Раб своих обетов
См. также Предисловие Каэру Каби к повестям Пекарской улицы,
повесть «Сони и поджигатели»
Часть
первая. «Бидуэлли»
Часть
вторая. Подземный Юмбин
Часть
третья. Вакаджи
Веселый
Дарри дал обет: посетить Бидуэлли. Друзья собрали ему денег в дорогу. Шутка ли
— три тысячи верст!
Дарри
вышел из дому. Дошел до угла Карнавальной и Блудной. Увидал вывеску:
«Бидуэлли».
Прочёл.
Зашел. А там…!
Трактир
«Бидуэлли» — три тысячи верст сплошных удовольствий! Лучшие яства Запада!
Музыка каждый вечер! Танцы до утра!
Город вечного карнавала ждет вас!
(Из объявлений ви-умбинского глашатая).
Караджан Бауд вернулся в Ви-Умбин двадцатого числа месяца Владыки. Упилли не пошла встречать его на пристань. Не пошел и Джани Найан.
По словам Тиннала, джаниного приятеля с Собачьей улицы, баудовские гребцы три дня после возвращения гуляли в кабаке у Лармейской Владычицы. И это — в постный месяц! Да и прежде за ними никогда не было замечено особого расточительства — не считая, конечно, пропойц Биджуни и Пенды.
Гайруджу, караджанова помощника, спросили на Змеином лугу: что за дела? Неужто кормчий Бауд по пути ненароком взял на абордаж самого Золотую Бороду?
Гайруджа отвечал:
— Насчет Бороды — не знаю. А только чуется мне, что без золота, и премногого, дело не обойдется!
Сам Караджан по городу не бегал. Вознес благодарственные молитвы в Лармейском храме и у Старца в Гончарах, зашел в гости к папаше Вели. А после заперся дома, на углу Мещанской и Пекарской, и занялся расчетами. Только раз или два выбрался на правый берег, в книгохранилище: изучал карты Гевура и окрестностей.
Джани Найан слушал отчет приятеля своего Тиннала о посадских делах на кухне в доме Каби. Я сидела тут же: ждала, пока в печи поспеют пироги.
Бауд у досточтимого Уррани? Невелика диковинка. Бауд мужик образованный. Вот я давеча, коллега, видел возле Училища на улице…
— Умбло?
— Хуже. Представь: косоглазое существо, уши выше макушки. Но ростом почти с меня, а сложением — покрепче нас с тобой, вместе взятых. Ручки у ней выше локтя — мне двумя горстями не обхватить! Просто-таки героиня древности.
— Полукровка?
— Древленка!
— Откуда ты знаешь?
— Смешенки такие не бывают. Спеси в ней — на царевну кадьярскую.
— Кудесница!
— С юга?
— Угу. Смуглая, как вингарский орех. Кудрявая.
— Красивая?
— Я не разбираюсь. Но она не капитанша. Походка не моряцкая. И не наёмная лучница, насколько я понял. Не иначе, встречать благородного Эттуби приехала, нашего посланца в Кадьяр.
— Так его же
только что назначили!
— А кудесники на что? Они, поди, прознали насчет посольства еще до того, как светлый князь прогневался на Эттуби. Ясновидцы, не про моего дядюшку будь сказано! А другие чародеи перенесли коллегу сюда. Чарами, без всякого корабля.
— А с чего ты взял, что она кудесница?
— Я за ней пошел. Она спустилась к берегу, свернула в «Груши». Заметь: не в «Корни»! Я следом. И попробовал с ней заговорить.
— По-кадьярски?
— Дык-ть! Кстати, пьет она не наливку, как наши древлени из квартала. А вовсе даже вино моего батюшки, по три медяка стаканчик. Без меда! Я к ней подсел. Хотел сказать, что счастлив видеть в городе Премудрой гостью из-за моря.
— И?
— Для начала она проверила, нет ли на мне чародейских фенечек.
Это верно. Тиннал может судить хотя бы по собственной сестре: жизнь подле кудесников даром не проходит.
— Ну, проверила. А потом?
— Потом объяснила мне, что слово «счастлив» по-кадьярски не склоняется, а спрягается. И вообще все то, что я сказал, означает: «я, болван, высматриваю морского неприятеля среди шалашей мудреца». Она-то сама отлично говорит по-мэйански.
— И?
— Что — и? Допила, развернулась и вышла. Вот так:
Джани изображает, как. По полу, точно по натянутому канату. Тиннал глядит подозрительно — на Джани, потом на меня.
— А она не от мастера Равере?
— Кто бы знал… К нам сюда она не заходила. В городе уже месяца три. Живет в доме благородного Мерингера. Там управляющий комнаты сдаёт. Заплатила вингарскими розами за полгода. Благородный Мерингер еще с Чумы известен как покровитель древленства. Обет такой. А еще там школяры живут, человека четыре. И степнячка-лекарка.
Джани болтает, а сам искоса поглядывает на Тиннала: обиделся? Тиннал слушает вполовинку своего круглого, безукоризненно человеческого ушка. Перебирает на кухонном столе какие-то бумаги. То ли джанины, то ли мои.
Пришел последний, тридцатый день месяца Владыки Мургу-Дарруна. Княжий второй секретарь Бу Амби-мей сказал, что ни мне, ни Джани поручений на праздники не будет. Сам Бу уезжет в степь, в городе появится не раньше четвертого-пятого числа месяца Вайамбы.
На посаде, как известно, шалят разбойники. Грабят по ночам склады и лавки. Прохожих на улице не трогают, но если кто подвернется под руку ночью, могут и убить: просто так, не за деньги, а чтоб лишнего не болтал. Во главе лиходеев, говорят, стоит некий Джа Матабанга, беглый каторжник. Стража ловит их. Лучники Секретаря Нангли с ног сбились, выслеживая матабангиного гостеприимца. Папаша Вели едва отбрехался от сыщиков.
На праздниках ожидаются новые грабежи. А Бу Амби-мей, вместо того, чтобы давать отпор врагу своими меа-мейскими силами, уезжает в степь.
Ибо голодные степняки хуже разбойников. Хуже самой Чумы.
Зима-то нынче снежная. То морозы, то оттепель. Чуть ли не тысяча меа-меев с живностью, повозками, женами и детьми скатилась к югу, к морю, прямо к подножию умбинского кремля. По-нашему это место зовется Конный рынок, а по-мейски – Мэарвей, Степная столица. Ближе к городу и сытнее, и теплее. В княжью службу нанимают, хоть горожан шерстить и не велят. Да что — горожане? Вверх по реке тоже есть, кого пограбить.
И все равно голодно. Обидно. В союзе мы с оседлыми умбинцами или нет? — спрашивают меа-мейские старшины. Пусть помогут, союзнички!
Если старшина рода Амби не явится к своим встречать степного Вайамбу, степнячество может той обиды и не стерпеть.
Хватит с Амби того, что Дарри Умбо-мей, амбинский племянник, этой весной снова поставил свой шатер где-то в степи, отдельно от родичей. А коней, баранов и прочие дары, что привезли ему союзники, велел собирать дядюшке Бу.
Бу уходил из дома Каби утром тридцатого числа. В полном степном наряде, при оружии, с волосами, заплетенными в четыре амбинские косы. На пороге оглянулся:
— Помнишь, Каэру, наш прошлогодний уговор?
Под прошлое новомесячье Вайамбы Бу пришлось объяснить мне нечто, чего я, как оказалось, за восемь лет жизни в Ви-Умбине так и не поняла.
Дело в том, что степное право иногда не сходится с мэйанским. Любопытнейший случай, как сказал бы школяр Ликаджи.
По умбинским законам отсутствие Даррибула Умбинского в пределах города и княжества в течение года дает княжьему секретарю Буриджи Амби основания объявить княжича пропавшим без вести. Иначе говоря, помершим. Бу этого не делал, ибо жрецы из Марди установили, что среди умерших княжича Дарри нет.
Но где княжич, неизвестно. Училищные ясновидцы видели его где-то в неизвестных местах к Западу от Умбина.
По степному же закону, если Дарри не был ни сожжён, ни зарыт, ни склёван птицами, — стало быть, жив. И пока степняки не увидят тела, они не признают дарриной смерти.
Я отвечала тогда, год назад, что и без степного закона знаю: Дарри жив. Хотя повторяю и перед Владыкиным жрецом могу повторить: я действительно не знаю, куда исчез Дарри и где он теперь.
— Речь не идет о вранье, Каэру. И об ожидании тоже. Дарри, не в обиду будь сказано, уехал без тебя. А значит…
— Что?
— Значит, со
временем у тебя появится кто-то. Здесь, в Ви-Умбине.
— Мастер!
— Не спорь, Каэру, дослушай. Появится хороший человек. И когда у вас родится дитя…
— Если появится, если родится, мастер!
— Когда, Каэру. И если я, милостью Семерых, доживу до его рождения, то именно мне придется объяснять старшинам Амби, кто отец моего двоюродного внука.
— Вашего?
— Да, Каэру, моего. Всякое твое дитя — даррино дитя. Пока Дарри не признали умершим, это так.
Допустим, Бу стал бы доказывать, что Дарри возвращался из кочевья. Бу, конечно, доказал бы: на то он и умбинский правовед. Но что бы из этого вышло? Одно дело, когда степные вожди не знают, где ихний родич Дарри-мей. И мы не знаем, и в Баллу не знают. Но что, если меи придут и поклянутся, что, по их сведениям, Дарри был в городе тогда-то и тогда-то? А умбинский кремль заявит, что ничего о том не знал? И третейским судьею позовут короля?
Или Бу должен будет признать, что в роду Амби — измена. И тогда каждый Амби-мей волен будет вызвать на поединок этого моего хорошего человека и убить.
— Мне этого не надо, Каэру. Да и ему не надо, где бы он ни был.
— А если бы я сказала, что не знаю, от кого дитя?
— Вот! Это, Каэру, лучше всего. Самый верный ход, какой тут можно придумать.
Благочестивая степнячка, если бы её муж откочевал неизвестно куда, поступила бы именно так. Родила, от кого пошлет буйный Вайамба.
Новомесячье Вайамбы — день, лучше которого не подберешь. О детях, рожденных по осени, в месяце Плясуньи, никто не спросит — кто отец.
Бу-мей не звал меня с собой на степные игрища: ни тогда, ни нынешней весной. Бу только хотел спросить у меня: не пора ли радоваться? Не будет ли к осени внука меям Амби?
Что я должна была сказать?
Жалованье посадского летописца — десять ланг в месяц. Если не роскошествовать, за год можно накопить денег на один хрустальный шар. Этой осенью, под новомесячье Премудрой, досточтимый Габирри-Илонго уже смотрел в шар по моей просьбе. Нашел Дарри далеко-далеко на Западе. Живого. Больше ничего видно не было — ибо своей редкостной стойкости к чарам Дарри тоже не утратил.
Будем ждать.
╪ ↕ ╪ ↕ ╪ ↕
╪ ↕ ╪
Вечером тридцатого числа Куллобул Бауд посетил кладбище. Работник Пенда плелся следом, за веревку таща нагруженные санки. Куллобул помолился на могиле своей супруги, вручил пожертвование досточтимому Гамурре: сорок локтей превосходного черного сукна.
Возвратясь домой, Куллобул распорядился, чтобы ужинали без него. Вышел прогуляться — к дому пекаря Вели и обратно.
Вернулся, поднялся дом. Молча вложил свою связку ключей в ладонь управляющему Угге. Велел приготовить все, как положено, к завтрашнему приему гостей. В десятый раз спросил: запасены ли хлеб и рыба, чтобы поутру раздавать собакам и нищим? Получил десятый ответ: да, в лучшем виде.
Обошел залу, осмотрел двери в кладовые. Поднялся на галерею. Вышел на балкон. Помолился, глядя в небо.
А после, не таясь, прошел в комнату к барышне Далини. Только уже с порога крикнул вниз, чтоб утром его не будили.
В дом портного Лоду на закате тридцатого числа явилась Елли-нум, супруга кабатчика Джарлажавана. Пришла она пешком, а на плече несла что-то, завязанное в полосатое меа-мейское одеяло.
Развязала узел прямо на обеденном столе в общей зале и сказала:
— Вы умельцы, вам виднее. Порите, перешивайте, как хотите, но чтобы в этом можно было выйти на улицу!
В одеяле, как оказалось, было завернуто меа-мейское приданое. Его Елли-меи собрали для Миладу. Наряд степной невесты, весит — как хороший доспех. Тут тебе и кожа, и меха, и войлок, и медь, и железо, и чего только нет. Передвигаться, надев на себя все это, можно только верхом, в меа-мейском свадебном седле. Да и то — если в седло тебя подымут. Надо ли говорить, как все это пахнет и как скрипит?
Лоду бодро взялся за дело. Работы хватило и лодиной молодой жене, и старшему сынку Лонни, и даже пряхам Маджили и Уманоби.
Миладу появилась в «Бидуэлли» перед закатом. Прошла на кухню. Протиснулась между мешками и корзинами к большой печи. Поставила согреть котел воды — последний котел из хозяйства старого Джарладжавана, что остался пустым в этот праздничный вечер. Надо спешить, ибо ближе к ужину какой-нибудь кашей займут и его.
Миладу забрала к себе в комнату лохань, черпак и мыло. Притащила воды, сперва холодной, а потом и горячей. Искупалась. Нарядилась, праздника ради, в белую рубаху и нижние плисовые штаны со шнуровкой. Зеленый сарафан, узорный древленский пояс, пестрые носки, башмачки с меховой опушкой — чем не праздничный наряд?
Не успела Миладу заплести косы, как в дверь к ней стукнул кто-то из кабацкой прислуги.
— Слышь, барышня – батюшка зовет!
Папаша Джарладжаван перемешивал в горшке соус. Не переставая ворочать ложкой, глянул на Миладу сверху вниз. Миладу не назовешь невысокой девушкой, но папаша Джарладжаван — еще на голову выше.
— Набралась древленства от своих грамотеев!
— Что, батюшка?
— А, ладно. На всех не угодишь. Но к двадцать пятому числу — готовься! Чтоб никаких мне тут школярских штучек. Ожидается важный гость. Петь и играть будете по-степному.
— Гость?
— Благородный Укаггу-мей. Дочку замуж выдает. Посадский меа-мей, с причудами, но платит хорошо. А там, Семеро на помощь, и баудову свадьбу сыграть можно…
— Уважаемый Куллобул собрался-таки?
— Куда б он делся у меня!
— Надо будет навестить Далли. Поздравить.
— Далли? Этого я не знал. Молодец, что сказала. Про нее-то Куллобул мне ни словом не обмолвился. Но если этот старый пёс собирается свой сговор отмечать не у нас — уж я ему покажу! Тоже женишок мардийский нашелся!
— Так кто женится-то? Караджан?
— Дык-ть! Поверь моему слову: одной сотней Куллобул у меня с этой свадьбой не отвертится!
— А с кем свадьба?
Старый кабатчик Тандалли Джарладжаван отложил ложку. Скомкал передник, отшвырнул — нарочно, чтобы звонче хлопнуть себя обеими руками по кожаным штанам.
— Слезай, приехали! С тобой, с кем же еще? Или ты про молодого Бауда слыхала что-то … другое?
— Вам виднее, батюшка. Со мной, так со мной.
Миладу вышла на двор. Помолиться Небесной Плясунье, богине всех сумасшедших и воров, музыкантов и беззаконных влюбленных.
Над входом в «Бидуэлли» треплются на ветру цветные флажки: по четырнадцати в ряд. Праздник! От забора до крыльца натянуты веревки с зелеными фонарями. Их развешивать, не иначе, отрядили Марримуи Манарк.
А вот и она сама. Сарафан на ней темно-красный, рубашка белая в кружевах, на плечах — пестрая шаль. Кружится в танце без музыки над крышей главного кабацкого здания. Там же, в небе, над самой печной трубой — жрец Гамарри из храма на Лысой горке. На нем просторная рубаха, куртка, рабочие штаны, тяжеленные моряцкие сапожищи. На плечах у жреца сидит девчонка Нарилли. Танцевать в шести саженях от земли, на ветру, с увесистым дитём на закорках — дело воистину богоугодное!
Нарилли подрастает. Марримуи уже не может взлетать с ней. Скоро не сможет и Гамарри. Сама Нари летать не будет — полукровка... Только если найдет себе кудесника, чтоб налагал на нее заклинание полета. Или сама чарам научится.
В кабаке «Бидуэлли» имеется балкон: плоская крыша над одной из пристроек оборудована так, чтобы желающие могли обедать, глядя на Блудную и Карнавальную улицы с высоты камиларрийского полета. Там, на балконе, тоже виднеется человек. Сидит верхом на перилах. Не иначе, богомолец из самых ревностных.
В месяцеслове князя Джаунны сказано: менее всего следует спешить с праздником Вайамбы! Ибо еще не кончен месяц Властелина Погибели. А ну, как сорвешься вниз, еще не успевши толком напиться?
Миладу пригляделась. Богомольцем оказался посадский горшечник, одноглазый Пергубул Купан. И на перилах он сидит не просто так. Снаружи-то балкон облицован изразцами купановской работы. За зиму иные плитки поотбивались. Вот Пергубул и лепит на их место новые.
Видно, старый Джарладжаван всерьез решил, что новомесячье «Бидуэлли» будет встречать в лучшем виде.
Миладу вернулась к себе. Взяла саз, прошла через кухню в залу. Пристроилась на галерее, там, где по старому умбинскому обычаю полагается сидеть музыкантам.
Вскоре явился барабанщик, патлатый паренек Мади. А потом и трубач — необъятной величины дядя по имени Джубарру. Час папаша Джарладжаван положил им на спевку. А там уже и гости съедутся и начнется праздничный пир.
У Мади вид бледный, больной. На плечах голубая куртка, голова обмотана темно-рыжей шалью, весь наряд сверкает и позвякивает серебром. А под глазами синие круги. И волосы немыты.
— Что случилось? – спросит Миладу.
Мади только отмахнется. Джубарру извлечет из своей трубы гнусный звук. Так, мол, и так: несчастная любовь. У самого Джубарру куртка красная, а голова непокрытая, лысая и блестит без всякой меа-мейской помады.
Караджана среди гостей не будет. На сегодняшний вечер места в «Бидуэлли» были распроданы дней за десять до новомесячья. В зале не найдется никого, кто заплатил бы за ужин менее ланги. Мудрено ли — когда лучшие люди княжества сочли долгом прийти сюда встречать ночь Вайамбы!
