Повесть о «Пяти паломниках»

В список не вошли лица, не названные в повести по именам, так-то: служители ви-баллуских храмов, посадские жители, королевские стражники, кабацкие музыканты и другие.

Глава 1. Супруга княжьего посла

Госпожа Ревандра проснулась около полудня. Хорошо быть мужней женою!

Представьте себе, читатель, старинный каменный дом в умбинском вкусе. Спальня на три четверти занята большой кроватью под пологом. Еще здесь только сундук да уборный ящик, каменный пол застлан тростником. Примыкает спальня к большой зале, она же кухня, где и печь, и полки с припасами, и стол на две дюжины сотрапезников. Там хлопочет старая служанка, стряпает обед, но тихонько: госпоже сейчас надобно спать подольше.

«Сейчас» длится уже три месяца. Молодая госпожа взыскана милостью Творца Жизни, Не Имеющего Обличия: никому пока не видимый, даже матери почти не слышный, растет уже и готовится родиться самый-самый молодой господин Ревандра. Все заботы госпожи — о том, как бы выносить и родить его.

А если дочка? Неужто еще полгода госпоже предстоит просыпаться именно с этой мыслью? Жрецы в Пестром храме говорят надвое: и девочки, мол, и мальчишки равно любезны Творцу. Благородные дамы в домах, где бывают наши молодые супруги, отпускают колкости: разумеется, сын, наследник! Сам-то будущий отец, в строгом смысле слова, никакой не господин, ибо своей земли у него нет. Он — младший сын в семье, наследует прозванию, но не поместью. Оттого и живет в столице, а не в замке у отца с матерью, с братом и племянниками.

Зато господина Ревандру, благородного Эйджена ждет блистательное будущее при дворе. Доверенное лицо княгини-матери, светлой Атту-Ванери! Пока еще не гвардеец княжьей сотни, но вскоре, должно быть, получит и службу, и землю в собственное держание. Пока же исполняет поручения, где не одна храбрость надобна, но еще и тонкое вежество, и проницательный ум. В чем суть поручений, госпожа Ревандра не спрашивает: блюдет молчаливый долг супруги.

Старая Дилго, служанка, о дитяти судит по-своему. Если брюхо выдается вперед, как нос корабля, — значит, мальчик. Если растет круглым, как чаша, то будет девочка. У госпожи Ревандры пока не заметно ни корабля, ни чаши. Государыня княгиня утешает: ничего. Помню, мол, я твою матушку — так у нее чуть ли не до последнего месяца живот был вовсе не заметен. Не то что у меня в свое время…

Если бы, если бы матушка госпожи Ревандры была сейчас жива!

Прошли те времена, когда утро молодой госпожи Ревандры начиналось дурнотой и слезами. Так было в первые месяц-полтора. Но сейчас спится хорошо, по утрам стал заметен даже кое-какой румянец. Пополнела, похорошела. Вот только супруга своего видит редко.

Прикажете чаю, барыня? Да, отвечает госпожа. Как приятно, когда тебя именуют не барышней, но барыней! И пусть чай будет горячий. В погребе есть и молоко, но холодное вредно: простужаться сейчас никак нельзя.

После чая госпожа умывается. Облачается в домашнее платье, велит служанке отворить окно. Ложно мнение, будто в старинные годы в Умбине в господских домах властвовали духота и неряшество. Для умывания приносятся широкая кадушка, расписной кувшин, льняное полотенце с вышитыми рыбками. Платье — по сути, еще одна рубаха из полотна, тканого узорными полосками. Еще такой наряд именовался балахоном: по сходству с одеяниями ученых и кудесников. Зато, в отличие от умбинского сарафана, прославленного сочинителями повестей из старинной жизни, такой балахон не стеснял движений, не мешал валяться на постели хоть целые дни напролет.

За окном — запахи сада, летних цветов. И еще мирный, но для сведущего уха недобрый звук, значащий, что дворовая собака нашла себе дело по сердцу. Получаса не пройдет, а под одним из ягодных кустов будет вырыта широкая яма. Туда дочь песьего племени уляжется прохладиться: головою в тень от узорных листьев, боком на свежую разрытую землю.

Что барин? Отправился во дворец. Госпожа Ревандра слышала сквозь сон утром, как супруг, уходя, шепнул: еду к государыне, раньше обеда не вернусь. Как всегда: просыпаешься, а на муже уже придворный наряд и перевязь с саблей. Уезжает чуть свет, либо в кремль, либо на ристалище, а иной раз и на посад по государевым делам. Вечерами — то в гости, то сам принимает гостей. И все разговоры меж светскими господами, их женами, дочками, тетками, приживалами и приживалками, идут нынче об одном: о будущей княжьей свадьбе.

Осенью, в Старцев день, государыня княгиня женит сына, князя нашего Джабирри, на камбурранской княжне. Госпожа Ревандра может теперь понять, каково материнскому сердцу! В Новогодие невеста посетила Ви-Умбин. Общее мнение о себе составила как о девушке умной и решительной. Но говорят, она властолюбива, горда, как все северянки, да к тому же и красотой уступает нашему князю.

Что до мнения о госпоже Ревандре, то ее в свете называют тихой и кроткой. Будто бы Эйджен позаботился о своем семейном счастье, выбрав супругу, заведомо не превосходящую его ни разумением, ни твердостью воли. Ну и пусть. Зато госпожа Ревандра не разделяет общего мнения насчет непревзойденной красоты князя нашего Джабирри Умбинского. Благородный Эйджен — вот кто в самом деле красив! Высок ростом, крепок станом, широк лицом, смугл, как подобает потомку дибульских горцев. И волосы, и усы — природного ярко-рыжего цвета, не то что у иных крашеных столичных кавалеров. А еще веснушки по всему лицу. Госпожа в первый месяц замужества пробовала сосчитать их: сбилась на шестой сотне.

Завтракать? Пожалуй, Дилго. Служанка приносит с кухни горшочек сливок, свежий хлеб, пирог с грибами. Молодая госпожа завтракает в спальне. Ей теперь все можно. Она — барыня, мужняя жена и будущая мать.

Праздник нынче. Второй день преполовения месяца обретения сущности. В родном доме госпожи — там и баре, и челядь суетились бы с самого рассвета. К полудню переделали бы все дела и не знали, чем заняться. Отец у госпожи в молодости успел побывать на Гевурской войне. Был не последним молодцом в войске старого князя Вонгобула. Там, в Гевуре, в горах, был он тяжело ранен. С тех пор живет в Ви-Умбине в городском своем доме, и порядок у него — точно в походном стане. Да, да: походный стан на четвертом году осады, а вражья крепость и не думает сдаваться. Матушка госпожи тоже несла воинскую службу. Она была родом из княжества Баллу, прибыла в Умбин вместе с баллуской княжною Атту-Ванери, нынешней нашей государыней княгиней. Состояла при княжне телохранительницей, потом вышла замуж за гевурского героя. Умерла прошлой весной: злою смертью, хотя и скорой, от руки мстителя-убийцы.

Опасность грозила и барышне — но тут явился благородный Эйджен, господин Ревандра. Спас ее и посватался. Так всегда в жизни и бывает: за самым большим горем следует счастье. Не зря же именно так кончаются все повести. Свадьба была тогда же, весною, на Новогодие…

А старуха Дилго все хлопочет. Не угодно ли барыне прогуляться? Верхом сейчас ездить уже нельзя, но можно в носилках. Или спуститься к берегу, нанять лодку. Когда-то, до замужества, госпожа Ревандра очень любила кататься по реке, по каналам… А досточтимый жрец из Пестрого храма говорит, что ей полезно сейчас гулять пешком. Ибо Творец Жизни — он же и Хранитель Путей, большей частью пеших. Но нет, не сегодня. Слишком жарко на улице. Не прикажет ли барыня устроить лежанку в саду? Позже, когда супруг вернется. Здесь, в доме, утром так прохладно, так хорошо…

Не желает ли барыня примерить обновки? Надарили ей давеча на праздник много-много всего. Четыре, кажется, платья, и все с расчетом, что скоро у госпожи вырастет живот, большой-пребольшой. Разглядеть подарки она успела еще вчера, а мерить не хочется. Тогда не загнать ли в комнату собак? Их в доме Ревандры тоже прибавляется с каждым праздником. Так велит умбинский обычай, ибо собака — к обильному потомству. Все, как на подбор, кудлатые, все любят копать. Нет уж, пусть себе возятся во дворе.

Госпожа Ревандра устроится в спальне, в постели. Дилго подаст ей блюдо с квашеными яблочками. И повесть: быть может, один из первых образцов умбинской печатной книги, еще не сшитой, а изданной в виде нескольких десятков листов с картинками, оттиснутыми с досок и раскрашенными от руки. Раньше госпоже как-то не до чтения было. То речные прогулки, то конные, то сидение у окошка. Окно выходило на ту улицу, по которой ездят на ристалище и с ристалища благородные господа. И среди них Эйджен Ревандра, самый красивый… А сейчас книг в доме у госпожи Ревандры завелось много: шесть, если не семь. Рассказывается в них все больше про дальние походы, грозные битвы и геройские подвиги. И про любовь. Не про какого-нибудь там пирата Золотую Бороду и не про хитрого купца Джалмарида, лазутчика царя Арандийского, а про рыцарей, каких теперь уже и не сыщешь на всем Земном Столпе. Не считая, конечно, благородного Эйджена…

Есть и назидательное чтение. Например, сочинение Мичирина Джалбери: о том, что каждая женщина должна уметь править государством. Хотя бы для того, чтобы научить этому искусству своего мужа, а тот уже научит своего государя. Там сказано, между прочим, что никого и никогда не следует считать глупее или младше себя, даже собственное свое малое дитя. Но сейчас госпожа занята не этой книгой, а другой, благочестивой: о паломничестве в Дибульские горы.

Праведный Байджи Баллуский услышал весть от Творца, Не Имеющего Обличий. На долгие годы оглох и онемел, все его считали за убогого, но напрасно. Ибо Байджи в конце концов возговорил и стал пророчить. Погибель мира, говорил он, не неизбежна. Да, богословы учат: Столп наш Земной однажды рухнет от преизбытка чар. Все Семеро богов покинут его и во главе с Творцом, Не Имеющим Обличия, отправятся создавать новый мир. Но можно сохранить и этот, наш Столп! Надобно только обрести новые молитвы, особенно действенные, яснее нынешних понятные Семерым. Записаны же молитвы на медных дисках. Часть их покоится на дальнем острове Унгариньине, другая — на дне морском близ затонувшего города Муллу-Муллунга, а третья часть — в горах Дибулы. Туда-то прежде всего и отправились паломники, самые смелые из жрецов Семи храмов. Поднимались все выше по горам, встречали разные диковины, попадали в суровые испытания. Ибо диски могут даться в руки только достойным. Наконец — до этого места как раз и дочитала госпожа Ревандра — путники прибыли к берегам Святого озера в самом средоточии гор. А дальше еще есть картинки, где паломники беседуют с головою Последнего Исполина. Исполин весь в землю ушел, на поверхности осталась одна голова. Потом они находят диски, а часть обратного пути летят на спине у милосердного Змия, крылатого и страшного видом.

Госпожа Ревандра, надо признаться, заглядывала уже в самый конец повести, но так и не поняла: что же сталось с дисками дальше? Ей-то важно это знать! Одно дело, если молитвы были прочитаны и мировой погибели теперь можно не страшиться. А что, если ее дитяти, будущему Ревандре, предстоит дожить до крушения Столпа? И еще в повести сказано, что предвестиями конца времен будут всеобщая смута и разрушение. Вот и рожай деток, если впереди — такое…

Госпожа хотела даже бросить чтение. Но на счастье, у благородного Эйджена есть просвещенные друзья, сподвижники в его тайных делах. Вернее сказать, сподвижницы. Обе они не принадлежат к людскому племени, но хоть ростом и малы, а в государственных делах разбираются получше иных знатных барышень. Высокоученая Пинги из Училища Премудрой Бириун — лешачиха, а Диннитин из торгового дома Джиллов — разумеется, мохноножка. Они-то и рассказали госпоже, что диски с Дибулы были доставлены в город Ви-Баллу, в главный храм Творца Жизни, и там надежно спрятаны. Когда понадобится, пестрые жрецы достанут их и прочтут, пока же рыцарский орден Творца, Не Имеющего Обличия, стережет диски со всяческим тщанием. Вот только можно ли доверять пестрому рыцарству?

Да простит меня читатель за отступление, но слово «рыцарь», по суждению моему, нуждается в пояснении. В те времена, о коих у нас идет речь, расхожее словоупотребление, как и у нас, именовало «рыцарем» всякого, кто идет дорогою чести, мечом и словом служит своему господину — или же делу своему, или богу. Пример: поэт и воин Мичирин Джалбери. Но по законам Объединенного королевства Мэйана «рыцарями» считались лишь те дворяне, кто несет храмовую, а не светскую присягу. В том же расхожем мнении храмовые воины, особенно служители пестрого храма Безвидного, отнюдь не слыли образцами доблести и чести — но напротив, лицемерия и кознедейства. Все позволено ради Равновесия, гласил их тайный неписаный устав. Хуже их молва отзывалась лишь о соглядатаях того же храма, многие из которых шныряли по королевству под видом знатоков новой тогда науки устроения стихий. Основанной, кстати, тем же самым пророком Байджи Баллуским. По счастью, госпожа Ревандра и супруг не прибегали к услугам устроителей…

Скоро вернется благородный Эйджен. С ним, не иначе, явится и Джабарай, его незаконнорожденный брат, сын простой хуторянки из окрестностей замка Ревандра. Государыня княгиня настояла на том, чтобы этот малый, хотя он и не благородного звания, был вызван в столицу и занял при Эйджене место оруженосца. Живет он тут же, в доме Ревандры. Давеча, несмотря на праздник, пил умеренно, так что утром наверняка поехал в кремль, сопровождая брата. Какое-то время назад в свете судачили, будто Джабарай тайно влюблен в госпожу и невестку свою Ревандру. Но самой госпоже, как и княгине-матери, точно известно: на самом деле это пылкое сердце принадлежит другой даме. А именно — Тукки, княгининой наперснице и забавнице.

Когда-то давным-давно, еще в Баллу, увечную девицу Тукки подарили княжне Атту-Ванери как рабыню. Дело в том, что выходить замуж за умбинского княжича, двоюродного брата тогдашнего князя Вонгобула, Атту-Ванери вовсе не хотела. Она любила другого. Только это тайна! И вот, чтобы хоть чем-то утешить княжну, ей во множестве дарили разные подарки. В том числе и рабов-уродцев.

По рождению Тукки человек, но лет после пяти кости ее перестали расти: так и осталась она ростом с мохнонога. Лицо у нее при этом не детское, а взрослое, да теперь уже и старое. Сложение коренастое, руки короткие, но пальцы — как у здорового человека, искусного в музыке и волшебстве. Смолоду она умела играть и на гудке, и на сазе, пела, плясала, сочиняла смешные песенки. И на язык всегда была остра, и в чарах сведуща, особенно в наваждении. При случае могла предстать и прекрасной девушкой, и мужчиной… Позже выяснилось, что происхождения она заморского и по тамошним меркам благородного: есть в ней кровь потомков царя Аранды. А причина ее недуга в том, что мать ее слишком увлекалась чародейством, когда ждала дитя… Ибо чары, дарованные Премудрой Ткачихой, не только погубят Столп Земной, но и для отдельной твари живой весьма опасны. Хорошо, что в семье Ревандра нет кудесников! Есть, правда, лешачиха Пинги, но она клятвенно пообещала, что поблизости от молодой госпожи ворожить не станет.

Стало быть, в княгинину любимицу Тукки влюблен теперь наш Джабарай. Кто-то скажет: это потому, что он болван. А госпожа думает иначе. Ведь для того, кто по-настоящему отмечен милостью Рогатого Вайамбы, возраст и внешность возлюбленной не важны. Джабарай же, пусть по рождению он и простолюдин, но честь крепка в его сердце. Не сдерживай его брат, стал бы он в Ви-Умбине одним из главных поединщиков — тех, кто любит затевать непрошеные бои во славу государыни княгини.

С Тукки Джабарай обменивается письмами. А поскольку сам он не силен во грамоте, послания ему читают вслух, всей семьей, и так же вместе сочиняют ответ. В давешнем письме брошен был намек, что утром — то есть сегодня — княгиня вызовет и Эйджена, и Джабарая. Не ради праздничных поздравлений, а по важному делу.

Вот, должно быть, и сам господин Ревандра. Шум во дворе, собачий лай. Оставив брата обиходить коней, благородный Эйджен поднимается в сени, через залу проходит в спальню. При нем — объемистый тючок, обернутый полотном.

— Госпоже моей нездоровится?

Он теперь всякий раз спрашивает так, увидав супругу днем в постели. Мог бы уже и привыкнуть — но нет, не таково сердце истинно благородного господина.

— Ничуть, господин мой. Что княгиня?

— Меня отправляют послом в Ви-Баллу. К светлому князю Атту-Варре.

— Это брат нашей государыни?

— Да. Для всех задача моя — забрать и привезти в Умбин княжьи дары к свадьбе светлого князя Джабирри. Но есть и иная цель.

— Тайная?

— О да. Мне предстоит вручить князю послание от нашей государыни. Только ему, наедине. Речь идет об одном из подарков, который должен быть доставлен сюда, в Ви-Умбин, во что бы то ни стало.

— Это опасно?

— Со мною едет Джабарай. И Диннитин, и Пинги тоже. Опасности нет, но дело спешное. Мы отплываем завтра. Вот, взгляни.

Господин разворачивает сверток. В нем одежда для послов. Два лиловых кафтана: ибо Умбину покровительствует Премудрая Ткачиха. Лиловый — ее цвет, цвет науки и чародейства. Не зря же у нас лучшее Училище во всем королевстве! Один кафтан с желто-черным оплечьем — для посла, радеющего за 1дело желтого Старца Семейного и черного Судии. У другого кафтана оплечье красное: это для оруженосца, служащего Воителю Пламенному. Есть еще двое шаровар черного цвета, две пары сапог и двое домашних туфель, два плаща — красный и голубой, цвета Воителя и Владычицы Вод. Шапка бобровая и шапка кунья, два красных кушака. И еще две серебряные пряжки с узором в виде виноградной лозы: знаки княжества Умбинского.

Госпожа не станет донимать супруга слезами. Расставание не надолго: не позже, чем через месяц посольство должно вернуться. А вот самый молодой господин Ревандра вдруг зашевелился. Будто почуял, что за важное дело поручено его батюшке.

Обед откладывается. Благородный Эйджен опустится на колени перед ложем, станет прислушиваться к животу супруги: не шевельнется ли дитя еще разок? Позовут Джабарая, он тоже послушает и примется уверять: да как же, вот же, я же слышу! Слышу! Но такое дано расслышать только матерям да жрецам Творца Жизни. Да еще собакам. Прочие не умеют.

Глава 2. Ходатаи о деле Старца

Да, одежки ничего себе. Посольство княгини Умбинской предстанет в блеске. Вот они, джилловские денежки, на что идут.

Поездка господина Ревандры к баллускому князю оплачена торговым домом Джиллов. Они — главные заимодавцы умбинского княжеского дома, им и честь: нести посольские расходы. Корабль, «Лиловая куница», тоже принадлежит Джиллам.

Мохноножка Диннитин разбирает сверток, подобный тому, какой мы уже видели, но с другим содержимым. По другую сторону свертка сидит на полу лешачиха Пинги:

— Рубашечка белая — это тебе, Динни. Ты у нас Плясунье Небесной служишь. Желтая мне.

— Все мы едем радеть за желтое дело, за Старца Семейного. Сарафан тебе.

— Тебе. Тут видишь, птички вышиты.

— Мне штаны. И куртку.

Пингина носатая рожица кривится капризно:

— Сарафан-то коричневый! Во славу Рогатого, что ли? В Баллу так и сочтут: лесная зверушка…

У мохноногов, ясное дело, мохнатые ноги. Да еще курчавая голова. У леших же все тело покрыто шерсткой. Племя это не слишком широко расселено по миру: в землях к востоку от Умбина лешака можно встретить реже, чем, скажем, заморского зверя, прозываемого обезьяною. Правда, лешие, они же гномы, больше похожи не на обезьян, а на маленьких медвежат. Только мех у них серый, со стальным отблеском.

— Не сочтут, если личину зверскую себе наводить не будешь. И медведем реветь.

— Как же без личины?!

— Правда, Пинги: бери лучше сарафан. Мне по городу бегать придется, в штанах удобнее.

— Это точно. Я города не люблю.

Хоть шнурочки на куртке, да желтые. Мохноножку Диннитин гонит в Ви-Баллу ее семейный долг. Не понятно только, когда это она успела задолжать.

Всему Ви-Умбину известно: Диннитин — дочь Джилла Ньены, главы умбинского отделения дома Джиллов. И лицом на него похожа так, что не отличишь. Но мать у нее была из простых мохноножек, никому не известных. И хотя Ньена холост до сих пор, но дочку не признает. На службе в торговом доме Динни не состоит, а живет белым ремеслом, угодным Плясунье. Как птицы живут: не пашут, не сеют. Веселое ремесло, требует не меньшей ловкости рук, чем у лешачихи Пинги ее чародейство.

Джилловские служащие к Динни не менее почтительны, чем воры из городской белой гильдии. Но ни там, ни там ей, по сути, места не нашлось. Так что она — одиночка. Только крыса ручная, вот и вся семья. И еще друзья близ кремля: господин Ревандра, лешачиха из Училища. И собственная норка на умбинском посаде, подземный домик со всеми мохноножьими изысками: отнорочками, кладовочками… И со множеством печатных картин, развешанных по стенам.

— Не знаешь, Динни: Джабарая берут в посольство?

— Еще бы. Куда же послу без оруженосца?

— Н-да. Пристрастия княгини-матушки порой загадочны. Ну ничего. В крайнем случае, наложим на него заклятие немоты.

— И оцепенение. Что там у нас еще? Тапочки, две пары. Повязки на голову, тоже белая и желтая. Две большие шали. Это что за цветочки вытканы?

— Фиалки. Не иначе, мне: лиловые. А тебе — виноград.

Добрый папаша Джилл Ньена. Заранее посулил Динни гостинец к будущему празднику. Сказал: из области выпивки, но также и из области одежды. Бережливый: припасенную для дочки шаль включил в список нарядов для посольства. Все равно ведь наряды по возвращении в Умбин останутся послам на память. Если мы вернемся…

— Кстати о винограде. На наши общие нужды выдан сундучок. Что-то в нем гремит. Похоже, бутылки. Посмотрим, с чем?

— Их я уже видела. Дядюшка мой их и укладывал. Ничего особенного: целительные зелья, противоядия…

Пинги — племянница лешака Бираги, кудесника из Училища Премудрой. Рассказывают, будто ее прислали дядюшке из далекого северного леса в тайном ящике. Капитан корабля до последнего был уверен, что там янтарь, дар холодных морей. Динни в закрытом сундуке, даже с янтарем, двух часов бы не просидела. Но Пинги тесноты не боится: дома-то у себя лешаки живут в древесных дуплах. Гораздо хуже она переносит открытые места и большие толпы народа.

— Противоядия? Хм… Нас что, собираются травить?

— Когда по-твоему, Динни, в Объединении послов — да не травили? Будет прием в княжьем дворце, застолье. А хмельное питье, как известно, содержит в себе, пусть в малом количестве, но опаснейший яд!

— А дядюшка твой не говорил, что за тайный подарок мы должны привезти, за который наш Ревандра головой отвечает?

— А тебе — твой батюшка?

— Говорил. Вообще-то даров будет много. Баллуский дом Джиллов позаботится.

— Тамошние княжьи дары тоже Джиллы закупают?

— Кто же еще? Мы и разместиться должны будем у баллуского Джилла Ларко.

— Он тебе кто?

— Для простоты скажем: дядя. Тоже внук Джилла Джилла.

Портрет великого Джилла, основателя дома, имеется среди картинок на стене динниной норы. Был Джилл простой бедняк, состояние себе сколотил на торговле рабами — а внуки его держат теперь в руках все королевство! Мохноноги владеют тайной долголетия: за три их поколения у людей сменилось уже поколений восемь. Но никакому из человечьих семейств не удавалось за двести лет сосредоточить в своих руках такого богатства, как потомкам Джилла. Милость Старца Торгового! Чтить Старца Ростовщика в Мэйанском Объединении еще не придумали, но пора бы. Ибо время, когда землевладелец жил плодами своей земли, обходясь без рынка, без денег, будто на острове посреди моря, — время это кануло в прошлое. Деньги, деньги, великая объединительная сила! Кто не хочет должать у храмов, занимает у Джиллов: и благородные господа, и князья, да и сам король.

Дядюшка Ларко, как Динни знает по рассказам, не похож на брата своего Ньену. Ньена нравом горяч: если что, может и расправиться с должниками по-свойски. Не зря у него в Умбине работает тайная мастерская по составлению зажигательных смесей. Один-два горшочка с такой смесью Ньена всегда носит при себе. А кое-кто болтает, будто его умельцы уже освоили изготовление особого взрывчатого порошка…

Вы, читатель, разумеется, знаете, что порох и пушки в Объединенном Королевстве появятся только лет через полтораста после описываемых нами времен. Но разве сочинителю повестей не простительны некоторые смелые допущения? Тем более, что пушечная пальба, я надеюсь, обойдет стороною наше повествование. Вернемся же к Джиллу Ларко. Он, не в укор его брату будь сказано, мягок, деньги свои предпочитает возвращать не угрозами, а униженной мольбою. И очень любит чай. Говорят, держит в княжестве баллуском особые огороды, где растут сотни трав, пригодных для заваривания чая. И несколько лет назад отправил царю Аранды в подарок целый корабль, груженный чаем. Вскорости после этого царь скончался…

— Так что за тайный подарок, Динни?

— Игра. «Пять паломников». Даже не весь набор, а восемь фигурок, по одной каждого цвета. Пестрый Жрец, желтый Купец, белый Музыкант, красный Воин, зеленый Лекарь, черный Рыцарь, лиловый Чародей, коричневый Охотник. Не то чтобы особенно драгоценные, но старинные и редкой работы.

— Вот и мой дядюшка говорит то же самое. Восемь фигурок, все распознаются как зачарованные. Затем меня и приписали к посольству, чтобы их проверить. Не подделка ли. А то как бы князь Атту-Варра сестрицу свою не надул.

— Надувательство любезно Плясунье… Это к тому, что надо бы нам запастись своим набором для игры. Где еще прятать фигурки, как не среди других фигурок? Плохо одно: батюшка мне не смог точно описать, как наш подарок выглядит. Я только знаю, что все фигурки каменные. Красная и белая яшма, пестрый тюлений камень, зеленый жад, желтый роговик, черный кровавик, лиловый камень варайя, коричневый моховой агат. Все в палец толщиною, в полпальца высотой.

— Не страшно. Были бы фигурки, а вид им придадим, какой надо. А ты, Динни, в «пять паломников» умеешь играть?

— Нет. А ты?

— И я нет. И дядюшка не умеет. Это, он говорит, игра, кудесникам недоступная. Слишком скучная. Расчеты… В нашем Училище в нее только богословы дуются. Кто умел наверняка, так это Кеаро.

— Ох…

Когда-то этот богослов, он же тайный лазутчик, Кеаро Каданни, был в числе друзей господина Ревандры. В те поры Кеаро, как выученик умбинского Училища, работал на храмовую разведку лилового храма Премудрой. Их с Ревандрой, Пинги и Диннитин совместная деятельность кончилась тем, что Кеаро посадили в умбинскую княжескую тюрьму. И храм не вступился за него. А может быть, напротив, дал тайное задание следить за кем-то из узников? Ведь в подземельях умбинского кремля томятся все больше преступники благородного звания, повинные в государственной измене или по иным причинам неугодные князю. Убийц и воров если не казнят, то обращают в рабство и отправляют на каторгу: корабельную либо рудничную. Кеаро, купеческий сын из Ларбара, удостоился чести сидеть вместе с мятежными дворянами. Почему? Не иначе, в задачу его входило выведывать у узников те тайны, коих они, как благородные господа, не раскрыли на допросах, не выдали под пытками.

Кто-кто, а Пинги и Динни могли бы понять тех господ: беседы с людьми вроде Кеаро иной раз пострашнее пытки. Вот скажите: можно ли быть одновременно невежей и ханжою? Сочетать ябедничество и спесь, тайную страсть к низкопоклонству и крайнюю степень кичливости перед всеми, кого он невесть почему возомнит стоящими ниже себя? Кеаро Каданни из Ларбара доказал: можно. По слухам, в начале нынешнего лета он был отпущен из тюрьмы и бесславно возвращен в Ларбар, под надзор папаши. Ох! А папаша-то его, как знает Динни из разговоров в батюшкиной конторе, исполняет должность начальника ларбарской королевской таможни! Наш посольский корабль, разумеется, никакому досмотру не подлежит — и все же…

О фигурках для игры в «пять паломников» Динни знает от батюшки еще кое-что, о чем лешачихе пока говорить не будет. Есть способ проверки, не требующий знания чародейства. В городе Ви-Баллу надобно зайти в общественную уборную, возведенную недавно князем Атту-Варрой для нужд столичных жителей. Князь Баллуский вообще помешался на зодчестве. Так вот, княжий нужник одной своею стеной пристроен к городскому балагану, он же театр, любимое детище князя. Если встать у этой стены и расставить в ряд три из восьми фигурок — ближе ко входу «охотника», посередке «жреца», а в углу «рыцаря», — то сможешь из нужника видеть сквозь стену все, что творится внутри театра. Попробуем: будет для Пинги нежданное развлечение.

Батюшка сказал и еще вот что: о тайной цели посольства всеми силами будут стараться узнать люди Черного храма Владыки Гибели и Судии Праведного, что в городе Марди. Их-то прежде всего и следует остерегаться.

До отъезда остается полдня. Пинги и Динни отправились на базар. Выбрали доску для «пяти паломников» и к ней девяносто шесть каменных фигурок: по двенадцать каждого цвета. Тяжесть немалая, цена еще больше: Динни велела зайти за деньгами в дом Джиллов. У того же торговца купили одно жемчужное зерно: для Пинги, ибо жемчуг требуется для исследования свойств завороженной вещи. Второе зерно, еще крупнее, Динни стащила. Ибо плыть-то послам предстоит под парусом: надо услужить Плясунье Небесной, покровительнице ветров и воров! Отымать последнее у бедняка Плясунья не велит, но честная кража угодна белой богине.

Утром семнадцатого числа, то есть в третий день преполовения месяца Устроения Стихий 587 года от основания Объединенного Королевства Мэйана, ладья «Лиловая куница» вышла из ви-умбинской гавани. Госпожа Ревандра провожала супруга и деверя, долго глядела с пристани вслед ладье.

Вообразите, читатель, быстроходный кораблик, парусно-гребную саджу о шести парах весел. Общеизвестна отсталость мэйанского судостроения в шестом веке Объединения: в дальних заморских землях во всю уже строили палубные корабли, Аранда славилась на весь мир тяжелыми боевыми ладьями, гребными пайранами — и все же именно мэйане на саджах совершили многие из тех великих открытий, благодаря которым наш шестой век именуется порою первопроходцев… Морской путь от Ви-Умбина до Ларбара в те годы занимал четыре дня: отчаливали с рассветом, через шесть часов приставали к берегу, отдыхали. Потом снова шесть часов в пути и ночная стоянка. На обжитом побережье южного Мэйана путешественникам едва ли угрожало что-то, кроме загула в кабаке: мы помним, что Умбин славился своим виноделием, а Баллу — еще и пивоварением. Но в море приходилось быть настороже: близ мэйанских берегов то и дело рыскали пираты.

Пока ладья шла по заливу, Джабарай еще кое-как храбрился. Даже просил, чтобы его посадили за весло. Но в море раскис, улегся на корме под капитанским настилом и пролежал там до самого Ларбара. Оказалось, бедняга тяжко страдает от морской болезни, и даже зелье, припасенное его братом на сей случай, избавления не дало. Джабарай не видел даже, как во второй и третий дни плавания за «Лиловой куницей» шла, не приближаясь, но и не отставая, какая-то подозрительная ладья. Капитан Тукари сказал, что по виду это — ладья Абукко, умбинского капитана.

Беда в том, что имя это господину Ревандре и друзьям его было хорошо известно: Абукко прошедшей зимой то и дело упоминали придворные сплетники как любимца, а может быть, и тайного любовника одной боярыни. А ведь не кто иной, как Ревандра, расследовал обстоятельства таинственной гибели ее мужа-боярина, действуя по поручению княгини-матери Атту-Ванери… Именно в этом расследовании Ревандре и навязался помогать пресловутый Кеаро Каданни. Помнится, в свете передавали, как он, ворвавшись в покои государыни и остановленный каким-то вопросом, рявкнул в ответ: вопросы буду задавать я! В этом весь Кеаро, одного этого было бы достаточно для взятия под стражу — и поделом. Выяснилось, впрочем, что ни боярыня, ни капитан к смерти боярина не причастны: неуместное рвение довело несчастного до измены, причем измены неуклюжей и в конце концов неудачной, так что выбор между смертью и бесчестием сделан был в пользу смерти. В переводе на обыденный язык это значит: от боярина избавились его же сообщники. Но затем и нужны такие люди, как благородный Эйджен, чтобы и в самом грязном деле вычленить суть. Не просто суть, а суть хоть сколько-нибудь приемлемую для мнения света, для сведения народа, наконец — для чуткого в вопросах чести сердца самого князя Джабирри Умбинского. И матушка-княгиня позаботилась, чтобы подобные расследования и впредь вел Эйджен Ревандра: дворянин, истинно преданный княжеству, безупречно честный, наделенный счастливым даром помнить, что бесчестя другого, ты всегда бесчестишь самого себя.

Мохноножкина ручная крыса во все время плавания вела себя на удивление смирно. Потому, может быть, что бежать с ладьи не видела ни причины, ни смысла.

Глава 3. Всюду уши

И вот, впереди — Ларбар, королевский город, сильный не княжеским кремлем и не храмом, но рынком. Крупнейшая из торговых гаваней Объединения. Навстречу «Лиловой кунице» движется лодка с лоцманом. Ветер нынче крепкий, на волнах лодочку швыряет и так и сяк, но один человек в ней стоит во весь рост, не теряя равновесия. В кожаных штанах и льняной рубахе под ремешком, с перевязью через плечо, окрашенной в семь цветов. В руках его — посох, полезный пешему путнику, но мало на что годный на море.

Гляди-ка! — шепчутся между собою Пинги и Диннитин. Кеаро Каданни собственною особой!

— Тот самый? — вскидывается Джабарай.

Господин Ревандра поднимает руку:

— Прошу вас, друзья мои, сохранять спокойствие! Ваши чувства к мастеру Кеаро мне известны, и все же наш долг велит держаться со всей возможной учтивостью.

Королевская таможня! — молвит Кеаро, поднимаясь на саджу. Сомнений нет: это именно он. Короткая моряцкая бородка, пристальный взгляд серых глаз, чуть припухшие веки. В наши дни, когда очки общедоступны, такой прищур можно видеть только у очень молодых людей. У тех, кто в детстве не жаловался на зрение, а теперь учебой, работой или службой испортил себе глаза, но оттягивает, как может, поход к врачу: то ли по легкомыслию, то ли из ребяческого страха показаться смешным в очках.

Джабарай выступает вперед:

— Известно ли Вам, любезный, что на ладье сей — посольство княжества Умбинского? Вы не имеете права досматривать поклажу!

— Вот именно для того, чтобы освободить ладью от досмотра, на нее должен прибыть таможенник. Согласно королевскому уставу. Кроме того, часть груза здесь к посольству отношения не имеет. Верно, капитан?

— А нас Вы, мастер Кеаро, уже и не помните? — подает голос Пинги.

И тут Кеаро наконец-то улыбается. Улыбкой, которую сдерживал с тех самых пор, как поднялся на корабль. Не проницательная усмешка сыщика, не любезная гримаса таможенника перед важными гостями: просто радость при виде давних знакомых.

— И Вас, высокоученая, и Вас, уважаемая Диннитин, и благородного Эйджена, господина Ревандру — помню, конечно! Только почем мне знать: может, Вы путешествуете тайно? Стремитесь остаться не узнанными?

— Это с какой бы, скажем, стати?

Эйджен первым подал пример, заключив Кеаро в дружеские объятия. Бывший соглядатай приветствовал и Пинги, и Диннитин: каждую подхватив и приподняв до уровня своих глаз, как здороваются с детьми. А потом спросил:

— Четвертый в посольстве — Ваш брат, благородный Эйджен?

Надо сказать, Джабарай не слишком похож на Ревандру. Волосы у него не рыжие, а темно-русые, бородка клином, какую мы привыкли видеть на тогдашних портретах.

— Осведомленность делает Вам честь! — замечает Динни.

— Я только предположил. Прошу простить, если…

— Да, это мой сводный брат, Джабарай, — отвечал Ревандра. Будьте знакомы: мастер Кеаро Каданни.

— Премного наслышан! — вскинул голову Джабарай.

Вот и послушаем, что ответит этот ларбарский чиновник. «Я о Вас тоже» — изобличит себя, как ищейку. «Я о Вас — нет» будет значить, что он намекает на низкое происхождение Джабарая. И еще: как он назовет нового знакомца? «Благородным» — обидно, ибо Джабарай не дворянин. «Уважаемым» — еще обиднее. Сам Джабарай в вопросах чести не делает различия между дворянами и простолюдинами. И пусть мы в Ларбаре задержимся всего на сутки — для поединка времени хватит!

В это мгновение саджа качнулась особенно резко. Кеаро воспользовался поводом поддержать Джабарая под руку. Вот бы, кажется, и оскорбление, — но другую руку он точно так же подал и господину Ревандре.

— Рад встрече с Вами, Джабарай! Вообще со всеми вами. Прошу быть моими гостями в Ларбаре.

— Увы: мы приглашены остановиться в доме Джиллов.

— Тогда хотя бы заходите нынче на ужин.

Пока «Лиловая куница» шла к причалу, минуя множество кораблей, больших и малых, мэйанских и заморских, Ревандра и Кеаро перебрасывались вопросами. Выяснилось, что у Кеаро теперь свой домик на отцовском подворье и должность младшего таможенника; что жена кеариного брата, как и госпожа Ревандра, готовится разрешиться от бремени; что в Королевстве в самом скором времени грядут большие перемены. Какие именно, еще не ясно, но брожение ощущается.

Выбравшись на твердую землю, послы умбинской княгини распорядились, чтобы их дорожный скарб был доставлен к Джиллам. А сами не спеша двинулись вдоль по пристани.

Какие-то двое людей почтительно раскланялись с ними. Один — русый бородач с трубкой и в широкополой шляпе, другой — тощий, длинноволосый и чернявый, по виду иностранец, гость с острова Варамунги или с Вингары.

— Здравствуйте, здравствуйте, господин Ревандра! Снова в Баллу? Как дорога? Не прикажете ли коней Вам и Вашим спутникам?

— Здравствуйте. Благодарю, доехали мы отлично. За лошадей также благодарствуйте, но мы лучше прогуляемся пешком.

Кто эти люди? — спросил благородный Эйджен вполголоса, поспешно шагая вперед. Чтобы не отставать, Кеаро поднял на руки лешачиху Пинги. У малорослых тварей-то шаг медленный… Джабараю нечего не оставалось, как предложить свои услуги носильщика мохноножке Диннитин.

Кеаро принялся объяснять:

— В шляпе — мой родственник, брат жены моего брата. Лошади внаем для приезжих — часть его торгового дела. Его семейство из западных краев, из степи, родня королевским степнякам Хадди. А второй, вингарского вида — супруг женщины, служащей в той семье: некой мастерши Адани. Она у них то ли ключница, то ли домоправительница. Сам вингарец большой грамотей. Приехал составлять чертеж земель южного Мэйана. Лазутчик, конечно, но он и с собою понавез заморских чертежей. Так что ничего, пущай трудится.

— Грамотей? То-то он чары творит! — молвила Пинги.

— Любопытно! И какие именно?

— Распознал на нас присутствие волшебства.

— Без спросу?! — возмутился Джабарай.

Ревандра мановением руки призвал брата к сдержанности. И продолжал:

— Дело в том, друзья мои, что я впервые вижу этих людей. И прежде никогда не бывал в княжестве Баллуском.

— Вот именно. Что Вы на это скажете, мастер Кеаро?

— Должно быть, мой родич знаком с Вашим двойником.

У всякого благородного господина, вовлеченного в тайные государственные дела, должен быть свой двойник. Есть он и у Эйджена Ревандры. Прошлой весной наделал тот двойник в Ви-Умбине много хлопот: и самому Ревандре, и друзьям его.

Да, но случилось-то это тогда, когда Кеаро уже сидел в темнице!

— Вы видели моего двойника?

— Нет. Знаю по рассказам. Некто, разительно похожий на Вас, появлялся в здешних краях в конце весны.

— Буйствовал? Затевал поединки? Занимал деньги в долг?

— О нет. Вел себя смиренно. Но он успел перезнакомиться со многими баллускими господами. Так что не удивляйтесь, если кто-то теперь уже Вас примет за него.

— Он назывался моим именем?

— Естественно. Своего-то людского имени он не имеет. Он вообще не человек.

А Вы, мастер Кеаро, что-то имеете против нелюди? — спросил Джабарай из-за плеча несомой им мохноножки. Таможенник поглядел на него из-за плеча лешачихи:

— Ничуть. Не нравится мне разве что само слово «нелюдь». Мы с Вами не порадовались бы, если бы нас именовали, скажем, «не-лешими», верно? «Лысоногами» — еще того хуже. Я за то, чтобы каждую тварь называть, как то ей пристало. Двойник, о коем идет речь, принадлежит к такой породе существ, что умеют наводить себе любую личину. Правда, не на все тело, а только на лицо. Зовут их зеркальниками. У них это идет не от искусства, а по природной способности. В наше время они почти вымерли, но кое-где все-таки встречаются.

— Верно! — кивнула Пинги, — Мастер Кеаро вернулся к научным изысканиям? Углубился в тайны живой твари?

— Увы. В области богословия я остаюсь недоучкой. Надеюсь, это дело еще можно поправить. Вот съезжу как-нибудь в Ви-Баллу, в книгохранилище…

Между тем кеарин родич и вингарец следовали за умбинскими послами: на отдалении, но все же достаточно близко, чтобы можно было разобрать их беседу. Мохноножка Динни глазами указала Кеаро: оглянись!

«Ну?» — шепотом спрашивает молодой господин в шляпе. «Он не зачарован» — качает головою его ученый друг. «Ты не ошибся?» Нет, сомнения быть не может: это другой.

Кеаро обратился к ним в полный голос:

— Не забывайте, братец, и Вы, мастер: пристань имеет уши! И в настоящий миг растут они на моей голове. Желаете что-то обсудить — валяйте сюда, поближе.

Двое молча раскланялись, развернулись и удалились своею дорогой.

В доме Джиллов посольство разместили, пусть не надолго, но со всеми удобствами. Благородный Эйджен попросил прежде всего истопить баню. Потом был обед. Кеаро, отпросившись со службы, тоже явился обедать.

Сам ларбарский Джилл, глава дома, на обеде отсутствовал. Служащие его обращались к мохноножке Динни как к полноправному Джиллу. Что сказать ларбарским любопытным от цели прибытия господина Ревандры?

— Допустим, он прибыл, чтобы купить здесь дом.

— С видом на море! — подхватил Эйджен.

— В пригороде, с садом! — возразил Джабарай.

— Для супруги и деток! — прибавила Диннитин.

— Зачем же непременно для супруги? — вставила слово Пинги.

Кстати, как тут у вас обстоят дела с любовными утехами? — спросил Эйджен, покосившись на брата.

— О! В Ларбаре — лучшие веселые дома, какие только можно найти по обе стороны моря! Девицы, юноши на самый изысканный вкус. А также музыка и танцы ночь напролет.

Ревандра вернулся к делу. Когда можно будет отплыть вверх по реке, в столицу?

— Завтра утром. Кроме вас на ладье будет всего один проезжающий. Юный дворянин, благородный Лэйгари. Мальчик благовоспитанный и с большими связями. Он также очень спешит и высадится раньше вас: не в княжьей столице, а в королевской ставке.

— Гонец к королю?

— Нет. Он вызван в ставку из какой-то дальней крепости на границе. Зачем — знает только сам Джилл!

Отдохнув после обеда, наши друзья стали собираться в гости в дом Каданни. Облачились не в посольское платье, а в обычное, двинулись пешком к речной набережной. Там их уже ждала лодка.

Переправившись на другой берег реки Юина, путешественник оказывался словно бы совсем в другом городе, даже в другой стране. На посадском берегу в Ларбаре, как и в Ви-Умбине, улицы почти всюду были широки и ничем не замощены, и только кое-где дома вместо деревянных заборов окружали кирпичные стены. Здесь же, в старом городе — всюду мостовые, улицы узкие, никаких садов и огородов, только кирпич и камень. Водовод, построенный еще не мэйанами, а жителями древнего вингарского царства — основателями Ларбара — в шестом веке Объединения еще действовал, хотя отчасти был уже разрушен. Кустарники и трава наверху его, проросшие на древних камнях, — вот и вся зелень старого Ларбара.

А вот и дом Каданни. Из окна второго этажа на улицу глазеют четыре личности. Впереди всех — круглолицая конопатая девушка в платочке. За нею — узкое лицо, острые уши и пара светлых косичек: должно быть, древленка. А еще рожа красная, с большим носом и темно-рыжими вихрами торчком: похоже на хоба. И наконец, рожа человечья: усы черные, а волосы выкрашены в неестественно-белый цвет. Кеаро объяснил: девушка — Бролго, ведет хозяйство у отца его, вдового мастера Каданни. Остальные, судя по странному обличию, — музыканты. Мастерша Адани, о которой Кеаро уже упоминал, обещала ради дорогих гостей раздобыть музыку. Видно, не нашла никого приличнее этакой вот многоплеменной артели.

— Соблазни древленку! — посоветовала Джабараю мохноножка Динни. Раз она музыкантша, то служит Плясунье, а потому не должна избегать любовных приключений. Может, и денег не возьмет…

— Что — древленка? Вот Бролго… Настоящий персик!

Спрячьте девицу! — шепнула Динни мастеру Кеаро. А то как бы не вышло безобразия в дому Вашего батюшки.

— Не нужно от меня никого прятать!

— Возьми в ум, Джабарай: быть может, эти музыканты явились сюда неспроста? Вдруг это первый знак, что за нашим посольством следят? Вдруг древленка — кудесница? К ней следует присмотреться!

Бролго приветствовала друзей Кеаро так, будто бы была в доме за хозяйку. Провела гостей по широкой каменной лестнице в залу на втором этаже, без ковров на стенах, но с росписями в виде диковинных цветов. Попросила располагаться у стола. Вместо скамей здесь кресла в вингарском вкусе, с пестрыми подушками.

Возле дальней стены уже разместились музыканты. Оказывается, они притащили с собою диковинный инструмент, именуемый шпинетом: большой сундук со струнами внутри и костяными клавишами снаружи. Кроме того, у древленки с собою саз, а у хоба барабаны и трещотки.

Бролго лукаво глянула на Джабарая. Не намерен ли тот жениться? Не ему ли господин Ревандра подбирает в Ларбаре дом? Лет через тридцать, должно быть, да, женюсь, — отвечал Джабарай, бросая на хозяюшку томные взгляды. Ларбар — прекраснейший город! Одна мысль находиться вблизи от Вас побудила бы меня переселиться сюда, бросить Ви-Умбин. Вот только не знаю, смогу ли я теперь еще когда-нибудь без содрогания взглянуть на море, пусть даже и с берега… И принялся рассказывать об опасностях плавания. Пираты, морские чудища, грозные бури… А вот я, говорила Бролго, однажды проскакала верхом через весь лес Матабанга! И коня угнала у самого разбойника Джи Матабанги!

Старший Каданни вышел к гостям. По виду — настоящий купец, весь блестит золотом, бисером и прочими причудами низкого вкуса. Услал девицу Бролго на кухню: пусть распорядится подать вино, пиво и закуски.

Грянула музыка: кабацкого строя, хотя и не без приятности. Человек с белыми волосами — и с таким же белым шарфом на шее — играл на шпинете, древленка на сазе, а хоб барабанил.

Динни угощала свою крысу кусочками со стола. Джабарай и Пинги старались следить за древленкой. Каданни-отец расспрашивал о делах в Ви-Умбине. Когда музыка смолкла, благородный Эйджен кинул музыкантам деньги. И немалые: целых три серебряных ланги!

Хоб с поклоном принял монеты. Человек в белом шарфе произнес:

— А теперь — песня! О Ларбаре и его славных моряках!

Хоб выступил вперед и запел: низким, слегка сиплым голосом, каким подобает петь моряцкие песни:

— Твоя песня? — спросил Кеаро.

Лэйгари сделал вид, что не понимает.

— Ты сам ее сочинил?

— Нет. Я стихи писать не умею.

— А чья?

— Не знаю. Народная, наверное.

— Не очень-то лестно в ней говорится о государе нашем Кайдиле. И с этакими песенками ты намереваешься явиться в королевскую ставку?

— Государь знает.

— Знает что?

— Какие песни про него поют.

— Ты полагаешь?

— А как же иначе?

Продолжать разговор Кеаро не стал. Еще чего доброго, парнишка ляпнет: если король не знает, то какой же он после этого государь? Правильно, конечно, но крамолы нам тут не надо.

Уводя раба своего спать на нары в глубине залы, Кеаро сделал то, что давно пора было сделать: осторожно, но тщательно обыскал Чибу. Ничего любопытного не нашел.

Глава 5. Особа важнее важного

Покидая поселок Тардеван, путешественники всегда запасаются в дорогу тамошним вином. Господин Ревандра и Диннитин купили себе по бочонку, Кеаро — бочонок, бурдюк и флягу. И еще два бочонка отослал в Ларбар папаше Каданни.

Ладья отплыла позже обычного: видно, капитан давеча тоже перебрал вина. Шли быстро, даже пропустили одну из дневных остановок. А с благородным Лэйгари сделалось, не иначе, кишечное расстройство. Уселся под кормческим настилом на кадушке, предназначенной для тех, кто избегает осквернять испражнениями речную воду, да чуть ли не полдня там и просидел. Застращал его давеча Кеаро, что ли? Ну, от медвежьей хвори еще никто не помирал. Посидит, очухается.

На закате вдали показался город: высокие стены, островерхие башни. Это еще не Ви-Баллу, а королевская ставка. Последняя ночевка перед столицей.

Вдоль по пристани, сплетя пальцы на животе, прохаживался осанистый господин с огромнейшей рыжей бородою. Чуть только ладья причалила, он сгреб в охапку благородного отрока Лэйгари. Тот уже достаточно приободрился, хоть лицом был и зелен. Бородач его тут же куда-то уволок. Даже не ответил на поклон господина Ревандры.

— Кто этот бородатый? — спросил Кеаро.

— Высокородный Ланиранга, господин Джалбери.

— Родственник диневанских бояр Джалбери? Потомок Мичирина?

— Да. Брат нынешнего боярина.

— Опальный?

— Насколько я знаю, нет. Ходатай по государевым делам.

— Которого государя?

— Точно не скажу. Должно быть, своего князя. Или короля.

Вы бы еще сказали, благородный Эйджен: «своего короля»! Сам Кеаро этого Ланирангу никогда не видал. Но слышал о нем, как о тайном стороннике Нарека. Не получив короны законным путем на выборах, Нарек Диневанский довольствуется теперь ролью государева непрошеного советчика. Метит в тайные короли Объединения? Уже и сторонников своих заслал в королевскую ставку?

Лешачиха наставляла доблестного Джабарая:

— Помни: здесь, поблизости от столицы, любой наш неосторожный шаг могут истолковать против нас. И против княжества Умбинского. Не шали!

— Я и не собирался. Послушай! А что, если нам с братом поменяться личинами? Ты можешь сделать такое наваждение, как будто он — это я, а я — он?

— Только этого не хватало! Господина Ревандру и так все проверяют, не зеркальник ли он. Увидят чары — такое начнется…

Ты, главное, Джабарай, по бабам не шастай, — подключилась мохноножка.

— Да какие же в столице бабы? Тут — дамы!

— И многие из них замужем. За весьма влиятельными людьми.

— Хорошо, я буду спрашивать, осенил ли их Старец Семейный.

— Особенно у молодых девиц. Папаши-то у них тоже — о-го-го! И братья…

— Хорошо. Буду искать одинокую сироту.

Когда посланцы княгини Умбинской поднимались от пристани к постоялому двору, их обогнал отряд верховых. Королевские степняки Хадди-меи: в меховых шапках и пестрых оплечьях. У каждого волосы заплетены в две косы, а ниже шеи сплетены в одну. Под охраной степняков в сторону ставки проскакали высокородный Ланиранга и отрок Лэйгари.

Кому подобает ездить в сопровождении коронных степняков? Либо ближайшим сподвижникам государя, либо особо опасным преступникам против Королевства. Вот вам и новые времена: одно другого совершенно не исключает.

Трактир на подступах к государеву замку. Для путешественников тут всегда готова баня. Прежде чем проводить гостей туда, служка спросил — и записал — кто какое кушанье предпочитает на ужин. Нет ли у гостей каких-нибудь зароков: на еду, питье, либо на утварь? Здесь привыкли, что у многих господ есть обеты, иной раз весьма причудливые.

Динни шепнула служке: наш спутник, вон тот, с острою бородкой, никогда не купается в бане иначе как в обществе пары-тройки веселых девиц.

Баня при постоялом дворе в шестом веке Объединения обычно являла собою просторное здание с плитчатым полом, жарко натопленное и полутемное, иногда разгороженное на закутки. Служители-банщики разносили нагретую воду по лоханям, мыло использовали чаще растительное, нежели жировое, в воду почти всегда добавляли травяные отвары.

Трех банщиц Джабараю прислали. Благородный Эйджен давно уже искупался и ушел, а девицы еще не исчерпали и половины приемов своего любовного искусства.

Поодаль другие девушки помогали купаться другому гостю. Ласки их он, впрочем, принимал рассеянно, а потом и вовсе махнул рукою: кыш! На Джабарая с его искусницами гость поглядывал, но замечаний не отпускал. А потом вымолвил мечтательно:

— Да… В этом что-то есть…

— Чтобы оценить, надобно испробовать самому! — бросил Джабарай, не слишком отвлекаясь от девушек.

— Пробовал уже. Надоело. Но видеть молодца, любезного Рогатому Вайамбе, всегда отрадно. Вы откуда?

— Из Умбина. А Вы?

— Из Нальгинарри. Ну и что ваш Джа? Женится?

Джабарай сообразил: речь идет о Джабирри Умбинском. Отстранил девиц, ответил резко:

— Да. Мой государь, Светлый Князь Джабирри намеревается вступить во брачный союз. И что с того? Вы, собственно, кто такой? Чем занимаетесь?

— В настоящий миг моюсь в бане. А так… В сущности, ничем особенным. Провожу время в приятном обществе друзей. Увидите Джу — передайте ему привет от Мако.

И с тем поднялся, завернулся в полотенце и удалился. Даже в полутьме Джабарай мог разглядеть ленивую осанку, небрежную поступь, что присущи знатным бездельникам в любой стране и во всякий век. И что бы там ни было, сложения, роста и стати этот Мако был поистине безупречных.

За столом Джабарай рассказывал брату:

— Какой-то здешний наглец. Пытался навести разговор на наше посольство. Князю Умбинскому привет передавал. Мако, видите ли. Из Нальгинарри.

— Высокородный Макобирри? Ты, надеюсь, не поссорился с ним?

— Я его оскорбил по меньшей мере четыре раза, а ему хоть бы что. Кто он такой?

— Боярич Нальгинарри. Сын баллуского княжьего канцлера.

Кеаро Каданни устроился за другим столом. Ужинал он, беседуя с досточтимым жрецом в пестром облачении. Джабарай прислушался: речь меж ними шла о богословии. О древних Змиях и Исполинах.

Боярич Мако появился в зале. По виду — одних лет с господином Ревандрой. Светлые волосы, подстриженные усы и бородка. Черный кафтан с серебряным шитьем, черные штаны, сапожки из мягкой кожи.

— Милости прошу за наш стол! — пригласил его Джабарай.

— Благодарю. Я уже отужинал.

Макобирри поклонился Ревандре и брату его и проследовал наверх, в гостевые покои.

— Приглядеть за ним? — спросил Джабарай.

— Мало тебе, брат, нашей заботы? Хочешь влезть в чужую?

Мохноножка и лешачиха ужинали в комнате. Перед сном Динни решила прогуляться. Услышала во дворе сначала шорох крыльев, как будто из окна постоялого двора вылетела птица. И сразу же вслед за тем — звук выстрела из самострела.

Дурное дело — убивать Плясуньиных птичек! На сей раз стрелок, кажется, промахнулся. Мохноноги гораздо лучше людей видят в темноте. Диннитин нашла в траве самострельную стрелку. Голос сверху громким шепотом произнес:

— Сударыня! Окажите любезность: стрелу сюда подкиньте!

— С Вашего позволения, я Вам ее занесу. Отсюда мне не добросить.

Из окна на втором этаже на Динни глядела незнакомая человечья личность.

Арандийский самострел, оружие трусливых, запрещен в Объединении. Кто же это тут такой смелый, что пользуется им, не таясь? Да еще просит, чтобы стрелку ему вернули? Будь он собратом Динни в белых делах, не стал бы стрелять по птицам. Значит, почему-то уверен в своей безнаказанности.

Имеет причины любопытствовать, что за вести шлет в Ларбар служащий дома Джиллов. Тот самый, у которого целая клетка почтовых голубей. Личность с самострелом нарочно ждала у окна, когда мохноног выпустит птичку. Что же, зайдем к нему. Отдадим стрелу, заодно и потолкуем.

Светловолосый человек в черной с серебром одежде ждал Динни на пороге своей комнаты.

— Хотите чаю?

— Не откажусь.

Внутри комнаты — дорожный беспорядок, самострел на видном месте возле окна. Женщины либо страмного мальчишки не видать, хотя обычно этакие богатые молодые господа не располагаются на ночлег в одиночестве. Нет и слуг. Но на столике стоят чайник и несколько чашек.

— Позвольте представиться: Макобирри Нальгинарри. Или просто Мако.

— Диннитин. Или просто Динни.

— Вы сопровождаете благородного Эйджена, господина Ревандру? Я много о нем наслышан.

— Не сомневаюсь: он о Вас — тоже.

— Прежде мы не встречались. Разве что он был в личине. Или я.

Среди прочих вещей и вещиц, раскиданных по комнате, Динни насчитала четыре личины: красную полушелковую, лиловую и черную из плиса, зеленую, вышитую узорами из цветов ромашки.

— Мне говорили, этой весною господин Ревандра посетил боярство Нальгинарри. Но я тогда был в столице.

— Я никогда не бывала в Ви-Баллу. Расскажите! Верно ли, что это роскошнейший из городов Объединения?

— По-своему забавный город. Особенно на непривычный глаз. Повсюду стройки: Светлый Князь Атту-Варра помешан на зодчестве. Скажите: а кто еще плыл с Вами на ладье?

— По морю или по Юину?

— По реке.

— Кроме нашего посольства — служащий дома Джиллов. Кеаро, сын таможенника Каданни…

— Так-так.

Что-то хотел спросить Макобирри, но не спросил.

— Утром я хотел бы проводить вас в княжью столицу.

— Для нас это большая честь. Но стоит ли беспокоиться?

— Пустяки. Вы, уважаемая Динни, так похожи на мою нянюшку, мохноножку Турро…

— А где она сейчас?

— В Нальгинарри, нянчится с моей супругой.

— И с наследниками?

Лицо Мако скривилось гримасой:

— Наследники? Экая гадость!

— В чем-то Вы, наверное, правы. Юношество нынче стало так непочтительно…

Мако извлек из коробочки и протянул Динни на ладони сушеную ягодку. Заморский инжир! Подал — и слегка шарахнулся, ибо только что разглядел: в рукаве у Динни сидит крыса. Отрада мохноножского сердца, почти собака, а в путешествии с нею даже спокойнее, чем с собакой.

Инжир крысе понравился.

— Господин тоже любит сладкое?

— Да. Вот уже два месяца.

— А прежде?

— Прежде любил кислое. А до того соблюдал равновесие.

— Другие Ваши пристрастия столь же изменчивы?

Боярич закатил глаза к потолку:

— Постоянная тяга к непостоянству — это в чем-то даже изящно…

— Вы просто прелесть, господин Мако!

— Это-то и ужасно.

— Почему?

— Не схожусь во вкусах с отцом. Он-то постоянен…

— Вернемся к столице. Чем нынче занят свет?

— Судачат о новых затеях короля Кайдила. Никто ничего не знает, все строят предположения. Перемены закона… Скучно!

— А какие наряды в ходу этим летом? Какие развлечения?

— Из развлечений на первом месте театр. Готовится новое действо: о подвигах Мичирина Джалбери. Правда, сочинителя, кажется, казнили.

— За что?

— Они с князем разошлись во мнениях насчет постановки. Светлый Атту-Варра, по сути, добрейший старичок — но могут же быть и у него свои вкусы…

Провожать послов княгини Умбинской боярич не пришел. Проспал, должно быть. Дожидаться его не стали. Кеаро Каданни со своим рабом и поклажей тоже отстал от посольства: на рассвете уехал сушей, вместе со жрецом из Пестрого храма.

Еще два часа речного пути — и перед нашими путешественниками открывается во всем блеске княжеская столица. На западном берегу княжьи палаты, нарядные здания каких-то ведомств, чуть дальше виден огромный купол главного храма Творца Жизни. Восточный берег застроен жилыми домами знатных горожан, за ними тоже возвышается купол: это театр князя Атту-Варры. Дом Джиллов тоже где-то на восточном берегу, с пристани не виден. Впереди — огромное, как море, гладкое, как стекло, озеро Гуна-Гулла, откуда и течет река Юин.

На набережной суетятся носильщики, лодочники, торговцы, зазывалы постоялых дворов. Все наперебой предлагают свои услуги. Лешачихе Пинги вздумалось вызвать чарами волшебного коня. Очень удобно: есть не просит, грузы везти способен, а как не нужен станет — пропадет без следа.

Лошадь у нее, надо сказать, получилась. Но какая-то старая, костлявая, не способная и на ногах-то устоять. На набережной начался переполох.

— Что это тут у вас: скотий мор? — спросила Динни у кого-то из толпы.

— Никак нет, уважаемая! Должно быть, кудесник Талипатта шалит.

Подоспели возчики, принялись понукать волшебную клячу. Не преуспели.

— Ну, делать нечего. Сдохла, стало быть, не дышит. Зовите Джу.

— Да вот он, тут!

Из толпы вытолкнули старика в грязных лохмотьях. Зловоние от него исходило чудовищное. Из глубин своего рубища старик извлек засаленную веревку. Стал хлопотать, чтобы как-нибудь отволочь клячу с глаз долой.

Мохноножка Динни распорядилась, чтобы посольскую поклажу отнесли в столичный дом Джиллов. Путешественники решили пройтись по городу пешком.

Улицы столицы. Каменные мостовые, высокие арки, трехэтажные дома, большие окна с узорными решетками и цветными стеклами, плиточная облицовка стен. Каждый дом не похож на другие. Джилловское подворье — целый квартал за высоким кирпичным забором, за богатым плодовым садом.

Послов провели в комнату с лавками разной высоты: чтобы людями и мохноногам удобно было сидеть вместе. Вскоре в комнату вошла невиданная тварь: мохноножьего роста, лысая, с серой ноздреватою кожей и красными глазками. Одета она в длинную рубаху, из-под подола волочится по полу хвост вроде крысиного. На подносе тварь несет чашки и два чайника. Низким женским голосом, неожиданно звучным, она говорит:

— Мастер Джилл Ларко просит гостей располагаться. Откушайте чаю. Хозяин сейчас выйдет.

Господин Ревандра поблагодарил странную тварь. Динни отстегнула с пояса кожаную сумочку. Оттуда вылезла крыса, принялась обнюхивать незнакомый стол. Динни покормила ее каким-то сухариком, а потом по-хозяйски стала разливать чай по чашкам.

Вскоре к гостям вышел и сам Джилл Ларко: пожилой худощавый мохноног с еще одним чайником. Завел неспешный разговор: про свойства чая, про умбинские новости. На вопрос о бояриче Нальгинарри отвечал: это знаменитый столичный обормот, друг детства баллуского княжича Дагубула и сестры его, княжны Байдамби.

О двойнике благородного Эйджена Джилл заметил: дело сие щекотливо. В целом этот двойник за время своего пребывания в Ви-Баллу не сделал ничего, что могло бы запятнать честь умбинского дворянина Ревандры. Однажды, правда, вызвал на поединок какого-то знатного баллусца. За то, будто бы, что тот в свете позволял себе отпускать замечания о странностях лица господина Ревандры. Дело кончилось миром: обидчик принес извинения. Кроме того, двойник сделал заем в Пестром храме: восемьсот ланг. Подпись свою он скрепил печатью Ревандры: видимо, поддельной. С тех пор о мнимом Эйджене Ревандре ничего не слышно.

Приглашение посланцам княгини Атту-Ванери явиться в княжий дворец, как заверил Джилл Ларко, последует завтра же. Разместиться же Динни и ее спутники могут в доме Джиллов: для них уже приготовлены комнаты.

Чай у дядюшки Ларко действительно превосходный. Отлично бодрит после долгого путешествия. Выслушав похвалы, Джилл распорядился заварить еще несколько смесей, в том числе и ту, что разработана по заказу царя Аранды. И велел своему хвостатому слуге поторопить поваров на кухне: скоро будет обед.

Динни завела речь о столичных дамах. Нарочно для Джабарая. Дядюшка поддержал:

— Остерегайтесь, мой друг, женщин в личинах! В любых: матерчатых ли, или созданных путем наваждения. Над Вами могут сыграть злую шутку. Знаете ли, здешние знатные дамы на склоне лет любят молодиться: пользуются всеми доступными средствами.

— Я всегда смотрю всесторонне, не только на лицо.

— Далее, помните: при дворе гостит сейчас досточтимая Гадарру-Кадели, покойная супруга княжича Дагубула.

— Покойная — гостит? А, я понял: она жива, просто приняла черный сан. Стала жрицей Владыки Гибели?

— Нет, Судии Праведного. Досточтимая Кадели строга. С нею спутники из Черного храма.

Выходит, люди из Марди уже здесь, при дворе. Трудно будет скрыть от них, что посольство княгини Атту-Ванери ведет с князем Баллуским тайные переговоры. Жрецам Судии дано распознавать в речах смертных правду и ложь. Начнут расспрашивать — поди отвертись!

— На беду, княжич Дагубул именно сейчас вздумал завести себе любовницу. Девица эта простого звания: кабацкая певичка и танцовщица. Княжич забрал ее из притона, где нашел, и поселил у себя во дворцовых покоях. Она многих раздражает; с нею надобно вести себя крайне осмотрительно!

— Угу.

— То же надо сказать и о подруге княжны Байдамби. Это, должно быть, известная всем вам барышня: Лалаи Гианьян. Ваша, умбинская опальная дворянка, в Ви-Баллу живет под защитой храма Безвидного, что в Садах. Ученица мастера Талипатты, здешнего главного чародея. Кстати, с Талипаттой в бытность свою в столице встречался и Ваш двойник, благородный Эйджен.

— Известно ли здесь, за что барышня Лалаи попала в опалу?

— Братья ее, дворяне из поместья Гианьян, бунтовали против князя Умбинского семь лет назад. Один убит, другой, кажется, в тюрьме.

— А что сама княжна Баллуская?

— Высокородная Байдамби также готовится стать жрицей. В храме Небесной Плясуньи.

— Оо!

— К немалому огорчению отца, она уже приняла обет безбрачия. Но не целомудрия! Так что страмные связи с дамами для княжны не запретны.

— Ну да, раз она готовится к белому служению. Плясунье любезны беззаконные связи.

— Барышня Лалаи, кажется, пользуется этим. Кудесница! Способна предстать в самых разных обличиях, в том числе и в мужском. Превратить соперника своего в лягушку она не может: Талипатта еще не передал ей всего своего искусства. Но лицо обидчику изуродовать, хотя бы на время, ко всеобщему посмешищу — это Лалаи умеет. Что до мужчин как таковых, то тут кавалером княжны Байдамби числится боярич Макобирри. Он не ревнив, однако с причудами. И по слухам, не только отменный стрелок, но и на саблях биться любит.

— А что супруга боярича?

— Она безвыездно живет в замке Нальгинарри. Умирать не собирается, ни в обычном смысле слова, ни в священном.

— Что ж…

— Последнее мое вам предостережение. В столицу на днях прибудет, а может, уже и прибыла одна очень важная особа. Дама юных лет. Едва ли она воспользуется колдовскими наваждениями, но может появляться в мужской одежде. Дать повод к мысли, будто вы любопытствуете об этой даме, оскорбить ее назойливым вниманием — будет значить для вас, друзья мои, непоправимо и окончательно провалить ваше поручение. И хорошо, коли не распрощаться с жизнью.

— А кто она? — немедленно спросил Джабарай.

Джилл Ларко взял с подноса свою чашку, чайник, и в молчании покинул комнату.

Молодая особа важнее княжон и жриц? Та, общение с которой грозит смертельной опасностью?

Кто у нас в Объединении выше кремлей и храмов? Корона. Но король Кайдил и супруга его бездетны. Да и зачем им дети, если корона передается не по наследству, а путем выборов?

Гостям показали их комнаты. Одну для господина Ревандры и его брата, другую для чародейки Пинги, третью для Диннитин. Все из двери выходят в общую маленькую залу, она же чайная. Здесь и был подан обед.

Джабарай загрустил. Что же теперь, вовсе избегать баллуских прекрасных дам?

— Старайся не верить глазам своим, — посоветовала лешачиха.

Вот любопытно. Зачем наш зеркальник ходил к кудеснику Талипатте? — рассуждала Динни сама с собой.

— Быть может, они — давние знакомые?

— Какое заклятие может стоить восемьсот ланг?

— Ну, например, зачаровать какую-нибудь вещь. Оружие, доспех…

— Хорошо бы нам повидаться с этим твоим двойником, — молвил Джабарай брату.

— Зачем?

— Объясниться начистоту.

— И что это даст? Мы же еще в Умбине весною видели: он способен принимать любые личины. И всегда сможет отпереться, заявить, что являлся в моем обличии.

Пинги сказала:

— Вы, главное, господин Ревандра, всюду ходите с Джабараем. Тогда все уж точно ни с кем не спутают. Второго такого олуха нет больше на Столпе Земном.

Джабарай возразил:

— А вдруг этот кудесник с помощью чар сделал тому, поддельному Эйджену меня? Для пущего правдоподобия…

— Тогда шуму в столице было бы куда больше. Мы бы это уже заметили. Главное, господин Ревандра, чтобы княжеские подарки выдали Вам, а не зеркальнику.

Некоторое время все молчали.

— Может, уже и выдали? — вымолвил Джабарай в растерянности.

— Если это так, то наше положение — хуже некуда, — отозвался Ревандра.

Мохноножка, однако же, не унывала:

— Ничего. Вот предъявим грамоты князю, всё и выяснится. Или все обойдется, или — любопытно будет…

— Я понял! Нам надо придумать какой-то условный знак, чтобы хотя бы мы трое знали, что Эйджен — это Эйджен.

— Мысль дельная, Джабарай! Пусть господин Ревандра, допустим, всякий раз трет левой рукою правое ухо, когда мы скажем ему: будьте здоровы!

Пока Пинги говорила это, Динни и Джабарай вдруг замерли, уставясь друг на друга. А потом хором воскликнули:

— Оо!

— Что — «оо»?

— Мы не пробовали не верить своим глазам, пока толковали с Кеаро!

— Может быть, это и есть наш двойник! Зеркальник!!

— Да, да! И с благородным Лэйгари он как-то странно разговаривал в Тардеване на стоянке. Точно какими-то тайными знаками обменивался.

— Оба они соглядатаи! И каторжник ихний тоже!

— Надо проверить, не подменили ли они по дороге княгинино письмо!

— Быть такого не может. Письмо все время со мной, вот тут, — господин Ревандра указал рукою себе на грудь.

— Знаете, какие бывают ловкачи!

Ревандра достал письмо. С виду, вроде, то самое, что вручила ему в Ви-Умбине государыня Атту-Ванери. Печать цела.

— Надо прочесть. Мало ли что теперь там внутри? А потом вернуть печать на место.

— Ты это сумеешь, Пинги?

— Сумею.

Тут в залу вошел слуга-мохноног. Позвал уважаемую Диннитин к дядюшке в кабинет для семейного разговора.

Джилл Ларко, если берется за какое-то дело, то делает его быстро. Из кремля уже получен ответ: князь Атту-Варра ждет посланцев своей сестры завтра к ужину. Лошади будут поданы заранее, чтобы успеть проехаться по городу. Будут и носилки для Диннитин и Пинги.

— Может, мы лучше пешком прогуляемся, как нынче?

— В Ви-Баллу не так-то много лешаков. Вы будете возбуждать излишнее любопытство.

— А кто еще приглашен на ужин?

— Застолье семейное, немноголюдное. Князь, княжич Дагубул, княжна Байдамби. Канцлер, боярин Курринджа Нальгинарри. Покойная княжна Кадели тоже будет на ужине у князя. И ее наставник в черном деле, рыцарь Гадарру-Хартаби. Слыхала о таком?

— Угу. В Умбине это имя на слуху. «Бич Судии Карающего», так о нем говорят.

— Еще явится кто-нибудь из баллуского дворянства. И из Пестрого храма.

— Скажите, дядюшка: а кто на самом деле сейчас заправляет государственными делами в Баллу?

— Боярин Нальгинарри. В княжестве Баллуском он — главное действующее лицо. И он же состоит в числе ближайших советников короля Кайдила.

— А кто еще играет за короля?

— Досточтимый Байлирри, жрец Творца Жизни. Он был наставником Кайдила еще с детских лет, до всяких выборов. А еще, кажется, диневанский княжич Нарек. И через его посредство — храм Плясуньи Небесной и царство Арандийское. Скажи, Динни: ваш спутник, благородный Лэйгари доехал благополучно?

— Да. Его встретили и увезли куда-то в сторону королевского дворца.

— Твой друг Ревандра, и брат его — часом, не страмцы?

— Нет. Джабарай любит женщин, а Эйджен — примерный семьянин. Будущий молодой отец.

— По дороге они не пытались подступаться к Лэйгари?

— Вроде, нет. Хотя нынче Джабарай вспомнил, как в Тардеване на постоялом дворе этот Лэйгари толковал с другим нашим спутником: с Кеаро Каданни, соглядатаем из Ларбара. Похоже, Джабарай и сам участвовал в разговоре, но мало что понял.

— Эх… Жалко было Джиллу Ларбарскому сгонять в Ви-Баллу еще одну ладью!

— Ты, дядюшка, к тому, что Лэйгари — столь важная особа, что мог бы путешествовать и на отдельной ладье?

— Еще бы. Важнее некуда.

— Та самая юная дама?

Да, молча кивнул Джилл Ларко.

— Дочь короля и королевы?

— Да.

— Она такая одна?

— Нет. Детей несколько.

— Сколько именно?

— Не более четырех. Воспитывались тайно. Теперь король задумал их признать и представить свету.

— Зачем?

— Мне сие неведомо.

Внук выскочки-работорговца, скромный купец и ростовщик, Джилл Ларко осведомлен о самых темных тайнах Объединения. Вот уж кто — действительно важная особа! Но есть границы и его осведомленности.

Заговорив снова вслух, Динни сказала: а ведь похоже, боярич Макобирри давеча ночью тоже пробовал вызнать у меня что-то об этом нашем спутнике!

— И что ты сказала?

— Ничего. Мако не задал вопроса напрямую. А мастера Кеаро, чуть только мы приехали, взял в оборот какой-то пестрый жрец.

— Опиши-ка его.

— Роста среднего. Волосы рыжие с проседью. Лицо простое: на знатного барина не похож.

— Да? А ведь это, сдается мне, и есть сам королевский воспитатель Байлирри!

— И что сие значит?

— Увидим. Этого Кеаро, как я понял, давно уже ожидают в Пестром храме. Собираются предложить ему рыцарский сан.

— Ого! Храм Творца оскудел лазутчиками?

— Молодой Каданни славится как неплохой знаток своего дела. Не зря состоял в лазутчиках умбинского храма Премудрой. Ты же знаешь, Динни: у любого храма самые верные служители набираются из числа тех, кто по каким-то причинам сбежал со службы другому храму. Ибо второго отступничества Семеро, как известно, не прощают. Жрец Байлирри, стало быть, решил перехватить Кеаро, нанять его к себе. Этот досточтимый, видишь ли, не в ладах с Предстоятелем Габаем-Радаттой. Ведет свою игру.

Глава 6. Пестрая столица

Добравшись до столицы, Кеаро Каданни последовал указаниям досточтимого Байлирри: разместился в Пестром храме на правом берегу Юина, у жреца Габая-Лабаджи. Утром двадцать пятого числа месяца Устроения пошел помолиться в храме возле шара Не Имеющего Обличий.

Задача: взглянуть на храм Безвидного по-новому, как на место возможной службы. С детских лет Кеаро бывал в Пестрых святилищах не чаще, чем в других. Грамоте и счету его учил желтый жрец из ларбарского храма Старца и Водной Владычицы. Потом было Училище Премудрой Бириун в Умбине, ученичество у жреца Габирри, начальника лиловой храмовой разведки. По габирриному заданию Кеаро год провел в Пестрой школе в Ви-Баллу: изучал сравнительное храмовое право. Тогдашние его соученики сейчас, должно быть, все уже при местах: либо жрецами в храмах, либо рыцарями в пестрой предстоятельской гвардии. А Кеаро предстоит начинать все с самого начала.

Что ж: присмотримся к прихожанам. Две пожилые дамы: должно быть, столичная барыня с приживалкой. Обтрепанные кружева на платьях, блеклые цветочки в подарок Габаю-Лабаджи. Та из дам, что постарше, жалуется на головокружения. Просит совета, какой укрепляющий отвар ей выбрать. Лабаджи советует корень петрушки с солью. И немного бунарки, если госпожа сможет вытерпеть горечь. Обе дамы улыбаются с видом: уж на нашу-то долю в жизни пришлось столько разной горечи, что бунарка нам теперь слаще меда! Избавь Творец давать наставления старушкам.

Дальше — сельского вида дядечка с мешком. Привез летние овощи ко храмовому столу. Бранится насчет непроезжего состояния какой-то Третьей Тыквенной улицы. Видно, огородник со столичной окраины. Кому, как не жрецу Безвидного, Хранителя Путей, решать дела о дорогах?

Девица. Шаровары густо-сливового цвета, бледно-лиловая рубашка со стоячим воротничком, безрукавка из тонкой кожи, красная шапка бочоночком. Без гостинцев, но с толстой книгой. Шепнула что-то жрецу, жрец просит ее обождать. Сам подзывает Кеаро: где нынче будете трапезничать?

Попробуем вежливо напроситься на обед. И пока откланяемся: похоже, у девицы к досточтимому долгий разговор.

Прогуляемся. Недалеко от храма есть кабачок: сядем там, возьмем пива и рыбы под соусом. На пестрой храмовой службе почти все принимают обеты: не есть убоины, не пить хмельного. Но мы-то пока еще не служим. Послушаем, о чем толкуют кабацкие гости.

Некто Ранда — страмец. Нынче знатные господа путаются незнамо с кем: все, начиная с княжеского наследника. На посадском берегу ночью вышла большая драка и поножовщина: какого-то Тадо унесли мертвого. В балагане готовится новое действо: «Мичирин и обезьяны». Что Мичирин — понятно, первый меж поэтами, но обезьяны-то при чем? А при том, что Байджи, сочинитель стихов для театра, всюду сует обезьян. И сам же разводит этих тварей у себя в городском дому: целую стаю держит! Светлому Князю новейшее действо не понравилось: стихоплета посадили в темницу и вскорости повесят. А обезьян изымут в пользу казны? Угу. И торги назначат. Балаган — дело расходное, а обезьяны и того пуще. Вот их и распродадут. Есть при Белом храме один человечек, так он уже собирает заявки. Может подешевле сторговать. Если обезьяна на что и годна, так на белое дело: лазают ловко. Если вышколить ее, допустим, не съестное воровать, а серебро или бумаги… И к суду ее не притянут, потому как тварь бессловесная!

В Ларбаре Кеаро слыхал про этого Байджи. Он — зять мастерши Адани, ключницы в доме родни семейства Каданни. Прежде зарабатывал на жизнь искусством устроения стихий, теперь подался в поэты. Не позавидуешь, если его подрядили сочинять действо из жизни Мичирина. Все равно как если бы Кеаро пришлось следить за величайшим из лазутчиков всех времен. Тем, который ходил с посольством Семи жрецов за дисками в Дибульские горы. Он и по имени-то не известен до сих пор, хотя уж полстолетия прошло…

* * *

Тем же часом в доме Джиллов посланцы княгини Умбинской собрались в комнате у лешачихи. С помощью чар Пинги пробует вскрыть княгинино письмо, не потревожив печати.

Вообще-то заклинание, примененное ею, служит для отмыкания замков. Задвижка на двери комнаты открылась с громким щелчком, где-то в доме что-то зазвенело. Но письмо осталось, как было.

— Все потому, что вы меня сбиваете!

Мохноножка Динни пробует снять печать вручную с помощью ниточки. Джабарай глядит, затаив дыхание: то есть надувшись и громко сопя.

— Ах-х!

Письмо вскрыто. Правда, печать развалилась пополам.

— Ну вот…

— Нечего было пыхтеть мне под руку. И воск у государыни княгини дрянной.

Мохноножкина крыса сочла иначе. Подобралась сбоку к тому из обломков, который побольше, отгрызла кусочек. Динни дала ей сухарик, а печать припрятала.

— Что же теперь делать?

— Что — что? Читайте письмо, благородный Эйджен!

С почтением развернув бумагу, господин Ревандра читает вслух:

Любезный Вари!

Можешь ли ты вообразить, сколь глубоко огорчило всех нас известие, что дела государства не позволят тебе присутствовать на свадьбе Джабирри?.. Однако раз уж ты предпочитаешь ограничиться присылкой свадебных даров, дерзостью со стороны нашего семейства было бы отвергнуть твою добрую волю. Я всецело полагаюсь на твой вкус, однако:

1. Прошу тебя: не присылай княжне Такунаэнн вингарский панцырь! Равно неудобно будет, как если твои соглядатаи ошиблись в ее мерках, так и если они установили их с полной точностью.

2. Полагаю, что памятуя об обещании, данном тобою мне накануне моей собственной свадьбы, ты не откажешься прислать вместе с дарами фигурки для игры в «пять паломников» известные некогда нам с тобою, досточтимому Габаю-Радатте, а также батюшке нашей теперешней невесты, но более никому. Надеюсь, что сразу восемь камней свалятся при этом с души твоей.

3. Обуздай, как ты это умеешь, верноподданнические чувства преданных тебе жителей города Марбунгу и удержи их от присылки в дар гоблинов. Можно ограничиться соней из потомства Рыжего Стряпчего.

4. Надеюсь, что моему послу, достойному и многообещающему молодому дворянину Эйджену Ревандре, а также его спутникам, будет оказан радушный прием и содействие в перевозке даров сухим либо водным путем.

Не забудь: свадьба назначена на новомесячье Старца сего года. Я буду очень рада, если в этот либо в следующий раз ты наконец пришлешь мне стихи из нового действа, о котором ты столько писал.

Я, Джагалли, Вонгобирри и Джабирри, а также Мергел и все внуки мои посылаем приветы Байдамби, Дагубулу, покойной Кадели, а также высокородному Курриндже.

Любящая тебя Ванери.

Читатель повестей из старинной жизни, возможно, помнит родословие князей Умбинских. Но сочинитель, дабы не прослыть невеждой, все равно обязан напомнить ему: Джагалли — это супруг княгини Атту-Ванери, двоюродный брат и преемник доброго князя Вонгобула. Известен Джагалли тем, что при его отречении в пользу сына, князя Джабирри, в 580 году в Умбине произошел мятеж, повлекший за собой изъятие в пользу казны многих дворянских и даже боярских земель. Вонгобирри — старшая дочь Атту-Ванери и Джагалли, выданная замуж за умбинского боярина Мергела Майанджи, мать многочисленных детей. Такунаэнн — имя камбурранской княжны, невесты князя Джабирри. Девушка эта, помимо гордого нрава, славилась особым пристрастием к воинским забавам. О Байдамби, Дагубуле и Кадели, равно как и о баллуском канцлере Курриндже Нальгинарри, мы уже слышали. Досточтимый Габай-Радатта, также нами упомянутый, был Предстоятелем храма Творца, Не Имеющего Обличий.

Несколько слов надобно сказать и о подарках. В конце шестого века вингарский панцырь в Мэйане был большой редкостью. Гоблинов в Объединении часто держали как домашних рабов. Ручные сони — забава знатных дам — ценились высоко, иногда породистая соня могла стоить дороже, чем охотничья собака. Колкость, заключенная в этой просьбе княгини, состоит в том, что город Марбунгу и прилегающие земли, хотя и входили в границы княжества Баллу, но давно уже принадлежали не князю, а королю: после измены злославного баллуского боярина Онтала в 578 году весь Онтальский полуостров был занят королевским войском и приобщен ко владениям короны.

— Получается, о тайне «пяти паломников» знают только княгиня, князь Баллуский, Предстоятель Габай-Радатта и камбурранский князь?

— Покойный князь, отец княжны. Он мог и не передать тайну своему сыну.

— Понятно теперь, почему нам надлежит опасаться людей Черного храма. Мудрено скрыть что-то от служителей Судии, если они зададут вопрос напрямую.

— А как насчет Лилового храма? Премудрой Ткачихе любезны тайные сведения!

— Понадеемся, что у тех, кто служит ей есть свои способы приумножения познаний. Следят ли за нами из Ви-Умбина через хрустальный шар, мы знать не можем.

— А Белый храм?

— Его надо сторониться прежде всего. Узнают тайну — начнут трубить о ней на площадях, как то им и пристало. Плясунье угодно всеобщее смятение.

— Ну, ладно. Желтый, Зеленый и Красный храмы пока оставим. Есть дело более насущное: как мы вернем печать на место? Ты сможешь это сделать, Пинги?

— Не знаю. Вернуть смогу, а вот склеить, чтобы была незаметна трещина…

— Может быть, обратиться к кому-то из здешних чародеев? Тут, говорят, есть какой-то Талипатта…

— Это дорого. И небезопасно.

— А давай, брат, мы сделаем так: ты якобы нечаянно упадешь в реку! Как будто печать размокла в воде.

— Или споткнетесь во дворце на лестнице…

— Или Пинги прикинется дикой обезьяной, нападет на Вас, испугавшись, будто бы, моей крысы. И порвет письмо!

— Нет, друзья мои. Все это не годится.

— А что Вы предлагаете?

— Ничего. Видно, вся эта затея была ошибкой. Чего мы добились?

— Убедились, что письмо — не подделка. Почерк-то княгинин?

— О да.

— Не унывайте, благородный Эйджен. Я потолкую с дядюшкой Ларко. Он что-нибудь придумает.

* * *

Возвратясь в храм Безвидного, Кеаро был остановлен на подворье девицей в красной шапке. Она представилась благородной Лалаи Гианьян.

— Досточтимый Габай-Лабаджи сообщил мне, что Вы, мастер Кеаро, побывали в застенке князя Умбинского. Не знаете ли Вы чего-нибудь о судьбе другого тамошнего узника, моего брата Тулунги?

Кеаро сообщил, что знал. Бунтовщик Тулунга Гианьян действительно сидит в умбинской княжеской тюрьме. Жив, заточением не сломлен. Ему дают бумагу, тростник и чернила: кажется, он тратит свой вынужденный досуг на сочинение какого-то трактата. А может, пишет повести, воспоминания… Говорят, к свадьбе князя будет объявлено прощение многим узникам: должно быть, и ему тоже.

— Благодарю, — отвечала Лалаи без особой радости в голосе.

Габай-Лабаджи, когда Кеаро спросил его об этой барышне, стал пугать: это чародейка, ученица Талипатты. Тот, как известно, не в ладах с храмом Премудрой, никогда не проходил кудесничьего посвящения, так что по закону он не кудесник, а шарлатан. Но чарами владеет сильными, в том числе и запретными; говорят, не чуждается и чернокнижия…

— А можно мне повидаться с ним?

— Это я устрою. Он ведь живет под покровительством храма Не Имеющего Обличий. Но услуга за услугу, мастер Кеаро: вы ведь знакомы с нашим умбинским гостем, господином Ревандрой? Познакомьте меня с его спутницей, лешачихой! Я, видите ли, составляю сейчас книгу о двенадцати племенах Столпа Земного. И как раз с лешими у меня пока вопрос наименее ясен.

— Хорошо, я с нею потолкую. Нынче же. А знаете что, досточтимый? Посольство обитает в доме Джиллов. Идемте к ним вместе!

— Да, мастер. Тем более, что этим вечером Вы приглашены на прием в княжий дворец. Вместе с благородным Эйдженом и его спутниками.

— Я?

— Вы, мастер Кеаро. Утром у меня был гонец от Предстоятеля. Вы знакомы с господином Ревандрой. Вам как никому другому удастся войти к нему в доверие. Дело в том, что Предстоятель Габай-Радатта желал бы знать подробности о пребывании здесь, в столице, посольства княгини Умбинской.

— Но…

— Знаете, когда-то в пору юности княжны Атту-Ванери досточтимый Радатта был одним из ее близких друзей. Так что теперь его внимание к послам княгини не удивительно.

В доме Джиллов Кеаро и пестрый жрец Лабаджи застали господина Ревандру в смущении, а спутников его — впопыхах. Видно, причиною всему нынешний ужин у князя. Жрец и Пинги занялись ученой беседой у нее в комнате. Кеаро постарался устроиться в чайной зале так, чтобы сказать несколько слов Ревандре потихоньку.

— Можете поздравить меня, благородный Эйджен. Мне поручили следить за Вами.

— Кто?

— Пестрый храм. Первое задание на новой службе — так, кажется, это называется.

— А Вы-то сами приняли решение? Идете Вы в храмовую службу?

— Пока что моего хотения не спрашивают. Но работу задали.

— И что Вы думаете о такого рода работе?

— Еще не знаю. Могу сказать одно: в соглядатаи меня не тянет. Но нынче мне предписано явиться к князю на прием, где будете и Вы с Вашими друзьями. Я подумал: лучше уж я предупрежу Вас заранее.

— Благодарю, мастер. Что бы ни думали мои спутники, я не намерен избегать Вашего общества. Поступим так: я поручу Вам вести мои дела как стряпчему. Вы ведь сведущи во праве? И то, что Вы не принадлежите к посольству, даже хорошо. Если случится так, что я буду схвачен, заключен в тюрьму, или что-то подобное — Вы как стряпчий смогли бы повести переговоры о моей выдаче в Умбин?

— Да. Составим договор, господин мой Ревандра. Коль уж действовать сообща, то строго по закону.

Джабарай, услыхав, что брат его нанял ларбарского соглядатая, возмутился: зачем? Ревандра обещал объяснить ему это позже. Явился джилловский служащий: поторопить гостей со сборами, ибо перед княжьим ужином они намеревались еще проехаться по столице.

Пока посольство наряжалось и прихорашивалось, Кеаро отправился в нужник. Заодно осмотрел ту часть дома, где поселились послы. Все удобнейшим образом приспособлено для подслушивания, а если что — и для вооруженной засады. Надо будет сказать Ревандре, чтоб был настороже.

Во дворе дома Джиллов гостей ждало шестнадцать носильщиков и двое открытых носилок. В одни забрались Ревандра и Джабарай, в другие — Кеаро, Пинги и Динни. Поехали. По пути Кеаро взялся рассказывать, которое из зданий когда построено и какой цели служит.

— Видите справа домик со статуями на крыше? Это уборная князя Атту-Варры для общественных нужд. Площадь перед нею устроена на месте бывшего городского рынка. Торговые ряды перенесены двумя кварталами восточнее, на место снесенной оружейной слободки. Впереди, как Вы, конечно, догадываетесь, — городской театр.

Из уборной в это мгновение как раз выходит стражник. Перед собою он толкает, понукая концом копейного древка, зловонную личность в лохмотьях. Оборванец горько рыдает.

— Это старый Джа по прозвищу Вонючка. Был смотрителем нужника на старом рынке. И бессменным базарным старостой. Где просадил свои богатства, нажитые неправым стяжанием, точно не известно, но уволили его с треском. Он и запил… До сих пор не может смириться с благими переменами в столице, хотя пускать его в новую уборную князь самолично запретил. От горя старичок тронулся рассудком.

— Мы его, кажется, уже видели. Давеча возле пристани.

