Эйджена, когда он едет на ристалище или с ристалища домой. Многие знатные семейства почли бы за честь породниться с благородными Ревандрами. Но — нет. На Кремлевской стороне не знают даже имени той барышни, которой Эйджен Ревандра посвящает свои стихи. А стихи он сочиняет во множестве. Благородный Талдин Куррера, зять господина Нангли, показал однажды ревандрины стихи самому княжичу Да-Умбину, нашему лучшему поэту. И княжич Дарри будто бы самолично те стихи расхвалил.

Эйджен не входил в окружение Дарри. Не об отъезде княжича его печаль. Так, обо всем понемногу и ни о чем. Как и пристало герою повести.

Итак, пятнадцатое число месяца Премудрой, праздник всех грамотеев и кудесников. В гости к благородному Ревандре зашла высокоученая Пинги-лешачиха. Под тем предлогом, будто бы в прошлый свой приход обронила в доме Ревандры свое колечко. Волшебное! В щель могло закатиться.

Хоть Ревандры и с севера, из самой умбинской глуши, а герои в их роду тоже были. Ибо сказано: семь равно достойных средств есть у благородного господина, чтобы честно послужить князю: меч, копье, кормило, посох жреца, гусли певца, книга кудесника и весы казначея.

Заметьте, госпожа: я не включаю сюда ни отравленного лазутчицкого кинжала, ни столь же ядовитой тростинки казенного писаря…

— Ни секиры палача?

 

Вингарское кресло, когда в нем качаются, скрипит. Не самый противный звук, а главное — размеренный. Успокаивает.

Лешачиха Пинги, племянница и ученица мастера Бираги, по примеру многих своих соплеменников, особое пристрастие питает к чарам наваждения. Оттого и выглядеть она может по-разному. Но нынче — тот редкий случай, когда Пинги явилась в дом Ревандры в своем истинном облике.

И не напрасно. Не так-то много леших в нашем городе. Вообразите, что в кресле качается существо ростом вполовину ниже благородного Ревандры, на пол-ладони пониже мохнонога. Мохнатые у леших не только ноги и голова, а все тело, и лицо, и даже знаменитые длинные лешацкие носы. У Пинги мех светлого серо-стального цвета, тщательно расчесанный, а глаза голубые, большие, как у всех леших. Под пестрой распашной безрукавкой у нее надеты еще и рубаха, и шаровары, а к шароварам — узорные баллуские носки. На шее резные бусы в несколько рядов, на поясе пристроены мешочки с чародейскими принадлежностями и два затейливых трехзубых кинжала в ножнах.

В правой руке у Пинги стаканчик горячего вина, в левой — вощанка. Не иначе, новые стихи благородного Ревандры.

Благородный Эйджен сидит в другом кресле. Лицо его печально.

И тут холодный ветерок пробегает по зале. Видно, кто-то из слуг на мгновение открыл дверь из сеней на двор.

— Барин! Гости к Вам!

Это говорит Дилго, жена старого Кайлама.

Вслед за Дилго в залу входит женщина. Входит быстрым шагом, не снимая плаща.

Эйджен замечает цвета ее одежды и прежде чем разглядит лицо гостьи под капюшоном, уже склонится, сложив руки знаком соболезнования. Плащ на гостье — черно-белый. Это значит — кто-то из ее семьи недавно предстал перед Владыкой Гибели.

Женщина замирает, отвечая на поклон. Выпрямляется, откидывает на спину капюшон.

На вид ей лет сорок. Лицо суровое — да кто бы ждал другого? Темные глаза, жесткие черты, волосы стянуты черно-белой похоронной повязкой.

И руке — серебряное кольцо с гербом владения Дорро.

Ятгирри. Супруга боярина Джельгата Дорроского.

Лет семьсот назад Ревандра именовал бы владетеля Дорро, потомка первых дибульских переселенцев, своим единственным господином, а боярыню — полновластной госпожой. В наши дни земли Дорро составляют часть Умбина, а древний род Кай-Дорро слывет одним из преданнейших союзников князей Умбинских. Но память о старинной верности в Ревандрах сохраняется: тем вернее, что за сто лет до Чумы одна из боярынь Дорроских была урожденная Ревандра.

Эйджен принимает у гостьи черно-белый плащ. Приглашает сесть поближе к огню, предлагает вина и меда.

Госпожа Ятгирри садится в кресло. Пригубливает вино. Опускает руку с кубком: она намерена сразу перейти к делу, минуя условные речи.

— Что привело госпожу в наше смиренное жилище?

— Скорбь и мщение. Известно ли благородному Ревандре, что господин Кай-Дорро, мой супруг, скончался нынче утром?

— Высокородный Кай-Дорро? Скончался? Семерыми да примется… Нет, я ничего не слышал. Как это случилось?

— Он был убит. Тайно и подло. Имена убийц неизвестны. Посадская стража ищет их, однако… У меня есть сомнения, что страже удастся их найти. А тем более — доказать что-либо.

Эйджен вскочил с места. В большом волнении стал шагать по зале кругами. Семеро на помощь! Боярин Джельгат убит! Из-за угла, подлыми убийцами!

— Мы найдем их! И если эти люди благородного происхождения, то да будет судьёю нам Воитель на Поле Чести!

— Я была бы благодарна Вам, благородный Эйджен. Вы один из старинных родичей покойного Дорро, и я была бы признательна вдвойне, если бы… Словом, если бы итог Ваших поисков не стал достоянием городской молвы. И особенно — моих домашних. Вы, благородный Ревандра, первый и единственный, к кому я решилась прибегнуть. Кроме Вас о случившемся оповещена только стража. И еще, разумеется, князь.

Речь, как можно понять по голосу госпожи, идет не о светлом князе Джабирри, а об отце его, бывшем князе Джагалли. «Старый князь» - говорят о покойном Вонгобуле, о Джагалли — «бывший». Джабирри — «светлый», а «нашим» крамольники и поэты иногда величают княжича Дарри. Но просто «князь» без уточнений как правило означает все-таки бывшего князя. Ибо недалеки от истины те, кто полагает, будто делами княжества нынче, как и до 580 года, по-прежнему распоряжается именно князь Джагалли. К тому же благородный Джельгат был его сподвижником, другом…

Вы кого-нибудь подозреваете, госпожа? — спрашивает Пинги.

— К сожалению, нет.

— Оставил ли покойный завещание? Кто наследники?

— Оставил. Наш сын, Койан Кай-Дорро, наследует все за вычетом моей вдовьей трети и приданного нашей дочери Вантули. До совершеннолетия Койана опекать его назначена я.

— Были ли Вы, госпожа, посвящены в денежные дела супруга?

— Да. Предвижу Ваш вопрос, высокоученая: господин Кай-Дорро действительно вел торговые дела на посаде. Вкладывал деньги в строительство большого наемного дома в доле с подрядчиком по имени Кварару. Там, на стройке, неподалеку от Мельничного острова, Кай-Дорро и нашли.

— Как он был убит?

— О том знает посадская стража. Я не возьмусь пересказать их слова подробно. Многое говорит от том, что убийцы не были простыми грабителями. Но что мы можем поделать, я и Вантули? Мы всего лишь женщины… А Койан еще очень молод. Слишком велика опасность, что ярость его опередит разум и мщение окажется неправым. Если бы благородный Эйджен согласился быть нашим заступником в этом деле…

Разумеется, Эйджен готов. Меч его к услугам госпожи Кай-Дорро. Он приложит все силы, чтобы как можно скорее отыскать виновных.

Вот так и началась эта грустная повесть, госпожа Таку. Старый боярин убит, наследник ищет отмщения, вдова пытается отделить правую месть от неправой. Благородный, хотя и безвестный родич покойного берется искать убийц. Будете слушать дальше, госпожа моя? Посадская повесть — дело вязкое. Да и исход дела Вы, должно быть, знаете.

— Я  знаю, что дело было чинно замято. К благородному Кай-Тирри никаких жалоб по нему не поступало.

— Видно, следствие всем сумело угодить, да так, что и суда не потребовалось. А благородному Фарамеду хватило более насущных дел.

— Как именно было замято дело Дорро — вот вопрос!

Такулга замечает, как при этих словах конопатый нос летописца Каби передернулся гримасой удивления. И продолжает:

— Если бы мы это знали, мы бы восстановили, быть может, и само преступление. И то, что к нему привело.

— Вам бы речи судебные сочинять, госпожа Такулга!

— Кто знает? Может, еще и придется…

Таким безнадежным голосом мой знакомый кудесник, ясновидец Тиммон Найан, говорил: останусь не у дел — буду искать краденных свиней на посаде. Ищет! И оттого не стал хуже ворожить. Кто знает, не пойдет ли на пользу молодому воину-грамотею с острова Тирри расследование посадских тайн?

Даже если время прямого вмешательства упущено и во всем, что касается сведений, приходится полагаться на благородного Ревандру.

 

Усадив боярыню Дорро в носилки, Эйджен кликнул старого слугу Кайлама и велел готовить траурные одеяния. А сам стал собираться в путь. На посад, разузнать подробнее, как все произошло. Пинги заверила, что не оставит его одного. Повязала голову шалью и побежала вслед Эйдженом прочь со двора, по Крепостному спуску вниз, к Лармеи.

— Убит! Благородный Джельгат! За что? Добрейший был человек. Боярин, княжий сподвижник…

— А какова была его должность при князе?

— Смотритель шатров.

— Это как? Старший над степняками, что ли?

— Нет. Степняками заведует второй секретарь, Амби-мэй. А этот — княжьими переездами. На случай, если светлый князь вместе со свитой отправится в путь и будет ночевать в открытом поле.

— И часто такое случается?

— При князе Джабирри, кажется, не было ни разу.

— Хорошая должность.

— В том-то и дело! Тихий кремлевский старичок… Какие у него могли быть враги?

—  А эта супруга его, госпожа Ятгирри — она кто?

— Из мардийских краев.

— Взял бы ты у нее доверенность на ведение дел. И у князя — казенную бумагу. Иначе на посаде не поймут, каковы твои полномочия.

— Верно. Но прежде чем идти к князю, я хотел бы что-то для себя разузнать.

На реке Эйджен нанял лодку до посадской части. Пинги пристроилась поближе к лодочнику и принялась расспрашивать: какие новости в городе?

— Новости? На Блудной карла прибили, посланника ихнего.

— Кто?

— Пьяницы какие-то. Заподозрили в нем смешенца. А еще говорят, за Мельничным каналом стража неупокойного заломала.

— Как это?

— Знамо дело, осиновым колом. То не простой неупокойник был. Говорят, большой боярин.

Что? — вскинулся Эйджен. Боярин? Неупокойник? Соображай, что говоришь!

Пинги укоризненно глянула: благородный Ревандра! Ты, кажется, обещал не болтать о своем расследовании на посаде? Вот и не встревай. Как все было, мы сами еще не знаем. Так давай хоть сплетни послушаем, пусть даже заведомо ложные.

— Знамо дело, неупокойный. Как умер, так с тех пор и бродил. По ночам. А тут вдруг решил белым днем из земли вылезти. На стройке у Кварару яму нашел, оттуда и вылез. Ну, Данкаран Иррин его и завалил. Яма еще с осени отрыта. Строить начали, камень, дерево завезли, а тут глядь — зима! Все и бросили, как было.

Слушай-ка, благородный Эйджен! — говорит тихонько Пинги. Поезжай ты, пожалуй, к Иррину один. А я слезу, пешком пройдусь на стройку, погляжу, что там творится.

— Чтобы я тебя отпустил одну?

Благородный Ревандра велел пристать к берегу. Оставил лодочника ждать у пристани, а сам вместе с Пинги пошел искать стройку на Мельничном. И вскоре нашел большой пустырь с ямой посередине в стороне от жилых домов.

Возле пустыря караулит стражник с глевией.

— Скажи, уважаемый: здесь ли стройка Кварару?

— Тут, господин хороший.

— Здесь нашли убитого?

— Нашли. При мне и нашли. С самого утра сторожу, простыл весь.

Эйджен вытряхивает из перчатки монету. Недалеко уедет в нашем городе благородный молодой господин, не имея в перчатке ланги-другой мелким серебром и медью. На посаде — как на ристалище, в училище или в кабаке: жажда знаний требует щедрости.

— Возьми. Сходишь в трактир, выпьешь горячего вина.

Стражник припрятал денежку. Достал из-за пазухи фляжку, отхлебнул и начал рассказывать.

— Тут и лежал, бедняга. Мы с Иррином его нашли. Идем мы втроем, Иррин, Ганджи и я. Наблюдаем, пожарных попугиваем. И вдруг — бежит навстречу дитё. Маленькое совсем, ростом с Ваше.

— Это высокоученая Пинги.

— Дать дитяти образование — великое благо. Так вот. Подбегает дитё к нам и кричит, что из ямы покойник вылез. Ну, мы с Иррином — туда! Даже жреца звать не стали. Мало, думаю, нам на голову бед: то карла убили, а тут еще неупокойник! Ну, нашли мы его. Вытащили из ямы.

— Как он был убит?

— Ударили по голове, а потом проткнули. Насчет кола осинового — врут. Копьем. Мы думали, ограбление. А Иррин сказал: нет, деньги при нем. Только вот ножны пустые, оружие кто-то унес. Иррин покойного узнал: боярин с севера, тот самый, который Кварару деньги давал.

— Зачем?

— Кто ж его разберет, боярина? Были деньги, вот и давал.

А может быть, его на стройку нарочно заманили? — спрашивает Пинги.

— Зачем?

— Убить и закопать. Чтобы дом лучше стоял. Жертва под первый камень.

— Да что мы, нелюди ушастые? Тут до камней-то еще далеко. Кварару с осени кое-какой припас завёз, сложил под рогожами, да его местные уже растаскали по мелочи.

Пинги спустилась в яму. Ничего, кроме сплошного месива следов в грязи, не нашла.

Пинги и Эйджен вернулись к реке. Сели в лодку, поплыли в участок к Иррину.

Мне казалось, Таку меня не слушает. Сидит, думает о своем. Но вот она дождалась, пока я остановлюсь глотнуть чаю:

— Скажите, высокоученая: когда говорится, что меч и копьё — это два разных орудия честной службы, что имеется в виду? Война и охота?

— Именно так, госпожа моя. А еще — война с себе подобными в отличие от травли, будь то травля зверей, чудищ или нелюди.

— А каким копьем был убит боярин?

 

Кто заходил вечером пятнадцатого числа на площадь у Старых Рядов, еще с улицы мог слышать шум и крики за забором посадского участка. Подойдя ближе, можно было даже разобрать голоса.

Гремел, собственно, один: внушительный голос старшины Данкарана Иррина. Остальные что-то бубнили.

Иррин обличал. Распекал. Припоминал названия чудищ вплоть до самых баснословных. Перебирал по очереди большие и малые пороки, а также три неисправимых: лень, глупость и самоуверенность. Призывал всех иномирных демонов на голову тому болвану, который не способен отличить камбурранского карла — карла, ясно вам? Лысого, складчатого, почтенного карла — от своего брата, паршивого пса! Затхлого козлища! Вонючего борова! И прочее, и прочее, и прочее.

Пинги на всякий случай напустила на себя небольшое наваждение. Кто не станет пристально вглядываться, решит, что за благородным Эйдженом семенит домашний раб-гоблин. По правде говоря, гоблин в наших краях не меньшая редкость, чем лешак. И все-таки в чужом обличии не так страшно идти куда-то, где толпа и шум.

 Эйджен спросил стражника у ворот, можно ли видеть старшину. Кажется, мы некстати…

— Как раз наоборот! — воскликнул старшина Иррин другим голосом. Вовремя как никогда!

Посадские стражники гуськом вышли из ирриновой избушки. Вид у всех у них был понурый, а у самого последнего еще и крепко похмельный.

Эйджен назвал себя: Ревандра, родич покойного Джельгата Кай-Дорро.

— Слышь, Ганджи! — крикнул Иррин стражнику у ворот. У меня человек от князя! Никого не пускай. Явятся карлы — скажи, пусть изволят подождать!

Иррин рассказал: при осмотре ямы ему удалось обнаружить, кроме следов от башмаков покойного Кай-Дорро, еще три пары. Одни следы побольше дорровских, в грубых кожаных сапогах, другие тоже большие — в меховых. Третьи же совсем маленькие: то ли женщина, то ли нелюдь.

Никаких грамот при покойном не нашлось. Зато были деньги, и немалые: сто двадцать ланг. Из чего приходится заключить, что целью убийства было не ограбление. Еще при себе у покойного были украшения: три кольца. Не на пальцах, а в кармане, в особом мешочке, пряжкой приколотом к подкладке. Деньги и кольца Иррин еще утром вручил вдове Кай-Дорро. Ей же были отданы и ножны от сабли. Самой сабли не нашли.

— Ножны старинные?

— Не знаю. Но богатые.

 Строил дом Кай-Дорро в доле с уважаемым Кварару. Дом предназначался для сдачи внаем. Кому теперь его сдашь, ежели все знают, что на стройке неупокойного нашли?

— Где был Кварару сегодня утром?

Иррин уже разузнавал. Был тот вроде бы в гавани, и свидетелей приморский старшина Тайборро нашел. Не то чтобы трезвых, но уверенных, что Кварару пил именно с ними.

Благородный Ревандра просит старшину известить его, если удастся найти что-то новое. Или хотя бы разыскать и подробнее расспросить тех детей, которые нашли тело.

Иррин провожает посетителей до калитки. Стражники все еще плотной кучкой топчутся во дворе.

— Передайте в кремле, господин: мы стараемся. Что можем, делаем.

А вы — глянул Иррин на стражников взором темней корягинского — ну-ка, в избу, собачьи дети! Я с вами не договорил!

Эйджен с неудовольствием обнаружил, что за время, пока они толковали с Иррином, лодка успела уплыть. Но не бегать же благородному господину по городу пешком! Дождавшись другого лодочника, Эйджен со спутницей поплыли в каменщицкую слободу. Там уже каждый прохожий мог показать им дом Кварару, убийцы и чернокнижника.

Эйджен постучал в калитку высоченного глухого забора. Хмурый орк впустил его во двор. Пинги на всякий случай приняла облик мохноножки.

Строитель Кварару вышел к посетителям, одетый почти по-уличному: в серо-коричневом кафтане с серебряными пуговицами, в теплых стеганных штанах, однако в войлочных полусапожках и без шапки. Волосы у него длинные, выкрашенные в темно-рыжий цвет, а на макушке плешь. Глазки воспалены и бегают, скрюченные пальцы почем зря теребят воротник кафтана.

— Благородный Ревандра? Родич Кай-Дорро? Примите мои соболезнования. Поистине, ужасное дело. Я уж не говорю про убытки… Не желаете, господин, продолжить дело родственника?

— Дело?

— Строительство домов. Все знают, как часты в нашем городе пожары. А вынести из огня кубышку с деньгами — это, скажу я вам, совсем не то что заново отстроиться. Стало быть, покуда город горит, будет и спрос на временное жилье. Вот мы и строим… Один такой дом уже готов. Его я строил один. Десять ланг в месяц чистого дохода. Второй дом строили мы с высокородным Дорро вдвоем. А теперь вот высокородного Джельгата нет. Госпожа Дорро тут еще не была. Не знаю, захочет ли она продолжать эту стройку… Почему, почему именно нынче утром я не пошел проведать свой участок?!

Пинги и Эйджен постояли на берегу канала, ожидая, не проплывет ли лодка. Потом отчаялись и пешком двинулись к берегу Лармеи. Переправились, поднялись в дом на Неисповедимой, сели ужинать. А заодно и обсудить, какие выводы следуют из того, что удалось узнать за полдня.

Старый Кайлам подавал вино, пироги и кашу, ворча: что за обычай? Бродят чуть ли не до полуночи Семеро знают где, по морозу, по снегу — далеко ли до беды?

Эйджен распорядился, чтобы Булле, внук Кайлама и Дилго, позаботился о высокоученой Пинги и устроил ее на ночлег в одной из гостевых комнат.

Госпожа Таку, быть может, спросит меня: откуда все это стало известно в доме Каби? А дело в том, что мальчик Булле в тот вечер, покончив с делами, заглянул, как обычно, в гости в дом напротив: потолковать с Джани Найаном. Джани мне и рассказал про несчастье в семействе Дорро, не умолчав, что благородный Эйджен самолично взялся распутать это темное дело.

 

Шестнадцатое число месяца Премудрой. До полудня два часа. Старый слуга Кайлам только что вернулся в дом с господским траурным одеянием, из которого перед тем старательно вытряхнул пыль на дворе: угольно-черный кафтан без вышивок и украшений, такие же черные штаны, рубаха цвета зимнего неба, черные сапоги с серебряными пряжками. Ко всему этому полагается черный плащ, и широкий лоскут вигнарского плиса на головную повязку: тоже черный, как тушь корягина. 

Пройдет столько времени, сколько лешачихе Пинги требуется для заучивания простейшей чары, а благородный Эйджен в полном скорбном одеянии выйдет в залу и сядет завтракать. Сама Пинги давно уже здесь, и чары все у ней выучены: три утренних часа не пропали даром.

Старушка Дилго хлопочет у стола. Пинги продолжает рассматривать эйжденовы вощанки со стихами.

 Столпа затычка мирового, прекрасный город Ви-Умбин. Столица виноградных вин и пива горького хмельного.

— Это что, застольная песнь?

— Неоконченная. Оставь, не ко времени сейчас.

Среди миров в центральной точке — что там? Броженье иль Покой? Известно, что и Столп Земной имеет вид огромной бочки.

Пускай ни сердца, ни печенки седое время не щадит, рубцы любые исцелит бальзам, что плещется в бочонке.

Немало драгоценных строчек оставил славный Мичирин. Ни он, ни Банг, ни Да-Умбин не презирали винных бочек.

Мой князь! Не попрошу отсрочки, коль буду призван в грозный час. Спрошу лишь: взяли ли припас? Кому доверили Вы бочки?

— Ты, кажется, нынче на поминки собирался? Там и споешь. Ручаюсь тебе, произведешь неизгладимое впечатление.

На поминках такое не поют, замечает Эйджен и краснеет. Чего благородный Ревандра не терпит, так это когда расточают похвалы плодам его любительского корявого сочинительства.

— Когда ты собираешься вернуться? К вечеру? Или когда привезут?

— Я сам приду.

— На четырех?

Известное дело, на четырех, замечает рассудительный Кайлам. Прикажете запрягать?

— Ладно. Жду тебя после заката в «Корнях учения».

Как-нибудь и мы с Вами, госпожа, туда наведаемся. Так сложилось, что благородный Фарамед, обойдя весь город, заглянув в каждую щель, только в Училище Премудрой ни разу не был. Начальство все сделало, чтобы его туда не пустить.  И вот, именно с помощью чародейства Фарамеда чуть не убили…

— Как я понимаю, высокоученая, если бы колдуны хотели убить высокородного Кай-Тирри, никакого чуть бы не вышло. Значит, просто пугали.

— Или то были не училищные кудесники, а шарлатаны. Или подпольщики, у которых нужных условий нет для работы.

Неправы были те, кто решил, будто ученая Каби не заметила, как отворяет дверь в ее комнату госпожа Такулга. Делает это Таку не сразу, как поднимется по лестнице, а выждав — ровно столько, сколько надо, чтобы спрятать колдовскую книжку под тюфяк. Сколько бы я ни божилась, что чародейством не владею, — все без толку. Пока госпожа моя продолжает мне не доверять, до тех пор она будет считать меня колдуньей. Как и всех в этом городе.

Однако несправедливо думать, будто Училище — притон убийц и скопище сумасшедших. Дже если мы оставим в стороне кудесников, есть еще богословы, правоведы, врачи…

— А в Училище допускают посторонних?

— Конечно. Жажда знаний угодна Премудрой Бириун.

— Надо бы мне походить на уроки права. И книги почитать по законодательству.

 

На площади перед храмом Премудрой, собравшись с духом, Пинги присоединилась к толпе грамотеев. В основном тут кучкуются правоведы и богословы. Правоведы — в черных плащах на меху, богословы в сиреневых балахонах. Курят трубки и разглагольствуют.

Новостей две: на посаде обнаружили упыря, бывшего боярина Дорроского, а камбурранского карла чуть не убили на Блудной.

— Спорим, коллега Пинги что-нибудь да знает такое, чего никто не слышал?

К Пинги наклоняется кучерявый паренек в желтом вязанном шарфике и без шапки: школяр Ликаджи, восходящее светило Училища, любимец главного правоведа Дарамурры Мэйвера.

— Слышала. По Лармеи спускаются топтыгины. Целое стадо. Заступиться за честь убитого боярина-северянина, своего соседа.

— Топтыгины, топтыгины… Стадо, говоришь? Любопытно: можно ли к ним применить закон князя Вонго о недопустимости выпаса стад на землях, относящихся к ви-умбинскому посаду?

— Пасти нельзя домашний скот. А топтыгины дики и необузданны.

— Говорят, Топтыгин всего один на каждом из материков, так же, как Корягин — один в каждом море. Наш живет на Ирра-Дибула.

— Неужто коллега Теролли прав и Столпу недолго осталось? Из моря выходит Корягин, Топтыгин спускается с гор…

— А нельзя заранее узнать, что успеет раньше: крушение Столпа или испытания по древней словесности? Если Столп все равно рухнет — какого Тварина я тогда сижу долблю все эти древленецкие тонкости?

— И при чем тут Кай-Дорро?

— Про Кай-Дорро я еще не знаю. Пойду выяснять.

Алькаэр Теролли — правовед, ближайший ученик главы отделения, высокоученого Дарамурры Мэйвера. Известен тем, что при всяком удобном случае заводит разговоры о конце времен. Большой приверженец Премудрой Бириун, он чуть ли не со дня на день ждет, что Столп Земной обрушится, подточенный всеобщим волшебством. Как сказано у Халлу-Банги, мир погибнет от чар. А чар вокруг становится все больше.

Надобно Вам сказать, госпожа моя Таку, что в посадской повести герою всегда приходится предотвращать гибель мира и конец времен. Пусть не вообще, а своего отдельного, небольшого времени.

И чужого, хотя бы оно и было еще короче. Как лешаку, древленю или мохноногу — время человека, живущего от силы-то лет сто...

Пинги шагает вдоль берега училищного пруда к дверям книгохранилища. На берегу около десятка школяров-кудесников плавно размахивают руками, отрабатывая чародейские движения. Заприметив лешачиху на крылечке книгохранилища, один из кудесников раскланивается с остальными и поспешно направляется вслед за Пинги. Видать, заранее договорился с хранителем, мастером Уррани: пока Пинги будет изучать книги, какие ей надобны, оставив под залог собственную книжку чар, кудесник перепишет у нее какую-нибудь чару. Не исключено, что редкостную и ценную.

Пинги попросила летопись. И еще «Знаменитые драгоценности знаменитых семейств». Прочла, что предком Дорро был некий  Тиннадолей, предводитель небольшого человечьего племени. Племя шло с Ирра-Дибула через плодородную мардийскую равнину на юго-восток, а потом внезапно свернуло к западу, к берегам Лармеи. У Тиннадолея было копье по имени Пронзатель, и пронзило оно немало карлов, с которыми Дорро почему-то больше любил драться, чем с древленями тогдашнего умбинского юга. Это копье исчезло в год Четвертой смуты. 

Джельгат Дорроский и его семейство — последние из ныне живущих потомков славного рода. Не будь молодого Койана, все их земли отошли бы князю. Да что земли! Куда важнее, что местные жители, хуторяне и помещики вроде старшего Ревандры, остались бы вдруг без собственного боярина. А боярина они привыкли почитать в первую очередь, во вторую — храм, в третью свой собственной северянский умишко. Где тут князю Умбинскому втиснуться? Стоило бы кому-то высказать там, на севере, мысль, что Дорро убили не без княжеского ведома, — и тогда занять унаследованные земли без большого войска князь едва ли сумел бы. Даже если то был бы бывший князь Джагалли.

Точно так же — как если бы на Тирри вдруг вместо Фарамеда прибыл править княжий наместник.

Роднею Дорро числится еще какой-то господин Ребара Суррада. Но он — королевский подданный, а живет в городе Миджире. Супруга Джельгата, Ятгирри, урожденная Донгуру, происходит из семьи менее знатной, но достаточно богатой. Женился Джельгат поздно, по примеру князя Вонгобула — сорока с лишним лет от роду. Жена на двадцать лет его моложе, дети уже почти взрослые.

Эйджен прибыл в дом Дорро едва ли не раньше всех прочих поминальщиков. Постоял у гроба, локоть к локтю с благородным Радангой. Заодно узнал, что убийство Кумбикоты, друга Раданги, расследовано. Посадский купеческий сынок Хинобои признан виновным и осужден, но пока не сослан. Тело друга на днях должны увезти в Марди, чтобы похоронить поближе к главному храму Владыки Смерти. Туда же, в Марди, в семейную усыпальницу, повезут и Кай-Дорро.

Дамы высказали благородному Ревандре свои соболезнования. Их имен Эйджен вспомнить не смог. Одеты они по-зимнему, в темное, но не в траур: стало быть, Дорро не родня. Не родня и Ревандре. У каждой из них левый рукав оттянут вниз: там в особом кармашке сидит мышь-соня. О разведении соней дамы и беседуют в большой зале, пока Ятгирри не пригласит всех к столу, разделить поминальное угощенье.

К гостям выходят дети Дорро. Первой — рыжевато-русая девушка лет двадцати в черной шали: боярышня Вантули. Она сдержанно кивает Эйджену и опускает глаза. Следом за нею — мальчик четырнадцати лет, весь в черном, с гербом на груди: благородный Койан, наследник Дорро. Очень мрачен и серьезен, полон решимости отстоять честь владетелей Дорроских, отомстить убийцам и злодеям. Чтобы никто не смог сказать, будто сын недостоин своего славного батюшки, воина и княжьего сподвижника.