Господин Велименг, управляющий храмовыми землями Премудрой Бириун. Боярин Тингон с неизвестной дамой, но, похоже, далеко не боярыней. Талдин Куррера, поэт, шурин благородного Нангли, и с ним Гани Баллуский, главный княжий зодчий. Посадские купцы, морские капитаны, всего человек двенадцать. Большинство в личинах. Все-таки люди женатые, при детях и при больших должностях. К чему им видеть в лицо друг друга в таком веселом месте? И опять-таки, вечный карнавал… Для желающих личины продают при входе двое ребят из храма Безвидного Байаме.
Папаша Джарладжаван в желтом кушаке, в пестрой вышитой рубахе самолично носится между кухней и гостями. На вечер нанято трое подручных на кухню и шестеро в залу. Двое — в камиларрийских нарядах с кисточками, двое в степнячьих, двое в древленских. Красавчика Балингу с большим подносом снеди отправили развлекать гостей в отдельную комнатку наверху: там празднует Вайамбу благородный господин, пожелавший остаться неизвестным, а с ним устроитель стихий Кжоджили.
Лучшие красотки с Блудной улицы скромно поджидают кавалеров. Кое-кто уже сидит и за столами, на коленях у гостей. Две мэйанки, вингарка, меа-мейка, гандаблуйская полудревленка… Ночь Вайамбы — время, когда ни с кого не спросится за смешение.
— Споём? – поднимается из-за стола благородный Велименг.
Нестройные одобрения служат ему ответом:
— Нашу?
— А то ж. Ребята мне подыграют. А барышни — подпоют.
Итак. Песня о Яррими Хандо, герое древности, сподвижнике боярина-праведника Ларинджи. Песня эта так же неотделима от новомесячья Вайамбы, как звериные личины и пьянство до утра.
Велит Яррими
Хандо-мей
Седлать
подкованных коней,
Лицо свое
скрывает за личиной,
И скачет он,
совсем один,
В богатый
город Ви-Умбин,
И скачет он на
юг дорогой длинной.
Личину яррину
узрев,
Выходят шесть
умбинских дев,
Загородив наезднику
дорогу:
«Остановись,
отважный мей,
Порадуй
девушек скорей,
И прогони
томленье и тревогу».
«Чтоб вам
распухнуть и сгореть!
Я должен в
Ви-Умбин успеть,
Вайамбин
праздник там настанет вскоре,
Увы, увы, я с
юных лет
Принес
Рогатому обет —
Не причиню я в
жизни дамам горя!»
Проведши с
ними три часа,
Через овраги и
леса,
Опять несется
к Ви-Умбину Ярри,
Но путь его
загорожен:
Стоят
двенадцать пылких жен
И полыхают,
словно на пожаре.
«Ах, чтоб вам
стать добычей бед,
Но не нарушу я
обет,
Дабы хулитель
мея не ославил!»
Опять с коня
спустился он
И удоволил
страстных жен,
И их весьма
довольными оставил.
Он скачет день
и скачет три,
И вот уже,
смотри, смотри,
Вдали белеют
стены Ви-Умбина.
А у ворот, как
стая мух,
Жужжат две
дюжины старух,
И тянутся сорвать
с него личину.
«Спаси меня,
рогатый бог
Ах, дамы, я и
стар и плох
Но уступаю
вашим настояньям!»
И Ярри рухнул
к ним с седла,
И ни одна там
не была
Его не
удостоена вниманьем.
Когда вползал
он в ворота,
Молва пошла из
уст в уста,
Сбежались все,
и меи, и не меи,
И хоть Яррими
был без сил,
Его Вайамба
укрепил,
И мигом стал
он прежнего сильнее.
И помнит город
Ви-Умбин,
Его дубину из
дубин,
И верность
плодотворному обету.
Послушай,
друг, пойдем же в круг,
Небось, и сам
ты Яррин внук,
Давай докажем это
всему свету!
Гулянка кончилась заполдень. Миладу отпустили поспать до заката. Девчонка Нарилли, как оказалось, ночевала в миладиной в комнате на сундуке, и тут же, в варежке, спала нариллина соня.
Марримуи и Балинге тоже велено было поесть и передохнуть. Но стоит только Марримуи присесть к кухонному столу, как к ней подходит давешний одноглазый горшечник Пергубул. Одетый празднично, чисто, трезвый и не похмельный. Что-то путанное принимается плести насчет Плясуньиного благочестия… И глядит так жалобно, будто не к нему пришел весенний Вайамба.
— Восемь сребреников, — только и сказала Марримуи. И кивнула на дверь в свой закуток позади кухни.
Горшечник молча проходит, куда показали. Честно дожидается, пока Марримуи доест.
Приятно, к Хёкку с Тварином, иметь дело с мастером! Вздумай Марримуи давать советы, как Пергубулу лепить горшки, он бы возмутился, правда же? А потому и к ней не стал придираться. Держался чинно, как настоящий мэйанин из тех, кто про Вайамбу вспоминает раз в году. Он и пробыл-то в марримуиной каморке не больше часа. Честно выдал лангу, оделся и ушел. Марримуи, бедняге, весь вечер еще плясать перед гостями! Отдохнуть надо…
╪ ↕ ╪ ↕ ╪ ↕
╪ ↕ ╪
К закату в «Бидуэлли» снова стал стекаться народ. Попроще вчерашних, и все равно — цвет умбинского посада! Канатчики, плотники, каменщики, моряки из тех, кто предпочел роскошное заведение на Блудной «Змеиному лугу» и «Капитану Корягину». Все всех знают, все кумовья, свояки, родные. Узнают друг друга даже в личинах — а личины все больше козлиные, пёсьи и птичьи. Только один нарядился топтыгиным, а другой — красноперой рыбой-тырщиком. Столы сдвинули, еды набрали сразу на весь вечер. Только успевай подносить вино и пиво.
Миладу, Джубарру и Мади еще не отыграли первых трех плясовых, как у крыльца послышалась возня. Совсем короткая. Бидуэллинский вышибала что-то рявкнул по-мейски, потом тихонько охнул и затих.
Дверь отворилась настежь, хлопнула — и в «Бидуэлли» вошли четверо гостей. Ни на одном нет личины, но лица не знакомы никому из посадских кумовьев.
Кумовья замолчали. Джубарру справа от Миладу поперхнулся. Мади ударил пару раз в большой барабан и замер.
Один из пришлых остался у входа: кудрявый парень в овчинной безрукавке, с дубиной на плече.
Трое прошагали через залу. Мягкими сапогами по свежему тростнику. Только слышно, как позвякивает оружие.
Первый — детина роста и сложения почти великанского: выше миладиного батюшки, толще трубача Джубарру. В армяке и плисовых шароварах, в лохматой меховой шапке. Вдоль лица у детины от лба до подбородка — старинный шрам. Не иначе, воевал человек! Дубина у него тоже есть.
Вторая — девка. Тощая и жилистая, в синей косынке поверх древленских ушей. Сине-зеленая куртка и штаны, у пояса кинжал в ножнах.
Третий — веселый и уже слегка пьяный дядька годов сорока. Рыжие усы, синие глаза, чубчик над правой бровью. И под чубчиком вмятина величиной с орех. Тоже, видно, с войны еще. Добротный кафтан поверх кожаного доспеха подпоясан желтым кушаком, совсем как у старика Джарладжавана. А сверху — тесак в длинных ножнах на перевязи.
Папаша Джарладжаван отставил в сторонку поднос с пивными кружками. Поклонился почтительно, и тут же замахал рукой посадским гостям: имейте совесть, освободите хоть один стол!
— Чего добрым людям угодно?
— Вина. Пообедать. И отдохнуть.
— Чего изволите? Из напитков, из яств?
— На твой вкус, папаша!
Стол освободили. И другой, и третий тоже. Один за другим, граждане посадские, ни слова не говоря, выкатились в двери мимо кудрявого молодца с дубиной.
Дядька с чубчиком только усмехнулся вслед. Грохнул о столешницу кошельком: звонким, увесистым. Дескать, не боись, кабатчик, в накладе не останешься!
— Барашек? Каша с грибами? Овощи под острым соусом? Есть вингарское вино. Есть местное.
— Валяй. И побольше.
Старый кабатчик заглянул в кошелек. Чуть заметно улыбнулся в усы: отлично! Мелкие сребренники. В них, как известно, серебра побольше будет, чем в лангах.
— И музыку! – заключил папаша ласково.
Миладу и не заметила, когда трубач и барабанщик успели сбежать. Пришлось играть самой. Старую древленскую песню без слов.
Только что-то с сазом ее сделалось не то. Словно кто-то заворожил пальцы ей чарой оцепенения.
— Слышь, музыка! Заткнись, вдвое заплачу! – крикнул снизу детина со шрамом.
Девица в косынке поднялась, подошла ближе к галерее.
— Дай ей саз! Пущай сыграет! — не оглядываясь, рявкнул со своего места дядька-главарь.
Миладу протянула через перила саз. Девица взяла. Обеими руками, бережно, как подают руки древленскому дитяти лет тридцати, чьи кости до конца еще не отвердели. Молча вернулась к столу. Уселась на лавке боком. Вот точно так же, поджав одну ногу, садился, когда играл, древлень Юсската, наставник миладиной наставницы в искусстве игры на сазе.
Перебор по струнам. Короткий, дёрганный проигрыш. Начало одной песни, потом другой. Еще перебор. Лицо девицы из жесткого, недоброго, делается безразличным — точно во сне.
Немного найдется в Ви-Умбине музыкантов, кто бы играл на сазе, как эта разбойничья подружка!
Пока руки у Миладу свободны, она проверит, как у девицы обстоят дела с чарами. Или Ми-нум не воспитанница Училища? Книги чар не видно. Кольцо на руке не волшебное. А если она — из тех, кто колдует при помощи саза и песни? Наставник Миладу в чарах такой кудесницы ни за что не пропустил бы!
Но нет. Никакого волшебства. Только у пояса что-то смутно светится в кошельке, но что — не разобрать. Или у Миладу не удалась чара распознания чар.
А может быть, для колдовства нужен особый, завороженный саз?
Сколько девице лет, на вид не определишь. Древленка она только наполовину. На другую — Миладу поспорила бы ланг на десять, что меа-мейка. Волосы под косынкой не белесые, как у гандаблуев, а тускло-рыжие. И все лицо в веснушках. Тоже неярких, не сразу заметных: как у девчонки Нарилли или у самой Миладу.
Грустная, должно быть, история. С мэйанами, с летунами древлени запросто мешаются. Говорится же, что косых гандаблуев яблоками не корми, дай предаться делу Вайамбы с кем-нибудь, кто ихнего брата вчетверо-впятеро моложе. Но с меа-меями у древленей вражда. Если и бывают у меа-меек ушастые, раскосые детки, то не иначе, как в гандаблуйском рабстве. А у древленок если и родятся рыжие маловеки — то только после степных набегов. И в том, и в другом случае избавиться от дитяти не считается преступлением. Так Миладу еще в детстве объяснила матушка Елли-нум.
Девица поет. Голос низкий, совсем не древленский — степной. Усталый. Выговор то ли мейский, то ли североумбинский.
У конца Лармеи,
У начала моря
Злые
чародеи
Нам готовят горе:
Хочет князь Умбирри
Вольной нашей Степи,
Строит коням стойла,
Кует меям цепи.
Чародей ворожит,
Искры рассыпает,
У него по коже
Знаки пробегают.
Чародей читает,
Весь в лиловом платье,
Знаки заплетает
В цепкое заклятье.
Чародей по книге
Накликает горе:
С гор идет топтыгин,
Корягин из моря.
Топчут наши травы,
Хлещут наши рати,
Не найти управы
Против злых заклятий.
У реки Лармеи,
У большого брода
Собирались меи,
Два великих рода.
Шапкою железной
Покачал Рамарри:
«Стрелы бесполезны
Против этой твари».
Амби-мей Карои
На коне соловом
Говорит такое
Горестное слово:
«Духом мы ослабли,
Страшен зверь великий:
Не боится сабли
Не боится пики.
Но и он, пожалуй,
Нам не будет страшен,
Если чародеев
Снять с умбинских
башен».
Лучников собралось
Тысяча и двести,
Только вот досталось
Им немного чести.
Чародей умелый
Ворожит незримо:
Пролетают стрелы
Мимо, мимо, мимо.
Зря звените, меи,
Тетивой упругой:
Знаки чародея
Заплелись кольчугой.
Губят меев твари
Князя Кай-Умбина.
Тардо-мей Рамарри
Подзывает сына.
«Запада пределы —
Черные болота.
Принеси мне стрелы
Древленской работы».
Мальчик вынимает
Проклятые стрелы:
Все он понимает,
Но взирает смело.
Одолел Рамарри
Горькую кручину,
Выстрелил Рамарри
В грудь родному сыну.
Вырвал наконечник
Из кровавой раны —
Густо побежала
Кровь среди бурьяна.
Гнется лук дугою,
Как мужик на пашне.
Красною стрелою
Метит мей над башней.
Тетива завыла,
Стрела полетела,
Меж письмен пронзила
Чародея тело.
Пламенем лиловым
Опахнуло небо —
И исчез он с ревом,
Словно бы и не был.
Расплелися знаки
В чародейской книге —
Сгинул и корягин,
Сгинул и топтыгин.
Прячется Умбирри
За стеной второю,
Жжет посад и город
Амби-мей Карои.
Море закипает
От двойного клича,
Город догорает,
Делится добыча.
Да не чует гари
Павшего Умбина
Тардо-мей Рамарри
Возле тела сына —
Он среди бурьяна
Без единой раны
Лежит бездыханный…
Она поёт, ни на кого не глядя. Главарь с чубчиком тоже не глядит на нее. Пьет, закусывает… Мужик с разрубленным лицом слушает, подперев щеку кулаком. Еще одна история не из веселых: полюбил молодец-разбойник атаманову зазнобу…
Атаман подзывает старика Джарладжавана. Что-то вполголоса спрашивает у него. А вернее — распоряжается. Кабатчик машет рукой в сторону двери, что ведет в смежный с кабаком дом — туда, где гостевые комнаты. Атаман встает из-за стола. Встает и девица, саз кладет на лавку. Шагает вслед за атаманом. Уходят и порубанный, и четвертый кудрявый паренек.
—Марри! – зовет папаша Джарладжаван.
Полусонная Марримуи выползает из кухни.
— Тут гости — того… Зовут, одним словом. Пойдешь? Или от соседей кого позвать?
Марримуи пошла в комнату к порубанному. К младшему парню папаша Джарладжаван выслал одну из подавальщиц, нанятых на праздник.
Миладу даже не спустилась за своим сазом. Осталась одна на галерее в пустой зале.
А через час или чуть больше после того, как все ушли, в двери тихонько постучали. Посадский стражник Джа зашел, оглядел пустую залу. Поднял глаза туда, где сидит Миладу.
— Незадачка у вас, уважаемые?
Миладу молча пожимает плечами: как видите…
— Нападение? Разбой?
— Ась?
— Нам тут сообщили – вроде как грабят вас!
— Дык-ть…
— Ну да. Понятно. Грабители скрылись. А ты — певица Миладу?
— Угу.
— А чего не поёшь?
Гримаса, означающая примерно: нельзя! Не могу! Понимай, как хочешь. Может, обет такой. Или такой обед. Обед без гостей и хозяев. Все ушли справлять торжество Вайамбы.
— Я пойду, что ли? Разбойников нет, народу нет…
Грустный кивок. Угощайся, мол, служивый, коли на то пошло.
Стражник Джа уходит с бутылкой вина и пирогом. Миладу спускается закрыть за ним двери. Все равно атаман со спутниками, судя по всему, давно ушли черным ходом.
Поздний вечер второго дня новомесячья. Папаша Джарладжаван сердито обходит столы, оглядывает остывшие яства. Многое тут до завтра уже не доживет.
— То-то собаки обожрутся!
— Вайамба милостив ко всякому зверью.
Впрочем, если Марри с Миладу голодны — тоже могут отведать.
Миладу собирает со столов пустые тарелки.
— Знаете, девчата, что это были за посетители?
— Разбойники!
— То-то и есть, что разбойники. Душегубы! Не иначе, Матабанга Джа с товарищами.
Давно старый кабатчик Тандалли Джарладжаван не попадался на такую дешевую обманку. Кошель! Тяжеленный! С серебром! Серебро там только сверху: всего ланги на полторы. А дальше ломанная медь и всякий мусор.
— Расхода-то, расхода – ланг на пятьдесят!
— Ничего, батюшка. Считайте, мы еще дешево отделались. Раз они с миром ушли — авось, в другой раз грабить нас не полезут.
— Твоими бы устами…
Вечером у Миладу в комнатке Марримуи похвалилась гостинцем. Детина с рассеченной рожей, оказывается, вместо денег выдал Марри кое-что получше: серебряную тарелочку с узорами. Она как раз помещалась у детинушки в шапке. Не иначе, краденная!
— Отсюда будет есть соня? – спрашивает Нарилли.
— Соне невкусно будет. Продадим.
— Соню?
— Уймись, чудище. Тарелку.
— Как те бусы?
— Угу. И купим еще одного древленского бунтовщика. Нет, лучше мы ее переплавим. На ланги.
Не получится, — замечает Миладу. Олова столько нету. В лангах-то по нынешнему времени, почитай, одно олово…
— Найдем! Позовем лудильщика Джу.
Нарилли все равно обиделась. Сказала, что будет ночевать у Ми-нум. Марри не возражала. Ушла к себе в каморку, а Миладу и Нари улеглись спать.
Под утро в комнату к Миладу кто-то зашел. Подхватил спящую Нарилли вместе с постелью, с подушкой, с соней в варежке — и унес. Нари не проснулась, Миладу открыла было глаза — и тоже решила не просыпаться.
А потом явился еще кто-то. Вошел и дверь осторожно прикрыл за собой. Присел рядом с изголовьем Миладу, провел ладонью по ее щеке. И остался. Свалил одежку куда-то в угол, забрался под одеяло, словно бы всю жизнь только тут и спал.
Не затем ли приходит раз в году утро Вайамбы, чтобы не спрашивать — кто это был?
В ночь со второго на третье число к старому Бауду забрел пекарь Вели. Остановился на пороге хозяйской спальни, почесал в затылке. Как следует теперь здороваться с маленькой Далини?
Далли сама, не вылезая из-под одеял, окликнула его:
— Доброго вечера, кум!
В самом деле, разве Бауд и Вели не кумовья? Куллобул сидит тут же, на постели, в домашней вязаной кофте и исподних штанах. И не поймешь, кому тут шестой десяток, а кому — едва за двадцать.
