Повесть первая. Сони и поджигатели

Повесть первая

Сони и поджигатели

См. также Предисловие Каэру Каби к «Повестям Пекарской улицы»

Часть первая. Пожар

— Пожар, говоришь? Занялось, говоришь? А вы, два урода, куда смотрели?

Ночь с тридцатого числа месяца Бириун на первое — месяца Мургу-Дарруна. Просторный городской дом Баудов просыпается, слыша голоса. Первый грозен, второй отчаянно заплетается:

— Биджуни не вин-новат. Он эт-то. На бер-регу остался. Он там — того. Пож-жар тушит.

Куллобул в красном домашнем одеянии быстрыми шагами ходит по зале из угла в угол. Что вообще есть признак крайнего душевного волнения. Скособочившись, за ним бегает работник по имени Пенда, стараясь не отставать, ибо ухо его намертво зажато меж куллобуловых костлявых пальцев.

Пенду и Биджуни, баудовских служащих, отрядили сторожить ладью, пока та стоит у причала. Какого Хёкка с Тварином, спрашивается, они двое делали ночью на ладье, что умудрились поджигателя проглядеть?

Домашние выползают из комнат на галерею, что идет вдоль длинной стены залы на уровне второго этажа. Далини кутается в пуховую шаль. Управляющий трёт кулаком глаза. Младший Бауд уже натягивает кафтан, спускается по лестнице и на ходу тихонько распоряжается: Гани, Джинга, идем со мной.

И громко, отцу: я на реку, посмотрю, что там.

Пенда воет невразумительно. С мольбою возводит на хозяина мутные глаза. Куллобул шарахается:

— Семеро на помошь, я о чем-то еще с ним толкую! Прорва бездонная! Сколько вы, душегубы, на двоих выхлестали вчера? Ведро? Два?

— Вед-дра у нас н-не было. Кув-вш-шинчик ма-ахонький! Я Бидж-джуни говорил: надо бы доб-бавить! А он н-не стал. И вот — сам-ми видите…

Этого мы не видим. Это мы домысливаем. Наблюдать мы начнем с того мига, когда Караджан с Гани и Джингой появится у пристани. Или даже успеем чуть раньше. В числе прочих зевак наш человек, то бишь Джани Найан, оказался на месте происшествия около половины третьего пополуночи.

Каким образом? У батюшки засиделся. Ссорились они там, как обычно, а дело это много времени требует. Ушел Джани от отца заполночь и хотел было ехать домой, то есть на кремлевскую сторону, да замешкался в кабаке. Кабак тут недалеко, на набережной. Джани решил, что в последний день перед новомесячьем на реке всю ночь полно лодок и уехать еще успеется. А утром в училище все равно уроков нет, потому что День Поминовения. Вот и досиделся до чрезвычайных событий.

Народу полно. Обходчики заметили огонь раньше, чем очухался сторож Пенда. А второй сторож, Биджуни, до сих пор так и не проснулся. Если бы его не выволокли, мог насмерть сгореть. Пенда, бросив товарища, побежал известить хозяев. А к обходчикам по тревоге прибежали еще мужики с баграми из ближних домов, полуночники из трактира, сторожа и корабельщики с других ладей.

Слава Семерым, сама ладья Баудов не сгорела. На ней трудятся пожарники. Занялось, показывают они, вот тут, ближе к навесу. Груз-то горючий был. Шерсть, пряжа, сукно, а еще — готовая зимняя одежка для каторжан. Казенные поставки. Через месяц зима уж кончится, надо успеть — а как теперь успеешь?

Остатки навеса. Черная труха на месте, где были тюки с шерстью. Куда-то делось несколько свертков с одеждой и не менее четырех штук сукна.

— Куда — куда? Пожарные прежде всего груз начали растаскивать. А то бы как полыхнуло!

Караджан мрачно оглядывает пожарных. Да уж. Эти растащат.

Биджуни лежит на каких-то тряпках на снегу, в головах — баудовский шерстяной тючок. Жрец из Лармейского храма пытается привести беднягу в чувство, но пока без успеха. Как бы ни был пьян сторож Пенда, напарник его напился еще пьянее.

Хорошо, не в Аранде живем, говорит кто-то из толпы. Ихнее зелье опасное. Лучинку поднеси — вспыхнет! Нашенское — ничего. Хотя смотря сколько его было, вина того…

Кувшинчик, распитый сторожами, а после в суматохе и разбитый, валяется под скамейкой. Маленький, в четверть ведра.

А это что еще за черепки? — спрашивает Караджан.

— Дык-ть! От горшка с углями. Вы, уважаемый, за спасенное добро готовьте награду пожарной команде. И само собой, угощение. И жрецу заплатите! Как-никак, среди ночи вскочил…

Караджан молчит. Только головой качает: расход! Непредусмотренный риск, куча неприятностей с хозяевами, чей товар Бауд продает. Пожарники. Стража. Кремлевские заказчики. И все это — расход, расход!

Последние времена! — шуршат в толпе. Месяц-то какой подходит? Владыкин! Вот нечисть и завозилась.

Среди тюков на ладье блестит еще что-то. Караджан подбирает. Сходит на берег, туда, где тусклым светом зеленеет фонарь. Фонарь на шесте из кабака принесли, воткнули в сугроб у берега. Безопасный волшебный свет — одна из пожарных снастей, что по закону 534 года непременно должны иметься в каждом общественном питейном заведении. Наряду с ведрами, баграми и списками пожарных обходчиков от каждого посадского двора.

Караджан при фонаре разглядывает находку. Монетка серебряная, кривоватая. Не наша. Расходы не возместишь. С дыркой посередине, в дырку продернут ремешок.

А еще — костяная трубка в пядь длиной. Такие бывают футляры для свитков. Печать на трубке сломана, а внутри — записка.

— Глянь, хозяин! Ребята тут еще кое-что нашли!

Караджан прячет денежку, трубку и письмо за пазуху, оглядывается.

С ладьи несут пару башмаков. Стоптанных. Не на зиму, а скорее на лето или для дома. Дрянь, а не башмаки, замечает один из пожарных, посадский сапожник Мупати. По мерке судя, бабьи или на подростка. А может, на нелюдь ушастую?

Хотел бы я знать, что за дрянь ладью мою подожгла, вполголоса произносит Караджан.

□ x □ x □ x □ x □ x

Утро первого числа месяца Владыки. Облачно, тихо. Что происходит, пока никто не видит. Я домысливаю, учитывая упиллины советы.

Итак, дом Баудов. Ччшш! — грозит Куллобул служанке, что поднимается по лестнице. Малого не буди. Ночь пробегал, пущай выспится. Нынче еще много кое-куда придется бежать. Семеро на помощь! В участок к Иррину, на кремлевский берег… И всюду расход. Расход!

Служанка несет наверх поднос, прикрытый плетеной крышкой. Толкает плечом дверь в комнату Далини. Гостья семьи Баудов будет завтракать, не вылезая из-под одеяла, под пологом, на широченном ложе в бывшей семейной спальне. Завтрак — в честь нового месяца, праздничный. Пирог с чечевицей и луком, сыр, горький чай в чайнике, две глиняные чашки.

Старый Бауд заходит следом. Дожидается, пока служанка выйдет, и присаживается на кровать, завернув с угла постель вместе с периной.

— Такие дела, Далли, ласточка. Был я на берегу, прикинул — четверть груза нашего сгинула. Еще часть того, что осталось, везти не годится. Что-то я велел домой снести, просушить, что-то спешно придется добирать. Так что проедусь я, должно быть, по хуторам. Ты уж не скучай. Опять же, Владыкин месяц пришел… Надо будет нам с тобою немного… Ну, словом, врозь побыть. Оно тебе труднее, я знаю. Дело молодое…

Далини слушает его, кивает. Да, она тоже собирается чтить скорбный месяц. Пусть уважаемый Куллобул ни о чем не тревожится и едет, куда ему надобно. Она его будет ждать.

И улыбается, скромно и умильно. Ждать — оно уж бесспорно лучше, чем спешно соображать, куда ей от Бауда съехать на время поста. А то сами знаете — переедешь, а позовут ли назад, неизвестно. Да ей и некуда податься. Первый муж, моряк, где-то в бегах, у второго, чиновника — обеты…

Бауд заговорщицки подмигивает ей. Запускает руку за пазуху. Извлекает кулек с орехами.

— Это тебе, Далли, от скуки.

Далини улыбается с укоризной: расход! Что я тебе, дитё малое?

Она лет на пять младше баудова младшенького, Караджана. И совсем ненамного старше Мураи, баудовой старшей внучки.

— Держи, дитё.

Куллобул треплет ее по одеялу. Вздыхает, собирается уходить. От дверей спохватывается:

— Не забудь: нынче днем мы идем на кладбище, родню поминать. Оденься теплее и будь наготове.

— Мне тоже идти?

Каково это будет — ей идти поминать покойную куллобулову жену?

И тебе, отвечает Куллобул. Или ты, Далли, сплетников посадских боишься? Так то зря. Говорится же — кто косо глядит, у того уши вырастут. Ты моя гостья, я тебя приглашаю. Уж если на то пошло: кто у нас из Марди? То-то.

Орехи были куплены по пути от пристани в лавочке старого друга Вели. Пара медяков за четыре горсти.

Тем же утром — бодрые хлопоты в доме портняжки Лоду, где над входом висит на цепи скрипучая вывеска: Во имя Премудрой шьем, читаем и пишем на заказ. Сейчас здесь не пишут и не шьют, а мелют зерно сразу на двух мельничках, гремят посудой на кухне, топают по лестнице и ведут по меньшей мере три не связанных друг с другом разговора из окошек с кем-то, кто стоит на улице у забора. Под все эти звуки Миладу Джарладжаван в комнате наверху пытается учить по книжке чары.

Миладу успевает закрыть книжку и припрятать, подняться с постели, подойти к окну, откинуть задвижку и поднять запертый на ночь ставень, как снаружи, перекрывая прочий шум, раздается пронзительное:

— Кума! Эй, кума-а!

У забора стоит рослая баба в шестицветной косынке, в расстегнутом кожухе поверх вязанной красно-зеленой фуфайки.

— Маджили! Мать позови!

Что творится по нашу сторону забора, Миладу не видит. Только слышит, как кто-то протопал по двору, по ступенькам, зашел в сени. Не иначе, девчонка Маджили.

Комната пряхи Уманоби располагается внизу, справа от той, где живет Миладу. Там замолкает мельничка, щелкают ставни.

— Аю? — слышится из окошка пряхин веселый оклик.

— Здорово, кума. Слыхала, что ночью-то было?

— Ну!?

— Ладью у берега сожгли!

— Где? Как?

Это спрашивает лодочник Джа. Он, должно быть, как раз шел по двору с помойным ведром, и у ведра нудно скрипела ручка. Остановился, поставил ведро, стал слушать.

— Как — как? Как лодки жгут? Нагребли в горшок угольев, размахнулись да зашвырнули. Сторожа проснулись, а там уж — горит вовсю! Ну, тут наши прибежали, все честь честью. Бумагу составили, начали тушить.

— Чья ладья-то? — любопытствует благообразный дедок. Он через забор беседовал с писарем Бакканди, чья комната как раз под комнатой Миладу.

— Купеческая, с товаром. Мой-то, Тулле, как раз дозором ходил. Так он говорит, добра всякого ланг на триста погорело.

— То-то я ночь не спала! Выглянула на двор, гляжу — зарево! Вроде как горит, а набата не слышно. Я решила — за рекой чародеи балуются…

— А в набат и не били. Наши как увидели, что ладья торговая горит, решили своими силами обойтись.

— Видно, и впрямь последние времена пришли. Всё лазутчики арандийские, чтоб их. Ходят, вынюхивают, а потом — как полыхнет!

— И нелюдь! Любят они это дело, исподтишка всякой дрянью кидаться. Особенно мохноногие.

— Почему мохноногие? У меня у самого приятель Дилле — мохноног. Древлени тоже гадости делать любят.

— Не иначе, демон Тварин пролетел. Вы, уважаемая, глазок кровавых в небе случайно не заметили?

Это спрашивает зубной врач Бамбани Виллар, известный шутник. Его комната — внизу, рядом с пряхами.

— Да много ли народу погорело?

— Никого. Работник один подкоптился малость, да и тот, слава Семерым, жив остался. Оклемается.

— А чья ладья? — не унимается писарский знакомый дед.

— Да вроде Бауда. Купца, который шерстями торгует.

— Торгует, как же! Скажи — три шкуры дерет!

— Да я и то гляжу. Погорелое добро-то — там не абы что. Все больше куртки и штаны казенные.

— Каторжные? — подает голос Радри, бывший гевурский вояка.

— Эк ты спросил! Откуда почтенным людям знать, какие у вас, колодников, там на севере штаны? — отвечает ему писарская жена Мурту.

— Сами вы — колодники! Я за князя Вонго кровь проливал!

И тут опять отворяется входная дверь. На крылечко выходит портной Лоду, хозяин дома.

— Слышь-ка, кума! Не хочешь зайти погреться?

— Не могу. Недосуг.

— Ну так вечером с почтенным Туладжиром вместе заходите. И скажи ему — Лоду пытается понизить голос, насколько это возможно, разговаривая через забор, — скажи, пусть передаст своим ребятам, пожарным. Ежели какое сукнишко им старый Бауд откажет, погорелое, или как уж там, то пускай они его никуда больше не несут, как прямо ко мне. Скроим, сошьем, перешьем, в лучшем виде!

— А если кто жалобу соберется переписывать на них, живоглотов, зачем они в людном месте у берега ладьи свои ставят с огнеопасным грузом, тогда уж — прямо ко мне. Все уладим! — говорит писарь Бакканди.

Миладу опускает ставень. Одевается. Поверх рубахи — сарафан, кафтанчик, шарф с вытканными грушами, мейские сапожки. Собирает в сумку вещички — гребень, горшочек с помадой, книжку с песнями, книжку чар. Натягивает чехол на саз.

Сазы бывают бабские, изукрашенные, вполне годные, чтобы придуриваться перед гостями, запястья и коленки выставлять напоказ. Правда, звук у них визгливый и дребезгучий. Бывают древленские старинные сазы, хрупкие, как говорят — готовые переломиться от одного неверно сказанного слова. И бывают простые, приключенские сазы, не слабей боевого лука, и тоже способные бить без промаха. У Миладу такой походный саз. Не слишком старый, но когда-то опробованный самим Юсскатой, известным на посаде древленским музыкантом.

Надо идти: сначала к батюшке Джарладжавану, спросить, собирается ли он на кладбище и не заказывал ли кто-нибудь из поминальщиков музыку на поминки. Потом по другим заведениям: может быть, музыка нужна им? Не смыслит еще посадский народ, что саз и подходящая песня уместны в месяц скорби не меньше, чем на свадьбе. То ли дело — в городе Марди: там, говорят, даже лицедеи во Владыкин месяц играют.

Да, и еще, кажется, хоть оно и печально, но у Миладу появился повод заглянуть сегодня в гости к Баудам. Спросить, что за слухи про их ладью.

И еще раньше, чем Миладу спустится по лестнице, от дома Лоду отойдет и исчезнет где-то между заборами некто в синей шали и синем же кафтанчике. Улли, участница третьей утренней беседы через забор.

Дело движется к полудню. В участке посадской стражи Караджан сидит на краешке лавки у стола. За столом — старшина Иррин с трубкой в зубах что-то с великой быстротой пишет на вощанке.

Значит, Пендою работника звать?

— А второго — Биджуни.

— Который угорел? Так и пишем: пострадавший Биджуни…

Словечко «пострадавший», своевременно затертое, будет стоить Баудам лишних пол-ланги. Монетки перемещаются в рукав старшины. Куллобул велел передать: благодарность семьи Баудов за доброе участие посадской стражи к их горю будет безгранична — в пределах разумного, конечно. Обозначить эти пределы на первый раз и был послан Бауд-младший.

Пьян был этот Биджуни, как свинья, только и вздыхает Караджан.

— А может, ладью-то сами работники и подожгли?

— Они или кто-то другой.

— Ладно. Разберемся. Скажи отцу — я с ребятами вечером зайду. Главное — чтобы не оказалось, что поджог был задуман нарочно, с целью сорвать гевурские поставки.

Караджан откланивается, выходит. Пропустив его в дверях, в комнату к Иррину проходит невысокий паренек в училищной шапке, и старшина стонет так, что с улицы слышно:

— Опять?! Ну здравствуй. Откуда на этот раз? От дядюшки Тиммона? Или от соседей?

Само собою, отвечает Джани. По своему обыкновению — утвердительно на вопрос, содержавший «или».

Полдень. Стук ножей, горшков и ложек на кухне кабака «Бидуэлли», что на углу Блудной и Карнавальной улиц. Миладу, поздоровавшись с батюшкой, пробирается между бочек и ларей вглубь кухни. Кивает походя красавчику Балинги, кабацкому слуге, грустному ради новомесячья, и открывает низенькую дверь.

За дверью — не кладовка, как можно было подумать. То есть на самом деле, конечно, именно кладовка, но временно приспособленная под жилье. Тюфяк, разостланный на полу. Одеяла, тряпье. В нише на полочке — деревянные изваяния Семерых богов. Только говорится, что семь. На самом же деле, разумеется, шесть, а Безвидного Байаме обозначает круглая резная подставка. Прекрасная работа. Не иначе, из мастерской при храме Старца, что в гончарной слободе, изделие старшего сына Гакурри-Кубиллина.

В другой нише сидит девчонка лет пяти: пестрые носки, вязанные штаны, меа-мейская подпоясанная фуфайка. На коленях у девчонки пристроена кухонная доска — подарочек от щедрот старого Джарладжавана. На доске разложены буквы дибульской азбуки, напечатанные на бумажных листках. На букве «Лэй» сидит взъерошенная мышь-соня, светло-серая с бурой мордочкой и пушистым хвостом.

— Привет, Нарилли! — говорит Миладу.

Привет, серьезно отвечает девочка. Ты не знаешь, куда подевалась моя буква «Джа»?

Из-под одеял слышится страдальческое:

— Ну кто еще там ни свет ни заря?

Верхнее одеяло откидывается. Марримуи Манарк заслоняет ладонью глаза:

— Ты, что ли, Миладу? С новомесячьем тебя!

— Новомесячье надо отметить. Дни скорби и очищения.

— Отметить? На какие шишки? Тебе хорошо, ты пойдешь на поминках петь. А мне что делать до конца поста?