Благородный Эйджен делает Дже-Вонючке знак приблизиться к носилкам. Не убоявшись смрада и грязи, вкладывает в опухшую руку старика несколько монет. Тот ревет еще громче и что-то бормочет: жалуется, должно быть, доброму барину на свою несправедливую участь.

Носильщики шагают вдоль невысокой кирпичной стены, что тянется от угла уборной до здания театра. Стена сплошь оклеена картинками к каким-то прошлым постановкам. За нею, скрытые от глаз прохожих, приютились подсобные театральные постройки.

И тут темная, непонятных очертаний тварь стремительно выскакивает из-за угла. Пролетает под первыми носилками, вспрыгивает на вторые. Что-то со звоном разлетается по мостовой.

— Пинги, осторожно!

Теперь можно разглядеть: это обезьяна. Крупная, с небольшую собаку величиной, буро-зеленоватой масти. Почуяла родное лесное существо: вцепилась в лешачиху и отпускать не хочет.

— Тари, назад!

На площадь из-за того же угла выбегает женщина. На руках у нее — младенец в пеленках. Дитя орет, Пинги верещит, обезьяна вопит по-своему. Джабарай спешит на помощь, вскакивает в носилках — и, не сумев удержать равновесия, падает наружу. А женщина, привстав на цыпочки, кричит, перекрикивая общий гвалт:

— Мастер Кеаро! Слава Семерым, Вы тут…

Кеаро вспомнил, кто она. Лаирри, дочка ключницы Адани. Когда-то, еще девчонкой, ее уступили в услужение семье Каданни. Лаирри была горничной при кеариной матушке, как раз в те годы, когда та болела. А когда умерла, то служаночка эта поехала сопровождать тело хозяйки в город Марди. Ибо купец Каданни пожелал похоронить супругу не где-нибудь, а при главном храме Владыки Гибели. Кеаро тогда не успел на погребение… А Лаирри где-то там, на мардийском кладбище, подцепила себе жениха: странствующего устроителя Байджи.

Девчонке и сейчас не много лет: шестнадцать, а может, и меньше.

Захватив обезьяну за локти, Кеаро отрывает ее от лешачихи, спускает на мостовую.

— Здравствуй, Лаирри! Твоя скотина?

— Благодарствуйте, мастер! Моя. Не бойтесь, он не кусачий. Простите великодушно, господа! Ланни, тише! Тари! Кружка где?

Обезьяна ищет на мостовой жестяную кружку. Нашла! Кидается собирать рассыпанные медячки.

— Как хорошо, что мы Вас встретили, мастер Кеаро! На Вас одна надежда.

— А что стряслось?

Укачивая дитя, Лаирри принимается рассказывать все по порядку. Муж ее, устроитель Байджи, пишет стихи для театра. Сам и ставит действа, а Тари в них выступает. Тари — это вингарский зверь, смышленый и не кусается. Лаирри, пока не родила, тоже играла. Дочка у нее — Ланни, всего три месяца от роду.

А Байджи сейчас в большой беде. Князь заказал ему действо о Мичирине Джалбери: как тот спасал арандийскую царевну, похищенную летучим исполином. Стихи были почти готовы, но Светлый Князь их разбранил и велел все переделать. А чтобы Байджи не отвлекался от работы, князь приказал запереть его в одной из каморок позади театра и не выпускать. Мало того, что Лаирри одна с дитем и с обезьяной, пробавляется тем, что собирает подаяние на нужды театра, — так еще муж ее взаперти стал хворать. Сочинять не может, постановка не движется, лицедеи от безденежья разбегаются кто куда. И сам Байджи, не дайте-то Семеро, того гляди протянет ноги! Ибо место там, на задах у театра, нехорошее.

— Помогите, мастер Кеаро!

— Будь по твоему. Иди домой, Лаирри. Я посмотрю, что можно предпринять.

Перебравшись в носилки к Ревандре, Кеаро сказал: Буду Вам обязан, благородный Эйджен, если Вы перед князем замолвите словечко за этих людей. Как-никак, бывшая служанка моей покойной матушки…

— Да, конечно, я попытаюсь. Нехорошо, когда поэта держат под замком. Очевидно, тут какое-то недоразумение, и Светлый Князь его разрешит.

Главы вне действия

Темная каменная комната. Ширма, за нею желтый масляный свет.

Человек за ширмой говорит размеренно, ровно, будто диктует:

— От роду около шестнадцати лет. Рост средний, сложение среднее. Пол женский. Не девственница, не рожала, не беременна. Есть признаки приема средств, препятствующих зачатию. Сыпей, прыщей и иных примет кожных болезней нет. Крупных шрамов на теле нет. В детские годы, возможно, скудное питание; в настоящее время упитанность удовлетворительная. Зрение, слух, кожная чувствительность без поражений. Дыхание чистое, легкие здоровы. Сердцебиение ровное. Полнокровия либо малокровия не заметно. Признаков желудочных либо кишечных недугов не вижу. Состояние волос, ногтей — хорошее. Заразными болезнями болели, барышня?

Спокойный девичий голос отвечает:

— Лет в девять: детской пятнашкой.

— Так. Остаточных примет болезни не вижу. Простужаетесь часто?

— Нет.

Подытоживая, лекарь молвит:

— Здоровая девушка, мой господин.

Третий голос из глубины той же комнаты отвечает:

— Благодарю. Ступайте, мастер. Одежда для Вас приготовлена, Лэйгари. Одевайтесь и прошу сюда.

Через несколько мгновений свет за ширмой гаснет. Теперь комната освещена только свечою на столе в глубине комнаты. К столу подходит девушка. Белая рубашка, сарафан тонкой серой шерсти с пристяжными рукавами. Короткие русые волосы зачесаны назад, выше лба подхвачены вышитой лентой.

За столом — мужчина за сорок. Лицо без бороды, темные глаза, жесткие черты, коротко стриженные темно-русые волосы. Стеганный серый кафтан застегнут наглухо, под кафтаном рубаха со стоячим воротом восточного образца.

— Итак, первое: суть Вашего пребывания здесь. Короне Объединения нужна девушка Ваших лет, облика и сложения для службы при Государе Короле и Государыне Королеве. Служба, коротко говоря, вот какая: Вы войдете в число лиц, коих готовят королевской чете в качестве будущих ее приемных детей. Если Вы должным образом пройдете испытание в течение ближайших шести месяцев, то по прошествии сего срока последует признание Вас в качестве дочери Короля и Королевы. Если у Вас есть неизвестные мне причины отказаться от указанного мною поручения, Вы должны назвать их сейчас.

Так же спокойно, как прежде отвечала лекарю, девушка говорит:

— Какие это причины?

— Наличие у Вас родных либо приемных родителей, известных Вам. Наличие у Вас самой приемных детей. Обеты, принесенные в каком-либо из храмов, исключающие Ваше удочерение. Брак или побратимский союз, заключенный Вами по храмовому либо мирскому закону. Присяга или иные обязательства службы, принесенные какому-либо лицу или же сообществу лиц: духовным или светским, внутри Объединения или за его пределами.

— Я сирота, не замужем, детей нет. Обетов, присяги не несу. Где я жила и что делала, Вы сами знаете. Это была не служба, а наём.

— Отныне речь идет не о найме, а именно о службе. Имеете ли иные причины для отказа, помимо перечисленных мной?

— Я хочу спросить.

— Спрашивайте, если от ответа на этот вопрос зависит ваше решение.

— Вы сказали: девушка моих лет и обличия. Значит ли это, что я играю роль какой-то девушки, существующей на самом деле?

— Это так. Роль дочери Короля Кайдила и Королевы Гула-Биррин.

— Я должна знать, что сталось с той, настоящей королевной. Чьей самозванкой я буду. Или чьим двойником, и так далее.

— Этой девушки нет в живых. Она умерла и похоронена в города Марди. О самозванстве речи не идет: вы вступаете в коронную службу. Вам предстоит стать не двойником, а тем, кем я сказал: законно признанной дочерью Короля и Королевы. Силы, враждебные короне, разумеется, могут поднять вопрос о Вашем происхождении: произойдет ли это на деле, во многом зависит от Вас.

— Вы сказали об испытании. Выбирать будут из нескольких человек?

— Об этом мы будем с Вами говорить после Вашего согласия.

— Еще вопрос: если признание произойдет, служба моя останется службой?

— Нет, Ваше положение изменится. Вы получите все права королевской дочери. Круг этих прав очерчен законами Объединения и в ближайшее время должен быть расширен. Этот вопрос мы также обсудим позже в случае Вашего согласия.

— То есть задание, о котором Вы говорите, рассчитано на ближайшие полгода?

— И задание, и права, и обязанности, следующие из него.

— От кого я должна буду получать приказы?

— От меня. Исполняя роль почтительной дочери, Вы должны будете следовать воле будущих Ваших отца и матери, прислушиваться к мнениям ближайших служителей короны. Но принимать что-либо из этого как приказ Вы будете только после получения указаний лично от меня.

— Один начальник — это уже неплохо.

— Не хочу, чтобы Вы заранее обольщались: начальства над Вами здесь, в королевской ставке, будет предостаточно. От будущих родителей до лекарей, учителей и горничных. Испытание в том именно и состоит, чтобы Вы показали, насколько Вы способны выработать себе должный образ действий во всем этом непростом окружении.

— Мой отказ без веских причин, как я понимаю, принят не будет?

— Да.

— Что ж, причин этих у меня нет. Как и когда я должна присягнуть?

— Здесь. Сейчас. Способ выражения — какой Вам угодно.

— А на чем клясться?

— По-Вашему, Семеро не услышат Вас, если Вы не будете держаться рукою за Пестрый шар или иную какую святыню?

Девушка твердо и ясно говорит:

— Нет. Стало быть, клянусь. Присягаю служить короне в том, о чем только что было сказано.

Человек за столом кивает:

— Хорошо. Второе: ваше положение в королевской ставке в ближайшие месяцы. Жить Вы будете здесь, в этих покоях. Трапезничать здесь же, иногда — в столовой зале вместе с Государем и Государыней. Знакомство с королевской четой Вам предстоит сегодня за ужином. На сей счет у меня будет одно особое предупреждение, но о нем позже. У Вас будет горничная: мой человек под коронною присягой. Об обетах Ваших насчет пищи, одежды и тому подобного сообщите ей, она передаст Ваши пожелания на кухню, портным и прочим, кого это касается. Самостоятельно Вы не можете покидать пределы ставки. Перемещения по дворцу, по другим строениям в ставке и по саду — согласно будущим моим указаниям. Смотреть дворец мы с Вами отправимся завтра.

— Как насчет храмов?

— Во дворце есть молельни Семерым. В том числе и знамя Плясуньино над площадкой на одной из крыш. Если Вам сие необходимо, можете подниматься туда для молитвы. Досточтимые жрецы посещают ставку: беседы о божественном можете вести с ними.

— Что я должна буду делать?

— Вам предстоит, во-первых, учеба. Ускоренное освоение наук, приличных для высокородной барышни. Первое, над чем придется работать, это Ваш выговор и повадка. Вы сейчас стараетесь говорить чисто, и все-таки в Вашей речи явственно чуется Ларбар, припортовые кварталы. Далее: верховая езда, некоторые боевые упражнения, основы ведения хозяйства, танцы, рукоделие, иноземные наречия, изящная словесность. Письмом и счетом Вы, как я знаю, владеете.

— Более или менее.

— Во-вторых: Вы должны будете появляться в свете. Ближайший Ваш выезд — послезавтра, во дворец князя Баллуского. Вас будет сопровождать известный Вам высокородный Ланиранга, господин Джалбери. Вы будете представлены под Вашим именем и под условным прозванием. Помните, что королевной Вы еще не объявлены. Одна из Ваших задач — явно показать сие Вашим будущим знакомцам.

— А не рано? Вы сами говорите: я не умею еще держаться, как знатная барышня.

— Нет. Чем раньше начать, тем лучше. Завтра к Вам явится один из коронных дворян, благородный господин Уратранна: он будет Вашим наставником в части светского обхождения. Для начала объяснит, что Вам делать и что говорить во дворце у князя. Других учителей Вы увидите позднее.

— Я хочу спросить о тех девушках, среди кого будут выбирать королевну. Я могу увидеться с ними?

— Быть может, позже. До того, как Король и Королева сделают свой выбор — нет.

Хорошо, — помедлив, отвечает девушка.

— Я ответил на Ваш не заданный вопрос: что будет с Вами, если Вы не справитесь с Вашей ролью?

— Вы, как я поняла, посулили сохранить мне жизнь?

— Именно так. На каких условиях — будет зависеть от Вас.

— Понятно.

— Вам предстоит знакомство с другими будущими детьми Государя и Государыни. Старшему из двух Ваших братьев двенадцать лет, его зовут Надрибул. Младшему полтора года, имя его Таннар.

— У меня вопрос.

— Да?

— Выбирать будут из девушек — отдельно, из парней отдельно и из малышей отдельно? Или с этими двумя ребятами, Надрибулом и Таннаром, мы входим в тройку, и выбор будет делаться из нескольких троек?

— Хороший вопрос. Во многом сие опять-таки зависит от вас: от всех троих. Разумеется, на малое дитя здесь приходится рассчитывать в наименьшей степени. Но брат Ваш Надри вполне уже сознательный юноша и с ним Вам, разумеется, придется видеться достаточно часто.

— Тогда одно пожелание.

— Да, говорите. И впредь, Лэй, не замолкайте вот этак, прежде чем что-то сказать или спросить. Вы тем самым заметно растягиваете разговор, что неуместно.

— Я хочу, чтобы с будущими братьями моими мне разрешали проводить столько времени, сколько мы все трое захотим. Чтобы нас без препятствий допускали друг к другу.

— Сие возможно, хотя и с оговорками. Надрибул также учится. Те занятия, какие возможно проводить для вас двоих совместно, можно сделать совместными. Впрочем, он получил несколько иное воспитание, нежели Вы, и в науках продвинулся чуть дальше. У младенца, естественно, свой образ жизни. Быть ему нянькой — не Ваша печаль. Но запрещать Вам видеться с ним никто не станет: в тех пределах, в каких это разумно. Государя и Государыню Вы будете видеть согласно дворцовому распорядку.

— Ваши указания на сегодняшний вечер?

— Вот они: держитесь с королевской четой так, как держались бы с будущими приемными родителями. Не стану предвосхищать Ваших собственных выводов о нраве, привычках и пристрастиях Государя и Государыни. Что Вам следует запомнить единожды и накрепко, так это вот что: малейший намек на женское кокетство с Вашей стороны по отношению к королю Кайдилу — верная и немедленная Ваша погибель.

— Меня, как я поняла, не затем взяли из Ларбара, чтобы здесь заигрывать с кем бы то ни было?

— Совершенно верно. Ваше прошлое порукой тому, что Вы лучше иных девиц Вашего возраста способны управлять своим поведением в части заигрывания. И да удержат Вас Семеро от того, чтобы прельщать и соблазнять кого-либо.

— Приятное разнообразие…

— Третье. Мой приказ: если среди постоянных обитателей либо гостей королевской ставки, а также среди новых Ваших светских знакомцев Вы встретите кого-то из лиц, известных Вам по Вашему прошлому — немедленно сообщайте мне. В частности, это касается двух гостей князя Баллуского, кого Вы увидите завтра. Это служители Черного храма. Для них Ваше появление будет не из приятных: они болезненно чутки ко лжи, а Ваша роль так или иначе включает в себя много вранья. От досточтимой жрицы держитесь на отдалении. Да она едва ли пожелает иметь с Вами долгую беседу. Но спутник ее, рыцарь — человек, много странствовавший по Мэйану. Он может Вас узнать. Если заметите это, сразу же скажите Ланиранге.

— Постараюсь заметить.

— Четвертое. Любые сношения с бывшим Вашим ларбарским и иным окружением будут строго пресекаться. Если Вас заботит судьба кого-то из прежних Ваших друзей и покровителей, то запомните: всякие их попытки проникнуть к Вам сюда, вступить в переписку и так далее грозят им по меньшей мере суровым разбирательством. Буде окажется, что Вы в этом также замешаны, — их, Ваших знакомцев, устранят навсегда.

— Я поняла.

— Если будет замечено, что Вы расположили к себе кого-то из дворцовых служителей настолько, что лицо это исполняет Ваши тайные поручения, — это лицо немедленно будет удалено из дворца. Всем необходимым Вы будете обеспечены. Пожелания сверх того — через меня. Сразу скажу, чем Вас не будут снабжать ни под каким видом: выпивкой, дурманными зельями, изделиями чародейства, а также лекарствами и снадобьями кроме тех, какие будут разрешены дворцовым лекарем. Вы курите?

— Иногда.

— Пристрастие к табаку сильное?

— Не слишком.

— Попробуйте обходиться без курения. Не выйдет — скажете лекарю.

— Пожелание: здесь, в комнате, поставить жаровню. И чтобы был чайник, вода на заварку и запас чая.

— Скажете горничной. Привыкли чаевничать среди ночи?

— Да. И еще: книги.

— Каких бы книг Вам желалось?

— Во дворце есть книгохранилище? Я бы посмотрела, выбрала там что-нибудь.

— Сие возможно. Письменный прибор Вам принесут. Записи Ваши, ежели Вам угодно таковые вести, будут просматриваться, но не уничтожаться, за вычетом крайних случаев. О письмах за пределы ставки я уже сказал. Еще вопросы, пожелания?

— Что я должна рассказывать про тех людей из дальней крепости, кто меня воспитывал?

— Не вдавайтесь в подробные разговоры на сей счет.

— Но хотя бы для себя мне важно это знать. Для роли.

— Что ж, сочините это сами. Так, чтобы Вам самой меньше путаться в сей повести.

— Можно ли, чтобы крепость была на острове? На одном из небольших островов близ Диерри, с населением в полсотни человек или меньше, так что и не на всякой крупной карте этот островок отмечен. И пусть имена и прозвания моих воспитателей будут вымышленные.

— Остров? Хорошо, пусть будет так.

— Карту острова и чертеж крепости я Вам нарисую. И перечень тамошних жителей напишу. Только мне надо будет посмотреть списки дворянских семейств Объединения, чтобы ненароком чье-то прозвание не задействовать.

— Не думал, что у Вас тяга к чертежам. Будьте осторожны: брат Ваш Надрибул увлекается этим же. И неплохо уже разбирается и в землеописании, и в мореходном деле, и оборонительных укреплениях.

— Значит, нам с Надрибулом будет, о чем потолковать.

II.

В той же комнате — веселый утренний свет. Ставень на окне поднят, за окном вид на реку Юин, на поля за рекой. Далеко внизу — внешние стены дворца, дорога, крыши приречного поселка.

У окна в кресле — та же девушка в сером сарафане. Напротив нее другое кресло. В него как раз садится господин лет двадцати пяти: в рубашке из некрашеного полотна, в узорной вязаной безрукавке, в темных шароварах и сапожках из мягкой кожи. Волосы русые, чуть более рыжего оттенка, чем у девушки, а ранняя бородка и усы просто рыжие. На суставах пальцев правой руки видны мозоли, какие бывают у стрелков из лука. А на указательном пальце — еще и не дочиста отмытый след от чернил.

— Пришел ответить на Ваши вопросы, госпожа.

— Да, господин мой Уратранна, благодарю. Сначала — о давешнем ужине. Мои главные ошибки?

— Должен сразу сказать: наставник во светском обхождении Вам почти не надобен. Движения, речи, повадка за столом и за беседой у Вас именно такие, как принято в столице. Главное: Вы держитесь без нарочитости. В этом будет Ваше выгодное отличие от многих дам и барышень, с кем Вам еще предстоит увидеться. Ошибки? Пока я не могу назвать ни одной.

— Я не смогла понять самого важного для меня: зачем Государю и Государыне нужны дети?

Господин Уратранна отвечает не сразу. А когда начинает говорить, то речь его медленна, словно бы каждое слово следует за непростым молчаливым размышлением:

— Видимо, для того же, для чего и любой супружеской паре. Во избавление от одиночества. По законам Объединения, человек, выдвигаемый притязателем на королевских выборах, должен отречься от всех прежних своих семейных связей. Ко времени выборов он также не должен нести брачных уз и иметь детей. Но закон не запрещает королю, уже избранному, ни супружества, ни потомства. Прежний наш государь, как Вы знаете, был и холост, и бездетен. Король Кайдил женился сразу же, как только был избран. Сейчас своих детей у Короля и Королевы нет. Но Государь и Государыня могли бы и желали бы вырастить себе детей. По многим причинам, до сего года это было едва ли возможно. Но теперь в Королевстве грядут большие перемены: пришла пора Государю и Государыне исполнить и эту их давнюю мечту.

— Вырастить? Но почему тогда двое из трех детей уже такие взрослые?

— Трудный и грустный вопрос, госпожа. Связано это с семейным прошлым Короля и его супруги. С тем прошлым, о коем оба желали бы забыть, хоть такого забвения им не дано. Как не дано никому из людей расстаться с памятью тягчайшей боли своей жизни.

— Дети были, но не выжили? Или их не оставили родителям?

— Слишком горестно говорить об этом. При королевской чете сей разговор, как Вы можете понять, не был бы возможен никогда и ни при каких условиях. Но здесь, наедине с Вами, я Вам отвечу: вероятнее всего, дети могли бы быть рождены, в любой из годов супружества короля Кайдила и королевы Гула-Биррин. Но не родились. Отчасти еще и вот почему: Вы видели, насколько сильна до сих пор любовь меж Королем и Королевой?

— Да.

— Вчера они глядели друг на друга так, держались за руки так, словно бы встретились после долгой разлуки, верно? А между тем, они вот уже много лет почти не расстаются. Мой приемный отец сказал бы: столь сильная тяга супругов друг к другу иногда оказывается препятствием для рождения детей.

— Кажется, это я могу понять.

— Но одиночество бездетных супругов куда горше, чем у людей, вовсе не имеющих семьи. Вы согласны?

— Наверное, да.

— И я думаю, мой Государь с моею Государыней не заслужили быть лишенными родительского счастья. Хотя для них сие отнюдь не легко. Ибо как ведется в знатных семьях? Боярин с боярыней рождают наследников для боярства. Князь с княгиней — для княжества. Дворянская чета родит преемников своих на княжьей, боярской, коронной либо храмовой службе. Но коль скоро король в Объединении выборный, то для кого рождать детей королю и королеве? Для себя, друг для друга? Но до самого недавнего времени королю Объединения очень трудно было держать близ себя своих людей. Королевских, а не коронных. По-настоящему своих, то есть таких, за чью судьбу, за чье будущее он мог бы в полной мере отвечать лично, сам: хотя бы как господин. И тем более как отец! Но теперь положение начинает меняться. И вот, Государь и Государыня решили принять в семью свою дочь и двоих сыновей. Думаю, это и справедливо, и к большому благу Королевства. При этом очень важно, чтобы дети были обоего пола и разного возраста. Вы спросите, почему такой разрыв: почти взрослая дочь, сын-подросток и другой сын, совсем малыш? Вчуже, как человек, нимало не причастный к семейным делам моего Государя, я могу лишь припоминать годы: 570-ый, год выборов и королевской свадьбы; 574-ый, последний год перед долгой чередой потрясений: мятежом в Онтале и другими… И наконец, 585 год, когда впервые наметились, пусть смутные еще, но все же предвестия тех перемен, о которых я говорил.

— Благодарю, мой господин. На одну мою ошибку Вы мне указали. Глупо было бы мне пытаться высчитывать, с кем меня сравнивают: с жившей ли когда-то девочкой, или с вовсе не бывшей…

Сообразив что-то, господин Уратранна молвит, улыбаясь:

— Королевна Объединения вне сравнений. Это то единственное свойство, которое могло бы быть общим у Вас с родною дочерью Короля и Королевы, если бы такая девочка когда-либо существовала.

Девушка глядит в окно. Туда же, в солнечную летнюю даль, смотрит и господин Уратранна.

— Трудное дело — стать вне сравнений… Ну, а что же другие, более дальние родичи Короля? Завтра мне предстоит быть на приеме во дворце князя Атту-Варры Баллуского. Как мне держаться там?

Голос молодого господина чуть меняется. Теперь он говорит живее, быстрее:

— Не удивляйтесь, если Князь предложит Вам быть гостьей его во всякий день и час, поверять ему как доброму двоюродному деду все Ваши девичьи тайны и горести. И велит сразу же сообщать ему, если здесь, в ставке, Вам станут чинить какие-либо утеснения… Что до отца короля Кайдила, княжьего брата, то с этим господином встреча впереди, и ее мы обсудим особо. А Князь Атту-Варра — Вы сами увидите, каковы чувства его к Королю. Им есть причина. Вот уже более столетия королем избирают представителя баллуского княжьего дома. Казалось бы, большое преимущество. Но на деле происходит обратное: Баллу все более становится не княжьей, а королевской страною. То же происходит и со столицей, и со служилым дворянством, и даже отчасти с высшей баллуской знатью. Внимание всего Баллу, да что там — всего Объединения! — к племяннику, Кайдилу, а дядя, Атту-Варра, словно бы и не при чем. К тому же, земли короны в последние семнадцать лет весьма приросли за счет княжеских баллуских земель: достаточно припомнить хотя бы Онтальский мятеж.

— Да. Такого не позабудешь.

— В чем-то князь Атту-Варра — сущее дитя. Держитесь с ним, как давеча Вы вели себя с Вашим младшим братом, и Князь будет в восторге.

— А каков княжич Баллуский?

— Исходите из того, госпожа, что Вы сейчас не в том положении, чтобы жалеть кого-либо и спасать. Пусть даже вид княжича Дагубула внушит Вам такое желание. Ожесточить свое сердце — вот лучшее, что тут можно поделать.

— Жалеть за что?

— Увидите. Замкнутый круг, страшный своею обыденностью: хмельное питие, тоска, попытки исцелить ее разного рода острыми чувствами, пресыщение, снова пустота и тоска, снова хмельное…

— Я поняла.

— Отклик его на Ваше появление может быть различен: от не в меру пристального любопытства и до прямого вызова, даже оскорбления. Будьте тверды, знайте, что в нем говорит больше недуг его, чем сердце. Еще два лица, кого Вы увидите в княжьем дворце, — это покойная супруга княжича и ее спутник, рыцарь Черного храма. О досточтимой Гадарру-Кадели я скажу лишь то, что она не только по имени, но и по сути жрица: умерла для мира и стала служительницей Судии Праведного. Но вот в чем тонкость: мир для нее если и умер, то не весь. По крайней мере, родные ее, камбурранский княжий дом, для нее живы. И в целом в вопросах родства и семейной верности досточтимая — именно тот человек, к чьему суждению прислушиваются все.

— А княжна Баллуская?

— Высокородная Байдамби в чем-то Ваша товарка по несчастью. Ее сызмальства с кем-то да сравнивают, особенно — с теткою ее Атту-Ванери, княгиней Умбинской. На беду, не нашлось в нынешнем поколении никого, кто был бы подстать умбинскому княжичу Джагалли, каким тот был для своего поколения. А раз так, то княжна отказалась от брака вовсе. Но по стопам досточтимой Кадели не пошла, в Черный храм не вступила. Не оказалось у нее и воинских задатков, любезных Пламенному. Остался всего один храм, требующий безбрачия: Белый. Его-то княжна Байдамби и избрала. Но жрицей пока не стала: готовится к посвящению. Подготовка эта длится уже не первый год.

— Баллуский канцлер, боярин Нальгинарри?

— Он же советник Государя моего Короля. Лучше всего, если бы боярин — именно он, других вельмож сие не касается, — счел Вас куклой, безвольною игрушкой в руках высокородного Нарека Диневанского.

— Досточтимый Байлирри, наставник Государя?

— На приеме у князя Вы его не увидите. Но это тот, кто скорее других может стать Вашим врагом. Досточтимый ревнив. Король — единственное живое существо, дорогое ему на всем Столпе Земном: его воспитанник, дело всей его жизни. Окажись так, что Государю Вы станете дороже его…

— Думаю, этой беды не случится.

— Не пробуйте сделаться ученицей досточтимого Байлирри: сами не рады будете. Впрочем, он, по счастью, предпочитает мальчиков. А Вы, госпожа моя Лэйгари, все-таки не настолько мальчик, чтобы ему понравиться.

— Могу ли я спросить о досточтимом Предстоятеле Габае-Радатте?

— Предстоятель, видимо, пригласит Вас к себе в самом скором времени. И на завтрашнем приеме у князя будет кто-то из его доверенных лиц. Но тут я ничего не возьмусь советовать. Предстоятель непредсказуем. Ибо Равновесие, коему он служит, в каждый миг зависит слишком от многих условий. И следовательно, может требовать слишком различных шагов. Предугадать всё это мирянам не дано.

— Благодарю за наставления. Но Вы пропустили еще одно лицо: Вас, господин мой Уратранна.

— Я жизнью своей и семьи своей отвечаю теперь за Вас, госпожа моя королевна. Моя жена будет первою из дам Вашей свиты. Когда мы договорим, она придет обсудить с Вами платье для завтрашнего приема, украшения, прическу и прочее. Мною Вы можете и должны располагать как Вашим дворянином.

— Должна располагать? Коронным дворянином?

— Вашим, госпожа.

— Я не понимаю. Вчера речь шла о том, что я прохожу испытание. Играю роль. А Вы, значит, временно будете играть роль моего сподвижника, ибо таково поручение Вам от короны? Это ясно. Но что же, испытание предполагает среди прочего проверку того, смогу ли я понарошку Вами, как Вы сказали, «располагать»? Ибо в королевскую семью может войти лишь человек, освоивший искусство отдавать поручения, заведомо не подлежащие исполнению? Или исполнимые, смотря по надобности, но вовсе уж никак не потому, что так решила королевна?

Уратранна улыбается:

— Удачно сказано, госпожа. Одно уточнение: я теперь Ваш дворянин. Если угодно, мирской Ваш рыцарь. Жена моя — Ваша дама. И если Вы не будете признаны королевской дочерью, то и наша служба короне на сем закончится.

— И вам обоим не сносить головы?

— Не нам одним. Но и нам тоже.

— Ваше задание построже моего. Вас-то двое. У Вас есть дети?

— Нет.

— Есть отец Ваш…

— Батюшке, надеюсь я, моя неудача не грозит столь уж многими бедами. Все-таки я его приемный, а не родной сын. То же можно сказать и о моих тесте и теще: за жену мою отвечаю я, а не они. Королевичу Надрибулу в чем-то пришлось еще тяжелее Вашего: за него в ответе родной его отец, сестра и мачеха. Их нет сейчас в ставке, но страх Надрибула за них от этого не меньше.

— А Таннар?

— Его родители тоже живы. Одного из них Вы вчера видели: это высокородный Нарек, государев советник.

— Почему-то я так и подумала.

— Нарек, княжич Диневанский, не всегда должной мерой мерит глубину собственных тайн. Вот например: Вас, я думаю, он предупредил, чтобы Вы не смели при Королеве показывать себя женщиной, привлекательной для мужчин?

— О да.

— Однако же не сказал, что прежде всего сия возможная Ваша оплошность грозила бы гибелью ему самому — как дяде Государыни, советнику Государя и первому ответчику за неуспех королевских замыслов, от какового неуспеха да избавят нас Семеро?

— Не сказал. Господин мой Уратранна! Вы и супруга Ваша не можете отступиться, отказаться от данного Вам задания насчет меня?

— Нет. Я не для того вступал в коронную службу, чтобы уклоняться от приказов моего Государя. Родные мои отец и мать — баллуские княжьи дворяне. Поместье маленькое, а я в семье четвертый сын. Пятнадцати лет я попал на войну, на усмирение Онтальского бунта. Там и принял предложение одного пожилого и бездетного коронного дворянина пойти к нему во приемные сыновья. Жена моя — из семьи княжьих диневанских дворян, Ваша сверстница: как принято говорить, «дитя королевских выборов». Отец, отдавая ее за меня, примолвил нечто вроде: пусть лучше я, а не он, буду хоронить ее, ибо мужнину сердцу сие легче, чем родительскому. Ибо она с детства слаба здоровьем. Детей у нас с нею нет и едва ли будут.

— Вы хотите убедить меня, что Вам и супруге Вашей терять нечего?

— По сути это так.

— Что ж. Нам с Надрибулом, с Таннаром и с вами, похоже, остается одно: попробовать уцелеть. Всем вместе.

Глава 7. Княжий прием, или Песня о Медном Тазе

На правом берегу Юина, близ княжьего дворца, роскошные новые здания стоят еще гуще. Больше и строительных лесов. Во дворце тоже что-то перестраивается: вдоль парадного въезда на мостовой видны глинистые следы от телег. Кое-где мостовая и вовсе разобрана.

Послов княгини Умбинской прежде всего проводили в оружейную, где попросили сдать оружие. Потом через двор ввели в приемную.

Огладывая постройки, Джабарай заметил вдруг, как изваяние на одной из крыш шевельнулось.

— Семеро на помощь!

Ревандра и Кеаро пригляделись к тому месту, куда он указал. Между статуями осторожно пробирался человек. Был бы он совсем незаметен в узких штанах и куртке цвета пыли, кабы не рыжая голова. Должно быть, степняк из королевской охраны подался в соглядатаи.

— Ничего удивительного — молвил Кеаро. Князь и король не слишком-то ладят друг с другом.

В приемной Ревандра спросил у служителя: хорошо ли, что королевский человек сидит на крыше? Тот обещал дать знать, кому следует.

Следуя за другим служителем, посольство прошествовало по переходам в глубину большого дворца. В небольшой зале, предназначенной для семейных приемов, уже сидела в кресле дама. Черное облачение, знак нетопыря на груди, широкое лицо и жесткий взгляд. Господин Ревандра почтительно приветствовал досточтимую Гадарру-Кадели. Та отвечала холодным кивком, как пристало всем, кто умер для здешнего суетного мира.

За спинкой кресла черной жрицы стоял высокий человек, тоже одетый в черное. Вокруг пояса у него в несколько витков был обмотан плетеный кожаный бич, а на плечи накинут плащ с капюшоном, опущенным на лицо. Это, должно быть, Гадарру-Хартаби, спутник покойной княжны.

Дальние двери в залу отворились. К гостям вышел Светлый Князь Атту-Варра Баллуский. В пестротканом кафтане, седой, но моложавый. Забавно видеть, как те же черты, тот же склад лица, что у умбинской княгини Атту-Ванери, повторены в мужском лице: ни годы, ни долгая разлука не сумели стереть близнечного сходства. Ибо князь младше сестры своей всего на четверть часа. И поклоны, и невольные улыбки гостей принимает так же, как она: без суровости, с милостивой лаской.

Князя сопровождал статный господин, одетый в зелено-синее, с бородой, расчесанной на две стороны, с сединою, едва заметной в светло-русых волосах. Канцлер, боярин Курринджа Нальгинарри. И сразу же за ним вошла невысокая женщина почти шаровидного сложения в узорном балахоне, с огромным тюрбаном на голове и со складнем в руках. На груди ее тысячей цветов переливался шар Творца, Не Имеющего Обличий. Эту досточтимую Кеаро помнил по Ларбару: Габай-Барра, тонкий знаток семибожного богословия. Будь жив сейчас богослов Халлу-Банги, гордился бы ею! Молча благословив гостей, жрица села у самой двери. И только мастеру Кеаро движением руки послала какой-то особый привет.

Князь и канцлер расположились в креслах посередине залы. Приблизясь, Эйджен Ревандра вручил князю свою посольскую грамоту и приготовился отвечать на расспросы о делах в умбинском княжьем доме.

Из других дверей появилась молодая дама в белом платье. Тонкая шерстяная ткань сплошь вышита белым шелком, узорами в виде цветов одуванчика, любезного Плясунье. На русых волосах яркая белая повязка. Байдамби, княжна Баллуская.

При первом взгляде в лицо ее каждый сказал бы: что за красавица! И добавил бы: да, княжна была бы прекрасна, — если бы только не ледяная дрожь усмешки в уголках глаз, на изгибе губ. Будто бы презирать людей достойнее, чем плакать о них.

В руках у княжны — старинный саз с тремя парами струн. Байдамби оглядела гостей. Издалека раскланялась с каждым, села. Вслед за княжною вошел боярич Мако Нальгинарри в давешнем своем черном с серебром наряде, в высокой шапке. Он тоже занял место у кресла своей дамы: боком уселся на подлокотнике с видом самым непринужденным.

Ревандра как раз в это мгновение выражал свой восторг от зрелища вновь отстроенной баллуской столицы. Вы любите зодчество? — спросил князь. Мако состроил мохноножке Динни страшную рожу: попался, мол, посол! Теперь разговор надолго.

Эйджен решился и князю задать вопрос о королевском степняке на крыше. Уж не покушался ли он там на какую-то статую? Нет-нет, это один из моих сопровождающих, —отвечал канцлер. Еще бы: ведь боярин Нальгинарри вот уже много лет совмещает несовместимое: службу князю Баллускому и королю Объединения. Искушенный вельможа! Ответил на вопрос — и кстати вспомнил кого-то из предков Ревандры, снискавшего славу в войнах Умбина против Степи.

Беседу о делах князь назначил послам сестры своей княгини на завтра, после полудня. Утром он поедет осматривать одну из строек. Ревандра, разумеется, попросил дозволения сопровождать Его Светлость — и получил благосклонное согласие.

После этого князь и канцлер поднялись. Удалились сказав, что через полчаса ждут всех гостей к столу.

— До завтра не успеем! — пробормотал Джабарай. Динни локтем толкнула его повыше колена.

— Чего не успеем? — тут же вскинулся Кеаро.

Но ответа не получил. Ибо в те же двери, в какие перед тем ввели Ревандру со спутниками, вошли еще двое гостей: молодой господин об руку с дамой. Ухо, привычное к придворному быту, могло бы уловить легкий шорох удивления при их виде.

Он — среднего роста, темно-русый, в сером кафтане с тонкой вышивкой: красное и совсем немного белого. Она черноволоса, очень бледна, в платье винно-красного цвета с черным и белым кружевом.

Так вот она какая? — шепнула княжна бояричу Мако. И встала с кресла, пошла навстречу гостям, заключила даму в объятия.

— Рада видеть Вас здесь, друг мой!

И обратилась к ее спутнику:

— Вот, благородный Уратранна! Забота Ваша действеннее всякого лекарства.

Макобирри в коротких словах объяснил господину Ревандре: это королевские дворяне с востока, из окрестностей города Марбунгу. Сам Уратранна знаменит только тем, что его приемный отец, некий господин Лантани — нуднейший старикашка, составитель нескольких томов назидательных писем и трактатов. Кажется, когда-то этот Лантани был наставником пресловутого боярина Онтала, известного смутьяна и изменника, кого разгромил некогда король наш Кайдил. Оставшись без подопечного, Лантани усыновил вот этого Уратранну.

Что до госпожи Уратранны, то до сего дня в свете о ней говорили, будто она слаба здоровьем и чуть ли не при смерти. Весь брак — лишь способ поправить семейные дела за счет приданого. И вот, госпожа появляется на княжьем приеме: впервые за полтора года замужества. Кажется, хоть и чрезмерно худа, но недурна собою. Не при Джабарае будь сказано! — бросила Динни на боярича предостерегающий взгляд.

Королевские дворяне, не то чтобы очень знатные, приглашены на прием к князю Баллускому. Почему именно они? Загадка!

— Кто еще будет в числе гостей? — спросила Динни у Мако.

Словно бы в ответ на ее слова в зале появились еще двое. Мужчина — молодой, в одежде коричневой с золотом. Светло-русая голова, короткая бородка. Дерганная, как говорят на побережье, повадка.

— Княжич Дагубул, или просто Булле, — объявил вполголоса Мако.

Разгульная юность оставила на лице княжича Баллуского куда более заметный след, чем у того же Мако: кожа с желтизной, под глазами темнеют круги. Как непохож Дагубул на своего двоюродного брата, Джабирри Умбинского! Тот успел уже подавить в своем княжестве большой мятеж, приблизил одних бояр, завладел землями других — и лицом все так же красив и нежен, как был. А Булле править еще и не начинал, но уже нажил себе упрямую, недобрую складку у рта.

Мако бросил быстрый взгляд на покойную супругу княжича, черную жрицу Кадели. Поглядел — и тут же опустил глаза.

Рядом с княжичем Дагубулом шагала женщина. Назвать ее дамой? Нет. На такое не решился бы даже наш Джабарай.

Белое платье в крупных розово-алых цветах: без рукавов, с глубоким вырезом. Если какая-то рубашка и была задумана под такой наряд, то лишь умозрительно. Гибкий стан, крутые бедра, грудь выше всяких похвал. И при этом — плечи и руки подстать гребцу с торговой ладьи. На правом плече из-под платья виднеется часть какой-то замысловатой наколки: вроде тех, какие наносят себе на кожу бывалые морские разбойники и иногда — их особенно смелые подружки.

Золотые волосы завиты мелкими кудряшками. Темные глаза сияют. На щеках яркий румянец, на губах — улыбка победы.

Этакая кабацкая красотка в княжьем дворце?

— Ой, кто это? — воскликнула девица, увидав лешачиху Пинги. Детеныш топтыгина, да?

И подбежала, присела, чтобы потрепать лешачиху по шерстке. Та попятилась. Княжич Дагубул принялся объяснять: дибульский зверь топтыгин тут не при чем. Это леший, иначе гном, наш гость из Умбина.

— Тогда представляй гостей, Булле!

— Знакомьтесь, господа. Это Канари.

Джабарай отвесил низкий поклон. Почти шутовской — если учесть, что баллуский высший свет не знаком с правилами учтивости, принятыми в сельском Умбине. Княжьи гости заулыбались. И в самом деле: лучше пусть смеются, чем торопливо ищут, куда бы спрятать глаза. Ибо княжич-наследник глядит по сторонам и затравленно, и в то же время грозно. Всякий, кто решится осудить выбор его, дагубулова, сердца, ответит за свою дерзость! И хорошо, коли не на Божьем Суде.

— А это кто такой? — спросила красотка.

Благородный Эйджен не поспешил с ответом. Пришлось гаркнуть самому:

— Оруженосец благородного Эйджена, господина Ревандры, посла княгини Умбинской! По прозванию Джабарай!

— Ты что, помешанный?

— При виде совершенства и умный помешается.

Что-о?! — смерил его глазами княжич Баллуский. Снизу вверх, ибо Джабарай, как известно, долговяз. Чего о высокородном Дагубуле не скажешь.

Черная жрица Кадели наблюдала все это, не изменившись в лице. Лишь едва заметно повела плечами: словно бы нетопырь, вышитый на ее одеянии, взмахнул черными крыльями.

Джабарай пояснил свою мысль:

— Я, неуч из глуши, потрясен красотою княжьей столицы. И Вашей красотою, госпожа моя!

— Ну-ну. Бедный ты бедный, ничтожный осьминог. Ладно, я с тобой еще потолкую.

Девица переместилась ближе к Макобирри. Что-то спросила шепотом, в самое его ухо. Принялась как бы невзначай перебирать пальцами серебряные шнуры на черном кафтане. Княжна Байдамби на полуслове оборвала разговор с женой благородного Уратранны.

В залу вернулись князь и канцлер. Приветственно махнув им рукой, девица Канари молвила:

— Вот и хорошо, что все в сборе. Мы с Булле сегодня хотим сообщить вам кое-что важное.

— После, после! — прервал ее князь Атту-Варра, — У нас еще гости.

И пригласил кого-то, кто шел за ним, войти в залу. Взорам гостей предстал рыжебородый господин Ланиранга Джалбери. Ему также сопутствовала юная дама.

Темные короткие волосы, серые глаза. Внимательный и спокойный взгляд. Платье с вышивкой, такой многоцветной и мелко-узорной, что издали кажется сплошь переливчато-серым. И белый воротничок вокруг шеи.

— Представляю вам, господа, высокородную госпожу Лэйгари Мэйани, — молвил князь.

Вот незадачка! — сказал себе Кеаро. Не бывать мне, видно, пестрым рыцарем! Чуть успеешь позариться на мальчишку, а он оказывается девушкой. Да такой, что всем нам лучше сейчас же забыть, что когда-то мы с нею плыли на одной ладье. Хорошенькое прозвание: Мэйани! «Высокородная госпожа». Не боярышня, не княжна. Стало быть, королевна? О чем и предупреждал жрец Байлирри давеча в трактире близ королевской ставки.

Джабарай опять очутился рядом с княжичем и его подругой. Явственно слышал, как при виде юной госпожи девица Канари присвистнула. И пробормотала:

— Ну и дела! Или сто ершей мне в парашу, или… Н-да…

Гостей пригласили проследовать к столу в соседний покой, тот самый, откуда явился князь. Стены здесь расписаны картинами из времен славной древности: дибульские наши предки в походе, на конях, со стадами и повозками. Стол круглый: подобие того ковра, за коим, сидя на земле, трапезничали гордые дибульцы.

В дверях девица Канари очутилась близко-близко к Джабараю: так, чтобы он скользнул плечом о ее плечо. Подняла глаза, и взор ее обещал многое. Слишком многое, если принять в расчет обязанности посольского оруженосца…

Чтобы нам с Вами, читатель, уследить за дальнейшими событиями, нам понадобится разметить, как гостей рассадили за столом. Итак, напротив дверей сел князь Атту-Варра. По правую руку от него — канцлер. Далее направо: досточтимая Гадарру-Кадели, рыцарь Хартаби, боярич Макобирри, княжна Байдамби, мастер Кеаро, досточтимая Габай-Барра, супруга благородного Уратранны и он сам. Слева от князя сел Ланиранга Джалбери, рядом с ним госпожа Лэйгари. Далее налево: княжич Дагубул, девица Канари, господин Ревандра, Пинги, Джабарай и Динни. Таким образом, по левую руку от мохноножки оказался господин Уратранна. И все умбинское посольство сидело ровно напротив князя: таково, по старинному обычаю, было самое почетное место за княжеским столом.

Посередине стола в широкой чаше лежали летние цветы. Вокруг все было уставлено блюдами и кувшинами. Сочинитель повестей допустил бы непростительную небрежность, не описав состав старинных яств и напитков. Вот вам: вина красные и белые, баллуское пиво, пенный мед, квас, настоянный на бунарочном корне. Сыр белый и желтый, свежий и запеченный. Озерная рыба на блюде, как бы внутри прозрачного зеленоватого стекла: так застывает холодная уха. Рыба морская с перечною подливой. Пирог из плотной каши, прослоенный внутри полосками зеленых и желтых овощей. Другая каша, рассыпчатая, с яйцом и острым луком. Мясо, нашпигованное кореньями так, чтобы на разрезе получался затейливый узор. А также окорок, запеченный в хлебе, и дичь, начиненная вишнями. Летняя зеленая тыква в аршин длиною, груженая, как корабль, бочоночками из репы с ореховой начинкой. Баллуские черные клубни, тушеные с грибами. Водяной перец, сладкая редька, пирожки с кислой капустой, ревенем и яблоками. Листья садового узорного лопуха, свернутые в виде чашек, наполненные соленьями: огурцами, тыквой, грибами. И еще сахарные груши, инжир и заморские пальмовые ягоды, травяной чай на всякий вкус.

Пестрая жрица Барра, не смущаясь тем, что стол полон не одних только постных яств, молча благословила трапезу. Семейное застолье даже в княжьем дворце в те годы не предполагало присутствия слуг. Князь повелел бояричу Макобирри быть нынче кравчим. На другой стороне стола ту же роль взял на себя Джабарай.

Князь Баллуский произнес здравицу в честь своих гостей. Высокородный Ланиранга первым отведал рыбы и воздал похвалу дарам Озерной Владычицы.

Канари пальцами выловила из лопушка соленый гриб. Протянула Джабараю. Тот изогнулся над столом и губами ухватил угощение из прелестной ручки. Княжич Булле шумно вздохнул.

Княжна Байдамби спросила тихо:

— Любопытно: спутник благородного Эйджена всякий раз так учтив за трапезой?

Подобное тянется к подобному, — глубокомысленно отвечал Кеаро.

— Досточтимой Кадели это понравится.

— Рыцарь Хартаби, по слухам — редкостный удалец. Это верно, госпожа моя?

Княжна кивнула. И обратилась к бояричу Макобирри:

— Грешно было бы перед Плясуньей Небесной говорить дурное про такую девушку, но…

— Быть может, грибы отравлены? — ответил Мако.

— Ах, так это Булле их ей припас?

Сам боярич при этом смотрел не на Канари, и уж точно не на княжну, а скорее на высокородного Ланирангу и его спутницу. Госпожа Лэйгари на пристальный его взгляд не отвечала.

Князь, как заметил Кеаро, за трапезой соблюдает умеренность. Боярин Джалбери успевает и есть, и выпивать, и что-то рассказывать; канцлер Нальгинарри слушает его, но не забывает и потчевать. Княжич Булле осушает уже второй кубок и почти не ест. Подружка его уплетает все подряд. Княжна Байдамби думает о чем-то своем. Время от времени Мако без слов, только взглядом указывает ей на то или на другое блюдо: передать, мол? И передает, не дожидаясь ответа.

Черной жрице Кадели все яства подает ее рыцарь. Только что сам не пробует сперва, нет ли отравы. Впрочем, служителям Судии и смертельный яд не опасен. Теперь, когда капюшон откинут, благородного Хартаби можно видеть во всей его сумрачной красе. Черты, точно из-под резца кладбищенского ваятеля, бритая голова, тот проницательный взор, какого и ожидаешь от высших чинов службы мардийской храмовой безопасности.

Досточтимая Барра положила себе на тарелку понемножку всего и кушает, не спеша. Последуем ее примеру, решил Кеаро: заодно будем знать, какую еду можно брать людям Пестрого храма, а до какой грешно и дотрагиваться.

Ревандра слегка растерялся, не зная, с кем ему завести беседу. Громким голосом похвалил мясные яства, после чего занялся едою и вином.

Мохноножка Динни словно бы невзначай начала расспрашивать Уратранну о городе Марбунгу, о тамошних гоблинах и сонях. Оказалось, благородная госпожа Уратранна тоже держит соню, и даже принесла ее с собою в гости, в особом мешочке, подвешенном к рукаву.

— Так покажите!

Соня оказалась иссиня-черной, с длинным пушистым хвостом. Обрадовавшись, Динни выпустила из сумки свою крысу. Бессловесных тварей принялись потчевать и знакомить друг с другом.

Пинги меж тем попросила Джабарая достать с блюда кусочек дичи. Ела, а кости прятала к себе в рукав. Не иначе, это будут составные части для какой-нибудь чары.

— Мако! А ну, держи!

Это Канари бросила что-то через стол. Еще мгновение, понял Кеаро, и мягкий инжир, весь в красно-буром пряном соке, угодит на белое платье княжны Байдамби. Сказалась выучка лазутчика: действовать быстрее, чем думаешь. Кеаро успел поймать ягоду в полете.

— Благодарю! — глянула на него княжна. А на друга своего Мако посмотрела так, что в Ларбаре этакий взор назвали бы: смотрит, как на умбло поганое.

Досточтимая Габай-Барра раскрыла на коленях складень. Верхняя доска его натерта воском, к нижней прикреплено несколько листов толстой бумаги.

— Позволит ли досточтимая передать ей привет из Ларбара, от всех почитателей ее красноречия? — обратился к жрице Кеаро.

На восковой доске жрица написала тростинкой: И им мой привет. Дни, проведенные мною среди них, для меня незабвенны. Чуткие слушатели!

Похоже, сейчас у досточтимой обет молчания: как благодарность Семерым после целого месяца удачных проповедей. И это — вдобавок к прочим ее обетам: постному, трезвенному и другим. Строгой жизни женщина!

— Известен ли досточтимой некий устроитель Байджи, он же стихотворец?

Габай-Барра написала: Да. Как продвигается его действо о Мичирине?

— В настоящее время никак. Хорошо было бы переселить его из балагана куда-нибудь в другое место. Под замком ему трудно работается.

Еще бы! Мне тоже было бы нелегко сочинять стихи совместно с князем.

— А я скоро буду играть в театре! — сообщила девица Канари господину Ревандре. Приходите смотреть! Роль — арандийская царевна Джанганни.

Высокородный Ланиранга Джалбери закашлялся.

— Мичирин у нас уже есть…

— Кто же?

— А вот! — девица кивнула на госпожу Лэйгари.

— О!

— Ты, Булле, тоже мог бы, но ты по годам не подойдешь. Мичирин должен быть совсем молоденький. Нет, ты у нас сыграешь князя Диневанского. Не хочешь? Ну, тогда ты, Мако.

Боярич Нальгинарри привстал, изобразив на лице грозную гримасу. Точь-в-точь нынешний князь Диневанский, каким его изображают на печатных картинах. Ланиранга Джалбери захохотал во всю ширь своей рыжей бороды. Княжна Байдамби деланно улыбнулась.

Канари отерла руки о цветастый подол.

— Дамби, пташечка! Дай-ка мне саз! Я спою.

— И вправду, Канари, спой! — поддержал княжич Булле.

Отнесите! — попросила княжна, указав глазами на саз, стоявший возле ее кресла. Кеаро повиновался. Обошел стол, протянул инструмент девице Канари.

И девица запела.

Я ударю в медный таз, чтобы песню спеть для вас:

Положенье опишу без прикрас.

Наша чудная страна вся стихиями полна,

Равновесия же нет ни хрена.

Уже при первых словах ее песенки лицо князя Атту-Варры начало заливаться краской. Княжич Дагубул усмехнулся злорадно. Похоже, в отличие от батюшки своего, он прежде не слыхал, о чем в этой песне поется дальше.

Со столичной шантрапой княжич шел на водопой,

Чтоб немного облегчить перепой –

Обнаружили балды: нету в Озере воды,

И уводят их следы в никуды.

Голос у Канари звонкий, приятный. Играет она на сазе ловко. А Дагубул тянется рукой к тугому вороту своего кафтана.

Макобирри опять глядит то на княжича, то на жрицу Кадели. Никто бы не поверил, но на лице главного обормота столицы теперь написано почти смятение. Кажется, побуждением его было протянуть руку к руке покойной княжны. Но на беду, между ними кресло, а в кресле — прямой и спокойный, как изваяние, рыцарь Хартаби.

Сговорились семь сестер развести в саду костер,

Чтобы честь у них никто не упёр, –

Нету искры из кремня, не получится огня,

В темноте придет большая фигня.

Посол княгини Умбинской потихоньку, чтобы никто не видел, складывает руки охранительным знаком. Опасны шутки с Воителем Пламенным!

Захотел блаженный тать Предстоятеля достать:

С крыши храма он решил полетать –

Оказалось, вот беда – безвоздушная среда

Молодые сокращает года.

Это точно. Да и зрелые тоже. Еще пара куплетов — и князю Баллускому спешно понадобится лекарь.

Корабли отправил Джилл на разведку рудных жил,

И изрядно он их вооружил –

К сожаленью, корабли в порт обратно не пришли,

Не найдя на прежнем месте земли.

Можно видеть, как канцлер что-то чертит на скатерти черенком ложки. Прикидывает денежный ущерб? Крамола, богохульство — еще куда бы ни шло. Но Джиллы-то выставят князю отдельный счет! За прилюдное поношение своего торгового дома. По крайней мере, в глазах мохноножки Диннитин сверкает именно эта мысль. Ланг на пятьсот, не меньше.

Досточтимая Габай-Барра о чем-то глубоко и живо задумалась. Вычисляет, каково достанется другим стихиям Столпа Земного?

Как писать частицу «не» при звездах и при луне

Мудрый жрец уразумел не вполне.

Он словарь достать готов, а словарь – без всяких слов:

Ничего в нем не поймет богослов!

Лешачиха Пинги слушает во все уши. Чтобы не забыть ни одной подробности.

Подымается мертвец, и мятежник и страмец,

Для вдовы своей добыть огурец –

Он скитался сам не свой с отсеченной головой:

Оказался он живой не впервой.

Досточтимая Гадарру-Кадели поднялась и вышла из залы. Рыцарь Хартаби — за ней. Хоть двое здравых людей во всей зале, даром что покойники.

Благородный Уратранна сидит еще бледнее своей жены. Еще бы: безголовый мертвец — это же не кто иной, как мятежный боярин Онтал! Говорят, его голову так и не схоронили вместе с телом, а держат в королевской ставке, в бочонке с уксусом. Мардийский храм не раз предупреждал: Владыка Гибели гневается! Поруганные тела нередко восстают из могилы…

Звучи песенка в Ви-Умбине, кто-нибудь уже кликнул бы стражу. И напрасно! Ибо степнякам тоже было бы, что послушать о себе.

Благородный Хадди-мей вечерком зашел к куме,

Потому как был себе на уме –

Под кроватью в полутьме хрюкнул древлень Самсаме,

И испортил он ему реноме.

Затейливые слова знает девушка Канари! «Реноме» по-нашему — доброе имя. Ну всё, кажется. Остался один Безвидный.

Устроитель устроял, Исполин в углу стоял,

Царский Змий ему пример подавал –

В общем, значит, не секрет: Равновесья в мире нет.

Халлу-Банги был всего лишь поэт…

Струны смолкли. Подруга княжича Дагубула улыбалась, ожидая рукоплесканий.

— Напрасно я отнес ей саз… — пробормотал Кеаро, косясь на княжну.

А сам подумал: медяшки ломанной не дал бы я теперь за жизнь красотки Канари!

Атту-Варра Баллуский сидел уже не красный, а почти синий, вцепившись в подлокотники кресла. Как бы Его Светлость удар не хватил! Кеаро бросился было на помощь. Но тут князь, справившись с дыханием, встал и молвил:

— Надеюсь, угощение не разочаровало вас, друзья мои. Я последую за досточтимой Кадели.

И ушел. Канцлер Нальгинарри поспешил за ним. Канари, отставив саз, окликнула их уже в дверях:

— Ээ! А цветочки-то можно разбирать?

Глава 8. Прием продолжается

Княжич Булле перегнулся через стол. Вытаскивает из вазы всю охапку цветов, вручает их Канари. Вода со стеблей капает девице на платье.

— Прекраснейший цветок между цветами! — восклицает Джабарай. Вот что значит удалец: не утратил любезности даже сейчас.

— Ты просто лапочка! На тебе на шляпу.

Выбрав один цветок, Канари втыкает его в шапку Джабараю.

Гости поочередно выбираются из-за стола.

— Но как? Как такое возможно? — спрашивает Кеаро у пестрой жрицы.

Досточтимая Габай-Барра ничего не отвечает.

В дверях создалась небольшая толпа: отчего-то именно здесь девице Канари вздумалось украсить цветочком высокую шапку Мако Нальгинарри. Господин Ревандра почувствовал, что толкнул кого-то, и поспешил обернуться, дабы принести извинения.

Послышался треск разрываемой ткани. Благородный Эйджен, видя, как цветастая юбка Канари неотвратимо поползла по шву, грозя совсем оторваться от пояса, опустил глаза. Только видел — лишь на мгновение — на полу, на краю цветастого подола, золотистый башмачок. Послышалось короткое ругательство, башмачок спрятался — под белый подол с шелковыми одуванчиками.

Бросив на пол ворох цветов, девица Канари убежала. Княжич Дагубул последовал за нею в один из боковых выходов. Шумно хлопнули двери, и тут же за ними раздался звук пощечины.

— Наконец-то! — услыхал Ревандра тихий вздох княжны Байдамби.

Джабарай кинулся подбирать с полу рассыпанные цветы.

На некоторое время все утихло. Благородный Уратранна обратился к Ревандре с вопросом об осенних скачках на ви-умбинском ристалище. Всем известно, что на западе, на краю степи, ежегодно в месяце Воителя собираются лучшие наездники Королевства. Говорят, княжна Такунаэнн, будущая супруга князя Умбинского, уделяет большое внимание конным состязаниям…

В залу вышли князь Атту-Варра, а с ним досточтимая Кадели и рыцарь Черного храма. Ревандра и Уратранна поспешили к ним. Князь, кажется, вполне пришел в себя. А в глазах черной жрицы знаток человечьих сердец мог бы прочесть некое подобие мрачной усмешки.

Джабарай, Пинги и Динни отошли в противоположный угол залы. Помедлив, к ним присоединился и Кеаро.

Двери в боковой стене снова распахнулись. На пороге появились княжич Баллуский с покрасневшей одной щекою и девица Канари. Новый ее наряд не уступал прежнему: красные штаны в обтяжку, вязанные из тонкой пряжи, и такая же курточка длиною едва до пояса, с коротким рукавом.

— А чего вы тут все сидите такие скучные? Давайте веселиться! Ну, петь, плясать, фокусы показывать…

Удивительно, но Светлый Князь Баллуский одобрил это ее начинание. Обратился к дочери своей, спросил, не сыграет ли Байдамби для гостей.

Княжна взяла саз. Заиграла без песни: красивый старинный напев. Играет она хорошо, хотя и скованно. Но главное — похоже, без всякой радости для самой себя.

Джабарай выступил вперед, дабы выразить княжне свой восторг. Она сдержанно поблагодарила. Канари шепнула что-то княжичу. А потом вдруг вскинула руки — и подскочила, перекувырнулась в воздухе, опустилась на руки. Снова оттолкнулась перекувырнулась, приземлилась на другом конце залы, крутнулась на месте и отвесила общий поклон. Ей захлопали.

Проделай она нечто подобное на помосте посреди базара, в новогоднем передвижном балагане — цены бы ей не было! Бессловесные выкрутасы у нее получаются куда лучше, чем со словами.

Джабарай просительно взглянул на брата. И не дожидаясь разрешения, разбежался, подпрыгнул — и изобразил воздушный кувырок в два оборота с приземлением на ноги. Возгласы одобрения были ему наградой. Ловкач!

— Это будет наш летучий Исполин! — заключила Канари. Будешь меня похищать!

Ведь будешь? — спросила она, и голос ее звучал уже как-то по-иному: тихо, мягко и глубоко. Кто ожидал бы, что этих глазах, веселых и наглых, прячется столько грусти?

— Да! — только и смог ответить ей Джабарай. И понял, что погиб. Навеки и безвозвратно. Что счастлив, как только может быть счастлив человек, влюбленный и встретивший ответ своей любви.

Благородный Уратранна почтительно попросил позволения сыграть. Княжна передала ему саз.

Он запел песню на известный напев, но со словами, никому не знакомыми. Очевидно, стихи сочинены им самим.

Супруга его, слушая песню, улыбалась чуть заметной благодарной улыбкой. Ревандра слышал, как княжна шепотом спросила у боярича Мако:

— Так которая из двух?

Тот покачал головой. И указал глазами на высокородную госпожу Лэйгари.

Только сейчас Ревандра сообразил, что по годам две эти госпожи — Лэйгари и жена Уратранны — должно быть, ровесницы. Обеим около шестнадцати-семнадцати лет, обе рождены в год королевских выборов или годом позже.

Рыцарь Хартаби выступил из-за кресла досточтимой Кадели.

— Мне нужен кубок вина. Полный на три четверти, — молвил он низким, звучным голосом.

Князь хлопнул в ладоши. Слуги бесшумно явились исполнить просьбу мардийского гостя.

— Отодвиньте от стены вон тот столик. Поставьте кубок туда.

Слуги повиновались.

— Прошу всех расступиться.

С этими словами рыцарь развернул бич: тот самый, что был обмотан у него вокруг пояса. Примерился и хлестнул. Кубок перевернулся в воздухе и опустился на стол, ровно на то же место, где стоял. И ни капли вина не успело пролиться.

Боярич Макобирри попросил послать за самострелом. И принести яблоко. Яблоко ему подали, и он тут же водрузил его себе на шапку.

Стрельбы не надо! — взмолился князь Атту-Варра.

— Будем метать топоры! — воскликнул высокородный Ланиранга Джалбери.

На него посмотрели с опаской. Только Пинги, не смутясь, произнесла какие-то слова на непонятном наречии. И взмахнула рукавом.

Несколько костяных топоров в пядь длиною вылетели у нее из рукава. Завертелись в воздухе посередине залы, замигали разноцветными искорками и пропали. Князь Атту-Варра взглянул на кудесницу с признательностью. Пинги в ответ поклонилась с самым ученым видом.

— Как это у нее получается? — спросила Канари у княжича Булле.

— Силою чар. Я тебе объясню. Позже.

Князь Баллуский объявил прием оконченным. Джалбери и госпожа Лэйгари остались в зале, прочие гости двинулись к выходу. На прощанье князь напомнил Ревандре, что ждет его завтра утром во дворце.

Осмотр княжьей стройки — прекрасный повод споткнуться где-нибудь, упасть, сломать печать на письме княгини Умбинской. За неимением иного выхода, придется воспользоваться этим.

Был час заката, когда послы, а с ними и Кеаро Каданни, спустились в лодку, чтобы переправиться через реку на посадский берег.

— Но какова!

— Кто?

— Да шлюха эта при княжиче Дагубуле.

— Любопытно: кто она? Непроходимая дура — или сумасшедшая?

— Сказано же: кого Плясунья Небесная хочет отличить, того лишает рассудка.

— А по-моему, этакая отчаянная смелость прекрасна. Еще прекраснее, когда она проявляется не в мужчине, а в женщине…

— Молчи, Джабарай! Княжич и так уже заметил, какие любезности ты расточал его подружке. Хочешь, чтобы нас всех с позором выдворили из княжества Баллуского?

Кеаро молвил задумчиво:

— Не соглашусь с Вами, Джабарай. Я бы сказал: эта «смелость» равно отвратительна, кто бы ею ни блистал. Ибо расплачиваться-то за нее приходится не одному только смельчаку, но и всем, кто случайно окажется поблизости.

— С каких это пор Вы стали так осторожны, мастер?

— А вот как нанялся стряпчим к благородному Эйджену, так и стал.

— И как по-Вашему: эта девка действительно не соображает, что творит?

— Не думаю, Динни.

— Тогда вопрос: что за цели она преследует?

— Или не она. А те, кто ее подослал.

На том берегу уже ждали носильщики из дома Джиллов. Садясь в носилки, благородный Эйджен зацепился рукавом за поручень, — и что-то выпало из-за отворота рукава.

— Записка!

Сразу две руки, большая и маленькая, потянулись подхватить ее. Динни оказалась проворнее. Кеаро, распрямляясь, с сожалением вымолвил:

— Читайте, господин Ревандра!

Эйджен пробежал глазами послание. Пробормотал в нерешительности:

— Но почему именно мне?

— А что там?

— Едемте, друзья мои.

И верно. Мало ли кто тут на улице подслушивает.

В доме Джиллов, в чайной зале Кеаро снова стал спрашивать про записку. Читайте вслух! — попросили остальные.

МОЙ ГОСПОДИН,

ПРИХОДИТЕ НЫНЧЕ НОЧЬЮ В КНЯЖИЙ БАЛАГАН

И ВЫ УЗНАЕТЕ ТАЙНУ СТОЛЬ ЗАНИМАЮЩЕЙ ВАС ОСОБЫ

— Хотел бы я понимать, что это значит…

— А что? Все ясно. Вам назначают свидание.

— Но кто? Зачем? О какой особе идет речь?

Может быть, Вас спутали с Джабараем? — предположила Пинги.

— Мне не написали бы «господин», — возразил тот.

— Как знать! Вон какими глазами на тебя смотрела эта девица. А мне что-то сомнительно, что она владеет тонкостями светского обращения.

Кеаро взял записку у Ревандры, покрутил в руках:

— Почерк малограмотный.

— Как это?

— Если кто-то привык много писать, то даже если он старается обойтись одними заглавными буквами, все равно где-нибудь да собьется на скоропись. А тут этого нет.

— А вдруг это кто-то, кто всю жизнь пишет только по-дибульски? Там-то разницы между заглавными и строчными нету! — возразила Пинги.

— Тогда это кто-то из досточтимых. И не знатные дамы, избравшие храмовое служение уже взрослыми, а некто, кого с детства готовили именно в жрецы.

— Неужто пестрая жрица?

— Вряд ли. Вы видели: во время застолья я сидел рядом с нею. Она избегает говорить вслух, так что, беседуя со мною, изъяснялась письменно, на вощанке. Я все время ждал, не вернется ли она к разговору: и за трапезой, и после. Так что весь вечер она, считайте, была у меня на виду. Написать что-то незаметно досточтимая не могла.

— А кто еще там, во дворце, при нас, что-нибудь писал?

Закрыв глаза, Кеаро попытался припомнить.

— Канцлер. Может быть, госпожа Лэйгари. Не припомню, кого бы еще я видел сидящим так, как подобает сидеть пишущему пером по бумаге.

— Эти двое не годятся.

— Скажите, уважаемая Диннитин: я мог бы воспользоваться гостеприимством Вашего родича? Обстоятельства, вижу я, складываются так, что господину Ревандре мои услуги могут понадобиться в любой час. Я никого не стесню. Могу спать вот тут, в зале.

На что нам нужен лишний соглядатай? — вопрос, никем не заданный вслух, повис в воздухе. Ревандра ждал решения своих спутников. Наконец, Динни сказала:

— Оставайтесь. Дядюшку я предупрежу.

— Вот и хорошо. Я схожу за вещами.

— Иди, иди. И узнай заодно у своего гостеприимца в храме, что древлень Самсаме имеет против королевских степняков Хадди-меев.

Напутствуемый этими словами лешачихи, Кеаро удалился, не сообщив послам княгини еще одного своего открытия. Дело в том, что бумажка, на которой написана записка, была оторвана от листа точно такой же бумаги, какую Кеаро видел в складне у досточтимой Барры.

Самсаме — так звали древленку, музыкантшу. В песне про Медный Таз упоминается некий древлень Самсаме. Хорошо бы выяснить: частое ли это имя у древленей? И могут ли им называть как мужчин, так и женщин раскосого племени?

Глава 9. Ловушка

— Слушай-ка, брат! А ведь я знаю, когда тебе могли подсунуть эту записку! Помнишь, когда все столпились в дверях?

— Да. Пожалуй, ты прав. Мне показалось, что я кого-то толкнул… В это время, наверное, письмо и заложили мне за рукав. Но кто бы мог это сделать?

— Наверное, Канари!

— Такой девице может быть знакомо ремесло карманного воровства. Но зачем?

Вот любопытно: что за новость она хотела сообщить князю, да еще и при всех гостях? — спросила лешачиха.

Мохноножка ответила:

— Должно быть что-то приятное. Например, что их с княжичем Булле беззаконная связь не осталась бесплодной. Что в скором времени князю наконец доведется понянчить внука. В браке-то с княжною Кадели у Дагубула детей не было.

— Если в этаком положении Канари так здорово кувыркается — воображаю, какова же она была раньше! — вздохнул Джабарай.

И все-таки: кого имели в виду под «особой», чья тайна должна быть раскрыта ночью в театре?

— Неужто государыня княгиня и ее «пять паломников»?

— А вот об этом, благородный Эйджен, Вы, ради Семерых, забудьте! И никогда больше не говорите этого вслух. Особенно при Кеаро. Помните, что написано в княгинином письме: тайна фигурок известна очень немногим. То есть не сама даже суть тайны, а то, что такая тайна вообще существует. Не князь же Атту-Варра вызвал Вас ночью в балаган, да еще столь дурацким способом!

— Тогда что за особа, Динни?

— Например, Ваш двойник. Он многим запомнился в столице. Не надо быть великим умником, чтобы предположить: Вы тоже о нем любопытствуете.

— Или «особа» — это Канари. И записка предназначалась все-таки Джабараю.

— А может, и Вам как его любящему брату. Сочинитель записки решил, что Вы боитесь, как бы брат Ваш не связался с загадочной девицей, — ибо непотребство ее поистине загадочно! — и хочет выдать Вам ее секрет.

— А вдруг это ловушка?

Обсудив дело всесторонне, умбинское посольство пришло к единому мнению: ловушка! И все-таки господин Ревандра решился идти в театр.

Кеаро меж тем добрался до Пестрого храма. Сообщил досточтимому Габаю-Лабаджи, что переезжает к Джиллам.

— Ваш слуга перебирается с Вами вместе? — спросил жрец. Выражение лица его показалось Кеаро каким-то странным.

— Да, со мною. А что?

— Он тут нынче произнес проповедь.

— Кто? Чибурелло?

— Да. О многообразии живых тварей. Этот малый в каком-то смысле весьма красноречив.

— Мерзавец допустил богохульство?

— Нет. Но раз или два он высказал нечто близкое к весьма опасной ереси. Избавьте меня, мастер Кеаро, от пересказа его рассуждений!

— Хорошо. Я сам с ним потолкую.

Когда Кеаро, прихватив своего раба, вернулся в дом Джиллов, умбинское посольство препиралось насчет того, отпускать ли на ночную вылазку благородного Эйджена одного, пойти ли всем вместе и не следует ли придать Джабараю личину его брата и отправить в театр его.

— Так или иначе, я пойду с вами, — заверил Кеаро.

Динни сделала ему знак наклониться. Шепнула на ухо: спроси у своего раба. Он парень бывалый: может быть, где-то прежде встречал эту Канари?

Но увы, по описанию Чибурелло не сумел вспомнить никакой подходящей девицы. Рослая? Грудастая? Кувыркаться умеет, песенки поет? Ножки что надо?

— У меня, господин, на этаких баб денег нету. И сроду не было. А как она говорила?

— Грубо. Благородного воспитания не чувствуется.

— Ну, может, выговор какой особый?

Кеаро должен был признать: вопрос дельный! Что до произношения, то оно у Канари было самое что ни на есть простонародное. Ларбарское, но с легкой примесью еще какого-то говора.

— Вспомнил! Скажи-ка, Чибу: что за выражение «сто ершей в мою парашу»? В Ларбаре я такого не слыхал. В Ви-Умбине, помнится, тоже.

— А! Это на востоке так говорят. То же самое, что «сотню крючьев мне в задницу», только вежливее.

— На востоке — где именно?

— На Винге, на Диерри, в Марбунгу. У арандийцев такая поговорка тоже есть. «Ниан тан биайан лэ пурмамбан аджну».

Когда-то Кеаро учился арандийскому. Ибо глупо надеяться одолеть супостата, не владея его языком. А с царскими лазутчиками в Мэйане приходится иметь дело всякому, кто служит в разведке: светской ли, храмовой. Но той поговорки, которую сейчас произнес Чибурелло, Кеаро не слыхал.

— Ты, я смотрю, знаток заморских наречий?

— Дык-ть! А когда хотят, наоборот, похвалиться, пожелать себе чего-то хорошего, говорят: «Лэ ракуан аджну айан тан тангиран». Это значит: «Цветок мне на шляпу».

— Это выражение я знаю. Что ж, все сходится!

Что именно? — не понял Ревандра.

— Зазноба княжича — лазутчица арандийского царя! — объяснила ему лешачиха.

— Ну да. Сподручница Золотой Бороды и купца Джалмарида. Как в повестях, которые читает моя супруга. Смешно!

— А что? Не все же княжескому дому должать у Джиллов! Может быть, соглядатайша купца Джалмарида прибыла как раз затем, чтобы подбить княжича сделать заем на Винге?

— Не бывать этому! — воскликнула мохноножка Диннитин.

Кеаро покачал головой:

— Я бы сказал, что скорее девица работает на Белый храм острова Диерри. Будь она вправду царской лазутчицей, она старалась бы чисто говорить по-мэйански. Их там неплохо этому учат… А на Диерри многие знают арандийский как второй родной язык, говорят на смеси наречий. И поведение девицы во многом объяснимо, если учесть, что за нею стоит именно храм.

— Все-таки сумасшедшая? Под милостью Плясуньи? Или заранее уверена, что храм защитит ее?

— Можно подумать, храмы никогда не выдают своих служителей.

— Но какой надо обладать отвагой, каким искусством, чтобы разыгрывать роль этакой дуры нарочно!

— Видите ли, благородный Эйджен: храмовых лазутчиков готовят особым образом. Не только белых, но и любых. Если хотите, перекраивают им рассудок по нужной мерке. И первое, от чего их избавляют, — это от здравого чувства опасности.

— Знаете по собственному опыту, мастер? — спросила лешачиха.

— Да, высокоученая Пинги, знаю. Именно поэтому из меня не вышло лилового разведчика. Я так и не смог изжить в себе страха перед чародейством.

Пинги, Динни, Джабарай и Ревандра переоделись из посольского в свое дорожное платье. Мохноножка замазала сажей себе лицо и руки, чтобы при случае сойти за человечьего мальчишку или за мохнонога-нищего. Кеаро надел вязанные черные штаны и фуфайку, натянул на голову черную шапочку, а поверх всего накинул плащ из дерюги. И пошел, согнувшись, припадая на одну ногу: ни дать, ни взять — увечный, горбун. Все вооружились, кто чем мог, прихватили два факела и вышли во двор.

— Я иду вперед. Вы считаете до пятидесяти и следуете за мной, — сказал Кеаро и скользнул в темноту.

— Что это он взял привычку распоряжаться? — возмутился было Джабарай. Но Ревандра успокоил его. Кеаро — опытный лазутчик, в деле слежки на него можно положиться.

Переждав немного, посольство двинулось со двора на улицу. Первой шагала Динни, за нею Джабарай и Ревандра с зажженными факелами, позади всех Пинги.

Кеаро, стоя у ограды джилловского подворья, проследил, не идет ли кто чужой следом за послами. А потом поспешил вперед. Вышел на площадь перед театром, свернул в переулок. Нашел невысокую дверь: здесь, кажется, днем принимает посетителей балаганный приказчик. Деньги и важные бумаги тут на ночь не оставляют, крепкого замка на двери нет. А тот, который был, легко поддался. Пройдя через контору, Кеаро вышел на задний двор балагана. Прислушался — тишина.

Динни тем временем подошла ко главному входу балагана. Охраны нету, только чья-то лошадь стоит возле уличной коновязи.

Двери не заперты, внутри темно. Динни прокралась внутрь. Осмотрелась: мохноноги, как мы помним, видят в темноте гораздо лучше, чем люди. По стенам балагана — три уровня галерей на толстых столбах. Когда идет представление, на галереях сидят знатные зрители. Простолюдины толпятся посередине, а для самых важных особ кресла ставят перед самым помостом, где поет хор и играют лицедеи.

С галереи слева от входа слышится чей-то храп. Пахнет гнусно: затхлостью, нужником. Правду, стало быть, говорят, что дела в театре плохи. Не балаган, а смрадная яма! Мохноножка прошла вперед, взобралась по лесенке на помост. Наткнулась на какой-то канат. Дернула — и в то же мгновение раздался громкий лязг. Что-то тяжелое, дребезжа, поехало на нее из-под потолка. Динни ухватилась за канат крепче — и не успела отскочить, когда гремучая орясина всем своим весом рухнула на помост.

Услыхав грохот в балагане, Кеаро рванулся туда.

Ко входу подоспели Ревандра и Джабарай.

— Огня! Огня! Пусть Пламенный придет! — встретил их звучный голос из темноты.

Первым, что увидал Джабарай внутри театра, была пара сверкающих глаз. Они смотрели прямо на него из глубины зала, с помоста. В свете факелов можно было различить огромную оскаленную пасть, голову, украшенную рогами, раскинутые крылья. Настоящий летучий Исполин!

А впереди, на полу, лежал кто-то в светлой одежде. Другой, одетый в темный плащ, стоял над ним с кинжалом в руке.

— Ты божий бич — я дыба божья! — пророкотал тот же голос из ниоткуда.

Бросив факел, на бегу выхватывая саблю из ножен, Джабарай кинулся вперед. Ревандра поспешил поднять факел — но тут сверху на голову ему плеснуло какой-то зловонной жидкостью и огонь потух.

Динни, выбравшись из-под крыла у Исполина, видела, как человек в плаще пробежал через зрительный зал, одним прыжком вскочил на помост и выбежал ту в боковую дверь, откуда на представлении выходят лицедеи. Двигался он бесшумно и уверенно. И одет был под плащом, как лазутчик: в узкие штаны и фуфайку темного цвета. Мохноножка, потирая ушибленные бока, поспешила за ним.

— Эйджен! — кричит Джабарай в темноте. Ревандра пробует зажечь факел, но впопыхах никак не справится с кремнем и огнивом. Громовый голос, похоже, раздается с галереи: если смотреть на помост, то по правую сторону от входных дверей.

Наконец, факел зажжен. Джабарай видит перед собою брата, с ног до головы облитого грязной жижей. Рядом лешачиха, а на полу, ближе к галерее — тело женщины. Платье на ней разорвано от пояса вверх, на груди рана.

— Да слышат меня Семеро: я отомщу!

Еще бы Джабараю не приносить теперь клятвы мщения! Ведь сомнений больше нет: эта женщина — Канари, подруга княжича Баллуского.

— Она жива! — сообщает Пинги, осмотрев тело, — Рана неглубокая: платье разрезали впереди по шнуровке, царапнули по груди. Других ран не видать.

— Что с ней?

— Дышит. Но без сознания. Видно, ушиблась головой, когда падала. Живо за врачом!

— Врача! — кричит Джабарай, не в силах двинуться с места.

Каких-то несколько часов назад была весела, здорова. Просила, чтобы Джабарай выкрал ее из княжеского дворца. И вот…

Вверху слышны шаги: кто-то спускается по лестнице с галереи.

— Кто здесь?

— Ты не в себе, коль не узнал меня? За Дисками стремясь к горам Дибульским, не помнишь ты, что древний Исполин их сторожит, приставлен Семерыми? О, трепещи, непрошеный пришлец!

Можно разглядеть опухшую бледную личность. Движется она нетвердой походкой: должно быть, сильно пьяна. Что не мешает ей по-прежнему изъясняться стихами:

— А я узнал тебя: ты — демон Тварин! Само предвечно явленное Зло!

— Сдавайся! — Джабарай приставляет саблю к груди пьяного. Тот расплывается в ухмылке:

— Вот и явился рыцарь на подмогу!

— Зачем ты хотел убить ее?

— Ого! Какая женщина! — замечает пьяница, глядя на Канари.

— Отвечай! Я убью тебя!

— Я божьего потребую суда! Чудовищную сущность обретая…

— Да кто Вы такой, наконец? — перебил его Ревандра.

Пьяница немедленно приосанился:

— Эркато Мардиджи. Здешний Герой. Могу также играть Праведников. В крайнем случае Злодеев. По два сребреника за выход и в придачу десятая доля от сборов. Безумцев не предлагать!

— Что здесь произошло?

— Кто-то уронил Исполина. Вы же, небось, и уронили!

— Ты пытался убить эту девушку, мерзавец? — заорал Джабарай.

— Пора прибегнуть к милости Судьи! Вы испортили махину. Нашего Исполина! Единственное, на чем хоть как-то держалось действо. Теперь всему конец.

Ревандра дал брату знак опустить саблю. Тряхнул лицедея за ворот:

— Очнитесь Вы, мастер Эркато, или как Вас там! Вы видите: здесь произошло покушение на убийство. Срочно нужен лекарь.

Кажется, в голове у лицедея Эркато что-то прояснилось:

— Джа! Слышь, Джа-а! — крикнул он.

Чего орешь? — послышался хриплый голос наверху.

— Тут полон балаган одних безумцев! Ругаются и требуют врача.

С галереи, ковыляя, спустился старик. Все узнали его: не далее, как днем Ревандра своею рукой подал милостыню этому бедняге. А накануне этот же зловонный Джа уволакивал с набережной призрачную пингину лошадь.

Сунув Дже в руку сребреник, Ревандра послал его за лекарем. А лицедею велел принести воды.

— Меж нами поджигатель мохноногий! — молвил тот, наткнувшись в темноте на Динни.

— Что с Вами, уважаемая Диннитин? — спросил Ревандра.

— Ничего. На меня упал Исполин. А потом я гналась за убийцей. Вот.

Мохноножка подала Ревандре черный плащ из грубой ткани.

— А где убийца?

— Убежал. В окошко выскочил.

Не придумав, куда деть плащ, благородный Эйджен укрыл им пострадавшую Канари.

— Оо!

Это Джабарай глянул в сторону входной двери. И увидал в открытом проеме черную фигуру.

Рыцарь Судии Праведного, благородный Гадарру-Хартаби стоял в дверях театра, заложив руки за свой пояс-бич. Стоял и молча наблюдал за происходящим.

Глава 10. Милость Творца

Стало быть, ловушка захлопнулась. Служитель Судии, чуждый лжи, видел и подтвердит: послы княгини умбинской были в княжьем театре ночью с двадцать пятого на двадцать шестое число месяца Устроения. Стояли над недвижным телом девицы Канари, любовницы княжича.

— Не могли бы Вы помочь? Эта женщина ранена, но еще жива!

— Нет. Срок ее еще не настал.

С этими словами Гадарру-Хартаби повернулся, намереваясь уйти.

— Помогите!

— Грех избавлять смертную тварь от мучений ранее срока, назначенного Судиею Праведным.

И удалился.

Слабый стон Канари. Лешачиха Пинги пробует повернуть ее голову вбок. Под затылком у девицы кровь, на губах выступает кровь.

— Как бы она не захлебнулась! Да, все равно: помирает. Голова-то проломлена… Благородный Эйджен, тут у меня в руке записка: возьмите!

Стараясь не глядеть на пострадавшую, Ревандра вынимает из руки у Пинги смятый листок. Читает при свете факела.

— Откуда это?

— Было у девицы под платьем.

— «Дитя мое, если Вам угодно будет обсудить новейшие печатные картины, милости прошу посетить меня в храме. Думаю, все это заслуживает внимания Победителя Исполинов»… Что это значит?

Какой же я болван! — послышался в зале голос Кеаро.

— Аа, вернулись? Я уж думала, мы Вас больше не увидим.

Нехорошим голосом выговорила это мохноножка Динни! И продолжала:

— Уж коли пришли, так объясните: зачем Вы пытались убить девицу? Я Вас видела, Вы стояли над ней с кинжалом!

Джабарай в два прыжка очутился рядом с Кеаро, схватил его. Тот и не думал сопротивляться. Казалось, он сосредоточенно думал о чем-то.

А потом произнес сдавленно:

— Дайте мне пройти, Джабарай.

— Что-о? Куда это?!

— К ней. Она должна жить.

Пусти его, — сказал Ревандра без тени сомнения в голосе.

— Он же убийца, брат!

— Убийцу, брат Джабарай, мы только что видели. Дальнейшие поиски мне представляются бессмысленными.

— Как так?

— Благородный Хартаби и есть убийца. Сам он или кто-то из его людей. Сроки смерти, как сказал он, ведомы одному Судии Праведному. Но это не помешало Черному храму наказать девицу по-свойски. Нас вызвали сюда, ибо именно мы должны были первыми обнаружить тело.

— Чтобы свалить на нас вину?

Кеаро подошел к девице. опустился на колени. Призвал милость Творца Жизни, Не Имеющего Обличия — и коснулся руками кровавой раны на голове Канари.

— Если она умрет, то пеняй на себя! — запоздало выкрикнул Джабарай.

Пинги вытаращила круглые лешачиные глаза.

— Смейтесь, кому смешно, но он вправду делает это!

— Кто?

— Стряпчий наш. Он же соглядатай.

— Что делает?

— Взаправду исцеляет наложением рук!

Ибо раны на затылке у девицы больше нет. Затянулась без следа.

В следующие полчаса в балагане творилось Семеро знают что. Напрасно благородный Эйджен уговаривал всех уняться и спокойно дождаться лекаря. Кеаро сначала молился, вознося хвалу Не Имеющему Обличий, а потом вскочил на ноги и пошел на галерею. Ибо по его словам выходило, что Канари упала откуда-то с высоты: возможно, ее столкнули с одной из верхних галерей. Может быть, убийца оставил там какие-нибудь улики?

Эркато принес со двора ведро воды, но на обратном пути споткнулся и все разлил. Спросивши, где колодец, Ревандра отобрал у лицедея ведро и пошел умываться. Ибо с галереи его окатили не просто помоями, а из той бадьи, над которою перед тем кто-то из лицедеев смывал с лица раскраску.

Когда господин Ревандра вернулся, Динни рассказала всем то, что видела. Убийца на ее глазах пробежал за помост, в одно из задних помещений театра, откуда и сиганул в окно. Судя по всему, человек этот хорошо знает расположение тутошних комнат. Динни совсем было догнала злодея, схватила за плащ, но удержать не сумела. Он, стало быть, выпрыгнул в окошко — и вскоре после этого послышался стук копыт. А какая-то лошадь стояла перед театром, когда мы подходили. На ней-то и ускакал убийца!

Кстати: где плащ Кеаро? Как был, у него на плечах. Н-да, не сходится… А еще Динни подобрала на полу обрывок кожаной подметки: похоже, от башмака убийцы. Но у Кеаро подошвы целы, у Эркато тоже.

Лешачихе на ум пришла мысль: где-то тут в театре сидит под замком сочинитель Байджи, он же устроитель стихий! Надо найти его и расспросить, что он слышал перед тем, как упала махина. И еще можно пересказать ему песню Канари. Там ведь по очереди перечисляются все стихии, включая Змиев и Исполинов. Может быть, в песне — ключ к разгадке того, что тут произошло? Эркато отвечал: Байджи расспрашивать бесполезно, ибо он ничего не смыслит ни в стихах, ни в музыке, да и постановщик из него никудышный.

Девица Канари открыла глаза.

Ты жива?! — вскричал сидевший подле нее Джабарай. Канари тихонько застонала.

— Как ты себя чувствуешь?

— Ох…

— Как ты тут очутилась?

— Где?

— В княжеском театре. Ты пришла сюда сама? Или кто-то тебя привел?

— Матушка Плясунья…

Все столпились вокруг девицы.

— Это ты написала записку господину Ревандре?

— Пить…

Динни взяла у Эйджена мокрый платок. Приложила к губам Канари.

— Кто такой Победитель Исполинов?

Мичирин Джалбери, — ответил Кеаро. Это же ясно: здесь, в балагане, готовится действо о том, как Мичирин спас царевну арандийскую от летучего Исполина.

Сказал это — и обратился к девице:

— Скажите, Канари: княжич знает, куда Вы ушли?

— Кто?

— Друг Ваш, Дагубул, княжич Баллуский.

— Кто?

— В котором часу Вы вышли из дворца?

— Откуда?

Кеаро поглядел на благородного Эйджена. Тот вздохнул:

— Бесполезно, друг мой. Она ничего не помнит.

— В ее положении это, быть может, самое разумное.

— Но где же лекарь?

Тут подал голос лицедей:

— А сколько вы, господа, Дже Вонючему денег дали?

— Мелкий сребреник.

— Так он, небось, в кабак пошел, а не за лекарем. И без меня, коварная скотина!

Мохноножка Динни побежала искать ближайший храм. Если не лекарь, то уж жрец-то там точно есть!

Джабарай меж тем не терял надежды:

— Как тебя зовут?

— Канари.

— Вот! Слава Семерым!

— А тебя?

— Джабарай. Я с тобой. Я тебя не брошу.

— А я тебя…

— Пока я жив, я буду защищать тебя. Ты помнишь, что с тобою произошло?

— Матушка Плясунья… покинула меня… Матушка…

— Быть такого не может! Сейчас придет досточтимый. Милостью Семерых исцелит тебя. Мы отнесем тебя домой. Ты где живешь?

— Лучше давай к тебе, малыш…

— Ко мне? Хорошо. Я тут в гостях у уважаемого Джилла Ларко. А сам я из Умбина.

— Умбин… Хорошо…

— Ты не умрешь. Мы с тобою будем жить долго-долго.

Неподалеку от театра мохноножка нашла здание с круглым куполом, совсем маленькое — между высокими домами новейшей постройки. На стук вышел жрец в пестром балахоне.

Динни молча подала ему записку на вощанке:

Во имя Творца, не откажите в помощи твари живой,

терпящей бедствие в княжеском балагане.

Жрец прочел. Вернулся в храм и тут же снова вышел с небольшим сундучком. Бегом помчался по улице в сторону театра.

Не прошло и четверти часа, как досточтимый вбежал в балаганный зал.

— Что с беднягой? Где Лаирри? Где Тари?

Его успокоили: устроителю Байджи пока ничто не угрожает. Но есть другая тварь, которой нужна срочная помощь.

Жрец осмотрел девицу Канари. Поднял глаза, обвел взглядом собравшихся. Остановился на Кеаро.

— Моя помощь уже не надобна. Вы, коллега сделали все, что возможно. Давайте перенесем девушку к нам в храм. Здесь найдутся носилки?

Лицедей Эркато оскорбился: как не найтись! И принес откуда-то пыльную разрисованную рогожу и две палки с концами в виде копейных наконечников. На этом, сказал он, во время представления уносят Героев, павших за отечество.

Пока Канари поднимали на носилки, лешачиха Пинги пошарила еще на полу близ того места, где лежала девица. И нашла ножны от кинжала. Рассмотрела их, потом протянула Кеаро.

— Семеро на помощь!

Узор на ножнах — в виде каштанового листа. Печать короля Объединения. Кеаро спрятал ножны к себе.

Лицедей Эркато попросился вместе со всеми в храм. После всего, что случилось, ему, дескать, страшно будет остаться одному в театре. Шествие с носилками двинулось через площадь, потом по улице, к храму Безвидного Творца.