— Тебе доброго вечера, кума. Здорово, кум. Да пребудет с вами милость Вайамбы. Слыхали, что в городе творится?
— Насчет грабителей?
— Хуже того. Ожидается благородный Фарамед.
— Семеро на помощь! Когда?
— Со дня на день.
— Кто?
Это спросила Далли. Куллобул вздохнул тяжело: воистину, счастлив, кто не знает!
— Боярин с острова Тирри. Рыцарь. Порядок будет наводить. Головорезам головы резать. Со взяточников взятки собирать. Пиратов на каторгу, оборотней на мясо...
╪ ↕ ╪ ↕ ╪ ↕
╪ ↕ ╪
— А с кудесниками что?
— Незаконных кудесников благородный Фарамед отправляет в Безумный Дом. Габирри-Будаи-Токи нужно на ком-то ставить свои опыты…
— Он чародей? Чернокнижник?
— Избавьте боги. Досточтимый Токи — целитель! И любимая его разновидность болезней — душевные.
— А Фарамед?
— Сказать по чести, ему лекарь вроде Будаи-Токи необходим, как никому другому.
— Боевое безумие?
— Почти. Нездоровое влечение к справедливости. Всюду и везде, не стесняясь ни временем, ни местом, благородный Кай-Тирри является для насаждения Закона. Меч княжеского правосудия, опора благочестия, твердыня правопорядка…
— И получается?
— Получается, коллега Айрэн. Но не настолько, чтобы через месяц нельзя было вернуться и насадить Закон заново.
Мастер Диррири заваривает чай. За столом напротив него, в полутемной зале училищного домика — смуглая древленка в темной одежде. Айрэн, ученица мастера Бементе.
Разве поймет она заботы бедняги Диррири? Разве все мы с нашими князьями, жрецами, Фарамедами для нее не забавные дикари? Могла ли она еще полгода назад, у себя в Кадьяре, поверить, что в Мэйане кое-где кроме топтыгиных и косматых маловеков бродят по улицам еще и кудесники?
Удивляет ли ее, что кудесницам четвертого разряда и выше здесь у нас приходится зарабатывать на жизнь плясками в кабаках? Что избраннику Премудрой, если он не привержен местной семибожной вере, остаются лишь два пути — либо шарлатанство, либо нищенство?
Конечно, есть и исключения. Мастер Циоле, например. Один из богатейших жителей Ви-Умбина, первый кудесник Объединения, княжий сподвижник…
Диррири тщательно сминает с губ улыбку, неуместную в разговоре с приезжей кудесницей. Неплохо все-таки давеча получилось!
Вообразите: утро первого числа месяца Вайамбы. Тихие улицы Училища Премудрой. Никаких тебе школяров. После долгой одинокой ночи, проведенной, не иначе, за составлением новых чар, высокоученый Циоле наконец забывается недолгим сном.
И вдруг — стук у дверей. Вместо того, чтобы выслать к посетителю призрачного слугу с дубинкой, мастер самолично встает, продирает глаза, шлепает к дверям, отворяет — и видит…
Что же он видит, коллеги? Юное существо, не тревожащее взор явными приметами ни того, ни другого пола. Изящество грамотея, осанка воина. Смуглая кожа, волосы цвета кадьярской груши. Одето с отменным вкусом, но не так, чтобы при желании все это долго было бы постаскивать. Стоит у порога с дорожным узелком за плечами.
И прежде, чем мастер успевает распознать, светится ли существо чарами, оно вопрошает на чистейшем кадьярском:
— Ужели я вижу перед собой чародея Циоле?
Мастер не отпирается. Существо продолжает:
— Меня прислал мой учитель, мастер Бементе. Позвольте поступить в полное Ваше распоряжение.
Тут-то мастер и соображает, что неплохо бы пригласить гостя в дом. Извиняется, что не прибрано. Невдомек ему, развратному гандаблую, убрать с видных мест хотя бы самые ценные чародейские принадлежности! Разводит огонь в жаровне. Обещает, что сейчас будет чай.
Или, может быть, кадьярские школяры предпочитают с утра пораньше вино? Пиво? Яблочный квас? Гандаблуйские курения?
Существо благодарит. Заверяет, что не голодно.
— Ты, дитя, вообще-то откуда?
Дитя называет место своего рождения. По лицу мастера видно, что карту Кадьяра он подзабыл.
— А в Умбин как тебя занесло?
— Плясунья и Целительница были милостивы к нашей ладье.
— Зимой?
— Это было три месяца назад.
— А с тех пор?
— Удалось снять жилье в городе. Благородный Мерингер…
— Что-то я о тебе слышал. А сюда что мешало зайти?
— Робость, высокоученый… Всецело робость!
Мастер Циоле о чае уж и забыл. Знай, разглядывает подарочек старика Бементе. Всякий, кто наблюдает это со стороны, может вообразить, каково яблоку на ветке, когда внизу ходит и таращится на него несытая раскосая рожа.
И вдруг нехорошая тень пробегает над бровями мастера. Это он догадался, куда косит глазом его подарочек. На полку, туда, где стоит горшок со свитками. Да не простыми, а самыми что ни на есть беззаконными, недавно купленными по случаю в обход умбинской таможни.
Улучив нужный миг, мастер с размаху ударяет существо ладонью по руке. И естественно, вместо кадьярской ладошки в руке у мастера оказывается мохнатая лапа лешего Бираги.
— Получилось? — кротко спрашивает Бирага.
После чего и он, и все мы имеем возможность освежить в памяти все богатство слов со значением «скотина», какие знает гандаблуйский язык.
Циоле не обиделся. Лешак Бирага и на обеде у Габирри-Илонго присутствовал в виде кадьярской гостьи. Только наряд ей подобрал другой. Мастер Диррири давал советы — ибо он хоть и не кудесник, зато — единственный, кто лично знаком с настоящей Айрэн.
— У благородного Кай-Тирри множество обетов. Имея в хозяйстве оружие, запрещенные книги, а также чародейские предметы, не прошедшие надлежащего освидетельствования, лучше все это на время припрятать, коллега.
— А какова, собственно, цель?
— Законность! Только законность! Благородному Тирри предсказано, что он однажды встретит и в честном поединке покарает врагов. Тех, кто двадцать лет назад на Тирри истребил его семью: боярыню и детей.
— А князь чего добивается, когда зовет его в город?
— Видите ли, коллега… Это-то мне и предстоит сочинить.
— Сочинить?
— Завтра досточтимый Токи будет встречать благородного Фарамеда. Моя задача — написать приветственную речь. Поверьте — лучше бы я испытания по словесности принял у сорока самых тупых оболтусов Объединения!
╪ ↕ ╪ ↕ ╪ ↕
╪ ↕ ╪
Около полудня третьего числа Миладу вернулась в дом Лоду. Писариха Мурту перехватила ее в сенях. Предупредила: меньше пяти медных за страницу не брать!
— Что за страницы, тетушка?
— Жалобы. Фарамед едет! Встречать пойдем! А как же его, болезного, встречать без доносов-то?
Целая очередь малограмотных доносчиков сидит на сундуках, на лавках и подоконниках в зале лодиного дома. Писарь Баканди с одного края стола, лекарь Виллар с другого старательно пишут под диктовку. Миладу достает из сумки писчий тростник и пристраивается на уголке. Придвигает к себе кипу бумаги, горшочек с готовой тушью.
— Кому что писать, уважаемые?
Посадские граждане уповают на справедливость благородного Фарамеда. С нетерпением ожидают, когда рыцарь расправится с приезжими лиходеями, беспошлинными купцами, пиратами и грабителями. От себя же граждане имеют сообщить благородному Фарамеду следующее:
Плетельщица Даягари, охальница и бунтовщица, на рынке третьего дня ругала князя последними словами. Тому свидетели старьевщица Лана и булочница Камаджи.
Плотник Талдин замечен в вероотступничестве. Посещает храм Семи Богов, причем, входя в ворота, каждый раз озирается через левое плечо.
Вязальщица Бролго — тайная колдунья. По ночам устраивает сходки чернокнижников с воем и явлением упырей.
Башмачник Коргобул — оборотень. Оборотничеством страдают также прачка Нилго, столяр Джа и мохноножский огородник Дилле. Кроме того, весьма опасного оборотня держит у себя в дому один из посадских стряпчих (имя доносчик готов назвать при встрече с Фарамедом с глазу на глаз, ибо страшится мести упомянутого стряпчего).
Гончар Купан торгует беспошлинным товаром и связан с арандийской разведкой.
— Который? — не глядя, переспрашивает лекарь.
— Знамо дело, Кудия!
— Хорошо. Про Пергубула я уже кому-то написал.
С той же разведкой связано еще по меньшей мере шесть человек в одной только посадской части.
Пекарь Вели укрывает у себя беглых каторжников.
Виноторговец Найан в подвале своего дома на Чистом канале прячет Дарри Да-Умбина, бывшего княжича, придав ему облик пегого пса.
Куллобул Бауд промышляет незаконным сбытом казенного товара. Сынок же его, Караджан…
— Глянь, Миладу: хорошо?
Это пряхина дочка Маджили выбралась из своего закутка. На ней новый сарафан, коричневый с серым и красным, а по вороту — бубенчики в ряд.
— С праздником, Маджи!
— А то ж! Фарамеда встречать идем!
Пряха Уманоби вышла тоже — в кафтанчике с меховой опушкой и в ярко-рыжих мейских сапожках. На пальце у нее оловянное кольцо. Если приглядеться, на кольце видна надпись по-дибульски: ученье — бунарка, наука – мёд. Приметив, что Миладу разглядывает кольцо, лекарь Виллар смущенно отворачивается.
—Глаза бы мои не видали Фарамеда вашего! — ворчит у печи портной Лоду.
Уманоби вполголоса объясняет Миладу: лодин сынок Лонни утром был пойман при попытке бежать из дому и примкнуть к благородному Кай-Тирри, борцу со злом. Батюшка, конечно, не пустил, запер — вот с тех пор и не в духе. А у Уманоби насчет этого Лонни и Маджили — свой расчет, и Фарамед ей никак не нужен.
— Фарамед? Рыцарь? Видывал я в Гевуре таких рыцарей!
Старый вояка Радри в вытертой дожелта кожаной куртке, в войлочной шляпе, пробирается вдоль стенки к дверям.
— И Вы туда же, дядюшка?
— Ага! Бегу, спотыкаюсь! К Домбе пойду. С Домбой хоть потолковать есть о чем.
В три часа пополудни семейство Баудов было замечено у моста через Змеиный канал. Старый Куллобул в высокой шапке, Далини в пуховой шали, Караджан — с непокрытой головой, хмурый и встревоженный.
Толпа оттесняет их ближе к перилам набережной.
— Едут, нет?
— Почем я знаю? Какой он из себя-то хоть, Фарамед?
— Твое счастье, что не знаешь!
— Рыцарь! Усищи — во! Бородища — во! Весь в черном. И конь под ним вороной.
— Белый!
— Вороной, говорят тебе! Ужо он нашим посадским каштарям жару задаст!
— Меч у него есть — заговоренный!
— Оборотням спуску не дает!
— А слыхали, с благородным Кай-Тирри едет целый отряд? Все мертвые! Бесплотные духи. И кони под ними невидимые. По четыре в ряд, всего восемь рядов. А командует ими жрец Владыки. С юга он, из Бугудугады. Говорят, хорош собою, как… Ну, почти как Золотая Борода.
Упилли следит за Баудами сверху, со ступенек у моста. В руке у нее кулек с семечками, на голове вязаная шаль, на плечах синий стеганый кафтан. А вокруг пояса, вместо древленского пестрого кушачка — две руки в черных со звездами рукавах.
Джани через упиллино плечо оглядывает толпу, а сам бормочет:
Собирается на
площадь весь посадский честной народ,
Поглядеть, как
храбрый воин, что повсюду карает зло,
Въедет в
город, окруженный тучей праведных мертвецов.
Никому не проходит даром изучение древней словесности. Даже Джани Найану.
Погляди: школяр
Ликаджи с кем-то бьется уж об заклад,
И четырнадцать
суровых карлов шествуют по мосту.
Явление Фарамеда ожидается со стороны Гостевой. На канале видно несколько лодок со встречающими. Школяр Ликаджи сидит на веслах в одной из них. С другого берега ему что-то кричат — он поспешно разворачивается и гребет в сторону Лармеи.
Приближаются
девицы, две коварных ворожеи.
Своего
соблазна чары хочут к рыцарю применить.
Это первая —
Миладу, что с узорами в виде птиц,
А вторая,
Марримуи, беспокойная и с дитем .
Миладу и Марримуи пробираются через толпу. Вокруг шеи у Миладу намотан белый шарф с вышивкой: диковинные южные птицы на ветвях дерева гунги. Лица не видно: шляпа вингарского образца надвинута на самые глаза. Марримуи озирается в поисках девочки Нарилли. Только что тут была, за подол держалась — и где теперь?
На коне, высоко над толпой. В седле за спиной у незнакомого Марри меа-мея.
— Слезай, чудовище!
— Мне снизу ничего не видно.
Пущай сидит! — отзывается по-мэйански меа-мей.
— Ты чей, братушка? — спрашивает Миладу.
— Хандо я. Чендаки из рода Хандо.
— А я — Миладу. Мать моя из рода Елли.
— Оо, Елли! Сестренкой будешь!
Я тоже! — дергает его за пояс Нарилли. Я тоже из Хандо-меев!
Далини замечает Нари, машет рукой. Хандо-мей направляет коня к берегу. Марримуи и Миладу шагают следом.
Караджан идет навстречу. Ибо сказано, что три вещи на Столпе всегда дадут приют беззаконной любви: лодка в море, частый лес и толпа в день новомесячья.
Девочка Нари лихим степным скоком спрыгивает с седла и бежит здороваться к дедушке Куллобулу, Марримуи поспешает за ней.
А Караджан останавливается на дороге у Миладу шагах в двадцати от того места, где стоят батюшка и Далли.
Одну руку кладет Миладу на пояс, другую на плечо. Сдвигает ей на затылок вингарскую шляпу. Дальше будет уже не посадское коротенькое приветствие — щекой о щеку, а самый настоящий поцелуй.
Упилли выдержит до конца. Не всё же нам, в самом деле, довольствоваться картинами любовной страсти на бумаге да в пересказах посадского чтеца?
Лодка Ликаджи возвращается.
— Рупор! — кричит он, подплыв почти к самому мосту.
Из толпы ему перекидывают здоровенный рупор глашатого.
— Граждане посадские! Высокородный Кай-Тирри прибыл!
— Где? Когда? Как это — прибыл?
— Час назад. Высадился в гавани, пересел в лодку и поплыл на правый берег.
— Вот-те раз…
— Айда к кремлю! Там речи говорят!
В толпе начинается суета. Куллобула Бауда окликают со стороны реки: это старый приятель Вели в лодке, вдвоем с какой-то дюжей бородатой личностью. Всего в лодке места человек на восемь.
— Садитесь, кумовья!
Далли и Куллобул спускаются в лодку. Караджан, Миладу, Марримуи и Нарилли тоже, а последними — Упилли и Джани.
Караджана как умелого кормчего ставят к рулю. Прочие кавалеры берутся за весла.
На площади у правобережной пристани кого только нет. Даже носилкам благородных дам сквозь толпу уже не протиснуться. Но надо знать умбинских школяров. Джани молча делает знак папаше Вели и остальным следовать за ним и направляется туда, куда никто, кроме него, не шагнул бы: между вооруженных степняков, стоящих плотным кольцом ближе к южному краю площади. Джани что-то говорит степнячьему старшине и проходит за оцепление.
Кто понимает меа-мейское наречие, может расслышать:
— Дорогу гостям благородного Бу Амби-мея!
За оцеплением — две высокие телеги, сдвинутые углом, как на мардийских театральных представлениях. Под телегами и вокруг тоже успел набиться народ, а вот перед ними — прекрасное место для обзора. Семейство Баудов может расположиться даже с некоторым удобством.
Впереди, на крыльце умбинского адмиралтейского дома — почетные гости. С папашей Куллобулом приветливо раскланялся старенький древлень в зеленом кафтане, с длинными косицами впереди ушей. Раскланялся и тут же куда-то подевался. Каэри Синдарле, староста квартальских древленей — объяснил Джани Упилли.
И надо быть истинным знатоком придворной учтивости, чтобы заметить, как тому же Куллобулу в ответ на поклон чуть кивнул, чуть шевельнул бровями под бобровой шапкой низенький мохноног — Джилл Ньена, глава умбинского дома Джиллов.
Завидев возле телег Марримуи, еще одна древленская рожа спешно скрывается за спинами благородных господ. Словесник Диррири, бывший марримуин сожитель.
Миладу на мгновение встречается глазами с темноволосой древленкой, его спутницей.
На балкон адмиралтейства выходит кремлевский жрец Дамин в пестром облачении. За ним секретарь Нангли в желто-сиреневой шали вокруг шеи и Дарамурра Мэйвер, глава правоведов, весь в черном. Последним — досточтимый Будаи-Токи в сиреневом одеянии и со свитком в руке.
Ни Его Светлости князя Джи, ни кого-либо из княжьей семьи, не видно. Только в открытом адмиралтейском окне маячит круглая рожица и над нею шапка с пером: княгинина забавница, чародейка Тукки.
Позади Баудов и Вели на телеге гремят шаги. Толпа принимается галдеть.
Кто сумеет извернуться — увидит, что на телегу поднимаются сперва юноша и девушка в красных шароварах. У юноши в руках секира, у девушки — вощанка и тростник.
Следом шагают огромный краснорожий дядька со знаменем, черным с желтыми узорами в виде сети, и низенький рыжеволосый парень в черной куртке с меховой опушкой. На груди у низенького — знак в виде черепа с оскаленной пастью. Не иначе, Гамурра-Маоли, жрец Владыки из Бугудугады.
— Мертвецы с ним? — спрашивает Нари у Упилли.
— Пока не видать.
Наконец, на телегу поднимается широкоплечий, среднего роста человек в черном с золотом наряде. Оглядывает толпу без особого интереса. Его пропускают вперед.
— Почтение благородному Фарамеду, боярину Тиррийскому!
Общий галдеж замолкает. Умбинские начальники замирают в низком поклоне. Знаменосец и черный жрец раскланиваются в ответ. Будаи-Токи делает шаг вперед, разворачивая свиток.