— Батюшка нынче всех приглашает. На кладбище.

— На человечьем кладбище летунам делать нечего. Ладно, надо будет поблагодарить. Нари! Миладу уже знает, что ты устроила давеча?

Не знаю, отвечает Миладу.

И не надо, отзывается Нари. Я же объясняла: она нечаянно.

— Соню свою уронила в котел. Заметь — не с уксусом, не с кипятком, а как нарочно, с готовым соусом. Полтора медяка за полгээра. Всего на три с половиной ланги. Теперь тот соус собаки жрут у матушки Елли-нум.

— Это надо воспеть. В стихах. Уронила соню в соус дочка бедной камиларри…

Соня — она нечаянно, повторяет Нари.

— Навязалась на мою шею. Наказание божье, а не дитё. Азбуку растеряла. Со старшими пререкается. Продам я ее когда-нибудь.

Не надо ее продавать, говорит Нари. Она хорошая. Она больше не будет.

— Да не соню — тебя, чудище! Ланг за сто — хоть сейчас продала бы.

С этими словами Марримуи принимается одеваться. Шерстяная блуза поверх легкомысленной нижней рубашечки с кружевами. Суконные штаны. Кафтан. Марримуи выгребает какие-то деньги из кармана, бросает в стенку, почти не глядя:

— Пойдешь в храм, где тетенька с зубами. Купишь новую азбуку.

Монеты звякают о доску, что лежит на коленях у Нари. Соня шарахается. Нари прячет соню за пазуху, а монеты — в кулак. Выбирается из ниши, сползает на пол, принимается без большого рвения шарить среди тряпья. Подбирает сначала пеструю шаль, потом какие-то веревки, потом башмак. Другой башмак Марримуи извлекает из-под изголовья, швыряет ей — и та ловит, также не глядя. Обувается. Наматывает шаль на голову.

— Пошли, Миладу?

— Ми-нум с тобой не пойдет. Научись себя вести, чтоб с тобой приличные люди ходили.

Нарилли строит матушке зверскую рожу и удаляется.

— Слава Семерым. Слушай-ка, Ми-нум. Нет ли у тебя чародейских чернил? Пока работы нету, можно было бы заняться переписываньем. Была у тебя, насколько я помню, одна чара…

— А что за тетенька с зубами?

— Орчиха-печатница из Лысогорского храма. Так вот. Насчет чары-то. Был у тебя, если я не путаю, Пестрый Луч…

В двери стучат. Марримуи вздрагивает — ибо редко кто даже в учтивом заведении «Бидуэлли» стучится в двери, перед тем как войти в каморку к ней, кабацкой девке. Пусть она и кудесница, и танцовщица, и вообще, как говорят, бывшая камиларрийская боярышня Марримуи Манарк.

— Кого несут Хёкк с Тварином?

В дверь, наклонясь, пробирается Караджан.

Он, конечно, просит его извинить. Ему сказали, Миладу тоже здесь. Он ни за что бы не решился побеспокоить, но ему нужна помощь их обеих. Слыхали, может быть — его ладью пытались сжечь?

— Кто-то из тех, кому твой папаня на хвост наступил?

В том-то и дело, что Караджан не знает, кто поджигатели. Но очень хотел бы узнать.

— А Иррину ты сколько дал?

На такие вопросы честный посадский купец Караджан отвечать не станет. Сделает вид, что пропустил мимо ушей.

— А что же, от поджигателей и следов никаких не осталось? —спрашивает Миладу.

— Вот то-то же, что остались. Взгляните, уважаемые, что я на ладье подобрал.

Караджан достает из рукава костяной футлярчик, а из футлярчика письмо. Миладу читает — и передает свиток Марримуи. Та тоже читает — и недоуменно встряхивает растрепанными кудрями.

— Что за бред? Миладу, ты что-нибудь поняла?

Миладу признается: ничего. Буквы гандаблуйские. Но в таком порядке они по-гандаблуйски ничего не значат.

— По-моему, это тайнопись. Но так сразу я не вижу к ней ключа. И пахнет чем-то…

— Горелым. Чем же еще?

— Не только. Еще лекарством. Только я не помню, как оно называется.

— Иными словами, Караджан: можешь на нас рассчитывать. Мы с Миладу поищем грамотея, кто тебе переведет эти закорюки. И вообще, если надо проследить за кем-то, порасспросить знающих людей… Ну, и чары, само собой. За определенную плату. Месяц-то постный, а наше времечко денег стоит. Ты — как? Согласен?

Посмотрим, сдержанно соглашается Караджан. Если удастся самим найти поджигателей — он, конечно, заплатит.

□ x □ x □ x □ x □ x

Три часа пополудни того же дня. Старый Бауд вместе с сыном и уважаемой Далини идут по кладбищу. Управляющий Угга тоже с ними, и еще несколько слуг.

И едва ли не с каждой полосы Баудов окликают, поздравляют с новомесячьем, сожалеют насчет пожара на ладье.

Джарладжаван с дочерью и хромоножкой-сыном, с красавчиком Балинги и слугами из «Бидуэлли» уже сидят на лавочке возле шеста на своей полоске. Матушки Елли-нум с ними нет. Она еще с утра уехала в степь и новый месяц встретит со своими меа-меями. Станут табором в степи, разожгут поминальные костры, а поодаль на пригорке наставят памятных снеговых чучел. Принесут жертву, вымажут чучела кровью вместе с сажей, до ночи будут петь, плясать. Что взять с диких? По-ихнему, Владыка, ежели явится, то увидит чучела и решит, что чучела лучше людей. Белые, как снег, красные, как кровь, черные, как сажа — куда уж лучше? И будто бы, заглядевшись на чучела, Смерть живых не станет трогать.

То ли дело наш посадский обычай. Многие, правда, несмотря на скорбь и очищение, тут же на кладбище уже и пьют, и закусывают, и от шеста к шесту ходят с гостинцами. К Бауду потом тоже подойдет старый кабатчик Джарладжаван. Хоть месяц и скорбный, а надо и о деле потолковать. Намекнуть, пусть и не прямо, насчет Караджана и Миладу. Вот пройдет месяц Владыки, начнется месяц Вайамбы…

Миладу с братом разожгут костер. Достанут закуски и вино. Миладу споет.

Под снегом желтая трава

И не жива, и не мертва,

Отец ушел рубить дрова

В день Зимнего Владыки.

Отец идет на склоне дня,

Он под уздцы ведет коня —

Как я увидела коня,

Заныло сердце у меня.

«Восславим, дочка, Семерых,

Богаче стали мы иных:

Я у волков отбил обед,

Полсотни стоит он монет».

Я у отца приму узду,

Коня в конюшню отведу,

Ах, эту пеструю узду

Сама плела я в том году.

Когда мой друг седлал коня,

Он уговаривал меня:

«Оставь, мой свет, печаль и грусть,

Я через год к тебе вернусь.

А как минует этот год,

Глядишь, отцовский гнев пройдет.

Я привезу сукна и шкур,

Каких не видывал Гевур.

Когда получит твой отец

Шестнадцать золотых колец,

Тогда он дочку наконец

Со мной отпустит под венец».

Уехал друг за перевал,

Меня с собою не позвал,

Отец в лесу рубил дрова,

А я ждала, едва жива.

Сниму, вздыхая тяжело,

С коня я мейское седло,

Сниму узорчатый чепрак —

Он красен, красен, словно мак.

Отец, отец, поведай мне:

А был ли всадник на коне?

Я нынче видела во сне,

Как едет всадник при луне.

«Не всякий сон, дитя, толков:

Был конь один среди волков.

Он, видно, сбросил седока

И прискакал издалека».

Едва ли он издалека,

Коль кровь струится с чепрака,

Я чую, чую, чья рука

В лесу зарыла седока.

«Гевурский лес — разбойный лес.

Кто знает, где седок исчез?

Не хватит слез оплакать всех

Кого сгубил случайный грех.

Зато привез тебе отец

Шестнадцать золотых колец,

Три штуки алого сукна —

Ходить ты будешь, как княжна».

Возьму я пеструю узду,

С ней на конюшню я пойду,

И там я смерть свою найду

В день Зимнего Владыки.

Брат купит у разносчика мардийской воды. Оба выпьют и успокоятся.

Поминки идут своим чередом. Джани Найан пробирается сквозь толпу, неся в двух горстях шесть полных чарочек. Сразу видно потомка Надду Найана, княжьего виночерпия!

Шагает Джани не куда-нибудь, а к полоске старого Вели.

Всем быть во Владыкином стане, повторяет жрец Гамурра. Досточтимый бродит по кладбищу, осеняет могилы взмахами полотняного черного знамени с крыльями Владыкина нетопыря.

Марримуи, проводив Караджана и Миладу и не дожидаясь Нари с азбукой, заперла дверь в кладовку и вышла на Карнавальную. Поднялась в воздух — легко, как по лесенке, на высоту самых старых умбинских тополей — и пошла в сторону храма Лармейской Владычицы. Высмотрела на набережной ближайший кабак, спустилась.

В кабаке уже выпивают десятка полтора поминальщиков. Марримуи выбрала компанию попьянее: два человека и один мохноног. Присоединилась, ей налили — кто ж в городе не знает танцовщицу из «Бидуэлли»?

— Город вечного карнавала, заходи! Выпьем. У вас там на западе хоть Владыку-то почитают?

— Как не почитать. А насчет карнавала тут тоже есть, на что посмотреть. Давеча, говорят, колдуны у пристани ладью молниями спалили?

— Нет. То Тварин пролетел.

— А может, оборотни?

— Семеро на помощь! Оборотни промышляют — чего съестного. А там груз был казенный, тайный. Государственный!

— Так что, ребята — по шестой, за тайны волшебства?

Выпили по шестой. Мохноног — или мохноножка, кто разберет? — подзывает кабатчика, просит еще кувшин пива. И спрашивает: что за груз?

— Одёжа для каторжников. В Гевур.

— А как вышло, что груз достался Баудам?

— Старый Бауд — голова. Умнейший мужчина. С северянами ладить — это, знаешь ли…

Насчет северян мохноножка полностью согласна. Все слышали, как недавно большого боярина Дорро на посаде колом убили? То есть умер он сам, а как умер, пошел бродить. Хорошо, пожарники подоспели…

Марримуи сообразила, где она видела одного из собутыльников. Это лодочник Джа, сосед Миладу.

— А ты что думаешь, уважаемый Джа?

— Судно воры подожгли. Или пьянь какая-нибудь.

— Биджуни не пьянь! — заверяет второй собутыльник.

— Ты, уважаемый Пенда, не кипятись. Биджуни пострадал. Ты — тем более. Вы теперь оба, почитай, герои. Стало быть, за геройство — по седьмой?

Через полчаса Пенда задремал, мохноног ушел, а Джа придвинулся ближе к Марримуи.

— Ты насчет пожара любопытствуешь?

— Ну да.

— А насколько?

— На пару ланг.

— Ого! Щедренько. Припекло, значит? Ну слушай. Я как раз по реке шел. Вдвоем с Талдином. То друг мой. Я на своей лодке, Талдин на своей. Я порожний, Талдин с проезжими. Вижу — с баудовой ладьи кто-то в воду прыгнул. Маленький такой парнишка, а может — девушка. Я только пятки его босые и видел. Прыгнул, а плавать не умеет. Начал тонуть. Талдин его возьми и подбери, пока тот не захлебнулся. Проезжие не спорили, видать — приличные люди. Я еще окликнул Талдина: ждать тебя? Он кричит: правь до дому, а у нас с уважаемыми еще дела. Ну и вот. А утром захожу я к Талдину — ни его самого, ни лодки нету. Я уже в участок сообщил, кабаки все обегал… Если те проезжие Талдину как следует заплатили, он мог и до утра гулять. А все равно мне как-то боязно. Мало ли что? Новомесячье, да еще Владыкино…

— А как баудова ладья загорелась, ты не видал?

— Как тебя, красавица. Никакого демона там не было, Пенде с пьяных глаз померещилось. Поначалу едва дымило. А потом и вспыхнуло. Парнишка тот, не иначе, пожара испугался, в воду прыгнул — хоть и плавает, как топтыгин летает.

— А твой Талдин — он где живет?

— На Кузнечном острове. От берега недалеко.

Ближе к вечеру Марримуи навестила дом лодочника Талдина. Вошла в открытую калитку, потом и в дом. Не нашла никого. Только много пустой пивной и винной посуды с клеймами из разных кабаков. Похоже, Талдина не было дома в последние сутки: печь не топлена, все успело выстыть, вода в бочке замерзла, бадья в уборной — тоже. Марримуи полетела восвояси.

Нарилли с утра так и не появлялась. Марримуи присела погреться у печи и подождать Миладу.

□ x □ x □ x □ x □ x

После кладбища, пообедав в «Бидуэлли» и переговорив с Марри, Миладу отпросилась у батюшки прогуляться. По Гостевой дошла до Лысогорского храма. Увидала белого жреца, спросила: не у вас ли девочка Нарилли? Рыженькая, румяная, в шали и вязанных штанах? И еще с соней и с азбукой?

Белый жрец с высоты своего почти хобского ростища оглядел Миладу милостиво. Даже чересчур милостиво, для скорбного-то месяца.

— Заходила. Многообещающее дитя.

— Ушла?

— Да, еще днем. Вы — нариллина матушка?

—Нет. Я ее учу пению.

— Уважаемая — певица?

— И музыкант.

— Так что ж вы раньше молчали? Подождите здесь, я мигом.

Жрец убежал и вернулся с большущей медной трубой.

— Сыграем?

— Некогда мне, досточтимый. Мы поджигателей ищем. А тут еще девочка куда-то подевалась.

— Поджигателей? К нам утром парня принесли — вроде тоже на поджогах помешанный. Тварин, дескать, Тварин! Не иначе, белая горячка, Плясунья ему в помощь.

— Как его зовут?

— Не помнит. Тварина помнит, а имя свое — забыл.

— Где он сейчас?

— В лечебнице. Спит.

— А нельзя его разбудить?

— Разбудить? Да запросто!

С этими словами белый жрец поднес трубу к губам. И затрубил. Трубил столько времени, сколько у певца занимает куплет из четырех строк с повтором, и ни разу не перевел духу.

В дверях одного из храмовых строений показалась жрица в переднике и зеленом балахоне:

— Досточтимый! Я-то ладно, привычная. Но больные!

Жрец довел руладу до конца и смолк. Объяснил: нынче новомесячье. А Плясунья — матушка Владыки Гибели. Вот ее-то мы и чтим музыкой и пеньем.

Миладу бросила в копилку сребреник.

Зеленая жрица проводила Миладу к больным. Одного из больных Миладу узнала в лицо — это лодочник Талдин, всегдашний собутыльник миладиного соседа Джи. Правда, себя он не помнит, ибо чем-то был опоен. Нашли его в кустах, на правом берегу севернее крепостного канала. Там, где между Конным рынком и Лармеи все еще стоят десятка три ветхих домишек, которые городское начальство распорядилось снести еще при бывшем князе Джагалли.

Миладу поблагодарила. Направилась к выходу.

— Заходите в гости, прелестница! — пригласил белый жрец. Споем вместе. Подберем что-нибудь скорбное ради месяца Владыки.

Миладу обещала зайти.

На Гостевой совсем рядом с храмом Миладу постучала в двери еще одного дома. Здесь — мастерская Кладжо Биана, знаменитого диеррийского мастера печатных картин. Он-то и продает для детей разрезные азбуки.

— Кого Семеро несут на ночь глядя? — услышала Миладу низкий густой голос из-за двери.

— Я насчет девочки. Рыжая, румяная, зовут Нарилли. Вы такую, уважаемый, не видели?

— Была. Азбуку купила и ушла. Я не уважаемый, я уважаемая. А если на то пошло, то и не уважаемая вовсе, а премудрая. Премудрая Вахдун.

— Это ты печатница?

— Угу.

— Ну, благодарствуй, премудрая.

Далини в это вечер тоже вышла ненадолго погулять, навестить старые места. Понадеялась, что ради новомесячья никто на Блудной и около к ней приставать не будет, как бывало, когда Далини жила в домике близ Карнавальной улицы вдвоем с теткой-сводней. Кто не знает, что такое — овраг за Карнавальной? Каждый вечер — «шесть квадратов», вино и каштарские тайны, который маленькая Далли понаслышалась на всю предстоящую жизнь. Когда-то Далини за любого готова была пойти замуж, только бы выбраться оттуда. А теперь вот — заскучала по прежним временам.

Красные сапожки. Вязаный шерстяной сарафан. Теплый кафтанчик и белое пуховое покрывало на голове и на плечах.

Никто не спросит ее сегодня — Вайамбы ради, красотка, за полночи сколько возьмешь? Ни одна из тутошних барышень не позовет Далини разделить ее одиночество за теми же «квадратами» и вином, если не чем похуже. Единственная знакомая, кого встретила Далини, была Миладу. Они потолковали-потолковали и пошли вместе искать девочку Нари. А то Марримуи самой некогда, она для Баудов ведет расследование.

Миладу и Далини прошлись через Змеиный луг к храму Бириун. Никого не встретили, кроме парочки продрогших мохноногов. Змеинолужские жрецы девочку с азбукой не видели. Миладу и Далини поднялись по Мудреной, перешли канал, зашли в участок к Данкарану Иррину. Стражник у ворот сообщил, что девочку с азбукой нынче не находили и не задерживали, записал приметы и обещал зайти с ребятами в «Бидуэлли», если что выяснится.

Летучая камиларрийка была замечена этим вечером над берегом Лармеи Что-то она высматривала в прибрежных кустах. А может, снова Тварин пролетал?

Видели ее и восточнее, у храма Целительницы Гаядари. Долго кружила в небе на одном месте, махала руками, как помешанная. Опустилась на землю — страшно сказать, где. У самого частокола, окружающего древленецкий квартал.

На одном из тех кольев, что повыше, завязанная узлом, висела шаль. Пестрая шаль Нарилли.

Дальнейшего видеть не мог никто. Известно же — посторонний да не войдет за ограду древленского города! С самой Чумы так повелось. Кому любопытно, пусть прочтет в посадской летописи. В первые века Объединения ви-умбинские нелюди мирно уживались с людьми. Чума 480 года многому положила конец, в том числе и дружбе между народностями столицы. Ибо нелюдь не погибала от заразы. Нетрудно представить, каково пришлось той нелюди в чумном человечьем Умбине. Но если карлы ушли под землю и выставили вооруженных часовых, а мохноноги начали вдруг то там, то сям падать на площадях, точно больные, то древленям оставалось одно — бежать. Но и бежать не все успели.

