Двенадцать тайн сочинительского счастья   (Как была написана «Повесть о пяти паломниках»)

 

I.

Было Преполовение месяца Премудрой 1113 года Объединения. Я сидел дома: в должностной полуторааршинной квартире, положенной мелкому служащему Ларбарского университета.

Успешно началась третья моя зима в должности секретаря отделения словесности. Утром, пробудившись не по звонку, но по празднично-молчаливому призыву казенных часов, я понял: жизнь сложилась. Даже слегка слежалась уже.

Да, я не учу молодое поколение истории Отечества, тонкостям работы с источниками. Даже к ведению семинаров не допущен. И это при моем-то выпускном свидетельстве с отличием. Так что ж? Зато хожу, лощу подметки о наборный пол коридоров: от кабинета главы отделения до общего секретариата, до дверей каждого из шести университетских сопредседателей и обратно. Постигаю азы управления ученым хозяйством. Никто в дни полугодичных испытаний не смог бы искуснее меня петлять в Словесном корпусе сквозь ряды и толпы школяров, толкущихся в ожидании вызова на опрос. «Мастер Вайда, скажите, а когда…» — продолжения не слышу, ибо давно уже сокрылся за поворотом.

Никто, как я, не тонок в искусстве лавирования меж крупных кораблей: штатных профессоров, заезжих светил, молодых дарований, ждущих места. Лестно то, что одним из этих юных рвачей мог быть и сам я, а вот не стал. Проявляю смирение. Из них-то никто не пробежался бы, небось, по морозцу от Университета до городского дома мастера такого-то с паршивой бумажкой на подпись. Никто не потащил бы на себе старенькую профессоршу, с ее-то подагрой, на торжественное заседание. Никто не метнулся бы посреди учебного дня на базар ввиду грозящего иссякания отделенческих кофейных запасов. Сочли бы низостью, презренным угодничаньем. А я вот бегаю, тащу и мечусь. И о родной истории не слишком-то сожалею, размышляя над составлением очередной служебной записки. Вот только почему, скажите, часы взяли привычку так громогласно не-звонить в седьмом часу утра в мои выходные дни?

Жизнь чиновника невыгодно отличается от жизни ученого тем, что в свободное время совершенно нечего делать. До того, чтобы брать на праздники домой деловую переписку, я еще не дошел. В гости к знакомым? Не во всякий же выходной навязывать им свое общество. Втихомолку заняться исследованиями, а затем ошарашить господина главу словесников готовой ученой книгой? Смешно и скучно. Есть куда более простые способы смутить покой начальства. Пуститься в крамолу, сочинять на досуге воззвания, печататься в вольных газетах? Не для меня. Жениться? Не с моим жалованием. Пособлять вдовой матушке — да, на это усердия моего хватает. Могу гордиться: она до сих пор обитает в собственной половине домика за городом, а не приживалкой у какой-нибудь богатой ученой дамы. Что же до прочих женщин (профессорши не в счет), то на них мне за годы секретарства удалось выработать собственный взгляд, и он меня вполне устраивает. «Ты глядишь, будто через конторский стол, даже когда обнимаешься», — заметила мне как-то раз прекраснейшая из дам города Ларбара. На редкость удачно сказано.

Слава богам, дама моя не из Университета. И семижды слава за то, что слово «моя» применительно к ней неуместно ни в чьих устах. А не только со стороны ничтожного писаришки вроде меня.

Остается, правда, еще одно занятие: зарабатывать побочные деньги. Ибо сетования на бедность при моем-то досуге, да при открытом допуске в библиотеку, — полнейшее свинство. Так объяснил мне мой приятель Нэри. Он же Чанэри Ниарран, он же «НН», он же «Бестолочь» — и еще, кажется, есть у него с полдюжины псевдонимов. Ибо служит он в газете. Да не в такой, где товарные сводки, отчеты о пожарах и погромах, славословия либо хулы мэйанской Короне. Нет, Нэри сотрудничает в «Ларбарском Доброхоте», да внемлют боги сему достойному изданию. Ибо сквозь него, как через нелживый рупор, вещает сердце самого народа.

«Общедоступная газета бесплатных доносов»? Чтение для извозчиков и горничных, да для господ, которые еще тупее собственной прислуги? Пусть! Браните «Доброхота», ежели сами праздничным утром, за кофеем, способны оторваться от рыхлых, рыжеватых его страниц! Последние новости, уже чуть попритухшие в своей остроте, ибо подаются выдержанными: не за сутки, а за полмесяца. Это — раз. Познавательные очерки про великих людей, про старину, про разные дальние страны — два. Три — подлинные истории о том, как уважаемый такой-то воочию зрел умбло в собственном чулане. О разлученных близнецах, обретших друг друга. Случайная встреча на станции Мэйанской Железной дороги: брат, ехавший в Ларбар, признал брата, направлявшегося в Чаморру. А если бы не внимательный путеец, сказавший: «Вы ко мне, Ваша милость, только что подходили», — бедняги так и остались бы разлучены. О несчастных влюбленных: поженились после полувека мытарств. Она ослепла, он без ноги, и оба наконец-то счастливы. И еще о кошке, прошедшей пешком весь Мэйан в поисках потерявшихся хозяев.

Повесть с продолжением — четыре. Крепкий сюжет: убийство, похищение, дерзкая кража. В отличие от приличных и умных газет, здесь любое злодейство блистательно раскрывается честными сыщиками, а все безвинно обиженные получают свою толику удовлетворения.

Пятое: советы на каждый день. Тайны отечественной кухни, бани и спальни. И как потом воспитывать детей. Двенадцать дюжин домашних хитростей. Пророчества и предсказания. Обзор побережных развлечений: книжные новинки, театры, трактиры, вечера народной музыки. Лучшие песни — со словами и в переложении для бандуры! Головоломки, задачи для развития ума. И непременная крестословка, почтенный зад любой истинно народной газеты.

Но вся эта роскошь — лишь обрамление для главного: заметок и объявлений от читателей. Из двадцати четырех полос «Доброхота» им отданы двенадцать. Кто покупает подержанную мебель. Кто желает настроить свой шпинет. Кто продает секреты Объединения иноземной разведке. Кто сдаст на лето садовый дом. Кто собирает однокашников на обед в честь десятой годовщины окончания школы такой-то. Кто безобразно груб с коллегами старшего возраста. Кому надобен матрос со знанием слесарного дела. Кому — спутница либо спутник жизни. Чью семью коварно разрушает Челли такая-то. Кто крамольник, кто опытный наборщик, кто няня к дитяти от рождения до пяти лет. Чьи беглые зарисовки украсят Ваше торжество. И прочее, и прочее, и прочее. Способов желать блага своему ближнему в стране Мэйане существует бесконечное множество, и ни один из них не зазорен на страницах «Ларбарского Доброхота».

 

Иными словами, утро праздника для меня совсем погибло бы, не явись ко мне мой приятель Нэри со свежим «Доброхотом» за пазухой. Приятельство хорошо, когда оно зиждется на честном договоре. Нэри мне бесплатно газету — я ему кофею и хлеба с печеным сыром. Я ему выписки из какой-нибудь редкой книги в библиотеке — он мне заказ на статейку. Дружеские чувства? Разговоры о разных разностях? Совместные попойки — нешуточные, до чтения стихов ранним утром посреди улицы?  Всё это славно, но лишь в том случае, если зиждется на почве делового сотрудничества.

Нэри — не то, что я. Кормится собственным трудом сызмальства. После средней школы нигде не учился, всего достиг путем самообразования. Говорит — будто строчит на пишущей махинке, скоростной, хоть и проржавевшей, особенно на буквах «ч» и «щ». А родня у него в Марбунгу: старые мать и отец, сёстры, один из зятьев в бегах, неисчислимые племянники и все горестные следствия нехватки рабочих мест на Востоке. Чанэрины посылки домой не сравнить с моими: без его газетного жалованья семья бы не прокормилась. Надобно видеть, каким толстосумом вступает он в двери Народного банка, заказывает: «Перевод на Марбунгу, как обычно»... Охранники диву даются: откуда у парня в таком истасканном пальто каждые полмесяца берется по тысяче ланг? Гильдейский вор одевался бы приличнее. Значит, либо подпольщик-бунтовщик из партийной кассы снабжает восточных товарищей, либо присяжный доноситель поощряет собратьев по ремеслу. И ту, и другую правду о Нэри Ниарране бдительные ларбарцы неоднократно сообщали в редакцию «Доброхота» — да напрасно. Ибо в отделе писем у НН не менее нежные знакомства, чем с банковскими барышнями за конторкой.

«Барышни» — не его слово. Нэри Ниарран ценится служащими девами города Ларбара именно за то, что все они у него сплошь «пташки». А иные даже и «пташечки». За одним исключением — но о нем я еще скажу.

Впервые я встретил Нэри пять лет назад в Университете. Он выиграл состязания памяти короля Ликомбо среди любителей: на лучшую работу по мэйанской словесности. Как известно, награда сия не измеряется деньгами, но дает место вольнослушателя на Словесном отделении сроком на год. А я тогда был на предпоследнем году обучения. Мечтал еще об ученой карьере. И признаться, нэрины вопросы к наставникам на занятиях меня раздражали. Избавьте боги, думал я, от того, чтобы кто-то вот этак, с места, нарочито не пряча восточного выговора, уличал меня, когда я стану профессором, в незнании будто бы очевидных вещей. Например, в невежестве относительно мнений Гамбобая Марбунганского по вопросам семибожного богословия. Я, Вайда, сын покойного мастера Аркадачи, школяр по сиротской льготе и смиреннейший меж тогдашними зазнайками, — я был бы не я, если бы не подступился к Нэри с просьбою: помолчать. Хотя бы на уроках сравнительного языкознания. Иначе, мол, я за себя не отвечаю. Пусть я и учился на историка, а все-таки приемы извлечения мыслей из строя слов немало увлекали меня. Да и профессора было жаль: старенький, он по глухоте уже не разбирал, всерьез ли вопрошатель жаждет знаний, или же только издевается.

Нэри тогда выслушал мою угрозу. Спросил, отвечаю ли я за себя вообще в каких-либо случаях. И ежели да, то в каких. Ибо когда я набросаю ему этот список, то по любому из пунктов он, Чанэри Ниарран, готов будет объясниться, когда я пожелаю. Но именно по ним. Остальное лежит в области одержимости, а с одержимцами, по словам Великого Мемембенга, спорить грех.

— Вот уж не подумал бы, что Вы верующий.

Он отвечал:

— В Бога не верю. А в одержимость не верить — дураком надо быть.

— Хорошо же. Завтра утром, в Ботаническом саду, за большими теплицами.

Вместо списка я всю ночь составлял послание матушке на случай, если назавтра мне предстоит поединок. Понимаете ли, будущий историк Аркадачи всерьез ожидал, что от Нэри явятся друзья его, и хорошо, коли не сразу уже и жрец, дабы обсудить со мною условия драки. Даже если я и останусь жив, так уж точно из Университета вылечу… Самому любопытно: на каком оружии я собирался сражаться? Стрельбу в школе я сдал на крепкое «посредственно», настоящего пистолета отродясь в руках не держал, фехтованию не обучен. А у особы вроде этого Ниаррана, чего доброго, еще и самострелы водятся …

Впрочем, никто ко мне не пришел. И утром возле теплиц Ботанического сада меня не ждали. Вольнослушатель из Марбунгу на деле доказал мне: условности вроде школярской чести для него — звук пустой.

На время я потерял Чанэри из виду. Но через год к нам прибыл с лекциями один знаменитый словесник из Чаморры. «Мэйанское стихосложение: исторический и прикладной подходы». Внимать ему собиралось сотни по три народа, полный Коронный зал. От слушателей требовалось дать для разбора собственные поэтические опыты. Некоторые из них, большей частью переводы с арандийского, бывали подписаны «НН» и по-моему, принадлежали Нэри Ниаррану. Наставник их похваливал. Впрочем, лицом к лицу со своим супостатом я тогда так ни разу и не столкнулся.

Через год после того, как я окончил курс, мы встретились. Почти как те железнодорожные близнецы. Не упомню уже, какое из университетских происшествий Бестолочь явилась описывать для газеты. Разговорились, обнаружили, что можем быть друг другу полезны. Ибо я один, у меня казенное отопление в комнате, вволю кипятка и водятся сыр и кофей. А у Нэри имеется для меня столько приработка, сколько я захочу взять.

 

И вот, на Преполовение Премудрой 1113 года, часов около десяти, заходит ко мне Чанэри. Не отряхнувши снега с картуза, прямо в дверях достает из кармана листок, отпечатанный на махинке.

Читаю:

 

«Отставной полусотник королевского войска Т. Рамбари приглашает помощника для совместного написания книги. Требуются: хороший слог, усердие, трезвость. Оплата сдельная, от двадцати ланг за страницу. Обращаться на улицу Бабочки, дом 6.»

 

— У пташечек в отделе отобрал, — объясняет Нэри.

— И что?

— Такие вещи в печать пускать нельзя. Своими силами управимся.

 

Я не сразу сообразил, куда он клонит. А потом начал возражать.

Представь себе, сказал я: какой-то старикан всю жизнь прослужил в отдаленном гарнизоне. Разжился на войсковой казне, вышел в отставку, переехал в Ларбар, поближе к теплому морю. И вот, решил изложить изящным слогом свои воспоминания. «Полвека сквозь щель прицела»…

— С чего ты взял, — спрашивает Нэри, — что полвека? Старик поселился бы где угодно, только не на Бабочкиной улице. Там все больше художники, музыканты, любимцы богатенькой публики.

— Еще не легче: молодой. Выдвинулся в карательных походах на врагов Короны. Или за морем. Там и разбогател, о чем желает поведать публике в виде занимательной повести. Джунгли, обезьяны, слоны, отравленные стрелы дикарей. Мэйанские войска несут просвещение, жгут да грабят одну деревушку за другою. Доблестный — как его там, Рамбари? — отирает саблю о златотканое покрывало на ложе у туземного царька. А под покрывалом нагая черномазая красотка. С кинжалом, тоже смертельно ядовитым, в руке. Нет, пиши, ученый: в груди, так красивше будет…

— У тебя, я смотрю, повесть уже готова. Лучшего помощника господин полусотник не найдет.

— Или он желает податься в ученые. Станет описывать новшества по части строевой подготовки. Или историю создания сверхмощного бомбомета.

— Навряд ли. Военная тайна.

— Тем хуже. Сплошь технические подробности, и все секретные. А мы с тобою невеликие политехники, а уж полководцы и того меньше. Или у него созрели мысли насчет того, куда движется Мэйан? О положении солдата в нашем обществе и как его улучшить? Тут и до крамолы недалеко. И вообще: в войске ни ты, ни я не служили. Куда уж нам…

— По-моему, ты просто боишься: вдруг отставной вояка выстроит нас с тобою в колонну по три и станет командовать? Нет?

— И это тоже. Видишь, он трезвости требует. И боюсь, это не последнее из его условий. Подстригись, надень глаженные брюки. И не сутулься.

— Какие мы вольнолюбцы!

— Я не затем кончал отделение Словесности, чтобы…

— Чтобы иметь за свободу свою сколько-то пристойные деньги, так?

Сейчас, понял я, Нэри примется в сотый раз втолковывать мне: так называемая свобода есть подлейшая из личин рабства. Ибо торговать приходится не телом своим, не мышцами, не головою и даже не временем. Но одним лишь поганым грамотейским гонором, то есть самым никчемным товаром, какой только есть на свете.

Отстранив приятеля своего с дороги, я двинулся на общую кухню за кипятком.

Резал сыр и думал: а что, если бы полусотник оказался, к примеру, из морской пехоты? Мальчик из хорошей семьи, кого в моря потянула жажда подвига, служения Отчизне… Уволен по той причине, что выступал против рукоприкладства. Или за буйство во хмелю: то-то он ищет трезвого соавтора. Но запил бедняга полусотник как раз оттого, что с командованием во взглядах разошелся! Хочет теперь начать новую жизнь. Отделаться от моря, от береговой тоски. Пошел испытанным путем сочинительства. В высадках и бросках я, конечно, понимаю не больше, чем в бомбометах. И все-таки: неужто не удастся перенаправить его куда-нибудь в сторону флотской старины, в любезный мне шестой век, в столетие первопроходцев? Случайно ли, что прозвание у него — Рамбари, почти как у Наджера Рамбалли, великого мореплавателя? Наймем с ним гребцов, снарядим саджу, подымем парус да и двинемся открывать острова Дзира… И Нэри с собою возьмем: корабельным летописцем.

— В общем, хорош ты отлынивать, — молвил Нэри, когда я вернулся с кофейником и тарелкой, — Собирайся, пошли. А то как бы газетные пташки нас не опередили. Они при мне размечтались уже: может, полусотник-то неженатый, или вдовец…

 

Отговорить меня от кофею Нэри все-таки не сумел. Но в полдень мы двое стояли возле дома шестого на улице Бабочки: этажей тоже шесть, грузнейшее здание во всем квартале. Гипсовые чудища по фасаду, козырек над подъездом подпирают не столбы, а гнутые чугунные стебли вроде лиан. Ну, стало быть, все-таки джунгли, решил я и пал духом. Храбрый усмиритель дикарей. У другого на этакое роскошное жилище попросту не нашлось бы денег.

Узнали у привратника, где тут живет отставной полусотник Рамбари. Поднялись на третий этаж. Лестница вся сверкает: электричество, на площадках полукруглые окна, горшки с цветами, сетевое отопление. Жарко так, что лег бы да и уснул прямо под подоконником.

Звоним у квартиры, на которую нам указали. Звук за дверью — будто судовой колокол. Может быть, все-таки моряк?

Двери отворяет плотного сложения мужичок в рубашке навыпуск, в домашних портках, без тапок, в носках деревенской вязки. Но при этом на макушке — туземная узорная шапочка. Лицо выбрито, волосы завязаны на затылке в короткий жеребячий хвостик. Уже неплохо, думаю я.

Надобно описать, кого видит мужичок. Этаких посетителей не вдруг в порядочную квартиру и пустишь. Один в облезлом пальтишке, с шарфом поверх воротника. Когда-то шарф этот был бел, нынче имеет цвет отсыревшей пакли. Картуз надвинут на самые очки, вместо бороды хмурая небритость. Штаны и башмаки в состоянии бедственном. У другого под клетчатый плащ надета куртка казенного образца, брюки не глажены, на ногах войлочные боты с калошами: матушка не допускает, чтобы зимою я не обувался, как должно. Голова в дурацкой кепочке с ушами. Козлиная бородка, папка в руках: чтобы сразу было ясно, зачем мы здесь. Два доброхота пришли помочь господину сочинителю.

— Полусотник Рамбари тут живет? — спрашивает Нэри, — Мы по объявлению.

— Да-да, проходите, — молвит мужичок, пропуская нас в прихожую. Там, как и на лестнице, безупречно светло и чисто. Нам показывают, куда повесить пальто, где оставить калоши. И ведут в хозяйский кабинет.

Комната полна заморских редкостей. Расписные тыквы, резные сундучки, пестрые подушки. Над диваном вышитый коврик с глазастым солнцем и томной луною. Книги. Два ряда полок сплошь заставлены старыми томами в домашних переплетах. Еще ряд — справочники по естественным наукам, «Большой мэйанский толковый словарь», «Курс химии», «Курс прикладной медицины», «Болезни жарких стран», одинаковые бумажные корешки ученого ежегодника. Нижние ряды занимают «Собрание классической словесности», «Современный роман», «Новые стихотворцы Объединения». Занятно: эти издания самые недавние. Библиотека новодельного писателя?  У окна большой старинный письменный стол, на столе и под столом тоже грудами книги. Пол застлан ковром, на ковре походная пишущая махинка и ворох бумаги.

— Кажется, мы опоздали, — кивает Нэри на махинку.

— Опоздали куда? — спрашивает мужичок.

— Полусотник уже Вас нанял?

Мужичок, кажется не понимает. А у меня чем дальше, тем крепче ощущение, будто где-то я этого малого уже встречал.

Он глядит то на меня, то на Чанэри. Определенно, я видел раньше эту повадку: дергать толстеньким носом в знак недопонимания, сохраняя, однако же, выражение добродушной любезности во всем остальном лице.

— Собственно, полусотник — это я, — объясняет он.

— Вы?

— Токурра Рамбари, отставной военный врач, — представляется мужичок. Выбирает, кому из нас первому подать руку. И тут Премудрая Бириун осеняет меня:

— Курра?!

— Вайда, ты?!

Я с ним учился в средних классах школы. Курра в те незапамятные годы был хороший парень: не злой, не дерганный. Избегал всеобщей грызни между учениками, надзирателями и наставниками Третьей Ларбарской народной школы. Осиротел, как и я, еще мальчишкой. Но его матушка, не в укор моей, вскоре вышла замуж. Отчим у Курры, по слухам, был человек с большими связями, увез новое семейство в столицу. Я, конечно, не вспомнил бы, что прозвание отчима было — Рамбари.

За пятнадцать лет Курра, по сути, мало переменился. Он и в школе был такой, как сейчас: степенный, с осанистым брюшком.

Пришел черед объятий и расспросов. Оказывается, Токурра окончил училище военных врачей. Служил сперва на севере, потом на дальнем юге: в Пардвене, в составе мэйанских вспомогательных сил. Дослужился до полусотника. Так и представляешь себе: сорок девять лекарей вслед за проводником, одетым в перья, пробираются по влажному лесу, по ядовитым болотам, а командует ими бравый Токурра. Вышел в отставку, женился на дочери своего начальника-сотника, привез супругу сюда. «Давай говорить потише: хозяйка моя почивает после завтрака…» К весне Курра и сотникова дочка ждут дитя. Отчим, господин Рамбари, жив-здоров, трудится в столице в военном ведомстве. Матушка в добром здравии. А в Ларбаре у Курры недавно скончался двоюродный дед, отчимов дядюшка. Он тоже был лекарь, знаменитый врач по женским болезням. Что и не удивительно, был богат. Оставил наследство приемному внучатному племяннику. Отсюда — и здешняя квартира, и кое-какие средства на будущее. Что Курра собирается предпринять в ближайшее время, так это пройти в Университете испытания на гражданский лекарский разряд и зачислиться в одну из ларбарских лечебниц. «Вот, сочиняю трактат для подачи испытательной комиссии. Проснется жена — начну печатать. А пока не согреть ли чаю?»

Говори мне всё это любой другой мой сверстник, я бы уже пожелтел подстать малярийному больному в дебрях Пардвены. От недуга умеренных стран, имя коему — зависть, чувство собственного ничтожества. У меня-то ни денег, ни карьеры, ни семьи, ни даже любимого дела. Но таково уж, видно, свойство по-настоящему добродушного человека: при Курре собственный мой рассказ про службу секретаря Словесного отделения вышел почти самодовольным. Весь Университет в моих руках! Сидя на диване под вышитым солнышком, я уверился уже, будто всё в судьбе у меня будет так же весело, как мы с Куррой сейчас толкуем.

 

Нэри все это время стоит в дверях кабинета. Ибо калош у него отродясь не было, а ступить по ковру в грязных ботинках он, вишь ли, не решается. Ждет, когда в наших с Куррой излияниях наметится перерыв. Наконец, я спохватываюсь: надобно представить школьному товарищу приятеля моего Чанэри Ниаррана!

Нэри молвит скрипучим, казенно-пакостным голоском:

— Все это, конечно, хорошо. Но скажите, господин полусотник: Вам соавтор для трактата нужен? Думаете изящным слогом смягчить сердца лекарской комиссии?

Нос у Курры снова задвигался в полнейшем недоумении.

— Соавтор?

Нэри подался вперед. Так и не наступая на ковер, протянул Курре листок с объявлением.

— Я из редакции «Ларбарского Доброхота». Слыхали про такое издание?

— Да-да. Моя супруга читает…

— Скажите прямо: это объявление Вы давали?

Курра изучил записку. Покачал головою:

— Нет!

— Должно быть, чья-то не слишком изобретательная шутка, — говорю я. — Хорошо еще, Курра, что к тебе на дом не пригласили желающих приобрести слона.

— Какого слона?

— Маленького слоненка. Только что из Пардвены, недорого. К горшку приучен, кушает овощи…

— Сожалею, но право же, я тут не при чем, — молвит Курра, глядя то на Нэри, то на листок.

— Ничего. В печать это не пошло. И не пойдет, коли не хотите.

Звучит так, будто истинным негодяем будет господин полусотник, ежели скажет сейчас, как сказал бы любой на его месте: «Разумеется, не хочу».

— У вас что же, каждое объявление проверяется? — спрашивает Курра.

— Выборочно. Сегодня случай указал на Вас.

— Ума не приложу: кто мог бы этакое заказать от моего имени? У меня в Ларбаре еще и знакомых-то нет…

Позвольте-ка! — говорит Чанэри, забирая у Курры листок. Опускается на колени, подтягивает к себе махинку. Заглядывает под щиток, туда, где литеры.

— Н-да. Настукано точно не у Вас. Видите, тут заглавное «Т» слегка перекошено. А у Вас оно прямое. Так что домашних своих не вините.

 

И тут за дверью слышатся шаги. Шелест платья, и еще — мгновенно узнаваемый шорох свежих страниц «Ларбарского Доброхота».

— Скажи, что такое: «Город в Аранде, славный гребными судами»? — молвит женский голосок.

Стало быть, хозяйка уже не спит. Разгадывает крестословку.

Войдя, госпожа полусотница видит в комнате, помимо супруга, двух незнакомцев: личность в куртке с казенными пуговицами и другую, стоящую на четвереньках на полу.

— Что же ты, солнышко, не сказал мне, что вызвал сыщиков? Здравствуйте, господа!

Нэри вскакивает на ноги.

— Сыщиков? По какому делу, госпожа?

— Нет-нет, — объясняет Токурра. — Это мой школьный товарищ, Вайда Аркадачи, и его друг, мастер Чанэри Ниарран. Знакомьтесь: Корри, моя жена.

И добавляет, обращаясь уже к нам:

— «Сыщики» — это у нас из «Доброхота». Корри со вниманием читает последнюю повесть.

— Суда называются «пайраны», а город — Пайрунан, — молвит Нэри. Как всегда, с дамою он просто очарователен. Этакая смесь вызова и мрачной любезности.

Нужно ли говорить, что нас с Нэри оставили обедать? За семейным столом, будто мы каждый праздник сюда наведываемся. Госпожа Рамбари, узнав, что Нэри и есть знаменитый мастер Ниарран из газеты, взмолилась: только не говорите, кто украл ту статую! Хочется самой дочитать повесть, тем паче, что госпожа кое-кого уже подозревает.

Токурра рассказал жене про объявление.

— Ну, так что будем делать? — спрашивает Нэри, снова принимая сердитый вид.

— Что делать?

— Ну да. С объявлением. Мы с Вами, помнится, на этот счет не договорили.

Должно быть, зависть моя к товарищу моему Курре Рамбари взяла верх. При его-то наследстве двадцать ланг за страницу — сущая мелочь. Мы с Нэри ему этих страниц за полмесяца сотню выдадим. И пусть только попробует отпереться!

Я сказал, сам еще не понимая, в какой омут кидаюсь:

— Знаете, что? Давайте возьмем да и сочиним эту книгу! Вот мы, все вчетвером. Не все же тебе, Курра, медицинские трактаты писать. А Вам, госпожа, читать чужие повести.

Нет бы госпоже Корри промолчать. Но она задала свой роковой вопрос:

— А о чем?

И меня понесло. Разумеется, не о наших днях. Действие будет происходить в шестом веке Объединения. Время великих перемен, становление нового Мэйана. Пора, когда союз шести княжеств по-настоящему стал превращаться в Королевство. Нет, еще лучше: начнем незадолго до больших преобразований. Нарек Диневанец готовит новое законодательство, королю Кайдилу подбирают в усыновление трех детей. Но уже выступил со своими сочинениями Уратранна. И вся страна поет песни Видаджани Коинского.

Последнее имя произнесено было нарочно для Нэри. В чем тут дело, я объясню чуть ниже.

— И что это будет? Историческая повесть? Мысли великих людей, расписанные по репликам? — спросил Нэри. В лицах у Курры и Корри я тоже не прочел воодушевления.

— Нет, конечно! Главными действующими лицами будут не князья с королями, а обычные тогдашние люди. И нелюди: тогда различие племен еще считали важным. Раскосые древлени, курчавые мохноноги…

— Повседневная жизнь старого Мэйана?

— Но одним бытописанием мы не ограничимся! Будут приключения, будет загадка и ее расследование. Погони, поединки. Чудеса, ибо без чудес тогдашняя жизнь немыслима. Коварные чародеи, благочестивые жрецы… И конечно, будут прекрасные дамы и любовь.

— Хорошо, Вайда. Всю историческую часть разрабатываешь ты.

— А ты, Нэри, ведешь расследование. Чтобы было не менее занимательно, чем в новейших повестях про сыщиков. Тайна и ступени ее раскрытия. И еще потолкуешь в газете: не возьмутся ли они печатать такую повесть с продолжением? Ты, Курра, обеспечишь характеры главных лиц. Чтобы стало ясно: честь, верность, дружба, любовь тогда, в старые времена, были по сути такими же, как и теперь. Равно как и подлость, и предательство. Что благородное сердце — оно на все времена.

— А я? — спросила госпожа Рамбари.

— Вы будете нас всех вдохновлять. И конечно, любовная часть — Вам.

 

Разойтись мы в тот день не спешили. Казалось, повесть прямо-таки на глазах обретает четкие очертания. Некий молодой дворянин прибывает в столицу, оказывается свидетелем придворных интриг. Втягивается в них и успешно находит решение загадки, от которой зависит судьба всего Мэйана.

Стали думать, как нам назвать нашего героя.

— Благородный Ревандра! — молвила вдруг госпожа Рамбари.

— Как-как? — переспросил ее муж.

— У Видаджани в одной песне есть это прозвание:

 

Наши речи услышал благородный Ревандра,

Но, как истинный рыцарь, ничего не сказал…

 

Нэри кинул на госпожу взгляд, выражение коего я бы назвал: подозрительность на грани восхищения. Дочь войскового сотника знает наизусть стихи шестисотлетней давности, пусть и в новом переводе. Не одного «Доброхота», стало быть, читает!

Я сказал:

— Между прочим, недавно нам с Чанэри в книжной лавке Гангобера попалась на глаза лубочная картинка шестого века: некий господин со свитой. Над головою у господина так и было написано: Ревандра!

Собравшись, мы вчетвером двинулись к Гангоберу. Курра в новенькой гражданской шинели, госпожа в накидке на меху, рассчитанной навырост, на гораздо больший живот, нежели сейчас.

По счастью, картинку еще не продали. Господин Рамбари, понятное дело, купил ее.