Никто не видит, как в это время за спинами гостей на адмиралтейских ступеньках словесник Диррири стискивает руку кадьярки Айрэн. Ну, пронеси, Премудрая!
Досточтимый Токи будет читать приветственную речь. Тем, кто собирался немедленно вручать Фарамеду жалобы и прошения, придется немного погодить.
После приветствий благородный Фарамед со спутниками поедет вверх по спуску к кремлевским воротам. Толпа частью побредет следом, частью вернется в лодки.
И тут-то на грузовой ладье подъедут четырнадцать важных карлов, представители Плесненки.
╪ ↕ ╪ ↕ ╪ ↕
╪ ↕ ╪
Уже на левом берегу Миладу обнаружила, что в суматохе кто-то успел резануть снизу донышко ее сумки. Было бы, что красть! — помада, гребень, всякая чепуха. Правда, и сама Миладу не могла бы толком объяснить, как у нее за пазухой очутилась чья-то небольшая медью окованная расписная булава. Вроде тех, в метании которых, по слухам, весьма искусна камбурранская княжна Такунаэнн, будущая невеста князя Джабирри.
Простившись с Вели у пристани, Куллобул с Далини и Караджан двинулись домой, а Миладу с Марримуи и Нари зашли в кабачок, что возле храма Лармейской Владычицы. Пока Миладу зашивала дыру в сумке, Марри рассказывала тем, кто не видел, как прошла встреча высоких гостей.
— Князя видели?
— То-то и есть, что не было там князя! Не иначе, умер князь. Только нам не сообщают.
— Семеро на помощь! Это же что получается — новый бунт?
— А зачем, по-вашему, Фарамеда вызвали?
Еще с порога старый Бауд услыхал: в дому у него гости. Старшая дочь Бауда, Никки, что-то излагает баудовскому управляющему: очень громко и горячо, как у нее обычно получается.
— С новомесячьем, дочка!
Увидав Далини, Никки бросается к ней в объятия и заливается слезами. Куллобул, ни слова не говоря, поднимается наверх, Караджан за ним. Как раз успеешь переодеться, пока бабы успокоятся.
Слуги собирают на стол праздничный ужин. Куллобул спускается в залу в домашнем красном одеянии. Никки уже усадали в кресло, Далини, присев на подлокотник, поит ее мардийской водой.
— Что стряслось? — спрашивает Куллобул.
— Мураи пропала — отвечает Далли.
Никки снова принимается плакать.
— Как это — пропала?
— Ушла в Судейский сад гулять и не вернулась.
— Когда?
— Да уж позавчера.
Позавчера было новомесячье Вайамбы. Мураи, баудова внучка — девица шестнадцати лет, вполне взрослая. Если и загуляла с подружками, с дружками — что удивительного? Вернется!
— А разбойники? Говорят, с ними сам Матабанга, гевурский каторжник.
— Ты больше слушай. Сама подумала бы: где Матабанга — и где Гевур?
— Мало ли … Сначала Тулле, потом Мураи…
Тулле Ханиярджи — покойный муж Никки, судейский писарь. С тех пор, как без малого пять лет назад он, в подпитии возвращаясь из суда, утонул в Чистом канале, у Никки, как считается в семействе Баудов, стало не все ладно с головой.
— А тут еще эти письма…
Мураи, оказывается, уже больше месяца состояла в переписке с неким кавалером. Самолично кавалер в дом не приходил; письма приносил и забирал посадский паренек-посыльный. Никки письма читала: ничего особенного. Стихи и любовные признания. Если, мол, холодная красавица пожалеет его, он будет счастлив. Высшим счастьем для него было открыться ей — но увы, он — раб своих обетов… Каких обетов, он не написал, а спрашивать Мураи не стала.
— Что же это он, женатый, что ли?
— Или, сохраните Семеро, жрец из тех, кто блюдет безбрачие? Сам Фарамед?
— Вы уж скажете! Нет, мы с Мураи решили: наверное он задумал какое-то дело, и пока его не выполнит, не женится.
Письма Мураи к нему Никки читала тоже: на предмет исправления ошибок.
— Сама-то больно грамотная!
— Ну, все-таки — неудобно. Благородный господин…
— С чего вы взяли, что благородный?
— Вежливый. Посадским не чета. Он и в городе не живет — так, наездами бывает.
— Может, к нему Мураи и поехала?
— Она бы предупредила. Поехать в поместье в гости — что плохого? Да о таком у них и речи не шло.
— Если оно было, то поместье. Иррину ты сообщила?
— Только что. Даже рыцаря встречать не пошла.
— Вот только рыцаря, Никки, нам не надо! Семерыми прошу!
Далини вскидывает на Бауда глаза — тоже заплаканные:
— Пусть Никки поживет пока у нас!
— А если Мураи вернется? А дома — никого?
— И то верно. Лучше я домой пойду — спохватывается Никки.
— Я с тобой! — говорит Далини и встает.
— Только ненадолго. Караджан вас проводит.
Доброе сердце у маленькой Далли. Когда она успела поладить с дочерью своего гостеприимца, чтоб не сказать — сожителя?
╪ ↕ ╪ ↕ ╪ ↕
╪ ↕ ╪
Домик Ханиярджи, наполовину вросший в землю. Старый раб-орк возится у печки. По пути Бауды встретили Миладу, Марримуи и Нарилли, и теперь все вместе у Никки на кухне при подслеповатом масляном фонаре изучают письма мураиного кавалера.
— Завтра выучу чару вечного света! — тихонько ворчит Марри. — Все равно как древлени, сидите тут в потемках!
Всего Никки нашла у дочки восемнадцать писем. По большей части — на кусках выскобленного пергамента и на бумаге. Почерк красивый, с завитушками, написано грамотно и старательно.
Барышне Мураи
желает здравствовать покорный слуга ее. Во первых строках своего письма
сообщаю, что видел Вас у храма Премудрой Бириун в день новомесячья и был
премного очарован как благочестием Вашим, так и красотою…
… Подобно
дракону, в небе парящему, подобно великану, на горы восходящему, стремится к
Вам и только к Вам сердце мое…
… Как некогда
Золотая Борода, гроза морей, представ впервые пред ликом царя Арандийского,
оробел и не в силах был вымолвить ни слова, так и я, видя Вас давеча на углу
Рядской и Канатной…
… Дабы не
встретили поползновения мои законного недоумения со стороны Вашей, считаю
необходимым сообщить: человек я небогатый, но честный, и намерений
сколько-нибудь сомнительных в отношении Вас как не имел, так и не имею, сам же
всецело…
— Попроще выражаться никак нельзя?
— Видать, нельзя. Ученый человек! Погодите, там еще не по-нашему есть.
И точно, в одном письме имеется строчка по-дибульски. С виду похожа на дибульский, а о чем — непонятно. Какой-то бред.
— Или тайнопись. Придется опять искать переводчика.
— И стихи есть. Я вот думаю: что, если это пропавший княжич Дарри? Прячется где-нибудь за городом на хуторе, а сам…
— Что ты каркаешь, Никки! Говорят же тебе — все обойдется…
— Где стихи-то?
Стихи нашлись. На отдельном, меньше других замусоленном листке.
Никого на
целом свете нет тебя пригожей,
И про то в Умбине знает всяк…
Ты гостишь у
тети Ланы – я стою в прихожей.
Подпираю буковый косяк.
И не то чтобы
степного я не чтил Вайамбы –
Просто робок я и бестолков.
Для кого-то
ночь Вайамбы, ну, а нам бы – нам бы
Обменяться только парой слов…
Миладу, не дочитав, отложила листок.
— Дарри тут, Слава Семерым, не при чем.
— А чьи это стихи?
— Балапая Хинобои.
— Убийцы? Которого сослали? Он что, вернулся?
— Или наш ученый господин — его поклонник.
Еще влюбленный кавалер присылал Мураи подарочки. По никкиному настоянию, Мураи складывала их в особый ящик. Вдруг возвращать придется?
В ящике обнаружились:
Две вышитые ленты для кос;
Бутылочка духов;
Серебряная пряжка с камушками;
Два окаменевших пряника из пекарни папаши Вели;
Щегольской пенал с тростинками и ножиком для бумаги;
Глиняный шар на веревочке, утыканный цветными перышками: что-то похожее Караджан видел над входом в мастерскую устроителя стихий Кжоджили;
Ковровая сумка без ремешков;
Костяная фигурка героя древности, пребывающего в скорби.
Еще были серебряные серьги, но их Мураи, видимо, надела, когда уходила на свидание.
— Мураи уши проколола?
— Да нет. Серьги-то простые, на ленточках.
— Понятно, — невесело кивает Далли.
— Что тебе понятно?
— Потом скажу.
Все эти вещички — ворованные, объяснила Далини по дороге домой. Разбойники, похоже, не при чем. Обычное уличное каштарство. Нашла девочка, с кем связаться.
— А письма, Далли?
— Может, она сама и письма себе писала.
— Или тот школяр, который все делает на спор! — замечает Нарилли.
— Кстати, надо было бы взять для образца одно письмо. Показать знающим людям.
— Я взял, — негромко замечает Караджан.
— И найти того мальчика, который письма передавал, — продолжает Миладу.
╪ ↕ ╪ ↕ ╪ ↕ ╪ ↕ ╪
— Что нового?
— Фарамед приехал. С ним хоб и парочка маловеков. И еще бугудугадский жрец. Я видела, как его встречали.
Собеседница Айрэн складывает ладони охранительным движением. Все, что связано с Владыкой Гибели, древленям-отреченцам поминать — грех.
Айрэн сидит в развилке старого дерева, растущего сквозь дом. Спиною к ней — тощий древлень за ткацким станком. На станке натянута основа и виднеется начало узора: чьи-то ноги, одни в сапогах, другие птичьи, с когтями. В дальнем углу дома возится на подстилке маленькое, еще не ходячее древленское дитя, а над очагом мешает что-то ложкой в котелке древленка. Она-то и беседует с Айрэн.
— Синдарле там не был?
— Был.
— Жалобы подавал?
— Вроде нет. А о чем?
— О детях. У наших за последние года три несколько ребят пропало, не про моих будь сказано.
— Маловеки украли?
Паренек от станка поворачивается к Айрэн.
— Тут у нас госпожа одна есть, возле дома Джиллов живет. С востока, из Марбунгу. Маловечка. Очень наших любит — на завтрак. А может, то не она, а учищные чародеи.
— Древняя кровь — для чар продления жизни?
Древленка повторяет все то же быстрое движение. Паренек хмуро возвращается к работе. Бурчит себе под нос:
— Ничего. Скоро и мы что-нибудь будем делать из крови маловеков.
— Юмиджи! — просит древленка.
— Что — Юмиджи? Что? Рыцаря вызвали! Облавы начнутся, маловечье ворьё в Древний Город полезет. А то нам там орков не хватало!
— Кстати, Юми! — встревает Айрэн.— Я ведь в Древнем Городе так и не была. Покажешь?
Юмиджи выбирается из-за станка. Натягивает полушубок. Идем!
Древленка ничего не говорит. Только коротко смотрит вслед, а потом — туда, где на стене приклеена тканая картинка с изображением Гаядари, Матери Древних.
Юмиджи и Айрэн приближаются к неприметному дому на окраине, за Каменщицкой слободкой. Перешагивают через поваленный забор. Юмиджи уверенно направляется к сарайчику за домом, заглядывает в двери — и манит Айрэн за собой.
╪ ↕ ╪ ↕ ╪ ↕ ╪ ↕ ╪
Утром четвертого числа месяца Вайамбы Караджан и Миладу отправились в Судейский сад.
Сад тот за зданием посадского суда появился так же, как и другие общественные сады в Ви-Умбине: после Чумы. Сто десять лет назад на этом месте был посадский рынок — тот самый, откуда, как считается, пошла зараза. Рынок сожгли, потом на его месте были беспорядочные чумные захоронения. Кого смогли, люди, пережившие мор, вырыли потом и похоронили по-людски, на кладбище, но кто-то и остался в земле. Так что строиться здесь князь Джаунна запретил. Велел устроить сад. Деревья в саду не старше ста лет, а по большей части это и не деревья вовсе, а кусты: акация и сирень.
Посередине сада стоит восьмиугольное деревянное строение, выкрашенное черной краской. Называется оно Беседкой Ориджи. Для чего ее построили, теперь уже никто не помнит; известно только, что при добром князе Вонго в этой беседке однажды ночью был призван Владыкой Гибели некий человек по имени Ориджи. То ли несчастный влюбленный, то ли игрок, то ли писарь из городской управы, попавшийся на казнокрадстве. Тело его нашли в петле, а дух потом не раз видели поблизости от того места. И стенания слышали.
— Веселенькое место выбрал мураин кавалер.
— Что делать? Поэт!
В саду сыро, слякотно. Двое граждан в лохмотьях стоят возле бревнышка, а на бревнышке — бутыль и сухая рыбешка. Выпивать в беседку граждане не пошли: вдруг, не дайте Семеро, висельник пожелает присоединиться?
В беседке на гвоздиках развешены веревки разной длины и толщины: подношения благочестивых верующих. На стене отсыревшая печатная картинка с нетопырем в ночном небе. И другая, углем по доскам: кособокий дядя с петлей. Внизу подписано: праведный Ориджи, затерто, исправлено: целитель Хёкк. На полу — мокрая солома.
— Знаешь, Ми-нум… Я тебе кое-что сказать хотел.
— Непременно здесь?
— Да пусть и здесь.
В этот раз, возвращаясь домой из Гевура, Караджан разговорился в поречном городке Тунгани с одним мужиком. Не то чтобы мужик внушал особое доверие: уже немолодой, из породы дибульских странников, вечных приключенцев. Но то, что он рассказал, не дает Караджану покоя с самого приезда.
Оказывается, если подняться по Лармеи примерно до полпути между нами и городом Камбурраном, а там повернуть на запад, вверх по одному из лармейских притоков и идти вдоль границы между степью и гевурскими предгорьями — то дней через десять попадешь в страну, которой нет. То есть это не Мэйан, не Гиджиригар, не меа-мейская степь. В наших картах та земля отмечена как пустое пограничье. Даже князь Вонго, когда завоевывал Гевур, отчего-то не стал проверять, так ли уж те места пустынны.
Так вот, там тоже живет свой народ. Мужичок, караджанов собеседник, прожил у них несколько месяцев. Нашего племени, дибульского, хоть и говорят как-то странно. Зовут их черными меями. Не потому, что они Владыку больше других богов чтут, а просто мастью он по большей части темнее наших. Городов у них нет, селятся хуторами и деревеньками. Растят хлеб, картошку, как кому вздумается.
Князя над ними нет. Родовых старшин, как у меа-меев, они не выбирают. Все решается сходкой. Дани никому не платят, налогов не собирают. С карлами торгуют. В речках у них золото водится. А ближе к горам — железо. Кузнецы эти черные меи — не хуже самих карлов.
Да и не в золоте дело…
Как только представится случай, Караджан будет уговаривать отца снарядить его к черным меям. На разведку. По словам мужичка-первопроходца, ладья по реке до тех мест дойти должна. Может, им нашего сукна не хватает?
А понравится, можно там и обосноваться.
Насовсем, конечно, Караджан не уедет. Нрав не тот. А вот пристань на речке обустроить, избушку поставить… И ходить туда с товаром раз, два в год, когда совсем невмоготу станет дома.
Миладу, когда захотела уйти от батюшки с матушкой, поступила просто: сняла комнатку у портного Лоду. Приходило ли ей в голову, что Караджан так не смог бы? От батюшки уйдешь — а от гильдии, от стражи, от кремля — куда денешься? Проще дома жить.
Караджан кремлевской школы не кончал. Про то, что «родина» и «неволя» значат одно и то же, понял сам. И никакой особой гордости для себя в том не нашел.
Надо же было ему услыхать о земле без начальства!
Замечтал. На то он и кормчий, чтобы мечтать о дальних странах.
Но рассказывать Ми-нум он пока все-таки ничего не станет. Погодит.
Ибо и о Караджане не скажешь, чтобы он своим обетам был господин.
Караджан скажет только:
— Может быть, весной мне придется уехать. Надолго, Ми-нум. На север.
Миладу не обещала: дождусь. Не сказала: можешь и не жениться на мне, я не обижусь. Ответила:
— Поезжай. Может, там и вправду хорошо.
— Я что думаю, Ми-нум: северные песни у нас мало кто поет. А там у них, должно быть, наши — редкость…
Как издалека иногда заходит человек, чтобы сказать — поедем вместе!
Тут-то пол беседки легонько содрогается. Неужели это Ориджи, Владыкин избранник, обиделся, что в его беседке люди объясняются в любви?
Из-под пола слышится гандаблуйское сквернословие. Потом тонкий голосок кричит по-мэйански:
— Кто там стоит на крыше?
— А кто лезет из земли? — крикнула Миладу в ответ.
Висельник, кто бы он ни был, едва ли стал бы орать по-древленски.
Миладу и Караджан отошли в сторонку. В полу открылась щель, а потом и люк в подземелье. Из люка выбрался белобрысый древлень в тулупчике и с ножом наготове. А за ним — смуглая древленка, которую Миладу приметила давеча у адмиралтейства.
— Это вы мою хоронушку разорили? — спрашивает древлень.
— Какую еще хоронушку?
— Сперва всё пожрут, потом спрашивают…
— Вы чего там под землей делаете? Ищете сокровища Ориджи?
— Угу. Путь ко властелину Вашей погибели ведет куда? Вниз! Вот каждый, кому не лень, в дыру и кидает приношения.
Древленка делает шаг вперед.
— Я вас помню. Там, на правом берегу… С вами еще люди были. Дедушка с бородой, девчонка рыжая…
— Да, это мы. Я тебя тоже приметила. Ты — ученица мастера Диррири?
— Я — Айрэн. Ученица Черного Бементе. Я вообще-то здесь проездом. Даю уроки кадьярского в Училище.
— Черного? Он — случайно не чернокнижник?
—Чернокнижник — это Хариданджил. А Бементе как раз наоборот.
— Друга твоего как звать? — Миладу кивает на древленя.
— Юмиджи.
— А это — Караджан.
Миладу не сказала: мой друг, мой жених… Караджан подключается к разговору:
— Слушайте-ка: а в новомесячье вас тут, в беседке, не было?
Юмиджи теребит рукой длинное ухо.
— Может, и были… Ваше новомесячье — это когда?
— Третьего дня. Девушки здесь часом не видали?
— Смотря какой.
— Чуть повыше Миладу. Смуглая, чернобровая. Глаза голубые. Волосы черные, кудрявые.