А в 484 году князь Джаунна Чумной приказал огородить сохранившиеся древленские жилища крепкой стеной, на случай, если родичи убитых решат вернуться. Некоторые вернулись. С тех пор за стену ту никто не ходит.

Марримуи перелетела через частокол. Приземлилась, постучала в двери ближайшего домика. Крикнула по-гандаблуйски: Откройте!

— Ты кто? Что тут делаешь? — ответил изнутри тихий голосок. Как положено древленскому голосу, равнодушный, без тени страха или любопытства.

— У меня дитё потерялось, дочка. Я ее ищу. Вот, шаль нашла у вас на заборе.

— Ты из училища?

— Это было давно. И скверно.

— Девочки у нас нет. Как бы она сюда перелетела?

— Это я не знаю. Ваших хотела спросить.

— Ты, высокоученая, заходи.

Дверь отворила древленка. Пропустила Марримуи в дом — внутрь того, что у древленей зовется домом. Никто не сосчитал бы точно, сколько в этом доме углов. Корявые стены из горбылей, коры, хвороста и еще незнамо чего. Земляной пол, плетеная крыша. Все промерзлое и ветхое. Никакой печки, открытый очаг в полу. Ствол толстого дерева торчит из земли в другом углу и уходит вверх, в крышу. В дыру видны ветки дерева. И звездочки в морозном небе.

Света, разумеется, нет: зачем свет древленям? Если в дому нет ни мужика, ни детей, зачем топить? Зачем еду варить?

Древленка вернулась. С ней четверо древленей при оружии. Это сторожа, и они девочки тоже не видели. А тебя, высокоученая, они проводят. Глаза завяжут — и проводят к воротам.

— Можно подумать, я и так в вашей темнотище что-нибудь разгляжу!

Марримуи вышла на крыльцо, пошла — но не вперед, куда велели древлени, а вверх, прямо в небо. Древлени зашумели, кто-то кинул нож — не попал.

Кабак «Бидуэлли». Вечер. В зале поминальное пиршество. Марримуи, не задерживаясь на кухне, проходит к себе. Почти сразу же вслед за нею в кладовку входят продрогшие Миладу и Далини.

— Нари не вернулась?

— Пропала. Я ей покажу. Скотина! Сама виновата.

— Мы ее искали.

— Я тоже. Нашла кусочек. На древленском заборе.

— А насчет пожара есть новости?

— Завтра. Когда Бауд мне оплатит мои расходы.

□ x □ x □ x □ x □ x

В день новомесячья Джани Найан вернулся домой несоразмерно рано, еще на закате. И не сказать, чтобы был он пьян настолько, что больше пить не мог.

После кладбища Джани оставил батюшку пировать с гостями, а сам двинулся на юг, к Лысой горке. Зашел в один из прибрежных переулков, на пустырь, где когда-то был дом почтенных Киджи и Бролго. Собрал на земле палок и старых досок, разжег костер. Отхлебнул из фляжки вина, а остальное разлил по снегу. Разломил и оставил на снегу краюшку хлеба.

Когда в 572 году джанины родители разругались, Кэйлен уехала, а Джалга ушел в моря, эти двое старичков, Бролго и Киджа, взяли годовалого Джани к себе. И кормили, и растили как своего, не надеясь на случайные джалгины деньги. И ни разу ни о чем не попросили джалгину матушку Бантари, ибо Бантари все равно не дала бы. Бролго была Джани и за мать, и за бабку. Была она прачкой на Чистом канале, брала недорого, на посаде считалась бабой толковой и не болтливой. Киджа, муж ее, был человек звания и занятия неизвестного. Оттого он и не слишком корил подросшего Джани, когда тот, занимаясь попрошайством, раз или два попался на рынке на мелкой каштовке. Попавшись в третий раз, Джани, по посадскому обычаю, был сильно бит, и Киджа, вместо того, чтобы по-отечески еще добавить от себя, просто показал пару штук, усвоив которые, Джани больше не попадался.

Вообще Киджа советовал: учись. В нашем городе Премудрой не выучиться — надо полным умблом быть.

А в конце 579 года Киджа и Бролго умерли оба — такой же холодной зимой, как сейчас. То ли от мороза, то ли от старости. Дом обвалился, участок принадлежит капитану Дженми, а ему ни постройкой, ни продажей заняться некогда. И едва ли кто-то, кроме Джани, Киджу с Бролгой теперь поминает.

Джани, герой ларбарской песни. Народился на свет, незнамо как, незнамо для чего. Богатая родня не признала, мать беспутная бросила, вырос у чужих людей, сирота при живых родителях. Что дальше? Песня может развиваться по-разному. Может быть, просил бы подаяния, голодал, а однажды замерз насмерть. Или стал вором, возглавил шайку, многих пограбил, и только родичей-богачей не трогал. А потом посадский выборный судья по прозванию Найан осудил его на смерть.

А мог и выучиться, стать кудесником и грамотеем. И однажды, когда папаша Найан пришел к нему как к большому мастеру, чтобы чару заказать — тут-то он папаше все и высказал. По-дибульски и с применением положенных телодвижений.

По чарам у нас мастер дядя Тиммон, сказал бы Джани. Два кудесника на семью — это слишком. На случай же, если захочется стать разбойником и бродягой, чтобы однажды сжечь честный-порядочный Ви-Умбин дотла, у Джани кроме винной фляжки всегда есть при себе другая — с мардийской водой.

И зачем кого-то жечь, если можно обойтись строго законными средствами?

В первую ночь новомесячья джанин наставник, мастер Бу-мэй ночует в степи, как положено меа-мею. Лепит снежную статую, жжет костер, жарит мясо на костре. Собирается потчевать гостей. Джани, ближайшего своего ученичка, мастер Бу в степь не взял. Сказал, что время не подошло для джаниного обряда.

Джани вернулся в дом Каби после заката. И вскоре поднялся ко мне с бумагами и вощанками: раз я работаю и вечный свет горит у меня. Нету в доме кудесника, некому справить лишний зеленый фонарь. А на кудесничьем торжке купить — жадность не позволяет. И опять же, грамотейсво требует компании.

Джани пристроился с краю стола. Чем отметить новомесячье Владыки, он же Судия Праведный, если не учеными занятиями в области права?

Тем более что Джани совсем скоро предстоит держать ответ перед Дарамуррой Мэйвером, главой училищных правоведов. Задача — разобрать новейшие случаи применения посадских законов, принятых между 530 и 569 годами. А ведь князь Вонго любил свой посад!

Слушай-ка, Каэру, говорит Джани. Вот ты, посадский летописец, знаешь, сколько всего князь Вонго издал посадских законов? Семьдесят шесть. А что с ними было потом? Осудили ли кого-нибудь на посаде за последние пятнадцать лет за то, что в его хозяйстве не обнаружилось пожарного фонаря? Или за то, что расстояние от крыльца до забора у него насчитывает менее шести человеческих, десяти мохноножских или четырех хобских шагов? Или за курение трубки в помещении, не имеющем дымохода?

А еще существовал запрет на самокрутки, ибо жечь бумагу — непростительная роскошь и грех перед Премудрой. Запрет появляться на улице в сопровождении пяти и более животных одной породы: нарочно против городских пастухов. Ибо стада запруживают улицы и создают неприглядный вид, слишком деревенский. Запрет на юбки с разрезами выше колена и на шляпы с полями, закрывающими лицо.

Будь ты, Каэру, сохраните Семеро, посадским судьёй — скольких граждан при таком законодательстве ты могла бы оставить на свободе?

Но вот какая горестная выходит закономерность. Если судить по данным Посадского суда, именно законы князя Вонго первенствуют по части соблюдаемости — в смысле, по ним открывают меньше всего дел. Разумеется, скажешь ты: ибо такие дела решаются полюбовно, по усмотрению пожарных обходчиков. Предупредят раз, другой, штраф возьмут, и гуляй дальше со своими тремя десятками свиней, или кто у тебя там. Но речь-то идет не об указах, не о распоряжениях городского головы, а о законах! Что, спрашивается, Джани должен написать мастеру Дарамурре? Что законодательство Вонго послужило единению княжьего правосудия и пожарного самонадзора, и на том благополучно отмерло?

И совсем было Джани приуныл. Но вот, нынче утром разговор о посадских законах зашел — где, Каэру? На кладбище, на полоске старого Вели. И как раз по поводу наших дорогих Баудов. Никто да не располагается на ночлег в местах, принадлежащих к чужому хозяйству, будь то огороды, сады, постройки или же корабли, без ведома хозяина. Весь посад уже знает, что Баудам какой-то соня-оборотень под новомесячье чуть не спалил ладью. Вот папаша Вели и разговорился. И в частности, рассказал, что, по его понятию, законы князя Вонгобула применяются чаще всех прочих, вместе взятых. Только применяются на свой особый лад.

Представь: читает ответчик речь на суде. И спрашивает, указуя на истца: вот этот, с позволения сказать, уважаемый Джа, меня обвиняет, что я, дескать, арандийский лазутчик? А сам-то хорош! Самокрутки курит, спит у портнихи Ланы без разрешения ланиного мужа, он же домохозяин, а сама эта Лана юбки от пояса зашивает на две пяди, не более, а положено — три! И когда шпиона оправдают, то спрашивается: за что истец несет судебные издержки? За напраслину? Так ведь это не преступление. За бездарность своего стряпчего? Или за самокрутки? Вопрос!

— Вообще, Каэру: тебе нравится папаша Вели?

— Вполне. Хоть я и мало его знаю.

— Мне тоже. И с Улли они ладят, как мало кто на посаде. Вот напишу я, Каэру, проект закона — и посвящу барышне Улли. Заместо стихов.

— А о чем закон будет?

— Еще не знаю. Может быть, о напраслине.

Кстати о спанье без разрешения. Баудовы девушки, похоже, развели большое расследование. По городу бродят, расспрашивают. Бауда с ними нет.

—Как это получается, Каэру? Кому судьба — сухая корочка, а кому — Семеро в помощь? Самые красивые в Ви-Умбине барышни бегают за ним, не говоря уже о нашей Упилли…

— Дар вожака. Добродетельный человек не ищет сподвижников, а сподвижники ищут его. Коллега Улли с батюшкой не подключились к следствию?

— Семеро миловали. Впрочем, все еще впереди. Ты же знаешь Улли: никому ничего не скажет, все сама вызнает, придет и Караджану доложит.

— Объясни мне, Каэру: что Улли в нем нашла? Я бы понял, если бы с таким папашей она других дядек в упор не видела. Найдется ли в Объединении мужик, кого не стыдно было бы посадить за стол рядом со старым Вели? Я бы еще не удивлялся, будь уллино сердце отдано кому-нибудь вроде поэта Хинобои. Красавчику, поэту… Но этот ее К.Б.?

— А чем плох К.Б.?

— То-то и есть, Каэру, что его даже упрекнуть не в чем! Сплошное равновесие. Из равновесия двух девиц при себе и держит. И к обеим относится с величайшим уважением.

— Может быть, Упилли именно уважения и хочется?

— Уважения мало. Разве это уважение? Я понимаю уважение — когда Вели с каждым способен потолковать о том, что тому надобно. Даже с никчемным школяром вроде меня. А этот К.Б. с барышнями своими разговаривает — в точности как приказчик в доме Найанов. Приценивайся, дескать, уважаемая, приценивайся, да не забывай: не по твоим денежкам товар. Неужто кому-то такое может нравится?

— Джани, Джани! Для влюбленных нынче месяц неподходящий. Оно, конечно, кому круглый год — Обретение Сущности, а кому — новомесячье Вайамбы…

— И не думай, Каэру. Ты же знаешь, кроме мастера Бу-мэя мое сердце никому не принадлежит. Ну, друзьям — тебе, Байджи. Отчасти еще ребяткам вроде Тиннала с Собачьей. Да Улли и не взглянет на меня…

□ x □ x □ x □ x □ x

Утром второго числа Владыкина новомесячья Караджан Бауд был замечен в храме Старца Куриджила в гончарной слободе. Внес пожертвование, помолился, а после показал досточтимому Кубиллину монетку с дыркой. Кому, как не желтому жрецу, все знать о деньгах?

Жрец Кубиллин поднес монетку ближе к свету. Повертел так и сяк. Спросил с неудовольствием:

—Неужто уважаемый Куллобул в моря подался? Или это твоя затея?

Ибо сушей добираться до Бидуэлли даже Кубиллин Баудам не посоветует. Степь, болота, древленецкие леса, горы, снова леса… Да и по морю путь неблизкий. И все ради чего? Ради трех гээров янтаря?

Караджан отвечал, что не собирается к летунам.

— А тогда зачем спрашиваешь? Денежка-то камиларрийская. Старая. Лет сто таких не чеканят. Серебра в ней — меньше, чем в нашем сребренике, остальное — олово. Ни на что не годится. Разве что на веретено надеть вместо грузила. Либо носить как оберег, или, допустим, дар любви. Кстати, ты, Караджан, будь осторожнее с летуньями. Смешение — великий грех!

Еще такие дырчатые монеты имеют хождение в Гандаблуи. Там вообще государственными деньгами считаются устарелые и поддельные монеты разных стран. Чего еще ждать от древленей? На ихний век никакой монеты не напасешься.

Утром второго числа месяца Владыки Миладу расспрашивала на рынке о Нарилли. Одна девчонка вроде бы видела, как давеча Нари болтала с какой-то взрослой теткой в самом начале Блудной улицы. На тетке были синий сарафан, серый кафтанчик, платок на голове и муфта в руках. Нарилли что-то жевала. Следить за ними девчонка не пошла.

Миладу отправилась в дом портняжки Лоду. Там мельницы уже замолкли, жители разошлись по работам. Слышно только, как сам хозяин поет за шитьем, да в комнате Виллара кто-то тихо ноет.

— Семеро на помощь, дядюшка! — крикнула Миладу в вилларову дверь, проходя.

— Семеро на помощь, красавица!

Виллар едва ли не моложе самой Миладу и только называется врачом, на самом же деле он недоучка, как и она. И все равно приятно: дядюшка… «Мастер Виллар» — он бы принял, как издевательство.

К полудню Далини, Караджан и Марримуи собрались в комнатке Миладу. Поделиться тем, кто что узнал.

— Расход! — напомнила Марри. Две ланги два медяка. Сведения любопытные.

— Сколько-сколько? Две ланги?

— Сколько сказано. Еще два медяка. Если бы я хотела обжулить, я бы медяков не прибавила.

Караджан вздохнул. Приподнялся на лавке, перетянул сбоку наперед пояс с кошельком, надетый под кафтаном. И не скажешь, чтобы у уважаемого К.Б. совсем еще не было брюшка, на котором носить серебро. Есть, и вполне осанистое. Караджан выдал две ланги, вернул пояс на прежнее место, сел. Залез за отворот рукава, достал две медных монетки. Попросил впредь быть осмотрительнее. Две ланги! Месяц можно прожить безбедно.

— Так вот. Мои новости. Ладью подожгли, это точно. Охрана спала. С борта спрыгнул кто-то маломерный. Его подобрал лодочник Талдин, приятель миладиного соседа Джи. Лодочник сгинул вместе с лодкой, только его и видели.

Миладу выпрямилась на лавке.

— Я могу бесплатно сказать: Талдин в лечебнице при Лысогорском храме. Его там лечат. Он без сознания, был чем-то опоен.

— Тебе, Караджан, нужна наша помощь?

— Ну да.

— Ты знаешь наши затруднения. Владыкин месяц, работы нет.

— Я же сказал: деньги будут. В пределах разумного.

— Тогда давайте разработаем план. Ты, Караджан, сходишь в храм на Лысой горке, потолкуешь с лодочником. Я пойду искать девку с муфточкой…

— Это еще кто?

— Так, к делу не относится. Мою сволочь Нари видели с ней. Скажи лучше, Караджан: этот заказ на гевурские поставки вы ни у кого не перехватывали? Конечно, Гевур — место не самое прибыльное, опасное. И все-таки — что, если это месть? Скольких вы с папаней нагрели за последнее время?

—Оо!

Так вам Бауд и рассказал про свои торговые тайны!

— Я хочу сказать, сильно нагрели. Не на каких-то там жалких полсотни ланг, а…

— Не жалких, а целых полсотни! — осерчал К.Б.

В дверь постучали: тихонько, вежливо. Миладу вышла открыть. Писарь Бакканди просит простить, если он не вовремя. Он хотел попросить соли. Всем известно, какая у Миладу отменная диеррийская соль. Ложечку!

Марримуи строит писарю скверную рожу. Бакканди не принимает на свой счет: старый судейский писарь и не такие хари видывал. Миладу отсыпает соли в чашку. Писарь благодарит и удаляется.

Итак, продолжает Марримуи. Поставки на княжьи рудники. Гевур стал нашим — то есть вашим — двадцать лет назад, после карличьей войны князя Вонго. На рудниках добывают железо — так? И другого железа в княжестве Умбинском нету. Может быть, это кто-то против рудника злоумышляет? Карличий заговор?

— Карлам было бы проще устроить гадость в самом Гевуре. А здесь? Не похоже.

— У старого Бауда есть личные враги? Не по торговле, а вообще? Личные? Я не имею в виду мардийскую шпионку Далини. Сидит, вишь ли ты, все слушает, молчит…

— А чего говорить-то? — просыпается Далини.

— Я вот что думаю: пойдемте-ка мы все вместе к Талдину.

Барышня Упилли решила отметить второй день новомесячья походом к высокоученому Виллару. Ибо все равно нехорошо. А от затяжного расстройства духа, как известно, лучшее средство — заняться лечением зубов. К чести лекаря Виллара надо сказать, что он не прибег к своим железным орудиям. Взял три сребреника за добрый совет и велел Упилли лечиться народными средствами. Вот она и зашла в гости к писарю, старому другу пекаря Вели. Писарская супруга, почтенная Мурту, согрела воды, а старого Бакканди отправила к соседке за солью. Соль, горячая вода и немного чеснока отлично помогают от зубной боли.

А если дело в сердце, а не в зубах, то народное целительство велит: постараться пореже видеться с тем, по ком оно, собственно, болит. Улли, таскаясь почем зря в дом портного Лоду, поступает как раз наоборот. Так она и просидела у писаря до тех пор, пока мимо двери писарской комнаты не прошли Марримуи, Далини, а после них Миладу и Караджан. И похоже, эти двое держались за руки.