Сын больше похож на мать, и не только лицом, но и сложением, и всей повадкой. Дочь — другая. Невысокая, тоненькая, должно быть, в отцовскую породу.

Кроме Эйджена и семейства Дорро в траур одет только один гость: ровесник покойного, высокий худой старик. Благородный Каргирра Эттуби, княжий ловчий. Ближайший друг и дальний родич покойного.

Вдаваться в расспросы Эйджен счел неуместным, но из разговоров на поминках уяснил для себя кое-что.

Первое: когда высокородный Кай-Дорро вышел из дома утром пятнадцатого числа, все домашние были уверены, что он отправился в кремль, к князю на прием. Его не вызывали, но вроде бы он рассчитывал, что Джагалли найдет для него время. По пути на Стражничьем спуске Дорро встретил одну из дам, приближенных княгини-матери: госпожу Курли Монегаду.

Госпожа Монегада тоже здесь: рыжеволосая, рослая, лет сорока, в платье с белыми вышивками по темно-зеленому: птицы и облака. По словам госпожи Монегады, высокородный Джельгат беседовал с нею о поэзии. Потом Раданга, несший в то утро караул у главных ворот, видел, как Дорро разговаривал с одним из кремлевских служителей. С кем именно — Раданга не помнит. С площади Дорро направился не налево, к боковым воротам княжьего дворца, а направо, в храм. Выйдя из храма, пошел на юг по Княжьей улице.

Каким образом через два часа после этого Дорро оказался на посадской стороне, на стройке — неизвестно.

Второе. Домашние не могут сказать, чтобы в последнее время высокородный Джельгат проявлял какое-то беспокойство, предчувствовал что-то недоброе — нет. Если и хлопотал, то не больше обычного. Едва ли у него были враги на нынешней его службе. В поместье? В Дорро боярин лет десять как не бывал, да и раньше наведывался нечасто. Все тамошние заботы приходятся на долю управляющего. Вы, госпожа моя Таку, если бывали в земле Дорро, наверняка виделись с тем управляющим. Сам Джельгат, как сказано, в дела боярства не вникал. Иное дело — судьбы княжества... Но и тут деятельность Кай-Дорро ограничивалась все больше добрыми советами, ибо проследить за их выполнением смотритель шатров был не в силах.

Одним словом, теперь уже можно ясно сказать: высокородный Джельгат лет десять, как находился не у дел. И не то чтобы при деньгах.

Кто и за что мог ненавидеть его?

Третье. Дела со строителем Кварару госпожа Ятгирри намерена продолжать. Эйджен хотел было предостеречь ее: по виду этот Кварару отъявленный плут. Впрочем, ни сребреника из тех денег, что уже успел вложить в строительство Джельгат, не было потрачено без ведома Ятгирри. То же с расходами на дом, на детей, с пожертвованиями храмам. Тем удивительнее то, что благородный Кай-Дорро был найден со ста двадцатью лангами, происхождение которых для Ятгирри загадочно.

В азартные игры Кай-Дорро не играл. Больших долгов не делал и сам в долг не давал. Деньги хранил и при необходимости занимал в кремлевском храме Безвидного. Там, вероятно, он побывал и в день своей гибели, но едва ли взял там сто двадцать ланг. По голосу госпожи Ятгирри можно понять: столько ему не дали бы.

Ближайшая трата, которую, насколько знает Ятгирри, задумал Дорро — это покупка лошади для Койана. Однако даже отличный боевой конь стоит пятьдесят ланг, не больше. Ятгирри ничего не знает о происхождении колец, что были обнаружены при покойном.  Со своей стороны, она просила сказать ей, если Эйджену известно (или станет известно) что-нибудь о… Словом, не было ли у благородного Джельгата Дорроского любовницы, которой могли бы быть предназначены кольца?

Всего колец было три. Все — золотые, с узорами, хорошей работы, два еще и с камнями. Эйджен попросил дать их ему на время: показать сведущим людям и нелюдям, посоветоваться. Ятгирри согласилась.

Молодой Койан мало ел, много пил, и все порывался сказать что-то во всеуслышание. Матушка всякий раз осаживала его. Он замолкал и наполнял свой кубок, снова и снова, пока свалился без чувств. Барышня Вантули через стол украдкой бросала на благородного Ревандру взоры, по его понятиям, на тризне вовсе не уместные: томные и умильные.

Госпожа Ятгирри приняла ревандрины извинения и проводила родича до дверей.

Чтобы видеть ви-умбинский закат во всей красе, надо наблюдать его с посадского берега. Лучше всего — с Лысой горки или Змеинолужской башни. В небе солнца уже не видно, только отсвет, красный и золотой, за кремлевским холмом, за Училищем, и в воде Лармеи.

Зимой солнце не успевает зайти как следует, как над Училищем Премудрой повисает свой свет: бледно-зеленое зарево чародейских огней. Мы пока что не ларбарцы, чтобы развешивать волшебные фонари вдоль улиц на столбах. День — так день, ночь — так ночь. Зеленые негасимые фонари, предназначенные для освещения улицы, в каждом из домов заботливо хранятся, укутанные в войлок, и извлекаются лишь в случае, когда пожарные обходчики придут и спросят. На улицах предвечная тьма, и только в Училище светло как днем.

Благородный Ревандра спустился к берегу, прошел по набережной. Замешкался возле хитроумной двери кабака «Корни учения», вертящейся на оси. Обошел стол с пирующими школярами, отыскал Пинги во главе другого большого сборища.

Пинги сидит на столе, скрестив ноги, и в одной руке у нее чаша с вином на меду, а в другой — ломтик сушеной дыни. Им-то Пинги и помахивает в такт. Богослов Нинга бренчит на сазе, а правовед Джани тянет старинную ларбарскую песню. Старинную, да на новый лад:

 

По кружкам розлито

Вино вингарское

Вино вингарское, красным-красно.

Не угощай меня —

Пускай и барское,

Пускай и царское оно вино.

 

Порой весеннею

Я Лиджи встретила,

Была я пьяная, а он пьяней.

Он стал насмешничать,

А я ответила,

И стал он нравиться мне все сильней.

 

Сорочка белая

На нем бумажная

А сверху плисовый на нем кафтан.

Лицо веселое,

Походка важная,

И сыплет лангами, как капитан.

 

Мы с ним полмесяца

Гуляли в гавани,

Сошелся клином свет на нем одном,

А к Великанам он

Собрался в плаванье

И за вингарским он ушел вином…

 

Эйджен остановился и некоторое время молча глядел на Пинги, надеясь привлечь ее внимание. Наконец, она его заметила, отставила чашу, спрыгнула со стола. Кабатчик указал благородному господину за занавесочку: там комната, где можно посидеть в относительной тишине.

— Не угодно ли вина? Пива?

И грибов, попросила Пинги. С грибами лучше думается. Итак, что слышно на поминках?

Эйджен принялся рассказывать. Судя по всему, благородный Кай-Дорро вчерашним утром спокойно вышел из дому, поднялся в кремль, но у князя не был. Побеседовал с тем, с другим, посетил храм, вышел — после чего поплыл на посад, где и погиб.

— Жалко старика… Зачем он именно в это утро отправился на свою стройку, где и работ-то никаких не идет?

— А где именно он вышел из кремля?

— Не знаю. Раданга видел, как он ушел по Княжьей улице. Во дворце Дорро не был. Он мог обойти дворец с юга и выйти либо через Посольские ворота, либо через Школярские. Придется порасспросить степняков.

— Что еще?

— Семья в большом горе. Сын порывается искать убийц и мстить. И может наломать дров. Матушка очень обеспокоена.

— Особенно если у нее есть свои причины желать, чтобы кто-то из убийц ушел ненайденным.

Кудрявая личность с вощанками заглядывает за занавеску:

— Семейная распря в роду боярина Дорроского? Боярыня-мужеубийца?

Благородный Ревандра оставил на столе пару сребреников и вышел.

— В другой раз, дорогая Пинги, придется нам назначать встречи в менее людных местах.

— Хорошо. Завтра я зайду. Только оставь мне до утра кольца. Я их попробую поизучать.

Странное чувство пришлось бы испытать тому, кто зашел бы в гости к мастеру Бираге-лешему, главному училищному мастеру наваждений. В посадских повестях так описывают чародейские переходы между мирами. Открываешь обычную дубовую дверь, шагаешь внутрь — и попадаешь не в прихожую приличного училищного дома, а в лешацкое дупло, выстланное зеленым мохом и никак не рассчитанное на человеческий рост. Самое странное, что головой о потолок при этом не стукаешься, а захочешь коснуться замшелой стены — под рукой окажется обычный умбинский войлок. Наваждение! Мастер Бирага ежедневно подновляет его, чтобы чувствовать себя как бы дома, в гандаблуйском лесу. Что не мешает быть в его дупле и кухне с теплой печкой, и спальням, и кабинету.

О мастере Бираге говорят разное. Будто бежал он из Гандаблуи, не поладив с древленским князем. Якобы мастер Бирага однажды предъявил косым очам одного из местных начальничков такое наваждение, что тот окочурился на месте. Несведущие в чародействе власти не поверили, когда Бирага объяснил, что сам не знает, какой именно морок он сотворил: дескать, маленький леший просто хотел показать доброму древленю то, чего тот боится больше всего на свете. А уж что именно тому привиделось, так то древленям виднее. Гандаблуи сочли, что Бирага слишком многое сумел разнюхать своим длинным лешацким носом о страхах гандаблуйского руководства и теперь опасен государству и народу. Пришлось маленькому лешему бежать.

Удивительно ли, что приняли Бирагу именно наши просвещенные края?  

Высокоученому Циоле, мастеру очарований, скучно было одному. Он оказал Бираге покровительство. Тем более что свое родное Гандаблуи древлень Циоле крепко недолюбливает. А вскоре грянули выборы нового верховного мага Училища, и оба они, Бирага и Циоле, очутились в числе горячих сторонников молодого, но, без сомнения, отмеченного печатью Премудрой жреца-кудесника Габирри-Илонго. Было это еще при Вонгобуле. С Илонго Циоле и Бирага до сих пор большие приятели. Вкупе с грозным словесником Диррири и механиком Думерру они составляют наиболее вольномыслящую часть училищных мастеров. И всегда горой стоят за школяров, за науку ради науки — пусть даже и в ущерб насущной пользе города и страны, о которой так радеет глава училища, досточтимый Габирри Будаи-Токи.

Говорят, однако, что леший Бирага не оставил своих поползновений по части государственных дел. Спросите, госпожа, завсегдатаев кабака «Корни учения» или «Трех груш». Вам расскажут, что именно Бирага, а не кто-нибудь, принял облик княжича Даррибула, когда в дни посадского бунта тот вышел к народу и с крыльца кремлевских палат сказал речь, где поклялся Семерыми, что между ним и братом его Джабирри никаких разногласий нет. Крамольники, да-умбиновцы, так надеялись, так хотели видеть Дарри во главе противокремлевского заговора — и нате вам... Сам же Даррибул во время той знаменитой речи сидел, будто бы, глубоко в кремлевском подземелье. А почему пять лет спустя, когда Даррибул внезапно исчез из кремля и из города, его не заменили бирагиным наваждением? Так дело в том, что мастеру Бираге пришлось бы поддерживать это наваждение дни и ночи напролет. А ему недосуг. Слишком много дел в Училище.

Вот и сейчас. Мастер только что покончил с длиннейшей, замысловатейшей чарой, дописал последнюю закорючку, запечатал колдовской печатью сосуд с чернилами. Все, на что способен кудесник бирагиного разряда после таких трудов — это улечься в кресле у печки, выпить горячего меда, разбавленного вином, съесть тушеных грибочков с сыром и луком и уснуть. Но нет, вместо этого приходится самому выползать на кухню, самому что-то стряпать. Ибо племянница Бираги, юная Пинги, вместо того, чтобы заниматься хозяйством, сидит у стола и старательно перерисовывает на бумагу узор с какого-то колечка.

Не волшебное! — замечает Бирага презрительно.

— Да. Я проверила.

— Хочешь заколдовать?

Мастер Бирага изволит издеваться. Делать волшебные кольца, защитные, например, умеет в нашем Училище один только мастер Циоле. Сам Бирага не умеет. О маленькой Пинги и говорить нечего.

— Нет, не хочу.

— А зачем тогда рисуешь?

— Буду искать, что за мастер их изготовил. Похоже, они сделаны недавно, где-то здесь, в городе, на заказ одному боярину. Его еще убили — слышал, дядюшка?

— Мастера надо будет приметить на будущее. Вещь под чары в наше время не каждый соорудит. Смотри-ка ты, упало!

Бирага наклоняется, поднимает с пола еще одно кольцо, четвертое. Подкладывает Пинги на стол.

— Откуда, дядюшка?

Старый леший глядит укоризненно. Зачем, спрашивается, он обучает племянницу чародейству? Сидит, видите ли, тут, как какой-нибудь мохноног, срисовывает узоры чернилами на бумагу, когда можно — одним щелчком пальцев создать точно такое же колечко, в цвете, в объеме, с тем же блеском и с тою же тяжестью. И даже с волшебством внутри: зеленым лешацким волшебством наваждения.

— Мои рукоплескания, дядюшка. Мне так не суметь.

— Еще бы. Вместо того, чтобы учиться, переписывать полезные книги, я уже не говорю о кухне и стирке, кое-кто из нашего леса днюет и ночует в городе, у маловечьих благородных господ. Не иначе, собирается представиться ко двору.

— Правда твоя, дядюшка. Иди к себе, укладывайся. Я мигом.

Как знать: скоро ли привыкнет моя госпожа? Захочет ли привыкать?

Ученые занятия наши, как было сказано, не продвинулись дальше первого дня, совместно прожитого в доме Каби. Второй день с самого утра и до вечера заняла ревандрина повесть с перерывами на еду и сон. За соседским забором время от времени снова возникали наваждения.

На третий день к нам зашел жрец Байджи.

Досточтимый Габай из Честопольского храма не считает вероотступниками жрецов из храма Семи богов. Вот и воспользовался случаем: прислал к болящей Такулге вместо себя Байджи-семибожника, тем более что тот в дом Каби все равно ходит.

Такулга читала доносы на байджин храм. Знает, что Гамурра-Маоли несколько раз ходил туда и подолгу сиживал. Поэтому Такулга и глядит на Байджи пристальнее, чем на прочих ви-умбинских деятелей. Во взгляде ее не тепло, не внимание — чувство вины. И еще злости, ибо Фарамед — Фарамедом, а виниться за дела посторонних людей вроде Маоли Такулгу не нанимали.

Байджи хватило на то, чтобы не рассказывать, как он с Маоли отлично поладил.

Байджи велел мне выйти. Если кто-то на Земном Столпе намерен беречь зелья, отказываться от мардийской воды, проявлять мальчишество и молча терпеть, пока будут менять повязки — пускай. Но другим на это глядеть вовсе незачем.

Милостью Семерых, раны заживут. Если не до Нового года, то уж до новомесячья Безвидного — точно. Кстати, в нынешнем году между последним днем месяца Гаядари и новомесячьем Байаме княжий Совет распорядился считать семь вставных праздничных дней: Байджи по пути к нам слышал глашатая на рынке.

Досточтимый предупредил Таку, что будет налагать руки, и попросил потерпеть еще.

Уходя, Байджи перехватил меня на кухне:

— Все не так страшно, как боялся досточтимый Габай. Но и не то, чтобы благостно. Устал человек. Целительными чудесами не помочь: время пройти должно. Ты поищи, чем отвлечь ее.

Я объяснила: вроде, уже нашла. Посадскими повестями.

Вот, мол, какие у нас в Ви-Умбине растяпы-сыщики. Мудрено ли, что без Фарамеда мы как без рук? Побольше лести, высокоученая! Авось, девочка растает и выболтает Вам что-нибудь душераздирающее. Фарамед Кай-Тирри — арандийский лазутчик! Или еще что-нибудь в этом роде.

— А что, Каэру: разве спутники Фарамеда обязаны все быть лазутчиками какой-то одной державы?

Что ты, Каби, вообще-то знаешь о своей гостье?

Детство на Тирри. Отца убили, мать командует замковой стражей. Кстати, знаешь ли ты, Каби, что госпожа Кандикараи и Бакурро вырастила как сына? Вот только брататься пока Бакурро с Таку не стали.

Домик, продуваемый всеми ветрами. Рыба в будни, рыба и хлеб по праздникам. Зато жемчуга — как грязи. Пираты. Пока Фарамед ловил одних пиратов, другие навещали тиррийские берега, и островитянам пришлось заново учиться с ними договариваться. Сейчас, захоти остров Тирри устроить городу Ви-Умбину осаду с моря, — несколько десятков совершенно посторонних кораблей будут к его услугам. Фарамед ни о чем не знает.

Игры в крепости. Владение мечом с девяти лет, грамотой с шести. Навыки лазутчика выработались в нечастые часы приездов на Тирри благородного Фарамеда: лазать по камням, глядеть на него из-за угла, следом ходить тайком от матушки… Цепкая память — от привычки ловить все, что говорят о боярине на острове. Включая и россказни, не предназначенные для ушей стражничьей дочки.

Морские сказания зимою по вечерам, под вингарские гусли. Рыцарские вингарские повести. Страсти такие, что Мичирин Джалбери в сравнении с теми рыцарями должен был казаться просто бесчувственным умблом.  Ну и, конечно, Халлу-Банги и «Древности Джегура».

Совершеннолетие. Я не знаю, как матушка отпустила из дому их с Бакурро и обошлось ли там без обетов. Но, как мы знаем, Такулга уехала с Фарамедом, а Бакурро — с нею.

Что мне нравится в моем друге Байджи, так это когда он, потолковав с кем-нибудь полчаса, уходит  — как от старого приятеля. Да, жрецу полагается болтать с болящими, особенно если они мардийской воды не пьют. Но чтобы выспросить обо всем, вплоть до вингарских повестей?

Спрашивается: если я сочинитель и враль, кто же тогда досточтимый Байджи? Или мне просто завидно? Или это я ревновать начинаю с первого получаса?

— Завидно? Ревновать? Чей бы топтыгин чесался, Каэру!

Такулга слушает твои россказни. Спросила меня, как давно я с тобой  знаком. И каковы нынче в Умбине обязанности княжьего летописца.

— Ты рассказал, на сколько стран я шпионю?

— Само собой. Ты не знаешь, Каэру, князю второго летописца не нужно?

Будь байджина воля, Байджи сказал бы: оставь Таку себе на смену, брось службу, переезжай в храм Семерых. Но Байджи сегодня смолчит: праздника нет. Свои предложения Байджи держит при себе до новомесячий и высказывает каждый раз в выражениях, приличных к очередному месяцу. Вдруг — пожар, а мы не вместе! Потоп — а мы по разный стороны Лармеи! Зараза, бунт, драконы с великанами, а мы все врозь. Как будто есть у Байджи кто-нибудь ближе коллеги Каэру и наоборот…

Нет, к фарамедовой девочке ревновать меня не надо. Отлежится, сама решит, куда ей податься.

Кто сама-то я была в такулгины годы? Мы тогда уже жили в кабейском доме: мастер Равере, Байджи, Гуррави Мурту, Хейде-мохноножка и я. Я учила ви-умбинских обормотов дибульскому языку, Байджи — богословию, а Гуррави — бою на мечах. Еще я переписывала сочиненные мастером побасенки. И конечно — таскалась туда, где собирались местные грамотеи и поэты. Когда пускали в кремль, ходила слушать Дарри Насмешника.

Почти так же, как нынче Такулга выслушивает меня, я слушала рассказы благородного Бу Амби-мея весной 580 года Объединения. Только у меня для верности на запястье еще надето было кольцо с железной цепью. Было это в подвале одного из зданий в кремле.

Бу разглагольствовал не просто так. Он пытался обиняком навести меня на разговор про то, какого, собственно, Тварина я толкусь возле Дарри. Объяснения мои насчет любви у Бу успеха не имели.

С мастером Равере и Байджи разговор был отдельно от меня. Оба честно сознались, что они королевские лазутчики, и что для их задачи здесь, в Ви-Умбине — а ведь секретариат не станет чинить препятствий к ее исполнению? — участие грамотея Каби необходимо. Не подействовало.

Гурави и Хейде попробовали было отыскать Дарри и что-то у него выспросить. Где, мол, Каэру, и что с ней, зачем мастера Равере таскали к секретарю?

— Каэру — это кто? — спросил Дарри.

Они объяснили.

— Не помню, — ответил он. Кадьярского кудесника Равере вызывали, как я слышал, по поводу недавно пойманных баллуско-камбурранских шпионов. Каэру — одна из них?

Гуррави махнула рукой и пошла прочь. Хейде чуть замешкалась. Снизу вверх глянула Дарри в лицо, выискала глазами его глаза, что не каждому удавалось. Сказала: так держать! — и дальше гнусное мохноножское ругательство.

Мы с Дарри никогда не договаривались, как ему вести себя на случай, если что-то со мной случится, и наоборот. Но именно так, как он держался, ему и следовало держаться. Я моему княжичу — никто, ибо это самая выгодная должность.

Потом братец мой Карра выкупил меня под честное слово умбинского помещика и полсотни ланг. Я дала обеты, какие велел Бу-мей. Обязалась следить за княжичем Да-Умбином и докладывать, что услышу и увижу.

Ничем особым это не грозило. В присутствии Дарри я тогда мало что видела и слышала. Оттого-то теперь, когда я пробую вспомнить его глаза, его побасенки, его ладонь на плече у меня — не могу. Ничего не осталось.

 Собралась я было расписаться еще и в том, что речи про любовь дальше кремлевского подвала не пойдут. Бу остановил:

— Если княжич сочтет нужным, Вы и скажете, и сделаете все, как ему и Семерым с Вайамбой будет угодно. Станете его другом, доверенным лицом, любовницей, если на то пойдет. Ваше, Каби, дело — смотреть и слушать.

Теперь я — шпионка не у дел. Чтобы увидеть Дарри, нынче надобен ясновидец посильней Тиммона и впридачу хрустальный шар за сто ланг.

Что же такое затевается в кремле новенькое, если нас с Такулгой решили совместить в одном доме накануне Нового года?

У Байджи нет ответа. Он соберет свои лекарские припасы и уйдет. С видом, как будто в спину ему глядят глазами не дружелюбнее дарриных.

Или тех, какими провожали из Умбина благородного Кай-Тирри.

 

Полдень семнадцатого числа месяца Бириун. Благородный Ревандра вместе с Пинги шагают вниз по Крепостному спуску. Нынче надо много кое-куда успеть. И прежде всего — в карличью слободку к кузнецам.

Наперерез им по набережной скачет кто-то на вороном коне. Пинги едва успевает увернуться из-под копыт. Узнав Эйджена, всадник останавливается, спешивается.

— Почтение благородному Ревандре!

Это юный Койан, наследник Дорро.

— Семеро судили нам с Вами, родич, встретиться нынче. Мне нужна Ваша помощь.

— Чем могу служить?

— Подмогой в свершении мести.

— Стража нашла убийц?

— Какое там! Она все сделает, чтобы никого не найти. В лучшем случае, предоставят матушке какого-нибудь бродягу, да и успокоятся. Нет, убийца гуляет на свободе, всячески огражденный от следствия и суда. Не кто другой, как вдова убитого, заботится, чтобы посадская стража берегла его. Отвратительно молвить — но видят Семеро, это так!

— Погодите, родич. Давайте-ка сначала. Стража, по-вашему, покрывает убийц?

— Всего одного убийцу.

— Одного? Вам он известен?

— Если бы — мне! Известен всему посаду, ничуть не скрывается, гуляет по улицам, пьет по кабакам. Является в кремль — Семеро свидетели, это тоже правда!

— И кто же он?

— Вы спрашиваете, родич? Абукко. Называющий себя умбинским гражданином и капитаном, некий Абукко Аджан. Грязный пират, вор и убийца. Одно из доверенных лиц княжьего адмиралтейства.

— Но почему Абукко?

— У отца были основания убить его. Однако этот Абукко — не благородного звания, и вызвать его на Поле Чести отец не мог. Теперь отец убит. Из-за угла, подло и тайно. Я утверждаю, что кроме Абукко, у отца не было врагов, способных на такое. И мне нужна Ваша помощь, родич. Будьте свидетелем, что я вызвал его. И если только он не подлейший трус — он не посмеет отказаться от поединка!

— Но что за вражда была между покойным Кай-Дорро, Семерыми да примется, — и этим, как Вы сказали, родич, капитаном?

— Он задел честь Дорро. Отец изобличил его, он испугался. И теперь отец мертв, а Абукко…

Койан замолчал: не справился с голосом. Мальчик за год до совершеннолетия. На ристалище осваивал в основном конное копье. Не иначе, против дибульских чудищ. Если и владеет мечом, то во всяком случае, с капитаном ему не тягаться.

Наследник Дорро. Кое-кому в кремле могла бы быть очень даже выгодна его гибель. Приобщение владений Дорро к казне? Неизбежный бунт на границе с Камбурраном! И именно сейчас, перед свадьбой.

Эйджен готов способствовать свершению правосудия. Если понадобится, то и с оружием в руках. Только он, в свою очередь, просит и требует, чтобы Койан дал ему слово: никаких поединков без Эйджена. Не хватало еще, чтобы наследника Дорро сослали на рудники как подлого убийцу.

Койан обещал. Поклялся Семерыми, что без участия родича никаких боевых действий не предпримет. Вскочил в седло и поскакал дальше по набережной.

— Честь семейства Дорро? Как ты думаешь, Эйджен — о чем речь? Сестра влюбилась в капитана?

— Не знаю, высокоученая. Насколько я понимаю, этот капитан в отцы годится барышне Вантули.

Эйджен сказал это и сам призадумался. Джельгат Дорроский, как мы помним, был блестящий придворный и герой — лет тридцать назад, во времена князя Вонго. Однако — годы, годы, что поделаешь… Госпожа Ятгирри еще вполне молода и прекрасна. Капитан, должно быть, храбр, напорист. И к тому же денежные дела семейства Дорро могли твориться не без его участия. Что бишь там они вывозят: хлеб в меа-мейские степи? Или кожу и шерсть в восточные земли Мэйана? Надо бы разузнать.

Сидя в лодочке, Пинги продолжила давешню песенку. Лодочник подхватил:

 

Оставил Лиджи мне

Вина бочоночек,

Да тот бочоночек совсем пустой.

Я жду-пожду его,

А мой миленочек

Не возвращается ко мне домой.

 

Давно закончился

Вина бочоночек,

И осень кончилась, зима прошла.

И народился уж

У нас ребеночек

И я не та уже, какой была.

 

На новогодие

Стою я в гавани,

Про Лиджи слышу вдруг я разговор —

Что воротился он

Давно из плаванья,

Что он беспошлинный купец и вор!

 

Мол, он пришел назад

На Устроение

В укромной бухточке сгрузил вино,

Но получилось не-

-доразумение —

Засада молодца ждала давно.

 

Охрана новая,

На все готовая,

С ней неподмазанный был старшина.

Стоят тверезые,

Не взяли розами,

Не захотели с ним хлебнуть вина.

 

Скрутили накрепко,

Свели к наместнику,

И приказали там держать ответ.

А у наместника

Четыре вестника

И в гости жалует сам Фарамед.

 

Не взял он лангами,

Не взял товарами,

И без пристрастия устроил суд.

А на корабликах

Все весла — парами.

И каторжане там как мухи мрут…

 

Не наливай же мне

Вингарской гадости

Налей мэйанского, да не жалей!

За Лиджи бедного,

За жизнь без радости,

За дочь сиротскую — еще налей!

 

На посадской стороне Эйджен и Пинги велели лодочнику пристать у храма Лармейской Владычицы. Прошли по Мещанской улице к Карличьему мосту — и решили, что уж сюда-то они явились совсем не кстати.

Сколько в городе нашем карлов, подданных Умбина, Камбуррана или гиджиригарских гостей, в точности никому не ведомо. Около трех сотен, должно быть — да только как сосчитать их в подземной слободке Плесненке? Люди туда не ходят, кроме отдельных смельчаков, игроков в карличьи плашки и охотников до драгоценных камней.

Но сегодня не меньше сотни карлов в меховых шубах, в колпаках, собралось за мостом на небольшой Карличьей площади. По очереди то один, то другой взбираются на высокое подножие статуи Карла Маргу и говорят речи. Толпа то и дело перебивает говорящих нестройным криком, иные потрясают оружием.

На мосту путь Эйджену и Пинги преградил карл с большим боевым топором:

— Вы куда? Нынче слобода закрыта.

— Нам нужен мастер-златокузнец. Самый лучший.

— Не сегодня. Горе у нас. Вади Ваджаггри скорбит о родиче Карграддате.

— Убит?

— Хотели убить. Ваши люди, посадские. И еще оклеветали. Нашего камбурранского родича, секретаря посольства! Заманили в непристойное смешенческое заведение, втянули в спор, напали, покалечили. Чудом Старцевым жив остался.

— Стража ищет нападавших?

— Мы нападавшего и без стражи знаем. Он сам из посадской стражи. Развратный волосатый человечище, не при Вас будь сказано, господа. А если мастер вам нужен — зайдите завтра. От памятника на север по переулку, первый поворот на восток, третья дверь. Спросите вади Курангира. Лучший златокузнец к западу от Лармеи! Я предупрежу, чтоб вам открыли.

Эйджен и Пинги вернулись к северной пристани. Эйджен остался в трактире и сказал, что попробует собрать кое-какие слухи. Пинги побежала по Мещанской на восток, до перекрестка с Пекарской, свернула во дворы. Где искать зимой ребячьи компании? Не иначе, на задах у пекарни.