Зловонный Джа уже сидел в храме под Пестрым шаром, в густом благовонном дыму от курительных свечей. Спроворил бывший смотритель нужника: уйдя из балагана, он направился не в кабак, а прямиком сюда. И уже успел испросить и получить себе храмовое убежище как случайному свидетелю убийства. Об убежище принялся теперь умолять и пьяница Эркато.

Пострадавшую девицу уложили в одном из жилых покоев при храме. Кеаро снова обратился к Безвидному: с благодарственною молитвой за спасение живой твари. А потом спросил у жреца: не возражает ли тот, если он, Кеаро, задаст Эркато и Дже несколько вопросов?

— Да-да, коллега, разумеется. Но прежде скажите: как Ваше-то самочувствие? Держитесь?

— Вроде, да. А, собственно, что? Я ж не ранен…

— На Вас милость Творца Жизни. Вы только что их княжеского театра. Редко кому из пестрых жрецов или рыцарей удается спокойно провести там более четверти часа. Кто-то задыхается, кого-то корчами сводит, у иных лихорадка, жар… Ибо со стихиями там неладно. Особенно с Равновесием.

— Так бывает в любом театре?

— Нет, хотя действа и любезны Владыке Гибели, а все, что связано со Смертью, тягостно для служителей Творца Жизни. Но в Марди, например, пестрые люди ходят на представления… Нет, такова злосчастная особенность именно места, а не того, что на этом месте расположено. И проявлялась эта особенность еще прежде, чем был построен княжий балаган.

— На старом рынке тоже?

— Да. И чуть ли даже еще не прежде основания столицы. А Вы не просто находились в этом месте, а еще и сумели сосредоточиться для молитвы и чудесного наложения рук. И при этом не упали без памяти… Сила Вашей воли поистине удивительна!

— Так ведь это потому, что я не жрец и не рыцарь. Даже не устроитель стихий. Мне проще.

— Обряд устроения стихий я бы Вам советовал пройти в любом случае. И как можно скорее.

— Да ничего, со мною все в порядке. Вот только запахов я что-то не чую. Ни от курений, ни, простите, от Смрадного Джи.

— Вот видите! Со стихиями шутить опасно.

— Согласен. Девица Канари тому пример. Что ж, будь по-Вашему. Но сначала к делу.

Жрец велел Дже-Вонючке и лицедею подойти ближе.

— Итак, рассказывайте, уважаемые: кто из вас что видел и слышал в балагане? Начнем с закатного часа.

Эркато рассказал: после того, как на закате жена постановщика, Лаирри, со своей обезьяной и с младенцем ушла из театра, лицедеи, механик и прочие балаганные люди разошлись по домам. Он, Эркато, не имеет в столице собственного жилья, дом его — балаган. Поэтому он самолично обошел все комнаты, запер все двери и окна…

— В том числе и входную дверь?

— Само собой. А потом мы с Джою немного выпили утешения ради.

— Стало быть, ты, Джа, находился в балагане еще с вечера?

— Этому достойному старику негде приклонить голову, — объяснял Эркато, — Ночами он разделяет со мною мое одиночество. Мы, как я сказал, выпили. Потом Джа уснул. Я, помнится, также задремал. Проснулся от грохота, когда был повержен Исполин.

— Что? — переспросил пестрый жрец.

— Эти добрые люди и нелюди неведомо зачем сломали нашу балаганную махину. Представляет же она крылатого Великана, сиречь Исполина, похитителя арандийской царевны. Последние времена пришли: то звери бессловесные на помосте играют, а то и вовсе махины бесчувственные. Куда податься настоящему лицедею? Механик орать будет! Он этого Исполина два месяца собирал.

Кеаро поднялся с места:

— Ну хорошо, уважаемые. Сидите здесь. Я должен идти. С вами, благородный Эйджен, и с Вами, — Кеаро кивнул лешачихе Пинги и Джабараю, — мы все обсудим утром, на ясную голову.

Доносить начальству пошел! — заключила Пинги.

Посольство княгини Умбинской, поблагодарив досточтимого, возвратилось в дом Джиллов: попробовать уснуть хоть на несколько часов. Ибо завтра рано утром Ревандра должен ехать смотреть княжескую стройку.

* * *

Мохноножка Диннитин, как мы видели, не последовала за жрецом из Пестрого храма в балаган. Но не вернулась и к дядюшке. А пошла, не спеша, по улице в сторону озерной набережной.

Встретила по пути человека с большим мешком за спиной. Похоже, это именно тот, кто нужен: белый мастер, то бишь гильдейский вор, возвращается откуда-то с добычей.

— Плясунья-Матушка в помощь!

— Тебе тоже. Ты чья?

— Пришлая, из Умбина. Тут шерстить не собираюсь. Мне со здешними белыми мастерами потолковать бы надо.

— Идем в храм.

— Благодарствуй, братушка!

— Ты чего, рехнулась? Какой я тебе братушка?! Я похож на мохнонога?

— Ну, коллега…

Столичный белый мастер ухватил Динни сзади за шиворот, как водят малых детей. Потащил куда-то по кривым улицам той части города, где новых зданий нет, а все больше склады, заборы да ветхие домики. Вывел на небольшую площадь — или просто в широкий и короткий проулок — в дальнем конце которого стоял шест с белым знаменем на верхушке.

Вот, стало быть, ви-баллуский храм Плясуньи Небесной. Не то что в Ви-Умбине, на высокой горке над рекою, на месте, открытом всем ветрам! Но и здесь, как положено по семибожной вере, святилище Плясуньи стен и крыши не имеет: только шест и знамя на нем.

Дядька с мешком толкнул дверку в стене углового дома. Вошел туда, втащил Динни за собою.

Досточтимый белый жрец, похоже, уже спал — но ночных гостей приветил. Засветил лампу. Мохноножке показалось, что у жреца разные глаза: один зеленый, светлый, а другой черный. Встрепанные волосы, белая мятая рубаха, на шее в кожаном чехольчике дудка: святой знак Небесной Плясуньи.

Белый мастер подал жрецу мешок. Тот кратенько благословил добрую добычу, а после принялся разбирать ее. Большей частью какие-то тряпки: должно быть, ограблена была портновская лавочка.

Что-то из одежек жрец вытаскивал и складывал кучкой на полу. Что-то кидал обратно в мешок.

Динни сказала: Вам, досточтимый — не знаю Вашего имени — привет из Ви-Умбина: от досточтимого Гамарри с Лысой горки.

— О! Благодарствуй. Я, кстати, тоже Гамарри. Ну, валяй: зачем пожаловала?

— Ищу не прибежища, но вразумления. Хочу спеть Вам одну песенку, а про другую спросить.

— Святой жизни мохноножка! Завалиться к жрецу среди ночи песни ради? Это по-нашему!

— Вот послушайте:

— Хорошо поешь! Только запомни, птичка: Небо не голубое, а Белое.

— А на вид голубое… Особенно летом.

— Вера семибожная тем и хороша, что иногда идет вразрез с очевидностью.

— Благодарствуйте, досточтимый, буду знать. А спросить я хотела про Медный Таз.

Жрец мигнул белому мастеру. Тот подхватил свой заметно полегчавший мешок. И исчез, точно ветром сдутый.

Когда вор удалился, досточтимый ответил Динни:

— Ну, есть такая песня. Приличные личности ее не поют. Неприличные — тем более.

— А что Вы скажете о той девушке, которая нынче пела ее во дворце?

— Ну, есть такая девушка. Ну, пела. Ты знаешь подробности?

Динни рассказала белому жрецу про княжеский прием, про песню и про то, как потом любовницу княжича нашли в балагане с разбитой головой. И еще сказала, как гналась за убийцей, но добыть сумела только плащ. А на вороте плаща остались два длинных рыжих волоса. Вот они.

— Хм! Мелькал тут в городе один рыжий. Умбинец, между прочим! Господин якобы Ревандра. Может, он?

— А еще брешут, будто здешний балаган так выстроен, что в нем всем пестрым людям делается худо.

— Не то слово! И людям, и нелюдям тоже. Со стихиями там нелады. Хотя, честно тебе сказать, всё это устроение стихий — сплошная лажа.

— Так теперь девку, не иначе, Пестрый храм к себе заберет. Вы уж сделайте милость, передайте, кому это любопытно: Канари жива, но плоха. Как бы ее пестрые служители насмерть не залечили.

— Передам. Где тебя найти, ежели что?

— Я сама зайду.

— Хорошо. Пусть кое у кого будут свои маленькие сложности, да?

Жрец принял у Динни жертву на храм: одну лангу. И выпроводил.

Далеко, правда, мохноножка не ушла. Остановилась возле двери, прислушалась.

— Слыхал? — обратился жрец к кому-то.

— Угу.

Значит, разговор Динни с досточтимым Гамарри кто-то слушал.

— И что скажешь?

— Дея деёю.

Слов этих мохноножка не поняла. Но голос показался ей знакомым.

Спустя некоторое время из дома вышел человек. Не жрец, а какой-то другой: небольшого роста, в плаще. Шляпа с широкими полями надвинута на глаза, вокруг шеи намотан белый шарф.

Динни попробовала пойти следом за человеком. Он ровным шагом направился куда-то в сторону озера. Шел-шел, из переулка в переулок — а потом пропал из виду. Не то чтобы растворился в воздухе, как кудесник, применивший чару незримости: просто свернул за угол, а за углом его уже не оказалось.

Умеют Плясуньины служители уходить от слежки!

Глава 11. Поручения князя

— Надобно решить, что и в каком порядке мы нынче предпримем.

Господин Ревандра за утренним чаем чуть заспан, но бодр. Джабарай настроен решительно, даром что на лбу у него наливается синевой заметная шишка.

Ибо ранним утром в чайной зале уже успел произойти переполох. Чуть проснулся, Джабарай отправился будить мохноножку Динни. Но забрел по ошибке в комнату к лешачихе. Та, рассердясь, произнесла какое-то заклинание, и в следующий миг в покои, отведенные умбинским послам, вбежал зверь громадной величины. Он-то и сшиб с ног Джабарая. Оказалось — одна из собак Джилла Ларко, волкодав вышиною в холке с рослого мохнонога. Пес сорвался с цепи и, повинуясь чародейскому призыву, явился служить сторожем маленькой Пинги. Запустив пса к себе в комнату, лешачиха улеглась досыпать: иначе ей не удастся днем как следует творить чары.

Благородный Эйджен отослал выстирать давешнюю свою одежду. Облачился в посольский наряд. То же сделал и Джабарай. Динни вышла к чаю, но похоже, спать мохноножка не ложилась вовсе. Мастера Кеаро Каданни что-то не видать.

Полухоб Чибурелло всю ночь мирно дрыхнул в чайной зале на лавке. Его разбудили и отправили на кухню за чаем и завтраком. А потом велели сходить на конюшню. Нынче умбинское посольство отправится к князю верхом.

— Посмотрим княжье строительство. Затем вернемся сюда.

— Сходим проведать Канари.

— Правильно, Джабарай! Вдруг за ночь ей получшало и она сможет вспомнить, что произошло в театре?

— Вот чего я не понимаю. Кеаро говорит, девицу сбросили с галереи. Я видела, что убийца стоял над нею с кинжалом. По пингиным словам, кинжалом разрезали шнуровку у Канари на платье. Зачем?

— Может, этот, как Вы говорите, Динни, убийца на самом деле хотел ей помочь?

— Дать бедняжке дышать свободнее? Нет, едва ли. Вырез у девки на платье был глубокий. Да и в груди платье не слишком тугое. Нет, у нее что-то искали.

— Например, ту записку, которую потом нашли мы. Про Победителя Исполинов.

— Вы уже установили, кто сей герой?

Это прибыл мастер Кеаро. Вид он имеет такой, будто картина ночного преступления уже ясна ему, но он, служа Премудрой, желал бы подвигнуть своих друзей к самостоятельным умозаключениям.

— Пока нет, мастер. Отложим наши совещания на потом. Его Светлость ждет нас!

— И потом, Вы же сами говорили: Исполинов победил Мичирин.

— Да. Но сейчас я так не думаю. В записке сказано: картинки могут оказаться ему любопытны, этому победителю. Какой отсюда вывод? Речь идет не о знаменитом поэте прошлого, а о ком-то ныне живущем. О ком?

— О том, кто будет играть Мичирина в театре?

— Например.

— Давеча на пиру Канари что-то говорила о распределении ролей.

— И сказала, что Мичирином ей хотелось бы видеть высокородную госпожу Лэйгари.

— Оо!

— А самим Исполином — меня…

Динни заглянула Джабараю в лицо:

— Известно ли тебе, что означает слово «эксклюзив»?

— Ээ… Какое-то растение? Используется в чародействе?

— Нет.

— Научный прибор?

— Нет!

— А что?

— Вот слушай:

Постой, Джабарай, со своим эксклюзивом: Вайамбу восславить не спеши!

Пусть не родился умным, зато вполне красивым, и очень широкой души.

Зачем, Джабарай, ты опять так влюбился? Не пара она тебе — так что ж?

Уж лучше б ты просто пошел и напился, а после устроил бы дебош.

Не плачь же теперь над судьбиной несчастной: ведь горя вином не залить.

Ходить по карнизу куда безопасней, чем девку у княжича отбить.

Постой, Джабарай, подожди на мгновенье; молись, чтоб остался ты жив!

Ступай лучше к шлюхам — развеешь сомненья, и там же потешишь эксклюзив.

— Хорошая песня, Динни. Только слово это я все равно не понял.

— Ну и молчи.

Чибурелло зашел доложить: лошади готовы.

Динни пристроилась в седле у Кеаро. С господином Ревандрой и Джабараем тоже поехали мохноноги. Должно быть, конюхи.

На берегу Юина не нашлось лодки, подходящей для перевозки коней. Вот за этим и надобен конюх: отвести джилловских лошадей обратно в конюшню.

Один из мохноногов принял поводья. Другой захлопотал, помогая господам перебраться в лодку. Подал руку Динни, как важной даме, и молвил:

— Пойдешь за меня замуж?

Динни оглядела его. С виду и не скажешь, что помешанный. Босиком, в полотняной рубахе и штанах, без жилетки, составляющей верную примету мохнонога, служащего в доме Джиллов.

— Замуж? А ты кто такой?

— Лутта Беспрозванный.

— Работаешь у дядюшки Ларко?

— Отчасти.

— И что это вдруг тебе взбрело жениться?

— Мне не вдруг. Я давно уже хочу. Раз тридцать уже сватался.

— И что? Никто за тебя не идет?

— Не идут! Потому как я незаконнорожденный.

Беззаконные дети у мохноногов — большая редкость, ибо племя это чтит Старца Семейного даже больше, чем люди. Динни, непризнанная дочка Джилла Ньены, в этом смысле исключение. Лутта тоже?

— А что ты умеешь делать?

— Песни пою. Ну и так, по мелочи…

— Подслушивать? Следить?

— Могу.

— Поехали с нами.

Он может пригодиться! — сказала Динни своим спутникам, забираясь в лодку вместе с Луттой. Благородный Эйджен не нашел возражений. Если ему самому позволительно нанимать стряпчих, то почему бы и Динни не обзавестись помощником?

Княжеская стройка — большая площадка, обнесенная забором. Непролазная грязь, колеи от телег, груды кирпича, щебенки и досок, какие-то затейливые махины, толпы строителей. Здание доведено уже до половины второго этажа. Это будет столичный гостиный двор: размерами и числом арок не уступит ларбарским торговым рядам.

Светлый Князь Атту-Варра поднялся на леса. Ревандра, Джабарай, Кеаро, Динни и Лутта следовали за ним. На высоте князь скинул кафтан и засучил рукава. Явился какой-то дядька в рабочем переднике и благословил Его Светлость: видимо, это жрец Старца Строителя.

Надев рукавицы, Ревандра стал подавать князю кирпичи. Тот споро орудовал мастерком.

Внизу Динни увидала личность в три мохноножьих роста вышиною. Великан тащил на спине огромную бочку.

— Сами Исполины помогают Вашей Светлости украшать столицу?

— Это наш людоед. Он грузчик. Дюжий малый.

— Разные племена имеют свои особые навыки в строительном деле, верно?

— О да. Устройство мохноножьей норы меня всегда удивляло. Жаль только, что оно доступно взгляду лишь изнутри…

Динни обещала князю прислать рисунки, сделанные в подземельях города Ви-Умбина. Строились подземные ходы в далеком прошлом, еще тогда, когда город принадлежал древленям, а не людям. Сейчас в подземном Ви-Умбине кто только не живет: беглые рабы, те же древлени, торговцы дурманным куреньем, иноземные лазутчики… Но и воровская гильдия тоже не избегает нижнего города.

Обратившись к Ревандре, князь промолвил с некоторой заминкой:

— Нельзя ли, друг мой… хм… умолчать в Ви-Умбине о давешнем постыдном случае у меня во дворце?

— О, разумеется!

Со всею тонкостью вельможи благородный Эйджен начал:

— Вчера ночью мне довелось побывать в театре Вашей Светлости. Здание поистине величественно! Превосходит мардийский балаган и размером, и внутренним убранством.

— Благодарю, благодарю.

Ни словом, ни взором князь не дал понять, известно ли ему что-нибудь о покушении на девицу Канари. Ревандра зашел с другой стороны.

— Высокородный Дагубул, княжич Баллуский…

И помедлил. Князь тут же воспользовался его молчанием, чтобы перебить:

— Увы, мой сын совсем не увлекается зодчеством. Слаба стихия Старца, как сказали бы устроители. Думаю, довольно ему вдоветь. Пусть женится!

— Надобно найти ему достойную пассию! — подхватил Джабарай.

«Партию», болван! — в два голоса зашептали ему Кеаро и Динни.

В это мгновение снизу послышался детский рев. И голос:

— Во имя Старца Семейного!

Кричала Лаирри, жена устроителя Байджи. На руках у нее, как и вчера, был младенец, за подол цеплялась обезьяна Тари. А по бокам стояли двое: немолодая женщина и совсем старый дед.

— Семья наша бедствует. Взгляните, Ваша Светлость: вот это — мать моего мужа Байджи, а это его дедушка. Если Вам не жаль меня и дитяти моего, так хоть их пожалейте! Тем паче, что кирпичи тут, на Вашем строительстве, почитай, все из мастерской Тройного храма!

— Положим, не все! — отвечал ей Старцев жрец в переднике.

И пояснил гостям: мать, дед и бабка упомянутого мастера Байджи служат при кирпичной мастерской храма Творца, Старца и Пламенного, что на столичном посаде. Работящая семья, особенно байджин дядя, нынешний староста над кирпичниками. Насчет бедственного положения семьи — вранье: мастера они крепкие. Только вот сам Байджи непутевый: подался в устроители, а после в стихоплеты. Хорошо еще, жена его Лаирри старуху-бабушку сюда не притащила! И байджиного папашу, храмового поединщика.

— Как только Байджи допишет стихи к действу, он будет отпущен домой. Вам же выгодно: поторопите его! — отвечал князь.

Дозвольте доложить! — встрял Кеаро.

— Да?

— Дело в том, что с некоторых пор я, Ваша Светлость, чую в себе способность ощущать и передавать другим милость Творца, Не Имеющего Обличия.

— Мне сие не неизвестно. Думаю, вскоре Пестрый храм подберет Вам подобающую службу, благородный Кеаро.

— С Вашего позволения, мой Князь, мастер Кеаро. Пока еще мастер. Быть может, таковым и останусь. Но речь сейчас не обо мне. Прошлой ночью я был в Вашем балагане. Девица по имени Канари также была там. Она подверглась нападению, жизни ее грозила опасность…

— Так-так. Продолжайте.

— Я призвал милость Творца Жизни. Рана затянулась. В настоящее время Канари в Пестром храме, что неподалеку от старого рынка. Ей там дали убежище. Так вот, я испытал на себе, а потом жрец Не Имеющего Обличий подтвердил: театр Ваш — место, опасное для служителей Безвидного! Там крайне неблагоприятные стихии. Особенно стихия Равновесия.

— Зато там сильна стихия Смерти. Ибо действа угодны Владыке Гибели.

— Но устроитель Байджи действительно не способен работать над стихами, пока он находится там! Даже я, пробыв в балагане около часа, напрочь утратил одно из чувств: чувство обоняния. Что же тогда сказать о более чутком человеке, об устроителе, ежели он заперт в театре уже несколько дней?

Князь возвысил голос, обращаясь к Лаирри:

— Так это ваша работа? Вы зазвали Канари ночью в мой балаган, расшибли ей голову, чтобы еще раз намекнуть об отсутствии Равновесия в театре?

Даже грудной младенец в ужасе замолчал, слыша эти слова Его Светлости.

— Семеро на помощь, нет!! — со слезами воскликнула Лаирри.

— Ведомо Семерым: мы не виноваты! — побожилась вслед за нею ее свекровь.

— Пусть Семеро разразят меня, ежели это не напраслина! — молвил дед.

Поворотясь к Кеаро, князь спросил:

— Вы любите Мичирина Джалбери?

— Да. Мичирин — великий поэт.

— Вот и отлично. А Вы, благородный Эйджен?

Ревандра осознал опасность, заключенную в вопросе. Но кажется, отступать было слишком поздно.

— Увы мне! Я плохо разбираюсь в стихотворстве. Из поэтов мне ближе Даррибул Умбинский. Когда-то, когда он еще не покинул пределов Объединения, я был знаком с ним…

Даррибул, сын князя Вонго, выдвигался на королевские выборы 570 года: те самые, где выиграл Кайдил и куда диневанский князь не послал Нарека. Проиграв выборы, княжич Дарри рехнулся умом, а позднее стал сочинять не то чтобы стихи, а песенки в народном вкусе, коими и прославился. Еще знаменит он был тем, что подолгу жил на посаде, где водил дружбу со всяческой подзаборной швалью. Так что дядя Даррибула, бывший умбинский князь Джагалли, и особенно супруга его Атту-Ванери, весьма приветствовали знакомство Дарри с таким достойным молодым дворянином, как Ревандра.

Правда, позапрошлой осенью Даррибул тайно бежал из Ви-Умбина. Говорят, за море. За границу? А может быть, на Диерри, остров сумасшедших? Семеро, уж не к Нареку ли?!

— Прекрасно, господин Ревандра. Возьмите черновики мастера Байджи и переработайте их для меня. Мастер Кеаро поможет Вам. Нынче же… Ах, нет: сегодня мы с Вами должны побеседовать о будущей свадьбе племянника моего Джабирри. А завтра можем обсудить действо. Лаирри! Завтра доставишь во дворец все записи Байджи по поводу постановки. И его самого я прикажу привести. Вот эти достойные господа готовы помочь ему и мне в составлении стихов.

— Благодарствуйте, Ваша Светлость! — крикнула жена устроителя. Похоже, переходы князя Атту-Варры от гнева к милости стали уже для его подданных делом привычным.

Князь скинул рукавицы.

— Что ж, господа, я должен идти. Мне предстоит, как Вы догадываетесь, не слишком приятный разговор с сыном. Жду вас во дворец после обеда.

Кеаро поклонился князю:

— Будет ли мне позволено привести с собою еще одного поэта? Он низкого звания и племенем не человек, но может быть полезен.

Зачем ты приплел к этому делу еще и Чибурелло? — спросила Динни, когда посольство, покинув стройку, направлялось к реке.

— Он знает много кабацких песен. Если сам не сочинит, так хоть из готовых строчек сляпает что-нибудь, пригодное для исполнения с помоста. Я-то сам, извольте видеть, смыслю в поэзии не больше, чем свинья в вингарских инжирах.

— А что, по-Вашему, на Вингаре нету свиней?

— Насколько я знаю, нет. Окорока и колбасы вингарцы ввозят из Объединения.

А Нарек Диневанский окажется пусть в небольшом, но все-таки в долгу у мастера Кеаро за то, что тот помог внедрить в княжеский дворец нарекова лазутчика. Но послам княгини Умбинской об этом знать ни к чему.

Динни приметила, что семейство устроителя тоже подошло к переправе. Приблизилась к ним и сказала:

— Не бойтесь, уважаемые! Господин Ревандра что-нибудь придумает. Главное, что завтра вашего Байджи привезут во дворец. Кстати, его возможно известить об этом?

— Да. Через княжий нужник. Там стенка тонкая, все слышно. Мы так и переговариваемся…

— Стало быть, до завтра.

Кеаро не стал переправляться через реку вместе со всеми: сказал, что должен посетить досточтимого Габая-Лабаджи. Посольство, возвратясь в дом Джиллов, направилось в покои хозяина.

Лицо пожилого мохнонога было мрачно. Он сообщил, что лешачиха Пинги около часа назад куда-то ушла. Предупредила, что может вернуться поздно: какие-то чародейские дела.

— Но что Вы, господин мой Ревандра, учинили ночью?!

Оказывается, утром Джиллу Ларко принесли записку без подписи, где говорилось, будто посол княгини Умбинской, дабы услужить князю Атту-Варре, ночью пытался убить распутную девицу Канари, бывшую причиной разлада между князем и княжичем.

— Клевета!

Динни рассказала дядюшке все, что благородный Эйджен и его друзья видели, слышали и делали в балагане прошедшей ночью. Разумеется, Ларко и не считал, будто господин Ревандра принадлежит к злосчастной породе людей, склонных предугадывать и поспешно исполнять невысказанную волю властей, доходя в своем рвении до смертоубийства.

— И все-таки подобных людей предостаточно. Если князь или кто-то из ближних его случайно обмолвился: кто бы, дескать, избавил меня от этой девки! — то уверяю вас, тут же нашлось с полдюжины ретивых доброхотов. А судя по тому, что известно о Канари и ее поведении во дворце, я боюсь, что бросить походя соответствующее пожелание мог кто угодно.

— Особенно после давешнего приема!

— Увы.

— Что с письмом княгини, дядюшка?

Джилл Ларко достал из складня на рабочем столе письмо. Печать на нем стояла, как новая: четкий знак умбинского княжеского дома.

— Я Ваш должник! — воскликнул благородный Эйджен.

Мохноног вздохнул.

— Усилий моих мастеров оказалось недостаточно. Пришлось обратиться к человеку со стороны.

— Но, уважаемый Джилл, как же так?! Дело не терпит огласки. А теперь…

— Не бойтесь, мой господин: умелец болтать не будет. Он не здешний, в столице проездом. Мне его посоветовал Белый храм как первейшего искусника в подделке казенных грамот.

— Я понимаю, что законным властям белый мастер доносить не станет. Однако…

— Если бы этот малый имел привычку разглашать тайны своих заказчиков, недолго бы он протянул. Понадеемся на его совесть.

— Совесть белого мастера?

— Она же чувство самосохранения.

— Н-да…

Дорого он взял, мастер этот? — спросила Динни.

— В том-то и беда, что нет. Всего шестнадцать ланг. Говорит, будто работает во славу Плясуньи Небесной.

— Так ведь это же хорошо, дядюшка!

— Ты думаешь? К моему сожалению, Динни, мне до сих пор не удалось выстроить отношения с Белым храмом на основе честных расчетов. «Честных» — я имею в виду, незамедлительных. О том, что я в долгу перед белыми людьми, мне могут напомнить позже. По опыту знаю: случится это в самый неудобный для меня миг. Но тут уж ничего не поделаешь.

— Я хотел бы расчесться с Вами сей же час, — молвил Ревандра и потянулся за деньгами. Но кошелька на поясе не нашел.

— Кажется, я где-то потерял…

Динни всплеснула руками:

— Все серебро, что дано было Вам на расходы?

— Да. Прошу извинить меня, уважаемый Ларко. В Ви-Умбине я заплачу родичу Вашему Ньене. Он перешлет Вам…

К чему такие сложности? — послышался от двери голос Кеаро.

Никто не слыхал, как он вошел в комнату. И никто не мог бы теперь поручиться, какую часть разговора о письме он подслушал.

— Вы здесь?

— Вот, возьмите! — сказал ларбарский соглядатай, отсчитывая монеты.

— Я не могу принять от Вас деньги, мастер! — возразил ему Ревандра.

— Запишите в счет моей стряпческой награды.

Джилл принял деньги. Попросил гостей оставить его: дела! И только племяннице своей шепнул напоследок:

— Видела моего парнишку? Луттой зовут.

— Это который сватается?

— Да. Присмотрись к нему. Он мохноног способный.

И вдруг Динни кое-что сообразила. Заезжий подделыватель грамот — это раз. Давешний гость храма Плясуньи, так легко ушедший от динниной слежки, — два. Музыкант в Ларбаре, игравший на шпинете, когда Чибурелло пел, — три!

— Послушай-ка, дядюшка! Этот мастер, который нам печать восстановил, — ты его сам видел? Он часом не чернявый такой, с усами, небольшого роста? И еще может быть в белом парике. И с белым шарфом на шее.

Джилл Ларко сделал вид, будто успел уже углубиться в свои бумаги. Только пробормотал:

— Если бы я, Диннитин, вдавался в вопросы насчет личности белых мастеров, шиш бы воровская гильдия, а с нею и Белый храм, имели со мною дело. У тебя еще что-то?

Но племянницы его уже и след простыл.

Уйдя к себе, спутники Ревандры напустились на него: зачем он позволил соглядатаю расплатиться с Джиллом? Кеаро отбрехивался: дело, дескать, прежде всего.

— Может быть, Вы все-таки объясните, мастер: в чем Ваше дело, ради которого Вы всюду таскаетесь вслед за нами? Ваша-то собственная цель какова?

— Выдвинуться, — отвечал Кеаро просто.

— Перед кем?

— Уж это как получится.

Глава 12. Поручения княжича

Наскоро перекусив, умбинские послы отправились в Пестрый храм навестить пострадавшую девицу.

На пороге жилого жреческого дома благородный Эйджен и его спутники увидали княжича Дагубула. Лицо его было хмуро, осанка нетверда.

— Ревандра? Прекрасно. У меня к Вам дело. Но сперва…

Прервав свою речь на полуслове, княжич побрел к воротам. Вышел на улицу и достал из-за пазухи бутыль. Хлебнул прямо из горлышка. Ибо благочестие не велит пить хмельное на храмовой земле, освященной Творцом, Не Имеющим Обличия. Высокородный Дагубул глотнул еще. Поставил пустую бутылку на землю, двинулся обратно.

— Примите наши соболезнования, княжич!

— Оставьте меня. Поговорим позже.

И присел на ступеньки жреческого дома. Такое состояние, как нынче у него, имеет причиной жестокое похмелье, не угашенное, но лишь усиленное утреннею выпивкой натощак. Бывало, после гулянок у поэта Дарри Умбинского сам Эйджен Ревандра точно так же маялся головной болью, так что и жизнь казалась не мила.

— Мы можем побеседовать с Канари?

Княжич только махнул рукой.

Канари лежит в постели в одной из комнат, предназначенных для гостей-паломников, прибывающих во храм. Одета в простую полотняную рубашку, укрыта разноцветным одеялом. На голове повязки. Теперь, когда волосы сбриты, можно догадаться: природный цвет ее волос был темным. Глаза открыты. При появлении посетителей на губах появляется подобие давешней улыбки. На приветствия она отвечает тихим, но достаточно внятным голосом.

В углу комнаты на сундуке сидит старушка. Вяжет на спицах что-то из пестрых ниток.

— Не примите в обиду, бабушка: оставьте нас на полчаса!

— Нельзя.

— Мы не причиним уважаемой Канари вреда. Это мы давеча доставили ее сюда в храм. Я Эйджен Ревандра из Умбина, а это мои друзья.

— Нельзя, милок! Мне досточтимый велел тут сидеть. На этом самом месте. Иначе Равновесие стихийное расстроится.

— Ну, хорошо. Скажите, Канари: Вы помните, что с Вами произошло?

Канари собирается с силами. Отвечает:

— Да я уж рассказывала. Тут перед Вами досточтимый у меня был. А после него еще рыцарь черный. И еще какой-то барин… Что им сказала, то же и вам скажу. Была в кабаке. Ну, выпивали, танцевали... Как водится, драка потом началась. Чем-то меня двинули по башке. И вот… Очнулась я уже тут.

— Что за кабак?

— Названия не помню. Я там раньше не бывала. То ли «Летучая мышь», то ли «Мардийская соня», как-то так… Что-то Черное…

— А как Вы туда попали?

— Как обычно. Пришли в «Огненную птицу» какие-то ребята, незнакомые. Сказали, что берут девчат на выход. Ну, то есть в другой кабак. Девчонки заняты были, а я пошла.

Тут в беседу включился Кеаро. В голосе его звучали подозрения самые мрачные:

— И когда это было, уважаемая?

— За два дня до новомесячья Змиев.

— Вы знаете, который сегодня день?

— Мне уже досточтимый сказал. Двадцать шестое число Устроения.

— И что с Вами было в течение всего месяца Змиев, а также в месяце Устроения вплоть до сегодняшнего дня, Вы не помните?

— Выходит, не помню… А что было?

— Это и предстоит выяснить. Как давно Вы обитали во «Птице»?

— С весны, с Новогодия.

— А перед тем где жили?

— В Ларбаре. Я на одном месте долго не засиживаюсь.

— Тяга к странствиям? Прекрасно. Скажите: во дворце князя Баллуского Вы никогда не бывали?

Канари вздохнула:

— Спрашивали меня уже. Нет! Таким девушкам, как я, к знатным господам ходу нету. Да оно, я считаю, и к лучшему. С благородными да высокородными связываться себе дороже.

— Что ж, уважаемая, не будем Вас больше мучить. Выздоравливайте.

Дело плохо, согласились между собою Ревандра и Кеаро, выходя во двор.

— Как она? — вскочил со ступенек Дагубул, услыхав их шаги. Вскочил — и тут же снова сел, держась за голову.

— Лучше, чем можно было бы ожидать.

— Благодарю Вас, благородный Эйджен. Мне сказали, это Вы ее спасли.

— Если бы не друг мой, мастер Кеаро, ей бы не выжить.

— Да, да. Вам будет заплачено, уважаемый, — сказал княжич, поглядев на Кеаро смутным взором, точно силясь припомнить, кто это такой.

— Не стоит, мой господин.

Ревандра в который уже раз пересказал события прошлой ночи. Умолчал перед княжичем Дагубулом лишь об одном: о явлении рыцаря Хартаби.

— Кто был убийца?

— Этого-то мы и не знаем.

— А речь идет именно об убийстве? — спросил Кеаро.

— О чем же еще?

— Быть может, злодей преследовал именно ту цель, которой и достиг: не убить, но покалечить.

— И для этого сбросил ее… Канари… с балаганной галереи? Головою об пол? Как можно рассчитать, чтобы при падении… Да еще чтобы рядом оказался кто-то, кто исцеляет наложением рук?

— Может быть, именно для этого нас и вызвали в театр. Мы знаем еще одно: уже после того, как девушка потеряла сознание, злоумышленник кинжалом взрезал ей шнуровку на платье. Похоже, он искал что-то, что девушка могла бы носить при себе. Скажите, мой княжич: Вы не дарили ей каких-нибудь особых подарков? Старинных драгоценностей, например? Быть может, заговоренные вещицы?

— Дарил, разумеется.

— Что именно?

— Не помню. Разное…

— Вы толковали уже с досточтимым? Спрашивали, что из вещей было найдено при Канари? Не пропало ли чего-нибудь из того, что она носила с собою?

— Не знаю. Я не видел, как она уходила, что из вещей брала с собой. Я тогда разговаривал с отцом.

— При Вас ей вчера не передавали каких-нибудь записок?

— Я не видел.

— А в котором часу она ушла?

— Примерно за два часа до полуночи. Или позже. Не помню…

Не мудрено. В то время высокородный Дагубул, вероятно, был уже слишком пьян, чтобы следить за временем.

— Похоже, и Канари не помнит вчерашнего вечера. Как и многих других событий последних месяцев. Мне очень жаль, мой княжич, но сдается мне, она потеряла память. При ранении головы такое случается.

— Вот и жрец говорит то же самое.

Есть и иные способы лишить человека памяти, — пробормотал Кеаро.

— А Вас она помнит?

Динни постаралась задать этот вопрос голосом как можно более мягким. Княжич Булле оторвал ладони от висков. Кулаками ударил себя по коленям:

— Нет!

Тут уже не простая похмельная злость. Настоящее горе. Смешно сказать, но похоже, княжич действительно любил эту девку…

— А может быть, ее околдовали? Силой внушения заставили думать, будто она Вас не знает?

— Нет. Я спрашивал уже у досточтимых: чар на ней нет.

С большим трудом высокородный Дагубул Баллуский поднялся на ноги.

— Благородный Эйджен! Тетушка моя писала о Вас, что Вы искусны в расследовании преступлений. Ради Семерых: найдите мне того, кто это сделал!

Ревандра несколько опешил. А княжич продолжал:

— Гадарру-Хартаби подтвердил мне: Вы и Ваша свита к нападению не причастны. Но Вы были там. Вы видели убийцу. Вы… Деньги на расходы и все, что понадобится, я Вам предоставлю.

Выходит, благородный Эйджен зря промолчал о рыцаре?

— А благородный Хартаби часом не сказал, зачем он-то приходил в театр? — решился спросить Джабарай.

— Я не знаю. Наверное, следил за вами. Или за нею… Но кто убийца, он тоже не знает.

— Он так сказал?

— Да. Он и сам ведет следствие. И будет вести его долго. Он мертв для мира, ему спешить некуда. Но я жив! И я хочу отыскать убийцу как можно скорее.

Благородный Эйджен собрался с духом.

— Меня, как я уже сказал, вызвали в балаган запиской. Я и сам желал бы знать, что послужило причиной… Иными словами, я уже взялся за расследование этого дела, ибо оно касается и моей чести.

Джабарай снова подал голос:

— Почерк! Покажи Светлому Княжичу записку!

— Верно. Записка у Вас, мастер Кеаро?

— У меня. Извольте.

Несколько мгновений княжич глядел на бумажный листок.

— Да, это почерк Канари. Откуда это у Вас?

— Подкинули во дворце во время приема.

Почерк может быть и подделан, — задумчиво молвил Кеаро.

— Но зачем?

— Прошу Вас, мой княжич: припомните точнее, какие именно вещи Вы дарили Канари. Это поможет нам с благородным Эйдженом найти злодея. И еще: давеча за трапезой Канари говорила о театральном действе…

— Напрасно она вздумала в нем играть.

— Вы не знаете, кто из лицедеев желал играть роль арандийской царевны? Служители искусства иной раз способны на любое злодейство, если затронуто их самолюбие, их жажда славы…

— Всех лицедеев я прикажу взять под стражу и допросить.

— Не будем торопиться. Лучше проверить их негласно. Думаю, рыцарь Хартаби сможет сделать это и никого не вспугнет. Он из Марди, из самого средоточия театрального мастерства. Лицедеи не станут юлить перед ним. К тому же, Судиею ему дано различать правду и ложь…

Ревандра поглядел на стряпчего своего с сомнением. Вести расследование совместно с Черным храмом? Мы от этого и так уже не открутимся, отвечал ему хмурый взор Кеаро.

— Позвольте еще несколько вопросов. Поверьте, они важны, хотя и могут показаться дерзкими.

— Спрашивайте…

— Вы познакомились с Канари — когда?

— Полтора месяца назад. В кабаке «Огненная птица». Она танцевала там.

— С тех пор она жила при Вас во дворце?

— Да. В кабаке ей не место. Знаете, она… Она лучше, чем может показаться.

Заученные слова. Сколько уже раз Вы вот этак оправдывались, Светлый Княжич?

— А с кем Вы были тогда в «Огненной птице»? — встрял Джабарай. Кеаро кивнул ему: вопрос правильный.

— С Мако и с Дамби.

— И Вы не заметили никаких странностей? Например, за трапезой: привкус в вине, головокружение…

— Вы, должно быть, мало пьете. Я пью много. Вкуса какого-то особенного не заметил. Вино как вино.

— А до этого не случалось ли Вам в кругу друзей рассуждать о том, какие женщины Вам нравятся? Высокого роста, крепкого сложения, желтоволосые с темными глазами — и так далее…

— Какие женщины? Любые. Но Канари — случай особый.

— Чем же именно?

А сам ты не видишь? — Джабарай почти прокричал эти слова. Но княжич, казалось, не расслышал их. Помедлив, высокородный Булле ответил:

— Она добрая. Красивая. С нею не скучно.

— Почему?

— Она чувствует некоторые вещи, которых другие не разумеют… Спрашивать об остальном было бы и в самом деле дерзостью.

— Простите. Итак, это та девушка, кого Вы ждали всю жизнь.

— Я никого не ждал. Но… Кроме нее и Мако меня никто не понимает.

Джабарай спросил:

— На княжьем приеме вчера она вела себя, как обычно?

— Она хватила через край. Я собирался не шутя потолковать с ней об этом. Не успел.

Динни снова постаралась говорить со всею мягкостью:

— И кто-нибудь знал об этом Вашем намерении?

— Батюшка.

— А что Вы вообще собирались делать дальше?

— Дальше?

— Но Вы ведь сами видели, что положение Канари при Вас… Ээ… Несколько неустойчиво. Как Вы думали поступить с нею в дальнейшем?

— Я бы обеспечил ее.

— Вы не собирались жениться?

Некоторое время княжич вникал в смысл вопроса. Потом ответил:

— Жениться? Пока нет.

— А батюшка Ваш князь не торопил Вас с новой женитьбой?

— Нет. Если бы это было необходимо, я бы посватался. Но до сих пор мне не нашли невесты. Теперь, возможно, найдут.

Вот оно что! Понятно, зачем во второй же день своего приезда в столицу высокородная госпожа Лэйгари Мэйани явилась в княжеский дворец. Женить Булле на королевне, загладить давнюю размолвку между короной и Баллуским престолом…

Кеаро снова взял слово:

— Вы не отказывали какой-нибудь невесте, мой княжич?

— Нет. С какой бы стати? Я любовь с женитьбой не путаю.

И тут Динни задала вопрос, к которому они с Кеаро подбирались уже давно:

— А если бы оказалось так, что память вернется к Канари, только если Вы на ней женитесь?

Дагубул Баллуский задумался. Даже, кажется, слегка протрезвел.

Сто ланг поставила бы Динни против медяшки: княжич соображает сейчас, уж не сама ли девица Канари устроила покушение на самое себя, дабы проверить чувства своего любовника.

А что? Медный Таз порукой тому, что нрав у девушки решительный. А голова — не самая важная часть тела, так что можно ею и рискнуть.

Высокородный Булле наконец вымолвил:

— Что ж? Это надо будет обсудить.

Благородный Эйджен спохватился: пора к князю! Простился с княжичем, еще раз заверив, что приложит все силы к расследованию дела. Прощаясь, Дагубул сказал:

— Кто бы ни был злоумышленник, за Вашу безопасность я отвечаю. За лечение Канари я заплатил. Когда она, дайте-то Семеро, поправится, я устрою ее судьбу. Дам ей землю…

— И благородное прозвание? — спросил Джабарай.

— Возможно.

Ревандра и его оруженосец скорым шагом покинули храмовый двор. Кеаро и мохноножка задержались еще ненадолго.

— Благородный Эйджен не задал Вам этого вопроса. Но я как его стряпчий должен спросить: что нам делать, если окажется, что убийц к Вашей подруге подослал кто-то из первых лиц государства? Разумеется, такое предположение чисто умозрительно, и все-таки?

— Если это отец — сообщите мне., — не колеблясь, отвечал Булле.

— А если покойная Ваша супруга?

— Тем более. Я добьюсь, чтобы ее лишили жреческого сана!

У самой пристани Динни и Кеаро догнали Джабарая и Ревандру. Те ждали лодочника. Вопреки всему, во взоре Джабарая бродила радостная улыбка. Тем, кто по уши влюблен, редко удается сохранять умный вид.

Как хорошо, что Канари забыла княжича! — ляпнул он только что. Благородный Эйджен строго-настрого велел брату выкинуть подобные мысли из головы. Джабарай попытался, но, похоже, не преуспел.

В лодке все сохраняли молчание. Но на берегу Джабарай не выдержал:

— Мне по-прежнему не дает покоя мысль: зачем в театре очутился черный рыцарь?

Ревандра отвечал:

— Это его храмовое дело. Должно быть, он был ведом Судиею Праведным. По крайней мере, он знает и всем подтвердил, что мы невиновны. Я давеча был не прав: едва ли Канари сбросили с галереи люди храма. Будь так, Гадарру-Хартаби не явился бы сегодня ее проведать. И уж точно не оставил бы ее в Пестром храме.

— Мудрено добиться от жрецов отмены предоставленного кому-то храмового убежища. Даже если этого требует другой храм, — заметил Кеаро.

— Это верно, мастер, и однако же… Нет, теперь я уверен: Черный храм ни при чем. Благородный рыцарь не стал бы лгать княжичу, что не знает убийц.

— Он не знает. Допустим. Но он — это еще не весь храм Судии.

— Разумеется, покойная княжна Кадели была оскорблена той мерзостной песней. Но это же не причина…

— Как не причина и возможная ревность бывшей жены к новой любовнице княжича Булле. Мирские соображения чужды тем, кто служит Судии. А что до песни, то обидеться мог кто угодно из присутствовавших.

— И теперь Черный храм через Канари ищет того, кто сочинил эту песню?

— Я этого не говорил, благородный Эйджен!

Джабарай рассуждал вслух:

— Подозрительно вот что: что в «Огненной птице» тогда княжич был вместе с сестрою.

— И с Макобирри. Кстати, в эту «Птицу» надо будет сходить. Нынче же вечером. Угощение за счет Джиллов. Тем более, что мы толком не обедали, — сказала Динни.

— Я, конечно, не знаю светских обычаев. Но по-моему, если кто-то идет в кабак, то с другом, возможно, да — но не со знатной же дамой!

— Кто знает? Княжна готовится в Белый храм. Видимо, присматривается к распутным девкам как к предмету своей будущей заботы. Им ведь тоже покровительствует Плясунья.

— Ясно одно: девку княжичу подсунули. Кто-то сделал это вполне осознанно, — молвил Кеаро.

— И опять-таки, если это сделал Белый храм, то княжну Баллускую, сколь бы ее ни ценили как будущую жрицу, вполне могли об этом не предупредить.

У самого входа во дворец Кеаро остановился. На вопросительный взгляд спутников своих он ответил:

— Благородный Эйджен! Сейчас мы с Вами идем толковать с Его Светлостью. Скажите мне одну вещь, чтобы нам не выглядеть дураками хотя бы друг перед другом. И хуже того, не наделать глупостей, могущих повлечь нешуточный вред. У вашего посольства имеется какая-то тайная цель. Я это понял и не спрашиваю, в чем она заключается. Но ответьте мне: чем она мешает Черному храму?

— Вот Вам мой честный и единственный ответ, мастер: я этого не знаю.

Глава 13. Провал

Опасения Ревандры опоздать во дворец оказались напрасны. Послов княгини Умбинской провели в приемную и попросили обождать. Князь занят спешным, но не долгим делом, и вскорости их примет.

Благородный Эйджен воспользовался временем, чтобы обдумать все случившееся. Надобно успеть: принять княжьи дары и распорядиться об их перевозке; обсудить с князем действо о Мичирине и переработать стихи для него; найти злодея, покушавшегося на Канари. И на все это у нас есть не более десяти дней, ибо к преполовению следующего месяца посольству надлежит вернуться в Ви-Умбин.

Джабарай как начал думать вслух, так не может остановиться:

— Надо расспросить, кто бывал у Канари, пока она жила во дворце. Кто из слуг прислуживал ей. Уточнить время, когда она ушла. И кто передал ей записку про Победителя Исполинов.

— И еще не мешало бы понять, насколько Светлый Князь будет поощрять следствие, затеянное княжичем.

— А вдруг он будет против? Что тогда, брат?

— Я дал слово. Я буду искать злоумышленника.

— А если князь тоже поручит тебе расследовать это дело?

— Придется…

— А кому первому ты доложишь об итогах, когда найдешь убийц?

— Княжичу., — ответил благородный Эйджен.

В приемную со двора вошел боярич Макобирри Нальгинари. Вид его, кажется, не выражал ничего кроме обычной рассеянной скуки.

Мако кивнул всем, как старым знакомым. Прошел к окну, устроился на подоконнике. Спросил будто бы между делом:

— И что там было?

— Где? — отозвалась Динни.

— В театре, где же еще. Нынче это главная столичная сплетня. Итак?

— Рассказ наш был бы долгим. Думается, сейчас не время, — отвечал Ревандра.

— Давайте меняться новостями. Вы мне про тело в балагане, я вам…

Динни не дала ему договорить. Да он, кажется, и не придумал еще, какие сведения предложить на обмен.

— Дело в том, что наша спутница, отсутствующая здесь, лешачиха Пинги, кудесница…

Макобирри так и подскочил:

— Да?! Так это она наваждением создала убитое тело?

— Нет, мой господин. Увы, в балагане мы нашли именно Канари.

Боярич снова заскучал. Молвил, глядя в окно:

— У вас на редкость дружная компания. Почти как здесь у нас во дворце. Все за всеми следят. Но на кого работала Канари, до сих пор никто не знает.

— Ну, почему же… — с расстановкой проговорил Кеаро.

— И на кого?

— А сами Вы, мой господин, как думаете?

— На Пестрого Предстоятеля. На кудесника Талипатту. Мало ли на кого еще…

— Вот у меня давеча отказало обоняние. А у Вас, похоже, слух?

Не удостоив вниманием его наглость, Макобирри отвечал:

— Я и совру — недорого возьму. Моя невеста уходит в Белый храм…

Невеста? — переспросила Динни. Но ведь Вы, помнится, женаты?

Обмолвки вроде вот этой, что бы там ни думал высокородный Макобирри, многого стоят. Стало быть, давно женатый боярич до сих пор мыслит о княжне байдамби как о своей невесте. Или мохноножки ничего не смыслят в человечьих сердцах, или дело тут сложнее, чем кажется. Уж либо кавалер состоит при даме в любовниках, либо в женихах: бывших, неудавшихся, вечных, каких угодно. Совместить две эти роли никому не дано.

Но тогда ясно, что сейчас Мако старательно прячет под своею повадкой вельможного шута. Страх. Отчаянный страх. Вчера на пиру княжне Байдамби не понравилось — ох, как не понравилось! — то, когда Канари пыталась заигрывать с бояричем. А ведь она делала это, похоже, не впервые. Видимо, таков был ее проверенный способ злить Дагубула. Что, если княжна и распорядилась избавиться от братниной девицы? Причины две: за брата высокородной Байдамби было обидно почти до слез, а за Мако стыдно и противно. Уж он-то мог бы ехидным словом, ленивым взором отвадить любую из девиц! Но почему-то боярич не сделал этого. Прозвучала песня про Медный Таз — и терпению белой княжны пришел конец.

Быть может, сама Байдамби и не отдавала приказа. Даже наверняка — нет. Но мы приходим к тому же, о чем уже размышляли: у княжны мог сыскаться доброжелатель, выполнивший ее тайное желание. И теперь бедняге Мако смерть как нужно поскорее выяснить, так ли это и кто сей непрошеный угодник.

Что-то похожее мастеру Кеаро хорошо знакомо. Узкий зазор между княжною и ее грехом. Страшным грехом — ибо смертоубийство, пусть и чужими руками, ненавистно Плясунье Небесной не меньше, чем Безвидному. В этот-то зазор, грозящий вот-вот захлопнуться, Мако и кинулся бы сейчас, если бы только мог. Всю волю, все свое сердце положил бы на то, чтобы защитить невесту свою — от чего? От гнева Плясуньина? Да, глупо. Но кроме страха чуется здесь и страсть. Дурацкая жажда подвига. Больше того: высокородный Макобирри не простил бы никому, кто сумел бы спасти Байдамби прежде него. Да вот беда: как делаются такие дела, боярич не знает. Потому и трясется.

Снова, в который уже раз, Динни могла заметить, что мастер Кеаро неведомым путем чует, куда клонятся ее мысли.

— Скажите, господин мой: на Канари есть милость Плясуньи Небесной? — спросил он.

Вопрос этот может значить разное. Что имел в виду Кеаро: что девица воровка? Или что она сумасшедшая? Или, избавьте Семеро, белая жрица?

Что? — отозвался Макобирри. Но продолжал уже совершенно серьезно:

— Не знаю.

— Откуда она взялась, эта девушка?

— Из притона. Где же еще водятся подобные особы? Приглянулась Булле в каком-то кабаке.

— В «Огненной птице»?

— Кажется.

— И вот, простая шлюха…

— Она не простая. Поет она и вправду хорошо.

— Странно тогда, почему она не снискала славы в Ларбаре. Она, по собственным ее словам, приехала в Ви-Баллу именно оттуда. Впрочем, вкусы у людей различны, а в Ларбаре много певцов.

— Должно быть, переспала с кем надо. Ее и пристроили в столицу.

— А потом вовремя подложили под кого следовало. И вот теперь она в храме, с разбитой головой и ничего не помнит.

— Да. Говорят, она сошла с ума.

— Или просто прошло действие чар.

Боярич Нальгинарри отошел от окна. Выпрямился во весь свой завидный рост, тряхнул светлыми волосами.

— Я вижу, вы тоже теряетесь в догадках. Что ж, и я при желании могу изъясняться загадочно. Вот Вы, Динни, давно работаете на княжну Байдамби?

Мохноножка призадумалась.

— Что такое, мой господин, «давно», «недавно»…?

— Скрытная девушка Дамби. Она обо всем узнала первой. Ее осведомители работают лучше моих.

Думал всех озадачить — и выдал себя с головой. Бедный, бедный Мако!

— Стараемся, — смиренно отвечала Динни за весь Белый храм.

Кеаро, кажется, твердо решил разозлить боярича.

— Я понимаю, высокородный господин, это трудно. Но все-таки: не могли бы Вы сосредоточиться и постараться припомнить, при каких обстоятельствах друг Ваш княжич впервые встретился с Канари?

Мако улыбнулся ему. Благородный Эйджен Ревандра почувствовал себя сквернее скверного. За этакою улыбкой в высшем свете с неизбежностью следует вызов на поединок. Но то — меж знатными господами. А Кеаро даже не храмовый рыцарь…

Разумеется, Эйджен ответит за своего стряпчего. В любое время и на любом оружии, какое назначит жрец Пламенного. Но поединок! В столице! Между послом княгини Умбинской и сыном баллуского канцлера! Провал посольства, полный провал! Да к тому же — именно сейчас, когда госпожа Ревандра ждет дитя и любое потрясение грозит ей бедою…

Боярич промолвил, обращаясь к Кеаро:

— Я мог бы. Но неохота. При всех ее прелестях, эта девушка — не самое незабываемое, что я видел в своей жизни.

— А ее песня про Медный Таз?

— Н-да… Другой такой я, пожалуй, не слыхивал.

— Хорошо бы найти сочинителя песни.

— Так Канари за этим ходила в балаган? Попалась, дурочка… Но нет, знаете ли, тут мне нечем Вас порадовать. Я этаких песен не пою.

— А если бы Вас попросили?

Боярич взглянул на Кеаро, как на убогого. Но все-таки ответил:

— Только если бы я сам захотел.

— Скажите: два двора, королевский и княжеский, противоборствуют?

— Я далек от государственных дел.

— А в чем они расходятся? — спросил Джабарай.

Макобирри молвил, зевнув:

— Я никогда ни на кого не доношу. Должен же я хоть в чем-то быть своеобразен.

И ушел.

Мастер Кеаро принялся прохаживаться взад-вперед по приемной зале.

— Вот вопрос: кому может быть выгодна песня, где охаяны все, кроме короля Объединения? Неужели и впрямь это всё его штучки? Исподволь подвести государя нашего Кайдила к мысли, что множественность властей, храмовых и светских, пагубна для Объединения. Ибо власти эти слабы настолько, что даже с песенкой паскудной покончить не могут… А коли так, то надобно сделать, как в Аранде: одна власть, один государь… И чтобы корону передавать по наследству, а не на выборах. Но тогда королю нужны дети… И он их ему предоставит.

— Одну дочку уже предоставил. Нашел в дальней крепости, — согласилась Динни.

— Но тогда, получается, что Канари хотели убить люди короля! — воскликнул Джабарай.

Побуждением господина Ревандры было схватиться за саблю. Но нет: как и давеча, все оружие послам пришлось сдать в дворцовой оружейной.

— Во имя Семерых, брат: ни слова больше! Если ты что-то в этом роде сболтнешь в присутствии Его Светлости…

— Вот еще! Если человек смел, это еще не значит, что он дурак.

— И впредь молчи, умник!

Дворцовый слуга пригласил послов проследовать в рабочую комнату князя. Кеаро остался в приемной: с ним Его Светлость выразил намерение встретиться чуть позже.

Государь Атту-Варра Баллуский, не взглянув на печать, раскрыл письмо сестры своей княгини. Но прочел со вниманием.

— Да. У Ванери всегда была хорошая память. Что ж, я не нарушаю своих обещаний. И исполню просьбу сестры.

Ревандра и спутники его молча поклонились.

— Вы, благородный Эйджен, нынче виделись с моим Булле?

— Да. И теперь прошу содействия Вашей Светлости в том расследовании, что поручил мне княжич Дагубул.

Князь не спросил: что, дескать, за расследование такое. Значит, молчаливо одобрил решение своего сына.

— Содействия? Какого рода?

— Полномочий. Я здесь чужак, мои расспросы будут вызывать подозрения.

— Чужак с полномочиями… ээ… выглядит еще подозрительнее. Вам так не кажется, благородный Эйджен?

— Полагаюсь на мудрость Вашей Светлости.

— Ваш сподвижник, ларбарский мастер Кеаро… Скажите, он в самом деле настолько преуспел на пути служения Равновесию?

— Я как мирянин не могу судить об этом. По слухам, да.

— А где он раздобыл этого своего невольника, полухоба? Барышня Лалаи Гианьян передала моей дочери: личность этого раба примечательна…

Князь сказал это — и кажется, спохватился: имя мятежной семьи Гианьян не должно было бы звучать здесь в присутствии послов из Умбина. Ревандра поспешил ответить:

— Да, этот раб хороший певец. Происхождение его мне, увы, неизвестно.

— Вернемся к делу. Подарки! Но я, признаться, все еще пребываю в затруднении. Прошу Вашей помощи, благородный Эйджен: каковы нынешние вкусы племянника моего Джабирри? Он любит зодчество?

— О да. В городе Ви-Умбине готовится строительство моста через реку Лармеи.

— Превосходно. Я пошлю ему одну из новых махин. Таких, полагаю я, у вас на западе и не видали! А всё мой механик из театра.

— Нам довелось видеть в балагане Летучего Исполина. Я глубоко сожалею, если…

— Не тревожьтесь. К завтрашнему дню Исполин будет исправлен. Должен признать: пусть стихотворец у меня в балагане и лентяй, а главный лицедей — горький пьяница, но механик — истинное сокровище! И ведь совсем юный мастер… Да, так я снова отвлекся. Что касается соней, то с ними, боюсь, придется погодить. Я пошлю гонца в Марбунгу… И разумеется, лошади. В ближайшие дни мы с Вами, благородный Эйджен, отправимся в Лэраби. Там мои лучшие табуны. Это недалеко: день пути по Озеру к востоку от столицы. Вы сами выберете коней для Джабирри и для его будущей княгини.

— Почту за честь.

— Да, только вот как быть с доставкой лошадей морем? — спросил князь у мохноножки. Динни заверила: домом Джиллов все предусмотрено.

— И конечно, «паломники». Вы не возражаете, благородный Эйджен, если я вручу их Вам сегодня же?

— О, разумеется!

Князь Атту-Варра снял с пояса кожаный мешочек. Вынул оттуда небольшой медный ключ. Отпер им один из сундуков в рабочей комнате. Извлек из сундука зимнюю шубу: медвежью, крытую красным плисом. Нашел в шубе потайной кармашек, вытащил из него маленький серебряный ключик. Затем открыл другой сундук. Поставил на стол тяжелый ларчик темного дерева с серебряным замком. Вставил ключик в замок, повернул…

И побледнел. Поспешно захлопнул крышку.

— Должно быть, я положил их куда-то еще…

Провал, с полной ясностью понял Ревандра. На сей раз — самый настоящий провал. Фигурки «паломников» пропали!

Овладев собою, князь ровным голосом приказал ввести мастера Кеаро.

— Спешу поздравить Вас. По моим сведениям, Вы в самом скором времени вступите в ряды пестрого рыцарства.

— Благодарю. Хоть и не знаю еще, достоин ли я сей высокой чести. Да будет так, как решит Не Имеющий Обличий.

— Вы, я слышал, опытный сыщик? Такие люди нужны храму.

— Не по заслугам похвала…

— Не скромничайте, благородный Кеаро. Вот Вам, кстати, задачка: как по-Вашему, этот замок был взломан или нет?

Кеаро приблизился к столу, чтобы осмотреть ларчик.

— Не думаю. Должно быть, открывался ключом. На серебре остались бы царапины.

— А этот сундук?

Присев на корточки, ларбарский сыщик внимательно оглядел замок на большом сундуке.

— А здесь, мой государь, похоже, побывала госпожа Отмычка. И подруга ее… Позвольте-ка!

Подхвативши на руки шубу, Кеаро поднес ее к самым глазам. После чего показал князю: вот!

На плисе видно отчетливое масляное пятно. Как раз возле кармашка.

— Видите? Без мастерши Масленки также не обошлось.

— Мм-да…

— Я полагаю, эти две неразлучные подружки хорошо знали, что искали. Здесь лежал ключ от серебряного замка, верно?

— Да. Но как Вы догадались?

— Путем умозаключений.

— Ну, что ж. Рад, что Ваше рвение исследователя ведет Вас прямиком к цели. Как поживает Ваш раб?

— Чибурелло в добром здравии. Надеюсь, то же можно сказать о тех лицах, кто подослал его ко мне.

И поглядел со значением на князя. Тот медленно кивнул.

— Благодарю всех вас, друзья мои. Завтра жду Вас на разговор о Мичирине Джалбери. Возможно, к нам примкнет еще один поэт. Уже известный вам благородный Уратранна.

Посольство откланялось. Чуть только за ними закрылась дверь, как в рабочей комнате послышался голос князя, обращенный к слуге:

— Срочно княжича ко мне!

Выйдя из дворца, Ревандра дал волю чувству отчаянья.

— Проклятье! Должно быть, княжич Дагубул подарил фигурки своей девице!

— Угу. А она теперь не помнит, куда их спрятала.

— Не понимаю, Динни, что тут смешного.

— Успокойтесь, благородный Эйджен. Идемте в «Огненную птицу». Выпьем, обдумаем все не спеша.

— «Птица» — заведение не дешевое! — заметил Кеаро.

— Джиллы платят. Как это: побывать в Ви-Баллу и не посетить лучшего здешнего кабака!

— Только сперва зайдем еще раз к Канари, — молвил Джабарай.

— Лучше порасспрашиваем о ней в кабаке. У слуг, у других девиц…

— Представляю, сколько это будет стоить!

— Добывать сведения трудно, мастер Кеаро. А использовать еще сложнее.

— Использовать же во благо — почти невозможно, Динни.

Главы вне действия

III.

Гадарру-Кадели, жрица Судии Праведного, держит на коленях толстую рукопись, сшитую, но без переплета. Читает вслух:

— «Спроси себя утром: чем я нынче могу предотвратить погибель Столпа Земного? Спроси ввечеру: что я сделал, дабы мир уцелел, не быв оставлен Семерыми?» Каково!

— Слог досточтимой Габай-Барры возвышен, — отвечает рыцарь Гадарру-Хартаби.

Двое черных служителей — одни в дворцовом гостевом покое. Как всегда, рыцарь стоит за креслом жрицы. Роль его при ней — не лицо, но только голос.

Есть свои радости и за порогом Смерти. В их числе и неторопливая беседа, и трезвый суд над всем, что творится в суетном мире живых. Кто сошел в могилу, тот имеет право судить.

Досточтимая молвит:

— По существу же редкостная глупость. Замысел проповеди — укрепить у слушателей ответственность за их поступки. Очевидно, так. Спрашивается: если кто не видит надобности отвечать за ближних своих, то что ему во Столпе Земном?

— Более высокое призвание, возможно, заключает в себе большую притягательность, нежели долг, почитаемый обыденным.

— Сие пробуждает лишь гордыню. А гордыня губит ответственность. Послушайте дальше. Досточтимая Барра ведет речь о Дибульских Дисках: «беречь святыню», «не допустить, чтобы ее коснулась неправедная рука»… Глупость за глупостью! Будто бы досточтимая не понимает, что Диски никогда не окажутся в недостойных руках! Ибо просто не откроются никому прежде, чем смертный мир станет готов вознести Семерым новые молитвы. Зачем измышлять опасность, которой нет? Говорить о бережном сохранении святыни, коей ничто не грозит и не может грозить по самой ее сути?

— Но всем известно: Диски были доставлены в Мэйан с гор Дибульских, хотя смертные еще не достигли должной праведности. Иначе бы молитвы с Дисков уже возглашались бы во всех храмах. И все-таки Диски здесь. Значит, людям дано было коснуться их раньше срока?

— Таково было испытание, посланное Семерыми через пророка Байджи Баллуского. Искушение обретенной святыней, тяжкое искушение! И то, что Диски теперь в Мэйане — также испытание для всех нас. Почему бы досточтимой Барре не сказать об этом: об опасности, несомой самими Дисками? Ведь эта опасность не выдумана. И она неустранима, раз волею Семерых Диски теперь покоятся в Объединении: можно лишь осознать, принять и выдержать ее.

— Но как о ней скажешь мирянам, досточтимая?

— Сказать, как есть: ни один смертный не спасется от погибели мира раньше других, отдельно от других, успешнее других. Следовательно, печься о спасении мира нелепо. Как нелепо радеть и о спасении ближних своих, ежели главной угрозой им считать мировую погибель. Каждому под силу уберечь самого себя: не от грядущих и мнимых, а от насущных и действительных опасностей. Одна из страшнейших меж коими — опасность предать: предать невольно, предать из благих побуждений, предать из соображений высшей пользы либо высшей Справедливости… Ибо смертным дано и еще одно, главное и всегдашнее испытание: быть в силах поступками своими влиять на судьбу других смертных. Здесь коренятся и ответственность, и гордыня. Живой пример тому, что случается, если ответственность слаба, а осознание долга и сил своих превратно, — давешняя так называемая «пропажа “паломников”». И все события, последовавшие за нею.

— Насколько я разумею, досточтимая, слово «пропажа» применительно к этим фигуркам неуместно. Так?

— Без сомнения, так, благородный рыцарь. Тем отвратительнее ложь тех, кто говорит теперь о поисках, о расследовании… В конце концов, у князя Баллуского есть ясновидцы. Нынче же, в ближайший же час после того, как фигурок не нашли на подобающем им месте, князь мог бы знать, где они. И все речи о том, что хранитель «паломников» не вправе делить тайну со своими людьми, бессодержательны и лживы. Одно из двух: или у князя нет своих доверенных людей, что противно княжьему его долгу. Или князь одержим гордыней и не желает опереться на помощь своих людей: это значит, что испытание, взятое на себя им как мирянином-семибожником, оказалось непосильным для него. Я говорю об испытании «паломниками».

— Затем-то князь и решился передать фигурки умбинской своей родне.

— И назначил умбинским послам задачу найти их. Новая бессмыслица! Ибо так называемую тайну «паломников» князь послам не назвал. Искать неведомо что? Нелепо! Искать то, похититель чего очевиден? Еще нелепее!

— Досточтимая уже знает, кто выкрал фигурки из дворца?

— Кто же, как не новейшее доверенное лицо досточтимого Байлирри, королевского наставника?

— Кеаро Каданни, чиновничий сын из Ларбара?

— Судите сами, рыцарь: этот Кеаро, едва прибыв в княжескую столицу, получает приглашение во дворец. Будто бы как соглядатай при умбинском посольстве. Зачем Байлирри такой соглядатай? Если не в связи с секретной, будто бы, целью посольства, с «паломниками», то для чего еще? Кеаро еще не связан храмовою присягой, он мирянин. Из простолюдинов, как и сам Байлирри. Отец Кеаро, таможенник Каданни, как я знаю, вступил в коронную службу сам, а не принял ее по наследству. По рождению же он ларбарский купчик средней руки.

— Но на что фигурки Байлирри?

— Досточтимый, думаю я, не выдержал все того же испытания: испытания святыней. Говоря точнее, могущественной вещицей, несущей на себе божье благословение. Теперь положение Байлирри при короле стало слабнуть, и слабнет все скорее по мере того, как растет влияние высокородного Нарека. И досточтимый, думаю я, решил укрепить доверие к себе своего воспитанника, добыв для него знаменитых «паломников». Еще одна победа короля в долголетнем состязании с князем Баллуским. Каково!

— А что скажет досточтимая о княжиче Нареке? Не мог ли он поддаться тому же искушению, о коем Вы говорите, и пожелать заполучить «паломников» сам? Для короля ли, или для себя и своей клики?

— Не думаю. Высокородный Нарек когда-то знал на себе милость божью, выдержал и сумел не принять ее. Я думаю, что рассказы о боевом неистовстве, низошедшем на него однажды, не ложны. Иное дело, что столь сильное и успешно преодоленное испытание само по себе становится искушением еще большим. Да, по моему суждению, Нарек, пережив милость Воителя Пламенного и не ставши ни рыцарем, ни жрецом, — ибо не желал божьего служения, — возгордился многократно сильнее прежнего. Отсюда и новый его замысел насчет перемены всех законов в Объединении: замысел, очевидно, обреченный на неудачу.

— Мнение досточтимой о высокородном Нареке будет важно для многих, кто еще не решил, как держать себя с ним.

— Я скажу: дела его заслуживают уважения. Случается, что именно образ действия оправдывает сомнительную цель. Так ли будет в случае княжича Нарека? Время покажет. Речи его и послания? В них слишком много лжи, пусть ложь эта и во исполнение того, что Нарек считает своим долгом. Кроме того, человек этот кривит душой, когда божится Семерыми, но почему-то все же поминает богов, к месту и не к месту.

— Божба — удел безбожников, как выразился однажды Гамбобай из Марбунгу?

— Соглашусь с досточтимым Гамбобаем.

— На давешнем княжьем приеме явилось лицо, напрямую связанное с Нареком.

— А вот эта девушка, Лэйгари, мне понравилось. Она, да еще умбинский посол, благородный Эйджен Ревандра. Всего-то двое искренних людей меж всеми нашими с Вами вчерашними сотрапезниками.

— Я прибавил бы сюда еще третьего: посольского оруженосца.

— Пылкая молодость часто свободна от лжи. Что не означает, будто она тем самым несет в себе правду.

— Будь так. Хотя я не решился бы назвать этого малого ни дураком, ни притворщиком.

— Он, думаю я, из тех, кто наделен счастливым природным даром: казаться глупцом, не прилагая к тому усилий.

На это рыцарь Хартаби ничего не возражает.

— Вернемся к юной госпоже Лэйгари. Я хотел бы, чтобы досточтимая подтвердила либо отклонила одно мое предположение. У Вас не создалось впечатления, что девушка прошла мардийскую лицедейскую выучку?

Жрица Гадарру-Кадели задумалась. Говорит:

— Тут мне следует полагаться на Ваше суждение, рыцарь. Срок моего пребывания в городе Владыки слишком еще короток.

— Я бы сказал, что девушка — из Марди, причем давно. Может быть, в балагане прошло ее детство. Лица ее я не узнал, но голос, особенности речи — оттуда, с Владыкина помоста. Она говорила мало, но опыт лицедея замечается и по нескольким словам.

— Что известно о ее прошлом?

— Ее доставили в королевскую ставку всего три дня назад. На том же корабле дома Джиллов, на котором плыл и умбинский посол со свитой. Как истолковать это совпадение, я пока не знаю. Прежде девушка несколько лет обитала в одном из веселых домов Ларбара, под видом то девчонки, то мальчика. Отвечали за нее люди Белого храма. Меня пытались уверить, что высокородный Нарек в сем случае последовал расхожей мысли, слегка развив ее: из кабацких-де потаскушек выходят не только лучшие жены, но и лучшие дочери. На деле, думаю я, княжич Нарек отдает сейчас долги свои храму Плясуньи и его Предстоятелю, Кладжо Диеррийскому. Ввести в семью короля это дитя, старшую дочку, повелел именно Белый храм.

— Полагаю, Вы правы, рыцарь.

— В свою очередь, храм Плясуньи тем самым намеревается отдать свой должок: царю Арандийскому за помощь в возвращении высокородного Нарека из царства в Мэйан и за многое другое. Меня упорно наводили на мысль, что будущая судьба королевны — стать женою кого-то из ближних родичей царя, упрочить тем самым дружбу между Арандой и Объединением.

— Подобного следовало ожидать.

— Что до вопроса, откуда девушка попала в Ларбар, то здесь имеется неясность. Установлено, что привезли ее туда семь лет назад бродячие лицедеи. К тому времени девочка странствовала с ними около двух лет.

— Вот и подтверждение Вашей догадке!

— Ехали лицедеи действительно из Марди. Но вот пристала ли к их артели девчонка-сирота еще там, дома, или уже где-то по дороге, остается неизвестным. Когда вернемся в Марди, я в храме разузнаю это точнее.

IV.

Рыцарь переводит разговор на другое:

— Если позволит досточтимая, вот мои изыскания прошедшей ночи. Главная загадка: чудо, произошедшее с девицей Канари. Через Кеаро Каданни ей было дано исцеление милостью Не Имеющего обличий. Тем самым мы видим: этот Кеаро уже не мирянин. Что не значит, что он не был таковым до вчерашней полуночи. Так что похитить фигурки он мог. Его личность в любом случае заслуживает внимания. Второе чудо: убийца-неудачник ускользнул безнаказанным, при том, что в балагане и вокруг него толпилось не так уж мало народа.

— Припишите сие милости Плясуньи Небесной. Ибо Белому храму не нужен был мирской суд над тем или над теми, кто имел приказ устранить Плясуньину служительницу.

— Досточтимая убеждена, что Канари здесь, во дворце, исполняла волю Белого храма?

— Убеждена. Цели ее для меня совершенно ясны. Предстоятель Кладжо Диеррийский руками своих людей губит одну семью во искупление за то, что создает другую. Думать об этом отвратительно — но сие также часть нашего с Вами испытания, рыцарь.

— Канари, по суждению досточтимой, появилась здесь, чтобы окончательно рассорить князя-отца с княжичем-сыном?

— И шире: развалить то, что еще оставалось от Баллуского княжьего дома. Вы всё это видели на давешнем приеме. Князь в гневе на сына. Здесь нечего было бы обсуждать и нечем возразить, — если бы только Светлый Атту-Варра не сделал уже себе из гнева своего некое снадобье, коим он пользует теперь любой недуг своего правления. Казна пуста — причиной дагубуловы излишества. Канцлер большую часть времени отдает службе королевского советника — разумеется, потому, что честное сердце Нальгинарри не может долее выносить зрелища безобразий, чинимых княжичем Баллуским. Король обрел себе прекрасное дитя — Ви-Баллу снова никнет перед Ставкой, ибо вкус Нарека по части юных девиц оказался лучше вкуса Дагубула. Пропали «паломники» — и за это вина на княжиче!

— Но, говорят, высокородный Дагубул сам признал, что по нечаянности…

— Будь здесь семья, отец прежде всего себя упрекал бы за то, что сын его мог допустить подобную оплошность. Ибо сын этот, наследник, до сих пор пребывает в неведении о делах отца своего и государя. Но нет, теперь у князя есть оправдание: Булле, дескать, не стал бы ничего слушать, никаких деловых бесед, в том числе и о тайне «паломников»: он, изволите ли видеть, всецело занят своей девицей! Княжна Байдамби сердита и на брата, и на отца — княжич, найдя себе новую забаву, не бросил прежних, вроде пьянства и кутежей, а князь опять не сумел положить этому предела. Заодно бедняжка злится и на самое себя, ибо белое служение не дает ей, как ей то кажется, права осуждать самое девицу. Княжич сам видит свой позор, а оттого озлоблен на всех. Семьи больше нет. Слабая-слабая нить тянется еще в Умбин, к княжьей сестре, вот и посольство от нее прибыло в Ви-Баллу — и что же? Сначала Дагубул, а затем и Атту-Варра отдают послу почти что приказ: найдите нам того, кто посягнул на девицу Канари! Вместо того, чтобы исполнять посольский свой долг, благородный Эйджен Ревандра должен пуститься на розыски лиходея. И стало быть, увезти отсюда для госпожи своей княгини Атту-Ванери единственную весть: Баллуский дом в руинах, мирские власти не способны даже сами расчесться за поношение, нанесенное им неизвестным злоумышленником.

— Думаю, это удастся прекратить в ближайшее время. Посол княгини Умбинской сможет вернуться к своим обязанностям.

Жрица, похоже, не слышит слов рыцаря Хартаби. Договаривает до конца мысль свою, начатую ранее:

— И всё ради того, чтобы, довершив развал Баллуской семьи, Предстоятель Кладжо мог оправдаться перед Плясуньей за то, что порадел благу королевской четы, тогда как Плясунье семейные узы ненавистны. Но ведь старался он ради семейства мнимого, ради пустышки! Ибо королю и королеве никогда не стать семьей. Эти двое — конченные люди. Еще с самого своего бракосочетания. Если бы тогда, в год выборов, они устроили заговор исходя из побуждений властолюбия, из нужд и надежд Королевства, хотя бы и ложно понятых, их можно было бы простить. Но нет, ими двигали одни лишь личные причины. И воздастся им за то должною мерой: приняв в семью свою детей, они очень скоро оба останутся не у дел. Если сыновья окажутся не хуже, чем дочь, которую мы видели, то рядом с такими детьми Кайдил и Гула-Биррин неминуемо сойдут на нет.

— Тем паче, если рядом будет еще и Нарек Диневанец…

— Да: как бы ни был по-своему скверен этот человек, но низости в нем нет.

И тут благородный Хартаби спрашивает:

— А что, если нападение на девицу Канари затеяно было для будущей королевны, как угроза или предостережение ей? Если страсти ви-баллуского княжьего дворца не имеют к нападению в балагане никакого отношения? Ведь две девушки вполне могут быть знакомы по Ларбару. Лэйгари тем самым ясно показали, что за участь ждет бывших ее знакомых…

Гадарру-Кадели отвечает:

— Не думаю.

Хартаби молча кивает. Но не похоже, чтобы ответ жрицы заставил его отбросить подозрение, высказанное только что.

— Преступник, нанесший девице Канари тяжкую рану, должен быть найден, — молвит жрица Кадели.

— Разумеется. Правый суд должен совершиться. Прошу дозволения у досточтимой покинуть ее. Я отправлюсь на столичный посад. Побеседую с теми свидетелями, кого не успел опросить вчера и сегодня днем.

— Прежде чем Вы уйдете, рыцарь, разъясните мне еще вот что: кто такой древлень Самсаме? В давешней песне было упомянуто сие лицо. Я слышала о нем, но в Марди ни разу не видала. Верно ли, что он — наглядное доказательство неправоты того расхожего мнения, будто древлени не чтут Владыку Гибели и Судию Праведного?

— Да. Что о нем известно точно: родом он с острова Винги, а предки его — выходцы из города Никко, что в нынешней Мардийской области, разрушенного за пять столетий до основания Объединенного Королевства. Самсаме служит Судии особым древленским обычаем: он разбирает те тяжбы, которые, согласно древленским установлениям, не подлежат мирскому суду. Странствует из одной общины древленей в другую, в Марди бывает раз в два-три года. Он, кстати, на моей памяти также играл на помосте: в одном или двух старинных действах.

— Может ли Самсаме нести какую-либо службу, кроме служения Судии?

— Нет, не может: даже службу Судьину храму.

— Возможно ли тогда, чтобы его ближние спутники были соглядатаями храма Плясуньи?

— Сие зависит от того, насколько Самсаме признает этих спутников своими.

— А может быть, все как раз наоборот? Друзья Самсаме суть его лазутчики во храме Плясуньином?

— Едва ли. Впрочем, слыхал я и такие разговоры, будто бы у себя на Винге этот Самсаме почитаем как великий подвижник, коего слушаются даже выборные старшины вингского народного веча. Да что там! Купец Джалмарид, и тот, якобы, состоит лишь скромным счетоводом при Самсаме. Каковы сейчас цели этого древленя, я не понимаю. Наверняка знаю лишь одно: друга своего, полухоба по прозвищу Чибурелло, Самсаме пристроил в услужение к Кеаро Каданни, о коем мы с Вами толковали ранее. Возможно, Самсаме предвидел или даже заранее знал наверняка, что нынче состоять при Кеаро — значит быть в главной, ключевой точке всех событий: будь то явление королевских детей, пропажа «паломников» или что-то еще, чего мы в самом скором времени дождемся.

Глава 14. Ужин в «Огненной птице»

На посадском берегу умбинских послов уже поджидал мохноног Лутта.

— Мастер Кеаро! Вам просили передать, чтобы Вы зашли в «Огненную птицу».

— Кто просил?

— Королевский Хадди-мей.

— Хорошо. Мы и так туда собираемся.

Благородный Эйджен не спеша шагает по улице. Кеаро и Джабарай следуют за ним. Лутта пристроился так, чтобы идти рядом с Динни.

— Ну, что князь? Ты с ним толковала?

— Да. Поздоровалась.

— А он что?

— Так, ничего. Расскажи мне про здешний Белый храм.

— А чего рассказывать? Место хорошее. Не зря туда княжна готовится.

— Высокородная Байдамби сама бывает в храме? Или досточтимый Гамарри ходит к ней во дворец?

— Сама приходит. С подружкой, барышней Лалаи. Они — две страмницы.

— А что, Белый и Пестрый храмы здесь, в Ви-Баллу, ладят между собой?

— Не знаю…

Вот и трактир «Огненная птица». Большое каменное здание, вывеска сияет негасимым чародейским огнем.

Что прикажете? — спрашивает слуга при входе. Обед? Ужин? Отдельные покои? Убежище? Утехи Рогатого?

— Ужин на пятерых в отдельной комнате, где-нибудь подальше от общей залы. Дом Джиллов угощает своих гостей из Умбина! Так что смотри, чтобы все было по высшему разряду. И пошлите кого-нибудь к Джиллам. Пусть передаст лешачихе Пинги, что мы ждем ее здесь.

— И еще нам нужен отдельный покой. Для стряпчего, — попросил Джабарай.

Слуга, поглядев на Кеаро, скроил проницательную рожу:

— Мастер Кеаро Каданни? А ведь Вас нынче посетят.

В кабацкой общей зале — длинные столы, чародейские фонарики. Вдоль стен расставлены в кадках деревца, числом двенадцать. Каждое соответствует какой-то из стихий.

— Вот есть же в мире Равновесие! — вздыхает будущий пестрый рыцарь.

Играет музыка. Кое-кто из посетителей танцует с кабацкими девицами. Другие пьют, закусывают, играют в кости, в арандийские шашки.

Гостей дома Джиллов проводят через залу, потом по коридору, в комнату для важных особ. Стены здесь выкрашены бледно-алой краской, лавки застелены ковром в пестрых цветочках.

— Можно нам пригласить певицу, танцовщицу? — обращается Джабарай к слуге.

— Какую прикажете?

— Самую лучшую. Говорят, была у вас тут такая девушка, Канари…

— Была, да съехала.

А кто сейчас — лучший из певцов? — спрашивает Динни.

— Мастер Майгорро! — важно отвечает слуга.

— Кто?

— Знаменитый гусляр, сказитель. Исполняет песни собственного сочинения. Полсотни ланг за вечер.

— И каков он собою?

— В годах мужчина. Седой, но еще о-го-го! А личину он любую может принять, он же чародей. Самого Талипатты выученик!

— Хм… Нет, сказителя, пожалуй, не надо. Пусть будут музыканты и плясуны.

Слуга уходит. Динни приглашает всех садиться к столу. Делает знак благородному Эйджену наклониться, что-то долго шепчет ему на ухо. Он кивает, хоть и с некоторым сомнением.

Замысел мохноножки Динни был прост: нанять в «Огненной птице» девушку будто бы для услуг господину умбинскому послу. Но не на вечер, а на несколько дней, так, чтобы ее отпустили из кабака в дом к Джиллам. Вдали от ушей кабацкого своего начальства девица, может быть, расскажет что-нибудь о Канари. А заодно поумерит любовный пыл Джабарая.

— Какую внешность предпочитает благородный господин?

Это в комнату зашла толстая служанка-мохноножка. Должно быть, здешняя сводня. Потешно было смотреть, с каким серьезным видом благородный Эйджен, честный семьянин, объявил: пришлите нескольких девушек на выбор. Сравню, мол, найму самую красивую.

Но сначала — ужин. Все яства на особый вкус, и всех помногу, чтобы каждый гость мог и сам отведать, и попотчевать сотрапезников. Пирог из картофельного теста с озерной рыбой, гордость мохноножской кухни. Это для Динни из дома Джиллов и ее приятеля Лутты. К пирогу полагается красное виноградное вино. Загадочного вида гад морской, печеный с овощами, — заморское кушанье нарочно для Кеаро. Ибо он известный лазутчик, а все лазутчики немного арандийцы. Гад хорош с перегонным белым зельем. Жареное мясо, рассыпчатая ячневая каша с соленьями — еда, достойная потомка дибульцев, то бишь господина Ревандры. И к мясу баллуское пиво, крепкое и густое. Для лешачихи тушеные грибы и булочки с медом, пряное грушевое вино. А Джабараю угощение, разжигающее любовный пыл: копченый гусь с перцем, черной редькой и ягодным уксусом. Это и есть «огненная птица» — во рту так и горит. Чтобы запивать ее, подано опять-таки вино: тардеванское золотое. И еще есть чай пяти разных вкусов, табак и резные трубки.

Джабарай привычной рукою взялся разливать напитки по чашам. Динни встала, чтобы произнести здравицу:

— За успех нашего провального дела!

— Так уж и провального?

— Не бойся, это я так. К слову.

Выпив и закусив слегка, мохноног Лутта взял одну из трубок. Набил, разжег, раскурил и подал мохноножке Динни. Прежде, в Умбине благородный Эйджен не видывал, чтобы Динни курила. А тут дымит, и на нового своего приятеля поглядывает хитро. Будто с табаком связан какой-то секрет мохноножьего племени, неведомый людям.

Развлечь гостей пришли два дядьки и две девицы. Одеты они по-степному, в широкие штаны, кожаные безрукавки, меховые шапки. И сплошь увешаны кисточками и бубенчиками. Раз господин Ревандра и друзья его прибыли с запада, значит, должны любить песни кочевья. Один из дядек гудит на волынке, второй стучит в бубен. Женщина помоложе пляшет, а старшая поет.

Джабарай тоже сплясал. Девица поднесла Ревандре как главному за столом рог, полный степной молочной браги. И пожелала милостей Рогатого Вайамбы. Благородный Эйджен отхлебнул, а потом пустил рог по кругу. И позвал музыкантов сесть к столу. Ибо в кочевье всякий род благ, гласит обычай дибульских времен. Пусть даже эти степняки — поддельные, ряженые, все равно обходиться с ними надлежит как с благородными.

Поняв, что имеют дело со знатоком старинного вежества, музыканты принялись пить и жрать в три глотки каждый.

В дверь просунулась рожа кабацкого слуги:

— Мастер Кеаро! К Вам пришли! Прошу за мною, я провожу.

Кеаро, а с ним и Динни поднялись из-за стола и последовали за ним.

Пойду, поищу, где тут нужник, — сказал Джабарай. И тоже вышел из комнаты, оставив благородного Эйджена с музыкантами и Луттой. Лешачихи Пинги пока что-то не видать.

Коридоры в «Огненной птице» длинны, со многими поворотами. Как и многие подобные здания, этот кабак внутри еще больше, чем кажется снаружи. Слуга отворяет дверь в небольшой сводчатый покой. Чародейского света здесь нет, только пара свечей на столе.

Всей еды — сыр на дощечке да яблочный пирог. Хмельного нету, только чай. И несколько восковых дощечек. За столом сидят двое. Напротив двери — немолодой человек с подстриженной бородою, в узорной шапочке на рыжих с сединою волосах. Лицом не то чтобы урод, но как-то подчеркнуто зауряден. Как говорится, без особых примет. И все же Динни узнала его: это тот самый жрец Безвидного, с кем Кеаро толковал на последней речной стоянке перед столицей. Досточтимый Байлирри, королевский советник. К двери боком — грузный мужчина: седая борода веником, длинные седые волосы, красный кафтан с пестрым оплечьем. И тоже шар Безвидного на груди. Должно быть, воин Пестрого храма. Возле его лавки стоит тяжелая булава.

— Почтение досточтимому Байлирри! — кланяется Кеаро жрецу.

Да пребудешь ты в Равновесии, — отвечает тот. И обращается к своему сотрапезнику:

— Позволь представить тебе: Кеаро Каданни из Ларбара. Твой, как я надеюсь, будущий подопечный. Благородный Мунгари Лайда: твой, Кеаро, будущий наставник.

— Почтение рыцарю Лайде!

— Надеюсь и тебя видеть в рыцарском звании. Садись.

Однако прежде чем пройти к столу, Кеаро говорит:

— Со мною уважаемая Динни. Ей здесь слушать? Или за дверью?

Мохноножка мило улыбается служителям Не Имеющего Обличий.

С виду жрец Байлирри, может быть, и невзрачен. Но в голосе чуется власть. И еще, наверное, Равновесие: точно судит он с какой-то сторонней точки зрения, далекой от личных страстей.

— Оставайся здесь, Динни. Если понадобится, дашь обет о неразглашении услышанного.

— Согласна. У меня пока что обетов не густо. Меньше, чем у уважаемого Кеаро.

Кеаро и Динни садятся к столу. Досточтимый Байлирри наливает чаю: им, себе и рыцарю Мунгари.

— Итак. Я знаю, что княжич Дагубул просил благородного Эйджена Ревандру о помощи в розыске лиц, причастных к покушению на девицу Канари. Вы оба, в свою очередь, помогаете благородному Ревандре. Как продвигается расследование?

Динни отвечает:

— По сути, пока никак. Прошло менее суток…

Мастер Кеаро заглядывает в лицо жрецу:

— Я хотел бы услышать мнение досточтимого: следует ли нам вообще заниматься этим следствием?

Благородный Эйджен дал слово! — напоминает ему Динни вполголоса, но так, что и жрец, и рыцарь, конечно, слышат. Дал за себя, а не за нас! — возражает Кеаро. Байлирри молвит:

— Храм Творца Жизни будет благодарен благородному Ревандре и всем вам, если вы возьметесь исполнить просьбу высокородного Дагубула.

Кеаро все так же пристально глядит на досточтимого:

— Если мы возьмемся за дело — и завалим его?

— Если вы найдете разгадку, и будете достаточно осторожны в ее обнародовании. Возможна ведь и такая разгадка, которая, будучи сообщена высокородному Дагубулу, пагубно скажется на Равновесии его стихий. Так что об итогах расследования сообщите сначала мне. И тогда мы вместе найдем способ, как их изложить для княжича и для князя.

Рыцарь Лайда заметил, что в рукаве у Динни сидит крыса. Достал из мешочка на поясе орех. Расколол его в кулаке, очистил от скорлупы, протянул крысе погрызть. Дабы тварь бессловесная не скучала.

— Скажите, досточтимый: что будет с Канари дальше? — спрашивает Динни.

— Милостью Творца Жизни девушка осталась жива: благодаря твоей молитве, Кеаро. Что касается ее здоровья, то тут все в воле Семерых. Могу лишь сказать: то, что девушка выжила, — истинное чудо. Ранение ее было заведомо смертельным: трещина в нижней части черепа. Ты, Кеаро, к великому счастью, не знал этого, ты не врач. Иначе бы ты не налагал рук. Любой жрец или рыцарь Пестрого храма, будь он на твоем месте, остерегся бы прикасаться к телу, по всем приметам уже несколько мгновений мертвому. Ибо Смерть оскверняет служителей Творца Жизни.

— Лешачиха… Высокоученая Пинги сказала мне, что девушка еще дышит. И потом, я чуял Жизнь, а не Смерть…

— Да. И ты не убоялся осквернения. Доверился своему чутью. Действовал быстро, не раздумывая. Ты знаешь, что ты заживил рану, не очистив ее ни от грязи, ни от волос, ни от костных осколков?

— Я не лекарь. Первое, чем займусь теперь, — стану учиться врачеванию.

— Придется. Теперь насчет здравия ума.

— Девица действительно потеряла память?

— Как Вы знаете, она не лишилась способности разумной речи. Помнит свое имя, понимает, о чем ее спрашивают. Однако же утверждает, что никогда не была знакома с княжичем Дагубулом.

— И не лжет?

— Нынче на рассвете девушку посетил рыцарь Гадарру-Хартаби. Милостью Судии Праведного он распознал ее слова как нелживые. О чем составил надлежащую грамоту. Я тоже был там и тоже задавал девушке вопросы. Могу свидетельствовать: она не пребывает под действием чар либо проклятия.

— А как насчет Белой милости? — спросила Динни.

— Тут мне сложно ответить что-либо. Я ясно распознаю на этой девушке божью милость: это, как я уже говорил, милость Творца Жизни. Если на ней вдобавок к этому есть еще и благословение Плясуньи Небесной, то разглядеть его мог бы Плясуньин жрец, но не я.

