Предисловие Каэру Каби к «Повестям Пекарской улицы»

 

 

Увидела я ее впервые осенью 586 года. Она сидела посреди Змеиного луга в траве и плакала. Горькими слезами. И на вопросы отвечать отказывалась.

От мардийской воды, правда, не отказалась. А у меня с собой была фляжка. Я до тех пор ни разу не видала, чтобы мардийскую воду лили на платок и прикладывали к глазам. Еще немного, и моя зареванная барышня готова была подняться, дойти хотя бы до бревнышка.

Мало ли что могло стрястись. Обворовали? Обидели? Одежка на ней в порядке, если не считать травяной трухи на коленках. Темно-синие штаны, синяя вышитая по вороту рубаха, полосатая безрукавка. И в растрепанной косе полно репейника. Оружия нет. И пояса нет, кошельку висеть было бы негде. Только узелок с вязаньем и спицами.

При такой масти, как у нее, реветь никак нельзя: красным наливаются не только глаза, а все лицо по самые уши. Ладно. Захочет человек — сам скажет, что произошло. Вот только Владыкиной воды глотнет, отдышится немного и щеки оботрет. Сперва платочком, а после рукавом.

— Он не погиб! Правда же? Правда, он вернется?

Снова слезы. Слов не разобрать. Еще глоток из мардийской фляжки. Мало ли кто мог пропасть и не возвращаться! Спросите лучше: много ли в нашем городе таких, у кого никто из близких не уезжал, не исчезал без вести?

— Золотая Борода, наконец выговаривает она.

Вот оно в чем дело-то. Она слушала повесть в читальне за мостом. Из жизни знаменитого пирата. Как и положено, чтец замолк в самый напряженный миг: Золотая Борода заперт в подземелье, враг наступает, лучший друг предал из самых добрых побуждений… И сколько медяков ни сулили слушатели, чтец Юрари только руками разводил. Не знает он, что дальше! Не написали еще.

Впрочем, сочинитель и сам, говорят, исчез. Куда-то уехал, не поладив со Змеинолужским храмом.

Как же Золотая Борода может не вернуться? — спрашиваю я. Он же герой книжки. Как мы решим, как напишем, так и будет. Он спасся. Жрица Гадарру подоспела с отрядом и всех врагов перебили. Или у врагов оказался толковый предводитель, с ним удалось договориться, а сокровища поделили пополам. Или Золотая Борода вовремя увидал на стене лабиринта некий знак, шагнул туда, а там оказался чародейский проход. И вышагнул он в городе Ви-Умбине, прямо из стены кабака, что за Змеиным Лугом…

— Так не интересно. Разве мы сочиним, как было на самом деле?

На самом деле, продолжаю я, у Золотой Бороды не было причин погибать. Сборы повесть делала прекрасные. Не похоже, чтобы герой надоел рассказчику: наоборот, он от главы к главе делался только краше. И я не верю, что сочинитель получил на востоке столь выгодное место, чтобы соблазниться насовсем забросить писчий тростник.

— Хороших героев всегда убивают, не когда время подошло. А когда их всего жальче. Иначе кто в читальни бы ходил?

И так мы спорили до самых сумерек. А когда двинулись по домам, то договорились встретиться завтра на том же бревне.

Она сказала, что зовут ее Упилли.

 

Около шести сотен лет прошло с памятного дня, когда посреди ви-умбинского посада, на пустыре, расчищенном под новостройку, приземлился летучий змей. Училищные богословы до сих пор спорят, какой он был породы. Ясно, что не дракон, но все равно большой и с крыльями. Присел отдохнуть, посидел-посидел, да и уснул. Пока горожане соображали, как оказать ему сопротивление, готовили девиц для приманки и змееборцев на бой, змей проснулся и улетел. А пустырь не стали застраивать.

Так и оставили — под городские сходки и гулянья. Змеиным лугом назвали.

Вдоль и поперек Змеиного луга валяются старые бревна. Одни рассыпаются в труху, другие появляются на их месте, откуда — посадскому летописцу не известно. Знаю только, что есть на посаде обычай: что не решаются сказать дома, в казенном месте, в кабаке, то говорят на Змеином.