И точно, четверо ребятишек сидят на ветках приземистой яблони. Ждут, не вынесет ли им пекарь Вели каких неудачных хлебов, булок или печенья. Пинги принимает облик человечьего дитяти: мальчишки лет шести. Это ей как раз по росту. Одежду можно оставить ту, что есть. Только кафтан сделаем попроще, и шаль сдвинем с головы на шею, как шарф. Получится паренек из средней посадской семьи, не бедной, но не господской.

Пинги подходит к ребятам.

— Слыхали, карлы за мостом орут? Топтыгиных бить собираются, которые с гор спустились.

— То не топтыгины, а тюлени. Оборотни! Они давеча на рынке степняка в канал утащили.

Отвечает Пинги мальчишка примерно ее росточка, с большим ножом на поясе и без нескольких передних зубов. Пинги, спохватившись, убирает у своего наваждения два зуба: человечьи дети в этом возрасте все ходят беззубые.

—  В канал? Степняка? Вместе с лошадью?

— А то ж! Еле вытащили. Потом еще скорняка убили.

— А на стройке мертвец больше не появлялся?

— Не-а. Его стражники колом проткнули.

— Пожарники! — возражает мальчишке девчонка постарше.

— Я говорю: стражники. Старшина Иррин.

— Иррин позже пришел! Тогда твой покойник уже проткнутый лежал!

— А кто-нибудь видел, как покойник из ямы лез? — спрашивет Пинги.

— Спорим, я видел! — отвечает мальчишка.

Девчонка подбоченивается презрительно:

— Ничего ты не видел. Тебе Дагои рассказал, ты и поверил.

— Видел! Дагои там вообще не было.

— Ты еще скажи, скорняка без Дагои убивали. Там охотник был с собакой, дагоиного отца приятель.

— На базаре — да. А про покойника Дагои от меня услыхал.

— А еще там, с покойником, древленка была. Красивая! — встревает Пинги тихонько.

— Спорим, не было!

— Спорим, была! — поддерживает Пинги девчонка. Из древленского подземелья. Сама черная, волосы белые, глазищи — во!

— Врешь ты всё!

— Сам ты врешь!

Пинги убежала. Пока эти двое спорят, у нее чара наваждения может кончиться. Слухи про то, как парнишка на посаде оборотился тюленем, хороши, конечно, но нам некстати: паренек с бабьей шалью вместо шарфа Пинги понравился. Можно будет эту личину использовать еще раз.

В кабаке Эйджен уже начал беспокоиться. Пока Пинги не было, он тут порасспросил о капитане Абукко и узнал, что тот большой подлец и пьет обычно в кабаке «Капитан Корягин», что возле приморского рынка.

Эйджен и Пинги заспорили, куда идти. Искать Абукко в приморскую часть? Или на кремлевскую сторону, в «Корни учения» или «Три груши», разузнать, не видел ли кто, как Дорро выходил из кремля или как он нанимал лодочника?

Видно, что-то неладное случилось в этот день у благородного Ревандры с равновесием стихий. Пройдя пешком по заснеженным улицам весь посад до самого приморского базара, он капитана Абукко не застал. В кабаке сказали, что капитан, скорбя, пьет дома и никого не принимает. Смышленому пареньку, слуге благородного господина, даже показали тот дом, но сколько Пинги с Эйдженом ни стучали в ворота, им никто не открыл.

Немногим лучше обстояли дела и в «Грушах». Про то, как на Блудной улице побили карла, посольского писаря, Пинги рассказали в подробностях, а про боярина Дорроского, искавшего лодку — ничего. Пинги поспешила домой, готовить дядюшке ужин, а Эйджен вернулся к себе на Неисповедимую.

А часа через два Пинги, покончив со стряпней, прихватила книгу, предназначенную для переписывания, бумагу и чернила, и сказала дядюшке, что пойдет в гости.

Вышла из училищных ворот. Приметила на спуске знакомую личность в кафтане с поднятым воротом: кудесник Тиммон, ученик досточтимого Илонго. Любопытно: что он тут шастает? Разбогател, решил вернуться в Училище? Или ведет какое-нибудь судебное дело, где замешаны школяры?

Пинги его не окликнула. Добралась до дома Ревандры. Шла и думала: что за скука, каждый раз колотить в двери кулаком! Подошла к ревандриному забору, остановилась у ворот, сосредоточилась — после чего на всю Неисповедимую раздалось конское ржание, топот и грозные крики, хотя и невнятные: степнячьи, должно быть. Булле с опаской высунулся в калитку. Впустил Пинги, позвал деда: не запереть ли ворота на второй засов? Меа-меи шалят!

Пинги отужинала с благородным Эйдженом. Устроилась в кресле — не вингарском, а простом, зато устойчивом. Примостила на столе книгу, начала потихоньку переписывать.

А еще через час у ворот снова раздался стук. В залу заглянул белый, как мохноножская редька, Булле. Вцепился в дверной косяк, чтобы не трястись. Сказал:

— Господин! Вас там — того. Спрашивают. Я сказал, что Вас дома нету, а он мне — есть! Ему, мол, лучше знать.

— Кому?

— Покойному господину Кай-Дорро.

Отодвинув Булле с дороги, в залу вошла высокая личность, затянутая в черное с ног до головы. Черные сапоги превосходной работы, черные штаны, узкие внизу и широкие, сборчатые у пояса, черная куртка и пояс тоже черный. Руки в черных перчатках заложены за пояс, плащ откинут за спину, но капюшон опущен на лицо.

— Господин Ревандра? — гробовым голосом произносит пришелец.

— Кого имею честь видеть у себя?

— Эйджен Ревандра, сын помещика Ревандры, что во владении Дорро, родился в пятьсот шестьдесят первом году? Соискатель места в княжьем войске? Проживаете на улице Неисповедимой в собственном доме?

— Все верно. Но, собственно…

— Ваше дело отвечать. Все вопросы я Вам задам. Итак, Вы занимаетесь расследованием убийства Вашего родича, высокородного Джельгата Кай-Дорро, рожденного в Дорро в пятьсот двадцать четвертом году? Кем Вам доводится Дорро?

— Дядей. Но…

— Непрямое родство. Родичи покойного Вас наняли?

Эйджен поднялся с места.

— Мой долг… Госпожа Кай-Дорро, вдова…

— Кем Вам доводится вдова Дорро? Теткой?

— Мой долг — найти убийц высокородного Кай-Дорро и сделать все, чтобы они понесли законное наказание.

— Вы — сыщик? Стряпчий? Правовед?

— Я — родич покойного!

— Родич, стало быть. Получили ли Вы что-нибудь по завещанию?

— Я…

— Где Вы были в день и час убийства?

— Я?

— К суду до сих пор не привлекались? Оружие в доме есть?

Рука Эйджена потянулась к рукояти меча — если бы еще меч был у него на поясе... Оружие, заботливо вычищенное Кайламом, хранится в кабинете. При себе только кинжал, да и тот не заговоренный.

Пинги шуршит бумагой. Тихонько кашляет.

— Кто это у Вас? Ручной лешак?

— Моя гостья. Высокоученая.

— Пособница?

Пинги покашливает снова. Взгляд Эйджена падает на страничку, лежащую перед Пинги на столе. Там по-мэйански, но дибульским угловатым письмом выведено:

Он не покойник, я проверила. Сделай одолжение, займи его разговором еще немножко.

Знамо дело. Убедившись, что перед нею не призрак, кудесница Пинги решила заодно поглядеть, нет ли на нем волшебных штучек.

— А собственно, кто Вы такой?

— Не имеет значения. Ваше дело — думать, как Вы будете объяснять, кто Вы такой. И с какой стати проявляете к делу Дорро столько нездорового любопытства.

Жажда знаний, — не глядя ни на кого, бромочет Пинги.

— Богоугодное дело! — подхватывает Эйджен.

— Тем меньше оснований проявлять таковую жажду лицам, не имеющим ни должной подготовки, ни полномочий. Как давно Вы были знакомы с покойным Дорро?

— Издавна. Можно сказать, с самого рождения. Понимаете ли… Как мне Вас хотя бы величать?

— Полуночным Гостем, Являющимся Без Предупреждения, — отвечает Пинги, стряхивая на бумагу с тростинки каплю чернил.

В этот миг что-то падает с потолка. И вот незадачка: прямо на голову Полуночному Гостю.

Гость откидывает капюшон.

Ничего такого, что следовало бы скрывать, под капюшоном не обнаруживается. Ни костяного черепа, ни клубящейся пустоты. Широкое лицо, моряцкая короткая бородка, коротко стриженные русые волосы. Припухшие веки, серые глаза.

Тоненькая присвисточка раздается со стороны кудесницы Пинги.

— Высокоученый Кеаро? Вы?!

— Коллега Пинги? Сколько лет, сколько зим! Не узнал Вас.

— Присядьте, коллега. Не угодно ли чаю?

Пинги гостеприимно указывает гостю на место у стола. Эйджен не успевает ничего возразить, только зовет:

— Кайлам! Чаю нам и меда с травами.

Пинги выводит на листе бумаги:

Кеаро Каданни, учился у нас на правоведа. Родом, помнится, из Ларбара. Был старостой на своем отделении, лютовал, как сто топтыгиных. Года два тому назад кончил курс, уехал. Все уж надеялись — насовсем…

— Что привело высокоученого в наше скромное уединение?

— Зовите меня просто Кеаро. Мастер Кеаро.

— Что же заставило мастера Кеаро…

— Дошло до меня, что скорбите вы сильно. И желаете отыскать убийц. Действуете в меру своего разумения, любительски, а это не годится. Я буду помогать вам. Вносить законность и благой порядок.

— А кого Вы представляете? Стражу?

Замогильная улыбка озаряет лицо Кеаро.

— Если Вы сами не догадываетесь… Можете считать, что я представляю сам себя. Из чистой жажды знаний. Там — Кеаро указал глазами под потолок — там изъявили любопытство относительно хода следствия. Так что Вы можете даже положить мне за мои труды умеренное жалованье. Согласны?

Напрашивается вопрос, госпожа Таку: неужели в Ви-Умбине каждый может явиться в ваш дом среди ночи, намекнуть, что обладает какими-то высокими полномочиями, и начать задавать вопросы? Я отвечу: конечно, нет. Благородный Эйджен имел полное право выставить гостя за дверь, не обнаружив при нем ни жреческого знака, ни казенного желто-лилового шарфа, ни стряпческой бумаги. Намекать же каждый волен на какие угодно связи.

Но дело в том, что со своей стороны маленькая Пинги приписала на листе бумаги еще несколько слов:

В последний раз я о нем слышала как о человеке досточтимого Габирри-Андраила.

Человек досточтимого Андраила, жреца училищного храма Премудрой, хранителя умбинского архива. Того самого, где, говорят, собраны сведения обо всех жителях княжества, а уж города нашего — и подавно.

От таких предложений не отказываются, выдохнул благородный Ревандра.

— Что это Вы, коллега, пишете?

Кеаро разворачивает к себе пингин листок, читает.

— А, стихи… Надгробное слово боярину Дорроскому?

— Вроде того.

— Итак, я у вас заночую. Утром составим план действий — и вперед.

Выпив с гостем чаю и меда, благородный Ревандра отправился спать. Пинги устроили в гостевой комнате, Кеаро занял другую. Булле домыл посуду, выслушал от нового гостя обвинение в нерасторопности и побежал искать утешения в дом напротив.

Кеаро в городе? — переспросил у Булле Джани. Только Кеаро нам не хватало!

На отделении права ларбарский школяр Кеаро Каданни оставил по себе долгую память. Особенно в доме двадцать девять, где живут приезжие школяры (не путать с домом двадцать восьмым, Безумным). Будучи старостой, Кеаро следил за порядком. Если какая-то часть страшных рассказов о том, как школяры сходят с ума, бегут в матросы, вешаются или начинают с ножом кидаться на окружающих, верна применительно к Училищу Премудрой, то благодарить следует Кеаро и ему подобных. Куражился он над своими подопечными хуже надсмотрщика на каторжной ладье. Учился — не сказать, что блестяще, но парень был не промах и платил за обучение королевской полновесной монетой. Точнее сказать, за него платил батюшка, уважаемый Каданни, баллуский подданный, начальник таможни в Ларбарском порту. Где-то в Ваших записях, госпожа Такулга, он отражен.

Спрашивается: с чего бы это крупному баллускому чиновнику посылать сына учиться в Ви-Умбин? Да не чародейству, а праву, при том, что у нас, конечно, преподается королевское мэйанское законодательство и подробно разбираются умбинские законы, но баллуские изучаются лишь вскользь? Неспроста это, решили в Училище.

Сначала Кеаро побаивались, видя в нем баллуское око. Оттого и назначили его старостой. Потом школяры, и преподаватели стали его бояться уже как старосты: ибо свой долг докладывать обо всем, что видно и слышно вокруг, главе отделения, Дарамурре Мэйверу, Кеаро исполнял исправно и ничуть того не скрывал. Раздавал первогодкам зуботычины — первогодки молчали. Заходил в комнаты школяров-старожилов, как к себе домой, завтракал, ужинал, пил вино, брал будто бы взаймы бумагу, чернила, записи лекций, деньги по мелочи, никогда не возвращал — старожилы не смели возражать. Нес чепуху перед мастерами на испытаниях, а то и вовсе на испытания не являлся — мастера кряхтели, но ставили ему лучшие отметки. Хватал за бока училищных девиц, подруг и домохозяек при мастерах — и ни один из чародеев не рискнул превратить Кеаро в лягушку. Только словесник Диррири прозвал Кеаро по-кадьярски Каэро, Куинги Каэро, Древесной Жабой: редкий случай, когда не школяры дают прозвища мастерам, а наоборот. Ибо подобно Жабе, Кеаро имел привычку сваливаться вам на голову в самый неподходящий миг.

Не чужд был Кеаро и некоторого изящества: видно, влияние города поэтов. Впрочем, прославился он не столько как поэт, сколько как ценитель и критик. Рассказывали, что одна из учениц-кудесниц, а заодно еще и певица, Миладу Джарладжаван, Семерыми поклялась, что разобьет об кеарину башку свой саз, если хоть раз услышит, что Кеаро пытался где-нибудь в «Корнях учения» рассуждать о  поэзии, о чарах или о женщинах.

Выпускную работу для Кеаро будто бы написал один паренек, за которым вообще водился грех писать ближним своим сочинения за деньги. Кеаро запугал его оглаской и получил свой законопроект даром и в лучшем виде. И еще много ходило про Кеаро разных сплетен.

Превзойдя все науки, юный Каданни не был приглашен Дарамуррой в преподаватели. А между тем отличные отметки давали Кеаро все права. Тут-то его и определили к досточтимому Андраилу, собирать сведения для умбинского архива. Досточтимый вскоре снарядил Кеаро в Баллу с неким тайным поручением. Там он пробыл около года, вернулся прошлой осенью и вскорости снова отбыл. Теперь, стало быть, воротился.

Утром восемнадцатого числа месяца Премудрой у ворот дома благородного Ревандры было замечено большое оживление. Джани из-за забора наблюдал, как из ворот появились сначала Эйджен Ревандра, потом — Кеаро Каданни. Последней вышла лешачиха Пинги и сразу же исчезла: должно быть, приняла невидимость.

Да никто ее бы и не заметил нынче на улице. Трудно обратить внимание на кого-то, когда рядом Кеаро в выходном наряде. Вообразите, госпожа: тяжеленные камбурранские сапоги на шнуровке, кожаные штаны, сверху толстая вязанная фуфайка с высоким воротом, куртка нараспашку, на голове диеррийская шапка в полоску. Ларабарский матрос, скажете Вы? Трудно не узнать училищного лазутчика. 

Первым следственным действием, которое запланировал мастер Кеаро на нынешнее утро, было посещение вдовы Кай-Дорро. Дабы не привлекать внимания к своей особе, он представится как делопроизводитель благородного Ревандры.

Пинги было велено поспешить на посад и расспросить карла Курангира о кольцах.

Для большего сходства с делопроизводителем Кеаро вытащил вощанку и тростник.

— Городской дом владетеля Дорроского. Низ кирпичный, верх деревянный. В доме один выход? Не проверяли? Напрасно. Дорро мог сказать, что пошел в кремль, а сам тайно вернуться в дом через потайной лаз. Зачем, спросите вы? А это мы выясним. Стучите в ворота, коллега.

Ятгирри вышла к гостям. Кликнула слугу с горячим медом и закусками.

— Меня сочтут невежей, госпожа — начал Кеаро — но я обязан задать обитателям этого дома кое-какие вопросы. Начнем с Вас. В котором именно часу ушел Дорро?

— Часа через два после рассвета.

— Как был одет?

— Так, как потом его и нашли. Из одежды ничего не пропало.

— Опишите мне, госпожа, подробно: как был одет Дорро, когда выходил из дому?

— В кафтане, штанах, меховых сапогах.

— Цвет?

— Цвета Дорро. Желтый, зеленый.

— При оружии?

— С саблей. Сабля исчезла. Стража нашла при нем только ножны.

— Можно на них взглянуть?

Слуга приносит тяжелые парадные ножны. Не похоже, чтобы саблю из них доставали часто. На ристалище Дорро брал другую.

— Воевал ли покойный?

— Нет.

— Чем занимался в годы гевурской войны?

— Вел дела умбинского посольства в Камбурране. Был советником посла. Вплоть до выборов.

— Так. Родня в Камбурране имеется?

— Нет.

— В других княжествах?

— Ребара Суррада в Миджире.

— Кто таков?

— Я плохо его знаю. В последние двадцать лет Дорро, похоже, не имели о нем известий.

— Не имели? Ну, это мы выясним. За границей есть родня? В Аранде, на Вингаре?

— Насколько я знаю, нет.

— Где был Дорро во время посадских волнений пятьсот восьмидесятого года?

— В городе. Одним из первых присягнул государю Джабирри.

— Поддерживал ли отношения с кем-нибудь из мятежных бояр? С Тингоном? С Дагу?

— В меру своих кремлевских обязанностей. Надо ли понимать Вас, высокоученый, так, что убийство Дорро — дело государевых врагов?

Кеаро прищуривается:

— Когда человек такого влияния, как Дорро, падает от руки убийц — Вы полагаете, госпожа, это не является делом, враждебным государству?

Ятгирри бросает вопросительный взгляд на Эйджена. Спокойствие, госпожа! — взглядом призывает Эйджен. Так нужно!

— Далее. Каким путем Дорро обычно ходил в кремль?

— Через Посольский спуск. А Стражничьего не любил. В этот раз пошел по Стражничьему.

— Почему?

— Не знаю.

— И никак себе этого не объясняете?

— Это настолько важно? Согласитесь, от Стражничьего спуска до Мельничного острова…

— Какова была придворная должность Дорро?

— Смотритель шатров. Странный вопрос. Разве благородный Ревандра не сообщил Вам?

— Предоставьте мне, госпожа, самому разбираться, какие вопросы странные, какие — как. Знакомо ли Вам имя Абукко Аджана?

— Разумеется. Это один из капитанов адмиралтейства.

— На каком основании Ваш сын Койан обвиняет Абукко в убийстве Дорро?

Еще один быстрый, укоризненный взгляд госпожи. Не просила ли я Вас, дорогой родич, по возможности держать дело в тайне — хотя бы эту его часть? Эйджен опускает глаза.

С тихим вздохом Ятгирри продолжает:

— Мой сын Койан имеет предубеждение против капитана. Будто бы тот держал себя недостаточно почтительно к нашему семейству.

— На чем это основывается?

— Не знаю. Ни мне, ни моему супругу не в чем было упрекнуть капитана Абукко. Думаю, тут все дело в возрасте. Койан… Если ты благородный юноша, обучаешься на ристалище, осваиваешь воинские науки, то значит, у тебя и твоей семьи непременно должны быть враги. Против кого оттачивать свой меч. Мне странно это говорить — но у Джельгата, моего супруга, в самом деле не было врагов. Вот Койан и выдумал себе невесть что.

— Кто посещал Дорро в последние дни?

— Благородный Каргирра Эттуби.

— Кто таков?

— Наш бывший посол в Камбурране, ныне главный княжеский ловчий. Больше, кажется, никто.

— Как давно Дорро знал Эттуби?

— Много десятилетий. Мы, знаете ли, соседи.

— Известно ли Вам, что в свой последний день Дорро встречался с госпожой Монегадой?

— Да.

— Как давно они знакомы?

— Точно не скажу. Должно быть, со времен службы благородного Джельгата в кремле. Госпожа Монегада состоит при княгине-матери.

— Зачем они встречались?

— Не знаю. Говорили о стихах. О поэме Винды «Путешествие в Диневан».

— Вы ничего не подозреваете? Насчет этой госпожи — и Дорро?

— Не думаю.

— Госпожа Монегада замужем?

— Вдова.

— Дети есть?

— Нет.

— Насколько Вам известно, нет. Когда и как умер ее супруг?

— Лет десять назад.

— Причины?

— Какая-то болезнь. Да и возраст. Он лет на двадцать был старше госпожи Курли.

— Ладно, это мы уточним. Разница между супругами как причина смерти — удачная мысль, не так ли, госпожа?

Ятгирри не удостаивает ответить на кеарин проницательный взгляд.

— Знакомо ли вам имя Кварару?

— Это строитель, с которым высокородный Джельгат вел дела. Иногда он склонен переоценивать свою предприимчивость, но в целом замыслы у него бывают неплохие. Высокородный Джельгат советовался со мной, я одобрила его участие в этом строительстве.

— От гибели Дорро Кварару ничего не выигрывает?

— Мягко сказано. Для него это равнозначно едва ли не полному разорению.

— Откуда у покойного оказались при себе сто двадцать ланг?

— Не знаю. Вот что в самом деле загадочно. Мог сделать заем в храме. На покупку лошади, которая нам не нужна. Джельгат говорил, будто лошадь Койана слишком стара.

— Были ли у Дорро соперники на ристалище? На скачках?

— Нет. Скачками Джельгат не увлекался.

— Под какой залог храм мог выдать Дорро такие деньги?

Ятгирри снова прячет тяжелый вздох.

— Под обязательство на землю. Но я ничего не слышала о том, чтобы высокородный Джельгат составил такое обязательство.

— И последнее, госпожа. Что Вы скажете о Вантули?

— О моей дочери Вантули?

— Ну да. А Вы о ком подумали?

— Что именно Вы хотите знать?

— В целом. Ваше впечатление.

— Ну, знаете ли. Вантули, не в укор Койану будь сказано, дитя разумное. Тихое.

— Бывает ли она в городе без Вашего ведома?

— Нет.

— Вы уверены?

— Полностью.

— Молодая боярышня Дорро просватана?

— Нет еще.

— У Вас с Дорро были какие-нибудь замыслы на ее счет?

— У меня — нет. Я считала, еще успеется. У Джельгата, насколько я знаю, тоже. В последнее время он, правда, стал уделять дочери больше внимания, чем обычно. И после нашего разговора с Вами, благородный Эйджен, я подумала: может быть, одно из колец предназначалось для Вантули?

— Одно из трех колец? А не Вам, госпожа?

На этот раз Ятгирри подавляет что-то похожее на кривую улыбку.

— Едва ли. Дело, знаете ли, прошлое. Мы с высокородным Дорро были женаты двадцать лет. Редки те мужья, что после такого срока тратят сотни ланг на подарки женам.

— Могу ли я побеседовать с Вантули?

— Если необходимо — разумеется.

Ятгирри позвала слугу, что-то сказала ему вполголоса. Вскоре в залу спустилась барышня Вантули. Кеаро привстал, указал ей место у стола напротив себя. Ятгирри отошла к камину, Эйджен последовал за нею.

— Видели ли Вы Койана?

— Вчера. Он дал слово не затевать никаких поединков…

— …без Вашего ведома?

— Да.

— Хорошо. Что это за явление с Вами?

— Высокоученый Кеаро Каданни. Служащий храма Премудрой, что в Училище. Сподвижник досточтимого Андраила.

— Понятно.

Ятгирри что-то достала из длинного рукава. В рукаве госпожа Кай-Дорро носит не соню, как другие дамы, а увесистый кошелек с серебром.

— Возьмите, благородный Эйджен. Здесь тридцать ланг из тех ста двадцати. Мне кажется, будет справедливо, если деньги покойного Дорро пойдут на розыски его убийц.

Простившись с госпожой Ятгирри и барышней Вантули, Эйджен вслед за Кеаро вышел на двор. Вид у Кеаро был озадаченный.

— Благородная госпожа явно что-то подозревает. Дочка путается в показаниях. То она знает Абукко, то не знает. Про Кварару вообще сказала, что это герой из повести: капитан, с которым плавал Золотая Борода. Сына опросить не удалось: нету дома. Сейчас мы с Вами, коллега, попробуем повторить путь Дорро в его последний день.

Эйджен кивнул. Проследовал за Кеаро через двор на улицу.

Только что на краю дорожки от ворот к крыльцу дома Дорро Эйджен заметил следы, которых час назад не было. Маленькие следы пингиных башмачков. И ведут они к дому, а обратно — не ведут.

Осмотр дома Дорро не занял у невидимой лешачихи много времени. Зала, беседующие господа. Кухня, заспанные слуги. Еще одна служанка убирает наверху. Спальня хозяйки: никакого волшебства. Комната дочки: пусто. Комната сына: полный ералаш, но тоже пусто. Кабинет хозяина под замком. Да  только что нам, колдунам, такой замок? В кабинете кое-что светится. Волшебный меч. Отлично. Амулетик в виде желудя, светит слабым светом поддельного волшебства. Такие продают на базаре по медяку, от сглаза, от чего хошь.

И еще светится чарами какой-то свернутый листок в кармане желто-зеленого кафтана на вешалке. Заботливо отчищенного, и даже заштопанного на спине кафтана, того самого, в котором Дорро нашли на стройке. Чистили-чистили, а потайных карманов не вывернули. Оставили для маленькой Пинги.

Ничего страшного: листок бумаги, сложенный пакетиком. Внутри какие-то волоски.

Листок Пинги, разумеется, изымет. После чего выберется из дому через двери кухни, выйдет на улицу и, не снимая невидимости, побежит вниз по спуску. Прыгнет в лодку к давешнему голосистому лодочнику, у которого уже сидит пышнотелая купчиха-пассажирка с телохранителем. Лишнего невидимого груза никто не заметит, а Пинги сбережет два медяка за перевоз.

Лодка двинулась. Пинги устроилась между лавками, весьма довольная собой. Лодочник запел.

Если бы, если бы маленькая Пинги не изменила на этот раз своей маленькой слабости — повсюду проверять присутствие волшебства! Может быть, она вечером этого дня уже знала бы все то, на раскрытие чего у благородного Эйджена ушли последующие десять дней и что пришлось заминать с такими усилиями.

 

Мастер вади Курангир уже поджидал гостей. Необычный оказался этот карл Курангир: в комнате у него — зеленый волшебный свет, хотя карлы, как известно, не любят чародейства. Мастер сидит у стола в кресле, до подмышек укутан меховым одеялом. На столе перед ним плесенная настойка и пиво в деревянном жбанчике.

Пинги показала мастеру кольца: сперва рисунок, потом наваждение.

— О! Такие кольца Курангиры делают. Еще дед мой…

— А в последнее время Вам таких не заказывали? Кто-нибудь из иноплеменников?

— Было дело.

— А кто именно? Древлени?

— Люди. Один такой здоровый, волосатый. Другой — да, в общем, такой же. Все они на одно лицо. А тебе зачем?

— Мой господин любопытствовал.

Всего мастер Курангир в последнее время сделал пять таких колец. Три из них были с камнями, два — простые. Твой благородный — он что, кудесник? Такие вещи обычно кудесники берут под чары, а чистых ценителей — мало… Особенно тут, на юге, в вашем колдовском городе.

Я ценю, уверила его Пинги. Отличные колечки.

— То-то же. Видела бы ты, какой там внутри колечка канал! Тонюсенький!

— Канал?

— И замочек. Против солнышка крутнешь — открывается, по солнышку — закрывается. Заказчик велел: старайся, мастер, как для предстоятеля в Куриджи-чаре! А второй еще требовал: мол, мне сделаешь и больше никому!  А уж третий…

— Погоди, мастер. Сколько всего было заказчиков?

— Трое. Первому я сделал два кольца с камнями. Гранатами. Одно побольше, другое поменьше. Второму — два таких же, но без камней и полегче. Третий просил одно кольцо, ссылался на первых двух.

Пинги вручила мастеру Курангиру лангу. Не умбинскую, смотреть на которую мастеру-златокузнецу одно расстройство, а камбурранскую, полновесную. Спросила: не надо ли еще волшебного света по комнате насажать? Замок какой-нибудь открыть без ключа? Пропавшие вещи поискать? Надо будет, присылайте за мною в дом благородного Ревандры на правом берегу.

— И прошу Вас, Старцем и всеми богами, мастер: берегите себя! Что-то скверное заварилось вокруг Ваших колец. Сдается маленькой лешачихе, что одного из Ваших заказчиков убили. Что-то дальше будет?

 

Дома Пинги горько пожалела, что в запасе у нее больше нет чародейской невидимости. Ибо дяди Бираги она в доме не застала. Не оказалось и наваждения в прихожей, и к обеду на кухне дядя, похоже, не притронулся.

Пинги прошла в дядин кабинет — и замерла на пороге.

В углу над дядиным сундуком с книгами склонился какой-то древлень. Что-то там сосредоточенно ищет. Костлявая спина под белой рубахой, тощие ноги в белых плисовых штанах.

Пинги подкралась ближе. Приставила к древленскому боку один из своих трехзубых кинжалов. Спросила тихонько: что Вы тут делаете?

Древлень медленно разогнулся.

Кожа, как скисшее молоко, волосы белесые. Только глаза карие, а на свету — темно-красные. Кадьяр-выродок, уже немолодой. На шее в несколько рядов бусы из белой яшмы.