— А досточтимый Гамарри к ней не приходил?

— Насколько я знаю, нет.

Кеаро припоминает:

— Там, в театре, девушка что-то говорила о том, будто бы Матушка Плясунья отступилась от нее. Но это были чуть ли не первые ее слова после того, как она очнулась. Так что вряд ли она сознавала, что говорит. А может быть, сознавала? Вдруг она не в ладах с Белым храмом? Потому и досточтимый Плясуньин жрец не зашел ее проведать. Хотя, казалось бы, этакие девицы как раз по его части…

Жрец Байлирри смыкает ладони над чайной чашкой. Пальцы не грамотейские: короткие, узловатые.

— Во всяком случае, мы знаем: вера девушки в Семерых крепка. Ибо без истовой веры исцеляемой твари чудо исцеления было бы невозможно. Устроитель стихий в том храме, где ей дали приют, говорит, что стихия Вольности у девушки развита чрезвычайно. Что, понятное дело, может быть истолковано по-разному. Ну, а если вернуться к ее беспамятству… Как по-вашему, девица по имени Канари, виденная вами в княжеском дворце, и девица, найденная вами же в балагане, — одна и та же особа? Или две разных?

Вот так вопрос! А ведь и вправду: из того, что какая-то девка, называвшая себя Канари, жила у княжича Булле во дворце, еще не следует, что другая, похожая на нее девица не могла быть скинута с галереи в театре. И то, что она два месяца перед тем пролежала где-то в беспамятстве, также вполне возможно.

Допустим, простую потаскушку-танцовщицу действительно вызвали из Ларбара в Ви-Баллу. Не за какие-то там особые дарования, а исключительно из-за подходящей внешности. И вот, в один из дней ее из «Огненной птицы» пригласили якобы в другой кабак: под названием «Мардийская соня» или вроде. Накачали ее зельями, обкурили дурманом или еще каким-то способом отключили ей сознание — и в таком состоянии продержали до вчерашнего дня. А в «Птицу» вместо нее вернулась другая женщина: лазутчица. Она дождалась, когда в заведении появится княжич Баллуский, обаяла его и проникла во дворец как его любовница. Выполнила свое задание, после чего исчезла. А танцовщицу приволокли в театр и сбросили с галереи. И она действительно не лжет, утверждая, что никогда не бывала во дворце и знать не знает княжича. Всей вины на девчонке, которую сейчас лечат в Пестром храме, — то, что она лицом и сложением оказалась похожа на лазутчицу, коей мы теперь уже не увидим.

Но к чему эта возня с девицей-двойником? Например, чтобы запутать следствие. Ясно, что если бы Канари просто так исчезла из дворца, ее тут же стали бы искать. Значит, сыщикам подсунули другую, припасенную заранее девку. Да еще вызвали в балаган господина Ревандру, чтобы тело было найдено прежде, чем во дворце хватятся пропажи.

И все-таки: почему ее не убили? С мертвым-то телом все было бы куда проще. Случайность? Милость Безвидного, прошедшая через неумелые руки Кеаро?

— Не знаю, что ответить Вам, досточтимый. По виду та и другая девицы очень схожи. Я бы сказал: одно лицо. А ты как думаешь, Динни?

— На мой глаз, это одна и та же девушка. Хотя, конечно, мохноноги иной раз так же плохо различают человечьи лица, как люди — мохноножьи. Но Джабарай, брат благородного Эйджена, узнал Канари. Думаю, он бы не ошибся. И потом, княжич. Он ведь не заметил подмены!

Динни помолчала и добавила:

— Лучше бы княжич Дагубул думал, что это две разные девушки. Близнецы. Та Канари, которая его любила, исчезла. А эта — просто другой человек.

И тут мастер Кеаро возьми да и скажи:

— Я знаю, досточтимый, почему Канари скинули с галереи.

— Да?

— Это связано с одной пропажей в княжеском дворце. «Пять паломников», старинные каменные фигурки. Нынче при нас Светлый Князь Атту-Варра полез искать их, ибо намеревался послать их в подарок князю Умбинскому. Но фигурки пропали. Вернее, были украдены умелым вором. Или вернее, думаю я, воровкой.

Динни оторопела. Откуда ларбарский соглядатай успел разузнать про фигурки? Подслушивал, что ли, из приемной?

— И кажется, я знаю, кто это сделал, — продолжал он.

— Кто украл?

— Кто расправился с Канари. Воровка — она. По-моему, это ясно.

Байлирри кивнул. Потом написал на вощанке несколько слов, протянул Кеаро. Тот размашисто вывел ответ: два-три слова, не больше. Жрец прочел и стер надпись. Кеаро снова потянулся за доской. Пишет еще: на сей раз длинно, во много строк.

Храмовые тайны не для ушей скромной мохноножки? Ну, что ж…

— Как по-твоему, Кеаро: что во всем этом происшествии самое странное? — спрашивает Байлирри вслух.

Будущий пестрый рыцарь задумался.

— Странностей много. Первая: девица полтора месяца прожила во дворце, а о ее происхождении почти ничего не известно. Откуда она, из какой семьи, как попала в Ларбар, на кого работает? Или княжич решил утаить от следствия эту часть сведений? Или самого княжича держит в неведении дворцовая охрана? Или девицу не удосужились проверить как следует? Последнее, по-моему, невероятно. Кстати: кому из высших государственных чинов подотчетна княжья служба безопасности? Канцлеру Нальгинарри?

— Да.

— Почему канцлер давным-давно не избавился от девицы? Или хотя бы не ввел эту забаву княжича в какие-то пристойные рамки? Это вторая странность. Третья: песня про Медный Таз. Сколь бы сумасшедшей ни была девка, какой бы наглой воровкой она ни была, она не стала бы петь этакую песню просто так. Я уверен: у песни был заказчик. Тот самый, кого эта песня выгодно оттеняет за счет поношения прочих властей. Некий радетель короны. Мне нужно называть здесь его имя и прозвание, досточтимый? — спросил Кеаро, покосившись на вощанку.

— Как хочешь.

— Не хочу. Но во всем этом деле явственно чуется его ухватка. Подослать девицу, раба… Но тогда непонятно, почему девку не убили. Уж он-то через кровь перешагнул бы и не поморщился.

— О твоем рабе Чибурелло я с тобой еще потолкую. Продолжай.

— Четвертая странность: вот эта бумажка. Прочтите, досточтимый: ее мы нашли в балагане возле тела девицы. Что за «картины»? Кто такой «Победитель Исполинов»?

Жрец прочитал записку. Показал ее рыцарю Лайде. Тот молча кивнул.

Байлирри сказал:

— На твои вопросы, Кеаро, я отвечу чуть позже. Что до меня, то по-моему наибольшая странность в этом деле вот какая: зачем в балаган вызвали благородного Эйджена Ревандру? У тебя — и у тебя, Динни, — есть какое-то объяснение этому?

— Нет.

— Видите, как получается: благородный Ревандра с сегодняшнего дня ведет расследование для княжича. Но я бы ничуть не удивился, если бы Ревандру, наоборот, взяли нынче под стражу, попробовали притянуть к суду, светскому либо храмовому…

— Может быть, его хотели отвлечь от чего-то другого? — подала голос Динни.

— А чем, если это не секрет, благородный Ревандра думал заняться давеча вечером?

— Он не говорил. Но вообще-то его очень занимала одна личность. Так называемый его двойник.

— По-моему, в этом деле становится слишком много двойников. Две девушки, два благородных Ревандры…

— Но видите ли, досточтимый, этот второй Ревандра — он не человек, он…

— Я знаю, что он такое. Храм Творца Жизни исследовал сию тварь. Если благородный Ревандра пожелает, я могу снабдить его сведениями. Зеркальники — редкая, древняя порода разумных существ, наделенная многими волшебными свойствами. Но, в отличие, скажем, от личинцев, а тем более от Исполинов или Змиев, принимающих людское обличие, они не способны изменять размеров своего тела. Так что едва ли девица Канари во дворце и двойник Ревандры — одна и та же особа.

— Да. Одно дело рослый мужчина — и другое дело беременная баба, пусть даже и крепкого сложения и не коротышка…, — молвила Динни.

Как ты сказала? — переспросил Байлирри. Динни поняла, которое из слов ее зацепило служителя Творца Жизни за пестрое его сердце. Все равно как если бы при Джилле упомянули о деньгах. На то и был расчет.

— Беременная. А Вы что, не знали?

— Тебе, Динни, точно известно, что та Канари, которая была во дворце, носила дитя? И как давно?

Мохноножка пожала плечами. Обет, дескать, тайна. Не будете в другой раз с Кеаро переписываться тайком от меня. А потом добавила:

— Эх, вы… Жрецы, лазутчики, мужики… Канари же не зря сказала князю и гостям: сегодня мы с Дагубулом сообщим всем вам нечто важное. Не успела!

— Если твои соображения верны, Динни, то это довод в пользу существования двух девиц. Так, которая сейчас в храме, не брюхата и никогда не брюхатела, хотя мужчин у нее было предостаточно.

— А Вы можете установить, есть ли у женщины сестра-близняшка?

— Это возможно, хотя и не с полной точностью. Для меня в деле остается еще одна странность. Всё, что ты перечислил, Кеаро, полностью верно. Обобщая твои сомнения, можно сказать: удивительно, как от девицы не избавились раньше. Я же спрошу по-другому: почему ее вывели из игры именно сейчас? Что вы на это скажете?

Кеаро поспешил ответить, точно школяр на уроке любимому учителю:

— Может быть, дело в том, что княжич Дагубул собирается ехать в гости в Ви-Умбин, на свадьбу родича своего Джабирри Умбинского?

— Да. Канари нечего делать на княжьей свадьбе. Что же, благодарю вас обоих. К тебе, Кеаро, у меня есть еще несколько вопросов касательно твоей будущей службы. Ты, Динни, можешь идти. Обет не нужен.

— Но почему? — вскинулся Кеаро.

— Ты считаешь, мастер, я не блюду Равновесия? Действую не на пользу храму Безвидного? — спросила мохноножка.

— Да, я так считаю.

— И напрасно, — молвил Байлирри.

— Почему?

Жрец спокойно, со всею учительской выдержкой, отвечал:

— Потому, что дому Джиллов не нужна ссора с Пестрым храмом.

Но Кеаро не унимался:

— Благородный Эйджен не должен знать, что мы с Вами знаем про «пять паломников».

— Почему? Я готов содействовать благородному Ревандре во всем. И в расследовании покушения на Канари, и в делах посольства. Если он отвергнет помощь — пусть отвергает. Но он человек разумный. Так и передай, Динни, своему другу: лучше пестрая помощь, нежели черная.

Динни вышла в коридор. Прислонилась к стене возле дверного косяка, стала слушать, что будет дальше.

Байлирри говорил:

— Пойми, Кеаро: от того, одна девица, или их две, зависит ответ на вопрос: входило ли покушение на нее в замысел ее нанимателей — или же их супостатов.

— Если бы еще знать, кто ее наниматели…

— Еще два предостережения. Во-первых, насчет благородного Уратранны, виденного тобою во дворце.

— Он — человек короля? И кажется, хороший поэт? Его хотят привлечь к написанию стихов для действа о Мичирине…

— Все это так. Но учитывай, что этот человек находится под постоянным чародейским наблюдением.

— Кудесники короны?

— Нет. Приемный отец Уратранны, пожилой дворянин с болезненной тягой к чарам. Следит за поведением своего сына на расстоянии, путем ясновидческих заклятий. Не думаю, что он опасен, и все же при Уратранне и жене его лучше не пускаться в слишком откровенные излияния.

— А как быть с высокородной госпожою Лэйгари?

— Это второе мое предостережение. Возможно, ее появление на княжьем пиру и послужило причиной скорейшего устранения Канари.

— Госпожу прочат в жены княжичу Дагубулу?

— Едва ли. Но я могу лишь гадать. Все решится, когда мы будем знать имена канариных нанимателей.

— Вот, взгляните! — сказал Кеаро.

Речь, скорее всего, идет о ножнах с королевским знаком, найденных в балагане.

— Оч-чень мило! — отозвался пестрый рыцарь Лайда без какого-либо умиления в голосе. Я возьму? — попросил он.

— Да-да, разумеется.

— И последнее, Кеаро. Пройди обряд устроения стихий! Я не могу похвалиться особенно тонкой чувствительностью, но рядом с тобою даже меня пробирает.

—Я и сам чую: Равновесие мое никуда не годится. Нынче же заночую в храме и буду просить устроителей совершить надо мной обряд.

— Да сопутствует тебе Не Имеющий Обличий. Иди.

То ли еще будет, мастер! — подумала Динни, спешно прячась за углом кабацкого коридора. Если будешь этак вот, как сейчас, двурушничать, выслуживаться перед Пестрым храмом за счет благородного Эйджена Ревандры, — никакого Равновесия тебе не видать!

Глава 15. Соблазнитель

Джабарай, как мы помним, оставил брата своего пить и закусывать в обществе мохнонога Лутты и ряженых степняков. А сам отправился на поиски уборной. Поплутал немного по коридорам, но нашел, что искал: нужник с дверью как внутрь кабака, так и на двор. Верный способ покинуть «Огненную птицу», не попадаясь на глаза слугам.

Перемахнув через кабацкий забор, Джабарай что есть духу помчался по улицам баллуской столицы — туда, где над домами возвышается купол театра. Оттуда дорогу к Пестрому храму он уже выучил. Еще один забор — и вот он, жилой жреческий домик.

Двери открыты. Возле комнаты Канари охраны нет.

— Доброго здравия госпоже моей! И Вам, бабушка!

Канари не спит. Голова обмотана повязками, как вингарским тюрбаном.

— Привет. Пришел ко мне мой малыш.

И не отстраняется от поцелуя: дружеского, бережного, в щечку. Обхватывает Джабарая руками за шею:

— Помоги-ка мне.

— Ты сесть хочешь?

— Это пока рано. Просто лягу чуть повыше, чтоб тебя видеть. Подушки подбей: вот так.

Старушка по-прежнему вяжет. Гостя гнать, кажется, пока не собирается.

— Тебе не тяжко разговаривать? — спрашивает Джабарай.

Канари улыбается в ответ. Семеро, что за улыбка! Точно сама Плясунья смеется: бледным солнышком сквозь серое небо, первым снегом после долгих дождей.

— Нет, что ты. Мы тут с бабушкой, считай, целый день болтаем. Вот двигаться — с этим хуже…

— Лежи спокойно. Ты обязательно поправишься. Очень скоро. Первый танец, как встанешь, мой!

Джабарай усаживается на полу близ ложа пострадавшей. Берет в ладони ее руку. Канари отвечает ему на рукопожатие. В ее ответе все сразу: радость жить, благодарность, насмешка над собою. Хороша, дескать, лежу тут с дырою в голове, гостей принимаю…

— Твой, твой. Я тебя помню. Ты давеча спас меня. Тебя Джа зовут?

— Можно и так. Полностью Джабарай. Только это не имя, а прозвание. Хутор матушки моей так называется.

— А имя?

— Таннар.

— Танни, стало быть. Ты говорил, ты из Умбина?

— Да. Мать хуторянка, а отец… Я ведь, Канари, незаконнорожденный. Батюшка мой помещик, господин Ревандра. Он добрый, по сути, барин, Рогатым не обижен… Эйджен, господина Ревандры законный сын, — помнишь, ты его тоже видела, и ночью, и нынче утром? — тот вообще настоящий рыцарь, даром что мирянин. Служит княгине Умбинской. А я при нем оруженосцем. Он со мною держится, как с братом. Хотя — что я? Не благородный, не мужик, а так, ни то, ни сё…

— Подумаешь! Благородство разве во прозвании?

— Я хочу найти тех людей, которые пытались тебя покалечить. Найду и разочтусь с ними.

Скрылось солнышко. Взгляд много старше, чем глаза. А еще говорят, что служители Плясуньины до самой старости не взрослеют… Вспомнила, что ли, Канари, что с ней было на самом деле?

— Пустое это, малыш. Месть — она, конечно, самое господское занятие. Если тебе доказать кому-то охота, что ты барич по природе, такой же, как другие благородные болваны, — валяй. Ищи кого-то там, обвиняй, на суд вызывай. Только скажу тебе наперед: ничего у тебя не выйдет. Перед Пламенным, может быть, но перед Судиею — нет. Я-то знаю: кроме меня никто не виноват. Сама нарвалась, по глупости.

— Их, лиходеев твоих, это не оправдывает. Скажи: у тебя вообще-то есть враги?

— У меня? Говорю же тебе: я не знатная дама, чтоб с кем-то враждовать. Если кому чего должна, всем прощаю. И мне никто не должен. Мне так легче.

Вот оно, влияние храма Безвидного. Достаточно денек протолковать с пестрой бабушкой, и проникнешься Равновесием. Будто правое, неправое ли насилие Творцу равно ненавистно. Спрашивается: зачем тогда храм держит целое воинство рыцарей?

— Ну, тогда расскажи: откуда ты родом? Из Ларбара?

— Не знаю. Может, и из Ларбара. Я своих родителей отродясь не видала. Меня во Плясуньин храм подкинули. На Дьерри это было, в городе Коине. Слыхал про такой? Всемирная столица дураков. Вырастили меня при храме в приюте. Научили кое-чему: плясать, петь, кувыркаться, по канату ходить… Ты по канату ходишь?

— Немного умею.

— Ну, вот. Стала я выступать в балагане с другими девчонками. Вроде как служба Плясунье. Я тебе скажу: хоть и вольное дело, а в чем-то строже каторги. Лишнего не выпей, не съешь, днем работай, ночью работай… И была у меня подружка. Скажем проще, дружок сердечный, хотя и девушка. Райанни ее зовут, или Райя. Ты девчоночьего страмства не сторонишься?

— Вот еще! Как в той загадке говорится: что общего между лихим степняком и пожилою кудесницей?

Канари расхохоталась было — да нет, хохотать ей пока что нельзя. Слишком больно голове. Но девчонкам из балагана к боли не привыкать.

Джабарай крепче сжимает ее ладонь:

— Прости. И что там дальше было в Коине?

— Райя из самострела стреляла. С двадцати шагов из стопки монет выбивала ту, которую зрители назначат. Тоже искусство! И мне помогала в тех штуках, где сила нужна. Вот. Ну, и однажды в Новогодие разнесли мы с нею вдвоем рыночный балаган. По досточкам…

Нет, она все-таки смеется, не плачет. Слез нет, только черная тень пробегает в темных глазах.

— Ладно, потом расскажу. А я к тому же еще и с каната навернулась. Не так сильно, как в этот раз, но тоже треснулась головой. С балаганом пришлось завязывать… В общем, изгнали нас из Коина. И на Дьерри появляться запретили. А на материке тогда война была. Король против боярина Онтальского. Девчонкам, ты понимаешь, при войске место всегда найдется. Тем более, что Райя еще и стрелок. Ты на войне бывал?

— Не пришлось. Но воинской науке меня учили. Господин Ревандра пристроил: не к своим детям, а к сыну соседа одного, тоже дворянина.

— И хорошо. Райаннина командирша, десятница, говорила: приличным людям в войске делать нечего. Где поход, там и грабежи, и разбой, и счеты между своими… А потом замирение вышло. Райя в Марбунгу осталась, мужика там себе нашла. А я — по городам, по кабакам. Вот и допрыгалась.

— Ты поправишься, Канари. И у тебя все-все будет хорошо.

— Добрый ты, малыш…

Просто очень глупый. Все друзья благородного Эйджена так считают про Джабарая, и поделом. А глупый сыщик иной раз обойдет любого умника. Перед дураком люди не стараются сойти за умных: все равно не поймет. Врут что попало. Сиди здесь сейчас кто-нибудь наподобие мастера Кеаро, любитель цепляться к словам, — он искал бы, где подловить Канари, где сбить ее с накатанной дорожки, с той дешевой посадской повести, которую она рассказывает, будто собственную жизнь. А между тем, вся суть-то именно в том, какую повесть она себе выбрала. И каких еще действующих лиц в нее напустит. Надо быть Джабараем, влюбленным олухом, чтобы не пропустить ни одной подробности.

Ибо сказано у Мичирина Джалбери: нигде человек не раскрывается столь полно, нежели в том, что и как именно он врет. Хочешь узнать ближнего твоего — заставь его солгать тебе.

Вот почему мужчины, как известно, предпочитают дур. И не просто честных дур, а еще и врушек. Кого ко лжи и принуждать не надобно. То же самое справедливо и для женщин: чем несуразнее брехня, чем нелепее, тем вернее ты попадешь в ряды неотразимых соблазнителей. Если, конечно, у госпожи твоего сердца хватит терпения дослушать до того места, где ты от расчетливой лжи перейдешь ко вранью сродни вдохновению певца, одержимости пророка. Но недаром же говорят: кого Плясунья не хочет наградить, того не лишает рассудка.

— Я тебя как увидел, Канари, так сразу понял: другой такой девчонки, как ты, на всем Столпе Земном не отыщешь.

Она молчит. Учтивая собеседница. Ибо такие слова мало услышать: надо вдохнуть, как вдыхают дым благовонного табака. Даже если сам не куришь и курить не собираешься, а просто ведешь беседу с ценителем дымных трав.

И вот, она снова улыбается: не спеша, ибо такие женщины ни в чем не спешат. Отвечает:

— Угу. Второй такой раззявы.

— Такой красивой. Такой веселой.

— И к тому же лысой и с проломленной башкой. Все прелести сразу.

— А я тебя еще раньше видел. Хочешь верь, хочешь не верь. Ты была во дворце, среди знатных дам и господ, в белом платье с красными цветами. Ты там была самая-самая красивая. Лучше всех. Только волосы у тебя были выкрашены желтым. И по-моему, зря. Как отрастут, ты больше не красься.

Как грустно она умеет смотреть! Совсем как тогда, когда обозвала Джабарая Летучим Исполином. И в грусти ее тоже нет ни спешки, ни обиды:

— И прекрасный княжич меня любил. Эту сказочку, Танни, мне уже нынче рассказывали. Приходил какой-то… Чуть не плакал тут, просил, чтоб я его вспомнила. Грозил незнамо кому, дурачок… Что ж я могу поделать, если прежде я его отродясь не видала?

— Семеро с ним, с княжичем. Знаешь что, Канари? Поедем со мной в Умбин!

Ее ладонь скользит прочь из джабараевой руки. По рукаву кафтана к локтю, к плечу, к вороту. Перебирает по щеке, по волосам.

— Малыш…

Странное это словечко у нее. Будто грани меж маленьким и взрослым не существует. Все ей дети — оттого ли, что своих нет? Или от знания, что своими дети быть не умеют, даже родные?

Как у Плясуньи Матушки. Ибо у нее у первой дитя родилось не живым, но мертвым: Владыка Гибели Мургу-Даррун. Первый из рожденных не по закону, ибо не было брачной связи между Матушкой и Отцом Воителем… Так учит Халлу-Банги, пророк семибожной веры. Потому служителям Белого и Красного храмов нельзя иметь семьи. И потому никто не осудит воина-мирянина за внебрачную связь: наоборот, одобрят и поддержат.

Сколько столетий прошло — но женщинами в Объединении до сих не утрачен навык вот этак проводить рукой по мужскому лицу: по виску, по лбу, точно поправляя мужчине волосы. И по-прежнему кавалерам остается один-единственный верный ответ: поцелуй в запястье женской руки. Будь то просвет между узелками витого браслета, отворот перчатки или застежка на ремешке наручных часов. То место, где лекарь считает удары сердца. Нехитрой науке — заслонять себе половину лица чужою, женской рукой, — мэйане не разучатся никогда. Как никогда не перестанут писать друг на друга доносы или ругать советников короля.

Приятно, Семеро на помощь, смотреть на мир из-за чьей-нибудь ладони. Как будто ты и впрямь еще мал и все тебя любят. А ежели и стращают, то понарошку. Вдвойне приятно, если перед тобою не просто мир, а та самая женщина. Та, за чью руку ты уцепился. Не надо быть Джабараем, чтоб возомнить себя, как в детстве, большим и сильным.

— Ты отлежишься тут, в храме: несколько дней, не больше. Я управлюсь с делами. И поедем в Умбин. А если у нас с братом Эйдженом все получится, как надо, то мне, может быть, дадут благородное прозвание.

— Это чтобы тебе за хутор в княжьем войске служить? На кой тебе это, Танни?

— Как скажешь, Канари. Все будет, как ты захочешь.

— Как ты захочешь, малыш…

В храме тихо-тихо. Только старушкины спицы мерно стучат.

— Сейчас ты усни. А утром я опять приду.

— Приходи.

— Стало быть, до завтра.

— Давай я тебе песенку спою.

— А можно? Тебе хуже не будет?

— Досточтимый жрец сказал: нужно. Мы с бабушкой тут уже целый день поем.

— Так что в умбинском доме Джиллов я, по сути, никто. И не наследую ничего, хоть у батюшки других детей и нету.

— Вот так всегда. Сразу ты про наследство. Думаешь, я это все из корысти затеваю? Женюсь, уморю…

— Кто кого уморит, еще вопрос.

— Ну и ладно. Первый Джилл тоже своим умом все нажил. Ты, кстати, Динни, передай господину Ревандре — вот. Обронил он нынче утром, растяпа.

Тот самый кошель с посольскими деньгами. Не срезанный с пояса, а бережно отвязанный. Преимущество мохноножьего роста: кошельки и карманы — как раз по их части. Динни бросает на воришку уважительный взгляд.

— Куда тебе жениться, Лутта? Ты же Белой Матушке служишь. И вон как успешно.

— Я не за тем. Не Вольности ради. Умножаю будущее наше семейное достояние. Ты деньги, конечно, господину отдай, но ведь почет — это тоже по-своему богатство…

— А почему тебе, Лутта, непременно хочется жениться? Разве плохо — просто так, вольным обычаем?

— У меня, Динни, вольных дел на веку хватало. А вот семьи отродясь не было.

Деньги мохноножка прибирает. Но думает, кажется, о другом:

— Два ладьи… Нет, лучше три… Три из восьми.

— Которые ладьи?

— Посольские. С дарами.

— Ты это о чем?

— О таможне. Как думаешь: три ладьи с грузом, свободным от досмотра, — это дядюшку Ларко привлечет?

— Еще бы! Если мы уговорим господина Ревандру это дело провернуть, — ну, насчет контрабанды, — то Ларко, может, сотую долю дохода нам и пожалует. С продажи груза это ланг полсотни выйдет. Почет, опять же…

— Сотую? Капитан Абукко, я думаю, и трети не пожалеет.

— Это кто? Пират, что ли?

— Ты его знаешь?

— Видел недавно в городе. Позавчера, что ли?

— Отлично!

— А на что он тебе?

— Великие богатства, мастер мой Лутта, не только на рабской торговле строятся. На морском разбое тоже.

— А что твой Ревандра скажет?

— Благородный Эйджен будет в гневе: как это Джиллы посмели использовать княжеское посольство для неправого стяжания? Особенно если он не на берегу, а уже в море узнает, сколько на кораблях у нас княжьих подарков, а сколько джилловского беспошлинного товара. Да к тому же надули-то на этом деле не кого-нибудь, а семейство Каданни, ларбарских таможенников, эйдженовых друзей! А капитан Абукко Эйджену тоже друг. Он, думаю я, шел за нами от самого Ви-Умбина. Ладьи оставил в ларбарской гавани, а сам двинулся сюда. Не смог бы ты завтра его найти? А как найдешь, скажи ему…

Пинги не стала мешать двум мохноногам сговариваться, как им с помощью пирата Абукко ограбить на море умбинское посольство. Пьяные, влюбленные — что с них возьмешь? Лешачиха уселась за стол, налила себе вина, взяла медовую булочку. Спросила у Кеаро, что нового в деле о покушении на подружку княжича.

Тут Динни вылезла из-под стола. Рассказала Пинги все, как есть: что Кеаро работает на Пестрый храм, наушничает своему знакомому жрецу обо всех делах посольства. И что жрец этот — не последний человек при короле. А главное — что Кеаро откуда-то разузнал про «паломников»!

Напрасно Кеаро отругивался: ничего, мол, я не разузнавал, до всего дошел путем умозаключений. И напрасно иные полагают, будто храму Безвидного иначе не стали бы известны похождения благородного Эйджена и его друзей. А вы, любительницы секретов, — валяйте, еще при кабацких музыкантах рассуждайте про тайны умбинского княжества! Динни снова спряталась, а Пинги и Кеаро еще долго спорили, можно ли в Мэйане утаить что-либо от храма Не Имеющего Обличий, от храма Премудрой, от какого бы то ни было храма. А потом из нужника возвратился Джабарай.

Телохранительница Вирри, похоже, и для него оказалась новостью.

Джабарай признался, что был у девицы Канари. Кратко пересказал то новое, что он узнал от нее: о ее диеррийском прошлом, бурной молодости и о побратиме, связанном с Белым храмом. Теперь уже ругать стали Джабарая: за самоуправство и за то, что не задал девице множества важных вопросов. Решили было идти в храм и допросить ее еще раз.

— Точно, в храм! В Желтый, жениться! — крикнул из-под стола Лутта.

— В Белый! — отозвалась Динни.

Нет, друзья мои, не сейчас. Нынче все мы слишком пьяны, — возразил Ревандра.

Кеаро принялся расталкивать сонных музыкантов.

— И всем вам, подозрительные мои друзья, лучше бы отправиться спать. В храм пойду я.

— Кто бы чего другого ожидал, мастер Кеаро!

— Буду молиться. И будь на то милость Безвидного, пройду обряд устроения стихий.

* * *

И в самом деле: какая повесть из старинной жизни обходится нынче без описания забытых семибожных обычаев?

Пестрый жрец в храме, что близ Старого рынка, ждал Кеаро на ночную молитву. Там же, возле шара Безвидного, сидел и устроитель стихий: человек в разноцветном облачении, с длинными четками в несколько рядов вокруг шеи. В отличие от других устроителей, этот еще не приобрел округлого брюшка, свойственного людям пестрого ремесла. Потому, наверное, что лишь недавно отошел от страннической жизни. Вообще же здешний храм, с тех пор, как рынок был снесен, а с рынком исчезли и доходы от проверки товаров на отраву и на волшебство, перешел на другой способ богоугодного стяжания: сумел сделаться главным в столице средоточием устроительской науки.

После молитвы Кеаро, ищущему Равновесия, велено было пройти в особый покой. Снять одежду, сесть или лечь на особом коврике в таком положении, какое ему всего удобнее. Устроитель расставил на полу горшочки с красками двенадцати цветов. И приступил к первой части обряда: исследованию нынешнего состояния стихий у Кеаро. Для этого, объяснил он, надобно красками нарисовать буквы дибульского письма на тех частях тела искателя Равновесия, которые соответствуют той или другой стихии. Ибо тело человека есть как бы малое подобие Столпа Земного и состоит из двенадцати главных частей, как азбука из двенадцать букв, зримый мир из двенадцати цветов, пространство из двенадцати направлений, год из двенадцати месяцев, и все сущее — из двенадцати стихий.

Мастер Кеаро разделся. Сел, скрестивши ноги, опустив руки на колени. Попробовал последовать двум не так-то просто совместимым предписаниям: сосредоточиться и в то же время раскрыться перед устроителем. Закрыл глаза, чтобы яснее чувствовать движения устроительской кисточки, рисующей знаки.

Читатель мой видел, конечно, картинки в старинных книгах с фигурой человека, расписанной разноцветными буквами. Пестрый «Бай», стихия Равновесия, любезная Безвидному — на середине груди. Темно-красный «Рэй», Стойкость, присущая Исполинам, — на правом плече и на левой ладони. Темно-зеленый «Йарр», Подвижность Змиев — наоборот, на правой ладони и левом плече. Стихия Устроения Стихий, ярко-рыжий знак «Тарр» — на правом бедре и левой голени, Обретение Сущности, синий «Джарр» — на левом бедре и правой голени. Желтый «Курр», знак Земли Старцевой, на коленях и ступнях. Алый «Мулл», Огонь Воителя — на руках ниже локтя. Белый «Вэй», знак вольного Плясуньиного Неба — в верхней части груди, между ключицами. Лиловый «Нунн», знак Мудрости Премудрой Ткачихи — в нижней части груди. На лбу черный «Дарр», знак стихии Смерти, Владыки Гибели и Праведного Судии. В нижней части живота бурый «Лэй», знак Буйства Рогатого Вайамбы. И наконец, в верхней части живота — зеленый «Гай», знак Воды, Водной Владычицы и Целительницы. Но это лишь общая разметка, с которой начинал устроитель. Затем он, сосредоточивая свое чутье на стихиях устрояемого искателя Равновесия, начинал отыскивать и отмечать точки наиболее сильного проявления каждой из стихий. Если, например, Огонь у кого-то переместился из рук в голову или грудь, значит, имеется некая болезнь. Если Смерть сместилась из головы к рукам — устрояемый повинен в грехе убийства или проклят… Далее устроитель погружался в сложные расчеты, чтобы определить, во-первых, каково должное, равновесное соотношение стихий для данного человека в нынешнюю пору его жизни, и во-вторых, в чем наблюдаемое его состояние отклоняется от должного. Часто мастер задавал вопросы: в каком жилище обитает устрояемый, какую пищу есть в последнее время, какую одежду носит, с тварями каких племен и пород он имеет дело — и прочее в том же духе. Ибо все эти обстоятельства, как считалось, также способны влиять на расстановку стихий, усиливая одни и подавляя другие. Недаром устроитель стихий на тех же картинках — существо, кругом обвешанное множеством самых разнообразных предметов: ношение их при себе долженствовало усиливать или ослаблять ту или другую стихию.

Молитва оказала свое действие: Кеаро погрузился в забытье, более всего благоприятнее для обряда устроения. Кажется, даже видел сон: высокие горы, как стена, за стеною плоскогорье, изрытое ямами. Ни единого куста, ни травинки, только вдалеке из земли торчат каменные выросты. Будто печные трубы на пожарище, где прежде была деревня. И кости: повсюду валяются сухие кости исполинской величины. Сам Кеаро будто бы летел над этой веселенькой местностью. Не на крыльях, а сидя в какой-то бочке и глядя в щель между досточками. Должно быть, бочку нес в когтях Змий, парящий над древней Ирра-Дибулой. Или летучий Исполин?

Чепуха, думал Кеаро во сне. Что я, царевна арандийская, чтобы меня похищать летучему Исполину? И потом, тварь, о которой идет речь в легендах о Мичирине, с богословской точки зрения никакой не Исполин и в горах Дибулы отродясь не водилась. Это, скорее, был кто-то из породы людоедов, как тот, который на княжьей стройке таскает тяжести, но милостью Плясуньиной способный летать. Ну и что? Наши людские чародеи, например, тоже иногда летают. Не говоря уже о белых жрецах.

Завершив расчеты, устроитель сказал:

— Стихия Ветра, она же Вольность, в Вас, друг мой, ослаблена до нижнего предела. Необходимо ее повысить. Тогда и обоняние Ваше восстановится. Ибо запахи усваиваются через дыхание, а оно управляется Плясуньей. Кроме того, Вам надо развивать стихии Земли и собственно Равновесия. В остальном все не так плохо. Можете одеться, но знаков лучше пока не смывайте.

— Так и ходить с надписью на лбу, народ пугать?

— Можете повязать голову платком. Лучше пестрым. Откажитесь хотя бы на время от мяса и от крепких напитков кроме пива. Ешьте больше злаковой пищи. Избегайте, если возможно, замкнутых и душных помещений. И не сдерживайте себя в проявлениях Вольности: сие для Вас пагубно.

— Хорошо. Последую Вашим наставлениям.

— И еще: Вы что, все время сосредоточены на Исполинах? Стихия сия в Вас обострена сильнее некуда. И похоже, Вы сами, Ваша воля тому причиной.

— Ваша правда, мастер. В последнее время Исполины не дают мне покоя. Почему, я и сам не знаю.

Глава 17. Распределение задач

Утро двадцать седьмого числа месяца Устроения. Мохноножка Динни, просыпаясь, видит над собой деревянный некрашеный потолок дома Джиллов. А рядом на подушке — курчавую голову мохнонога Лутты.

Вот вспомнить бы: пробегал ли тут давеча между ними Буйный Вайамба? Похоже, нет: оба напились в «Огненной птице», как поросята. Завалились спать, даже не раздевшись толком. Хорошо, и все-таки: что, если Лутта начнет теперь с полным правом настаивать, что обязан жениться, раз уж чуть было не опозорил девушку дома Джиллов?

Из-за двери доносятся гнусные звуки. Там, похоже, кто-то ворочает тяжести. И к тому же, не смущаясь ранним часом, поет. Голос противный, слуха же музыкального и вовсе нет:

Возле города Ви-Баллу, по обету «не убий»

Я исследовал начала устроения стихий.

Мой наставник строгих правил в путь меня благословил,

На восток меня направил и в дорогу мне вручил:

Чайник, ложку и мочало, карты, скрипку и бурав,

Расписное одеяло и настой полезных трав,

Десять гээр мармелада, два мешочка белены,

Чешую морского гада и косматые штаны.

Динни выглянула в залу. И точно: мастер Кеаро, напевая, двигает сундуки. Голова его, как у заправского моряка, повязана косыночкой.

— Как давешний обряд, мастер?

Благородный Эйджен, тоже проснувшись, высунулся из своей комнаты. Прошел было к столику, где стоит кадушка и кувшин с водой. Хотел умыться — но Кеаро, подкравшись, двинул ему сапогом под зад. Не то чтобы сильно, однако же Эйджен не ожидал нападения. Вода расплескалась, а сам умбинский посол, по обыкновению своему, схватился было за оружие, да вспомнил, что перевязи с мечом на нем нету.

— Что такое, мастер Кеаро? — спросил он насколько мог грозно.

Соглядатай любезно ему улыбнулся:

— Шутка!

— Глупые у Вас шутки.

— Чем глупее, тем лучше. Мне, оказывается, недостает стихии Вольности.

— Я попросил бы впредь шутить как-нибудь по-другому. И потом: зачем Вы решили переставить мебель? Да еще в такой час?

— Мне душно в здешнем помещении. Хочется простора.

— Лучше бы уж Вы, Кеаро, пели. Или заставьте петь Вашего раба: у него это лучше выходит. Благозвучнее, — молвила Динни.

Чибурелло вскорости явился с подносом: утренний чай для посольства. Полухоб, судя по всему, успел свести дружбу с джилловской прислугой, взяв на себя часть ее забот: пока он тут, мохноноги дядюшки Ларко к гостям не заходят. И даже хвостатого чудища больше не видать.

— Ты, Чибу, знаешь песню про устроителя стихий?

— Угу.

— Давай споем. Это, конечно, не Медный Таз, и все-таки…

На два голоса Кеаро и раб его затянули:

Шел кораблик через море, серебрилася вода.

Нас настигнул на просторе Золотая Борода:

Ровным счетом ланг на тыщу пострадал казенный груз,

А откуда взялся Тырщик, я ответить не берусь.

Он и спас мое мочало…

В комнате у Ревандры и Джабарая меж тем тоже слышалась возня. Джабарай заявлял свои права на братнину охранницу: раз уж благородный Эйджен ее нанял, то теперь она, дескать, не должна отказывать в любовных услугах эйдженову брату и оруженосцу. Кончилось дело звонкой пощечиной.

Джабарай вышел в залу с красной щекою, но вполне довольный собой. Вскоре появилась и Вирри, на сей раз — в куртке, застегнутой наглухо. Сказала, что в городе у нее остались кое-какие вещи, и если господин не против, то она сходит забрать их. Ревандра отпустил девицу. Протиснувшись между сдвинутых сундуков, она вышла прочь из залы. Чибурелло и Кеаро пропели ей вслед:

В Лабирране на базаре пропадал я, бос и сир.

Сердобольные бояре отвели меня в трактир

Я велел убрать подушки и столы составить в ряд,

А они меня за ушки: выметайся, говорят!

Забирай свое мочало…

Проснулась лешачиха Пинги. И тоже удостоилась куплета:

В отдаленное именье, не прочтя моих бумаг,

Пригласил меня на бденье самочинный черный маг.

А в ночи ко мне в светличку он пробрался, аки тать:

Волшебство в моих вещичках вздумал он распознавать.

Где волшебное мочало?…

— Вы что, рехнулись, мастер Кеаро? — поглядела на него Пинги.

— Пока нет. Но работаю в этом направлении. Благодарю за лестные слова.

— Тоже мне, храмовый соглядатай… С такими людьми, как Вы, только следствие и вести.

На умбинском на канале все устроил я, как мог,

Но меня арестовали, посадили под замок.

Вдруг заходит сыщик Иррин, молвит: ты не виноват.

Хоть зануден и настырен, но бери себе назад

Чайник, ложку и мочало…

А в одной горячей точке, где Онтал поднял мятеж,

Засмолили меня в бочке и продали за рубеж.

Голодает гоблин дикий и подмоги просит хоб…

Коль предстану пред Владыкой, положите мне во гроб:

Чайник, ложку и мочало, карты, скрипку и бурав,

Расписное одеяло и настой полезных трав,

Полторы умбинских ланги, три мотка кадьярских лент,

Сочиненья Халлу-Банги и поддельный документ,

Десять гээр мармелада, два мешочка белены,

Чешую морского гада и косматые штаны!

Стали распределять задачи на первую половину нынешнего дня. Господин Ревандра напишет письмо княжичу Дагубулу, где изложит скудные покамест итоги расследования. Джабарай отнесет письмо и заодно поставит княжичу несколько вопросов. В частности, уверен ли тот, что в храме близ Старого рынка лежит та самая Канари, которую он близко знал? Или это все-таки другая девушка, похожая на нее и с тем же именем?

— У той Канари, которая была во дворце, на плече наколка. А у той, которая в храме, наколки есть? — спросила Пинги.

— Не видел, — сознался Джабарай.

— Так посмотри! Или у жрецов спроси, кто ее осматривал. Узнаешь — и бегом к княжичу. Да не засиживайся больше у девицы: ты, любитель увечных женщин!

Настоящую женщину и увечья не портят, отвечал Джабарай серьезным голосом. Неясно, кого он имел в виду: Канари или другую красотку, малорослую Тукки, забавницу княгини Атту-Ванери, свою умбинскую любовь.

Динни и Пинги отправятся в Белый храм. Расспросят там о Канари, и если получится, уговорят досточтимого Гамарри представить их обеих мастеру Маудо, хозяину «Огненной птицы». Особенно важно будет узнать, остались ли от Канари в кабаке какие-то вещички, когда княжич Булле столь спешно забрал ее во дворец. Не было ли у девицы каких-нибудь печатных картин? Лутта сходит в гавань, разузнает, приехал ли в столицу капитан Абукко, и если да, то где он поселился.

Чибурелло, как и пингин волкодав, останутся дома. Полухобу следует еще раз наведаться на кухню и попросить, чтобы сварили большой котел каши: вечером Кеаро будет ее есть. И всех любителей злаковой пищи готов угостить Равновесия ради. Но прежде Кеаро и благородный Эйджен посетят книгохранилище Пестрого храма. Дабы освежить в памяти сведения о Мичирине Джалбери, а заодно о летучих Исполинах и их победителях. И конечно, о тварях, именуемых зеркальниками. Вирри пойдет с ними, а заодно присмотрит, нет ли тайной слежки за послом княгини Умбинской. В три часа пополудни всем, кроме Лутты, волкодава и Чибурелло, надобно собраться у ворот княжьего дворца: предстоит разговор с Его Светлостью о будущем действе.

Ревандра составил письмо княжичу. Кеаро тоже что-то писал на вощаном складне. Как только Вирри вернулась со своим дорожным тючком, умбинское посольство двинулось из дома Джиллов в три разные стороны.

* * *

Джабарай побывал у Канари. Узнал, что наколка у нее в самом деле есть. Бабушка-сиделка подтвердила: точно. Как только жрецы разрешат пострадавшей вставать с постели, наколку можно будет посмотреть. Изображает она Змия: клыкастая голова на плече у девушки, чешуйчатое туловище вдоль ее спины, хвост обвивается вокруг правого бедра. Сделали наколку несколько лет назад, на острове Винге, куда Канари возил ее побратим.

— Больно, наверное? Поди еще выдержи, пока наколют такую картину!

Канари отвечала: бывает и пострашнее. Зато в итоге красиво получилось.

Из храма Джабарай помчался в княжеский дворец. Отыскал Дагубула, передал ему письмо от Ревандры. И спросил: где теперь те вещи, с которыми Канари прибыла сюда? Всё было выброшено тогда же, отвечал Булле. Что-то из одежды и дрянной саз. Печатных картинок не было.

— А можно осмотреть ее комнату?

— Конечно. Но сейчас там люди боярина Нальгинарри.

— Обыск… Теперь если что-то там и было, мы ничего не найдем.

— Отец так трясется над этими своими «паломниками»… Да, я взял их. Канари хорошо играла, а у меня в наборе не хватало нескольких фигурок.

— Теперь и княжьих фигурок тоже нет?

Княжич кивнул. Видимо, от князя-отца он за эту пропажу получил сполна. Хорошо, если только на словах, без рукоприкладства.

— А куда они могли подеваться?

— Канари могла потерять их. Пожертвовать на Белый храм. Отдать кому-нибудь. Не знаю.

— Она часто бывала в Белом храме?

— Нет. Но Матушку Плясунью чтила. И с гораздо большим успехом, нежели, скажем, моя сестрица.

Джабарай набрался храбрости:

— Нескромный вопрос: у Канари ведь есть на теле наколка в виде Змия?

Да, сквозь зубы выговорил княжич. Слишком больно вспоминать? Имя, кажется, он уже научился произносить, не срываясь в слёзы. Но этот Змий…

Еще бы! Бесчувственной дубиной надо быть, чтобы забыть такую девушку!

— Вы уверены, что рисунок был наколот, а не, скажем, нарисован красками?

— Уверен. Сделайте одолжение: не будем больше об этом.

Дагубул Баллуский выдал Джабараю денег на расходы: шестьдесят ланг. И написал записку к Маудо в «Огненную птицу», чтобы тот не чинил препятствий следствию. А еще отдал Джабараю свой набор для «пяти паломников». Что, если Канари увидит знакомые фигурки и память к ней все-таки вернется?

* * *

По пути Кеаро и Ревандра зашли на новый посадский рынок. Кеаро сбыл задешево свой запас тардеванского вина, купил две пары пестрых носков и желтый шарфик. Какую-то мелочь Кеаро Плясуньи ради стащил с прилавка у торговки вязаным товаром, а Вирри приметила слежку. Следил местный деятель, похоже, из рыночных белых гильдейцев: не вор, а тот, кто наблюдает, чтобы на рынке не шерстили посторонние. Кеаро попробовал запомнить его в лицо. Впрочем, близ речной переправы белый соглядатай отстал.

Добравшись до Предстоятельского храма, Ревандра и Кеаро помолились Не Имеющему Обличия. Пожертвовав на храм медяки, украденные на рынке, Кеаро остановил одного из служек и спросил: можно ли передать письмо досточтимому Байлирри? Пошлем в королевскую ставку с гонцом, отвечал тот и прежде, чем Кеаро опомнился, выхватил складень из его рук и убежал.

В книгохранилище благородного Эйджена пропустили. Мастеру Кеаро велели было зайти послезавтра, и даже ссылка на рыцаря Мунгари Лайду не помогла. Однако Ревандра представил мастера как своего стряпчего и писаря — и Кеаро разрешили войти вместе с господином. Вдруг посол княгини Умбинской неграмотен? Не считать же это основанием для отказа ему, дорогому гостю, в посещении храмового книжного собрания! Охранницу Вирри оставили ждать во дворе.

Смотритель книгохранилища взял с Кеаро взнос: четыре ланги за четыре дня. И вынес целую кипу книг. Жизнеописание Мичирина, его стихи, «Королевский двурушник» и другие мичириновы ученые труды, воспоминания о нем, какой-то трактат о государственном управлении, написанный в подражание Мичирину, и еще несколько томов смешанного содержания, то есть содержащих сшитые вместе разрозненные списки сочинений, так или иначе относящихся к Мичирину.

— Государь король любопытствует о новом княжеском действе? — спросил служитель, проницательно прищурившись.

— Посмотрите на меня, высокоученый. Похож я на стихотворца?

— Смотря какие цели преследует король…

С Ревандры потребовали всего два сребреника и принесли тонкую тетрадку: дополнения к «Джегурским древностям» Халлу-Банги, посвященные зеркальникам и иным подобным тварям. Увы, источник сей написан по-дибульски, а благородный Эйджен не владеет чтением древних письмен. Пришлось поменяться: Кеаро принялся с листа переводить книжку о зеркальниках на мэйанский язык, а Ревандра тем временем просматривал труды Мичирина.

— Ну, как? — спросил он часа через три.

— Слог замысловатый. Переводить-то я перевожу, но сам мало что понимаю. Придется просить о разъяснениях досточтимого Байлирри, благо он обещал Вам свое содействие. А Ваши как дела?

— Прекрасно! Хотя Мичирин и жил полтора столетия назад, но некоторые его мысли обращены словно бы прямо к нашим временам. Вот послушайте: «Вопреки общему мнению государственных мужей Аранды, мэйанское многовластие отлично от змейского единства власти не тем, что ответственность за принятие решений размыта, будучи распределенной по множеству ступеней. Так обстоит дело и в Царстве, ибо царь уделяет толику своей власти каждому из своих подданных соразмерно его рангу. И я не думаю, чтобы воля каждого из чиновников на местах всегда и во всем точно предугадывала единую волю царя. Более важное отличие заключается в том, что источник власти как таковой в Аранде един: это Царь. Усматривать в царе, он же Змий, божественную природу, или не усматривать — вопрос веры. И очевидно, что не неверие наше в арандийского Змия причиной тому, что во многих частных стычках (например, на морях) мы уступаем — и долго еще будем уступать Царству. Ибо тогда, следуя ходу рассуждений самих же змейских людей, пришлось бы признать, что мы, мэйане, исполняем волю царя (поддаемся ему) именно тем, что не исполняем его воли (не почитаем Змия), что нелепо. У нас же источник власти изначально множествен, но замкнут сам на себя. Король избирается шестью князьями и предстоятелями семи храмов, княжеский род однажды избран был на княжение союзниками-боярами, сами же бояре суть потомки дибульских вождей, впервые утвердившихся на той или иной равнинной земле. Права бояр подтверждаются опять-таки князьями, а в спорных случаях и королем; при этом редки те случаи, чтобы решение принималось без совета с храмами. Предстоятеля выбирают жрецы соответствующего храма, жрецов же назначает по храмам Предстоятель…».

— Вы, я смотрю, зачитались. Нам не рассуждения мичириновы нужны, а его жизнеописание. Нашли что-нибудь новенькое?

Увы, нет. В книгах из Пестрого хранилища Ревандра прочел то, что уже знал и раньше. Мичирин, сын диневанского боярина Джалбери, родился в 429 году Объединения. В достопамятном 444 году князь Диневана преуспел в своем сватовстве к одной из родственниц царя Аранды, юной царевне Джанганни. Однако корабль, везший невесту к мэйанским берегам, потерпел крушение, попав в большую бурю. Но девушка исчезла с ладьи еще до начала бури: ее похитил некий чародей, незримый и способный летать над морем. Это и был летучий Исполин, а точнее, шаман людоедского племени, обитавшего в предгорьях севернее боярства Джалбери. Кое-как добравшись до берега, царевнина свита побрела вглубь материка, до ближайшего людского жилья. И набрела на боярскую крепость Джалбери. Там из рассказов старожилов змейцы поняли, что где-то поблизости, за болотами, есть холм, где зарыт древний клад. Откроется же он, будто бы, только одному из потомков Мемембенга, первого царя Арандийского. За этим людоед-шаман и похитил бедняжку Джанганни, а вовсе не чтобы сожрать или что похуже.

Арандийцы с проводниками из числа людей Джалбери отправились на поиски клада. Но еще раньше из боярского замка тайком сбежал боярич Мичирин. И именно он, а не арандийцы, первым нашел царевну. И принял бой за нее с летучим шаманом, и победил. А девушку полюбил с первого взгляда и навеки. Полюбил — и все-таки, смирив страдания своего сердца, вручил ее жениху, князю Диневанскому. Отныне Мичирин стал побратимом князя, прославился как храбрейший воевода и как поэт. Недаром в Мэйане с тех пор называют «мичирином» всякого мужчину, кто состоит верным другом при супружеской паре, не внося при этом в нее разлада: друг мужа, преданный рыцарь жены. Позднее Мичирин много странствовал по Объединению, но никогда не оставлял заботами свою возлюбленную и госпожу: именно для нее он и писал сначала стихи, а потом еще и трактаты по управлению государством. И в частности, «Королевский двуручник»: наставление в том, как блюсти долг по отношению к короне Объединения, не забывая при этом и нужд собственного княжества. Соблюсти здесь равновесие тяжелее, чем женскими руками поднять двуручный меч, — но Мичирин знал, как это сделать. А под старость Мичирин женился на дочери одной арандийки, родственницы и придворной дамы царевны Джанганни. Дочь от этого брака стала потом женой внука Джанганни. Так что и Нарек Диневанский, и боярин Ланиранга Джалбери несут в себе арандийскую кровь. Не удивительно, что попав в Аранду, Нарек был принят там, как родной…

— На сегодня хватит. Идемте к князю.

Выходя из здания книгохранилища, Кеаро и Ревандра услыхали голос Вирри:

— Осторожнее, господин!

И тут же навстречу им выступило шестеро вооруженных людей: храмовые рыцари.

— Следуйте за нами, благородный Эйджен!

— В чем дело? Я направляюсь к Его Светлости…

— Приказ Предстоятеля.

Посла княгини Умбинской вместе с его писарем проводили во двор перед главным храмом, с трех сторон обнесенный крытым помостом на толстых столбах. На помост выходит множество одинаковых пестро раскрашенных дверей: в одну из них и пригласили зайти.

В небольшой комнате за столом сидел жрец Не Имеющего Обличий. Его Кеаро прежде не видел, но по осанке, по чинной повадке понял: это кто-то из ближних людей Предстоятеля Габая-Радатты. Привычным движением жрец благословил Ревандру и Кеаро.

— Кого мы имеем честь видеть перед собою? — спросил благородный Эйджен.

— Габай-Томо, секретарь Предстоятеля. Досточтимый Габай-Радатта желает знать, по чьему поручению действуете Вы, мастер Кеаро.

Вот так. Предстоятель желает знать. Выходит, Кеаро самочинно повадился служить Пестрому храму, не спросясь, у кого надо? Не разобрался, у кого надо было спрашивать? И храму его услуги, выражаясь языком Чибурелло, — как ерш в параше? То-то спутники благородного Эйджена обрадуются…

Байлирри давно уже говорит Кеаро «ты», как якобы собрату по службе. Этот толстенький жрец обращается на «Вы». Никакого пестрого рыцарства Вам, дорогой Кеаро, похоже, не видать.

Досточтимый Томо нетерпеливо наморщил пухлое лицо:

— Так кто? Королевский наставник Байлирри? Габай-Лабаджи из храма в Садах?

Могу ли я… — начал Кеаро, косясь на Ревандру.

— Отвечайте. Дело не составляет храмовой тайны. Тем более нельзя скрывать его от посла княгини Умбинской, к коему Вы вошли в доверие.

Кеаро начал с самого начала. С того, как вернувшись из Умбина, он стал посещать Пестрый храм в Ларбаре. Как тамошний жрец дал ему совет отправиться в столицу вместе с посольством. Как в трактире у королевской пристани он встретился с досточтимым Байлирри. Как потом ненадолго поселился в Садах у Габая-Лабаджи. И с его же согласия вскоре переехал к Джиллам. И про недавнюю беседу свою с Байлирри и с рыцарем Мунгари Лайдой тоже не умолчал.

Габай-Томо слушал эту повесть все с той же досадливой гримасой. Ревандра сказал:

— Мастер Кеаро знаком мне еще по Умбину. В последнее время он согласился оказывать мне помощь как стряпчий. Ибо я не сведущ во праве, особенно в баллуском. И до сих пор я не имею причин быть недовольным мастером Кеаро в этом качестве.

Жрец заговорил уже по-другому, медленно и веско:

— К Вам, благородный Эйджен, у Предстоятеля единственная просьба: не покидайте Ви-Баллу, не повидавшись с ним. Именно с досточтимым Габаем-Радаттой, а не кем-либо другим из служителей храма Творца Жизни. Дело идет об известных Вам княжьих дарах. Как Вы, должно быть, уже догадались, Предстоятель имеет сообщить Вам о них нечто важное для передачи княгине Умбинской. И это известие потеряет всякий смысл, буде Предстоятель лично не убедится, что Вы увозите в Умбин именно те фигурки «паломников», о которых говорится в письме княгини Атту-Ванери. А сомнение тем более возможно, что нынешнее местонахождение фигурок неизвестно.

Выслушав это, Ревандра перевел дух и отвечал:

— Разумеется, я исполню повеление Предстоятеля. Как только фигурки будут найдены. И сам приложу все силы, чтобы их поскорее найти.

— Я имею поручение успокоить Вас насчет Вашего так называемого двойника. Он теперь служит храму Безвидного. Получил в держание землю, поместье, где сейчас и находится. Вам и Вашему посольству но докучать не будет. Храм об этом позаботился.

— Благодарю.

— Теперь о Вас, Кеаро. Все Ваши отчеты досточтимому Байлирри будете представлять в двух списках. Один ему, другой сюда. И еще: пришлите ко мне Вашего раба Чибурелло.

Да что ж это, в самом деле: и у Байлирри, и у предстоятельского секретаря бедняга Чибу прямо-таки нарасхват! Знаменитый белый лазутчик? Уж наверное, не тебе, Кеаро, чета…

— Будет ли дерзостью с моей стороны просить досточтимого послать за Чибурелло кого-нибудь из храмовых рассыльных? Пусть скажет, что я сижу в книгохранилище и хочу, чтобы Чибу явился ко мне немедленно.

— Так и поступим. Вы можете идти. Прошу простить за беспокойство, благородный Эйджен.

* * *

Динни и Пинги без труда нашли по знамени, видному над домами, ту площадку, что числится столичным храмом Плясуньи. Помолились, потом попросились в гости в жреческий домик. Первое, о чем спросил жрец Гамарри: правда ли, что Динни, изменив дому Джиллов, нанялась работать на княжну Байдамби?

— Будь так, досточтимый, Вы тотчас бы об этом узнали. А что, княжна набирает себе новую свиту?

— Пока нет. Но возможно, в ее судьбе скоро повеет ветром перемен.

И скроил загадочную рожу.

В общих чертах Гамарри подтвердил тот рассказ о прошлом диеррийской танцовщицы Канари, который Динни и Пинги слышали давеча от Джабарая. Будучи в столице, девушка раз-другой подходила к знамени, но не более того. В «Огненную птицу» ее пристроили не через храм, а напрямую через мастера Маудо. Кстати, княжна Байдамби через несколько дней после того, как Канари поселилась во дворце, как-то между прочим спросила в храме: не были ли Маудо и Канари знакомы прежде? Гамарри не сумел тогда ответить на ее вопрос, как не знает ответа и сейчас. Что до самого Маудо, то это — оплот столичной белой гильдии, опытнейший мастер, даром что нездоров. Еще в молодости он получил от кого-то дубиной по хребту, а может, упал неудачно — но теперь не способен передвигаться иначе как на двух костылях. Обычно же ездит в носилках — или принимает посетителей у себя дома, то бишь в «Огненной птице».

В пении песен, подобных «Медному Тазу», Канари прежде замечена не была. Пела все больше песенки игривые, томные, иногда охальные. Но до богохульства не доходило. Сама она песен не сочиняет: где услышит, там и стырит. Это же вам не какой-нибудь мастер Майгорро!

— А слышал ли досточтимый новейшее сочинение упомянутого мастера? Нет? Так послушайте:

Внеся пожертвование на храм, мохноножка и лешачиха побежали к театру. Если повезет и стихотворца Байджи еще не забрали во дворец, хорошо бы сказать ему несколько слов.

Динни и Пинги вошли в здание княжеского нужника. Постучали в стенку.

— Байджи! Слышите нас?

Кто там? — отозвался сиплый голос из-за стены.

— Ваши друзья из Умбина. Может быть, Вы нас не знаете, но мы много о Вас наслышаны. Лешачиха Пинги из Училища Премудрой и мохноножка Диннитин.

— Ааа!!

Кроме этого вопля, от поэта ничего добиться не удалось.

Глава 18. Совещание у князя

Размышляя о способе изложения нижеследующей беседы у князя Баллуского, сочинитель — признаем это — оказывается в некотором затруднении.

Читатель, вероятно, давно решил для себя: старинные мэйанские действа — предмет если и занятный для созерцания на сцене, то вовсе уж несносный для чтения. Вычурный язык, множество оборотов, устаревших еще в шестом веке Объединения. Песни, написанные на искусственном сценическом наречии, непонятном большинству зрителей даже в пору их создания, что уж сказать о нас… И к тому же замысловатые ряды сравнений, целиком заимствованные из науки устроения стихий. Не держа под рукою устроительских таблиц, поди догадайся, что, например, под «зеленой медью» поэт разумеет серебро! Ибо металл, посвященный Воде, это серебро, цвет моря — зеленый, а «медь» — общее слово для металлов, поскольку медь посвящена Огню, а Пламенный Воитель — покровитель всех кузнецов. Прибавьте сюда жесткий остов любого действа, так называемые пять ролей или личин: Герой, Злодей, Сподвижник, Безумец, Праведник. Вместо того, чтобы заниматься действующими лицами, их характерами, развитием отношений, мэйанский театральный поэт трудился в основном над тем, чтобы приладить — часто вопреки сюжету, исторической либо сказочной основе действа — то или иное лицо к выбранной для него личине-роли. И к тому же, старался он проделать это так, чтобы даже искушенный зритель не вдруг догадался, кто в действе Герой, а кто Злодей, и так далее. Одним словом, мы привыкли: старинное действо, взятое лишь как произведение поэтического искусства, — то есть не выведенное на помост, не расцвеченное дорогими костюмами, вышколенной пляскою хора, голосами знаменитых актеров, — чтение прескучнейшее. Не составляет исключения и действо о Мичирине. К слову замечу, что стихи к нему сохранились: всякий желающий может их найти в томе 16-ом «Собрания образцов старой мэйанской словесности». Автором числится Байджи, хотя мы с Вами уже знаем, что это не совсем так. Говорят, лет тридцать тому назад это действо взялась разыграть одна любительская труппа в Ларбаре. Как гласили афиши — впервые после полуторасотлетнего перерыва… И все-таки нам с Вами, читатель, мудрено представить, почему в пору создания пьесы вокруг нее бушевали нешуточные страсти.

Выходом для меня как сочинителя могло бы стать одно: переложить хотя бы несколько сцен этой пьесы современным языком. Но увы, подобно стихоплету Байджи из нашей повести, я должен признать в сем деле свое бессилие. А потому в качестве замены предлагаю Вам, снисходительный мой читатель, запись княжьего совещания, как мог бы его подать нынешний драматург.

Итак, действующие лица:

Князь Баллуский Атту-Варра — благообразный седой мужчина за пятьдесят. Одет в домашний балахон. Роли не имеет: заказчик действа.

Благородный Эйджен, господин Ревандра — рыжебородый, высокий ростом, двадцать восемь лет. Одет в наряд посла княгини Умбинской. Почти Герой.

Джабарай, его оруженосец — долговяз, борода гвоздиком, одних лет с Ревандрой. Одет в наряд посольского оруженосца. Очевидный Безумец.

Диннитин, мохноножка

— существа маленького роста в ярких нарядах. У мохноножки, естественное дело, мохнатые ножки, у лешачихи также лицо и ручки. Сподвижницы.

Пинги, лешачиха

Мастер Кеаро Каданни — около тридцати, среднего роста, с моряцкой бородою и с косынкой на голове. Одет как состоятельный горожанин. Бесспорный соглядатай, но вот Злодей ли? Беседа покажет.

Благородный Уратранна — лет двадцати с небольшим, волосы темные. Для Героя слишком смиренен.

Байджи, в прошлом устроитель стихий, неудавшийся поэт — плотного сложения, но осунувшийся парень лет под тридцать, неопрятного вида. Только что из заточения. На Праведника не тянет.

Место действия — кабинет князя Баллуского.

Время действия — вторая половина дня 27 числа месяца Устроения 587 г. Объединения.

Сцена представляет собою комнату, отделанную во вкусе конца шестого века. По стенам узорные ковры, тяжелый стол на козлах, кресло, лавки с подушками. В кресле Князь, за столом на лавке лицом к нам — Динни и Пинги.

Динни. (князю, деловито) Потеря нашлась, Ваша Светлость?

Князь. (не без таинственности) Ищем. Ищем! И знаете ли, что мы обнаружили? (по секрету) Исчезла вся доска, на которой сын мой играл в «паломников» со своей девицей!

Пинги. (в сторону) То-то, должно быть, весело поиграли. На одной игральной доске вдвоем уместиться — немалая ловкость надобна!

Князь. (почти с торжеством) Полный набор фигурок — нет как нет!

Динни. Быть может, во дворце орудует сумасшедший? Похищает всех «паломников» подряд? Не случалось ли такого, мой Князь, чтобы Вы наотрез отказали кому-нибудь из Ваших подданных в разрешении отправиться в паломничество? А бедняга возьми да и свихнись…

Князь. Не помню. Это надо будет проверить.

Динни. А скажите, Ваша Светлость: те фигурки, о которых говорилось в письме, имеют какую-то особенность?

Князь. М-мм…

Динни. Они дороги Вам как память?

Князь. О да. Да примется Семерыми батюшка мой, князь Томобай…

Динни. Когда в доме Джиллов заводится вор среди своих, обычно меняют всю прислугу. И вообще всех служащих, кроме верхушки.

Князь. Боюсь, в нашем случае это не поможет.

Входит Уратранна. На плечо его опирается, еле волоча ноги, стихоплет Байджи. Борода его всклокочена, одежда грязна.

Князь. (обращаясь к Байджи, сурово) Ну, как успехи?

Байджи. (хриплым голосом) Ничтожны. (выждав немного, собравшись с силами) Проще сказать, никаких.

Уратранна сажает стихоплета на лавку вполоборота к зрителям. Сам присаживается рядом.

Динни. (словно бы подступая к некому вопросу издалека) По моему скромному суждению, поэту пристало творить в саду, в огороде… В крайнем случае в бане…

Князь. (подхватывая) Говорят, умбинский княжич Даррибул создал лучшие из своих стихов на кладбище в Марди, гуляя между могил…

Динни. Но то местообитание, где мы нынче застали мастера Байджи…

Байджи. (себе под нос) …в чем-то та же могила. Только хуже.

Князь. Дешевая шутка, мастер. Вы свое дарование похоронили уже давно. А бездарность отговорки всегда найдет.

Эйджен Ревандра и Кеаро Каданни входят, стараясь не шуметь. Кланяются князю, получают немой, но приветливый ответ. Ревандра садится за стол подле Динни и Пинги, Кеаро остается стоять у него за спиною.

Князь. Все в сборе. Приступим.

Кеаро. Какие новости, мой Князь?

Князь. (досадливо, указывая на стихоплета) Вот, имею удовольствие представить вам, друзья мои, сочинителя Байджи.

Стихоплет приподымается, цепляясь за столешницу. Кое-как кланяется, валится на прежнее место.

Князь. (достает из-за отворота рукава лист бумаги, обращается к Уратранне) Тут в Вашем послании, благородный Уратранна, есть любопытные соображения. Итак, Вы полагаете, что для успешного завершения действа надобно не менее дюжины поэтов?

Уратранна. Благодарю, мой Государь, за лестный отзыв. Да, мое предложение именно таково. Ровно двенадцать стихотворцев по числу стихий.

Динни. А сколько у нас уже есть? Светлый Князь, мастер Байджи, благородный Уратранна, благородный Эйджен, мастер Кеаро, мы с высокоученой Пинги. Семеро. Где бы добыть еще пятерых?

Князь. Ограничимся пока теми силами, которые имеем. Байджи! Изложите наш с Вами первоначальный замысел.

Байджи с усилием встает на ноги. Начинает говорить, опираясь о стол, потом, по мере рассказа, чуть оживляется, принимается прохаживаться взад-вперед. Кеаро следит за всеми его движениями, особенно когда стихоплет приближается к креслу князя.

Байджи. Действо о Мичирине Джалбери. Начало. В замок Джалбери являются арандийцы, свита царевны Джанганни. Это хор. Их встречает юный боярич Мичирин.

Князь. Еще до появления змейцев Мичирин уже на помосте! Он поет свою первую песню, во славу Диневана и всего Объединения. И рассказывает о том, что князь его посватался к заморской царевне, дочери Змиевой, дабы укрепить мир между державами. Иначе непонятно все дальнейшее.

Байджи. Арандийцы сообщают о постигшем их несчастии на море: буря застигла корабль, царевну выкрала некая летучая тварь, чье обличье было незримо. Просят помощи.

Князь. Предводителем арандийского хора должен быть мэйанин, проводник. Он и будет говорить. Змейцы не разумеют по-нашему, скорбь свою выражают ломанием рук и иными телодвижениями.

Байджи. По моему суждению, пусть бы предводитель был змейским толмачом. Потом-то хор будет петь. Не по-арандийски же!

Князь. (ко всем собравшимся) И вот так — с самого начала работы. Бесконечные пререкания! Если змейцы поют по-мэйански, то зачем им толмач?

Байджи. Будь так, Ваша Светлость: не толмач, а главный свитский. Мичирин идет известить своего батюшку. Арандийцы пляшут и поют, собираясь в опасный путь по болотам Джалбери.

Князь. Вот поэтому им и нужен проводник! Иначе выйдет бездумное преклонение перед Востоком: змейцы, дескать, и без нас знают каждую тропку в земле Мэйанской.

Кеаро. Прирожденные лазутчики…

Князь. Проводник: простой мэйанский крестьянин, человек из народа. И он же по ходу песни говорит, что в небе над Джалбери поселяне видели летящего Исполина, уносящего девушку. То есть на самом деле, конечно, не Исполина, а людоеда. Людоедского чародея.

Байджи. Дальше — смена места действия. Холм посреди леса. Вокруг холма второй наш хор: псоглавцы, обитатели диневанских предгорий. Они поют о том, как в древности сии места посетил арандийский царь Бенг со своими сподвижниками. Но ушел, ибо из людей здесь могут жить лишь потомки дибульских горцев. Тайным заклятием заворожил бенгов кудесник вот этот холм, близ коего мы стоим…

Динни. И что, псоглавцы — в исполнении Ваших обезьян, мастер Байджи?

Байджи. Нет, это будут лицедеи из числа разумных тварей. И петь тоже будут по-мэйански. Псоглавцы — союзники людям. И тут с неба спускаются людоед и царевна.

Пинги. Людоеда мы видели. Махина великолепна. А как она будет говорить?

Князь. Лицедей будет вещать из-под помоста. В рупор. Ужасный, грозный голос…

Байджи. И будет казаться, будто звучит он изнутри холма. Совсем не то, что нужно.

Князь. Посадим лицедея за помостом. И если Эркато с его-то нынешним лицом будет возражать и требовать, чтобы его пустили к зрителям, пусть пеняет на себя, старый пьяница! Его же и засмеют.

Пинги. А еще можно чарами сделать так, чтобы звук шел словно бы из пасти самого людоеда. У него челюсти-то двигаются?

Князь. Будут двигаться! Механик наш — толковый малый. Ваша чародейская помощь, мастерша Пинги, будет как нельзя кстати.

Байджи. Людоед, стало быть, заявляет, что пожирать он никого не собирается. И требует, чтобы царевна всего лишь назвала ему тайное слово: ключ к сокровищам Бенга, зарытым в холме. Девушка отвечает: такого слова нет. Или, по крайней мере, ей оно неизвестно. Людоед угрожает, царевна поет песню. О любви, у которой своя тайна и свой закон. О том, что даже став Змием, то есть умерши, она, Джанганни, не откажется от своей любви.

Князь. Вот, опять. Мы же, кажется, условились: Джанганни, став невестой князя Диневанского, отреклась от веры Змиевой. «Любовь», «Закон есть Любовь», «Любовь есть Закон» — это же всё самое настоящее змейство! Семь Храмов этого не одобрят. И Ваш, Байджи, Пестрый храм, в том числе. И потом, это Ваше посмертное обращение в дракона…

Динни и Пинги (вместе, шарахаясь) Чье? Мастера Байджи? Так он ведь вроде бы еще не того…

Байджи. «Доколе не стану Змием, я буду с тобой, а после мы станем с тобой одно». Мичириновы, между прочим, собственные стихи, обращенные к Джанганни. Кто скажет, что Мичирин не был честным семибожником? «Стану Змием» — это образ. Арандийский образ, конечно же, но отсюда не следует, что говорящий так не чтит Владыку Гибели.

Князь. Да как же не следует?!

Байджи. Вопрос, Ваша Светлость, не ко мне. А к храмам, которые не осудили Мичирина. Что же до любви… В том-то и суть, как я думал, что любовь — всюду любовь, даже в Змейском царстве. И что даже если девушка пока еще не знает, кого ей полюбить, то от этого любовь ее не меньше. Появляется Мичирин. «Джанганни!» — восклицает он. «Несчастнейшая меж смертных». «Прекраснейшая меж живыми!» Общая песня Мичирина и царевны. Он просит, чтобы девушка сказала, кто она такая. Ибо если она — не княжья невеста, то он, Мичирин, счастлив будет назвать ее своею возлюбленной и супругой, кто бы она ни была. «Имя, всего лишь имя…» и так далее. Людоед все это со вниманием слушает. А может быть, даже и встревает, будто бы поддерживая просьбу Мичирина. И вскоре мы поймем, почему. Напрасно псоглавцы подают бояричу предостерегающие знаки. Арандийский хор к этому времени тоже выходит к холму, тоже суетится — тщетно. Мичирин совсем уже было уверился, что влюбленность его, столь внезапная, не безнадежна. Но нет, девушка все-таки признается, что она — Джанганни. И в этот-то миг холм разверзается и взорам зрителей предстают сокровища. Людоед ликует: ибо ключом к древнему кладу было имя одной из женщин, ведущих свой род от Великого Бенга, причем свое имя она должна произнести сама. Людоед собирается хватать царевну в охапку и лететь с нею дальше, ибо холм этот — не единственный в здешних местах, где закопано бенгово золото.

Динни. Можно представить, какая лихорадка кладоискательства охватит всех после представления Вашего действа, мой Князь. Толпы народа с лопатами так и ринутся в Диневан.

Князь. Мне бы Вашу веру в лучшее!

Байджи. Мичирин вступает в бой с людоедом. Тут, к счастью, слов не нужно. В итоге людоед побежден и улетает ни с чем. Разве что прихватывает часть сокровищ.

Князь. Не Исполин, а Змий какой-то. Жадность — свойство Змиев.

Кеаро. (в сторону) Если бы только Змиев…

Байджи. Но это еще далеко не конец. Царевна благодарит Мичирина. И тут входит князь Диневанский. Он узнал о беде, постигшей змейское посольство, и самолично прибыл на подмогу.

Князь. И опоздал. Это нехорошо.

Байджи. Что поделаешь? Предводитель арандийского хора сообщает, что боярич Джалбери вел с царевною недопустимые речи. В любви объяснялся, замуж звал… В общем, государственный изменник. Псоглавцы вступаются за Мичирина. Царевна поет, и из песни должно быть ясно: она не знает, что ответить. Потом Джанганни и оба предводителя хоров поют вместе. Мичирин — доблестный воин, двигала им любовь, но что за любовь? Идет ли она вразрез с долгом княжьего союзника или наоборот? Сам Мичирин стоит в нерешимости. Князь выхватывает меч и просит Воителя Пламенного рассудить их с бояричем Джалбери. Дальше — самое важное место во всем действе. Мичирин и князь сходятся в поединке, и пока бьются, поют песню. Убеждаются, что ни один не одолеет, то есть что оба по-своему правы.

Ревандра. Действительно, спор не из легких. Ведь тот, кто победит милостью Пламенного, тем самым должен будет отказаться от царевны как от невесты, ибо избранникам Воителя брак запретен. Что, если бы победил князь Диневанский?

Кеаро. Про царевну все и забыли бы. Началась бы грызня за престол. Князь без законного наследника…

Князь. Ничего подобного в нашем действе не будет. Никакой милости Воителя, огня на помосте. Не хватало еще театр спалить! Поединок окончится вничью.

Байджи. Ну, а дальше Мичирин подводит царевну к князю и приносит клятву: быть верным и долгу своему, и любви. Князь называет его своим побратимом. Псоглавцы обнимаются с арандийцами, что означает как бы окончание вековой вражды Змиев и Исполинов, двух противоборствующих стихий. Ведь, как известно, псоглавцы и люди — два племени, бившихся на стороне Исполинов в той, древней войне на Ирра-Дибула… А арандийцы — Змиево племя, даром что тоже люди, хотя и не дибульские. В общем, полное ликование.

Договорив, стихоплет садится на лавку.

Динни. Ну, так и в чем Ваши сложности, мастер? По-моему, прекрасное действо.

Кеаро. Только лучше бы не называть летучего злодея Исполином. Людоед — так уж людоед. А то выходит сплошная путаница: кто с кем примирился…

Байджи. С этим я согласен. А трудность моя главная в том, что в действе, по исходному замыслу Светлого Князя, должны звучать стихи самого Мичирина. Так вот, мои вирши с ними не сочетаются.

Пинги. Да. Перепеть Мичирина — задачка непростая.

Динни. Так переложите его стихи своими словами.

Байджи. Неясно будет, кто это такой. Вылез самозванец, назвался Мичирином Джалбери, а сам болтает невесть что.

Уратранна. Можно переставить слова в его стихах. Или сохранить лишь первые буквы слов, а сами слова взять другие. Или оставить его созвучия на концах строк, а начало строкам дать свое…

Ревандра. Или начинайте песни с какой-то одной мичириновой строки, а дальше уж сами…

Князь, откинувшись в кресле, слушает с видимым удовольствием.

Кеаро. (обходя стол, останавливаясь рядом с Байджи) Скажите, мастер: когда ухудшилось Ваше самочувствие?

Князь. (быстро) Причиною тому — не стихи!

Динни. (глянув на Кеаро) Быть может, виновато место заточения?

Князь. Свое искусство мастер Байджи растерял еще раньше.

Кеаро. Но прежние его стихи были хороши?

Князь. Да. Действо про царя Вингарского и царицу обезьян удалось на славу.

Динни. И все-таки: не попробовать ли переселить Байджи куда-нибудь подальше от театра? Например, к Джиллам?

Князь. Дом Джиллов берется обеспечить успех?

Байджи. (хмуро) Лучше на рудники. В Камбурран. Там мне когда-то хорошо работалось. Или гребцом на ладью. Тоже неплохо.

Кеаро. Почему Вы не хотите сочинять дальше это действо, мастер Байджи?

Байджи. Я хочу. Но не могу.

Князь. Но раньше-то могли!

Кеаро. Вам, мастер Байджи, надо посетить кого-нибудь из жрецов Не Имеющего Обличий…

Динни. …Или Плясуньи Небесной.

Кеаро. Или пройти обряд устроения стихий. Вы же сами когда-то были устроителем?

Байджи. Вот именно: был…

Кеаро. Но Вы же сами понимаете: стихии Ваши в полном расстройстве. Даже я, неуч, это чую.

Байджи. Понимаю.

Динни. (князю) Так что Вы скажете, Ваша светлость?

Князь. Если это поможет завершению действа — что ж, попробуем…

Кеаро. Стихии мы Вам, мастер, устроим.

Динни. И подобающую обстановку создадим.

Пинги. Подумаешь, обезьяны! В доме уважаемого Джилла Ларко такие собаки есть, что никаких псоглавцев не надо!

Кеаро. А в какие сроки надлежит закончить стихи, мой Князь?

Князь. В скорейшие! Поначалу я рассчитывал, что действо будет сыграно на новомесячье Змиев… Потом — на Устроение, на Обретение…

Кеаро возвращается на свое место, обойдя стол с той стороны, где стоит кресло князя. По дороге заглядывает в листок, лежащий перед князем на столе.

Динни. Чтобы работать, нужен некий остов. Он, как я понимаю, у нас уже есть.

Кеаро. Угу. В сундуке, обглоданный.

Динни. Был бы остов крепок, а мясо можно нарастить.

Кеаро. Не знал, что Вы, Динни, увлекаетесь чернокнижием.

Пинги. Балаган — дело Черное, Владыке угодное…

Кеаро. (задумчиво прохаживаясь по комнате) Исполины… По-моему, мы что-то упустили. Касательно даже не действа, а наших поисков. Касательно «паломников».

Князь. Исполина, то бишь людоеда, оставим в прежнем виде.

Кеаро. Мой государь не мог бы уделить мне четверть часа? Мне кажется…

Князь. После, друг мой.

Благородный Уратранна подымает руку, прося слова, как на старинном дибульском застолье.

Уратранна. Коль скоро со стихами следует поспешить — не разделить ли действующих лиц между нами, собравшимися здесь?

Кеаро. Получится разнобой.

Уратранна. А может быть, это и к лучшему? Ведь лица в действе столь различны… И затем Его Светлость внесет надлежащее равновесие.

Динни. И которое лицо Вы, благородный господин, возьмете на себя?

Уратранна. Едва ли мое предложение насчет двенадцати поэтов удастся осуществить… Быть может, княжна Байдамби привлечет кого-то из служителей Плясуньи?

Князь. Но вряд ли пятерых.

Уратранна. Пятерых, возможно, и не понадобится. Дело в том, что… (замявшись) отец мой пишет мне… (смутясь еще больше) да простят меня послы княгини Умбинской, но здесь, в Ви-Баллу, живет сейчас один из умбинских бояр, прогневивших князя своего семь лет назад. Высокородный Тутеллин, боярин Дагу. Он — выдающийся поэт, стихи его во многом образцовы. По мнению моего батюшки, боярин Дагу был бы наилучшим…

Динни. (обращаясь к Пинги) Лучший из нынешних поэтов — Даррибул Умбинский. Да только где его добудешь…

Князь. Но Дагу — человек короля!

Кеаро. Так ведь в конце действа, мой государь, все со всеми примирятся!

Князь. (резко) Никто и не ссорился — если Вы про Ви-Баллу и королевскую ставку.

Динни. А что, если привлечь сказителя Майгорро?

Уратранна. Любопытная мысль! Но Майгорро тоже человек короля…

Кеаро. (Ревандре, но почти вслух) Если судить по «Двуручнику», то Мичирин тоже был человеком короля, разве нет?

Динни. Нет. Он был сподвижник князя Диневанского.

Князь. А его потомки в нынешнем веке… Но нет, делать Мичирина предателем мы не должны.

Ревандра. А распутником?

Князь. (живо) Вы об этом что-то слышали?

Ревандра. Нет. Это всего лишь мои неуместные домыслы.

Кеаро. Да, благородный Уратранна прав. Чем больше поэтов сейчас, тем меньше потом вокруг действа будет злопыхателей. Но пока мастер Байджи не пройдет обряда устроения стихий, никакого Равновесия в действе мы не достигнем.

Князь. Хорошо. Пусть Байджи переедет в дом Джиллов. А Вы, благородный Уратранна, потолкуйте с Дагу, если он сейчас в столице.

Уратранна. О да. Пользуется гостеприимством храма Безвидного, что в Садах.

Князь. Навестите его вместе с княжною.

Пинги. И со мной!

Князь. Сроку всем вам — десять дней! Каждый пишет песни для одного из действующих лиц, потом Байджи сводит их воедино и приносит мне на утверждение.

Ревандра. Остается распределить роли.

Князь. Да, это следует сделать сейчас же. Но тут я не вмешиваюсь.

Уратранна. Мичирином пусть будет боярин Дагу. Или в худшем случае, если он откажет, я готов попытаться сам…

Князь. Далее. Князь Диневанский?

Динни и Ревандра. (вместе) Боярич Макобирри Нальгинарри!

Князь. (поморщившись) Едва ли он здесь нужен.

Динни. Тогда мастер Кеаро.

Пинги. Я напишу людоеда (строит страшную рожу).

Князь. Отлично. Потолкуйте с механиком.

Кеаро. На помосте допустимы чары?

Князь. В самых узких пределах. Взрывов, пожаров не нужно.

Кеаро. Кто будет ставить поединок?

Князь. Бою лицедеи обучены. Кстати, друзья мои, познакомьтесь с ними: быть может, они вас вдохновят. И вот что еще важно: какое из лиц у нас соответствует которой роли?

Байджи. Задумано было так: Мичирин — Герой, царевна – Сподвижница, Злодей — людоед, Праведник — князь, а Безумец — предводитель арандийского хора. Но можно сделать Безумцем людоеда, раз уж он летает, а безумие любезно Плясунье Небесной. А Злодей тогда — арандиец. То-то он нажаловался князю на Мичирина…

Уратранна. В общем мнении Мичирин — как раз пример Сподвижника. А царевна может быть Героиней.

Пинги. А кто у нас пишет царевну?

Уратранна. Могу опять-таки попробовать я. Мы вместе с моею супругой…

Князь. Вот ее-то Вы и возьмите за прообраз, когда будете придумывать Джанганни. Ее, а не других знатных дам, недавно явившихся свету! Мы не льстецы.

Кеаро и Динни переглядываются многозначительно.

Кеаро. С князем я не справлюсь. Лучше Вы, благородный Эйджен.

Князь. Быть посему. Итак, решение мы приняли. Благодарю вас, друзья мои.

Входит Джабарай. Подмышкой он несет доску для игры в «пять паломников», она же ящик для хранения фигурок.

Кеаро. (в сторону) Как нельзя вовремя.

Князь. Ну-ка, ну-ка, подите сюда!

Джабарай приближается.

Князь. Так вот же она, пропавшая доска! Откуда она у Вас?

Джабарай. (громко) Получена от княжича Дагубула Баллуского. Для целей следствия!

Общее молчание. Князь отбирает доску у Джабарая. Кладет на стол, раскрывает. Перебирает фигурки.

Князь. Увы!

Динни. Искомых нами «паломников» нет?

Князь. Нет. Еще раз благодарю вас всех. Жду скорейших добрых вестей. И ваших стихов.

Послы княгини Умбинской откланиваются. Уратранна помогает встать стихоплету Байджи.

Князь. Задержитесь, мастер Кеаро.

Глава 19. Тайна «пяти паломников».

— Государь мой Князь! Мы должны найти фигурки!

— Буду весьма признателен Вам, мастер Кеаро, если Вы это сделаете.

— Ведомо ли Князю, что храм Не Имеющего Обличия и сам Предстоятель также высказали уже свою обеспокоенность судьбою фигурок?

— Этого следовало ожидать.

— Но пока мы ничего не знаем о свойствах этих «паломников», наше расследование не сдвинется с места!

— Ну так спросили бы у Предстоятеля.

— Спрошу, если только представится возможность. Но еще раз прошу Вас, Государь мой: ответьте и Вы мне на этот вопрос. Как знать: вдруг Вам известно не то, что храму Безвидного, и наоборот?

— Увы, мастер: я связан обетами.

— И все-таки. Если бы речь шла о настолько глубокой тайне, что ее и приоткрыть нельзя, то, по моему суждению, сестра Ваша, княгиня Умбинская, не написала бы Вам того письма, которое она написала. Никто не спорит о доблести благородного Эйджена Ревандры, о хитроумии его спутниц, о храбрости честного Джабарая, наконец, — но и их силы не безграничны! Мало ли кому в руки могло попасть княгинино письмо…

— Ну, будь по-Вашему. Я расскажу то, что вправе рассказывать. Более тридцати лет тому назад, а точнее, в 554 году Объединения, я выдавал замуж сестру мою Атту-Ванери за княжича Джагалли Умбинского. Надо признать: союз этот во всех отношениях оказался удачен. Но тогда, в пору сватовства, Ванери, как это часто бывает с барышнями ее нрава, всячески противилась собственному будущему счастью. Вообразила, будто влюблена не в жениха, а в другого…

— В досточтимого Радатту, будущего Предстоятеля Пестрого храма?

Князь Атту-Варра расхохотался.

— Семеро с Вами, друг мой! Нет. Радатта, конечно, человек достойного происхождения… В молодости был достаточно хорош собою … Нет, экие трогательные повести Вы измышляете! Помяните мои слова: из Вас выйдет превосходный поэт! Но, как мне ни жаль, тут Вы не угадали. Влюбилась сестрица моя в князя Миджирского, ныне покойного брата моей супруги, также покойной. Да… И вот, получив, наконец, от Ванери согласие выйти замуж за княжича Джагалли, я на радостях пообещал ей любой подарок, какого бы она ни пожелала. А она, не будь дурой, отложила это мое обещание про запас. И теперь вспомнила о нем. Я не знаю, что затеяли вокруг фигурок моя Ванери и нынешний князь Камбурранский. Впрочем, покойный отец его мог и не передать тайну «паломников» сыну… Но так или иначе, я, увы, в самом деле не знаю, зачем фигурки понадобились Ванери именно сейчас.

— А какой цели они могли бы служить вообще?

— Как Вы, мастер, и сами могли догадаться, фигурки имеют ряд скрытых свойств. То ли волшебство, то ли благословение божье. Сами по себе «паломники» безвредны, пока находятся в надежных руках. То есть пока ими не пробуют колоть орехи, пока не сверлят их, не пилят, не налагают на них новые заклятия, не снимают старые и так далее.

— В чем проявляется волшебство?

— Не могу Вам ответить, мастер. Скажу лишь: от этих фигурок зависит Равновесие в Объединении.

— Так я и думал. И особенно ценны они становятся теперь, когда того и гляди в королевскую ставку прибудет Нарек Диневанский. И станет, как в Вашем действе: арандийский хор на нашем, выражаясь образно, державном помосте. Змейцы или их последователи окажутся на всех важнейших государственных должностях. В Мэйане начнут насаждать Закон и всеобщую Любовь, как в царстве Бенга…

— Не думаю, чтобы положение было так скверно, как Вы описываете. У лица, Вами упомянутого, слишком мало еще сторонников в Мэйане. И я не могу вообразить, как лицо это смогло бы извлечь пользу из наших «паломников».

— А вред?

— Это возможно. У меня нет сомнений, что если фигурки будут храниться у моей сестры или у сына ее Джабирри, то ничего дурного не случится. Но если… Н-да…

— А княжич Дагубул и княжна Байдамби посвящены в тайну?

— Пока нет. Да княжне это и ни к чему. Наследнику своему я должен буду открыть секрет. Но думаю, с этим пока придется погодить. В последнее время Дагубул вел себя крайне огорчительным для меня обычаем… Впрочем, мои семейные дела впрямую к нашему делу не относятся.

— Вы узнали тайну от батюшки Вашего, князя Томобая? Семеро да примут его…

— Да.

— И сестра Ваша тоже?

— Видите ли, мастер, мы с Ванери — близнецы. Утаить от нее что бы то ни было мне никогда не удавалось. В том числе и в тот горестный для нас год, когда отец наш тяжко занемог и, предчувствуя скорую встречу со Владыкой Гибели, передал мне все те тайны, которые я как князь должен был знать.

— Через кого сведения о фигурках могли просочиться вовне?

— Не знаю.

— Но если другие храмы узнают тайну «паломников», случится непоправимое?

— Хорошо бы, чтобы они ее не узнали. Вот всё, что я вправе сказать.

— М-мм…

— Вот еще что. Имейте в виду: ни Предстоятели, ни вообще жрецы не могут хранить у себя этих фигурок.

— Не должны?

— Нет, мастер Кеаро, Вы не поняли. Они не могут, не в состоянии этого делать, оставаясь при этом способными к сосредоточению, к вознесению молитв и что там еще им положено делать как жрецам.

— Таково свойство «паломников»?

— Такова сила чар, заключенных в них. Находясь рядом с ними, даже самый сильный жрец не способен удерживать разум свой в Равновесии.

— Больно уж хочется применить сии волшебные штучки, пустить их в дело?

— Не всегда так. Но, зная о «паломниках», жрец лишь с огромным трудом может думать о чем-либо ином, помимо них и того, что хранится… Нет, простите, мастер, я увлекся. Скажу: помимо того, что стоит за фигурками. Именно поэтому в свое время «паломников» и передали на хранение мирянину, моему батюшке, да примут его Семеро. И впредь держать их у себя должен только мирянин. Иначе не просто государство, а сама семибожная вера окажется в опасности.

— Я понимаю. Но, быть может, фигурки кто-то взял случайно? Вовсе не подозревая в них какого-то тайного свойства?

— Этого я не исключаю.

— А кому это могло быть выгодно, я уже знаю.

— Да?

— Ну разумеется, тем силам, которые замыслили перекроить Объединение на арандийский лад. Ведь первое, что нужно для этого, — ослабить Семь храмов.

Князь пишет на вощаной доске: «По-Вашему, это связано с новообретенным королевским дитятей?». Пишет и сразу же стирает.

— Девушка-мальчик? Белый воротничок?