Здесь решаются неотложные вопросы. Составляются договоры. Посадские красотки выслушивают признания. А бывает, и посадские стражники. Стихи и кляузы составляются прямо тут, на лугу, на вощанке, упертой в колено. Уроки учатся. И преподаются — наглядные уроки посадской житейской премудрости.

Кое-то пишет на самих бревнах. Жду Джелли, значится на стволе, где мы с Упилли договорились встретиться. Ножиком по серой коре. Третий час. А она не идет, подлюка. Остается надеяться, что Упилли не последует джеллиному примеру. Чуть левее: Продам самострел. С зарядами, новый, недорого.  Куда обратиться, выскоблено, зато внизу приписка: арандийский шпиён.

Гуду свенья обаротень, сообщает какой-то умник.

Упилли пришла. И мы с нею опять проболтали до заката. Но разошлись не раньше, чем на самом толстом бревне изобразили здоровенными буквами: Золотая Борода жив. Он еще вернется.

 

Так и повелось: раза два, три в месяц мы с Упилли гуляем. Когда просто сидим, когда мардийскую склянку делим на двоих. А когда и найановскую, под сухарики с сыром и соленые кабачки.

Друг мой Байджи спрашивает меня: что за подружку я себе нашла?

Она дочка пекаря Вели. Того самого, у кого лавочка на углу Пекарской улицы. Матери почти не помнит. Родилась не в Ви-Умбине, а на севере: в каторжных гевурских краях.

Вели попал в Гевур при старом князе Вонго. После того, как наше войско освободило залармейские предгорья, туда, на железные и медные рудники, понадобилось множество народа. Тогда-то и было объявлено, что лицам, отработавшим на руднике столько-то лет, прощаются все долги. Можно представить, каково пришлось Джиллам, главному источнику тогдашних ссуд! Но в целом начинание встретило поддержку в народе. Многие посадские купцы, мастера, грамотеи, чуть ли не маги записывались в рудокопы. Большая их часть никуда не поехала, конечно, а ограничилась взятками рудничной управе, на что и был основной расчет. Кто-то выслал вместо себя замену: заодно Ви-Умбин избавился от наиболее запойных и бесполезных горожан. А Вели поехал сам. И десять лет честно отработал на рудниках. Вернулся в начале 570-х, то есть уже при князе Джагалли.

Уезжал — удалой посадский обормот. Вернулся иссохший, черный, без денег и почти без лёгких, зато с большими связями и с дитём. Поосмотрелся в городе и вскоре стал торговать хлебом и сластями на Пекарской улице. На какие деньги купил он домик с печью и всем припасом, не говорил. Видно, за десять лет не только долги отработал, но и перед отечеством заслужил кое-что.

Чья дочка у него, он тоже не говорил. Была какая-то история там, на севере. То ли с чужой охранничьей женой, то ли с каторжанкой. А может, и с хозяюшкой ближнего немирного хуторка.

Уезжая на юг, Вели забрал дитё с собою. Вырастил ее один. На посаде не женился. Вообще жил он скромно, хотя дом его, по упиллиным словам, был всегда открыт для разных знакомых. В том числе и для родни сосланных в Гевур злодеев и бунтовщиков. А также для бывших каторжан и гевурских вояк, решивших начать на посаде новую жизнь.

Посмотришь на все это — и поверишь, будто в самом деле существует тайный союз вольных рудокопов, связанный и с Камбурраном, и с карлами, и со всем горным Гиджиригаром. И Вели в том союзе — не последнее лицо.

Упилли ведет хозяйство. Умеет шить и вязать. Ну, и конечно, знает все, что связано с тестом, хлебом, печеньями и булочками. Помогает старому Вели у печи, а вечерами шастает по городу. В основном, по читальням и тем местам, где играет музыка и поют.