Значит, кудесник.

— Получилось? — скромно, но с достоинством спросил кадьяр по-лешачиному.

— Дядюшка? Ну, знаешь ли, шутки у тебя!

— А ведь неплохо вышло, а?

— Такие бывают?

— Ты что, не слыхала про Белого Кадьяра?

Белый Кадьяр — это последняя училищная новость для умников, кого не проймешь тюленями-оборотнями и неупокойниками на стройке. Якобы объявился в городе самочинный кудесник. Прибыл с последним кораблем прошлой осенью с Варамунги, в сопровождении воина-телохранителя и молоденького воспитанника (а может, воспитанницы). Эти двое — люди, вингарцы. В училище кадьяр не представился, а снял домик где-то на посадской стороне. Раз или два бывал в книгохранилище, платил вингарскими розами, а еще был замечен на чародейском торжке. От общения с училищными мастерами уклонялся, как мог, а с базарными продавцами поддельных волшебных штучек несколько раз подолгу толковал о чем-то.

Странное дело, но разыскать его логово на посаде никому до сих пор не удалось. Мастер Бирага намерен еще немного доработать образ, а потом пойти показаться досточтимому Илонго. У Илонго сегодня сборище, все наши будут: Циоле, Диррири, Думерру…

Пинги спросила про кольца с каналами внутри.

— Это, наверное, чтобы прятать яды. Или что-нибудь, нужное для чар. Реснички, например, для невидимости.

— А что может значить камень-гранат?

— Все камни благословлены Премудрой. Если только правильно огранить, да зачаровать…

 

Надобно вернуться к благородному Ревандре и его делопроизводителю. Они решили пройти путем благородного Дорро до кремля. Никто из завсегдатаев Стражничьего спуска Дорро не припомнил, кроме старенького  разносчика-булочника. По словам разносчика, Дорро был мрачен, предчувствуя, что за ним уже летит на нетопыриных крыльях Владыка Гибели. Поэт, да и только, этот разносчик, даром что простолюдин.

В кремле удалось отыскать толкового меа-мея, который вспомнил, кто именно дежурил на каких воротах утром пятнадцатого числа. Высокоученый Кеаро блестнул знанием степного наречия и выяснил: стражники видели, как Дорро входил через Посольские ворота, заходил в храм, вышел оттуда, с кем-то потолковал на площади, потом вышел через Школярские ворота и пошел вниз по спуску.

Кеаро предложил оставить на время гостеприимные кремлевские стены, спуститься в город, пообедать, а потом вернуться для обстоятельного разговора в кремлевский храм Безвидного Байаме.

Повторюсь, госпожа: какою бы тайной ни окружал своих действий высокоученый Кеаро, кое-что о нем нам все-таки удалось узнать. Позже, когда все тревоги Ревандры уже были позади.

Секретное задание, с которым Кеаро был послан в Баллу, состояло, собственно говоря, в том, чтобы на месте разузнать: насколько теплое участие проявляет баллуский храм Безвидного к делам Дамина Мардийца, жреца умбинского кремлевского храма Байаме? Дамин, жрец и княжий казначей, никогда, конечно, не проявляет непочтительности к баллускому Предстоятелю. Но сам, якобы, куда как чаще советуется обо всех делах с другим Предстоятелем, мардийским Гамуррой. А черный храм и так уже стал мощнейшей в Умбине, если не в Объединении, денежной силой. Как на все это смотрят баллусцы? — это и должен был выяснить Кеаро. Он прибыл, записался младшим служителем при столичном храме Премудрой, снял комнатку на баллуском приозерном посаде и стал жить, как говорится, ни в чем себя не стесняя. Ходил по городу, крутился среди местных богословов, смотрел и слушал, а Дамина и не упоминал. Денежки из Умбина ему потихоньку капали. Год прошел, а Кеаро так ничего и не узнал наверняка. Зато отчетов написал — полтораста страниц. Баллусцы так и не сообразили, с чьим лазутчиком имели дело.

И только собрался Кеаро увязать дорожный узелок да взойти на корабль, что по Юину довезет его из Ви-Баллу до родного Ларбара и дальше морем в Умбин, как вдруг на набережной к нему подкрался рыжеватый человек в пестром кафтане, с мечом у пояса. Кеаро узнал его: храмовый воин Локли, доверенное лицо Предстоятеля.

— Покидаете нас, о светлый! — произнес человек и ласковым, грустным взглядом окинул Кеаро с головы до ног.

— Что? Как? — встрепенулся Кеаро.

В руках человек держал деревянный сундучок.

— Примите в дар от Предстоятеля. За все Ваши труды.

Кеаро не сообразил, что ответить. Рыцарь Локли, повернулся на каблуках и ушел. Сундучок так и остался стоять на перилах набережной перед Кеаро.

В сундучке оказалось целительное зелье ценою ланги в три.

Кеаро вернулся в Умбин, подал доклад по начальству, получил новое задание, справился и с ним, а до сих пор так и не сообразил: за что же Предстоятель решил отличить его?

— Можно спросить, высокоученая?

Такулга, похоже, давно уже ждет случая вставить слово.

— Похоже, всякий, даже рыцарь Локли, глядя на Кеаро, задумался бы: Семеро на помощь, сколько же у этого малого обетов!

Такулга злится. Чужие обеты — не предмет для обсуждения, тем более для насмешек. Как и обеты Фарамеда — не повод для посадских песенок.

Спрашивается: если чье-то поведение кажется дурацким, надо ли это каждый раз приписывать обетам?

— Кажется, высокоученая Каби!

— Вы встречались с Кеаро Каданни, госпожа?

Таку кивает.

— В Баллу?

— Уже в Умбине. Этой зимой. Я бы не сказала, что перед высокородным Кай-Тирри он держался хуже многих других. Я потом, если хотите, расскажу. Вы продолжйте, высокоученая.

Она будет слушать до конца, моя Таку. Слушать гадости о ком-то, не верить и молчать — это тоже способ сострадания. Не будь перевязана рука, она бы еще и записала…

Она только и умеет, что защищать. Идти вперед, по толпе ли, или сквозь пустую улицу. Остановиться на площади и прокричать: прибыл благородный Фарамед! Почтение благородному Фарамеду! И принять на себя весь, как есть, накат общего злого, боязливого молчания. А потом волну доносов. Следом за доносами — мечи, топоры, ножи местных разбойников, клыки оборотней, услуги добровольных помощников правосудия. Потом — признания осужденных. Потом приговор и казнь.  Потом…

Она умеет объяснять необъяснимые поступки своего господина.

— То летопись. А в повести сочинителю дозволено, чтобы герои его совершали необъяснимые глупости?

Что ж. Я попробую объяснить действия моих сыщиков. Но не взыщите, если придется несколько отойти от действительного хода событий. Сами же говорите, госпожа: повесть — не летопись…

— Вы никогда не пробовали в этого Кеаро не поверить, высокоученая? Может, вся его дурь — видимость? Личина?

— Я не малютка Пинги, чтобы во всех не верить.

С мастерами наваждения такое в самом деле бывает: грань между всамделишным и призрачным размывается.

Вопрос: верит ли Таку в своего Фарамеда?

 

Пинги, отобедав вместе с дядюшкой, снова пустилась в путь. На этот раз в Училище, на площадь возле пруда. Заприметила кудрявого школяра Ликаджи, поманила к себе:

— Хочешь, сведениями поменяемся?

— А что у тебя есть, коллега?

— Как был убит боярин Дорро.

— У меня тоже кое-что есть о нем. Давай.

Пинги рассказала про тело на стройке, про украденную саблю (не заговоренную), про деньги и странные карличьи кольца.

— А может, он саблю нес заговаривать?

— На посад? Едва ли.

— Это верно. В Училище, правда, его тоже видели. Как раз в то утро, когда его убили. Спустился из кремля, погулял по торжку, амулетик купил. Зашел в «Корни», поел-попил, и вдруг — как вскочит! Как побежит! Кабатчик решил: к реке, топиться.

Не так уж трудно оказалось найти на чародейском торжке лавку, куда заходил Кай-Дорро в свой последний день. Купил он там всего один небольшой амулетик, защитный, в виде желудя. Похоже, Пинги видела тот желудь у Дорро в комнате.

Торговец объяснил: желудь защищает от недоброжелателей.

— Волшебный?

— Само собой. Хоть проверьте.

Пинги проверила. От большинства предметов в этой лавке несет одним и тем же волшебством: слабеньким светом наваждения.

— Поддельное сияние?

Продавец быстро глянул на Пинги. Потом на народ, что выбирает колечки, подвески и амулеты: слышали ли? Заметили ли?

— Оно, родное. Надо как-то жить, высокоученая!

 

Куда труднее — собраться с духом для похода в кремлевский храм. Эйджен и Кеаро начали с того, что прошли в главный зал, высокий и гулкий, совсем пустой, только с пестрыми плитками на полу, по стенам. Переливчатый шар в глубине храма висит, ни на что не опираясь, на уровне груди среднерослого человека и медленно поворачивется, сияя разными цветами.

Помолимся, коллега! — глянул Эйджен на Кеаро. Тот сложил ладони благочестиво, забормотал.

Копилка для пожертвований в хороший мохноножский рост, из дерева с разноцветными вставками, стоит ближе к выходу. Рядом с нею низенькая дверь в боковое помещение. Там у стола — жрец в лоскутном плисовом одеянии. Досточтимый Габай-Гул. Улыбается любезно: желаете получить совет? Вознести моление, принести обеты?

— Знакомо ли Вам имя… - начал Кеаро. Эйджен осадил:

— Мы с коллегой хотели бы восстановить в подробностях последний день высокородного Дорро, да примется Семерыми, моего родича. Насколько известно, утром он побывал в храме.

Эйджена с делопроизводителем отослали к другому жрецу, в одеянии шерстяном, хотя и не менее разноцветном, в высоких войлочных сапогах с пестрыми заплатками. Тот указал гостям место на лавке в переднем помещении храма, себе придвинул табурет.

Досточтимый Габай-Турри нес здесь службу утром пятнадцатого числа. Высокородный Дорро явился рано, одним из первых прихожан. Долго стоял в храме, потом оставил большое пожертвование — десять ланг, и заказал особое моление об устройстве семейных дел. Моление должным образом было совершено в полдень того же дня, о чем имеется запись в храмовой книге.

— Знали ли досточтимые, что к этому времени высокородный Дорро был уже мертв?

— Увы, увы, друзья мои. Семерыми да примется дух его… Знали ли? Нет. Да и не могли. Насколько я понимаю, в полдень этого еще никто не знал. По крайней мере, здесь, на правобережье. Да знание — и не причина, чтобы отказаться от молитвы. Последняя воля, знаете ли…

— Никто не знал? Никто, кроме убийц! Вы, досточтимый, никого не подозреваете?

— Ужасное дело! Кто мог поднять руку на высокородного Кай-Дорро?

— Завещание хранилось здесь?

— Да.

— Отошло ли что-нибудь в пользу храма?

— Надлежащее количество серебра на погребение и обряд.

— Хранил ли Дорро здесь свои сбережения? Знал ли кто-нибудь, сколько именно в деньгах они составляли?

— Да, конечно. Досточтимые Дамин и Габай-Гул. В храм поступало и жалование высокородного Дорро из кремля, двенадцать ланг в месяц. При необходимости Дорро изымал эти деньги.

— А брал ли в долг?

— При необходимости.

— И много ли он задолжал в последнее время?

Жрец сложил ручки в пестрых рукавах. Друзья мои, вы спрашиваете о том, чего сказать нельзя. Тайна!

— Скажите хотя бы, каковы были условия ваших ссуд?

— Как Вы сказали?

— Ну, сколько ланг на сотню в месяц? Десять? Пятнадцать?

Жрец Турри поднялся с места.

— Молодой человек! Не думаете ли вы, что тут заведение посадского ростовщика? Красильная меняльная лавочка? Пятнадцать на сотню! Надо ж додуматься!

Эйджен счел за лучшее поклониться и выйти вон. Зашагал к Посольским воротам. Кеаро, размахивая руками, поспешал следом, не отставая ни на полшага.

— Вот. Обидели досточтимого, чуть ли не свару в святом месте учинили. Куда это годится, мастер Кеаро?

— Не учите меня учтивости, коллега. Вы в молодые-то года на ристалище скакали, так? А я «Змею почтительности» в кадьярском подлиннике изучал. Ничего страшного. Прожуют и проглотят, не подавятся. Самое обидное, что ведь все это — правда. Что же, Красильных жрецов можно звать ростовщиками, а этих нельзя? Тоже мне, бессребреники!

— Не хотите ли вы, мастер Кеаро, сказать, что храм…

— Что Дорро зарвался, набрал денег больше, чем мог вернуть, и его наказали за это? Именно это я и имел в виду, коллега. Посадские ростовщики. Проклятые менялы-кровопийцы. А Вы на кого подумали?

Подозревать в чем-то подобном пестрых жрецов с их обетом невреждения жизни — в самом деле бред, непростительный даже для Кеаро.

Те более, что деньги-то остались при убитом.

 

В ранних сумерках месяца Бириун по спуску навстречу Эйджену и Кеаро поднималась лешачиха Пинги. Кеаро приосанился.

— Приветствую, коллега. Есть новости?

— Не без того.

—Вы нашли убийц?

— Нет. Только мастера, который сделал кольца.

За ужином у благородного Ревандры Пинги рассказала все по порядку. Как была у карла, как тот назвал ей трех заказчиков и описал все пять похожих колец, изготовленных за последнее время. Два из них, парные, но без камней, нам еще не попадались. Парные кольца с гранатами и одиночное кольцо хранит у себя благородный Ревандра.

А еще в Училище видели, как Дорро, сойдя вниз по Школярскому спуску, был на торжке и купил амулет, якобы защищающий от врагов. Обедал в «Корнях учения», но вдруг подскочил и выбежал, поспешая к реке. Может быть, увидал кого-то из тех, кого боялся?

А еще, по слухам, в городе орудует Белый Кадьяр. Очень сильный самочинный маг. Нынче вечером преподаватели, в том числе дядюшка Бирага, собрались у Илонго держать совет: как быть?

— А ведь семейство-то, похоже, врет насчет врагов. Беспокоился перед смертью старичок Дорро, беспокоился! Боялся кого-то. Моление заказал. Охранительную штуковинку купил. Надо будет изъять тот желудь. И нажать еще раз на вдову и на дочку. И сын! Сына же мы еще не опросили!

Эйджен содрогнулся, вообразив беседу гордого наследника Дорро с мастером Кеаро — при кеарином-то понимании почтительности…

Кеаро потребовал бумаги и чернил и стал размашистым писарским почерком переписывать свои сегодняшние заметки с вощанок на бумагу. Эйджен выпил еще вина и устроился в кресле у камина. Пинги забралась в качалку, укрылась одеялом и стала потихоньку дремать.

И заметьте: при Кеаро маленькая Пинги умолчала по меньшей мере о двух своих открытиях. О сверточке с волосами и о каналах внутри колец.

 

Утро девятнадцатого числа месяца Премудрой прошло на Неисповедимой сравнительно спокойно. Пинги, выучив чары и позавтракав, заспешила домой, к дядюшке. Эйджен приказал Кайламу заново вычистить кафтан, плащ и прочее. Причесал голову и усы костяным гребешком, оделся и сказал, что пойдет толковать с господином Буриджи Амби-меем, секретарем по международным делам. Эйджен, понимаете ли, должен знать, были ли у покойного Дорро враги на почве его посольской деятельности.

Сложись наши с благородным Ревандрой соседские отношения по-другому, он бы мог просто перейти Неисповедимую, постучать в дом Каби и застать Бу-мея в нижней зале за поздним завтраком. А тут пришлось идти в кремль, дожидаться в приемной, да еще пропустить первыми каких-то чинных желтобородых дедов: не иначе, посадских степняков.

Наконец, Эйджена пригласили пройти. Но чуть только он присел к столу напротив Бу-мея, как в приемную с мороза ворвался растрепанный, весь красный степняк из караульных. Что-то затараторил по-своему. Эйджен в потоке меа-мейской речи разобрал только одно мэйанское слово: шпионы!

Бу попросил извинения, натянул кафтан и поспешно покинул приемную.

Нападение у кремлевских ворот, объяснили Эйджену по дороге. Злоумышленники пытались прорваться мимо стражи, а когда получили отпор, то, отступив, стали кидаться камнями из пращи и зашибли одного из меа-меев.

Кеаро при всем этом не было. Кеаро сидел в «Корнях учения» с чарочкой горячего меда в горсти и расспрашивал кабатчика: помнит ли тот покойного Дорро?

Северный боярин в самом деле закусывал здесь пятнадцатого числа. Пил мало. Попросил чайник кипятку, сказал, что заварка у него с собою. Однако не дождался, пока вода вскипит, встал и вышел.

— Кого-то увидал на улице?

— Едва ли. Двери-то у нас, сами видите, вертятся. Мастер Джа нарочно выдумал! Улицы не видно. К ставням прижиматься высокородный господин вроде не пытался. Разве что из посетителей ему кто-то не понравился — но это, сами знаете, высокоученый, дело вкуса. На всех не угодишь.

— А много было посетителей?

— В обед-то? Да человек двадцать, не считая нелюдства.

— А кто такой мастер Джа? Механик?

Кабатчик весь надулся от гордости:

— Лудильщик Джа! Большой искусник. Лавочку держит на Серебряной улице. Но он не только по серебру. По железу, меди…

— Кузнец?

— Нет. Кузнецов немало. А вот мельничку ручную собрать с жерновками — это не легче, чем чару написать! Сундучки с замками опять же.

— Отмычки?

— Такой замок отмычкой не откроешь. Секрет надо знать. А еще Джа с молодым помощником сейчас двигатель строят!

— Двигатель? Это как?

— Орясина железная, колесики, лопасти внутри. Крутишь ручку, она вертится. Шумит, гремит.

— А зачем?

— Ну как — зачем? Интересно!

Кеаро допил чарку, вышел на набережную. Подошел к причалу, где в лодках мерзнет несколько незанятых перевозчиков.

— Слышь, ребята! Кто из вас тут пятнадцатого числа работал?

— Как - кто? Все мы здесь, мил-человек. Все как есть.

— Боярина Дорро знаете?

— Которого колом забили?

— Распространители слухов будут преследоваться по закону. Кто-то из вас его отвез отсюда на посад пятнадцатого числа, за час до полудня или около того.

Один из лодочников выпрямился:

— Ну, положим, Джа его вез. А что?

— Какой еще Джа?

— Нашенский. Лодочник Джа. Погоди, ученый, он скоро приедет.  Джа, приятель мой.

— А тебя как звать?

— Талдином.

— Джа в тот раз при тебе ушел?

— Как тебя видел, ученый.

— Расскажи.

— Ну, праздник был, середина Премудрого месяца. Сижу я, стало быть, сижу. Проезжающих жду. Сижу, сижу…

Талдин замялся в поисках нужного слова. Кеаро выудил из кармана медную монетку, подкинул на ладони.

— Сижу, сижу… Вижу: бежит!

Монетка полетела в руки лодочнику. Тот без приязни оглядел ее с обеих сторон. Медячок как медячок.

— Бежит. От кабака. Смотрю — не иначе, псоглавец!

С берега летит еще одна монетка.

— Вообще голова его человечья была. Боярин с Севера. Что Дорро — это мы уж потом узнали. Прыгает в лодку к Дже, торопится, видать. Велит править на посад. Только Джа отъехал, а ко мне в лодку лезет какой-то в шубе и с дрыном. Тоже на посад хочет, к северной пристани. Ну, я и двинулся. А там у Владычицы Лармейской Джа уже пустой стоит. Мой проезжий расплатился, вылез. А к вечеру мы и узнали, что Дорро убит был. До самого Джи дошло, Джа велел убийц искать.

— До кого дошло?

— До светлого князя Джи. А ты, мил-человек, к чему клонишь-то?

— Да так. Любопытствую. Тот в шубе, которого ты вез, — ты его запомнил? Узнать сможешь?

— Уж и не знаю. Упомнишь тут всех, целый день на реке мерзнучи…

— Как знаешь. Вспомнишь — заходи. В дом Ревандры на Неисповедимой.

— Ээ! Ты, друг, меня не путай! Благородного Эйджена я знаю. Моих соседей родня кухарке его — кума.

— Я и не говорю, что я Ревандра. Я там временно остановился. Веду кое-какие дела.

— Кого спросить-то?

Кеаро поднял глаза к небу.

— Спроси, любезный, Джу.

Лодочник вскочил на ноги.

— Ваша Светлость! Виноват! Родного князя не признал! Не погубите!

 

В обеденный час того же дня Кеаро явился на Неисповедимую с большим узлом и средних размеров деревянным сундучком. Сказал, что поскольку дело затягивается, придется ему в целях расследования пожить несколько дней у благородного Ревандры. Тут — указал он на узел — необходимое снаряжение, которого у вас, коллеги, разумеется, и в заводе нету.

Пинги удалилась готовить дядюшке Бираге обед.

Кеаро набросал на вощанке список важнейших дел на завтра. Надо вызвать для беседы госпожу Курли. И ловчего Эттуби. Пошлите им, коллега — ну, не повестку, а как это там у вас, у господ, называется.

Эйджен кликнул Булле с бумагой, зеленым фонарем и писчим прибором. Спросил заодно у парнишки: отчего глаза красные? В медовую чарочку смотрел?

Не спит он, проворчала из угла старушка Дилго. До ночи по хозяйству, а как ночь — так со двора.

— Куда же? В кабак? В читальню?

Булле потупился.

— К соседям. Там госпожа сама истории пишет.

Кеаро насторожился:

— Что за госпожа?

—  Ученая Каби.

— А ты что там забыл?

— Мне доедать дают, что останется от гостей госпожи. Она хоть и с востока, а умная. Книжек у нее уйма.

— Тебе-то что с книжек? Ты грамотный?

— Не-а. Но все равно интересно.

Ревандра написал благородному господину ловчему письмо, где просил о встрече.

И никто не вспомнил, что нынче — двадцатая ночь месяца Премудрой, самая долгая в году.

Представьте, госпожа, какова эта ночь на Севере. Еще длиннее и темнее, чем у нас. Представьте комнату, освещенную редкой разновидностью волшебного фонаря: чародейский свет посажен внутрь полупрозрачного серо-сиреневого камня размером с два кулака. Фонарь стоит на столе, на красной вышитой скатерти, на подставке из другого, плоского камня.

Вообразите девушку лет на семь помладше Вас. За столом, опершись подбородком на скрещенные локти.

Темные волосы, темные глаза. Круглые, румяные щечки.

— Не знаю, — произносит она задумчиво.

Хрипловатый сварливый голосок отзывается:

— Чего?

— Брат сказал, через десять дней им нужно мое решение.

— Нашли время. Ко Владыкину-то новомесячью?

— Чтобы успеть все подготовить, им нужны три месяца.

— Ну, и?

— Ты знаешь, нянюшка. Я готова.

— Так в чем дело?

— Брат велел подумать.

— Угу. А то у нас больше думать некому.

— Совет дал согласие. Брат — он уже год, как только того и ждет. На юге, сказал он, тоже все решено. Пришли верные известия, будто тамошний Совет все одобрил. И теперь вроде как я должна еще раз взвесить и решить.

Коренастая тетка лет пятидесяти в желтой с коричневым повязке на голове подсаживается к столу, плечом — к плечу девушки.

— Расскажи мне про него, нянюшка! Я же, по сути говоря, про него ничего не знаю…

— Вот-те раз. А то я тебе уже битых семнадцать лет подряд сказок не рассказываю! Что про суженых говорят? Собою видный, статный. Кудри вьются. Глаз орлиный. Меч при нем непростой, конь под ним вороной, кольца на нем золотые, одно твое будет — на всю жизнь...

— А на самом деле?

— Будто все они, низовские молодцы, не одинаковые. Костлявые да рыжие. Скажи брату, пусть отпишет на юг, они тебе картину с него пришлют. Три месяца пока ждать, будешь любоваться.

— Уже прислали. Вот.

На доске размером чуть побольше обычной кухонной доски красками нарисован молодой человек. Ни коня, ни меча, ни богатырской стати в нем не заметишь. Только лицо: смуглое, без румянца. Угловатые черты, темно-зеленые непрозрачные глаза. Не то чтобы лучезарное выражение глаз. В Ви-Умбине сказали бы: дерганное. Или просто усталое? Волосы и вправду красивые: светлые и кудрявые, длиной до плеч. Темный зелено-сиреневый кафтан, почти такого же цвета, как и занавес за спиной. Только белым прочерчен край ворота рубахи.

И еще ладонь, прижатая к груди. Не богатырская — тонкая, грамотейская. Кольцо на пальце точно есть: золотое, с красным камнем.

Взглянул бы на картину мастер-живописец, сказал бы: отличная работа. Вот только кольцо пририсовано после того, как все остальное было закончено, совсем другими красками. И совсем другой рукой, куда менее искусной.

— Госпожа Таку знакома с княжной Такунаэнн?

Видела — раза два. Фарамед редко бывает в горном Камбурране. Разбойников там, по правде сказать, меньше, чем где угодно в Объединении. Порядок был заведен еще отцом нынешнего Джакурры. Да и княжич Нуллан, старший брат князя и княжны, отрекшийся от престола, самолично ходит по стране в рубище странника и следит, чтобы народ вел себя прилично. Княжич Дарри, как мы знаем, ушел в дальние моря год с небольшим тому назад, а Нуллан бродяжит в Объединении с самых королевских выборов. С тех самых пор, как и он, и Даррибул уступили нынешнему государю Тарре. Странствует Нуллан без оружия и спутников, с Фарамедом не сравнить. Но если есть на Столпе Земном человек, о ком Фарамед неизменно говорит с уважением, так это Камбурранский бродяга Нуллан.

 

Двадцатой ночью месяца Премудрой, часа через три после заката к благородному Ревандре прислали от госпожи Кай-Дорро. Слуге было велено спросить: не у Ревандры ли засиделся Койан?

Наследник Дорро ушел из дому нынче утром и к обеду не вернулся. На ристалище его не было, в кабаках тоже. Не пришел он и к ужину.

Эйджен и Кеаро поспешно собрались и побежали по Неисповедимой улице к Полю Чести.

На Поле Койана не было. Не видали его ни в одном из храмов кремлевской стороны, ни в Училище. Лодочники этим вечером не запомнили, чтобы кто-нибудь перевозил благородного молодого господина с конем.

Им было не до того.

Как, разве господа еще не знают? Давеча в городе поймали арандийских лазутчиков. Целую шайку! Лазутчики во всем сознались и были отпущены на поруки. Двадцатая ночь: далеко ли до беды?

Эйджен решил отложить поиски молодого Кай-Дорро до завтра. Кеаро напомнил: прежде всего наше дело — найти убийц папаши Дорро. Кто сынка порешил, тех искать нам не заказывали. Не дайте Семеро, я хочу сказать.

Предполуденную часть дня двадцатого числа Эйджен и Кеаро провели в доме благородного Каргирры Эттуби. Он об исчезновении Койана тоже слышал и очень обеспокоен.

— В год посадского бунта — Вы понимаете меня, благородный Ревандра? Так вот, Дорро, одного из немногих, было совершенно не в чем упрекнуть. А теперь вот Дорро убит, наследник исчез. Будем надеяться на лучшее, однако…

Эттуби принимает гостей по-домашнему, в мягких туфлях. Кафтан на нем с самого утра роскошный, щегольской, весь расшитый по зеленому плису ветвями дуба с темно-медными листьями. Поверх кафтана надета еще накидка с теми же ветками, но уже опавшими.

Зала в доме Эттуби — подстать хозяину. Темные сундуки с резьбой. Огромная печь, ковры по стенам, несколько слоев войлока на полу. Стол, за которым одновременно могли бы усесться две дюжины человек. Кресла в углу, застеленные шкурами. У самого хозяина — волчья, у Эйджена — медвежья, Кеаро досталась какая-то невиданная, черная и кудрявая. Не иначе, дибульский горный баран.

На Кеаро за все время беседы княжий ловчий так и не взглянул.

— Что Вы, благородный Эттуби, скажете о врагах Кай-Дорро? Может быть, со времен его службы в Камбурране?

— Едва ли. Высокородный Кай-Дорро многое сделал ради мира наших княжеств. В самое тяжелое время. Мы уже тогда служили вместе — и я могу Вас заверить, в Камбурране князь Джакурра до сих пор добром вспоминает умбинского посольского советника Дорро. Тогда Джакурра был еще княжичем, совсем мальчиком. И сестра его, княжна Такунни… Высокородному Джельгату всегда удавалось ладить с детьми. Нет, думаю, врагов Дорро придется искать гораздо южнее. Горько говорить об этом, но, может быть, даже вблизи его собственного дома.

— Вы говорите о…

— Да. К сожалению. О капитане Абукко. Не знаю, слышали ли Вы, благородный Ревандра, эти отвратительные басни о капитане и госпоже Кай-Дорро…

— Гнусные сплетни?

— Прискорбно, но многое из этого — правда. Да, именно так, благородный Эйджен. Я, Эттуби, один из старейших друзей покойного, должен признать: Кай-Дорро имел основания подозревать жену в измене. Он ничего не предпринимал. И вот, теперь…

Что-то старичок скрывает, заметил Кеаро, выходя из дома благородного Эттуби. Посол, понимаете ли! Секретные сведения тридцатилетней давности! Пойду-ка я, коллега, посоветуюсь с начальством.

 

Поход к начальству занял у Кеаро весь этот день до вечера. Эйджен покружил по городу, без особого смысла пытаясь искать Койана. Пинги за весь день так и не объявилась — а без нее Эйджен все равно не нашел бы того дома, который им на посаде показали, как жилище Абукко. Вернувшись домой, Эйджен способен был разве что послать Булле в «Три груши» за вином и выпить, не подогревая и не мешая с медом, большой кувшин. И немедля послать за вторым.