— Да. Я давно подозревал: королю нашему Кайдилу отчаянно обидно, что хранителем фигурок является не он. А между тем, в свое время государь Воррембарра, да примется он Семерыми, сам отказался принять «паломников». Наотрез отказался! И за себя, и за своих будущих преемников!

— Учитывая то, что Вы рассказали, Ваша Светлость, меня это ничуть не удивляет. Последний вопрос, мой Государь: для того, чтобы заклятия сработали, нужны все восемь фигурок? Или «паломники» действуют и порознь?

— Вместе. Воин, Жрец, Купец, Лекарь, Музыкант, Охотник, Рыцарь и Чародей.

— Благодарю. Вы действительно многое прояснили для меня, мой Князь. Простите за дерзость, но я скажу: давно бы так. Мы не потеряли бы нескольких суток в бесполезных поисках.

— Вы думаете, всё настолько безнадежно?

— Нет. Теперь — нет. Теперь я знаю, кого надо искать, чтобы вернуть фигурки.

Выйдя из княжеского дворца, Кеаро двинулся назад в Пестрый храм. Попросил было о встрече с предстоятельским секретарем, но к Габаю-Томо его не пустили.

Ларбарский мастер вышел на храмовый двор. Оглянулся, не видит ли кто. Подошел к одному из столбов. Укрылся за ним — и долго, долго бился о столб головою, повторяя:

— Какие же все дураки! Какие дураки!

* * *

Посольство княгини Атту-Ванери возвратилось в дом Джиллов. Все, кроме лешачихи Пинги: она вместе с благородным Уратранной отправилась в храм Безвидного, что в Садах, на поиски недостающих поэтов.

Бывшего устроителя, беднягу-стихоплета Байджи уложили в одной из комнат джилловского дома. Ревандра, Джабарай и Вирри остались подле него, а Динни поспешила к дядюшке. Джилл Ларко поначалу ворчал: только больных и помешанных нам не хватало! Но Динни убедила его: приказ Государя Князя поселить мастера Байджи у Джиллов выгоден всем: и Ларко, и посольству.

Чего бы Вам, мастер, хотелось? — спросила мохноножка, вернувшись в комнату.

— Яду! — отвечал бывший устроитель.

— Отлично. Вот Вам яд, — Динни поставила на сундучок возле ложа початую бутылку водки, припрятанную еще на ужине в «Огненной птице». Байджи поднес бутылку к носу, понюхал. Закашлялся. Вернул водку на стол.

— Чего еще?

— Сала. Табаку.

— Прекрасно. Вы, похоже, возвращаетесь к жизни. Еще?

— Продажную девицу. И ножик.

— С ножиком погодим. За девицей сейчас пошлем.

А может, и не надо, — мастер смурным взором поглядел на ревандрину охранницу Вирри.

— Скажи, девушка: я тебе нравлюсь?

— Нет. Если умыть, подстричь, причесать, — будете вполне ничего себе.

Надо устроить ему стихии! — напомнил благородный Эйджен.

— Устроителя пригласим. Пошлем к кому-нибудь из Ваших друзей. И семье Вашей, мастер Байджи, пора сообщить, что Вы теперь в безопасности. Супруге и дочке, поди, не терпится Вас увидеть! Не говоря уже об обезьяне.

— Не надо их сюда! — взмолился устроитель.

— Конечно. Пригласим их не ранее, чем Вы будете приведены в подобающий вид. И все-таки известить их следует. Они где живут, при храме Троих богов?

— Угу.

— Сейчас мы кого-нибудь отрядим туда. Чибурелло! Кстати, а где Чибурелло?

У слуги Динни выяснила: полухоб ушел куда-то в середине дня. Кажется, его вызвал хозяин. С утра нету дома и Лутты. За пару монет служитель согласился сходить в Тройной храм сам. А по пути нанять в каком-нибудь кабаке девицу для бывшего устроителя. За то, чтобы об этом ненароком не сболтнуть при устроителевой жене, получил еще денежку. Щедрая племянница у Джилла Ларко!

Ревандра попросил друзей своих выйти в чайную залу. Вирри оставил охранять устроителя Байджи. А в зале рассказал: Чибурелло, вероятнее всего, вытребовали отсюда в Пестрый храм. Заодно благородный Эйджен сообщил, как их двоих, Эйджена и Кеаро, вызвал нынче для беседы досточтимый Томо, секретарь Пестрого Предстоятеля Габая-Радатты.

Джабарай изложил итоги своего похода к княжичу. Канари, по словам Дагубула, хорошо играла в «пять паломников». Но в наборе у Булле — вот в этом — несколько фигурок потерялось. Их и заменили теми, каменными фигурками. Но сейчас каменных фигурок тут нет.

Динни пересчитала «паломников» в ящике. Все они деревянные, раскрашенные и покрытые лаком. Недостает красного Воина, пестрого Жреца, белого Музыканта. Лежит какой-то белый камешек неправильных очертаний. И еще мешочек с деревянными кружочками вроде пуговиц без ушек, крашенными в рыжий и синий цвета.

— Это, наверное, для подсчета очков. У нас в наборе такое есть, Джабарай?

Открыли доску с «паломниками», припасенную в Ви-Умбине. Там пуговицы тоже есть, в небольшой коробочке.

— Я думаю: может быть, наши фигурки теперь у Мако и княжны? — молвит Джабарай, словно бы что-то сообразив. Ревандра кивает:

— Да, брат, эти двое могли зайти в комнату к Булле в любой день и час. Например, тогда, когда ни княжича, ни Канари там не было.

— А княжич теперь, конечно, не помнит, когда он в последний раз играл в «паломников» и были ли тогда княжьи фигурки в наборе, или уже нет? — спрашивает Динни.

— Не помнит. А еще княжич дал мне письмо в «Огненную птицу», к тамошнему хозяину. Мы можем забрать оттуда канарины вещи. И денег дал на нужды следствия: вот, брат, держи.

Благородный Эйджен взял из кошеля тридцать ланг. Остальные вручил Джабараю. Тот продолжал:

— Надо будет навестить Канари. Взять образец ее почерка: нынешнего. Надо сходить в «Огненную птицу». И еще можно попробовать сыграть с Канари в «пять паломников». Умеет ли она играть — сейчас?

— Если это другая девушка, не та, что жила у княжича, — может, и не умеет. Вдруг она и грамоте не обучена?

Ревандра вертел в руках одну из деревянных фигурок.

— У меня такое чувство, друзья мои, что поиски наши не продвинутся к цели, пока мы не разберемся, как играют в этих «паломников». Надо найти умелого игрока. Вы не спрашивали, Динни, нет ли такого здесь, в доме Джиллов?

Динни на мгновение задумалась. А потом подскочила:

— Есть! Байджи! Он наверняка если и не мастер игры, то хоть правила знает!

Все вернулись к ложу бывшего устроителя. Он как раз трапезничал: жевал сало без хлеба, запивал водкой.

— У нас к Вам дело, мастер. Вы играете в «пять паломников»?

Байджи отложил кусок сала. Обтер руки об одеяло, закурил трубочку.

— Играю. А что?

— Мы хотим с Вами сыграть.

— Не то чтобы я сейчас хорошо соображал.

— Но правила Вы помните?

— Более или менее.

— Сыграем. Скажем, на десять ланг.

— Мне поставить нечего.

— Ставьте Вашу рубаху. Или штаны.

— Они того не стоят.

— Не важно. Итак?

Динни поставила на стол доску с «паломниками».

— Мы играть не умеем. А деньги Вашему семейству пригодятся. Валяйте, объясняйте, как играть.

— Это просто. Всего восемь разновидностей фигурок разных цветов. Возьмите пять из них, чтобы я не видел, какие.

— Цвета в нашей выборке могут повторяться?

— Сколько угодно. Там в ящике должна быть такая крышечка. А на доске пять линеек. И поперечные полоски: получаются клеточки.

— Тут линеек больше. Пять пошире и пять поуже.

— Узкие для другого. Еще должны быть этакие бляшки: синие и рыжие.

— Ага, есть.

— Стало быть, расставляете Вашу выборку на пять широких клеток, ближайших к Вам. И закрываете крышечкой. Расставили?

— Да.

Байджи сел на постели, чтобы удобнее дотянуться до доски.

— Я должен угадать, каких «паломников» вы выбрали и в каком порядке их расставили. Давайте мне оставшихся «паломников». А бляшки оставьте себе. Я буду предлагать свои выборки. Если я угадал цвет, но не место, Вы ставите мне за каждую отгадку по одной синей бляшке. Если и цвет, и место — то по рыжей. Для этого и служат узкие клетки. Бляшки надо ставить на ту же строчку, где моя подборка.

— И на те места, которые Вы угадали?

— Да нет, конечно! Иначе все будет слишком просто. В любом порядке. Принято так: сначала рыжие, потом синие.

— А если у нас вообще такого цвета нет, как Вы предложите?

— Значит, не ставите ничего. Начали!

Байджи выставил на доске, на строчке, ближней к нему, фигурки трех Охотников и двух Рыцарей.

— Один такой у нас есть. Но место Вы не угадали.

— Ставьте синюю бляшку.

Вторую строку Байджи занял тремя Чародеями, Охотником и Лекарем.

— Две синих.

Байджи поставил трех Музыкантов, Чародея и Охотника.

— Одного угадали, другого нет. Рыжая и синяя.

— Так. Дайте-ка подумать.

— А со скольких попыток Вы должны угадать наш подбор?

— Это как условимся. Или просто потом сравним, со скольких попыток я угадаю, а со скольких Вы. Чем меньше проб, тем лучше. Опытные мастера играют на пять ходов.

На четвертой строке выстроились двое Купцов, Лекарь, Музыкант и Охотник.

— Вы же, вроде, уже отгадали Чародея. Что же Вы его убираете?

— Кого я отгадал, это Вы мне не подсказывайте. Я проверяю, какие еще могут быть возможности.

— И зря. Две синих.

— Ясно. Лекарь, Рыцарь, Воин, Чародей, Музыкант.

— Это уже лучше. Четыре синих. Почти весь наш состав, только все не на своих местах.

— Рыцарь, Лекарь, Музыкант, Жрец, Чародей.

— Четыре раза — рыжие. Блестяще!

— Чего блестящего-то? Значит, так. Проверим по порядку. Охотников у Вас быть не может: согласно строчке первой. Либо Охотник, либо Рыцарь. Жрецов тоже: иначе бы в последний раз Вы прибавили бляшек. И Воинов нет. И Купцов нет.

— Нету.

— Один Чародей и один Лекарь есть точно: согласно строчке второй. И есть один Музыкант: видимо, в третьем столбце. Это я его угадал в третьей попытке.

— А Чародея не угадали.

— В первых трех столбцах Чародея быть не может: по строчке второй. И в четвертом: по строчке четвертой. Значит, он точно в пятом столбце.

— Не придерешься.

— Рыцарь в первом столбце. Судя по строчкам первой, четвертой и пятой. Лекаря надо куда-то приткнуть. И еще кого-то пятого найти. А мы уже, кажется, все цвета перебрали. Ага! Двух Лекарей мы еще не пробовали?

— Ни разу.

— Значит, так тому и быть: Рыцарь, Лекарь, Музыкант, Лекарь, Чародей.

Динни сняла крышечку со своей строчки. Там стояли: черный Рыцарь в первом столбце, дальше зеленый Лекарь, белый Музыкант, снова Лекарь и пятым — лиловый Чародей.

— Вы молодец, Байджи.

— С седьмой попытки: скверно.

1	Охотник	Охотник	Охотник	Рыцарь	Рыцарь	—
2	Чародей	Чародей	Чародей	Охотник	Лекарь	—	—
3	Музыкант	Музыкант	Музыкант	Чародей	Охотник	+	—
4	Купец	Купец	Лекарь	Музыкант	Охотник	—	—
5	Лекарь	Рыцарь	Воин	Чародей	Музыкант	—	—	—	—
6	Рыцарь	Лекарь	Музыкант	Жрец	Чародей	+	+	+	+
7	Рыцарь	Лекарь	Музыкант	Лекарь	Чародей	+	+	+	+	+


	Рыцарь	Лекарь	Музыкант	Лекарь	Чародей

— Теперь Вы загадайте. Мы отвернемся.

Байджи расставил свои фигурки под крышкой.

— Вообще-то если уметь считать, можно догадаться, какие фигурки Вы выбрали, глядя на оставшиеся.

— Во первых, порядка их расстановки Вы так не узнаете. И потом, это не принято. Для того фигурок в набор и кладут помногу, чтобы на глаз их труднее было сосчитать.

— Ладно. Мы предлагаем: трех Лекарей и двух Жрецов.

— Одна рыжая.

— Три Лекаря, Рыцарь и Жрец.

— Предложение не принимается. Будь так, я бы в первый раз выставил Вам аж четыре рыжие бляшки. Надо заменить всех, кроме кого-то одного. Такие правила.

— Ладно. Лекарь, два Рыцаря, два Купца.

— Другое дело! Две синих.

— Жрец, Лекарь, три Музыканта.

— Опять-таки, если Вы оставляете Жреца, то Лекарь Вам не нужен, и наоборот. Потому что, следуя строчке первой, я задумал только кого-то одного из этих двоих.

— Ну, тогда пусть будут Жрец, Воин и Музыканты.

— Не годится. Из второй строчки надо оставить двоих, только поместить их в другие столбцы. Два-то цвета, хотя и не места, Вы угадали!

— Прав Светлый Князь Атту-Варра: с Вами, Байджи, не сговоришься. Хорошо: Музыкант, Лекарь, Купец, два Музыканта.

— Две рыжих, одна синяя.

— Купец, Лекарь, Охотник, Музыкант, Чародей.

— Три рыжих, две синих.

— Поменяем местами Чародея и Музыканта.

— Всё. Угадали.

Байджи поднял крышку над своей выборкой. И точно: желтый Купец, зеленый Лекарь, коричневый Охотник, лиловый Чародей, белый Музыкант.

1	Лекарь	Лекарь	Лекарь	Жрец	Жрец	+
2	Лекарь	Рыцарь	Рыцарь	Купец	Купец	—	—
3	Музыкант	Лекарь	Купец	Музыкант	Музыкант	+	+	—
4	Купец	Лекарь	Охотник	Музыкант	Чародей	+	+	+	—	—
5	Купец	Лекарь	Охотник	Чародей	Музыкант	+	+	+	+	+


	Купец	Лекарь	Охотник	Чародей	Музыкант

Бывший устроитель стихий стащил с плеч рубаху. Под одеялом выбрался из штанов. Подал то и другое мохноножке — так лицедей, играя побежденного воина, вручал бы супостату свой деревянный меч. Динни сказала:

— Вы настоящий мастер игры. В Вашем-то хвором состоянии, да с первого раза объяснить новичку всё так, чтобы он Вас обыграл… Нет, Вы просто умница, Байджи!

— Многое зависит от дарований ученика. Проигрыш есть проигрыш. Две строчки! Позор!

— Не грустите. Одежку Вашу я, так и быть, заберу. Выстирать ее не мешает. Да и Вам искупаться, после тюрьмы-то! Я скажу, чтобы баню приготовили.

— Потом. Сначала дело.

— Которое?

— Спасение живой твари. В моем лице.

С этими словами мастер Байджи снова приложился к бутылке.

Глава 20. Умбло выдвигает условия

Остаток вечера в гостеприимном доме Джиллов прошел спокойно. Правда, Джабарая удержать не удалось: он побежал в «Огненную птицу». Вернулся через два часа, с большим ворохом бумаг, довольный, как последний болван.

— Ну, что? — спросила Динни.

— Этот Маудо большой подлец. Лежит себе в «Птице», с постели не встает: хворый. Толком его и не припугнешь… Вещи канарины, сказал, растащили другие девушки. На удачу: чтобы, дескать, и их заметил кто-нибудь из важных господ. За полтора месяца девчата поувольнялись, разъехались…

— Так-таки совсем ничего не осталось?

— Самая малость. Вот тут у меня список. Плащ белый, короткий. Два горшочка с благовониями. Бутыль жидкого мыла. Медная брошка. Платок, две ленточки для прически. Это все я забрал и уже отдал Канари.

— Опять у нее сидел?

— Да. И вот ее почерк.

Джабарай достал клочок бумаги.

— «Я тебя люблю»… Это что такое?

— Она написала.

— Тебе, что ли?

Мне! — молвил Джабарай и расплылся самой счастливою улыбкой. Но тут же овладел собою, принял серьезный вид.

Благородный Эйджен взял у брата листок. Прочитал.

— Придет мастер Кеаро, сравним. Прежние-то записки все у него. А что еще у тебя за бумаги?

— Печатные картинки. Висели в канариной трактирной комнатке на стене.

— Вот это важно. Посмотрим.

На первом листе изображен корабль. На носу его дюжий детина в доспехах, с длинной желтой бородой, вьющейся по ветру. Рука с мечом вскинута вверх: знак, коим носовые, они же корабельные воеводы, призывают встречные ладьи сдаваться без боя. «Пират Золотая Борода», — гласит подпись. Вторая картина тоже из моряцкой жизни: исполинской величины осьминог обвивает щупальцами ладью, утягивая ее на дно. На третьем листе какое-то благородное семейство: отец, мать, мальчик-подросток, юная барышня и домашний гоблин. Место внизу, где была подпись, почему-то отрезано. Четвертый лист — из «Повести о походе за Дисками»: благочестивые странники летят над горами, сидя на спине милосердного Змия. Увидав его, благородный Эйджен опечалился: должно быть, вспомнил супругу свою, читательницу повестей, и затосковал по дому. Пятая картинка: барсук. Подписано: Полосатик, победитель осенних боев 585 года Объединения в Ларбаре. Шестая: несколько соней, каждая в своем квадрате, обведенном узорной рамкой. Видимо, тоже победительницы состязаний. И наконец, седьмая картинка, сделанная с большим искусством: лицо человека лет пятидесяти. Пронзительный взор, насмешливая улыбка в углах рта. Короткие седые волосы, черная с проседью бородка. И птица на плече, судя по всему, голубка.

— Кладжо Диеррийский, Предстоятель храма Плясуньи Небесной. Работа Кладжо Биана, умбинского печатных дел мастера. У меня такая картинка тоже есть, — сказала Динни.

Ближе к ночи вернулись Пинги и Кеаро. Оказывается, ларбарский лазутчик сам пришел к тому же выводу, что и благородный Эйджен: фигурки могли забрать у Канари из комнаты. Как до покушения на девицу, так уже и после.

— Вопрос: кто еще знал о «паломниках»?

— Княгиня Умбинская. Пестрый Предстоятель. Князья Баллуский и Камбурранский. Больше никто.

— У государыни Атту-Ванери есть особо доверенные лица? — спросил Кеаро.

— Например, Тукки, ее забавница и кудесница.

— А вы уверены, что княгиня и Тукки заодно?

— Безусловно! — отвечал Джабарай.

— А я бы не спешил с выводами. Быть может, эта Тукки не разделяет уверенности госпожи своей в том, что на благородного Эйджена и его друзей можно смело полагаться во всем. И решила принять свои меры.

— Если зеркальники в чем-то сродни личинцам, — молвила Пинги, — то они могут отчасти читать мысли тех, чью личину принимают. Я боюсь, что двойник Ваш, благородный Эйджен, тоже может что-то знать о фигурках.

— Насчет двойника нас успокоили. Он теперь служит Пестрому храму…

— Это называется — успокоили?

— Но храм тоже требует найти фигурки. Значит, они не в храме.

— Или жрецы морочат нам голову.

— Украли сами у себя? И теперь велят нам искать?

— А что? Это по-своему разумно, — заметила Динни.

— Хотя и свинство, — добавила лешачиха.

Кеаро, по обыкновению, шагал по зале из угла в угол.

— Я не могу рассказать всего, что узнал сегодня… — начал он

— Ах, да, конечно! Вы же теперь и сами доверенное лицо Пестрого храма! Где уж нам, низким мирянам… — перебила его лешачиха.

— Пестрый храм, как я убедился нынче, тоже не един в себе. Возможно, одна часть жречества играет против другой. Во всяком случае, за фигурками они гоняются наперегонки. И все-таки я не склонен думать, будто всему причиной храм Безвидного. Скорее, Плясуньин храм.

— А он это знает? — спросила Динни.

— Кто? И что?

— Белый храм. То, что Вы его подозреваете.

— Может быть, и знает. Или с Вашею помощью будет знать.

— Уж насчет этого не сомневайтесь.

— Надо понять, зачем нужны фигурки. И тогда станет ясно, кому они нужны, — рассуждала Пинги.

Джабарай промолвил:

— А что, если князь просто решил не отдавать «паломников»? Это не значит, что он не хочет уважить просьбу княгини. Просто почему-то не доверяет нам.

— Спроси у зеркала, Джабарай, почему посольство наше способно вызывать недоверие. Но по-моему, князь не лгал. Он в самом деле растерялся, увидав, что фигурки пропали.

— Значит, он не предполагал, что они кому-то понадобятся.

— А они понадобились. Княжичу, для игры.

— Если о существовании фигурок знал высокородный Булле, — значит, знали и все. Каждая собака в столице.

— Но о свойствах «паломников» он не знал!

— А Вы знаете, мастер Кеаро?

— Да нет же!

— Тогда сядьте. Не мельтешите перед глазами. Я вам всем кое-что должна сказать.

— Да, Пинги?

— Благородный господин Уратранна, как я убедилась, в своем роде редкостный жулик.

— Как так? — удивился Ревандра.

— Мы с ним толковали в Садовом храме. Во-первых, никакого боярина Тутеллина Дагу в Ви-Баллу давно нет. Уехал. И знаете, куда? В Ви-Умбин!

— Но он же в опале!

— Ожидает прощения по случаю свадьбы князя Джабирри. И на сей счет его сведения вернее верного, иначе бы он не поехал. А еще о прощении опальных умбинцев очень любопытствует барышня Лалаи Гианьян. Она живет там же, в Садах, учится у кудесника Талипатты. И любопытство ее какого-то странного свойства: по-моему, ей страшно не хочется, чтобы ее брата освободили.

Кеаро снова поднялся со скамьи.

— Знаете, Пинги, со мною эта барышня тоже заводила подобный разговор. Как с недавним узником умбинской тюрьмы. И мое впечатление не расходится с Вашим. Тут какая-то их, Гианьянов, семейная дрязга.

Благородный Эйджен заметил:

— Думаю, всему этом есть простое объяснение. Получив свободу, будучи восстановлен в правах, Гианьян должен будет присягнуть Умбинскому Князю. Следовательно, семья его больше не будет иметь причин оставаться в Ви-Баллу. А барышне Лалаи, должно быть, не хочется расставаться со своим наставником, мастером Талипаттой. Отсюда и ее печаль при мысли о возвращении в Умбин.

— Расставаться с наставником — или с княжною Баллуской? Высокородная Байдамби и эта Лалаи, как говорят, большие подруги.

— Это тоже возможно.

Пинги продолжала:

— Кстати, насчет княжны. Я ее там, в Садах, сегодня видела. С любовником. Не такая уж она страмница, как болтают.

— И что боярич Макобирри?

— Ха! В том-то и штука, что дружок княжнин — отнюдь не Мако!

— А кто?

— Некий парень, на благородного не похож.

— При оружии?

— Нет, благородный Эйджен. Говорю же: из простых. Чернявый, усатый, глазки блестят. Куртка синяя, шарфик белый.

— Тьфу, чтоб меня! — воскликнула мохноножка.

— Ты его знаешь, Динни?

— Это тот белый мастер, который в Ларбаре на шпинете играл. Приятель Чибурелло. Только там он в парике был, в белом, а тут со своими волосами. Я его уже и в Ви-Баллу видела. Сдается мне, это он поддельную печать нам соорудил. Матушки Плясуньи ради.

— И теперь решил обо всем рассказать княжне? Выдать нас?

Пинги покачала головой:

— Им с княжною, я думаю, не до печатей было. Сидели в саду, в беседке. За руки держались, шептались ласково. Чуть не целовались.

— О чем шептались-то?

— Я недослышала. Уратранна меня оттуда увел.

— Так что о благородном Уратранне?

— А то, что он собирается все стихи для действа сочинять сам! Похоже, уже и сочинил. Ну, роль людоеда я себе выторговала. А вы все можете не надрываться: остальные роли за вас напишут, и куда лучше, чем написали бы вы. И потом вам подсунут. Князь будет вас хвалить, а Уратранна — тайно тешиться.

— Так ведь это же хорошая новость!

— Хорошая, Динни. Если бы еще Уратранна сказал об этом сразу, а не валял дурака нынче на княжьем совещании.

Ревандра молвил:

— Я не понимаю: зачем благородному Уратранне выдавать свои стихи за чужие? Я, по крайней мере, присваивать его труд не стану.

— Станете, как время подожмет, благородный Эйджен. Потому как на ближайшие десять дней у Вас есть дела поважнее стихов. А князь торопит. Зачем эта затея Уратранне? Кажется, затем, что папаша его, старый самодур из города Марбунгу, строго-настрого запретил сынку заниматься стихотворством. А сочинять-то хочется! Дарование-то в себе не задушишь! Вот бедняжка и выкручивается, как может.

Кеаро пристально взглянул на лешачиху:

— А не то ли стало причиной столь жесткого запрета, что однажды наш юный дворянин разразился песней про Медный Таз?

Некоторое время все молчали. Потом Кеаро сказал:

— Держались бы Вы, Пинги, подальше от этого храма в Садах.

— Кто бы говорил…

— Если бы не Пинги, мы многого бы не узнали, — заметила Динни.

— Может статься, мы вскоре узнаем о высокоученой Пинги самое горестное. Если она не уймется.

— Ладно Вам! Буду ходить в измененном обличии.

И опять наступило молчание. Нарушила его мохноножка.

— Сведения о «паломниках» могли уйти в Садовый храм через княжну.

— И если о них прознал чародей Талипатта…

— Вот-вот. Взял их на изучение, а потом сказал: ничего особенного.

— Или наоборот: опасные чары, оставьте фигурки у меня.

— Если бы Талипатта захотел заполучить их, он давно бы уже изготовил подделку. И преспокойно вернул ее княжне.

— Да-а… Видите, Пинги: лучше бы Вам туда, в Сады, и носа не совать.

— А кто бы тогда устроил дело со стихами?

— Если стихи будут вроде Медного Таза…

— Главное, чтобы князю понравилось.

— Чтобы нас не опозорили, выход один: писать стихи самим.

— Если удачно получится — отвезем действо в Марди. И там поставим. Тамошние лицедеи будут получше здешних.

Динни кивнула. И сказала:

— Пока есть более насущные задачи. Что мы делаем завтра?

Джабарай тоже встал из-за стола:

— Потолкуем с бояричем Макобирри. И с княжною Байдамби. Скажем им, что к Канари начала возвращаться память… Что она вспомнила, как играла в «паломников» с Мако. Или с княжной.

— Угу. И Канари добьют, — отозвалась лешачиха.

— Пусть попробуют! А мы устроим засаду.

— Вот тебя и посадят.

Мастер Кеаро раскрыл на столе вощаный складень. Принялся чертить тростинкой.

— Обобщим то, что мы знаем. Княжна Байдамби готовится в жрицы Плясуньиного храма. Связана с белыми мастерами. Вопрос: не могла ли она подкинуть записки на пиру?

Ревандра должен был согласиться:

— Могла. И мне, и Канари. Мы уже вспоминали: тогда, в дверях… И на подол платья Канари наступила тоже княжна. Это я видел.

— Удалить братнину подружку из залы. Хотя бы на время. И сунуть записку к Вам за рукав, благородный Эйджен.

— А другою запиской вызвать Канари ночью в балаган. То есть удалить девицу из дворца. Чтобы спокойно взять из ее комнаты «паломников».

— А убийцу, по-Вашему, тоже подослала княжна? Белые люди сторонятся кровопролития!

— До поры до времени. Вы же все видели, как княжну раздражала эта девица. И потом, убить Канари были причины у многих. Может быть, убийца просто следил за девицей, видел, что она покинула дворец — и воспользовался случаем, чтобы напасть на нее вне княжеских покоев. На кого работал убийца — это уже другой вопрос.

— Королевские ножны…

— Вот именно, Динни. Да еще эти наши сомнения, одна девица или две. Мне скоро мерещиться начнет, будто эта Канари сама себя, второе свое «я», с галереи скинула. А убийца с кинжалом уж после подоспел. В дурной час Вы, благородный Эйджен, согласились распутывать это дело!

— Да Вы-то, Кеаро, отчего так хлопочете? Благородный Эйджен дал слово княжичу. Но Вы сто раз уже могли отступиться, коли боитесь!

— Не за себя, Динни!

— А за кого?

— За всех присутствующих…

— Тогда окажите любезность: отвалите отсюда! Сразу всем спокойнее будет.

— …и не только. За храмы. За семерых Предстоятелей. За все Объединение, если хотите.

— Вы, похоже, сами уже запутались, на кого работаете.

И долго еще друзья благородного Ревандры бранились между собой. Лишь около полуночи спор их был прерван: явились мохноног Лутта и Чибурелло.

— Соглядатайство — опасное ремесло! — заметил Кеаро своему рабу.

— А то ж!

— Ну, рассказывай, где ты был.

— В Пестром храме.

— Почему так долго? Пытали тебя там, что ли? Всех выдал?

— Никого. За Вами, господин, я не шпионил. Вам я предан. Потому как продан Вам. Да не абы как, а за хорошие деньги.

— А за кем ты шпионишь? — спросила Динни.

— Не скажу. Обет дал.

— В Белом храме на Дьерри?

— Да нет. В Пестром. Нынче.

— Ты состряпал кашу? — вспомнил Кеаро утреннее свое распоряжение.

— Да.

— И где она?

— В храме отобрали. Я ж ее Вам нес. Мне посыльный из храма сказал — Вы в книгохранилище, велели, чтобы я к Вам явился. Ну, я кашу и прихватил…

— Подумай еще раз, Чибу: ты не знаком с Канари?

— Теперь знаком. Водили меня на нее смотреть.

— Сегодня?

— Угу. Красивая баба, ничего не скажешь.

— А прежде ты ее не видал?

— Не-а. Это-то досточтимые и проверяли.

Как она себя чувствует? — спросил Джабарай. Будто сам не был у зазнобы своей каких-то несколько часов назад.

— Ничего. Выздоравливает. Спит, Вас во сне поминает.

— Меня?

— Угу, так и лопочет: Танни, Танни, голубчик мой… С ней старушка сидит.

Какой еще Танни? — вскинулся было Кеаро. Ревандра объяснил: Таннар — это имя. А Джабарай — прозвание.

— Да ты-то, Чибу, откуда это знаешь?

— Мне старушка сказала.

— Ладно. А кто тот музыкант, с кем ты пел в Ларбаре, в дому у моего батюшки? Не древлень, который Самсаме, а другой, человек? Ты его знаешь?

— Как не знать! Джани его зовут. Прозвище — Парамелло.

— Кто он такой, откуда?

— С Дьерри, из Коина.

— Работает на Белый храм?

— Когда как.

— Чем занимается?

— Так Вы же слышали. На шпинете играет. Поет. Песни сочиняет.

— Грамоты подделывать умеет?

— Не без того.

— Так что же он тебе не выправил бумагу, что ты свободный гражданин? Впрочем, не трудись отвечать. Продали тебя твои дружки, чтобы пристроить ко мне. Никакие законные власти тебе ничем не грозили. А с Канари этот Джани как-то связан?

— Откуда ж я знаю? Мы втроем не так долго и выступали.

— И что, большой успех имели?

— Ну, чтоб не хвалиться… Немаленький! Парамелло, Чибурелло и Самсаме-ли-Дулия. Ларбарские и иные побережные песни. Фанг!

Как-как ты сказал? — переспросил Джабарай. Фанг? «Счастье», то бишь?

— Вроде того.

— Я понял. Этот Джани, или как его еще зовут, и есть побратим Канари! Это он для нее песни пишет!

— В том числе и Медный Таз?

Чибурелло возмутился:

— Не-е, господин! Такой мерзости Парамелло не поет.

— Сам не поет, а сочинить-то мог! Самсаме, опять же, туда приплел… Скажи, Чибу: а какие дела у этого твоего приятеля Парамелло с княжною Баллуской?

— Почем я знаю?

Лутта, смирно стоявший у дверей, взял слово:

— Вот вы, господа хорошие, тут шумите, шумите… А у меня для вас весточка.

— От кого?

— От умбла!

— А, ну тебя! Тоже еще, шутник выискался.

— Вот вы ругаетесь, а весточка, между прочим, про ваших «паломников».

Тут-то все и застыли, кто где стоял или сидел.

Динни подошла к мохноногу. Взяла его за руку, отвела к столу.

— Рассказывай по порядку. Где ты сегодня был?

— Пошел, как ты сказала, искать капитана Абукко. Он и взаправду тут, в столице. Приплыл на следующее утро после вас, на своей ладье: той, которая полегче. На ладье и ночует. Я к нему зашел, поздоровался. Сказал, что я от тебя. Он через меня привет передал господину Ревандре от супруги его.

Недоброе подозрение мелькнуло во взоре благородного Эйджена. Госпожа Ревандра так еще молода. Решимости ей не занимать. До замужества она очень любила кататься в лодке по реке, по заливу. Конечно, она знакома и с капитаном Абукко. Уж не взбрело ли ей на ум тайно последовать за мужем в Ви-Баллу?!

— Скажи, Лутта: там, на ладье, ты не видел никакой женщины?

— Вроде, нет.

— Хорошо. Продолжай.

— Ну вот. Пошастал я еще по городу, по своим делам. Возвращаюсь домой, и вдруг — Семеро на помощь! Прямо поперек дороги — умбло! Синее, с глазами, всё в пене. И говорит: ежели невеста твоя, Лутта, хочет получить «паломников» — Чародея, Музыканта и Охотника — то пусть потолкует со своими друзьями, не согласятся ли они сменять трех этих «паломников» на одного Воина. Так и сказало! И примолвило, что ответа ждет на днях.

— Где? Куда приходить с ответом-то?

— Оно сказало: само меня найдет.

Это было наваждение, сказала Пинги, подумав. Обычное чародейское наваждение. В обжитых краях умблы не водятся.

— Кто мог такое сделать?

— Любой кудесник-наважденец. Например, я.

— А жрецы?

— Едва ли. Скорее, чародеи.

— Зачем?

— Разве не ясно? Вор желает поторговаться с нами о «паломниках». Вернуть нам часть за вознаграждение.

— Но Воина у нас тоже нет!

— И вор это отлично знает. Стало быть, под «воином» он разумеет кого-то другого. Не фигурку.

— А кого?

— Возможно, кого-то из нас. Кто у нас самый боеспособный? Джабарай? Или Вы, мастер Кеаро?

— Я — всего лишь соглядатай…

Динни сказала:

— Что ж, будем торговаться. Как увидишь умбло опять, Лутта, скажи ему: мы готовы обсудить его условия. Только не через посредника, а лично.

— Эх…

— Не обижайся. Просто мне же тоже охота на умбло поглядеть. Да вот и Пинги не откажется. А если кто из нас тут и может что-то решать, то только сам благородный Эйджен.

Тут за дверьми послышался шум, возня. Кеаро выскочил в коридор. Динни высунулась вслед за ним:

— Что там такое?

— Стихоплет наш, кажись, зарезался!

Одеяло на постели у Байджи действительно заляпано кровью. Самого бывшего устроителя девица Вирри уже успела скрутить. На руке ниже локтя у него — длинная царапина.

— Ты что ж это творишь, гаденыш? — орет Кеаро, ухватив стихоплета за волосы. Тебя уважаемый Джилл приютил, так ты в дому у него Творца Жизни гневишь?

Бывший устроитель отвечает неожиданно ровным, трезвым голосом:

— Не волнуйтесь так, мастер. И девушку успокойте. Всё уже.

— Зачем ты это сделал? — спрашивает Динни. А Кеаро пробует сосредоточиться для наложения рук. Замечая это, Байджи усмехается:

— Зря Вы это. Дали бы лучше тряпку какую-нибудь, перевязать.

Руку стихоплету перевязали. Что тут произошло? — спросила Динни у охранницы.

— Вроде, все спокойно было. Лежал, выпивал, сало жрал. Девушка пришла, которую Вы для него вызвали. Он мне велел не подглядывать. Ну, сколько-то он пробыл с ней: меньше четверти часа. До серьезного дела, может, и не дошло, а так, по мелочи. Но из комнаты я не выходила. Девушка ушла. А он, видать, пока я отвернулась, со стола ножик стащил. Выждал, пока я к нужному ящику отлучусь, да и резанул…

— Всё так, — подтвердил бывший устроитель.

— Но зачем?

— Я, извольте видеть, нынче водки в первый раз в жизни выпил.

Мастер Кеаро начал что-то понимать:

— А сало когда в последний раз ел? И вообще убоину?

— Уже не помню. Я в устроительских учениках — с пятнадцати лет.

— И с тех пор постился и трезвость соблюдал?

— Пиво — пил. По новогодним праздникам. Тогда же, бывало, и курил.

— И уж точно крови не проливал. Так?

— Так.

— И с продажными девками не путался?

— Нет. За деньги — нет.

— Ясно. Только по обоюдной любви. И теперь решил разом нарушить все свои обеты?

— А Вы, мастер, ежели не секрет, кого представляете?

— Не важно. Допустим, господина Ревандру. Вот его, — Кеаро указал на Эйджена.

— А господин — он кто?

— Тебе, что ли, тоже память отшибло? Посол княгини Умбинской. Мы нынче еще о действе толковали.

— Понял. Тогда я хочу Вам признаться. Я Байджи Ларбарский, великий грешник.

— Брось. Ты не из Ларбара, это сразу видно.

— Тогда Байджи Баллуский, пророк.

— Еще и помешательство. Или… У тебя раньше был обет не врать?

— Угу. Представителям законной власти.

— И на кой тебе все эти выкрутасы?

Так же кратко и веско, как прежде объяснял правила игры в «пять паломников», бывший устроитель Байджи ответил:

— Таков мой единственный способ справиться с тем, что со мною приключилось. Там, в балагане. Вот Вы, мастер, у князя на заседании говорили, будто у меня стихии расстроены…

— Скажешь, нет?

— А как по Вашему чутью, стихии Равновесия во мне мало — или наоборот?

Кеаро задумался.

— Сейчас уже меньше. Раньше было — через край.

— И то потому только, что я, пока под замком сидел, расстраивал это свое Равновесие, как мог. А то бы околел давно. Но теперь, с вашею доброй помощью, — Байджи обвел взглядом собравшихся людей, мохноногов, лешачиху и полухоба, — теперь все наладится.

— Так все-таки каким таким страшным заклятием заговорен княжий балаган, что ты там чуть в полное Равновесие не пришел?

— Это не заклятие. Просто рядом с театром есть место… Бр-р, говорить тошно, что за место!

— Всемирное средоточие Равновесия?

— Похоже на то.

— Не удивительно, что жрецы его сторонятся, особенно пестрые. Затянет — не вырвешься.

Тут Динни спросила:

— А где оно, это место? Между стеною балагана и княжеским нужником?

— Угу. От площади стенкой отгорожено. Там еще театральные объявления висят. А за другою стенкой, что во двор смотрит, — каморка, где я сидел.

Главы вне действия

Храм Безвидного в Садах. Начало летнего вечера. На крыльце домика чародея Талипатты стоят две дамы.

От храма в сторону ворот шагает человек в синей куртке, с белым шарфом вокруг шеи. Одна из дам говорит другой:

— Я его остановлю. А ты будь поблизости и послушай. Скажешь мне потом, что этот мастер обо мне думает.

Дама в белом идет вперед. Другая, в лиловом, следует за нею на отдалении.

— Мастер Джани Парамелло?

Человек с белым шарфом остановился. Пригляделся. Несколько шагов навстречу госпоже, окликнувшей его. Короткий поклон.

— Да, государыня моя?

Княжна Байдамби подходит ближе. Говорит:

— Вот что, мастер Джани Парамелло. Увези меня отсюда. Куда-нибудь, куда хочешь.

Вот сейчас учтивая мина на лице мастера сменится сперва удивлением, потом испугом. Смешно было бы ожидать, будто на слова, только что услышанные им от госпожи, да еще никогда прежде с ним не говорившей, этот мастер отзовется по-другому, чем любой другой на его месте. Просто княжне отчего-то именно нынче захотелось убедиться: в чем-то служители диеррийского Плясуньина храма не отличаются от всех прочих людей.

Ан нет. Чего-чего, а страха в этих черных глазах не видно. Прав Мичирин Джалбери, сказавший где-то: темный взор лучше светлого приспособлен врать. Некоторая оторопь, да. Но всего на мгновение. И на совсем уж краткий миг — торжество. Что такое? Обрадовался вниманию столь знатной дамы? Ну, да, храмовая служба позволяет простолюдину вырваться на самый верх: кому-то, может быть, это нравится… Или мастер задачке трудненькой рад, как удалец перед доброю дракой? Или просто сумасшедшую увидал? Габай-Радатта точно так же, наверное, сверкнул бы глазами, услышь он о рождении нового дитяти. Каждый по-своему видит совершенство мира. Кому-то чужое безумие, наверное, меда слаще…

Быстро-быстро белый мастер опустил глаза. А когда поднял, попытался не на шутку завладеть взором княжны Байдамби. Как дети смотрят, а подросши, уже стесняются: в упор, не отрываясь.

Не испуг, а вопрос. Белого мастера Джани занимает сейчас нечто важное-преважное. Рядом с чем речи баллуской княжны — пустейшая чепуха. Гордитесь, княжна: поводом к этому вопросу послужили Вы. Даром что Ваша бездарность в храмовом ученичестве всем известна.

Сколько ему лет, этому мастеру? Ровесник Байдамби, а может, и чуть младше. Держится, как многие невысокие люди: прямо, слегка откинувшись назад, с вызовом: а ну-ка, мол, только попробуйте нелестно отозваться о моем росте! Широкий шарф на самом деле еще шире: белое полотнище тонкой ткани свернуто по длине в несколько слоев. А если развернуть, будет как большая шаль. Волосы черные, жесткие. Усы скобкой на моряцкий обычай, подбородок и щеки выбриты. Счастливый восточный цвет лица, краснеть, кажется, не способного никогда. У самой-то княжны щеки сейчас залились уже, должно быть, краской гуще земляничного варенья. Надо было набелиться…

Впрочем, мастера Джани белилами не обманешь. Сам искушен в лицедействе. Играет сейчас надвое: взгляд серьезный, а голос с этаким легоньким шутовством. И восточный скрипучий выговор:

— Что ж, госпоже моей совсем-таки все равно, куда ехать?

— Да. На Диерри. За море. На остров Унгариньин.

— Хорошо. Поехали.

Протягивает руку. Не ждет движения навстречу, берется пальцами за ладонь княжны. Ничего необычного. Княжне желательно покинуть столицу? Почему бы и нет. Белый храм давно предусмотрел это — и дождался подходящего часа?

— Скажите, государыня моя: можно где-нибудь тут потолковать, чтобы не посреди дороги?

— В саду есть беседка. Пойдем туда, если хочешь.

Ладонь у мастера небольшая, а хватка крепкая. Вести он умеет: не виснет на руке и не тянет за собою, а высылает чуть вперед. Должно быть, хороший танцор. Жаль, некому оценить искусство его в должной мере. Ибо танцорка из баллуской княжны никудышная. Говорят, и топтыгина возможно научить плясать, если с толком взяться за дело… Для того-то и подоспел мастер Джани из Коина?

Не сходится одно: сюда, в Сады, он не сам явился. Был позван. По просьбе княжны барышня Лалаи передала в городской Плясуньин храм: ежели мастер Джани Парамелло найдет время, пусть посетит храм Безвидного, что в Садах. Лалаи могла предупредить мастера, о чем пойдет речь? Но тогда придется признать, что барышня Гианьян знает намерения подруги своей Байдамби лучше ее самой. Потому что еще мгновение назад княжна сама не знала, с чего начнет разговор. И скажет ли вообще что-нибудь.

Беседка. Растрепанные лозы неизвестного растения. Тыкву садовники здешние сочли недостаточно изысканной, а виноград отчего-то не стал расти. Скамейка. Можно сесть.

Глянув в небо, поведя взором по сторонам, мастер Джани продолжает:

— Насчет Унгариньина — это, может быть, слишком сильно сказано… Однажды коинский Предстоятель, предшественник нынешнего, опробовал сие средство. Уехал. И где он теперь?

— Должно быть, там, на Унгариньине.

— И кому от этого хорошо?

— Ему, наверное. А до прочих — что за дело Плясуньину избраннику?

— Предстоятелю, возможно. Но не Вам, госпожа. Иначе бы Вы не бежали, так ведь?

— Тебе, мастер Джани, не откажешь в тонкости суждений. Да: не будь мне дела до окружающих, я бы и здесь, в Ви-Баллу, жила, горя бы не знала.

— О том и речь. Так что блаженный остров Унгариньин покамест не для нас. А что госпожа моя скажет… ну, например, насчет Видабери?

— Видабери, Небесный Замок? Не слыхала. Где это?

— Пока еще не знаю.

Мастер теперь старается показать: сам он тоже безумец хоть куда. Подумайте хорошенько, княжна, стоит ли этакому дураку доверяться. Что ж, тоже способ отказа… И трусом не прослывешь, и от навязчивой девицы избавишься.

Он спохватился. Столь скорая отповедь, кажется, не входила в его замысел. Сжал пальцы крепче.

— Где это Видабери, я не знаю. Но место такое есть. Чтобы понять, куда нам с госпожою моей отправиться, я должен сообразить, от чего мы бежим. От чего-то, что в Вас самой. С внешним-то страхом всё было бы просто: добраться до Плясуньина знамени, хоть до здешнего посадского. Никто бы госпожу мою там не тронул.

— Ты прав, мастер Парамелло: бежать некуда. Ибо незачем. От себя не убежишь.

Он хотел было перебить на полуслове. Но все-таки соблюл учтивость. Только вихрами черными тряхнул с видом решительного возражения. Дослушал и говорит:

— Не всякая поговорка права. «От себя не спрячешься», — это, по-моему, великая лажа. Можно убежать. Хотя бы от одного «себя» к другому, не меньшему «себе». Только направление выбрать надо. Я не устроитель стихий, чтобы говорить, будто всякой боли соразмерна своя сторона света, — но в каком-то смысле это именно так.

Участие и жалость у мастера наготове. Будто коробочка с сахарными ягодами. Выбирай любую.

— «Боли»? Скажите: «блажи». Вернее будет.

— Я не затем, государыня княжна, имею дело с Белым храмом, чтобы смотреть на блажь как на что-то случайное. Особенно если сердце у человека этой блажью болит.

И добавляет совсем уже по-наставничьи:

— Чтобы от твоей блажи стало хорошо и тебе, и ближним, надо выбрать ей подходящее приложение. Так же и со всякой божьей милостью. Дело за малым: найти тот Белый храм, где Вы, государыня моя, сказали бы: вот мое место. Мое знамя.

— Храм там, где жрец. Ваш совет, стало быть, — подыскать мне хорошего жреца?

— Что-то мне сомнительно, что Вы примете над собою волю другого человека, сколь бы праведным белым жрецом тот ни был. Иначе давно бы уже пустились в странствия, моего совета последнего бы спросили. Равно как и чьего бы то ни было.

— Так это потому, что сама я не жрица, и жрицей не буду. Задатков нет. Хотя бы первейшего и необходимого: чутья к чужой Вольности.

— А разве Вольность бывает чужой?

— Вот именно. Настоящая жрица так никогда бы не сказала. А я говорю. Значит…

— Нет, я, кажется, понял, о чем Вы толкуете, госпожа. «Никто другой за меня дел моих с Плясуньей не разрешит». Так?

— Конечно. Поэтому просьба моя была глупее некуда. Извините.

Не так-то просто забрать руку из руки коинского мастера.

— Да Вы погодите уходить. И злиться погодите. И особенно — хаять себя как божью служительницу. По-моему, Вы как раз ближе к жрице, чем к чему-то другому. Это ведь набожная мирянка могла бы сравнивать одного досточтимого с другим, который угодней Плясунье. Доблестные мужи так живо не обсуждают бабских статей, как иные прихожане — жреческую святость. В Коине народ чуть не толпами ходит от знамени к знамени и меряет: кто из Матушкиных служителей кушает больше мыла?

И все это говорится с таким видом, будто уж он-то, мастер, на веку своем мыла этого три пуда скушал. Мы, мол, с Вами, княжна, храмовые люди, нам всегда есть о чем посудачить.

— Вам это надо? — продолжает он.

— Как можно быть в храме и не терпеть над собою суда от прихожан?

— А Вы бы не потерпели?

— Вряд ли.

— Потому я и толкую про замок. А, скажем, не про корабль. Там кормчий, его слушаться надобно, даже жрице. От гребцов, опять-таки, никуда не денешься… А у замка стены. И проход разрешен только тем, кого хочется видеть.

— Была бы я жрицей, в стенах бы не нуждалась. Не зря у Белого храма стен нет.

— На самом деле есть, еще какие.

— Умела бы я сама справляться со своей дурью, — тогда, наверное, и прихожан бы не боялась.

— По-Вашему, выходит, жрецом Лилового храма должен быть тот, кто способен обойтись без Премудрой, без чар и без книжек. Черным жрецом — кто успешно выкинул вон из головы все мысли о Смерти и Праведном Суде. Если кто-то сам себя держит в пределах здорового рассудка, то ему Белый храм и впрямь ни к чему.

— К тому же, я не пою. Кое-как на сазе играю, да и то потому, что саз хороший, струны заговоренные. Не танцую: это и по сложению моему видно. Танцевала бы — не растолстела бы так. И походка — разве что сваи забивать…

— Только не излагайте всё это недорослому коротышке вроде меня. Оба мы с Вами не в восторге от своей внешности — и ладно. И нечего этого вопроса больше касаться. Сколько бы я ни говорил, какая Вы, госпожа моя, красивая, желанная женщина, Вас мои речи, боюсь, ни шиша не убедят. Меня, соответственно, Ваши доводы тоже…

Снова сыграл, как подобает хорошему лицедею. Во взоре тепло, ласка. В голосе чуть раздраженная насмешка. А под нею, вторым слоем — страсть. Прирученная, смирная, будто пламя в кухонной печке. Вполне пригодная, чтоб пользоваться ею для повседневных нужд. Например, для общения с малознакомыми дамами. И еще кажется, неколебимая уверенность: с дамой надо либо вести любовные разговоры, либо уж не вести никаких. Напросилась княжна на парочку лестных слов…

— Не во внешности дело. А в том, что не танцуя, не двигаясь, не живя так, как белые люди, их не поймешь.

— И что же, здешнего посадского мастера, увечного Маудо, нельзя понять, не будучи сам калекой?

— Не одолев своего недуга, какой бы он ни был: телесный или сердечный. И уж точно, чего нельзя — так это злиться на белых людей, на тех же прихожан, за то, что они белее тебя. А я злюсь. В том числе и на тебя, как ты мог заметить. Что уж вовсе неуместно.

— Ты, государыня моя Дамби, вроде цариц арандийских с их дневниками.

— Не знаю, не читала. Я по-змейски не разумею.

— Если захочешь, могу научить. Дневники цариц считаются образцами самой утонченной тамошней словесности. И вот, сидит какая-нибудь этакая госпожа, мать царей и супруга Змия, в золотых палатах, плачет и пишет, обращаясь к самой себе: ты, ничтожная устрица, жалкая креветка…

— Забавно.

— С твоей стороны еще забавнее, когда ты бранишься на самое себя. Мэйанской даме сие не пристало.

— Лучше на себя, чем на ближних, разве нет?

Мастер, не отпуская княжниной ладони, подымается с места.

— Послушай, Дамби: пойдем-ка отсюда!

— Куда?

— Да тебе же, вроде, все равно? На посад, к примеру.

— Будь по-твоему.

Уходя, княжна даже не глядит в ту сторону, где у дорожки возле сиреневого куста стоит подруга ее Лалаи. Не видит, как барышня Гианьян знаками показывает: хорошо! Очень хорошо!

Улица, тыквы, заборы. Коинский мастер держит теперь свою даму под бочок, посадским обычаем. Что бы там ни говорила княжна о своей полноте, — руки-то у Белого храма длинные. Достаточно длинны, чтобы обнять.

— Говорят, Дамби: если кого-то каждый день обзывать умблом, он-таки посинеет и пену начнет испущать. Я мало что понимаю во придворной жизни. Но скажи: тебя, что ли, дома, во дворце убедили, что ты такая-сякая, сердитая, страшная, людей не любишь, всех в целом и белых в частности?

— Никто не убеждал. Никому не до того.

— Не до княжны Байдамби Баллуской? Ничего ж себе! Было бы у князя Атту-Варры сорок дочек, аки у змейского царя, я бы еще понял. Но ты-то…

— У князя Атту-Варры есть дела поважнее.

— Тебя, Дамби, долго отговаривали от храмового служения? Замуж часто сватали?

— Нет. В храм — так в храм. Лишней заботой меньше.

На некоторое время мастер замолчал. Задумался.

— Н-да. Я не спрашиваю, княжна, уверена ли ты в том, что говоришь сейчас. Хотя, видит Матушка Плясунья, обидно! Человек из ближней родни одного из князей Объединения принимает сан. То есть, глубокомысленно выражаясь, создает сильнейшее средство для влияния Белого храма на дела этого княжества. А всем наплевать? Это выходит, за пределами Диерри храм Плясуньин нынче ни во что не ставят, так? Просто-таки не верится. Но я спрошу по-другому: как это получилось, Дамби? Ты себя перед родичами так сумела поставить, что твои решения даже не обсуждаются?

— «Поставить себя»!.. Государь Атту-Варра Баллуский слишком хорошо сознает, сколь тяжек его княжеский долг. Стало быть, чтобы быть в состоянии этот долг нести, надобно иметь что-то такое, чем иногда развеяться, на что отвлечься. Отсюда зодчество, театр и прочее. Ибо государь перед страною своей обязан сохранять себя бодрым и не впадать в уныние. Следовательно, он не только вправе, но и должен тратить на свои увлечения то время, те силы и богатства, какие на всё это надобны. И в итоге на остальное, на сами государственные дела, остается не так уж много сил, времени и средств. А что до родственников князя… Чем реже они напоминают о себе, тем успешнее помогают князю исполнять его долг. Так решено в семье давным-давно. Плясуньин храм? Превосходный выход для княжны! А что дворец наполнится белыми жрецами, так Пестрый храм, в случае чего, даст им укорот. Так считается.

— Ну, хорошо. А канцлера, боярина Нальгинарри, твоя судьба разве не волнует?

— А кто я боярину, чтобы он решал мою судьбу? Дальняя-дальняя родственница. Как канцлер он имеет, конечно, какие-то виды насчет будущего княжьей дочки. Ибо белые обеты, безбрачие, в государственных делах не помеха. Нужно будет упрочить союз с кем-то из князей Объединения — подберут баллуской княжне беззаконного кавалера из тамошней княжеской родни. Князь Атту-Варра сможет признать своими внуками детей от этого союза… Но сейчас такой необходимости нет. Значит, и в княжне пока нужды нет. Пусть развлекается, как хочет…

— А брат твой? Тоже пусть развлекается? Потому как каждый шаг княжича в сторону государственных дел будет расценен как скрытый упрек родителю, чтобы не сказать — как пожелание скорейшего его отречения, а то и чего похуже?

— В какой-то мере так.

— В змейском царстве говорят: не стриги волос, пока родители живы. Ходит какой-нибудь начальник высокого ранга, седой уже, а все же с длинными космами: на случай, если дряхлый батюшка пожелает отечески его за те космы оттаскать. Тут что-то похожее: не взрослей, чтобы отец твой не подумал, будто ты больше в нем не нуждаешься? И чем больше причуд и выкрутасов самого ребяческого свойства, тем лучше?

— Тут еще отчасти и другое. Сам-то батюшка наш на престол взошел рано: моложе был, чем Дагубул сейчас. В какой-то степени забавы княжича — средство показать, что он способен прожить такую жизнь, какая отцу и не мечталась.

— Лишний раз позлить батюшку. Да, дело знакомое. Я, Дамби, знаешь ли, в чем-то сам такой. Думал: вот, батя мой, коинский резчик печатных картинок, хоть Белому храму и служит, а вором никогда не был. Ни в тюрьму, ни в каторгу не хаживал. Так уж я ему покажу, что я его круче! И все сделал, чтобы под суд попасть: так скоро, как только сумел. По мелочи, правда, а все-таки — приговор! Три дня на цепи! Тут-то батя мне и рассказал про собственные свои кандальные дела. Прежде молчал, потому как я не спрашивал. А он жалости моей не хотел. Или ждал, что я стороной разузнаю…

— И сколько тебе тогда было лет?

— Пятнадцать. Говорю же: как только я стал подсуден, так и рванул…

— Вот-вот. Дагубулу сейчас двадцать шесть. Мог бы уже и уняться.

— Вы с ним погодки?

— Да. Я старшая.

— Но послушай: княжич ведь был женат. С его супругою тебе совсем-совсем не удалось подружиться?

— Княжна Камбурранская и при жизни была девушка строгих правил. Не мне чета. Во дворце сразу «поставила себя», как ты выражаешься, княгиней. Пусть будущей, а все-таки хозяйкой. И еще: наверное, я не могу по-хорошему принимать тех людей, у кого все разговоры — про собственное семейство, про батюшку с матушкой, братьев-сестер, и как им всем вместе в Камбурране весело было и хорошо. Зависть, мой мастер.

— Прости. Про семейные дела я заткнусь.

Вот уже и река впереди. Помолчав немного, мастер Джани молвит:

— Еще раз прости, Дамби, коли я спрашиваю про то, про что нельзя. Но — матушка твоя, княгиня Баллуская… С нею что сталось?

— Матушка, как я ее помню, — хороший человек. Сильный. Если не княжество, то дворец она держала, как должно государыне.

— И уж ей-то точно дело было до всех?

— Да. Она захворала, когда мне было девять, а Булле восемь лет. Больше двух лет болела. Лекаря говорили: опухоль… А потом, когда от болей стало невмоготу, отправилась на Озеро, ко Владычице-Целительнице. И оттуда не вернулась.

— Так это же, Дамби, может значить разное. Могла же княгиня исцелиться и остаться там, во Владычицыном храме! Ты туда не пробовала поехать? Понятно, остров Владычицы не всем открывается, — но вдруг?

— Не хочу.

— Почему?

— Страшно. Слишком страшно.

— И непонятно, что страшнее: если княгини, избавьте Семеро, нет в живых, — или если она не помнит тебя.

— Если я и ей не нужна. Если ей тоже…

— Брось это, Байдамби, Семерых ради! Не может такого быть. Мы с тобой наберемся храбрости — и как-нибудь непременно туда поедем. А дальше уж как Владычица решит.

— Не знаю, Джани.

Вот оно, Озеро. Закатный свет на воде. И где-то там Зеленый остров.

Что сказала бы матушка об этом вот коинском мастере? Может, Дамби и не права, но кажется ей, что княгине Геккори Баллуской он бы понравился. Потому что не пробует казаться чем-то другим, чем есть. Не притворяется. При всех своих лицедейских ужимках.

— Скажи, Дамби: матушка твоя княгиня могла бы стать хорошей зеленой жрицей?

— Думаю, да.

— Вот и я так подумал.

— Во дворце о княгине не принято вспоминать. Не решили еще, как называть ее: бывшая? Покойная? Отец если иногда и говорит о ней — при гостях из дальних мест — то как о мертвой. Брат… Не так давно он спрашивал про матушкины украшения. Это, насколько я помню, был первый раз, что он о ней вспомнил, года за три…

Злые слезы. Стороннему человеку понятно: княжич Булле, вероятно, чувства сиротские таит внутри своего сердца. Ибо в семье не принято выставлять их напоказ. Затем и не принято, чтобы был еще один повод друг на друга злиться.

Мастер Джани обнимет спутницу свою теперь уже обеими руками. Притянет ближе к себе. На груди у мастера не поплачешь: тем и плох невысокий рост. Но можно стоять, прижавшись, щекою к щеке.

— Ты не вернешься во дворец, Дамби, — говорит он. Тихо и наотрез. Будто это он, мастер Джани из Коина, сам пришел к такому решению.

Княжна чуть отстраняется. Когда ладони ее успели очутиться на плечах у мастера, под белым его шарфом? Вот, виден истинный искусник уличных нежностей. Мастерство сие не в том, чтобы самому проделать те-то и те-то движения, а в том, чтобы дама твоя и не заметила, как начала отвечать тебе. Так на помосте, говорят, Героя играет не столько сам Герой, сколько Сподвижник, который подталкивает его в нужную сторону.

Байдамби пойдет вперед. Мастер — рядом.

— А твоя, Джани, матушка — кто?

— А я не знаю. Батя говорил мне, пока я мальчишкой был, что белая жрица. Да в Коине всем так говорят, кто из подкидышей. Батя ведь тоже меня из храма взял. Я до сих пор не знаю, родной я ему по крови или нет. И сам он надвое говорит. А мама? Может, и вправду кто-то из жриц, с кем батя по молодости дружен был. Или из храмовых плясуний, из кабацких девчонок, или еще кто, кому дитё некстати было… Слушай-ка, Дамби: а ведь диеррийское княжье семейство тебе тоже родня, так ведь? Можем их посетить, ежели захочешь.

— Да. Сестрица моя дальняя, княжна Диеррийская, белая жрица — не мне чета. Лучшая меж ученицами Предстоятеля Кладжо.

— Ты опять за свое, устрица несчастная? Ладно: на Диерри не поедем. Разве что сам досточтимый Кладжо пришлет за тобою свою ладью под белыми парусами. Ну, а еще куда-нибудь? В Умбин?

— Только и недоставало белых людей на свадьбе брата моего двоюродного Джабирри.

— Зато там есть печатных дел мастер Кладжо Биан. Видала его картины? Он, правда, батю моего не любит. Во взглядах на художество с ним расходится…

— А мне слишком часто повторяют, будто обличием я — вылитая княгиня Атту-Ванери в молодые ее года. Не очень-то хочется видеть, во что я превращусь, когда мне станет пятьдесят.

— В кого ты превратишься, и гораздо раньше, — это я, похоже, уже знаю. Только пока не скажу. Не все подробности еще сообразил. Поехали на тот берег, что ли?

VI.

Мастер Джани спускается к реке. Не там, где пристань, а чуть поодаль. Свистит. Из прибрежной темноты подплывает лодочка. На веслах кто-то из белых перевозчиков.

По пути Джани молчит. А на посадском берегу, дав лодочнику время отойти подальше, спрашивает:

— Скажи, княжна: которое из новейших строений твоего батюшки тебя раздражает больше всех?

— Балаган.

— Тогда идем туда.

Переулки в приречной части посада. Объятие крепче. Для встречных, чтобы меньше любопытствовали, с кем это таким гуляет нынче мастер Джани Парамелло?

— Удивительно, Дамби, но насчет канцлера ты, видимо, права. По крайней мере, никто нас с тобою не провожает. Или в княжьей охране служат ребята, чье мастерство мне не по зубам.

— Княжеская стража занята чем-то более важным.

А что, если сейчас мастер Джани задаст вопрос: чем именно? Что за недавний переполох во дворце, какие такие фигурки «пяти паломников», числом восемь, ищут нынче по всей столице?

То есть все-таки храмовый ходатай. Разве мастер, исполняя основное свое задание, не может уделить часок-другой разговорам с баллуской княжною? И делу польза, и себе не в убыток…

Ну, пусть. Выведывай, Джани Парамелло, что тебе надобно. А княжна послушает, как ты это будешь делать. Белой науки ради.

— Разреши для меня еще одну задачку, Дамби.

— Да?

— Насчет высокородного Макобирри, боярича Нальгинарри. И его роли во дворце.

— Точное слово, мастер: роль. У боярича вся жизнь в этом. В ролях. Это причина тому, почему он так не любит театр. Не как здание, а как род занятия.

— Ибо сам весь век на помосте, во всякий час?

— Да. Его беда в том, что он постарался быть почтительным сыном своему батюшке. Доказать, что он страшнее всякого умбла, не путем непослушания, а как раз наоборот. Доведя до бессмыслицы отцовы замыслы на его, макобиррин, счет.

— Как это?

— В юные свои годы боярин Курринджа состоял во ближних друзьях при брате и сестре: Атту-Варре и Атту-Ванери. Очень любил их обоих. В роду Нальгинарри это, кажется, семейная черта: уж если любить, то сразу двоих. Но сыну боярин заповедал: дабы не горевать тебе, как мне, по княжне, выданной замуж в дальнее княжество, люби друга своего Дагубула — а в пару ему возьми супругу его, когда Дагубул женится. Так и вышло. Но не то чтобы у княжны Кадели этот мужнин друг вызывал доверие. Может быть, отчасти именно потому, что Мако всё время был рядом, во всё мешался, супружество у Кадели и Дагубула не сладилось. А Мако был влюблен, да не на шутку: в обоих. И скоро обернулось дело тем, что Булле и Макобирри стали шататься по столице, по трактирам. Шалить и проказить. Чем безобразнее, тем с большею охотой. Ибо княжичу тоже надобно отвлекаться от домашних горестей. Каждую ночь до утра. А днем, пока Булле спал, Макобирри сидел у княжны. И рассказывал, как княжич любит ее. И напивается Булле, мол, только чтобы скорбь сердечную залить, и когда с девками кутит, то всякий раз свою Кадели вспоминает… Так мы и жили несколько лет. А потом Кадели не выдержала. Лжи этой общей не выдержала. При том, что Мако-то был вполне искренен. Не во гнев Семерым будь сказано, но жизнь тогда в нашем семействе никому не мила была. По крайней мере, младшему поколению уж точно. Но Кадели, как самый серьезный из обитателей княжьего дома, решила действовать. «Не хочешь жить — умри». Уехала в Марди, стала черной жрицей. Оставила Булле молодым вдовцом. «Свободным для всех тех мерзостей, к каким он себя приучил», — так она говорила. Дагубул, по чести сказать, и в браке чувствовал себя не слишком-то связанным… И обычая своего не оставил. А Макобирри было очень больно. Пара распалась, роль всей жизни рухнула. Да вдобавок Мако понимает, что сам он тому причиной. Он, разумеется, нипочем не признал бы своей вины. Но как бы там ни было, он человек совестливый. К сожалению… И не дурак. Что творится с ним, пока Кадели здесь, в столице, да если еще Дагубул рядом с ней, — такого, Джани, никому врагу не пожелаешь. Хотя, глядя со стороны, всякий сказал бы: глупейшая глупость.

Джани слушает все это. И молвит, словно бы подводя итог:

— Ты любишь его, Дамби.

— Да. Конечно. Хоть иногда Булле и ведет себя, как скотина. Мы с ним не близнецы, а все равно смотрим друг на друга, как в зеркало. Тоже — семейная черта. Ты спрашивал, называли ли меня умблом. Нет, не называли. Но когда смотришь на то, что творит твой братец, как он вином, девицами, гулянками разрушает сердце свое — и в лекарском смысле, и во всяком другом… Смотришь и не делаешь ничего, чтобы это прекратить… И больше того: не хочешь ничего делать…

— Я не про княжича. А про Макобирри. Ты очень любишь его.

— Ты не замечал, мастер Джани, как иногда слова значат нечто обратное тому, что вроде бы должно в них содержаться? «Очень любить» — это, будто бы, больше, чем просто «любить». А на самом деле — меньше…

— Признаю: тут я слажал. Любишь. Не «очень», а по-правдашнему. Макобирри давно женат?

— С семнадцати лет. В этом году отметит первое десятилетие супружеской жизни. Жена его — в замке Нальгинарри. Он туда наведывается раза три в год. Придворная служба, заботы!

— Ты, Дамби, и обеты белые приняла тогда, когда поняла, что семейным обычаем тебе с Макобирри вместе не быть?

Да уж. Никак не упрекнешь мастера Джани Парамелло в недостаточной быстроте умозаключений.

— Тогда. Хоть и не скажу, по этой ли причине.

— Не говори, Дамби. Ты не вернешься во дворец.

«Не вернешься»… Будто бы чудо возможно и горести княжнины на этом кончатся.

Переулок выводит на площадь перед театром. Пустую, хоть час еще не поздний. Куда подевалось любопытство столичных жителей? Позавчера где-то тут едва не убили зазнобу княжича Булле, а зевак не видно. Или в Ви-Баллу все новости слишком быстро устаревают?

— Ну, вот тебе, Джани, и княжий балаган. Что ты с ним собирался делать: сжечь дотла?

— Красные дела не по моей части. Нам — на крышу.

Размотал шарф у себя на шее. Накинул белое полотнище на плечи княжне. И молвил:

— Идем. Ежели что, я рядом. Матушка Плясунья нам с тобой в помощь, Дамби.

Дар полета, а точнее, ходьбы по воздуху. Главный из даров Плясуньи Небесной. Двое поднимаются, словно бы по лестнице, наискось и вверх вдоль кирпичной балаганной стены. Но никаких ступеней здесь нет, только воздух. Стихия Неба.

Круглый купол театра. Низенький заборчик на краю его и за ним дорожка, что ведет вокруг всего купола. Здесь и можно присесть.

Княжна Байдамби переведет дух. Скажет:

— Да. Ты доказал мне, Джани: жрицей мне не бывать.

Даже смешно, как мастер из Коина вытаращил свои черные глаза.

— Ты, Дамби, когда-нибудь раньше летала?

— Нет. И ты это отлично понял. Человеку, который в Небо поднимается не по собственному почину, не по сердечному велению, а из-под чужой руки, в Белом храме делать нечего.

Теперь уже коинский мастер Джани чуть не плачет:

— Ну, Дамби! Ну, устрица! Что ж ты сразу, внизу еще не сказала, что ты это так понимаешь? Я бы тебя не повел…

Княжне не нужно зеркала, чтобы видеть, сколь явное торжество сейчас написано в собственном ее лице. Оторопелый вид мастера Парамелло тому свидетельством.

— Просто мне хотелось почувствовать на себе, каково это: шагать по воздуху. Чтобы хоть немножко лучше представлять себе, как живется настоящим белым служителям.

— «Просто»! «Просто»!! И ты заранее знаешь, что Плясунья Небесная тебя не разразит за этакие речи — о ее-то милости! То есть ты отлично про себя знала, что можешь летать? И столь же ясно знала, что в этом доказательстве божьей милости не нуждаешься, потому как Белой Матушке веришь и без чудес? Так? Так?!

— Можно ли спросить тебя, мастер: что ты кричишь?

— Диву даюсь! Опомниться не могу! В первый раз такое вижу!

— А многих ли белых учениц ты вот этак поднял в Небо?

Он забрал свой белый шарф. Сложил, свернул кольцом, надел на шею. Обиделся.

— Не скажу. Ко всему прочему, ты, Дамби, редкостно вредная девчонка.

Поздний закатный час над столицей. Сетка улиц, узоры крыш. Птицы в кронах деревьев. Красиво! По-своему суша, оказывается, отражает Небо не хуже, чем вода. Даже такая, как тут, застроенная домами.

— Ты, Джани, прав. Отсюда город Ви-Баллу выглядит много лучше.

Мастер все еще сердится:

— Я грязный осьминог. Вздумал доказать тебе, Дамби, что я тоже не последняя птица при Белом знамени и кого хошь в Небо подниму. Получил по заслугам.

— «Осьминог» — это арандийское уничижение для мужчины?

— Вот именно. И к тому же «грязный». Ибо он испускает дею.

— Что-что?

— Гадость всякую. Она же, по-змейски, «дея». Когда на него охотятся, он исторгает из себя что-то вроде чернил. И пока эта муть осядет, осьминог успевает убежать и спрятаться.

— Понятно.

— Зато теперь уже я точно знаю, с кем имею дело.

— И с кем же?

— С госпожою Видабери. Хозяйкой Небесного Замка. Она же государыня сердца моего, Дамби, коварнейшая меж устрицами Столпа Земного.

— А осьминоги устриц едят?

— Их еще попробуй съешь. Створки у них такие, что, чего доброго, ногу откусят. Щелк! — и готово… А ног-то лишних нет, всего восемь!

Мастер Джани пересаживается поближе, чтобы снова обнять. И на сей раз встречает живой ответ княжны Дамби. То есть, по его словам, госпожи Видабери.

— Хотя бы в одном белом деле я, Дамби, без лишней скромности, кое-что смыслю. В составлении подложных грамот. Эту я тебе напишу по всем правилам: что ты боярышня из Видабери, славного рода с острова Диерри. С детства была подругою княжны Диеррийской. Прекраснейшая меж дам ее свиты. Не чета прочим чернявым да носатым восточным красоткам. И вот, как-то раз решили княжну сосватать: за княжича Даррибула Умбинского…

— Что-то подобное я слышала.

— Княжич, как положено потомку старинного дибульского рода, решил не связываться с кораблем. Убоялся морского плавания. А потому отправился к невесте чародейским ходом. Зря, что ли, он из Ви-Умбина, города волшебников? Вваливается в коинский княжий дворец прямо-таки из ниоткуда. А ему говорят: если угадаешь, которая из тутошних девчонок княжна, то так и быть, женись. Ну, он, не будь дурак, выбрал самую красивую. А это оказалась боярышня Видабери. Князь Диеррийский разгневался, призвал кудесника, велел отправить Даррибула назад тем же колдовским ходом. А боярышне пришлось удалиться в изгнание.

— А что боярин Небесного Замка?

— Высокородный Кладжо Видабери в ту пору отсутствовал на острове. Ибо все его боярство, и замок тоже, и дружина, и челядь, помещались к тому времени на одной ладье. Землю свою и все сокровища боярин просадил на каких-то дерзких морских походах. Кажется, пробовал высадиться на ледяном берегу Мунгаи, подговорить тамошних Снежных Исполинов идти вместе войною на царство Арандийское… А когда остался с одним-единственным кораблем, то пустился в плавание на Унгариньин. Не абы зачем, а на поиски пропавшего Предстоятеля. Что не порадовало Кладжо Диеррийского, Предстоятеля нынешнего. Вот с тех-то пор боярышня Видабери — совсем одна на свете…

— Грустная повесть.

— Но из нее не следует, что Небесного Замка больше нет.

— Каким же образом?

— А вот каким. Скажи, Дамби: у тебя деньги есть? Такие, чтобы ты ими могла распорядиться сама, без совета с батюшкой и с канцлером? Ланг где-нибудь с полтыщи?

Поразмыслив немного, княжна уверенно отвечает:

— Есть.

— Вот что надо сделать. Пойти в дом Джиллов. У них наверняка есть на продажу какие-то дома тут, на ви-баллуском посаде. Пусть продадут тебе один из них. Это-то и будет твое Видабери. Видабери Баллуское.

— Чтобы батюшка мой мог заняться его перестройкой?

— Э, нет! Княжне было бы невозможно отстранить князя от этакой задачи. Но не госпоже Видабери! Ее замок, ее Небо. Как она пожелает, так все и будет. Я же, деёвый осьминог, попрошусь в тот замок трубочистом. И истопником. Это второе, что я в жизни умею делать так, что не стыдно за последствия.

Летняя столичная ночь. И где-то там, за крышами и деревьями, замок Видабери. Пока еще темный, без вечерних огней. Без каменных стен и высоких башен — так ведь на то он и Белый замок…

Мастер Джани, похоже, так размечтался, что сам поверил своей мечте. Счастливое свойство!

— Не мог бы и ты, Джани, помочь мне разгадать одну загадку? Ведь многое из того, что княжна могла бы не знать, госпожа Видабери знает наверняка. Например: танцовщица Канари из Коина. Кто она? Жрица Плясуньи? Храмовая мастерша? Самозванка, никогда в Коине не бывавшая?

Джани кивает: он ждал этого вопроса.

— Среднее между тем, другим и третьим. Ты спросишь: как это возможно? Насколько я понимаю, она из тех, кто может быть жрицей, но жрицей не для всех. А только для какого-то одного человека, кого она себе выберет. Как в летописях говорится: жрец боярина такого-то. Или как корабельные досточтимые при своих капитанах. Только у нее человек этот не один на всю жизнь, а меняется.

— Любезное Плясунье непостоянство…

— И никакой, конечно, храмовой присяги, посвящения, сана. Родом Канари и вправду из Коина. Но в Белом храме успела разругаться со многими. Вызывать на себя всеобщую злость — это она умеет. Княжна Диеррийская, говорят, слышать по нее спокойно не может…

— Ответь мне как белый мастер, знаток сердечных страстей: Канари действительно обладает такой неотразимой притягательностью для мужчин?

— Не знаю. Она не боярыня Онтальская, чтобы в нее влюблялись все подряд. Впрочем, моему суждению тут веры нету…

— … сказал Джани Парамелло, великий страмец.

— Не в страме дело. Просто такие девчонки, как она, мне не нравятся.

— Почему? Весела, красива, ловка. Не ходит, а летит, даже если по земле, а не по Небу. Песни поет. Умна, нежна по-своему…

— Я не совсем то говорю. Как люди, может, и нравятся, но как женщины нет. Кабацкие эти пташки — они мне все вроде сестер. Особенно те, кто, как я, родителей своих не знает. А таких среди них большинство.

— А какие же женщины — в твоем вкусе, мастер Парамелло?

— Ну, ясное дело: благородные и знатные. Не ниже боярышни.

— Я серьезно спрашиваю.

— А я серьезно и говорю, Дамби. В сердечных делах я, признаться честно, болван, каких поискать.

— Что так?

— Нашел себе, в кого влюбиться. В девчонку, которая со мной никогда не будет.

— Почему?

— Да уж потому. Полнейшее неприличие, Дамби: с одною прекрасной дамой толковать о другой…

— И все равно. Расскажи.

— Было у Мемембенга, первого царя Арандийского, девять сподвижников. Потомки их считаются тамошними змейскими боярами. Не так, как в Мэйане: они не владетели земли, а такие же чиновники, как и все, но высших рангов и с наследственными правами на должности управителей девяти земель Аранды. Двести пятьдесят или около того лет назад царю надоело, что эти семьи у себя на местах сделались кем-то вроде мэйанских бояр. Слишком много воли себе забрали. Царь их всех, с семьями вместе, затребовал к себе в столицу. Пусть, дескать, управляют, своими землями, но издали. Некоторые подчинились, а иные — нет. Бежали за море, в том числе и в Объединение. Есть у государя нашего короля такие дворяне: семья Гундинг. Потомки беглого арандийского рода. Живут в Марбунгу. Скорее уже купцы, чем дворяне, с вингским торговым домом Джалмарида породнились… И есть у господина Гундинга куча детей. Старшие — близнецы. Как ни смешно, Дамби, но тут у меня есть нечто общее с боярином Курринджей Нальгинарри — по части пристрастия к двойняшкам. С братом-близнецом, молодым господином Гундингом, я веду кое-какие дела. В основном, грамоты поддельные выправляю для тех моряков, кого он беззаконным обычаем набирает на папашины корабли. А сестренка его — благородная Марригунд, молодая госпожа Гундинг…

— Имя во славу Плясуньи Небесной Вида-Марри?

— Да. Она ходит учиться в марбунганский храм. Там он тройной: Красно-Бело-Черный. Вообще Марбунгу — занятный городок. Со славным прошлым. Выстоял в ходе Онтальского мятежа, верность престолу сохранил, да так, что даже война тогдашняя не сильно его разорила. Змейцев много. Гоблинов целая община. Гоблины держат боевых свиней. Тебе в подарок тамошних поросят не присылали?

— Помнится, нет. Марбунгу — королевский город.

— И конечно же, пестрый жрец Гамбобай Марбунганский, крупнейший из ершей в параше Предстоятеля Габая-Радатты. То ли еретик, то ли праведник. Назло Плясуньину храму открыл в Марбунгу лечебницу для помешанных. Пеструю, представляешь?

— Так и что же барышня Марригунд Гундинг?

— Увидел я ее в первый раз пять лет назад. Она еще маленькая была. И влюбился. Как дурак, езжу каждый год в Марбунгу. Глазею на нее откуда-нибудь из-за угла.

— А она?

— Марри про то ничего не знает.

— И ты не пробовал объясниться с нею?

— Нет, конечно. Где уж мне, коинскому оборванцу…

— И грязному осьминогу.

— Вот именно. Я ж гордый, как все осьминоги. И как все они — не по делу. И трус, а трусость у осьминогов оборачивается сама знаешь чем. Деёю. Я жду, что барышня Марри сама меня заметит, сама подойдет… Ты понимаешь, Дамби, что ты нынче со мною сделала?

— Что? Мечту твою обрушила ненароком? Насчет знатной барышни, которая первой выберет тебя? Выбрала, да не та…

— Ты позвала меня. Сделала вид, будто я тебе нужен. Я теперь с потрохами твой.

И замолчал.

— Ты действительно нужен мне, Джани. Чтобы белую службу освоить. Учебой и наставлениями ее не передашь. В этом я уже убедилась, при том, что ви-баллуский досточтимый Гамарри — хороший жрец. А вот примером…

— Особенно — дурным примером. Насчет этого даже и не надейся, Дамби: я теперь от тебя не отцеплюсь.

Спросил почему-то именно сейчас:

— У тебя были мужчины?

— Да. Хоть с виду и не скажешь. Как сказала бы благородная Лалаи, барышня Гианьян, старая дева — это состояние нрава.

— А кто: Макобирри?

— Да.

— И больше, сдается мне, никого.

— Сие упущение непростительно?

— Не думаю. А давно это началось?

— Мако готовился к свадьбе. И был на самой вершине своей любви: к паре своей, Дагубулу и Кадели. Кажется, попытался раскрыть свое сердце перед княжною. И получил решительную отповедь. Уходил из ее покоев, и не знал, куда деваться. И обида, и страсть, которая больше обиды. Так вышло, что во дворце на пути ему встретилась я. Не дала сердечному его жару пропасть втуне.

— Но ты сама-то этого хотела?

— Я влюблена в него была, сколько себя помню. Еще с тех пор, когда матушка не болела… Мальчишкой, подростком Мако очень был хорош.

— Он и сейчас красивый малый. Я его видел. Будь я страмцом, тоже бы влюбился.

— И что-то мне показалось, что ежели он женится, да с супругою уедет в боярство, то мне этого не пережить. Ревность… Впрочем, от ревности он же сам меня вскорости отучил. Когда стал брать с собою и с Булле вместе в походы по увеселительным заведениям столицы. Утехи Рогатого — одно дело, а любовь — совсем другое. Верность Мако его любимой паре нерушима. Что же до прочего…

— А ты? Дружить с ним у тебя не получается?

— Почему? Дружить вполне можно. Макобирри хороший собеседник. Большой любитель выяснять разные сердечные тонкости. Это и я люблю.

— А насчет Рогатых дел? Сейчас-то они меж вами есть?

— Поначалу мне казалось: как же без них? Как иначе докажешь, что кому-то принадлежишь? Даже если кто-то в этом и не нуждается. Сейчас… Либо это больно, либо просто скучно. Траты, не соразмерные возможной выгоде, как сказал бы уважаемый Джилл.

— А так, чтобы всё это в радость было? Утешало? Нет?

— Не настолько я, видно, одарена как женщина.

— Или боярич Мако — бестолковая каракатица. А родить ты от него не пыталась?

— Зачем?

— Хотя бы затем, что уж тогда-то матушка твоя точно не осталась бы в стороне, если она сейчас на Зеленом острове. Тебе, может быть, княгиня и предоставляет жить своим умом, пока ты одна. Но зайди речь о внучатах…

— Родить ради этакой пробы? А дитя-то чем виновато, чтобы жизнь его ставить на кон: получится, не получится? Досточтимый Предстоятель Габай-Радатта был бы в гневе, услышь он о таком. И был бы прав. Творцу Жизни подобные опыты ненавистны.

— А сама ты дитя не хочешь?

— Самой мне дети мои не достанутся. Княжеству Баллускому — не хочу.

— Ладно, прости. Пойди к Джиллам. Сегодня же. Они, я так думаю, и ночью торгуют. А если нет, то ради госпожи Видабери потрудятся проснуться. Будет дом. Небесный Замок. Тот, который ты сама выберешь. И утром мы посмотрим, кто первый туда прибежит: я или Макобирри.

Глава 21. Слишком выгодная сделка

Надобно отдать должное выдержке мохнонога Лутты. Первые два часа после рассвета двадцать восьмого числа месяца Устроения он терпел, сидя в чайной зале у двери в покои своей невесты. Но чуть только на сундуке, стоящем теперь наискось посередине залы, пробудился Кеаро Каданни, мохноног шмыгнул в комнату к Динни.

Забравшись на ложе, Лутта вместо утреннего приветствия зашептал:

— Новость, Динни, на пять сотен ланг!

Ась? — отозвалась мохноножка спросонья.

— У князя дочка пропала!

— О-ох…

— Ушла давеча в храм и не вернулась.

Диннитин зевнула. Нашла возле подушки свою крысу, погладила.

— Который час?

Мохноног уселся на постели. Молвил важно:

— Я это к тому, Динни, что выходи за меня замуж.

— Так, вроде, договорились уже… Посоветуюсь с батюшкой…

— Теперь у нас с тобой, да с уважаемым Джиллом Ньеной, разговор будет совсем другой. Я место нашел.

— Какое еще место? Где фигурки лежат?

— Лучше. Место службы. Управляющим в имении.

— У кого?

— У одной знатной человечьей госпожи. Жалованье — полсотни в год. К тому же, весь огород в нашем распоряжении. И недалеко: считай, тут, в столице. Напиши батюшке письмо. А в храм давай нынче же сходим: хотя бы сговор подпишем. А что за фигурки-то?

— Ты еще не знаешь? Каменные, восемь штук, для игры в «пять паломников». Их у князя украли. Только учти, это тайна.

— Поищем. Про имение пока тоже тайна.

— Как оно хоть называется-то?

— Какое-то Бери. Только что куплено. Туда мои знакомые побежали, вещички всякие понесли. Дом-то пустой, одни стены. Нор на подворье несколько. Я смотрел: отделки требуют, а так — ничего. Там тоже приберут. Я сказал: чтоб как мы с нареченной моею Динни из храма придем, все чисто было!

— Нет, без совета с батюшкой я не могу. Поедем в Умбин.

— А ну, как батюшка запретит?

— Тогда бежим. В это твое «Бери».

Полухоб Чибурелло всю ночь сторожил бывшего устроителя. Зайдя к ним, Динни сказала:

— Мы тут взяли за правило каждое утро начинать с песни. Вот:

— Что я тут наболтал давеча? — спросил бывший устроитель, когда дослушал, — Неужто говорил: семью, мол, брошу, домой не вернусь?

— Забыли? Вы именовали себя Байджи Ларбарским, великим грешником. Впрочем, Ваши слова были еще не так плохи по сравнению с делами. Вы нарушили все Ваши обеты Творцу жизни. Водку пили, сало ели…

— Это было, помню. А Ларбарский я и вправду: по жене. Она у меня из Ларбара. Вы не бойтесь: просто видеться с ней и с Ланни мне пока рано. Как бы дитя не напугалось.

— А что Вы на самоубийство покушались — тоже помните?

— Вы так решили? Простите великодушно. Но, как говорится, не дождетесь.

— А руку зачем себе порезали?

— Чтобы из Равновесия выйти.

— По-Вашему, это достойный способ?

— Дык-ть, не чужую же кровь было проливать…

Кеаро, послушав песню, пошел будить благородного Эйджена. Сказал: первым делом отведем безобразника Байджи в Пестрый храм, что близ Старого рынка, дабы устроить бедняге стихии. Заодно побеседуем с девицей Канари.

Завтрак послам княгини Умбинской принесла хвостатая тварь, доверенное лицо Джилла Ларко. Вид ее нынче печален.

— Что с тобою? — спросила Динни.

— Хозяин плох.

— Неужто захворал?

— Видать, так. Всю ночь работал, весь дом на ноги поднял. А сейчас заперся у себя, пьет чай и никого не хочет видеть.

— Беда! А какого чаю он себе заварил?

— Четыре разных. Успокоительный, взбодрительный, очистительный и еще один, из заветного мешочка.

— Завари-ка еще пятого. Увеселительного. И тащи сюда.

Приняв у твари чайник, Динни отправилась в кабинет к дядюшке. Постучалась.

— Кого демоны несут? — раздался из-за дверей мрачный голос Джилла Ларко.

— Тут чай.

— Поставь у двери. Я в печали.

— А что случилось, дядюшка?

— Меня надули.

— Быть такого не может!

— Я заключил самую выгодную сделку в своей жизни.

— Что ж тут плохого?

— Вот и я думаю. Какой-то тут подвох.

— Не Вы княжну спрятали?

— Пфф! Я землю приобрел. Большие приозерные угодья.

— Вы точно помните? А может, наоборот, продали? Какое-то имение «Бери»?

Дверь открылась. Ларко впустил племянницу в кабинет. Страдальчески рухнул в кресло:

— Что, уже весь город знает?

— Туда, я слышала, нанялся управляющий. Толковый малый, хоть на руку и нечист.

— Все они нечистые. Я его, жениха твоего, сам в Видабери и пристроил.

— Ага, значит, Видабери. Замок на Небе. Вы, дядюшка, истинный избранник Старца Торгового. Землю кто только не продает. А Вы, стало быть, и небом торгуете?

— Я этот замок сменял на сто десятин пахотных угодий.

— У кого?

— А вот это — тайна.

Динни рассказала дядюшке о предложении, поступившем от умбла.

— Не прогадай.

— Три к одному…

— Проверь, где вас надувают. А пока иди.

Полухоба Чибу, как обычно, оставили сторожить вещи. Ревандриной охраннице Вирри велели сходить на здешнее столичное кладбище и покараулить там: вдруг явится рыцарь Гадарру-Хартаби? За его перемещениями по городу надо будет проследить. Лутта помчался в имение Видабери, а посольство умбинской княгини двинулось в Пестрый храм. Вместе с Пинги увязался ее волкодав. Пёс взглядом обещал вести себя тихо-тихо и в святилище ломиться не стал: преданно улегся у порога.

Байджи препоручили заботам жреца. Сев молиться возле шара Не Имеющего Обличий, бывший устроитель не был немедленно сокрушен гневом божьим, хотя вчера и вытворял невесть что.

Проклятия Безвидного нет, — заключил ныне действующий храмовый устроитель, прислушавшись к байджиним стихиям.

— Но все равно он опасен. Пусть пока останется в храме.

Буду Вам весьма признателен, — отвечал господин Ревандра.

— А скажите, досточтимый: когда кто-то приходит в состояние слишком глубокого Равновесия под воздействием внешней среды, чем это объясняется? Тем, что вокруг Равновесия много — или слишком мало?

Жрец с уважением поглядел на лешачиху, задавшую этот вопрос.

— Богословие учит: всякая тварь живая стремится к равновесию с тем, что ее окружает. Поэтому там, где Равновесия мало, она непроизвольно начинает повышать собственное Равновесие. Даже ценою умаления других стихий до опасно низкого передела. Но не тревожьтесь: хоть здесь, в храме, Равновесие и преобладает, но мы найдем средство помочь Байджи справиться с его расстройством.

Все ясно, шепнула лешачиха мохноножке, когда досточтимый принялся за свои дела. То место возле театра, которое описывал вчера Байджи, — место без Равновесия! Подобные места на Столпе Земном есть для каждой стихии.

— Помнишь, когда княжич Дарри Умбинский в первый раз сбежал из кремля? Тогда еще бунт был, дяде моему пришлось под личиной Дарри народ унимать…

— Было дело. И что?

— Да то, что искали Дарри всеми средствами, вплоть до кудесничьего ясновидения. И не нашли. А прятался он на посаде, в одном домике, в погребе. Все дело в том, что погреб этот вырыт на месте, где нет Премудрости. Поэтому ясновидцы его просто не замечали, хотя просматривали ту округу тыщу раз.

— А в Диневане, наверное, есть место без Огня.

— Нет, не там. В потопленном вингарском городе Муллу-Муллунге. Он-то построен был во славу Воителя Муллиана.

— А на Диерри, страшно молвить, место, где нету Неба…

Вы уверены, маленькие мои друзья, что сей предмет для беседы здесь, в храме, самый уместный? — прозвучал сверху голос Кеаро. Опять подслушивал, гад!

Лешачиха, не удостоив его ответом, продолжала:

— Знаешь, что еще я сообразила? Если под Воином разумели не «паломника», а кого-то из нас, то и те трое, кого предлагают взамен, тоже могут быть тварями живыми! Просто вся столица знает уже, что мы ищем фигурки: при наших-то способностях хранить секреты… И поэтому умбло прибегло к выражениям, взятым из игры: просто чтобы привлечь наше внимание. Говоря про Музыканта, Охотника и Чародея, умбло могло иметь в виду троих наших знакомцев: Чибурелло, древленя Самсаме и того усатого парня, Парамелло. Как думаешь, Динни?

— Хм… Что-то в этом есть. Чибу хорошо поет. Самсаме наверняка что-то да смыслит в чарах. А Парамелло — охотник, ловец удачи по чужим карманам!

— И по знатным девицам, как я вчера видела.

— Но как понять, что нам их предлагают на обмен?