Сама она не поет и не танцует. Зато хорошо разбирается в посадских повестях. За последние года четыре она их прослушала все, а многие — и по несколько раз. Помнит наизусть немало стихов Мичирина и Дарри, но несравнимо больше кабацких песенок, которые у нас почему-то называют ларбарскими. И еще больше сплетен и разных историй про приключенцев, упырей и оборотней. В случае чего могла бы зарабатывать на жизнь одними россказнями. А ведь она умеет и читать, и писать — немного. Голос у нее громкий, выговор отчетливый. Подучилась бы, могла бы в тех же читальнях выступать.

А если еще освоить дибульский, да прочесть Халлу-Банги…

— И поехать в город Марди. К черным жрецам.

— По стопам жрицы Гадарру?

— Ты, Каэру, не понимаешь. Гадарру — та была красавица. Любила, ее  любили. Да, добром это не кончилось, с ее-то обетом целомудрия. Ну и что? Ей было, из чего выбирать. А тут, когда знаешь, что все равно, хоть по обету, хоть без обета, все равно ничего не будет, никогда, ни с кем… Никогда, Каэру, ты понимаешь это?

— Но почему, Упилли?

Потому что — сама посмотри. Потому что ей, Упилли, уже двадцать лет, а у нее никого еще не было из парней. Ни разу! Это же — смех! Девчонки, ее ровесницы, уже или при мужьях, при детях, или, по крайней мере, вовсю гуляют с парнями. А она…

Уродина. Древленский поясок на ней не сходится. Толстуха. На всем посаде нет такого кавалера, чтобы она у него на коленях могла усесться. Или хотя бы за спиной у него спрятаться…

— А ты уверена, Улли, что ихний брат так уж жаждет, чтоб у него за спиною прятались? Может, наоборот, кто-то был бы рад спрятаться за тебя?

Вот-вот. Сколько она себя помнит, за нее вечно кто-то прячется. Подбежит на улице, схватит руками сзади за локти, высунется из-за плеча, поглядит, далеко ли погоня, и дёрнет дальше. Сначала дети, когда в салочки играли, причем ее играть никто не принимал. А теперь и взрослая посадская молодежь обоего пола. Бегают, ржут, визжат. И друг друга окликают: эй, Джа, ты чего, с ума сошел — с толстухой Улли связался?

Ее на посаде лет пятнадцать уже, как дразнят умблом. Улли синее умбло. Потому что поперек себя шире и ходит в синем. Самый каторжанский цвет, как говорит батюшка Вели.

А синее она нарочно носит. Назло.

— А если не в синем дело? А в том, что глаз востёр?

И это тоже. Стоит выйти за порог, кто-нибудь из уличных ребят непременно руки вытянет вперед и глаза закатит. Это они так неупокойных мертвецов показывают.

А Улли действительно видит иногда кого-то, кого другие не замечают. Или говорят, что не замечают.

Давно, еще лет в тринадцать, она видела, как покойный князь Вонго по Мудрёной улице вниз бежал с котелком воды в руках. А никто из прохожих даже не оглянулся. И потом еще несколько раз она встречала на улице кого-то, кто давно умер.

Ей никто не верит, кроме досточтимого Гамурры. Он говорит, такое возможно: обостренное чутье на неупокойных. Правда, проявляется обычно у жрецов Владыки и тех, кто несет его обет. Но иногда и у обычных людей, особенно же у старых девок.

— Про что я тебе и говорю, Каэру.

А досточтимый Кубиллин из храма в Гончарах — тот посоветовал в Училище Премудрой сходить, к высокоученому Токи. Авось вылечит.

Папаша Вели, слава Семерым, к Будаи-Токи в Безумный Дом дочку не водил. Он вообще считает, что в семью — как в землю, всегда успеется. Замужем бы не пропасть...

Но ведь знакомых у Упилли среди посадских любителей чтива не меньше, чем у Вели — гевурских каторжан. И не может быть, чтобы никто на нее не завидовал. Правда, по уллиному виду не поймешь, как это выразить, чтоб она поняла. Притиснуть в темном уголку? Стихи послать? Неинтересно. Теми же повестями затаскано-перетаскано. Совершить подвиг? Так подвиг выдумать еще надо. А ребята из читальни — те больше слушают, а сами не сочиняют.