Кеаро явился около полуночи. Нашел благородного Ревандру крепко спящим. Поужинал и сам улегся спать, строго приказав Кайламу разбудить себя пораньше.

Задолго до рассвета двадцать первого числа черная тень выскользнула из калитки дома на Неисповедимой. Скатилась, раздувая полы черного плаща, по спуску к набережной. Подкралась, окликнула дремлющего лодочника:

— Эй! Перевези меня!

— Ты кто?

— Посланец Тьмы! Переправь меня через реку Смерти, в канал Забвения.

Лодочник сложил пальцы охранительным знаком. Схватился за весло, поспешно стал править прочь от берега. Тень откинула капюшон.

— Шучу, шучу! На тот берег мне надо, к старшине Данкарану!

— Ах, ты за ним? Тогда поехали.

Кеаро, подобрав черный плащ, вскочил в лодку.

— Слушай, посланец! — боязливо начал лодочник. Тут теща у меня… Ты бы поразузнал там, у себя: за ней никого не пора прислать?

 

Тем же утром и тоже еще до свету примечательный разговор имеет место на восточной окраине города. Двое завтракают в трактире на Королевской улице возле Джилловского моста.

На столе перед ними стоят чайник, две кружки и здоровенная сковородка с яичницей, хлебом и луком. Отвечает человечий парень неопределенной наружности, а спрашивает кучерявая мохноножка:

— Дело об убийстве высокородного господина Дорро?

— Угу. Кроме стражи копается в этом деле родич покойника, некий Эйджен Ревандра.

— Благородный?

— То-то и есть. Много он накопал, как ты думаешь?

— Как знать, как знать. Ты кушай, Ноджа.

— Это само собой. Благодарствуй, Динни. Век тебя не забуду.

Ноджа наливает из чайника подозрительного цвета жидкость. Глотает залпом, отдувается в кулак.

Кушай, кушай! — приговаривает мохноножка. Небось, у Иррина отощал, замерз!

 

Кеаро в участке пришлось ждать, пока Иррин явится с хутора. Стражник в ирриновой казенной избушке за пару сребреников рассказал последние новости. Прежде всего, нашли поджигателей того пожара, что был на старом рынке в ночь на девятнадцатое число. А еще нынче утром Джиллы выкупили Ноджу. Ноджа тут сидел со вчерашнего вечера как смутьян,  пытавшийся в двадцатую ночь вломиться на склад при Красильном храме и выкрасть тайны наших красок. Оно, конечно, может объясняться жаждой знаний, а только Ноджу стража все равно забрала. От греха подальше.

И вот, утром за Ноджей пришли, все и уладилось.

А еще — Балапай по-прежнему бесится.

— Кто такой этот Ноджа?

— Семеро его знают. Крутится то на рынке, то в Красильщиках. Выведывает. В кабаках бывает. Я, так и быть, тебе скажу, только это тайна, ученый: Ноджа - непьющий! В кабаки ходит — а хмельного в рот не берет!

— Шпион?

— Шпионы — это к Балапаю.

— А это еще кто?

— Поэт. Осужден за убийство. Дожидается отправки на каторгу. За это время успел уже, не выходя из нашей холодной избы,  записаться в лазутчики к царю Арандийскому. Правда, вовремя раскаялся и во всем сознался.

 

В утренних розоватых сумерках кудрявая мохноножка в меховой шубке, теплых шерстяных штанах и овчинных сапогах, обошла квартал между Неисповедимой, Крепостным и Посольским спусками. Оценила крепкий забор и засов на воротах дома Ревандры. Никакого дерева или столба рядом, чтобы влезть, и от соседей участок отгорожен таким же высоким забором, что и от улицы. За воротами тишина.

Придется выйти на перекресток и подождать.

Зимний ви-умбинский рассвет, наблюдаемый с крепостной части, тоже по-своему прекрасен.

Через некоторое время в доме благородного Ревандры слышится утреннее движение. Мохноножка достает из-за пазухи фляжку, отхлебывает — что может быть естественнее для мохнонога, ждущего на холоде? Но эта мохноножка, глотнув, исчезает. Растворяется в воздухе.

Теперь она даже следов не оставляет на снегу. Никто не заметит, как она проскользнет в калитку мимо паренька в теплой шапке с наушниками, в стареньком кафтане не по росту. Паренек только слегка поёжится от ветра и побежит в сторону Училища: не иначе, с запиской к высокоученой Пинги.

Если бы захотела, мохноножка Динни и сквозь забор прошла бы. Зелье парообразности это позволяет. Просто через калитку — привычнее.

Хороший дом у благородного Ревандры. Большой. На улицу смотрит один этаж, в сад — два. Высокое крыльцо, сени, просторная зала. Динни насчитала, кроме входной двери, еще восемь дверей впереди и по боковым стенам.

У печи — высокий могучего сложения парень с рыжими усами, в зеленом кафтане на плечах, в исподних штанах, без рубахи и в туфлях на босу ногу, о чем-то толкует с пожилой служанкой. Сердится. Якобы, муж этой Дилго — старый мошенник. Вчера у Эйджена оставалось не менее полукувшина превосходного вина. И где оно теперь? Где пиво, которого был большой запас? Служанка отвечает: спрашивайте, барин, с гостя вашего, мастера Кеаро. Как пришел вчера среди ночи, как уселся за стол, так плакали наши запасы.

— Кстати, где Кеаро?

— С утра поднялся, чаю выпил, кашу съел. С мясом! Нарядился призраком и убежал.

— Ладно, Дилго. Не взыщи. Я погорячился. Чай так чай. Накрывай на стол.

Тяжела жизнь благородного господина. Во всем здоровенном доме кружки пива нет похмелиться. То ли дело — городской бездельник Ноджа! С утра пораньше джилловские мохноножки являются выкупить его из неволи, да потом еще потчуют в кабаке завтраком, и баллуский чай разбавляют ему арандийским белым зельем…

Ревандра возвращается к себе в комнату. Невидимая Динни проскальзывает за ним. Замечает большое гнутое кресло и присаживается в него. Теперь остается только ждать, когда действие зелья пройдет и мохноножка сможет предстать очам благородного господина. Господин, правда, как раз сейчас изволит переодеваться, ну да между своими — чего стесняться-то?

Есть! Получилось! Кресло скрипнуло. Значит, тело Динни снова обрело объем и вес.

Благородный Ревандра замер с верхними штанами в руках.

— Не бойтесь, господин хороший. Будьте как дома. Я как раз к Вам.

Эйджен поспешно натягивает штаны, кафтан, завязывает пояс, наматывает на голову лоскут темного плиса. Спрашивает:

— Вы от уважаемого Джилла? Подлец Кайлам у вас товара в долг набрал?

— Да нет. Я по делу.

Эйджен закрепляет повязку на голове парадной серебряной пряжкой.

— Не преувеличивайте Вы так, господин! Пойдемте лучше в залу.

За завтраком мохноножка Динни коротко излагает суть своего дела. Да, благородный Эйджен не ошибся, проницательно заключив, что если зимним недобрым утром вы замечаете у себя в комнате румяного, хорошо одетого мохнонога, взявшегося неизвестно откуда, то это может означать одно из двух: или Плясунья Небесная низошла на Вас белой горячкой, или к вам гонец из дома Джиллов.

Всесильного, богатейшего в Объединении мохноножского дома Джиллов!

Гибель боярина Дорроского огорчила главу умбинских Джиллов, уважаемого Ньену, не только как гражданина. Дело в том, что несколько весьма многообещающих хозяйственных начинаний семейства Дорро могут со смертью боярина пойти прахом, а Джиллам этого очень не хотелось бы. Зная, что дело о гибели боярина распутывает благородный Ревандра, Ньена решился прислать ему (из чисто гражданских, сострадательных побуждений) подмогу в лице своей служащей Динни, а заодно попробовать убедить наследников Дорро в необходимости и выгоде продолжать сотрудничество с Джиллами.

Итак, Джиллы в Вашем распоряжении, благородный Эйджен. Какие будут поручения?

— Да-да. От такой помощи, как я понимаю, немыслимо отказываться. Поручение? Наша задача на сегодня — отыскать капитана Абукко Аджана. Мне во что бы то ни стало нужно переговорить с ним.

 

К приходу старшины Иррина Кеаро многое успел услышать о шпионах, поджигателях и оборотнях. Стражник как раз излагал историю из жизни одного гостеприимного посадского дома, где хозяйка тюлениха-оборотень, а хозяин арандийский лазутчик, когда с мороза вошел Иррин в овчинном полушубке, в шапке бочоночком.

Кеаро попросил разрешения побеседовать с Балапаем.

— Основания?

— Старшина, посудите сами: нужны ли нам те основания? Пропустите меня к нему в счет будущего успеха. А как-нибудь в ближайшие дни мы с Вами сходим в трактир, выпьем, посидим…

— Выпьем? Это ты дело говоришь. Я скажу ребятам, пусть готовятся.

— Ребятам?

— Ну да.

Кеаро почесал бороду. Что, согласно «Змее почтительности», есть признак нерешительности.

— Я вообще-то тебя одного приглашал.

— Одного? Да за кого ты меня принимаешь?

— За начальство.

Разве я начальство? — укоризненно произнес Иррин. Я своим ребятам отец родной!

 

Ты слишком дорого мне обходишься! — начал Кеаро, пройдя вслед за стражником в ирринову тюремную землянку и обратясь к заключенному Балапаю.

Балапай на всякий случай отполз подальше от загородки.

— Не Вы один такой.

— Ты — стихоплет Балапай Хинобои?

— Поэт!

— Капитана Абукку знаешь?

— Не-а.

— Ноджу?

— Тут какой-то Ноджа сидел вчера ночью. Шпиён.

— Подрядчика Кварару знаешь?

— Строитель. Арандийский шпиён. Как и ты. Все вы шпиёны!

И вот так уже третий день, — замечает стражник от двери.

— От шпиона слышу. Знаешь боярина Кай-Дорро?

— Дорро — это где-то на севере. Шпиёны и туда добрались, вверх по Лармеи.

— А сам-то ты на кого работаешь?

— Я не работаю. Я жертва обстоятельств. Честный гражданин, оболганный, неправедно осужденный, разлученный с любимой женщиной, с семейством, и потом…

— Ну и кто будет выкупать тебя, гражданин? Семейство? Баба? Царь Арандийский? — спрашивает Кеаро, косясь на стражника.

— Кто ж его знает? — отзывается стражник. Либо карлы, либо капитан какой-нибудь весной. А то и Кварару-подрядчик: рабочие-то его поразбежались, как призрак из ямы начал вылазить.

 

Прошло и утро, и полдень, а благородный Ревандра так и не решился ни на какие действия. Мохноножка Динни, сидя в зале у стола, успела позавтракать по второму и третьему разу, выпить пива — ибо пиво все-таки было выдано старушкой Дилго — и чаю, и другого чаю. Выслушала от Эйджена печальную повесть о боярстве Дорроском, над которым собираются тучи. Сначала высокородный Джельгат, теперь Койан…

Укроется ли все это от проницательного ока Джиллов? Не иначе, в Дорро у мохноногов есть свой интерес. А значит, Джиллу небезразлично, будет ли Дорро боярским или княжеским. Эйджен не смел бы просить Джилла Ньену о помощи, да и денег у него таких нет, сколько стоит джиллова помощь. Но раз Динни сюда явилась, Эйджену, насколько он понимает, остается только просить: пусть перед тем, как от его имени что-то сотворить, Джиллы хотя бы поставят его в известность.

Ладно-ладно! — заверила Динни.

Кажется, ей даже удалось довести до Эйджена кое-какие свои соображения. Почти план, и притом вполне разумный. И вовсе без участия благородного Ревандры — разве что в самом конце.

А Эйджен медлил. Только тростником, намоченным в пиве, что-то выводил на столе.

Около часу пополудни Кайлам доложил: к барину гости.

— Кто?

— Знатная госпожа.

Слышите, уважаемая? — кивнул Эйджен мохноножке. Не иначе, Ятгирри Кай-Дорро. Сама! Значит, от Койана есть вести. И как пить дать, недобрые.

— Госпожа Монегада, — продолжил старенький слуга.

Правду говорят, госпожа моя Таку, что в иные часы каждый из нас готов на Ирра-Дибула сходить, лишь бы с лежанки не подыматься. На что только не решишься, чтобы отодвинуть час тяжкого решения?

Эйджен вышел гостье навстречу. Самолично принял с ее плеч плащ на меху, шаль с рисунком из пестроцветов. Взял за обе руки в кружевных рукавах, но не белых, а синих, зимних, с серебром и каменьями. Ввел в комнату, усадил в кресло.

Кто сказал, что мгновение назад на столе стоял пивной жбанчик, закуска, чайник, чаши и блюда? И что где-то тут была мохноножка Динни? Ничего похожего. Ни один кудесник с такой быстротой не выпустит волшебного снаряда, с какой чуждый чарам мохноног заметает следы пирушки.

 

У калитки Динни столкнулась с высоченным человечьим детиной в одежке кладбищенского сторожа: весь черный на истоптанном снегу месяца Премудрой. Как раз такие призраки бывают в мардийских зимних балаганах.

Динни остановилась на дороге у детины, подбоченилась:

— Вы куда? Господин Ревандра занят!

— Ну так что ж теперь, в ворота не зайти?

— У него дама!

— И он под это дело занял весь двор?

— Они нуждаются в беседе с глазу на глаз.

— Я тоже много в чем нуждаюсь…

Мохноножские круглые глаза. Ладошка, озадаченно подхватившая щеку:

— Господину есть дело до сердечных тайн благородного Эйджена? Ну, тогда я, пожалуй, пойду…

— Да погоди ты. Зови меня просто Кеаро. Мастер Кеаро.

Длинноногому человеку обогнать на улице мохнонога — пара пустяков. А вот догнать — почти невозможно. Кеаро сделал шаг длиной в четыре мохноножские шага, но Динни эа это время успела шагнуть еще раз и два. Кеаро сделал полшага, а мохноножка — шаг. Попробовав сделать четверть шага, Кеаро запутался в полах черного плаща.

Мохноножка оглянулась:

— Мастер Кеаро? А Вы кто? Призрак?

— А Вы?

— Мастер любопытствует насчет моего имени?

— И роде занятий. И цели пребывания в здешних гостеприимных местах.

— Известное дело: торгуем.

— Чем, если не секрет?

— Хлебом. Мукой.

— И почем?

— По три ланги мешок.

Тихий ух! со стороны забора напротив. Круглая рожа в училищной шапке над калиткой дома Каби принимает выражение озадаченное. Три ланги за мешок муки? Даже по меркам столичной дороговизны, шесть с половиной медяков — предел.

Кеаро снова пытается пуститься в погоню за мохноножкой.

— Привет, правовед! Опять маленьких пугаешь?

Это со стороны Крепостного спуска незаметно подкралась кудесница Пинги с кувшинчиком в одной руке и большим кульком в другой. В кульке многообещающе гремит: не иначе, орешки в вингарском сахаре.

— Знакомьтесь. Это леший. — представил Кеаро. А это джилловский шпион. То есть я хочу сказать — чрезвычайный представитель.

Мохноножка раскланивается с полным смирением:

— Всего лишь мелкий служащий…

— Как и я, коллеги!

— Как Вы?

Мохноножка и лешачиха задирают головы: в самую высь, в серенькое зимнее небо, где в облаках прямо-таки теряются плечи и голова мастера Кеаро.

— Как Вы? Да Вы нам, похоже, льстите!

За калиткой слышится шорох тяжелых зимних одежд. Дама в пестрой шали, в меховом плаще с откинутым капюшоном выходит из калитки, провожаемая благородным Эйдженом. Эйджен в некоторой растерянности оглядывает Неисповедимую улицу, сборище у калитки, рожу над соседским забором.

— Ваши носилки, благородная Курли?

— Носильщиков я отпустила. Дойду пешком.

— Позволит ли госпожа предложить ей мою лошадь? Лошадь отменно смирная…

— Не нужно. Еще раз благодарю, благородный Эйджен.

— Разрешит ли госпожа хотя бы проводить ее?

Дама сдержанно кивает и опирается на эйдженову руку. Благородные господа удаляются вверх по спуску. Безотрадное скарлы-скарлы раздается вслед: маленькая Пинги забралась на поперечный брусок, прибитый изнутри к калитке ревандриного забора, и теперь катается: вперед — назад, вперед — назад…

— Госпожа Ку-ууурррли! Господин Рррриванннддррррра! — тянет она сладеньким голоском. Точь-в-точь училищный очарователь, мастер Циоле.

— Тили-тили-тесто, рассудительно подхватывает Динни. Так вот, насчет теста. Не хотите, стало быть, муки, мастер Кеаро? Только для Вас по две с полтиной отдам.

— Куда мне, уважаемая? Сами видите: ни хозяйства, ни недвижимости, по чужим людям проживаюсь.

— Вот и благородный Эйджен тоже не купил. Ему из деревни поставляют.

— Так что, коллеги? Зайдем? Не на улице же стоять…

Вслед за Пинги Кеаро и Динни заходят в дом. Вскоре возвращается и благородный Ревандра. Подходит к Динни, говорит коротко: приступайте, уважаемая! Всё как мы договорились. Коллега Пинги Вам расскажет, как найти капитана Абукко.

Динни убегает со двора. Кайлам с тележкой отправляется в кабак: запасти еще пива гостям благородного Ревандры.

 

Представьте, госпожа моя Таку, Приморский рынок. Дощатые ряды под серым небом, грязноватый снежок. Уж никак не Бидуэлли, где на базаре, как рассказывают, лавки подобраны по цветам товара, так что один купец продает, например, калиновый соус, яблоки, колбасу, красное вино и красные сукна, другой — сукна белые, белую редьку, соль и белый камиларрийский янтарь, а третий — черную редьку, черную икру и картинки из жизни чернокнижника Хариданджила…

Картинки, здесь, на нашем рынке, тоже есть, и премногие. Работы мастера Кладжо Биана, знаменитейшего печатника и рисовальщика. Двенадцать героев древности, двенадцать чудес Плясуньи Небесной, двенадцать любовных историй Объединения.

Продаются овощи, мука, соленая рыба. Бродит одинокий разносчик с гребешками, лентами и древленскими поясками. Все это не то, что нужно Динни.

Ряды перекрещиваются под самыми замысловатыми углами. Шесть лет назад для разметки пустыря, выделенного под рынок взамен старого, погорелого, пригласили досточтимого Байбирри Виллара, мастера устроения стихий. Вышло кривовато, зато в полном соответствии с наукой устроения.

Площадь за рынком. Пожарная вышка. Впереди в переулке вывеска в виде скрещенных мечей. Напротив нее кабак: «Капитан Корягин».

В кабаке Динни сказали примерно то же, что давеча Эйджену и Пинги: Абукко Аджан, тутошний завсегдатай, все последние дни пребывает в великой скорби и приказал носить вино и закусь к нему домой.

Можно ли не скорбеть, когда капитан Липарит, сговорившись с княжьим блюстителем верфей, господином Нельдодди, сумел перехватить рейс в южные моря, в немирные и богатые вингарские воды, прямо-таки из-под носа у Абукко? Это при том, что Липарит известен как пират, головорез и развратник, за пять лет приведший в запустение северные вингарские берега. Тогда как честный Абукко на берег вообще не высаживается, а предпочитает грабить неприятельские корабли в открытом море, как и положено защитнику родных рубежей!

А еще корягинский пьянчужка сообщил, будто приятель его, матрос Джа с абуккиной ладьи, видел: накануне вечером капитана с каким-то совсем сырым пацаном с правобережья. Тот, якобы, шумел и махал руками, а Абукко, хоть и сам был в печали, пробовал его утешать. С тех пор они оба из дома и не вылазят.

— Давайте, я им туда что-нибудь отнесу! — предлагает мохноножка.

Пока рано, отвечает кабатчик. Скорбь скорбью, но надо же и меру знать: три кувшина в четверть ведра за утро!

Динни возвращается на площадь. Оглядывает помост для глашатаев, позорный столб. На помосте никого, только сбоку стоит переносной самоварчик с горячим медом. Внизу у помоста глашатай (тетка в лиловом плаще) пьет мед вместе с дюжим медовщиком и старым булочником.

— Что возьмешь за весь лоток, дедушка?

Глашатай, медовщик и булочник не без любопытства оглядывают Динни. Наконец, за восемь сребреников ей уступают и лоток, и кучу булочек на нем. Только себе в запас забирают по паре штучек. Вечер долог в месяце Премудрой, а домой бежать недосуг.

Динни с лотком направляется к дому капитана Абукко. Двери отворяет старый слуга, видно, тоже из матросов.

— Гостинец вам! Доблестному Абукке, первому среди капитанов Объединения.

— От кого прикажете?

— Почем я знаю? Важный господин. Пожелал остаться не узнанным.

Слуга уносит лоток вглубь дома, а Динни велит располагаться у печки на кухне. В доме жарко натоплено, двери из кухни в сени не закрываются.  Пока слуга хлопочет, Динни разглядывает одежки и сапоги у входа. Одна пара сапог — явно для ристалища, гораздо изящнее и меньше стоящих тут же капитанских сапожищ. На вешалке черный траурный плащ, а подкладка у плаща с желто-зелеными знаками. Не то чтобы Динни была сильна в северных гербах, но похоже, наш благородный юноша и вправду тут.

— Отобедаешь со мной, уважаемая? — спрашивает слуга.

Динни не возражает. Матрос собирает на стол остатки хозяйской закуски.

— Что капитан-то, булочки уважает?

— А то ж!

— А зазноба капитанова?

— Ээ, уважемая! Зазноба наша… Далеко она, словом сказать.

— В Ларбаре?

— Это само собой. В Миджире, в Ларбаре, чтоб не сказать про Варамунгу. Но те все — так... А тут у нас настоящая. На всю жизнь. Не баба — воевода! Как глянет! Да только капитану к ней ходу нет.

— А нынче с капитаном — кто? Приятели?

— Да как тебе сказать, уважаемая? Тьфу, а не приятель! Мальчишка совсем, а туда же! Рожа пьяная, барская…

Динни попросилась поглядеть. Старый матрос провел ее через залу к дверям капитановой комнаты, придвинул скамеечку — ибо глазок в двери рассчитан не на мохнонога, а на человека. Динни заглянула. Убедилась: паренек, подходящий под описание благородного Койана, спит, где сидел, у стола. Кафтан с гербами валяется на лавке. Жарко. Кроме блюда с булочками на столе еще стоит тарелка с соленым кабачком и два больших кувшина. А под столом таких кувшинов — не менее четырех. И еще стеклянная бутыль с чем-то белым, мутным внутри.

По другую сторону стола виднеется весь красный, всклокоченный, но оттого не менее видный собою капитан в лиловом с золотом кафтане нараспашку. Капитан не спит, а напротив того, поёт. Медленно, но не сказать, чтобы членораздельно.

Динни, пожалуй, пойдет восвояси. Старый слуга даст ей с собою булочку и попросит передать: ежели что, пусть благородный господин, который мохноножку прислал, сам заходит. Мы гостям завсегда рады.

 

 

Пинги обнаружила, что Кеаро исчез. Только что шагали рядом по улице Ристальной два натертых салом голенища — и где? Вместо них чьи-то валяные сапоги. Потом кожаные, но грубые, камбурранские, потом копыта, потом долгополая овчинная шуба, потом еще сапоги, валенки, копыта, копыта, сапоги, кожаные штанины, штанины суконные, подолы, колеса выше пингиного роста, санные полозья, еще копыта, еще колеса… Только где-то вверху крики, шум, кони ржут, повозки скрипят, снежная слякоть летит во все стороны, выше пингиной головы. И запах — не снежный, даже не конский, а больше людской. Выделанная кожа, затхлые шубы, гарь, железо и что-то еще, чем не может не пахнуть человечий город.

И никто не понимает, даже не слышит, что где-то внизу, под ногами и копытами, кто-то кричит: ай! — по-лешачиному.

Не для города, не для толчеи приспособлены маленькие лешие. И нету рядом услужливого школяра, чтобы взять Пинги на руки. Весу-то в ней, подумаешь! Не больше, чем в гандаблуйской кошке, даже вместе с одежкой, башмачками и книгой чар.

— Премудрая Бириун, помоги! Скорее бы уж нам кончить это дорроское дело! Бириун лешачьего леса!

Произнеся это, Пинги поняла, что делать дальше. Немедленно, сейчас же, со всех лешачьих ножек, бежать в Училище.

Пинги не могла бы сказать, зачем. Просто подскочила и побежала.

 

Кеаро, потеряв коллегу Пинги, тоже двинулся в Училище. Зашел в ворота, направился не прямо к храму, а в приемную досточтимого Габирри-Андраила, своего непосредственного начальника.

Досточтимый, разумеется, найдет время выслушать Кеаро. Все, что связано в нашими северными землями, сейчас приобретает особенную важность. Камбурран! Союз двух княжеств может упрочиться, любезный богам, ибо Премудрая Бириун — дитя Каменного Старца!

Кеаро рассказал о действиях своего подопечного Эйджена Ревандры. Опрошены свидетели, в подробностях восстановлен последний день боярина. Изъяты и изучены кольца. Их изготовил карл вади Курангир в количестве пяти штук. Три кольца были найдены при покойном.

— Н-да. Что-то слышал я про эти кольца. Где остальные два?

— Над этим мы работаем. Выявлен ряд подозреваемых. Капитан Абукко Аджан…

Габирри-Андраил вышел в соседнюю комнату, и вскоре вернулся со складнем. Итак, Абукко Аджан. Капитан, владелец ладьи. Неоднократно исполнял службу по охране наших вод. Погодите-ка! Капитан числится многолетним тайным любовником госпожи Ятгирри и возможным отцом ее сына, Койана Кай-Дорро!

— Я предполагал. Благодарю, досточтимый. Из этого и будем исходить. Причина убийства — ревность. Хотя, если дело тянется пятнадцать лет…

— А скажите, дитя мое: что за дела у Вашего благородного Эйджена с гандаблуйскими подданными?

— С кем?

— С лешими, сотрудниками Училища.

— А, Пинги… Видите ли, досточтимый, Пинги — полезный леший. Распознание чар, поиски предметов, понимание языков…

— Будьте осторожны, дитя мое. Все-таки речь идет о крупнейшем нашем боярине, сподвижнике бывшего князя. Государственные тайны! Словом, не мне Вас учить. А что Вы скажете о новой сподвижнице благородного Эйджена?

— Мохноножка. Называет себя Динни.

— Сама Диннитин Барра?

Кеаро не понял, почему сама. Габирри-Андраил пояснил: в его архиве молодая мохноножка Диннитин записана не просто служащей, но и побочной дочерью Джилла Ньены. Ньена не делал попыток признать это дитя, как и других своих многочисленных детей, при том, что в браке Ньена не состоит и законных наследников не имеет. Однако пока Динни была маленькой, Ньена постоянно ссужал ее матушку деньгами. А теперь вот взял Динни к себе на службу и даже предоставил ей в полное распоряжение одну из небольших норных построек за Огородной улицей. Мохноноги утверждают, что лицом и повадкой Динни поразительно похожа на Ньену. Похожа и нравом, и склоностью приключениям.

Андраил снова встает из-за стола. Подходит ближе. Движением руки усаживает Кеаро в кресло.

— Дитя мое! Дела, которые мне приходится поручать Вам, находятся в самой гуще противоборства влиятельнейших, а значит, и наиболее опасных сил в нашем городе. Новые драконы борются с великанами! Видите ли…

— Готов служить во славу Премудрой! Да приумножатся знания, да отступит тьма невежества! Прошу и впредь, как раньше, располагать мной по Вашему усмотрению.

Кеаро делает попытку встать — и садится, снова почувствовав на плече ладонь досточтимого Габирри.

— Все это верно и прекрасно, дитя мое, но… Не в нашей никчемной воле подталкивать кого-либо ко Премудрой или, избавьте Семеро, принуждать к принесению обетов, однако…  Скажу Вам прямо, как коллеге: было бы хорошо — нет, больше того: было бы весьма и весьма желательно и для Вас, и для храма, и для меня самого — если бы Вы, Кеаро, дитя мое, согласились возложить на себя Печать Премудрой.

— Принять жреческий сан?

— Да. Именно так, дитя мое: принять сан. И как можно скорее.

Кеаро почесал бороду. От таких предложений не отказываются! Тем более если предлагает досточтимый Габирри-Андраил.  И все же…

— Мне ли, невежественному наемнику, лезть со своим нечищеным рылом туда, где…

— Познаний Ваших  достаточно. Чему-то можно подучиться…

— Скакать с мечом? Орудовать веревкой, как Хёкк?

— Не кощунствуйте, дитя мое. Итак, я передал Вам: хорошо бы, чтобы ко времени объявления княжьей помолвки Вы уже были жрецом. Это избавит от многих ненужных трудностей.

Досточтимый сложил руки благочестиво, как подобает приверженцам Премудрой. Кеаро поспешил удалиться.

Бывают же такие жрецы и грамотеи! Служителям сиреневого храма боевые упражнения не предписаны, доспехи запрещены. Но редко кто даже с помощью латной рукавицы сумеет оставить на плече у собеседника такой след, как Габирри-Андраил — пальцами, привычными к воску и тростинке.

Кеаро такому еще учиться и учиться.

 

К закатному часу Пинги, вконец запыхавшись, добралась до Училища. Зашла в главные ворота храма, бросила в копилку несколько монет. Принялась было читать молитву перед нерукотворной надписью, величайшей училищной святыней, чьи письмена каждому читателю видятся по-разному. Но не успела произнести и пары дибульских слов, как снова подскочила и побежала. Теперь уже недалеко: на чародейский торжок.