— Например, хотят раскрыть нам какую-то тайну про них. А мы пусть что-то расскажем про нашего Воина.

— Надо спросить у Канари про этих троих белых мастеров.

— Чибу давеча доказал жрецам, что Канари он не знает.

— Это не значит, что она не знает его.

У Канари уже сидели Джабарай и Ревандра. Девица вместе со старушкой рассматривали картинки.

— Тут не все мои, — сказала Канари, отложив листы, — Барсук, сони и Золотая Борода у меня были. Предстоятель Кладжо? Не та личность, чтоб каждый день на него любоваться. А этих трех я вообще раньше не видала, — Канари указала на листы со счастливым семейством, со Змием и с осьминогом.

— И что бы это значило? Зачем Маудо понадобилось отдавать нам картины, которые не из твоей комнаты? — спроси Джабарай.

Кеаро вздохнул обреченно:

— Должно быть, владелец «Огненной птицы» тем самым передал нам какую-то тайную весть. Хотя меня, признаться, от загадочных посланий уже тошнит. Итак: под видом странников за Дибульскими Дисками изображены вы, друзья мои. Змий, на котором вы летите, это я, ибо лазутчики все по-своему змии. Всем нашим бедам причиной Белый Предстоятель. Мы, вставшие ему поперек дороги, горько пожалеем о том: будто ладья, попавшаяся в лапы Корягину.

— Это осьминог, мой мастер. И лап у него нет: только щупальца.

— Какая разница, Динни?

Джабарай взял картинку с отрезанной подписью:

— А при чем тут эти личности? Такая с виду милая семейка…

Их я знаю, отвечала старушка. Благородный Наджер Рамбалли из Миджира. Не признал власти самозванного тамошнего князя, лишился поместья, бежал на запад на собственном корабле. С женою и двумя детьми. И гоблин у него был. Злющий!

— Нынешним летом этот господин Рамбалли отплыл из гавани Ви-Умбина на поиски неизведанных земель. Вместе с женой, она у него зеленая жрица, — вспомнила Динни.

— А дочка осталась в Умбине. Ее взяла на воспитание некая пожилая дама, — добавила Пинги.

— А сын где? Не слыхали, бабушка?

— Тут остался, в Баллу. Тоже у каких-то добрых людей.

И можно предположить, у каких, мрачно кивнул Кеаро. Кто откажет в доброте государю нашему Кайдилу и супруге его, королеве Гула-Биррин? Чего лучше: сын безземельного дворянина. Родные папа с мамой, вероятнее всего, сгинут где-нибудь в далеких морях. Сестра в Умбине, а братишка здесь. Еще одно будущее королевское дитя, сын-наследник?

— А давайте эти картинки на стену повесим! — предложил Джабарай.

Надо устроителя спросить, отозвалась бабушка. Как бы от картинок Равновесие не сбилось.

Джабарай помог Канари лечь поудобнее. Пристроил на краю ее постели доску с «пятью паломниками». Стали играть.

Была ли девица, пострадавшая в балагане, княжьей любовницей или всего лишь похожей на нее, но в «паломников» играла она ловко. В первых двух играх Джабарай проиграл один ход. Может быть, потому, что ему со всех сторон подсказывали, а Канари советовалась только с пестрой старушкой? И между прочим, то и дело Джабарая подговаривали поменять красную фигурку на коричневую, белую или лиловую...

Пинги спросила, будто бы невзначай:

— Ты, Канари, по всему видно, давно играешь. Не слыхала: у мастеров игры такое сочетание, как Охотник, Чародей и Музыкант, имеет какое-нибудь особое название?

— Не помню…

— А вообще тебе оно ничего не напоминает?

— Чтоб музыкант, да Рогатым не обижен, да еще и кудесник? Может, оборотень?

— То есть, по-твоему, это не три разных твари, а одна?!

— Тогда это мастер Майгорро. Гусляр, шарлатан и волком иногда оборачивается.

— Но зачем он нам? — воскликнули разом Динни и Джабарай.

— Все нити ведут в Садовый храм, — подвел неутешительный итог мастер Кеаро, — Ибо Майгорро — ученик Талипатты.

Со двора послышался лай пингиного пса. А за стенкой — вопль мастера Байджи:

— Спасайся, кто может!

Значит, бывшего устроителя поселили в этом же гостевом домике, в соседнем покое. Динни сказала:

— Все-таки рехнулся, дурачок. Мерещится ему, небось, что целое стадо демонов за ним гонится.

— Не демоны, а каштанники! — уточнил бывший устроитель из-за стены.

И тут же в комнату ввалились трое стражников. Как Байджи и предупреждал: с королевскими перевязями, при знаках в виде листа каштана. Двое из троих похожи на степняков, рыжие и веснушчатые, хотя и пострижены коротко, на мэйанский лад.

— Куда ж вы ломитесь, служивые? Тут больная! — встретил их Кеаро суровым окликом. Не вняв ему, стражники принялись шарить по комнате. Заглянули и под кровать, опрокинув игральную доску. «Паломники» рассыпались по полу.

Выпрямившись, старший над стражниками молвил грозно:

— У нас приказ. Отвечайте все, кроме полоумной Канари: сюда не заходила Байдамби, княжна Баллуская?

— Это кто тут полоумная? — вскричал Джабарай.

— И почему, хотелось бы узнать, дочь князя разыскивают люди короля?

— Насчет Канари досточтимый сказал: с головой у ней неладно. А ищем — в порядке сотрудничества властей. Потрудитесь ответить и присягнуть. Каждый по очереди. И не вздумайте врать, будто княжны в лицо не знаете.

— Высокородной Байдамби, княжны Баллуской, мы сегодня не видели, — отвечал Ревандра веско, — слово умбинского дворянина!

— Присоединяемся! — сказала Динни. Джабарай, Пинги и Кеаро последовали ее примеру.

Старушка заявила: допросу мирских властей не подлежу, как я есть храмовая служительница. А впрочем, никакой княжны тут нет и не было.

Королевские стражники двинулись восвояси.

— Когда найдете высокородную госпожу Байдамби, скажите ей, что мы хотели бы ее видеть! — крикнул вслед им Джабарай.

— Сперва ее пожелает видеть ее отец.

— А как здоровье Его Светлости? — осведомился Кеаро, скроив угодливую мину.

— Худо! Князь Атту-Варра в большой тревоге.

— Значит, работа над действом откладывается. На неопределенное время.

После ухода стражи Джабарай спросил у пестрой бабушки о том платье, в котором нашли Канари. И о вещах, что были при ней. Где они теперь?

Поворчав немного, старушка слезла с того сундука, где сидела. Вытащила отстиранное уже и выглаженное светло-зеленое платье. Полотняную рубашку, заштопанную спереди. Белую ленточку для волос, узорный поясок, чулки, матерчатые туфли на подметке, плетеной из веревки. Благородный Эйджен, покраснев, опустил глаза. Кеаро, заметив его смущение, только фыркнул: тоже мне, сыщик!

Бабушка указала пальцем куда-то на дно сундука:

— Эту дрянь бери сам. Мне мертвого касаться нельзя.

Джабарай достал полоску тонко выделанной кожи: обрывок какого-то ремешка. К дырочкам для шнуровки, что на платье, ремешок не подошел бы: слишком толстый.

— У тебя была сумка, Канари?

Девица покачала головой. И поморщилась: видно, рана еще болит.

— А какой-нибудь кошелек? Мешочек с оберегом?

— Сам рассуди: откуда я знаю? Когда я из «Огненной птицы» уходила, не было. А с тех пор, как я отрубилась, — мало ли что на меня могли навесить?

— Но платье-то твое, ты его помнишь? И прочая одежда?

— Помню: мои.

— А где нашли этот ремешок? Не знаете, бабушка?

Вымолвив это, Джабарай и сам отчего-то залился краской.

— В балагане, когда место осматривали. Уже под утро. Кто-то из храмовых людей греха не побоялся, подобрал. И приобщил ко прочему барахлу.

Пинги взяла ремешок. Рассмотрела поближе.

— Степная выделка.

— Но тогда… Рыжий соглядатай… Ножны с каштаном… Ремешок мог обронить и убийца!

— Скажи, Канари: ты имела дело со степняками? Не мог кто-то из них, допустим, приревновать тебя? Или возненавидеть за что-то еще?

Девица повела глазами. Усмехнулась:

— Степнякам таких девчат, как я, не надобно. Я всё больше по мэйанам. Которых пока расшевелишь, семь потов сойдет. Не зря говорят: в Объединении мужик про Рогатого раз в год вспоминает…

Мохноножка с лешачихой хихикнули. А старушка вздохнула. И подхватилась ладонью под щеку, и вымолвила горестно:

— Вот и у меня через то, считай, вся судьба поломана…

Канари глянула на нее:

— Не кручиньтесь, бабушка! Мы с Вами еще такое учиним! У нас еще вся жизнь впереди!

Ремешок, возможно, от тех ножен, которые мы нашли, — сообразил Кеаро.

— Давайте приложим, сравним.

— Я их с собою не захватил.

— Как же, как же! Вы ведь их начальству Вашему сплавили, пестрому рыцарю! — напомнила Динни.

— Вы же все только что слышали: служитель Пестрого храма этакую гадость и в руки бы не взял!

— А если не голыми руками? Через тряпочку?

Канари сделала знак Джабараю наклониться поближе. Сказала — не особенно, впрочем, понижая голос:

— Слыхал про «вингарские ножны»?

Теперь уже захихикала старушка. И тут же спохватилась, надулась.

— Это что, вежливое название для овечьей кишки? — спросил Джабарай, краснея ярче прежнего.

— Не угадал! Но надеваются они на то самое, на что ты подумал.

И зашептала что-то Джабараю в самое ухо. Он слушал, слушал — а потом стал сползать на пол, трясясь от тихого хохота. Канари добавила вслух:

— Молодцу вроде тебя эти игрушки ни к чему. Но ежели захочешь — попробуем!

Бабушка только рукой махнула. Ну вас, дескать, охальники! И рукавом утерла непрошеную слезу.

— О чем речь? — переспросил Кеаро.

Динни и Пинги рассмеялись теперь уже в полный голос. Переведя дух, мохноножка объяснила:

— Вам, мастер Кеаро, как исконному мэйанину этого не понять. Лучше и не пытайтесь.

— Будто бы Джабарай не мэйанин!

— Все дело в природных задатках. Для любови меж двумя гордыми сынами Объединения эти самые «ножны» всё равно бесполезны. Верно, мастерша Канари?

— Нет, отчего же?!

Из-за стенки послышалось неприличное гоготанье. Должно быть, Байджи внимательно слушает всё, что здесь говорится.

— По крайней мере, тому, кто сам, как верный Сподвижник, готов служить ножнами для клинка своего господина… — продолжала Пинги.

В соседнем покое что-то грохнуло. А в здешнем с потолка посыпалась краска.

— Цыц, бесстыжие! — орет Байджи громче топтыгина, — А то я еще, неровен час, стенку сворочу!

— Тем самым орудием, о коем мы подумали, мастер? Отрадно: Вы, кажется, начинаете исцеляться от упадка сил. Мастер Кеаро здесь, он всецело к Вашим услугам.

— Говорю же Вам: цыц! Сейчас досточтимый прибежит! Решит: тут общий припадок буйства…

— Пестрый досточтимый предпочитает буйных сынов Мэйана?

А Кеаро всё не унимается:

— Мэйан-то при чем? Начали с Вингары…

Господин Ревандра закашлялся. Ибо и он не смог дольше сдерживать смеха.

И долго еще продолжалось веселье. А потом девица Канари велела всем идти вон: у них, мол, с бабушкой разговор личного свойства.

— Байджи! — прокричала Пинги напоследок, — мы уж к Вам ломиться не станем, но скажите: у Вас сохранились стихи к действу про Царицу обезьян?

— Дома есть. И тут, в храме, был когда-то список. Спросите у досточтимого.

— Я возьму почитать?

— Валяйте.

Глава 22. Карающий бич Судии

Обедать посольство решило в кабаке. Нашли какое-то заведение под названием «Два исполина»: обустроенное на старинный лад, то есть без комнат, с одною общей залой.

Господина Ревандру и его друзей усадили за отдельный стол в закутке вроде стенной ниши. И для пущей секретности задернули матерчатой занавесочкой. Пока слуги сновали туда-сюда с блюдами и мисками Динни громко обратилась к Кеаро:

— Ну, скиньте хоть полсотни, мастер!

— Побойтесь Семерых! — в лад ей отвечал он, — триста семьдесят и не медяшкой меньше!

— Ну, будь по-Вашему. По рукам! — заключил благородный Эйджен.

Пусть кабацкие служители думают, что послы пришли сюда обсудить какую-то денежную сделку. Дальнейший разговор шел вполголоса:

— Получается, что убить Канари пытался степняк из королевской стражи. Кто его подослал?

Ревандра поглядел на пингиного волкодава:

— А что, если эту собаку к нами приставили степняки? По-моему, она степной породы.

— Нет. Она из дома Джиллов. Мне ее уступили: временно.

Ножны от кинжала убийца мог подбросить, чтобы сбить со следа, — рассуждал Джабарай.

— Это не означает, что он действовал не по приказу короны, — заметил Кеаро

— Но тогда выходит, все дело в той юной даме? — отозвался Ревандра.

— Она же мальчик в белом воротничке. Наш спутник.

— Не путать с кеариным мальчиком.

— На сей счет я обещал хранить молчание, — молвил благородный Эйджен.

Кеаро, по привычке, встал с места. Вот только прохаживаться здесь, в закутке, почти негде: тесно.

— Я обета неразглашения не давал. Мой, как вы говорите, мальчик, Чибурелло, — ходатай от Нарека Диневанского. Если вам что-то говорит это имя. Ту же службу несут, я полагаю, и древлень Самсаме, и человек Парамелло, побратим девицы Канари. Все они с острова Диерри.

— В том числе и древлень, и полухоб?

— Почему бы и нет. Я не говорю, что они потомственные диеррийцы. Но там, на острове, крупнейший в Мэйане рабский рынок. Может быть, они выкупили свою свободу ценой присяги.

— Красиво говорите, мастер!

— Итак, некий высокородный господин упорно стремится к власти над Объединением. Давно, еще со времен королевских выборов. То есть все последние семнадцать лет. Его поддерживает Белый Предстоятель. И некоторые знатные господа, в том числе известный нам боярин Ланиранга Джалбери. Замысел Нарека состоит в том, чтобы перестроить Мэйан по арандийскому образцу. Установить здесь жесткое, сильное, единоличное правление.

— Но это невозможно!

— Строем ходить?

— Одного царя слушаться?

— Единому богу молиться?

— Не думаю. Дело идет только о государственном устройстве. Вы ведь все понимаете: Объединением сейчас правят не князья и не король, а Семь храмов. И каждый тянет в свою сторону. Чтобы создать им противовес, и нужны нарековы нововведения. В том числе наследование королевского престола. Чтобы выборов и козней вокруг них больше не было.

— Храмы такого не допустят.

— Чтобы козни иссякли? Конечно, нет! Приложат все усилия, дабы сохранить сей оплот своего могущества. Но Нарек, а с ним и Белый храм, уж коли они ввязались в игру, наверняка имеют в запасе несколько беспроигрышных ходов. Ибо от многовластия слишком многие устали. Так вот: известные нам фигурки служат для управления государством! Дают своему обладателю доступ ко власти!

— Теперь я, кажется, понимаю, почему Княгиня попросила их к себе: Ее Светлость опасается, что в руках Дагубула Баллуского «паломники» могут быть опасны…

— Может, и так, благородный Эйджен. Но теперь фигурки — в Белом храме.

— У кого? — спросила Динни.

— Княжна могла забрать их у Канари. Попросту стащить. И отдать парню в белом шарфе, который Парамелло, — сказала Пинги.

— Но вчера вечером, по твоим словам, этот мастер был еще в Ви-Баллу.

— А сегодня княжна пропала.

— Скинуть Канари с галереи мог и белый мастер. А уж украсть у королевского степняка кинжал и ножны ему не составило бы никакого труда.

— Но белые люди чуждаются смертоубийства!

— А Канари и не убили. Просто покалечили.

— Но по нашим расчетам, Парамелло — канарин побратим!

— Это и причиной тому, что в балагане девица, толкуя с ним, не ждала опасности. Вы видели: она достаточно ловка. Такого человека, как она, сбросить с высоты полутора саженей, чтобы он ударился головою об пол, можно только если застать его врасплох. Будь девица настороже, она бы успела что-то предпринять, чтобы смягчить удар. Кувырнуться как-нибудь при падении… А насчет родственных чувств белых мастеров — не смешите меня, Динни!

Мы должны вернуть фигурки, у кого бы они ни были! — воскликнул Ревандра.

— Я иду в храм, — решительно молвил Кеаро.

— А надо ли? — спросила мохноножка. И что-то недоброе прозвучало в ее голосе.

Волкодав под столом заворчал. Пока еще тихонько, но сурово.

— Искать управу на один из Семи храмов можно только в другом храме.

— Но тогда мы не сможем выполнить наш долг! — сказал Ревандра.

— Равновесие хорошо не для всех, мастер! — продолжала Динни.

— Знаете, как поступают с надоедливыми соглядатаями? — молвила Пинги.

— Ну-ну. Лиловые лешие вкупе с белыми мохноногами собрались учинить расправу.

— Этот ларбарский олух с самого начала портит нам все дело. Вы не считаете, благородный Эйджен, что пора от него избавиться?

И после этих слов лешачиха Пинги сосредоточилась, словно бы для заклинания.

— Может быть, нам еще возможно договориться? — пробормотал Ревандра.

Динни тронула лешачиху за рукав: погоди, мол. А мастеру Кеаро сказала:

— Вы выслуживаетесь перед Пестрым храмом. Мы — перед княгиней Умбинской…

— Как бы нам это совместить? — продолжал благородный Эйджен.

Кеаро снова сел к столу.

— По закону ли, или по сговору мирской и храмовой властей фигурки принадлежат князю Баллускому. Ему их и надо возвратить.

— А князь с Пестрым храмом ладит?

— Как и все: до поры до времени. К тому же, старшие князья недолговечны. А в Баллу наследники те еще…

— А в Умбине? — вставила слово Пинги.

— Джабирри не таков, как двоюродный брат его Дагубул.

И Камбурранский князь еще молод, — проговорил Ревандра и тут же умолк.

—А Лиловый храм Ви-Умбина что обо всем этом думает? — полюбопытствовала Динни, глянув на лешачиху. Та промолчала. Кеаро ответил за нее:

—Все мы тут перед кем-то да выслуживаемся. У всех цели разные. Нечего валить всё на меня одного!

— Но для начала «паломников» надо найти.

— И тут нам с Кеаро не по пути, — подытожила Пинги.

Пестрый соглядатай снова вскочил на ноги.

— Но я пока еще не рыцарь, присяги не дал. Просто Творец Жизни даровал через меня одно чудо… Ну, два чуда… Это еще не причина, чтобы…

— Так все-таки мы с Вами работаем вместе? Или против друг друга? — спросил Джабарай.

— И как сами-то Вы относитесь к Пестрому храму, мастер?

— Сложно, Динни. Пестро.

— А чего вообще Вы хотите от этой своей службы?

— Хочу воздать Безвидному за милость, явленную при моем посредничестве. Но Безвидный и храм — не одно и то же. В Пестром храме такая же неразбериха, как и в любом другом.

— Не скажите! Вот в Белом…

Благородный Эйджен сказал:

— Давайте решать. Вы с нами, мастер Кеаро?

— То есть если храм велит Вам, чтобы Вы нам мешали, вы не станете слушаться приказа? — уточнила Динни его вопрос.

— Не стану.

Пинги заметила:

— Обычно таких людей, как Вы, используют без всяких приказов. Полагаясь на природную вашу услужливость.

— Да кого ж из всех нас, здесь присутствующих, храмы не используют?

— Не все находят в этом такое удовольствие. А Вам, мастер, с Вашими наклонностями, лучше бы податься в Черный храм. У мардийских копейщиков, говорят, длинные копья. И с толстыми древками. Вам должно понравиться.

— А вот эту шуточку я попросил бы взять назад!

Занавеска отдернулась. В закуток вошел рыцарь Гадарру-Хартаби.

Кабацкая зала за спиною у него была пуста: всех посетителей точно ветром сдуло. Не зря же Небесная Плясунья — Матушка Судии Праведного. А смута — мать законности и порядка.

Мы приносим извинения, — поспешил заверить благородный Эйджен.

— Ну, и как Вам понравилась наша воинственная дева? — спросил у рыцаря Кеаро.

— Вирри? Неплоха. Хотя и блудница. Чем Вы занимаетесь? Вот что я желал бы понять.

— Нам бы и самим этого хотелось, — отвечал Кеаро.

— Сдается мне, вы делите шкуры нескольких не пойманных еще барсуков.

— А сами Вы уже скольких отловили? — полюбопытствовал Джабарай.

— Половинку одного.

— Белого? Или пестрого?

— Сам себя он считает черным. Вас, Динни, не затруднит пересказать еще раз обстоятельства нашей с Вами прошлой встречи? Начните с того, как Вы очутились в театре.

— Хорошо. А я попрошу Вас потом всё это истолковать.

— Просьба принимается к сведению.

— Вошла. Осмотрелась. Прошла вперед к помосту, взобралась туда. Дернула за какую-то веревку, заскрипела махина. В балаганном зале я видела, между помостом и входной дверью, двоих людей. Один лежал на полу, другой стоял над ним с кинжалом. Махина упала. Парень с кинжалом побежал. Я за ним… Он проскочил за помост и вылез в окно. Я успела только плащ его схватить…

— Вы смогли бы опознать оружие?

— Едва ли. Но попробовать можно.

Гадарру-Хартаби достал из сумки на поясе кинжал. По виду как раз подходящий к тем ножнам, которые Кеаро отдал пестрому рыцарю Лайде. И с королевским каштановым листом на рукоятке.

— Оружие изъято. Случившееся не угодно Владыке Гибели. Рана была смертельной, но женщина осталась жива. Как она живет сейчас с костными осколками в мозгу, я не понимаю. Не дано смертному уразуметь чудеса Семерых.

Кеаро сказал:

— Да. Дурной из меня целитель.

— Такова была воля Владыки.

— А нельзя все это как-то исправить? — спросил Джабарай.

Лучше не надо! — хором отозвались Динни, Пинги и Ревандра.

— Но рана на голове — никак не от кинжала! — продолжала мохноножка.

— Тот, кто резал платье женщины, думал, что она мертва. Он обыскивал труп.

— Кто — он?

— Человек короля. Действовал по собственному почину. Преданность иных дураков переходит все границы. Могу рассказать, как это вышло.

— Мы — само нетерпение. Жаждем услышать правду.

— Сие желание естественно в смертных тварях. Итак, вернемся мыслью на десять лет назад. Тогда нечестивый боярин Онтал привез в столицу свою беззаконную сожительницу, древленку. Имел наглость именовать ее своей женой-боярыней и даже явился с нею в королевскую ставку.

— И она попыталась приворожить короля нашего Кайдила?

— По крайней мере, так сочли многие. С тех пор для королевы Гула-Биррин болезненны даже слухи о женщинах, обладающих приворотными чарами. Дальнейший мой рассказ разглашению не подлежит. К Вам, мастер Кеаро, у меня позже будет отдельное поручение. Но вот, прошло десять лет. В Ви-Баллу, во дворце князя Атту-Варры, появляется женщина, танцовщица: предмет внезапной и пылкой страсти княжича Дагубула. Некий человек по прозванию Хадди-мей, степняк из королевской стражи, узнает об этом. Страх степных жителей перед чародейством общеизвестен. Часто он перерастает в ненависть. К тому же, человек этот истово предан королю и королеве. В голове его поселяется упорная мысль: завладев сердцем княжича Баллуского, чародейка Канари рано или поздно решит испытать свои чары также и на короле. Степняк начинает следить за Канари.

— Так это его мы видели на крыше дворца!

— Хадди-мей хочет добыть чародейкины колдовские средства: какой-то заговоренный предмет, любовное зелье или вроде того.

— Ну, и где те предметы?! — не выдержал Кеаро.

— Степняк их не нашел. Ибо их и не было. Итак, в ночь после того вечера, когда мы с Вами были на пиру, степняк видит, как женщина вышла из дворца. Направилась на посад, вошла в здание балагана. Хадди-мэй крадется следом за ней. Призывает Рогатого бога себе в помощь и тоже входит в балаган. И вот, тут чуть ли не в руки ему с высоты падает тело злой кудесницы. И в тот же миг чудище рушится с небес. Он убежал. Но малорослого соглядатая все же заметил: Вас, Диннитин.

— Так зачем было резать платье?

— Чтобы найти волшебный предмет, источник приворотной силы. Если же ворожила сама женщина, то она, по мнению Хадди-мея, мертва, так что более не опасна. Говоря все это, степняк искренен. Он не виновен пред Судиею Праведным. Всему причиной его беззаветная верность государю и государыне. Но это — дело мирских властей.

— Он больше не станет посягать на Канари? — спросил Джабарай.

— Не станет. Равно как и трезвонить по столице о своем подвиге. Не думаю, что вам следует долее разыскивать его.

— Мы не будем.

— Чем-то он мне понравился, — продолжал рыцарь, — он ловко ушел от погони, да и в слежке искусен. Но это, как я сказал, только половина искомого мною барсука. Ибо остается еще тот, или те, кто сбросил Канари с галереи. Если Вы, благородный Эйджен, или кто-то из Ваших друзей, найдете преступника, грешника и против Владыки, и против Творца Жизни, то сообщите мне незамедлительно. Досточтимая Гадарру-Кадели настоятельно требует раскрыть это дело как можно скорее.

Джабарай молвил:

— У меня вопрос. Не хотите, не отвечайте…

Разумеется, — спокойно кивнул рыцарь.

— Но все-таки: как Вы сами очутились в театре?

— Я хотел побеседовать с Канари. От своего имени и от имени досточтимой Кадели.

— А как Вы узнали, что Канари пошла в театр?

— Я также следил за нею от самого дворца.

— Она пришла в балаган одна?

— Да. И конь Хадди-мея тогда уже стоял у коновязи. Степняк оказался расторопнее меня: вместо того, чтобы шагать по пятам за женщиной, оценил возможное направление ее шагов и поехал вперед.

— А кто еще был в балагане?

— Вскоре явилась ваша толпа.

— А еще там на галерее валялись двое пьяных: лицедей Эркато и Смрадный Джа. Вы не опрашивали их, благородный Хартаби?

— Я не счел необходимым просить Пестрый храм отменить право убежища, предоставленное этим двоим.

— Но в храме их больше нет!

— Вот оно что?

— И давеча уже не было.

— Благодарю Вас, уважаемый Джабарай. Это важные сведения.

Помолчав, черный рыцарь добавил:

— Вы толковали с княжичем Баллуским.

— Да, по части расследования.

— Верно ли, что в последние дни высокородный Дагубул стал вести себя, как подобает человеку?

Хартаби сказал это иным голосом, чем прежде. Словно бы мертвый для мира служитель Судии сохранил еще остатки живых человечьих чувств.

Так вот чем объясняется столь пристальное внимание покойной княжны Кадели к этому делу? Она подозревает, что распутная девка Канари, пусть ценою разбитой головы, но сумела все-таки сделать из княжича Булле приличного человека?

Джабарай ответил: по его скромному суждению, княжич держит себя с истинным достоинством и великодушием. Каждый день заходит проведать Канари. Говорят, сделал в храм большое подношение, чтобы ее лечили, как следует. Готов обеспечить ей безбедное будущее, когда она выздоровеет: дать ей землю и благородное прозвание. И при этом не выдвигает со своей стороны никаких условий. Хотя и глубоко огорчен тем, что девушка его больше не помнит.

— Кстати о потере памяти, — встрял Кеаро. В храме нам сказали, что Вы, благородный рыцарь, подтвердили слова девицы как нелживые. Это так?

— Да.

— Что отбило ей память?

— На то была воля Семерых.

— То есть кто-то из жрецов применил соответствующую молитву? И кто-то из Семерых на нее ответил чудом? Или кудесник произнес заклинание?

— Таких заклинаний нет, — молвила Пинги.

— Или Канари просто очень удачно ударили по голове.

— Во всяком случае, теперь эта женщина может начать новую жизнь, сторонясь греха и распутства, — молвил Хартаби.

— А вот любопытно: в Аранде есть такие чары, чтобы вторгнуться разумной твари в память и стереть оттуда кусок? — спросила лешачиха.

— Мне, высокоученая, сие неведомо. Относительно змейской ворожбы я могу довольствоваться лишь слухами и расхожими россказнями. Быть может, Лиловый храм смог бы ответить на Ваш вопрос.

С этими словами рыцарь повернулся, чтобы уйти.

— Мы с вами еще встретимся, — сказал он на прощанье.

— Все там будем! — отозвался Кеаро.

— Я сказал, что обращусь к Вам, мастер, с особой просьбой. Так вот она: если выследите того, кто покушался на убийство танцовщицы Канари, то да свершится Справедливость Судии Праведного.

— То есть убрать злодея без суда и следствия?

— Напротив. Приложить все старания, чтобы его, как Вы выразились, не «убрали».

— Кто?

— Его наниматели. Или еще одни любители угождать господам без ведома самих господ.

— А где сейчас моя телохранительница Вирри? — спросил Ревандра.

— Отправилась домой. Досточтимая Кадели побеседовала с нею.

— Благодарю.

Глава 23. Равновесие

Из трактира благородный Эйджен двинулся в дом Джиллов. Сказал, что нуждается в уединении, дабы обдумать все услышанное сегодня. И с Вирри потолковать, успокоить ее. Шутка ли — допрос у черных жрецов! Кеаро удалился своей дорогой: в храм, доносить начальству. Динни, Пинги и Джабарай решили посетить театр.

Здесь полным ходом идет работа. Поминая всех демонов, парнишка лет пятнадцати что-то приколачивает в летучей махине. А в зале близ помоста танцует Царевна Джанганни.

Она тоже совсем молода. Одета в арандийский наряд: золотисто-желтая рубашка со стоячим воротом, темно-зеленая распашная юбка. Лицо густо набелено. Длинные черные волосы перехвачены золотою повязкой. Движения плавны. Танец трудный, медленный. Музыки нет, только лицедей Эркато отбивает такт в ладоши. Да молоток механика мерно звенит.

— Кто звал демонов? Мы пришли.

Доведя до конца последний взмах рукавов, Царевна остановилась.

— А, это вы? Сломали — чините! — огрызнулся механик, указав на махину.

— Ты знаешь, как лечит Хёкк, демон-врачеватель?

Эркато поднялся, пошел навстречу гостям:

— И вот, предстал мне призрак ночи страшной. Сколь тягостно воспоминать о нем!

— Мы ищем твоего приятеля, Джу из нужника.

— Его, увы, давно здесь больше нет. К Безвидному ушел и не вернулся. Последовал Хранителю Путей.

— Сбежал из столицы?

— Быть может, так. А может быть, и нет.

— А есть у него тут, в городе, какое-то жилье помимо театра?

— О том не знает бедный лицедей.

— Дже место у параши — отозвалась Царевна мальчишечьим сердитым голосом.

И сняла длинноволосый парик. Свои волосы у нее пострижены ёжиком. Взяла на краю помоста какую-то бутыль и полотенце. Покачала бутыль вправо-влево, глянула на Эркато, фыркнула презрительно: хоть отраву, мол, лишь бы пить!. Плеснула себе на ладонь бесцветной жидкости, обтерла лицо, промокнула полотенцем.

Нет, это не королевна Лэйгари. Скорее всего, мальчишка. Чем-то похож на механика: такая же смуглая кожа, широкие скулы, настороженный взгляд.

— Вы что, близнецы? — спросил Джабарай, переводя взгляд с одного мальчика на другого.

— Угу. Братья Риндарри, надежда столичного лицедейства! — объяснил Эркато.

Динни стала считать близнецов. Княгиня Умбинская и князь Баллуский — раз. Канари во дворце и Канари в театре — два. Благородный Эйджен и его двойник — три. А теперь еще эти двое!

Кудесница Пинги настроилась на распознание чар. Теперь, когда «паломников» ищут повсюду, в балагане, на главном месте происшествия, их будут искать в последнюю очередь. Решат: было бы верхом глупости прятать их здесь. Этим-то и могли воспользоваться злоумышленники.

Какое-то защитное заклятие лежит на дверях позади помоста: там, помнится, балаганная контора. Золотистое свечение змейского волшебства идет от бутылки, которую только что держал младший лицедей. Надо будет взять оттуда немного зелья, а на досуге исследовать, что за состав. Может, простой растворитель для краски, а может быть, и камни разъедает… И какой-то знак под одеждой у парнишки излучает божье благословение. Ну, так и есть: оберег в виде черепа, знак Владыки Гибели. Лицедей-то хоть и молоденький, а уже служит в театре не абы как, а по черному обету.

— Не лучше ль будет память освежить? — предложил Эркато.

Это мигом, согласился Джабарай и побежал за выпивкой.

Динни поднялась на галерею. Где бы тут мог спрятаться убийца? Да где угодно. Столбы вон какие толстые.

— А Вы зачем? — спросил парнишка-Царевна.

— Любопытно!

— Действо не скоро. Мастеру Байджи — еще лечиться и лечиться.

— Лаирри уже знает, что он в Пестром храме?

— Угу. Все уже там были. И мастерша, и зверюга ихняя, и дитё. И кирпичники, и рыцарь…

— Который?

— Красный. Поединщик Тройного храма, мастера Байджи батюшка.

Джабарай вернулся с двумя кувшинами.

— О, близок, близок избавитель!

Нехотя выбравшись из махины, механик пошел за стаканами.

— Идет ослепительный рыцарь с хорошей бутылкой в руке! — пропел Эркато.

И за выпивкой рассказал еще раз всё то, что друзья благородного Эйджена Ревандры уже слыхали: про то, как Эркато и Джа в тот недоброй памяти вечер пили в балагане, как добавляли, как Джа пошел за очередной добавкой, ибо Эркато идти уже не мог.

— А потом?

— При свете факелов, с ужасным воплем, сюда ворвался благородный воин. И это ты его сопровождал! — лицедей ткнул пальцем в Джабарая.

Где искать Джу Вонючего, Эркато так и не сказал.

* * *

Кеаро в Пестром Предстоятельском храме встретился наконец с тою, кого давно желал видеть: с пестрой жрицей Габай-Баррой. Она по-прежнему несет обет молчания, но на восковой дощечке написала: бумагу из своего запаса она тогда, на пиру, никому не давала.

И только сейчас Кеаро сообразил: почерк на вощанке и в записке про Победителя Исполинов — один и тот же!

Кеаро вытащил из своего складня тот злополучный листок. Спросил прямо: Вы писали, досточтимая?

— Я. «Печатные картины» — предлог для встречи. Я рассудила, что мастерша Канари прибыла с Диерри по поручению Предстоятеля Кладжо. Соименника известного Вам, мастер, древнего героя Ирр-Клаццо, что и означает: Победитель Исполинов.

— Ну, конечно! «Ирр-» — Исполины, как в слове «Ирра-Дибула», Исполинское Нагорье. «Клаццо» — иное слово для «победителя» на древнем наречии?

— На языке страны Камиларри, где и жил Ирр-Клаццо. Но в наш язык имя это также вошло, хоть и в измененном звучании. Как Вам известно, подвиг свой Ирр-Клаццо свершил при заступничестве Плясуньи Небесной. И у нас, и в Камиларри в честь его называют Плясуньиных служителей.

— А я-то думал, под «победителем» разумели Мичирина…

— Нет, разумеется. Мичирин Джалбери сражался с людоедскими шаманами, а отнюдь не с Исполинами.

— А зачем, по Вашему расчету, Канари проникла во дворец?

— Выяснить на месте, насколько крепка решимость княжны Байдамби вступить в число служительниц Плясуньина храма.

— И заодно проверить, как долго княжна Баллуская способна выносить общество истинно белых буйнопомешанных?

— И это, я полагаю, тоже.

— Жестоко по отношению к княжичу Дагубулу: он-то влюбился… Ну, да когда же Белый храм смущали такие мелочи?

— Думаю, княжич скоро найдет себе утешение.

— Вижу свою глупейшую оплошность. Я не задумался над значением имени. Ирр-Клаццо, Кладжо… Кстати, об именах: верно ли я понимаю, что княжна Байдамби получила имя во славу Байаме, Не Имеющего Обличия?

— О, да.

— И что же, храм Безвидного так легко уступил свою питомицу Белому храму?

— У каждого свой путь.

Написав это, жрица Габай-Барра захлопнула складень и удалилась.

Кеаро попробовал собраться с мыслями. Еще раз всмотрелся в обе записки.

Ну, вот! Как он мог не заметить этого раньше! Записка, подсунутся благородному Эйджену, оторвана от нижней части того листа, где вверху была записка Габай-Барры к Канари! Края разрыва в точности совпадают!

Досточтимая не скупа на бумагу: ради нескольких слов пожертвовала целым листом. А потом на нем же написали и приглашение в балаган. Вопрос: когда была передана первая записка? И какое время спустя была написана вторая? Очевидно, всё это произошло очень быстро: пока гости князя выходили из-за стола. Ибо в дверях записку про балаган уже сунули за рукав Ревандре.

Вряд ли лист с посланием жрицы какое-то, пусть даже короткое время лежал на виду в пиршественной зале, чтобы кто-то мог оторвать от него половинку. Ту часть, где слова Габай-Барры, мы нашли у Канари. Если бы девица оставила записку в зале, ей просто некогда было бы за нею вернуться. Разве что уже вечером, когда гости разошлись… Но едва ли. Зачем? Если лист пролежал несколько часов на виду у всех, то ни о какой тайне речи нет, прятать его ни к чему. Разве что Канари, как только прочла его, сразу же приткнула в какой-то укромный уголок в зале… Но тогда отпадает возможность, что кто-то взял лист и оторвал от него часть для своей записки. Куда вероятнее, что Канари оставила бумагу у себя, а когда переодевалась, то перепрятала: сначала в красный свой наряд, потом в зеленое платье. Сложно, но допустимо.

Далее. Кто все-таки оторвал половину листа и зачем? Путей два: или кто-то попросил клочок бумаги у Канари, или записку Ревандре написала она сама. Но непохоже, чтобы лицо, желавшее срочно что-то написать, обратилось бы с такой просьбой именно к этой девице. Да еще вскорости после того, как она пела про Медный Таз. Остается одно: записку насчет балагана написала сама Канари.

Кому? Мы, кажется, уже решили, что не Ревандре. А переложить листок за отворот его рукава могла княжна, будущая Белая служительница. Почему Ревандре? Быть может, просто потому, что он ближе всех стоял. Но у кого княжна эту записку стащила? Иными словами: кого Канари вызывала на ночное свидание? Кажется, тут все просто: Макобирри, княжнин любовник! Княжна видит, как непотребная девица кладет какое-то послание за рукав бояричу Нальгинарри. Если бы это был кто-то другой из гостей, то высокородную Байдамби это бы не взволновало. Но допустить, чтобы девка охмуряла еще и Мако, мало того, что она соблазнила байдамбиного брата — нет! Это оказалось выше княжниных сил.

Спрашивается: почему было просто не выкинуть листок? Или, скажем, не показать его Дагубулу? Загадка. Шалость белой княжны? Попытка опорочить послов княгини Умбинской? Ведь княжна могла знать, что за Канари ведется слежка, в том числе и черная. То-то шум бы поднялся, если бы сыщики застали Ревандру и Канари ночью в театре, наедине! Все решили бы, что девица — соглядатайша отнюдь не диеррийская, а умбинская. Подослана к племяннику доброй тетушкой, княгиней Атту-Ванери. Чтобы несчастный вдовец не скучал.

Но почему княжне выгодно опозорить Ревандру? Да потому, что «паломники» уже у нее, уже украдены из комнаты Дагубула! Ээ, а откуда княжна-то знает, что цель посольства — забрать в Умбин эти треклятые фигурки? Допустим, сведения просочились раньше, чем Ревандра прибыл в Ви-Баллу. Но если фигурки уже переданы ходатаю Белого храма, нарекову лазутчику или вроде, — то почему княжна встревожилась и решила напакостить умбинскому послу? Дело-то уже сделано… А если она уже украла фигурки, но еще их не отдала, то почему?

Всё, решил для себя Кеаро. Как только разделаюсь с посольскими делами, займусь, одновременно с врачеванием, игрою в «пять паломников». А то просчитывать эти возможные ходы, да сопрягать один с другим — голова пухнет! Надо упражняться, иначе в столице не выживешь.

Одно почти очевидно: Канари в своей записке вела речь о королевне. И опять-таки сходится: весь вечер боярич Макобирри так таращился на высокородную Лэйгари, что даже неприлично. Предположим, коль скоро Канари работает на Белый храм, а дочку королю нашел Нарек, то Канари может что-то знать об этой девушке. Но зачем открывать ее тайну бояричу? Или задумана была какая-то ловушка для Мако?

Кеаро пошел к предстоятельскому секретарю Габаю-Томо. Пересказал ему беседу с Гадарру-Хартаби у «Двух исполинов».

— Друзья благородного Эйджена высказали сегодня намерение избавиться от меня. Якобы я им мешаю. Не то чтобы меня сие пугало, но…

— Возьмите обет: не вступать в драку без ведома храма Безвидного.

— Никогда? Но обстоятельства могут сложиться по-разному. Вдруг на господина Ревандру нападут в темном переулке? Я буду его защищать, что бы там ни думали его приятельницы различных племен.

— По Вашим сведениям, послу Умбинской княгини угрожают?

Кеаро изложил свои соображения насчет Нарека Диневанского, его покровителей и приспешников, а также об их происках в баллуской столице. Обождите здесь, — велел досточтимый Томо и вышел. Возвратился с двумя рыцарями в пестрых облачениях. И приказал Кеаро следовать за ними.

Идя куда-то по длинному коридору, Кеаро вдруг явственно почуял впереди нечто огромное. Яркое, хоть и невидимое глазу, полное всеми красками, какие только есть на Столпе земном. Чистое, ясное… И вдруг рассмеялся. Ибо понял, как глупы все его страхи перед пестрою службой. Не примут в рыцари ларбарского чиновничьего сына? Или примут, да и сожрут с потрохами? Чепуха! Это нечто — там, впереди — давно уже поглотило, приняло в себя живого человека Кеаро. От самого начала времен не бывало такого, чтобы он не был этим, и это не было им. Назвать это Жизнью — тою, что не от рождения до смерти, а раньше и больше любой смертной жизни? Или Равновесием?

В маленькой комнате на подставке сиял, переливался пестрый шар. В кресле сидел желтолицый, по-старчески веснушчатый старик. С жиденькой седою бородкой, в вязаной шапке с наушниками, в полосатом семицветном балахоне, расшитом вдоль полосок разноцветными шелковыми нитками, узорами в виде полевых цветочков. Локти на подлокотниках кресла, скрюченные пальцы сцеплены перед грудью, вокруг запястья правой руки накручены четки из камешков двенадцати оттенков. От этого-то старичка и исходит Равновесие.

Кеаро опустился на колени.

— Почтение Предстоятелю Габаю-Радатте!

Чуть дребезжащим голоском Предстоятель молвил:

— Сядьте, Кеаро.

И глазами указал на скамеечку, что стоит подле его кресла. Кеаро повиновался.

— Мне передали Ваши соображения о Белом заговоре в столице. Вы думаете, Кеаро, люди Предстоятеля Кладжо осведомлены о том, какой цели служат восемь фигурок «паломников», исчезнувшие из дворца князя Атту-Варры?

— Не знаю. Но опасаюсь, что фигурки эти, обладающие столь мощной силой, причинят разрушительный вред, попав в другое место, нежели храм Не Имеющего Обличий. Да к тому же если местом таким станет храм, который — каюсь! — вызывает у меня столь мало доверия, как храм Плясуньи. Ибо ему любезна всякая смута и беззаконие. Вразумите меня, досточтимый, если я не прав!

— Что до меня, я не питаю недоверия к Предстоятелю Плясуньина храма, досточтимому Кладжо. Фигурки, о коих мы говорим, не обладают ни «разрушительной», как Вы сказали, ни какой-либо сверхобычной силой. Их свойства лежат в пределах естественного.

— Но, досточтимый?!

— Они в самом деле закляты чарами и освящены чудотворной молитвой. Но ведь и волшебство, и чудо — в природе вещей, не так ли?

— И мятеж, и перемена государственной власти — тоже в природе вещей?

— «Паломники» не предназначены для того, чтобы нарушить Равновесие в каком-либо государстве.

— Но у Предстоятеля Белого храма может быть своя точка зрения на Равновесие.

— Надеюсь, я ее знаю. Досточтимый Кладжо скорее лопнет, чем применит фигурки.

— Как так?

— Сами по себе фигурки бессильны и бесполезны. Это ключ. Пусть он хранится в Умбине, я не возражаю против этого. У любого из мирян, честных семибожников. Например, у княгини Атту-Ванери.

— Но княгиня — смертный человек, как и все мы…

— Их унаследует сын ее Джабирри. Он также честен и заслуживает доверия.

— Как и любой мирянин, кому вздумается… Уж и не знаю, что вздумается, досточтимый!

— Мирянин не может воспользоваться тем, к чему дают доступ эти фигурки.

— Так же, как жрец не может хранить их у себя?

— Таково Равновесие. То, что заперто ключом, действительно может вывести из Равновесия весь Столп Земной. Но кроме ключа надобны еще замок, сундук… Из этого даже мне доступно не всё.

— Выходит, Равновесие в безопасности, где бы фигурки ни были? Если миряне ничего поделать с ними не могут, а жрецы все равно не удержат их у себя, даже Белый Предстоятель…

— Нет. Ключ не должен кануть в море или за море, в земли, чуждые Семибожной веры. Он не должен попасть в руки тех, кто по ключу попробует отыскать замок. Нам необходимо знать, где фигурки. И быть уверенными, что они в надежных мирских руках.

— Значит, я должен помогать благородному Эйджену Ревандре найти их?

— И тому, чтобы он затем доставил их княгине Умбинской.

— Предварительно показав их Вам, досточтимый?

— Да. Дабы я убедился, что найден настоящий ключ, а не поддельный. Сколь ни тягостна мне как служителю Не Имеющего Обличий будет эта проверка.

— Я могу взять с Ревандры клятву, что он не уедет, не предъявив фигурки Вам?

— Посоветуйте ему принести такой обет. Но настаивать не следует.

— Прошу вразумления еще о нескольких вещах. Можно?

Предстоятель чуть улыбнулся:

— Можно, Кеаро. Спрашивайте.

— Что означает та частичная потеря памяти, что приключилась с девицей Канари? Богословие учит, что вторгнуться в пределы рассудка разумной твари и что-то насильственно изменить там другая разумная тварь не в состоянии. Временно или даже насовсем можно подчинить себе чужую волю. Но память – нет! А молва говорит, будто и жрецы, и даже кудесники способны копаться в сознании у кого угодно, вкладывать туда и изымать оттуда что угодно…

— Всё в воле Семерых. Я не взялся бы сейчас объяснить, каким путем произошло то чудо, которое мы видели. Но суть его, полагаю, вот в чем: Канари действительно забыла именно то, что пожелала забыть.

— Ее воля столь сильна, что одолела даже Судьин дар рыцаря Хартаби?

— Не думаю, что сие невозможно. Живые твари не в одинаковой мере способны владеть и пользоваться своими задатками на протяжении жизни. Предвижу Ваш вопрос: отчего эта женщина, столь сильная волей, до сих пор не жрица, не настоятельница какого-нибудь крупного святилища? Мой ответ: прежде она, возможно, и не могла так сосредоточить свою волю.

— Это я, кажется, понимаю…

— Ибо с Вами произошло нечто подобное. Вы желали жизни тому разбойнику, коего исцелили наложением рук в лесу Матабанга. И бросили на это всю Вашу волю. Во второй раз Вы исцелили Канари. Но не в этом сказывается Ваш дар к служению Не Имеющему Обличий.

— В третий раз могу и не захотеть?

— Безусловно, можете. И никакая храмовая присяга Вам не поможет. Сосредоточиться для творения чуда трудно, но возможно. Однако нельзя заставить себя пожелать чуда. А дар Ваш… Он виден в том, что Ваши помыслы теперь заняты живым человеком по имени Канари. И тот разбойник… Скажите: Вас не посещает желание бросить всё и уехать в лес Матабанга?

— Признаюсь, я гоню от себя эту мысль.

— Так же, как и я каждый день мечтаю: вот бы повидать кого-нибудь из тех ребятишек, чье рождение я когда-то принял! Многие из них теперь уже взрослые… Не будь я избран собратьями моими в Предстоятели, жил бы ремеслом повитухи.

— Честно говоря, быть разбойничьим целителем мне как-то не хочется.

— И в этом Вы правы. Слишком много смертоубийства будет вокруг. Вы пока еще ищете свое место. Ищите! Не пытайтесь связать себя присягой, обетами рыцарского служения, пока не решите для себя: за что Вы приметесь, сделавшись рыцарем? Не надейтесь, что начальство Ваше будет решать за Вас. Как исполнитель приказов Вы храму не столь уж надобны: не в большей мере, чем ларбарской таможне.

— У меня есть еще вопрос. В городе говорят, княжна Баллуская пропала из дворца. Досточтимому Предстоятелю известно, где она сейчас?

— Разумеется. Не думаю, что Байдамби выбрала себе неподобающее место.

— Она выбрала? Или это сделал за нее некий Парамелло, ходатай Белого храма?

— Этот человек из Коина лишь способствовал свершению того, что должно было свершиться. Скоро всем нам дано будет узнать добрую весть: в Ви-Баллу будет поднято новое знамя Небесной Плясуньи.

— Княжна собирается основать новый Белый храм?

— Уже основывает. И да помогут ей Семеро. Я надеюсь стать одним из ее прихожан. Я ведь, знаете, принимал роды княгини Геккори Баллуской. Так что и Байдамби, и Дагубул — мои ребятишки. Желал бы я дожить до того дня, когда увижу их детей…

— Да, ведь у князя Атту-Варры до сих пор нету внуков… А если Предстоятель Кладжо велит княжне Байдамби взять какое-то дитя в усыновление?

— Она, полагаю я, получив такой совет, выслушает его, а сама усыновит какого-нибудь совсем другого малыша. Такова Белая вера.

— А что досточтимый Предстоятель скажет о детях короля и королевы?

— Вы разумеете короля Кайдила и супругу его Гула-Биррин?

— И Нарека Диневанского, нашедшего им наследников.

— Изменить законы Объединения, в том числе и закон о порядке передачи короны, невозможно, если на то не будет согласия Семи храмов.

— Белый храм, кажется, уже согласился, коли он поддерживает Нарека.

— Княжич Нарек Диневанский, насколько я его помню, — человек недюжинных дарований. Но один человек не может навязать Объединению свою волю, если она разойдется с волей Объединения.

— Даже если Нарек склонит короля на свою сторону?

— Даже и в этом случае.

— Благодарю, досточтимый, сие утешительно. И последний вопрос: что мне предпринять в ближайшее время?

— Помогайте благородному Эйджену. Ищите того, кто посягал на жизнь Канари. Работайте над стихами для княжьего действа.

— Эту задачу, кажется, уже взял на себя благородный Уратранна.

— О! Буду рад прочесть то, что он напишет. Уратранна — один из тех нынешних поэтов, чьи сочинения мне по вкусу. Кстати, мой Вам совет, Кеаро: перечитайте на досуге повесть о походе за Дибульскими Дисками. Тогда и Ваши размышления об Исполинах, может быть, получат более ясное направления.

— Об Исполинах? Воистину, ничто не укроется от досточтимого! Да, я в последнее время много думал о них…

— И о погибели Столпа Земного, верно? И о чудотворных молитвах, могущих ее предотвратить?

— Да, Диски…

— Вы на верном пути, Кеаро. Помните только: в посадских занимательных повестях иной раз заключена та же истина, что и в трудах ученых богословов…

Предстоятель умолк.

Кеаро спросил — и сам удивился, с каким сожалением это у него прозвучало:

— Мне идти, досточтимый?

— Ступайте. Еще одно мое Вам напутствие: если какие-то Ваши действия могут, как пишут в повестях, «поколебать Равновесие» в наших краях — так это если Вы сосредоточите внимание досточтимого Байлирри на фигурках, о которых мы с Вами толковали. Он о них ничего не знает.

— Как? Он же сам меня спрашивал…

— Он, как и многие, довольствуется собственными домыслами и разрозненными слухами. И лучше бы пусть это так и осталось.

— Я скажу, что у меня обет: не говорить о фигурках.

— Обет я приму не от Вас, а от него. А лучше — расскажу ему всё. Он уже большой, пора ему знать. Не тревожьтесь об этом, Кеаро. Ступайте.

Глава 24. Умбло готово торговаться

Покинув балаган, Пинги, Динни и Джабарай направились в Садовый храм. Ибо лешачиха теперь уже твердо уверилась: умбло было подослано чародеем Талипаттой. Значит, и торговаться о фигурках надобно с ним.

Из беседки на храмовом подворье слышалась музыка. Друзья благородного Эйджена подошли ближе.

На сазе играет барышня Лалаи Гианьян. А поет — мастер Парамелло. Похоже, они разучивают какую-то песню.

— Плясунья в помощь! — молвила Динни, — Начните сначала, мы тоже послушаем.

— Извольте.

— Прекрасно! Вот уже и у госпожи Видабери появился свой поэт, кто ее воспевает.

— А что, благородного Эйджена с вами нет? — спросила барышня.

— Я его доверенное лицо, — отвечал Джабарай.

— А я Лалаи, сестра умбинского мятежника Тулунги Гианьяна. Вот и у Вас появилось сомнительное знакомство… Итак: будем меняться?

— Переговоры о «паломниках» ведете Вы?

— Я.

— А Вы, мастер? — Джабарай покосился на Парамелло. Лалаи тряхнула головой в красной шапке:

— Ничего, пусть слушает.

— И каковы Ваши условия, благородная Лалаи?

— Господин Ревандра — любимец княгини Умбинской. Его посольство весьма важно. Я, правда, не вполне понимаю, при чем тут мастер Кеаро из Ларбара…

— Это наша зубная боль. Он соглядатай. Чей? Он и сам запутался.

— Ну, так и Змии с ним. Так вот: если господин Ревандра провалит княгинино задание по доставке свадебных подарков, это испортит ему «реноме», как принято нынче выражаться. Я не желаю ему зла, а потому спрашиваю: как Вы думаете, сможет он сам, при поддержке друзей, но без помощи извне найти «паломников»?

— Допустим, нет.

— Тогда договоримся. Вы получите эти игрушки, как только князь Джабирри Умбинский освободит из тюрьмы Тулунгу Гианьяна. Это честный обмен. Тем паче, что в Умбине и так готовится прощение узникам…

— Это решать князю. И княгине, — молвила Динни.

— Передайте ей мое предложение.

— А чем Вы докажете, что игрушки эти у Вас?

— У меня их нет. Но без меня вы их вряд ли найдете.

— Как мы можем Вам верить, что Вы предоставите нам именно тех «паломников», которые нам нужны?

— Княгиня знает приметы тех фигурок. И благородный Эйджен, видимо, тоже. Иначе она послала бы кого-то из именитых чародеев, а не его. Пока мне важно, готовы ли вы начать переговоры.

— А за что осужден Ваш брат?

— В дни мятежа семь лет назад умбинский боярин Гунанджи, как известно, не допустил в свои владения княжьих войск. Сказал, что с бунтовщиками на своей земле покончит сам. И нашел таковых: нашу семью. При том, что ни малейших возражений насчет вступления на престол князя Джабирри мы не имели. Должно быть, боярину просто разонравилось семейство Гианьян, союзники Гунанджи еще с дибульских времен. За тысячу лет, согласитесь, кто угодно может надоесть… И вот, боярин со своей дружиной разорил замок Гианьян. Мне вместе с женой и детьми Тулунги пришлось бежать сюда, в Баллу. А Тулунга и младший наш брат, Баттам, некоторое время скрывались в Умбине. Жили разбоем: нет смысла это скрывать. Как могли, отомстили людям боярина за гибель наших людей и за разорение замка. Нажили себе нескольких кровных врагов… Брат одного из верных людей Гунанджи убил на поединке моего брата Баттама летом прошлого года в Марди.

— Об этом мы в Ви-Умбине что-то слышали.

— А Тулунгу Черный храм выдал княжьим властям. Это случилось еще раньше, тоже в Марди, позапрошлой осенью.

— Но ведь известно: мардийский храм, осудив мятеж в целом, приютил у себя многих из тех, кто попал в опалу у князя. Служители Судии сочли этих людей не виновниками, но жертвами бунта…

— Слушайте дальше. Был в Баллу такой дворянин: господин Родэн. Готовился в рыцари храма Безвидного.

— Вроде нашего Кеаро?

— Мастер Кеаро Каданни, насколько я знаю, сын таможенного чиновника. А этот Родэн был из благородной семьи, но отчего-то решил поменять княжескую присягу на храмовую. И задумал купить себе почетное место в пестром воинстве, преподнеся во храм некую зачарованную вещь. А именно, медное изваяние Исполина. Оно, по сведениям Родэна, находилось в Марди, у бывшей родэновой невесты: умбинской дворянки, также из опальной, мятежничьей семьи. Когда в Умбине был бунт, Родэн, любящий жених, разорвал помолвку, не желая себе лишних неприятностей. Девушка ушла в Черный храм, умерла для мира. И вот, позапрошлой осенью Родэн явился к ней в Марди, стал запугивать и требовать себе Исполина. Никогда, заметьте, семье Родэна не принадлежавшего, даже не обещанного ему в качестве приданого. Братья мои той осенью тоже были в Черном городе, скрывались под чужими именами. Узнав, что Родэн обещал обличить бывшую невесту свою перед властями как преступницу и укрывательницу преступников, если она не отдаст изваяние, Баттам убил Родэна. В Марди, на храмовой земле. Не на поединке, а тайно, из-за угла. Бесчестный человек иной смерти и не заслуживает, рассудил мой братец. А когда храмовые сыщики дознались, что к убийству причастны братья Гианьяны, Тулунга взял вину на себя, дав возможность Баттаму бежать. Не надолго, правда, это братца спасло… А Тулунга сидит в княжьей тюрьме. Уже не как убийца Родэна: самооговор его очень скоро был раскрыт теми же мардийскими храмовыми людьми. Приговор гласит: за разбой на землях княжества Умбинского.

— Может быть, князь просто прячет Вашего брата от мести людей Гунанджи?

— Не думаю, что услуга сия есть повод к вечной моей благодарности князю Джабирри. В конце концов, дело мести решается перед Пламенным, на поединке. А что до яда, кинжала из-за угла и тому подобного, — то в Баллу мой брат также будет в безопасности.

— При том, что его считают причастным к убийству баллуского дворянина? Да еще почти что рыцаря?

— Я, как вы видите, живу при Пестром храме. Это было бы невозможно, если бы храм числил за Гианьянами вину в убийстве своего несостоявшегося служителя. По ходу дела Родэн успел впутаться еще в какое-то чернокнижие и ересь, так что рыцарского сана он все равно не получил бы. Баттам, можно сказать, избавил храм от большого позора…

— Ну, что ж. Мы обсудим Ваше предложение с благородным Эйдженом. И нам понадобится связаться с Ви-Умбином. Вы можете помочь в этом?

— С кем именно нужна связь?

— С Джиллом Ньеной, моим отцом.

— Влияния господина Ревандры недостаточно?

— Боюсь, он может не проявить должной настойчивости.

— Мне не хотелось бы привлекать к «паломникам» внимание того человека, кто будет держать чародейскую связь.

— Ваш наставник, мастер Талипатта, не знает о фигурках?

— Не всё. А если узнает, вцепится барсучьей хваткой: волшебство! Зачарованные вещички!

— Хорошо. Я буду искать способ переговорить с батюшкой. А он известит княгиню. Попытаюсь послать в Ви-Умбин почтовую птицу.

Тут подал голос мастер Парамелло:

— Или воспользуйтесь чародейским проходом. Он должен быть: между баллуским и умбинским княжьими дворцами.

— Это мы знаем, — отозвалась Пинги, — да что толку? Кто ж нас туда пустит?

— И нам нужно подтверждение, что Вы, благородная Лалаи, не морочите нас! — повторил Джабарай.

— Подтверждение? Слово умбинской бунтовщицы. Что еще я могла бы Вам предложить?

— Хотя бы покажите нам фигурки.

— Ишь! У меня не так много друзей, как у благородного Эйджена. Я одна — против двух могучих мужчин, мохноножки из дома Джиллов, и лешачихи-кудесницы? Как я могу быть уверена, что вы не попытаетесь забрать фигурки силой? И повторяю: «паломники» не у меня, хоть я и имею к ним доступ. Так что нападение, грабеж, тайный обыск в моей комнате и тому подобное — вашему делу не помогут.

— Вы и сами кудесница. Вон какое умбло наворожили! К тому же, за Вами — мастер Талипатта и Пестрый храм. Так что опасения Ваши звучат не слишком убедительно.

Парамелло снова вклинился в разговор:

— Скажите, добрые умбинские жители, как по-вашему: почему баллуская стража, занятая сейчас поисками княжны Байдамби, меня до сих пор не сцапала? При том, что меня с княжною давеча видели здесь, в Садовом храме Безвидного. Вот, хотя бы Вы же и видели, высокоученая Пинги.

— Не очень-то Вас схватишь. Вы, кажется, храмовый человек. И сейчас находитесь на храмовой земле, хотя и другого храма, — заметила Динни.

— Думаете, этакая мелочь их бы остановила? Княжна — тоже храмовая госпожа. И храмы княжну тоже ищут. Все, и Белый — пуще всех. Ежели, избавьте Семеро, с княжной что неладное случится, шкуру спустят-то с досточтимого Гамарри, ее белого наставника. И на сан его жреческий не поглядят.

— Так почему, хотите Вы сказать, Вы все еще не в тюрьме?

— Вот моя охранная грамота! — белый мастер торжественно возложил ладонь на запястье барышни Гианьян.

— Как Вас понять?

— Так, что ваших «паломников» тоже ищут. И даже, грех молвить, усерднее, чем княжну. И меня не садят под замок только потому, что через меня надеются к ним подступиться. Именно поэтому дали мне пройти с посада сюда, к благородной госпоже Лалаи. Вот вам и доказательство, что причастность госпожи к фигуркам — самая что ни на есть прямая.

— То есть Белый храм в Вашем лице поддерживает начинание госпожи Гианьян по части выкупа за ее брата? Именно такое применение для «паломников» храм нашел наиболее достойным?

— А что, разве торг за чью-то свободу — дело недостойное? Особенно ежели этот торг не вовсе уж честен, далек от благого стяжания…

— Допустим. Что до Вас, мастер, то к Вам у нас был еще один вопрос.

— Где-таки княжна? Не скажу. Обет! — коинский мастер развел руками.

— Где Ее Светлость, мы и без Вас знаем. В новоприобретенном замке Видабери.

Мастер рассмеялся:

— А вот и нет! Госпожа Видабери — это совсем другая женщина. Диеррийская опальная боярышня. Ко всему прочему, большая кудесница. Точнее, шарлатанка.

— Ну-ну. Так мы, собственно, о другом. Канари, нынешняя подопечная храма на Старом рынке, Вам, должно быть известна? Все-таки сестренка названая…

— Да, есть такая.

— Что с нею сталось: как Вы это объясняете?

Парамелло не задержался с ответом. Разве что чуть помрачнел:

— Связалась не с кем надо. Вот и нарвалась.

— Это мы знаем. Но как так вышло, что она всё помнит, кроме своего пребывания во дворце, а о тех полутора месяцах напрочь забыла?

— Канари, смею молвить, одарена Матушкою Плясуньей щедрее прочих. Умеет забывать плохое.

— Но, Семеро на помощь, не настолько же! Ведь ее слова даже Судьин рыцарь не распознал как неправду!

— Не распознал? Или не засвидетельствовал?

— Уж хотите ли Вы сказать, что она походя еще и черного рыцаря соблазнила, так что он взял на себя страшный грех, грех лжесвидетельства, лишь бы ее отмазать?

— Соблазн соблазну рознь. Прельщать мужчин, пусть и мертвых, ей сейчас и вправду не с руки. Но сочувствия-то и черный сан не исключает.

— То есть Канари его разжалобила? Нет, не похоже на благородного Хартаби, чтобы он склонен был проявлять сострадание к распутным девицам. Иное дело, если причиной его жалости было обещание Канари помочь правосудию в каком-то другом вопросе, снабдить мардийский храм какими-то сведениями…

Парамелло покачал головою:

— Дело в другом. Если кто-то искренне не помнит чего-то, не помнит потому, что не хочет помнить — всем сердцем, до самого донышка не хочет…

— Понятно. Если безумец истово верует, что два да два будет сорок восемь, то его слова даже Судьин рыцарь не сочтет ложью.

— Если бы Канари гнала от себя ту память, боясь расправы, праведного суда, или желая препятствовать законному разбирательству, или что-то вроде этого, — рыцарь понял бы ее слова как неправду. Но у нее причина забыть, что с ней было, другая.

— Какая же?

Мастер Парамелло перевел взгляд на Джабарая, стоявшего поодаль. Спросил:

— Ну, хоть Вы-то понимаете, в чем тут дело?

Тот неопределенно покачал головой. Мастер объяснил, как для убогого:

— В Вас она влюбилась. Канари из тех, кто двоих любить не умеет. Тем, что Вы первый ей на глаза попались после того, как она очухалась тогда в балагане, Вы ей, считайте, жизнь спасли. Хотя заслуг мастера Кеаро Каданни никто не умаляет и да воздастся ему от Семерых.

Джабарай долго соображал что-то. Потом вымолвил:

— Стало быть, Вы все-таки заходили к ней?

Парамелло кивнул:

— Заходил давеча. И моя большая просьба к Вам, сударь мой: не обижайте ее. Вы ей не на шутку нравитесь. Хватит с нее передряг за последнее время.

Динни задала еще один давно заготовленный вопрос:

— Судьба этой девушки заранее решена была Плясуньиным храмом? Попасться на глаза княжичу Баллускому, завлечь его, поселиться временно у него во дворце. Открыть глаза высокородному Булле на кое-какие вещи, доселе ему недоступные. Например, на то, какова она, любовь. А как только надобность в девушке отпала, ее стукнули по башке, да и дело с концом?

Может, и так, — отозвался мастер еще мрачнее, чем прежде.

— И Вам известно, кто именно ее тюкнул?

— Нет.

— Скажите: если бы Вы пожелали забыть, как сбросили с галереи девицу, которую прежде сестрой своей числили, причем забыть не из страха за собственную шкуру, а исключительно из верности храму Плясуньину и приказу его, — Вы бы забыли?

На какое-то время Парамелло замолчал.

— Скорее всего, уважаемая Диннитин, я не сумел бы. Потому как для меня, окажись я на допросе, страх был бы все-таки сильнее присяги.

И добавил:

— К тому же я в тот вечер занят был немного другим. Печать казенную рисовал на одной умбинской грамотке.

— Это мы знаем. Искусство Ваше впечатляет.

— Мог, конечно, и туда, и сюда успеть… Но возьмите в толк: Канари делала то, что она делала, не по храмовому велению. Княжич Баллуский не на шутку был ей мил. Если кого-то не любишь, а просто соблазняешь, по заданию от храма или как еще, то не получится потом захотеть забыть дружка этого своего сердечного — так сильно захотеть забыть! — как она этого захотела. И пусть я буду маловером, но, по-моему, даже Белый храм не в силах заставить кого-то в кого-то влюбиться. Не притворяться, а по правде любить.

— Вроде Вас с княжною Байдамби?

Именно так! — тряхнул мастер черными своими вихрами. А вслух вымолвил нечто глубокомысленное:

— Из-под неволи слюбиться можно. Хотя бы для того, чтобы из-под этой самой неволи вместе выбраться. Но из соображений Вольности? Этого я не понимаю.

— А чтобы Матушку Белую почтить?

— Какая же это вольность, если ее соблюдают, как закон? Это уже что-то змейское получается: Закон есть Любовь, как сказал великий царь Бенг…

— Ну его, Бенга. Допустим, сами Вы тогда в балагане на сестрицу свою не покушались. Но Вы знаете, кто это сделал?

— Нет.

— И не пробуете выяснить, кто это был?

— Пробую. Только сложно: посредников слишком много.

— Это как?

— Слишком много тех, кто подходит и говорит: как только узнаешь, то будь любезен, мне первому доложи, я ужо разберусь с негодяями по-свойски. Или: узнаешь — не вздумай докладывать такому-то и такому-то важному лицу, а то как бы не совершилось беззаконной расправы. И так далее…

— А Вы, значит, хотите отомстить сами, собственною рукой.

— Мстить — это я рылом не вышел.

— Что за скромность, мастер? При Ваших-то дарованиях…

— Месть, уважаемая Диннитин, есть дело родовое. Безродным людям недоступное.

— Пред Судиёю-то Праведным — какие чины, какие звания?

— Дайте Семеро нам, болванам, перед Судьей ответить каждому за свои дела. Чужие злодейства карать — этим пусть другие занимаются. Кто сам чистый.

Барышня Гианьян поднялась со скамьи:

— Сии богословские прения можно продолжать еще долго. Вернемся к делу. Ваше решение, почтеннейшие умбинские посланцы?

— Мы передадим благородному Эйджену Ревандре Ваши условия, благородная Лалаи. А уж решать будет он сам. Посоветовавшись с княгиней Умбинской, разумеется.

Друзья господина Ревандры, покинув храм в Садах, шли к речному берегу. Увидали на улице Кеаро Каданни.

— Я, кажется, знаю, кто пытался убить Канари, — сказал ему Джабарай вместо приветствия.

— Я тоже. Любопытно, совпадут ли наши расчеты.

Шагая вдоль по набережной к лодочной пристани, Джабарай говорил:

— Джа Вонючий. Кроме него некому. Если рассуждать по простому, не приплетать еще дюжину злодеев, которые могли тайно засесть в балагане…

— Часто простые объяснения — самые точные. Я тоже думаю, что Джа.

— Но откуда он знал, что Канари забредет ночью в театр? — спросила Динни.

— Он не знал. Заранее не предполагал. Просто воспользовался случаем. А нет — сотворил бы это в другой раз, еще где-нибудь, — отвечал Джабарай.

— Или то же самое в другом месте и в другой час проделал бы кто-то другой, но из тех же соображений, — продолжил Кеаро.

— Из каких? Угодить Светлому Князю, избавив Булле от распутной девки? Но ведь Джа князем насмерть обижен.

— Именно поэтому он и нанялся бы помочь всякому, кто убедил бы его, что тем самым Джа сможет насолить Его Светлости.

— То есть он был нанят людьми короля?

Ларбарский соглядатай сделал Динни знак: молчи!

— В дело расследования теперь вмешались силы самые высокие. А именно, досточтимый Предстоятель Радатта.

— И какова воля Предстоятеля?

— Вот соберемся нынче все вместе, в дому у гостеприимного Джилла Ларко, тогда и расскажу.

— Опять Вы, мастер, чего-то недоговариваете.

— Вы, сдается мне, тоже.

Помедлив немного, Кеаро сказал:

— Я тут у реки поболтал кое с кем из матросов. Доблестный капитан Абукко, гордость умбинского мореходства, действительно находится в Ви-Баллу. Приплыл на другой день после нас. И привез с собою нескольких примечательных личностей.

— Ну, и кого же?

— Во-первых, древленя. Того самого Самсаме. Во-вторых, арандийского лазутчика: чернявого, с белым шарфом.

— Он не арандийский, он храмовый. Плясуньин служитель.

— Велика разница! Будто змейские шпионы у нас не перекуплены давно Белым храмом… И еще на ладье у Абукко была женщина: молодая, по виду из благородных, заметно брюхатая.

— Тьфу, к Хёкку с Тварином! — воскликнула мохноножка.

— Так я и знала, — молвила Пинги.

— Что Вы знали?

— Госпожа Ревандра, супруга благородного Эйджена, не смогла усидеть дома, даром что беременна. Поехала тайно за мужем своим в Ви-Баллу. Только ее нам тут не хватало!

И ровно в это мгновение мохноножка разбежалась и попробовала запрыгнуть на спину Джабараю. Тот пошатнулся, завертелся на месте, наткнулся на лешачиху — и все трое рухнули наземь.

Подошедший стражник спросил, по какому случаю безобразие.

Вольности ради, — ответил Кеаро. И, подумав, добавил:

— У тебя, служивый, тоже со стихиями не все гладко. Сходил бы ты к устроителю!

— А ты кто такой, чтоб указывать?

— Не важно. Скромный служитель Равновесия.

— А мне сдается, ты Байджи из Ларбара, еретик!

— Что из Ларбара, это несомненно. Насчет же чистоты моей веры…

— А ну, покажь бумаги!

Вы, уважаемый, приглядитесь повнимательнее! — шепнула стражнику Динни. Что, если это малый на самом деле — княжна Байдамби в измененном обличии?

Нужных грамот у Кеаро при себе не оказалось. Стражник повел его для выяснения личности в ближайший Пестрый храм: то есть в Садовый.

Мы с Вами, любезный читатель, едва не забыли, что вслед за лешачихой Пинги всюду ходит волкодав. Избавившись от соглядатая, пусть и ненадолго, друзья благородного Эйджена приступили к выполнению следующего своего замысла: проверить, не прячет ли Лалаи фигурки «паломников» где-то у себя в Садах. Но для этого Пинги надобно было заново выучить по книге одно заклинание, нынче ею уже использованное: распознание волшебства.

Стали искать укромное место. Приметили среди вычурных новых зданий башенку с лиловым полотнищем, вывешенным из верхнего окна: должно быть, это здешний храм Премудрой Ткачихи. Зашли туда. Жреца на месте не оказалось: по словам дворника, подметавшего улицу перед храмом, досточтимый с самого утра уединился и путем ясновидения ищет княжну Баллускую. Ибо так велели из кремля. Пинги помолилась и стала учить заклинание. А пёс ее, с видом бессловесной, но умной твари, уставился на священную надпись Премудрой. Да так и остался сидеть, склоняя лохматую голову то вправо, то влево, будто завороженный. Велики чудеса Премудрой!

Может, это и не собака, сказала Пинги. А кто-то из разумных племен. Просто его превратили. И теперь он ищет способа, как превратиться обратно. Потому и к кудесникам тянется.

Оставив пса, Пинги, Динни и Джабарай вернулись в Сады. Расположились близ храмовой ограды в кустах. Лешачиха применила чару — но «паломников» нигде на храмовом подворье не увидала.

Кеаро меж тем пил чай с досточтимым Габаем-Лабаджи. Посадский стражник, единым махом осушив свою кружку, уже ушел, оделенный на дорожку парой плюшек. А Кеаро со жрецом толковали о разных разностях. О судьбе Столпа Земного во времена, когда само Равновесие стало шатко. О баллуском пророке Байджи и о Дисках с молитвами.

Жрец поведал Кеаро кое-какие подробности о семействе Гианьян, подопечных здешнего храма. Но заверил, что ни барышня Лалаи, ни родня ее, ни сам он, Габай-Лабаджи, не причастны к исчезновению княжны Байдамби Баллуской. Хотя последнее место, где видели княжну, это именно храм в Садах. Одиночество ее скрашивал некий Парамелло, человек из коинского Белого храма. Вот он-то, должно быть, и причиной всему.

А вскоре явилась барышня Лалаи Гианьян. Сказала, что хочет потолковать с Кеаро наедине. Позвала его в ту же беседку, где мы недавно видели ее говорящей с друзьями господина Ревандры. Правда, белого мастера Парамелло тут уже не было.

Лалаи назвала стряпчему благородного Эйджена те же условия, о коих мы с Вами, читатель, уже знаем. С точки зрения справедливости, а не мирских законов, Кеаро признал замысел барышни Гианьян вполне приемлемым.

— Я готов помочь Вам, благородная госпожа. Хотя бы — как бывший узник той же тюрьмы, где сидит Ваш брат. Попробую склонить господина Ревандру на Вашу сторону. Но мне хотелось бы знать вот что: где теперь княжна Баллуская? Насколько я знаю, жизни ее и безопасности ничто не угрожает. И не спрашивайте, откуда такие сведения: знаю, и всё. И тем более, кажется мне, допустимо любопытствовать: где высокородная Байдамби пребывает сейчас?

— Ваше любопытство легко утолить, мой мастер. Нынче же вечером Вас пригласят быть гостем в ее новом обиталище.

— Благодарю.

— Умбинские сподвижники господина Ревандры в разговоре со мной изъяснялись несколько сумбурно. Верно ли я их поняла, что сам благородный Эйджен не может ничего решить без согласования с умбинским начальством?

— Думаю, это так. Связаться с Ви-Умбином не помешает.

— Ну, что ж… Прошу об одном: постарайтесь обойтись в этом деле без услуг моего наставника, мастера Талипатты.

— Попробуем попросить помощи у Светлого Князя. Он ведь сам требует, чтобы «паломников» ему нашли как можно скорее… И я не верю, что из одной княжьей столицы в другую нельзя переслать срочную весточку.

— Это будет всё тот же Талипатта.

— Тогда прибегнем к милости Не Имеющего Обличий. Храм, думаю, не откажет.

Глава 25. Стихия Вольности

Вернувшись на посадский берег, Джабарай побежал в гости к Канари. Застал ее вдвоем со старушкой.

— Что же ты не сказала, что твой побратим давеча был у тебя?

— А зачем, Танни? Чтобы ты добиваться стал опять, кто он да что он, да взаправду ли он мне брат, да не любовник ли, и всякое такое?

— Пойми, Канари: так ты делаешь только хуже. Чем больше ты скрываешь, тем я тебя сильнее буду ревновать.

— И зря.

— Вот именно, что зря. Давай лучше друг другу всегда всё рассказывать, как есть.

Она поглядела пристально:

— Вот, значит, ты какой, малыш…

— Какой?

— Строгий, хоть с виду и не скажешь. И это фанг. Ты, я боюсь, сам еще не знаешь, какой это фанг! Опять же: «всегда». Звучит!

— Потому что я тебя полюбил. И отступаться не собираюсь, что бы ты там насчет меня ни решила.

— Все будет, как ты скажешь. Так чего бишь еще я тебе не рассказала?

— Княжич Дагубул приходил к тебе?

— Угу. И вчера, и нынче, после того, как ты ушел.

— И что он говорит?

— Дурь гонит. Ту же, что и прежде. Барыней меня собирается сделать.

— Ты отказалась?

— Мне это ни к чему. Или твой совет — согласиться?

— Поступай, как тебе лучше. Все равно я с тобой.

Канари улыбнулась. Хитро, словно бы припасла дружку своему какой-то гостинец и сейчас собирается вручить.

— Меня всё спрашивают про песню, которая «Медный Таз». Мы тут с бабушкой потолковали… Знаешь, кто ее написал?

Джабарай уставился на старушку:

— Неужели Вы?

Бабушка отложила свое вязанье. Приосанилась:

— Ишь, чего удумал! Не я. Но девушку ту, которая эти стишки пакостные сочинила, я помню. У вас она живет, в Умбине.

— И кто она?

— Теперь — княгинина сподручница. А тогда рабыней была, хоть и из благородной семьи, самому змейскому царю родственница. Лицом да ростом не вышла, вот ее и продали, чтоб дом родительский да бояр-покровителей не позорить…

— Семеро на помощь! Неужто это наша Тукки?

— Полностью — Туни-Тукки. Она из Джалбери, род ведет от кормилицы царевны Джанганни. Ту арандийку тоже звали Туни-Тукки: она в Диневан с царевниной свитой прибыла. И тоже песни пела: няньке без этого никуда. А как опозорились тогда змейцы, упустили царевну, так и не стали к княжьему двору представляться. Осели в Железном Замке Джалбери. Там кормилица эта за какого-то бродягу, говорят, замуж вышла. Ну, и пошла от нее семья джалберинских замковых певцов, они же кудесники. Потом они и боярином породнились… А ту Тукки, которую княжне Атту-Ванери подарили, я видала девчонкой еще. Тут, на Старом нашем рынке, ее и продавали как диковинку. Княжна, добросердечная госпожа, как увидала уродину в рабском ряду, говорит своим свитским: купите мне эту девочку немедля! В нашем Пестром храме договор и совершили, а потом Тукки вольную грамоту выправили. Так она при княжне и осталась, и в Умбин с нею поехала.

— Экие дела Вы помните, бабушка!

— Дык-ть! Тридцать с лишним лет тому — а будто вчера.

— Значит, «княжич», о ком поется в песне, это вовсе не Дагубул, а сам…

— Его Светлость Атту-Варра. Он по молодости, грех молвить, пьяница был — жуть! И со всяким сбродом якшался.

— Ну да. А древлени живут долго. Самсаме в те годы вполне уже мог быть знаменит. И Джиллы тогда уже были… Но «мертвец» безголовый? Онтальская-то война уже после была!

— По-твоему, боярин Онтал — первый, кому в Мэйане голову снесли?

— А кто тот жрец, который книжку при луне читал?

Старушка нахмурилась:

— Все тебе и расскажи! Есть у нас в Баллу один такой досточтимый. В большие начальники вышел, а как слово «нет» написать, до сих пор не знает. А может, потому и выдвинулся, что никому не перечил. Эх…

Джабарай помчался к брату Эйджену: рассказать все новости, какие узнал за сегодняшний день.

* * *

Динни и Пинги решили зайти к досточтимому Гамарри. Но подойдя к посадскому Плясуньину знамени, увидали зрелище поистине необычное.

Вокруг всей площади кольцом стоят княжеские стражники. Все подходы ко храму перекрыты. Правда, кое-кто из стражи уже запасся жбанчиками с пивом, бутылками с вином, а иные уже и болтают с посадскими девицами не слишком скромного вида. А из-за оцепления слышны звуки скрипки и стук барабана.

— Что тут творится? — спросила Динни.

— Плясунье Матушке поклоняемся! — отвечал один из стражников.

— По какому случаю?

— Приказ Светлого Князя.

— Пройти-то к знамени можно?

— Туда — на здоровье.

— А обратно?

— Говорю же, уважаемая: приказ! Всех впускать, никого не выпускать. Княжну ждем. Может, заглянет помолиться…

Динни прошла за оцепление. Только что рядом с нею шагала лешачиха — но теперь ее если кто-то и увидит, то только ненароком натолкнувшись. Ибо Пинги наложила на себя заклятие незримости.

Досточтимый Гамарри, сидя у знаменного древка, играет на скрипке, иначе именуемой гудком: уперев в колено листовидное тулово инструмента, левой рукою перебирает лады на коротком грифе, а правою водит смычком. На барабанах ему вторит — кто бы Вы думали? Чибурелло! А кое-кто из слушателей отбивает такт в ладоши.

— Динни, ты, что ль! Здорово! — услыхала мохноножка над собою громкий голос.

Это умбинский кормчий Абукко. В широченных морских штанах, в кафтане с пристегнутым одним рукавом. На другой руке рукав рубахи закатан выше локтя, чтобы видна была роскошная наколка: узор в виде летучих рыб, любезных и Плясунье, и Водной Владычице. И у пояса сабля, хоть тут и святилище и оружие положено сдавать.

Зашел, видно, пират Белой Матушке помолиться, да и попал под облаву.

— Ну, и где же, мой капитан, благородная госпожа Ревандра?

Абукко принял важный вид:

— Тайна!

Мохноножка, отойдя от него на несколько шагов, заговорила, кажется, сама с собою. А потом подошла к помосту. Достала из кошелька не много, не мало — десять ланг. Вручила досточтимому Гамарри.

— Примите на храм!

— Да будет с тобой Плясунья. А в честь чего это?

— В честь того, досточтимый, что тут сейчас будет большой переполох.

— Благое дело!

Не успел жрец договорить, как мохноножка исчезла. Словно бы и не была. Ибо у Пинги в запасе была еще одна чара незримости.

И тут по-над площадью раздался рёв. Точно дибульского топтыгина, горного зверя ростом с дом, снежно-белого своей мастью, а оттого любезного Белой Матушке, разбудили среди зимы в его берлоге. Девицы завизжали, народ шарахнулся, кто куда, затыкая уши. Бутылки в руках у стражников с треском стали лопаться одна за другой. Капитан Абукко выхватил саблю — и Чибурелло тут же схватил с земли какую-то оглоблю. Ловко отбил сабельный удар — и двинулся на капитана. Тот отступал, крича:

— Хобы высадились в столице!

Жрец Гамарри, не выпуская из рук гудка, полез вверх по древку Белого знамени. Вскарабкался на высоту полутора саженей и оттуда засвистел в свою белую дудочку. И целая туча птиц вдруг слетелась незнамо откуда, заметалась между домами над тесной площадью.

Сражаясь друг с другом, Абукко и Чибурелло постепенно продвигались к выходу с площади. Оцепление давно распалось. Динни и Пинги ломанулись туда, где поменьше народу: а то еще затопчут ненароком!

* * *

В доме Джиллов всё тихо и спокойно. Благородный Эйджен слушает рассказ брата.

— Стало быть, эта барышня Лалаи предлагает вернуть нам «паломников» в обмен на освобождение ее брата. Но мы не станем этого делать!

— Почему, брат Джабарай?

— Гианьян — бунтовщик и разбойник!

— Благородный Тулунга — достойный дворянин. Если перед кем и виновен, то перед своим боярином. А собственные дела высокородного Гунанджи в дни того мятежа можно оценивать по-разному. Я подам прошение Государыне Княгине. Буду молить ее и Князя о милости к узнику.

— Ты уверен, что это поможет? Что, если Гианьяна освободят, а сестра его исчезнет с «паломниками» вместе? Или окажется, что фигурок у нее нет и не было?

— Надо будет мне взять с нее слово. Да, но «умбло» говорило, кажется, о трех фигурках! Что же с остальными?

— Я уже и сам запутался. А мы можем как-то связаться с Ви-Умбином?

— Быть может, Кеаро тут сможет помочь. Или дом Джиллов. Или Талипатта, здешний чародей…

— Его Лалаи просила не трогать.

— Хорошо. Давай подождем, пока все соберутся. Тогда и примем решение. Возможно, какое-то средство для связи с Умбином есть у высокоученой Пинги.

— А еще я знаю, кто сочинитель песни про Медный Таз! Представляешь: это мастерша Тукки, любимица нашей Княгини!

— Неужто?

— Это было давно, еще до того, как Государыня наша вышла замуж.

— Понимаю… Да, такому человеку, как высокоученая Тукки, простились бы многие дерзости. Но это означает, что на пиру у князя Канари пела песню для нас! Мы должны были знать, что стихи принадлежат сподвижнице нашей Княгини!

— И что Канари хотела этим сказать?

Благородный Эйджен хлопнул себя по лбу:

— Я должен был догадаться! «Сговорились семь сестер»!

— А кто это такие?

— Семь баллуских благородных девушек, личная охрана государыни Атту-Ванери, набранная еще в бытность ее княжной. Моя покойная теща, Семерыми да примется, была одною из них.

Тут подоспели Динни и Пинги. Чибурелло пришел вместе с ними и сразу же побежал на кухню: сказать, чтобы умбинским послам заварили чаю.

Вскоре явился и мастер Кеаро.

— Ну, как, благородный Эйджен? — спросил он, — нужна Вам моя помощь?

Мохноножка ответила:

— Нужна. Надо следить за Лалаи.

— Это я могу. Если «паломники», когда мы их найдем, будут доставлены княгине Умбинской и никому другому, то тут я на вашей стороне, подозрительные друзья мои. И еще: перед отъездом надо будет показать фигурки Предстоятелю, чтобы он сам подтвердил их подлинность.

Динни шутовски поклонилась:

— Благодарствуйте, мастер Кеаро! Век не забудем Ваших хлопот. А чем еще Вы можете помочь?

— Поддержка храма Безвидного: вам этого мало?

— Какая именно?

— Я не обо всем могу говорить.

— Значит, Ваши полномочия — тайна? Так о чем же мы толкуем? Делайте свое дело, мы будем делать свое.

— Пока не столкнемся лбами, — добавила лешачиха.

В двери заглянул мохноног Лутта:

— Про Вас, мастер, в городе песенку поют.

Мастер Кеаро предался смешению:

Жить с ним способен один полухоб.

Прочие терпят души сокрушение,

Видя, как он расшибает свой лоб!

— От кого ты это слышал? — спросил Кеаро.

— Нищий пел на улице.

— Случайно не Смрадный Джа?

— Он. А как Вы догадались?

Выходит, Джа все еще в столице! — вскинулся Джабарай.

— Надо найти его!

— Это уж по моей части, — молвил Кеаро.

Друзья господина Ревандры выжидательно уставились на мастера.

— Ну, что?

— Что Вы медлите? Искать — так искать.

— Вот лишь бы спровадить куда подальше грязного ларбарского соглядатая. Нет, дорогие мои. За Джою я пойду ночью. А вечером у меня еще дела.

— Какие?

— Свидание. С одною высокородной дамой. Имени я, понятное дело, назвать не могу.

Динни сказала:

— Кстати о дамах. Что же Вы, благородный Эйджен, не сказали нам, что слышали давеча разговор княжны Байдамби с белым мастером Парамелло?

— Где? Когда? — удивился Ревандра.

— Вечером, на крыше городского театра. Парамелло об этом уже по всему городу трезвонит. Так что разумно Вы поступили сегодня, сидючи дома. А не то Вас уже по допросам затаскали бы.

— Но давеча вечером я не был возле театра! От князя мы с вами вернулись сюда, к уважаемому Джиллу Ларко, и с тех пор не выходили до самого утра.

— А вот подите ж… Истинный рыцарь везде успеет. Даже если для этого придется раздвоиться.

— Опять двойник?

Ревандра молвил:

— Я хочу сам увидеться с благородной Лалаи. Разобраться во всех этих умблах, двойниках и прочих чудищах. И подтвердить ей: я сделаю всё, что в моих силах, чтобы помочь освободить ее брата.

— Зачем? — возразила Пинги, — неужели не видно, что барышня врет?

— А по-моему, не врет, — отозвался Кеаро.

— Вы тоже толковали с нею, мастер? — удивилась Динни.

— Ну да. Когда вы меня столичной страже баллускою княжною сосватали. В храме Садовом быть — да не перемолвиться с барышней Лалаи? И мой Вам совет, Джабарай: в другой раз, как будете вести тайное следствие, прикиньтесь лучше уличною статуей, чем по кустам хорониться.

Лешачиха продолжала:

— Лалаи врет. Если фигурки и очутились на время у нее, все равно их уже прикарманил Талипатта. Или прикарманит, как только мы добьемся освобождения Гианьяна. Да и потом: зачем нам помогать врагам князя Умбинского?

Ревандра ответил ей:

— Я не считаю таковым Тулунгу Гианьяна. Но так или иначе, мы должны сообщить Княгине. Мы можем сделать это, высокоученая?

— Я не могу. Да и лучше бы княгине ничего не знать, пока мы не найдем фигурок. Если, конечно, мы когда-нибудь их найдем, что мне сомнительно.

— Надо проверить имение Видабери, — молвила Динни.

Кеаро спросил:

— А мы сумеем отличить настоящих «паломников» от поддельных?

— Да. Есть средство выяснить это. Силою чар, — Динни кивнула на Пинги.

— А потом я наложу заклятие, чтобы чары на них больше не распознавались.

— Так ведь на фигурках, небось, уже лежит такое заклятие! То-то мы их найти не можем!

Мохноножка снова поглядела на лешачиху:

— А свойства фигурок не слетят от твоих заклятий?

— Не должны.

— Тем более, что свойства их неизвестны, — заметил Кеаро.

— Кому — как. Я, например, знаю, как они работают.

— Далеко до тебя Предстоятелю Габаю-Радатте! — воскликнул Кеаро, в свою очередь раскланиваясь перед Динни.

Мохноножка допила свой чай. И сказала:

— Еще одна новость, благородный Эйджен. Вы удобно сидите? Держитесь крепче: госпожа Ревандра, похоже, здесь, в Ви-Баллу.

— Моя жена?

— Она самая.

— Но как?!

— Приехала с кормчим Абукко. Я это давно подозревала. А сегодня мастер Кеаро это доподлинно разузнал.

Ревандра вскочил на ноги. Принялся поспешно одеваться. Посольский кафтан, пояс, сабля… Когда благородный Эйджен натягивал сапоги, Динни его окликнула:

— Эй, господин, куда Вы?

— Я немедленно иду к капитану.

— А как же Лалаи, «паломники»?

— Передайте барышне Гианьян: я непременно увижусь с нею завтра. Но сначала найду Абукко.

— Я с тобою, брат! — вскричал Джабарай.

— Будь здесь. И прошу тебя: проследи, чтобы друзья наши друг с другом не перегрызлись. Вирри! Остаешься в помощницах моего брата.

Когда Ревандра убежал, все какое-то время растерянно молчали.

— А что же мы теперь? — спросил наконец Кеаро.