Улли не видела, ей показалось. Да и почему не держаться-то, жениху и невесте?

Короче говоря, все старания почтенной Мурту пошли прахом.

А еще через четверть часа кто-то позвал из-за забора: высокоученый Виллар! Лекарь вышел на крыльцо, вернулся, заглянул в двери к писарям:

— Барышня Улли! Вас спрашивают. Какой-то молодой человек.

Упилли не спеша стала собираться. Старушка Мурту, разумеется, промолчала. Чинно попрощалась, провожать не пошла: ноги, дескать, больные, старые. И разумеется, чуть только Улли вышла, птичкой порхнула к ставням. Какой-такой у Улли кавалер? Уж не сынок ли гончара Купана?

И надо же, не успела разглядеть. Только училищную шапку и приметила.

□ x □ x □ x □ x □ x

У Талдина в лечебнице Караджан и девушки застали двух гостей. Один — лодочник Джа, другой — незнакомый стражник с вощанками. Стражник спросил, оглядев всю компанию:

— Родня?

— Друзья. Подруги. Как Талдин?

— Слава Семерым, очнулся. Но себя не очень-то помнит. Кстати, уважаемые: вечером кто-то побывал у него в дому. Не слыхали?

— Нет. А что, украли что-нибудь?

— Лодку, что ж еще. Что еще можно украсть у лодочника?

Караджан отозвал стражника потолковать в сторонке. Стражник — из участка Тайборро, прибыл для выяснения личности пострадавшего. Караджан подтверждает, что этот, называющий себя Талдином, в самом деле Талдин?

Лодочник Джа не утерпел, присоединился к разговору:

— Талдин ни в чем не виноват! Он даже князя Джу не возил!

— То не князь, дурья голова! — отозвался Талдин. То — ларбарский шпион. Его когда еще поймали…

Караджан попросил дозволения расспросить Талдина о пожаре. Стражник разрешил. И вот что выяснил Караджан:

Прежде всего, подобрать парнишку, который с ладьи соскочил, Талдин не сам придумал. Ему велели проезжие.

Не то чтобы Талдин тех проезжих хорошо разглядел. Сели они у южного причала на правом берегу, у самого училища. Высокий, крепкий мужик в плаще, в шапке с козырьком. И дитё с ним лет шести, в шаль укутанное. Не иначе, больное: всю дорогу молчало, только покашливало.

Поплыли, стало быть, к Медному каналу. Там мужик слез, ребятенка оставил. Сам вернулся через полчаса. Велел править вверх, к Лармейской Владычице. Доплыли. Он кричит — разворачивай! Я смотрю, Джа тут же, рядом, проезжих дожидается. Ну, развернулся я, поплыли назад. А там — я вижу, горит! Ладья горит у причала. Я говорю: пожар! А кто-то меня за борт хватает. Только я хотел тюленя подлого веслом по башке двинуть, а мужик мой проезжий кричит: стой! Человек тонет! И втащил потонулого ко мне в лодку.

Так себе парнишка. Не человек, конечно. Из древленей. Ушастый, патлатый, мокрый, одет кое-как. В воде почти задохся. Холодно купаться-то. Я спрашиваю: в участок повезем? А мужик говорит: сам доставлю. Высадишь, дескать, нас у Крепостного канала.

Переехали мы через реку, пристали. Мужик мальца своего и древленя высадил на берег, мне руку подает: пошли, погреемся? Я сказал: мне работать надо, ночь еще велика, новомесячье... Ну, хоть выпей за наше здоровье, говорит он. И фляжку мне передает. Я выпил — ну и вот. У досточтимых в больнице еле очухался.

Марримуи, Миладу, Далини и Караджан выходят на Гостевую улицу.

— Одного я не понимаю. Почему этого парня не убили?

— А может, у них обет. Убивать — не убивают, а сонным зельем поят до беспамятства.

Караджан с девушками шагают по Гостевой. Из лавочки мастера Кладжо им навстречу выходят Упилли и Джани. Упилли здоровается. Никто ей не отвечает. Джани делает неопределенное движение правой рукой возле школярской шапки: то ли это приветствие, то ли просто так. Левая рука у него занята: запрятана за отворот уллиного рукава. А то холодно, знаете ли, а школярам не полагается перчаток.

Завидущие посадские подростки следят из-за забора. Шуточное ли дело — гулять с дочкой самого каторжника Вели! Все будет доложено Тинналу, джаниному младшему коллеге с Собачьей улицы.

Сыщики идут своей дорогой, Улли и Джани — своей. И похоже, на счету К.Б. ожидается большой приход по части напраслины.

На углу компания сыщиков разделяется. Караджан пойдет в участок к Иррину, Далини и Миладу — в кабак на Змеином лугу, а Марримуи — на Блудную.

Вышибалу Гуду в змеинолужском кабаке утром уже спрашивали, не видал ли кто на погорелой ладье следов кудесника. Гуду честно сказал, как слышал: вроде нет.

— А кто спрашивал?

— Мохноног какой-то. А ему будто девушка сказала. Чернявая. Знаю я ее. Часто тут бывает. То одна, то с кавалером своим, а может, с братом. Этот ее брат моей знакомой барышне чуть руку не сломал.

— А еще заходил кто-нибудь?

— Дык-ть! Половина посада перебывала. Новомесячье!

— А из приметных личностей?

— Ну, например, ларбарский лазутчик Кеаро на днях заходил. Порча есть? — спрашивает. Нет — найдем! Есть — сымем! А еще тетка одна спрашивала, как пройти к кабаку «Бидуэлли».

— В синем сарафане? С муфтой?

— Вроде того. Но моя знакомая тут не при чем. То другая, постарше. И не посадская, раз дороги в «Бидуэлли» не знает.

Караджан зашел к Иррину. Узнал, что новостей нет. После чего отправился домой обедать.

Батюшка Куллобул выслушал историю про Талдина, древленя и проезжего с ребенком.

— Так что же ты Иррину всего этого не сказал? Он же следствие ведет! Ладно. Это я сам. А ты бери записку — и в храм.

Досточтимый Уннави в храме на Змеином лугу взял записку и обещал к завтрашнему дню перевести. Написана она, как объяснил жрец, древленской тайнописью.

Миладу проводила Далини до дома, а сама пошла дальше на север. Нашла на кладбище у одной из полосок знакомых ребят. Не то чтобы мастеров каштарской науки, но и не самых тупых учеников.

Ребята заверили: ладью подожгли не гильдейские каштари. Что пропало — спрашивай с пожарников. Там Туладжир командовал, он с ребятами все гребет, хуже корягина.

Миладу спросила насчет чернявой парочки со Змеиного.

— Они не из гильдии. Сами по себе. Если захотят, сами тебя найдут. Как решат, что тебя во Владыкином воинстве не хватает. Двое наших сунулись было к ним, Хомба и Джа — и где они теперь? Тут, на кладбище оба и лежат…

Этим вечером Джани вернулся после заката. Натаскал из колодца воды на неделю. Согрел большой чайник, развёл в лохани жидкость из особого глиняного горшочка. И за каких-нибудь полчаса перекрасил себе волосы в черный цвет. Даже не угольный, а прямо-таки чернильный, корягинский. Во славу Владыки и ради новомесячья.

Чуть только волосы слегка просохли, Джани поднялся наверх, ко мне в комнату. Уселся поближе к зеленому фонарю, и вместо того, чтобы изучать посадские законы, до ночи зашивал-перешивал какое-то одеяние. Прежде я у него такого не видела: черный кафтан с вышивками на рукавах и на груди. Зимний рисунок в виде звёзд. Найдено, как объяснил Джани, в сундуке в доме Найанов. Батюшке не годится, а дядюшке Тиммону не идет: рукава узкие, чары творить мешает.

Мне иголку с ниткой Джани не доверил.

□ x □ x □ x □ x □ x

Третьего числа Марримуи Манарк явилась в дом Баудов рано, к завтраку. И еще из сеней услыхала, как старый Куллобул опять за что-то распекает слуг.

Марри замерла в сенях, прислушалась.

Шаги на лестнице в зале. Видимо, спускается Караджан.

— С добрым утром, сынок. Ты у меня в бумагах давеча что искал?

— С добрым утром, батюшка. Я? У Вас бумагах? Вроде ничего. Я к Вам и не заходил.

— Вот видишь! — это Куллобул обращается уже к служанке. Прибрать — это не значит, что все надо переворачивать кверху дном!

— А я — чего? Я ничего…

Старенький слуга выходит в сени с веничком, любезно обметает гостье снег с башмаков. А сам подозрительно ее разглядывает. Маримуи проходит в залу:

— С добрым утром, уважаемые! Что пропало?

— Заходи, высокоученая. Милости прошу к столу. Так, ничего.

— А у меня вот дочка пропала. Еще позавчера.

Марримуи слышит, как старый слуга скрипучим шепотом объясняет Караджану: батюшка, дескать, в расстройстве. Обнаружил, что кто-то у него в комнате все перерыл. Всему дому разнос будет. А к нему не заходил никто! Ваша подружка (кивок на Марримуи) случайно не могла в трубу влететь?

— У меня тоже кто-то рылся! — подает голос Далини. Может, оборотни просочились?

После завтрака Марримуи, Далини и Караджан отправились в Змеинолужский храм.

Надпись, насколько ее удалось прочесть жрецу Уннави, гласила:

Во имя Гаядари Целительницы!

Поместил Рикамелло сокр…

тонкая медь, толстое дерево …

Старец и Целительница как надо,Плясунья как всегда, Воитель рукотворный, две-три пяди в сторону Вла…

Далини спросила:

— Сокр…— это сокровища?

— Или сокровенное. Например, сокровенные знания.

— Сокровища — интереснее!

Полчаса спустя Марримуи видели на берегу. Не удостоив взглядом лодочников, она поднялась в воздух и запросто перешла через Лармеи. Заметьте, совершенно бесплатно!

У кабака «Корни учения», что при входе в Училище, Марримуи рассказали, что в ночь перед новомесячьем здесь видели высокого дядьку в шапке с козырьком. С ним было двое ребятишек, видать — погодки: один повыше, другой пониже.

— Это не дети, а мохноноги, — не повернув головы от пивной кружки, заметил седоватый дядька в куртке мастерового.

То ли Марримуи кажется, то ли все последние десять лет этот мужик так и сидит здесь. Даже с места не двинулся. Любопытно: какое отношение он имеет к Училищу?

Марримуи вошла в ворота. Издали поклонилась черному правоведу Мэйверу, поздоровалась с мастером наваждений Бирагой-лешим. Зашла в длиннейшее одноэтажное здание, что двумя крыльями отходит от главной училищной башни.

У входа в книгохранилище Марримуи остановил паренек в сиреневом балахоне. Потребовал отдать на хранение огниво, кремень и прочие огнеопасные принадлежности. А также бритвы, ножи и другие режущие инструменты. Распоряжение высокоученого Уррани: а то в последнее время участились случаи порчи книг.

Сам Уррани тоже вышел. Спросил: будет ли Марри платить положенные двадцать пять ланг, или же оставит в залог книжку чар?

Марримуи протянула ему кудесничью книжку. И попросила найти ей книг, где говорилось бы, кто такой Рикамелло.

— Рикамелло? Автор или герой?

— Давайте и тех, и других.

— Рикамелло — распространенное древленское имя. Есть Рикамелло — друг леших. Имеются сочинения Рикамелло-лекаря. И еще…

— С лекаря и начнем.

Уррани вынес книгу. Не слишком старую, на проклеенных лоскутах тонкой ткани. Так обычно выглядят лекарские книги. Написана она четким, крупным почерком, гандаблуйским полууставом. Жаль, Марримуи древленской грамоты не знает.

У окна двое школяров старательно переписывают что-то на вощанки из огромного тома. Такими толстыми бывают только своды законов, такими упитанными — только юные правоведы. Паренек-привратник уже жадным глазом поглядывает на маррину книжку чар.

А вы думаете, плодились бы в Училище кудесники, как мыши, если бы каждый переписывал чары только за деньги или по особому разрешению?

Марримуи оставила книжку чар у Уррани, попросив труд Рикамелло пока не прятать. Перелетела через реку, пошла искать Миладу. Странное дело, но наставник Миладу, хоть был и человеком, сумел втолковать ученице гандаблуйский язык, тогда как словесник Диррири, хоть он по рождению дважды древлень (наполовину гандаблуй, наполовину кадьяр) свою ученицу Марри так ничему и не научил. Кроме, разве что, науки любовной искренности.

Миладу этим утром видели по меньшей мере в двух аптечных лавках. В первой она попросила микстуры от кашля. Подержала в руках, понюхала, купила. В следующей лавочке спросила, нет ли капель от больного сердца. Понюхала одни, другие, и ушла, не приценившись.

В третьей лавке, на улице Канатной, ее перехватила Марримуи. Миладу задумчиво ходила вдоль полок, принюхиваясь к некоторым горшочкам. Аптекарь из-за прилавка наблюдал за ней с улыбочкой самой сладкой. Похвальная жажда знаний!

— Ты что тут делаешь? Кадьярские сосуды ищешь? Так они мельче. И кожаные, а не глиняные.

Миладу ответила вполголоса:

— Запах ищу. Хочу понять, чем пропахла та записка, которую Караджан нашел. Кстати, я его видела. Он сказал, что записку ему прочли. Я ничего не поняла.

— Никто ничего не понял.

— Вот я и пытаюсь вспомнить хотя бы, который запах мне она напомнила.

— Семеро на помощь. Только зачем? Ну, будем знать, что злоумышленник страдал запорами. Или язвой. И таскал при себе лекарство вместе с планом поисков клада. Что это даст?

— Не скажи. Если, например, у него лишай, или бородавки, или что-то вроде этого — уже примета!

— Угу. Всё это дугуберской мазью лечится, а ее запах известен. Поехали лучше в Училище, прочтешь мне книгу. Некоего древленя Рикамелло.

Аптекарь вскинулся:

— Рикамелло? Тот самый?

— Может, и тот. Вы про которого говорите?

— Великий лекарь Рикамелло Умбинский, не мне ничтожному поминать бы это имя. Тогда Ваша книга — это, скорее всего, траволечебник, который ему приписывается. А истинные сочинения Рикамелло до нас не дошли. Рикамелло погиб больше ста лет назад, во времена Чумы. Поговаривают, будто владел он тайнами древленского искусства и без всяких чудес и чар мог живое и мертвое поменять местами. Рассказывают еще — страшно вымолвить! Будто ему Чуму устроить было — вот как мне чирья вывести…

Марримуи и Миладу переправились на правый берег, на сей раз за деньги и в лодке. Многие в Училище помнят певицу Миладу и весело приветствуют ее. И любезнее всех ей улыбается та девица, которая нынче заняла ее место у наставника.

Книга Рикамелло оказалась пособием по травничеству с кучей незнакомых слов, но без чар и без сокровищ.

□ x □ x □ x □ x □ x

Вечером Караджан сидел над запиской вместе с Далини, Миладу и батюшкой Куллобулом:

— Благочестивые, однако, поджигатели. Целительница, Старец… Или тут о календаре речь идет? Старец — это осень, Целительница — весна…

— Может быть, рукотворный Воитель — это и есть огонь, поджог? Воитель, он же Пламенеющий Меч!

— Значит, угрожают. Но что проку подбрасывать записку — и сразу же поджигать?

— А что, если записка там и раньше лежала?

— Между тюками? Едва ли. Я как раз за день до новомесячья все проверял — не было.

— А может быть, ее вовсе не нам хотели подбросить? Может, ее сами поджигатели потеряли? А в комнатах у нас кто-то рылся, потому что хотели ее найти?

Последние слова были сказаны маленькой Далини. Куллобул взглянул на нее и невесело кивнул.

Марримуи двинулась восвояси. Зашла в участок к Иррину, написала прошение о поисках малолетней Нарилли. Заплатила лангу вперед, пошла в участок к Тайборро — оставить прошение и там тоже.

По пути Марримуи окликнули. Молодой темноволосый парень в полушубке, в вязаном шарфе.

— Эй, красавица! Потолковать надо.

— Ну? Что?

— Потеряла что-то? Искать идешь? Чтобы стражники волокиты развели до умблова новомесячья?

— А куда деваться?

— Мало ли куда...Ты что ищешь?

— Дитё. Дочку.

— Как выглядит?

— Ростом побольше лешего, поменьше мохнонога. Рыжая. В штанах, сапогах, кафтане. Соня у нее. И азбука.

— Какая соня?

— Обыкновенная. Бурая. Какая разница?

— Не скажи. Кто на азбуку польстится? А соня — это вещь. Сколько дашь?

— Пять шишек.

— Двадцать!

— Десять и целительное зелье.

— А вот этого — не надо. Где целители, там и Чума.

— А как насчет поджога на ладье? Кто лодочника Талдина опоил?

— Чем опоили?

— Не знаю еще. Кто лодку его украл?

— Не знаю. Я ни при чем.

— Он бы заплатил!

— Его приятели уже заплатили. Но не мне. Найдут, куда денутся.

Парень исчез в переулке. Марримуи вернулась на Блудную.

Миладу ушла от Баудов уже в сумерках. А еще полчаса спустя ее видели на правом берегу Лармеи за Крепостным каналом, в Снесенной Слободке — в месте, о котором порядочной посадской барышне и подумать страшно.

В одной их лачужек сквозь щели пробивается свет. Миладу подошла, постучала.

— Кого Семеро несут?

— Откройте, уважаемые! Поговорить надо.

Дверь открылась. Выглянула баба в шестицветной косынке и с топором.

— О чем толковать?

— О Талдине. Которого тут недавно нашли.

— Ну, заходи.

Миладу заходит в комнатку под косой крышей. Огонек светит из печки. Стол, лавки, дитё в углу. Миладу достает медную монетку, кладет на стол.

— Талдин? Чего его искать-то? Он оборотень, это все знают.

— То другой Талдин. Лодочник. Его в кустах связанного нашли. Вы не видели, кто его сюда принес?

— Ну…

Миладу вытаскивает еще один медяк. Потом еще один.

— Лодочники. Принесли, бросили, ушли.

— А кто стражникам сообщил?

Дитё сползает с лавки, подходит поближе. Принимается дергать Миладу за кафтан. Получает еще медяк, направляется к двери.

— Не знаю. Чаю хочешь?

Баба наливает в чашку чай, заваренный из такой дряни, какую не каждый мэйанин приспособит в качестве заварки. Одна радость, что горячий.