Все-таки хороши эти лубки! Перепечатка середины 940-х годов, когда работы мастеров шестого века воспроизводили с большою точностью. Бумага от времени пожелтела, яркие краски слегка выцвели, а оттого еще четче стала линия. Жесткая и в то же время нежная, ибо следует не только резцу, но и древесным тканям печатной доски. И по части расположения фигур, по ритму складок, тогдашние лубочники не знают себе равных.

Я блеснул умением читать старинный шрифт и определил: помимо рыжебородого молодого барина Ревандры на картинке имеются также «Джабарай» (долговязый малый с острой бородкой и безумными очами, увешанный оружием), «Диннитин» (мохноног со зверьком на плече, похожим на облысевшую соню) и «Пинги» (совсем сказочное лохматое существо: так в старые времена изображали лешаков из Гандаблуи). А подпись в углу картинки гласит: мастерская Кладжо Биана.

Кладжо в основном работал в городе Ви-Умбине. Выходит, Ревандра наш — умбинский дворянин? Госпожа Корри огорчилась было: значит, он нам не подойдет? Если он умбинец, зачем ему появляться в столице королевства? Она же — в Баллу… Я принялся объяснять: это даже лучше! Наш герой приезжает в Ви-Баллу гонцом или послом. С ним мохноног в роли денежного мешка, его постоянный заимодавец, и леший-кудесник. А еще оруженосец Ревандры, доблестный Джабарай!

Приказчица в лавке, строгая девица по имени Ираунг, некоторое время наблюдала за нами. А потом сказала: судя по стилю, картинка издана была не сама по себе, а к какой-то повести.

— Почему?

— Во времена Кладжо Биана книгопечатания как такового в Мэйане еще нет. Существуют повести в картинках, но на таких лубках бывает больше пояснений. Иногда до половины всего пространства занимает текст. А тут только имена. Видимо, объяснением к картинке служила вся повесть, переписанная от руки.

— Выходит, наша книга уже написана? — охнула госпожа Корри.

— И прекрасно! — сказал я. — Наша нет, конечно, но героем какой-то повести Ревандра был. Наше сочинение, таким образом, получает прочную основу: всю классику мэйанской словесности. Я попробую порыться по перечням старых рукописей: вдруг удастся доказать, что «Повесть о Ревандре» существовала? И разузнаю, была ли она когда-нибудь издана. Правда, надежды на старопечатное издание мало: должно быть, все списки повести погибли в пору Великой Зимы.

— Жалко…

— Тем больше причин сочинить книгу заново!

Так все и началось. Мы вернулись на Бабочкину улицу. Просидели у Курры до полуночи. Как нам казалось, почти всю повесть мы придумали, осталось только написать ее.

 

И вот что мы сочинили в первый же вечер: предметом поисков нашего героя будет не драгоценное украшение, не редкая книга, не что-то этакое, затасканное нынешними повестями про старину. Нет, это будет набор фишек для «Пяти паломников»!

Сколько школьных тетрадок исчерчено было в свое время решетками для этой старинной игры! Досок с фигурками мы на уроки не носили, а играли на бумаге. И как же  гневны бывали взоры учителей! «Чем Вы заняты, Аркадачи? Рассчитываете, не заменить ли “Рыцаря” на “Чародея”? Смотрите, как бы Вас не заменили!» Доигрались мы до того, что начальство Третьей народной школы запретило сию забаву. И как мы были довольны! Речь-то не о пьянстве, не о крамоле, не о какой-нибудь игре на деньги, а всего-навсего об упражнении ума! То есть налицо были наставничий произвол и тупость, что и требовалось доказать. Не помню сейчас, почему это было нам так важно. Но — память отрочества, лучшие надежды! Смахни слезу, друг Вайда, да не тужи, друг Токурра, все еще возвратимо.

А между прочим, госпожа полусотница тоже любит «Паломников». Есть даже фотографический снимок ее с ее батюшкой. Веранда, тень лапчатого южного растения, ослепительное солнце пардвянской зимы. Господин сотник Мэйанских вспомогательных войск играет с дочкой в игру далекой родины. Да не плачьте же, Корри! Умбинский дворянин Ревандра, преодолев все опасности, привезет Вам Ваших «Паломников», чего бы ему это не стоило.

Чанэри сидел со скучным видом: я, мол, чужой на здешнем пиру взаимных нежностей.

Будь я проницательным сыщиком, я бы, разумеется, заподозрил: уж не сам ли НН состряпал то объявление, чтобы иметь предлог явиться к полусотнику Рамбари с предложением насчет книги? А я-то, олух, подыграл ему как нельзя успешнее, при том, что заранее он меня ни о чем не предупредил… Но нет, я был слишком захвачен нашим общим замыслом, слишком рад, что будет теперь у меня, чем занять мои праздники.

 

 

II.

Дома я устроил большой смотр деятелям мэйанской истории: тем, кто заправлял Мэйаном до нарековых преобразований. Ибо мне предстояло решить, кого мы берем в нашу повесть, а кого нет. В нынешних учебниках их чаще всего судят общим коротким приговором: «Слабость светской власти, засилье жречества, разложение владетельско-держательского способа землеустроения». Разве что пару слов скажут об Атту-Варре Баллуском: любителе зодчества, украшателе столицы. Но по счастью, со школярских еще времен у меня хранились выписки из нескольких книжек середины прошлого века. Нарека тогда крепко не любили, а стало быть, вникали в подробности: почему страна так легко приняла перемену закона, ущемление прав боярства и прочие неслыханные новшества?

Здесь меня ждало первое открытие. Ибо отношения мои с великими личностями прошлого вдруг неузнаваемо переменились. Раньше я со смесью стыда и скуки признал бы: знаний моих не хватит и на три месяца занятий с любителями родной старины, не говоря уже об университетских придирах. Но теперь, когда дело пошло о повести, а не о науке, мэйанская знать, жрецы, государственные умы всех сословий так и выстроились передо мною. Вроде соискателей казенных льгот. И каждый — моими же собственными устами — принялся причитать: я же так удобен для изучения! Обо мне так подробно, так живо рассказано в таком-то старом словаре, такая чудная книжка про меня есть, в 1060-х годах написанная! И потом, сохранился мой прижизненный портрет! И отрывки моих сочинений есть в томе таком-то «Собрания классической словесности»… Меня, меня возьми! За меня замолви словечко перед въедливым Ниарраном, обо мне попроси неподкупного Рамбари!

Но историк Вайда Аркадачи оказался пристрастен. Сразу усадил с собою рядом сподвижника и советника: благородного Уратранну. Ибо, на мой вкус, он лучший из тогдашних писателей. Трезвый, внятный при всех красотах слога. А чего стоит хотя бы его переписка с приемным отцом! Все баллуское высшее общество — как на ладони. Так что дальнейшему отбору действующих лиц я положил простое и жесткое правило: пускать в повесть только тех, о ком дан сколько-нибудь полный отчет в воспоминаниях Уратранны.

Назавтра же я затребовал из библиотеки полный свод уратранниных сочинений.  Господин глава отделения Словесности, увидав восемь синих томиков у меня на рабочем столе, не смог скрыть лакомой улыбки. Непременно, сказал он, покажите мне Ваш труд, когда закончите!

Ну, держитесь, подумал я. Будет Вам сей труд: к праздничному кофею, в «Ларбарском Доброхоте».

 

Библиотека уготовала мне еще один нежданный подарок. Представьте себе: я нашел не просто указание на «Повести о благородном Ревандре» в «Расширенном перечне книг, составленных в Мэйане до Великой Зимы». Я отыскал и самое книгу! Щеголеватый том в восьмушку листа, издание 969 г., перепечатка с первоиздания 874 г., которое, в свою очередь, основано было на рукописи, воспроизведенной в 750-х гг. с подлинника конца шестого века Объединения.

Вот так, примерно раз в столетие у грамотеев Мэйана доходили руки до старинных повестей. Пропал лишь седьмой век: была Зима, предкам нашим было не до науки. Голод, смута, нашествие орков с Севера, разорение старинных книгохранилищ… Но уж потом и в восьмом, и в девятом, и в десятом веках грамотеи хоть раз да обращались к текстам, созданным до Зимы. Впрочем, если верить подсчету «Общества дибульской старины», никакие бедствия так не губительны были для нашей словесности, как припадки рвения у ее подвижников: сохранить! Выверить списки, снабдить примечаниями, издать, донести до читателя! В итоге из трех до-Зимних книг достоянием науки становилась одна, остальные шли в отход. Ибо ученое сообщество доверяло само себе: выбрано лучшее, прочее не стоит внимания. Потом из пяти-шести устаревших изданий перерабатывалось от силы два — и так далее…

Потому-то я пообещал себе: никогда не браться за ученое толкование до-Зимних источников. Слишком велики получаются потери.

Поначалу, читая «Повести о Ревандре» 969 года, я едва не впал в отчаяние. Семеро, да не подделка ли это? Неужто исторический роман, остроумно наряженный в личину научного труда? Слишком занимательным мне показалось повествование. Ни дать, ни взять: книжка о приключениях сыщика-любителя, какие уже и в позапрошлом веке ценило все образованное Объединение. При вольности тогдашних переложений со старого на новое письмо выдать собственное творчество за изящное воспроизведение классического подлинника было несложно.

По сути, я не знаю, что меня так разозлило. Разве мысль, посетившая недавно Нэри, чету Рамбари и меня, не могла однажды уже забрести в чью-то грамотную голову? Оттиск картинки с господином Ревандрой, как мы знаем, дошел до наших дней. Значит, существовал он и в десятом веке. Опять же, имя «Ревандра» в песне у Видаджани… Но при мысли, что нас опередили на целых полтора столетия, мне почему-то делалось гаже некуда: будто я, Вайда Аркадачи, живу сейчас чью-то жизнь, однажды уже бывшую в употреблении.

Не то, чтобы я так уж уверен был в собственной неповторимости. Но десятый век меня никак не устраивал. Ненавижу завитые прически, шпаги и проповеди всеобщего равенства народов!

Взбесясь, я пустился на розыски издания 874 года. И — о чудо — оно тоже нашлось! В нашем же университетском книгохранилище. Старый язык, квадратный дибульский шрифт, огласовки при буквах, пробитые глубокими ямками в волокнистой бумаге. Никогда еще чтение по-старомэйански не доставляло мне такой радости. И оказалось, я был несправедлив к завитому коллеге: он почти слово в слово, хотя и с сокращениями, воспроизвел первоиздание. Убоялся, видать, коллеги из века девятого: того, который в высоком воротнике и с перстнем, полным отменного яду.

Следуя за этим ученым мужем, я плавно заскользил дальше, в восьмой век. В «Арандийское столетие», прямиком в объятья благодетеля нашего: переписчика, воспроизведшего рукопись «Повестей о Ревандре» после Великой Зимы. Я представляю, как этот парень, какой-нибудь мелкий чиновник вроде меня, сидел в конторе, кутаясь в овчину, пряча под аингом ноги в стеганых штанах. И вместо того, чтобы плакать над обломками старого Мэйана, по мере сил возводил на мерзлых развалинах новую государственность: не топором, не мастерком, а писчим тростником. А между служебными делами урывал еще время для рукописной книги, купленной у какого-нибудь орка за полмешка казенной картошки. Да воздастся от богов и арандийцу этому, и орку — за то, что не сжег в печи никому не нужный ворох бумаги, а продал грамотею.

«Ревандре», конечно, повезло. Но везение это имело свою причину. Ибо на обложке той рукописи, которую в 750-ые годы переписали после Зимы, стояло хорошо известное имя: Каэру Каби, летописица княжества Умбинского. На этом же основании, вероятно, рукопись арандийца в девятом веке пошла в печать. Госпожа Каби в самом деле существовала: до нас дошел ее труд «Княжение Вонгобула и Джагалли» (охватывает 540-570-ые годы, составлен в 580-х). Великое благо — алчность к деньгам у великих наших предшественников! Ибо за умеренную мзду этакие придворные грамотеи давали подписать своим именем что угодно, вплоть до базарных повестей. Забавно, что дотошный издатель 874 года поместил в приложении к «Повестям о Ревандре» некий текст, являющий собой серию отрывков: видимо, из личных записей означенной госпожи Каби. Скорее всего, после-Зимний писец старательно перекатал как повести (с лицевой стороны страниц, добытых у орка), так и заметки на их оборотах. Для издателя девятого века наличие таких заметок, одного времени с основными повестями, служило доказательством тому, что Каэру Каби — истинная сочинительница книжки про Ревандру.

Я же думаю, дело в другом. Посадский писатель или писательская артель в благодарность за громкое имя на обложке поднесли благородной Каэру список повестей. Как-никак, её детище, пусть лишь по заглавию! А госпожа просто воспользовалась хорошей бумагой, чистыми сторонами листов, для собственного дневника. Речь там идет в основном о томном чувстве Каэру к некой девице-воительнице. Страмота, да и только. Впрочем, ученые дамы и по сей день не утратили расположения к особам своего пола.

Издатель десятого века сии неприличия выкинул. Зато расстарался по части рисунков, красивых заставок и узорного переплета. По рисункам, кстати, можно понять, что художнику не был неизвестен тот лубок, который теперь, по щедрости Курры Рамбари, имеется у нас в распоряжении. Те же личности: осанистый господин Ревандра, тощий и длинный Джабарай, лешак и мохноног примерно в таких же нарядах, как придумал лубочник Кладжо Биан…

Все эти четверо в «Повестях…» есть. И имена совпали. Правда, оказалось, что два малорослых существа относятся к женскому полу. Языкастые вредные девчонки. Лешачиха Пинги — кудесница, что и не удивительно. А мохноножка Диннитин представляет Джиллов, тогдашний крупнейший торговый и ссудный дом.

 

Всего повестей две. В первой рассказано, как молодой умбинский дворянин Эйджен Ревандра стал любимцем княгини Атту-Ванери, матери князя Джабирри Умбинского, расследовав для нее одно странное происшествие при дворе. Отсюда первое решение по части событий в нашей повести. Мы с Нэри, Куррой и госпожою Корри постановили: раз Ревандра — княгинин рыцарь, то поедет он в Ви-Баллу по тайному поручению государыни своей к ее брату, князю баллускому Атту-Варре. Тем самым определилось и время действия: 587 год, когда женился умбинский князь Джабирри. Посольство Ревандры внешне будет приурочено к свадьбе. Заветные наши «Паломники» — будто бы один из свадебных даров.

Джабарая в первой повести еще нет. Зато есть некий помощник, приставленный к Ревандре Училищем Премудрой Бириун: мастер Кеаро Каданни из Ларбара. Лицо сие явно введено с целью осмеяния: сочинитель глумится разом и над соглядатаем в личине святоши, жаждущего знаний, и над всеобщей мэйанской боязнью шпионов. В конце справедливость торжествует и Кеаро упекают в тюрьму.

Когда я пересказал, а в отрывках и перевел эту повесть для Нэри Ниаррана, он отчего-то взъелся. По его суждению, писатель шестого века, хотел он того или нет, изобразил вовсе не лазутчика-недотепу, а личность куда более сложную.

— Человек простого звания имеет наглость сознавать себя не быдлом, а хозяином собственной судьбе. Ищет приложения своим силам, понимая, что сделать карьеру он сможет не иначе, как пойдя под храм. Ведь правили-то в те времена Мэйаном не столько князья да бояре с дворянами, и уж подавно не король, а жрецы семи храмов. Если в старинной повести простолюдин с этакими запросами, как у Кеаро, выглядит глупо, странно, смешно, — то это лишь на спесивый взгляд госпожи Каэру Каби, кремлевской грамотейши, и ее благородных читателей.

— Каэру, скорее всего, не при чем, — заметил я. — Она свою повесть не читала. Занята была писанием дневника.

— Или на взгляд Ревандры, княжьего дворянина. Да еще дворянских припевал: богатенькой мохноножки, ученой лешачихи…

— Насчет власти храмов трудно не согласиться. Но откуда же ты взял, Нэри, что выскочка вроде этого Кеаро вызывал большее сочувствие у горожан, слушавших повесть по посадским читальням? И кроме того, о «быдле» применительно к простому люду шестого столетия говорить нельзя. Бесправие его выдумано историками одиннадцатого века, и всплыло оно тогда на волне насущной общественной борьбы. Как наука это давно уже устарело. По источникам ясно: в шестом веке хуторяне, да и горожане тоже, были достаточно самостоятельны и в хозяйственном смысле, и в каком угодно другом. Свободные, конечно: о рабах я не говорю. Но рабство было не слишком распространено…

— То, что ты излагаешь, ничуть не меньшая выдумка. Очередной раз сменится направление власти в Объединении — и твои ученые, пишущие сейчас про вольных тружеников старого Мэйана, окажутся безнадежно отсталыми. А источники недвусмысленно покажут что-нибудь совсем новое: смотря в чем будет нуждаться правительство. 

Тут я спорить не стал. Когда Нэри берется мне доказывать, что ремесло историка еще грязнее, чем у газетчика, то я умолкаю. Ведь если я скажу, что я-то не историк и упреки ко мне не относятся, то он тотчас же перейдет на другое: примется объяснять, что из науки я ушел не по природной честности, а по малодушию. Истинная правда, а слушать все равно неприятно.

Меж тем Нэри продолжал:

— В нашей повести этот малый, Кеаро, будет пусть и не самым обаятельным, но одним из главных действующих лиц. Он современнее всех. Его читателю будет легче понять, чем того же Ревандру. И уж подавно легче, чем выходцев из иных племен: леших, мохноногов…

Коротко говоря, мастера Каданни приятель мой Нэри облюбовал для себя. Такова у нас будет движущая сила расследования. Но как быть, спросил я, с храмовым служением? Придется ведь описать, как наш Кеаро, пусть в малой мере, но ощущает на себе милость божью. Иначе в шестом веке быть все-таки не могло. А отношение мастера Ниаррана к одержимым известно.

— Когда кто-то ищет способа совладать с одержимостью — это как раз то, что надо. По сути-то вся словесность, сколько ее ни есть, написана про это. Про поиски управы на самого себя.

— На себя? Или на божий дар?

— Не вижу разницы.

Так над нашей еще не начатой повестью нависла нешуточная угроза заиметь Первое Лицо. Одного из рассказчиков, говорящего о себе: «я». А между тем, Аруна Гангобер, ларбарский книгопродавец и издатель из самых успешных, говорит: когда читатель открывает книгу, видит там «я» и не влюбляется в этого «я» с первых слов, то, вероятнее всего, книгу он бросит. Если повествование идет от третьего лица, якобы сторонне-беспристрастного, то всегда есть надежда дождаться героя себе по нраву. А тут приходится всю дорогу иметь дело с какой-то одною особой. Это и губит новейшие романы: «я» пьяницы, «я» самоубийцы, «я» добрейшего обывателя, пристрастившегося копаться в собственной совести… Оттого сии сочинения и не продаются. «Я» уместно в воспоминаниях, в путевых записках, но никак не в выдуманном повествовании, — утверждает Гангобер.

 

Пришла пора рассказать один случай. Он объяснит, почему торговое дело Гангобера изначально властвовало над нашим повествованием, ободряло его и толкало вперед. Замечу: этакие случаи из своей жизни Нэри сам часто рассказывает знакомым, и тем охотнее, чем менее рассказ лестен для него самого.

Дело было зимою 1112 года. Шел густой снег. Вечером, за четверть часа до закрытия, в книжную лавку Гангобера зашли двое. Нэри Ниарран и его приятель Ча: дюжий, рыжий, с переломанным носом и, кажется, с богатым тюремным опытом. Где-нибудь в припортовом кабаке этот Ча был бы гораздо уместнее, чем среди книжных полок да лотков со старинными лубками. Но в тот день Нэри, видно, решил сводить друга в свои угодья: не все же Че быть нэриным проводником по ларбарскому городскому дну!

Побродили Нэри и Ча меж полок, ничего не купили. Кроме них двоих никого из покупателей в лавке нету: час поздний, да и погодка — не для прогулок. Наши друзья идут к выходу. И тут приказчица, барышня Ираунг, во мгновение ока пересекает зал и оказывается у них на дороге. Молвит, строго глядя на Нэри:

— Вы взяли с полки книгу. Или заплатите, или верните на место.

— Ничего я не брал, — хмуро отзывается он.

— Нет, взяли. «Песни Видаджани Коинского». Вот оттуда, — Ираунг показывает на полку со старыми изданиями. Опытный глаз мог бы различить брешь между плотно стоящих разновысоких томиков.

— Говорю же: не брал.

— Как не брали, если она у Вас в кармане?

— Нате, обыскивайте! — молвит Нэри, шутовски подымая обе руки, как пойманный преступник на картинках в «Ларбарском Доброхоте».

Ча повторяет то же движение. Ухмыляется глумливо:

— Сперва меня, барышня!

Со своею гладкой прической, в строгом темном платье, в очках, Ираунг выглядит законченной старой девой. Хотя лет ей около двадцати пяти: наша с Нэри ровесница. Вроде бы рановато еще бросаться на случайных мужчин.

Ираунг меряет Чу ледяным взором. Обращается по-прежнему к Нэри:

— Прекратите кривляться. Отдайте книгу.

Нэри снова прячет руки в карманы. Ча примирительно складывает ладони возле груди и продолжает:

— Сообрази, красавица, об чем шум-то? Видаджани! Такую книжку за плату и брать-то грешно! Ты хоть знаешь, кто он был? Подвижник Плясуньи Небесной!

На Ираунг сей довод не производит должного впечатления:

— Раз Вы попались — значит, подвиг Ваш во славу Плясуньину уже не состоялся. Если на то пошло, так воровали бы лучше деньги, да несли бы сюда.

— Деньги? Это мысль! — Ча угрожающе косится в сторону прилавка. Отстань, дескать, не то хуже будет. Не скажу за приятеля, но с меня станется и кассу расшерстить!

Нэри молвит:

— Вам-то что, барышня? Убыток не Ваш, а Вашего работодателя.

— А взыщут с меня.

— Можно подумать, Вы ради жалованья служите.

Она взглянула вопросительно. Но Нэри уже разошелся:

— Девушки, которые работой себя или семью кормят, не носят очков в такой оправе, как Ваши. Вы же здесь, у Гангобера, не иначе, независимость свою тешите? Богатенькому папе стараетесь насолить? Работаю, мол, тружусь, из чувства сопричастности народу! Нет?

Дело, разумеется, не в очках, хотя оправа у них и вправду хорошая. Однако походка, осанка, выговор Ираунг выдают именно то, что мастеру Ниаррану на свете нелюбезней всего. Так и видятся: домик на побережье, сад, водомет, азалии у крыльца, няня со знанием трех иностранных языков, верховая езда и танцы, затем закрытая школа для девочек, вековые каштаны, шелковые туфли, кружевные рукавчики, выпускные испытания в присутствии членов королевской семьи… Ежели я заслужил от приятеля моего нелестное прозвание «грамотея», то здесь речь идет о «барышне» в самом ничтожащем смысле этого слова. Никак не о «пташке».

— Отдайте то, что взяли, — повторяет она.

— А ежели не отдам, тогда что? Стражу позовете?

— Позову.

— По такому снегу — не скоро она прибежит.

— Так что же? Не думаете ли Вы, будто в Ларбаре невозможно найти мелкого книжного воришку?

Ча подается ближе к дверям, отстраняя Ираунг. Восклицает:

— А вот это уже клевета! Свидетелей у Вас, уважаемая, нету. Доказать Вы ничего не докажете. Так что «воров» тут нету. До свиданьица.

Ираунг прижимается спиною к дверному стеклу. Теперь, чтобы выйти, грабителям придется ее оттолкнуть. Нэри, кажется, драться с дамой все-таки не собирается:

— Давайте договоримся: я действительно сегодня не при деньгах. Взял у Вас Видаджани в долг, завтра притащу взамен что-то из равноценных старых книжек. Цена-то ему, сокровищу Вашему, ланг восемьдесят, не больше. Так?

— Дело не в цене. В долг я не уступаю. Тем более Вам. Если денег нет, то и ни к чему по лавкам ходить.

С истинно трущобной учтивостью Ча хватает настырную девицу обеими пятернями за плечи. Приподымает над полом, собираясь переставить подальше от дверей. И ровно в это мгновение снаружи звякает колокольчик. Это значит, в сени лавки Гангобера кто-то вошел.

Громила Ча отпускает девицу, все трое спорщиков отстраняются от двери. Темная тень, трудно различимая за стеклом, чуть мешкает в сенях: должно быть, отряхивается. Метель-то метет…

Входит Судьба. Если и не сама по себе, как таковая, то уж точно — нежданная, богами предрешенная судьба Нэри Ниаррана.

На первый взгляд можно было бы подумать, будто это мальчишка-подросток. В черном дубленом полушубке, в штанах, в высоких ботинках. Варежки облеплены снегом: ими только что смахивали сугробчик с капюшона.

И вот, капюшон откинут. Темные глаза, щеки со смуглым румянцем. Веселое, всегда какое-то праздничное лицо. Волосы коротко подстрижены, растрепались. Не парнишка, а женщина, наших примерно лет.

Это мастерша Римми. Жена Аруны Гангобера.

— Добрый вечер, Унг. Что тут у Вас?

Голос у нее — тоже как у мальчишки: низкий, с задорной усмешечкой.

Ираунг объясняет:

— Этим двоим гражданам угодно препираться. Вот он, — кивок на Нэри, — взял с полки Видаджани Коинского, а платить не желает.

— О! У нас был Видаджани?

— Да. Нынче утром Крысиный Дедушка принес.

— Что за издание? Можно взглянуть?

Нэри, не говоря ни слова, достает из кармана потрепанный томик 1080-х годов, напечатанный в Пайрунане. Протягивает мастерше Римми. Она стаскивает варежки, прячет их за полу полушубка. Берет книжку у Нэри из рук. Раскрывает сначала на заглавном листе, где, кстати, отчетливо видна гангоберовская торговая наклейка. И указание на то, что перевод со старого на новый мэйанский сделан мастером Фангани. До сих пор это переложение считается лучшим, если не единственно возможным.

Римми смотрит дальше. Остановилась на одной из песен. Кажется, даже не глянув на страничку, Нэри читает ей вслух:

 

Никому я не служил окромя Плясуньи…

 

Громила Ча с умилением кивает в такт словам.  Чанэри выходит, увлекая за собою приятеля.

На другое утро Нэри с самого рассвета занял место напротив книжной лавки, на другой стороне улицы. Дождался, когда за освещенным окном мелькнет та, кто ему нужен.

Погодил еще немного — и только тогда зашел.

За прилавком в тот день можно было видеть самого мастера Аруну. Лет ему ближе к сорока. Смуглый, борода светлее лица, рыжие с зеленью пристальные глаза. У себя в лавке он появляется, одетый по-домашнему, в штанах из рубчатой хлопчатой ткани, в толстой вязанной кофте. На запястье часы: сработаны в Нурачаре, цена измеряется пятизначной цифрой. Пусть каждый знает: не было у Аруны такого деда или отца, от кого бы ему получить в подарок или в наследство хорошие старые часы. Вот и пришлось заиметь свои, новейшего выпуска.

Ибо не в душных стенах библиотеки, не в чинном Торговом училище прошла юность мастера Гангобера. Начинал-то он в типографии, печатником. Книжное дело знает от начала и до конца, разве что лес для выделки бумаги сам не валил.  

Ираунг и Римми стояли рядом с мастером. Вместе листали подборку печатных картин.

Нэри остановился поодаль. Выложил на прилавок несколько книг. Не то чтобы ценных или старинных, но достаточно редких. Римми заметила его, подошла.

Женщина, одетая по-мужски, подобно отважным дамам мэйанской старины. По нашим временам это означает: шерстяная кофточка крупной вязки с высоким воротом, такие же рубчатые штаны, как и у Аруны, башмаки без каблуков. Размашистые движения, прямой взор — без кокетства, без чопорности, без насмешки.

Она промолвила негромко:

— Благодарствуйте за старика Видаджани. Всей семьей до утра читали.

— Не за что, — то ли огрызается, то ли извиняется Нэри.

— А вот и есть. Аруна нынче уже отослал запрос в столицу, в Совет по издательским правам. Ежели все пройдет удачно, будем готовить переиздание. Как раз сейчас картинки подбираем. Хотите поглядеть?

— Передайте барышне Унг: пусть не обижается за давешнее. И — вот: в возмещение беспокойства.

Римми взглянула на книжки, которые он принес. Сказала:

— Да бросьте Вы! Понятно же: Вы не со зла. С кем не бывает?

 

Так и начался этот странный союз. Книгоиздатель Аруна Гангобер, его супруга Римми, барышня Унг и газетный сочинитель НН.

За год «Песни Видаджани Коинского» успели выйти новейшим изданием. С портретом! Все-таки страшен собою был этот поэт шестого века: всклокоченная седая голова, буйная бородища, черный взор исподлобья, скрюченный стан, бродяжье рубище. Пережил он, бедняга, на веку своем много неприятностей. Еще от одной — а именно, сделаться героем нашей повести про Ревандру, — мы его решили поберечь. Впрочем, как потом оказалось, не вполне в этом преуспели. И вот ведь совпадение: именно гангоберовское издание Видаджани было первым гостинцем Курры Рамбари его супруге на мэйанской земле. Сразу же после приезда.

Между прочим, в поисках видаджаниного портрета Римми и Ираунг прошлой зимой нашли еще одну примечательную картинку. Там три музыканта: человек за шпинетом, древлень с сазом и хоб с барабанами. Как увидали дамы хоба, так в один голос молвили: это же Ча, нэрин набожный дружок! И имена у троих забавные, будто считалочка: Парамелло, Чибурелло, Самсаме-ли-Дулия. Картинку мастер Аруна снял с продажи, вставил в рамку и вручил барышне Унг. С тех пор музыканты украшают собою чайную комнатку позади лавки Гангобера. Украсили и наше сочинение.

Пить чай в лавке стало у нас доброй привычкой. При том, что Ираунг, понятное дело, Нэри терпеть не может, и чувство сие взаимно. Зато мне, кажется, удалось отчасти с нею поладить. А Нэри Ниаррану нужен был кто-нибудь, с кем вместе ходить в гости к Гангоберам: вдвоем не так страшно.

Понятно, что любовь нэрина по-своему не менее грустна, чем моя к моей прекраснейшей даме. Ведь как бы там ни было, мастерша Римми любит мужа. И пуще того — они большие друзья, отлично ладят между собой. И к знакомым милы: в лавке привечают, в гости зовут, водят с собою по театрам да выставкам. Мастер Аруна наверстывает теперь образование, недополученное в молодости. И всех желающих готов допустить к участию в этом благом деле: за его, разумеется, счет.

Кажется, наибольшее, чего Нэри достиг, — это однажды, сидя в театре, при потушенных огнях, примерно с четверть часа держал ладонь свою на риммином колене, затянутом в хлопчатую штанину, выводил по ней дибульские знаки. Плясунья, Змий, Рогатый, Исполин и два Пламенных Меча. Римми, любовь моя. И ничего. Мастерша даже не сочла нужным оттолкнуть его руку. Ибо считает Нэри за дурачка. За Бестолочь, с кого и спросу нет.