Чем была более других угодна Премудрой именно эта лавочка на краю торжка? Те же, что и всюду, колечки, амулетики, склянки с зельями, свитки. Кость дракона под потолком, крашенная зеленой краской. Бутыль с черной жижей, надпись: чернила корягинские. Рядом узел нечесаной грязно-бурой шерсти: не иначе, мех топтыгина.

Продавец кивает Пинги, старой знакомой. Пинги забирается на лесенку, что ведет к верхним полкам.

Следом за Пинги в лавку входят двое. Первым — крепкий чернявый парень в кожухе нараспашку и красной куртке, в кожаных штанах и простых матросских сапогах. Вместо того, чтобы выбирать волшебные штучки, парень останавливается у дверного косяка. Торговец кланяется, парень отвечает что-то невнятное.

Вторым в лавочку входит низенькое существо в большой лохматой шубе. Откидывает капюшон, кланяется низко — не то продавцу, не то свиткам и склянкам.

Лицо у него белое, цвета воска, еще прозрачнее, чем у гандаблуйских древленей. Волосы тоже белые, стянуты в грамотейскую косичку. Уши выше макушки, глаза раскосые, красные под бесцветными длинными ресницами.

Что-то говорит своему охраннику. Тот отвечает на неизвестном Пинги языке: кажется, по-вингарски.

С величайшей осторожностью древлень берет с прилавка какую-то штучку на ремешке.

— Поддельное колдовство! — шепчет Пинги по-дибульски.

Древлень поворачивается к ней. Склоняет голову набок. Произносит медленно и старательно, по-дибульски, но с заметным южным выговором:

— Возможно. Но чары сделать можно и потом.

Пинги соскакивает на пол, подходит ближе.

— Наша встреча предопределена самой Премудрой! У меня к тебе вопрос, мастер!

— Да-да… Наважденец — твой соплеменник?

— Мой дядя. Вы знакомы с ним?

— Не то чтобы знаком. Видел. Эти его… отображения видел. Мне ли, никчемному, занимать время достойных наставников? Скажи, ты — правоспособна? Можешь заключать сделки без разрешения старших?

— Вполне. А что?

— Ты часто волосы стрижешь?

— Никогда. А в чем, собственно…

Лешачиная шерсть! — по-мэйански подсказывает продавец. Для чар. Не меньше ланги за фунт!

И сам, осторожно подбирая слова, на дибульском окликает кадьяра: не угодно ли вот еще такой шерсти? Топтыгин! Большой дибульский зверь!

Древлень послушно берет с прилавка клок шерсти, подносит ближе к глазам, рассматривает.

— Волос, да. Хороший. Многое можно устроить. Если хочешь поговорить — обращается он к Пинги — я тебя… Как это? Приглашу.

— Приятно было видеть мастера в этом скромном заведении!

— Мне тоже…

Древлень с охранником удаляются. Пинги озадаченно садится на пол.

Самочинный кадьярский чародей. Никакая не посадская выдумка. Посещает лавочки с поддельным волшебством, избегает училищных мастеров. Сделка без ведома дядюшки? Любопытно!

Тут-то лешачиху и нашел мастер Кеаро.

— Сношения с  иностранными подданными? Незаконный вывоз и ввоз волшебных предметов?

Белый Кадьяр! — только и ответила Пинги.

 

Динни, покинув дом капитана, снова оказалась на рынке. Отыскала возле глашатайского помоста фонарь, вытащила из рукава небольшой лоскуток ткани, попросила у глашатайши тростинку и тушечницу. Написала:

 

Считаю своим долгом сообщить благородной госпоже, что сын ее, наследник боярства Дорро, находится на посадской стороне, в полной безопасности, в доме одного из ближйших друзей семейства Дорро, заступника отечества на морях. В настоящее время молодой Койан если в чем и нуждается, то в провожатом до дому по причине излишеств в винопитии.

Всегда к услугам – смиренный гражданин.   

 Внизу печать: скромная, джилловская.

 

Продавец меда вызвался сбегать в кабак за посыльным. Посыльный, приняв письмо вместе с парой сребреников, побежал в сторону Лармеи, а Динни неспешно двинулась к себе. Вверх по Травничьей и Блудной, мимо памятника Уходящим Из Дома, мимо храма Семерых, на Огородную.

Подошла к неприметному на вид холмику, ничем не огороженному — как обычная насыпь над ямой, где на зиму заложены овощи. Под сугробами этот холмик кажется еще ниже, и надо быть мохноногом, чтобы найти в снегу ручку дощатой дверцы. А еще ниже — скважину для ключа. Замок северной работы, ценою как хорошая лошадь.

Динни отпирает дверь, проходит, запирает изнутри. Спускается по наклонному лазу, отворяет другую дверь. Там за дверью — теплая комната с кроватью, столом, кучей посуды, бумаг и разных штучек. С печкой и большим сундуком. И даже с картинами мастера Кладжо на стене: торжество Вида-Марри, Плясуньи Небесной.

 Динни тихонько свистит: человечье ухо этого вовсе не приняло бы за звук. На свист из-под бумаг вылезает  крыса. Не какая-нибудь корабельная или амбарная крыса, а превосходный мохноножский зверь размером в ладонь благородного Эйджена. Почти собака, а для старозаветной норной жизни даже лучше собаки. И ухоженностью крыска не уступит лучшим соням правобережных благородных господ.

Крыса поднимается на задние лапы и так же тихо высвистывает свое ответное приветствие.

Булка поступает в ее распоряжение. Динни усаживается возле печки. Через некоторое время крыска забирается ей на плечо, на шею и принимается по-своему напевать.

Норка. Ремесло, дающее постоянный, хоть и хлопотный доход. Чувство исполненного долга. Старый Ньена будет доволен, как Динни устроила его дела с госпожой Кай-Дорро. И зверушка, кому Диннитин нужна, кто ждет ее дома. Нужно ли что-нибудь еще для счастья одинокой мохноножке?

 

За два часа до полуночи гости благородного Ревандры снова собрались в зале его дома. Правда, без самого хозяина.

Крыска сидит на столе. Двумя лапками держит сахарный орех, грызет с величайшей учтивостью. Показывает другие свои умения: хвостом перелистывает страницы в пингиной книге, ловит катящиеся по столу медяки и складывает ровными кучками.

— Так что, мастер Кеаро? Не надумали насчет муки? Сказано же: была бы мука, а печь найдется. И печь, и дом, и все остальное.

— А Вы не надумали — например, снять порчу? Изгнать духов? Духа стяжательства из пределов дома Джиллов. Могу устроить в храме по льготной цене.

— Так Вы, мастер, все-таки не ученый, а досточтимый?

— Ты меня еще пресветлым обзови. Что ты знаешь об убийстве?

— Ничего не знаю. Я боюсь.

— За кого? За дорроского паренька?

— За благородного Эйджена.

— А кстати: где у нас благородный Эйджен?

Динни объяснила: по ее скромным понятиям, благородный Ревандра в настоящее время должен быть на посаде. Отбыл туда вскоре после заката, дабы вырвать юного Кай-Дорро из объятий капитана Абукко. Однако в чем она, Динни, не уверена, так это в том, сколько в доме у капитана осталось выпивки. Если Эйджена пригласят допить — это одно. А вот если добавить…

— Где живет этот ваш Абукко?

Пинги объяснила, как найти на посаде капитанов дом. Кеаро натянул куртку, вышел на улицу. Спустился к реке, отыскал лодочника, велел править на посад.

— Куда на посад-то?

— К южной пристани. Искать будем.

— Кого искать?

— Лодочника, который нынче вечером увез на посад благородного господина с конем. И должен ждать его у пристани.

— С конем? Так то, не иначе, Валей вез. Валей ночью ждать не будет…

Лодочник переехал через Лармеи, причалил. Кеаро выскочил на берег.

— Ээ, уважаемый! А деньги?

Кеаро швырнул не глядя два медяка.

— Ночь, барин! Прибавить надо!

Кеаро сделал два шага назад.

— Слушай, ты! Или ты мне сейчас доставляешь сюда этого Валея с лодкой, или про свою можешь забыть. На своем горбу повезешь мне на правый берег лошадь благородного господина!

 

Тихая набережная у Лысогорского храма. Кеаро слышит впереди стук копыт. Отшатывается к забору и замирает, сливаясь с темнотой, как и положено храмовым лазутчикам.

На набережную выезжает благородный Ревандра верхом на коне. В седле перед ним болтается нечто трудно описуемое. Не иначе, высокородный Дорро, заботливо укрытый плащом. Надо надеяться, живой. Но уж точно — мертвецки пьяный.

— Аа! Это Вы, друг мой! Каэ.. Корэ… Кеаро! — радостно восклицает Эйджен.

Неужто абуккино угощение среди прочего открывает и способность видеть невидимое?

— Мастер Кеаро, с Вашего позволения. Поправьте ус!

Левый ус благородного Ревандры торчит строго вверх. И не думает приглаживаться.

— Ты бывал в Аранде, мастер?

Кеаро подбоченился. Обет молчания! — означал бы такой вид у обычного человека. Подписка о неразглашении — подразумевает он у шпиона Кеаро.

— Как они это делают?

— Что?

Чем именно разит от благородных собутыльников Абукко, уже не разобрать. Но если Эйджен выехал на посад после заката, и до полуночи успел так набраться — уж верно без арандийского белого зелья не обошлось.

— Алхимики, что с них взять? Вы имеете в виду, что капитан Абукко занялся незаконной беспошлинной торговлей?

— Капитана не тр-рожь! Капитан — мужик хороший. Моего юного родича орубе.. оберу… обуревала, вот! Его обуревала жажда мщения. Поехал на посад. Подзадержался. Вот все и выяснилось.

— Что выяснилось?

— Есть доказательства: капитан не убийца. Он не мог. Он в то утро был занят. У блюстителя верфей. Ему — ты представь, Кеаро, ему рейс не дали!

— Рейс?

— Вот именно, рейс. Во всем виноват Липарит. Он у капитана рейс и отбил, собака!

— И Дорро тоже он убил?

— Эт-то мысль! Это мы проверим. Вот только отвезем родича домой, и пойдем его брать с поличным. Ты представляешь, Кеаро, что такое — отбить рейс!?

Лодка для лошади и трех людей нашлась только у северного причала. Не менее получаса ушло на переправу, еще полчаса на разгрузку. Наконец, шествие двинулось вверх по спуску к дому высокородной Ятгирри Кай-Дорро: благородный Ревандра верхом, Койан — мешком поперек седла, а Кеаро  пешком, держась за поводья.

На углу Неисповедимой Кеаро внезапно скользнул в проход между заборами.

Куда? — окликнул Эйджен.

—  Поезжайте вперед, я догоню! — ответил Кеаро. И пропал.

Благородный Ревандра спьяну даже не заметил, как над головой его просвистела стрела. Стреляли сверху, с забора одного из барских домов. Кеаро подобрал стрелу и бросился на поиски стрелка.

 Нашел отпертую калитку шагах в десяти от перекрестка. Зашел, никого не обнаружил в сугробе. Проскользнул через двор, перемахнул через забор в соседний сад, прокрался вверх по склону.

Похоже, лучник ждал именно тут.

В снегу следов не видно. Ловкач вроде самого Кеаро мог влезть на забор еще на Безвидной улице, по забору перебежать сюда и тем же порядком убежать.

Кеаро снова перелез через забор, теперь уже на Безвидную. Никого не обнаружил, кроме носилок, медленно удаляющихся в сторону Крепостного спуска. Догнал, крикнул — стой! Именем светлого князя! Сдернул с перекладины носилок зеленый фонарь. Выхватил кинжал, откинул пеструю занавеску, заглянул внутрь носилок. И отпрянул. Махнул носильщикам — двигайтесь, мол, куда шли. И еще долго стоял посреди улицы со стрелою в одной руке и чужим фонарем в другой, забыв и о стрелке, и о благородном Ревандре, и о том, что мороз крепчает

Давно храмовый служащий Кеаро не видывал такого страшилища, как в этих пестрых носилках.

Носильщики двинулись прежним путем, а Кеаро так и остался стоять посреди улицы.  И не подозревал еще, что гроза над его головой, давно уже готовая разразиться, теперь стала просто-таки неотвратимой.

Завтра же княгине-матери будет доложено о недопустимом поведении некоторых подопечных досточтимого Габирри-Андраила. Останавливать среди ночи носилки благородных дам! Пятнать их честное имя! Позволительно ли такое?

Давно госпожа Муликку не бывала жертвой ночных проказ. Думала, что не только весна, но и осень ее миновала. А тут сразу два нападения за каких-то три дня. Сначала воры, теперь развратный послушник из Училища.

 

Двадцать второго числа месяца Премудрой в доме боярина Дорро справляли вторую тризну по высокородному Джельгату. Заодно пили за счастливое возвращение наследника Койана, и за храбрость благородного Ревандры. Даже делопроизводителя Кеаро посадили вместе с гостями. Он пил скорее пиво, нежели вино, закусывал и бросал подозрительные взгляды на девицу Вантули. И нет, чтобы говорить положенные слова похвалы каждому блюду, что появляется на столе!

Утро этого дня Пинги и Диннитин провели в доме Ревандры, болтая со слугами. Потом их обеих видели в училище, где не часто увидишь мохнонога. Динни выпустила крыску из-за пазухи, та уселась на плече и стала с любопытством поглядывать на школяров и грамотеев.

Вытянутое лицо наблюдало за нею сверху, из окна дома двадцать девять. Вот! Даже у мохноногов бывают свои помощные звери! А досточтимый Будаи-Токи, глава Училища, врачеватель душевнобольных — он, может быть, потому и выбрал в юности врачевание, а не волшебство, что вовремя себе такой зверушки не нашел!

Обедали Пинги, Динни и крыска в «Корнях ученья», а потом поехали на посад. Видели их у изваяния Большой Брюквы, потом у джилловского забора. Пинги спускалась и в дом к Диннитин — впервые в жизни в настоящее мохноножское жилище. Уютно внутри, почти как в дупле, только вместо мха на стенах печатные картины.

 

И никто, кроме Булле, не заметил в тот день движения у забора дома напротив. А между тем за час до заката к калитке дома Каби, что выходит на Крепостной спуск, подошел паренек в одежде мастерового, без шапки, в легких полусапожках: будто вышел не гулять, а по соседству в гости. Оглянулся по сторонам. Бросил взгляд вверх, на кабейский дом со статуей в нише окна, изображающей гоблина. Постучал в калитку коротко: тук-тук. Подождал, постучал еще.

Булле услышал, шмыгнул во двор дома Каби со стороны Неисповедимой улицы, позвал Джани. Джани вышел к калитке, крикнул: Вам кого, уважаемый?

— Высокоученая Каби у себя? — спросил паренек.

Кто-то мог бы и не узнать этого голоса, но не Джани, ученик кремлевского секретаря. Калитка мгновенно и бесшумно отворилась.

— Мои извинения, государь! — склонился Джани, пропуская гостя во двор.

Гость походя только махнул рукой: не до поклонов нынче. Булле сообразил, что к чему, и побежал вперед, показывая гостю дорогу. А Джани выглянул в калитку. Подождал, пока не увидал вверху на Крепостном спуске пару мирных граждан в тулупах. Увидал и тотчас отвернулся. Свистнул, глядя в сиреневое вечернее небо, словно прикидывая, будет ли снегопад.

Свист означает: гость прибыл, все спокойно.

Из всей науки мастера Равере Джани твердо понял одно: если имеешь дело с гостями вроде сегодняшнего, то будь готов: голова твоя однажды слетит, да так, что и сам не заметишь, за что. Тут даже не об измене, не о подозрениях идет речь. Достаточно шороха, стука, вскрика, или наоборот, слишком долгой тишины — и ребята в тулупах рванут во двор, на бегу доставая оружие. И начнется...

Гость, однако, не собирался ни шуршать, ни кричать. Поднялся по лесенке ко мне в комнату. Остановился на пороге.

Я встану с места и буду ждать приказаний. Не предложишь же — присядьте, Ваша Светлость! Князь Джабирри — не гость, наоборот. Все мы здесь его гости.

Как никому, ему подходит его прозвание: Светлый Князь. Волосы у Джабирри светлого, редкого у людей, а у белобрысых древленей вовсе небывалого цвета. Как его назвать, госпожа моя Таку? Не золотой, не белесый, не рыжий — русый с зеркальным отливом. Как бывает светлой масть у живых дибульских медведей, хотя выделанная шкура — бурая, почти черная.

Тому художнику, чья картина поехала в камбурранский дворец, хорошо удались глаза. Карие с зеленью, непроницаемые, кто бы там ни искал его взгляда.

Мой князь пришел не любоваться подлым страхом в глазах у своего летописца Каби. Он пришел задать вопрос. Присядет на лавку боком, чтобы не терять из виду ни двери, ни окна, как пристало воину, и спросит:

— Скажите, Каби: Вы помните, как женился мой брат?

Как известно, родных братьев у Джабирри нет. Есть дальние родичи и побратимы — четверо князей Объединения. Миджирский Гаямулли-самозванец не в счет. Но, насколько мне известно, из нынешних князей двое женаты, два вдовеют. Король Тарра тоже женат, и князь Джабирри, насколько я знаю, сам присутствовал на его свадьбе.

— Который из братьев Вашей Светлости?

— Перестаньте, Каби. Вы отлично поняли, о ком я говорю.

Княжич Дарри сватался в 582-583 годах. К диеррийской княжне Видаянни. Свадьба, как известно, расстроилась, ибо княжна приняла обет Плясуньи: равно избегать и брака, и целомудрия. Было решено, что принять такой обет княжна может только в промежутке между помолвкой и свадьбой, чтобы дети ее вне брака, если родятся, не считались ничьими. Говорили еще, будто именно княжич Даррибул был тогда выбран в женихи, ибо из всех потомков княжеских родов Мэйана он один ни при каких условиях не поднял бы шума и драки из-за неудачного сватовства и не стал бы требовать себе в Умбин диеррийских наследников.

— И как же вышло, что брат мой согласился на это?

Мне ли, Каби, этого не знать? Со мной-то княжич должен был делиться терзаниями своей души… Я не знаю. Для княжича большой силой обладало слово диеррийского Предстоятеля, Белого Кладжо. Возможно, совет по части женитьбы из уст жреца, чья вера отвергает брак и целомудрие, оказался убедительнее любых родительских уговоров. Тем более, что после неудачи на Диерри можно было не опасаться, что кто-то из князей Объединения пожелает видеть Даррибула женихом своей дочери, сестры или иной родни. Так что Дарри даже выигрывал.

Мой князь, возможно, возразит мне, никчемнейшей из его подданных: а не проще ли было Даррибулу дать обет? Того же безбрачия, если уж не целомудрия. Я отвечу: обеты княжича Дарри мне, конечно, не ведомы. Но что я знаю — так это то, что из всех людей, простых и знатных, когда-либо виденный мною, Дарри лучше всех умеет устраивать свои дела за счет чужих обетов. Как и чужие — за счет своих.

— Итак, из княжны диеррийской с ее безбрачием брат мой Дарри выжал, что смог. Сразу видно государственного мужа. По крайней мере, доказал, что на Столпе Земном не его одного используют.

— Что ж, моряки тоже используют ветер, когда идут под парусом. Вопрос: хуже ли от этого ветру?

— Хотел бы я знать, каким ветром воспользовался мой братец, когда уплыл отсюда год с лишним назад. Ну да Семеро с ним, Каби. Я о другом. Скажите мне как летописец: какая связь между Вашим соседом, благородным Ревандрой, и моим ловчим, господином Эттуби?

Я ответила, что знала: они соседи, и к тому же — оба друзья и дальние родичи боярина Дорро, Семерыми да примется дух его. Вместе ищут подлого убийцу.

— Семеро на помощь. Но вот чего я не понимаю. Вы, Каби, слышали, что брат мой князь Джакурра собирается оказать мне честь, прибыв в Умбин на праздник Нового Года? Эттуби с покойным Дорро за три с лишним месяца уже начали ходить кругами по кремлю, высматривать, что бы такого украсить и улучшить. Заказывают наряды, коней, носилки и прочую дребедень. Приводят портного, кожевника, брадобрея. А в довершение всего — живописца. Вас когда-нибудь рисовал живописец, Каби? Лучшая доска, превосходные краски, трижды по шесть часов работы. Всех Семерых можно было нарисовать для Семибожного храма! Ответьте мне, Каби, чего ради вся эта возня?

— Мне довелось видеть картину, Ваша Светлость. Осмелюсь заметить — сходство удивительное. Написано с большим искусством.

— Писал бы лучше древних героев. Про них вовсе никто не знает, как они выглядели, так что как ни выйдет — будет похоже.

Я воздержусь от вопроса: неужто художник своею волей пришел рисовать князя? Как бы там ни было, мой князь Джабирри лукавит. Он очень красив. Особенно когда сердится, и к тому же не на меня. Дорогого стоит лицо княжьего рода, прекрасное в гневе! Сразу хочется вообразить, каким оно бывает в час милости.

— Княжна Камбурранская уже получила картину?

— Да, и гонец вернулся с ответом. На счастье княжны, у них подобного не рисуют. Придется мне удовольствоваться поэмой с описанием моей будущей невесты. Вы, Каби, когда-нибудь слышали камбурранские стихи?

— Осмелюсь напомнить моему князю: я и сама родом из Камбуррана…

— Отлично. А кольцо на картине Вы, Каби, тоже видели?

На руке у князя и сейчас надето колечко. Неширокое, серебряное, из тех, где надпись обычно делается внутри. Даже для среднего пальца оно это широко. А на указательном пальце пониже первого сустава недавний косой порез: не иначе, князь зашел к своему летописцу прямо из мастерской.

Князь Джабирри замечает мой взгляд, прячет руку за полу куртки.

— Не это кольцо. Другое.

— Верно. На картине было золотое, с красным камнем.

— Пририсовано, как сообщила матушка, по просьбе Дорро и Эттуби.

— Ловчий со смотрителем шатров готовили подарок Вашей Светлости к Новому Году? Дорро, увы, уже не придет вручить его…

— И оба они заранее постарались, чтобы их дар не прошел незамеченным? Допустим. Но это — что касается благородного Эттуби.

— А что насчет благородного Ревандры?

— Нынче утром у матушки моей княгини из-за него вышло небольшое смятение. Матушкина наперсница, госпожа Монегада, сделалась предметом внезапной страсти молодого Ревандры. Он шлет ей стихи, и стихи настолько хороши, что продиктованы не могут быть ничем, кроме искренней любви. Любопытно, Каби: что сказал бы брат мой Дарри на это? Но все же Монегада терзается сомнениями. И вот, чтобы испытать чувства своего поклонника, она купила у кудесника на чародейском торжке два приворотные колечка. Одно для себя, другое для Ревандры. Либо, рассуждала она, приворот подействует, и тогда сомнения пропадут, либо — перерастут в уверенность, и тогда…

— Госпожа Монегада права. Ничто не служит лучшей проверкой чувств, нежели приворот, когда он кончается. Если бывшие неразлучные влюбленные тут же не перегрызут друг дружке глотки, значит, и впрямь — истинная любовь.

— Госпожа Монегада вчера показала матушке эти кольца. Кольца не простые, завороженные. И тут матушка принялась вспоминать: где она недавно видела похожую, очень похожую пару колец? Думала всю ночь, под утро припомнила: у ловчего Эттуби!

— Да…

— Чьи же чувства, задумалась она, проверяет ловчий? Своей супруги? — Но та далеко на севере, в поместье, в окружении детей и внуков. Любовных же связей в столице у Эттуби, насколько известно, нет... И вот тут матушка припомнила еще кое-что. Когда-то давным-давно Каргирра Эттуби, юноша не старше нас с благородным Ревандрой, стоя на крепостной стене, поклялся княжне Атту-Ванери, юной супруге княжича Джагалли…

— В чем?

— Быть ее верным Мичирином.

— Об этом в летописи ничего не говорится…

— И вот, решила матушка, Эттуби наконец-то вспомнил свою старинную любовь. И задумал страшное: добиться ответной любви путем приворота. Матушка задумалась. Призвала свою забавницу Тукки. Кажется, к обеду у них созрел коварный замысел: завладеть кольцами и применить их так, как применил бы истинный Мичирин. То есть для восстановления мира между матушкой-княгиней и батюшкой-князем.

Мать двух взрослых детей, бабушка семерых внучат, княгиня Атту-Ванери, прожив в браке с князем тридцать три года, решилась теперь приворожить своего супруга? Что ж, бывает и такое…

—Видите ли, Каби: что бы ни говорили о нашем с отцом несходстве, одно у нас общее. И он, и я, и весь род Кай-Умбинов — мы пуще смерти ненавидим, когда нашу волю кто-то пытается направлять извне. И тем более — колдовскими средствами.

В чем — в чем, а в этом, Ваша Светлость, Кай-Умбины не одиноки. Мало кто на Столпе Земном любит, чтобы за него решали его судьбу. Но, конечно, когда от твоей судьбы зависит и судьба княжества — дело другое.

— Вот что я хотел спросить у Вас, Каби. Брат мой Дарри накануне своего всемэйанского посмешища — я хочу сказать, накануне диеррийского сватовства — у него не появилось каких-нибудь новых колечек? Серег, запястий или чего-то в этом роде?

— Нет. Вы же знаете, Ваша Светлость, княжич Даррибул обладал огромной устойчивостью к чарам. А кольцо надевал только одно, и то по праздникам в честь Небесной Плясуньи. Оловянное кольцо с узором из бабочек, позволяло прыгать и безопасно приземляться.

— А я, Вы знаете, Каби, стойкостью к волшебству не наделен. И мне не нравится, когда мне готовят в подарок кольца, и такие же кольца рисуют на картине, которую получит моя невеста. Сначала картина -  потом и колечко, нарисованному под пару, будто бы от меня. Мне не нравится, что за моей спиной против княжны… Против нас с ней что-то замышляется.

— Против? Кто дерзнул бы? И Эттуби, и Дорро — преданнейшие Ваши слуги…

— Все, что делается без моего ведома, делается против меня!

Князь Джабирри произнес это и умолк. Слова и впрямь достойные, чтобы ими открыть главу летописи: «Соглядатайство и сыск в годы княжения Джабирри Кай-Умбина». Вот только к жизни они мало применимы: слишком много окажется злоумышленников.

— Я молю Семерых, чтобы княжна Такунаэнн уже не получила золотого колечка. И если получила — чтобы не надела его. Если она приедет, и окажется, что она, под чарами, уже…

Простого слова из дибульских букв вэй, йарр и лэй Джабирри не произнес. Князь ты или простой посадский гражданин, вэй-йарр-лэй трудно выговорить.

Княжна любит Вас, Ваша Светлость — это Вы хотите сказать?

— Исключаете ли Вы, что княжна полюбит Вас и так, без чар?

— С какой стати? Она если и видела меня, то не помнит: во время выборного съезда ей было два годика. Я и сам не помню, которое это было из чад старого князя Камбурранского. Она совершенно не знает меня. И потом...

Князь Джабирри снова не докончил, что — потом, и умолк.

— Княжне Такунаэнн Семеро судили быть Вашей супругой и княгиней. Она готовится. Полюбить своего супруга и князя — что в этом странного? Княгиня-мать тоже совсем не знала княжича Джагалли Кай-Умбина, когда выходила замуж. Не знала даже, что когда-то княжич станет наследником Вонгобула и князем Умбинским. И разве она не была влюблена? Влюблена и сейчас. Ваша сестра, княжна Вонго, до свадьбы едва ли часто встречалась с боярином Майанджи — и разве теперь это не счастливейшая пара Умбина?

— Это называется: стерпится. Вэй, йарр и лэй тут ни при чем. Вы мне еще припомните господ Муликку: те, кажется, скоро будут праздновать сорок четвертую годовщину свадьбы. Проживи я столько, я бы, пожалуй, тоже всех вокруг себя уже любил.

— Долгий путь начинается с первого шага. Почему же свой первый шаг княжна Такунаэнн не может сделать без волшебства, сама?

— Что же мне делать, Каби?

Ни один грамотей, госпожа Таку, не избежит своей судьбы. К каждому придет его государь и спросит: что делать? И попробуй только дай неверный совет.

— Ваша Светлость! Если для Вас невыносима мысль, что Ваша невеста станет строить свои чувства к Вам заочно, то отчего бы Вам самому не явиться к ней?

Князь Джабирри задумался.

— Это Вы правы, Каби. Я поеду. Сегодня же вечером.

— Не забыл ли мой князь, что место княжьего смотрителя шатров до сих пор пустует?

— Семеро с шатрами. Свиту, что ли, мне с собой брать? Не может быть, чтобы ни одна ладья не отплывала сегодня вверх по Лармеи. Шесть-семь дней, и я — в Камбурране. Хотя и так велика опасность не успеть...

— Мой князь! Всякий, кто видел бы Вас сейчас, сказал бы, что Вы сами говорите, словно влюбленный. Но отчего бы Вам не последовать примеру государей прежних времен?

— Каким образом?

— Отчего бы не использовать волшебный ход?

С давних пор дворцы шести князей Объединения связывает сеть колдовских ходов. Все очень просто: находишь в Умбине нужный закуток, отворяешь дверь, будто бы в соседнюю комнату, шагаешь через порог, и оказывешься на Диерри. Или в Камбурране, или где угодно. Надо только, чтобы у порога стоял кудесник, способный снять колдовскую защиту на двери.

— Брат мой Дарри пользовался теми ходами?

— Знал о них. Но не сумел: волшебство в его присутствии почти не действовало. Или просто он боялся, что увидит княжну Диерри — и  вправду  пожелает жениться?

— Где ход у нас в кремле?

— Их несколько. Мне точно известен один: в северной башне внутренней ограды, что вокруг княжьего дворца. Выглядит как ниша в каменной стене с деревянными полками поперек. Используется как склад.