 

Слушай-ка, Каэру, спросила она меня однажды. Это правда, что песня про «Огненный шар» — твоя?

Ну да, говорю. По крайней мере, одна из песенок на этот напев. Та, где кавалер барышню звать к себе не хочет. А она за это грозится сжечь дотла город Ларбар, который вовсе ни в чем не виноват.

— А правда, что это все — оттого, что ты… Что ты любила Дарри-Насмешника, а он тебя отвергнул?

— Правда.

— А правда, что ты… Ну, как это… Ну, словом, что ты с ним жила, как жена с мужем, только незаконная? Или это тайна?

И опять же пришлось ответить, как есть. Жить не жила. Обмирала по нем, это да. Лет десять. Дружила? Даррина дружба не про таких, как я. Тем более даррина свобода.

Скажем так: я ходила к нему в гости. Нечасто. Недолго. Насколько хватало его насмешничьей милости. Или совести. Ну, а отчасти еще и моей собственной дури.

— А что было сначала, что потом?

— Ну, ты и спросишь, Улли. Попеременно, разумеется. То дурь, то милость, то припадки честности, то снова дурь. Как же иначе?

А потом он уехал и пропал. Так что, видимо, следует сказать, что он-таки отверг меня, как ты выражаешься. Сделал лучшее, что было в его власти. Делать из этого тайну на ви-умбинском посаде — задача неблагодарная.

Еще вопросы?

— Он вернется. Раз уехал — значит, вернется. Потому что отвергнуть кого-то насовсем можно только если находишься тут же, вблизи. И время от времени подтверждаешь: так, мол, и так.

Все это, оказывается, было только предисловие. Ибо вопросов у Упилли больше не было, кроме одного: можно ли ей теперь про свое рассказать?

Есть на посаде один человек. Она… Ну, словом, понравился он ей. Она влюбилась. Лет шесть назад. А он…

Он не то что не привечает ее, нет. Еще бы он ее такую привечал. Он ее даже гнать не стал бы.

В лучшем случае он ее просто не заметит. В худшем — заметит и решит, что не заметил.

Он никогда не будет с нею. Тут даже и думать нечего. У него невеста, да и вообще не в этом дело. Он — понимаешь ли ты? — он одним своим видом, одним взглядом перечеркивает само ее, Упилли, существование.

Напрочь. Навсегда.

Да понимаю я, куда ж я денусь. Сказано же про мэйан, что три вещи они способны найти везде, в любом из углов населенного мира: заварку на чай, лоскуток на заплатку, и — в кого неудачно влюбиться. 

И кто же он? Благородный господин? Жрец? Кудесник?

— Хуже. Гораздо хуже. Приличный посадский молодой человек. Сын батюшкиного приятеля.

Да уж. Нам бы ваши беды с вашими молодыми людьми, сказал бы тот, кому милее пожилые древлени. Или гоблины средних лет.

Я попробовала спросить, чем же дело так безнадежно. Невеста есть — стало быть, жены нет. Семья богатая? Мог бы папаша Вели заслать сватов к старому товарищу? Насколько я представляю, приданое Упилли было бы дано, и немалое. Тростником и вощанкой я бы такое лет десять собирала.

— Сватов? Избавьте Семеро. Если уж до такого дойдет, то батюшка найдет для меня какого-нибудь вольного каторжника.

— Но почему?

Я не услышала внятных объяснений. Только поняла, что у приятеля старого Вели дом поблизости, на Мещанской. Упилли даже имени своего героя не хотела произнести вслух.

Пришлось учинить небольшое собственное расследование. Джани Найан взял это дело на себя. Он, дескать, школяр, правовед, ему необходимо совершенствоваться в искусстве сыска. Ведь одно дело — поручения наставника: проследить, расспросить... Это Джани в общем уже умеет. Но совсем другое — самому определить задачу, разработать план поисков.