 

Вернемся в месяц Премудрой 1113 года. Разумеется, Римми Гангобер не могла не появиться в нашей повести. Нэри настоял: пусть посольству благородного Эйджена Ревандры встретится по дороге королевна Лэйгари. Еще не признанная дочерью короля, девушка-мальчик, всякое сердце способная покорить однажды и навсегда…

Насчет королевны ни у меня, ни у супругов Рамбари возражений не было. Только Нарека Диневанского, сказал я, нам не надо. Слишком трудно до сих пор даже историкам писать о нем: получается либо святой, либо чудовище. Пусть маячит поодаль, сумрачной тенью над нашими героями. Заметьте: никаких вставных глав про Лэйгари и Нарека, про Лэйгари и Уратранну тогда еще и в помине не было. Даже не замышлялось! Если бы не вмешательство сторонней силы, мы, рассказчики, так всю дорогу и держались бы подле умбинского посольства.

Забегая чуть вперед, скажу: отчасти черты мастерши Римми стали проявляться и в другой нашей героине. А именно, в маленькой мохноножке Диннитин. Ибо вопрос о двадцати лангах за страницу решился вот как. Аруна, потолковав с господином полусотником Рамбари раз-другой, постановил: когда будут готовы первые главы «Повести о “Паломниках”», предложите их «Ларбарскому Доброхоту». И ежели там сие начинание возымеет успех — а так оно и будет! — то печатня Гангобера купит у газеты права на отдельное издание книжки и выдаст авторам задаток. А безденежным сочинителям вроде Нэри и меня предложено было в счет задатка одолжить у Аруны, сколько нам надобно для исходного вдохновения. Так что роль всемогущего дома Джиллов семейство Гангоберов взяло на себя.

Совпадения иной раз бывают поистине странны. Госпожа Корри, как и Римми с Аруной, чужды присущего многим взгляда на «устроение стихий» как на зловредное суеверие. Стало быть, речь меж ними не могла не зайти о том, кто в который месяц, в какой день, в час какой стихии родился. Тут-то и выяснилось, что у Римми и моего товарища Курры есть, если можно так сказать, общие знакомства. Ибо роды у римминой матушки принимал не кто иной, как профессор Рамбари, куррин двоюродный дед. Означать это может разное. То ли богатая дама выбрала в повитухи лучшего врача с улицы Бабочки, то ли речь идет о лечебнице для неимущих, куда означенный врач водил на занятия своих учеников. Проявлял щедрость истинного ученого, пользовал бедняцких женщин бесплатно.

Говорю я это вот к чему. За весь год, что мы с Нэри ходим в гости к Гангоберам, я так и не узнал, ни из какой Римми семьи, ни когда и как они поженились с Аруной — почти ничего о ней. По сути, человек она очень и очень закрытый. При том, что мои или нэрины дела ей и супругу ее известны в подробностях. И не только состояние наших стихий или наших доходов. Но и то, например, что мне очень хотелось иметь дома «Дибульский словарь» дост. Габая-Тадри 1031 года издания взамен бестолкового «Учебного». Он и был мне подарен Гангоберами на двадцать пятый день мой рожденья. Писчая тетрадь в полтораста страниц, в твердой обложке, пошедшая под черновик «Паломников», — тоже их гостинец, ко дню Премудрой. Или еще: при мне, да и без меня, думаю, тоже Нэри ни разу не брал в руки бандуру. Хотя и видели мы эту снасть в доме у Гангоберов, и слышали, как мастер Аруна играет и поет. Однако откуда-то Римми узнала, что играть Нэри тоже умеет, и своя бандура у него есть: старая, неплохой работы. Только струны на ней оборваны, а новых он никак не подберет. И подарила на Новомесячье Плясуньи — отличные бидуэллинские струны, как раз такие, как было нужно.

Ибо праздники надо чтить. И пусть мы, два обормота, оставим при себе наши гордость и смущение. Мудрено смущаться, когда видишь риммины счастливые глаза: «Тебе нравится?». Будто для нее без гостинцев и праздник не в радость. А если мы с Нэри захотим отдариться — то пусть что-нибудь сочиним.

Я однажды дерзнул. Состряпал послание во вкусе старины, подражание Уратранне, где он якобы описывает приемному батюшке горожан Ларбара: купечество и грамотеев, то бишь нас. И уж так Гангоберы смеялись и хвалили меня, что грешно было бы мне теперь не взяться за «Паломников» со всем усердием, на какое я способен.

Аруна, при всем своем радушии, тоже не слишком-то раскрывается перед знакомыми. Ибо в праздники он с большей охотой пьет вино и поёт, а по будням занят делами. Помню, в самый первый наш с ним разговор он мне в весьма занимательных подробностях описывал какое-то новейшее типографское устройство и приключения с его покупкой. Будто я не замшелый грамотей, уверенный, что книжки сами собою растут на деревьях в волшебном саду родной словесности. Повадки мастера Гангобера у нас в повести пристанут к жрецу Байлирри, наставнику короля: эти его рабочие короткопалые ладони, пальцы, сплетенные над чайной чашкой, его умение скоро и естественно со всяким переходить на «ты»…

Что же с барышней Ираунг? Так и представляю себе эту рожицу торчащей из лесного дупла, — сказал как-то Нэри. Но одною кудесницей Пинги не обошлось. Когда речь зашла о злодейке, девице Гианьян, то ее мы тоже стали списывать с Унг. А по части страшных тайн барышни и причин ее службы у Гангобера всё, как казалось мне, разъяснилось просто. Ираунг, бедняжка, давно — безмолвно и безответно, разумеется, — влюблена в мастершу Римми. Именно из-за этого они с Нэри Ниарраном невзлюбили друг друга.

 

Но я еще ничего не сказал про вторую «Повесть о Ревандре». Там рассказана история совсем скверная: о сумасшедшем мстителе, убийце той знатной дамы, на чьей дочери потом женится Эйджен Ревандра. Правда, шуток и прибауток здесь даже больше, чем в первой повести. Так понимали Равновесие сочинители шестого века: чем мрачнее события, тем больший вокруг балаган. И еще там появляется загадочный двойник Ревандры, чудище, способное наводить себе личину человека. Возьмем уж и его, махнул я рукою…

Кеаро во второй повести нету. Зато появляется беззаконный сводный брат Эйджена, Джабарай. Обормот, рубака, любитель ходить по канату, лазать по карнизам и воздыхать по всем хорошеньким женщинам.

Я, честно говоря, с самого детства втайне воображал себя кем-то вот таким. Очень хотелось скакать верхом, фехтовать на саблях, соблазнять подряд всех красавиц, от поселянок до знатных госпож. По сути ведь незримый конторский стол, всякий раз воздвигаемый между мною и встречными дамами, нужен как раз за этим: унять пылкость сердца, неуместную в мелком чиновнике Ларбарского университета.

Таким образом в нашей повести завелся еще один любимчик: мой. Вайда Аркадачи, каким бы он был, живи он пять с половиной веков назад. Джабарай на лубочной картинке даже в чем-то похож на меня.

Молодцы же мы оба! Я мечтал быть незаконнорожденным, над кем все смеются, а Нэри — шпионом, которого все гоняют. Хорошо хоть, что человек, по-настоящему благородный и честный, у нас тоже был: Токурра Рамбари, образец для написания нашего Эйджена.

 

Остаются еще два лица, без кого наша повесть увяла бы, не начавшись. Первое — это так называемый Крысиный Дедушка. Странный старичок, частый гость книжной лавки Гангобера. Вот уже несколько лет он по одной, по две приносит туда на продажу старые книги. А выручку тратит на содержание домашних крыс. Ими, говорят, полна у него вся квартира. И каждую он зовет по имени, изучает их нрав, исполняет все их прихоти. Удивительно, но ни крысьего погрыза, ни приметного запаха при этом на книгах его никто никогда не замечал.

На Новогодие 1113 года старичок вздумал поднести мастерше Гангобер крысенка. Породистого, не серого, а крапчато-бурого. Всей неловкости своего шага Дедушка, кажется, так и не осознал.

Мы явились вскоре после его ухода. Застали Римми одну, со зверьком на плече.  И по чести сказать, я испугался. Говорят: «взор потемнел от горя». Риммины карие глаза, всегда такие веселые, были не просто холодны — мертвы.

Быть может, у нее жил когда-то домашний зверь, собака или еще какой-то? Потом погиб, и она пообещала себе, что больше никогда никого не заведет? И тут эта крыса… А что, если то было не обещание, а обет?

Похоже, в первое мгновение Нэри, по мнительности влюбленного, счел, будто не рады именно ему. Опомнился, стал расспрашивать: что стряслось? Какая-то беда с Аруной? Беспорядки в печатне? Тогда как раз по городу толковали о большой забастовке, и сам Нэри был не вовсе непричастен к тем слухам… Нет, отвечала Римми, нет. И даже улыбнулась. «Римми, пташка…», — выговорил было Чанэри, сам ясно слыша, насколько не кстати тут это величанье. Но тут в две разные двери вошли одновременно: Ираунг — из чайной комнаты, сам Гангобер — с улицы, с пестрым ворохом весенних цветов. Чанэри нелепейшим образом отдернул руку от римминой руки.

Аруна поглядел сначала на Римми — вскользь, мимо глаз («Так я и знал»), потом на Унг («А ты куда смотрела, растяпа?»), и наконец, на Нэри: зло, но совсем не так, как я ожидал бы. Не ревность и не угроза, а только: «Что ж ты стоишь, болван? Не видишь — не ладно дело?». Я успел уклониться. Как водится, схватил с полки первую, какую попало, книжку, уткнулся в нее. У всякого сочинителя найдется хоть одна глубокомысленная или смешная строка, чтобы мне прочесть ее вслух, как-то прервать это всеобщее молчание! И я нашел:

 

«Обряд избавления Солнца и Луны от затмений»

 

— Что-что?

Книга оказалась «Общим описанием Пардвены с точки зрения гражданской и нравственной». Издание начала 1010-х годов.

 

«Есть и еще один обряд, в древности вышедший из мглы суеверия, а ныне введенный в число законов. Чиновники совершают его согласно предписанному церемониалу, простой народ следует принятому обыкновению.

Палата Звездочетов заблаговременно вычисляет, в какое время и в какой стороне державы должно последовать солнечное или лунное затмение, и еще за пять месяцев до события представляет Царю Царей чертежи, где показаны начало, средина, конец и величина затмения во всех значительных местах царства. Палата Обрядов по получении указа сообщает чертежи затмения во все присутственные места в столице, во все области, а также туземным правителям в малых союзных царствах. Гражданские, а также военные чины перед наступлением времени затмения являются в Палату в темном одеянии и распределяются на шесть отделений. В самом начале затмения совершают троекратное коленопреклонение с девятью поклонами в землю. Потом председатель Обрядовой Палаты, приняв зажженные курительные свечи, преклоняет колена. В сие время начинают бить в медные бубны за воротами. Шесть отделений чиновников попеременно становятся на колена. Как скоро затмение кончится, перестают бить в бубны. Чиновники совершают обряд поклонения, как в начале, и расходятся. Народ с первым звуком бубнов выходит на улицы, и каждый, у кого есть бубен или таз, колотит в них до усталости, ожидая, когда змей, ухвативший солнце или луну в зубы, освободит их из своей пасти».

 

Думается мне, Медный Таз, гулким эхом прозвучавший в нашей повести, пришел отсюда: из далекой страны Пардвены, чьих обитателей, наряду с мэйанскими воинами, пользовал в недавнее время полусотник Токурра.

На крысу, разумеется, вины не возложили. Некоторое время она жила у Гангоберов, потом одичала, но заходила время от времени столоваться. А Дедушке воздалось по заслугам. Ибо когда нам понадобились внешность и повадка для злокозненного шарлатана, мастера Талипатты… Однако я опять отвлекаюсь — то назад, то вперед, а хотел рассказывать по порядку.

Второе лицо нам встретилось весною прошлого года на выставке в Ларбарском собрании изящных искусств. «Портрет неизвестного», восковыми красками на доске, любезный нам шестой век. Молодой светловолосый мужчина. Сидит спокойно, лицо такое же отрешенное, как и на других тогдашних портретах, губы изогнуты надменной барской улыбкой. Но во взгляде при этом — отчаянная тревога, даже сейчас от нее холодком пробирает по коже. «Будто он чувствует, что скоро Зима», — сказала Унг. Что миру его скоро придет конец. Объединение, так тщательно с двух сторон выстроенное Нареком и нарековыми супостатами, рухнет по причинам, от человека не зависящим. Внезапное похолодание, натиск орочьих племен, гибель Мэйанского королевства… И то, чего так боялись в шестом веке, за сто лет до Зимы: приход арандийцев, установление в Мэйане единовластия как последнего средства противостоять распаду. Потом-то всё восстановилось: многообразие властей, пестрота укладов хозяйственной, гражданской и прочей жизни, семибожие... Объединение охватило собой и весь материк, и Аранду… И этого тоже боится наш безымянный человек на портрете.

Из него мы, не намного отступив от исторической достоверности, сделали боярича Мако, сына баллуского канцлера Нальгинарри. Прижизненных изображений этого Макобирри не сохранилось, хотя и был он в числе самых лютых противников Нарека. Тем и хороша роль сочинителя повестей: не надо доказывать, будто портрет изображает действительно существовавшую особу.

 

Пока Токурра готовился к испытаниям на разряд, мы с Нэри спорили, как нам обустроить нашу повесть. Надобно избежать излишней назидательности, длинных исторических пояснений, и в то же время не превращать мэйанскую старину в совсем уж точное подобие наших времен. Я на пробу написал предисловие: исчерпывающий обзор нарековых нововведений, очерк тогдашнего Мэйана с его князьями и храмами… Нэри прочел, поставил множество вопросов, но в итоге забраковал мой труд подчистую. Сказал: большая часть тех сведений, которые ты тут приводишь, либо не понадобится читателю вовсе, либо забудется к той поре, когда они станут нужны. Все, что читатель должен знать и помнить по части быта, обычаев, государственного строя, ему надо подавать на той же странице, где эти сведения необходимы. В крайнем случае — за две страницы до или после. И набросал свою первую главу. Я ее тоже отверг. Если уж повесть про старинную жизнь, так надо выдерживать хотя бы какие-то отдельные черты старого языка. Например, чтобы ясно было: «благородный» — это не нравственное понятие, а  обращение к выходцу из служилой дворянской семьи. Сословные звания вообще надо соблюдать строго: простолюдин и мохноног — «уважаемые», потомок князей или бояр — «высокородный»… Поэт Видаджани может именовать воина-мирянина «рыцарем», но нам нельзя. Только храмового, каким вскоре собирается стать наш Кеаро.

Бывали и другие споры. Как добиться, чтобы читателям не было скучно? Поистине больной вопрос. Каким читателям? Для кого вообще мы это пишем? Для собственного удовольствия, конечно. Но ведь умозрительно мыслимый читатель в этом удовольствии составляет непременную часть!

— Можешь ты, Вайда, хотя бы не в каждой строчке раскланиваться перед учеными своими начальниками? Вот, мол, какая тонкая мысль, скрытое возражение профессору такому-то, смотри том такой-то, страницу такую-то?

— А ты, Чанэри, не потрудился бы воздержаться в диалогах от «Да?», «Да!», «Как?» «Так!» и прочих односложных словечек? Поверь, они раздражают!

— Я учусь. Не всякий газетчик тем самым еще и драматург.

— И я учусь. Глубокомыслие иной раз неотвязно.

— Давай меняться. Ты мне рассказываешь устно все исторические подробности, я записываю. Потом пишу диалог по существу, а ты выправляешь.

— Устно у меня получится еще пространнее.

— Не страшно. Думаешь, в порту грузчики о своих делах коротко выражаются?

Мы попробовали. Просидели четыре ночи кряду и поняли: с места мы этак не сдвинемся.

Выручили нас госпожа Рамбари и ее будущее дитя. В праздник Владыки мне довелось целое утро провести с нею в ее квартире. Курры дома не было, он ушел на войсковые поминки по солдатам, убитым вдали от родины. А Корри было не по себе, дитя отчего-то сильно билось… Я, хотя и не лекарь, вызвался посидеть при ней, пока Курра не вернется. Так и сочинился отрывок про госпожу Ревандру: не для печати, а просто для развлечения. Но когда Нэри прочел его, то вскричал: вот она, наша первая глава! Я немедленно написал вторую: про лешачиху и мохноножку, с ужасным соглядатаем Кеаро на хвосте. Нэри ответил главою про Ларбар. Двух зловещих личностей на пристани ввел туда, каких-то кеариных знакомых… Объяснил: для дальнейшего действия они не важны, просто создают дух недоброго предчувствия. Я по сборнику старинных песен подобрал, что будут петь на застолье в доме Каданни наши три музыканта: Парамелло, Чибурелло и Самсаме-ли-Дулия. Нэри решился перевести эти песни на новый мэйанский язык, вышло вроде бы складно. Он на радостях продал Чибурелло в рабы своему Кеаро. Сказал: вот это как раз будет очень важно, без Чибу расследование не сладится. И еще почти полмесяца  сидел над главой четвертой: той, где появляется отрок Лэйгари. Сделал с моими подсказками новый перевод песни «Корбери»: такой красивой, когда ее поют по-старомэйански, под настоящий старый саз, такой мрачной, и как раз про времена короля Кайдила.

Дальше нам предстоял решительный шаг: заявиться с этими главами в газету. Нэри сказал, что один не пойдет: раз вместе писали, то вместе и сдавать будем. Не без трепета я согласился. 

 

III.

Если в Ларбаре начнется восстание, то бойцы свободы станут брать Дом печати в первую очередь: наряду с вокзалом, Народным банком и Почтовым двором. Словно бы нарочно для удобства мятежных сил все эти сооружения возведены в едином стиле: роскошный фасад, гнутые линии, много стекла, чугуна и статуй в значащих позах. А чуть пройдешь поглубже внутрь — бесконечные коридоры, запутанные дворы, все рассчитано не на людской размер, а на вырост новейшим махинам.

Впрочем, в редакции «Доброхота» вооруженный переворот запросто может пройти незамеченным. Разве что спокойнее станет в сравнении с повседневною обстановкой.

Когда мы с Нэри  входили под своды Дома, навстречу нам неслась смятенная толпа. Окружала она человека с тяжелой ручной тележкой, вроде как у вокзального носильщика, груженой — нет, кажется, все-таки еще не снарядами для бомбомета, но толстенными навоями бумаги. Сзади тележку толкали еще несколько деятелей. Один из них на бегу диктовал приказ. Барышня с тетрадкой, едва поспевая за всеми на каблучках, записывала. Нэри окликнули: сообщили ему, что времени — половина первого, и что его ждут на четвертом этаже. Бить будут, ибо отчет о давешнем заседании Съезда земельных ходатаев  следовало сдать час тому назад.

На нижней ступеньке лестницы, прислонясь к подножию статуи Любопытства — или кого изображает эта личность со светильником в простертой руке? — сидел раненый. Другая барышня прижимала примочку ему к голове, а третья записывала: ибо пострадавший тоже что-то диктовал. Не переставая строчить в тетради, девица изогнулась, склоняясь в нэрины мимоходные объятия. И вместо поцелуя шепнула ему в ухо:

— Эвалли спрашивала про тебя нынче утром. Якобы Рари зарубила твоих путейцев. Пепеку ее уговорил.

Мастер Ниарран отвечал коротким, грязным ругательством. Барышня разулыбалась слаще сладкого, а раненый неприлично загоготал.

Хм! — кхекнула барышня с примочкой. И указала Нэри глазами на входные двери. Туда как раз вступал некий господин: седовласый, в светлом пальто, лицом чем-то похож на портреты сказителя Майгорро 580-х годов.

Я сейчас! — молвил  Нэри, развернулся и побежал ему наперерез.

Полы на первом этаже Дома печати выложены гладкой плиткой, столь звонкой под каблучками газетных дев и предательски скользкой под прочими подошвами. Это и подвело осанистого господина. Приметив, что его видят, он нырнул было в сторону бокового коридора, но не удержал равновесия — и рухнул бы, если бы Нэри не подхватил его. Раненый с видом сочувствия мигнул мне: видишь, лоб расшибить здесь проще простого.

Меня тронули за рукав. Какие-то два мужичка: один в добротной городской одежке, второй в трико для гимнастики и в рабочем халате нараспашку.

— Вы Угабонго? — спросили мужички.

И уставились на меня. Впору со стыда посинеть за то, что боги обделили меня гордым именем Угабонго.

Гимнаст крутил в ладонях странный предмет: костяную голову гиппопотама с челюстью на шарнирах. Пасть со щелчком открывалась и закрывалась, а в ней лежал кусок зеленоватого мыла.  

— Ну, так и где Угабонго?

Я отвечал, что понятия не имею. Мне, похоже, не поверили.

— Вы из Союза литейщиков?

— Нет.

— А откуда?

— Из Университета, — зачем-то молвил я.

— Так и чего Вы тут торчите?  

Мне уже и самому хотелось бы это знать. Рукопись в моей папке, первые четыре главы исторической повести, уныло запросились домой. Кому мы здесь нужны? Здесь властвует мгновение, вихрь насущных событий. Куда лучше — лежать на столике в спальне у добрых господ Рамбари…

Мастер Ниарран подоспел вовремя. Увел меня вверх по лестнице, по длинному коридору, туда, где помещается «Ларбарский Доброхот».

Мы прошли мимо длинной пестро одетой очереди к окошку, куда подаются бесплатные объявления. Мимо отдела писем, где с треском взрезаются мешки, привезенные с почты. Мимо большого зала, где сотня барышень стучит на пишущих махинках. Мимо обитых войлоком и кожей дверей в покои, где вычитывается правка. Мимо комнаты, где шло застолье и куда Нэри, вопреки зову полудюжины подвыпивших голосов, заходить отказался. «Груши! Соленые!» — неслось нам вослед, но мы свернули в другой коридор, поуже, с ковровой дорожкою на полу.   

Здесь почти что мирная тишина. В дальнем конце коридора — высокая дверь с надписью: Третий Секретариат.

Туда мы и заходим. Сначала — проходная узкая комнатка, вся заставленная цветами в горшках. Где-то среди цветов стучит пишущая махинка, вьется к потолку папиросный лиловый дым. При нашем появлении стук смолкает, слышится голосок:

— Нэрилли! Вот хорошо, что Вы…   

Приятель мой поспешно отворяет еще одну дверь. За нею, собственно, и находится кабинет Третьего Секретаря. Как мне было сказано, именно от этого человека зависит, пойдут ли в печать наши «Пять паломников».

Внутри тоже накурено, но по-другому: вишневым табаком. Несколько книжных шкафов, диван, столик с недавними выпусками «Доброхота». Большой стол, обложенный со всех сторон высокими стопками рукописей. За столом — обширного сложения женщина с трубкою в зубах. Темная куртка с кожаными нашивками на локтях, под нею сборчатая блуза в мелкий цветочек.

Должно быть, это и есть Третий Секретарь. Мастерша Таргиррари. Угум, — кивает она, указуя нам на диван. А сама продолжает делать то, что делала до нашего прихода: толстым карандашом крест-накрест перечеркивает листы чьего-то сочинения. Старательно, подряд, страницу за страницей.   

То же ждет и нас с нашей повестью, понимаю я. И сажусь. Нэри проходит вглубь кабинета, облокачивается на комод с мелкими ящиками: видимо, для карточек.

Наконец, с рукописью покончено. Отвергнутые страницы сбиты в кучку, сунуты в середину одной из стопок на краю стола. Мастерша свешивается с кресла, долго что-то ищет под столом на полу. Нашла: железный крючок для прочистки трубки. Выпрямляется, подымает глаза.

По виду — сама доброжелательность. Но я-то ей в известном смысле коллега, тоже служу по секретарской части. И вижу: между этою дамой и посетителями не просто стол, а торосы ледовитого моря, лишь сверху припорошенные листками исчерканных статей. В печать, разумеется, ни одна не годна.

Мастерша набивает в трубку табак, чиркает спичкой. Оборачивается к Нэри:

— Путейцы твои не пойдут.

— Чего так?

— Господин дорожный смотритель Дуагаррун — приятель Пепеку. Вместе купаются. «Общество любителей восточной бани».

— Тьфу, дея!

— Мог бы вызнать и сам.

— Да в чем-таки дело? Я этого господина смотрителя трогаю?

— Вот именно.

— Так пусть Пепеку про него допишет. «Тем временем, сидя в ванне, любуясь изящными телами проказниц-банщиц, Смотритель размышлял…».

— Господину Дуагарруну не надобен лишний шум вокруг его ведомства.

— Какой шум? Обычный очерк, будни железной дороги. Ни единого намека.

— Это-то и подозрительно. Любители читать между строк…

— Между строк  — не мой обычай. Это опять же по части Пепеку.

— Не скажи. Перед цензурою он чист.

— Он? Да он себе нипочем не простил бы, если бы за ним не шныряло по пятам Охранное отделение. Всюду вплоть до восточных бань.

— Самовнушение! — отозвалась мастерша.

Говорит она с нарочитой небрежностью. И тому есть причина: если бы не трубка в зубах, голос ее звучал бы примерно так же, как у нашей Ираунг. Достойное воспитание скрыть мудрено. Не «барышня» даже и не «госпожа», а настоящая «дама». Представитель королевской семьи может гордиться тою, кому он лично вручал выпускное свидетельство.

Забавно, такова ли станет Унг лет этак через пятнадцать. Допустим, таргиррариного телосложения, роскошного по исконным мэйанским меркам, ей едва ли достичь. Но вальяжность! Спесь! Разве не этому учат в закрытых учебных заведениях? Искусство милостиво властвовать сердцами, как сказал Мичирин. Впрочем, как заметил однажды Чанэри, барышню Ираунг нетрудно вообразить и женою, и матерью семейства — а в повадке ее ничто не изменится. Если кто уродился злючкой-колючкой, тот такою же и помрет.

Он заблуждался, бестолковый наш Нэри Ниарран. Говорю теперь с гордостью: я предчувствовал это. Хотя и понятия не имел, в чем именно состояла его ошибка. 

Схватив наугад одну из газет со столика, развернув, мой приятель читает вслух:

 

«Между неровных стен, выведенных из закопченного желтого кирпича, залитых зеленовато-серыми потоками сырости, по истоптанным ступеням нищеты, знавшим столько изорванных подошв, давным-давно распрощавшихся с надеждой, обходя груды отвратительно пахнущих лестничных отбросов, стараясь не поскользнуться в мутных лужицах — я надеялся, что кухонных помоев, а не иных извержений людского обездоленного быта, — я поднимался, на деле же нисходил, погружался все глубже в бездонную пучину горя, имя коему Неустройство…»

 

Дали бы мне волю, я бы сам так писал. Но увы, закон складной речи неумолим: «прилагательное — враг существительного». А причастие и вовсе язва, способная разъесть самое мудрое высказывание. Так думали в десятом веке, так же считает и Чанэри.

— Вот скажи: о чем это? — обращается он ко мне.

— А? Что?

— Про что он тут пишет, наш Пепеку? 

— Порицает нерадение мусороуборочных служб в рабочих кварталах.

— Вот видишь! — с улыбкою молвит Третий Секретарь, — Всё кристально ясно.

— Уфф! Ваша правда: тут иного не остается, как читать между строк. Потому как вдоль по строкам — нельзя, ежели не питаешь тяги к самоистязанию.

Отчего-то именно при этих нэриных словах в голове моей возникает голос нашего Кеаро: «Вы не видите связи?» (между чем и чем, я пока не знаю, да и не важно) — «А вот я, представьте, не вижу грани». Еще одна сторона писательского счастья: ощущаешь себя моллюском в морской воде. Извлекаешь из внешней среды частицы вещества и строишь из них свою скорлупу, свою повесть. Кто-то другой мог бы быть отравлен этой средою, ты же, наоборот, делаешься все более и более защищенным.

Нэри продолжает браниться: 

— Он якобы призывает сострадать бедняку. А получается брюзжанье бездельника-чистоплюя.

— Ну, еще бы.

— С ним разговаривают. Горе, как сам он только что молвил, излагают ему. А он что замечает? Плохие зубы у собеседника. И вот еще: «Слизистый привкус дешевого пива в его словах». Имеется в виду: мы-то с Вами, читатель, пиво если и пьем, то никак не дешевле шестидесяти ланг за кружку. И копченой осетриной закусываем.

— А разве чистоплюй не может сострадать? — спрашивает Таргиррари.

Прозвучало это, как если бы из-за льдин неприступного Третьего Секретариата выглянул белый медведь. Глазки раскосые, щурятся от дыма. Всё-таки тварь живая, хоть и опасная… Мастерше понравится наше сочинение, подумал я. Там ко многим вещам ставятся вопросы вроде вот этого, брошенного ею только что. Нэрина школа! И именно из этих соображений повесть будет зарублена.

— Ладно. Я сейчас не за этим, — примирительно молвит мой приятель.

И только тут я имею возможность осознать, на какое коварство способен ларбарский газетчик. Ибо Чанэри Ниарран говорит, кивая на меня:

— Вот, мастер Аркадачи из Университета. Сочиняет повести про старинную жизнь. Хочет одну предложить нам для печати. Принес первые главы на пробу. Давай, Вайда!

Дело даже не в умолчании о полусотнике Рамбари и его супруге. Токурра и сам, напутствуя нас в редакцию, долго просил не упоминать его в качестве соавтора: я, мол, сам еще ни строчки не написал, а устное участие не в счет… Но демоны, неужели Нэри собирается сейчас устраниться, всё свалить на меня одного?

— Ты прочел? — спрашивает мастерша Таргиррари у него.

— Да. Вроде бы, ничего. Начало, конечно, вялое немного, но завязка есть.

И говорится это убийственно снисходительным тоном. Неужели Нэри разонравилось наше сочинение?

Я достаю из папки отпечатанные главы. Передаю мастерше.

— «ПОВЕСТЬ О ПЯТИ ПАЛОМНИКАХ»… Про Дибульские диски, что ли?

Ну, конечно. Болван я, болван. Забыл взять в кавычки название игры. И не где-нибудь, а в заголовке. Будто паломники — это люди, числом пятеро. А если уж благочестивые семибожники идут куда-то в паломничество, то наверняка в горы Дибулы за священными дисками, в коих спасение мира от неминучей погибели.

Не совсем, — отвечаю я. А сам соображаю: раз уж я так осрамился, значит, рукою моей двигала судьба. Диски должны быть в нашей повести!

— Тогда про что?

— «Пять паломников» — это игра такая.

— Ясно. И в чем дело?

— Все так, как сказал мастер Ниарран. Я хотел бы предложить эту повесть для издания. Главы я старался строить с таким расчетом, чтобы по две помещать их в каждом выпуске, как у Вас это принято.

— Я о другом. В повести о чем речь?