— Велика ли возможность …ошибки?

— Такие ходы всегда в чем-то опасны. Все зависит от того, насколько точно кудесник представляет себе комнату, куда ведет дверь. Что касается Камбуррана, то тамошний ход имеет дверь в торце восточной галереи, где на стене разноцветными камешками выложено изображение Дине Диневанской.

— Еще не легче: Безумная Дине!

— Пусть не забудет мой князь: в Камбурране ее чтут под именем Дине Избавительницы.

— Хорошо. Есть ли в нашем Училище кудесник, способный открыть ходы?

— Есть, и не один. Возможно, кто-то из них даже бывал в Камбурране.

— Отлично, Каби. Если что-то получится, я пришлю за Вами. Нынче вечером или завтра.

Князь Джабирри спустился по лестнице. На ходу бросил что-то Джани — и Джани поймал — вышел на Крепостной спуск. Осмотрелся. Подозвал парней в полушубках, что-то коротко объяснил, после чего один парень последовал за князем к кремлю, а другой побежал вниз по Неисповедимой, в сторону Училища.

Не каждый день Джани Найану доводится держать в руках княжескую лангу: новенькую, блестящую, только что с монетного двора.

 

Около полуночи господина Ревандру доставили домой в носилках госпожи Кай-Дорро. Кеаро пришел своими ногами и держался с подозрительной твердостью. И утром проснулся свеженький, тогда как Ревандра спал до обеда.

Кеаро потребовал бумаги и чернил и взялся составлять отчет. 

В полдень двадцать третьего числа мастер Кеаро зашел с докладом к досточтимому Габирри-Андраилу. Столкнулся в дверях с мужиком, которого где-то видел, но вспомнить не сумел. Мужик одет бедно, однако несет на плечах здоровенный мешок, и вид имеет сосредоточенный.

Кеаро, не долго думая, преградил мужику дорогу, рявкнул:

— Кто идет? Что в мешке?

Мужик отозвался сквозь зубы:

— Волшебные штучки.

Из кабинета выглянул Габирри-Андраил. Укоризненно глянул на Кеаро и сделал знак зайти.

— Кража со взломом? — спросил Кеаро, войдя в кабинет.

— Дерзкое ограбление. Намечено на завтра. Возможно, с применением чар. Как идут дела у Вас с покойным Дорро?

Кеаро докладывал. Андраил прохаживался от стола к окошку. Ставни на окне, несмотря на мороз, открыты. Андраил проводил взглядом со двора мужика с мешком.

А потом во двор зашла парочка прихожан, которых Андраил, начальник храмового сыскного ведомства, никак не ждал видеть здесь, да к тому же вместе.

Положим, не удивительно, что в храм явился древлень Циоле. Мастер Циоле, хоть не умбинский гражданин, но и не безбожник, и Премудрую чтит должным образом. Но пришел он сегодня, сопровождая Тукки, кремлевскую скоморошиху, любимицу княгини Атту-Ванери.

Давненько Габирри-Андраил не видел Тукки в Училище.

 

Вы, госпожа моя, эту Тукки, наверное, помните. Создание величиной с упитанного мохнонога или среднего карла, но по рождению не мохноног и не карл, даже не дитя смешения, а человек. Чудом выживший человечий уродец: шаровидное туловище, коротенькие ручки и ножки с узловатыми ладонями и ступнями, как у хоба. Огромная голова и складчатая обрюзглая рожица.

Что могло бы ждать ее на Столпе Земном? Тяжкая и недолгая судьба базарной попрошайки или диковинки в передвижном балагане. Но Семеро судили иначе.

В архивах Училища Премудрой Тукки числится рабыней, подаренной государыне Атту-Ванери к свадьбе ее диневанской родней. Княгиня была добра к несчастной уродине и сделала ее своей служанкой, а позже и доверенным лицом. Предшественник Андраила на посту главы храмового сыска не посылал лазутчиков в Диневан, но кое-что выяснил путем наблюдений над Тукки здесь, в Ви-Умбине. По словам лекарей, причина туккиного врожденного увечья в том, что ее родители много и неумело занимались чародейством. Не иначе, заезжая баллуская волшебница-шарлатанка (или волшебник-шарлатан) прижила дитя с кем-то из северных помещиков (или помещиц), киснущих со скуки у себя на болоте и готовых тратить деньги на колдовские опыты. А может быть, все дело в голодной зиме. Или просто рядом не нашлось умелой повитухи. Но сообразив, что дочка — урод, родители предпочли сбыть ее на юг.

Тукки и сама не чужда даров Бириун. Посвящения в кудесники она не проходила, но чарам училась прилежно и много преуспела в науке наваждений. Тукки легко понять: изменять обличие ей нужно, как мало кому еще. Но сегодня она решила посетить храм в своем природном виде.

Наряжена она в темно-красный плисовый кафтан чуть ли не до пят, за широкий пояс заткнут жезл с чародейским стеклом на конце. На ногах тяжелые сапоги с подковами, на шапке трепыхаются перья семи цветов. Мастер Циоле в темно-сиреневом плаще на меху рядом с нею выглядит, как домашний древлень-наставник подле боярского дитяти.

Тукки замерла перед чудотворной надписью. Циоле встал поодаль и тоже стал молиться, спрятав лицо в ладонях. Габирри-Андраил, хоть и знал, что из комнаты даже через открытое окно не слышны уличные звуки, все же по привычке напряг слух. И услышал вместо богоугодных дибульских слов:

— Лезу я через забор. Вижу носилки, четверых носильщиков. Ну, я — за ними. Требую остановиться. Объясняю, что сопротивление бесполезно. Начинаю наружный осмотр…

Габирри-Андраил нетерпеливо отстранился от окна.

— Дитя мое! Не слишком ли Вы далеко зашли в своем смирении? Мне доложили о Ваших ночных похождениях. Госпожа Муликку в восторге. В глухую полночь! Встепанный, весь в черном, с ножом в руке! На всю улицу разит винищем!

— Трудно не набраться винного духа, имея дело с благородными господами. Так вот …

За окошком картина не то чтобы сменилась, но пополнилась. Циоле подошел ближе к надписи и что-то держит в руках. По левую руку от него Тукки, по правую — княжий летописец Каэру Каби. А впереди, почти вплотную к ограде стоит некто из числа мирян. На ладонях у него тлеют благовонные свечки. Голова в сиреневой шапка школяра, на плечах вместо кафтана — одеяние вроде кудесничьего из некрашенной грубой шерсти.  

Не каждый день наши школяры приходят в храм для совершения обрядов. Молятся наскоро, пробегая мимо, иногда бросают в ларчик медяки. А этот, похоже, призывает милость Премудрой. Между тем ближайшие испытания в Училище предстоят только через месяц, да и те — у правоведов. И что-то Габирри-Андраил не слыхал, чтобы кто-то из кудесников готовился к возведению в очередной разряд.

Из храма выходит жрец под покрывалом. Никакие священные одеяния не скроют упругой походочки досточтимого Габирри-Илонго. Тукки слегка отступает назад. Жрец принимает свечки из рук богомольца, заходит за ограду перед надписью. Начинает обряд с той размеренностью, какой самому Андраилу, похоже, никогда не добиться. На то Илонго и кудесник, а Андраил сыщик, хотя по званию оба — жрецы …

Мастер Циоле передает богомольцу чашу с жертвенным медом. Принимая ее, паренек-школяр на мгновение поворачивается лицом к окну.

— Досточтимый? Вам нехорошо?

Кеаро Каданни, преданный ученик, рвет застежки с ворота Габирри-Андраила. Каким-то образом Андраил очутился в кресле для посетителей, и кресло это стремительно движется куда-то влево и вниз. Потолок раскачивается наподобие капитанского настила на садже в море в бурную ночь. Лиловые круги плывут вдоль испуганного лица Кеаро.

— Воды, учитель? Вина? Лекаря?

Пустяки, пройдет. Только что Габирри-Андраил видел, как у священной надписи во дворе вверенного ему храма молится и творит обряд князь Джабирри Кай-Умбин. А Андраил, глава храмового сыска, понятия не имеет, как это вышло! Илонго с Циоле, как всегда, проявили самоуправство. И вместо того, чтобы выйти проследить, что будет дальше, старый лазутчик отдувается здесь, в кабинете, как корягин на мели. И некого, совсем некого досточтимому Андраилу выслать вместо себя!

А тут еще эта ларбарская рожа…

— Примите сан, дитя мое. Заклинаю Вас! Каждый час промедления в наше время подобен смерти!

 

После доклада Кеаро вернулся в дом благородного Ревандры. Нашел хозяина в великой мрачности у печки.

— Ладно — я. У меня сегодня наставника чуть было Властелин Погибели не прибрал. Прямо-таки, можно сказать, на моих руках. Но Вы, благородный Ревандра! Вы-то о чем скорбите?

Ревандра не отвечал. Кеаро спросил у Пинги и Динни, похмеляли ли они своего гостеприимца. Ему указали два пустых кувшина.

— Разве это называется — похмелить? — воскликнул Кеаро

И послал Кайлама в кабак.

За вечер Кайлам и Дилго еще трижды спускались к «Трем грушам». Потом «Груши» закрылись. А после полуночи мастера Кеаро потянуло на задушевный разговор.

Булле слушал из сеней. Кеаро разорялся так, что было слышно и в зале, и едва ли не на улице.

— Теперь они требуют, чтобы я принял обеты Премудрой!

— Обеты? — переспросила мохноножка Динни.

— Невреждение письменному слову. Отказ от доспехов. Пост и сосредоточение каждые семь дней, — как по-писанному, протараторила Пинги.

— Вот именно. Положим, доспехи я и так не ношу. А что касается неуничтожения письмен… Есть, знаете ли, такие письмена, которым одна дорога: в печку!

— В уборный ящик, мастер!

— Можно и так. Письмена не уничтожать?! Как тогда прикажете быть с тайной следствия?

— Но, быть может, на Вас низойдут дары Премудрой? И Вы сможете читать чары! Распознавать волшебство! Понимать языки иных народов!

— Вы еще скажите, коллега: свечки держать на посвящениях вашего брата кудесника!

— Экий Вы, мастер Кеаро. Святой храм желает видеть Вас в числе дотойных служителей Семерых. По-моему, это великая честь. А Вы…

— Семерых? А что — Семерых? По мне, так хоть Четырнадцати!

При этих словах очнулся благородный Ревандра. Выпрямился в кресле, повел глазами туда-сюда, не узнавая собравшихся.

— А пошли бы они все знаете куда со своими кольцами! С ловчими тоже. И с капитанами. Рейс отбили… Старого Дорро порешили, подлецы… Липарита привечают… Если хотите знать, я вообще — сторонник Да-Умбинов!

Булле не выдержал. Прихватил кое-что из самого необходимого скарба, заначку денег — восемь сребреников и два медяка — и потихоньку от дедушки Кайлама выскочил во двор. Перелез через забор дома напротив, разбудил Джани. Сказал, что сил его больше нет. Сам-то он никчемный слуга, да бабку с дедом жалко! Конфискуют когда-нибудь барина нашего, ох как конфискуют! А нас за пособничество — известное дело, на рудники… Или в рабство!

— Не боись. Ложись лучше спать. До завтра никто никого конфисковать не будет. Я тут краем уха слыхал, будто на завтра у стражи другие дела намечены. А там что-нибудь придумаем.

С этими словами Джани Найан уложил Булле спать на кухне поближе к печке, и сам вернулся под одеяло.

 

Ночью мастер Циоле явился в кремль открыть волшебный ход. Князь Джабирри самолично помогал разбирать горшки и ящики из той ниши, за которой, судя по летописи, скрыта завороженная дверь. Полки тоже были сняты. Мастер Циоле уселся на табурете прямо перед дверью и попросил всех молиться об успехе.

И не более чем через четверть часа серая стена перед мастером дрогнула и стала медленно размываться. Открылся плохо освещенный каменный коридор.

Тукки храбро скакнула туда.

И точно, коридор оказался в Камбурране. Просторный сводчатый проход между стен из красного камня. Должно быть, это и есть Восточная галерея. В нескольких шагах впереди — слабенький колдовской фонарик.  Тукки сняла фонарь с крюка и осмотрелась по сторонам. На первый взгляд стена, откуда Тукки вышла, была вполне твердая, и на ней — наборная каменная картина: высокая женщина в черно-красной шали, подпись внизу: Дине, княжна Диневанская, избавительница Мэйана.

Тукки двинулась вперед по галерее, напустив на себя облик лысой карлицы. Это чтобы на первых порах не слишком напугать камбурранцев.

Вскоре на галерее послышались и другие шаги. Стража, по словам Тукки, не заметила бы ее, если бы она сама не выкатилась им под ноги. А когда один стражник ухватил Тукки рукой за шиворот, а другой приставил ей к носу северянский топорик, Тукки принялась во все горло орать. Да не простые слова, а самые отборные ругательства, какие только есть в устной мэйанской речи. Стражники сначала оторопели. Потом начали ржать. Потом краснеть: Тукки это и в темноте разглядела. Наконец, подхватили ее под локти и потащили по дворцовым переходам: показать воровку княжьей кормилице Хулле.

Кормилица княжны Такунаэнн известна во всем Объединении как первая искусница по части крепких словечек.

На нее и был главный туккин расчет. Когда матушка Хулле слегка успокоилась и учинила ей допрос, Тукки честно рассказала, как есть. И передала письмо для княжны от князя Джабирри Кай-Умбина.

Матушка Хулле, разумеется, не поверила. Обещала завтра же сдать карличью лазутчицу с рук на руки камбурранскому палачу. Тукки начала божиться, что не врет, и предложила показать, как и где именно она прошла сквозь стенку. Стражники во главе с матушкой Хулле и сыном ее, княжьим кумом Курудо, потащили Тукки назад, на глерею. Тукки, как ни в чем не бывало, скинула чару наваждения. Пригладила волосы, черные с сединой. Послала камбурранской страже последнее прощальное умблоо! — и вышла к нам, на пыльный склад в кремлевской башне Ви-Умбина.

Мы недооценили мамашу Хулле. Та сунула джабиррино письмо в руки оторопевшего Курудо, а сама храбро шагнула через проход.

Мастер Циоле объявил перерыв. Проход захлопнулся.

 

Утро двадцать четвертого числа. Кайлам подметает полы в зале, Дилго хлопочет у печи.

— Появится Булле, скажи: пусть зовет кого ни на есть из своих приятелей-грамотеев. Письмо писать будем. Матушке-барыне, благородной госпоже Ревандре: сделайте милость, госпожа, приезжайте! Молодой барин нуждается в обуздании от пьянства.

Молодой барин выбирается из комнаты. Кайлам с метелкой выходит в сени, спускается во двор. Благородный Ревандра проходит к столу, потом к полкам. Заглядывет в один кувшин, потом в другой. На полу возле двери в сени строем стоят еще кувшины, числом близкие к подопечным княжьего четвертьсотника Раданги.

— Хотел бы я знать, Дилго: кто все это выпил?

— Ох, барин, барин…

— Скажи своему мужу: пора бы и остановиться. Старенький он уже. Сопьется — далеко ли до беды?

— Беда — она, барин, разве разбирает, молодой ты или старый?

— Это да. А где Булле?

— Прячется где-то.

— Напрасно. Кеаро — не злой. Он хороший, только притворяется.

— Да уж я и не знаю, кого наш малой напугался-то. Может, Кеаро, а может — Незримого.

— Ты хочешь сказать — Безвидного?

— Не-ет! Безвидный — это, иначе молвить, Творец. А Незримый… Явится по ночам, найдет, где пахнет винным духом — да как присосется!

— Упырь, что ли?

— Семеро на помощь, какие Вы, барин, страсти говорите! Упырь — он мертвый. А Винопивец — живой. Покойный столько не выпьет.

— Винопивец? Это ты о ком?

— Известное дело, о нем, подлеце. Незримый Винопивец!

Эту картинку Ревандра видел, но забыл. Ее принесла мохноножка Диннитин. Вчера? Позавчера? Семеро на помощь, которое нынче число? Печатная картинка Кладжо Биана изображает подвиги Губалли, знаменитого пьяницы-капитана, и его собутыльника, Незримого Винопийцы.

Пинги, Диннитин и крыска появляются в зале: свеженькие, довольные, с выученными чарами. А еще говорят, будто нелюдь раньше человека спивается. Из комнаты, занятой мастером Кеаро, раздается стон. Что бы благородный Ревандра там ни думал, а на Столпе Земном не ему одному нехорошо.

Кайлам возвращается с большим горшком самокваши. Ставит на стол, подмигивает Динни и достает из кармана еще одну покупку: кусочек мейского каменного сыра. Не иначе, для крыски.

В этот-то миг Крепостную часть города Ви-Умбина сотрясает подземный толчок. Лавки и стол слегка подпрыгивают, самокваша переплескивается через край горшка. Кайлам, ни слова не говоря, садится на пол. Пустые кувшины, не теряя боевого порядка, продвигаются к выходу. 

Мастер Кеаро, полностью одетый и даже в шапке, выглядывает в залу:

— Что происходит? Рухнул-таки Столп Земной? Чары вышли из-под надзора? Хобы высадились в порту?

— Оборотни! — вопит лешачиха Пинги.

Подхватив крыску, Динни опрометью выбегает из дому. Пинги за ней.

— Дракон! Дракон! — кричат на улице.

Желтый дым подымается над крышами к северу от дома Ревандры. Динни и Пинги убегают по Неисповедимой в сторону Стражничьего спуска. Через некоторое время из ворот показываются мастер Кеаро и благородный Ревандра, препоясанный мечом.

Возле дома княжьего четвертьсотника Ньянги Раданги выставлено плотное кольцо степняков и стражи. Вокруг — не менее полусотни зевак. Желтый дым валит из-за забора: судя по запаху, Пинги сказала бы, что это чара «удушающего облака». Неслабый же чародей создал облако такой величины!

Из ворот выносят кого-то на носилках под рогожей.

— Именем Предстоятельницы Габирри-Тали! Дорогу служителям Бириун!

Мастер Кеаро проталкивается в ворота. Во дворе полно народу: жрецы, стража, несколько степняков. Смутно знакомый мастеру кучерявый паренек носится вокруг дома, сбивая ставни с окон.

Кеаро взбегает на крыльцо. В сенях сквозь дым почти ничего не видно.

— Где Раданга?

— В доме. Ранен он.

— Передайте — к нему тут из храма. На дворе ждут.

Чумазый человечек побежал вверх по лестнице. Кеаро перешагнул через чье-то тело, вышел на крыльцо. Заметил на дорожке невысоко от земли подозрительное движение — вроде жаркого марева над печкой — несильно пнул сапогом и увидел мохноножку Динни.

— Чего изволите, мастер?

— Ну, вы с коллегой Пинги даёте… Кудесницы!

Благородный Раданга в красных штанах, в рубахе с разорванным рукавом и с перевязанной рукой вышел на крыльцо.

— Что тут происходит? Вы домохозяин?

— Все обошлось. В моем доме ловили арандийского лазутчика. Благородный Буриджи Амби-мэй устроил засаду. Ну и — вот…

— Поймали?

— Кажется, даже нескольких.

— А дым откуда?

— Из подвала.

— Отчизна Вас не забудет. Но Вы, надеюсь, понимаете, что как хозяин дома обязаны были сообщить о произошедшем в храм Премудрой? Хорошо еще, я поблизости оказался. Запомните: не следует умножать чьих-либо познаний насчет того, что тут произошло. Я говорю о секретности, господин. Вы поняли?

— Да. Амби-мэй меня предупреждал...

— И вообще Вы меня здесь не видели. Идет?

— Вы ранены, командир?

Это подоспел благородный Ревандра.

— Ничего, пустяки.

— Что здесь за побоище?

— Как Вам сказать…

Кеаро бросает на домохозяина Радангу грозные взгляды. Паренек с вощанкой выныривает из-под локтя благородного Ревандры:

— Древнее волшебство в умбинских подземельях! Тайны чародея Сумаоро! Благородный Раданга только что поразил дракона в подвале собственного дома!

— А землетрясение? А дым?

— Нас тут крепко тряхнуло. Пока дом устоял, да вот — надолго ли?

— Я к Вам, командир, пришлю строителя Кварару. Что нужно починить, укрепить — он сделает, и к тому же незадорого. Подрядчик вдовы Кай-Дорро.

— Буду Вам признателен. Господа, я должен идти.

Благородный Раданга поднялся в дом. Крепкий мужичок в кожанке вышел на крыльцо — и подмышкой нес, как и вчера, мешок.

— И ты здесь? Ну как, обграбление состоялось?

Пожарный староста Канда! — объявил паренек с вощанкой. Помогал ловить лазутчиков и много в том преуспел.

На шее у пожарного старосты до сих пор болтаются кадьярские бусы.

— Да ты, брат, я гляжу, сам лазутчик!

— От лазутчика слышу! — огрызнулся пожарный староста и пошел восвояси.

Благородный Ревандра поспешил в кремль. Узнать ничего не сумел: охрана у ворот в это утро оказалась многочисленнее и злее обычной. Не преуспел и Кеаро в Училище у досточтимого Андраила. Андраил с самого утра отбыл из храма. На случай же прихода Кеаро велел передать, что ждет его послезавтра вечером для богословского собеседования.

Зато лешачиха Пинги застала дядюшку дома. Мастер Бирага без удовольствия наблюдал, как бесплотный и безмозглый, но исполнительный волшебный слуга тряпкой собирает с пола волшебные же чернила.

— Вас тут тоже трясло?

— Как видишь.

— Мы с коллегой Динни были на месте происшествия.

— Ну и что?

— Облако-вонючка вылетело из подпола. Говорят, заложено еще со времен Сумаоро.

— Дался старик Сумаоро вам с досточтимым Илонго! Ну, положим, облако. И дальше?

— Люди видели, будто дракон вылетел из подземелья, а Раданга его поразил.

— Любит Илонго своих ристалищных молодцов. Наваждение дракона? Неплохо, неплохо. Ну, и много ли сокровищ вы с коллегой насобирали в драконьем логове?

— Тебе бы все вредничать, дядюшка. Знаешь, кого я видела третьего дня? Белого Кадьяра! В лавочке на торжке, в той самой, где боярин Дорроский покупал себе желуди.

— Белый Кадьяр? И ты не пробовала… Собственно, ты убедилась, что это был не я?

— Убедилась. Ты очень похоже его сотворил. Но такого выговора тебе не изобразить.

— Н-да? И о чем же ты с ним толковала?

— О поддельных чарах. О леших. Мне показалось, он хочет с тобой свидеться, но не через Училище.

— Поддельные чары — его страсть. Итак, великий Джавэйпин хочет видеть скромного наважденца? Хмм. Это мы устроим.

— Великий кто?

— Джавэйпин Элюджи. Так его зовут. Все-таки, слава Премудрой, совсем нигде в этом городе не отметиться он не смог. Записался в посадской части как кудесник третьего разряда. На самом деле, думаю я, десяток разрядов он себе убавил…

Да. Тринадцатый разряд — это на два разряда выше мастера Циоле, самого искусного чародея Объединения.

— А какому разряду относится взрыв-хлопушка, госпожа Каби?

— К третьему. Выпускник чародейского отделения нашего Училища вполне мог бы ее сделать. Шарлатан из Баллу, чародей-любитель…

— А кудесник вроде Белого Кадьяра?

— Разумеется, мог бы. Только я не вижу, зачем.

— Например — за хорошую плату?

 

О дальнейших событиях Булле разузнавал через сведущих людей. Сам он домой явиться не решился. Благородный Ревандра к полудню вернулся на Неисповедимую, и вернулся один. Кеаро завтракал в «Корнях ученья». К Кеаро, чуть только он успел взяться рукой за кружку, подсели трое посадских стражников с Иррином во главе и напомнили, что недавно он, Кеаро, обещался их угостить.

В дом Ревандры явилась девчонка в накидке с гербами. Она принесла письмо от той, чье имя благородному Эйджену напоминать не надо. После пришла и высокоученая Пинги.

Благородный Ревандра сочинял стихотворение, запершись в кабинете. Кайлам и Дилго в зале советовались, куда идти за цветами. Цветы среди зимы! И не лунник, не сушеные бессмертники, а настоящие, как барин приказал. Цветник есть у госпожи Муликку: пестроцветы круглый год в погребе под чародейским светом. Однако со служанками Муликку Дилго не в ладах.

— Что вы мучаетесь, уважаемые? Сходите на кудесничий торжок. Там вам не только пестроцветов, а хоть лотосов кадьярских наделают.

— Вы скажите еще, ученая: вингарских роз…

— Кариндов! Кариндов!

Это пришла мохноножка Динни. Старенький Кайлам с тоской глянул на кресло-качалку. Во времена дедушки, Ревандры-морехода, в этом доме вингарских роз, арандийских золотых кариндов, не говоря уже о местных лангах было — завались. То ли дело теперь…

Эйджен, должно быть, услыхал голоса и вышел в залу с непросохшей страничкой в руке:

 

— Коллега Пинги! И Вы, уважаемая Диннитин. Прошу Вас, взгляните.

Пинги вытащила из-под стола кустик фиалок. Небольшой, но совершенно живой, мокрый от росы. Мохнатые серо-зеленые листья, а цветы — небывалого, густо-синего с красным цвета. Цвет Премудрой Бириун из лешачьего леса. По сравнению с этим цветом — что наша бледная умбинская сирень?

Надо же маленькой Пинги хоть изредка чем-то отплатить благородному Ревандре за гостеприимство.

Ревандра поблагодарит. Кайлам подхватит цветы, пока не растаяли, и вместе со стихами понесет благородной Монегаде.

От благородной госпожи нынче утром принесли не только письмо, но и гостинец. Его-то Ревандра и хотел показать Диннитин и Пинги.

Коробочка. В коробочке колечко с узором. Неширокое, серебряное, волшебное. Несомненное поддельное волшебство.

— Дар любви?

Благородный Эйджен смутился. Пинги подцепила коготком одну из завитушек на кольце.

Кольцо не открылось, нет. Оно просто-напросто распалось напополам. Внутри, как Пинги и ожидала, оказались два волоска. Один русый, другой рыжий.

— Госпожа Монегада — русая?

— Да, кажется… Не помню. А что?

— Не ходите ночью на стройку, благородный Ревандра!

Диннитин удалилась. Наняла лодочку, переплыла через Лармеи, побежала к дому Джиллов. Нашла запертые двери в лавочку и веселую гулянку внутри.

— Наконец-то! — заорал, видя ее, управляющий Ангула Таджер.

С самого порога Пинги сунули в руки чарку, тарелку с закуской.  

Мзду за успешное отыскание наследника Дорро джилловский дом уже получил. Скоро получит и свою долю в делах госпожи Кай-Дорро. А дела те — немалые. Наемным домам подлеца Кварару не чета.

К ночи двадцать пятого числа месяца Премудрой мастер Кеаро так и не появился в доме на Неисповедимой.

 

Мягкая гандаблуйская бумага. Бурые чернила, остро отточенный тростник. Точки-гласные расставлены далеко от согласных букв. Пробелы широкие. Красивая, четкая рукопись:

 

Светлому князю Джабирри Кай-Умбину низко кланяется слуга Его Светлости Каргирра, держатель поместья Эттуби, что в земле Дорро.

Сообщаю, что утром 25 числа месяца Премудрой в мой дом на Малой Конной улице вторглись злоумышленники и учинили разгром в моей рабочей комнате. Двери были не взломаны, но вскрыты подобранным ключом. Слугам, услышавшим шум, не удалось обнаружить вора, хотя погром отчасти происходил уже и на их, и на моих глазах. Разорению по большей части подвергся ларец, где я хранил бумаги, имеющие отношение к моей посольсой деятельности. Из чего я делаю вывод: ограбление не было случайным. В моем подозрении меня укрепляет и то, что пять дней назад, 20 числа месяца Премудрой, меня посетили подозрительные гости. Молодой господин Ревандра под видом помощника ввел ко мне в дом Кеаро Каданни, известного в городе ларбарского лазутчика.

Список пропавшего:

1.        Две тетради личных записей, 20 и 24 страницы в четверть листа, без переплета.

2.      Документы за моей подписью и печатью государя (переписка с камбурранским посольским приказом) — 3 страницы.

3.      Деньги: 140 ланг.

4.      Меха и шкуры общим весом 6½ гээра, стоимостью 20 ланг.

Каргирра Эттуби,

ловчий Его Светлости

 

Послание ждало на рабочем столе князя Джабирри, когда утром двадцать пятого числа в княжий кабинет вошел князь Джагалли, сопровождаемый секретарем Нангли. Против обыкновения, князь-отец поднялся нынче поздно, около полудня, и прошел в кабинет сына не в кафтане, а в домашнем просторном одеянии на меху. После бессонной ночи, утомленный, но в редкостно веселом настроении, Джагалли пробежал глазами послание — и когда секретарь Нангли встретился с князем глазами, взгляд Джагалли был в точности такой, как семь лет назад, в год посадского бунта. Головы полетят! — прочел в княжьих глазах опытный Нангли.

Чего другого следовало ожидать, если прошлой ночью светлый князь Джабирри посетил-таки Камбурран? Прошел сквозь чародейскую дверь и благополучно вернулся, переговорив с княжной Такунаэнн, своей будущей супругой.

Джагалли узнал обо всем утром двадцать четвертого числа. Ибо после того, как дверь закрылась и Джабирри выслушал все, что кормилица Хулле думает о кудесниках в целом и о князе умбинском в частности, князь-сын оставил Хулле и изнуренного чарами Циоле на нас с Тукки и ушел вдоль по коридору вглубь дворца. И пока Циоле спал на сундуке, а мы потихоньку беседовали, Джабирри отыскал на родительской половине князя-отца Джагалли. Постучался в рабочую комнату, сказал, что ему необходимо переговорить с батюшкой по делу.