Мохноног Лутта, давно ждавший случая молвить слово, чинно вышел на середину залы и произнес:

— Возлюбленная невеста моя Диннитин! И вы все, ученые и уважаемые! Пойдемте в гости в дом моей новой госпожи! Она вас всех приглашает. И особливо Вас, мастер Кеаро.

Глава 26. Небесный Замок Видабери

Пока благородный Эйджен искал в гавани ладью капитана Абукко, Динни и Лутта, а с ними Пинги, Джабарай, Кеаро и Вирри отправились в гости. Все принарядились, как могли, мохноноги и лешачиха сели в носилки, а люди пошли пешком.

Когда мощеная столичная улица сменилась утоптанной дорожкой предместья, мохноног встал в носилках.

— Динни! Пусть я и не поэт, да и голосом не вышел, но у меня тоже есть для тебя песня. Не взыщи за исполнение.

— Я рада за тебя, Лутта! — молвила госпожа, — твоя невеста просто чудо!

— Дык-ть! — гордо отозвался мохноног.

Кеаро и в гостях не сумел усидеть спокойно. Подошел к госпоже, стал уговаривать ее пригласить в имение устроителя стихий. Хотя наука сия многим и подозрительна, но ею можно достигнуть того, что иначе не достижимо. Вот, например, если кто-то желает в корне изменить собственную участь, то иногда достаточно просто сменить место жительства, окружить себя новой обстановкой, составные части которой будут подобраны с умом и размещены в надлежащем порядке, так, чтобы в целом они составляли равновесное сочетание… Госпожа Видабери слушала, задавала учтивые вопросы. А Динни меж тем обратилась к Парамелло. Не на змейском наречии, а на языке, понятном лишь белым гильдейским мастерам:

— Ты, я вижу, тутошний шесток держишь. И по части семечек наших виснешь давно. Которые не наши, а бочковые, с одной бочки на другую перекосу ждут?

— Ну, висну.

— У той скворушки, которая с Пестрого угла, ты тоже в засолке, так?

— Она не с Пестрого. Вольная пташка.

— Пускай. Так что, ежели и мы тебя слегка засолим на сей предмет?

Боярышня Видабери, оторвавшись на миг от ученой беседы, спросила:

— И как, любопытно узнать, сливовые каштари солят по левому засолу?

Означает все это, законопослушный читатель мой, примерно вот что. Динни спрашивала о том, причастен ли белый мастер, взявший дела Небесного Замка в свои руки, так же и к делу с фигурками «паломников». Они ведь каменные, то есть в каком-то роде драгоценности, «семечки», любезные Старцу Кормильцу. И к тому же, принадлежат «бочке», то есть казне, и должны быть переданы из одной казны, баллуской, в другую, умбинскую. Парамелло подтвердил, что готов толковать о «паломниках». Далее Динни спросила, можно ли считать Парамелло доверенным лицом барышни Лалаи из храма в Садах и использовать его в этом качестве. Княжна осведомилась, каким образом беззаконные жители княжества Умбинского, отмеченного милостью Премудрой, а стало быть, лилового, «сливового», используют чужих доверенных лиц.

— Не по ходу ворошите! — молвил мастер Кеаро. То есть: беседа ваша приняла нежелательное направление.

— А давайте во что-нибудь сыграем! — предложил Джабарай.

— Прекрасная мысль. Вот только во что?

— В «Пять паломников». Вы играете, госпожа?

— С удовольствием. Но у меня здесь нет доски.

— Сейчас будет! — заверил Лутта.

Управляющий дома Видабери, а с ним Джабарай и Вирри, отправились за доскою. Вышли со двора Небесного Замка, прошли вдоль по улице, свернули к ближайшему кабаку. Лутта велел людям стоять, караулить, и ежели что, свистеть. А сам перелез через кабацкую ограду.

Вскоре над оградой показался ящичек с разлинованною крышкой. Вирри подхватила его. Вылез и Лутта. Не похоже, чтобы он честно заплатил кабатчику за набор для игры: скорее всего, стащил.

Но на обратном пути трое беззаконных стяжателей были остановлены. Из сумерек навстречу им от забора Видабери выступило несколько вооруженных личностей в масках.

— Лутта, беги! — крикнул Джабарай, берясь за саблю. Но мохноног уже исчез и без его советов.

Один из супостатов шагнул вперед, знаком показывая, что нападать не собирается. Желает сначала поговорить.

— Что происходит в доме? — спросил он. Голос показался Джабараю знакомым. И отчего-то очень-очень грустным.

— Ничего дурного. Ужин в дружеском кругу.

— Госпожа там?

— Да. Позвольте пройти!

— Не спешите, Джабарай. Скажите: что, веселье там — до небес? Торжество Плясуньи?

— Скорее, чинная беседа. А Вы кто, собственно, такой?

— Э-эх, не помните… А ведь в одной бане купались!

— Высокородный Макобирри?!

Личность в маске кивнула.

— А госпожа знает, что Вы тут?

— Думаю, она меня теперь и знать не хочет.

— А чего Вы ждете?

— Что будет дальше. Дом окружен тьмой-тьмущею соглядатаев. И все от разных храмов. А также и от светских властей.

— Мы все-таки, с Вашего позволения, пройдем.

— Идите…

— На всякий случай: как Вас найти?

— Подайте голос. Кричите: «умбло!».

Джабарай двинулся своею дорогой. Макобирри снова окликнул его:

— Передайте благородному Эйджену Ревандре, что к утру часть тех забот, что возложил на него княжич Баллуский, разрешится. Только другим этого не рассказывайте.

Ты что-нибудь поняла? — спросил Джабарай у Вирри, зайдя за ворота Видабери.

— Только то, что за домом следят. И за нами тоже.

Лутта в доме успел сообщить уже, что брата господина Ревандры схватили неизвестные. К счастью, при этих его словах на кухне появился сам Джабарай.

— Кровопролития удалось избежать, — сказал он, поправляя перевязь с саблей.

— Кто это был? Княжьи люди? Или королевские?

— Трудно сказать. Они в личинах.

— Сколько их?

— Я не считал.

Человек двадцать пять, — уточнила Вирри.

Пинги спросила, где тут в Видабери нужник. Один из мохноногов засветил фонарь и проводил лешачиху вглубь сада, к покосившейся уборной. Остался ждать в сторонке.

— Фонарь мне отдай! — попросила Пинги, — А то как бы мне в яму не свалиться.

При свете масляного фонарика лешачиха в третий раз за сегодняшний день прочла по книге заклинание распознания волшебства. Ведь «паломники» должны быть где-то здесь, в Видабери. И очень скоро мы узнаем, где именно!

В доме меж тем достали из краденого ящика фигурки для игры. Госпожа уступила гостям право первыми задумать сочетание «паломников», а она будет отгадывать. Джабарай задумался, кого бы ему загадать.

Кеаро продолжал разговор, начатый раньше:

— Что же будет, если Вам, госпожа, велят завести наследников? Да не своих, родных, а приемных? Признать кого-то из детей, на кого Вам укажут?

— Пусть указывают. Кого получится признать, того и признаю.

— А что, у Вас уже есть на примете какой-нибудь сирота? — спросил Парамелло, обращаясь к гостям.

— Надо поискать, — отозвалась Динни.

Госпожа Видабери расставляла рядами на сундуке кабацких «паломников».

— Так или иначе, решение за мной. Смотрите-ка, Музыкантов не хватает…

И точно: белых фигурок заметно меньше, чем прочих.

Тут-то замковый истопник и молвил:

— У тебя, Дамби, где-то были фигурки. Пойду, поищу.

— Я сама.

Посланцы княгини Умбинской затаили дыхание.

Глава 27. Небесный Замок. Продолжение

Но нет. Вернулась госпожа не с каменными «паломниками» восьми цветов, а с несколькими бутылочными пробками. Вздох разочарования прошел по зале.

Госпожа Видабери села на кровать.

— Довольно нам морочить друг друга. Вы что-то ищете здесь, любезные мои гости. Что именно? Вас прислал боярич Нальгинарри?

— Нет. С ним мы не встречались с самого княжеского пира, — отвечал Кеаро.

— Какой был пир! — вздохнула Динни.

— Для кого-то он кончился печально, — добавил Джабарай.

Мохноножка продолжала:

— Вы, высокородная госпожа княжна, отлично знаете, зачем мы сюда явились.

— Да. За мною.

— Простите на слове, но Вы-то нам на что? Сделкою с Вами дом Джиллов остался доволен, условия ее пересмотру не подлежат. Хоть Вы и продешевили во много раз.

— Нам нужны «паломники», — молвил Кеаро.

Вот! — указала госпожа на доску и фигурки.

— Не эти. Восемь резных каменных фигурок разных цветов. Те, которые княжич Баллуский взял из ларца в кабинете у князя и вручил своей подружке Канари.

Княжна Байдамби, госпожа Небесного Замка, подняла на ларбарского мастера светлые свои глаза. Поглядела и улыбнулась:

— Что ж, я не вижу причин разыгрывать нерушимую добродетель. Да, я услужила Матушке Плясунье. Украла фигурки.

— Это было частью некого белого заговора? — спросил Кеаро, глянув на истопника.

— Почему бы не стащить беззаконным образом подарок, добытый также беззаконным путем и служивший залогом беззаконной страсти?

— Все это весьма благочестиво. И где фигурки теперь?

Ну, всё. Пиши пропало. Кеаро заговорил в худшем своем сыщицком вкусе. Того гляди, рявкнет на княжну, как когда-то на ее тетушку, княгиню Умбинскую: вопросы буду задавать я!

Госпожа отвечала спокойно, даже без насмешки:

— Я их тоже подарила. Подруге.

— Прекрасно! А зачем было сбрасывать Канари с балаганной галереи?

— Я этого не делала. Я не настолько высоко ценю женщину, упомянутую Вами, чтобы желать ей погибели.

— А друзья Ваши?

— Спросите у них самих. Настоящие мои друзья крови не проливают.

— А давайте все-таки сыграем! На имя Вашей подруги, — предложила Динни.

Джабарай даже не дал княжне ответить.

— Это барышня Лалаи Гианьян?

— Угадали.

— Но почему? — почти простонал мастер Кеаро.

— Что — почему?

— Вы, государыня моя, Вы, с умом Вашим, с тонким чутьем, с Вашим благородством, наконец, — зачем Вам понадобилось ввязываться в эту паршивую игру?

Госпожа Видабери дотронулась до хрустальных подвесок у себя на шее.

— Извольте, я отвечу Вам, мастер. Мне не нравился образ поведения моего брата: и в целом, и особенно в отношении этой женщины, Канари. Когда я заметила, что некоторые из вещей, привычных мне с детства, стали перемещаться к ней в покои, мое терпение иссякло. Я забрала и фигурки, и еще кое-что. В том числе вот это ожерелье: его когда-то носила моя мать.

— Вы тогда уже задумали покинуть дворец, госпожа?

— Видимо, да.

— В чем-то я Вас понимаю. Но зачем же Вы отдали фигурки барышне Лалаи?

— Они никогда мне не нравились. Я попросила Лалаи проверить чары на них. Хотела убедиться, лгут ли дворцовые слухи. А потом оставила фигурки у нее.

— Значит, она напрасно отпирается, будто их у нее больше нет?

— О дальнейшей их судьбе мне ничего не известно.

Все умолкли. Потом Динни спросила:

— Коротко говоря, Ваша цель теперь, госпожа, в том, чтобы боярич Мако страдал, а все бегали, искали Вас?

Княжна не ответила. Но взором дала понять: именно так.

Любопытно: в самом ли деле княжна Баллуская — дура, занятая лишь собственными причудами и обидами? Или хочет сейчас казаться таковой?

— Значит, Канари с галереи столкнул Ваш друг Макобирри, — промолвил Кеаро.

— Если это так, то он скотина. Но едва ли это он. Повторяю Вам: я никому не отдавала приказа расправиться с Канари, не высказывала такого пожелания, не делала намека. Больше мне нечего об этом сказать.

— А Вам, господин Парамелло?

Истопник замка Видабери не спеша поднялся с кровати. Выговорил с расстановкою:

— Никому я отродясь господином не был. И не буду.

— Да не ершитесь Вы так! — улыбнулся Кеаро, — Я просто хотел тем самым выразить Вам свое почтение. Восхищение, если хотите. Я еще не в пестрой службе, но почему бы и мне не заделаться страмцом?

Белый мастер кривовато усмехнулся ему в ответ:

— Тогда говорите: «государь моего сердца». Пойдемте, на двор выйдем.

— Зачем?

Парамелло тряхнул головою:

— Надо.

Кеаро глядел на белого мастера сверху вниз, не зло, а скорее, с сожалением:

— Ну, можем выйти. Можете попробовать начистить мне рыло. Возможно — чем Семеро не шутят — Вам это даже удастся. И что от этого изменится?

— Идемте, мастер. Хочу Вам кое-что сказать, чего под крышею не скажешь.

Во дворе, поглядев куда-то вверх, Парамелло молвил:

— Век Неба не видать: я на Канари не покушался.

И притих, будто ждал, что за ложную клятву Плясунья его здесь, на месте, поразит небесной молнией.

Верить божбе белых людей Кеаро никогда не был склонен. А теперь, насмотревшись на обычаи храмовых служителей, пусть и в другом храме, стал не склонен окончательно.

— И прошу Вас подтвердить то же самое с Вашей стороны, — сказал истопник.

Кеаро пожал плечами.

— Извольте. Не Имеющий Обличий — он ведь всюду? В том числе и в здешних лопухах. Стало быть, да покарает меня Безвидный Творец Жизни, да обрушатся на меня все двенадцать стихий, если я замышлял что-то дурное против Канари. Хотя, конечно, вылечил я ее, прямо скажем, хреновато.

— За то, что Вы ей помереть не дали, моя Вам вечная благодарность. Если нужно будет чего по белой части, только скажите.

— Расценивать ли Ваши слова как приглашение побыть соглядатаем еще и Белого храма? Знаете, хватит с меня и пестрого соглядатайства.

— Я не за храм говорю. А за себя.

И тут Кеаро сорвался:

— Удобно Вы, к Хёкку с Тварином, устроились! Где надо — Вы человек коинского храма, где надо — сам по себе. Клянетесь теперь, что ничего дурного не замышляли? А как Вы могли оставить без присмотра эту девицу? Допустим даже, хотя сие и невероятно, что она работала не от храма. Но само то, что у княжича Баллуского завелась беззаконная подружка, не могло не касаться вас, белых ходатаев! Вы ведь были в тот день в столице? Были! И Вы, и куча Ваших собратьев, которые вообще здесь околачиваются постоянно.

— Белый храм Канари к княжичу не посылал.

— Ага, теперь Вы говорите от храмового лица. А продолжите уже от себя: виноват, недосмотрел, исправлюсь. Так? Законы менять, единую державу устраивать, Нарека Диневанского с затеями его протаскивать в королевскую ставку — белое дело! А то, что какая-то потаскушка сломит себе шею, не ваша забота? Так?!

Из-за забора послышался голос:

— Не грызитесь вы попусту. Спросите Джабарая, он все знает.

— Кто говорит? — крикнул Кеаро в темноту.

— Умбло! — ответил голос.

Парамелло вернулся в дом. Кеаро последовал за ним.

Третьею в дверь проскользнула лешачиха Пинги. И еще с порога знаками показала мохноножке Динни: увы! «Паломников» в доме не видно. Или они в самом деле защищены от распознания волшебства.

Динни, сидя теперь уже в обнимку с Луттой, толковала о горькой своей судьбе. Возвращаться в Ви-Умбин, провалив дело княгининого посольства, нельзя. Но она любит этот город, хоть там ее положение всегда было более чем сомнительно. То ли дочка всеми уважаемого Джилла Ньены, то ли нет… В Баллу, конечно, хорошо — но кому она тут нужна? Из белых мастеров она, считай, никого не знает, сидеть на шее у дяди тоже не хочется… Крыска слушала всё это, кивала сочувственно.

Парамелло присел перед Динни на корточки. Сказал:

— Давай я тебе грамоту напишу. Что ты Динни-Тинг, жительница свободной земли Пигги-Билла, союзной Великому Царю. Имеешь исключительное право на выгонку водки и продажу ее в пределах Царства.

— Я хотела бы служить здесь, в Небесном Замке. Вместе с будущим моим супругом.

— Почему бы и нет? — молвила госпожа Видабери.

Кеаро подошел к Джабараю:

— Ну, и что Вам известно про убийцу, нападавшего на Канари?

— Мне?

— Боярич Нальгинарри говорит, что Вам. Велел мне у Вас спросить.

— Когда это он Вам такое сказал?

— Только что. Из-за забора.

— Не знаю.

— Тогда, с разрешения высокородной госпожи хозяйки, — не позвать ли нам его сюда и не спросить ли, что он имел в виду?

Госпожа кивнула. Джабарай вышел на крыльцо. Крикнул: «Умбло, покажись!»

Трое людей в масках вошли в ворота. Двое остались у крыльца, третий поднялся в дом.

— Сбросьте маску, боярич! — торжественно попросил Кеаро.

Макобирри повиновался. Без личины вид у него взъерошенный, в лице какая-то тревога.

— Что Вы подразумевали, мой господин, когда сказали «Джабарай все знает»?

Боярич оглядел гостей госпожи Видабери. Кажется, в каком-то одном из опасений своих успокоился, но в другом встревожился еще больше.

— Да. Я, видимо, переоценил внятность своих намеков.

— Будьте так любезны, вытрите ноги! — велел Лутта.

И снова высокородный Макобирри подчинился, ни словом не возразив.

— Попрошу всех соглядатаев покинуть сей дом, — молвил он.

Я не соглядатай! — тут же отозвался кто-то из местных мохноногов. Я тоже! — заверила Динни.

— Ну, пусть так. Где благородный Эйджен?

— В городе. Ищет кормчего Абукко.

— Один?

— Один. Он сам так распорядился. Это касается его семейных дел.

— Скверно.

— Почему?

— Потому, что на благородного Эйджена могут взвалить одно убийство, которое произойдет в городе этой ночью. А может быть, уже произошло.

— Убийство?

— Есть лица, желающие отомстить за Канари из Коина.

— Кому? Не господину же Ревандре!

— Месть совершится. А Ревандру объявят виновным в кровопролитии на земле чужого княжества.

— А кто предполагается жертвой?

— Убийца, посягавший на Канари.

— Кто он?

— Я не знаю. Но думаю, что до завтрашнего рассвета он будет убит. Кто убьет его, я тоже сказать не могу. Однако благородному Эйджену понадобятся свидетельства непричастности к этому делу. Я надеялся застать его здесь. Здесь его нет. И по вашим словам, он где-то на посаде. Один, без свидетелей. Сквернее некуда.

Кеаро слушал все это со вниманием.

— Скажите, дорогой мой Мако…

— Высокородный Макобирри, с Вашего разрешения.

— Да-да. Скажите, боярич: то, что Вы сейчас говорите, — это Ваши домыслы, предчувствия? Или…

— К прискорбию моему, нет. Верные сведения.

— Откуда.

— От заказчиков обоих убийств.

— Кто они?

— На сей вопрос я не могу ответить.

— А может, это Вы и наняли людей расправиться с Канари?

— Нет. Видят Семеро, то нападение в балагане подстроил не я. Кто хорошо меня знает, подтвердил бы Вам: я нипочем не назначил бы местом расправы театр князя Баллуского.

— Вы так не любите общественных зрелищ?

— Ненавижу. Итак, мне не было известно в точности, где и когда убьют дагубулову подружку. Но это должно было произойти. Убийца был нанят. И нанят не мною. Равно как и теперь не мной посланы убийцы к этому убийце.

Парамелло сказал:

— То есть ты, господин мой, пришел сюда, чтобы составить себе свидетельство непричастности к злодейству нынешней ночи?

— Не смею и просить тебя о подобной услуге, Джани.

Выходит, боярич с коинским мастером уже на «ты». И называет его по имени.

— Тогда прости за вопрос, государь сердца моего: чего ты дергаешься? Благородный Ревандра ведь, по сути, ничем не рискует. Ну, будет он замечен на месте расправы. Получит от княжича цветок себе на шляпу, за то, что покончил с грязным убийцей. А затем его благополучно выдадут в Умбин. Может быть, даже в обмен на Тулунгу Гианьяна. И княгиня его простит. И потом, разве невозможно, чтобы благородный Ревандра сам свершил месть? Как только рассчитал, кто убийца, так и пошел…

— Почему без меня? — вскинулся Джабарай.

— Мало ли причин…

Динни спросила:

— Вы, мастер Парамелло, плыли сюда из Ларбара на ладье капитана Абукко? И с Вами еще был Ваш с Чибурелло общий друг, древлень Самсаме…

— Да.

— А плыла ли на той же ладье какая-нибудь женщина?

— Нет.

— А юноша, очень толстый или не по-летнему тепло укутанный?

— Тоже нет.

— А кто-нибудь под чарой незримости? Самсаме должен был это заметить.

— Вроде, нет.

— Короче говоря: госпожи Ревандры, благородной дамы восемнадцати лет, находящейся на шестом месяце беременности, Абукко сюда не вез?

— Да нет же!

— Что ж, может быть, и так. И все слухи о госпоже Ревандре — вранье.

— Но зачем-то же мне это сказали! — молвил Кеаро.

— Видимо, как раз затем, чтобы выманить благородного Эйджена ночью в город одного.

— Надо идти искать его. Остановить его, если еще не поздно.

— А где искать? Может, Вы хотя бы место знаете? — глянул Джабарай на боярича Макобирри.

— Где сейчас убийца и те, кто за ним охотятся, я не знаю. Но, к сожалению, точно знаю, где обнаружится тело. Там, где окажется благородный Эйджен.

Джабарай, Кеаро и Вирри двинулись к двери. поклонились хозяйке. Джабарай сказал:

— Благодарю Вас, госпожа, за прекрасный вечер. Нам надо идти.

— Позвольте, госпожа, мне пойти с этими людьми! — воскликнул Лутта, — Как-никак, господин Ревандра — друг моей невесты…

— Я тоже пойду, — сказала Динни.

Макобирри переводил взгляд с княжны на ее истопника, с истопника — на княжну. Кто бы мог подумать, что голос гордого боярича, столичного обормота, может звучать так кротко?

— Дамби! Джани! Можно мне остаться здесь, при вас?

Странно поглядела на него княжна Байдамби, госпожа Видабери. А мастер Джани Парамелло распорядился:

— Мы с тобою, Дамби, идем на крышу. Будем молиться, чтобы злодейства не совершилось. Месть — местью, но смертоубийство, да еще наемное, Белой Матушке ненавистно. Ты, — Парамелло глянул на Мако, — со своими людьми будь на страже около замка.

Кеаро уже с крыльца обернулся и попросил:

— Разрешите напоследок еще одно мое сомнение, госпожа. Это Вы после пира сунули записку за рукав благородному Эйджену?

— Я.

— Вытащив ее из-за рукава у другого человека?

— Да.

— У меня? — спросил Джабарай.

Да, — отвечала княжна. А боярич Макобирри промолчал.

Главы вне действия

VII.

Он нашел это Видабери утром, часа за два до полудня. Бревенчатый дом среди глухого сада, лопухи и звездчатка меж стволами старых груш, у забора крапива выше мохноножьего роста. Двери дома отворены. Какой-то мохноног вышел на крыльцо с ведром, выплеснул помои в траву. Не глянув туда, где за грушевым стволом стоял Макобирри, сошел по ступенькам и двинулся за угол дома: там в саду, верно, есть колодец.

Княжны Байдамби Баллуской хватились во дворце около полуночи. Бедная, бедная дуреха. Сбежала, а может, была похищена, не все ли теперь равно. Видели ее в последний раз в Садовом храме Безвидного, в гостях у Лалаи Гианьян, а после — в обществе какого-то ходатая Плясуньина храма. И потом соглядатаи потеряли их из виду: скорее всего, белые люди применили чудотворную молитву, что позволяет уходить незамеченными. Разумеется, жрец Гамарри, вызванный во дворец, побожился, что ничего не знает о побеге княжны.

Канцлер Нальгинарри отрядил княжью охрану на поиски. А к себе затребовал шарлатана Талипатту. Приказал, не теряя времени, искать княжну Байдамби путем ясновидения. К рассвету в хрустальном шаре показалась картинка: княжна, живая и невредимая, мирно спит на убогом, но все же ложе посередине какой-то большой и закопченной комнаты. Очаг, судя по всему, ночью горел, но теперь под золою лишь чуть-чуть тлеют угли. Цепей, веревок, сторожей, вооруженных злоумышленников близ княжны не видно. Не похоже и на то, чтобы кто-то этой ночью делил с нею ложе: ни мужчины, ни страмной подружки. Что это за дом, Талипатта сказать не смог: может быть, где-то в Ви-Баллу, а может, и в деревне. В пределах его ясновидческого разумения: то есть от Умбина до восточных берегов Объединения, включая и остров Диерри, от Ларбара на юге до Джалбери на севере. Заморские земли шарлатан изволил отмести: до тех краев его сила не простирается.

Мако как раз в это время вернулся во дворец. А перед тем всю послеполуночную половину ночи без смысла бродил по столичным улицам. И большая часть сил его ушла на то, чтобы не пойти за советом к досточтимой Гадарру-Кадели. Но он не пошел.

Была когда-то у Макобирри пара. Любил он ее, как только можно любить. И как нельзя, тоже любил, и кем угодно готов был сделаться, лишь только бы эти двое были вместе.

Княжна Кадели, хотя и приехала в Ви-Баллу совсем девочкой, вела себя так, будто изначально знала все, что надобно знать благородной даме про любовь и брачное счастье. Все радости и тяготы у нее расчислены были наперед. Дагубул, росший без матери, по сути, без семьи, отчаянно трусил перед нею. И избегал, насколько мог, и не хотел верить, что они с Кадели Семерыми созданы, чтобы быть вдвоем.

Макобирри же еще подростком предоставлена была большая свобода, чем княжичу, запертому во дворцовых стенах. Разных женщин, разные любовные парочки он перевидал во множестве: от домов знатных столичных сводней до матросских притонов. Иногда случалось, что на одно-два мгновения, на четверть часа в этакой парочке успевало засветиться и погаснуть то самое — странное, не доступное словам и уму, — свойство: близость, парность, когда одно сердце в двух телах. Особенно по утрам, когда женщины эти провожают восвояси своих беззаконных дружков. Или сами у порога медлят, прежде чем опустят на лицо капюшон плаща и уйдут: домой, к батюшке с матушкой, к супругу и детям, демон Хёкк ведает, к кому. Ради этих-то утренних мгновений Мако, может быть, и водил по столичным веселым заведениям друга своего Дагубула. Чтобы тот хоть вчуже понял, разглядел этот свет, что мог бы светить ему и Кадели — и не на краткий миг, а во всю их жизнь.

Но Дагубул не увидел. Утрами он ни на чем сосредоточиться не мог. Или похмелье, или тошнота от памяти про ту девку, с кем он сам провел кабацкую ночь. И разве не так оно должно было быть? Разве не могли эта гадливость, эта злость стать ему прочною опорой — верным знаком того, что ни с кем другим, кроме Кадели, ему хорошо не будет? Но Булле не понимал.

И Кадели не понимала. Теперь она, должно быть, думает, что нашла себе наилучшую пару в лице своего покойника-рыцаря. Она ошибается, дурочка. О, как же она неправа была, что умерла!

Сам Макобирри своих девиц не запоминал: ни по-хорошему, ни по-тошному, никак. Разбирайся Кадели в мужских сердцах хоть вполовину так, как ей то казалось, она бы знала: Макобирри всё-всё забыл бы. Никогда, ни словом, ни взглядом ни о чем не напомнил бы ей. Будь она хоть чуть-чуть только меньшей ханжою, она выслушала бы его. То, что он, может быть, не сумев сказать ей словами, объяснил бы ладонями, ртом, коленями, шумом дыхания, стуком сердца в груди — он ведь все-таки по боярскому воспитанию воин, не грамотей, никогда не владел своею речью ловчее, чем телом…

Другая княжна, дагубулова сестренка Байдамби, с юности не чужда была Плясуньиных искусств. Украла себе тот разговор, что припасен был для Кадели. Честь ей за то и хвала.

И вот, сейчас она сбежала. Спит где-то на широких просторах Объединения. Ушла во храм и не вернулась. Не понимает, что ли, балда, что будь храм Черным или какого иного цвета, уход в него все равно — смерть для мира, ибо назад выхода нет?

Там, во дворце, отшагнув от хрустального шара, от истомленного ворожбою шарлатана, батюшка-боярин лишь вскользь глянул на Мако, стоявшего в дверях. Коротко изложил ему итоги поисков. Так смотреть, тщательно пряча отвращение, канцлер Нальгинарри умеет. Мерзок, мерзок боярич Макобирри. Сам знает, что мерзок. Что не только княжий дворец, но и всё Баллу было бы сейчас совсем другим, удержи он тогда Дагубула и Кадели вместе. Их света хватило бы — как бишь там, от Ви-Умбина до Марбунгу, от Ларбара до Джалбери Железного? А теперь темно. Так темно, что хоть вешайся.

Макобирри поехал на посад. Коинский ходатай, виденный давеча с княжной, по сведениям канцлера, полученным в Пестром храме, каким-то образом связан с хобским рабом, что живет сейчас в доме Джиллов при умбинском посольстве благородного Эйджена Ревандры. У Джиллов Мако чинно приняли несмотря на ранний час. Раба разбудили: он этой ночью приставлен был сторожить какого-то буйного помешанного, так что дрыхнул без задних ног. Продрал, однако же, глаза, и сказал, что про знакомого его белого мастера Парамелло всё знает древлень Самсаме, гостящий тут, в столице, у своих соплеменников. И улицу назвал, где их искать.

Там, в приречных трущобах, Мако еще часа два плутал, на ходу засыпая от тоски. Но все-таки нашел подвал, где сидят ви-баллуские древлени. Внутри накурено было какою-то сладкой дрянью, точно медовое варенье с табаком пополам пережигали на сковородке. И Самсаме, костлявый древлень, облаченный в темно-синюю дерюгу, восседал в клубах дыма, и два десятка древленских оборванцев внимали ему: он читал проповедь или что-то вроде.

При виде вооруженного человека древлени разбежались по углам. На вопрос Макобирри, где искать белого вора по прозванию Парамелло, Самсаме ответил: искать возможно где угодно. А ежели желательно найти, то он не позднее наступающего утра объявится в Видабери, Небесном Замке.

— И где это? — спросил Мако, внутренне уже полностью отчаявшись. Должно быть, на острове Диерри или в диневанских болотах, где каждый острожек называется «замком»: Небесным ли, Железным или Медным, Песчаным, Масляным, смотря по тому, насколько хватает воображения у хозяев.

Но Самсаме сказал:

— Небо ближе, чем нам это кажется. Если увидишь на улице мохнонога с тачкой, груженой сеном, но направляющегося не в сторону рынка либо постоялого двора, а в обратную, то знай: он движется в Небесный Замок. Так и найдешь.

Древлени залопотали что-то: должно быть, славили своего учителя, мудрейшего из мудрейших.

Воистину: Небо близко. И с каждым часом все ближе. Наконец-то боярич Нальгинарри, всему городу известный безумец, по-настоящему сошел с ума. Шел по улице, сам не зная, куда, и вдруг впереди из-за забора каких-то складов вывернул с тачкою мохноног. И вёз он действительно сено. Мако последовал за ним. И вот, мохноног привел его сюда, в заросший старый сад.

Все-таки Макобирри набрался храбрости. Дождался, когда мохноног вернется от колодца. Вышел из-за грушевого ствола, подошел к дому. Для начала заглянул в окошко, в щель неплотно прикрытой ставни.

И увидал княжну Байдамби. На той самой ветхой кровати. Княжна причесывалась.

А напротив нее, на ворохе сена, по-портняжьи скрестив ноги, сидел человек. Чернявая усатая рожа, белая рубаха. Матросской толстой иглой, суровой ниткой он подшивал по краю кусок какой-то холстины. Работа — не для нежных рук княжны. Шил, а сам рассказывал сказку: Мако разобрал только, что про город Коин и про какого-то гоблина Бруху, знаменитого на Диерри казнокрада. Байдамби слушала и посмеивалась.

Мохноног, пришедший с ведром, продолжил свое дело: мыть полы. Еще одна мохноножка у очага старательно размешивала нечто ложкою в чайнике. Из боковой двери на кухню вошел третий мохноног, в цветной жилетке и с длинной палкой в руке. Должно быть, это черенок от метлы.

— Есть! — гордо сообщил он.

Чернявый человек отложил шитье. Взял палку в руки, оглядел. Провозгласил:

— Отлично! Как раз то, что нужно.

— Что дальше, мастер? — спросил мохноног, вытянувшись пред ним, как гонец перед воеводой.

— Дальше, Лутта, две вещи: кабак и скобяная лавочка. Нам нужны две скобы. Такие, как для подъемных ставень продают: для шеста, которым ставня подпирается. Только покупать их отнюдь не следует.

— Дык-ть, ясное дело!

— Две скобы с просветом в толщину вот этой палки. И гвозди к ним. Ты молотка тут нигде не видел?

— Принесем!

— И два кувшина водки. За нее, так и быть, заплати. Только попробуй, чтоб не сильно была разбавлена. И еще понадобится таз. Где-то примерно вот такой, — парень показал руками.

— Медный?

— Любой. Лишь бы не дырявый. За шпинетом друзья твои когда пойдут?

— Уже пошли. Милостью Матушкиной — через часок тут будут!

— Ладно, беги.

— Там, мастер, у окошка какой-то соглядатай стоит.

— Передай: пусть заходит.

Прятаться дольше стало глупо. Макобирри поднялся на крыльцо. Вошел в дом.

Насмешливым, чуть удивленным взором встретила княжна Дамби непрошеного гостя. Разглядела Мако — и опустила руку с гребешком.

— Я предупреждал! — молвил чернявый парень.

Княжна всего на мгновение обернулась к нему. Парень отвечал: улыбкой на улыбку, взглядом во взгляд. Макобирри почуял, как собственное его лицо расплывается от уха до уха самой счастливою из ухмылок, посещавших когда-либо рожи ви-баллуских сумасшедших.

— Что тут, собственно, происходит? — услышал Мако свой голос: истончавший вдруг, петушиный, с дурацким смешком в середке.

— Здравствуй, Мако, — сказала Дамби.

— Здравствуй, княжна. Ты тут теперь живешь?

— Как видишь, да.

Парень ободряюще тряхнул головою:

— Вы проходите, боярич. Располагайтесь, Чаю выпьете? Стола, правда, нету, так что пристраивайтесь, уж где сумеете. И лепешечки там где-то были.

Познакомь нас! — попросил Мако княжну, показав глазами на ее друга.

— Мастер Джани по прозвищу Парамелло. Высокородный Макобирри, боярич Нальгинарри. А это Калле и Вилле — Дамби указала на мохноногов.

— А который ушел — Лутта, здешний домоправитель.

Мако принял из рук мохноножки Вилле кружку с чаем. Отошел к окну. Сел на подоконник. Понял, что вот-вот заплачет. Глаза сами застилаются слезами — столько света здесь сейчас. Единственного, безымянного света.

Всех надула Байдамби Баллуская. Делала вид, что злится, плачется на бестолковую княжнинскую жизнь. А сама взяла да и нашла себе — нет, не вымолвить, даже мыслью страшно тронуть то, что Дамби нынче себе нашла!

По сути, Мако всегда очень любил ее. Сестра Дагубула. Незадачливая подружка макобирриных сердечных страстей — еще тогда, когда все были молоды и живы. А потом много-много дней подряд Дамби была хоть каким-то, да оправданием, почему Мако до сих пор толчется в столице. Можно сказать, она была единственный живой человек в том дворце, куда Макобирри ходил искать привидений: своей покойной парочки, да примется Семерыми.

А теперь возле Дамби, в дому ее сидит этот парень восточного вида.

И ведь сами встретились, сами друг друга нашли. Мако даже не придется ничего им объяснять. Сами поняли.

Скажите: хоть одна женщина на всем Столпе Земном сделала бы для своего обормота-приятеля такое, как Дамби — для Макобирри?

VIII.

— Так вот. Вызывает Бруху, стало быть, коинский судья Биан. Говори, велит, грязный гоблин, да не вздумай отпираться: ты — сообщник Нарека Диневанского! Тот: с какой бы, к примеру, стати? Я всего-то скромный лоточник, яблоки да булки по гавани разношу, для услащения приезжих моряков. Ну, водкой когда-никогда приторговываю, так то же не абы как, а с разрешения Великого Царя! Я к нему в мохноноги записался, вот и бумага есть со Змиевой печатью… Судья: не лги, будто Нарека не знаешь! Выдам я тебя, Бруха, князю Диневана. Как начнет он тебя Пламенного ради на костерке поджаривать, живо вспомнишь, что в песенке поется. Бруха: дозвольте перед смертью послушать! Ну, судья сел к своему испытанному шпинету, заиграл и запел. У нас пока шпинета нет — кстати, где там луттины приятели? — так что не взыщите. А слова в песне такие:

— Что же Бруха? — спросила Дамби.

— Дайте, говорит, делом доказать, что я к нарекову заговору не причастен! Судья: хотел бы я посмотреть, как тебе это удастся. А поплыли! — говорит Бруха. Плот, может, и не плот, а лодка есть. Спорим, что ни одна живая тварь, мной от берега отвезенная, больше на твердую землю не вернется? Ни ногою не ступит! И коли так, то песня врет: ни сподвижников Нарека, ни его самого я по морю не возил, а был весь свой век гоблин чистый, как слеза в стакане Змиевом. Ничего, что я болтаю?

— Рассказывай, рассказывай.

— Ну, судья Биан Коинский побиться об заклад сроду не отказывался. Выдал гоблину для опыта своего помощника. Поплыли. А по дороге Бруха как запоёт! Излагай я все это в кабаке, я бы, может, его песенку и воспроизвел бы. Но тут, при честных мохноногах, не возьмусь. Ибо поносит она Царя, мохноногам лучшего друга. А судьин помощник был, по секрету, змейский лазутчик немалого ранга. Иными словами, Бруха нашел-таки, за что быть двинуту в рыло. А в лодке сие еще опаснее, нежели на плоту. Перевернулись! Барахтается себе судьин помощник, да видит: шествует прямо к нему по волнам морским…

На этом месте мастер Джани замолчал, как и подобает сказителю. Выждал отклика слушателей.

— Кто шествует?

— Ясно дело: Гамбобай Марбунганский! Подхватил судьина дружка из воды под ручку и повел с собою, да прямо к тому причалу, где сам судья все это безобразие наблюдает. Идет Гамбобай, в лаптях море хлюпает, а у судьина дружка в сапогах. Подымаются на набережную. Судья Биан помощнику своему задает законный вопрос: на чем стоишь? А тот: на Пестрой вере! И сколько от него, бедного, ни добивались, что под ногами у него, не твердая ли земля, да не мощеная ли улица, не полы ли тесовые, он всё одно: вера Пестрая, Семибожная! Так и ушел скитаться с Гамбобаем.

— А причиною всему маленький гоблин Бруха… Вывод: обратиться к божьему служению может каждый, желает он того или нет.

И вздохнула: знаю, мол, на собственном опыте. Джани тоже пригорюнился:

— Злобная ты устрица, Дамби. Вечно всё надо перетолковать в свою сторону.

— А как же! — улыбнулась она.

Разумеется, Джани, Байдамби и не могла бы отозваться никак иначе.

Ты же видишь: она не обиделась на тебя. Знает, что уж ты-то ее не обидишь. Просто показывает, что во всяких твоих словах можно найти смысл, какого сам ты и не подозревал. Эта забава у нас с нею еще с детства: как-нибудь, если хочешь, я тебе назову один секрет, как на это отвечать.

Дамби не стала храмовою служительницей — и не станет никогда. Потому что между храмом и своим храмом есть огромная разница. Здесь, в доме Видабери, у Дамби будет теперь свой храм. Ибо здесь у нее есть ты, Джани: свой, безоговорочно свой человек. Ее пара.

Воротился Лутта. Всё принес, что требовалось: и таз, и скобы с гвоздями, и молоток. И водку в бочоночке объемом как раз на два кувшина.

Мастер Джани как раз делал в шитье своем последние стежки. Откусил нитку, вернул иглу и катушку мохноногу Калле. Закатал повыше рукава рубахи.

Налил из бочонка себе в кружку. Глотнул. Хочешь? — без слов, одним кивком предложил княжне отведать. Дамби с видом испуга помотала головою: нет!

— Прости. Никак не запомню, что ты крепкого не пьешь, не в укор будь сказано нежным дамам восточных берегов. А Вы, господин мой? — мастер глянул на Мако.

— Давай. Только прошу тебя, Джани: не говори ты впредь этого «Вы»! Я не настолько еще дряхл.

Всю оставшуюся водку мастер вылил из бочонка в таз. Достал из кармана сверточек. Развернул тряпку, высыпал на ладонь, а с ладони в таз какие-то желтоватые крошки: всего с полгорсти. Размешал с водкой. И опустил туда подшитую холстину.

— Дык-ть! — подбоченился домоправитель Лутта, отвечая на изумленные охи двух других мохноногов. Ибо холст из серого за какие-то несколько мгновений стал чисто-белым.

— Змейское колдовское зелье. Изготовляется Палатой Наук и Чар, продается в виде сухого вещества. Растворяется перегонной водкой, — объяснил Джани.

— А пивом — желтый цвет получится?

— Не вздумай проверять, мастер мой Лутта! Как-нибудь расскажу, как приятели друга моего Самсаме рискнули развести Змейский Эликсир Чистоты сливовой наливочкой.

— И что было?

— Слова отказываются описать сию картину. Кое-кто до сих пор весь фиолетовый ходит. И подмигивает.

— Кому?

— Самому себе. Ибо Чистота — она в сердце, а не на платье и даже не на морде написана. А ежели серьезно, то давайте, ребятушки, тащите у кого что есть из одежек, из простыней: этим же составом отбелим.

— А шубу можно?

— Ежели на твой рост, Вилле, то вполне. Зелья хватит.

Мохноноги куда-то убежали. Мастер Джани взял молоток и прочий припас. Пойдем! — позвал княжну. Мако пошел следом за ними: с кухни в коридор, потом из другой, пыльной и темной комнаты по приставной лестнице наверх, на чердак.

Тут еще больше пыли и паутины. Солнечный свет косо ложится сквозь щели в ветхой крыше. Был бы ясен, даже ярок этот свет извне, — кабы не другой, видный одному Макобирри.

Забавно, но, похоже, шарлатан Талипатта прав: Дамби и Джани даже еще не спали вместе. Дамби и за руку-то джанину, идя по лестнице, держится как-то неуверенно. И хорошо. Значит, Макобирри ничего не пропустил. Ни одного из утр их любви.

Джани открыл ставень на чердачном окне. Выглянул куда-то вбок. Постучал рукою снаружи по стене Небесного Замка Видабери.

— Ага. Вот приблизительно сюда.

И крикнул вниз:

— Калле!

Должно быть, мохноног показался на крылечке.

— Чего?

— Смотри: ровно?

И пристроился на краю подоконника, свесившись за окошко так, что Макобирри испугался. Даже цепляясь одной рукою, самый ловкий балаганный ловкач не сумел бы провисеть вот этак дольше, чем зрители сосчитают до десяти. А у Джани свободны должны быть обе руки: он собирается там, снаружи, приколачивать к стене эти свои скобки.

— Подержать тебя? — спросил Мако, подойдя ближе.

— Не надо. Авось, Матушка не выдаст, пташки не склюют.

Дамби стояла тут же, чуть поодаль. Макобирри тронул рукою ее плечо. Спросил, кивнув на окошко:

— Там будет ваше Белое Знамя?

— Да.

— Слов не нахожу, Дамби.

— Для чего?

— Как я за тебя рад. И за него. За вас двоих.

Дамби коснулась ладонью его ладони. Он понял, о чем она спросит.

— Во дворце не беспокойней обычного. Ищут тебя. Но Талипатта всех успокоил, что ты жива-здорова. Князь… Раздражен, но не то чтоб в глубокой скорби. Могло быть куда как хуже.

— Могло… А что боярин?

Это про макобирриного отца, баллуского канцлера.

— Ничего страшного. Я пойду, скажу ему, что с тобою всё хорошо.

Погоди, не сейчас! — просят ее глаза.

— Я тут зачем-нибудь нужен? — говорит Мако чуть громче, чем следовало бы.

— Еще как нужен! — откликается из-за окошка мастер Джани, — Нам без тебя, боярич, теперь, считай, никуда!

Дамби старым, давным-давно придуманным обычаем прячет лицо у Макобирри на груди.

Так и надо. Где же еще вам двоим держать ваше счастье? У Мако не пропадет.

— Скажи, Дамби: этот дом…

— Обменян у Джиллов.

— На твое приданое?

— Да. На землю матушки-княгини.

— Так я и думал.

Макобирри сам, только сам должен был подарить княжне ее Небесный Замок! Да вот, не успел.

— Что еще тебе рассказать? Булле во дворце. Ждет известий от благородного Эйджена Ревандры. Дамби!

— Что, Мако?

— Твой Джани на самом деле никакой не храмовый человек. Плясуньин, но не храмовый. Верно?

— Будь он из храма, здесь давно уже толпилось бы все столичное белое общество. А пока — только мохноноги.

— И я.

— И ты.

Какой хорошей иногда бывает жизнь!

Мастер Джани влез обратно в окно. Покачал головою, видя, как поспешно Макобирри снимает руки с дамбиных плеч. Сказал:

— Не надо так, боярич.

И Мако понял: обниматься надо, необходимо, но вот прятаться — ни к чему.

А потом белое полотнище достали из таза. Мокрым еще натянули на древко. Залезли снова на чердак. Джани высунулся в окно, воткнул древко в скобы. И повел друзей своих за собою с чердака на крышу. Отчасти она у дома Видабери плоская, а отчасти косая, уходит вниз несколькими скатами под такими углами, каких не выдумало бы даже строительное озарение князя Атту-Варры.

Дамби молилась Небесной Плясунье о благословении новому Знамени. Джани тоже молился. А Мако так и не подобрал слова, чтобы сказать Семерым о том, что сталось сегодня, в это летнее утро. Двадцать восьмого числа месяца Устроения Стихий, пятьсот восемьдесят седьмого года от основания страны Мэйана.

Глава 28. Убийца убит

Удивительно дело, мой читатель: мы с Вами до сих пор, вот уже восемь глав кряду, заняты событиями двадцать восьмого числа месяца Устроения! Впрочем, если бы Вы попытались подробно записать разговоры, ведомые Вами в течение одного дня, то, думаю, их хватило бы на самостоятельную повесть. И это предложение не умозрительно! Единственная польза, каковую возможно извлечь из чтения, сводится к побуждению творить самостоятельно: с пером ли и бумагой или же в живом действии. Подвигни Вас наша повесть к чему-то в этом роде — сочинителям не оставалось бы желать лучшего отклика.

Итак, будь Вы на месте благородного Эйджена, господина Ревандры, — что бы Вы сделали, получив нежданное известие, что супруга, находившаяся, по Вашему расчету, за несколько сот верст от Вас, на деле пребывает с Вами в одном городе, да к тому же равно чужом и для Вас, и для нее?

Вероятно, Вы прежде всего поспешили бы в порт на поиски умбинского кормчего Абукко. Так Ревандра и поступил. Спустился в гавань, вошел в приречный кабак, занял место за подоконником у отворенного окна. Шустрый мальчик-рассыльный, получив от благородного Эйджена монетку, побежал разузнать, не скрывается ли где в гавани юная дама: светловолосая, сероглазая, с видимыми признаками ожидания дитяти. Не лишним было бы также найти худощавого сложения древленку (а может, и древленя в одежде, похожей на женскую), с белесыми косицами и по имени Самсаме.

Незадолго до закатного часа мальчик воротился, сытый и довольный. Доложил: древленка и знатная дама были нынче замечены порознь. Самсаме была (или был?) на ладье у Абукко: что-то там сломалось, требовалась подмога. А дама нынче в полночь собирается быть в княжеском балагане. Ей прислали записку: зовут на свидание.

— Кто прислал? — спросил Ревандра, полный худших опасений.

— Да муж же и прислал.

— Муж…— Ревандра стиснул кулаки.

— Кстати, господин: Вы часом не благородный Эйджен Ревандра?

— Он самый. А эта дама — моя жена.

— Ой, так я ж не того… Просто Вас какой-то парень искал. Вроде Вашего оруженосца, только усы побольше. И в шляпе с полями. Не нашел?

— Нет.

— Может, он у Джиллов Вас ждет?

Завернувшись плотнее в плащ, дабы не каждым встречным быть узнанным на улице, Ревандра возвратился в дом Джиллов. Узнал, что около часа тому назад некий бородатый человек в синей куртке принес записку для главы умбинского посольства. Ответа ждать не стал, удалился своей дорогой.

А в записке говорилось:

БЛАГОРОДНЫЙ ЭЙДЖЕН! ЕСЛИ ВЫ ХОТИТЕ УВИДЕТЬ ВАШЕГО НАСЛЕДНИКА ХОТЬ КОГДА-НИБУДЬ, ПРИХОДИТЕ ЗА ЧАС ДО ПОЛУНОЧИ К БАЛАГАНУ. ПРИВЕДЕТЕ СТРАЖУ – ПЕНЯЙТЕ НА СЕБЯ. ДОБРОЖЕЛАТЕЛЬ.

Нам неведомо, насколько Ревандра счел записку достойной внимания. Знаем только, что в ожидании полуночи он принял приглашение Джилла Ларко отужинать вдвоем. Спросил, возможно ли послать в Ви-Умбин почтового голубя. Джилл заверил: разумеется. Но это займет несколько дней. А пока, благородный Эйджен, не угодно ли еще чаю?

* * *

Примерно за два часа до полуночи друзья господина Ревандры, покинув дом Видабери, приняли решение разделиться. Пинги направилась в Садовый храм Не Имеющего Обличий: выяснить, не там ли благородный Эйджен, не у барышни ли Лалаи Гианьян. Джабарай, со своей стороны, первым делом решился найти Смрадного Джу, коль скоро из намеков боярича Макобирри можно было понять, будто этой ночью Джу собираются убить, да так, что в глазах баллуских властей расправа эта окажется делом рук Ревандры. Мастер Кеаро и Лутта согласились в том, что с капитаном Абукко полезно будет увидеться независимо от того, отыскал ли его уже благородный Эйджен, или еще нет. Кормчий же, как слышал мохноног от своих друзей, ночует у себя на ладье. Тонкость лишь в том, чтобы не вспугнуть капитана ненароком: ибо ладьи в столичной гавани стоят столь плотно, борт о борт, что опытный моряк в два счета скроется от нежелательных гостей, перебравшись на соседний корабль. Надобно действовать осторожно!

— Отсюда вывод, — молвила мохноножка, — Вам, мастер Кеаро, к реке и приближаться не след.

— Почему?

— Очень просто. Даже при всех Ваших сыщицких наклонностях и новых пестрых связях, от Вас за версту разит — знаете, чем? Таможней! Любой капитан Вас еще на подходе заметит.

Разошлись в разные стороны. Вирри — к реке, чтобы издали приглядеться к ладье Абукко: что за ночная жизнь там идет и идет ли? Динни вместе с женихом — к знакомым луттиным мохноногам, разведать, чем нынче занят был капитан после того, как ушел от Белого знамени, по дороге сражаясь с Чибурелло. Этот бой многие запомнили: шутка ли, сабля против оглобли! Джабарай, лишний раз доказав сходство свое с братом во образе мысли, двинулся в портовый трактир, дабы там разузнать что-нибудь от завсегдатаев. Кеаро остался стоять в нерешимости посреди улицы: последние слова мохноножки наконец-то всерьез обидели его. Над рыцарством храмовым — пусть их, пожалуй, смеются. Но таможня — дело святое. Поразмыслив немного, Кеаро последовал за Джабараем: в сторону кабака.

На площади у Плясуньиного знамени мохноноги увидали кое-кого из соплеменников: столичных белых мастеров и подмастерьев. По их словам, Абукко, возможно, сам отправился искать благородного Эйджена Ревандру. Куда девался полухоб, неизвестно. А от самого Ревандры несколько часов назад приходил посадский мальчишка: справлялся, не было ли тут древленя Самсаме вдвоем с некой человечьей женщиной.

— Мы объяснили: Самсаме не смешенец. И вообще не по бабьей части.

— Страмец? То-то он сам древленкой рядится!

— Нет. У него вроде как обеты. Он по своим древленским меркам — служитель Праведного Судии.

— И при этом связан с Белым храмом на Диерри?

— Дык-ть, а кому ж еще закон-то блюсти, как не белым мастерам? И еще обормот ваш, ревандрин оруженосец, тут был: уже после мальчишки.

— Джабарай? Когда?

— Да примерно часа два назад.

— Не может быть. Он в это время с нами в гостях сидел.

— Ну, стало быть, другой обормот…

— Еще один двойник?!

Вирри и Джабарай заранее договорились встретиться в трактире — после того, как охранница узнает что-нибудь насчет Абукко и его ладьи. Как нельзя кстати, трактир оказался тот самый, откуда некоторое время назад ушел сам Ревандра. Джабараю сообщили, что брат его в здешнемем гостеприимном заведении пил пиво и щедро оделял деньгами малолетних соглядатаев.

Супруги благородного Эйджена Вирри не нашла. Кормчий Абукко, как ей удалось разглядеть, сидит сейчас у себя на корабле. Фонарь горит не только на корме, но и под кормовым настилом: может быть, капитан ждет кого-то. А самого Ревандру кто только не ищет. В том числе некий человек в синей повязке на голове. Джабарай подозвал кабатчика и спросил: что это за личность рыскала нынче по приречной части города в поисках благородного Эйджена?

Поначалу кабатчик мялся. И только когда получил из руки Джабарай лангу, сказал, понизив голос:

— Не иначе, Талле, он же Талдин. Из боярских людей. Повязка и куртка синие, борода окладистая: он?

— Похоже, что так. Которому боярину он служит?

— Высокородному Курриндже.

— Нальгинарри?

— Угу.

Теперь понятно, чем так встревожен был боярич Макобирри. Узнал или догадался, что Ревандру ищут по городу люди боярина. Вот только зачем? Выследили они, чьи наемные убийцы собираются нынче ночью расправиться со Смрадным Джой, — или же они сами и есть эти убийцы?

Вирри и Джабарай отправились к Джиллам, понадеявшись застать благородного Эйджена там. У кабацкого забора к ним примкнул и мастер Кеаро.

В дома Джиллов Ревандра рассказал друзьям о новой записке. Джабарай изложил все, что понял из туманных речей боярича Макобирри. Госпожи Ревандры, скорее всего, в Ви-Баллу нет, а в балаган нас вызывают затем, что там произойдет убийство Смрадного Джи: ибо это именно он покушался на Канари.

— Доказательства? — спросил Кеаро.

— Записке и я не поверил, — молвил благородный Эйджен, — И если меня опять зовут в полночь в балаган, то сие вполне соотносится с подозрениями боярича Нальгинарри. Мерзостно молвить, но все эти убийства и покушения, кажется мне, задуманы по законам театрального действа. Где все началось, там все и закончится, убийца, кто бы он ни был, погибнет там, где сам пытался оборвать чужую жизнь.

— Надо обо всем этом сообщить рыцарю Хартаби. Чтобы он тоже действа не пропустил.

* * *

Тем временем Динни и Лутта завернули в другой трактир, почище портового. Купили навынос: пива, сыру, копченых ребрышек и сластей.

— Госпоже на завтрак? — спросила Динни.

— И нам с тобой.

— Широко живешь! А давеча еще на жизнь плакался…

Как бы там ни было, этой ночью у Лутты настроение преотличное.

— Тут ведь, лапонька, наши исконные мохноножские земли. Все, что меж озером и морем. Люди сюда только на постой пущены, в обмен на помощь. Мы тогда с орками воевали... По договору с Баллукко.

— А это кто?

— Первый баллуский князь. Кстати, срок тому договору уж скоро близок. И орков никаких поблизости нет. Так что или по-новому договариваться будем, или…

— Ладно. Идем к госпоже.

— Только сперва к Абукко наведаемся.

Подойдя к ладье умбинского кормчего Абукко, мохноног Лутта пустил в ход все свое красноречие. Пока он болтал со сторожем, Динни потихоньку пробралась на борт соседнего корабля и подкралась вплотную к кормовому настилу абуккиной саджи.

Фонарь горит. Слышится чей-то молодецкий храп. И голос капитана: негромкий, но неестественно четкий, словно бы он толковал с иноземцем:

— С женщиной из «Огненной птицы» Ревандра не сошелся. Приставил ее к брату. Ходит в великой скорби, скоро едет с князем смотреть лошадей. Всё.

После этого послышался звон разбитой посуды. Храп прервался на мгновение. Другой голос, несомненно принадлежавший полухобу Чибурелло, произнес:

— Ну, вот и хорошо.

Мохноножка перелезла на ладью Абукко. Учтиво постучалась, прежде чем войти под капитанский настил.

— Привет! — встретил ее кормчий, как ни в чем не бывало. Какие новости от благородного Эйджена?

— Давайте меняться, капитан: новости на новости.

— Садись.

— Слухи о том, что Вы привезли сюда госпожу Ревандру, ложны?

— Угу. Ей сейчас по морям плавать негоже.

— Но слухи эти распускаете именно Вы и Ваши матросы?

Капитан кивнул.

— Зачем?

— Госпожа сама так велела. Чтоб супруг без нее не озоровал.

— То есть Вы работаете на госпожу?

— Выходит, так.

— И у Вас есть средство связаться с ней. Ведь это ей Вы только что диктовали послание?

Говоря это, мохноножка оглядывала тесное помещение под настилом. Взгляд ее остановился на открытом ящике, где, заботливо переложенные соломой, лежали стеклянные чарочки хорошей работы. Судя по размерам ящика, верхний ряд укладки уже истрачен: всего в нем было шесть чарок. Из следующего ряда вынута пока только одна. Ее-то и разбил Абукко только что. Чародейский способ связи: некие слова говорятся в чарку, и как только стекло разбивается, сообщение слышат в Ви-Умбине.

Стало быть, связь с Ви-Умбином есть! И не будем пока вдаваться в вопрос, на какие деньги госпожа раздобыла этакую недешевую волшебную снасть.

— Как часто Вы можете отправлять весточки госпоже?

— Раз в сутки.

— А что, если бы Вам и на нас поработать немного? Джиллы платят.

— Денег, Динни, мне не надобно. А скажи мне лучше: на скольких ладьях княжеские дары повезут?

— Чуть ли не на пятнадцати. Одну можем полностью занять Вашими грузами.

— Грузы еще прикупить надо… Нет, уж я бы лучше вас в открытом море встретил.

— И грабанул?

Благообразное лицо капитана скривилось досадливо:

— Сразу грабить? Может, еще договорились бы по-хорошему.

— Кто — как, а я не против! Из этих пятнадцати кораблей от силы четыре будут с княжескими дарами, включая лошадей. Остальные займет джилловский беспошлинный груз. У воров украсть — дело белое, благое. Только благородного Эйджена предупредим заранее, чтобы попусту не волновался.

— А еще я ревандрину девушку к себе сманить хочу. Вирри эту.

— Кстати, Ваши сведения верны: благородный Эйджен действительно не сходился с нею любовным обычаем.

Обещав капитану навестить его утром, Динни ушла. Чибурелло двинулся вместе с нею: надо же хоть на ночь глядя, а явиться к хозяину.

В доме Джиллов наши мохноноги и полухоб застали только Ревандру с Джабараем. Вирри послана с письмом к рыцарю Хартаби, а Кеаро помчался к пестрому своему начальству. Пинги так и не возвращалась: видимо, решила заночевать в Садах, благо у нее там уже есть добрые знакомцы.

Приближается полночь. Джабарай и Динни начинают терять терпение. Сходить бы все-таки в театр, поглядеть, что там! Засада — или уже бездыханное тело убийцы? Ревандра между делом задремал: чай, поднесенный ему нынче за ужином Джиллом Ларко, был снотворным. Во избежание новых недоразумений с властями княжества Баллуского.

Вернулась девица Вирри. С черным рыцарем она повидалась, он принял к сведению весть от господина Ревандры. Во дворце, по словам Гадарру-Хартаби, нынче неспокойно: княжич Дагубул в очередной раз объяснялся с батюшкой-князем и дошел до прямых обвинений. Так что в известном смысле хорошо, что князь в ближайшие дни уезжает в Лэраби выбирать лошадей для подарка Джабирри Умбинскому.

Динни и Лутта засобирались в дом Видабери: негоже оставлять госпожу надолго одну, пусть и в обществе истопника. Да и угощение надо туда отнести: пиво и закуску. Джабарай, Вирри и Чибурелло остались при благородном Эйджене.

Выйдя за ворота джилловского дома, мохноноги переглянулись.

— Как думаешь: боярич Макобирри все еще вокруг замка нашего ходит? Или уже отвалил?

Не сказавши больше ни слова, Динни и Лутта поспешили вовсе не на восток, в сторону предместья, а на юг, к театру.

Лутта зашел в главный вход балагана. А Динни обошла здание и влезла в то самое окно, через которое в прошлый раз бежал королевский степняк.

В театре все тихо. И вдруг послышался тихий свист от главного входа. И сразу же, откуда-то сверху, с галереи, должно быть, раздался вопль мохнонога Лутты. И ругань, и топот нескольких пар обутых ног.

Динни побежала в балаганный зал. Успела заметить в дверном проеме двух выбегающих людей. На одном из них широкополая шляпа. Подхватив, что под руку попалось, какую-то пустую бутылку, Динни швырнула вслед ему. Попала, человек снова ругнулся, но не остановился.

А потом Динни нашла на галерее своего приятеля. Он дышит, но без сознания, рядом на полу валяется разорванный сверток со свиными ребрышками. Голова у мохнонога цела, но на затылке наливается большая шишка.

Динни нашла у себя в кармане какую-то тряпицу. Намочила в пиве из бочонка, приложила к луттиной голове. Мохноног очнулся.

— Внизу… — прохрипел он.

Под галереей, почти на том же месте, где несколько дней назад друзья наши нашли девицу Канари, лежит сейчас Смрадный Джа. Весь в крови, с ножом в руке — и на ноже тоже кровь. Видно, отбивался…

И в это мгновение в театр ворвались Чибурелло, Джабарай и Кеаро.

Ибо четверть часа назад, сразу после полуночи, мастер Кеаро примчался в дом Джиллов и вскричал: все в балаган, немедленно!

Вирри рассудительно молвила ему: ежели что уже случилось, так и хорошо, коли без нашего участия.

— Вот именно, что «уже»! Наше дело — замести следы, да как можно скорее.

— Зачем? И как?

— Если люди Черного храма окажутся там раньше нас, то княжеству Баллускому грозит большая беда.

Джабарай уточнил:

— Выяснится, что высокородный господин канцлер послал людей тайком, без суда прикончить убийцу, которого мы ищем?

— Да. И не по какой другой причине, что нанял этого убийцу сам же канцлер. А теперь решил, что пора заткнуть ему глотку.

— Вы сами давеча указывали мне, что доказательств этому у нас нет.

— Теперь есть. У меня.

— Это хорошо, — заметила Вирри.

— «Хорошо»?! Вы всерьез собираетесь сталкивать лбами канцлера и Черный храм? Служители Судии — они ведь, если сочтут нужным, Джу Вонючего и мертвого допросят! И если он назовет заказчика и своих убийц, тогда…

— А чем мы можем им помешать? Тайком вынести тело, в реку сбросить? За этакое дело я, мастер, не возьмусь.

— И я бы не взялся. Но у меня есть, что сказать рыцарю Хартаби. Пару слов из Пестрого храма. Равновесие должно восторжествовать.

— Равновесие между чем и чем?

— Если хотите, между Жизнью и Смертью. Слыхали, есть такая ересь, что будто бы у Владыки Гибели нет спины? Ибо со спины он — Безвидный…

— Так и в чем дело? Идите, говорите.

— Мне нужны свидетели. И не один мой раб, но и люди со стороны.

Вернемся, читатель, к театру. Лутту уже вынесли на улицу, под вольное небо, уложили, подстелив чей-то плащ. Тело Джи пока трогать не стали. Сомнений нет: он мертв, даже на беглый взгляд в теле его видно не менее шести ножевых ран. И голова проломлена.

— Кто тебя бил? — спрашивает Кеаро у мохнонога.

— Человек с бородой, в косынке на голове.

— В синей куртке? — спросил Джабарай.

— Я в темноте цветов не разбираю. И еще там трое людей было. Один в личине, в полосатой накидке. Другой — длинный, в шляпе с полями. Третий — в кафтане нараспашку. У него рука была ранена.

— Да. Джа Смрадный, по всему видно, оборонялся до последнего.

— Бежимте! Вдруг мы еще их догоним?

Почти у самого речного берега навстречу нашим друзьям вышли двое в длинных плащах.

— Благородный рыцарь, это Вы? — окликнула Динни того, который шел первым.

Гадарру-Хартаби остановился. Сомнений нет: это именно он.

— В балагане убит Зловонный Джа. Мы идем по следу убийц. Их четверо… — и Динни коротко назвала приметы тех людей, которых успел рассмотреть друг ее Лутта.

Выслушав, рыцарь Хартаби со спутником молча проследовали в сторону театра.

У причала мохноножка приметила какого-то человека. Он сидел, обхватив голову руками, раскачивался из стороны в сторону.

— Эй! — окликнула его Динни.

Он отнял ладони от висков. Поглядел смурным взором.

— Сидишь? — продолжала мохноножка.

— Угу. Всю мою поганую жизнь тут и сижу.

— Худо тебе?

— Хуже некуда.

— А чего так?

— Жажду! — простонал человек.

Лутта подал ему бочонок с пивом. Человек глотнул — да и допил всё, что было.

— Да воздастся вам от Семерых с Рогатым. И мышке вашей…

— Это крыса. А ты кто такой?

— Камарри. Меня так и зовут: Камарри Жаждущий.

— Скажи: тут недавно мимо тебя такие люди не пробегали: четверо, при оружии, один в шляпе с полями, другой с бородой и в косынке, третий в личине, четвертый с порезанной рукой?

— Было дело. В лодку сели, уплыли. У одного еще шляпа слетела, в воду упала.

— Лодочника ты знаешь?

— Как не знать! Джа Честный.

— Где он живет — сможешь показать?

Камарри неуверенно поднялся на ноги.

— Да не сейчас, завтра! А пока что идем с нами. Мы тебя на ночлег устроим.

* * *

Уже почти перед рассветом мастер Кеаро зашел в замок Видабери. Как и рассчитывал, застал там Динни и Лутту, а также княжну, боярича Мако, истопника Парамелло — и еще какого-то пьяницу, спавшего на соломе.

— Дозволительно ли спросить: что здесь? Поздний ужин, ранний завтрак? Или поминки по Дже-Вонючке?

Никто даже не помрачнел. Белые благочестивцы: чужая погибель до них не касается.

— Благородный Эйджен причастен к убийству? — спросил Мако.

— Нимало. Он всё проспал.

— Слава Семерым. Тетушке моей жаль было бы потерять такого блестящего дворянина.

— Так, стало быть, княгиня Умбинская, — и Вам тетушка, высокородный боярич?

— Княжич, с Вашего позволения. А лучше — зовите меня просто Дарри.

— Как-как, простите?

— Высокородный Даррибул, княжич Умбинский, — объяснила Динни.

Белая милость? — спросил Кеаро, поглядев на княжну. Не снеся потрясений последних дней, боярич все-таки тронулся рассудком?

— Здесь многие суть не то, за что выдают себя, — отвечала госпожа Видабери.

— Хорошо, что Вы, мастер Кеаро, не едете с нами в Ви-Умбин. То-то там забегают, когда узнают, что княжич Дарри нашелся! — молвила мохноножка.

— Сочувствую, уважаемая Динни.

— А где Джабарай и все остальные?

— Спят сейчас, должно быть, в доме Джиллов. А Пинги так и не приходила.

— Благородный Эйджен уже всё знает?

— Нет. Утром узнает, велика беда…

— Утром надо будет выйти на связь с Ви-Умбином, передать княгине весточку насчет «паломников».

— И еще пойдем искать лодочника, который давеча убийц увез. Джу Честного.

Боярич Макобирри, он же теперь умбинский княжич Дарри, уснул, где сидел: на подоконнике. Может быть, его домой отнести, к батюшке-канцлеру? — спросила Динни.

— Не надо. Здесь он под защитой Плясуньина храма, — ответила княжна.

Глава 29. Следствие завершается

Чайная зала в доме Джиллов огласилась звуками боевой трубы. Вторили ей несколько сиплых дикарских дудок.

Выскочив из комнаты в залу, наши братья, Ревандра и Джабарай, увидали за столом лешачиху Пинги. Перед нею на столе стояли три каменные фигурки. Белая яшмовая с верхушкой, вырезанной кольцом, коричневая агатовая, увенчанная двумя рогами, лиловая из камня варайя с головою в виде школярской шапки. Музыкант, Охотник и Чародей!

— Задаток! — объявила лешачиха.

И рассказала: минувшую ночь она провела на правом берегу, в доме у благородного Уратранны. Они втроем — Пинги, Уратранна и его супруга — до рассвета работали над стихами. Действо почти готово, особенно удался Летучий Людоед.

— Трубный глас — тоже для действа? Ваше наваждение? — догадался Джабарай.

Пинги, в высшей степени гордая собою, важно кивнула.

— Орочьи сопелки хорошо звучат?

— Бесподобно, — отвечал Ревандра.

— Надо будет еще трещоток добавить.

— Стало быть, фигурки находились в доме у благородного Уратранны?

— Не знаю. По-моему, барышня Лалаи их уже при мне туда принесла. Дабы показать свои добрые намерения.

— Нынче же сообщим в Ви-Умбин. Моя жена будет молить Государыню Княгиню о помощи. Надеюсь, Тулунгу Гианьяна освободят. Да, высокоученая, Вы ведь еще не знаете: связь с Умбином у нас есть! Чародейская, на ладье у капитана Абукко. Моя супруга позаботилась о том, что сам я по глупости совсем упустил из виду.

— Спрячьте фигурки, благородный Эйджен.

— О да. Благодарю Вас, высокоученая! Без Вас наше посольство неизбежно бы потерпело позорнейший провал.

— Да ну, пустяки… Кстати, «паломников» этих я проверила: вроде бы, настоящие.

— Я попрошу нашего гостеприимца принять фигурки на хранение. Завтра я должен буду уехать с Князем Баллуским в Лэраби, за лошадьми. Это займет не меньше четырех дней. Будем уповать, что за это время из Умбина придут добрые вести.

— Лалаи сказала: она сама узнает, отпустили ли ее брата. Как я понимаю, она за ним в хрустальный шар смотрит. Вот еще что, благородный Эйджен: как пойдете толковать с уважаемым Ларко, возместите ему стоимость собаки. Того волкодава, которого Вы видели.

— А что с ним?

— В Лиловом храме остался, со мной сюда не пошел. По-моему, это не совсем собака. Но Джиллу про то знать не обязательно.

Джилл Ларко принял у гостя своего трех «паломников». Сказал, что спрячет их с великим бережением: как если бы прятал собственного родича своего, обвиненного в измене.

К завтраку явились Динни, Кеаро и Чибурелло. Мастер Кеаро, узнав об обретении трех из восьми «паломников», снова завел речь про то, что фигурки надо немедленно отнести в Пестрый храм. Но поддержки не встретил ни у кого: даже у Ревандры. Ибо сие было бы обидой для уважаемого Джилла.

Выпив чаю, все направились к капитану Абукко. В сенях Динни велела Чибурелло прихватить какого-то сонного малого, не способного идти своими ногами. Оказалось, это сами же Динни и Кеаро его сюда и принесли: важного свидетеля по делу об убийстве Смрадного Джи.

Посольство княгини Атту-Ванери приветствовало умбинского кормчего. Абукко, правда, услыхав, что благородный Эйджен желает немедленно передать весточку супруге, почесал в затылке с видом сомнения.

— Надо-то надо, я уж вижу… Да только Вы, господин Ревандра, и меня поймите: ежели супруга Ваша прознает, что я с Вами стакнулся, она мне награду мою не выдаст. И права будет. Я ж нанимался тайно следить…

— А сколько Вам должна госпожа Ревандра? — спросила Динни.

— Полтораста ланг.

— Не тужите, капитан: в накладе не останетесь. А дело и вправду спешное.

Абукко раскрыл ящик со стеклянными чарками. Взял у Ревандры листок, где записано послание. Прочел сперва глазами, чтобы не сбиться, когда будет говорить слова в заколдованную чарку. Но вдруг лешачиха Пинги воскликнула:

— Стойте! Вы, капитан, обычно на связь выходили по ночам?

— Да.

— Тогда сейчас у Вас, скорее всего, ничего не сработает. Мы не знаем, дома ли госпожа Ревандра, в той ли комнате, на которую настроено заклятие. Ваших слов просто некому будет выслушать.

— А как же быть? — спросил Джабарай.

— Сегодня ночью, как обычно, Вы, капитан, свяжетесь с Умбином и передадите госпоже, чтобы она сообщила в кремль, Княгине: завтра в полдень пусть кто-нибудь из чародеев обеспечит разговор между Княгиней и баллуским домом Джиллов.

— Но завтра меня уже не будет в городе! Я еду с князем за лошадьми, — молвил благородный Эйджен.

— Пусть чародей ищет не Вас, а меня. Кудесницу Пинги, — пояснила лешачиха капитану.

— Тем самым и госпожа Ревандра не заподозрит, будто секрет Ваш нарушен. Что до нас, то передайте госпоже: мы всецело на ее стороне, — заверила Динни.

Остается, конечно, еще множество сомнений. Сочтет ли супруга княгинина посла весть из Ви-Баллу достаточно важной, чтобы обеспокоить ею Государыню? Настолько ли хорошо себя чувствует госпожа Ревандра, чтобы идти в кремль? Доверит ли Государыня Княгиня столь важные переговоры кому-то из ви-умбинских училищных чародеев?

Джабарай заметил в лице у брата печать невеселого раздумья. Сказал тихо: есть у меня одна мыслишка, как проделать всё это побыстрее. К счастью или на беду, но слов этих его никто не слышал.

* * *

Динни и Чибурелло с Камарри Жаждущим двинулись искать дом лодочника Джи. По пути мохноножка спросила:

— Ты, Чибу, когда-нибудь лодочником работал?

— Случалось.

— Небось, и в гильдии состоял?

Полухоб вздохнул мечтательно:

— Эх, уважаемая! В каких только гильдиях я не был! И в тайных обществах, и в каторжных союзах…

— Значит, с Честным Джою толковать будешь ты.

Вот и домик, похожий на тот, который описывал Камарри, когда еще был почти трезв. Динни постучала в ворота.

— Джа!

— Да-да? — отозвался неожиданно бодрый голос, приличный скорее чиновнику, нежели скромному работяге.

— Мы тебе друга принесли.

— Подложите под дверь.

— Он разбух, не пролезет.

В придачу к другу Камарри лодочнику Дже дали одну лангу: за беспокойство, за то, что не дали ему выспаться после ночной работы. От денег он поначалу отказался. Тогда Динни предложила: давайте мы Вам зададим три вопроса, по три сребреника за каждый.

Лодочник согласился. Динни мигнула Чибурелло: спрашивай, мол.

— Вы, мастер, давеча четверых людей с посадского берега увозили. Примерно с того места, где уважаемый Камарри сидел. Один с бородой, в куртке и в косынке, второй в шляпе был, да потерял ее на реке, третий в маске, четвертый раненый…

Чибу говорил это медленно, спокойно. Джа Честный кивал.

— Куда Вы их отвезли?

— На княжеский берег. Там и высадил. У которого шляпа слетела, тот еще и в парике был.

— Они по дороге меж собой толковали. Хоть парой слов, да перебросились. Не заметили ли Вы странного выговора? А может, кто-нибудь из них заикался или вроде того?

— Обычный выговор. У главаря — южанский. О чем говорили? Что один из них ранен. Что Джа — не я, а какой-то другой Джа — здоровее, чем казался. Что богатый болван так и не пришел.

— Последний вопрос: раньше Вы этих парней видели?

— Нет. А и видел, не сказал бы. Говорю же, выговор южный… С этими парнями связываться себе дороже.

— Благодарствуйте, мастер!

Лодочник Джа порылся в кармане. Вернул мохноножке сребреник. Сдача! Вот уж воистину честный человек!

Выйдя на улицу, Динни спросила:

— Ну как, Чибу? Есть у тебя какие-нибудь мысли на сей счет?

— На которого южанина мастер намекал? Есть, уважаемая. Обретается в городе Ларбаре такая шайка: по белому делу ходят, но и красного не сторонятся. Старшой у них Вари Вингарец.

— Но нам же говорили, будто мужик с бородой и в косынке — Талдин, человек боярина Нальгинарри…

— Вот это-то как раз на Вари очень похоже. Если уж он нанимается на дело, Белой Матушке ненавистное, то непременно постарается прихватить с собой кого-нибудь из ближних людей своего заказчика. Чтобы кровь, значит, не на Вари одного легла.

* * *

В этот же самый час Джабарай и Кеаро стояли возле Черного храма, что на столичном посадском кладбище. Баллуская знать, как и умбинская, вот уже более ста лет предпочитает другим местам упокоения город Марди, любезный Владыке Гибели. А здесь хоронят простых горожан. Во все стороны от храма тянутся длинные ряды надмогильных столбов. Изваяний мало, зато много высоких деревьев, птицы поют…

Из святилища вышел рыцарь Хартаби. Сообщил: умерший Джа упокоился в мире. Но перед тем милостью Судии Праведного смог ответить на несколько вопросов досточтимой Гадарру-Кадели.

— Джа сознался, что именно он столкнул с галереи девицу Канари. Ибо желал убить ее.

— И вскоре после этого побежал искать убежища в храме Творца Жизни. И получил его, это убежище! Поневоле станешь еретиком, уверуешь, что нет спины у Владыки! — пробормотал себе под нос мастер Кеаро.

Джабарай ляпнул:

— А Джа не сказал, кто послал его убить Канари?

Черный рыцарь поглядел на него.

— Увы, Джа напрямую не назвал заказчика. Этим должен заняться храм Судии, а не кто-либо другой. Это весьма высокопоставленные лица. Храм разъяснит им их ошибку.

И продолжал, помолчав немного:

— Джа пошел на убийство не ради денег, а из ненависти к баллускому княжьему дому. И был весьма доволен содеянным. Тем паче, что через несколько дней ему предложили хорошую службу. Не в столице, а в другом городе, в просторной уборной. Чтобы договориться с новым нанимателем, Джу пригласили в балаган. И там его, как вы уже знаете, ждали убийцы. Пока трое резали его, четвертый стоял в стороне. И именно он нанес Дже удар по голове. Вот и всё.

— Что же будет теперь с этими убийцами?

— Будем надеяться, что хотя бы их не станут устранять. Ибо в этом случае, в отличие от первого, заказчик нашел нужным обратиться к искусным мастерам своего дела. Покончить с коими у заказчика не хватит ни прыти, ни умения.

— Куда катится мир?! — воскликнул Кеаро.

Гадарру-Хартаби отвечал ему все тем же ровным голосом:

— К гибели. Как и учит нас досточтимый Халлу-Банги. Слишком много чар вокруг. От волшебства погибнет Столп Земной.

— Хорошо, что в Ви-Умбине я учился на правоведа, а не на кудесника.

— Воистину так. Будете в Марди, уважаемый Кеаро, — заходите в храм Судии Праведного, что на Предстоятельском подворье. Побеседуем о божественном, о ересях…

— Мы можем объявить, что Джа Вонючий покушался на Канари? — спросил Джабарай.

Рыцарь ответил:

— Да. Досточтимой Гадарру-Кадели будет приятно.

— Ведь именно она раскрыла преступление, — подытожил Кеаро, — несмотря на всю суету, которую мы, неумехи, создавали вокруг этого дела.

— Досточтимая отплатила справедливостью за несправедливость. Святой жизни покойница! — заключил служитель Судии.

С кладбища Джабарай поспешил в княжеский дворец. Ревандра уже там, обсуждает с князем завтрашний отъезд в Лэраби.

Прокравшись по коридору, Джабарай нашел покои княжича Дагубула. Вошел туда, заговорщически прикрыл за собою двери.

— Ну, что? — спросил княжич.

— Негодяй, пытавшийся убить Канари, мертв. Не мы его убили, но мы знаем точно: виновен именно он. Это Джа по прозвищу Вонючка, бывший смотритель нужника на рынке. Слова мои может подтвердить рыцарь Хартаби.

Услышав это имя, княжич Булле заметно сник. Джабарай продолжал:

— Но дело наше еще не закончено. «Паломники»! О нынешнем их местонахождении знает барышня Лалаи Гианьян. И готова помочь нам вернуть их, если мы добьемся освобождения ее брата из умбинского княжьего застенка. Нужна Ваша помощь, мой княжич! Мы должны как можно скорее передать княгине Умбинской просьбу о помиловании благородному Гианьяну. Здесь во дворце ведь есть чародейский проход в Ви-Умбин?

— Есть. Да что с того? Открыть его я не могу.

По тому выражению лица, с коим княжич выговорил эти слова, Джабарай догадался: Булле пробовал уйти волшебным ходом, пробовал не раз, и в том числе совсем недавно. Видимо, после того, как сестра его, княжна Байдамби, сбежала из дворца.

— Нужен кудесник, — добавил Булле безнадежным голосом.

— Кудесник есть! Вы ее видели, это наша высокоученая Пинги!

Глаза у княжича вспыхнули:

— Будь посему. Как только батюшка отбудет смотреть коней, я отправлюсь в гости к тетке моей, княгине Атту-Ванери. Вы пойдете со мной и передадите всё, что Вам надобно.

— Но брат мой уезжает вместе с князем. Я должен буду следовать за ним…

— А Вы останетесь. Я скажу отцу, что вызвал Вас на поединок.

Отчего-то замысел этот Джабарая слегка смутил. Но он тут же нашел иной выход:

— Не надо поединка, мой княжич! Лучше представим дело так, что я учу Вас ходить по карнизу.

— Добро. Я иду к отцу, а Вы подождите меня здесь. У нас с Вами есть нынче еще одно дело. В Пестром храме. Мне следует исполнить мой долг.

С этими словами княжич стремительно вышел из комнаты. А Джабарай призадумался: неужто высокородный Дагубул собирается похитить Канари из храма и бежать в Ви-Умбин вместе с нею?

Глава 30. Чародейский проход

Благородный Эйджен успел уже обсудить с князем Атту-Варрой все тонкости поездки за лошадьми. Туда надлежит отправиться водным путем, по Озеру, обратно с табуном — берегом. Всё это займет не более четырех дней. Но нынче двадцать девятое число, послезавтра — новомесячье Обретения Сущности! Князю хотелось бы встретить праздник не в дороге, а уже в Лэраби, в тамошнем гостеприимном замке. Поэтому отплыть надлежит не завтра, а сегодня вечером!

Разумеется, отвечал Ревандра. К закатному часу жду Вас у моей пристани, — распорядился князь.

Пока же Атту-Варра не спешил выпроводить посла: рассказывал об устройстве новых дворцовых конюшен, задуманных им, показывал рисунки и чертежи. Как вдруг в кабинет вошел высокородный Дагубул. И не слишком заботясь о правилах учтивости попросил князя на пару слов.

Князь сделал гостю своему знак не уходить. Ревандра отошел к окну — и слышал, как княжич шепотом говорил отцу:

— Я не уверен в теткином после. По-моему, его поведение день ото дня подозрительнее. Уже жалею, что доверился ему в розыске убийц.

— Но в Лэраби с нами едет моя охрана…

— И все-таки лучше бы брата его оставить здесь. Для пущей безопасности.

И что-то еще сказал княжич Дагубул, но Ревандра не разобрал его последних слов.

Возвысив голос, князь Атту-Варра молвил непринужденно:

— А знаете, благородный Эйджен, я поспорил: Вы сможете выбрать коней для князя Джабирри и без совета с Вашим оруженосцем.

— А я спорю, что не сможете! — заявил княжич Дагубул.

— Что ж, пусть брат мой останется в столице. А Вы, мой княжич, оцените потом мой выбор.

— Не сомневаюсь, выбор Ваш будет наилучшим. Не каждому дано выбирать удачно, будь то коней, или друзей, или подруг. Но уж Вы-то, благородный Эйджен, владеете сим искусством!

Сказав это, Светлый Князь поглядел на сына. И напомнил:

— Завтра ты, Булле, едешь к королю. Не вздумай явиться туда с уважаемым Джабараем: тебя поймут превратно. Присматривай за Дамби. И вообще помни, что ты на время моего отсутствия остаешься управлять княжеством Баллуским.

Возле храма Безвидного, что у Старого рынка, Джабарай издали еще заприметил Динни и мастера Кеаро. Княжич отправился в комнату к Канари. Джабарай остался ждать на крыльце, внутренне трепеща: что, если высокородный Булле примется сейчас снова просить руки Канари, но уже не для себя, а для него, Джабарая?

Кеаро и Динни приблизились. Джабарай рассказал им о смелом замысле насчет чародейского прохода. Если только Пинги сумеет силой чар открыть его, то уже сегодня вечером кто-нибудь из нас может очутиться в Ви-Умбине.

— Пойду я, — постановила мохноножка, — А вы двое будете держать Булле, чтобы он сам в тот проход не сиганул.

— Но княжич именно что сам собирался в гости к тетушке!

— Шиш ему. Не хватало еще нам устроить таинственное исчезновение княжича Баллуского. Хватит с князя беглой княжны.

Тут на пороге гостевого домика показался высокородный Дагубул. Позвал кого-нибудь грамотного быть свидетелем совершенного им только что дарения.

Согласно грамоте Дагубул, княжич Баллуский, передавал девице Канари в пожизненное полноправное держание поместье Виаллаби, что на реке Лаби близ города Лабиррана, на княжьих баллуских землях восточнее Ларбара. Без каких-либо условий и оговорок.

Окунув тростинку в чернила, Булле молвил:

— В последний раз спрашиваю тебя, Канари: вернешься ли ты ко мне во дворец?

Канари отвечала:

— В последний раз говорю Вам, высокородный господин: нет.

Дагубул сердито подписал бумагу. Кеаро и Динни поставили свои подписи как свидетели. Княжич ушел, велев Джабараю прийти во дворец ближе к вечеру.

Джабарай дождался, пока из комнаты выйдут все кроме Канари и старушки.

— Поздравляю тебя.

— С чем? — невесело спросила Канари.

— Со свободой.

— Аа…

— Княжич, по-моему, повел себя, как должно всякому честному человеку.

— Это за дурь-то свою землей расплачиваться?

— Хотя бы так. Что теперь, Канари?

— Не знаю, Танни. Не мог бы ты братца моего найти?

— Хорошо, это я сейчас. Мигом!

Все-таки она удивительная женщина. Услала Джабарая на поиски мастера Парамелло вместо того, чтобы выслушивать сейчас новые любовные речи и горькие жалобы. Вот, мол, ты нынче стала богатой невестой, помещицей. Кто я перед тобой —незаконнорожденный, безземельный умбинский обормот…

Но приехать-то в гости к ней Джабараю никто не запретит! Поместье на южном баллуском берегу… Вот только надобно добыть оставшихся пять «паломников». Ну, ничего. Нынче же Джабарай пойдет чародейским ходом к Государыне Княгине Атту-Ванери. И убедит ее, чтобы она убедила Князя освободить мятежника Тулунгу. Потом посольство вернется в Умбин, Эйджена впишут в гвардию, все станут готовиться к княжеской свадьбе. Тогда-то Джабарай и улизнет из Ви-Умбина, и поедет искать, где эта река Лаби…

Кеаро, стоя посреди двора, молвил: мне нужно в Пестрый храм. Динни молча кивнула ему на двери в святилище.

— Вы отлично понимаете, что я имел в виду. Не в этот.

— Здешний шар Безвидного слишком тускл для Вашей молитвы?

— Опять Вы за своё? Знаете-ка что, Динни? Едем со мною. В Предстоятельский храм. Послушаете своими ушами донесения грязного соглядатая начальству. Авось, поймете, что к чему.

— А поехали! Предстоятельской шпионкой я еще не была. Надо попробовать.

Секретарь Предстоятеля Габая-Рабатты, досточтимый Габай-Томо, выслушал рассказ Кеаро об итогах расследования, успешно завершенного сегодня досточтимой жрицей Кадели и рыцарем Хартаби. Договорив, Кеаро попросил, чтобы Динни поведала о признаниях лодочника, Честного Джи, свидетеля бегства убийц Джи Смрадного.

— Лодочник? А он ничего не сказал. Может, и возил кого ночью, а кого, не знает.

— А по моим сведениям, среди убийц был представитель дома Нальгинарри.

Досточтимый Томо навострил уши, но покамест молчал.

— Точнее, один из людей, служащих этому дому. Остальные, возможно, просто шайка наемных головорезов.

— Тонкое наблюдение! Раз убили, так уж точно головорезы, не булочники, — заметила мохноножка.

— Я сказал: наемные. Мастера своего дела. И это мнение не мое, а рыцаря Хартаби. Не верите, Динни, — спросите у Джабарая.

— И что из этого уже знает княжич Дагубул?

— Первую часть. Про то, что Джа покушался на Канари.

— Славненько.

— Не вижу, чему тут радоваться. Убийцы должны понести наказание!

Динни возвела очи к потолку.

— Да-а… Джабарай-то поумнее иных будет!

— Вы это о чем?

— А о том, мастер Кеаро, что у Вас просто болезнь какая-то: услуживать, когда Вас не просят! Рыцарь Хартаби велел Вам трезвонить по столице, что Джа Вонючий убит неизвестными?

— Здесь не столица. Здесь храм Не Имеющего Обличий.

— Тем более. Вы знаете, что Вы сейчас делаете? Распространяете слух, будто Черный храм под свою ответственность покрывает убийц. «Шайка неизвестных»! Ха, ха и еще раз ха!

— Служителям Судии виднее. Положим, да: дело заминают. И чем мы можем этому помешать?

Габай-Томо подал голос:

— Мирское расследование закончено. Дальнейшее, как вы оба верно заметили, лежит в ведении храмов. Карать убийц будет храм Судии Праведного, а мы займемся тем, чтобы новая кровь не пролилась.

— И еще, досточтимый: трое из восьми «паломников» найдены. Их барышня Лалаи Гианьян сама вручила давеча нашей лешачихе Пинги. Фигурки взял на хранение уважаемый Джилл.

— Сие место надежно.

— Кроме того, мы нашли способ связаться с Ви-Умбином. У кормчего Абукко, знакомца господина Ревандры, есть чародейское средство связи.

— Прекрасно.

— Все было бы хорошо, кабы не рвение кое-кого из нас. Упомянутого только что умника Джабарая. Он, кажется, сговорился с княжичем Дагубулом Баллуским идти в Ви-Умбин чародейским проходом, да чуть ли не сегодня же ночью…

— Так-так. Продолжайте, Кеаро.

— Вразумите меня, досточтимый: такие проходы из одного княжеского дворца в другой действительно существуют?

— Разумеется. Три из них сооружены в первом веке Объединения: между Ви-Баллу, Камбурраном и Ви-Умбином. Проходы в Миджир, Диневан и Коин созданы позднее. Из каждой столицы можно попасть в любую из пяти других столиц.

— Как они работают?

— Не сумею Вам объяснить. Я не знаток чародейства.

— Они опасны?

— Не опаснее многих других способов перемещения. Храм не станет мешать замыслам княжича Баллуского. Да пребудет с ним Хранитель Путей, и с вами тоже. Я подумаю, какое содействие храм мог бы вам оказать.

— Об одном прошу Вас, досточтимый: не надо привлекать к этой затее чародея Талипатту! Его любопытство к «паломникам» здоровым не назовешь. И вообще его надо всемерно устранить от участия в этом деле.

— Хотела бы я посмотреть, мастер Кеаро, как у Вас это получится! — снова съязвила мохноножка.

Предстоятельский секретарь простился с ними обоими. И уже за дверьми Кеаро услышал, как досточтимый Томо бормочет по-дибульски:

— Княжич… Княжна… Вторая очередь наследования — кто там у нас?

В замке Видабери мастера Парамелло не оказалось. Лутта, ухватив Джабарая за полу, попросил передать прекрасной Динни, что он, жених ее, страдает и чахнет в разлуке. Джабарай попросил передать истопнику Небесного Замка, чтобы тот зашел к сестре. И сам вернулся в Старый рыночный храм.

Парамелло уже сидел у Канари. Дописывал какую-то грамоту. Потом прочел вслух:

— «Я, Канари из Коина, служительница Плясуньи Небесной, вручаю имение Виаллаби, полученное мною как держание в дар от высокородного Дагубула, княжича Баллуского, в распоряжение храма Плясуньи. Грамоты о правах моих на названное имение прилагаю. Двадцать девятое число месяца Устроения Стихий 587 года от основания Объединенного Мэйана». Подпись твою мне изобразить, или сама распишешься?

— Да уж распишусь.