— Конец шестого века. Приключения умбинского дворянина в городе Ви-Баллу. Расследование загадочных происшествий при княжеском дворе.

— Ну и что?

На такой вопрос мне ответить нечего. Могу разве что взять его на вооружение. Вот зайдет ко мне в Словесное отделение очередное научное светило, начнет жаловаться на школяров, а я ему: «Ну и что?». Грубо, но доходчиво.

Мастерша бегло просматривает страницы. Берет карандаш, сходу что-то обводит и вычеркивает. Я заглядываю и с отрадой мщения вижу: под карандаш пошла песня, которую поют музыканты в доме таможенника Каданни. Перевод со старомэйанского Чанэри Ниаррана.

Третий Секретарь молвит:

— Давайте сразу и навсегда. Газета у нас для праздничного чтения. Никакого разврата и кровищи.

Песенка и вправду была не из благостных. Начинается все хорошо: юноша влюбился в девушку, летним днем они гуляют по городу. Но юношин старший друг решил, что девица — оборотень, да еще и ведьма-приворотчица. Зарезал ее заговоренным ножом, «но она лисой не обернулась»… А юноша с горя утопился.

— Так ведь оно ж не в действии, а в стихах, — замечает Нэри.

— Тем хуже.

— Это подлинная старинная песня. Хороший пример того, как в шестом веке…

— В шестом — сколько угодно. Нам не надо.

Я пробую что-то возразить. Но мастерша Таргиррари мановением руки призывает к тишине. Ибо за дверью слышится перебранка.

— Обождите, деточка! У ней там мущины! — восклицает испуганный голосок. Мы его слышали из-за цветов, когда входили.

Дверь отворяется. На пороге возникает растрепанная женщина. За руки она держит двух ребятишек: одному года четыре, второй еще меньше. Все трое одеты бедно и заплаканы.

А голосок, как оказалось, принадлежит старушке. Она входит в кабинет следом за посетителями. Прическа со шпильками и мелкими гребешками, многослойное одеяние поистине художественной вязки. Позже оказалось, что она сама — искусная вязальщица.

В Третьем Секретариате эта старушка, мастерша Эвалли, перепечатывает бумаги, заваривает кофей, исполняет собственно секретарские обязанности при Таргиррари, государыне всех доброхотов. Кроме того, она унимает обиженных газетчиков, утешает пришлых авторов, блюдет Равновесие. Сейчас, отложив папиросу, она достает откуда-то из-за выреза кофты пару конфет: детям, чтобы не выли.   

Молодая мать принимается объяснять суть своей жалобы. Я понял так, что муж ее, некто Хинни, отдал кому-то здесь, в редакции, свою статью, ее напечатали, а мужа после этого взяли под стражу.

В подтверждение своих слов она шлепает на стол вырезку из газеты. Мастерша Таргиррари с озабоченным видом глядит на статью. Могу поручиться: она не на шутку перепугалась. Крамола — это вам не насилие и не разврат, а гораздо хуже. Пропустить же нечто этакое в печать мог только Третий Секретарь.

В следующее мгновение страх на лице Секретаря сменяется злорадной усмешкой:

— Это не «Доброхот».

— То есть как?

— Не наша газета. Набор не наш, тиснуто в домашней печатне.

— Не ваша? А чья же?

— Я плохо разбираюсь в подпольных изданиях. В другой раз, если будете обращаться с жалобами куда бы то ни было, носите с собою не вырезку, а весь выпуск.

— Да как же это? Человека из-за Вас посадили, а Вы не при чем?

— Повторяю Вам: к нашей редакции эта статья не имеет ни малейшего отношения. Как, Вы сказали, прозвание автора: Гани?

— Хинни.

— Я его помню. Он нам предлагал свои сочинения. Мы их, помнится, отклонили.

— Вот именно. Раз двадцать его отсюда заворачивали. В кои-то веки приняли — и нате вам… Ваш же редактор и принял!

— Кто именно? Как зовут?

— Я не знаю. Муж говорит — высокий такой, с бородкой…

Говоря это, женщина косится на меня. Нэри подает голос:

— Если какой-то человек встретил Вашего супруга здесь и взял у него рукопись для печати, то отсюда никак не следует, будто этот человек служит или когда-либо служил в «Ларбарском Доброхоте». Тут много разного народа ходит.

Они долго еще препирались. Нэри и мастерша вдвоем доказывали мятежничьей жене, что при всем желании «Доброхот» пособить ей ничем не может. Злодея из подпольной газетенки, взявшего привычку пастись в тутошних угодьях, будут искать, но надежды мало: он от всего отопрется. Дать объявление, что мастер Хинни в душе вовсе не смутьян? Это возможно, но положения это не улучшит…

А передо мною рисовалась картина: площадь возле княжьего театра в городе Ви-Баллу, умбинское посольство в носилках, а рядом на мостовой — просительница, умоляющая о помощи. «Мужа моего, Байджи, под замком держат». Кеаро Каданни имеет случай показать себя отзывчивым малым…

Так в нашей повести возникли устроитель Байджи, его жена, младенец и обезьяна. Отчего-то мне показалось: хотя бы это я могу сделать для жены и детей горемыки-сочинителя. «Хотя бы» — будто сие им чем-то поможет…

Когда семейство крамольника Хинни выпроводили вон, мастерша снова полезла под стол: на сей раз за спичками. Закурила, обратилась ко мне:

— Значит, так, мастер Ардачари…

— Аркадачи, с Вашего позволения.

— Угу. Вы раньше где-нибудь печатались?

Да у вас же, в «Доброхоте», раз десять уже! — чуть не ляпнул я. У меня и выпуски сохранились… Вовремя сообразил, что статейки, которые я по заказу Нэри сюда писал, выходили без подписи. Пришлось сослаться на университетские сборники.

— Вы, стало быть, историк? — удивленно перемигнула Таргиррари.

— Да…

— Обычно у Ваших коллег принято ужасаться при виде повестей из старинной жизни.

Я заверил, что мне, во всяком случае, сие предубеждение чуждо.

— Вот и отлично. Берите свой труд, идите на Приморский бульвар в Цензурную палату.

— Зачем? — вскинулся Нэри.

— Так нужно. История — предмет скользкий. Тут о Короле речь идет…

— О короле Кайдиле! Избранном на престол в 570 году Объединения!

— Все равно. И желательно, мастер Аркадачи, прихватите с собой остальные главы тоже. Обращайтесь прямым ходом к господину полутысячнику Донате.  Я Вам сейчас бумажку дам, что Вы от нас. Получите его разрешение? Очень хорошо. Будем думать, что с Вами делать. Нет — что ж…

И не успел я подняться с дивана, как в кабинет снова вошла старушка Эвалли. Протянула Третьему Секретарю свежеотстуканную грамотку на подпись. Оказалось — запрос в Цензуру насчет мастера Вайды Аркадачи и его «Повести…».

 

Напрасно Нэри втолковывал мне потом, что главы наши понравились. Обещал и песенку отстоять, хотя бы ту ее часть, где речь идет о любви, а не об убийстве. Уговаривал не быть олухом и не ожидать от газетчиков слез восхищения, похвал и даже внятного ответа, нужна ли повесть «Доброхоту». Я озлился и в Цензурную палату двинулся сам.

Было это под Преполовение Владыки. Особняк на Приморском бульваре хорош тем, что хотя бы тих. Гибель письменного слова обставляется тут чинно, пристойно, с уважением, какого достойна всякая смерть. Никаких бумажных куч, обреченных костру либо вторичной переработке, я не видал. Не приметил и скорбящих авторов. Светлый снежок во дворе, лоток с птичьим кормом, подвешенный к сучку на стволе старого дерева. Прихожая протоплена старинной дровяной печкой в изразцах. Никаких девиц либо старушек: порученцы все дядьки, почти как у нас на Словесном отделении.

Личность господина Донаты я описывать не стану. Он как поднялся с кресла в своей приемной, встречая меня, так и вошел в повесть о «паломниках». Кто имел дело с ларбарской Цензурой, тот, конечно, узнал его в черном рыцаре Гадарру-Хартаби. Рукопись он у меня взял, велел зайти через месяц, около Преполовения Рогатого.

С надеждою на издание, на барыш и всенародную славу я распрощался. Ибо с запозданием, но все-таки понял замысел мастерши Таргиррари. Она и сама могла бы сказать мне, насколько доморощенный вид имеет моя рукопись. Конечно, никакой я не писатель. Нэри Ниарран вовремя отперся от соучастия в нашем любительском сочинении. Друг мой Курра если и хвалил нас обоих, то по дружбе. Госпоже Корри просто любопытно было читать чью-нибудь книжку с пылу с жару, по мере написания. Но одно дело — если бы меня отвергли в газете, где, по чести сказать, и так много всякого вздора издается. И совсем другое — когда всю правду о моих дарованиях мне скажет цензор. По нему-то сразу видно: хорошим вкусом он не обижен и попусту морочить меня не будет.

Не случайно первая из двух старинных повестей про Эйджена Ревандру называется «Умельцы и любители». Там речь идет об искусстве сыска, но и к нашим сочинительским делам это различение тоже относится.

Вслед за многими исполинами родной словесности я осознал расхожую мысль: сочинять для себя куда веселее. Допустим, Цензура пожелает искорежить, но все-таки пропустить наш труд, а газета — перекроить по-своему и выпустить в свет. Даже если это случится, что едва ли, — то пусть уродуют они нашу повесть! А значит, отчасти и мою. Пишут так или не пишут, мне стало все равно.

И повесть понеслась вперед с великою скоростью.

 

Как-то вечером в будний день мы с Чанэри зашли к Гангоберам. Не в лавку, а в квартиру их, что над лавкой. Нэри с Аруной толковали в рабочей комнате, а меня Римми и Ираунг усадили в зале пить чай. Четвертой к столу явилась риммина крыса.

Барышня Унг задала мне вопрос: возможно ли, чтобы знатные юноши в Ви-Баллу в шестом веке кутили не дома и не во княжьем дворце, а в посадском трактире?

— Отчего же нет? Уратранна упоминает одно из таких мест: кабак «Огненная птица». Еда, хмельное, музыка и девушки. Средоточие порока! Вы предлагаете сводить туда благородного Эйджена Ревандру?

— Вам виднее. А скажите: как Ваш Уратранна описывает отношения между княжичем Дагубулом Баллуским и бояричем Нальгинарри?

Ну, вот, подумал я. Снова над повестью нашей потянуло духом страмства. Мало было того, что в главе четвертой мохноножка и лешачиха заподозрили любовную связь Эйджена с Кеаро?

— Они были дружны. Распутство Дагубула Мако всячески поощрял. До поры.

Ираунг поглядела на Римми, словно бы собираясь с духом. И начала:

— Дело в том, что Макобирри с детства должен был занять при баллуском наследнике то же место, что отец его — при князе Атту-Варре. Он принял эту роль. Любил и Дагубула, и жену его, которая потом ушла в Черный храм. Причем любил их именно как пару. Сие в роду у семейства Нальгинарри. Точно так же и канцлер Курринджа влюблен был во близнецов, Атту-Варру и Атту-Ванери. И когда Дагубул разошелся с супругою, боярича Мако это ранило на всю жизнь.  

В источниках, разумеется, ничего подобного нет. Но с каким воодушевлением Унг рассказывала! В конце концов я согласился: все должно было быть именно так.

— На вид Мако — высокородный хлыщ, обормот, пресыщенный всем на свете. Но прячется под этою маской…

— …глубоко страдающее существо?

— Человек любящий и преданный, и поэтому очень жестокий.

Чанэри и Гангобер вышли к нам. Разговор перешел на другое: как обстоят дела с семейством Хинни и его лиходеями.

Напасть на след беззаконной газетки, где напечатали хиннину статью, оказалось нетрудно. Называлось издание поэтически: «Отруби». Судьба его была та же, что и у всех подобных газет. Заявлено оно было как вестник какого-то союза работников городских пекарен. Потом вопросы хлебные и мукомольные отошли в сторону, уступив место легонькой крамоле. Газета получила положенные два предупреждения от цензурного ведомства, но на этой волне успела набрать тираж, достаточный, чтобы принимать платные объявления, то есть разжилась кое-какими деньгами. С ними-то «Отруби» и ушли из казенной типографии в подпольную и выдали несколько выпусков, полных жестких нападок на Корону и на ларбарские власти. Издание запретили, учредители успели от него отпереться, редакция считается в бегах. Но из авторов нескольких нашли и взяли под стражу.

— Похоже, газету для того и затеяли.  

— Подстрекатели?

— Угу. По крайней мере, личность с бородкой. Тот якобы редактор, кому этот олух отдал статью. Наводчик на казенной службе.

Нэри узнал еще и вот что: само по себе сочинение мастера Хинни не содержало чего-то откровенно подсудного. Но на беду, явившись к нему домой с расспросами, сыщики Охранного отделения нашли там настоящее подрывное чтиво.

— Валялось на виду. Даже обыска делать не пришлось.

— А какое именно? — зачем-то спросил я.

— Старое. «Клинок» сорокалетней давности.

Первая в Мэйане противокоронная газета. «Отруби» могут стыдиться: через год-два о них никто и не вспомнит. А «Клинка» власти боятся до сих пор.

— И что же ему грозит, этому Хинни?

— Обвинитель требует восьми месяцев тюрьмы.

— Сурово… — отозвался Аруна.

— Наводчика надо найти, — заключил Чанэри.

Ираунг медленно поставила свою чашку на стол:

— Найдете — и что с ним сделаете?

Ни голос, ни взор ее не сулили приятелю моему ничего доброго.

— Предупрежу знакомых, чтобы впредь с ним не связывались.

— А знакомые у Вас — весь Ларбар, не так ли? Стало быть, донос. Из чистейших вольнолюбивых соображений. По-Вашему, это лучше, чем из благонамеренных?

— При чем тут вольнолюбие? Подстрекательство — это что, хорошо, что ли?

— Да ведь в этом он Ваш собрат по ремеслу.

В стране Мэйане рта нельзя раскрыть, не подстрекнув тем самым кого-то к какому-то негодяйству. Истина старая, но оттого не менее обидная для Чанэри. Оспаривать ее он не счел надобным. 

— Будь по-Вашему. Донос — так донос. Газетчик всегда доносчик. Кому доверяет, тому и служит, тому и доносы шлет.

— Ах, да. В Вашем случае это вся честная общественность. Читатели газет. Народ, одним словом. Экое благородное служение!

Крыса предусмотрительно шмыгнула под стол. Должно быть, как и я, ожидала от Нэри ответа: «Да что Вы, барышня, к умблам, смыслите в народе?» И далее — длинной отповеди. Пишет, дескать, НН не для читателей своих, а для героев, то есть тех самых грузчиков, путейцев и прочих, чье житье он описывает. Нужды нет, что сами они газет не читают. Авось, просвещенная публика, сидя в тепле да в холе, прочтет — и поперхнется однажды своим утренним кофеем…

Но он сказал:

— Доверяешь тому, кого больше всего боишься. Эти две вещи связаны. Потому как хочется заранее знать побольше про того, кто тебя рано или поздно прижучит. Не правительство же, не Корона, в самом-то деле! Чего бы они стоили без общественности? И вот, знаешь: сделает она, родная, с тобой всё, что ей захочется. Как тут не доверять? И опять же, как Бенг сказал: коли пропадать, так хоть знать, за что пропадаешь.

— Да, да. Писать и печатать нечто такое, за что не жаль пойти и в тюрьму, и на плаху. Кто бы мог сомневаться, что цена статьям Вашим именно такова, и ни на медяк не дешевле!

Странно: Чанэри будто ее не слышал.

— Деда моего задавило в порту подъемной махиной. Если бы я считал, что махина и виновата, я пошел бы в механики. У нас вся семья по этой части, и дядья, и отец. Может быть, попробовал бы пролезть в политехники, чтобы самому махины строить. Если бы, как папа мой, я верил, что причиною всему Бог, — тогда, наверное, подался бы в жрецы. Но, по-моему, причина в людях. Вот я и занялся этим.

— И каким же образом Ваш подстрекатель мешает этим Вашим занятиям?

Я думал: а что, пошел бы я в кандалы и на смерть за что-нибудь? Скажем, за отечественную историю? Едва ли. За чин свой и службу? Тоже нет. А за повесть? Пожалуй, да, как ни глупо это звучит! Тут ведь — как за женщину. За наслаждение, пережитое с нею. Или не пережитое, но желанное. Мы с Джабараем именно такой судьбы себе и желали.

А насчет страхов… Что я точно знаю, так это то, что батюшка мой, профессор Аркадачи, умер от опухоли. Меня же, хотя я и был подростком, это не подвигло пойти, например, во врачи. Скорее, наоборот. Люди, общество? Они пособие дали матушке, меня бесплатно обучили в Университете, приняли в секретари. Боюсь ли я, что они же во всякий час могут пособие отменить, а меня уволить? Боюсь. Числю ли за собой как за представителем того же мэйанского племени вину, когда кого-то уже сейчас увольняют, разоряют, в тюрьмах держат или казнят? Да. Только ничего не предпринимаю. Слабо мое гражданское сознание.

 

В другой раз мы все пятеро сидели у Рамбари. Беседа коснулась расследования, ведомого Эйдженом Ревандрой.

Ясно, что каменные «паломники» пропадут еще до того, как умбинские послы предъявят князю письмо княгини. И господину Ревандре придется искать зачарованные фигурки, не зная, украдены ли они взаправду или князь злонамеренно прячет их. Эти поиски будут тайными. Но надобно еще и какое-то явное дело. Его поручат благородному Эйджену, ибо в Баллу уже наслышаны о нем как об искусном сыщике. Но это не должно быть государственное преступление вроде заговора или крамолы. А еще одна кража, мошенничество, подлог нам тоже не подходят: сие выглядело бы как повтор основной нашей загадки с «паломниками». Значит, надобно убийство. Или хотя бы покушение на чью-то жизнь.

Мы спорили, кто должен быть преступником и кто жертвой. Едва читатель вслед за умбинскими послами вступит во дворец князя Баллуского, он должен догадаться: кому-то тут несдобровать. Мы применим расхожий прием: изобразим этакое умбло, покончить с коим желал бы каждый из гостей княжеского пира, пускай и все по разным причинам. И при этом умбло должно вызывать сочувствие. Решили: это будет любовница Дагубула, кабацкая певичка. Она не погибнет, Ревандра с друзьями спасут ее, но назвать убийцу она не сможет. Потеря памяти — какая же сыщицкая повесть обходится нынче без нее! Что до злодея, то его надобно ввести в дело уже в пятой главе, самое позднее — в шестой, поначалу как личность безобидную, хоть и противную. Ибо ему-то не сносить головы. А значит, изначально он должен выглядеть обреченным, человеком без будущего. Так возник наш Зловонный Джа.

Но, в отличие от старинной повести про Ревандру, это не будет убийца-безумец. Не годится и мститель, напавший на девицу по ошибке. Истинный заказчик убийства — это, конечно, кто-то из столичной знати. А Джа, бывший смотритель нужника, лишь исполнитель. Но из каких соображений он действует? Страх? Корысть? Присяга?

Аруна сказал:

— Сейчас сочинители сыщицких повестей изощряются, кто во что горазд. Убийца-рассказчик, убийца-автор… Кто-то даже додумался уже, как сделать, чтобы убийцей оказался читатель. Так отчего бы вам не перещеголять их всех, сделав убийцей издателя?

Нэри первым сообразил, куда клонит мастер Гангобер:

— Ну, конечно! Доброхот!

— Как это? — спросила госпожа Корри.

— Доброхот, сиречь тайный благожелатель. Никто его не нанимал, просто он желал угодить одной высокородной особе.

— Читатель всегда соучастник, — заметила Унг. 

— Почему?

— Ему ведь хочется, чтобы в итоге убийцу поймали? Значит, он заинтересован и в том, чтобы убийство произошло.

— За это я и не люблю книжки про сыщиков, — отозвался Курра. И виновато поглядел на супругу. Похоже, дай ему волю, мой друг запретил бы в дому своем приключенческое чтиво. Хотя бы на время, пока госпожа Корри носит дитя.

Я попробовал возразить: этак, выходит, и в современных повестях так называемого серьезного направления читатель желает, чтобы герои прожили свою жизнь как можно более бесцельно и безобразно, перенесли положенное количество душевных несчастий и в конце прокляли бы час своего рождения? Больше того: читателю никак не выгодно, чтобы хоть кто-то из этих бедолаг чем-нибудь бы утешился?

— Именно так.

Нэри тут же вклинился:

— Но эти книги Вам нравятся, барышня моя Унг? Или Вы предпочитаете сказки, чтобы в конце все были счастливы?

— В нынешних серьезных книжках плохо то, что там никого не жалко, — молвила Корри, — Все мучаются, а жалеть некого.

Римми кивнула. И продолжила:

— Тамошние авторы не дают читателю совершить чудо. Вот, я кого-то пожалел, и герой этот спасся — как в сказках. В этом смысле сыщицкие повести утешительнее.

— А писатель, получается, всесилен: от него зависит, кому из героев будут сочувствовать, а кому нет. Иногда вопреки всякой логике. Обаятельные сволочи, противные праведники… — сказал я.

— Так не зря же вы пишете черным по белому: цвета Судии и Плясуньи.

 

Но дана же и сочинителю некая свобода. Я решил для себя, что делить для читателя героев на достойных выжить и не достойных — не мое дело. И больше сосредоточился на том, что назвал бы еще одной сочинительской тайной. Может быть, даже своего рода ворожбой. В двух словах не объяснишь, что это такое. Но вот пример: все мои соавторы и первые критики сразу догадались, что я пишу девицу Канари со своей любимой. С той самой дамы, прекраснейшей в городе Ларбаре. Разве не таковы все удалые кавалеры: тайно желают зазнобе своей всяческих бедствий, чтобы было, откуда ее вызволять? Но желать их — не означает ли накликивать?

Наверное, да. Сочинять книгу большой компанией, где каждый герой привязан к кому-то из авторов или из вдохновителей, приятно еще и потому, что убить, покалечить, как-то крепко обидеть мастера Кеаро или мохноножку Динни, не говоря уже благородном Эйджене и супруге его, мы бы нипочем не смогли. Таково было условие молчаливого, но безусловного соглашения. Что же до моей возлюбленной дамы… Той зимою я был твердо уверен: никакого продолжения любовь моя больше уже не получит. Злился? Еще бы. И тем счастливее был, когда описывал Канари на княжеском приеме.

Мы решили: любовница княжича Дагубула у нас будет не просто наглой девицей из низов. Ужаса светских дам и господ перед ее кабацкой повадкой нам мало. Значит, она у нас споет на пиру такую песню, чтобы все попадали в обморок. Вроде куплетов, где бы каждый нашел, на что обидеться. Но как это сделать? Мы пошли проторенным путем: охаять по очереди все двенадцать стихий Столпа Земного. Наукою устроения увлекались почти все поэты шестого века, и томные, и глубокомысленные. Издевательских стишков на сей счет тоже хватает. Сперва мы хотели выбрать один из них. Нашли, кстати, песенку про устроителя: «Возле города Ви-Баллу, по обету “не убий”…», перевели ее. Позже у нас ее споет Кеаро, проникшийся стихийной наукой. Однако ничего столь чудовищного, как мы хотели, сборник старинной поэзии нам не сохранил.

Незадолго до праздника Новомесячья Рогатого нас с Нэри разобрало. Ожидалось застолье у Гангоберов с песнями под бандуру. Приятель мой, разумеется, заранее начал робеть. Петь перед мастершей Римми — это вам не за подстрекателями гоняться! Аруна Гангобер уж наверняка споёт что-то новое, не хотелось бы выглядеть заметно убоже его. Нэри накануне сборища пришел ко мне с бандурой. Сидел, бренчал по струнам, разыгрывался. Подобрал какой-то веселенький напев. Мы так и не вспомнили, откуда он, хотя точно знали: Нэри не сам его придумал.

Под звон бандуры я пытался доделать письмо княгини Умбинской брату. Оно у меня не получалось. Не выглядело как источник шестого века, сколько бы устаревших оборотов я в него ни внедрял. Я уже готов был составить послание целиком по-старомэйански. И вдруг нашел решение: пусть письмо звучит как перевод, причем научный! Корявый язык ученых переложений я, как оказалось, умею изображать не с меньшим удовольствием, нежели Чанэри — возвышенный слог мастера Пепеку, своего газетного супостата.

«Сочинитель сочинял…» — напевал мой приятель, пока я возился с письмом. «Подстрекатель подстрекал…», «Устроитель устроял…». «Исполин в углу стоял!», — огрызнулся я. И примерно за полтора часа мы сочинили «Песню о Медном Тазе», почти сразу набело.

Теперь, когда наша повесть обросла в Ларбаре некоторым количеством поклонников и легенд, я как один из авторов и как историк хочу заявить однажды и навсегда: никакой «Песни о Медном Тазе» в шестом веке Объединения не существовало! Она — наша выдумка! Все попытки вычислить имена «семи сестер» или маршрут джилловских кораблей остаются в области домыслов, часто весьма занятных, и все же…

Пропели мы эту песенку назавтра в гостях у Гангобера. Имели сокрушительный успех. На радостях я, хоть и не поэт, даже решился переложить стихотворение Уратранны «Подражание Мичирину» про деву чернее ночи и белее снега на цветах — и вставил его как песню в главу восьмую.

Тогда же наш душегуб-доброжелатель разделился надвое: кроме Смрадного Джи появился рыжий степняк, тайный рыцарь государыни королевы. Ибо мы решили на время пустить сыщиков по ложному следу. Задним числом степняка посадили на крышу дворца в главе седьмой. И конечно же, досточтимая Габай-Барра также явилась на княжий пир. Грешно мне было бы таким окольным путем не объясниться пред мастершей Таргиррари из газеты в тех чувствах, кои она во мне пробудила. Что до старушки Эвалли, то в должный срок она займет свое место у ложа пострадавшей девицы, как безымянная, но весьма пестрая бабушка.

Так, одно лицо за другим, книжка пожирала всё наше ближнее окружение. Впрочем, нет: не всех. Пресловутого мастера Пепеку мы в историю про «Паломников» не пустили. Пусть себе томится снаружи, постановил непреклонный Нэри.. 

 

А еще через полмесяца мне пришла пора идти в Цензурную палату за ответом.

Господин Доната начал беседу с главного. Повесть одобряется, никаких существенных замечаний нет. Остальное — на усмотрение газеты.

Я испугался: наверное, так всегда и делается. Сочинителю скажут, что все в порядке, рукопись начнут издавать, а потом хлоп! — и газета получает предупреждение. То есть нас с нашими «паломниками» используют как подначку. Но не спросишь же этого впрямую у господина полутысячника!

Буду ждать продолжения, сказал он. Я тут же выложил на стол главы с пятой по восьмую. Каменное лицо господина Донаты осветилось усмешкой, будто иного он от меня и не ожидал.

Полутысячник Охранного отделения не спешил меня выгонять. Спросил, разбираюсь ли я в чаях, и предложил отведать особенной смеси, подаренной ему коллегами из Мардийской области. Завел речь о моем батюшке, сказал, что с удовольствием читал его книжки: не по службе, а ради самообразования. Осведомился, как поживает мастерша Аркадачи. И каково мне служится на нынешней моей должности. Верно ли, что наставник мой, глава Словесного отделения, уговорил меня остаться при Университете, но держит не преподавателем, а писарем, на должности, где моя историческая подготовка не задействуется и на сотую долю?

Страх мой сделался пуще: вот сейчас меня начнут вербовать. Я же историк, мне, наверное, любопытно, как сегодняшними людьми вершатся судьбы Мэйана. Так почему бы мне не послужить негласным осведомителем? Но оказалось, предложение у Донаты другое. Возьмусь ли я поучаствовать в составлении книг, заказанных столичным Советом по делам печати? Большой исторический справочник, очередные тома. Там, правда, не шестой век, а одиннадцатый и отчасти десятый, но на то я и отличник, чтобы разработать любую тему. И пишу я, будто бы, живо, что видно и из повести — «В тех главах, которые написаны Вами, мастер Вайда»…

Итак, о моих соавторах Доната знает. Насчет Чанэри полутысячник высказался так:

— Если со временем он чуть более серьезно станет относиться к своему ремеслу, откажется от мысли, будто газетная статья обязана быть легковесной…

— Не сомневаюсь, так и случится.

— Кстати. Доводилось ли Вам читать сочинения некого Ядаи Магайчари?

— Не припомню. О чем он пишет?

— Тоже газетчик. К слову, трудится в Марди. Обратите внимание, ежели будет случай.

— Конечно.

— И еще. Токурра Рамбари, кажется, Ваш близкий друг?

— Да, еще по школе.

— Как нынче его дела?

Я рассказал об испытаниях на разряд, о Корри и будущем дитяти.

— Безобразия в их жилище больше не повторяются?

— Какие?

Полутысячник Доната пояснил. Дело в том, что вскоре после возвращения четы Рамбари из-за моря квартиру их на улице Бабочки посетили воры. Произошло это, когда супруги гостили в Чаморре у родителей Курры. Двери не были взломаны, внутри всё перевернуто вверх дном: передвинута мебель, скинуты с полок книги, отчасти даже наборный пол разобран. Но ничего не вынесено. А ведь красть было что! Дедово наследство включало в себя и редкие издания, и старинную посуду, и несколько хороших картин. Когда Курра вернулся и обнаружил разгром, он вызвал стражу. При сверке имущества с описью, взятой у дедова душеприказчика, оказалось: все ценности на месте. Любопытно, что ни соседи, ни привратник ничего подозрительного не слышали.

В участке дело до сих пор числится нераскрытым. Я мог бы сообразить: когда Корри приняла нас с Чанэри за сыщиков, было сие неспроста. Курра вполне мог бы начать частное расследование. Однако же он не сделал этого.

Напрашивается мысль: в доме покойного профессора Рамбари искали тайник. Знаменитый врач, как известно, был богат. Кроме самой квартиры и счета в банке у него могло быть припрятано золото. Или он хранил у себя какие-то бумаги. Например, сведения о дамах, которых он лечил. Вел дневники, где отмечал, кого из жен и дочек ларбарского начальства он избавил от нежеланного дитяти, чьи роды тайно принял — и прочее в том же вкусе, как любят читательницы «Ларбарского Доброхота».  А может быть, профессор сделал открытие, вывел формулу нового лекарства, но не поспешил представить ее ученой общественности, а хранил для себя? Или шпионаж: со своим врачом женщины уж наверняка бывали откровенны, пересказывали ему государственные секреты, услышанные от мужей. Или передавали их же высказывания против Короны, и тогда профессор выходит коронным соглядатаем. Но так или иначе в квартире его могли остаться записи.

Нэри прав: когда-нибудь мое воображение меня погубит.

Стало быть, полутысячник Доната мне намекнул, чтобы я, если что-то узнаю об этом деле, сообщил в Охранное отделение. Что ж…

 

 

IV.