Будучи на посаде, Джани разузнал: есть у купца Бауда сын Караджан. Тридцати лет с хвостиком. Занимается тем, что помогает отцу в торговых делах. Водит ладьи по Лармеи до Гевура и обратно, а иногда и до Камбуррана. Не женат. Хотя, как заметил Джани, к этому месту потребуется примечание, даже два.

Вырос Караджан на посаде. Хотя батюшка его, Куллобул, был в числе доверенных лиц старого князя Вонго, воспитывался младший Бауд не при княжьей школе, а дома.

Джани предпринял сбор свидетельств. И вот что выяснил.

Как известно, в пору караджанова детства место уличного ребячьего вожака прочно занимал Джалга, сын Надугала Найана, будущий джанин батюшка. Так вот, Караджан в те поры отличился: из всех посадских ребят он ни разу не попытался не признать Джалгу за главного. И ни разу не попросился к нему в компанию: один из всего посада.

Надо ли удивляться, что потом, когда пришлось встретиться, они с Джалгой встретились, как лучшие друзья? По джаниным словам, Джалга до сих пор отзывается о Караджане с большим уважением. Что для Найана-старшего вообще-то большая редкость.

В свои тридцать с небольшим Караджан выглядит куда лучше, чем тот же Джалга. Ибо почти не пьет и раз в два месяца выходит в плавание по реке. Пайрана у него на двадцать гребцов. На стоянках Караджан торгует батюшкиным товаром, а в пути и с кормилом управляется. И мне не хочется представлять, какими глазами его ладью провожает Джалга, бывший моряк.

Многое, очень многое можно узнать о гражданах ви-умбинского посада, пролистав тетрадь с записью посетителей училищного книгохранилища за пятьсот семидесятые года. Образован Караджан Бауд получше многих посадских. Учился на правоведа. Книг по кудесничеству не читал. Ни разу! Даже сугубо просветительских. Описаний ирра-дибульских древностей тоже не разыскивал. Зато изучил навигацкое руководство, свод законов Умбина, королевское законодательство. Наставление языку гиджиригарскому. Летописи времен Объединения и позже. Мичиринов «Двурушник». Жизнеописание Джилла Джилла.

И даже записки купца Джалмарида Вингского Караджан читал не из-под полы, в самодельном и якобы полном мэйанском переводе, а как честный школяр, в сокращенном училищном. Видно, интересовался больше хозяйственной их частью, а не той, где про путешествия, про Гадарру и Золотую Бороду.

Нельзя сказать, чтобы Караджан принадлежал к той породе, что с ходу привлекает внимание бабского пола, — продолжал Джани тоном училищного ритора. Перед нами молодой человек, обладающий, бесспорно, надлежащими достоинствами, и в то же время лишенный — как бы это сказать? — недостатков, позволяющих покорять слабые человечьи сердца. Не сволочь он, проще говоря. Не любезник, не грубиян. Не балагур и не томный воздыхатель. Скорее, в нем можно усмотреть… О чем это я, дорогие коллеги? Ах, ну да. Усмотреть пример того самого мэйанского равновесия, приметы которого всем нам так хотелось бы почаще встречать.

Если сложить вместе Джалгу и, например, господина Нангли, а потом отбросить все лишнее (затасканное высокомерие одного, жадненький огонек под веками у другого) — то как раз получится Караджан Бауд. В меру горд, в меру доступен. Честен, сдержан, с кем надо — мягок, с кем надо — тверд. Равновесие прежде всего.

А из остатков, продолжаю я, то бишь из ненужных крайностей, вполне выйдет кто-нибудь вроде Кжоджили, посадского устроителя стихий.

Или вроде меня — соглашается Джани.

Но главное в молодом Бауде — это то, что мы могли бы, коллеги, определить как правильные отношения со временем. Джалга вот застрял где-то лет десять назад, в том злосчастном году, когда Дарри приехал в город и не принял его знаменитой найановской верности. С тех пор Джалга не менялся, только худшие стороны свои усугублял. И многие люди из того дарриного поколения уже доросли каждый до своего предела, остановились. Ничего нового от них не дождешься.