Дверь с улицы отворяется. Входит здоровенный мужик в тулупе, с непокрытой, недавно выбритой головой. За поясом у него тоже топорик, но не для колки дров, а боевой.

— Талдин! Тут к тебе люди.

— Ну я Талдин. Кому я нужен?

— Вы здешний?

— Дык-ть!

— Мне лодочник Талдин нужен. Которого тут поблизости связанного нашли.

— А шарфик?

— Какой шарфик?

— Желтенький. С сиреневым. Прежде чем вопросы задавать — покажь!

— У меня нету. У меня — беленький. С грушами.

— Тоже сгодится.

Мужик протягивает руку, тянет на себя шарф у Миладу с шеи.

— Ээ, уважаемый! Я лучше деньгами дам. Четыре медяка. Шарфик мне самой нужен — холодно!

— Деньги тоже давай.

Миладу поднимается, делает шаг к двери. Мужик не двигается с места. В руках у бабы опять появляется топор.

— Слышь, Бролго! Нас принимают за убийц и разбойников! А ты, барышня, не бойся. Не пускать же тебя раздемши на улицу, где распутные благородные господа? Одёжу подберем.

Мужик подается вперед.

— Меня жених ждет!

— А он знает, куда ты пошла?

— Он всё знает.

— Пускай сюда явится, а ты его подождешь.

Миладу вытаскивает из кармана оставшиеся медяки, кладет на стол. Медленно, но решительно выходит на улицу. Только слышит вслед:

— Жениху привет передай!

Миладу пускается бежать. И только у берега обнаруживает, что кинжал у нее с пояса все-таки успели свистнуть. Не иначе, бролгино дитё постаралось.

Миладу подозвала лодочника. Велела править на посадский берег, к храму Лармейской Владычицы. По Плотницкой и Пекарской побежала к Баудам.

По крайней мере из-за одного ставня на Пекарской за ней проследили. Упилли как раз в это время отошла к окошку — меж тем как за столом папаша Вели щелкал орехи и попутно излагал очередной труднейший случай из истории посадского судопроизводства. Джани внимательно слушал, а сам не забывал выбирать орешки из шелухи и складывать на тарелку.

Шелухе тоже нашлось применение. Постепенно на другом краю стола, там, где сидела Улли с вязанием, вырисовалось дибульское курр-бай. Джани заметил это и прибавил: йар-лэй-лэй, вэй, лэй. Понимайте, как хотите.

Проницательный пекарь через некоторое время объявил, что ему надо выйти. По делам, к соседу. А Джани пускай тут сидит, чтобы Улли одной страшно не было. Все-таки — новомесячье!

□ x □ x □ x □ x □ x

Вечер третьего числа месяца Владыки. Караджан сидит в задумчивости у стола в нижней зале баудовского дома. Старый Бауд куда-то ушел. Далини дремлет в зале на большом сундуке. Марримуи ходит взад-вперед по галерее:

— Воры мне не нравятся. Надо бы нам ночью устроить засаду.

Из сеней появляется старенький слуга:

— Нам бумага не нужна? Там разносчик пришел, исписанную бумагу собирает, новую продает.

Пусть проваливает, отвечает Караджан. Скажи, не надобно.

— Ну вот. А можно было бы спросить его про ту бумажку. Хотя бы — сколько ей лет?

— Успеется.

Входит Миладу, замерзшая и растрепанная. И почти сразу же вслед за ней является осанистый дядька с желто-лиловой перевязью. Узнав, что Бауда-старшего дома нет, дядька пишет ему записку. Принимает поднесенную стареньким слугой чарочку вина, чинно закусывает кусочком сыра. После чего прощается и уходит.

— Это кто?

Из кремля, объясняет слуга. От рудничного смотрителя. Торопят с поставками, а деньгами помочь не хотят. На правом берегу вечно так.

— Что правда, то правда. Меня там только что ограбили.

— А как тебя туда занесло?

— Искала место, где Талдина бросили.

— Зачем?

— А вдруг там его лодка? Улики?

— Слушай, Ми-нум. Если Далли права и воры в самом деле хотели найти свою записочку, и не нашли — значит, он еще вернутся. Всем надо быть начеку. В которой комнате воры еще не побывали — у тебя, Караджан?

Поздним вечером возвращается Куллобул. Сообщает, что на посаде он со всеми сговорился, а завтра раненько поедет на хутора. Оглядывает компанию — Миладу, Марримуи — и отзывает Караджана в сени.

— Ты, сынок — того… Осторожнее без меня. Сам понимаешь — не Вайамбы месяц сейчас, чтобы с барышнями гулянки устраивать. С уважаемой Далини тем более. Мало ли что могут подумать? Лучше в «Бидуэлли» сходи.

— Как скажете, батюшка.

Не надо думать, что Миладу всего этого не слышит.

Старый слуга приглашает всех к столу ужинать. После ужина Куллобул поднимается к себе, Далини тоже. А Марримуи с Миладу Караджан Семерыми просит идти домой. А то еще разговоры пойдут…

— Хорошо. Мы как будто уйдем. А потом я приму невидимость и вернусь. Ставни у себя не задвигай, я в окно влечу.

У забора баудовского дома Миладу и Марримуи приметили в темноте подозрительную личность. Пожилой, долговязый, в куртке и в шапке с козырьком.

Дождавшись, пока девушки отойдут подальше, старый пекарь Вели отворяет калитку и проходит во двор дома Баудов.

Как и обещала, Марримуи, сотворив чару невидимости, поднялась в воздух, перелетела через забор. Долго искала незапертое окно. Наконец нашла. Влетела в комнату Караджана, больно стукнулась о косяк и сбила невидимость.

Караджан уже собирался спать. Но оружие на всякий случай пристроил наготове.

— Лети отсюда! Сплетни мне не нужны!

— А воры?

— С ворами я сам разберусь.

Марримуи вернулась на Блудную. Там красавчик Балинги передал ей, что без нее днем заходила какая-то баба. Ждать не стала, записку оставила.

Записка — на вощанке: Приходи завтра на закате в храм Целительницы.

Марримуи стерла записку и легла спать.

□ x □ x □ x □ x □ x

— Как продвигается расследование?

— Вот.

Джани вытаскивает из-за вышитого рукава листок. Папаша Вели переписал у Куллобула, Джани снял себе копию.

— В умбинской летописи что-нибудь говорится о Рикамелло?

Разумеется. Тщательно отобранная, гладко прилаженная ложь. Чума, как мы помним, была карой Божьей. Ибо люди забыли древнее благочестие, погрязли в жадности, злобе, разврате и прочих крайностях. Но чтобы Семеро избрали орудием древленского лекаря? Такое предположение не считается более верным, чем, например, легенда о проклятии Сумаоро.

Проклятие-то было, как на собственной шкуре убедился джанин дядюшка Тиммон. Но к Чуме не имело отношения.

— А известно ли, где похоронен Рикамелло? Может быть, записка ведет к его могиле? А сокровища зарыты вместе с ним?

— Ибо должна же быть в этом городе хоть одна древленская могила с сокровищами? Нет, Джани. Неизвестно, нашли ли вообще тело Рикамелло.

— Из древленей не выходят призраки. Следовательно… Как умер Рикамелло?

— Как все древлени. От отвращения. Умел бедняга вызывать к себе всеобщее отвращение. Особенно человечье. Слишком уж добрым был, всех лечил. Крайности пагубны, коллега.

— И в летописи это, разумеется, не отмечено?

— Разумеется.

— Кстати, Каэру. Знаешь, что настораживает меня в баудовском следствии? Девушки, не исключая уважаемой Далини, день-деньской бегают по городу, хлопочут. Старый Бауд завтра едет на хутора. И только Караджан… Мало сказать, что он ничего не делает. Он все старания прилагает, чтобы ненароком чего-нибудь не сделать, что способствовало бы расследованию.

— Караджана можно понять. Мало ли, что выяснится? Ты же знаешь, коллега, как правовед: заминать состоявшееся дело может оказаться труднее, чем заранее завалить его. Вдруг виноваты-то в самом деле окажутся свои, баудовские ребята? Скрытые пособники гевурских бунтовщиков. Нет поставок с юга? Прекрасный повод затеять смуту. Ты говоришь, старый Вели к Бауду зачастил?

— А для чего тогда записка? Прикрытие?

— То-то и есть. Странная записка. Что бы она ни значила, на подделку не похожа. Найти того, кто ее подбросил, и отдать под суд как поджигателя — это теперь для Баудов первое дело.

Часть вторая. Устроители

Утро четвертого числа месяца Владыки. Куллобул Бауд отбыл на хутора. Будить Далини не велел. Караджан проводил его и направился к храму Старца в Гончарах.

В храме Караджан помолился о батюшкином благополучном путешествии. Дал прочесть перевод записки досточтимому Кубиллину.

— Что сказать? Ересь как ересь. Отнеси в храм Семи богов, может, они знают. Хотя… Пойдем-ка со мной.

Жрец отвел Караджана в сарайчик рядом с храмом. Там на полу, на полках вдоль стен и на столах стоят деревянные изваяния. Вроде тех, что в комнате у Марримуи. Малые, большие, очень большие. По отдельности и всемером. Заметьте: все рукотворные! И даже сам Вайамба вполне кроткий на вид.

Караджан поблагодарил. Вышел. На храмовом дворе к нему подошел старый Вели. Посочувствовал насчет пожара и хлопот.

— Милостью Семерых, все обойдется. Гевурские поставки — дело нешуточное. Холодно там, на севере. Особенно — нынешней зимой.

Караджан молча кивнул.

— Батюшка твой давеча говорил насчет письма. Странное письмишко!

— Иносказательное?

— Похоже на то. Сходи-ка ты к гадальщику. Ну, то бишь к устроителю стихий. При Красильном храме есть один: молодой, но из хорошего семейства. Кжоджили, приемыш старого Байбирри.

Об устроителях стихий Караджан с подружками как-то не подумали.

Миладу ночевала в доме Лоду. Утром зашла к Баудам, не застала Караджана, пошла на Блудную.

На Блудной Миладу пришлось для начала выслушать сон, который снился в эту ночь Марримуи. А снилось ей, будто идет она по какому-то старинному дому. Всюду ковры, вышитые занавески, подушечки и разные штучки. В верхней зале посредине на полу стоит сундук, а в сундуке сидит Нарилли. В руке у нее непонятная вещица. Вдруг вещица вспыхивает ярким светом и в залу входит существо: не то мужик, не то девица, а скорее, и то и другое вместе. И не то чтобы одето или раздето, а так, одна только шаль на плечах. Шелковая, совсем прозрачная. Существо заметило Марри, подняло руку — тут-то Марри и проснулась.

Вообще Марримуи за то, чтобы объявить войну Вингаре. Та чернявая девица и брат ее, не иначе, вингарцы. А еще у Марримуи вечером свидание, но с кем — она еще не знает.

— Так что будем делать? Двинемся дальше по аптекам?

— Знаю я одного аптекаря… Можно даже сказать, торговца ядами. Совсем недорого, полтора медяка полгээра. И идти далеко не надо.

— Кто это?

— Батюшка твой, почтенный Джарладжаван.

Миладу не обиделась.

— Нанять, что ли, частного сыщика?

— Угу. А потом придет девица в муфточке и синем сарафане и уши нам обеим оторвет. Частный сыск, который нам по деньгам — это Тиммон Найан. А с его сумасшедшей бабой даже я бы не стала связываться.

□ x □ x □ x □ x □ x

В полдень Марримуи, Миладу и Караджан договорились встретится в доме Баудов.

И только поднялись они все трое в караджанову комнату, как вдруг — Далини вылезает из-за полога.

Миладу, Марри и Караджан вскрикнули хором:

— Ты чего тут?

— Я тебя искала, Караджан. Не нашла. Уснула.

— Ты что, в щели за кроватью его искала? — любопытствует Марримуи.

— Таракан-оборотень? — подхватывает Миладу.

Входит старенький слуга:

— Барин, Вы тут? Барышня Далини пропала! Не иначе, оборотни… Ах ты, Семеро на помощь!

С этими словами старичок исчезает. Виданное ли дело: хозяйская гостья в комнате хозяйского сына, да еще и в постели? Все как есть будет доложено батюшке!

Четверо сыщиков наконец-то составили план. Миладу пойдет к соседу-писарю и спросит: каких времен листок, чернила, почерк? Но перед тем с листка снимут три копии. С одной Марримуи пойдет в храм Семи богов, посоветуется с богословами. С другой Далини сходит к составителю календарей. И третью Караджан покажет устроителю стихий Кжоджили.

Писарь Бакканди оценил листок как заграничный, гандаблуйский или камиларрийский. Бумаге лет двадцать. Чернила новые, но плохие, расплылись просто от воды, а не от яда или какой другой дряни. Бакканди предложил прочесть письмена с зеркалом. Зеркало соседка Уманоби принесла, но прочесть ничего путного не смогла.

Миладу спросила, не знает ли старый писарь кого-нибудь из посадских сыщиков. Бакканди был краток, но весьма нелицеприятен. Шарлатаны, мол. Нанимать их — зря деньги тратить. Только и могут, что речь ругательную сочинить, да так, чтобы заказчик потом на суде каждое слово переврал, читаючи.

Между прочим, Бакканди рассказал, как недавно на правом берегу сыщики во главе со стряпчим Найаном вскрыли логово дракона. Одной бумаги, арандийской, лучшей, ланг на тридцать попортили.

Далини шла по Гостевой к Лысогорскому храму, когда заметила, что за ней следят. Начиная от поворота с Красильной. Какая-то тетка, прилично одетая и набеленная сверх всякой меры, в пестрой шали на голове, пристроилась следом шагах в двадцати. Вроде как гуляет, не приближается, но и не отстает.

Далини сделала вид, что не обратила на тетку внимания, но слегка прибавила шагу. Хорошо, на Гостевой толпа. Далини зашла в лавку печатного мастера Кладжо.

В лавке полутемно: кроме зеленого фонаря на прилавке, другого света нет. Множество картинок на стенах, на лавках, на веревках, протянутых под потолком.

В углу на большом сундуке, поджав ноги, сидит чудище. Длиннорукое, длиннопалое, с волосатыми ногами в коротких полотняных штанах. На плечах у чудища вязанная шаль, волосья до плеч, черные и косматые, нос поросячий. Красные блестящие глазки глядят на Далини понимающе.

— Мастер! Тебя опять! — произносит чудище густым низким голосом.

Из боковой дверцы появляется мужичок в вязанной фуфайке, коротко стриженный, с короткой черной бородой. В руках у него грязная тряпица, в зубах трубка, а глаза бегают.

Это и есть мастер Кладжо Биан.

— Скажите, уважаемый: почем у вас календари?

— Это смотря какие!

Мастер показывает. Есть календари на любой вкус, от самого взыскательного до самого безыскусного. Есть с советами на каждый день. С пословицами. Со знаменитыми людьми и нелюдями. Есть двенадцать героев древности. Двенадцать праведных князей. Двенадцать подвигов Золотой Бороды. Двенадцать приключений девицы Джелли. Двенадцать героев, павших несправедливой смертью. Двенадцать героев, не вошедших в основные списки: большая редкость! Есть новейшие наряды и прически. Битва драконов с великанами. Торжество Вида-Марри: двенадцать обличий Хаоса.

— А это кто?

— Оо! Новейшая картина. Благородный Раданга поражает дракона в подземелье. Если желаете, можно и ее совместить с календарем.

— Почем?

— Пять медных. За новизну. Двоих уступлю за девять.

— А вот это не может иметь отношения к календарю?— Далини показывает листок.

— К календарю может иметь отношение все! Дайте-ка, посмотрим.

Мастер Кладжо прочел записку вслух. Чудище завозилось в углу. Мастер беспокойно оглянулся.

— Гнусная человечья ересь! — сказало чудище.

— Не обращайте внимания, уважаемая. Это Вахдун. Самая сварливая орчиха на всем Земном Столпе. Так Вы говорите, вам прислали такую записку? И Вы хотите понять, кто это сделал?

— И что это значит.

— Ну, смысл-то ясен. Вам, уважаемая, назначают свидание. Надо понять, где. И как.

— То есть как — свидание?

— Ваш кавалер, любитель загадок, предлагает Вам, как обычно, между часом Целительницы и часом Старца, то есть в светлое время суток, что по-своему правильно, предаться делу, уменьшающему скорбь и не оставляющему потомства. Кстати, насчет потомства советую обратиться в храм Плясуньи и Целительницы. Все многообразие средств, совершенно безвредных как для Вас, так и для кавалера, в том числе кадьярские сосуды по пять медных штука. Даже древлени, в том числе и упомянутый Рикамелло, были бы довольны. Дальше. Ваш любезник собирается избрать местом утех деревянный сундук, окованный медью (сундук-то у него есть?) под рукотворным изображением Воителя Пламенного Меча (могу продать!) Две-три пяди — несомненное преувеличение… А Воитель — вот, взгляните.

Мастер Кладжо достает склеенного из нескольких листов Воителя: ярко-красного, в кольцах дыма и завитках огня, с мечом в деснице и грозою в глазах. Всего два сребреника, уважаемая!

— Благодарствуйте, не надо.

— Но если Ваш кавалер не может без Воителя?! Мужская природа, знаете ли, загадочна… Лучше не рисковать!

— А вдруг это не любовное письмо, а деловое?

— Хм. Кто же тогда сбывает рукотворных Воителей? Надо будет разузнать. И как он связан с древленем Рикамелло? Не хочу пугать Вас, уважаемая, но в деле может быть замешан некто Ликаджи. Если это так — не снисходите! Пренебрегайте им! Гоните его в шею! Все, что делает этот молодчик, он делает с единственной целью: на спор. Давайте лучше я ему в ответ нарисую загадочную картинку.

Мастер Кладжо схватился за бумагу и тростник.

— А если это разбойники?

— Во имя Гаядари? Значит, не разбойники, а пира… Я хочу сказать, доблестные моряки, преумножающие богатства отечества.

Далини купила двух Раданг за восемь с полтиной медяков (половину медяка Кладжо остался должен). Мастер сердечно приглашал ее заходить еще вместе с ее проказником. У самого Кладжо как раз есть подходящий сундук. Прямо тут можно все и устроить, во славу Небесной Плясуньи.

Или, может быть, вы решитесь воспользоваться печатным станком?

□ x □ x □ x □ x □ x

Возле храма Семи богов играет заунывная музыка. Бегают дети. Стучат топоры на строительстве. Какие-то люди толпятся во дворе: через полчаса ожидается проповедь досточтимого Мургубалы.