Так значит, ты все-таки жрица? — спросил Джабарай. А говорила еще, будто с храмом в ссоре…

— Ссоры ссорами, а милость Матушкину храм отменить не может, — отозвался Парамелло.

— Так зачем же ты имение храму отписываешь? Чтобы показать, что ты на них не в обиде? Или наоборот, чтоб хуже прежнего их всех разозлить?

Канари покачала головой:

— Мне землю иметь нельзя. Особенно теперь: никак не кстати. Да примется Семерыми старый Джа…

* * *

В час заката двадцать девятого числа месяца Устроения княжеская ладья отплыла по Озеру на восток, в сторону Лэраби. Князя Атту-Варру Баллуского, кроме охраны и нескольких челядинцев, сопровождал посол княгини Умбинской, благородный Эйджен Ревандра со своей телохранительницей Вирри.

Поздним вечером по темному коридору ви-баллуского дворца шагали пятеро: княжич Дагубул, чародейка Пинги с волшебным фонарем, Динни, Кеаро и Джабарай с дорожным мешком за плечами. Коридор кончился пыльным тупиком.

— Здесь! — молвил княжич.

— А давайте для начала пошлем в проход кого-нибудь маленького, вроде меня! — предложила Динни, — двоюродный брат Ваш Джабирри всегда так делает, когда к невесте из Ви-Умбина в Камбурран ходит.

Кеаро приметил в тупике у стенки скрюченное человеческое существо. Кажется, будто сидит оно тут со времен постройки дворца, и пылью, сыростью проросло точно так же, как камни рядом.

— Еще одна кудесница, — объявил княжич Булле, — Вам на подмогу, высокоученая Пинги.

Существо у стены чуть разогнулось. Оказалось ветхой старушкой со слезою в одном глазу, с беззубым сморщенным ртом. Не такая, как сиделка при Канари, а еще лет на двадцать старше, совсем древняя. На плечи ее накинута вязаная шаль с бахромой, голова повязана платочком, из-под платка свисают седые космы.

Кеаро спросил громко, на случай, если она еще и глухая:

— Откуда будете, бабушка? Не из Пестрого ли храма?

— По-здорову, по-здорову, сынок. Тебе того же! — прошамкала старуха. А княжич отозвался угрюмо:

— Зачем всё всегда валить на Пестрый храм? Ну да, оттуда… Других чародеев у меня нет, только шарлатаны.

Лешачиха Пинги спросила у ведьмы на дибульском наречии: Вы умеете проходы отворять, мастерица?

— И тебе по-здорову, деточка! Садись, будем чары сымать, — ответила старуха по-мэйански.

— Мне нужно время: подготовиться. Как проход-то работает?

— А просто. Проход-то всегда открыт, да поверх него заклятия наложены, чтоб не всякому войти. Вот их-то и будем сымать. Сначала ты, потом я, потом по очереди. Как все сымем, так дверца и откроется.

Около часа лешачиха учила заклинания по своей кудесничьей книге. А Кеаро при свете зеленого фонаря разглядывал стенку тупика. Под пылью и следами от потеков воды здесь виден рисунок: босой человек в простой одежде, но в круглом шлеме и при мече. И с мохноногом на руках. Должно быть, Баллукко, основатель княжества Баллуского.

— Я готова! — молвила Пинги.

Вместе с ведьмой они забормотали на два голоса чародейские заклятия. Кеаро и Джабарай приготовились держать княжича Дагубула, если он кинется в проход. Мохноножка заняла место у самой стенки.

И вот, старинная роспись дрогнула. Исчезла. А потом пропали и камни стены. Открылся длинный кирпичный коридор. Динни крикнула: «Ежели что, не поминайте лихом!» — и побежала вперед. Булле рванулся следом. Джабарай и Кеаро ухватили его за локти.

— Измена! — вскричал Дагубул.

Ведьма по-дибульски велела лешачихе: работай одна, мне придется отвлечься. И похоже, приготовилась налагать на княжича какое-нибудь заклятие неподвижности.

А Булле меж тем вырывался с нежданной силой. Вправду, что ли, справиться с ним, когда он в гневе, не может никто, кроме Мако Нальгинарри? Но Мако здесь нет. Кеаро решился уже было вдарить Светлого Княжича так, чтобы тот на время отключился, да не успел. Булле вырвался и бросился вперед.

И тут на месте входа в кирпичный коридор снова проступили серые камни. Только каблук сапога Дагубула Баллуского косо торчал из старинной кладки.

— Чего ж Вы? Открывайте! Он там застрял!! — заорал Кеаро на кудесниц.

Старуха развела руками:

— Всё, милок! Мы на сегодня выдохлись. Отдохнем, завтра откроем.

Пинги молча кивнула: увы, наши силы и вправду исчерпаны.

— Тьфу, Хёкк и Тварин! — взвыл мастер Кеаро, ударяя кулаками в стенку.

— Грендаля забыл, милок. Демона-чародея. Что ж, покличь их: может, и пособят.

И продолжала уже чуть иным голосом:

— Теперь, когда княжича нет с нами, не окажете ли вы любезность объяснить мне: зачем вы все это затеяли? Чтобы избавить Баллу от княжеского наследника?

Кеаро оглянулся. Вместо старухи-ведьмы у стены коридора сидел пожилой мужчина с короткой бородою. Но на плечах у него болталась та же шаль.

— Значит, все-таки Вы, мастер Талипатта… Нет, не за этим. Мы, извольте видеть, спасали Объединение. А может, и весь Столп Земной.

— И именно с этою целью Вы, мастер Кеаро, собирались меня устранить?

Кеаро глотнул затхлого коридорного воздуха. Перевел дух. Ответил:

— Вам, мастер, неверно передали. Я не устранять Вас собирался, а устроять! Ибо лишь недавно проникся верой в сию науку и всем теперь желаю того же. Откройте проход, пожалуйста!

— Сожалею, но сейчас мне это не по силам. Не ранее, чем через сутки.

— Княжич там, в проходе, хотя бы жив?

— На все воля Семерых.

Джабарай потихоньку спросил у Пинги, кивая на кудесника: это ты сюда его вызвала? Нет, отвечала лешачиха, он сам явился.

Шарлатан Талипатта, сильнейший меж чародеями княжества Баллуского, уселся поудобнее.

— Мне даже любопытно, как вы теперь из всего этого выпутаетесь. А пока же я с удовольствием послушаю про Ви-Умбин, про дела тамошнего Училища.

Глава 31. Тупик, опочивальня и застенок

Кирпичный коридор оказался обманкой. Чуть только вступив в него, Динни очутилась в узкой комнате с каменными стенами: не сырыми, как в баллуском дворце, а гладкими, очень старой кладки. Похоже на один из закутков в толще той стены, что окружает кремль города Ви-Умбина.

Княжич Дагубул ввалился следом за мохноножкой: упал, неловко приземлившись на руки. Оглянулся — и несколько мгновений таращился на глухую стену, откуда сам только что вышел. Встал, хромая, ибо сапог с правой ноги его куда-то делся. Потерялся, должно быть, в пути, в чистой стихии Мудрости, по которой, собственно, и перемещаются те, кто ходит чародейскими ходами.

На шум явилось двое степняков с копьями. Булле приветствовал их и заявил, что желает видеть свою тетку. Стражники не поняли. Динни объяснила им по-степному: доложите, мол, княгине-матушке, что к ней гости из Баллу. Меи поняли, но не поверили. Пришельцам велели стоять на месте и не шуметь: один мей остался сторожить их, второй отправился звать начальство.

Булле в растерянности смотрел на свои ноги: одну обутую, другую в вязаном узорном носке. Потом, решившись, стащил и второй сапог, швырнул в угол. Охранник-мей глядел на княжича, как на помешанного. И надо признать, вид Дагубула Баллуского давал к тому основания.

— Вот и правильно, мой княжич! Вспомните роспись у Вас во дворце. Предок-то Ваш там босиком нарисован! Наверное, это предупреждение: чтобы люди в сапогах в колдовской проход не совались.

За поворотом кремлевского коридора раздались мелкие шажки. И вскоре появилась кривоногая, головастая личность ростом не больше Динни, в темно-красном балахоне и в шапке с перьями. Малютка Тукки, ближняя сподвижница княгини Атту-Ванери.

— Рад приветствовать боярышню Джалбери! — молвил Булле, склоняясь к ее руке.

Судя по всему, видятся Тукки и Дагубул отнюдь не впервые. Но, похоже, Тукки слегка удивилась, услыхав, как княжич теперь к ней обращается. Едва ли Дагубулу Баллускому до нынешнего лета была известна тайна происхождения этой кудесницы. Выходит, теперь князь Атту-Варра счел нужным посвятить своего наследника в некоторые семейные секреты?

Мохноножка поклонилась боярышне-чародейке:

— Ваша песня про Медный Таз, госпожа, не так давно вновь прозвучала в баллуской столице, в княжьем дворце. Потрясение слушателей словами не передашь!

Тукки усмехнулась:

— Воображаю.

И проводила гостей в покои княгини.

* * *

В пыльном коридоре ви-баллуского дворца сидят четверо. Колдовской фонарь светит ровным, бледным, как гнилушка, зеленым светом. Каблук сапога княжича Баллуского по-прежнему торчит из стены.

Все разговоры о нравах умбинского Училища уже переговорены. Лешачиха дремлет, свернувшись клубочком на полу.

— Сколько еще нам тут караулить? — спрашивает Джабарай.

— Сказано же тебе: сутки. Не дергайся, — отзывается Кеаро.

— Сыграть, что ли, пока во что-нибудь? Мастер Талипатта, Вы играете в «пять паломников»?

— С удовольствием. Я задумал!

— Погодите. Я сейчас.

Джабарай лезет в свой заплечный мешок. Достает доску для игры, высыпает на пол фигурки.

— Аа… — с легким разочарованием молвит Талипатта.

— Как же играть без доски?

— В уме.

— Что же, все ходы наизусть помнить?

Талипатта поводит бровями. Так, словно бы Джабарай ляпнул сейчас нечто совершенно несуразное. Кеаро говорит:

— Снизойдите к нашему тугодумию, мастер. Мы ж не кудесники.

Из кудесников редко выходят хорошие игроки… — рассеянно замечает Талипатта. И добавляет:

— Бедняга Байджи. Княжеский балаган давно пора закрыть к поганым умблам.

— А можно ли спросить, мастер Талипатта: Вы нынче королевский чародей? — любопытствует Кеаро.

— Будьте чуть более точны в выражениях: я — королевский шарлатан. Предвижу, что Вы спросите дальше: нет, Государь Король нимало не озабочен судьбою ваших «паломников». У него есть дела поважнее. Досточтимый Байлирри советовался со мною по поводу фигурок. Я дал те сведения, какими располагал.

— А это было до того, как Канари пробили голову, или уже после?

— До или после чего, простите?

— До или после покушения на любовницу княжича Дагубула. Напрасно Вы делаете вид, будто далеки от государственных дел.

— Есть дела государственные — и есть уголовные. Не вижу, какая связь меж теми и другими.

Кеаро даже подскочил на месте:

— Не видите связи? Да неужели? Что ж, за Вас можно только порадоваться. А вот я, представьте, меж ними скорее не вижу грани. Такой уж, видать, извращенный склад ума.

— Вашему горю можно помочь, — чуть улыбается Талипатта.

— Последний был бы дурак, кто отказался бы от помощи столь умудренного мастера!

— Скажите лучше: искушенного, дитя мое.

— Будь по сему. Итак, мастер: Вы знаете, где фигурки?

— Да. Они в трех разных местах. Две в одном, три в другом и три в третьем.

— Вы можете сказать, где именно?

— Могу. Но не стану, — отозвался королевский шарлатан.

Забавно: выражение это Кеаро слышал уже здесь, во дворце. И помнит, от кого: от боярича Макобирри. А ведь тот не признался бы, небось, нипочем, что подражает ухваткам и речам Талипатты!

— Чего Вы хотите мастер? То есть прошу прощения, я опять выражаюсь неточно. Не чего Вы хотите вообще, в жизни, а лишь в данном случае: какую цель Вы преследуете, хвалясь наличием у Вас сведений о фигурках, но не желая этими сведениями делиться?

— Я хочу, чтобы вы не надули княжича.

— Каким образом?

— Он отправился в Умбин хлопотать по вашему делу. Заполучив «паломников» сейчас, вы даете отбой: Гианьян не нужен! И Дагубул предстает дураком перед своею теткой. Вот этого я и не хочу.

— И я тоже не хочу. Никакого «отбоя», по моему суждению, тут быть не может и не должно. С Гианьяном я вместе сидел: никакой он не бунтовщик. И Ревандра так же думает.

— Дело не в достоинствах благородного Тулунги. Люди, да и иные племена, слишком не любят, когда им выкручивают руки. Посланцы княгини Атту-Ванери, боюсь, не составляют исключения из этого правила. А барышня Лалаи решилась действовать именно так: диктуя условия. Слишком велик соблазн у тех, кто, смирясь, принял сии условия, потом обойти договор: исключительно из чувства уязвленного самолюбия.

— Но самой Лалаи Вам не жалко, ежели мы ее обманем. А княжича жаль?

— Ваш вывод очевиден, мастер Кеаро.

— Я только и бьюсь над тем, чтобы друзья мои, умбинские послы, вышли из этого дела, нахлебавшись по возможности меньше дерьма. А они только и делают, что мешают мне помогать им.

— И сие также в природе вещей.

— Теперь Вы, мастер, говорите прямо-таки в одно слово с Предстоятелем Габаем-Радаттой. «Природа вещей»!

Джабарай подает голос:

— А давайте, я попробую отгадать, где фигурки? Скажем, за пять ходов.

— Попробуйте, — отзывается Талипатта.

— Две у Вас, три у Лалаи, три у Джиллов?

— Один раз «да», два «нет».

— Две в Белом храме, три у Джиллов, три у Вас, — говорит Кеаро.

— Ответ тот же.

— Три у Вас, три в Белом Храме, две в Садах? — снова предполагает Джабарай.

— Три раза «нет». Вы молодец, что исходите из умозрительных соображений, а не из опыта.

— Как Вас понять?

— Да так, что три-то фигурки точно уже у Джиллов, — объясняет Кеаро.

— «Точно»? А мало ли, что с тех пор переменилось, как мы ушли? Ладно, идем дальше: три у Лалаи, две у Нальгинарри, три в Видабери?

— Три раза «нет».

— Три у Парамелло, три у Чибурелло, три у Самсаме?

— Один раз «да», два раза «нет».

— Сдаюсь, мастер. Я запутался.

— Не отчаивайтесь, дитя мое. Вернется княжич Дагубул, всё выяснится.

— Вы отдадите те фигурки, которые у Вас? — спросил Кеаро.

— Да. Они мне ни к чему, я не жрец.

— Это я тоже уже слышал. У Предстоятеля.

На время Кеаро умолкает. Потом снова обращается к Талипатте:

— Вы, мастер, сведущи в делах королевской ставки.

— Более или менее.

— Не вдаваясь сейчас в вопрос о смертоубийстве: скажите, верно ли я понимаю, что коронным властям очень не понравилось бы, если бы девица Канари оказалась вдруг в лучших подружках у королевны?

— Здесь слишком много допущений. Если бы в Объединении существовала королевна…

— Но Вы же сами сторонник умозрений, разве нет? Даже если о существовании государыни королевны пока не объявлено, или объявлено немногим, — все равно то, что Канари перемигивалась с госпожою Лэйгари Мэйани на княжеском пиру, стало достаточной причиной, чтоб от Канари постарались избавиться? И сделал это не кто-нибудь, а именно тот человек, который одновременно служит и князю, и короне, то есть боярин Нальгинарри?

Джабарай спрашивает:

— А почему бы им, Канари и Лэйгари, не быть знакомыми? Лэйгари ведь была в Ларбаре…

— О нет, дитя мое, — отзывается Талипатта, — Нет. Королевна Объединения, ежели такая объявится, прибудет не иначе как из отдаленной приграничной крепости. Где она втайне воспитывалась у верных короне людей.

* * *

В опочивальне у Княгини Умбинской горят свечи. Пахнет сухими лепестками шиповника. И еще чаем и свежевыпеченными сахарными плюшками.

— Еще не спите, тетушка?

— Булле, мальчик мой! — восклицает умбинская государыня-мать, заключая племянника в объятия.

— Я желал бы пожить у Вас, в Ви-Умбине. Сие возможно?

— О да, разумеется! Джабирри обрадуется тебе. Он нынче весь в тревогах перед свадьбой… Расскажи: как ты, что ты? Откуда к нам?

Дагубул Баллуский взял с подноса на столе одну плюшку, откусил. Тукки уже раздувает жаровню: согреть чайник.

— Из Ви-Баллу. Тамошнее житье сделалось мне несносно.

И снова принялся за плюшечку. Динни, пользуясь его молчанием, говорит:

— Спешные вести из Баллу, Государыня: «паломников», коих Вам должен доставить благородный Эйджен Ревандра, во дворце у князя Атту-Варры Баллуского не оказалось.

— Как так? — всплескивает руками княгиня.

— Они были похищены. Дело это запутанное, но ясно одно: сейчас вернуть их возможно лишь при том условии, если мы заручимся поддержкой одной дамы…

— Кадели? — почему-то сразу же вскидывается государыня.

— Нет. Умбинской дворянки Лалаи Гианьян, нашедшей прибежище в ви-баллуском храме Безвидного, что в Садах.

— Лалаи, Лалаи… Кажется, помню ее. Такая худенькая, черноволосая?

Кудесница, ученица Талипатты, — уточняет Тукки со своего места у жаровни.

— Просьба наша, то есть благородного Эйджена и всех нас, его спутников, состоит в том, чтобы рассмотреть вопрос: нельзя ли отпустить из темницы брата этой барышни Лалаи, Тулунгу Гианьяна? Не мог бы Светлый Князь Джабирри до срока помиловать его и дать ему уехать в Баллу?

— Отчего же нет? До свадьбы чуть больше месяца. Указ о прощении узников готовится, будет подписан где-то около преполовения будущего месяца. Я напомню Джабирри, чтобы не забыл включить в списки этого Гианьяна.

— В том-то и суть дела, Государыня, что мы просим выпустить Гианьяна из тюрьмы не вместе с другими мятежниками, а ранее! Иначе, боюсь, нам не удастся вернуть фигурки…

Княгиня глядит на Булле. В точности так, как глядела бы всякая тетка: бедное, мол, голодное дитя! Никто его дома среди ночи чаем не напоит, плюшками не угостит…

Прожевав, княжич вдруг молвит:

— Поддерживаю сию просьбу, государыня моя тетушка. Разве нельзя одного человека отпустить тайно, до всякого указа?

— Так ты нарочно прибыл из Ви-Баллу, чтобы устроить побег бунтовщику? — спрашивает Тукки, наливая ему чаю, — Плясунью решил потешить?

— Дела Плясуньины больше заботят мою сестрицу. Но, собственно… А вправду, почему бы и нет?

— Вы ведь и сами теперь в каком-то смысле беглец, — замечает Динни.

— То-то батюшка удивится…

Мягкое лицо княгини-матери принимает сердитый вид:

— Ничего. Брату моему иной раз полезно потревожиться о детях. «Паломниками» он меня, право слово, разочаровал. Кушай, Булле. И ты угощайся, Динни. Супруг мой еще не спит: скажу ему, пусть вызовет секретаря.

С этими словами княгиня поднимается с кресла. Как ни любим народом сын ее, князь умбинский Джабирри, а все-таки насущные дела решает не он, а князь-отец Джагалли. Хоть и отрекся семь лет назад, а до сих пор держит княжество в своих руках. Что ему указы? Захочет — так и выпустит Гианьяна из тюрьмы хоть нынешней же ночью.

Булле выпьет еще чашечку, да и отправится спать. А Динни посидит с боярышней Джалбери. Расскажет, как сердце бедняги Джабарая по ней, по Тукки, страдает. Он, конечно, своеобразный малый, но добрый, забавный… Когда возвратится Государыня, то мохноножка сообщит ей про новый Небесный Замок княжны Байдамби, про королевну, а главное — про Булле и красотку Канари.

Следующая мысль вслух не прозвучит, но княгиня улыбнется лукаво. Уж она-то, Атту-Ванери, придумает что-нибудь, чтобы племянник поскорее утешился! Разве мало в Ви-Умбине прекрасных девиц?

— Булле останется тут, — объявляет княгиня. Для тебя, Динни, волшебный проход завтра будет открыт. Вернешься в Баллу, передашь мои письма князю и Лалаи.

— Благодарю, Государыня моя! А возможно ли снабдить благородного Эйджена каким-нибудь чародейским средством, чтобы можно было передавать весточки в Ви-Умбин и принимать отсюда ответы? На случай, если обстоятельства опять переменятся…

— Да, средство есть. Но кудесники говорят: его небезопасно нести через волшебный проход.

Тукки кивнула, подтверждая сии слова своей госпожи.

— Ради Ви-Умбина я готова рискнуть! — молвила Динни.

* * *

А перед рассветом последнего дня месяца Устроения в подземелье умбинского кремля спустились три человека. Один из них, тот, кто шел первым, двигался с необычной для столь упитанного существа небрежной прытью. Ни дать ни взять — канатный плясун в отставке: располнел, но изящества не утратил.

Фонарь нес тот, который шел вторым. В отблесках масляного света можно было видеть на руке у этого человека, как и у третьего, желто-лиловые повязки княжьей умбинской охраны. Не той, степной, что ходит дозором по кремлю да стоит навытяжку у дворцовых ворот, — а тайной, занятой сыском, ночными расправами и прочими делами особой важности. Вот и сейчас двое стражей шагали медленнее своего начальника, ибо несли какую-то тяжелую снасть.

У первого из шедших в подземелье накось по толстому брюшку была надета такая же лилово-желтая перевязь. Ибо это был господин Нангли Хамбари, Первый секретарь князя Джабирри Умбинского.

Третий охранник снял с пояса связку ключей. Отпер тяжелую дверь в стене подземного коридора. Господин Нангли вошел в камеру.

Узник тут же сел на соломенном своем ложе. Долгий опыт житья в застенке, привычка вскакивать по первому звону ключей? Нет, скорее, навык воина. На Первого секретаря смотрел мощный когда-то, а здесь, на цепи, похудевший, но крепкий человек. Лицо заросло темно-русой бородою, глаза блестят. Он тоже не спал в эту летнюю ночь? Бессонница — болезнь, поражающая кремли от верха до самого низа, от княжьих палат до тюрьмы…

— Благородный Тулунга Гианьян! — молвил секретарь Нангли.

Узник поднялся на ноги, громыхнув цепью.

— Имею сообщить Вам, что Вы освобождаетесь из заточения. Немедленно.

Сказав это, Первый секретарь дал знак своим людям. Те принялись раздувать огонь в жаровне, принесенной с собою: будут размыкать оковы.

Благородный Тулунга поглядел куда-то в темный угол камеры. Там белеет стопка бумаги, чуть отблескивает гладким боком глиняная чернильница.

— Может ли заключенный изъявить свою последнюю волю? — молвит Гианьян.

— Шутки Ваши не к месту. Я, кажется, ясно сказал: Вам дана свобода. Свобода, не плаха: чуете разницу? Восславьте милосердие Государыни Атту-Ванери. И настойчивость сестрицы Вашей. Полмесяца не могла подождать: упросила, чтоб Князь Вас поперёд всех выпустил…

— Я понял Вас, господин секретарь. Так могу ли я, в последний раз беседуя с Вами как заключенный, просить Вас об одной милости?

— Н-да?

— Нельзя ли погодить до завтра? Скажем, до полудня? Хочется дойти хотя бы до конца главы, — Гианьян кивнул на бумаги.

— Не может быть и речи. Не позднее, чем через два часа Вы должны покинуть пределы умбинской земли. Баллуский корабль уже ждет Вас в гавани. Или… Стойте-ка! Уж не вздумали ли Вы спешно присягнуть Светлому Князю нашему Джабирри? Так вот, возьмите в ум: этого не будет. Кое-кому на берегах Юина Вы понадобились — чего не скажешь про здешние края.

— Именно о Юине, а не об Озере речь, господин секретарь?

— Держите Ваши колкости при себе. Я сказал то, что хотел сказать.

Но благородный Тулунга, кажется, вовсе не думал шутить.

— Благодарю… — задумчиво молвил он.

Читатель мой понимает, конечно: Озеро в отличие от реки Юина — это баллуский княжий двор в отличие от королевского. За сотни верст отсюда, дремля у стенки в сыром коридоре, Кеаро Каданни, должно быть, вздрогнул бы, — если бы только волею Владыки Гибели смог во сне услышать этот разговор в темнице. Ибо суть замысла барышни Лалаи становится теперь совершенно ясной: Тулунга Гианьян не должен принять умбинскую присягу, ибо он нужен королю! Еще один опальный дворянин, еще один меч, не знающий промаха, еще одно отточенное перо — на службу Диневанцу Нареку! Вот оно куда катится, Объединение-то…

— Что станется с моей рукописью? — спросил Гианьян.

— Глупый вопрос, Вы не находите? Разумеется, она останется здесь. Иначе храм Премудрой насмерть обидится. Книга все-таки…

— Что ж… Постараюсь прислать продолжение так скоро, как только напишу.

Глава 32. Обретение Сущности

Постараемся и мы, любезный читатель. Ибо повесть наша близится к завершению. Непростая задача: избежать спешки, всегдашней язвы последних глав в толстых книгах. Но мы будем степенны и расскажем все по порядку.

Около суток наши друзья просидели в тупике. Есть отчего-то никому не хотелось. Что касается питья, то Джабарай, как выяснилось, припас в своем мешке флягу с добрым тардеванским вином. Никто не пил помногу, так что хватило на всех. Нужник же, а точнее, ящик с песком, обнаружился в одной из незапертых каморок, выходящих в коридор.

Удивительно, но никто из дворцовых служащих так и не прошел по коридору за эти сутки. А ведь княжича Дагубула давно уже искали по всему дворцу! Видимо, Талипатта сотворил какое-то заклятие, чтобы стража не забредала в коридор, кончающийся изображением Баллукко Баллуского.

Вечером последнего дня месяца Устроения стена в тупике снова раскрылась. Причем без всяких усилий со стороны лешачихи Пинги и мастера Талипатты. Сапог Булле Баллуского выпал из стены, а следом за ним кубарем вкатилась мохноножка Динни.

— Княжич остался погостить у тетушки! — объявила она.

— С ним всё в порядке?

— О, да. Гианьяна отпустили. Сейчас он уже где-то в море, на пути в Ларбар.

Талипатта вскинул руки: так резко, что шаль упала с его плеч. И ровно в то же мгновение все друзья наши — и Динни, и Пинги, и Джабарай, и Кеаро — очутились в другом каменном строении. Таком же сыром, как и коридор князя Баллукко, но еще теснее и замкнутом со всех сторон. И с низким каменным потолком.

— Семеро на помощь! — очухался Кеаро раньше прочих, — Это уж вовсе западня какая-то! Эй, мастер Талипатта! Выпустите нас отсюда!

Едва успев договорить, мастер Кеаро исчез. Точно бы и не был.

А в потолке открылся люк. Свесившись в него, шарлатан Талипатта молвил:

— Не откажите в любезности, Джабарай: там в углу должна стоять бочка. Подвиньте ее поближе к середине. Вот так. И помогите нашим дамам: им, я боюсь, самостоятельно на бочку не взобраться.

Наверху, на кухне дома Талипатты, что на подворье Садового храма, все трое стали просить: верните Кеаро, мастер! Он, конечно, нахал и обалдуй, у Вас были все основания превратить его в жабу или вроде того. И все-таки мы свыклись с ним, по-своему он нам дорог… И потом: что скажет благородный Эйджен, узнав, что его стряпчего больше нету с нами?!

Вот так и бывает в жизни, читатель мой: по мере того, как минуют, все неприятности наши делаются нам дороги.

— Напрасно вы тревожитесь. Кеаро сейчас там, куда давно стремился. В каком-то смысле я бы ему даже позавидовал.

— Нам ничего не остается, как поверить Вам на слово, мастер. Что ж, не будем долее докучать Вам своим присутствием.

— Что ж, ступайте. И будьте осторожны. Завтра день Обретения Сущности: вся столица, должно быть, уже лежит в стельку пьяная. Ибо кто встречает сей праздник трезвым, тот либо пестрый подвижник, либо нечестивец. А Вы, коллега Пинги, и Вы, Джабарай, сутки постились. Так что не переусердствуйте с напитками!

— Постараемся. Веселого Вам праздника, мастер! Передайте барышне Лалаи, что брат ее на свободе.

— Она уже знает.

* * *

Ладья князя Атту-Варры достигла берега Лэраби перед закатом тридцатого числа месяца Устроения. Уже на берегу высоких гостей встречали верховые на превосходных лошадях. Князя со свитой и посла княгини Умбинской с большим почетом отвезли в замок Лэраби. Тамошний господин, княжеский дворянин годов пятидесяти, уже заготовил пир, достойный Светлого Князя Баллуского: столы в большой замковой зале ломились от яств, а больше от напитков.

И были тут все пития, какие только известны Объединению! И квас, коим, по преданию, утоляли жажду еще Исполины. И брага, напиток древних людей Дибулы. И пиво, перенятое дибульцами у мохноногов. И ягодное вино, любезное древленям, и пенный мед, услада леших, и горький грибной напиток, крепчайший из всех, изобретенный горными карлами. И степная молочная самокваша, и заморская арандийская водка. И даже пряное масло, что пьют воинственные племена востока: хобы и гоблины. И еще вода из мардийских родников, благословенная Владыкою Гибели: ибо она, не опьяняя, погружает в спокойный сон, а кому-то дает увидеть и вещие сновидения. И простая вода здесь тоже была, и чай, и конечно — виноградное вино, ибо оно-то из всех стихий и посвящено стихии Обретения Сущности.

Благородный Эйджен старался отведать всех напитков, но так, чтобы не слишком захмелеть. Пир был в разгаре, когда к господину Лэраби подошел его челядинец. Что-то тихо сказал.

— Гонец из столицы? Спешное дело? Пусть войдет! — вполголоса отвечал Лэраби.

— А может, уж не тревожить…, — молвил челядинец, глазами указав на Светлого Князя, в этот час такого веселого и счастливого, каким его Ревандра его еще не видел.

— Нет уж, зови. Вдруг что важное?

Гонец вошел. В свою очередь, зашептал что-то на ухо князю. Веселость мигом сошла с лица Светлого Атту-Варры.

— Ах, проклятье! Тварин побери: у меня не так много детей! — воскликнул он в сердцах.

— Дурные вести? — встревоженно спросил господин Лэраби.

Князь овладел лицом своим и голосом:

— Мой Булле загулял. Сие в его обычае.

— И крепко загулял, Государь мой?

— Легко кутить он, кажется, не способен. Ну да ладно. Пусть это дело расхлебывает друг мой боярин Нальгинарри. Будемте веселиться, господа!

— Ура Его Светлости! Покажем молодежи, на что годны старые гуляки!

А после пира, подозвав к себе благородного Эйджена, князь молвил: похоже, с выбором коней придется поторопиться. Ревандра отвечал: во всяком случае, вновь связывать судьбу свою с девицею Канари княжич Дагубул едва ли станет: он сам об этом говорил.

— У Булле, не про кого другого будь сказано, что ни день, то умблово новомесячье. А вообще, сдается мне, все это козни короля нашего Кайдила. Чего не выдумаешь иной раз, лишь бы соседу и родичу напакостить! Так что пусть Нальгинарри разбирается.

* * *

Примерно в этот же час Джабарай поднимался на крыльцо гостевого домика при Пестром храме, что на Старом рынке. Вошел в комнату Канари — и чуть не рухнул замертво.

Ибо Канари в комнате не было. Вместо нее на постели поверх одеяла сидела незнакомая женщина: лет сорока или еще старше, с перекошенным лицом, искривленная всем телом, будто после паралича. Но голова ее точно так же была стянута повязками, и одета она была в ту же рубаху, которую Джабарай видел на Канари. И для чего-то рубаха подхвачена была под грудью широким поясом со странным рисунком: бабочки и червяки, червяки и бабочки, выведенные одинаково подробно, вплоть до каждого усика и волоска, а оттого еще более гадостные.

В углу старая бабушка-сиделка по-прежнему вяжет. Самое же скверное то, что глаза у женщины-калеки — канарины. Черные, нежные глаза, много старше даже этого безобразного лица.

Кажется, Джабарай всё понял.

Заметив ужас в его глазах, калека потянулась руками к поясу. Развязала. И тут же стала такой, как раньше: молодой, сильной и прекрасной. Его Канари, его возлюбленной.

Видно, сказалось напряжение последних двух суток: Джабарай, не успев ухватиться за кровать, повалился на пол. И заплакал.

— Не пугайся, малыш. Вот горе-то… Ну, бывает, всякое на свете случается…— говорила Канари, ладонью отирая ему лицо.

— Я люблю тебя. Я не спрашиваю, которая ты — настоящая. Я заберу тебя в Умбин. Не важно, что это у тебя: хворь, увечье, проклятие, божья немилость… Можно же что-то с этим сделать, можно же! Есть лекаря, есть чародеи, жрецы… И тоже не все они берут деньгами: возьмут и службой. Я пойду к ним в Училище, я всё сделаю, что они прикажут, Канари, я…

Она засмеялась: как тогда, в первый их здешний вечер.

— В Умбин — это как договаривались, малыш. А насчет Училища я бы погодила. «Немилость»? Скорее уж, наоборот. Дар Семерых: тяга живой твари ко Премудрости.

— Это у тебя от чародейства?

— Ну да. Волшебная штучка. Самсаме говорит: из области наваждения. Резко портит внешний вид. Представляешь, как училищные колдуны за нее ухватятся? Отдай, скажут, изучать будем, опыты ставить… А мне ее жалко!

— Но зачем?!

— Сам из Умбина, а еще спрашиваешь! Не слыхал: бывает у людей страсть к своим колдовским игрушкам? У вояк к оружию зачарованному, у баб — к блестяшкам, к тряпью. Надо, не надо, а носишь, пользуешься, расстаться не можешь. Я, считай, месяца три терпела. Нынче не выдержала: примерила. А тут — ты… Прости, Танни, маленький. Прости.

— Кому оно нужно, такое волшебство? Я понял бы еще, если бы оно приукрашивало, молодило. Но наоборот-то зачем?

— Не скажи, малыш. Иной раз помогает. Хотя бы затем, чтобы в дороге попутчики меньше клеились. Гнусная образина, вот и весь сказ. И отвалите.

— Понятно. А при княжиче ты этот поясок ни разу не надевала?

— Опять ты всё про то же, Танни?

Помолчала немного и добавила:

— Такой, как он, если бы увидал то, что ты видел сегодня, на месте бы окочурился. А то, может, и убил бы. Потому как он дерганный бестолковый дурачок. А ты сильный. И сердце у тебя на том месте вшито, где следует. И я тебя люблю.

Значит, испытывала. Досточтимая Канари, Плясуньина жрица, всерьез сочла, что умбинский житель Таннар с хутора Джабарай слишком здрав еще рассудком. Решила это дело поправить.

Он подхватил ее с кровати, закружил по комнате. И снова испугался, поняв: Канари это больно.

— Ну, не так же, Танни, в самом-то деле! — смеется она. Так смеется, что никакому сердцу не устоять.

Старушка, собрав свои клубки, скорым шагом двинулась вдоль стеночки к дверям. Лучшего совета и не надо: если пестрая бабушка полагает себя здесь лишней, значит, так тому и быть. В самом деле: уж коли Канари достаточно поправилась, чтобы баловаться чародейскими штучками, то и Рогатого бога тоже сможет принять к себе. Если только быть с нею очень-очень осторожным, нежнее нежного…

* * *

Поздний летний закат остывает за лесом. На поляну к старому дубу выходят две личности. Луки в руках, колчаны за плечами, топорики заткнуты за кушаки.

Возле дубового ствола сидит кто-то, мечтательно уставясь в небо Плясуньино.

— С наступающим! — молвит он, заметив лесных стрелков.

Первое их движение: рукой за плечо, к колчану.

— Шел бы ты своею дорогой, добрый человек! — молвит один из них, налагая на тетиву стрелу с опереньем, известным всему Мэйану: белым с рыжей и красною полосами.

— Своей дорогой — это бы я и сам не прочь. Да только что-то все кругом чужие, дороги-то…

— Кеаро, ты?!

Так и вышло, что Джа Матабанга, первый меж разбойниками страны Мэйанской, встречал нынешний праздник Обретения не просто с дружками да с подругой своей, да с Плясуньиной жрицей-мохноножкой, да с верным оборотнем-барсуком, а еще и с добрым гостем: с мастером Кеаро Ларбарским, беззаконным пестрым целителем. С тем самым, который совсем недавно, весною, проходя через лес по дороге домой из тюрьмы, храбро дрался бок о бок с Матабангою против шайки заезжих громил. А после драки, чуть отложив оружие, чудом Творца, Не Имеющего Обличия, спасал жизнь одному из раненых матабангиных ребят.

Кеаро, конечно, знает, что подруга у Джи Матабанги — ведьма. И не абы какая, а с грамотой из умбинского Училища: прошла полный курс наук, посвящена в кудесницы такого-то разряда. И ведь вот что удивительно: грамота не подложная, не мастером Парамелло за пенечком лесным написанная, а самая настоящая! Была эта ведьма когда-то барышней, единственной дочкой помещика, чья земля неподалеку от леса. А как осталась сиротою да без земли, то и слюбилась с Джою из Матабанги.

Кеаро попросил ее: не согласится ли высокоученая чарами перекинуть его отсюда обратно в Ви-Баллу? Она отвечала: не всё, что умеет Талипатта, под силу мне.

Так оно и к лучшему! — решил Кеаро Ларбарский и успокоился. Что еще нужно человеку? Лес кругом, птицы поют, барсук хрюкает. И пива вдоволь, и главное: общество приятное! Такие славные рожи, даром что разбойники… Вот только в глазах будто бы рябит что-то. А может, в ушах звенит? Не иначе, стихии опять в расстройство пришли.

Глава 33. Возвращение «паломников»

Праздничный день в замке Видабери начался слезами. Плакала мохноножка Динни:

— Где моя крыска?

Уходя в Ви-Умбин, Динни брала своего зверька с собою. И вот, теперь крысы нет. Пошла, видно, бродить по замку и где-то потерялась.

Ничто теперь бедной мохноножке не мило. Даже гостинец от истопника Парамелло: арандийская грамота на имя мастерши Динни-тинг. Лутта и приятели его, бегая по дому, отловили уже две дюжины разных крыс, да все не те.

— А может, она в Ви-Умбине осталась?

— Разве что…

Нельзя ли потолковать с другом твоим Самсаме? — спросила Динни у истопника. Он чародей; может быть, сумеет найти крыску мою ясновидением?

— Самсаме нынче в печали. Жалеет общего друга нашего, который Чибурелло.

— А что стряслось?

— Беда у Чибу. Хозяин пропал.

— Да-а… Где-то теперь мастер Кеаро…

— Чибу с горя обеты принес. Сидит во храме.

Госпожа Видабери имеет нынче не то чтобы похмельный, но отчаянно сонный вид. Ибо вчера до рассвета Небесный Замок пировал, как и все Объединение. Узнав про то, что брат ее Дагубул удрал в Умбин к тетке, княжна давеча сказала только: вот обезьяна! И все стали дружно это праздновать. А там и рассвет наступил.

Госпоже истопник утром тоже вручил подарок: целый ворох бумаг, и все с печатями.

Откуда-то то ли с улицы, то ли из дебрей заросшего двора явился боярич Мако: похоже, эту ночь он спал не в постели, а где-то на земле, под вольным небом. Как и положено истинному безумцу: он ведь у нас теперь не Мако, а Даррибул Умбинский!

Динни стала всех угощать тардеванским вином из своего запаса. А бояричу сказала:

— Не терпится услышать знаменитого поэта. Спойте что-нибудь, Дарри!

— А можно, я спою? — попросил Парамелло.

И открыл крышку того сундука, на котором в Видабери пируют, ибо стола по-прежнему нету. Динни уже знает: внутри у сундука струны, а с одного боку клавиши. Шпинет, заморский музыкальный инструмент.

— Мне стало завидно: отчего это все стихотворцы в столице пишут сейчас стихи для действа о Мичирине, а я нет? Попробовал, да только вышло что-то не то. Для помоста не годится. Но для благосклонного дружеского круга, может быть, и сойдет. Одним словом, жду вашего просвещенного суждения.

— По-моему, одна эта песня стоит целого действа, — молвил Мако.

Насчет княжича Дагубула в столице объявлено: он не исчез, а просто празднует в городе, в самой гуще народа, но при этом стремится остаться не узнанным.

* * *

Джабарай, Канари и пестрая бабушка баловались утренним чаем с пирогами, когда во храмовом дворе послышался голос мастера Кеаро. Джабарай не на шутку обрадовался: вот, все-таки смилостивился кудесник Талипатта, расколдовал беднягу! А Канари подмигнула старушке и повязалась своим зачарованным поясом.

Велико было удивление Кеаро, когда он застал Джабарая за нежной беседою с двумя далеко не юными дамами. Обратясь к той, которая пострашнее, Кеаро молвил:

— Мастер Талипатта, довольно притворяться! Я знаю, это Вы!

— Не угадали! Это Канари.

Некоторое время Кеаро хлопал глазами, пытаясь не поверить в очевидное.

— Что же Вас так состарило?

— Она обрела свою сущность, — объяснила бабушка.

— Сочувствую Вам, Джабарай, — сказал Кеаро.

— О, напрасно! Я счастлив. Счастлив, как никогда во всю мою жизнь!

О себе Кеаро сообщил, что тоже счастлив: ибо побывал давеча в лесу Матабанга у добрых друзей. А нынче тем же волшебным путем перенесся обратно в столицу. Сейчас он собирается пойти к здешнему устроителю стихий, чтобы совершить полный обряд устроения.

* * *

Лешачиха Пинги объявилась в Видабери на второй день праздника. Рассказала, что была у господина Уратранны. Стихи для действа полностью готовы: когда вернется князь, можно будет отчитаться. А Талипатта и Лалаи Гианьян, как узнала Пинги, из-за чего-то поссорились не на шутку. Лалаи теперь целыми днями сидит, уставясь в хрустальный шар: следит за путешествием брата своего Тулунги из Ви-Умбина в Ларбар.

В тот же день Кеаро, Джабарай, Пинги и Динни посетили Тройной храм в горшечной слободке. Нашли бывшего устроителя Байджи заметно повеселевшим, в окружении семейства. Байджи спросил, нельзя ли ему с женой, дочкой и обезьяной будет доехать вместе с умбинским посольством из Ви-Баллу до Ларбара? Там живет его теща и туда он хотел бы переселиться, пока в столице все не уляжется. Динни согласилась: так будет лучше. Обещала потолковать с дядюшкой, а пока оставила в Тройном храме пожертвование в семь ланг: на нужды пострадавшего семейства Байджи в с молитвою о собственной своей будущей семье.

Пинги прочла бывшему устроителю отрывки из «Действа о Мичирине». Он не стал ни одобрять, ни ругать: похоже, зарекся вообще когда-нибудь впредь иметь дело с балаганными действами.

А еще в том же храмовом домике возле печки обнаружился пропащий Чибурелло: он, по собственным его словам, принес обет во избавление господина своего Кеаро от всяческой напасти. Обет сработал, Кеаро жив и невредим, — так нельзя ли Чибу пока остаться здесь, дабы сотворить теперь уже благодарственные молитвы? Кеаро разрешил. И принялся сочинять грамоту о передаче своего раба в дар Тройному храму.

* * *

Утром третьего числа в столицу прибыл Светлый Князь Атту-Варра, а с ним и благородный Эйджен Ревандра. За свитой князя следовал целый табун: четырнадцать лучших лошадей земли Лэраби. Князь поспешил во дворец, а Ревандра, добравшись до дома Джиллов, узнал, что все друзья его разбрелись по столице и обитают теперь, кто где. Пришлось отрядить джилловского слугу, чтобы разыскал и созвал их.

— Друзья мои! Нынче я все-таки намерен лично встретиться с благородной Лалаи, барышней Гианьян. Уважаемый Ларко уже рассказал мне, что тут без меня произошло. Всем вам, и особенно Вам, Динни, — моя глубочайшая благодарность.

Вопреки злым предчувствиям кое-кого из друзей Ревандры, Лалаи Гианьян никуда не сбежала: приняла благородного Эйджена в Садовом храме и от обещаний своих не отреклась. Поблагодарила за себя и за брата, отдала оставшиеся пять фигурок «паломников»: красную, серую с прожилками, зеленую, желтую и черную.

— Они хоть настоящие? — спросила Динни.

— Да слышит меня Премудрая Ткачиха: это те самые фигурки, что получены мною от высокородной Байдамби, княжны Баллуской.

— Что ж, проверить все равно не мешает.

Помнит ли еще мой любезный читатель, каким именно способом Динни собиралась определить подлинность фигурок? Для начала посольство княгини Умбинской возвратились в дом Джиллов. Все фигурки сложили вместе. Да, это явно один набор, старинной и искусной работы. Динни отобрала три из них и пошла к княжьему балагану.

Зашла в общественный нужник. Расставила «паломников» у стены. Ничего не случилось.

Выходит, все труды насмарку? Барышня Лалаи надула всех? Или ее самое надули — Талипатта, княжна, князь, кто-то еще? Или способ проверки, названный мохноножке батюшкой Ньеной, неправильный? Или Динни сама что-то перепутала?

Динни попробовала чуть передвинуть «паломников». Стена уборной словно бы растаяла. Стала прозрачной и балаганная стена: открылся вид на перила и столбы нижней галереи. Если встать чуть боком, можно было разглядеть и помост, и лицедея в наряде Царевны, пляшущего возле поверженного Исполина.

Для порядка Динни, собрав фигурки, зашла в балаган. Убедилась, что на помосте происходит то самое, что она видела только что. Уфф! Значит, все-таки Лалаи нас не обманула.

Динни поспешила обратно к дядюшке.

Туда уже явился мастер Кеаро. Накинулся на Ревандру и его друзей: как вы могли отпустить мохноножку в город с фигурками одну? Что, если бы ее убили, похитили?

Пинги расставила на столе в чайной зале всех восьмерых «паломников». Проверила чары, лежащие на них. Сказала: да, вид волшебства тот самый, о котором ей говорил дома ее дядюшка, лешак Бирага.

— Ну, вот и всё. Теперь на корабль — и домой!

— А как же княжьи подарки?

— Его Светлости сейчас не до даров. Княжич-то до сих пор не вернулся!

— Надо хотя бы сообщить Князю, что фигурки нашлись.

— И показать их Предстоятелю.

— Можем Князю ничего не говорить. Скажем, что Государыня Атту-Ванери велела нам возвращаться как можно скорее и без фигурок, — предложила Динни.

— Так не пойдет. Доложить Его Светлости придется.

— И еще другой вопрос: как нам их хранить? По-моему, лучше по отдельности. Если мы станем таскать их при себе все восемь, тогда нас уж точно грабанут. Или прикончат.

— Не лучше ли на время оставить фигурки в храме?

— Предстоятель не согласится.

— Вот именно, что не согласится: на время. Если он их увидит — пиши пропало.

— Да нет же, Пинги! Жрецы не могут хранить «паломников» у себя.

— Это они Вам так сказали, мастер Кеаро. На самом деле — почем мы знаем?…

Друзья благородного Эйджена долго еще спорили, как быть. Сам он вышел в сад: поразмыслить на вольном воздухе. И увидал во дворе джилловского дома, под большим каштаном, благородного Гадарру-Хартаби.

— Рад приветствовать Вас, мой рыцарь!

— Да примет Вас Владыка Гибели в срок Ваш, благородный Эйджен. Я должен побеседовать с Вами и Вашими спутниками.

Динни, Пинги, Кеаро, Джабарай и охранница Вирри вышли в сад. Рыцарь сел, расстелив на траве свой черный плащ. Ревандра, Джабарай и Динни тоже устроились на траве, а Пинги — на ветке каштана. Кеаро стоял, прислонившись к каштановому стволу.

— Прошу ответить во имя Судии Праведного: где, по вашим сведениям, пребывает сейчас княжич Дагубул Баллуский?

Джабарай ответил:

— В последний раз мы виделись с ним во дворце, за два дня до праздника. Как раз после убийства Смрадного Джи.

— Княжич был здрав рассудком?

— По-моему, да.

— Где, по-Вашему, он находится сейчас?

Джабарай осторожно отвечал: точно не знаю. И я не знаю, молвил Ревандра.

— Может быть, где-то в городе?

— О да, княжича Баллуского видели на столичном посаде, — проговорил рыцарь бесстрастно, — но видевшие заблуждаются.

— Это был кто-то под личиною Дагубула? Талипатта в его обличии?

— Да.

— Благородного рыцаря наваждениями не обморочишь?

— Подобные наваждения суть ложь. Всякая ложь ненавистна Судии Праведному.

Рыцарь продолжал:

— Мне казалось, до сих пор мы с вами неплохо сотрудничали. Но теперь я задаю вам вопрос: есть ли у вас сколько-нибудь веские основания предполагать, в силу того, что вы это видели или знаете из достоверных источников, что княжич Баллуский Дагубул в один из последних трех дней подвергся участи худшей и менее естественной, чем смерть?

— Что это значит? Княжич находится за пределами мира, устроенного Семерыми?

Рыцарь молча кивнул. Кеаро ответил:

— Можно сказать и так. Некоторое время назад княжич действительно пребывал в области чистых стихий. Точнее, одной стихии… Но сейчас он, видимо, снова в нашем мире.

— Надо спросить у Талипатты, — молвил Джабарай. Это он помог княжичу тогда, во дворце…

— Талипатта действовал не по собственному почину и не по приказу княжича. Он исполнял распоряжение канцлера.

— Значит, надо спрашивать у канцлера.

Мохноножка Динни постаралась как можно незаметнее уйти из поля зрения рыцаря Хартаби. И поспешно покинула сад.

Кеаро сказал:

— Хоть я и не имею такого права, но я задам вопрос Вам, благородный рыцарь: спрашивали ли Вы уже Талипатту о том, куда девался княжич?

— Нет. Ибо Талипатта может быть причастен к его исчезновению. Если он расставил по квадрату восемь фигурок…

— Так Вы, благородный Хартаби, тоже знали про «паломников»?

— По долгу службы обязан был знать. Вы все последние дни занимались тем, чтобы добыть эти восемь фигурок из убежища беззаконного чародея Талипатты.

— Фигурки и пропажа княжича друг с другом не связаны.

— Вы можете в этом поклясться, мастер Кеаро?

— А что, «паломников» надо было расставить в определенном порядке? — сообразил Кеаро.

И снова Хартаби кивнул.

— Прошу ответить всех на мой первый вопрос: где, по вашим сведениям, княжич Дагубул?

Лешачиха Пинги отвечала: я смогу говорить с благородным рыцарем лишь в присутствии представителя Лилового храма. Обеты!

— Условие принимается. Вы, благородный Эйджен?

— В последний раз я видел высокогодного Дагубула перед отъездом. То есть в тот же день, что и мой брат Джабарай. Насчет дальнейшего знаю лишь по слухам.

— Вы, мастер Кеаро?

— Что ж, положимся на Безвидного Хранителя Путей. Видите ли, благородный рыцарь: насколько я, мирянин, не сведущий в волшебстве, могу истолковать то, что видел своими глазами, княжич Баллуский, по-моему, ушел через чародейский проход.

Гадарру-Хартаби молча поклонился Ревандре и Джабараю, после чего перешел на дибульское наречие:

— Княжич вступил внутрь квадрата?

— Какого? — не понял Кеаро.

— Восемь фигурок «паломников», которые до недавних пор хранил у себя князь Атту-Варра, можно расставить квадратом, по три фигурки на каждой стороне.

— Нет, при мне ничего такого не было. «Паломники» тогда вообще находились в трех разных местах столицы.

Разве что места эти относительно друг друга расположены так, что фигурки образовали собою квадрат, а княжич Булле, случайно или нет, очутился внутри него? Н-да…

— А каков порядок «паломников» в квадрате? — спросила Пинги.

— Мне сие неизвестно, — ответил рыцарь, — Попрошу Вас, Пинги, и Вас, Кеаро, никому не передавать содержания этой последней части нашего разговора. Даже уважаемому Джиллу и его племяннице Диннитин.

— Я не смогу умолчать в Пестром храме, — молвил Кеаро.

— Пусть так. Воздержитесь от пересказа нашей беседы при представителях княжеского дома и королевского двора. В том числе и досточтимого Байлирри. В остальном не могу препятствовать Вам исполнять Ваш долг перед храмом Безвидного.

— Хорошо. Я доложу только Предстоятелю.

После того, как черный рыцарь ушел, Ревандра с друзьями отправились на правобережье. Зашли в княжеский дворец и получили приглашение на беседу с Его Светлостью Атту-Варрой на завтра. Потом двинулись в Предстоятельский Пестрый храм.

В храме их даже не спросили, преуспели ли они в поисках «паломников». К досточтимому Предстоятелю Габаю-Радатте провели всех: и Кеаро, и благородного Эйджена, и Пинги, и Джабарая, и Вирри.

Габай-Радатта принял мешочек из рук благородного Эйджена. Быстро перебрал фигурки. Молча помолился. Велел секретарю подать ларец, воск и печать. Бережно уложил «паломников», закрыл крышку, завернул ларчик в лоскут пестрой ткани, перевязал толстым шнуром, капнул воска, приложил печать храма Творца Жизни, Не Имеющего Обличий. Молвил: без крайней нужды раскрывать сей сверток не следует. Если же все-таки придется, то пусть это делает кто-нибудь, кто покрепче здоровьем: ибо печать защищена чудотворной молитвой.

После этого Ревандру со спутниками поспешно выпроводили из храма вместе с «паломниками». Габай-Радатта на прощанье всех благословил — и тяжело опустился в кресло, как только умбинские посланцы и Кеаро ушли.

Динни, уйдя из дядиного дома, направилась к городскому Белому знамени. Там досточтимый Гамарри все еще продолжал праздновать Обретение Сущности.

— Выпить хочешь? — спросил он мохноножку.

— Да. И еще хочу принести обет Матушке Плясунье.

— Это можно. А какой?

— Не говорить правды о княжиче Дагубуле Баллуском.

— Но тогда уже никому, никогда и ни единым словом!

Вечером, когда все друзья благородного Эйджена собрались в доме Джиллов, Динни раскрыла им страшную тайну: на самом деле Дагубул — никакой не княжич Баллуский! Он не сын Атту-Варры, а дитя блудной страсти княгини Умбинской Атту-Ванери и князя Миджирского, давнего ее возлюбленного! И теперь он сбежал в Миджир, дабы там поднять народ на восстание!

* * *

Четвертого числа месяца Обретения Сущности во дворце князя Атту-Варры состоялось чтение и обсуждение стихов к «Действу о Мичирине». Длилось заседание в княжьем кабинете с полудня до закатного часа. Ибо при том, что стихи как таковые вышли неплохо (особенно песня Летучего Людоеда), основная мысль оказалась отражена неверно. Князь взялся объяснить, почему именно, и увлекся — ибо люди, подобные Его Светлости, уж если берутся за что-то, то погружаются в это дело целиком.

Наконец, беседа о пьесе кончилась. Пол кабинета к этому времени весь был усеян белыми птичками, свернутыми из бумаги: не иначе, работа уважаемой Диннитин. Бывший устроитель Байджи был прощен за все прошлые прегрешения, но впредь отстранен от постановки: главным ее руководителем князь назначил благородного Уратранну. Представление должно состояться менее чем через месяц, на праздник Старца.

— Теперь о печальном, — молвил князь, — Верно ли, благородный Эйджен, что спутники Ваши помогли сыну моему Булле сбежать из дворца в то время, когда он должен был вместо меня ведать делами княжества Баллуского?

Джабарай и Динни заверили: мы, как могли, удерживали высокородного Дагубула от безрассудств. Увы…

— Будете в Умбине — передайте Булле: я в гневе. Пусть не приходит на первое представление моего «Мичирина»: в балаган его не пустят.

— Суровая кара, мой Князь…

— В ближайшие месяцы он может и не помышлять о возвращении в Ви-Баллу. Я не желаю его видеть. Пусть отсиживается у тетки.

Послезавтра, шестого числа, посольство может отбыть. Все подарки будут готовы уже завтра: благородный Эйджен сможет осмотреть их и лично распорядиться их погрузкой.

— Будет ли от княжества Баллуского предоставлена охрана для столь ценного груза? — спросила Динни.

— О да. Может быть, я пошлю с вами Мако Нальгинарри.

Весь следующий день ушел на сборы. Мохноног Лутта запасся в дорогу какими-то своими грузами: что-то на продажу в Ви-Умбине, а что-то в подарок будущему тестю. Джабарай наконец-то ошарашил брата известием, что Канари едет с ним. Пусть, согласился благородный Эйджен, только не на главном посольском корабле. Лучше попроситесь к капитану Абукко. И не мешало бы вам обоим заранее подумать, где вы будете жить в Ви-Умбине. Ибо в моем доме, под одною кровлей с моей супругой, я все-таки не решусь поселить эту женщину.

Кеаро получил от благородного Эйджена долг — шестнадцать ланг — и тоже стал запасаться столичными гостинцами: решил вернуться в Ларбар. Купил узорные вязанные носки, дюжину пар: для батюшки и разных ларбарских знакомых. И тут-то на рынке к нему подошел посыльный из Пестрого храма. Пригласил пройти в кабачок на краю базара. Там мастера Кеаро ждал досточтимый Байлирри, королевский наставник.

Ты неплохо научился разбираться в делах храма, — похвалил он Кеаро. И с первым заданием справился успешно. Что бы там ни было, пестрое жречество есть единая семья! После преполовения, сказал Байлирри, Кеаро надлежит снова вернуться в столицу и пройти обряд посвящение в рыцари. Следующее задание Кеаро получит, когда принесет присягу храму Безвидного, что в королевской ставке. А с заданием — и имение, поместье Локлиэ где-то за Озером.

Со всеми гостинцами Кеаро прямо из кабачка помчался в Предстоятельский храм, к досточтимому Габаю-Томо. С порога еще воскликнул: что за ерунда? Какое такое задание я выполнил для Байлирри? Помог благородному Эйджену найти «паломников»? Так я же это делал, наоборот, с тем, чтобы Байлирри ничего про них не узнал! Провалил-таки я задание или исполнил его?

— Храм есть единая семья, — эхом повторил Габай-Томо слова королевского наставника.

— Но досточтимый Байлирри еще сказал, что я должен буду присягнуть храму в королевской ставке… Как это понимать?

— А что Вас смущает, дитя мое? Вы не чуете больше милости Творца Жизни?

— Нет, чувствую, вроде бы… Конечно, я присягну… Но как же досточтимый Предстоятель?

— Вы будете работать на нас, на Предстоятельский храм, в должности служителя храма Безвидного, что в королевской ставке. Только и всего.

— Как просто…

Динни составила смету посольских расходов. Всего она потратила по дороге и в Ви-Баллу круглым счетом семьдесят ланг. Джилл Ларко выставил брату своему Ньене счет на четырех бумажных листах: за проживание, прокорм, охрану, увеселения умбинского посольства, включая сюда же непредвиденные расходы, — итого на 564 ланги и 4 сребреника. Это — долг умбинского отделения дома Джиллов его же баллускому отделению, со сроком погашения на четыре месяца: до новомесячья Премудрой Ткачихи.

Главы вне действия

XI.

— Я жду объяснений, — молвит баллуский канцлер, боярин Курринджа Нальгинарри.

— От объяснений и я бы не отказался, — отвечает коинский мастер Джани.

Двери в городском доме Нальгинарри низкие, как во многих старинных домах. Кроме детей и мохноногов, почти все волей-неволей кланяются, входя в боярские покои. Но этот мастер если и пригнулся, то лишь слегка. И счел сие достаточным приветствием высокородному господину, сидящему в кресле посередине кабинета. Глядит теперь, чуть усмехаясь, изображает мальчишку, дерзкого со старшими. А в глазах застыл страх. Тот самый, из какового страха иные и на каторгу идут, и на плаху, молчат, слыша, как палач терзает близких им людей, — ибо знают: есть нечто пострашнее. Канцлер видывал такие глаза. Часто как раз у личностей, подобных мастеру Джани, у храмовых служителей. Велик, должно быть, соблазн вручить себя одному из Семерых, расстаться с собственною волей. Всякую муку можно принять, лишь бы не быть возвращенным назад, самому себе.

За этим новым знакомцем княжны Байдамби канцлер мог бы отрядить стражу, велеть доставить его во дворец на допрос. Вместо этого в дом Видабери был послан нальгинарринский человек с письмом: пусть, дескать, Джани из Коина посетит боярина Нальгинарри у него дома в один из дней праздника Обретения Сущности. Для беседы.

— Поднято новое Белое знамя, — говорит мастер. А сам благочестиво ищет глазами окошко: глянуть на Небо Плясуньино. Окно в боярском кабинете высокое, двойное, с затейливой решеткой, забранной цветными стеклышками.

— Иного средства, нежели привлечь к сему богоугодному делу княжну Байдамби, храм Плясуньин не видел? — спрашивает боярин.

Диеррийский ходатай говорит быстро, как то в обычае у жителей востока. Не потому ли Нарек Диневанский, поживши в тех краях, усвоил себе привычку делить речь на «во-первых», «во-вторых», «в третьих»? Ибо устал искать порядка среди чужих слов, скачущих, будто горошины на сковородке.

— У меня два ответа. Один такой: княжна давно уже жрица. Сие свершилось меж нею и Матушкой Плясуньей. Никто из смертных в этакое дело вмешаться не может: ни подтолкнуть, ни предотвратить. Что сталось, то сталось. Да вот беда — из имевшихся в наличии Белых храмов досточтимой Дамби не подходил ни один. Вот и пришлось основать новый. Другой ответ — в виде вопроса: как, умблы меня заешьте, могло получиться такое, что княжна в семье своей никому оказалась не нужна? «Привлечь»! Кто хошь, подступайся к ней, предлагай, что вздумается, уводи, увози хоть за море, а во дворце не вдруг и спохватятся! И после даже притворяться не станут: очень, мол, рады, давно ожидали, всё было предусмотрено… Нет! Вы, высокородный господин канцлер, ждете теперь объяснений! Так вот они: знамена Белой Матушки часто воздвигаются с отчаяния. Доискиваться причин его, а тем более искать способы, как выручить человека и при том обойтись без знамени, — не моего ума дело. Я помог, чем смог. И хочу все-таки услышать от Вас, мой господин: Вы недосмотрели? Не приняли всерьез княжниной беды? Заняты были другими задачами?

— Высокородная Байдамби, как Вы, должно быть, уже имели случай убедиться, — человек взрослый, способный жить своим умом. Смотреть за нею и вправду не единственная моя задача. Я не воспитатель ее и не ближайший родич.

— А для меня сейчас эта задача единственная. Потому как я трубочист в замке Видабери. Приживаться к новому храму непросто, даже когда он по образцу замка. И опять-таки тут я помогаю княжне Байдамби, чем могу.

— Да. Ваше положение таково, что у Вас могут быть одни задачи сейчас, давеча другие, а завтра третьи.

— Ваш же долг неизменен, ибо привязан не к людям, а к земле и к стране. Первый предок Ваш занял землю Нальгинарри, сойдя с гор Дибульских. Следующий вкупе с соседями-боярами поставил на княжение род Баллу. А был и еще один, кто одобрил вхождение княжества в Объединенный Мэйан. Вы отвечаете за боярство, за княжество, за королевство. И в Вашем замысле насчет того, как обустраивать все это хозяйство, княжеской дочке места до сих пор не находилось. Так?

— Замыслы — удел иных королевских советников. Я следую долгу, который не мною изобретен и не на мне, дайте-то Семеро, закончится. Если целью Вашей было доказать мне, что поступки княжны Баллуской могут крепко отозваться в судьбе моего княжества и моей державы, то Вы, мастер Джани, напрасно трудились. Я это знал без Вас.

— Да что значит «отозваться на судьбе»? Кому стало хуже? Какие устои пошатнулись? Княжна ведь давно уже готовилась к белому служению. Вы думали, это блажь? Пройдет, забудется?

— Нет, я так не думал. Я не затем позвал Вас сюда, мастер Джани, чтобы спросить с Вас за божью милость, сошедшую на досточтимую Байдамби, жрицу Плясуньи. Или имя уже изменено?

— Нет, имя прежнее. Если кто-то боится, как бы прихожане не запутались, что она за жрица, белая или пестрая, — так уж поверьте на слово: этого не будет. Ветер есть Ветер, и Байдамби ухватила его.

— Прозвание, должен я признать, подобрано удачно. «Госпожа Видабери».

— А разве мало в прошлом бывало таких «госпож»? Королевские, княжеские беззаконные супруги, дочери, сводные сестры…

— Не случалось лишь, чтобы родная дочь князя Баллуского уходила из рода, принимая вымышленное прозвание.

— Уйти из семьи Дамби было необходимо. Единственный способ не погибнуть с семьею вместе. А может быть, и путь к тому, как эту семью выручить.

— Вы, мастер Джани из Коина, тоже наслушались речей досточтимой Гадарру-Кадели? «Семья гибнет», «семью пора спасать»… На счастье или на горе мое, но я надеюсь не дожить до того часа, когда род князей Баллуских надобно будет спасать от недостатка Жизни. Скорее уж, напротив, всё дело в ее избытке.

— Как сказал бы на моем месте устроитель, имеет место переразвитие одной стихии, стихии Равновесия, в ущерб всем другим.

— Белый храм решил исправить положение, усилив стихию Вольности?

— Решила княжна. Как и досточтимая Кадели в свое время и со своею стихией. Все по-своему делают одно и то же дело: и они, и Вы. И вот что я хотел Вам сказать, господин мой канцлер. Джилл Ларко, обменявши столичный домик на приданое княжны, отлично знает, сколько он должен теперь госпоже Видабери. Мне как белому ходатаю Вы не поверили бы, конечно, скажи я, что храм Плясуньи нимало не притязает этот джилловский долг. Но самого-то уважаемого Ларко Вы знаете. Вам известно, что должать храмам он не любит, а Белому особенно. Потому как расплачиваться приходится не деньгами, а услугами, да такими, что здравым умом заранее и не предугадаешь. Разве Джилл решился бы на сделку с Видабери, если бы не расчислил, что он теперь сможет иметь дело не со всем Белым храмом, а только с этим, с байдамбиным? Хитрый мохноног увидел сию заманчивую возможность и ухватился за нее. Иначе же он нипочем не отдал бы дом вдесятеро дороже настоящей его цены. Вот Вам и доказательство того, что приданое княжны Баллуской ушло не в храм вообще, а во вполне определенный храм. В Видабери. Вот потеха-то: все кругом должны Джиллам, а госпоже Небесного Замка должен сам Джилл!

— Высокородная госпожа княжна вольна распоряжаться своей землею так, как считает за благо. Разумеется, оспаривать ее сделку князь не станет.

— Главное, чтобы Джиллу не сказали, будто за землю, приобретенную им, считайте, за бесценок, он, Джилл, задолжал теперь баллуской казне. Вот это в самом деле было бы последним свинством.

— Будьте осторожнее в выражениях, мастер Джани из Коина. Но такого бесчестия, какое Вы предположили, не случится. Слово баллуского канцлера.

— Благодарю, мой господин. Только это я и желал бы услышать.

Наглость сродни отчаянной храбрости. Что ж, в более спокойные времена она, пожалуй, показалась бы боярину Нальгинарри в чем-то забавной.

— Иное дело, какова будет дальше судьба этого, как Вы сказали, джилловского долга. Как скоро и на какие расходы он будет истрачен.

— Это я, сдается мне, уже знаю. Тут не о трате речь. Не о том, чтобы какие-то деньги прокутить, просадить на развлечения или вроде. Вы же сами знаете: княжне Байдамби сие не свойственно. Деньги пойдут на ее общину. Опять же, не на белую общину вообще, а на общину Видабери. Ибо это будет противовес сразу двум силам. С одной стороны, уже готовой посадской белой гильдии и тому народу, что толчется при ней. В Видабери уже завелось несколько мохноногов, и будет еще больше. Потому как мохноножий белый промысел с людским не сходится. А здесь, на баллуской земле, с мохноногами надобно дружить. С другой стороны — противовес размытому, странному, по-своему страшненькому белому сообществу здешней знати. Есть ведь такие благородные господа, кому неохота идти ни в храмовые воры, беря это слово в широком смысле, ни в светские шуты. Теперь, слава Белой Матушке, тут, в столице, есть третий путь: Небесный Замок. А чтобы держать своих людей, принимать друзей, помогать кому-то, средств нужно много. В том числе и денег. Но они хорошо окупаются, мой господин.

— Опасная затея. Особенно во второй своей части. Теперь, когда всё большее число умников уверовало, будто поддерживать короля и новые его начинания означает угождать Предстоятелю Кладжо…

— …и все больший круг лиц, не жаждя иметь дело с Нареком Диневанским и с досточтимым Кладжо, ищет себе, куда податься, да чтоб еще и Матушку Плясунью не прогневить…

— Одного я не допущу, мастер Джани: чтобы из Видабери сделали оплот строптивцев, доморощенных заговорщиков против короны.

— Так и не будет. У княжны слишком хороший вкус.

— Так не будет, потому что такого нельзя допустить. Не тратьте впустую Вашего красноречия, мастер. Заверяй Вы меня хоть именем самого Предстоятеля Диеррийского, что Видабери основано не ради раскола и смуты, я не стал бы полагаться на Вас и на храм в сем вопросе. Повторяю: подобного я не допущу. Слово Нальгинарри.

— И тут я Ваш сподвижник, надобен я Вам или нет. Что же до белой знати, то я хотел сказать еще вот что: людей, так же никому не нужных, как была княжна, в баллуских благородных и высокородных семьях немало. И отнюдь не все они, как Вы говорите, строптивцы и смутьяны. Вспомнить хоть женщин: сестер и дочек, чьей судьбой некогда было заняться братьям и отцам. Замужних дам, кому приходится искать, как выстоять при муже-смутьяне. Или при муже — непрошеном коронном угоднике… Это беда не одного только Баллу, мой господин. Простите на слове, но когда расходы той или другой казны несут заимодавцы, Джиллы и другие, то это ведет — знаете к чему? К тому, что в Объединении, как в царстве Арандийском, знать превращается в чиновников. Только не государственных, а частных. Кто платит, тот их и нанимает…

— Нет. Я могу понять, откуда взялась такая точка зрения, но она ложна. Деньги в Мэйане никогда не будут иметь того значения, как в царстве. Долги князей и бояр так или иначе обеспечены землею, доходом с земли.

— И получается, что владеть-то землей они владеют, а управляют ею совсем другие личности. Даже если какой-то господин чист от долгов, все равно часто выходит так, что владетель — вроде чиновника при собственном управляющем, хоть надо бы наоборот. Чиновник, нанятый, чтобы в столице радеть о тех мерах, какие ему укажет настоящий хозяин земли. Ежели не тайна, господин канцлер: кто сейчас управляет боярством Нальгинарри?

— Никакой тайны. Мой человек, держатель поместья на моей земле. Он же зять мой, супруг моей дочери.

— И будущий отец Ваших внуков?

— Сие невозможно. Моя дочь недужна от рождения. Паралич.

Коинский ходатай глядит так, будто его ударили. Видят Семеро, не за этим господин Нальгинарри упомянул сейчас о боярышне. Зачем, и сам не знает.

Черные эти восточные глаза много, много чужого горя способны проглотить, не покривясь. Принять с почти что убедительным участием.

— И что, ничего-таки нельзя сделать?

— Такова была воля Целительницы. Наш разговор не об этом, мастер Джани.

— Да. Речь еще об одном прихожанине храма Видабери. О бояриче Макобирри.

— Слушаю.

— Расхожее мнение: белой жрице непременно надобно менять кавалеров, любовников, страмных девиц, и чем больше их, тем лучше. Но, думаю я, в Видабери ничего такого не будет. Никакого распутного притона. Просто досточтимая Байдамби — это очень холодное Небо. И если любит кого-то, то навсегда. Мне кажется, боярич это понял. И решил… Не знаю, я его решениям не толкователь, но, по-моему, Макобирри и Байдамби теперь смогут быть вместе. Так хочется и ему, и ей.

И улыбается. Будто сообщил нечто утешительное для боярского родительского сердца.

— Я не начальник своему сыну в страстях его и склонностях: ни в семейных, ни в беззаконных. Я нимало не берусь осуждать княжну за ее выбор. Как и Вас за то, между кем и кем Вы вздумали играть роль Мичирина, любовного посредника. Тем паче, что связь княжны с Макобирри длится уже десять лет. Столько же, сколько он женат. И брак его до сих пор бездетен. Но если у досточтимой жрицы Байдамби родится дитя и если Мако признает его своим ребенком, — вот тогда Вы, мастер Джани, станете не нужны. Совсем не нужны.

Джани из Коина понял, что означает словечко «совсем» в устах боярина Нальгинарри.

— Угу. Вы дед баллуского княжьего внука, — значит, Вы больше не советник короля.

— А сие было бы губительно для Объединения. Особенно теперь.

Приятно знать, за что тебя убьют. Верно, мастер? То-то Вы перестали кривляться. Смотрите на боярина, как то пристало простолюдину. Будто готовы делом доказать свою полезность и попроситься в боярскую службу.

Нет, мастер. Храмовых ходатаев боярин Нальгинарри к себе не переманивает.

— Но признавать-то не обязательно, да? Умозрительно говоря, у госпожи из Небесного Замка может ведь быть и другой любовник? Возьмем к примеру умбинского княжича Даррибула. Он, как думают многие, находится в безвестном отсутствии. А сам между тем тайно пробирается в Ви-Баллу, в дом Видабери, ибо знает, что оттуда выдачи нет. У Дарри Умбинского, сказать по секрету, к госпоже Видабери давняя страсть…

— О Даррибуле надо будет подумать. Недоставало еще, чтобы он в самом деле объявился здесь и самолично принял участие в ваших играх.

— Не думаю, что они ему придутся не по нраву. Поэт все-таки… И раз уж мы с Вами, господин канцлер, заговорили про то, кто нужен и кто не нужен, — не проясните ли Вы мне заодно еще один вопрос?

— Который?

— Про Канари. И про Смрадного Джу.

— Не спроси Вы об этом, мастер Джани, я усомнился бы, что имею дело с посланцем Коинского храма. Вот мой Вам ответ. Я стою за то, что малая кровь лучше большой крови: сие правило я считаю верным для всех случаев. Я следовал ему и в этот раз. Девицу пришлось устранить, чтобы не последовало новой и окончательной ссоры между князем и княжичем. Слишком легко вообразить, что началось бы, если бы Дагубул с шумом уехал из дворца. Тут же нашлось бы множество его сторонников. Князь Атту-Варра мил далеко не всем своим союзникам-боярам. Значит, мятеж. Король Кайдил чувствует себя не в праве не вмешаться. Война внутри Объединения. И каков бы ни был ее исход, княжества Баллу после нее не останется. А значит, не будет и Мэйана.

— А Вы не опасались, что девица умрет, а ссора все равно грянет? Как раз из-за убийства и грянет?

— Не опасаться было бы дуростью с моей стороны. Но обстоятельства совпали так, что подозрения падали слишком на многих. Князь был не первым, кого обвинял Дагубул.

— Ясно. Все дело в Медном Тазе. А почему именно Джа?

— Если некто одержим жаждой мести, да к тому же нетверд в уме, то рано или поздно он все равно пойдет на смертоубийство. Если можно не умножать числа убийц, то почему бы так и не поступить? Джа легко дал убедить себя, что худшим горем для обидчика его, князя Баллуского, будет гибель подружки княжича.

— Второй малой кровью марались тоже не Ваши люди. Ваши только присматривали. Так?

— Мною был нанят ларбарский головорез Вари по прозвищу Вингарец. Вам он, полагаю я, хорошо известен. Этот человек не безумен и не глуп: он понял, что мое задание будет последним из наемных убийств, совершенных им и его шайкой в Мэйане. Сейчас эти люди должны быть уже далеко в море. Если возможно очистить Объединение еще от одной мерзости, пусть невеликой, отчего же не сделать этого?

— И опять без кровопролития, даже без законного суда. Вы выдающийся человек, господин канцлер. Просто-таки подвижник Жизни.

— Иного мне и не остается, коль скоро Творец, Не Имеющий Обличия, избрал местом для главного своего святилища землю Баллу.

— А скажите: княжича Дагубула в Ви-Умбин отправили тоже Вы?

— Я слышал, первому мысль воспользоваться старым чародейским ходом пришла как раз Вам, мастер Джани.

— Но Талипатте-то отдали приказ Вы?

— Я. Князь мой Атту-Варра оставил сына вместо себя править княжеством. Лучшего повода для начала мятежа трудно и желать. Я слишком хорошо мог вообразить, как по возвращении из Лэраби княжий поезд у столичной заставы останавливают вооруженные люди в масках и заявляют: пускать не велено! Приказ Светлого Князя Дагубула Баллуского! И даже знаю, кто именно возглавил бы этих людей.

— Еще бы. Боярич Макобирри Нальгинарри, лучший друг Дагубула.

— Увы.

— Ну, кажется, теперь за боярича можно не бояться. Он себе нашел новое занятие, с высокородным Дагубулом не связанное. В Видабери.

Мастер Джани из Коина, избавитель державы Баллуской. Ибо не кто иной, как он, ввел боярича Макобирри в Небесный Замок. Скромно опускает глаза, не требуя заслуженной награды.

— Хорошо, коли так, — медленно произносит канцлер.

Будет Вам награда. Та самая Жизнь, о коей нынче столько толковали. Поразмыслите хорошенько, мастер Джани, как Вам теперь этой жизнью распорядиться.

Высокородный Ланиранга, господин Джалбери, шагает по коридору королевского замка. В кулаке его стиснуты несколько листов бумаги, скатанных трубою.

— Вот вы где? Полюбуйтесь, что за пакость!

Это господин Джалбери вошел в комнату будущей королевны. Там сидит и секретный королевский советник Нарек. На столе перед ним и госпожою Лэйгари разложены чертежи: какие-то крепости, городские укрепления, мэйанские и заморские.

Звучный голос Джалбери полон гнева:

— Из Мичирина сделали шута, влюбленного олуха. Новое действо? Слезливая чушь! И все эти чудеса базарные, Бенговы сокровища… Псоглавцы поют человечьим голосом… «Пожиратель разумной твари попирает воздух пятой. Плещет грозными крылами…» Если у них этот людоед по воздуху ногами бежит, так на кой ему крылья? Драться ими, что ли, раз они у него «грозные»? Бред, да и только!

Нарек Диневанский подымает глаза от чертежей:

— Вы полагаете, правда звучала бы лучше?

— Правда? Правда в том, что Мичирин правил Диневаном, а в чем-то и всем Объединением. Чего стоила бы вся наша государственная мысль без его «Двурушника»? «Между долгом и любовью сердце надвое разделю»… Сроду не делил он себя надвое, наоборот! Ежели бы не Диневан как часть Объединения, — да на что Мичирину нужна была бы царевна?! А его представляют мальчишкой, искателем приключений. Мичирин был одним на целый Мэйан человеком, кого слушали все. И князья, и жрецы. Уже тогда, сто лет назад, он стоял за единство властей. И поэтом сделался, чтобы лучше быть слышимым. Но даже про это в действе — ни слова!

Джалбери бросает на стол смятые бумажные листы.

Нарек спокойно молвит:

— Так называемое мэйанское многовластие худо не тем, что князей шесть, а храмов семь. В конце концов, тринадцать — это не так уж много. Беда в ином: занятие мест во власти, как его назначает наш закон, определяется мерками, внешними по отношению ко властным задачам: происхождением в случае князей и бояр, милостью Семерых в случае жрецов. И то, и другое, — и знатность, и божье избранничество, — как таковые забирают себе слишком много человеческих сил и времени, чтобы обладающий ими мог уделять достаточно внимания чему-то помимо собственной своей особы. Следовательно, власть у нас устроена так, что те, кто имеет на власть законное право, править не могут, а те, кто может, состоят при них советниками, сподвижниками, любимцами и друзьями. И перед каждым из этих лиц, помимо насущно данного приложения их дарований, открыты еще по меньшей мере несколько возможностей, куда податься в случае провала. Из дворца во храм, из храма во дворец, из одного княжества в другое… Балаганные действа прекрасно воспитывают в мэйанах такой образ мысли. Ибо на помосте Сподвижник то и дело оборачивается Героем, Герой — Праведником… И никто не спросит с него во праведном его звании за то, чего он не доделал на героическом поприще. Такова почва, на коей разрастается безответственность. Ибо советами в духе мичириновых любой мыслящий государственный муж может попеременно радовать то одного, то другого правителя, нигде и ни за что не отвечая собственной головою. А сие есть рабство во много раз тягчайшее, нежели рабство царских чиновников в Аранде. Ибо наши государственные мужи твердо знают, что ежели и будут когда-то кем-то казнены, то наверняка не за то, за что бы следовало. Отвечать перед Семерыми за прегрешения, в полной мере ведомые лишь им, богам, — прекрасно! Но законности мирской это не только не прибавляет, но напротив, разлагает ее. Поступить, как в царстве, назначив каждому его ранг, то есть меру его личной ответственности за дела государства, мы не можем. И не сможем до тех пор, пока почти каждый мэйанин, даже самый честный, уверен, что помогать другому исполнять его долг достойнее, чем возиться с собственным долгом. Не зря в Аранде говорят: оборони нас бог от мэйанской помощи… Стало быть, следует искать другой путь.

Говорится все это, конечно, не для высокородного господина: Джалбери доводы Нарека слыхивал уже не раз. А вот госпожа Лэйгари слушает со вниманием.

— Ну, а с этой-то писаниной что будем делать? — указывает Джалбери на листы с «Действом о Мичирине».

— Не позволим себе отвлекаться на пустяки. Благородный Уратранна пристроил в княжий театр свое сочинение — и довольно. Искать в его стихах гражданственного смысла так же нелепо, как и во всем, что пишется нынче на мэйанском языке. Будь то стихи, посадские повести, богословские проповеди или княжьи законы. Если Вам, Ланиранга, угодно оценивать балаганные действа с точки зрения государственной пользы, то постройте сначала такое государство, где эта польза будет хоть сколько-то очевидна. То же я скажу и о нашумевшем недавно случае с княжескими подарками в Умбин. Зачарованные фигурки, способные, якобы, укрепить или сокрушить любую власть? Надобно выстроить сперва, что укреплять или что сокрушать. А уж тогда и я, пожалуй, подамся в горы Дибульские и на дно морское за волшебными штучками.

Королевна глядит на господина Джалбери:

— Да и вообще: на помосте ведь играют о том, чего не бывает в жизни.

Нарек кивает:

— О том же, что бывает, играют в жизни. Итак, вернемся к Вашей роли, Лэйгари.

Глава 34. Возвращение посольства

Итак, шестого числа двенадцать кораблей с дарами князя Баллуского Атту-Варры князю Умбинскому Джабирри отплыли из княжеской столицы вниз по Юину. Тринадцатою за ними шла ладья капитана Абукко. Как и было договорено, Абукко взял к себе на борт Джабарая с Канари, а также девицу Вирри. Благородный Эйджен, Пинги и Динни с Луттой плыли на главном посольском корабле. На другом — Кеаро и бывший стихоплет Байджи с женой, дочкой и обезьяной Тари. На семи кораблях, по две на каждой, ехали лошади, заботливо устроенные в особых станках.

В Ларбаре Кеаро и Байджи с семейством сошли на берег. Дома у себя Кеаро нашел батюшку беседующим с бородатым человеком каторжного вида: это, как мой читатель уже догадался, был умбинский мятежник Тулунга Гианьян. Барышня Лалаи, заверил его Кеаро, оставила в сердце моем неизгладимый след.

На море корабли застигла буря. Лошади сильно волновались, несколько часов кроме их ржания да ругани моряков ничего нельзя было разобрать в сплошном гуле ветра и волн. А когда непогода утихла, то оказалось, что Джабарай и Канари каким-то загадочным образом очутились на одной из посольских ладей. Две же другие, те, что заняты были джилловским грузом, равно как и ладья Абукко, куда-то исчезли: должно быть, сбились с курса.

В остальном плавание прошло благополучно.

Посла княгини Атту-Ванери и его спутников с почетом приняли в умбинском кремле. Благородный Эйджен вручил государыне ларец с «паломниками». Та лишь взглянула на пеструю храмовую печать и повелела Тукки спрятать ларчик.

В награду за успешно выполненное поручение княгини Ревандра получил отличную боевую лошадь (одну из тех, которых сам же он выбирал в Лэраби), полный набор вооружения, а также — и это главное — место рядового в княжьей сотне. Хутор Джабарай был выкуплен у помещика Ревандры-старшего и пожалован переводом из разряда податной земли в разряд земельного держания. Таким образом, старая матушка Таннара стала госпожой, а сам он — благородным господином Джабараем! Вместе с новым званием ему дали и казенную должность: смотрителя княжеского рудника Нутакко, что в горном гевурском крае. Будущей весной благородному Таннару, господину Джабараю, надлежит явиться туда и приступить к исполнению обязанностей, осенью же и зимой заняться подготовкой к будущей службе: выучиться как следует грамоте, основам горного дела, а также расположить к себе новопожалованного боярина Гевурского.

Еще не опомнившись от потрясения, Джабарай все-таки спросил у Тукки: не знает ли она, в чем тайна «паломников»?

— Есть на Столпе Земном такое место, где нету Равновесия. Совсем нет, отсутствует эта стихия! Такие места есть и для Земли, и для Воды, и для Огня, Ветра, Мудрости, Смерти — в общем, для каждой из стихий. Так вот: место без Равновесия — оно в Ви-Баллу, близ нового княжеского балагана. Надежно закрыто и постройками, и молитвами жреческими, чтобы никакая живая тварь туда не забрела.

— Да, помню! Закуток между театром и уборной…

— А «паломники» — ключ, которым открывается это место. Если расставить их по квадрату, по четырем сторонам закутка, то все четыре стены откроются. А там, за стенами, сейчас кое-что хранится. Очень-очень важное. Такое, что многих досточтимых искушало бы, не будь надежно заперто.

— Что же?

Княгинина забавница Тукки, увечная боярышня Джалбери, не ответила Джабараю на этот его вопрос. Но через несколько дней прислала ему книгу с картинками: «Поход за Дисками».

Ибо что же еще могло бы храниться в месте, где нет Равновесия, если не Дибульские Диски! Те самые, на коих начертаны молитвы, могущие спасти Столп Земной от погибели. Когда твари живые достигнут должной праведности — или когда мировая погибель станет угрожающе близка — Диски будут извлечены и молитвы прочитаны. Пока же пусть себе хранятся в надежном закутке. А ключ от закутка спрячет у себя государыня Умбинская Атту-Ванери.

А чего бы еще хотели Вы, любезный читатель? Герои приключенческой повести, желают они того или нет, осознанно или бессознательно, всегда занимаются именно тем, что спасают от разрушения свой мир. Наш с вами Столп Земной!

Радостной была встреча благородного Эйджена с супругою. Брюхо ее за последний месяц еще подросло: самый молодой господин Ревандра, дайте-то Семеро, живет благополучно, зримый лишь Не Имеющему Обличия. Вместе с брюхом увеличились и долги семейства Ревандра, да что с того? Ведь госпожа, заняв денег в храме Старца и купив в Училище чарки для волшебной связи, наняв кормчего Абукко следить за господином Ревандрой, движима была одною лишь заботой о семейном своем счастии. Кто осудит ее за это?

Зато в дому у благородного Эйджена появился теперь частый и знатный гость: Дагубул, княжич Баллуский. Во дворе он мог бы заметить увечную бабу в платке, несшую что-то во флигель, где обитает ревандрин брат Джабарай, — но нет, княжич ее не заметил.

Лешачихе Пинги до самой зимы не давали вздохнуть в Училище: все осаждали ее вопросами о баллуской столице, о тамошних диковинках, о новых изысканиях шарлатана Талипатты. А еще к ней в скором времени явился человек в черном облачении: ходатай мардийского храма Владыки Гибели желал получить список стихов новейшего баллуского действа.

А через неполный месяц, в праздник Старца, город Ви-Умбин праздновал сразу две свадьбы. Князь Джабирри сочетался браком с камбурранской княжною Такунаэнн — и не было никогда в Объединенном королевстве Мэйане пары более блистательной. А мохноног Джилл Ньена выдал беззаконную дочку свою Диннитин за Лутту, управляющего имения Видабери Баллуского. Кстати, крыса Динни нашлась: она сбежала от хозяйки в Ви-Умбине и мирно пряталась себе в динниной норке на посаде. Папаша Ньена поначалу ворчал насчет темного происхождения будущего зятя — но потом закатил такую свадебную гулянку, какой не видывал дом Джиллов со времен своего основания. Долго еще умбинские обыватели считали да сравнивали, чей брачный пир был роскошнее и богаче: у князя Джабирри или у мохноножки Динни. Пусть из высокородных господ, коих с князем пировало двенадцать дюжин, к Динни зашел с поздравлениями один лишь княжич Булле — зато белых мастеров, посадских жуликов всяческого разбора, у Динни гостило несчетно, у князя же побывали лишь … Но нет, об этих именах мы умолчим.

Надо сказать, что на свадьбу Динни княжич Дагубул явился не один, а с дамой. Верен оказался расчет княгини Атту-Ванери: не провел Булле в Ви-Умбине и нескольких дней, как уже нашел себе новую подругу. Самую рыжую и веснушчатую, самую прекрасную из обитательниц улицы Собачьей, что на ви-умбинском посаде. Главное, что союз их оказалась пылок и весел. Что же до благородного происхождения — то это ведь, право, сущая мелочь! Отчего бы и на Собачьей улице не жить тайно дочери кого-то из недавно еще опальных, но теперь прощенных князем умбинских бояр?

Не пройдет и года, как Дагубул Баллуский назовет эту девушку своей супругой. В Новогодие 588 года король Кайдил созовет съезд князей и Предстоятелей и объявит о своем замысле: придать новую силу старым законам Объединения, отбросить всё отжившее, принять назревшие нововведения. И начнется эпоха, известная нам теперь как время Великих Перемен или как пора Второго Объединения. Диневанец Нарек будет уже вполне открыто выступать как советник короля. И тому же весеннему съезду король и королева представят трех своих детей: дочь и двух сыновей. Вскоре после съезда при дружественной помощи царя Аранды из княжества Миджир изгонят самозванца, и на престол взойдет родич миджирского княжеского дома, Дагубул Баллуский. А жена его, умбинская рыжеволосая красотка, войдет в историю Мэйана как княгиня Апумба Миджирская. А еще через два года королевна Лэйгари сочетается браком с арандийским царевичем. И союз этот принесет большое благо двум державам — и еще больше горя самим молодым супругам и ближним их людям.

Сочинения устроителя Байджи займут почетное место в ряду пыльных томов отечественной театральной поэзии. Что же до стихов и прозы Уратранны, то их ждет судьба более хлопотливая: кочевать из одной затрепанной рукописи в другую, расходиться первыми печатными изданиями, разлетаться общедоступными тетрадками, войти в курс школьного образования — и так вплоть до наших с Вами дней.

Что же станется с нашими белыми знакомцами — княжною Байдамби, приятелем ее Мако, мастером Джани Парамелло? Их судьба — ветер и память им — небо, как сказано в какой-то книге конца шестого века Объединения. Да простит читатель нас, сочинителей, за то, что мы в нашей повести дали Джани из Коина пропеть будто бы от своего лица некоторые песни Видаджани Коинского. Как известно, в год, описываемый нами, Видаджани был если и жив еще, то стар и хвор. Но дозволительна же и нам в наших повестях известная вольность!

На сем позвольте закончить.

На Главную

Начало раздела

Как была написана эта повесть

[1] Беседа, как уже догадался мой читатель, шла по-арандийски. В переводе она звучала бы так:

« — Закона и Любви золотым моим гостям!

— И тебе Благого Закона и Любви, добрый гостеприимец! Хотел бы я знать: каков твой ранг, о золотой мой?

— Ранг у грязного осьминога — теневой одиннадцатый в палате Музыки и Обрядов. А у тебя, мой золотой?

— Ранга не имею. Я ведь мэйанский житель!

— Думаю, оно и к лучшему.»

Повесть о «Пяти паломниках»

Действующие лица

Посольство княгини Умбинской, направленное ею к брату, князю Атту-Варре Баллускому, летом 587 года Объединения

Обитатели города Ви-Умбина

Лица, встреченные послами в городе Ларбаре и в плавании от Ларбара до Ви-Баллу

Обитатели и гости города Ви-Баллу

Лица вне действия

Надрибул

Глава 1. Супруга княжьего посла

Глава 7. Княжий прием, или Песня о Медном Тазе

Главы вне действия

Пусть не лучше и не хуже

Глава 29. Следствие завершается

Мир и покой, счастья вечного страна –