По общему мнению жителей южного побережья, зима в том году затянулась: совсем по-столичному, с морозами на весь месяц Рогатого. Быть может, читатели мои вспомнят новость из тогдашних газет: о прибытии в наш город одного из лиц, ближайших нынче к Короне. Явилось оно с целью получить звание почетного профессора Ларбарского университета по отделению Словесности. Высокий гость непременно пожелал видеть на торжестве своего былого наставника: старичка девяноста лет, давно отошедшего от дел, способного к передвижению не иначе как в кресле-каталке. Несложно догадаться, кого именно отрядили в помощь университетскому извозчику Дарри — тащить кресло с престарелым ученым сперва из квартиры в экипаж, потом из экипажа в зал заседаний, а потом обратно тем же порядком. Для такого случая господин глава отделения даже разрешил мне не оставаться на торжественное застолье. Большая милость! Ибо кому вино на меду — а Вайде Аркадачи беготня с подносами да мытье посуды.

Живет старенький словесник на улице Бабочки. Пока шло заседание, успел начаться снегопад: лошадка наша еле пробиралась по свежим сугробам. Когда наставник был успешно водворен домой, Дарри, выйдя из подъезда, заметил: по этакой погодке до Университета и за три часа не доедешь! Я согласился: с возвращением можно не спешить. Извозчик сказал, что знает поблизости, двумя кварталами ниже, одну пивную. О пиве мне зябко было даже и думать, а вот зайти в гости к Рамбари, выпить кофею — почему бы и нет? Договорились, что Дарри едет к пивной и ждет меня там, а я через часок за ним зайду.

Поднимаюсь я в дом шестой, звоню в дверь. Нет ответа. Курры в этот час может дома и не быть: у него испытания сразу после Новомесячья, он либо в библиотеке, либо на Лекарском отделении в Университете. Но что же Корри? Ей рожать менее чем через два месяца. Служанки у нее нет. Вдруг что-то случилось, а она дома одна?

Спускаюсь в каморку к привратнику. Он говорит: госпожа Рамбари уехала к врачу. В последнее время она чуть не каждый день уезжает.

И тут с улицы слышится шум: подкатила самобеглая махина. Вылезают из нее двое, дама и господин. Входят в подъезд. Я через стекло привратницкой вижу: дама — не кто иная, как Корри Рамбари. С ней мужчина в тулупе с высоким поднятым воротником, как одеваются сторожа при Ларбарском зверинце, да еще богатые дядечки, любители выглядеть приверженцами суровой старины.

Господин держит Корри под бочок. Я побился бы об заклад: госпожа видела меня за стеклом, но прошла мимо. Спутника ее я разглядел достаточно хорошо. Лет под пятьдесят,  суровое безбородое лицо, жесткие складки от носа к углам рта. Пара поднимается по лестнице, я слышу, как отпирается дверь на третьем этаже. Спрашиваю у привратника: кто этот дядька? Тот, якобы, знать ничего не знает, только видел уже однажды, как барыня с ним приезжала. И барина, то бишь Токурры, тоже, как и сейчас, дома не было…

На меня напал сыщицкий раж. Что тут такое? Сердечная страсть стареющего повесы? Влюбиться в женщину на сносях и я бы мог, госпожу Рамбари беременность только красит. Или не страсть, а какие-то дела, тайные от Токурры? Меж тем, господин мешкает, не спускается. Должно быть, решил задержаться в квартире.

Я выскакиваю на улицу. Замечаю, что водителя в махине нету: стало быть, мужчина в тулупе правит сам.

Бегу к пивной, уговариваю извозчика срочно ехать назад, на Бабочкину улицу. Он бранится, но соглашается. Едем. Самобеглый экипаж все еще стоит у подъезда дома шестого. Дарри говорит: зверь, а не махина! Называется «Ланго-Вети», новейший выпуск, в Ларбаре таких всего штуки три. Я спрашиваю: а что, мастер, не погоняться ли нам за этим зверем?

Через полчаса личность в тулупе выходит. В махину не садится, а направляется пешком вверх по улице, к дому двадцать третьему. Я — следом. Он входит в двери, я выжидаю немного — и за ним. В подъезде привратница останавливает меня: кого, мол, надобно? Я говорю: не заходил ли сейчас сюда господин такой-то? Увидал, мол, его на улице, хорошенько не разобрал, он — не он… Привратница глядит на меня, как на помешанного. Приходится удалиться. А господин вскорости выходит с небольшим сундучком, возвращается к махине. Играючи, за несколько мгновений заводит двигатель, трогается с места. Мы с мастером Дарри следуем за ним. Под снегом, из улицы в улицу — и так до Первой ларбарской городской больницы.

Махина лихо заезжает в больничный конный двор. Стало быть, наш господин — не посетитель, а служит здесь. Я успеваю проследить, как тулуп двинулся к зданию с вывеской: «Родовспоможение и детские болезни».

Допустим, госпожа Рамбари заранее нашла себе и будущему дитяти врача, лучшего знатока по младенческой части. Если это действительно успешный лекарь, то у него вполне могло хватить и денег, и спеси на новейший «Ланго-Вети». Но что заставляет его возить свою подопечную домой — да еще на махине? Не похоже было, будто Корри чувствовала себя хуже, чем то естественно в ее положении. Доехала бы на извозчике: оно и безопаснее… Уж не замешано ли тут наследство токурриного деда? Тот самый тайник в его квартире, до коего воры не сумели добраться несколько месяцев назад? Войдя в доверие к госпоже, некий врач подбирается к разработкам своего знаменитого коллеги и, движимый жаждой знаний, может решиться на беззаконие?

Тем же вечером я зашел к супругам Рамбари. Корри улыбалась, как ни в чем не бывало. Я старательно наводил разговор на снежную погоду, но госпожа ни словом не обмолвилась, что ее кто-то сегодня подвозил до дому. Я решил проверить еще одну возможность: выждал, когда Корри уйдет к себе, и спросил у Токурры, нет ли здесь в Ларбаре кого-то из старинных знакомых корриного батюшки. Вроде бы, нету, отвечал мой друг. Не очень-то меня сие успокоило.

 

Следить самому мне, конечно, некогда. Наемный сыщик мне не по карману. Но тут мне на ум пришла смелая мысль. Назавтра же я спросил у Нэри Ниаррана, не известен ли ему адрес мастера Хинни, жертвы ларбарской вольнодумной печати. Объяснил я свое любопытство тем, что якобы нашел для жены этого бедолаги кое-какую работу, чтобы не вовсе ей и детишкам сидеть без денег. Нэри адрес дал, хотя и усомнился, что от мастерши будет толк. Она-де не училась ничему, да толком нигде и не служила. Ей лет — чуть за двадцать, хоть по лицу этого уже и не скажешь. То есть замуж за Хинни она, эта Лана, вышла, едва окончила среднюю школу, и с тех пор весь свет для нее клином сошелся на муже и на малышах.

Итак, я к ней наведался: в трущобы, достойные пера мастера Пепеку. В отличие от Лаирри из нашей повести, Лана бьется с детьми одна: ни своей родни, ни мужниной. Но ей уже не привыкать, ибо Хинни, пока был на свободе, постоянного заработка не имел и не искал. Разве что в редакцию «Доброхота» ходил по два раза в месяц, давал объявления: «Готов взять на себя обязанности Вашего литературного секретаря». Дело безнадежное: теплые местечки при ларбарских пишущих богачах все давно и прочно заняты борзописцами половчее нашего. Разумеется, мастер Хинни тоже по-своему писатель, но сочиняет в основном для себя. Рукописей его Лана мне не показала: не сочла меня достойным коснуться сих творений. Меня посетила очередная догадка, и я попросил дозволения хотя бы взглянуть на пишущую махинку мастера. Но увы, буква «Т» в ней не была перекошена.

Я перешел к делу. Предложил Лане триста ланг за работу следующего свойства: проследить за мужчиной таких-то лет и такой-то внешности. Предположительно это врач или чиновник из Первой городской больницы, бороду бреет, носит тулуп, ездит на черной «Ланго-Вети». Лана ведь все равно бегает по городу с ребятишками? Ей надобно зайти в отделение Детских болезней. А ежели спросят, кого она ищет, то наплести любого вздора вроде того, что у ее дитяти тридцать четыре зуба, врожденное чутье к чарам, — коротко говоря, сойти за сумасшедшую. Деньги на следственные расходы будут даны особо: не стесняться, брать извозчика, если понадобится, ездить за означенным господином по городу. Мне надо узнать его имя, должность, место жительства, круг знакомств и тому подобное, особенно же — возможную его связь с покойным профессором Рамбари, тоже детским врачом.

Зашел я к Лане Хинни через три дня, перед самым Новомесячьем Владычицы. К удивлению моему, она предложила присесть, подала мне кружку чаю. Молвила:

— Мастер Аркадачи, Вы болван? Или меня за дуру держите?

Я попросил ее пояснить сию мысль.

— Во-первых, никакого такого господина нету.

— Как так?

— Скорее уж госпожа.

— Женщина?!

— Ну да. Хотя с виду и мужиковата. Махина у ней «Ланго-Вети», квартира на Бабочкиной, в доме двадцать три. И точно, она в Первой больнице служит. Яджирро Маттаку, врачиха по детским хворям.

Где-то я встречал это имя.

— Не та ли мастерша Маттаку, которая выступает за права женщин?

— Вот именно. Это во-вторых.

И еще с полчаса Лана излагала мне свои взгляды на женский вопрос. Доводы ее можно свести к следующим: нет ничего подлее борьбы за равноправие полов. Доступ к образованию и карьере? Наследницам богатеньких семей и так все дано: учись! Да только ни одна из них, кроме совсем уж тронутых, для карьеры не пожертвует выгодным замужеством, домиком на природе, водометом в саду и т.п. А простым девушкам и так предоставлено право работать с утра до ночи. Иначе кто будет стариков-родителей содержать? И ничто, опять же, не мешает, по закону или без, завести себе мужа. Равенство во браке? Конечно, когда к сорока годам твой мужик, будь он хоть пьяница, хоть честный работяга, коли даже и не сгорит, не надорвется, так занедужит — и нянчи его потом… А иного и смолоду нянчить приходится пуще дитяти. Свобода любовного выбора? Еще бы! На той же фабрике, в лавке, в конторе на любую бабу всегда найдется охотник. Попользоваться — за лишний часок отгула, за колесико колбасы, за справку по налогам или вроде. Люби — не хочу! И подымай потом детей в холоде да в голодухе, а не то — собирай деньги, иди к лекарям, они тебя не задорого искалечат раз и навсегда.

А насчет гражданских прав — тоже чепуха, потому что ко власти в Объединении женщины не придут никогда. И ни к чему это. Государь наш Король плох не тем, что у него что-то лишнее болтается в штанах, а тем, что вот тут — в сердце — чего-то не хватает. И на кой королю советницы-дамы? Что, у него у самого матери, сестер, жены, дочек нету? Если бы он хотел, их бы слушал. Да уж они и насоветуют, дамы эти…

Мне бы насторожиться: как это Лана успела за три дня столь подробно разузнать о воззрениях мастерши Маттаку? Но я думал о другом: врач, и именно детский врач, все-таки подбирается к дому Рамбари. Но как предупредить Токурру и не рассорить супругов?

Я соображал, что тут можно предпринять. Но на другой же день, на праздник, узнал, что Корри во всем призналась мужу. Да, она тайком от него обратилась к очень хорошему врачу: сама, чтобы не мешать Курре в его делах с испытаниями и поисками работы. А с высокоученой Маттаку Корри познакомила Римми Гангобер, так что всё вышло как нельзя удачнее. Надо сказать, я не сразу задался вопросом, при чем тут Римми. Предположил только, что, видимо, Аруна Гангобер хочет себе наследника, вот и шлет жену к самым модным лекарям. Или эти врачи сами вышли на Римми как на одного из детей, кем когда-то занимался лекарь Рамбари? Так или иначе, тут есть какая-то врачевательская тайна.

Мастерша Маттаку подыскала для Корри сиделку. До самых родов эта тетка будет находиться при Корри безотлучно. Иначе говоря, будет шпионить. Дождется дня, когда Корри и по дому-то не сможет ходить сама, возьмет да и вскроет тайник с рамбариными бумагами. А может, и похуже что-нибудь учинит. Еще опоит чем-нибудь свою подопечную…

Уже во второй день месяца Владычицы эта сиделка обосновалась в квартире Рамбари. Не тетка, а скорее, девица, прообраз кабацкой красотки Вирри, которую Ревандра у нас нанимает себе в телохранители. Она немедленно начала распоряжаться. Потребовала прекратить ночные сборища как источник неуместных волнений. Осмотрела все комнаты, молвила: столько старой рухляди, книги, пыль, никуда не годится! Нашла, кстати, рукопись наших «Паломников» и заявила, что бумаги, ходящие по рукам, перед тем как давать их будущей матери, надобно прокаливать в печи. Во избежание заразы.

 

Я решился потолковать с Токуррой начистоту: не дома у него, а в лавке Гангоберов. Повод был: мы отмечали успешно пройденные куррины испытания. Защитил он свой трактат блистательно, иного мы и не ожидали. Ему уже и место было обещано: во Второй ларбарской лечебнице, в том отделении, которое, кроме прочего, занимается обследованием лиц, прибывающих к нам на жительство из южного заморья. Бывший военный врач, знаток болезней жарких стран, свободно говорящий по-пардвянски, — находка! Хлопотная, конечно, служба, иной раз диковатые подопечные попадаются: то в драку лезут, то взятки суют, самородное золото и дурманные зелья, лишь бы в Объединение их пустили. Но Токурра не убоялся всего этого.

Итак, мы праздновали. Барышня Ираунг поздравила Курру, а сама удалилась торговать. Аруны и Римми в тот раз с нами не было. Я заговорил о ворах, о тайнике, о возможных будущих затеях злоумышленников. Спросил, до конца ли Курра уверен в мастерше Яджирро Маттаку как во враче и как в человеке.

При этих последних моих словах Нэри кхекнул и покосился на дверь — из чайной комнатки в зал, где за прилавком стоит Ираунг.

— Ты что, не знаешь? Госпожа Маттаку — риммина матушка.

— Как?!

— Да так. Высокоученая госпожа Яджирро Маттаку — мать Римми Гангобер.

— Они в ссоре?

— Римми с матерью? Нет, конечно. И возьми в толк: как врач она, эта Яджирро, конечно, «мастерша», а вообще-то — самая настоящая «госпожа», дворянка.

— То есть с Аруной у Римми неравный брак?

— Не думаю, чтобы госпожу сие смущало, учитывая ее передовые взгляды.

— И все равно я опасаюсь. Даже если сама госпожа Яджирро и сиделка ее тут не при чем, все равно: будущие роды, суматоха, ворам самое время попытать счастья еще раз.

— Что верно, то верно, — молвил Курра, — особенно теперь, когда я окажусь при службе.

— Надо найти верного человека. Чтобы приглядывал за сиделкой, и вообще…

— А Вы, господин мой, наймите марбунганцев, — предложил Нэри.

— Кого?

— Моих земляков. Они в Ларбар на заработки приезжают. Не дорого берут. Закажете им, например, потолки побелить у Вас в квартире, обои переклеить.

— Сейчас?

— Дык-ть, как раз, к прибавлению семейства. И чтобы на время работ эти ребята жили в Вашей квартире.

— Но шум, разгром, запахи…

— А тут уж как Вы договоритесь. Во-первых, комнат у Вас много, красить они могут в каждой по очереди. Они именно такую услугу и предлагают: отделка жилых помещений с наименьшими неудобствами хозяевам. Все чистенько и тихо. Во-вторых, если марбунганцам дать четкие указания, они вообще ничего красить не станут. Только видимость создадут. А сами будут настороже.

Я подхватил:

— Да! И когда супостат наш, кто бы он ни был, прознает, что ты, Курра, всерьез взялся переустроить свое жилище, то есть отделочники в любой час могут обнаружить тайник, то это должно заставить злодея действовать решительно. Тут-то мы его и сцапаем!

Не без колебаний Токурра согласился. Нэри сосватал ему семейную артель: брата, сестру и мужа сестры. Все трое малорослые, крепкие и серьезные, принадлежат не к человечьему племени, но к орочьему. За отделку квартиры они принялись со всем тщанием. Начали с хозяйского кабинета, причем первым делом взялись за разбор и временную запаковку книг. Против этого и сиделка не нашла возражений. Себя, одежду свою и вещички орки содержали в безупречном порядке. Ибо они — приверженцы учения Гамбобая Марбунганца о Чистоте.

Впрочем, за весь месяц никаких действий со стороны супостатов не последовало. А двадцать девятого числа месяца Владычицы госпожа Корри родила сына. По словам Курры, все обошлось удачно. Назвали дитя Маэру, в честь корриного отца.

Меж тем редакция «Доброхота» постановила, как наша повесть будет печататься: начиная с первого выпуска за 1114 год, по две главы под каждый праздник. За подписью «Ларбарского содружества сочинителей». И пусть читатель до самого конца не знает, кто мы такие. Как потом оказалось, ход этот был по-своему весьма предусмотрителен.

До Новогодия мы заготовили еще три главы. Княжью стройку и разговор с княжичем Дагубулом сочинял в основном я, а Нэри — отрывок под названием «Провал».

Мне было невдомек, чем я рискую, когда из случайного намека я начал выращивать еще одно действующее лицо: мастера Джани по прозвищу Парамелло. Корри, читая те странички, где мохноножка Диннитин толкует с белым жрецом и потом ждет, кто выйдет из храмового домика, заметила проницательно: наверняка на шее у этого прохожего был намотан белый шарф. Был! — согласился Нэри. И я поддержал его начинание, свалив на Джани еще и подделку казенных печатей.

После «Провала» мы приняли решение остановиться. По расчету Нэри выходило, что готовых глав хватит вплоть до конца месяца Змиев, а может быть, и надольше: неизвестно еще, всякий ли раз в «Доброхоте» главы наши пойдут парами. Если по одной, то до середины лета можно не суетиться.

 

В новогодние дни я гостил у матушки. Решил на всякий случай признаться ей, что пишу. Начал разговор издалека и с таким лицом, что мастерша Аркадачи перепугалась: женился я, что ли? Или собираюсь ехать за море? Или, избавьте Семеро, связался с бунтовщиками?

Когда я объяснил, о чем речь, она принялась оправдываться. Она, мол, вовсе не против моей самостоятельности. За море — так за море, дождусь, не помру.  Крамольники? Пусть бы и крамольники, лишь бы люди были хорошие. Иначе говоря, из тюрьмы матушка тоже меня дождется. А в ссылку, пожалуй, еще и за мной поедет. И ежели я нашел себе девушку, то пусть женюсь. Авось, прокормимся: мое жалованье, да матушкино пособие… И пусть бы я поселил супругу тут, в нашем домике. Если она сама подрабатывать захочет, переводами, например — так у нас тут и словари, и книжки, и махинка печатная есть. Или учеников ей можно найти: по соседству, на дачах, многие круглый год живут с детьми. Шпинет вот стоит, никто на нем не играет. Ежели она у тебя музыкантша…

Не знаю, из каких источников до матушки дошла сплетня, будто я подыскал себе в подруги девицу образованную, с тягой к ученому труду. Возможно, сие просто матушкина мечта. С другой стороны, где мне ловить невест, как не в Университете? Я не стал ничего опровергать, но спросил: а что, ежели на лето я приглашу пожить тут семью моего друга Токурры Рамбари? Жену его, маленькое дитя и, возможно, няню. Сам Курра будет приезжать на праздники. Ну, и я с ним, конечно. На каждый праздник! А в городской их квартире тем временем завершат, наконец, отделочные работы.

Кажется, сей замысел матушку воодушевил даже более, нежели ссылка. Вот и увидим, думал я, поедет ли хваленая сиделка за город. И что предпримут наши воры, узнав, что хозяйка с дитятей на даче, хозяин на службе, а дома только приезжие марбунганцы, на кого при случае легко будет свалить любую покражу.

Дождливым, сплошь серо-зеленым весенним днем я сидел в батюшкиной рабочей комнате, поглядывал то в сад, то на книжные полки, и сочинял: ужин в кабаке «Огненная птица», потом объяснение Джабарая с Канари. Сочинял и мечтал о своей прекраснейшей даме. Вот уж кто ни переводами, ни собственными творениями нипочем не отяготит ни листочка писчей бумаги!

Мне захотелось, чтобы в повести Канари для Джабарая спела песенку. Почему бы, подумал я, ей не знать и не любить песни Видаджани Коинского о спившемся красавчике в белом кафтане? Тем паче, что эти стихи, с небольшой переделкой, складно ложатся на напев из модного нынче музыкального представления «Дождь над Деатаной». Не поручусь, но возможно, сочинитель музыки и имел в виду старинную мэйанскую песенку. В ней ведь тоже то о снеге, то о дождике речь идет. Я осмелился перевести стихи сам. В собрании видаджаниных сочинений они числится как сомнительные, в сборнике переводов Фангани их нет. Если кто из просвещенных читателей «Доброхота» уличит меня в заимствовании, так я отопрусь: Джабараю Канари просто соврала, будто песню написал ее названый братец, на самом же деле стихи подарил ей старик Видаджани. То-то весело будет, если песню из нашей повести начнет распевать весь Ларбар, благо напев общеизвестен!

 

Не стану долго распространяться насчет того, как рад я был взять в руки газету с первыми напечатанными главами. Видеть изданным свое детище — большая, но все-таки не величайшая радость для сочинителя. Ни к чему описывать, как я косился на прохожих, на коллег в Университете, на посетителей гангоберовской лавки: прочли? Понравилось? Нэри всячески показывал, что ему, бывалому газетчику, подобные волнения чужды. У Токурры и Корри, что и не удивительно, были хлопоты поважнее.

После Новогодия в лавке Гангобера стояло затишье. Видно, все, кто мог этой весною потратить деньги на книги, уже сделали это, пока запасались гостинцами. Стопка «Доброхотов» красовалась возле прилавка на особой подставке, под объявлением: «Новая повесть из старинной жизни, не пропустите!».

Как-то вечером после работы я зашел в лавку: выпить чаю с барышней Ираунг. Аруны и Римми не было в городе: на Новый год их кто-то пригласил проехаться на кораблике вдоль побережья. Нэри, стало быть, в лавку тоже не заходил.

Унг достала из ящичка в своем рабочем столе листок, исписанный от руки. Не столько предложила, сколько велела мне:

— Вот, поглядите.

 

Белым по белому —

Вышивка на полотне. Эта рубашечка — мне?

Сшита тобою?

Весело быть молодым. Просто понять, что любим,

Сдаться без бою.

Облако с солнцем внутри. Ляг, отдышись и смотри.

Рано прощаться.

Ты мне ни в чем не солжешь. Страх мой, мальчишечью дрожь

Примешь, как счастье.

 

Почерк у нее твердый, разборчивый. Боги, а ведь у Унг неплохо получается переводить со старомэйанского! В новом вкусе, а оттого, как ни странно, ближе к источнику, чем у мастера Фангани.

 

Белым по белому —

Стелет поземка по льду. Выживу и добреду

В дом на Рыбачьей.

Видишь, я в рабстве не сдох. Просто расстаться не смог

С дурью ребячьей.

Соль, молоко и мука. Выльешь, смешавши слегка,

На сковородку.

Плачься, брани и вини — прочь лишь меня не гони

В эту погодку.

 

Она не смотрела на меня. Перекладывала на столе лавочные счета. Взглянула — как смотрит иной раз на Нэри Ниаррана. Не с надеждою («Нравится ли?»), а гневно,  презрительно. Впрочем, тотчас же опустила глаза.

 

Белым по белому —

Крыши у скал меловых. Птичий над городом крик,

Знамя над башней.

Ты умереть не могла. Шила, болела. Ждала

Ночи вчерашней.

Парус над зимней водой. В небе над чьей-то бедой

Птицы смеются.

Вместе не страшно хворать. Только б уснуть и опять

Вместе проснуться…

 

Перевод этот — явное любовное объяснение. Отсюда «ты», которого в источнике нет. С автором шестого века обошлись так, как если бы отрешенно-мечтательную особу, сидящую вполоборота к зрителю на портрете, сгребли за грудки и рывком развернули к нам лицом: говори!

Вместе хворать. «Затмения» вроде того, что однажды — правда, всего один раз, — мы видели у Римми Гангобер, могут быть следствием какой-то болезни. И Унг из-за этого решилась состоять при ней? 

 

Белым по белому —

Снег на седой голове. Просит монетку иль две

Нищий бродяга.

В рубище, под париком этаким стать стариком —

Тоже отвага…

Ты на коленях моих. Это пока черновик,

Оттиск без краски.

Выйдет картинка в печать — будут по нам изучать

Белые ласки.

 

Парик. Видаджани еще молод, но рядится престарелым нищим заработка ради. Имя подруги его точно не известно, по преданию — некая Тому, коинская вышивальщица храмовых облачений. Роль парика у Ираунг играют ее невзрачная прическа, очки, старушечьи платьица. Ибо быть любимой, желанной — не ее цель.

 

Белым — по-белому:

Жить, не переча судьбе. Может, дружком я тебе

Был и не худшим.

За руку крепче возьмись. Это не смерть, это жизнь

Давит удушьем.

Сердце по сердцу прошлось. Вместе — хоть вешайся. Врозь —

Тоже загнешься.

Выйдешь меня проводить. Молвишь: «Зайди погостить,

Если вернешься».

 

— Прекрасно! — молвил я, дочитав.

Без всякой радости в голосе Унг отозвалась:

— Вам так кажется?

— Думаю, «Вестник отечественной словесности» не отказался бы это напечатать. Нужно только сочинить ученое предисловие на пару страничек. Если хотите, можем вместе заняться этим.

— При чем тут Ваш «Вестник»?! — выдохнула она с открытою злостью.

Я не нашелся, что ответить.

— Эти стихи поднес Римми Ваш друг Чанэри на Новый год. Гостинчик хоть куда.

Стало быть, перевод сделан Нэри Ниарраном?

Да… Верх неучтивости — этак вот похвалить его при Унг! Но отступать некуда.

— А Вы не поленились переписать песню для себя?

Прозвучал вопрос так, словно бы я бросил барышне обвинение в соглядатайстве.

— Вам он сие свое сочинение показывал? — спросила она.

— Да нет же! У Вас впервые вижу.

— Еще бы! Не все свои гадости мастер Чанэри творит напоказ. Иные и исподтишка.

— Но в чем же тут гадость? Кто-нибудь усмотрел тут что-то неподобающее?

— И вовремя, ничего не скажешь!

— Не понимаю.

Ираунг поднялась от стола. Прошлась взад-вперед по комнате, поглядела на картинку с музыкантами. Молвила:

— Вы, мастер Вайда, я слышала, не противник жалостных «историй из жизни»?

— Какие печатает «Доброхот»?

— Да, именно таких.

Я кивнул.

— Так послушайте. Было это восемь лет назад. Одна девушка в городе Ларбаре как раз готовилась к школьным выпускным испытаниям. И где-то на улице к ней подошел один человек. Бедно одетый, дурно выбритый, слишком жалкий, чтобы принять его за досужего повесу. Он всего-то хотел, чтобы в его исполнении барышня послушала стихи. Узнал, что она еще школьница, предложил заниматься вместе. Ибо в свое время он не смог кончить школу, доучивался сам, и теперь хочет привести свои знания в стройный вид.

— Благая задача…

— Да, этот малый был разговорчив. Рассказал ей историю своих бед. Обо всём на свете высказался — умно, честно, то есть не щадя ни правого, ни виноватого. И так уж вышло, что сразу после выпускного торжества девушка ушла из дому. Убежала к этому человеку. Как Вы уже догадываетесь, жилье он снимал на Рыбачьей улице. Продолжение Вам известно?

— Нет.

— Он, понимаете ли, строил из себя благодетеля. Вывел дитя из душной среды ларбарского казенного грамотейства. Был настолько смел, что решился объясниться с родителями девушки. Ибо рассчитал: бить его не будут, не настолько они отсталые самодуры. Разговор ему удалось провести так, что с отцом и матерью его подруга рассорилась накрепко, тогда казалось — навсегда. Жениться он не торопился, да девушка и не стала бы просить об этом. Просто жили вместе. Бедно, как я понимаю, жили. К тому же он и со стражей был не в ладах. Но девушка все-таки пыталась и учиться, и зарабатывать — ибо ее приятель себя денежными заботами не озадачивал.

— Где она училась?

— В Университете, на отделении Точных наук. У нее батюшка был математик, преподавал в Ларбарском Морском корпусе. Заслуженный уже человек, много старше своей супруги, дочери его полагалась льгота. Добиться, чтобы ее не приняли на обучение, провалили на испытаниях, этот ее «дружок» не сумел, хотя и старался. А потом она решилась на ребенка. Тут-то ее приятель и заявил: я не при чем.

— Очень мило с его стороны.

— «Кто знает, с кем ты гуляла?» А если ни с кем, кроме меня, так то еще хуже, мне дети не надобны, я себя посвятил делу народного освобождения, и так далее. «Прими меры» — он и это сказал! И выгнал ее с Рыбачьей улицы. Именно так: не сам ушел, а ее выгнал. При том, что за квартиру в то время платила уже она.

— И что же?

— Не то чтобы ей было куда податься. Хуже всего: девушка этого мерзавца по-настоящему любила. Не рассчитывала, что придется жить без него. «Мер», конечно, никто не принимал, но дитя не родилось. Почуяло, должно быть, что отцу своему не нужно.

— Грустная повесть.

— Это еще не конец. Прошло время. Девушка справилась, выдержала. Вернулась в Университет, помирилась с родными. А потом объявился жених. Взрослый, самостоятельный, в прошлом рабочий, а тогда — начинающий и уже успешный предприниматель.

— Рабочий из типографии? Ныне книготорговец?

Унг кивнула.

— Да. Он влюбился, она пошла за него. И семья у них такая, что лучше не бывает. Но вот, проходит еще три года. Человек с Рыбачьей улицы объявляется. Подстерегает бывшую подругу свою, затевает объяснения. Напрашивается в дружбу. Возможно, хочет запоздалого отступного. «Раз уж ты нынче замужем, продалась богачу, так будь любезна, делись!» Или заботы, ласки, уж не знаю, чего ему надобно. Ходит в гости целый год, строит томные глаза, стишки носит. Жизнь, дескать, его удушьем давила! А теперь, выходит, он отдышался и не прочь начать всё заново. 

— То есть Вы, Ираунг, хотите сказать, будто Нэри…

— Да, мастер Вайда. Именно это я и хочу сказать. Тот человек — Ваш приятель Чанэри Ниарран.

И продолжала, уловив мое сомнение:

— Конечно, напрямую мне никто ничего из этого не рассказывал. Что-то я стороной узнала, что-то несложно было и рассчитать.

Я задумался. Мудреное дело — опровергать подобные домыслы.