Джагалли отложил бумаги, отослал  челядинцев. Не так-то часто по делу князь-сын приходит к отцу, а не наоборот.

Князь Джабирри сообщил, что намерен немедленно отправиться в путь, чтобы лично предостеречь свою невесту о грозящей ей опасности. Опасность угрожает и ему также. Всё от умбинского злонамеренного колдовства.

Давно же князь Джагалли не слыхал от своего сына и господина столь пространных речей! Да к тому же — произнесенных с такой решимостью. Ровным счетом ни разу ничего подобного князь-отец не слыхал от сына за все восемь лет покорного джабирриного княжения.

Джагалли переглотнул. Вдохнул и выдохнул. Спросил тихонько: верно ли он расслышал? Джабирри повторил сказанное слово в слово. Джагалли попросил пояснений.

— Невеста?

— Да.

— Так Вы женитесь, мой князь?

— Да.

— Имя Вашей избранницы?

— Такунаэнн, княжна Кай-Камбурран.

Иногда и новость бывает радостной, улыбнулся Джагалли. Улыбнулся не губами и не глазами: его улыбка не идет дальше легкого движения плеч, шеи, едва заметного расслабления мышц. Сколько страхов истрясли в последнее время умбинский кремль! Что, если светлый князь Джабирри, избавьте Семеро, не оставит наследника? Не пожелает жениться? Не примет выбранной для него невесты? Полгода все советники князя-отца искали, каким путем подступиться к князю с переговорами. А тут — слышите ли вы? Женюсь!

— И Вы намерены повидаться с княжной Такунаэнн раньше, чем князь Джакурра и воевода Майанджи вас сосватают? Чего ж Вам лучше: княжна с братом обещали посетить нас в новогодние праздники.

— Ждать невозможно, батюшка. Я пойду через колдовской ход.

— Как пойдете?

— Через колдовской ход. В Северной башне. Он ведет прямо в Камбурран.

— Таких ходов не существует.

— Только что Тукки прошла через него и вернулась.

— Каким образом?

— Чары, мой господин.

— Чары малютки Тукки?

— И кудесника Циоле.

— Циоле в кремле?

— Именно так.

— Это его была мысль — указать Вам на ход?

— Нимало. О ходах в летописи сказано.

— В летописи Каэру Каби?

— В моей летописи, государь!

— Колдовские ходы опасны. Кроме того…

— Этот полностью исправен. Тукки вернулась живая и невредимая.

— Опасны любые чары, мой князь. Сознаете ли Вы, что будет, если… Не хочу и говорить, что — если?

— Сознаю. Я буду осторожен, как смогу.

— Объясните мне, господин мой и князь: что за спешка?

— Княжне… Нам с княжной грозит беда.

Джагалли поглядел с сомнением. Откуда князю умбинскому, плотной стеной отгороженному от всех бед Столпа Земного, знать, что ему угрожает? Не затем ли существует князь-отец, секретари, советники, вся кремлевская челядь, чтобы к князю нашему было — не подступиться?

— Нас с княжною хотели насильно приворожить друг к другу при помощи зачарованных колец. Это насчет опасного колдовства. Вы видели мое изображение, отосланное в Камбурран?

Джагалли кивнул.

— Видели кольцо?

— Да. И что же?

— Его нарисовали по просьбе покойного Дорро?

— Мне кажется, Дорро сам его и нарисовал.

— Еще лучше. По моим сведениям, такое кольцо вскоре будет преподнесено княжне. А второе, похожее — мне. Все это дело рук Эттуби и Дорро. В кольцах — приворотное волшебство.

— Отдаете ли Вы себе отчет, мой князь, что говорите об измене?

— Именно так, господин мой: измена. Кольца с волшебством уже входят в моду. Спросите у княгини-матушки. Спросите у княжниной кормилицы Хулле.

— У кормилицы княжны Камбурранской? Вы хотите сказать, матушка Хулле тоже здесь?

— Именно.

— Тоже — прошла? Через колдовские врата?

— Прошла.

Джагалли вслед за Джабирри прошел в Северную башню. Увидал кормилицу, кудесника, летописца и малютку Тукки посреди холодного склада. Тукки как раз в этот час грела над жаровенкой кувшин с медовым вином.

— Доброго утра! — произнес князь Джагалли. Рад видеть Вас в Ви-Умбине, госпожа Хулле.

В тот же миг кремлевский холм был потрясен глухим подземным толчком.

Так и вышло, что князь Джагалли согласился с замыслом князя Джабирри. В два часа пополудни чародей Циоле ненадолго открыл дверь и кормилица Хулле вернулась в Камбурран: предупредить княжну о ночном госте. Ни князю Джакурре, ни княгине-матери Атту-Ванери решили пока ничего не говорить.

Ровно в полночь дверь была открыта снова. Князь Джабирри шагнул в полутемную галерею, а из галереи к нам на склад вышел камбурранский поэт Куруда, сын кормилицы Хулле. Вышел, глубоким поклоном приветствовал собравшихся, сказал: приятно дышать воздухом города поэтов. Потом уселся на сундуке. Роль его здесь, как объяснил он — роль заложника. Если, не дайте Семеро, с проходом окажется что-то не то…

Джагалли сидел перед дверью рядом с мастером Циоле все три четверти часа, пока не вернулся князь. Князь подошел к портрету Дине. Княжна Такунаэнн шла рядом с ним. Джабирри сделал шаг — шаг в три сотни верст — и вместе с ним шаг сделала княжна.

Джагалли поднялся с места. Приглашать княжну в гости не было предусмотрено.

— Мой господин! — склонилась перед ним Такунаэнн

Ростом она чуть пониже князя Джабирри. Сложением чуть покрепче. Волосы темные, глаза почти черные. На плечах красно-бурый кафтан с меховой опушкой.

— Князь Джабирри согласился показать мне умбинский кремль. Хотя бы часть его.

— Кремль к Вашим услугам. Но времени не так много, госпожа!

Об руку с княжной Джабирри вышел из башни на внутренний кремлевский двор.

— Как у вас тепло!

Ночь в Умбине выдалась яснее других ночей в эту зиму. Темное небо в звездочках, сосульки на всех крышах. А в Камбурране — мороз, метель…

Поэт Куруда позвал из башни: княжна, пора возвращаться.

Князь и княжна вернулись не сразу. И вид у Джабирри был такой, точно с ним уже попрощались.

Княжна подошла вплотную к Джагалли. Глянула — снизу вверх, лицо в лицо:

— Благодарю, мой господин. Князь Джабирри хорошо это придумал: колдовской ход...

— Радостно было видеть Вас, княжна. Так — до встречи? В новом году?

— До встречи, мой господин.

Княжна шагнула к волшебной двери.

— Кудесник Циоле слышит меня? Передайте ему мой привет, когда будет возможно. Чар почти не заметно. Благодарю Вас, Тукки. До встречи. Благодарю, госпожа Каби. Если удастся ненадолго открыть эти двери еще раз — не перебросите ли вы мне Умбинскую летопись? Я прочла бы до Нового Года. Идем, Куруда?

И уже за порогом, неслышно, произнесла, глядя на Джабирри: до встречи!

Дверь медленно затянулась серым камнем.

Подождем — только и выговорил князь.

 

Утром двадцать пятого числа благородный Ревандра проснулся с одной-единственной мыслью: нынче необходимо посетить благородного Эттуби и задать ему один, всего один вопрос. А на другой вопрос ответит коллега Пинги, если согласится незримо сопровождать Ревандру в дом ловчего. После чего Ревандра либо принесет господину Эттуби свои глубочайшие извинения, либо же — пригласит его в храм на Поле Чести для обсуждения условий поединка.

Ибо иного пути доказать вину Эттуби в гибели Дорро у Ревандры нет. А в том, что ловчий Эттуби десять дней назад в яме на посадской стройке убил своего давнего друга и боярина Джельгата Кай-Дорро, Ревандра так же твердо убежден, как и в том...

— …Что вины на родиче его, покойном боярине Дорро, не меньше, если не больше, чем на самом Эттуби?

Госпожа Таку глядит на меня — спокойно и внимательно.

— Кажется, я поняла, почему у Эттуби и Дорро вышла заминка с кольцом для княжны.

— Почему же, госпожа моя?

— Известно ли, с кем именно из кремлевской челяди беседовал боярин Дорроский? Так вот, кажется мне, что это был княжий брадобрей или кто-то вроде. И встреча их была не первой. Сначала Дорро и Эттуби добыли княжьи волосы, а из Камбуррана им прислали волосы княжны. Карл Курангир изготовил кольца. Кудесник, найденный для тайного дела, навёл свой приворот на кольца. Было это, как мне кажется, за день или два до середины месяца Премудрой. И тут-то между заговорщиками начались разногласия. Дошло до того, что Дорро тайно заказал у карла еще два кольца. Приготовил чьи-то другие волосы. И вот, с ними и с пустыми кольцами в кармане шел на встречу с кудесником. Встретиться они должны были на стройке Кварару. Кудесник для вида согласился заколдовать еще два кольца, а на деле выдал замыслы Дорро его сообщнику Эттуби. И вместо чародея — или вместе с ним — на стройке Дорро поджидал ловчий с копьем.

— Но тогда, госпожа, приходится предположить нечто страшное…

— Да. Приходится считать, что Дорро нашел для князя невесту получше камбурранской княжны.

— Кого?

— По-моему, это все равно. Я не думаю, что девушка виновата. Или это большая мастерица, ибо за десять дней она ничем не выдала себя. Может быть, она ни о чем и не знала. Как боярышня Дорро. Но не удивительно, что Эттуби и кудесник решили покончить с боярином Джельгатом.

— Но согласитесь, убийство…

— Расчет был на то, что кремль предпочтет замять дело.

— Но тут вмешался блгородный Ревандра со своим следствием…

— …И заминать стало еще легче. Чем больше суеты, тем яснее, что вскоре все само собой забудется. Приплели к делу капитана Абукко, строителя Кварару… Но на беду, благородный дорроский родич догадался, что к чему. Ведь он догадался, Каби?

Кто смог бы сказать, глядя в эти карие глаза: нет, Таку, ни о чем он не догадался? Ведь тогда вся повесть развалится на части.

— Да. Утром двадцать пятого числа Премудрая осенила своей милостью блгородного Эйджена. Он всё понял.

— И теперь единственный выход для него — вызвать на поединок княжьего ловчего.

— Ибо чародея благородному Ревандре найти куда труднее. Даже при его знакомствах в Училище.

— Особенно если чародей тот — не из Училища. Если это Белый Кадьяр.

Моя Такулга и это рассчитала. Что ж…

— Скажите, Каби: Ваш учитель, мастер Равере, мог заворожить такие кольца?

— Не мог, Таку. Равере не был высокоразрядным кудесником. Мастер Циоле мог бы.

— Но Джавэйпин, кажется, мог еще вернее?

— Если ему предоставили нужные средства.

— Вот только вопрос: где Дорро с Эттуби добыли денег на все это? Тысячу ланг или около того. У князя Джакурры?

 

В полдень двадцать пятого числа месяца Премудрой благородный Ревандра постучал в ворота дома Эттуби на Малой Конной. Был впущен в дом, но двери в залу из комнат при его появлении поспешно захлопнулись одна за другой. В зале прибрано, но в комнатах — большой разгром.

Ревандра остался ждать.

Лешачиха Пинги незримо проскользнула в одну из дверей. Как оказалось, комнаты на первом этаже дома сообщаются друг с другом, так что Пинги обошла их все, хотя в залу выйти не смогла. На ее глазах слуги поспешно покидали дом. С помощью чар Пинги поискала кольца — и нашла их в одном из помещений на втором этаже. Кольца двигались. Должно быть, сейчас они лежат в кармане у кого-то, кто шагает по комнате из угла в угол.

Двери из сеней отворились. Стражник Крепостной части прошел в залу, сопровождаемый пожарником и парой степняков.

— Благородный Ревандра? Вам придется следовать за нами.

— Я — гость благородного Эттуби.

— Ваш дом — на Неисповедимой, возле Крепостного спуска? Вас вызывают в кремль как домохозяина. Только что к секретарю Нангли был доставлен Ваш делопроизводитель Кеаро Каданни, обвиняемый в государственной измене.

По лицу Эйджена самый проницательный сыщик не заметил бы, что новость его ошеломила. Без дальнейших расспросов Ревандра отдал стражнику свой меч и вышел на улицу. Пинги притаилась на кухне.

 

Ровно в полдень двадцать пятого числа Кеаро Каданни подошел в воротам дома благородного Ревандры. Кайлам отворил калитку и сообщил, что барина нет: ушел час назад вместе с ученой Пинги. Не иначе, по делам следствия!

Кеаро зашел к вдове Дорро. Благородный Ревандра отбыл отсюда полчаса назад, назначив Койану встречу в два часа пополудни у храма Безвидного, что на Поле Чести. Пока же Ревандра, по словам Ятгирри, намеревался посетить благородного Эттуби. Кеаро поспешил к дому ловчего — и на Стражничьем спуске заметил стражника и степняков, и с ними благородного Ревандру без оружия и коня.

Кеаро выждал, пока все четверо пройдут в кремлевские ворота. После чего сам поднялся в кремль в приемную благородного Нангли. Секретарь, как сказали ему, занят: ведет допрос.

Кеаро присел на лавочку. Подождал около четверти часа, потом еще столько же. Соскучился и хотел было выйти на улицу, поразмяться — но у дверей натолкнулся на четырех нанглиных стрелков.

 

Пинги дождалась, пока ловчий Эттуби с кольцами в кармане выйдет из дому. Прошло полчаса, вернулись слуги. Минуя залу, Пинги пробралась через кухонное крыльцо во двор и на улицу. Не сбрасывая чар невидимости, побежала на юг.

Под стеною училища в этот день выстроился целый отряд конных меа-меев и десятка два пожарных с баграми. Гореть, однако, нигде не горит.

На площади перед храмом и у пруда безлюдно. Небольшая толпа собралась возле дома дядюшки Бираги. Бодрый Габирри-Илонго, сонный Циоле, встрепанный словесник Диррири зябнут у дверей. Внутри, похоже, орудует стража.

— Слышал я, будто Бирага — странный леший. Но чтоб еще и лазутчик?

Циоле вполголоса произносит это по-гандаблуйски. Словесник Диррири мрачно кивает. Пинги мимо стражника проскальзывает в дом. 

Никаких наваждений нет ни в прихожей, ни в дядином кабинете. Не видно и самого Бираги. Своей книги чар Пинги тоже не нашла. 

Верзилы-стражники двинулись к выходу. Один бережно несет в руках книги, обернутые тряпочкой. Пинги следует за ними и успевает выскользнуть наружу, прежде чем старшина Канда прикроет дверь и натянет поперек ленту с казенной печатью.

Среди толпы появляется новое лицо: правовед Ликаджи.

— Привет. Что, выселяют вас?

— Сама не знаю. Что тут произошло?

— С утра пораньше пришли стражники. Потребовали допустить их в дом и стали перетряхивать вещи, книги. Крамолу какую-то ищут.

— И нашли?

— Похоже на то.

— У дядюшки?

— Угу. Не иначе, старик Бирага связался с благородными господами-бунтовщиками.

Пинги пригляделась внимательнее: что-то в речах этого правоведа не так. Нос шевелится как-то подозрительно. Ни дать, ни взять, чуткий нос гандаблуйского лешака.

 

Около трех часов пополудни благородного Ревандру в сопровождении лучника отправили из кремля домой, под клятвенное обещание впредь до особого разрешения никуда со двора не отлучаться.

По пути благородный Ревандра попросил позволения зайти в дом Дорро, предупредить о своем заточении. Лучник молча кивнул и остался ждать у дверей. Слово княжьего воина дороже всего. А сбежит благородный Ревандра — значит, признается, что и вправду бунтовщик. И тогда родне его в поместье Ревандра не поздоровится: все помнят, как крут был с бунтовщиками князь Джагалли семь лет тому назад. Что, если Джабирри пошел по стопам отца?

Ятгирри заверила: она, вдова Дорро, сделает все возможное, чтобы опала с ее благородного родича была снята как можно скорее. И вручила Эйджену кошелек с пятью десятками сребреников: на ближайшее время.

Дома благородный Ревандра учинил расследование среди слуг. Стража, по словам Дилго, приходила около полудня, сразу после ухода мастера Кеаро. Кайлам поначалу не хотел их впускать, но они объяснили: из кремля. Искали в кабинете у барина, в зале, в комнатах для гостей, даже в конюшне. Нашли какие-то бумаги и деньги, каких у барина отродясь не было: чуть ли не полтораста ланг. Сами Дилго и Кайлам страже ничего не сказали. Да их никто особо и не расспрашивал…

— Где Булле?

— Нету его. Не иначе, у соседей.

— Отсиживается, продажная тварь!

— Барин! Не погуби!

— Это не я, это он нас всех погубил! Я давно знал: он наушничает. Слушает разговоры моих гостей, к соседям бегает. Повести, повести! А потом выясняется, что гость мой — крамольник и вероотступник, а я, сын дорроского помещика Ревандры — подлый доносчик. Зачем ты отпускал Булле со двора, Кайлам?

— Барин! Нешто он у меня спрашивался?

— Почему вовремя не сообщил мне?

— Барин! Нешто я знал?

— Пусть только появится! Немедленно, с первой же ладьей отошлю его домой. В поместье!

— Барин! Помилосердствуй! Уж я его, щенка, сам выдеру. Как мы без него, старики-то?

— Надо было раньше думать. В поместье! 

И долго еще благородный Ревандра сидел у пустого стола в зале, пока не остыл от гнева. После чего выдал Кайламу три сребреника и послал в кабак за вином.

Кайлам обещал по дороге прихватить кумовьев.

Не успел он вернуться, как в дом благородного Ревандры явился гость: крепенький мужичок в тулупе, с палкой и с перевязанной щекой. Старой Дилго у ворот мужичок сказал, что, мол, с вестями для барина.

—  Зубы болят, родненький?

— Что ж еще им делать? Болят. Ты мне, хозяюшка, горячей водички не уделишь?

Дилго провела гостя в дом, усадила. Позвала барина, а сама засуетилась у печки.

Мужичок оказался досточтимым Габирри-Андраилом.

— Дошло до меня, неприятность у Вас, господин мой Ревандра. Так?

— Так.

— Задал Вам хлопот ученичок мой Кеаро?

— Да. Он вел себя как-то так… Странно, что ли…

— Он лазутчик, это кое-что объясняет. Вел у Вас в доме недопустимые разговоры об удвоении богов. Верно?

— Да, он любит щегольнуть красивым сравнением.

— Так вот, лучше было бы, если бы его сравнения дальше Вашего дома не пошли. Опять же, долг каждого гражданина Объединения — беречь малые племена от соблазнов. Не попускать, чтобы они изменяли истинной вере. Равно как и верности государю, который оказывает им покровительство. Словом, благородный Эйджен: лучше бы Вам в ближайшее время не искать встреч с Вашим бывшим делопроизводителем.

— Но меня известят, когда по его делу будет какое-то движение?

— Спрашивайте в гавани. Как только узнаете, что таможенные пошлины в Ларбаре упали, так и знайте: Кеаро выдан баллуским властям.

Ревандра пообещал. Габирри-Андраил глотнул из кружки горячей воды, наполовину разбавленной медом. После чего поспешил удалиться. Просил только, чтобы благородный Ревандра известил его, когда будет выступать на ристалище: Андраил будет за него болеть.

И то верно. И пусть жрец Габирри-Илонго не кичится тем, что лишь у него есть свой избранник среди ристалищных молодцов.

Вскоре после ухода Андраила явился Кайлам с кумом и кумой: долговязой бабой в белом платочке. Кайлам объяснил: это Магги. Служит на посаде у кудесника Найана. Пусть благородный Ревандра не говорит, что ему незнакомо прозвание Найан, оно же марка самого знаменитого умбинского вина!

Кума вежливо поклонилась барину. В зале раздался неприличный треск. Кума густо покраснела. Благородный Эйджен так и не понял, кто это трещал: невидимая Пинги или притаившаяся где-то в уголке парообразная Динни.

Эйджен удалился к себе. Стихи писать будет, — объяснил Кайлам. Надобно сохранять сосредоточение.

Моему барину тоже надо! — заметила Магги. Надо, да не получается.

 

Лешачиха Пинги шагает рядом со школяром Ликаджи, изо всех сил стараясь не отставать. Ликаджи гневно размахивает руками и тараторит совсем как пингин дядюшка:

— Объясни мне: что за шкуры ты притащила в дом?

— Это не я!

— Значит, твои приятели. Старый Джилл Джилл половину своего состояния нажил на мехах.

— Динни ни при чем. Нам нарочно подкинули! Там не только меха, там еще и чьи-то бумаги. Хотели, видно, оклеветать благородного Ревандру, а с ним и всех нас.

— Зачем?

— Ревандра впутался в какую-то крамолу.

— Ну и пусть. А тебе это зачем?

— Помнишь, я тебе говорила о кольцах?

— Так это он кольца собирает?

— На кольцах все завязано! Все дело с убийством боярина.

— Ладно. Придем — расскажешь.

— Кстати, а куда мы идем?

Дядюшка не ответил. Не глядя, щелкнул пальцами, и в тот же миг вместо Пинги перед ним очутился кудлатый пес диневанской породы.

— К реке и в лодку. И живей, а то люди смотрят.

Школяр Ликаджи спустился к набережной. Огромный пес бежал за ним на задних лапах. Прохожие начали оглядываться.

Псина то и дело принималась ныть человечьим голосом:

— Учитель! Вы же обещали — в кота!

 

На посаде, в лекарской слободке мастер Бирага отыскал домик за ветхим забором. Зашел в калитку, но направился не к дому, а к низенькому сарайчику в саду. Постучал в заколоченную дверь. Дверь открылась. Знакомый Пинги крепкий южанин встретил их на пороге.

— Оборотень зачем?

— Это моя племянница Пинги. У нее свои вопросы к ученому.

Джавэйпин Элюджи сидел в полуподземной комнатке на лавке, застеленной ковром. Вид он имел снежно-белого лешего с фиалковыми глазами, в безрукавке с невиданным узором.

— Ты впутался в боярские дрязги, мастер! — с порога начал Бирага.

— О ком из нас нельзя этого сказать? Располагайтесь, высокоученые.

— Ворвались рано поутру. Изъяли книги. Какие-то шкуры, которых  у меня отродясь не бывало.

Белый Кадьяр с сомнением глянул на диневанского пса.

— И главное — стащили книгу чар!

— Эту?

Из-под ковра в самом деле была извлечена чародейская книга. Толстая, бирагина.

Старый леший вцепился в книжку.

— А мою, мастер? — спросила Пинги.

— Второй книги не было. А к твоему человеку я не зашел. Не успел.

— Кстати о моем человеке, мастер. По-моему, он все знает. Его из-за тех колец нынче утром в тюрьму схватили. И всех нас ищут!

— Всех ищут… Если хотите, высокоученые, я вам отдам мои записи, сырьё — вы сдадитесь страже, объясните, будто это вы заговорили кольца...

— Нам не поверят.

— Что же тогда сказать обо мне? Человечьи власти склонны верить мастерам из Училища.

— Чего ради ты позволил втянуть себя в это дело, мастер?

— Я? Позволил? Втянуть? Видишь ли, дитя мое, я хотел показать здешним людям… Словом, хотел убедить их, что никакого базарного волшебства не существует.

Джавэйпин протянул Пинги на ладони кольцо. Небольшое: не на человека, а скорее на древленя. Или на лешего.

— Уже не первый десяток веков кузнецы мастерят такие кольца. Древлени, карлы, а теперь вот и люди. Закладывают волосы внутрь и верят, что пара с такими кольцами никогда не потеряет друг друга. И вот, приходит ученый чародей и говорит: чары могут или быть, или не быть, а что не чары, то суеверие. А чар не может не быть! Все чары — чары. Все истинные. Главное — выявить их.

Кольцо под лешачиными пальцами раскрылось. Два волоска оказалось внутри: белый и темно-серый.

— Я не предполагал, что те люди — заговорщики. Я небогат, а скрываться в этом городе — дорогое удовольствие. Но если те двое тоже хотели что-то доказать своему государю…

— Так в больших кольцах были волосы князя?

— Возьми колечко, дитя мое. Найдешь толкового представителя властей, покажешь. Объяснишь…

Дядюшка перебил:

— Я расскажу обо всем Илонго. Он сумеет доложить князю. Но… Он-то ведь тебя, мастер, из-под земли достанет!

— Что ж, пусть попробует. Что еще я могу сделать для вас, ученые?

— Нам негде жить. У Пинги пропала книга.

Джавэйпин снял с полки небольшой сундучок. Покопался внутри, вытащил какой-то лист. Сухой плотный лист южного дерева с чарами, написанными по-кадьярски.

 

Вечером двадцать пятого числа Диннитин Барра собирала слухи на базаре. Война! Будет война с Камбурраном. Карлы подроют Училище с запада, оборотни спустятся по реке. Слыхали давеча взрыв на правобережье?

Диннитин купила в запас соли, сухого мыла. Пристроилась в толпе между двумя толстыми тетушками, прислушалась к разговору:

— Князь-то, кума, сама знаешь — не настоящий!

— Да ну?

— Настоящего кудесники, нелюди ушастые, до смерти заколдовали. А этот — самозванец. Оборотень! По посаду белым зайцем шастает, слухи собирает. Сама посуди: что за радость камбурранскому князю за такое диво сестренку отдавать?

Динни предпочла не слушать крамолу дальше и пошла восвояси. Не абы как, а с тремя теткиными сребрениками в кармане.

Двое мохноногов раскланялись с Динни на краю базара. Где-то Динни видела эту пару, только вот где? И как их зовут?

— Старье берем! Вечный свет починяем! — пропел мохноног скверным голосом.

Крыска выглянула из-за пазухи у Динни, принюхалась. Принюхались и мохноноги.

— Ах, так вот вы кто! Привет. Слышали — война будет?

— Привет. Нас всех стража ищет. В доме обыск был, какие-то шкуры нашли. Чужие бумаги нам подкинули. Ревандру посадили под замок. У меня книжка пропала. Нам жить негде. Мы только что от Белого Кадьяра. Он сознался: это он заколдовал кольца. Волосы в кольцах были княжьи! И княжны Камбурранской. А Кеаро — ларбарский лазутчик! Посадили его.

— Ну и Семеро с ним. Пусть маленьких не обижает. Так что, высокоученые? Идем ко мне?

 

Кумовья Кайлама заночевали в доме благородного Ревандры. А утром двадцать шестого числа посыльный принес записку от благородной Монегады с признательностью за вчерашний вечер. Эйджен счел письмо за очередное подстрекательство властей и сжег на свечке.

Около полудня явился гость и к самому Ревандре. Видный мужчина в сиреневом кафтане с золотой вышивкой, кучерявый и бородатый.

— Здорово, господин! Или не узнаешь?

— Как не узнать капитана Абукко? Кайлам, живо — вина нам с капитаном!

 

Дядюшка Бирага выбрался из домика Динни на поверхность земли и как был, мохноногом, пошел на разведку. Добрался до Училища, зашел в уборную, что во внешней стене книгохранилища. Вышел через дверь на внутренней стороне в облике дюжего мужика-грузчика.

— Кому поднести волшебные штучки?

Жреца Илонго Бирага не застал дома. Не застал и мастера Циоле. Словесник Диррири объяснил: оба в кремле, дают объяснения по поводу боярского заговора против княжьей свадьбы. Самого Бирагу-лешего, как и его родню, по сведениям Диррири, никто ни в чем не винит. Однако в будущем просили быть осмотрительнее. Трудна жизнь иностранного ученого в этом городе…

Бирага должен был полностью согласиться. Нелегко работать сразу на две разведки!

 

Пинги и Диннитин готовили обед. Динни прогулялась к дому Джиллов, вернулась с бочонком пива. К закату подоспел и дядюшка, а вечером забежал Ликаджи: передать, что все улеглось. Бирагу и Пинги, да и Диннитин с ними заодно, взяли на поруки. Не абы кто — самолично Габирри-Андраил позаботился.

Заодно Ликаджи передал Пинги ее чародейскую книгу.

 

Утром двадцать седьмого числа, позавтракав с капитаном и проводив его, Эйджен Ревандра принялся наводить порядок.

— Передай Булле, Кайлам: не поедет он в поместье. Я по-другому решил. До весны пускай живет здесь. А откроется навигация — пойдет в море с капитаном Аджаном!

Разобрав бумаги и вощанки, Эйджен присел в кресло у стола. Дилго поплакала-попричитала, да и отправилась со двора. Кайлам взял лопату и полез сбрасывать снег с крыши: сидя в кабинете, Эйджен слышал его шаги на чердаке.

А потом и еще какой-то звук. Гораздо ближе.

Кресло из дерева гунги покачивалось само собой. Покачивалось и скрипело, совсем пустое.

Благородный Ревандра протер глаза. Тряхнул головой.

Кресло покачивалось.

— Кто здесь?

Сначала на подлокотниках проступили короткопалые ручки, темно-красные бархатные рукава. Потом на подножке — сапоги не меньше ревандриных. Постепенно Тукки появилась полностью, вплоть до пестрых перьев на шапке. Вытащила из-за пояса свой жезл. Оглядела Эйджена через волшебное стеклышко.

— Вы бы, благородный Ревандра, уж как-то привыкали бы, что ли, а? Такой большой, а волшебства пугается.

— С кем имею честь беседовать?

— Тукки. С поручением от княгини-матушки Атту-Ванери.

Тукки вытащила из-за пояса мешочек, бросила на стол. Соскочила с кресла и удалилась, не прощаясь. В мешочке оказалось десять новеньких ланг и приглашение назавтра предстать в кремле перед княгиней-матерью.

 

См. далее «Повесть о платках»