Взять хоть досточтимого Байджи: он какой был четырнадцать лет назад, такой до сих пор и остался. Или я сама. А Караджан, хоть он Джалге и Байджи ровесник — другой. У него еще все впереди.

За такими, как он, дорогие коллеги, будущее.

А что иной злопыхатель назовет это просто затянувшимся отрочеством, так мы ему возразим: тише будешь, дальше уедешь. Равновесие!

 

Мы пошли на него посмотреть. Никакой слежки, уважаемые. Просто мы гуляем. Приходили помолиться в храме Гаядари, Владычицы вод Лармейских. Помолились, внесли пожертвование, а теперь вот гуляем — возле храма по набережной. Летописец Каби в середке, Упилли под одну руку, Джани Найан под другую.

Баудовская ладья только что прибыла, начинает разгружаться. Человек десять посадских бездельников вроде нас глазеет на это с берега. Еще семь или восемь смурных личностей толкутся тут же, ожидая, не наймет ли Бауд лишних грузчиков. Мы занимаем местечко на возвышении у храмовой ограды.

Чуть впереди нас стоит кружком баудова родня.

Вон он, дергает меня Джани за рукав. Спускается.

Караджан проходит по сходням. Поворачивается к храму Владычицы, складывает ладони благочестивым жестом. Что-то говорит работникам на берегу. Шагает по набережной в нашу сторону.

Высокий, крепкого сложения молодой мужик. Одет весьма и весьма прилично, хотя и без новейших выкрутас. Штаны узкие, но в меру, и хорошие сапоги. Кафтан, умеренно свободный на плечах. Поверх кафтана на груди блестит витая цепь. Не то чтобы золотая, золотую он не надел бы. Так, под золото. Карличья работа.

Темные волосы, темная подстриженная бородка. Глаз отсюда не видно, да и не похоже, чтобы их кто-то слишком часто видел. Нет у него такой привычки — прямо смотреть, соглашается Упилли. Всё больше вниз. Это тоже красиво, особенно при длинных ресницах. Гоблинских, как сказал бы Дарри Насмешник…

Сразу могу сказать, чего я не вижу в нем.

Того, что я люблю.

Джалгиного тихого гонора, для которого не нужно взглядов, слов, достаточно походки — того, как льдышки выщелкивают из-под сапог.

Или такой, как у Джани или у Тиммона, джаниного дядюшки, привычки руки прятать в рукава: не всегда от холода снаружи, чаще просто так, от общей смиренности.

Или байджиного разворота плеч: нате, мол, берите! Что хотите со мной делайте, для хороших людей ничего не жаль…

Или насмешничьего неспешного взгляда из-под ресниц.

Караджан подходит. Наклоняется, давая обнять себя низенькому седобородому дядечке. Старый Куллобул Бауд, замечает Джани мне на ухо. Торговля сукном и шерстью, десять тысяч годового дохода. Караджан склоняется еще ниже перед какой-то барышней. Куллобулова зазноба, продолжает Джани. Гостья то есть. Бывшая жена ихнего доверенного человека в мардийском храме. Гостит у Баудов уже месяца два. И то сказать: не в Марди же ей возвращаться? Муж-то с нею разошелся, ибо недавно принял жреческий сан. Стало быть, принес и обет целомудрия. А жену отослал с письмами и денежными поручительствами к старому товарищу на юг. Куллобул Бауд — он, конечно, человек благочестивый, но… Что-то я подозреваю, коллеги. Как бы эта гостья, уважаемая Далини, в самое ближайшее время караджановой мачехой не заделалась.

Караджан здоровается с двумя пожилыми дядьками. Тот, что потолще — баудов управляющий. Худой — чиновник из кремля, отвечает за северные поставки. Они ж, Бауды-то, не абы кто: поставщики Его Светлости князя Джабирри Кай-Умбина! Караджан шагает дальше. На мгновение кладет руки на бока другой девице, касается щекой ее щеки. Это и есть примечание первое, поясняет Джани. Барышня Миладу из дома Джарладжаван. Запомните, коллеги, ибо во второй раз мне этого прозванья ни за что не произнести. Я ж не кудесник, заковыристые слова выговаривать не умею. Батюшка ее содержит роскошное заведение на углу Блудной и Карнавальной: «Бидуэлли» называется. Кабак с комнатами и музыкой. Лучшие яства всех стран и народов Запада. Не менее ланги за вечер, на большие застолья скидки.