Девушка Упилли тоже, разумеется, здесь. Что-то вяжет, не снимая перчаток, а клубок запрятан в карман кафтанчика.

На крыльце одного из домов, свесив вниз скрюченные ножки в овчинных полусапожках, сидит в задумчивости малорослое вихрастое существо. Судя по сиреневому одеянию — жрец Премудрой.

На снегу перед ним нарисована многоугольная звезда. Так, чтобы прохожие не затоптали.

— Досточтимый! Вы позволите — один вопрос? По богословию?

— Счастлив буду помочь!

— Вот записка. Я хочу понять, что она означает.

Жрец Нагурро прочел. Повертел листок так и сяк. Вернулся к своему рисунку, пририсовал еще какие-то загогулины.

— Так. Судя по всему, это новое времяисчисление. Весьма любопытно. Три точки постоянны, четвертая… Да, уважаемая, в этом что-то есть. Скажите фразу: курица и цапля собираются переправиться через речку на бракосочетание.

— Ну, курица. Цапля. Собираются. Переправиться.

— Камиларри затеяли вводить новый календарь?

По выговору, а особенно, по звучанию звука «ц», жрец безошибочно определил в гостье летунью.

Он готов восполнить пробелы в рукописи. Глаза его постепенно разгораются: один лиловым огнем, другой карим.

— А при чем тут Рикамелло?

— Да, в самом деле... Я и не знал, что Рикамелло занимался летосчислением. Может быть, это календарь травничьих работ?

— А кто такой Рикамелло — друг леших?

— Это личность умозрительная. Родился около 35 года до Объединения в Гандаблуи. Способствовал замирению древнего и лесного народов, выведен в одной из посадских повестей. Уважаемая позволит мне оставить документ у себя?

Марримуи обещала зайти денька через три. Заодно и поговорим о бидуэллинских календарях, обрадовался жрец.

Караджан отыскал дом Кжоджили, устроителя стихий. Постучал в дверь под невиданной вывеской: что-то похожее на морскую рыбу тырщика, сплошь утыканное разноцветными веточками и перышками, покачивается над входом на веревке, спущенной из-под карниза.

Войдите! — крикнули Караджану изнутри.

Ни сеней, ни прихожей в доме нет. Сразу от двери — ступеньки вниз, в большую залу с полом ниже уровня земли. В зале нет ни стола, ни лавок, только сундуки, расставленные в загадочном порядке. На ближайшем ко входу сундуке стоит лохань с темной жидкостью, и на поверхности плавает пробка с воткнутой в нее иголкой. На полу разноцветные рисунки, на стенах и потолке тоже. В глубине залы от стены до стены наискосок натянута сеть. На сеть наброшено пуховое одеяло, поверх одеяла — ворох бумаг.

С этого-то ложа навстречу Караджану сползает устроитель стихий. Почти шаровидный, с круглой заспанной рожей. Не поймешь, старый ли, молодой, баба или мужчина. В исподних штанах и длинной полотняной рубахе, на плечи накинут разноцветный кафтан.

Караджан почтительно приветствует… Ученого? Досточтимого?

— Мастера Кжоджили. Здрассьте.

Устроитель стихий подходит ближе. Подымает на Караджана оловянные припухшие глазки. На щеках его, несмотря на ранний час, уже наведены красками конопушки по меньшей мере двенадцати цветов. Не иначе, именно личностью своей устроитель и занимался, пока его не потревожил Караджан.

Возьмется ли мастер объяснить смысл некой загадочной грамотки?

Кжоджили берет листок. Читает, вправо-влево повертываясь на пятках.

— Надо найти соответствующее место?

— И понять, что все это значит.

— Строиться хотите? Почтенный Куллобул, помнится, никакого строительства не начинал, не посоветовавшись с досточтимым Байбирри, моим учителем, Семерыми да примется! Так вот. С Вас три ланги. Надеюсь, Вы знакомы с хотя бы началами Устроения Стихий?

Караджан честно сознался, что почти все забыл.

Что ж. Кжоджили может научить. Здесь на листке кто-то пытается с помощью науки Устроения описать местонахождение какого-то здания. Или захоронения. Расположенного, надо сказать, не слишком удачно.

Все дело в том, что любой участок поверхности Столпа Земного можно рассматривать как своего рода мир в уменьшенных размерах. И подобно тому, как в мире существуют стихии, и у каждой есть собственное место, то и здесь должны быть представлены, вещественно или же умозрительно, хотя бы четыре основных начала: Земля, Вода, Ветер и Пламя. Возьмем стороны света. Земляного Старца именуют Господином Севера, Владычицу Вод — Госпожою Юга. Небесная Плясунья — Госпожа Запада, Огненный Воитель — Господин Востока. В промежутке между севером и востоком место исполинам, между югом и западом — драконам. Между севером и западом помещается Вайамба. Так вот. Обратимся теперь к городу Ви-Умбину. Что у нас на севере?

— Мельничный канал. Карлы. Кладбище.

— А дальше? Вверх по Лармеи?

— Владение Дорро. Гевур.

— А в Гевуре — что?

— Горы.

— Правильно! А на юге?

— Море. А на северо-западе степь. А на западе — Бидуэлли.

— Учение по-своему последовательно. В этом одно из его немногих, но всепроникающих достоинств. Нет ничего хуже, если к северу от Вашего дома находится аптека, а к югу — хлебный амбар или каменоломня. Должно быть наоборот. На востоке следует поместить рабов-орков, на западе устроить кабак с танцами и музыкой. В худшем случае в землю по четырем сторонам двора просто вбивают четыре колышка, на одном пишут «курр», на другом «гай», на третьем «вэй», на четвертом — «мулл». Это недопустимое упрощение. Нужно хотя бы прикрепить к южному колышку чашу, к северному — камень, к западному — флажок, а к восточному — какое-нибудь оружие.

— А существуют в нашем городе участки, подходящие под то описание, которое вы прочитали?

— Думаю, да. И немало. Север и Юг — как надо, Воитель — рукотворный… Может быть, пожарная часть. Или кузница. Ищите! Безвидный в помощь!

Со своей стороны, Кжоджили тоже берется подумать.

Дома Далини вручила Караджану подарок: картинку с драконом. И просила не сердиться за утреннее недоразумение. Просто она решила: нехорошо будет, если слуги ее увидят в чужой комнате, да еще в такой месяц. Вот она и спряталась.

Караджан заверил ее, что и не думал сердиться.

Чуть позже явились Миладу и Марримуи. Рассказали, что удалось узнать. Рассказал и Караджан. Стали думать, где в нашем городе найти подходящее место.

□ x □ x □ x □ x □ x

Отобедав у Караджана, Марримуи вместе с Миладу отправились к храму Целительницы, что неподалеку от древленского города. Пробрались сквозь толпу увечных и нищих в старинный храм, полутемный и тесный. Помолились. В храме кроме них молилось несколько древленей, а из людей — только калеки. Потом Миладу вышла на улицу, а к Марримуи вскоре подошла древленка в платке. По-гандаблуйски помолилась перед чашей Целительницы и вышла, сделав знак Марримуи идти следом.

Древленка остановилась под навесом возле храмового пруда.

— Не нашлась девочка?

Марримуи узнала голос давешней древленки.

— Нет.

— В последнее время много народа пропадает. Не летай больше так, как в прошлый раз. Из лука наши редко промахиваются.

— Постараюсь.

— Так вот. Не только детей, а и взрослых стали красть. И не только древленей. Видать, колдунам не только древленская кровь надобится. Твоя девочка летает?

— Нет. Она полукровка.

— И хорошо. Недавно наш один приехал — и исчез. Как раз за день перед тем, как ты ко мне забралась. Непростой был древлень... Ты давно с севера?

— Десять лет.

— Совсем недавно… Я тоже оттуда, из янтарных краев. Ты не слыхала о летуне Ирцирро?

— Ирцирро? Слышала. Больше, чем хотелось бы. Это мой отчим. Собственно, если бы не он, меня бы тут не было.

— Ирцирро — твой приемный отец? Да… Значит, Мать Гаядари услышала мои молитвы. Сколько уж лет — никаких вестей…

— Во всяком случае, десять лет назад он был жив-здоров. Настолько, что от меня предпочел избавиться, а поместью Манарк народить новых наследников.

— Наследники… Так, стало быть, Ирцирро все-таки нашел себе единоплеменницу? Да…

Древленка не сказала, что хотела сказать. Что когда-то не было для нее никого на свете дороже камиларри Ирцирро. И что она ради него пошла и на смешение, и на разрыв с древленской родней. А потом уехала к родичам на восток. И все ждала и боялась, что Ирцирро пустится на поиски, найдет ее… А он вот, оказывается, избрал другой путь. Выгодно женился дома.

— Дочку твою видели на правом берегу. В доме у одной богатой человечихи. Кажется, Муликку ее зовут. Сумасшедшая, в рыжем парике.

— А откуда приехал тот древлень, который пропал?

— Из Гандаблуи. Ты что-то знаешь?

— Похоже на то. Видели его позапрошлой ночью на берегу. Ладья горела, он в воду спрыгнул. Он как выглядит?

— Небольшого роста. Лет ему сто двадцать — сто тридцать… Зовут Юруми. Юруми-ли-Рикамелло.

— Сын Рикамелло?

— Да. Сын лекаря Рикамелло. Не при маловеках о том рассказывать — ну да ладно. Все и так всё знают, кому надобно. Юруми с матерью спаслись при Чумном погроме. Мой дядя тот погром помнит, но и он Юруми не все рассказал. Не смог.Ты же знаешь, от чумы древлени не мёрли. А мы охрану выставить не успели. Людям обидно было, что от ихних степняков мор пошел. Сказали — дескать, древлени порчу навели. А прежде всех древленский лекарь Рикамелло. Рикамелло великий лекарь был. Всех лечил, не разбирал, своих ли, чужих, древленей ли, маловеков. И первых чумных больных тоже принялся лечить. На том канале, который маловеки Чистым зовут, его и убили. Возле Мельничного моста. Как — рассказывать не хочу. Мы его и похоронить не смогли: нечего было хоронить. Если что узнаешь о Юруми, подойди к воротам, скажи сторожам. Тебя пропустят.

Вечер третьего числа. Миладу и Марримуи в нижней зале дома Баудов. На сей раз из угла в угол шагает Караджан.

— На кой мне сдался древлень? Я ищу, кто ладью поджёг!

— Не хочешь, не надо. Считай, мы тебе ничего не говорили.

— Календари? Летосчисление? Устроение? К Хёкку с Тварином! Толку никакого, один расход.

Марри и Миладу собрались уходить. В дверях Миладу задержалась, вложила в руку Караджану небольшой мешочек.

— За наш расход. И в счет будущего.

В мешочке оказалось десять ланг. Кто бы чего другого ожидал от степнячьего широкого нрава?

В «Бидуэлли» Милгаджи, хворый братец Миладу, сообщил, что Марри днем опять искали. На сей раз какой-то меа-мей. Очень сильно шумел. Требовал, чтобы ему вернули его дитя. Грозился разнести всю Блудную с Карнавальной, обещал заехать завтра.

Вечер в доме Каби. Шорох внизу, шаги на лестнице. Входит Джани со свертком бумаги, торчащим из-за пазухи, с бутылкой и стаканами в руках. Замысловатая фигура нарисована у него на щеке.

— Снова я, Каэру. Четыре новости. Начинаю с наименее бестолковой.

Во-первых, тебе привет от Байджи. Досточтимый приглашает тебя в храм: середину месяца встречать. Спрашивает, что ты поделываешь. Я сказал, как есть: мерзнешь, спишь и пишешь повесть из заморской жизни по двенадцать сребреников глава, чуть ли не с сыном Золотой Бороды в главной роли.

Во-вторых, — погляди, какая картина. Благородный Раданга-драконоборец. Дядя Тиммон изображен в невидимости. По краю узор из тюленей-оборотней, означающих благополучный исход.

Якобы к барышне Далини, как только она вышла от художника, привязалась какая-то тетка в пестрой шали. По сведениям Тиннала, пыталась с ней заигрывать, звала к себе развеять скорбь Владыкина месяца. Получила достойный отпор.

В-третьих, был я у Кжоджили. Он уже по меньшей мере четыре участка нашел с правильными Гаядари и Куриджилом и рукотворным Муллианом. Наука Устроения хороша тем, что подогнать можно все, что угодно, под что угодно. Например, наш дом Каби. К востоку от нас проживает благородный господин Ревандра, а у него есть древний меч, вполне рукотворный. И доспех. На севере у нас Посольский спуск, на нем — камбурранское посольство. На юге — колодец. Плясунья — как всегда, где хочет, там и дует.

— В-четвертых… Ты не могла бы, Каэру, завтра съездить на посад? К коллеге Улли?

— Что-то случилось?

— Не знаю. Плачет целыми днями. По ее понятиям, К.Б. грозит беда. Она не говорила с ним, но видела его нынче днем. Он, вишь ли ты, был сам на себя непохожий, весь измученный. Краше из могилы восстают, как выразилась Улли.

А я, продолжает Джани, большой болван. Кажется, пока я Улли пытался утешать, я… Словом, позволил себе нечто, не совместимое со скорбным месяцем.

— Тоже, как водится, встретил отпор. И кажется, перестарался по части извинений. Ты скажи Улли, что я — того. Влюблен, себя не помню и прочее. Что мал еще, неразумен, и вообще к вайамбову делу не склонен. Во всяком случае, с барышнями...

Томный вздох, неуместный во дни очищения:

— Кого из них сравнишь, например, с мастером Кжоджили!

Странно было бы К.Б. в эти дни выглядеть довольным и приветливым. Батюшка Бауд уехал. Старенький, больной с одним слугой, по зимней дороге. Здорового мужика Караджана оставил дома.

Одного в комнате, перед новой картинкой с воином и драконом.

Сколько сил с самых караджановых малых лет ушло на то, чтобы батюшка Куллобул не имел причин стыдиться за него! Примерный сын, один из лучших школяров в Училище, честный купец, лармейский кормчий... Матушка умерла, сестра вышла замуж, успела овдоветь, племянница уже невеста — а у старого Бауда до сих пор один свет в окошке: Караджан, младший сынок.

Отец его любит. Ценит. Доверяет ему. Семеро на помощь, да неужто же за такую любовь жалко было заплатить какой-то там жизнью, молодостью, молодецкой волюшкой?

Караджан всю жизнь только тем и занят был, что чего-то старательно не делал. Не баловался с посадскими ребятами. Не пошел ни в княжью службу, ни в стряпчие, ни в морские капитаны. Не таскался на Блудную — разве что по праздникам. Даже в Училище не ходил, как все, на чародейские уроки, даже подлинника джалмаридовых записок не прочел!

С самого новомесячья К.Б. не спит, почти не ест, дышать старается через два раза на третий. Только и успевает, что не поддаваться на подстрекательства.

Он кормчий, ему чуть было не сожгли ладью. Не устроить расследования значило бы показать себя окончательным умблом. Чтобы батюшка убедился, что из Караджана ничего не вышло, что ему, олуху, ничего поручить нельзя, и выгнал его из дому с позором как тряпку и ничтожество.

Устроить настоящее разбирательство — тем более нельзя. Свои не могли поджечь. Никакой попытки сорвать северные поставки не было и быть не могло. Батюшка про этот казенный заказ Караджану толком ничего не рассказывал. Зачем? Караджаново дело ладьёю править. Когда к батюшке приходит толковать пекарь Вели, Караджана всякий раз выставляют за двери. И после этого говорят: ищи! Раскопай он что-то, предъяви батюшке доказательства вкупе с вопросом: зачем нам нужен был этот поджог? — и его, Караджана, тут же, не медля, с чистой совестью выставят из дома Баудов. Предатель! Под родного отца копает! Пусть катится на все четыре стороны. В кабак «Бидуэлли», там рабочие руки нужны

А что Караджан был когда-то батюшкин любимый сынок, так на то теперь у батюшки есть барышня Далини. Будет новая жена, будут и наследники. Маленькие. Не то что К.Б., стареющий мужик, записной праведник, на чью порядочность уже и смотреть тошно.

Спрашивается: стоило ли ради такого итога прахом пускать собственную юность?

Караджан смотрит на картинку. Воин с мечом в ярко-красных штанах поражает кольчатого змия. Клубы дыма вокруг. Меч уже занесен, вдоль лезвия надпись: умри, чудовище!

Значит, так. Все вокруг, кому только не лень, помогают искать поджигателей. Полгорода только и говорит, что о древленской записке. Целительница на юге, Старец на севере…

Окно караджановой комнаты выходит на север. Деньги под окном, в тайничке: ради Старца Куриджила. Миска с водой — напротив окна, у двери. Во славу Целительницы. А теперь и рукотворный Воитель есть: картинка с рыцарем.

Обложили!

Барышне Миладу в самом деле не позавидуешь.

□ x □ x □ x □ x □ x

Утром пятого числа месяца Владыки Марримуи и Миладу поднялись рано. Выучили чары. Позавтракали тем, что припасла матушка Елли-нум. Двинулись к берегу Лармеи

На Змеиной кто-то догнал их. Дернул Миладу за полу кафтанчика:

— Эй, барышня! Ты — невеста молодого Бауда?

— Ну да.

— Разговор есть.

Мохноножка в стеганой куртке, в теплых штанах, босиком, как положено мохноногам. Кудрявая, волосы с проседью.

— Правда, что младший Бауд — того? Не в себе? Письма пишет, по всему городу рассылает? Так вот. У меня семья большая. Если что, мы весь город обегаем, а доставим! Меня Вилду звать. Так и скажи: мохноножка Вилду. Я вечером к Баудам зайду.

Миладу и Марримуи пошли своей дорогой. Мохноножка повернулась, присвистнула — и из-за кустов тотчас же возник другой мохноног, точно такой же, только слегка побольше ростом.

Переправившись на правый берег Лармеи, барышни-сыщицы застали у пристани небольшое сборище. Человек десять лодочников громко, в выражениях самых крепких, что-то обсуждали, глядя вниз.

Это нашли лодку бедного Талдина. Пробитую в нескольких местах, ни на что не годную. Больше других шумел лодочник Джа: попадись мне только тот урод, кто это сделал!

Марримуи и Миладу пошли искать дом госпожи Муликку. Прохожие показали им богатые каменные палаты на Безвидной улице недалеко от Посольского спуска.

Ворота отворил долгомерный тощий малый в вязанной шапочке.