— Нет, той я не видал. И никому не пожелаю. Только у нее глаза черные.
И добавляет по-гандаблуйски:
— Эта девка, южанка, скоро всем посадом будет заправлять. Порешит рыцарь приезжий всех маловечьих воров, а она, да братец ее чернявый — останутся!
Миладу усмехается:
— Этой и нам не надо. Наша другая, хоть и похожа, но гораздо моложе. Караджанова племянница. Она на свидание пришла, а потом пропала.
— Не знаю, люди. Могу разузнать. Мы древлени нездешние, бедные…
— Ты разузнай, а там увидим. Скажи, Айрэн: ты ведь языки знаешь? Ты не поможешь надпись одну перевести?
— Давайте.
— Как тебя найти в училище?
Айрэн объяснила: либо в доме благородного Мерингера, либо на уроках в Зале Древних, либо у словесника Диррири. Повернулась на каблуках и вышла прочь из беседки. Юмиджи надвинул крышку на лаз в подземелье и поспешил вслед за ней.
— Странные древлени… Они что, подслушивали?
— Может, и так. Пойдем, Ми-нум, сторожа поищем.
Получив пару медяков, сторож Тададжи, молодой рыжеватый парень с багром, подозвал одного из пьяниц, и, видно, послал с деньгами в кабак. А сам припомнил, что в день новомесячья в саду действительно гуляла девушка, похожая на Мураи. В полушубке, в зеленых штанах и сапожках, с голубым шарфом на голове. Вошла в сад, прошла к беседке, походила вокруг. Никаких подозрительных мужчин Тададжи не приметил. Ну, разве что пьяницы, дело обычное… Да, и еще на канале как раз тогда в лодочке проплывал — не абы кто, сам господин судья! Остановился возле сада, а сам, не иначе, молитву изволил творить. Тададжи кланялся ему, он и не заметил.
— Сами посудите, уважаемые: ну, что мне — здесь? Скука! Вы при случае, ежели боярина Фарамеда увидите, скажите ему: служит, мол, в судейской страже такой Тададжи. Делом готов доказать свою преданность Судии!
Когда и как девушка ушла, он тоже не знает. Он, Тададжи в тот день, Вайамбы ради, вообще рано ворота запер: праздник же!
— Ежели еще что вспомнишь — заходи в дом Баудов. На углу Мещанской и Пекарской — найдешь?
— Как не найти!
— Вот и ладно. Будь здоров.
Милостей Вайамбы тебе, уважаемый, с твоей красавицей! — кричит Тададжи вслед Караджану.
╪ ↕ ╪ ↕ ╪ ↕ ╪ ↕ ╪
Марримуи и Далини оставили Нари на попечение старого Бауда, а сами взяли письма неизвестного кавалера и двинулись в училище — искать словесника Диррири.
Мастер Диррири отпер дверь своего казенного жилища. Увидал Марримуи — да так и застыл.
— Это ты, Марри, дитя мое?
Надо же, не забыл, что когда-то, в пору их совместной жизни, в годы марриного недолгого школярства, она была для него дитём, ближней ученицей…
Хорошее было время. Не самый злой был наставник, хотя и преподавал вовсе не то, что нужно было Марри: словесность, а не право и не чары. Работой по дому не загружал, перед другими мастерами заступался.
Подумать только, Марримуи было когда-то семнадцать лет. Приехала камиларрийская боярышня в Ви-Умбин. Серьезная такая была, отличница. Диррири от гордости пухнул, слыша, как ее хвалят Габирри-Илонго, Дарамурра Мэйвер…
Чару первого разряда можно было бы, не торопясь, выучить, пока Диррири сообразил пригласить гостей в дом
Просил располагаться. Сдвинул в сторону бумаги на столе, освободил от книг одну из лавок. Трясущимися руками принялся собирать угощение: чай, варенье, сухарики…
— Как живешь, Марри? Как твой супруг?
Марримуи не поняла: кто?
— Твой Хандо-мей.
— А, этот… Скажешь тоже. Глаза бы мои на него не глядели.
— Как девочка?
— Разве это — девочка? Чудовище. Соню грамоте выучила, теперь арифметике учит. Я к тебе, мастер, собственно, по делу. Мне надпись одну надо перевести.
Диррири испуганно хлопает светлыми древленскими ресницами. Переводит глаза с Марри на Далини, с Далини на Марри.
— Чары, дитя мое?
— Да нет. Из письма.
Диррири прочел: Древо
страсти оплетает печень мне корнями слёз…
— Здесь ошибка. И потом, что за привычка — кадьярские стихи писать дибульскими буквами?
— Что это значит?
— Восемнадцатая речь к Бадакаллину.
— К кому?
— Бадакаллин Очарователь. Общий курс древней словесности, раздел второй.
Мастер глядит на Марри со скорбью в косых глазах. Таким он был всегда: где другие наставники кричат, ругаются, отпускают ядовитые шуточки, там Диррири замолкает и весь перекашивается гримасой страдания.
Что поделать? Марри вправду не помнит этого раздела.
— Кудесник Бадакаллин очаровал на своем веку немало дев. Речи тридцати четырех из них сохранились. Восемнадцатая была бедная крестьянка.
— Вот у Далини, моей подруги — у нее пропала… Словом, родня ее, девчонка шестнадцати лет, ушла из дому с кавалером. Только письма остались, в том числе и вот это.
— Это письмо безграмотно. И несвязно. Я не стал бы такому доверять.
— Вот и девчонкина мать не стала. Подняла на ноги всех родичей, стражу — давайте, мол, ищите!
— Хорошо. Я похлопочу у Илонго. Хрустальный шар…
— На шар у нас денег нету. Но все равно — благодарствуй.
Марримуи и Далини направляются к дверям. Иной меа-мей успел бы коня вычистить, пока Диррири откидывает защёлку на двери. Вроде не пьяница — что же руки так трясутся?
—Ты, мастер — того… Заходил бы как-нибудь в «Бидуэлли», что ли…
— На «Бидуэлли» у меня денег нет. Я всего лишь ничтожный грамотей... Но с этим твоим писакой — честное слово, Марри, я бы не связывался. У кого хромает речь, у того хромают и чувства!
— Я тебе объясняю, мастер, к Хёкку и Грендалю: мы-то тут при чем? Этот писака — приятель внучки вот ее любовника, раз на то пошло.
— Да-да. Конечно-конечно…
Вечером Айрэн застала мастера Диррири в глубокой тоске. Сонная девица, нынешняя обитательница дирририного дома, молча заварила для Айрэн чай и удалилась наверх. Протопала по лестнице, с треском захлопнула дверь в свою комнату. Мастер, обычно дерганный, даже ухом не повел.
Айрэн принялась рассказывать — про Юмиджи, про старый домик в Каменной слободе, про дорогу через юмбинские подземелья. Древний каменный город с подземными улицами, желобами для воды, колодцами для чистого воздуха, поверху, как кадьярским лесом, зарос теперь маловечьими деревянными домишками.
Улица, которую показывал Юмиджи, кончалась лестницей наверх. Как оказалось — в какой-то грязный домик посреди сада. И в домике — представьте, мастер! – были те девушка и парень, которых мы видели вместе с Вашей Марримуи тогда возле адмиралтейства.
— И что?
— Они разыскивали следы свой пропавшей родни. Молодой девчонки, племянницы этого парня.
Лицо словесника Диррири прояснилось:
— Так стало быть, история насчет чьей-то там внучки — правда?
Диррири рассказал, как днем в гостях у него была сама Марримуи Манарк с подружкой. В подружку мастер пробовал не поверить — ибо раньше у Марримуи бывали все больше дружки. Но видно, зря.
— Эти ребята, Караджан и Миладу, хотели посоветоваться насчет какой-то непонятной надписи.
— Должно быть, из письма. Марри меня спрашивала… Некий невежда писал этой самой внучке письма с выдержками из речей к Бадакаллину, причем кадьярскую речь передавал дибульскими буквами.
— Зачем?
— То-то и странно. Бадакаллин — книга в наших краях редкая. В Умбине кроме книгохранилища был только один список: у мастера Равере. Любопытно, коллега, любопытно…
В дом Баудов Марримуи и Далини вернулись в сумерках. Старый Куллобул и Нарилли при участии баудовских слуг уже приняли меры, предписанные нынче благородным Фарамедом: закрыли ставни на окнах, заготовили бочки с водой, топоры и багры. Теперь Куллобул и Нари вдвоем сидят в кабинете при зеленом фонаре и без музыки что-то поют.
Вскоре появились Миладу и Караджан. Кроме древленей и стражника Тададжи им удалось расспросить еще кое-кого из соседей Никки. Выяснилось, например, что мальчишку, который приносил Мураи письма, зовут Тиннал, и что живет он на Собачьей улице.
А девочка Мураи домой так и не вернулась. И на посаде ее не нашли.
Посадской страже было не до нее.
Ибо нынешней ночью благородный Фарамед, посадская стража, пожарники и союзные меа-меи разгромили-таки шайку разбойника Матабанги Джи.
Именем Светлого Князя Умбинского. Приказ благородного Фарамеда
Кай-Тирри по городу Ви-Умбину:
1. Никому не покидать жилищ после заката солнца и до рассвета. Лица,
замеченные на улицах в ночное время, за исключением представителей стражи,
пожарной охраны, княжьей дружины, союзного меа-мейского войска, жрецов и
повитух, будут подвергаться задержанию и доставке в участки посадской стражи.
2. Трактирам и иным заведениям до особого распоряжения прекратить работу в ночное время.
3. Всем домохозяевам принять меры на случай возможных поджогов. Лицам, владеющим оружием, вооружиться. По возможности, обустроить убежище для детей, стариков, женщин и больных.
Ночь на пристани Лармеи. Айрэн, ученица Черного Бементе, машет зеленым фонарем, подзывая лодочника. Нынче даже над Училищем на видать волшебного света. Даже ворота кабака «Корни учения» заперты. Одинокий лодочник выгребает из темноты — и чужеземка Айрэн может видать, что принимать невидимость, прежде чем прыгнуть в лодку, нет никакой нужды. Ибо лодочник Талдин и сам никого не замечает. Лодочник пьян — до заката успел набраться.
— На тот берег! — требует Айрэн.
Темная река. Не туман, а нечто вроде застывшего в воздухе дождя, как и положено в месяце Вайамбы. Одной Владычице ведомо, как Талдин справляется с веслом.
На посадском берегу — факелы, люди с гарпунами.
— Эй, в лодке! А ну, к берегу!
Несколько услужливых рук втаскивают Айрэн на набережную. А после и лодочника, напрочь не готового сопротивляться.
— Кто такие? Зачем? А ну, именем благородного Кай-Тирри!
— Ммы ддом-мой ед-дем, — отзывается Талдин.
— Так приказ же! После заката — никому по улицам не шляться!
Айрэн и Талдина препровождают в избушку Приморской стражи.
— Вы, болезные, не бойтесь. Оно, может, и к лучшему. Посидите до утра в тепле, в холе… Главные-то разбойники не у нас будут, а у Иррина!
Ночь в доме Баудов на углу Мещанской и Пекарской. Куллобул укачивает на руках Нарилли. Миладу, Далини и Марримуи вполголоса обмениваются новостями про кадьярские речи и древленей в беседке Ориджи.
— При Фарамеде — много мы, я чувствую, преуспеем…
— Да уж. Сыщички!
— Если бы еще не месяц этот…
— Угу. Если бы не степной похотливый козлище — может, и девку искать бы не пришлось.
Странный холодок пробегает при этих словах по комнате. Точно с улицы кто-то прислушивался к разговору через ставни, а теперь убежал. Кто-то небольшой, не крупнее степной собаки…
Поздним утром в участке Приморской стражи появился перемазанный сажей старшина Тайборро с глевией и желто-сиреневой перевязью.
— Задержанные есть?
— Двое.
— Мало! У Иррина, почитай, уже человек двадцать сидит.
— Так то — люди! А у нас…
Старшина не без любопытства оглядывает древленку.
— Кто такая?
— Айрэн, ученица Бементе, родом из Кадьяра. Приписана к Училищу Премудрой.
— Она, старшина, с того берега знаки подавала. Вот ему — стражник указывает на спящего Талдина.
— Я лодочника звала!
— Допустим. Где проживать изволишь, высокоученая?
— В доме благородного Мерингера.
Стражник вскидывается:
— То Канды участок, правобережный! А пожарным у берега она сказала, что домой едет!
— То-то я и вижу: неувязочка получается! Квартальские древлени у меня записаны. Я их в лицо различаю: ты не из них. А ну, пойдем-ка к реке. Покажешь, где тебя пожарные высадили.
На берегу старшина Тайборро учтивейше просил гостью из Училища не держать зла на стражников. Сами понимаете: ребята отличиться хотят. С поклоном принял у Айрэн четыре сребреника, подозвал лодку, приказал — к кремлю!
Пусть все видят, как налажена работа в тайборрином участке. Не один Иррин горазд оборотней привлекать да ясновидцев. У нас в приморской части свой кудесник имеется! Да не полукровка, а чистый древлень!
В кремль Айрэн не поехала. Зашла в училище. Там, несмотря на отмену всех уроков, толпится больше школяров, чем в дни зимних испытаний.
Возле одного крылечка толпа внимает правоведу Ликаджи. Шутка ли — свидетельства очевидца о том, как благородный Фарамед захватил атамана, Матабангу! Половина матабангиной шайки состояла из оборотней, это все знают. Кое-кто на посаде расскажет вам, дети, будто и на стороне законности выступал свой оборотень — не верьте! Пресекайте гнусные слухи! Достоверно известно лишь, что дорогу в дом Джиллов разбойникам кто-то указал. И подкоп, как туда пробраться. Наш лазутчик прикинулся предателем, пострадавшим от Джиллов, втерся в доверие к Матабанге, предложил провести его людей на склад с дорогим заморским товаром. А на складе разбойников уже поджидал Фарамед. А что возле подкопа были найдены волчьи следы величины неимоверной, причем внутрь они вели, а наружу нет — так это, дети, простое совпадение!
— Ура благородному Фарамеду!
— Ура князю Дже!
В доме мастера Диррири заспанная девица молча протянула Айрэн кружку с чаем и блюдце с творожными лепешками.
Кажется, со вчерашнего вечера Диррири так и не поднимался с сундука, на котором сидел.
— Нету в жизни счастья! — только и отвечал мастер на все расспросы Айрэн.
— Съезжу я все-таки в квартал. Что-то все эти россказни про облаву, про подкоп, мне не нравятся.
— Потерпели бы Вы, высокоученая! Авось, само утрясется.
— Сколько можно терпеть-то? Не со времен ли самого Сумаоро вы тут все терпите, терпите… Чуму вытерпели, погромы — а толку?
— Ну, как знаете. Верно сказано мастером Джаррату — нету в жизни счастья…
╪ ↕ ╪ ↕ ╪ ↕ ╪ ↕ ╪
Проснувшись поздним утром пятого числа в баудовском гостеприимном доме, Миладу, Марримуи и Нари обнаружили, что старого хозяина дома нет. Ночью, по словам слуг, что-то горело на востоке. Блудная, вместе с «Бидуэлли», вроде бы, уцелела, но в городе неспокойно.
— Идем, что ли, посыльного мальчишку искать? Это на Собачьей, как раз по пути на Блудную.
Полдень. Марримуи и Нарилли шагают по Мудреной улице в сторону Змеиного луга.
— А что за мальчик, которого мы ищем? У него есть соня?
— Уймись, чудовище. Он сам — соня.
— Здорово! Я с тобой! Пусть он мою соню заразит оборотничеством!
— Угу. Знаешь, который сейчас месяц? И что положено за такие разговоры?
— Что?
— К Фарамеду на расправу. Или дома своими силами выпороть, как следует.
— А я пожалуюсь дедушке Бауду!
— Он тебе не дедушка.
— А это неважно. Я уже сказала ему, что хочу, чтобы он был моим дедушкой.
Марримуи оставила Нари в «Бидуэлли». Заодно узнала, что на ближайшие дни заведение закрыто. Впредь до отмены приказа о негулянии по ночам.
Марри пошла искать действующий кабак.
Около полудня кадьярская гостья Айрэн была замечена у ворот древленского квартала. Внутрь не вошла — или ее не пропустили? Квартал с прошлого вечера тоже закрыт, над стеной древлени-лучники.
Айрэн только сказали, что Юмиджи дома не ночевал. Видно, зло ходил искоренять с маловеками, так их и распротак.
У поворота на Собачью улицу Марри заметила, что по улице за ней ровным шагом трусит собака. Из местных, бродячая. А там и другая, и третья… Когда Марри поднималась на крыльцо трактира, что на Собачьей, у входа ее осталось ждать уже шесть собак разной степени беспородности.
В тот же час на другом конце Собачьей были замечены Миладу и Караджан. Приметили стражу и толпу у забора одного из домиков, спросили: что тут творится?
— Знамо дело: честных людей на расправу волокут.
— Благородный Фарамед?
— То-то и есть, что нет! Фарамеда-то мы уж убедили бы. Подручный его, хобская рожа…
Миладу отозвала в сторонку одного из местных ребятишек.
— Не знаешь, где тут Тиннал живет?
— Не-а.
А так? Миладу протянула медячок.
— Тиннал? Так то ж сын тетушки Камарры! Вон там они живут. У них в дому зло уже искореняли.
И видно, не только у них. Многие дома на той стороне, куда показал парнишка, стоят с воротами настежь. Оттуда слышится вой и всхлипы.
Похоже, мы не вовремя — вполголоса замечает Караджан.
— Тоже верно. Облава есть облава. Пойдем?
Миладу заглядывает Караждану в лицо.
— Пойдем, Ми-нум. Я тебя до Карнавальной провожу. Или на Мещанскую?
Это значит, несмотря ни на что, в гости в дом Баудов Миладу не зовут. Оно и понятно: Караджану самому домой неохота. А того, что Миладу, может быть, хочется походить в настоящих невестах, со свекром будущим потолковать, с Далини — Караджан не сообразит.
Растрепанная личность подбегает, что-то тараторит стражникам у дверей. Стражник Эрави Мунг вызывает из домика фарамедовского знаменосца Бандаггуда. Что-то объясняет ему, показывая вверх по улице, в сторону кабака.
Вместе с Эрави Бандаггуд направляется туда. Второй стражник гордо отводит чью-то протянутую руку с узелком: не иначе, благодарность хозяйки недоискорененного дома.
Последние времена пришли: стража — и денег не берет! Обетов набрали, что ли?