Не стану хвастать: жизнь Нэри Ниаррана не известна мне досконально. И всё-таки не похоже на него, чтобы он восемь лет назад блистал в роли бесчестного соблазнителя. По сведениям, доступным мне, он тогда вовсе еще не бывал в Ларбаре. Да и годами был слишком юн.

— Не знаю, согласуется ли сие с Вашей версией, Ираунг. Но эта песня, «Белым по белому», действительно перевод. Есть у Видаджани Коинского такие стихи. Их и Фангани переводил: «Белым шелком вышита белая рубашка». Не попадались?

— В нашем томе Видаджани такого нет, — отвечала Унг с видом, будто издание Гангобера служит в вопросах авторства последним судьёю.

— Да, и в старый сборник она тоже не включена. Не самое удачное фанганино переложение. Печаталось, помнится, только однажды, в «Родной старине» в 1173 году. «Шелковая вышивка» присочинена переводчиком от себя. В песне-то речь идет не о богачах, а в Мэйане шестого века шелк был товар привозной, очень дорогой. Да и в целом у Чанэри получилось точнее. Он понял главное, что Фангани пропустил, а может быть, не счел важным: вся это песня о печатной картине. Имеется в виду изобретенный тогда же, в шестом веке, художнический прием: «оттиск без краски», когда часть линий просто выдавливается на листе. Действительно, получается белое на белом…

Ираунг поглядела на меня так, будто я самолично уличил своего приятеля:

— Вы об этом рассказывали, Вайда. Прошлой осенью, когда мы здесь все вместе лубки смотрели. И Чанэри при том присутствовал.

Я, однако же, не сдавался:

— По-моему, даже если подбирать стихи для такого объяснения, как Вы описываете, то у того же Видаджани можно было бы найти что-то более подходящее. А насчет Рыбачьей улицы — думаю, в любом прибрежном городе такая есть. И в шестом столетии могла быть: не улица, так слободка. У Фангани просто сказано: «Попрошу ночлега я в хижине рыбацкой». Рифма — «сказкой». Это вместо «дури». Оцените разницу. И еще: «меловые скалы» к Ларбару не подходят. Скорее всего, дело происходит в Коине.

Похоже, Унг засомневалась и сама. Но все-таки подытожила:

— Вы, мастер Вайда, передайте Вашему другу: если он станет продолжать в том же духе, то я найду способ отвадить его отсюда, от дома Гангоберов, однажды и навсегда.

 

Настал месяц Исполинов. «Ларбарский Доброхот» получил от читателей первые отклики на нашу повесть. Нас пообещали при случае с ними ознакомить.

В одиночку смотреть на читательские письма мне, признаюсь, было боязно. Нэри, как я подозреваю, тоже. Неизвестно, что хуже: заслуженная брань или же несправедливая похвала. Так что очередные главы мы понесли в редакцию вдвоем.

Проходя по коридору я в нескольких местах на дверях и стенах приметил одинаковые крупно написанные объявления:

 

Автор! Не сдавай редактору рукопись, не зайдя в Третий Секретариат!

 

Стало быть, прискорбный случай с мастером Хинни послужил «Доброхоту» уроком. Хоть такая, да польза от бедняги-крамольника.

Мастерша Таргиррари усадила нас на диван и вручила на прочтение целый ворох писем с пришпиленными к ним почтовыми обложками. В том числе и свежайшие послания: по поводу глав, вышедших под новомесячье Исполинов.

Читатели «Доброхота» отозвались на новую повесть со всею живостью, присущей их уму. Сравнивали наших героев с нынешними власть имущими личностями города Ларбара и в целом Объединения. Уличали нас в крамоле, и напротив, в том, что мы помогаем Охранному отделению выявлять скрытых врагов Короны. Предполагали, что ежегодная премия за лучшую повесть на мэйанском языке нам обеспечена. Гадали, уж не происки ли это из-за рубежа. Давали советы госпоже Ревандре по части ее брюхатости. Негодовали: как это сочинитель посмел усадить на горшок, то бишь на бадейку с морским сеном, самоё королевну Объединения, да еще Джабарая с нею вместе? Неприлично!

Одна из читательниц успела прислать целых два письма. В первом она сомневалась, будто Кеаро Каданни и Эйджен Ревандра в самом деле страмцы. Во втором торжествовала: конечно, нет! Ибо уже ясно, в кого влюбится мастер Кеаро. Конечно же, в Лалаи Гианьян!

— Фигушки, — заметил на это Нэри.

Кое-кто высказывал свои догадки насчет имен, скрытых под вывеской «Ларбарской сочинительской артели». Увы, в нескольких письмах сочинителем повести назван был мастер Пепеку. Иные утверждали, что автор — женщина! Кто-то винил меня в исторических неточностях, большей частью мнимых. Я заикнулся было, что надо бы по выходе всей повести устроить гласное ее обсуждение в Университете, с приглашением всех желающих. Мастерша Таргиррари на это возразила:

— Вы бы лучше подумали, как вам не запутать читателей окончательно. У вас, я подсчитала, в среднем на каждую страницу по пять имен собственных, кто есть кто, уследить давно уже невозможно.

— Это пройдет. Дойдем до середины повести, круг действующих лиц определится и замкнется.

— Даже Эвалли считает, что имен слишком много! — непреклонно молвила Таргиррари.

Мнение добрейшей старушки Эвалли в «Доброхоте», как я уже имел случай понять, ценится чуть ли не превыше всех прочих. Например: сказала она, что я хорошо печатаю на махинке и поля на листах правильные оставляю, — и на меня почти сразу же перестали смотреть как на недотепу, зауважали как опытного автора.

Я задумался: а почему, собственно, у нас так много героев? Вообще-то сей порок унаследован нами от повестей шестого века. Тамошнее многолюдство — особенность, давно замеченная исследователями. И к тому же самое случайное, мимоходное лицо почти всегда называется по имени, хорошо ежели не по прозванию.

В этом мэйанская проза отличается, например, от тогдашних же арандийских плутовских романов. Обычно считают: обилие имен обусловлено тем, что повести в Объединении служили не столько для чтения «глазами», сколько для исполнения вслух, в читальне при кабаке или на рынке. Такое чтение допускало разного рода вольности. Например, часто в повествование по ходу дела вводился кто-то из слушателей или из местных знаменитостей, кого публика сразу узнавала даже за слегка измененным именем. Но все это верно постольку, поскольку большинство дошедших до нас повестей восходят к записям со слуха: чтецы таким образом воровали повести друг у друга, самолично записывая в уголку читальни или подсылая к сопернику наемного писаря. Однако «Повести о Ревандре» — не таковы! Это, как я считаю, авторский список, поднесенный госпоже Каби. Так что возможно и иное объяснение.

Скажем, такое. Для мэйанских сочинителей всегда была очень важна тема помощи, сподвижничества. Ибо предки мэйан, гордые дибульцы, в древности только и делали, что помогали окрестным племенам: то древленям, то мохноногам. Так и пришли к власти над мэйанской равниной. Не зря в Аранде говорили: «Избавь нас Бог от дибульской помощи». Вот и в повестях главные герои то и дело отвлекаются от своей основной задачи, чтобы кому-нибудь помочь. Отсюда и сплетение сюжетов. Те же арандийцы расположили бы их последовательно, рассказ за рассказом. Допустим: сначала благородный Ревандра по пути в Ви-Баллу встречает несчастную Лаирри и вызволяет из заточения ее мужа (и по этому поводу является во дворец к князю). Далее он расследует дело с покушением на танцовщицу, успешно находит и обезвреживает злодея. И уж после этого князь велит ему отыскать волшебные фигурки, а когда Ревандра их находит, то Светлый Атту-Варра велит отвезти их в подарок своему племяннику, князю Умбинскому. У нас же, как и у наших предшественников, все истории развиваются вперемежку.  Поэтому и действующие лица появляются в самом неожиданном порядке и без указаний, как скоро и зачем они понадобятся.

Пока я обдумывал все это, Нэри и Третий Секретарь выработали решение: давать в каждом выпуске список имен, значимых для очередной пары глав, с краткими пояснениями. Дополнительный объем на это газета уделит.

— Но это не всё, — молвила мастерша Таргиррари. Когда я поднял глаза, она как раз выбиралась из-под стола, держа в кулаке несколько листков бумаги.

 — Еще письма?

— Угу. Я их особо отложила. Со стихами. Их надо будет включить в повесть.

Нэри прочитал. Скривился. Не то чтобы в его гримасе, среди прочих чувств, вовсе не проглядывало зависти.

Подписи под стихами не было. Отпечатаны они были на махинке, в сопроводительном письме безвестный поэт кратко винился в своей неумелости и просил, коли то возможно, показать его несовершенное создание истинным сочинителям повести о «паломниках». Судя по печати на обложке письма, отослано оно было с Ларбарского почтового двора, ответ прошено было посылать туда же, съемщику корзинки номер 1862.

— Ну, хорошо. Ответить-то я ему отвечу…

— И отметь, где в повести это будет петься.

— Зачем? Автор же, вроде бы, на печатании своих песенок не настаивает?

— Даже и не думай, — ответила Таргиррари, — Раз читателей ваша дребедень вдохновляет на собственное творчество, их надо поощрять. Песни пойдут. Подумай, куда их вставить.

Если Третий Секретарь говорит: «Пойдет», приговор сей окончателен и обжалованью не подлежит. Мастер Ниарран мог бы это уже усвоить.

— Но тут сказано: «голубое небо»! — спорил он скорее из упрямства, чем движимый безумной надеждой настоять на своем.

— И?

Это «И?» в устах нашей благодетельницы служит сокращенной, но оттого еще более разительной заменой ее основного вопроса: «Ну и что?».

— Цвет Неба — белый!

— Пфф!

— Но тогда все наши штучки с «устроением стихий» идут насмарку!

Мастерша улыбнулась своею  бело-медвежьей ухмылкой:

— И нечего! Не хватало еще нам Совета по вероисповеданиям.

Тут Нэри сдался. Если в «Повести о “Пяти паломниках”» усмотрят скрытую проповедь семибожия, то может встать вопрос об отношении «Доброхота» ко многоверию в Королевстве. А многоверие, как известно, есть одна из опор Короны. Самая многоногая и прочная ее опора. Так еще, пожалуй, докатишься и до сомнений в нашем родном многовластии. Крамола!

Так нашей повестью были обретены две песни: про город Ви-Умбин и про Динни и ее батюшку Ньену. Вторую мы отложили на будущее, до встречи Диннитин с мохноногом Луттой. А первую вставили в тот выпуск, который должен был выйти на Новомесячье Змиев. Нэри удовольствовался тем, что приписал к песне ехидное замечание от лица Плясуньина досточтимого.

 

А потом начались странности. Ибо уже через несколько дней, на Преполовенье Исполинов, Чанэри прибежал ко мне с известием: наш безымянный поэт сочинил еще две песни. Одну — о Джабарае с «эксклюзивом», другую — о девице Канари и княжиче Булле («Только прибыла в Ви-Баллу красна девица, неизвестная доселе никому…»)

Я был озадачен. В той даме, о которой я думал, когда писал про девицу Канари, немало «красного», стихии Пламени. Если что, она и убить может. Но в повести эта черта ее нрава пока еще не проявилась… Как же мы оправдаем сию поэтическую вольность?

— Да не в том дело! — вскричал мой приятель, — Откуда читатель узнал, что на Канари произойдет покушение? С чего он взял, что Джабарай влюбится в нее? Эти-то главы вышли только сегодня!

— А письмо когда пришло?

— Тоже сегодня.

— Отослано с Почтового двора?

— Нет. Принесено в редакцию, отдано Эвалли личностью, ей неизвестной, вроде наемного посыльного. Да похоже, не настоящего, а ряженного. Когда я пришел, она, бедняжка, так и сидела с письмом в руках. И тряслась со страху.

— Но все равно — когда он успел? Не посыльный, хочу я сказать, а наш поэт?

— Или мы имеем дело с пророком, или с борзописцем неслыханной скорости. Или… Ты понимаешь, с кем?

— С кем-то из наших знакомых, кто читал эти главы в рукописи.

— Вот именно.

Мы стали прикидывать, кто бы это был. Супруги Рамбари за городом, гостят у моей матушки. Едва ли кто-то из них спроворил послать гонца в газету, даже если допустить, что заботы о юном Маэру оставляют им время для стихотворства. На Гангоберов не похоже. Ираунг?

— Вот устрица!

Я возразил: песни-то хорошие!

— Она из единобожной семьи. Стихийных тонкостей не признает.

Вот, значит, как. Чанэри осведомлен о семейных верованиях Унг. Произвел разведку, дабы лучше знать супостата?

— Пойдем, спросим у нее. Лавка-то нынче открыта.

— Лучше, Нэри, мне сходить одному. Боюсь, как бы не вышло побоища.

— А что? Я буянить не стану. Просто глянуть хочу в очи ее бессовестные.

— Ты-то не станешь. А она…

 

И я помчался в лавку. Спросил напрямую: Ваша работа, Ираунг?

Разумеется, она отвечала: нет. Стихов она не пишет, не переводит, в чем не станет даже клясться, ибо я и так это знаю. С другой стороны, кое-что кажется ей в этих песнях знакомым…

— Вот. «Эксклюзив». Словечко из обихода школы, где я училась. Тамошние воспитанницы любили давать подобные прозвища вещам, недопустимым для упоминания благопристойной барышней. У них вообще почти все шуточки бывали казарменного свойства: ниже пояса, причем именно мужского.

— А Вы, часом, не давали читать нашу рукопись кому-нибудь из старинных подружек?

— У меня подружек нет, — отвечала Ираунг.

Прозвучало это как цитата из Мичирина Джалбери: у истинного кавалера никогда нету дам, ибо он умеет хранить тайны своего сердца.

Не угодно ли послушать еще одну трогательную повесть? — начал я, дабы не пропала втуне моя решимость.

— Извольте.

— Я буду рассказывать, а Вы разъяснять мне отдельные места. Итак, жила-была девушка. Родилась в старинной арандийской семье, имя получила подстать древней змейской царевне: Ираунг. Что означает… а что сие означает?

— По-старинному — «старшая дочь». Ничего примечательного.

— «Ира» здесь родственно мэйанскому «ирра» — «высокий», «верхний»?

— Я мало смыслю в сравнительном языкознании.

— Кстати: из какой арандийской области происходит эта семья?

— Из Мангуа. Дед и бабушка и сейчас там.

— Живут службой?

— Дед — управляющий винокуренных заводов.

— Сын же его…

— Изучал виноделие. Выбрал редкое ремесло: разведение грибка мианунту. Если им заражается виноградная лоза, то у гроздьев становится особенный вкус.

— С таким ремеслом в руках сей ученый был востребован по всему винодельному Объединению. Но выбрал он ларбарскую округу. А поскольку работа его предполагала частые переезды с виноградника на виноградник, то дочь свою старшую он отдал учиться в закрытую школу. С проживанием и полным довольствием.

— И с тремя классами высшей ступени.

— Что равняется трем годам Университета. А сколько всего детей в семье у винодела?

— Пятеро. Два сына, три дочери.

— Отчего мы их здесь никогда не видим?

— Братья служат в Мангуа, в береговой охране.

— Да, их же должны были призвать на военную службу. Семья-то дворянская…

— С Вашего позволения, боярская. Прозвание — Мангуани.

— Родня старинным владетелям Мангуа?

— Да.

— А матушкин род?

— Тот же. Она и отец — троюродные брат и сестра.

— Ваши сестры?

— Обе замужем, живут в Аранде.

—           Скольким племянникам Вы тетка?

—           Пока всего лишь двоим.

— Итак, Старшая сестра Ираунг остается в Ларбаре. Школьное свидетельство дает ей право служить учительницей в начальных классах, делопроизводителем, редактором. Продолжала ли наша героиня свое образование?

— На курсах при Торговом училище.

— Не там ли она повстречала барышню Римми?

— Нет. Со мной учился один из товарищей мастера Аруны. Кажется, Вы с ним не знакомы. Он теперь в печатне работает.

— Так или иначе, Старшая сестра знакомится с Аруной Гангобером и его женой.

— Впервые — еще с невестой. На их свадебном сговоре.

— И тут боярышню Ираунг поражает недуг, владевший когда-то доблестным бояричем Макобирри Нальгинарри. Ибо ей доводится полюбить сразу двоих.

Унг ничего не отвечала.

— Простите. Я касаюсь вопросов, которые меня уж никак не касаются.

— Не в том ли и была Ваша цель, мастер Вайда?

— Вы правы. Так именно из-за этого наша Старшая сестра до сих пор одинока?

Очки ее блеснули вопросительно:

— Вы имеете в виду — не замужем?

— Не только это. Мне кажется, Вы вообще очень одинокий человек. Почему Вы не вернулись в Аранду?

— Школа приучает к одиночеству. Ничего. Всё могло сложиться куда хуже.

— Не из-за Римми?

— Конечно, нет. Она совсем другая. Человек дома.

— А был ли у нее дом? Родители — грамотеи, люди безбытные. Матушка же еще и общественная деятельница.

— В том-то и дело. Дом — еще одна заслуга Аруны.

— Понимаю. А что же Вы?

— Для меня дом — то место, оттуда тянет прочь. Например, на службу. Чем крепче тянет, тем более это дом.

— Тут и свойства самой службы важны.

— Гангобер — хороший наниматель.

Я помолчал.

— Всё это я говорю к тому, что опасения Ваши насчет Нэри Ниаррана, по-моему, неосновательны. Я думал об этом. Нет, они с мастершею Римми решительно не могли быть знакомы до прошлогодней зимы.

— Да. Римми мне рассказала.

— Вот как? Значит, Вы все-таки спросили у нее?

— Нет, конечно. Она сама… Тот ее приятель… Словом, всё было не совсем так, как я думала. Это был другой человек.

— Вот видите!

— Худо другое. Мастер Чанэри тоже наседал на нее с расспросами. И на Гангобера. Чуть ли не до госпожи Яджирро добрался. Что-то узнал. И теперь ищет того человека.

— Римминого обидчика? Зачем?

— Сделайте одолжение, мастер Вайда: задайте этот вопрос ему самому! Покарать негодяя хочет, наверное. Это в его обычае.

 

 

V.

Под Новомесячье Змиев Нэри получил из Марбунгу письмо со слезной мольбой приехать как можно скорее. Муж одной из его сестриц, тот самый, который числился в бегах, объявился: в Пайрунане, в местной тюрьме. Схвачен за подрывную деятельность: смутьян не нашел ничего лучшего, как призывать к восстановлению единовластия в арандийской части Объединенного Королевства.

Я один вычитывал верстку тех наших глав, где говорится о княжьих поручениях. Писал их я, но Нэри тщательно руководил, и поди теперь не сбейся, которые догадки кому из героев принадлежали.

Уже на выходе из редакции меня остановила барышня, служащая в Отделе писем.

—Тут для Вас объявление:

 

Мастеру Вайде Аркадачи просьба: выбрать время зайти на улицу Оружейную, в дом, ему известный.

 

Я так и подскочил:

— Кто это принес? Когда? Сегодня?

— Да, утром. Кто, я не видела. Мы подумали: может, Вас уже — того? Стращают, или мало ли как? Так уж чтобы Вы заранее знали…

А я, бессовестный, даже не вспомнил потом сходить за цветами: ей на летнюю шляпку.

 

Побежал я, разумеется, на Оружейную улицу. Туда, где живет прекраснейшая из женщин Объединения. Моя Канари: буду уж я для простоты звать ее так.

Бежал и думал: что, если она прочла в «Доброхоте» нашу повесть? Дошла до главы про «Медный Таз», всё-всё поняла, хочет теперь меня увидеть? Я ведь с прошлой зимы так у нее и не был…

Канари встретила меня на пороге. Босиком, в рабочих штанах, в рубашке, так часто стиранной, что стала она почти прозрачной. Не то что у меня, а и у всякого захватило бы дух.

Подняла рукою волосы со лба. Улыбнулась.

— Я так и знала: ты, Вайда, когда-нибудь соберешься меня кокнуть. Только не знала, как, которым способом. В театре, из ложи, башкой об пол — это по-нашему!

Вот это женщина! Не просто узнала себя в возлюбленной княжича Дагубула, но догадалась, что изо всех ее поклонников именно я мог этакое накропать. Нужды нет, что обе главы в ночном балагане написал Нэри Ниарран. Героиню-то выдумал я!

Сочинил ее такою, какой люблю. Чернее ночи. Глаза у нее черные, волосы — сейчас, когда не крашены — тоже. Белее снега. Грознее княжьего воинства. Все женщины, о ком я писал, написаны с нее. И супруга моего Уратранны. И Лэйгари — там, где я правил нэрины главы. И храбрая госпожа Ревандра. И Байдамби, и Лалаи, и все-все-все.

Пустила меня в комнату. Уселась на кровати, скрестивши ноги. Спросила:

— Ну, что?

Я принялся рассказывать ей, что будет дальше. Как Канари спасут, вылечат, как она потеряет память, как Джабарай полюбит ее. Коротко изложить не сумел, достал из папки рукопись, стал читать вслух. Она обругала меня за невладение навыками выразительной речи. Отобрала листки и принялась читать сама, играя и за повествователя, и за себя, и за Джабарая, и за пеструю бабушку.

Вот это и есть высшая ступень сочинительского счастья: слушать, как любимый твой человек читает тебе твое же творение. Да еще со вкусом, со страстью!

А дальше была наша с нею ночь. Четвертая — за четыре года знакомства. По правде сказать, вообще в моей жизни это была всего-то четвертая ночь любовных нежностей.

 

Когда я учился в Университете, были и у меня приятели-школяры. Один из них как-то позвал меня составить ему компанию на новогоднее гулянье. Ибо его зазноба обещала прийти, но с подружкой. А он пускай приведет с собою друга.

Сырым, хотя и без дождя, весенним днем мы до темноты таскались по городу, от одного праздничного развала к другому. Пили вино с медом, ели пирожки, музыку уличную слушали. Мой коллега со своей девушкой обнимался все крепче. Я держал в руке подружкину ладошку, изводил несчастное дитя разговорами — кажется, чуть ли не о Предстоятеле Габае-Радатте и тонкостях его толкования Халлу-Банги. Бывает, что даже у зрелой дамы ладони остаются, как у девчонки-подростка, не взрослеют. Сам не знаю, почему, но эта черта меня от женщины отвращает сразу и навсегда. А у подружки были именно такие ручки: тоненькие, прозрачные, как ледышки.

На каком-то витке наших шатаний по улицам эта подружка возьми да и скажи: а вот мой дом! Правда, красивый? Я счел за лучшее проводить ее до подъезда. Коллега мой меж тем уговаривал свою девушку: идем-ка в гости к Канари! Она, мол, хорошая тетка, хотя и с придурью. Погреемся… Я понял: речь идет о чьем-то жилище, куда задаром пускают ночевать бесприютные парочки. Этаких доморощенных сводней в Ларбаре каждый уважающий себя школяр знает по меньшей мере с полдюжины.

Я был настолько неучтив, что увязался за коллегою и барышней его третьим. Ведь и матушка уже не раз намекала мне, что я большой мальчик и вполне могу иногда загулять по праздникам. Кроме того, я был заметно пьян, и возвращаться в этаком виде в общежитие счел неправильным. И к тому же, своими сердечными делами коллега меня «достал». То бишь обозлил.

Дошли мы до здоровенного кирпичного сооружения на Оружейной, по виду — как заброшенная фабрика. Тогда я не знал, что это жилой дом Ларбарского союза лицедеев. Поднялись на самый верх, на шестой этаж.

Внутри — непроглядная темень. Коллега долго чиркал спичками, ища нужную дверь. Наконец, постучался. Нам открыли. Поначалу, при слабом спичечном огоньке, мне померещилось, будто хозяйке лет тридцать пять. Старуха! Судя по всему, она уже спала. Но на стук поднялась и влюбленных приютила: в комнате, у себя на постели. А сама, с подушкой и драным одеялом, перебралась на общую кухню. Я не придумал ничего лучше, как последовать из прихожей за нею и сесть за стол.

Освещением этой кухне служил уличный фонарь за окошком. Было еще холоднее, чем на улице. Я пожалел уже, что не двинулся ночевать куда-нибудь на вокзал.

Хозяйка устраивается на кухонном диванчике, он же сундук. Мне говорит: не обессудь, лечь больше негде. Ежели хочешь, постелю тебе на полу, но учти: тут везде умблячий холод. И помедлив немного, встает, выходит в прихожую, приносит и бросает мне пальто. Стеганое, с мужского плеча, и что приятно — большое и сухое, хоть и холодное.

Я спрашиваю: а свету у Вас не найдется? Хозяйка выдает мне толстую, кем-то уже обгрызенную свечу. Сама же снова укладывается и засыпает. Я достаю книжку, тетрадь и карандаш, благо сей припас у меня всегда с собою. Нахожу на столе крышку от сковородки, пристраиваю так, чтобы свет от свечи не бил хозяйке в лицо. Читаю «Правовые учения до-Зимнего Мэйана», выписываю что-то для себя. И изредка поглядываю на хозяйку.

Во сне она оказалась гораздо моложе. Никакая не тетка, просто женщина. Очень красивая. Не знаю, сразу ли я тогда в нее влюбился.

Утром она рассказала мне, что служит в Вольном театре. Играет, что придется, а в основном сидит без ролей. По щедрости Лицедейского союза ее нанимают рабочим сцены, особенно там, где надо на верхотуру лазать. В прошлом она гимнастка, так что высоты не боится…

Я стал бывать у нее. В 1111 году три раза смотрел сказку для детей, где она играла роль старой нищенки. Герои ей помогают переправиться через реку, она им за это выдает волшебный ключик. На самом деле она, конечно, ведьма, но добрая… Герой несет ее на спине, и вдруг она, оттолкнувшись от его плеч, прыгает назад. И дважды перевертывается в воздухе!

А потом, когда прочие лицедеи разойдутся, я забредал к Канари в гости, в большую гримерную. Приносил бутылку вина и пряник на двоих.

В третий из этих заходов я зачем-то разболтался. Стал высказывать свои мнения насчет одного из ларбарских постановщиков, чьи действа мне тогда нравились. Канари его обругала козлом. Я заспорил, припомнил еще кое-каких знаменитостей. Любовь моя приложила и их… Так, слово за слово, я договорился до вопроса: а ее-то собственный взгляд на мастерство лицедея в чем заключается? И уж тут она не на шутку рассерчала. Принялась объяснять мне, какими путями в мире искусства добываются роли, деньги, слава. Какого дерьма надобно нахлебаться, прежде чем дело дойдет до мастерства, а тем более до взглядов. Я тоже вошел в раж, неведомо зачем схватил из угла старую афишу, бегал с нею по комнате, потом швырнул на стол перед зеркалом… Что, как выяснилось, совершенно недопустимо: примета дурная. Или на постель, или на пол, но никак не на столы и не на стулья, — гласит древняя лицедейская мудрость.

В итоге я обнаружил себя лежащим на полу, под ворохом костюмов. Получил, стало быть, в глаз кулаком от прекраснейшей из женщин Столпа Земного. Поднялся, сказал: прости меня, Канари, пожалуйста. Ибо с матушкиных слов накрепко помню другую заповедь: если девушка тебя обижает, извинись перед ней.

Канари сразу же успокоилась. Принялась замазывать мне синяк каким-то ведьминским снадобьем. Спросила: что ж я ей в ответ не врезал? Я сознался, что не умею. А и умел бы, все равно ударить ее я бы не смог.

— Видать, так. Хотя, по мне, лучше уж, когда дерутся.

— Лучше чем что?

— У мужчины есть тыща способов искалечить сестрицу нашу безо всякого мордобоя. Всё чинно, прилично, благородно…

— Например? 

— Сам знаешь. Хотя бы вовремя кишку не надеть.

Сей полезный предмет до сих пор по-старинному зовется «кишкою», хотя давно уже делается не из овечьей требухи, а из резины.

Ну, это мне тоже недоступно, сказал я будто бы в утешение.

— То есть? — не поняла она.

— А вот то и есть.

Некоторое время Канари изучала мою личность: то впрямую, то в зеркале.

— У тебя что же, ни разу не было женщины?

Не было, честно отвечал я.

— Хочешь попробовать? — молвила она совсем другим голосом. Ничуточки не сварливым. Ровно тем, каким она в повести говорит Джабараю: будешь похищать меня?

Но при всем своем обширном жизненном опыте Канари не могла и вообразить, что в городе Ларбаре в наш просвещенный век еще водятся такие непроходимые олухи. Ибо я переспросил: чего?

Она объяснила. Непечатным, зато наиболее точным и емким словцом.

—           Благодарствуй, Канари, не нужно, — ответил я и ушел.

 

Явился я к ней тогда через полгода, не в театр, а домой, на Оружейную. Загодя рассчитал, как буду виниться, чем заглажу оскорбление, которое я ей нанес. Выходит ведь, я ее отверг… Но повинная моя не пригодилась. Отворив мне двери, Канари молвила:

— Вот хорошо, Вайда! А то я уж боялась: думала, ты больше совсем не придешь.

Я на радостях поверил каждому слову. Будто она действительно рада меня видеть, думала обо мне, взаправду боялась того, что мы не встретимся…

И так я сделался одним из ее приятелей, они же любовники.

Обычно их, то есть нас, бывало с полдюжины. Ходили мы к ней в гости в разные дни, состав менялся. Поделать бы с этим я ничего не смог, да и она не велела мне дергаться. Ревновал ли я? «Не смейте глядеть на Небо, сегодня оно мое», — пел старик Видаджани. Канари умеет, как Небо, принадлежать каждому, всем, кому пожелает, и никому в особенности. На моей памяти ей даже удавалось за счет одних своих кавалеров содержать других, тоже нескольких. А кому сие не по нраву, тот пусть валит ко всем умблам.

Бывало, что и били Канари ее гости. В основном — гордые и бедные. А если бы однажды убили насмерть? Теперь оказывается: я у нее на первом месте в списке возможных смертоубийц. Значит ли это, что, по ее понятию, я ее больше всех люблю?

Люблю — а до сих пор вел себя в точности по старинной поговорке: мэйанин о деле Рогатого вспоминает один раз в год. Решил для себя: Канари приятнее болтать со мною, а не ласкаться. Да и странно было бы мне считать иначе. Потом осознал, что болтовня моя тоже надоедает. Запретил себе злоупотреблять ее вниманием. Дурак я, дурак!

 

Месяц Змиев 1114 года Объединения сулил мне счастье. И сулил, и дарил. Несколько дней я прожил у Канари: от нее ходил на службу, к ней возвращался. Однажды вечером к ней забрел один из ее приятелей — так она его выставила вон. А ведь дядька не грозил, не бранился, тихо и по-грамотейски рассудительно бубнил у приоткрытой двери. Но в конце концов исчез.

— Отвадила, — сообщила она, возвратясь на кухню.

— Как тебе это удалось?