— Госпожа Муликку не принимает.

— В этот дом не приводили девочку лет шести? Два дня назад?

— Какую еще девочку?

— Девочку с соней и азбукой. Ее зовут Нарилли. Я ее мать. Пропусти!

— Еще чего?! Не велено. Проваливай отсюда.

— Хорошо. Позови хозяина.

— Господин Муликку не принимает.

— Хорошо. Мы уходим. И через полчаса возвращаемся со стражей.

Караджана этим утром снова видели в Красильной слободе. Мохноног-письмоносец попытался наняться к нему. Караджан мохнонога не нанял. Зашел к устроителю Кжоджили, сказал, что отменяет давешнюю просьбу насчет подбора участка в городе. К устроителю утром тоже заходили какие-то мохноноги. Спрашивали о рукотворном Воителе и о каком-то сундуке.

А к обеду на Блудную, в кабак «Бидуэлли», приехали меа-меи. Одиннадцать человек на конях, и впереди всех — Хандо-мэй Пегий, когдатошний муж Марримуи. Хандо-мэй въехал во двор. Не слезая с коня, заорал во всю глотку: Марри!

Пришлось Марримуи выйти к нему.

— Где дитё? Где моя Нари? Продала-таки ее, паскудница?

— Твоя Нари сбежала. Или ее украли. Пропала, проще говоря.

— Где? Когда?

— Третьего дня. Пошла за азбукой и не вернулась.

— Зачем?

— За азбукой. Чтобы учиться.

— Все, сил моих нет! Учиться! Еще к кудесникам ее определи!

Марримуи пожимает плечами: почему бы и нет?

— Я Нари забираю. Насовсем!

— Забирай, ежели сумеешь. На правом берегу, в доме благородных Муликку.

Матушке Елли-нум степняки объяснили: Пегому удалось добиться от старейшин рода Хандо, чтобы девочку, хоть она и смешенка, приняли в род. Скоро месяц Вайамбы, самое время для обряда, а девочки никто не видал. Не годится так, сказали Пегому, и велели дочку привезти в степь.

Старый кабатчик Джарладжаван велел Марримуи в ближайшие день-два в «Бидуэлли» не появляться. Степных побоищ нам тут не хватало!

На закате дня в доме Баудов началась суета. Сперва прискакал верхом слуга: сообщить, что старый Куллобул возвращается. Вскоре на телеге приехал и сам хозяин. И не порожняком, а с товаром, и немалым.

Караджан доложил батюшке о том, как продвинулось следствие. Со своей стороны Куллобул сообщил, что все устроено. Закупить на хуторах ему удалось все, чего не хватало, и не по самой грабительской цене. Дня через два-три караджанова ладья сможет отплыть на север.

А еще старый Бауд привез подарок уважаемой Далли. Маленького рыжего щенка.

Слуги переглянулись. Собака в дом — дети в дом! Неужто папаша Куллобул все-таки решился на старости лет взять молодую жену?

По случаю возвращения хозяина в доме Баудов был устроен небольшой пир. Позвали и старого Вели, и бидуэллинских девиц. И только все уселись за стол, как кто-то постучался у дверей.

И спросил: нельзя ли видеть летунью Марри?

Посетитель оказался давешним чернявым парнем. Он сообщил, что два часа назад на Крепостной стороне степняки ворвались в дом благородных господ Муликку и устроили там — сами понимаете, что. За пятнадцать ланг Марри может получить свою девочку назад в течение часа.

Марри отдала деньги. Вернулась за стол. Старому Куллобулу как раз рассказали про печатника Кладжо и устроителя Кжоджили.

— А я нынче сон видела. Как будто лечу я по небу. Лес внизу, берег морской. И знаю я, что мне надо в Бидуэлли. Не к вам, Миладу, а в настоящий Бидуэлли. То есть к вам, Марри. К северу.

Это сказала Далини.

— Бидуэлли — стало быть, к западу?

— Нет. Мне на север надо было. Я и думаю: в этой записке говорилось, что Старец и Целительница — как надо. А по сравнению с чем?

— То есть как — по сравнению с чем?

— Ну, если стоять к северу лицом, то Старец будет впереди, а Целительница сзади. А если, например, наоборот?

Миладу услыхала с улицы отчаянный детский рёв. Нарилли в самом деле привели. Кто привел — Миладу и Марримуи не увидели.

— Азбуки нету! И сони! Отобрали соню!

Спешно распрощавшись с Баудами, Марримуи, Миладу и Нарилли побежали в дом портного Лоду. Тамошние жильцы уже спали — кроме Джи, который ушел ухаживать за больным Талдином. Марримуи захлопотала на кухне насчет жаровни, горячей воды, чая, каши — всего сразу. Миладу осталась с девочкой.

Из того, что удалось выспросить у плачущей Нари, Миладу поняла: держали девочку действительно в доме благородных Муликку. Пригласили будто бы поглядеть на соней, а потом Нари понравилось. Приходила сама госпожа. Очень старая тетя, которая немножко дядя. Сказала, что Нарилли может гостить у нее, сколько хочет, и что скоро будет сонина свадьба. Там еще был дядя, который тоже немножко тетя. Он хотел тете сделать подарок по секрету, чтобы та не догадалась. Потом Нарилли захотела домой, к маме, но выйти не сумела и соню не нашла. А потом какой-то другой дядя, не старый, а молодой, весь черный, свалился через трубу и унес Нарилли.

— А сони нету! И азбуки!

— Ну ладно. Зато теперь все позади. Соню украли — не самое страшное. Хорошо, что не маму.

Нарилли не отвечала. Миладу размотала нариллину шаль, расстегнула кафтанчик — и села на пол. Марримуи глянула — и тоже села, где стояла.

Под кафтаном у девочки Нарилли оказалась надета золотая цепь с подвесками. Весом гээра в два. Старинной работы и похоже, не позолоченная, а целиком из золота.

Цепь Марримуи изъяла. Девочка заревела горше прежнего:

— Наша соня была лучше, чем у княгини!

Часть третья. Сокровище

Шестое число месяца Владыки. Оттепель, уже не первая в эту зиму. На кухне в доме Лоду Марримуи моет посуду после завтрака. Миладу настраивает саз. Маджили и Нари играют в лекаря Рикамелло. Старушка Мурту кивает: молодцы! Выучитесь, вырастете, пойдете к Джиллам служить, деток лечить…

— К Джиллам? — переспрашивает Миладу.

— А то ж. Джиллы-то к новомесячью Гаядари, как слышно, у себя новую лечебницу открывают.

— Для мохноногов? Они же, говорят, не болеют?

— Зачем же? Для людей! Для всех, во имя Целительницы.

Марримуи со звоном роняет ложку в котелок.

— Ты что?

— С Караджана причитается. Собирайся, Ми-нум, идем.

Я с вами! — решительно заявляет Нари.

— Нет. Ты, чудище, остаешься здесь. Будешь помогать барышне Маджили. Азбуку я тебе, так и быть, принесу.

— И соню!

Миладу и Марримуи побежали в храм Семи богов. Отыскали жреца Нагурро.

— К досточтимому давеча заходила пара мохноногов? Любителей времяисчисления? Спрашивали насчет моей записки?

Нагурро вынужден огорчить дорогую гостью. Задачку она ему задала такую, что он весь вчерашний день и всю ночь просидел, запершись, над расчетами. Какие уж тут мохноноги! Наконец, сегодня утром Нагурро пришел к выводу: перед нами обычный мэйанский календарь, только записанный как-то по-странному.

Но ведь добрые барышни позволят Нагурро подержать у себя грамотку еще денек?

— Хорошо. Барышни будут несказанно рады услужить досточтимому. А еще мы хотим внести пожертвование.

— Байджи! — заорал лиловый жрец.

К гостьям вышел пестрый жрец Байджи с большой книгой, чернильницей и тростинкой.

— Оо! Книга записи прихожан? С самого, поди, основания храма ведется?

— Как же иначе?

— А храм давно основан?

— Милостью Семерых да попечением светлого князя Джабирри — без малого четыре года назад.

— И много же тут у Вас народу бывает! И люди, и древлени… Полудревлени… Карлы… Мохноноги… Только летунов не хватало для полного набора.

Марримуи говорит, говорит, а сама перелистывает исписанные страницы. Есть! Не далее, как вчера, было принято пожертвование от мохнонога Вилду. Два медяка.

Марримуи и Миладу жертвуют по два сребреника. Благословите, досточтимый!

— Всякая Жизнь да пребудет в Равновесии!

Сыщицы выходят на Королевскую. Не спеша, шагают в сторону рынка.

— Марри! Ты объяснишь, что случилось?

Да запросто. В город прибыл древлень Юруми, сын Рикамелло. Думал, его как героя встретят. Как страдальца за древнее дело. А посадские древлени его страданием возьми и не проникнись. Трясти стали: где, мол, папашины сокровища спрятаны? А у Юруми всех сокровищ — одна бумажка, да и та непонятная. И стал Юруми от сородичей прятаться. Зима. Сама понимаешь, холодно. Он и выбрал местечко, где потеплее: ладью с шерстяным грузом. Уж там-то древлени его никогда искать не стали бы.

Чего Юруми не учел — так это того, что у многоуважаемого Джилла на него тоже есть свои виды. Джиллы-то у нас за Объеднение, за мир между всеми народностями — верно? Как было бы красиво, если бы сокровища лекаря Рикамелло, зверски убитого людьми, были пожертвованы джилловской лечебнице! То-то поганку светлый князюшка бы съел! Так что захотел бы Юруми или нет, а пришлось бы ему с Джиллами поделиться. Ну, вот и послали за ним парочку расторопных Вилду. Те разнюхали, где Юруми прячется, да ночью-то ладью и подожгли. Так, чтобы вовремя спасти несчастного древленя.

Только он, болван, потерял бумажку, где написано про клад. А без бумажки он, должно быть, не знает, где искать. Или не говорит. Или Джиллы его пока спасали, ненароком угробили. А бумажку, как ты догадываешься, замотал коварный Бауд.

— Н-да. Похоже на то. Скажи, Марри: мы это Караджану скажем?

— Нет! Напишем песню в восемнадцать куплетов и будем распевать по кабакам! Скажем, конечно. Деньги-то нужны. Или ты предлагаешь самим сокровища вырыть?

— Если бы еще знать, где рыть…

— Вот именно. Нет уж, сокровищами Бауд пускай сам займется. Наше дело — поджигателя найти.

— В том-то и дело, что мы его не нашли.

— А мохноноги?

— Доказательств нет. Юруми нет — ни живого, ни мертвого.

— Ты предлагаешь пошерстить дом Джиллов? Это без меня. Мне моя жизнь еще дорога.

— Выходит, остается одно: найти клад раньше, чем это успеют мохноноги.

— И дальше что? Предъявить Джиллу Ньене свои условия? Три мешка сокровищ за две мохноножские головы и в придачу одну древленскую? Говорю тебе, я не самоубийца. И тебе не советую.

— Не знаю я, Марри, что делать. Надоело мне все это. Я боюсь, Караджан, как о Джиллах услышит, так в шею нас с тобой выгонит.

— Не горюй. Нам заказали расследовать дело, мы расследовали. Ты думаешь, Бауд не заплатит? Пусть попробует. Тоже мне, затычка Столпа Земного. Один он, что ли, такой? Другого, что ли, батюшка Джарладжаван тебе не подберет?

— Хорошо тебе говорить, Марри…

— Ладно, Ми-нум. Есть у меня одна мыслишка. Но это дело нам с тобой на вечер. А пока — подожди меня четверть часика. Я на базар зайду.

На базаре Марримуи кликнула первое попавшееся дитё. Изложила суть своей просьбы. Дитё поспешно скрылось, и вскоре вокруг Марримуи собралась толпа из полутора десятков ребятишек возрастом от семи до одиннадцати лет.

На закате приходите к дому Баудов, велела Марримуи.

□ x □ x □ x □ x □ x

На углу Мещанской улицы Миладу и Марри встретили Караджана и Далини, одетых по-уличному. Все вчетвером направились к реке. Ладья загружается, Караджан должен проследить.

У поворота на Стекольную Миладу приметила знакомую парочку: мохноноги. Те самые. Поспешно удаляются на юг. У той, что поменьше, на плече лопата, у того, что побольше — лом и кирка. Миладу толкнула под бок Марри.

— Уважаемый Вилду!

Мохноног с киркой оглянулся, остановился. Мохноножка с лопатой прибавила шагу.

— Да?

— Вы письмоносцами больше не нанимаетесь? Перешли в гильдию гробокопателей?

— Отчего же. За пару ланг… Каких Вам писем-то?

— Разных. Перво-наперво, о том, кто вас подослал.

— Кто-кто? Жена. Мамаша Вилду.

Мохноног кивнул вслед своей напарнице.

— А зачем?

— Вам ли, уважаемые Бауды, спрашивать!

— Зачем устроителя трясли? Зачем к Семи богам ломились? Зачем в баудовский дом без спросу влезли?

Мохноног не стал объяснять. Пробормотал что-то по-своему и припустил вниз по улице, догонять мохноножку.

Марримуи, Миладу и Далини пошли было вперед. Караджан не двинулся с места.

— Что такое?

— Караджан, тебе плохо?

— Оставь человека, Далли. Дай подумать.

— Ты знаешь, где искать сокровища?

Караджан заговорил. Тихо, не поднимая глаз:

— Уважаемые. Миладу. Марри. Кстати, Миладу, вот твой кошелечек. Благодарствуй, не понадобилось. Так вот. Я вам, уважаемые, ничего не хочу сказать дурного. Но если я еще раз услышу, как вы представляетесь кому-то, или вас кто-то называет Баудами — то пусть тогда Семеро разнесут меня на кусочки вместе с моей ладьей, если я еще хоть раз свяжусь с кем-нибудь из вашей братии!

— Я же тебе говорила, Марри: добром не кончится. Пойдем.

К обеду, однако, сыщики снова были в сборе. Достаточно было маленькой Далли шепнуть два словечка Куллобулу. А там уж и сам Караджан собрался и побежал в дом портняжки Лоду — мириться.

□ x □ x □ x □ x □ x

Папаша Вели был ко мне любезен. Спросил, как продвигается летопись и что за повесть с сыном Золотой Бороды.

Джани остался толковать с пекарем внизу, а я поднялась в светелку к Улли.

Джани зря боится показываться Улли на глаза. Она ничуть не сердится. Просто нехорошо, когда чья-то дружба начинается в месяц Владыки. Что бы стоило Джани погодить? Упилли ничего плохого не видит в том, что парнишке, едва достигшему совершенных лет, приятно пройтись по улице со взрослой девицей. Хотя бы даже такой, как она. Если хоть чьему-то самолюбию может польстить ее общество, она готова быть полезной. Будут смеяться — так ведь над нею и так смеются. Нельзя отказывать другим в том, чего хочешь себе больше всего на свете. А она очень хотела бы, чтобы к ее самолюбию кто-нибудь тоже отнесся с пониманием. Когда-нибудь.

Но только не теперь и не К.Б. В последнее время она про него наслушалась такой отборной гадости, и от Джани, и от папаши Вели, что даже если одна десятая часть оттуда — правда, то ей, Улли, нечего и соваться. Если К.Б. так держит себя с женщиной которую… да, которую любит! — то что же будет, когда…

Я отвечала в том духе, что любит или не любит — вещь, по повадке не определимая. Есть такие, как досточтимый Байджи. Посмотришь, так и подумаешь, чего доброго, что среди его прихожанок нет ни одной, с кем бы он не состоял в тайной и счастливой любовной связи. А поглядишь на мастера Кладжо, спохватишься: неужели я могла до сих пор с ним не спутаться? Странно! Наверняка, спуталась уже, просто забыла... А ведь и Байджи, и Кладжо живут одиноко. У К.Б. все наоборот. Вид такой, будто у него все зубы разом принимаются болеть, чуть только он завидит кого-нибудь из знакомых девиц. Но может быть, это оттого, что ему-то как раз любви больше всех и не хватает?

— Скажи, Каэру: а Насмешник?

Да ничего. Он со всеми своими гостями-грамотеями вел себя так, как со мной. Ты ему про судьбы родной словесности — он тебе про чудеса Вайамбы. Ты ему про Умбин, про посадский бунт — он тебе про драконов с великанами. Ты ему про любовь — он про синие умбла.

Его пытались убедить, что он в Мэйане лучший поэт, он только скалился. Говорили ему, какой он был бы князь, какой был бы король, — он исчезал, никого не предупредив. Всех гостей его по очереди таскали то к Первому Секретарю, то ко Второму, допрашивали: куда, гады, подевали бывшего княжича? А потом Дарри возвращался как ни в чем не бывало. Никого ни о чем не спрашивал. Сам знал. И никак тому знанию хода не давал. Мог спросить, со всей участливостью, где ты чернилами измазался. А откуда у тебя новые шрамы — какая разница?

Он вообще не спрашивал ни про что, кроме стихов. На что ты живешь, где и с кем, какими правдами или неправдами пробираешься к Дарри в гости в кремль, Дарри не любопытствовал. Жалобы, мнения, признания выслушивал, а сам мог по ходу дела читать что-то. Или соленый чеснок чистить. Что ему дарили, раздавал тут же, при дарителе. Свои стихи мог подарить, кому придется. Мог потерять, в «шесть квадратов» проиграть. Мог прочесть и назавтра подчистую забыть. А когда с его голоса записывали, злился.

Хвалил чужие песенки, да так, что лучше бы сразу уж сочинителя убил. Замолкал посередине разговора. Друг его Куррера объявлял: граждане поэты, по домам! Княжич Дарри будет отдыхать. И он не возражал. Все знали, что отдыхать в чьем-то присутствии княжич не умеет.

— Зачем же тогда, Каэру?

Зачем грамотеи к нему ходили? А лестно было, что кто-то сегодня читает тебе стихи, на добрую половину составленные из твоих давешних излияний. Своих не было, так он чужие заморочки стихами переписывал. Был ты давеча дурак дураком, а Насмешник твоею дурью воспользовался и хорошие стихи соорудил. Вроде как про кого-то умного, честного. Вроде как про любимого.

— А как могло получиться, что ты…

Что втёрлась-таки к нему в друзья? Куррера недоглядел. Осень была, поэты куда-то разбрелись. Некому было вовремя меня выпроводить.

— А Насмешник?

— А ему было всё равно.

— А потом?