Миладу — музыкантша. Поет, на сазе играет, в том числе и в отцовском кабаке. Но не подумайте дурного. В последнее время она оттуда, с Блудной, вообще съехала. Снимает жилье здесь неподалеку, в доме портняжки Лоду. Коллега Улли знает тот дом.

Хрум, хрум, слышится со стороны коллеги Улли. Вы скажете, невозможно одновременно глазеть тайком на любимого человека, обмирать, ревновать и грызть орешки? Так нет, скажу я вам. Запросто можно. От беспокойства всегда есть хочется, как сказала однажды демоница Бим-Пим-Санта своей боевой подруге Хаэре-Валлаи, сидя на суку старой яблони. Дело было в саду в каком-то ничтожном городке, посреди охваченного гражданской войной Лэймера, далекой восточной страны. Девушки вели наблюдение за управой, где засели очередные супостаты. Сидели, грызли яблочки, кидались вниз огрызками и боевыми чарами — в той посадской повести, которая еще ждет своего чтеца.

Сквозь толпу проталкивается еще одна девица. Подбегает к Караджану, дружески толкает его в плечо. Примечание второе? — спрашиваю я. А то ж, соглашается Джани. Это не просто девица, а камиларрийка. Кстати о жрице Валлаи. Летать умеет. Марримуи Манарк ее звать. Из Бидуэлли она. Из знатной, между прочим, семьи, хоть с семьею и порвала. Сперва училась на кудесницу, с одним из училищных мастеров жила. Да не абы с кем — с самим словесником Диррири! Потом у нее был еще и муж. Кажется, меа-мей. Теперь она ведет самостоятельную жизнь, служит в кабаке «Бидуэлли». Танцует, развлекает посетителей, придает — как бы это сказать? — дух вечного карнавала. Дочка у нее есть лет пяти, зовут Нарилли.

Ну, положим, две девицы — это не одна девица, думаю я. Которая из них Караджану невеста?

Вообще Миладу. Но не то, чтобы родители сговорили их уже. Повелось считать их сосватанными с тех пор, как однажды поутру, после какой-то отчаянной гулянки младший Бауд обнаружил себя рядом с Миладу под одним одеялом на тюфячке в ее комнатушке в «Бидуэлли». И с такой больной головой, что накануне он, судя по всему, мог вытворять Семеро знают что.

Напоминаю, коллеги: я не сплетник. Никто на посаде этой истории не скрывал, и первый — батюшка Миладу, старый кабатчик. А Караджан ни от чего и не отпирался.

Про Миладу не скажешь, чтобы она совсем была забыта ви-умбинскими кавалерами. И не только на посаде, где многие хвалят ее игру. Она тоже какое-то время посещала Училище Премудрой, и тоже состояла в ученицах при одном мастере-кудеснике. Никакого смешения, коллеги. Вполне достойный человек, даже не древлень. Вы же знаете, это принято. Обучение чародейству требует постоянной теснейшей связи между учителем и учеником, днем и ночью, и чем теснее, тем лучше. Но вы, коллеги, надеюсь, меня поймете, если я скажу, что миладин батюшка явлению Караджана обрадовался, как мохноног собаке. Что ни говори, а свой посадский парень все же лучше, чем чародей. Тем более, что в чарах Миладу особенно не преуспела. А Караджан вовсе не отказывался жениться.

Его, правда, не слишком и торопили. Дело в том, что над разговорами насчет сватовства и прочего больше других смеялась подружка Миладу, танцовщица Марримуи. И не только по своему природному легкомыслию, а еще и потому, что она-то, Марримуи, подобным образом кого только не находила у себя под боком в разных училищных и посадских логовах. В том числе и молодого Бауда? — спросили у нее. А то ж! — отвечала Марримуи. Но ежели за каждого обормота замуж выходить, когда жить-то? А надо сказать, при всей ее ветрености, в «Бидуэлли» совет этой Марримуи имеет известное влияние. Как на Миладу и ее батюшку, так и, что важнее, на кабатчикову жену, матушку Елли-нум.