— Сказала, что замуж выхожу и начну правильную жизнь. Ничего: скушал, не подавился. Обещал помочь с билетами на хороший поезд, ежели я налажусь совершить свадебную поездку. У него на железной дороге связи есть.

Надобно вообразить нрав моей подруги: ни прежде, ни после никакого разговора про свадьбу меж нами не было. Если и начинал я мямлить что-то с серьезным видом, меня тут же возвращали к молчанию. Когда усмешкой, а когда и тычком под ребра.

Но вот, пришло Преполовение и с ним «Доброхот». Среди объявлений на видном месте красовалось, обведенное рамкой из цветочков:

 

Канари *** приняла решение сочетаться узами супружества с человеком, пусть безвестным, но предостойнейшим, и просит всех своих друзей и знакомых вчуже разделить ее радость, поскольку бракосочетание будет самым скромным и исключительно в родственном кругу.

 

Мне не удалось воздержаться от возгласа, коего сам бы я отнюдь не назвал достойным:

— Это не я!

— Знаю, малыш, что не ты. Газетчик, приятель мой, расстарался. Мстительный гаденыш. Теперь-то уж, будьте покойны, «друзья» сюда повалят, как псы на тухлятину. Съехал бы ты, Вайда, на время…

Тут даже я сообразил: пришла пора решительных действий.

— Уж коли съезжать, то вместе. Ко мне, в Университет. Авось, туда не сунутся.

И Канари согласилась!

Мы перебрались на мою казенную квартиру. Теперь уже не я при ней жил, а она при мне. Говорила в шутку: брошу лицедейство, наймусь на работу где-нибудь тут. Не все ли равно, где полы мыть, в театре или на отделении Словесности? Накричала разок на соседей по общей кухне, и меня стали провожать вздохами восхищения. Недюжинная, должно быть, воля у мастера Аркадачи, ежели такая девушка кротко слушается его!

Выходит, она поверила в мою повесть? Увидала себя там, во дворце у князя Баллуского, в белом платье с красными цветами? Настолько несчастна была, что решила уйти в мой, придуманный мир, сделаться подругою Джабарая? Или пожалела меня? От хорошей жизни книжек не пишут, — сказала она однажды.

Потом, когда объявление забудется, Канари, конечно, вернется домой. Дружки ее водворятся на прежние места, всё будет по-старому. Но этот месяц Змиев — пускай он будет и останется навсегда лучшим в моей жизни, думал я.

И ничегошеньки не предпринимал. Ни объяснений, ни попыток сообщить что-то матушке или хотя бы другу Токурре. С мастерши Аркадачи, счел я, довольно будет пока ей гостем маленького Маэру Рамбари. А что до Курры, то ему я просто завидую. Из зависти и сам почти что женился. Ну, не сознаваться же в этом!

 

Прихожу однажды со службы, а у Канари сидит личность нечеловеческого обличия: марбунганский орк, известный со слов Нэри Ниаррана как «муж сестры». Дожидается, собственно, меня. Ибо мастер Чанэри до сих пор не приехал, а по ходу отделочных работ в квартире на улице Бабочки кое-что выяснилось.

— Вы нашли тайник?

— Нет. Воришку.

— Он повторил свою попытку?

— Нет. И не может. Он в тюрьме.

Мастер-отделочник кладет перед нами на стол газету.

Благонамеренная печать, желает она того или нет, в силу самой природы своей раскрывает любые тайны. Особенно ежели это не праздничный «Доброхот», а веские «Побережные новости».

Обзорная статья: «“Вольномыслие” вразвес и в рассрочку». Автор клеймит позором гражданскую распущенность иных наших соотечественников, для коих подрывная литература давно уже не служит орудием общественной борьбы, пусть бы и велась таковая борьба незаконными средствами и во имя целей, глубоко чуждых как автору сих строк, так и его читателям. Нет, крамола для оных «вольнодумцев» стала предметом купли-продажи, новейшим контрабандным товаром. С ее помощью (и щедро ее оплачивая, как на ввоз, так и на вывоз) известные силы из-за рубежа стремятся подменить мэйанское многоначалие безвластием, а гласность — умственным разбродом. Увы, означенные силы до сих пор еще находят себе у нас пособников в нечистой игре, имя коей — рынок общественных настроений. Но вы просчитаетесь, господа торгаши! Мэйанский ум никогда не покупал и впредь не станет покупать себе мнений на базаре, сколь бы ни блистала их упаковка заморской мишурою. Нет, он привык добывать свои воззрения собственным упорным трудом, имея для этого как щедрую почву в виде многообразия властей, так и все необходимые навыки, накопленные за тысячу лет существования выборного строя… Забавно, до чего все это напоминает доводы времен Второго Объединения. Мы в иноземных товарах не нуждаемся, располагая и землей, и умелыми руками, да здравствует отечественная самодостаточность.

Украшена статья фотографическими снимками: «Крамола в лицах». «Изготовители» — подмастерья из подпольной печатни понуро ждут, пока стража обыщет помещение, где их накрыли. «Заказчик» — заграничный толстосум: слывет, между прочим, отличным знатоком мэйанской словесности. Какие-то его труды я, помнится, даже читал, не зная, что он враг Мэйанской Короны. И «сбытчик»: снимок сделан в зале суда. Подсудимый — белобрысый дядька с безумными очами. Не очень-то я удивился, прочтя под картинкой подпись: «Урмарри Хинни».

Из статьи следует, будто этот малый держал у себя крамолу не для собственных нужд, а на продажу. Не нашел более спокойного ремесла для прокорма жены и деток.

— Привратник его узнал, — сообщил орк, ткнув пальцем в картинку с мастером Хинни.

— Этот человек появлялся возле квартиры Рамбари?

— И входил, и выходил, дверь ключом отпирал. Прошлой осенью.

— Именно тогда, когда Токурра уже вернулся из Пардвены, но в дедово жилище еще не переселился?

— Хозяева в столицу ездили.

— А что ж этот привратник раньше молчал?

— Повода не было.

— Но ведь знал он, что господин Рамбари обнаружил приметы вторжения воров!

— Он хозяину и сказал: видел, мол, человека. Роста среднего, сложения среднего, примет нет. Подумал — может, он друг хозяйский, или родственник…

— А как только увидал картинку в газете, так и опознал негодяя?

— Выходит, так.

Хорош, однако же, Токурра, что не сказал нам с Нэри ни слова про этого незваного гостя без особых примет!

Но что у нас получается? Крамола, за которую посадили мастера Хинни, — это газета «Клинок», выпуски 1070-х годов. Вполне возможно, что ее-то и хранил у себя в квартире старый лекарь Рамбари. Вдруг он по молодости был связан с бунтовщиками? Или наоборот, о нем писали как о ретивом приспешнике властей, поносили его гражданскую трусость, и он решил сохранить для себя эти статьи как память?

Так или иначе, мастер Хинни в каком-то смысле спас друга моего Токурру. А не то повздорил бы Курра с коллегами, накропали бы на него донос — и пожалуйте вам, обыск, и отставного полусотника отдали бы под суд.

Хинни к осени отпустят из тюрьмы, и тогда, возможно, мы с ним потолкуем. Попробуем вызнать, кто были покупатели, обещавшие ему денег за краденный «Клинок». И где он взял ключи от квартиры Рамбари. Или он близко знал старичка, был вхож к нему в дом, хоть сам и не связан со врачеванием?

 

И вот, грянуло неизбежное. Подошло Новомесячье Устроения Стихий, а в запасе у нас осталось только три главы. Прочитанных, правда, цензором Донатой, годных в печать — но  только три! Два месяца, Исполинов и Змиев, мы занимались чем угодно, только не «Паломниками».

За шесть дней до Новомесячья я сидел в кабинете Третьего Секретариата, понуро внимая мастерше Таргиррари. Выволочки я, безусловно, заслужил. Опыта газетной работы у меня нет, что такое «сроки», я не разумею — и так далее, и так далее.

Хорошо, что Чанэри не было рядом. Ибо в кабинет зашел еще и мастер Пепеку.

Рослый, полный, одет от лучшего ларбарского портного. Приятная растяжечка в голосе. У начинающих авторов, молвил он мне, как правило большие творения издыхают, не дорастя и до половины. Да, Ваша повесть не стала исключением. Так что ж? Убиваться теперь?  Вы, кажется, историк — так и отнеситесь к этому как к малозначащей подробности из новейшей истории Ларбара. Не опускайте рук: пусть не вторая, не третья, но, скажем, пятая Ваша повесть непременно удастся! И главное: не бойтесь писать без замаха на печатание! 

Продолжалась его речь с четверть часа. Я глядел в пол. «Остановившимся взглядом, как если бы надеялся высмотреть в щелях меж половиц  разрешение своим трудностям», — написал бы маститый газетчик вроде моего непрошеного утешителя. На самом деле я в это самое мгновение убедился: подобные обороты речи не вовсе бессмысленны. Разгадку одной из тайн я, кажется, высмотрел. Не в щели, правда, а просто на полу под столом Третьего Секретаря, рядышком с корзиною для бумаг. Листок, исписанный хорошо знакомым мне почерком. Ибо уже несколько месяцев я читаю на полях «Пяти паломников» правку, написанную именно этою рукой.

Когда Пепеку удалился, мастерша Таргиррари нашла нужным подойти, потрясти меня за плечо и сообщить: об издыхании не может быть и речи. Повесть придется продолжать во что бы то ни стало. Если она Вам самому разонравилась, так то не повод, чтобы надуть десятки тысяч читателей. Отклики-то идут, что будет дальше, всем любопытно!

Она говорила, а я соображал, что бы такое мне уронить на пол. Желательно, круглое, способное укатиться под стол. И пожалел, что не умею по-балаганному падать в обморок. Надо будет попросить Канари, чтобы научила меня этому искусству.

Наконец, придумал. В кармане у меня должен быть порошок от головной боли. Попросил воды, старушка Эвалли принесла. Предложила, если надо, сердечных капель. Я, как воспитанный юноша, встал с дивана, выкинул в корзину обертку из-под порошка. Нагнулся — да и хвать с полу тот листок!

Развернул, пробежал глазами.

— Вы, мастерша Таргиррари, которую школу окончили?

Поначалу ни Третий Секретарь, ни старушка не поняли, к чему это я. Мастер Вайда Аркадачи напоказ углубился в чтение. Качал головою, мычал в такт, ибо читал стихи.

— Имени Королевы Вонгэти, — спохватясь, краснея, пробормотала Таргиррари.

Я перевернул листок. Изнанку его занимал отрывок чьей-то статьи, отпечатанной на махинке. Строки были крест-накрест перечеркнуты неумолимым карандашом Третьего Секретариата.

— Закрытое заведение для благородных девиц?

— Да. А… в чем дело?

А дело в том, любезный мой читатель, что на листке карандашом же, со многими поправками, написано было стихотворение от лица князя Диневанского, обращенное к Мичирину Джалбери. «Мой друг, как непроста судьба твоя…»

Теперь вид мой был столь же гневен, как прежде покаянен и уныл:

— Отклики читателей? Безымянный стихотворец? «Эксклюзив», демоны меня поберите!

Ей пришлось сознаться. Песни для нашей повести пишет она сама, Третий Секретарь «Ларбарского Доброхота». Зачем им с Эвалли понадобилось меня морочить? Таргиррари стеснялась своего поэтического творчества. Умолять меня не рассказывать ничего Нэри Ниаррану она даже не пыталась.

Столковались на том, что в ближайшие выпуски она даст по одной готовой уже главе, а я приложу все силы, чтобы к концу месяца повесть продвинулась хотя бы глав на пять-шесть.

 

Я взялся за дело, призвав на подмогу Токурру. Весь праздник мы в доме у моей матушки стучали на махинке. Надо отдать должное молодому господину Маэру: стук сей нисколько его не возмутил, спал он и просыпался своим обычным порядком.

Но я — как я мог уехать из города, оставив Канари одну? Ничего удивительного, если она вернется к себе на Оружейную улицу и вовеки не захочет иметь со мной дело. К повести я не то что охладел, а проникся самой истовой ненавистью.

У нас получилось два длинных описания, каких не любит мастер Ниарран: лешачиха Пинги гостит у мастера Талипатты, над стихиями Кеаро Каданни совершают обряд устроения. Мы пустили в ход несколько песен, припасенных заранее, сочинили с полдюжины разговоров, без которых можно было и обойтись. Всё ради заполнения объема.

А потом застряли. И долго бы еще без толку сидели над следующей главой. Но в третий день праздника, поздним утром, я вышел на базар. И увидал на главной и единственной площади нашего поселка — кого же? Мою Канари.

Не усидела в Ларбаре. Приехала. Уж не затем ли, чтоб познакомиться с мастершей Аркадачи? Подтвердить, что намерения мои она, Канари, рассматривает как самые серьезные и что от свадьбы я не отверчусь?

— Соскучилась по тебе, малыш.

Купили мы с нею еды, вина, пошли домой. Не могу сказать, чтобы ноги у меня не тряслись, пока я поднимался на крыльцо.

 

Забывчивость и тугота на ухо — два качества, которые в семье Аркадачи никогда еще никого не подводили. Когда я представил гостью, матушка сказала:

— Канари? Нари? Так Вы и есть тот самый «приятель»? Вайда о Вас много рассказывал.

И хитро, укоризненно на меня поглядела. Поделом: с такого болвана, как я, действительно сталось бы, толкуя о возлюбленной, именовать ее: «один мой хороший товарищ»… Нэри Ниарран — он же, видимо, Нари — ни разу здесь у нас не гостил, в лицо его матушка не знает.

Канари немедленно сообразила, в чем дело.

— О Вас также. Вы ведь читаете нашу повесть о «Паломниках»? Узнали себя?

— В ком?

— В умбинской княгине, конечно!

— А она, по вашему замыслу, еще появится?

— Во-первых, она и так никуда не девалась. Ревандра же ее рыцарь, не абы чей! И сама она еще будет, обязательно!

Почему бы ларбарскому газетчику не быть девицей крепкого сложения, в дерюжной юбке до щиколоток, в башмаках на толстых каблуках, в белой кофточке с шейным платком, завязанным вроде мужского шарфа? Независимая особа. Никакого девчачьего верещанья: мужской, веский разговор, такой, что даже госпожа Яджирро Маттаку не нашла бы, к чему придраться. Про газету, про наши писательские труды. Жизнь «Доброхота» ей не вовсе неизвестна: отчасти от меня, а отчасти от знакомого ее газетного деятеля.

Оттеснила матушку от самовара. Принялась сама смешивать травы и пряности для заварки медового вина. Мне сунула в руки кулек с овощами: вымой, нарежь, маслом заправь и поставь тушиться. А Вы, мастерша Аркадачи, расскажите что-нибудь.

— О чем?

— Да о чем хотите. Например: судя по опросам, среди читателей «Доброхота» около трети людей образованных, не служащих, родителей взрослых детей. Так что Вы — показательный пример. Допустим, мы отрешимся от мысли, что Вайда — это Вайда. Что бы Вам хотелось видеть в «Повести о “Паломниках”», чего там пока нет? И от чего, по-Вашему, она бы не стала хуже, если это из нее выкинуть? Короче, Ваши поправки и пожелания.

— Не знаю… Жалко будет, если этот бедняга не поправится.

— Который? Устроитель?

— Да, Байджи. У него семья, дочка…

— Устроителя спасем.

— Но фигурки не у него?

«Доброхот» в таких случаях ставит вместо ответной реплики три знака вопроса. Канари честно сыграла их все три: глазами, бровями, ложкою, полной меда.

— Разве он их не проглотил? — спросила матушка.

— Байджи? Фишки для «Паломников»? Каменные, восемь штук?

— Да. Чтобы Мэйан спасти. Оттого и занемог.

— Устроим прочистку кишечника. Господин Токурра — лекарь он или где?

Супруги Рамбари при виде моей подруги несколько оторопели. Оно и к лучшему: авось, не выдадут.

Было общее застолье с песнями. Канари приметила в углу нашей залы всеми забытый шпинет и попросила: можно сыграть? Хочу, дескать, показать мастерше Аркадачи, как поются песни из нашей повести.

Был «Медный Таз», чей напев она слыхала с моего голоса. Был «Бедный мой малыш». Я сидел и млел.

И еще была одна песенка из сборника Видаджани: не гангоберовского, а старомэйанского. Канари в него заглядывала, пока жила у меня. Пробовала разбирать, сравнивая подлинник с переводами Фангани. Любопытно, дескать, какою такой наукой ты, Вайда, занимаешься. Одну из песен я ей заново перевел, хотя для повести эти стихи и не годятся. Фангани, как то ему свойственно, при переводе обошел вниманием видаджанину похабную шуточку в одной из строк, я решил сие восполнить. Ибо за этот месяц Канари несколько раз уже заводила разговор о том, что она-де старше меня и будет совсем старухой к тому времени, когда я хоть сколько-то остепенюсь.

И вот, пожалуйте: у нее уже и напев готов:    

 

Я встретил Вас, моя старушка,

Бродя по городу один.

Вас тронул вид моих седин,

Клюка и нищенская кружка.

Скитаюсь я уж много лет,

Доволен скромной кочерыжкой…

Идемте к Вам! У Вас под крышкой —

Неподражаемый обед!

 

Тряхнув единственной сережкой,

Нежны и ласковы, как мать,

Вы стали миску наполнять

Большою медной поварешкой:

«Одной мне этого не съесть,

Давно моя скончалась хрюшка…

Мужчина же, имея брюшко,

Везде найдет любовь и честь.»

 

Из отдаленного овражка

Не слышно песен городских.

Я выжидательно притих,

С трудом доев «седло барашка».

О, женский нрав, увы, таков:

Сначала все вы — притворяшки.

Но если Вас стесняют пряжки,

Я расстегнуть Вам их готов.

 

Отброшены судок  и чашка:

Вам так легко в себя влюблять,

Ведь Вы, ведь Вы — такая пташка!

Я стар и мне пора в кровать…

…Вы утром плакали, твердя:

«Поешь хотя бы на дорожку…»

И накрошили мне в окрошку

Четыре крепкие груздя.

 

«Кусочек пирога отрежь-ка,

Допей вингарское вино…»

Но Вам разгрызть не суждено

Меня как крепкого орешка!

Пускай у одиноких дам

В чести голодные воришки —

Я за медовые коврижки

Свою свободу не отдам!

 

 

И ведь как ловко! С одной стороны, она продолжает обаивать мастершу Аркадачи, строит из себя учтивую страмницу. С другой, отвечает мне на мои опасения. Не променяет Канари свою свободу ни на какое мое сватовство. И всё это — моими же словами, то бишь видаджаниными в моем переложении!

Нам с Токуррой ничего не осталось, как показать коллеге Нари наши труды последних дней и посетовать: княжье совещание никуда не годится.

— А вы его напишите в виде пьесы! — молвила Канари.

Взяла наш черновик и принялась сходу диктовать, как оно должно было бы выглядеть в новейшем действе, с пометками, кто из лицедеев куда идёт и какие мины строит. Ко времени, когда надо было отправляться в город, эта глава была сделана полностью.

Лучше того: пока я перепечатывал ее начисто, Токурра набросал давно уже надобное нам объяснение Кеаро с князем насчет зачарованных фигурок. И дальше — то, как устроитель Байджи учит наших героев играть в «пять паломников». Хоть поздно, а правила старинной игры в нашей повести даны.

— Еще десяток страниц. Я старался не слишком сбивать сюжет, — молвил Курра в смущении.

Эта глава, по счету девятнадцатая, стала первой, от начала и до конца написанной полусотником Рамбари. Наконец-то мои обязанности при нем начинают сводиться к роли литературного помощника, обрадовался я. Всё так, как и задумано было изначально.

 

После праздника вернулся Чанэри. Прежде я никогда не видал его таким встрепанным — и, кажется, не без причины. Передаю рассказ его почти дословно.

 

 

Приключения Чанэри Ниаррана

в городах Марбунгу и Пайрунане летом 1114 г. Об.

 

Бенг Байани — муж моей средней сестрицы. Работал в марбунганском порту слесарем на судостроительном заводе. Попал под увольнение, подался на ту сторону моря. Где-то прочел, будто там с безработицей дела обстоят лучше, чем по эту.

Марбунгу — не Ларбар. Древние обычаи цветут буйным цветом. Слесарь-сдельщик, зарабатывая от силы шесть сотен ланг в полмесяца, запросто исчислит свою родословную за последние две тысячи шестьсот лет, от самого Мемебенга. И пишет стихи на арандийском наречии.

Работы в Пайрунане Бенг не нашел. Два года жил неизвестно чем — не считая супругиных посылок из Марбунгу. При этом у нее с Бенгом две дочки, обеим скоро в школу, да и жрать что-то нужно. А ни пособие, ни места в школе для неимущих без прошения от отца детей даны быть не могут, пока отец и мать состоят в законном браке. Но и развестись сестрица отказывается. Ибо где найдешь другого такого боярина, как Бенг? Наша-то семья, вишь ли, тоже ископаемо старинного рода. Какой-нибудь мэйанин, да еще и чуждый единобожия, нам не годится. Ибо Бог сказал: Любовь и Благой Закон. Стало быть, благо — сидеть без медяшки да читать мужнины стишки, где тебя равняют с утраченным сокровищем Великого Царства.

В начале лета мама срочно вызвала меня из Ларбара. Беднягу Бенга, по ее словам, заключили в тюрьму, и скоро казнят, аки царевича Тобуибенга. Свежий пример: лет этак тысячу четыреста тому назад свершилось сие злодейство.

Приезжаем мы с Чой в Марбунгу. Ча — мой товарищ, согласился сопроводить меня. Видим картину, достойную рыданий Змиевых. Сестрица целый месяц уже ничего не ест: ни супчика, ни сухой горбушки. С горя нутро перевернулось, пищи не принимает. За девчонками приглядывает наша старшая сестра. Значит, она тоже живет у нас, и трое ребятишек при ней. Муж ее, портовый возчик, приезжает ночевать. Ибо где ему еще быть, как не при супруге? Эта часть семейства разместилась на кухне, общей у нас с четырьмя соседями. Всего столуются там днем двадцать восемь человек, а ночью спят семеро. Младшей сестренке — она не замужем и обычно живет на кухонном ларе с овощами — постелили в прихожей на полу. Каждую ночь старший зять перешагивает через нее, ходя в уборную и обратно. Справлять нужду в доме зять не может: на дворе стоит его телега с лошадьми. Ну, как сведут? Смотреть надо. А у сестренки от спанья на полу разболелась поясница.

Мать бегает по знакомым, пытается собрать денег: среднюю сестрицу решено свозить в Пайрунан, да там дать взятку, чтобы ей с Бенгом разрешили хотя бы одно свидание. Папаша Ниарран тоже голодает, из сострадания родному дитяти: дозволяет себе только водку да щупальца кальмара. Ни с кем не разговаривает, приходит с работы, опрокидывает чарку, садится перед ковриком, где выткан Змий, и молится. Пытается добиться от Единого Бога своего внятных разъяснений: что именно он, Бог, желает сказать всей этою деёю?

Ча остался в Марбунгу. Сказал, что может ночевать на улице, прямо на телеге, заодно ее сторожа. Узнал про беду младшей нашей сестренки, вызвался размять ей спину, потому как он — костоправ. Кажется, помогло. Я не стал дожидаться, пока окажется, что дружок мой по ходу костоправства разбил сердце бедной девушке. Сел на пароход и двинулся в Пайрунан, выяснять, что там и как.

Во-первых, посадили нашего Бенга отнюдь не в тюрьму, а в лечебницу для помешанных.

Спятил он вот как. В последний день месяца Исполинов в Пайрунане, как и во всем Объединении, готовились состязания поэтов. Притязая на награду — три тысячи ланг — надо было пройти три ступени отбора. Началось это с Новогодия, Бенг успел добраться аж до второй ступени. Никто не скажет, что он упустил возможность приумножить свои сокровища! Требовалось читать стихи перед публикой в городском саду. И там-то, при народе, зять мой додумался прочесть несколько стихотворений, где объявлял себя Царем Арандийским. Вышло много шума, стража обратилась во врачебный надзор. Бенга обследовали, признали душевнобольным и направили лечиться.   

Во-вторых, посетил я его. Даже без взятки: сработал мой газетный значок. Бенг встретил меня песней собственного сочинения. И надулся, отворотился в угол, когда я дерзнул что-то сказать ему. Соседи по палате указали мне: к Великому Царю надлежит обращаться непременно стихами.

Я все-таки спросил:

— Ежели ты Царь, то есть Змий, так чего тут сидишь? Окошко-то есть: обернулся бы да и улетел.

И вернулся в Марбунгу. Всё семейство наше обрадовалось. Раз Бенг не под судом, а на излечении, то можно подать бумаги, выправить опеку, чтобы его отпустили домой, на руки родственникам. Начали уговаривать старшего зятя: пусть он, опять же взятки ради, продаст одну свою лошадь. Самоотверженный Ча сболтнул, что за выдачу его, Чи, коронной страже когда-то была назначена награда. Ежели то постановление еще в силе — то вот вам и денежки! Младшая сестренка вцепилась в него и стала плакать, что не позволит. Вступился и папаша: никогда семья Ниарран не предавала своих гостей в руки правосудия! Лучше, дескать, все мы будем жить на пустом берегу и питаться ракушками… Переводя на нынешние условия — будем на отмели собирать бутылки и прочий мусор, сдавать во вторичное сырье по полтиннику за пуд.

На правах богатого братца с юга я молчу, вопросов не задаю.

Тут является квартальный стражник. На Чу не обращает внимания, у меня бегло глядит бумаги и требует штраф: я, приплывши из Пайрунана, должен был по второму разу записаться в участке как временно проживающий. А потом спрашивает:

— Что, зять ваш Бенг Байани не объявлялся?

— Дык-ть, он в безумном доме, с ума сошел.

— Н-да? — хмыкает квартальный.

А сам посматривает по углам.

— Когда объявится, вяжите. И срочно зовите меня.

Оказывается, в ту же ночь, когда я плыл на пароходе из Пайрунана в Марбунгу, Бенг совершил побег из лечебницы. Мою непричастность подтвердили начальство сумасшедшего дома и капитан. При всем желании я не мог пронести зятю никаких снастей для побега. И в Пайрунане, и по дороге я все время был у кого-нибудь на виду. Но раз уж Бенг на свободе, то куда еще ему податься, ежели не домой?

Как ему удалось сбежать, для моего ума не постижимо. На виду у двух десятков соседей-сумасшедших, из запертой палаты, даже решетка на окне осталась целой. Только обгорела немного, а вернее, кислотой какой-то потравлена, но лишь слегка. Разумеется, часть соседей заверяет, будто своими глазами видели, как Бенг принял Змиево обличие, покрылся златой чешуёй, исполнил пляску Мемембенга, взлетел к окну, протиснулся через прутья и был таков. Прочие разумно возражают: чепуха, драконов не бывает, да и Аранда давно не Царство, а часть Объединения.

Средняя сестрица поднялась с постели. Вытряхнула из домашних последние денежки. Сказала: я знаю, что делать. Пойду к орчихе-семибожнице, буду гадать, жив ли еще Бенг, или стал драконом в божественном смысле слова, то есть помер. Вдруг его замучили насмерть, либо врачи, либо соседи, а теперь только врут, будто он сбежал? Мама заплакала: не пущу! Лучше драконом стать, чем с мэйанскими семибожниками связываться! Самоотверженный Ча говорит: давайте, что ли, я схожу. Я с Царем не в родне, мне можно.

Идет, гадает. Орчиха говорит: Бенг жив, здоров и на свободе, гребешков кушает. Гребешки — тоже ракушки, но подаются в приличных кабаках и не за наши деньги.

Вот и не знаю я, что же на самом деле случилось с Бенгом.

 

Я рискнул высказать свои предположения, но боюсь, Нэри они не утешили. Быть может, среди сотрудников лечебницы нашелся кто-то, кто выступает за восстановление царства в Аранде? Или: Бенга сочли подходящим для разведки, сумасшедшим объявили только для виду, завербовали, а потом обставили его исчезновение с наибольшей таинственностью, чтобы родня меньше болтала?

И еще я понял одну вещь, которой прежде не учитывал. Чувство Нэри к Римми Гангобер покоится на расчете, и притом самом точном. Не просто замужняя дама, но такая, кто ни при каких условиях не бросит мужа. Ибо Чанэри, потомок царей, будь он хоть трижды вольнодумец, ни за что не связался бы по-настоящему с женщиной, не происходящей из арандийских бояр. И считал бы себя последним осьминогом, если бы допустил, чтобы жена его работала, а не сидела дома, нянча детишек. С другой стороны, мысля здраво, Нэри никакой девушке, будь она хоть царевна, не пожелал бы очутиться у папаши Ниаррана в Марбунгу, на одной кухне с двадцатью восемью голодными единобожниками. Значит, ему нужна была заведомо безнадежная любовь. И он такую себе нашел.

С тоски Нэри схватился за повесть. Написал главу двадцатую, где Лалаи Гианьян наконец-то предлагает фигурки господину Ревандре. По расчету, глава эта должна была прийтись на Новомесячье Старца: семейный праздник, особенно чтимый «Доброхотом».

И тогда-то, читатель мой, свершилось последнее и самое загадочное из происшествий, постигших нас в пору написания «Повести о “Пяти паломниках”». К нему я незамедлительно и перехожу.

 

 

VI.

Под Преполовение месяца Устроения Стихий мы с Токуррой, прежде чем отправиться за город, крепко отпраздновали в лавке у Гангобера. Канари и Чанэри пировали с нами, из хозяев был только Аруна. Римми и Ираунг отправились поздравлять с днем рождения кого-то из давних подруг госпожи Яджирро.

Разгулялись мы так, что уходя, я забыл на столе папку с новыми главами повести.

Утром в больную мою голову пришла мысль: озадачить на праздники господина Донату. Я уже знал, что и в выходные он по утрам как правило сидит у себя в Цензуре, поскольку одинок и веселиться ему не с кем. Да и живет он, как известно, неподалеку от городской тюрьмы, что не располагает к домашнему отдохновению.

Стало быть, я побрел в книжную лавку. Канари осталась дома спать. Папка моя мирно лежала в чайной комнате: убирая посуду, барышня Унг ее не тронула. Для порядка я заглянул, все ли страницы на месте. И нашел…

Вы, читатель, догадались уже, что именно я там нашел. Две главы про Джани Парамелло и княжну Байдамби, те самые «главы вне действия».

Таинственный мастер Джани давно уже мелькал в разговорах наших действующих лиц. По чести сказать, некрасиво было бы не дать ему выступить лично. Да и княжна Байдамби задумана была как лицо куда более значимое, чем потом у нас получилось. Спору нет: главы как нельзя к месту. Но кто их написал? — Вопрос, прямо-таки роковой для нашей повести!