В кабаке Марри ждала, пока ей соберут еды домой. Заодно сливала в походный бурдючок вино — поочередно из шести кружек, выставленных перед ней на стол. Ибо вина навынос сегодня даже на Собачьей не продают.
Знаменосец боярина Кай-Тирри со стражником Эрави и двумя посадскими гражданами поднялись в кабак. Остановились возле Марримуи.
— Кто такая? Почему здесь?
— Марримуи. Прозвание Манарк. Звания благородного. Родом из Камиларри. Подданная князя Умбинского. Танцую в кабаке «Бидуэлли». Здесь не танцую. Жду, когда мне курицу сготовят.
— Идем с нами к досточтимому Маоли. Он твои объяснения запишет.
— Угу. Сейчас. Курица поджарится — и пойдем.
— Собак прикармливаешь?
Марри выглянула в дверь кабака. Не менее десятка псов собралось под крыльцом.
Марри только плечами пожала. Ну, прикармливаю, и что? Может, обет такой…
Хобоватый детина и стражник двинулись дальше. Марри собрала в мешок съестные припасы и вышла на крыльцо. Спуститься не смогла: собаки зарычали. Два самых облезлых пса подскочили и попробовали напасть.
Марри взлетела.
— Оборотень!
В следующий миг вся Собачья, включая зевак и безвинно обиженных честных жителей сбежалась к кабаку. Самые меткие принялись кидаться камнями.
— Стой! стрелять буду!
Это подоспел пожарный с боевым луком.
К счастью, первая стрела просвистела мимо. Другая — слегка задела. Марри постаралась уйти повыше.
Остановилась на Змеином лугу, на крыше башенки Премудрой. Кое-как залила рану зельем, полетела дальше — через Лармеи, на кремлевскую сторону.
Вернувшись домой, Караджан застал батюшку Куллобула, пекаря Вели и еще двух кумовьев. И Далини с новой прической: волосы выкрашены белым, то ли под цвет куллобуловой седине, то ли во славу Плясуньи Небесной.
Как и следовало ожидать, Матабанга Джа оказался никаким не Матабангой. По словам Вели, этого разбойника со вмятиной в голове многие на севере помнят еще со времен гевурской войны. Часть его шайки — тоже северяне, но не из каторжников, а из хуторян. Голодно нынешней зимой там, в Гевуре, в Дорро…
И если бы дело обошлось одними заезжими разбойниками! А то, по словам одного из кумовьев, каштарского старосту Румелло тоже успели приложить. Разбойники то ли не разобрались, то ли предателем его сочли…
И сколько же еще придется собирать Фарамеду на отъезд!
╪ ↕ ╪ ↕ ╪ ↕ ╪ ↕ ╪
Три часа пополудни. Кухня «Бидуэлли». Папаша Джарладжаван в который уж раз излагает Миладу суть ближайшего крупного заказа.
Благородный Какогго Укаггу-мей, посадский гражданин, но большой ревнитель степного благочестия, намерен двадцать пятого числа нынешнего месяца отметить в «Бидуэлли» свадьбу дочери. Жених же ее, воин из княжьей дружины…
Папаша Джарладжаван не договорил про жениха. Ибо в запертые ворота «Бидуэлли» постучали. Вежливо, как пропойцы и развратники не стучат.
Стражнику Эрави надобно потолковать с хозяином заведения. Стражника усадят за стол, угостят. Миладу удалится к себе в комнату, но будет подслушивать.
Нет, речь не о давешних событиях. Сам Эрави вместе со старшиной Иррином брал логово разбойников, был легко ранен. Иррину — тому и вправду досталось…
Разумеется, отмечать победу над Матабангой Джарладжаван просит у него. За счет заведения. Иначе ему, Джарладжавану, даже обидно.
Эрави обещал быть. Но не ранее, как закончит дела в городе с благородным Фарамедом.
Речь о другом. О Марримуи.
Поступили сведения, будто бидуэллинская танцовщица — оборотень. По ночам вылетает в трубу и летает к купцам Баудам.
Кто же это, любопытно, так не любит меня в «Бидуэлли», что навел стражу на Баудов? — задает себе вопрос Миладу. А стражник Эрави продолжает: Марримуи собирает вокруг себя бездомных собак. Она кудесница и скрывает это. Шпионит в пользу князя Диеррийского. Совращает молодежь охальными речами.
— Марримуи? Да, она у нас работала. Пришлось, служивый, отказаться от ее услуг.
Вечер в Училище Премудрой. На улицах снова накрытые столы, как в новомесячье. Закуски и напитки из «Корней ученья»: трактир, конечно же, закрыт, но что же мешает школярам с мастерами выпить в тесном кругу? Да, приказ, да, запрет появляться в городе — но в стенах училища разве город? В кремль, в дом Джиллов — сколько угодно, но в Училище Фарамеду хода нет.
За стенами училища воют псы. А в домике мастера Диррири молчаливая ученица накрывает на стол. Варенье, сыр, соленые грибочки.
— Какого чаю заварить тебе, Марри, дитя мое?
Марримуи вытаскивает из мешка курицу в обертке, хлеб, пироги, бурдюк с вином.
— Я, знаешь ли, Марри, вообще-то хмельного не пью…
— Вот и отлично. На первое время нам хватит. Да у вас тут, я видела, до ночи продают. Девушка сбегает!
— В городе неспокойно, Марри!
— Это да. Собаки, и те с ума посходили. Что уж тут сказать про людей? Да еще хоб этот краснорожий…
Марри сует в руку девице деньги и глазами показывает на дверь. Девица не двигается с места. Марри тихонько толкает ее в плечо, разворачивая к выходу.
— Марри! Рэлли!
— Пусть пойдет погуляет. Видит же — старшим поговорить надо! Тебе неясно сказано? Живо в кабак, и раньше, чем через три часа не возвращайся!
Девица Рэлли накидывает на плечи клетчатый плащ, обувается в сапоги. Выбирается на улицу. Покачиваясь, бредет на свет — то есть в сторону ближайшего накрытого стола.
А там не только пьют, там еще и поют. Отчасти даже танцуют.
Скелета нету у
Корягина
И шерсти нету у
Корягина,
И сердца нету
у Корягина,
Лишь голова да
восемь ног.
Ему не
пакостили в жизни мы,
Его собаками
не грызли мы,
Его мы просто
в город вызвали
Чтоб нам с
пиратами помог!
Берлоги нету у
Топтыгина,
И норки нету у
Топтыгина,
И хатки нету у
Топтыгина,
Он не
вмещается туда:
Ему квартиру
сдали в городе,
Хозяин – маг,
соседи – гоблины,
И все вокруг
такие злобные,
Зато казенная
еда!
А у Чиллбрука
много недругов,
Коварных, страшных много недругов,
В кремле и в
храме много недругов -
Он их умеет
наживать:
Они его
пытались вылечить,
И из беды
пытались выручить,
И грамоте
пытались выучить,
И приглашали
танцевать!
А у Магурны
нету совести,
Ведь он герой
посадской повести,
И счета
подвигам его вести
Не в состоянии
никто:
Его мечом
рубили авторы,
Его травили ядом
авторы,
Его в провал
кидали авторы —
Ему, бродяге,
хоть бы что!
Марри проснулась ночью. В комнате чародейский зеленый свет, на столе объедки, в чашках пусто. Девица, судя по всему, сходила за вином, давно вернулась, поднялась к себе, а добавку они с Диррири допили. И что обидно — ни в одном глазу. А Диррири спит.
Никогда не следует спать головою в сметане, как сказал бы Винги-Пау.
Пришлось мастера поднять. На что, спрашивается, камиларрийской боярышне кабацкие навыки? Дотащить до закутка, где у Диррири постель, не убираемая, видно, уже не первый месяц. Раздеть. Уложить, самой раздеться.
Когда-то мастер был несравненным искусником в кадьярской науке любви. Марримуи в свои семнадцать лет считала себя опытной женщиной, но от Диррири, сказать по чести, ей нашлось чему поучиться. Но сейчас, сколько она не старалась, он не откликнулся.
Ладно, понадеемся, что утром он ничего не вспомнит. Решит, что сам под действием буйного Вайамбы все проделал, что положено.
╪ ↕ ╪ ↕ ╪ ↕ ╪ ↕ ╪
Шестого числа месяца Вайамбы благородный Фарамед вершил на Змеином лугу суд над ворами, разбойниками и оборотнями. Караджан Бауд вместе с батюшкой и Далини пошли смотреть. Уже по дороге к ним присоединилась и Миладу.
На одном краю луга знаменосец Бандаггуд с пожарным старостой Домми рубят оборотней простым, не заговоренным мечом. Оборотни, понятное дело, орут. Притворяются! На другом краю, на возвышении, оставшемся от праздничных игрищ, Фарамед принимает жалобы. Девица-писарша в красной куртке и штанах записывает показания тех, кто пожадничал заплатить посадским грамотеям. В сторонке черный жрец Гамурра-Маоли беседует со стряпчим Найаном.
Посадские граждане толпятся, кто где, в ожидании главного зрелища.
— Что с оборотнями, кум? Когда жечь-то будем?
— Не будут их жечь. Досточтимый Маоли сказал. Перевоспитывать начнут!
— И разбойников тоже?
— Разбойников, ясное дело, гребцами на казенные корабли. Или в Гевур, на рудники. А Матабанге — тому нынче же обещали голову срубить. Если он перед тем, гад, в тюрьме не околеет. Сподвижник Фарамеда его зубами, говорят, чуть ли не на куски разорвал.
Этот? — кум с уважением оглядывается на краснорожего знаменосца.
— А как с оборотнями закончат, за живых мертвецов возьмутся.
Упилли, разумеется, тоже здесь. В двух шагах позади баудовского семейства.
Услыхав о живых мертвецах, Миладу охнет и пошатнется.
Упала бы, если бы Караджан не развернулся и не поддержал. Далли принялась разматывать у Миладу на шее птичий шарфик.
С чего бы здоровой полустепнячьей девке падать без чувств? — задумались посадские кумушки. Не от одного же упоминания о неупокойных, не от вида же крови оборотничьей? Знать, не одна Упилли нынешней весной забрюхатела.
Та, понятно, от Пергубула. А Миладу от кого? Упилли оно и положено: дочка у отца она единственная, не будет внука — не видать ей наследства Вели. У Миладу братец есть, хоть и калека, а законный наследник.
И кормчий Бауд тут же оказался. Кстати как никогда. Вот кумушки и смекают: к чему бы это?
— Ведут!
Под охраной конных степняков на середину луга выводят связанных разбойников. Одного — молодого, кучерявого — Миладу узнала: дружок Матабанги Джи. Другие незнакомые, а иных уже и не узнать. Фарамед, да потом еще и тюрьма…
— Ура благородному Кай-Тирри!
— Ура князю Кай-Умбину!
— Смерть оборотням!
— Ворам! Пиратам! Лазутчикам!
— Долой казнокрадов!
— Взяточников!
— Кудесников беззаконных!
— Фарамеду, боярину Тиррийскому — ура!
Караджан тоже крикнул пару раз. Даже не беря стряпчего Найана, который мелькает то там, то сям, едва ли не за ручку со жрецом Маоли, и даже не считая найановского родича, кавалера барышни Вели — все равно, соглядатаев в этой толпе немеряно. Найдется, кому донести: все, мол, ура кричали, долой, отмалчивался один только молодой Бауд…
Девица в красном выходит вперед. Подымает руку с вощанкой. Ждет, пока толпа стихнет. Объявляет:
— Во имя Закона и Судии! Речь благородного Фарамеда.
Благородный Фарамед, приняв бремя сыска и суда, возложенное на него Светлым Князем, по мере сил постарался восстановить Равновесие, покарать зло, пресечь хаос. Сделал все, что смог, дабы разбойники понесли надлежащее наказание. Он рад избавить граждан от Матабанги и его шайки. За помощь божественную он благодарен Семерым, а за посредничество — благочестивому Маоли. Добрым гражданам за их бдительность и храбрость он тоже всячески признателен.
И вместе с тем, не может благородный рыцарь умолчать и о том, что город Ви-Умбин заражен воровством и лихоимством. Как и всякому гражданину и подданному князя Умбинского, Фарамеду горько это видеть. Так что, используя вверенное ему князем право суда…
Народу показывают разбойников. Поочередно называют преступления, в которых те сами, движимые раскаянием, сознались. Несколько лиходеев сегодня же переходит в распоряжение смотрителя верфей, благородного Нельдодди, других заберет себе уполномоченный представитель гевурского наместника.
Пока читается речь, Фарамед сидит неподвижно в кресле. Не боярское это дело, самому языком трепать. Только когда приговор оглашен, рыцарь ненадолго встает, поднимает меч — да будет так!
Матабангу и еще одного нераскаянного злодея обещают казнить завтра на рассвете. Место казни будет объявлено отдельно.
Девица переходит к чтению списка жалоб и прошений, принятых Фарамедом к рассмотрению.
С седла одного из степных охранников спрыгивает дитя. Взбирается по лесенке на помост, вручает Фарамеду свернутый вчетверо листок. Маоли принимает его, укладывает в сундук вместе с прочими доносами. Гладит дитя по головке. Маленькая Нарилли спрыгивает с помоста, убегает. Миладу не успевает заметить — куда.
Выходит Дарамурра Мэйвер, главный умбинский правовед. Этот читает свою речь сам: что возьмешь с грамотея? В самом хвосте его училищной свиты Миладу замечает уши знакомой древленки.
Дарамурра спешит выразить Фарамеду всю глубину ликования, охватившего город при известии о разгроме Матабанги. С прискорбием соглашается: да, в Умбине не все гладко. Передает рыцарю сердечную благодарность князя Джабирри с просьбой не оставить своими заботами также и сельские окрестности столицы.
Фарамед согласно склоняет голову.
Папаша Вели беззвучно рукоплещет. И хотя Дарамурра, похоже, еще не кончил речи, на рукоплескания отвечает поклоном неприметный чернявый юноша из челяди правоведа.
— Прав ты был, кум, насчет этого парня! – кивает Вели Куллобул Бауд.
Пекарь Вели поспорил со школяром Ликаджи, что тот выпроводит Фарамеда из города. Как видите, чисто сработано!
За размеренным, звучным голосом Дарамурры никто не слышит, как в кулаке у Джани Найана с хрустом ломается тростник. Не одна Упилли умеет в этом городе завидовать! Пекарь-то Вели теперь пойдет праздновать с Ликаджи свой проигрыш, а о Джани и не вспомнит.
╪ ↕ ╪ ↕ ╪ ↕ ╪ ↕ ╪
Со Змеиного Луга Караджан и Миладу двинулись на Собачью улицу. Зашли в незапертые ворота домика Камарры, постучали в дверь. Попросились поговорить с Тинналом.
Худая, длинная тетка нерешительно оглядела гостей. Не первые за сегодняшний день!
— Мы не от Фарамеда. И не из стражи. И с Матабангой это не связано.
— Это ко мне, мама. По делу.
Белобрысый парнишка лет тринадцати вышел в сени с курткой подмышкой, с облезлой шапкой в руке и с ярко-красным шарфом вокруг шеи. Сделал знак гостям: дескать, идем на улицу, потолкуем.
— Ты знаешь Мураи, дочку писаря Ханиярджи?
— Угу.
— Знаешь, что она пропала?
— Так и не вернулась?
— Нет.
— А вы ей кто?
— Я ей дядя.
— А я — знакомая. Матушка ее, Никки, очень тревожится. Сам понимаешь — время-то какое!
— Угу.
— Ты Мураи письма носил?
— Было дело. Но где она сейчас, я не знаю.
— Расскажи, что знаешь.
Миладу протянула парнишке медяк. Караджан глянул было на нее сурово — расход! Но ничего не сказал.
— От кого те письма, я рассказать могу. От знатного барина. Как зовут, не знаю. Мне он не назывался. Вы в Судейском саду искали?
— Не нашли. Где ты с барином встречался?
— В разных местах. Он в городе наездами бывает, из поместья. Конь у него игреневый.
— А сам барин — каков собой?
— Ростом повыше вашего. Чернявый, вот с такими усами. И глаза… Грустные такие, вроде как у собаки. Очи его изливали вековую скорбь — вот!
Караджан вспомнил одно из писем. Очень похожие слова.
— Откуда этакие выражения?
— Дык-ть, в школу хожу! А стражу вы… Хотя да, страже — не до того. А в храме не спрашивали: жива Мураи? Или, сохраните Семеро…
— В храме – дорого!
— Так вы ж богатые.
— Ничего больше не помнишь?
Уже не медяк, а сребреник. Караджан только вздыхает.
— Ну, мне тоже любопытно стало, кто сей невольник собственных обетов, опутанный ветвями любви — или как там? Я проследил. Место-то нехорошее!
— Хорошее Судейским садом не назовут.
— Так вот, барин туда в то утро вовсе не пришел. Видно, испытать решил чувства своей возлюбленной. Мураи пришла. Потом человек один к ней подошел. Сам в тулупе, в шапке — только бородища видна. И брови. И на лице — тень Зла! Не иначе, лазутчик. Подхватил Мураи под руку и увел в сторону канала. А потом еще женщина одна пришла. Но той я точно не помню.
Второго сребреника Тиннал не взял.
— Если что еще соображу, я к вам зайду. Хотя бы на кухню. Это правда, что у вас мясо драконье подают?
— Нет. Только выверней и умбл.
Мальчишка убежал. Караджан снова не позвал к себе Миладу. И даже сам не пошел провожать ее до угла Блудной и Карнавальной.
Часов около двух пополудни Марримуи проснулась на казенном училищном ложе. Проснулась от скверного шороха наверху: точно кто-то когтями скребся по полу второго этажа.
Марри принялась расталкивать Диррири, чтобы сказать все, что думает насчет его девиц.
Мастер Диррири не без труда продрал косые глаза. Попробовал не поверить тому, что увидел. Марримуи в его постели, в Вайамбино утро? Не иначе, мастер Бирага опять развлекается.
— Я к тебе вернулась, тупая твоя голова! — объяснила Марримуи.
Мастеру ничего не оставалось, как прибегнуть к тремстам двадцати четырем средствам, измышленным в Кадьяре для выражения искренней любви.