Пущай гуляют, заключила матушка с меа-мейской прямотой.

 

Дальнейшие действия, заключаю я, могут быть двояки — рассуждал Джани Найан вечером того же дня в кабачке на набережной. Солнышко садилось за кремлевский холм, мужики у соседнего стола рассуждали что-то свое про Гевур, про лармейские поставки, про князя и про Камбурран, а Улли сидела вполоборота к окну и рисовала на пыльном подоконнике: квадрат и косой крестик, квадрат и крестик. И не в честь Старца и Безвидного, как кто-то мог бы подумать, а гораздо проще: □, дибульское «Курр», как «Караджан», x, «Бай» — как «Бауд».

Итак, я вижу два пути. Или мы собираем доказательства тому, что К.Б. действительно лучше всех на свете, всех честнее и уравновешеннее. То есть что это не коллеге Улли так кажется, а что парень этот и вправду — опора Столпа Земного. На честного-то человека показаний собрать — пустяк! И тогда, будем надеяться, коллега Улли признает, что тут не просто любовь, а вполне разумный расчет. И старый Вели пойдет к Бауду и посватает ее. Или не пойдет. Нигде ж не сказано, что к хорошему человеку непременно надо сватов засылать. На то он и хороший человек, что с ним по-разному можно договориться. Но во всяком случае, коллега Улли будет знать, что тут не ее выдумки имеют место, а действительное положение вещей. Что так устроен мир — в лице отдельно взятого К.Б.

Ибо как сказал бы досточтимый Байджи из храма Семи богов, сходиться имеет смысл лишь с тем, кого ты и так, безответно, мог бы любить всю жизнь. А безответно любить, опять же, возможно только тех, с кем смог бы жить, даже если бы не любил…

Или же мы, наоборот, ищем свидетельств в пользу того, что он — совсем не то, что коллега себе вообразила, а обычный посадский жлобище. По правде сказать, тут я меньше надеюсь на успех. Ибо, как мне кажется, выбору коллеги скорее можно доверять, чем нашим лукавым измышлениям. В конце концов, свиньею выставить кого угодно можно. А вот доказать, что кто-то большая свинья, чем мы с вами, коллеги…

Но допустим, что выводы наши оказались неутешительны. Тогда — о, даже я, никчемный школяр, готов буду тогда выступить для барышни Улли ее Мичирином, и если не с оружием в руках, то с тростником и вощанкой буду добиваться, чтобы К.Б. вел себя соответственно. Как положено выдуманному герою. То есть не рыпался и позволил бы коллеге быть несчастной по его поводу тем способом, каким она сама захочет. Тогда-то пойдут в ход и письма, и стихи, и прочие размётные средства.

Не размётные, а разменные, нарочно придуманные для погашения долгов по неразделенной любви. Можно даже будет сделать К.Б. героем посадской повести. Купец Бауд и все его девицы.

Коллега Улли не возражает. Она уже ничему не противится после того, как сумела свою беду рассказать чужим людям. Чужим — это мне и Джани. Мы, что ни говори, чужие на этом посаде, как бы мне ни хотелось стать тутошним летописцем, а ему — светилом тутошнего правосудия. Улли права в одном: нет лучшего способа укрепиться в своем одиночестве, как выстроить рядом с одной, тайной бедой другую, почти такую же, но доступную для разговоров. С теми же людьми и с той же болью, но еще — с якобы разумными объяснениями, что произошло, и почему кто-то действовал так, а не иначе. Это как шапки на шестах, выставленные над краем крепостного вала врагам для пристрела, тогда как на самом деле наши стрелки сидят совсем в другом месте.

На том и разошлись.

И все было бы хорошо, если бы в скором времени с посада не пришли новые вести.

 

См. далее повесть «Сони и поджигатели»