Посторонние, включая коварных дам из Третьего Секретариата, в этом случае исключаются. По словам Ираунг, кроме нее со вчерашней ночи в комнату никто не заходил. А еще вечером я папку раскрывал и этих листов в ней не видел. Разве что в час перед рассветом лавку посетили взломщики, оставили рукопись и ушли?

Бежать и расспрашивать по очереди всех вчерашних собутыльников у меня не было ни телесных, ни нравственных сил. Поэтому я решил рассуждать умозрительно. Для начала: кому сие выгодно? Но опять-таки получается, что всем. Нэри, мне и Токурре — чтобы угодить редакции, соблюсти сроки, пусть даже главы эти для развития действия и не обязательны. Гангоберу — чтобы повесть вышла в газете, а потом он ее издаст книжкой… Нет. Стиль явно не наш. И не такой, как если бы кто-то — например, Аруна — под нас подделывался. Нет, безымянный прозаик пишет от себя.

Совсем недавно у нас шла речь о том, что Уратранна намерен выдать свою пьесу за творение множества сочинителей во главе с князем Атту-Варрой. Напророчили? Или подали кому-то невольный знак, как с нами самими следует обращаться?

Со стены на меня смотрели три музыканта: Парамелло, Чибурелло и Самсаме. Я перечитал рукопись. Мастер Джани действительно описан похожим на печатный свой портрет. Но повадка, отдельный выражения, общий гонор — всё это явно взято у Нэри Ниаррана. И эта его боярышня из Марбунгу… Впрочем, нет: она не из нэриных рассказов, а из песни, с которой все начиналось: «Наши речи услышал благородный Ревандра…». Барышня Марри «…из семейства опальных арандийских бояр».

Выходит, неведомый наш соавтор отождествил Джани Парамелло с Видаджани Коинским? Исторически это полная нелепость: в 587 году Видаджани должно было быть лет восемьдесят, а скорее всего, он умер где-то в конце 560-х гг. С другой стороны, знатоки мэйанской словесности тоже ведь могут ошибаться…

Стало быть, раз не мы — то наши дамы. Канари, Римми, Ираунг. Они Видаджани любят. Страданий ревности моя голова в это утро не вынесла бы, а потому Канари я тоже исключил. Слишком много допущений: где она взяла пишущую махинку? Или кому отдала свой черновик перепечатать? В нашем университетском доме такого человека найти несложно, и все-таки… Нет, она триста раз по ходу работы посоветовалась бы со мной, что да как говорили в шестом веке. И вообще, Байдамби — не ее роль.

Кому выгодно? Будь я на месте барышни Ираунг, я бы нынче не книгами торговал, а сидел в уголку и плакал, ежели это Римми так написала про Чанэри. Ласково ведь, по-доброму написано! Но мастерша Гангобер бережна к своим друзьям, и даже если бы сочинила что-то такое, то не стала бы обнародовать.

Я слабым стоном подал весть о своем существовании. Ираунг вошла. Я спросил:

— А что было дальше, барышня моя?

Унг поправила очки. И сделала то, чего я не видывал прежде: резким движением стряхнула с лица улыбку.

— Как Вы сказали, мастер Вайда?

Это она воображала себя княжной. Не чародейкой, не лешачихой, не барышней Гианьян, а злой и несчастной, толстой и светловолосой Байдамби Баллуской. И себя же — бояричем Нальгинари. И Нэри ей, вопреки всем ее стараниям доказать обратное, не противен, а очень дорог. Чанэри — Нэри, или Чани, по-старинному Джани. Он из нищей и непутевой, но шибко знатной арандийской семьи, Ираунг тоже не последняя змейская боярышня. Не будь между ними той взаимной обреченности, имя которой — царское родство, она в Чанэри, наверное, влюбилась бы.

— Верно ли я понимаю, что Байдамби сбежит в это свое Видабери, а Мако придет к ней туда, да там и останется?

 Теперь она уже в открытую улыбалась. Застань нас двоих Канари, получил бы я по башке самым толстым томом из тех, что выставляются на продажу в гангоберовой лавке.

— Конечно, — отвечала Ираунг.

— А всё потому, что Макобирри вообразит, будто Дамби и Джани составляют не худшую пару, чем прежние его возлюбленные?

— Да. Да.

И спросила:

— Ваш цензор Доната берет на прочтение дальнейшие части?

— То есть не подряд, а откуда-то ближе к концу?

— Да.

Она не сомневалась, что повесть наша теперь уже не сможет существовать без ее глав. Просто открыла ящик стола и протянула мне еще несколько страниц. Там, где про древленя Самсаме в обличии проповедника, про Мако, стоящего у дома Видабери, про воздвижение Белого знамени.

— В моих излияниях Вы, Ираунг, не нуждаетесь. И все-таки я не могу смолчать. Хорошо, чудо как хорошо, что Вы это написали!

— Я знаю. Мне это помогло. От многого избавило.

— Разумеется! Не могло не помочь! Не могло не избавить! Теперь, думаю я, и Нэри для Вас уже не такое умбло поганое, как был раньше?

Она протерла стекла очков. Водрузила их снова на нос.

— Он-то тут при чем?

— То есть как?!

— Мастер Чанэри?

— Так разве не он — Ваш мастер Джани?

Барышня Унг покачала головой.

— Выходит, Вы, Вайда, не поняли.

— Не понял чего?

— Парамелло — это я. Равно как и княжна. И Мако тоже я. И Самсаме-ли-Дулия, и мохноноги. И князь, и Нарек, и все остальные тоже. И дерево в саду.

И добавила:

— Уж если от кого избавляться, так от себя.

 

 

Дальнейшие наши труды над повестью шли сравнительно спокойно. К концу месяца Старца мы написали все тридцать четыре главы. Вот Вам, читатель, сводная роспись того, когда и кем которая глава была написана.

Позже, для книжного издания мы решили досочинить еще несколько вставных глав: тех, что про Лэйгари с Нареком и Уратранной, про служителей Черного храма и про допрос Джани Парамелло у боярина Нальгинарри.

 

ВА — Вайда Аркадачи, ЧН — Чанэри Ниарран, ТР — Токурра Рамбари, К — Канари, И — Ираунг

 

Главы	Когда изданы	Когда написаны	Авторы
1.«Супруга княжьего посла», 2.«Ходатаи о деле старца»	Новомесячье Безвидного 1114	Месяц Владыки 1113	ВА
3.«Всюду уши», 4.«Отрок из дальней крепости»	Преполовение Безвидного	Месяц Владыки	ЧН
5.«Особа важнее важного»,  6.«Пестрая столица»	Новомесячье Исполинов	Месяц Рогатого	ВА (5), ЧН (6)
7.«Княжий прием, или Песня о Медном Тазе», 8.«Прием продолжается»	Преполовение Исполинов	Месяц Рогатого	ВА
9.«Ловушка», 10.«Милость Творца»	Новомесячье Змиев	Месяц Рогатого	ЧН
11.«Поручения князя», 12.«Поручения княжича»	Преполовение Змиев	Месяц Владычицы	ВА
13. «Провал»	Новомесячье Устроения	Месяц Владычицы	ЧН
14. «Ужин в “Огненной птице”», 15.«Соблазнитель»	Преполовение Устроения	Новогодие, Месяц Безвидного 1114	ВА
16. «Чародеи, грабители и устроители», 17. Распределение задач»	Новомесячье Обретения	Месяц Устроения	ВА, ТР
18. «Совещание у князя»	Преполовение Обретения	Месяц Устроения	ВА, ТР, К
19.«Тайна “Пяти паломников”», 20.«Умбло выдвигает условия»	Новомесячье Старца	Месяц Устроения	ТР (19), ЧН (20)
Главы вне действия (V-VI)	Преполовение Старца	Начало лета 1114	И
21.«Слишком выгодная сделка», 22.«Карающий бич Судии»	Новомесячье Воителя	Месяц Устроения	ЧН, ВА, ТР (21) ЧН (22)
23.«Равновесие», 24.«Умбло готово торговаться»	Преполовение Воителя	Месяц Устроения	ВА (23) ТР (24)
25.«Стихия Вольности», 26.«Небесный Замок Видабери»	Новомесячье Плясуньи	Месяц Обретения	ВА (25) ЧН (26)
27.«Небесный Замок. Продолжение». 28.«Убийца убит»	Преполовение Плясуньи	Месяц Обретения	ЧН (27) ЧН, ВА, ТР (28)
Главы вне действия (VII-VIII)	Новомесячье Премудрой	Начало лета 1114	И
29.«Следствие завершается», 30.«Чародейский проход»	Преполовение Премудрой	Месяц Старца	ВА (29) ЧН (30)
31.«Тупик, опочивальня и застенок», 32.«Обретение сущности»	Новомесячье Владыки	Месяц Старца	ЧН, ВА, ТР
33.«Возвращение “паломников”», 34.«Возвращение посольства»	Преполовение Владыки	Месяц Старца	ЧН (33) ЧН, ВА, ТР (34)
Главы вне действия (I-IV, IX-X)	Осень 1115	Зима1114	ЧН, ВА (I-IV), И (IX-X)

 

Сейчас, подводя итог нашим тогдашним трудам, я вижу, сколь многое мне так и не удалось.

Во-первых, при всем своем благородстве и рыцарстве, Эйджен Ревандра не вышел героем. Виной тому, должно быть, все-таки зависть моя к другу моему Токурре Рамбари. И то, что Чанэри с Куррой так и не сдружился по-настоящему. С другой стороны, пиши я об Эйджене подробнее, я стал бы, наверное, присочинять и ему сердечные тайны и внутренние пороки, так что вышло бы только хуже.

Что до Джабарая и Кеаро, то против них, как ни стараюсь, я возражений не нахожу. До сих пор люблю перечитывать те места, где речь про них. А вот нелюдь, лешачиха и мохноноги, могли бы быть и меньше похожими на людей.

Далее: серьезный недостаток нашей повести — смятая развязка при медленной и длинной завязке. Завершать свои сочинения я вообще не умею, что видно, хотя бы, по этим вот моим заметкам.

И к тому же, у меня не получилось решить одну из главных задач, которые я себе ставил как историку: в повести не схвачена смена времен, точка колебания на переходе от Первого Объединения ко Второму. Старый Мэйан существует отдельно, а Нарек с королевной Лэйгари — сами по себе. Макобирри Нальгинарри вышел мятущимся влюбленным, а вовсе не государственным мужем. Да, так хотела Ираунг. И все же я мог бы хотя бы намекнуть: пройдет три-четыре года, и Макобирри станет одною из главных движущих сил противо-нарековского заговора. А письма его и воззвания положат начало целому направлению общественной мысли: так называемому «пути гражданского устрашения», тому, что за морем называют политическим террором. Впрочем, я в чем-то готов согласиться с Унг: пусть наш Мако останется в доме Видабери, с любимой своею парочкой, а известный истории боярич Нальгинарри будет просто другим лицом. В конце концов, если музыкант по прозвищу Парамелло соединился у нас с Видаджани Коинским, так почему бы другому человеку не разделиться надвое?

 

Чтобы не расставаться на полуслове со своими друзьями середины 1110-х годов, расскажу еще один случай. Прямого отношения к «Паломникам» он не имеет, но вместо заключения может быть и уместен.

Перед Новомесячьем Воителя 1114 года Канари предупредила: в один из ближайших дней ей надобно будет отлучиться на всю ночь. Куда-то, где мое присутствие нежелательно. Она, дескать, обещала помочь одному своему знакомому провернуть некое дельце. И если я не последний болван и самодур, то не стану ни удерживать ее, ни навязываться в сопровождение, ни тайком следить за нею.

Мне пришлось смириться. Но за прошедшие месяцы я, как оказалось, отвык коротать вечера один. Когда Канари ушла, я поплелся к Чанэри. Думал еще раз пересмотреть с ним последние главы повести.

Но приятель мой тоже в эту ночь собирался в город: я застал его уже в дверях.

— Газетная служба зовет? — спросил я.

Нет, отвечал Нэри, дело частного порядка. Собираюсь кое с кем поквитаться за его доброту. Айда вместе, ежели хочешь.

Мы направились на  Новый посад, зашли в пустой дом возле Желтой заставы. Здание это теперь отделано, а тогда только еще подготовлялось к перестройке, жильцы выехали, но работы еще не начались. Во внутреннем дворе нас поджидало еще несколько человек из «Доброхота», в том числе — смутно знакомая мне личность, одетая наподобие гимнаста.

Только тут я узнал, зачем он так одевается. Это газетный фотограф. Ремесло его требует немалой ловкости, ибо снимки он делает не со стойки, как другие, а держа свои снасти в руках, часто вися при этом где-нибудь на карнизе или лежа на мостовой — отсюда  неожиданные точки зрения на его снимках.

Цель сборища, как я понял из разговоров, была ученая: дождаться утра и на рассвете испытать изобретение, предназначенное для фотографической съемки в полутемноте. Сторожу при пустом здании заплатили денег, нас пустили внутрь. Мы расположились у большого окна на лестнице, между вторым и третьим этажами, потушили переносной фонарь.

Весь остаток ночи газетчики грелись куревом и водкой из фляжки, передаваемой по кругу. И по очереди караулили, глядя в окно. Вид оттуда открывался безрадостный: на площадь в окружении увечных тополей, на стену и ворота Ларбарской тюрьмы.

Наконец, уже на рассвете, наблюдатель подал знак: есть! На площади появились двое, женщина и мужчина. Осмотрелись. Подошли к одному из деревьев. Обнялись, словно бы на прощанье, после чего господин полез вверх по древесному стволу. Дама снизу пособляла ему.

В женщине я безошибочно узнал мою Канари. В мужчине же — мастера Пепеку.

Нэри и фотограф устроились у окна, насторожили съемочный прибор. Дальнейшие события я мог наблюдать из-за нэриного плеча. Видел, как мастер успешно, хотя и не слишком удобно расположился на дереве, а сподвижница его удалилась.

Прошло примерно четверть часа. На лестнице внизу раздались тихие шаги. Так я и знала, что ты тут! — шепнула Канари, поднявшись и становясь со мною рядом. Не слишком-то я обрадовался, почуяв в голосе ее крепкий пивной дух. Да и сам я к этому часу был, признаться, пьян.  Тише! — цыкнули на нас.

Ибо по улице в сторону площади шагал, в точности как у нас в «Повести…», человек, одетый в черное осеннее пальто. Только что бича Судии Праведного на поясе он не нес, но в остальном это был именно он: полутысячник Охранного отделения, господин Доната. Вышел, по всей видимости, на утреннюю прогулку. Заметил человека на дереве, приблизился, окликнул его снизу. Тот, вероятно, отвечал ему. Шшшш! — прошипел новейший прибор. Табачно-водочный запах на лестнице пополнился химической вонью. Но люди на улице, похоже, ничего не заметили. Продолжался их разговор достаточно долго: фотографу удалось сделать еще два снимка.

 

Тут мне придется вернуться на несколько дней назад, к беседе, свидетелем которой я не был. Но допускаю, что дело было примерно так.

Сидя в одном из чистых, недешевых питейных заведений Старого города, ларбарский газетчик Пепеку обратил внимание на рыжеволосую встрепанную голову, маячащую за окном. Для попрошайки эта личность выглядела слишком уж дюжей, для уличного сыщика — чересчур приметной. Поэтому, расплатившись, мастер Пепеку вышел на улицу и нарочно направил шаги свои в ту сторону, где неминуемо должен был столкнуться грудь в грудь с рыжим незнакомцем.

— Извиняюсь, — пробормотал рыжий.

— Вы ко мне? — отозвался мастер. Вопрос его был намеренно двусмыслен: то ли, задумавшись о чем-то своем, он просто не расслышал слов случайного встречного, то ли давал понять, будто догадался, что соглядатай дожидается у погребка не кого иного, как его, Пепеку.

— Угу, к Вам, — молвил рыжий. Лицо его, рябоватое, со сломанным носом, выдавало в нем обитателя городского дна.

— Кто Вы и что Вам угодно?

— Вы, не иначе, мастер Пепеку? Мне потолковать бы с Вами.

Назвавшись ничего не говорящим именем Ча, рыжий поведал мастеру историю, тем более возмутительную, чем более она обыденна для нынешних мэйанских обыкновений. Некто Урмарри Хинни, вольный писатель, был несколько месяцев назад заключен в тюрьму по обвинению в хранении и сбыте подрывных печатных изданий. Приговор был не слишком суров: восемь месяцев. Скоро срок этот истекает. Но из верных источников противокоронному подполью Ларбара (чьим ходатаем и выступал в настоящее мгновение рыжий Ча) стало известно: против Хинни готовится злодейство. Ему, не искушенному во праве, не знакомому прежде с обычаями и нравами Управления по исполнению наказаний, предъявят бумагу об освобождении, выведут из камеры и даже со двора тюрьмы, доведут до ворот, дадут сделать несколько шагов по мостовой, глотнуть воздуха свободы, после чего схватят снова, как если бы он совершил побег. Или хуже того: застрелят при попытке бегства. Ча и его друзья пробовали уже передать ему предупреждение, чтобы Хинни нипочем не соглашался покидать тюрьму без присутствия стражника из участка по месту жительства его, Хинни, семьи. Ибо по закону при отпущении узника под домашний надзор присутствие такового стражника обязательно.

Но увы, предупредить беднягу они не сумели. А срок близится! Ча вместе с женою Хинни попробуют умолить, а быть может, и взяткою побудить участкового стражника приехать с ними в урочный день и час к Желтой заставе и принять поднадзорного в объятия местного правосудия. Но если бы тогда же и туда же мог явиться мастер Пепеку, если бы его очами вся честная общественность наблюдала, как властями города Ларбара вершатся беззакония, и если бы (если, паче чаяния, спасти Хинни все-таки не удастся) Пепеку хотя бы написал об этом статью, «пропечатал» бы в газете…

— Но почему именно я? — спросил мастер.

Ча с жаром возразил:

— Дык-ть, Вы ведь, почитай, из газетчиков один только честный и остались!

— Ну, это не вполне так. Возьмем, хотя бы, более молодых моих коллег…

— Это вроде Бестолочи, что ли?

— Он же Чанэри Ниарран.

— Знаю я его. Такие за десятку сами удавятся и кого хотите удавят. Одно слово: змейское отродье! А мне заплатить-то нечем, в смысле денег. И Лане, хинниной жене, тоже — сама с детями без медяшки сидит… Разве что Вы, к примеру сказать, сведениями возьмете?

Мастер Пепеку отклонил предложение об оплате. Разумеется, он придет в назначенное время к зданию тюрьмы и сделает всё возможное, чтобы выручить вольнодумца Хинни. Или хотя бы быть свидетелем расправы над ним и донести правду до всего Объединения.

Довериться Пепеку не смог бы никому — кроме давней своей подруги Канари: малоуспешной актрисы, позже театральной разнорабочей, а ныне безработной. Вместе с нею он накануне Новомесячья Воителя прибыл на площадь Желтой заставы, взобрался на дерево, чтобы видеть всё и самому быть менее заметным, и принялся напряженно ждать. Но тут, на беду, откуда ни возьмись явился полутысячник Доната из Цензурного ведомства. Утренняя прогулка его вела как раз мимо здания узилища. Он глядел на деревья. Заметил и мастера Пепеку…

 

Даже если фотографии и не удадутся, мстительное сердце Нэри может быть удовлетворено. Супостата своего он сумел посрамить. Положение глупейшее. Хорошо, если Доната не счел, будто светило ларбарской печати справляло на дереве в ранний рассветный час семибожный обряд Матушке Плясунье. А тут и извозчик подъехал: привез рыжего Чу и Лану Хинни. Никакого участкового стражника с ними нету. А Доната, как назло, не уходит, продолжает любезную беседу. Ворота тюрьмы отворяются, Урмарри Хинни с узелком выводят на воздух свободы. Лана и Ча бегут к нему, усаживают в извозчичий экипаж и увозят. Тем хуже: стража схватит бедного вольнодумца уже дома, на виду у детишек… В окне пустого дома напротив фотографический прибор шипит вовсю, позор мастеру Пепеку обеспечен если и не на весь Мэйан, то уж точно — в пределах Дома Печати. Ибо рядом с фотографом толпится еще и куча свидетелей.

Отчего-то мне в итоге всей этой проделки стало скверно на сердце. Будь я на месте Пепеку, полагай я, что узник Хинни выходит из тюрьмы, возможно, на верную погибель, а я вижу это и знаю, но предпринять ничего не могу, — каково бы я себя чувствовал?

Пепеку — заклятый враг приятеля моего Чанэри. И бывший  — я надеюсь, что бывший — гость и любовник моей Канари. Спрашивается: чего ж я его жалею?

 

Осень 1114 года, как Вы, наверное, помните, была теплой. На другой вечер после нашей утренней фотосъемки я без особой цели брел по улице. И встретил Аруну Гангобера. Вид его тоже был мрачнее мардийского склепа. Гангобер молвил: страсть как охота напиться. Только не дома, а где-нибудь в городе.

И мы направились в пивную на углу Бабочкиной улицы.

Аруна рассказал мне о болезни Крысиного Дедушки, одного из частых посетителей своей лавки. Дед слег, надо искать ему сиделку. Найти человека, чтобы ухаживал за стариком, нетрудно, — но кто возьмется делать это в квартире, полной ручных крыс? Не говоря уже о том, чтобы кормить их и смотреть за ними. Аруна перебрал уже полтора десятка человек, готовых служить при больном, но никого не нашел. А тут еще Хинни этот…

— Что — Хинни?

Цели своей Гангобер достиг: напился. Наверняка до встречи нашей с ним он отведал где-то водки. Речи его от слова к слову делались все менее связны. Я не уверен, вспомнил ли он потом, что наговорил.

— Беда, что друг твой Нэри никого не слушает. Решил-таки разделаться. Будто тюрьмы человеку недостаточно. Будто такой парень, как этот Урмарри, свое отсидев, не присмиреет.

— Но помнится, Нэри квитаться собирался не с Хинни, а с тем, кто его вовлек?

— Так чего тут искать? Старик и вовлек. Удар человека хватил: что с него теперь возьмешь?

— Крысиный Старик? Он заказал Хинни статью для «Отрубей»?

— Да не в статье дело…

До меня начал доходить смысл аруниных намеков.

— Это он подговорил Урмарри разграбить тайник в квартире Рамбари?

— Дык-ть… Со старым лекарем этот дед знался много лет. Знал, что и где искать у него в дому.

— А Хинни на роль вора он выбрал именно потому, что за тем никакого безобразия, кроме вольномыслия, прежде не водилось?

— Во всяком случае, никакого воровства. И вид у него грамотейский.

— Да. Если бы Хинни попался хозяевам, то сумел бы произнести вдохновенную речь. Я, мол, не наживы ради, но свободы сюда залез, отдайте мне подрывное чтиво, и я уйду. Скорее всего, Токурра отдал бы да и отпустил Хинни с миром.

— Но хозяев и дома не было. Всё сошло глаже некуда. Да вот надо же было Хинни, дураку, придержать газеты у себя. Почитать ему их, вишь ли, захотелось! А тут Охранное отделение всерьез решило взяться за «Отруби»…

Я спросил: не известно ли, кто был заказчиком старинной крамолы? Сам Крысиный Дед? Или он только посредник?

Аруна вздохнул. Махнул рукой подавальщице: пару кружек сверх прежнего.

— Еще бы не известно, Вайда. Я и был.

— Ты?

— Я. Ты думал, в Ларбаре можно лавку держать, издательство, не имея дело с ребятами из Охранного?

Вот так. Книгоиздатель Гангобер зачем-то решил признаться мне, что сотрудничает с Охранным отделением.

— Но зачем?

— Лавка-то зачем? Чтобы вашему брату грамотею было где кучковаться. А не то, думаешь, я при казенной печатне не прижился бы? Служил бы, горя не знал.

И был бы, надо думать, большим начальником. И почетно, и все-таки не настолько хлопотная жизнь, как у частного издателя.

— А мы тебе зачем?

Он только и вымолвил:

— Римми.

— Что — Римми?

— Чтобы ей не быть одной. Ты видел, Вайда, какая она, когда не при народе. Живая, а хуже мертвой. На людях — другое дело.

И вдруг спросил:

— У тебя, Вайда, жреца знакомого нету? Обет снять.

— То есть?

— У нее вроде как зарок такой: за то, что ее самое однажды предали. Понимаешь, на что мне грамотеи сдались? Будь я на казенной службе, в печатне или вроде, ко мне бы совсем другие люди ходили. Серьезные. А ты, да Нэри, да Ираунг, — вы ребята ученые, от вас, не в обиду будь сказано, толку чуть. То бишь вы гости бескорыстные, безопасные. Унг — та вообще работать ко мне пошла. Считай, целый день у нас, всегда под рукой.

Хорошее бескорыстие! — подумал я. Учитывая, сколько денег потратил Аруна хотя бы на нашу повесть. Но, видимо, промышленные служащие, серьезные граждане, — дело совсем другое.

— А в чем причина?

— Кто предал-то? А он, вольнодумец наш хренов. Мастер Урмари Хинни. Не допустил, чтобы она из-за него себе жизнь сломала.

— Это он-то не допустил? А разве…

Вид у мастера Гангобера стал такой, будто сейчас он меня хватит кружкою по лбу:

— Ты о чем?

— Не знаю. А что произошло-то?

— Якобы влюбился, когда она еще девчонкой была. Ходил несколько лет вокруг да около. Совсем было убедил, что без нее зачахнет. Она уже решилась: коли так, стало быть, так. Чуть из дому не сбежала. Тут-то Хинни и послал ее. Да так, чтобы по всему выходило, будто это она предала, струсила. Римми, сдается мне, до сих пор простить себе этого не может.

— А что же он?

— Другую школярку себе нашел. Детишек наплодил… А Чанэри твой с ним теперь божьего суда хочет.

— С Хинни? Как? Когда? Каким образом?

— Да как только тот из тюрьмы выйдет.

Я вскочил на ноги.

— Прости, Аруна. Я, пожалуй, пойду.

— Напугался?

— Еще бы не напугаться! Ты до дому сам доберешься?

— Я?

— Вот и хорошо. А я побегу к Чанэри. Как бы беды не вышло.

 

Приятель мой, как я и молил Семерых, оказался дома. И не то чтобы чистил свой самострел. Когда я вошел, он в прихожей подавал пальто высоченному, грузному, как топтыгин, дядьке лет тридцати.

— Приветствую, — молвил дядька, сжав мне руку огромною пятерней, — И прощаюсь сразу же, не взыщите. Засиделся!

— Ничего. Найдем время, потолкуете еще, — отозвался Нэри.

Усмехался он с необычною для себя довольной миной. Подхватив объемистый чемодан, гость удалился.

— Кто это был? — спросил я.

— Был, есть и еще будет, коли Бог даст! Мастер Ядаи Магайчари.

— Газетчик из Марди?

— Он самый. Знаешь его?

— Не читал. Слыхал о нем от господина полутысячника Донаты.

— Ну так! Цензура плохого не выцепит.

— Он что же, проездом в Ларбаре?

— То-то и есть, что нет! Перебрался к нам насовсем. Три дня уже, как здесь!

— И до сих пор с чемоданом? Жилья не нашел?

— Он всегда с чемоданом ходит. У него там рукописи.

— Для «Доброхота»?

Чанэри Ниарран чуть ли не с нежностью глядел на меня:

— Вайда, Вайда! Какой там «Доброхот»! Ядаи — лучший из нынешних писателей. Одной странички из-под его карандаша иные тома не стоят. И вот, вообрази: он прочел наших «Паломников»!

— Одобрил?

— Разбранил, ошметков не оставил.

— Ты этому так радуешься?

— Но благословил же!

Я ничего не понял.

Нэри пришлось сказать речь. О том, что писательство в наши дни есть своего рода производство. Подобно заводу, сочинительская артель не должна простаивать ни часу. Наша повесть — пока что кустарное изделие. Но настоящий мастер, сам Ядаи, сказал: из нас выйдет толк!

— Ему ведом секрет, как делать настоящие книги? Целыми чемоданами?

— Твое ехидство не к месту. Сам напиши столько, тогда и поговорим.

Да. Научиться писать так, чтобы самому после первых полтораста страниц не стало тошно, а напротив, тянуло работать дальше, — задача стоящая.

— Если только это не сумасшествие, Нэри. Не безудержное словоизвержение на письме.

— Да хоть бы и сумасшествие, Вайда! Если им овладеть, добиться, чтобы оно тешило, а не крушило, так чего ж более? И назови меня суевером, но по-моему Бог понапрасну с ума не сводит. Настоящий безумец другим людям тоже не в тягость.

Нарочно или нет, но Нэри повторил слова мастера Парамелло, написанные Унг. И сам не заметил этого.

— А наоборот, в утешение. Как Римми Гангобер. Ты думаешь, она стала бы хоть на полминуточки обмирать и страдать, не знай она, что и Аруне, и Унг именно этого от нее нужно?

— Нужно? Им?

— Конечно. Уж точно нипочем не показывала бы горя своего никому, если бы…

— Что же они, по-твоему, изверги такие, спокойного, веселого и живого человека любить не могут? Только тайного помешанного?

— Любить могут. А необходимость свою чувствовать? Нет. Если нет предмета, повода для заботы. Кабы не припадки — в ком на свете нуждалась бы этакая пташечка, как Римми?

— Пожалуй, да.

— Не каждый человек уважит такое свойство в ближних своих. А Римми приняла его. И со всей благодарностью ответила. Потому что эти люди ей все-таки по-правдашнему нужны.

— А ты?

— Я-то…  Я своей дурью еще собираюсь озадачить родных сограждан. И не только ближних, прочих тоже. Если только вы с мастером Ядаи этого не прекратите.

— Пока он, кажется, напротив, улестил тебя.

— Говорю же: он только что по косточкам разобрал мне, как сделаны «Паломники».

— И?

— Совсем не так, как мы их делали. То есть — как нам казалось. Но убедительно,  не придерешься!

— Так как же?

Дальнейших слов его я пересказывать не стану. Читателю моему они известны из знаменитой серии статей Магайчари под заглавием «Новая словесность в Объединении». 

Ибо следующей артелью, которую Нэри Ниаррану вместе с мастером Ядаи предстояло основать и прославить, были «Мардийские рассказы». Самое успешное из литературных предприятий нашего века. Пусть двенадцатому столетию до конца еще далеко, в истории мэйанской словесности его назовут «Временем “Мардийских рассказов”».

Таков и был чанэрин божий суд. «Р. и А. Гангоберам, с любовью» — поставил он посвящение над своим рассказом «Семеро». И по-моему, вещь эта у него одна из лучших в сборнике.

 

А тогда, в 1114 году, я слушал его и постепенно проникался верою: да. Есть у нас теперь занятие на всю жизнь, чтобы никогда и никому из нас не остаться одному.

Вот только не знаю до сих пор имени изначального нашего благодетеля. Того, в чьей пишущей махинке перекошена буква «Т».

 

На Главную

Начало раздела

Повесть о «Пяти паломниках»