Ни малейшей радости от всего этого Марримуи не получила. Странно — впервые в жизни! Каковы бы ни были гости ее в «Бидуэлли» и прочих местах, до сих пор всё ей с ними удавалось. А тут…
После речи Дарамурры на Змеином Лугу Джани Найан попрощался с семейством Вели — а пекарь его и не удерживал — и с горя двинулся следом за кадьяркой Айрэн. Видел, как она переулками пробралась в Каменную слободку, зашла в какой-то нежилой сарай и исчезла там. В подземелье Джани за нею не полез, а пошел разыскивать Тинна — и тут не преуспел. Двинулся было к дядюшке Тиммону на Скрытную, но тут навстречу ему чуть ли не из самых тиммоновых ворот вылетел волк, а может, пес исполинского роста и понесся по улице. Джани к дядюшке не пошел. Отправился в храм Семи богов.
Нашел досточтимого Байджи в гостевом доме, на кухне. Байджи сидит тут не первый час, щелкает орехи в кулаке — не первый мешок орехов — и молчит.
Коллега Каэру гостит у Байджи с самого новомесячья. Сказано же было в приказе у благородного Фарамеда: собрать всех, за кого боишься, в одном безопасном месте. Так Байджи и сделал.
А у коллеги Каэру — свой обряд. Думать о Насмешнике Дарри. Думать и марать одну вощанку за другой, заранее зная, что после все сотрешь. Хоть то и грех перед Премудрой Бириун.
Вот где зависть, так зависть. У мастера Бу-мея есть Джани. у Джани — семейство Вели. У Тиммона — Апумба и Вайно. Байджи — и тот нашел себе собеседника, жреца Маоли. А мне куда прикажете податься?
Подходить к коллеге в такие часы Байджи давно зарекся.
Под вечер Миладу зашла в «Бидуэлли» забрать саз и кое-какие вещи. Нашла в своей комнате девочку Нарилли. Та рассказала: в седло к степняку она забралась не нарочно, а потому что он сам посадил ее. Побоялся, что ее затопчут. Это был не Хандо. А в записке Фарамеду она писала, что может научить его оборотней грамоте. Соню вот научила же! Соня, собственно, ей и посоветовала, что написать. По азбуке бегала и показывала.
— А досточтимый Маоли — ты представляешь, Ми-нум? — он вообще не знал, кто такие сони! В Бугудугаде они не водятся.
Матушка Елли-нум оставила Нари ночевать в «Бидуэлли». Миладу ушла к себе, в дом портного Лоду. Узнала, что Радри, гевурский вояка, ходил-таки вместе со всеми бить воров и пострадал. Теперь отлеживается, лекарь Виллар потчует его настоем от оборотничества.
Около полудня седьмого числа Миладу все-таки отправилась в дом Баудов. Встретила по дороге Марримуи. Та попросила поменяться плащами: Миладу если и схватят, то отделаться от стражи ей будет легче легкого. Подумаешь, еще одна пьянка у папаши Джарладжавана… А ей, Марри, по городу нынче ходу нет.
В калитку сбоку от запертых ворот «Бидуэлли» утром седьмого числа постучалась южного вида, небогато одетая древленка. Спросила, нельзя ли видеть Миладу. Ее отослали в дом Лоду.
— Я с тобой!
Эту рыжую девчонку Айрэн тоже видела с Баудами.
— Ты древлень? Настоящий?
— Да.
— Волшебница?
— Учительница.
— Ты чарам учишь?
— Языкам.
— Тем, на которых чары говорят?
— И чары тоже.
— А я вашего языка еще не знаю. И соня моя — мы пока мэйанский учим.
— Дело богоугодное. Ты мне покажешь, где живет портной Лоду?
— Ага. Только Ми-нум сейчас не там.
— А где?
— У кавалера своего. Она вчера на него обиделась. Теперь пошла мириться.
— А это где?
— У доброго дедушки.
╪ ↕ ╪ ↕ ╪ ↕ ╪ ↕ ╪
— Высокоученая ко мне?
Старый Бауд, подхватив на руки Нарилли, из-за ее плеча разглядывает Айрэн.
— Нельзя ли видеть гостью Вашу?
Лицо Куллобула принимает выражение озадаченное.
— А Далли Вам зачем?
— Мне нужна барышня Миладу.
— Ух, так бы и сказали! Милости прошу.
Увидав в дверях Айрэн и Нарилли, Марримуи вскакивает в места.
— Убью!
— Не трогай дитё. Она хорошая.
— Да не ее.
— А кого?
— Ушастых умников, любителей гулять с чужими детьми по городу, где стреляют! Своих-то завести, видно, Вайамбиного дара не хватило…
— Марри! — просит Миладу.
— Мне собственных забот не хватало — еще эта клуша косоглазая!
— Идите лаяться в другое место! — привстает из-за стола Караджан.
Марри хватает Нари за шиворот, усаживает на лавку. И сама садится. Миладу продолжает:
— Познакомьтесь, высокоученая. Это Марримуи Манарк.
— Будем знакомы. С разрешения честной компании — Айрэн. Учительница кадьярского.
— Ты правда из училища? — спрашивает Марри.
— Правда.
— Ясно. Из-под которого мастера?
Марри! — просит Миладу.
— Сама по себе. Ученица Черного Бементе.
— В Училище Премудрой такого нет.
— А это не в вашем училище. В Кадьяре.
— Так Вы — та самая кадьярка, про которую Миладу рассказывала? — спрашивает Далли.
— Та, та. Мы с Миладу и… вот, хозяином дома сего — встретились на днях в беседке, что в саду, называемом Судейским. И договорились, что если я что-нибудь нового разузнаю про вашу пропавшую родню, то приду и расскажу.
— Это не повод, чтобы устраивать пропажу еще одной нашей родни!
— Я не пропала. Это ты пропала. Я уж хотела к рыцарю бежать, чтобы он тебя искал! — встревает Нари.
— Умница. Рыцарь без тебя сообразил. Уже ищет.
— Так вот, — продолжает Айрэн все тем же ровным голоском, — вчера я снова навестила то место. И обнаружила там письмо. Хоть подписи и нет, а все же — лежало-то оно в тайничке под самой беседкой Ориджи. Любопытное совпадение!
Айрэн делает шаг к столу. Кладет перед Караджаном и Миладу замасленный листок.
Уважаемый мог уже убедиться, что новая его
ошибка лишь усугубила прежнюю, и похищение девицы едва ли умалит его трудности,
могущие возникнуть в связи с уважаемым Вакаджи. С прискорбием сообщаем: условия
прежние, но цена возрастает в полтора раза. Светлый Князь будет недоволен!
— Вот и решайте, стоит ли чего-нибудь эта новость.
Некоторое время Караджан разглядывает записку.
— Прочти вслух! — просит Далини. Миладу читает.
— По-моему, это не к нам.
— Во всяком случае, это письмо — не первое. А предыдущих мы не читали.
— Батюшка! — зовет Караджан.
Старый Бауд с сомнением вертит листок в руках.
— Откуда это?
— Принесла высокоученая.
— Так это древлени похитили Мураи?
— Вы, батюшка, вчитайтесь. Если это мне или Вам, то почему они не называют цену прямо? В полтора раза… Никки от вымогателей писем не получала?
— Вроде, нет. Уж она сообщила бы. Так какое отношение к записке имеет ваша древленка?
Айрэн развернулась вполоборота к столу, вполоборота к старому Бауду.
— Я это письмо нашла. В подвале под беседкой, возле которой видели Мураи, после чего девочка пропала. С вашего разрешения, я полагаю, что записка вовсе не к вам.
— А к кому?
— Некие вымогатели пишут своему… Скажем так: предмету своих корыстных устремлений. Сообщая ему, что девицу (не Мураи ли?) он похитил по ошибке. Иначе говоря, по случайности. На самом же деле…
— Это ясно. Ни с какими вымогателями в сговоре Мураи быть не могла. Разумом не вышла. Все бабы в моем дому таковы, не про покойницу будь сказано. И не про тебя, Далли…
— И не про меня! — вставляет Нари.
— Непонятно только, кто такой этот Вакаджи.
— Вы никого под таким именем не знаете?
— Вакаджи, Вакаджи… Ну, есть один, конюх у кума моего. И еще аптекарь. Тот из Баллу, большой подлец. Недавно обосновался в Ви-Умбине. Хуторянин Вакаджи есть…
— С вашего разрешения, сдается мне, что кто-то за этим посланием должен будет прийти.
— И что? Просить Иррина, чтобы стражу у беседки поставил?
— Это если получатель придет поверху, а не подземным ходом.
— Еще не легче!
А что, если записку подменить? — предлагает Далини. Приведите, мол, девушку туда-то и туда-то…
— Это навряд ли. У вымогателей Мураи нет, а чем этого уважаемого стращать, мы все равно не знаем. Но переписать, конечно, стоило бы. А листок Вы уж не сочтите за труд назад вернуть, высокоученая.
— Труд — не труд, а время, сами понимаете, на дороге не валяется…
— Хорошо. Договоримся.
Караджан переписал письмо на вощанку. Айрэн забрала листок, развернулась на каблуках, вышла, ни с кем не простясь. Уже в сенях Куллобул догнал ее, вложил в руку кошелек с мелким серебром.
— Уж Вы на нас обиды не держите, высокоученая. Сами понимаете, в какой все тревоге. И Семерыми прошу: не надо больше при девках моих разговоров про подземелья! Полезут ведь, с дурна ума, изучать!
Уходя со двора, Айрэн только слышала в доме пронзительный марримуин вскрик. Это соня выбралась из варежки у Нарилли, подскочила и вцепилась Марри в руку. А зубы у соней острые!
— И чего это они все? Вот и Бобрика пришлось запереть: как Марри увидел, кусаться стал. Ты на знаешь, Ми-нум, к чему бы это? — спрашивает Далини.
Бобрик — щенок, подарок старого Куллобула.
╪ ↕ ╪ ↕ ╪ ↕ ╪ ↕ ╪
Вой волынки и и бодрый стук молотков над Семибожным храмом. Посреди двора, между досок и кирпичей, Марри Манарк опускается на колени. Прямо в грязный снег. Молится на своем наречии. О чем — никому не понятно.
Далини разглядывает изразцы на стене недостроенного храма. Миладу стоит в сторонке, держа за руку Нари. С крыльца гостевого дома спускаются двое черных жрецов: Мургубала и Маоли. Девушки кланяются, жрецы их благословляют. Музыкант Гойгеко передразнивает: не богохульно, а просто так.
— Здравствуй, разумное дитя! — это к Нарилли подходит лиловый жрец Нагурро.
— Здравствуй, досточтимый. Идем поговорим! Соня тебе что-нибудь напишет.
— Соня? Научила-таки ее грамоте?
— А то ж!
Нарилли и Нагурро поднимаются в дом. Марри встает, отряхивает штаны. Озирается в поисках дочки и Миладу.
К ней подходит Гамурра-Маоли.
— Высокоученая Марримуи?
— Где моя дочь?
— Беседует со жрецом Премудрой. Не сочтите за обиду, но — знаете ли Вы, что на Вас лежит проклятие?
— Проклятие? Ваше?
— Не мое.
— А откуда?
— Не знаю. Ты не оскверняла мертвых тел? Не хотела оборвать чью-то жизнь?
— Разве что ненароком. В мыслях.
— Будьте осторожны с мыслями! Никто Вас не кусал?
— Щенок. И еще соня. Пустяки.
— Вот, видите…
— Еще я, кажется, богохульствовала против Вайамбы.
— Да?
— Что же мне делать?
— Не мне советовать в таком деле. Очищение могут дать меа-мейские жрецы. Или подобающий обет.
— Какой?
— Не знаю.
Дай обет выйти замуж! — советует Далли.
В отсутствие барышень у Баудов был примечательный гость. Не абы кто — посадский судья Маджер Берандеру! Пришел пешком, без охраны, как простой горожанин, чинно постучался в калиточку. Просил хозяев не беспокоиться, присел с краю у стола.
Лысый, толстенький, с двумя перевязями крест-накрест. Головную повязку вроде фарамедовой вертит в руках. С чего бы, помоги Премудрая, начать?
— Точно ли я слышал, уважаемые, будто вы по весне в моря снаряжаетесь? Покидаете Лармеи ради дальних берегов?
Бауд-старший отвечал уклончиво.
Судья Берандеру рад был бы жить бок о бок с Баудами много-много лет. До сих пор скорбит о зяте их, добром Тулле Ханиярджи. Сожалеет об исчезновении барышни Мураи. Надеется, что Иррин в скором времени отыщет ее, и что Бауды поймут его, судьи, не то чтобы просьбу, а совет: не обращаться с этим делом к помощи благородного Фарамеда.
Баудам остается лишь согласиться.
╪ ↕ ╪ ↕ ╪ ↕ ╪ ↕ ╪
Ночь с седьмого на восьмое число. Где-то посередине дирририных кадьярских тонкостей, Марри спрашивает:
— Мастер, а, мастер! Ты меня замуж возьмешь?
Диррири молчит. Видно, снова пробует не поверить длинным ушам своим.
— Я говорю: давай поженимся!
Молчание.
— Диррири! Слышишь меня? Я тебя люблю!
Тихо. По потолку сверху что-то скребет.
— Ты не согласен?
— Слов не найду, Марри. Конечно, спору нет, я был бы счастлив... Если бы ты оказала мне честь… Не лучше ли нам, однако, погодить до отъезда этого нашего …
— Фарамеда боишься?
— Ах, да что там! Была не была! И дитя удочерю!
С этими словами Диррири выбрался из постели. Влез в домашний балахон, сел к столу, скинул колпак с чародейского светильника. Придвинул к себе бумагу и письменный прибор.
Нельзя же отвечать на любовное объяснение иначе, как в кадьярских стихах!
Марри, чтобы отвлечься, стала сочинять, какое она себе к свадьбе соорудила бы платье. Будь дело не здесь, на чужбине, а дома, в замке Манарк.
Утром в дверь училищного домика постучалась Миладу. Спросила, не знает ли Диррири, где найти кадьярку Айрэн. Тот стал объяснять дорогу к благородному Мерингеру.
— Слышь, Ми-нум! — крикнула Марри, не вылезая из-под одеяла. — На свадьбу приходи!
— Семеро на помощь, Марри, и ты — тоже? Я хочу сказать, слава Семерым…
╪ ↕ ╪ ↕ ╪ ↕ ╪ ↕ ╪
Утро восьмого числа. Одинокий всадник на дороге, что ведет из Ви-Умбина в Камбурран. Во всей округе — никого. Хуторяне помнят еще разбойников, а разбойники присмирели. Впрочем, под плащом у всадника опытный взгляд различит оружие.
Впереди развилка. Возле нее поваленное дерево. На дереве сидит человек: грузный, сутулый, в лохматой шапке, в тулупе и высоких валенках. Зыркнув на проезжего, человек поднимает дорожный посох, машет — придержи, мол, коня!
— Из города будешь?
— Из города.
— Не от Хворомета?
— Нет.
— Эх, жаль. А то уж я думал — вакаджин срок подошел. Давно пора! Злодей!
— Что творит?
— Что он на севере у себя творил, с какими драконами воевал, я не знаю. А как вернулся, как наследством занялся… Обманом, я тебе скажу, он этот хутор занял! Никакой он не наследник покойному Дже, а как есть, дибульский подменыш. Меня уволил. Да если бы одного меня… Новых работников набрал, всех — как себя, разбойников. Будь я помоложе, сынок, сходил бы я в город, к Хворомету-то… Он, говорят, страшон!
— Видел я его.
— И что, вправду — герой?
— Да уж…
— Ты сам-то к Вакаджи едешь?
— К нему.
— Ты, мил-человек, сразу видно, из приличных. Так вот, скажу я тебе: осторожнее с этим Вакаджи! Поверь старому Джабутону!
Всадник кивнул. Шагом пустил коня дальше, по дороге к хутору Вакаджи.
— Кого Семеро несут?
— Из Ви-Умбина. По делу.
В калитке открылось окошечко. Черный глаз выглянул, перемигнул.
— Эге. Да ведь это, не иначе, старого Бауда сынок?
— Он самый. Ты, Вакаджи, открой. Разговор у меня к тебе будет.
В избушке у хуторянина Вакаджи Караджан пробыл недолго. Поговорили о том, о сем, о голодной зиме, о ценах на шерсть и о Фарамеде. Хозяин, по всему видно, как раз куда-то спешил. Оставил гостя обедать, сам вышел к работникам распорядиться. Выпил с Караджаном чарочку уважения ради, оделся и уехал на телеге куда-то в сторону города.
Караджан обедал, старательно отводя глаза от умильного взора вакаджиной служанки. Доел, поблагодарил, вскочил в седло — и на развилке увидал все того же старика Джабутона.
И не холодно же ему полдня сидеть на морозе!
—Видал? Уехал, подлец! Не иначе, с Матабангой сговариваться.
—Поймали Матабангу. Не нынче завтра казнят.
— Ужо Хворомет ихнего брата северного повыведет! И до Вакаджи доберется, дай только срок!
— А часто он в город ездит, Вакаджи-то?
— Дык-ть! Когда через два дня на третий, когда и каждый день.
— А в новомесячье где он гулял — не помнишь?
— В городе. Не то что прежний хозяин: тот всем работникам с самого утра угощение выставлял, с каждым чарку опрокидывал, не гнушался… Любимец князя Вонгобула! Кстати, сынок: тебе садовник не надобен?
Во дворе дома благородного Мерингера Миладу встретил управляющий, румяный старичок Тадакурра. Большой лопатой старичок перекидывает снег с дорожки.
Из дома слышатся звуки, не менее разнообразные, нежели у портного Лоду. Кто-то мелет зерно, кто-то молится по-степному, кто бранится, кто чары учит…
Айрэн оказалась на месте. Миладу коротко изложила ей свой замысел, Айрэн нашла его вполне разумным. Собрала в заплечный мешок кое-какие полезные вещички, оделась по-уличному — и пошли.
Завернули на базар. Купили булок и кувшин молока. Спустились к Лармеи, переправились на посад. Пешком дошли до Судейского сада, обошли главный вход, где караулит бравый Тададжи, отыскали дырку в заборе. Потихоньку, чтобы не привлекать внимания местных пьяниц, перебежали к беседке, откинули крышку люка, спустились вниз.
Внизу Айрэн вытащила из мешка чародейский фонарик. Протянула Миладу: держи! А то ты же в темноте не видишь… Осмотрела тайничок в сырой кирпичной стене, сообщила: письмо изъято. Значит, наш искомый гражданин тут побывал. Вот, даже следы оставил: не мелкие древленские и не босые орочьи, а человеческие, в подкованных сапогах.
— Идем дальше?
Что было
дальше, о том Миладу и Айрэн могли бы рассказать по-разному.
Миладу
рассказала бы жениху своему Караджану, на кухне в доме Баудов, или в свой
комнатке у Лоду, после того, как между ними все наконец-таки решилось бы.