А потом все мы очень старались держаться так, как если бы ничего не произошло. Примерно так, как Миладу нынче держится с Караджаном. Если Насмешнику, рассуждала я, всё равно — так мне еще равнее. Говорится же, что общая постель не причина для знакомства. Но так же и то, когда тебе отказали от чьей-то постели, — не повод, чтобы знакомство прекращать.

То, что Дарри уехал за море — тем более не повод.

Мы с Упилли спускаемся. Папаша Вели приглашает за стол. Принимается потчевать гостью с Кремлевской стороны и расспрашивать: что слышно? Женится ли князь Джабирри? Ожидается ли к свадьбе новый налог? Что за разговоры на посаде насчет баллуского лазутчика Кеаро?

Джани подсживается к Улли. Ни слова не говоря, кладет ладонь ей на запястье, заворачивает рукав. Вычерчивает пальцами по ее руке: йар, лэй, лэй, вэй, лэй. Игра, в свое время введенная в обиход мастером Равере: кто умеет, распознает буквы не глядя, на ощупь. Вэй-йарр-лэй, вэй-нунн, йар-лэй-лэй, тарр, вэй-лэй: я люблю тебя, Улли из дома Вели.

Улли ждет, пока Джани допишет фразу до конца, и убирает руку. Не то чтобы Улли сердило это, нет. Улли не принимает на свой счет, и правильно делает.

□ x □ x □ x □ x □ x

К закату дня возле дома Баудов стала собираться ребятня.

Твои лазутчики? — спросила Миладу.

— Скорее, охотники. Ты же слышала: Нари просила соню.

Марри, Миладу и Далини вышли за калитку.

— Ну как? Поймали?

Общим счетом дети предъявили двух соней, шестнадцать домовых мышей, четырех крыс и мешок. В мешке возился кто-то размером не меньше собаки.

Барсук! — гордо объяснил один из мальчишек.

— Покажи! — попросила Далини.

Мальчишка развязал мешок. Барсук выскочил, злобно хрюкнул и убежал. Марримуи купила одну из соней за пять сребреников и ушла вместе с Миладу в портновский дом. Дети уныло разбрелись.

□ x □ x □ x □ x □ x

Когда стемнело, Караджан и Далини, одевшись потеплее, пошли на пристань. Вскоре к ним присоединились Миладу и Марримуи, тоже тепло укутанные. Дождались лодочника. Переплыли Лармеи. Видели на берегу, как какой-то мохноног отчаянно тузил человечьего долговязого парня лет двенадцати:

— Будешь крыс таскать!

Четверо сыщиков двинулись на северо-запад. Перешли по мостику Крепостной канал. Пробрались через кусты, постучались в одну из хибарок.

Двери приоткрыл мужик в тулупчике поверх исподнего. Марримуи подалась вперед.

— Хозяин! Человека одного ищем, найти не можем.

— Нашли время! Который, по-вашему, нынче месяц?

— Мзда будет, уважаемый! Шишка!

— Это само собой. Что за человек-то?

— Высокий. Крепкий. Носит шапку с козырьком. У него еще приятель мохноног. Они вдвоем под новомесячье лодку у берега потопили.

— Ишь ты. Вы когда сюда шли, сильно нашумели?

— Вроде нет.

— Меньше, чем за четыре шишки, я своих не выдам.

— Будут тебе шишки.

— Ну ладно. Лодку, которой тут все обыскались — ее Джабанга потопил. Что-то вынес из лодки, а со своими не поделился. Если не делиться — соседи многое могут увидеть. Вы поделитесь, красавицы?

Марри поделилась. Мужик рассказал, как найти домик Джабанги. Мимо двух хибарок, за старым ясенем.

□ x □ x □ x □ x □ x

Тишина. Сырая оттепельная ночь. Степные звездочки. Марримуи стучится в окно джабангиного дома.

— Варрин? Ты, что ли?

— Не-а. Жена его.

— Ох. Чего стряслось?

— Открывай, Джабанга. Свои.

Двери открыл рослый усатый мужик. Увидел у порога четверых сыщиков, отпрянул:

— Воры? Развратники?

— Поговорить надо.

Джабанга исчезает в доме. Чем-то шуршит. Выходит с фонарем и дубиной.

— Что-то я вас не припомню. Хотя… Вот тебя — он показывает на Миладу — я видел. В кабаке. Хорошо поешь. Только я музыку на дом не заказывал.

— С кем ты плавал по Лармеи в ночь на новомесячье?

Мужик отставляет дубину. Чешет пятерней в бороде.

— Вы от кого работаете?

От себя, негромко замечает Караджан.

— Значит, от Училища. Так вы, ученые, рано приехали. Бумаги еще не у меня. Вам сколько обещали? Шесть сотен? Я сразу понял, что все его благочестивые разговорчики — вранье. В Училище колдунам все сбыл, да и дело к стороне.

— Юруми большой подлец.

— Да уж. Вилду тоже так считает. Кстати, а самого-то Вилду вы куда дели?

— Вилду? Мы его и не видели…

— То есть как — не видели? А с кем же вы сговорились-то?

Миладу послышалось, что в доме Джабанги снова что-то шуршит. Хотя сам хозяин стоит в дверях, не дергается — знает, что иметь дело с учеными иногда себе дороже.

— Расскажи, от кого прятался тот, кто прыгнул с ладьи.

— Юруми? От кого прятался? Вы меня не путайте, ученые. Вам чего надо-то?

— А то ты не догадываешься!

— Ладно. Допустим. Приходит, стало быть, к кому-то из вас Вилду. Или баба его. Или даже не к вам, а к соседу вашему. Предлагают бумаги. Пока они торгуются, вы запоминаете, где мой дом. И хотите перекупить, пока сосед не спохватился?

— Допустим.

— И то верно. Насчет Джиллов я с самого начала не поверил. Станет ли внук Великого Джилла связываться с такой шушерой, как Вилду!

— Нам бумаг не надо. Нам сведения нужны.

— Ага. Вы перепишете, что вам надо, а я потом бумаги никуда не продам. Нет. Давайте шесть сотен и забирайте косоглазого себе. Сами с ним толкуйте.

— Нам он не нужен. Мы хотим знать, от кого он убегал.

— За сколько? Без меня вы его все равно не найдете.

— А сколько ты хочешь?

— Ну, раз уж Варрин Вилду оказался таким треплом… Давайте сто семьдесят восемь ланг и четыре сребреника.

— Это что значит?

— Да так. Должен я тут кое-кому.

— Нет у нас таких денег. Скажи: этот Вилду — он кто такой?

— Кто Вилду-то? Знамо дело. Каштарь мохноножский. Они с тем косоглазым давно знакомы. Еще с Чумы.

— С Чумы?

— Вот именно. Когда косоглазых били, Вилду этого Юруми с матерью у себя укрывал.

— Он такой старый?

— Да уж не мальчик. Сто пятьдесят, сто семьдесят… Я ихних лет не разбираю.

— В лодке с тобой — он был?

— Ну да.

— А горшок с угольями кто кинул?

— Почем я знаю?

— Слушай, Джабанга. Нам от древленя одно надо: чтобы он сказал, кто его поджечь пытался. Приведи его к нам. Мы спросим. Потом можешь делать с ним, что хочешь.

— Мне он даром не нужен. А доли моей мне не видать, если он проболтается, что с вами толковал. Ладно, ученые. Так и быть. Забирайте косоглазого за сто ланг. И чтобы больше ни я, ни Вилду его не видели!

— А косоглазый — он вообще жив? Здоров? — спросила Далини.

— Я в их здоровье не понимаю.

— Выведи нам его.

— А деньги? Откуда я знаю, что он вам понарасскажет? А если мне его потом придется убить?

— Не бойся. Мы с коллегой сделаем так, чтобы он все забыл за последние два дня.

— Знаете сказку, красавицы? Приходит в деревню колдун с Ирра-Дибулы. Предлагает одной девице серебра за кормежку и ночлег. А девица: не надо мне денег. Лучше, сделай так, чтобы я всегда была молодая. Колдун подул-поплевал на воду, заколдовал. Умывайся, дескать, той водой каждое утро, век стариться не будешь. Поел, переночевал, взял с девицы той еще серебра. Так она той водой и умывалась — до самой старости…

— Покажи нам древленя. Мы поглядим на него — тогда и рассчитаемся.

— Вы деньги сперва покажите. А то соседей позову.

— Сколько?

— Если вы на себя берете, чтобы ни я, ни Вилду о нем больше не слышали, то девяносто. Скажу — кудесником оказался, в трубу улетел.

— Возьми десять. Мы его послушаем и зарежем.

— Чтобы я за десять шишек чужую жизнь продавал?

— Так древленскую же!

— Человека бы я и за двести не продал!

— Ладно. Держи.

Марримуи протянула Джабанге золотую цепь. Ту самую, в два гээра, с подвесками.

Отойдите от дверей, попросил Джабанга. Сейчас вынесу.

— С тебя, Караджан, двадцать ланг!

Джабанга вынес из дома тело. Живое и вполне древленское. Поставил, прислонив к стенке.

— Ты Юруми-ли-Рикамелло?

Древлень захрипел.

— Он, ученые, кто ж еще! Будете расспрашивать его — сперва тряпку из пасти вытащите.

Марримуи развязывает веревки на ногах у древленя. Все вместе кое-как отводят его в кусты поближе к Лармеи. Где-то древленя приходится толкать, где-то тащить. Из одёжи на нем — только полотняные штаны да рубаха, разодранная на плече.

Пристроились в кустах на каком-то поваленном стволе. Марримуи вытащила тряпки у древленя изо рта. Древлень закашлялся, зашатался — рук ему так никто и не развязал. А то начнет еще чары творить...

Марримуи и Миладу стали его расспрашивать на западных языках, какие знали, по ходу дела переводя для Караджана и Далини.

— Ты Юруми?

— А вам не все равно?

— Ты говоришь на камиларрийском?

— Немного. Не люблю.

— Ладно. Нам от тебя нужен-то пустяк. Ты ночевал на ладье. Вот этот человек — кормчий и судовладелец. Его ладью подожгли. Он хочет знать, кто это сделал. Ты спрыгнул в воду — почему? За тобой гнались?

— Нет.

— Ты прятался на ладье?

— Хоть бы и так.

— От кого?

— Какая разница?

— Ты видел поджигателя?

— Нет. Я спал.

— А почему именно там?

— А где еще?

— Почему не в древленском квартале?

— Они соглашатели. С маловеками замирились. Они бы все себе забрали.

— Забрали бы сокровища твоего отца Рикамелло?

— Раз вы сами знаете… Ничего я вам не скажу.

Оставь ты его, говорит Миладу. У него от холода не то что зубы, а ребра стучат!

Марримуи накидывает на плечи древленю свою шаль.

Спросите его, кто поджёг, просит Караджан.

— Слышь, Юруми! По-хорошему тебя просят: скажи, кто за тобой гонялся!

— Маловеки. И мохноноги.

— Какие?

— Все они на одно лицо.

— Зачем?

— Я им ничего не сказал.

Да. Вилду, старый друг Рикамелло, которому Юруми обязан жизнью, отыскал его в городе и потребовал вернуть должок. Клады Рикамелло. А когда Юруми отказался, Вилду нанял Джабангу. Встретились Вилду и Джабанга на правобережье, сели в лодку к Талдину, переплыли Лармеи. Джабанга слез, побежал к вилдиной жене, дал знак: мы, дескать, отплываем. Та набрала в горшок углей, побежала по берегу. Кинула угли на ладью. Тут-то Вилда с Джабангой Юруми и подобрали.

— Почему мохноног тебя предал?

— Продался. Маловекам. Для всех здешних задумал строить лечебницу. Вилду вообще начал с того, что место лекаря мне предложил. Думал, я стану больных лечить… А по мне — хоть бы все вы перемёрли, маловеки поганые!

— Сколько народу у Джабанги в доме?

— Я да он. Да еще мохноноги приходили.

— Что они с тобой делали?

— Расспрашивали. Я им ничего не сказал.

— Если мы тебя отпустим — ты согласен оплатить убытки судовладельцу?

— Что найдете, всё ваше, — скалится древлень, косясь на свои штаны.

— Твоя записка не попала к мохноногам. Хочешь, мы тебе ее отдадим? А ты из клада заплатишь.

— А чем вы лучше тех? Вилду хотя бы нас с матерью тогда спрятал. Если ему я не выдал ни одной записи, с какой стати вам?

Караджан поднимается с места.

— Нету никаких сокровищ, ясно уже. И денег нету. Лекарские записи и есть его сокровище.

— Записи нам не нужны. Пусть ищет деньги. Пусть продаст один из своих лекарских секретов.

— Или можно его убить…

В темноте за кустами замелькали огоньки. Шесть человек с факелами, прошептала Далини. Пригнитесь, чтобы они нас не видели.

— Пусть продаст свою древленскую душу!

Древлень понемногу стал сползать с бревна прямо в снег. Марри потеребила его за ухо — он не отозвался. Факельщик подошел поближе к кустам.

— Нету никого! — бодро крикнул он и ушел.

Кто-то уже колотит кулаками в дверь ближайшей хибарки.

— Откройте! Именем светлого князя Джабирри!

Давайте-ка, пока шум, выбираться отсюда, предложила Далини. Ты, Марри, не слетаешь за лодкой? Пусть лодочник к Крепостному каналу подойдет.

Марримуи полетела.

— Как мы теперь с ним? — спросила Миладу, кивая на древленя. Что будем делать? Не оставлять же его тут. Он и так еле живой. Ночь пролежит — замерзнет.

— А что ты предлагаешь? С собой его везти? Чтобы лодочник всем рассказал, что мы вчетвером приехали, впятером вернулись? Чтобы еще Джиллы завтра свалились на мою голову?

— Марри может своим ходом перелететь.

— А толку? Ее-то лодочник уже видел.

— Я могу принять невидимость. А на него наденем мой кафтан, сапоги, шалью голову замотаем — как будто баба.

Главное — чтобы лодочник не заметил, как к нему в лодку вместо трех девиц с кавалером село четверо. Три видимых и одна невидимая.

Впрочем, лодочнику было не до того, чтобы разглядывать проезжающих.

— Слышали, уважаемые, какого шороху на кремлевской стороне нынче навели? А все почему? У какой-то знатной дамы соню украли! Сколько же, думаю я, должна стоить та соня, если ради нее всех стражников среди ночи подняли?

Старый Куллобул Бауд, увидав в сенях древленя, даже не удивился.

— Доброй ночи, батюшка. Мы поджигателей нашли. Вот этот древлень их видел. Это он с ладьи в воду прыгнул. А горшок с углями кинули люди Джилла, чтобы его выкурить. Они больницу строят, а он им не хотел отдать лекарские записи Рикамелло.

— Хорошо, сынок. Молодец. Только ты одно мне скажи. Неужели вам непременно надо было тащить с собой уважаемую Далини?

Далини объяснила: Караджан с девчатами не виноваты. Она сама напросилась. Ей было любопытно.

Утром старый Куллобул сам пойдет и все выяснит. Дайте Семеро, чтобы только древлень у него в дому за ночь не помер.

Шестого числа месяца Владыки Миладу проснулась в сильном жару. Всю ночь не могла согреться под одеялом, под утро задремала — а к утру стало еще хуже. Голоса никакого, горло горит, в голове звенит.

— Я буду тебя лечить, — сказала Нарилли. — Мёд у тебя есть?

— Есть. В горшке на полке.

— А орехи?

— От простуды?

— Нет. Для сони. Она тоже болеет.

Марримуи пошла в аптеку за лекарством. Аптекарь попросил подождать, а сам весь светился, как новенькая ланга князя Джи.

Аптекарь что-то переписывал на вощанки с желтых, покореженных листов. Кучерявая мохноножка с важным видом стояла у него над душой. На плече у мохноножки сидела здоровенная крыса и тоже надувалась от гордости.

— Потерпите, уважаемая. Заказ-то непростой. Во благо всему городу! Ибо сказано: для Гаядари нет ни карла, ни мохнонога — все перед Целительницей равны.

— Что там за письмена? — спросила Марри.

Не знаю, отвечала мохноножка. Какие-то травы, зелья. Для будущей лечебницы дома Джиллов

Древлень переночевал в доме у Баудов, на сундуке в комнате самого хозяина. Старый Куллобул до утра так и не прилег. А утром распорядился уложить древленя в телегу, укрыть потеплее, и выехал.

Караджану батюшка велел собираться: все готово к отплытию.

Далини с вечера напоили горячим вином на меду, какой-то настойкой и мардийской водой. Проснулась она только к вечеру следующего дня.

Старый Бауд вернулся на закате. Без древленя, но вполне довольный. Приемы следствия, какими пользуется Караджан с компанией, конечно, ужасают. Однако в убытке дом Баудов не остался. По крайней мере, возмещения за пожар Куллобул добился: скандала Джилл Ньена не захотел.

Юруми был возвращен соплеменникам. Те тоже не остались в долгу.

Барышням, Миладу и Марри, Куллобул распорядился выдать по двадцать пять ланг и по штуке сукна. Миладу — зеленого, Марри — темно-красного. Звали барышень и на прощальный пир перед караджановым отъездом. Кое-как Миладу туда дошла, но петь не смогла бы, даже будь ей до песен.

Пела Нарилли. Ибо оставить дома ни Нарилли, ни соню не удалось.

Из других гостей были только папаша Вели да еще один дедок со Стекольной. У него во дворе кто-то давеча яму вырыл — в человечий рост глубиной. И это в мерзлой земле! Не иначе, барсуки-оборотни.

— А где ваш двор-то уважаемый? — полюбопытствовала Далини.

— На Стекольной. Как идти от Лармейской Владычицы к Старцу в Гончарах, так ровнехонько посередке. Почти у самого берега. В гости как-нибудь заходите, уважаемая. Место красивое. Кремлевский холм, Муллиан Воитель, что на Стрелке — как на ладони видны.

Непременно зайдем, пообещал Куллобул. Все вместе.

— Мы с соней тоже?

— Да уж куда без вас!

Нарилли уже успела залезть старому Бауду на колени. Бауд глядит на нее и вздыхает: давно в дому маленьких не было. И поглядывает на уважаемую Далини. Вот кончится месяц Владыки, придет Вайамба…

Миладу украдкой поглядывает на Караджана.

В кабаке «Бидуэлли» Миладу дожидался еще один подарочек. Древленский вышитый платок, в узелок завязанный. В узелке еще двадцать пять ланг. Такой же точно платочек, только с другим рисунком, передали и Марримуи.

См. далее повесть «Раб своих обетов»