В подземелье
сначала был длинный спуск, чем ниже, тем уже и грязнее. Внизу — широкая пещера
с кучей сора и гнилья на дне. Из пещеры коридоры расходились в три разные
стороны. Айрэн будто бы нашла следы, уводящие вправо. Пошли направо. Шли долго
по переходам, по большей части — ниже миладиного роста. Она старалась ставить
метки мелом на стенах. Потом оказалось, что проход кончается тупиком, а в
тупике — лестница наверх. Миладу и Айрэн поднялись по ступенькам, уперлись в
закрытый люк.
Это
ничего, сказала Айрэн. Толкнула крышку раз, другой — та не поддалась. Видно,
заперто.
— Чары
вскрытия замков ты, случайно, не знаешь? — спросила Айрэн.
Какому же
умбинскому грамотею не лестно, когда приезжий кадьяр признает в нем своего
брата кудесника? Миладу ответила: случайно знаю. И чарами открыла крышку.
Наверху
была комнатка вроде кладовки. Стены из кирпича, окон нет, только дверь. Не
успели Миладу и Айрэн подняться, как внизу, в подземелье, послышались шаги.
Крышку поспешили закрыть и запереть.
— Эх, к
Хёкку с Тварином, опять опоздал! — ругнулся кто-то внизу и затопал вниз по
ступенькам.
Дверь
наружу была открыта. Айрэн вышла, Миладу вслед за ней.
— Куда это
мы пришли?
Вокруг —
степь. Кроме кирпичного домика, никакого жилья. Холмы вдалеке, трава… Да,
трава. Зеленая. Никакого снега. Тепло. Не зима — начало осени.
Айрэн
дернула дверь в домик. Дверь не поддалась.
— Чего и
следовало ожидать.
— Н-да.
Теперь мы с тобой — друзья.
Все было,
как в посадской повести, когда герои ненароком забредают в чародейский проход и
оказываются в ином мире. Или в ином времени?
Не то,
чтобы Миладу особенно надеялась, что Караджан ей поверит. Как знать? Может
быть, там внизу, под беседкой Ориджи, где-нибудь в сторонке курилась
древленская отрава, что позволяет наяву видеть сны?
На то
Миладу и певица, чтобы тоже выдумывать свои неведомые миры. А иногда самой
попадать в них.
Миладу
видела странных существ. Смуглых, глазастых, с четырехпалыми ручками и
длиннющими усами. Они вылезли из норок, что в склонах тех дальних холмов. Ели
булку у Айрэн из рук, сами потчевали чем-то синим, кислым на вкус. Лопотали на
своем языке. Миладу запомнила одно только слово: ХАРЛАТИ.
Горел
костер, была ночь, звезды совсем близко от земли, непохожие на наши. И
Унгариньина на небе не было.
Матушке
своей Елли-нум, брату, папаше Джарладжавану Миладу всего этого сказать бы не
могла. Караджану — попробовала бы.
— Когда
меня определят в Безумный Дом, ты ко мне будешь заходить? Хотя бы раз в году?
Караджан
отвечал бы: к досточтимому Будаи-Токи мы обратиться вегда успеем. Просто ты устала.
Все мы устали — такая уж нынче зима.
Утро восьмого числа месяца Вайамбы. За письменным столом мастера Диррири Марри, сдвинув в сторонку рукописи, вощанки и книги, отпарывает подкладку от своего зеленого кафтана. То тут, то там из-за подкладки выкатываются чистенькие ланги.
— Когда эта клуша съедет отсюда к хёкковой бабушке?
— Кто, Марри?
— Ученица твоя.
— Изволишь ли видеть, радость моя, ее пребывание здесь оплачено.
— Ну так верни деньги и гони ее в шею. Тоже мне!
— Хорошо. Завтра же отошлю письмо в Дорро.
— Куда?
Диррири пришлось рассказать, откуда, собственно, взялась его школярка. После того, как Марримуи — что старое поминать? — уехала со степняком Хандо-меем Пегим, мастер Диррири долго жил один. Готовил себе сам, а чаще столовался у друзей. Но вот, Светлому Князю Джабирри угодно было повелеть составить летопись княжества Умбинского. Рассказывают, мысль эту заронил в княжий ум кадьяр Равере, ученик Черного Бементе, летописец короля Тарры, когда гостил в наших краях, подрабатывая в Училище уроками гимнастики.
Коллеги объяснили Диррири, что под предлогом сбора свидетельств можно на казенный счет совершить небольшую увеселительную поездку. Скажем, до Камбуррана и обратно. Ибо известно, что собрание рукописей княгини Камбурранской таит немало любопытного…
И вот, превратности пути занесли Диррири и его спутников в одно умбинское приграничное имение…
— И ты ненароком совратил дочку помещика?
Отец малютки Рэлли, благородный Тагаи, строго говоря, уже лет тридцать, как не помещик. Живет из милости в доме богатого соседа. Сама понимаешь, Марри: вечные попреки, насмешки… Девочка так и росла: дочкой приживала, барского шута. Что ее ждало там, на севере?
— Ты решил спасти несчастное дитя?
Собственно, о том, что барышня Тагаи сбежала с ним, Диррири узнал уже на корабле. Пробралась тихонько, спряталась за мешками, а потом, уже на середине Лармеи…
— Не подумай дурного, Марри. Между мною и ей… Словом, никакого смешения!
— И что же, ты задаром определил ее в училище?
— Видишь ли, что касается наук…Барышню Тагаи не назовешь избранницей Премудрой Бириун.
— Похоже на то. Но если она у тебя не учится и не спит с тобой — то какого же Грендаля она вообще тут делает?
Диррири, разумеется, не посмел бы вести себя как подлый похититель. С первой же пристани он послал весточку тагаиному покровителю, помещику Хонде. Хонда ответил учтивейшим письмом и прислал денег: сотню ланг. Так что теперь Диррири его должник.
Однажды, уже в Ви-Умбине, Рэлли тяжело заболела. Лежала, бредила… Тогда-то Диррири дал обет, что никогда ее не обидит.
— Я не прошу обижать ее. Просто объясни, что у тебя изменилась жизнь. За такие деньги можно найти ей другого покровителя. Получше.
— Видишь ли, Марри… Глава нашего Училища, досточтимый Токи, безусловно, великий знаток в своей области, но…
— Я сразу поняла, что эта девка с придурью. И что?
— Она безобидна, просто…
— Безобидна? А по ночам зачем скребется?
— Она рисует.
— Чего?
— Картинками ей удается выразить свои чувства. Пусть лучше так, чем если бы она, прости Премудрая, взялась за писательство. Грех, как-никак...
— Книжки писать — грех?
— Ты, Марри, настоящий друг, тебе можно довериться. Она… Словом, она где-то ухитрилась прочесть повесть о древлене Камионго и его возлюбленной Хаэре.
— Про хождения в иные миры? Про чернокнижника Хариданджила?
— Тише, Марри, Семерыми прошу тебя! Да, повести о Хариданджиле. Рэлли в тех повестях каждое слово почитает за правду. И себя просит называть не иначе, как Равере.
— Как?
— Равере. Имя, которое получила девица Хаэре-Валлаи после того, как вернулась с Камионго из иных миров. Наш мастер Равере тут не при чем. Отсюда и пошло: Равере, Рэлли…
— С сумасшедшими, да еще и изуверами, нам делать нечего. Тем более, если здесь будет жить дитя. Короче говоря: в три дня как хочешь, но чтобы ее тут не было.
— Марри…
— Не о чем говорить. Одевайся, пойдем.
За два дня до испытаний по древней словесности мастер Диррири был замечен на крепостном рынке в сопровождении невесты. Пока мастер листал рукописи на лотке у книгопродавца, Марри успела дойти до мехового ряда и вернуться с шапкой не менее локтя высотой, кудрявой, с красным суконным донышком.
Марри подошла сзади и нахлобучила шапку на Диррири.
— Вам к лицу! — заметил книгопродавец.
У того же меховщика были куплены овчинные штаны, а у портного — сиреневый кафтан с вышивками, шарф и рукавицы. Круглым счетом на двадцать ланг. Да еще сапоги отличной степной работы и плащ.
Мастер Диррири поскучнел. Отложил пару рукописей в сторонку, попросил торговца оставить их до послезавтра. Подошел к другому портному, что-то сбивчиво начал объяснять. Тот подмигнул и вынес уже увязанный объемистый тючок.
Марри распорядилась зайти в кабак, переодеться, а заодно и отметить обновки.
В тючке оказалось просторное зеленое платье, пояс к нему и шаль. Старые одежки Марри велела кабацкой служанке увязать и отнести к мастеру Диррири на квартиру.
— Скажи, мастер: ты хоть счастлив?
Диррири спохватился: экий же я болван! И принялся искать по карманам давешние стихи. Не нашел. Не мудрено — листок остался в старом кафтане, отосланном домой.
Выпили, поехали в «Бидуэлли». Марримуи собрала вещи. Объявила папаше Джарладжавану, что больше здесь не живет, но работать готова. За лангу в месяц.
Джарладжаван пошел советоваться с Елли-нум. Сговорились на пяти сребрениках деньгами и еще пяти — кормежкой.
Марри и Диррири захватили Нарилли и поклажу, пошли к реке. По Гостевой, через приморский рынок.
— Чего тебе, чудовище, купить?
— Собаку. Как у тети Далини.
Марри подозвала мохнонога. Объяснила, куда в Училище следует доставить собаку. Чтобы крупная была, диневанская!
Мастер Диррири только охнул. Нарилли, участливо глядя на него, спросила:
— Мы пойдем представляться ко двору?
— Не сразу. Когда подрастешь.
— И соня подрастет. Она к тому времени стихи сочинять научится!
Переплыли на правый берег. Марри наняла грузчиков привезти ее сундуки и прочий крупный скарб из «Бидуэлли». Заказала в «Трех грушах» обед к Диррири домой.
╪ ↕ ╪ ↕ ╪ ↕ ╪ ↕ ╪
Обед прибыл. Диррири накрывает на стол. Марри ищет место в комнате, куда пристроить Семерых богов.
— Если хочешь, Марри, я похлопочу, чтобы тебя восстановили в Училище.
— А работать когда?
— Лучше меня! — просит Нари. Я учиться больше хочу!
— Когда подрастешь.
— Слыхала? Когда подрастешь! — повторяет Нарилли соне.
Жилье, предоставленное Училищем мастеру Диррири, не подновлялось, кажется, лет сто. И уж точно, не прибиралось с тех пор, как Марримуи уехала отсюда. Всего добра-то: широкая кровать, письменный стол, он же обеденный, две лавки, кривая печка, переносная жаровенка, сундук под лестницей наверх. Наверху — две совсем тесные комнатушки. Всюду копоть, паутина, рассыпчатая книжная пыль.
Трудно ждать домовитости от потомственного грамотея. Отец Диррири, кадьярский мастер, чье имя Марри позабыла, прибыл в Умбин двести с чем-то лет назад, при князе Умбирри. Зачем? Кажется, у него был обет просвещения диких народов. Женился он на гандаблуйской древленке Лаэрагри, вытащил ее из древленского города в Училище. Вымолил у Матери-Моря сынка, назвал Диррири. Чуть только сын освоил первые три грамоты — дибульскую, кадьярскую и гандаблуйскую — и научился как следует ходить, батюшка повез его на юг, учиться к мастеру Рабебебе.
Вернулся из Кадьяра Диррири лет за двадцать до Чумы. Матушка его Лаэрагри к тому времени стала одной из незаменимых челядинок при тогдашней Предстоятельнице храма Бириун. Место молодому Диррири нашли то самое, которое он занимает и до сих пор: хлопотное место наставника древней словесности.
Мало ценят с училищные власти своего бессменного словесника. Будто не Диррири в свое время состязался в сочинении стихов с самим Мичирином Джалбери, когда тот гостил в Умбине» Будто не дирририной древленской рукой было написано знаменитое «Завещание Кай-Умбинов» Будто, в конце концов, не он учил грамоте Дарри-Насмешника! Понятно, что сам мастер — бессеребренник, все жалованье тратит на книги. И все-таки начальники могли бы подыскать ему хотя бы более приличное жилье. Как-никак, сто двадцать лет честной службы…
— Где мы поселим дочь?
Я уже поселилась! — сообщает Нари из-под стола. Тут книжек уйма!
— Нет, так дело не пойдет. Наверху будешь жить, в светелке.
Нарилли с соней поднимается по лестнице. Диррири тащит следом узел с вещичками. Спускается, относит наверх нариллин обед. И еще пирог и чайник — для Рэлли.
Попытка послеобеденного сна и подвигов во славу Вайамбы. Неуспех. Диррири понял, видно, что давеча что-то вышло не так, и на сей раз постарался быть мягче мягкого, ласковее ласкового. Марри чуть не расплакалась, а толку все равно — чуть.
Марри встала, снова принялась двигать лавки и сундуки.
Диррири попытался собрать по комнате хотя бы те книги, что нужны к предстоящим испытаниям.
— Где-то здесь был мой Халлу-Банги…
— Этот?
Девочка Нари показывается на верхней ступеньке лестницы. Толстенный том в одной руке, кусок пирога — в другой.
Марри глядит на Диррири:
— Смотри у меня, мастер: чтобы больше никаких книг! Книги в книгохранилище есть. Деньги будем тратить на меня. И на дитя.
Нари, оскорбленная за всех приверженцев Премудрой, спустилась. Отдала Халлу-Банги и ушла.
Наверху слышится шушуканье.
— Нари! Живо к себе!
— А мы у меня.
— Слышь, ты, Равере, или как тебя! Подойдешь к дитяти еще раз — вылетишь отсюда, костей собрать не успеешь!
Мохноног стучится у дверей. С ним превосходный пес, к Диневану отношения не имеющий, но все равно — большой и кудлатый.
Марри отсчитывает деньги. Пес, ничуть не пугаясь в незнакомом жилище, деловито направляется вверх по лестнице.
╪ ↕ ╪ ↕ ╪ ↕ ╪ ↕ ╪
Возвратясь с хутора Вакаджи, Караджан застал дома Никки и батюшку Куллобула мрачнее тучи.
Куллобул позвал сына наверх. Плотно прикрыл дверь кабинета. Сообщил: нынче днем посадские пожарники выловили из воды у Судейского моста — вот это.
Голубой шерстяной шарфик. Тот самый, что был на Мураи в день новомесячья Вайамбы.
— Сестре не говори. И так уже не знает, куда себя девать. Втемяшилось ей, что все это неспроста: сперва Тулле утонул, теперь — Мураи…
— Что Иррин говорит?
— Ищут… Заплатим — будут и пожарные искать. Баграми в канале. Хотя, по чести говоря, не похоже по этой тряпке, чтобы она в воде восемь дней проплавала.
— Неплохо было бы Иррина о Вакаджи расспросить. Они же почти соседи…
Утром девятого числа месяца Вайамбы в дом Баудов зашли Марримуи и Нари с новой собакой. Уселись завтракать вместе с Далини и Караджаном — а Никки и старый Бауд ушли куда-то со двора еще затемно. Щенок Бобрик, видно, испугался большого пса, забился под лавку. А пес, будто так и надо, чинно уселся у стола и голову с обвислыми ушами уложил на колени Далли. В точности как восемьдесят третья степень кадьярской искренности велит вести себя учтивому кавалеру.
По словам Нари, пса зовут Хариданджил. В честь известного чернокнижника.
Марри выслушала рассказ Караджана.
— И ты так просто уехал?
— Ну да. А что бы ты посоветовала?
— Обыскать хутор этот хёггов, если уж самого хозяина не взять за шкирку и не растрясти хорошенько.
— Зачем?
— Чтоб сказал, где у него спрятана Мураи. Ну да ладно. Дело это поправимое.
— Доказательства, Марри?
— Угу. Будем ждать три года, пока стража соберет доказательства. Да что с тебя взять-то… Слышь, Далли! Пошли наверх.
Зачем? — вскинулся было Караджан.
— Так. О своем женском потолковать.
Если уж посадской благовоспитанной барышне приходит блажь прокатиться по окрестностям, то подобает делать это в санях, под теплой медвежьей шкурой, в сопровождении отца, брата либо жениха. А не верхом, как дикая степнячка! Но видно, таков уж месяц Буйного Вайамбы. Марри, потолковав с Далини, приоткрывает ставень ее окна и удаляется — по воздуху, чтобы не попадаться на глаза Караджану. А вскоре после ее отлета Далли, тепло укутанная, выходит на двор. Подзывает Пенду, баудовского работника.
— Лошадь? Вам, уважаемая?
— Двух лошадей!
— Ристать надумали?
— А то ж! Или не слыхал: князь наш светлый Джа женится!
— Это само собой. Но при чем тут…
— А при том, что невеста его, княжна Камбурранская, как слышно, большая охотница до ристалищ. Важные дамы иначе, как на коне, уже и появляться стесняются. А мы чем хуже?
Пенда вывел двух лошадей к воротам. Далини и Марри, поплотнее замотав лица шалями, ускакали на восток по Мещанской.
╪ ↕ ╪ ↕ ╪ ↕ ╪ ↕ ╪
Тем же утром Джа и Талдин, работники посадского кожевника Парригуды, были посланы в погреб за новой бочкой селедки. Обулся Джа в сапоги, а Талдин в валенки, и пошли.
У хозяев свои причуды. Мастер Парригуда — праведник, в рот хмельного не берет. Талдину же и Дже о селедке лучше бы и не думать. После давешнего им не селедки бы, а пива! Что там пива — хоть квасу бы!
И чуть только Джа и Талдин, подпирая друг дружку, добрались до сарайчика, откуда ведет спуск в большой парригудин погреб, как услыхали внутри голоса.
Не спроста это, решил Джа и прислушался.
В сарае кто-то, похоже, уже отпирает крышку люка над погребом.
Талдин, не теряя времени, рванул на себя дверь сарайчика. Заглянул в внутрь. Выругался неприлично, а после поманил товарища к себе.
— Гляди-кось, Джа! Древлени!
Крышка в самом деле скинута. На полу, свесив ноги в люк, сидят две чумазые личности. Скорее даже древленки, чем древлени.
— Вы тут – чего? — спросил Талдин.
Джа, как его учили в храме, попробовал не поверить глазам своим. Вдруг это никакие не древлени, а лазутчики?
— Мы нечаянно. А тут — это где, уважаемые?
— Знамо дело, у мастера Парригуды. Вы чьи?
— Местные мы. Заблудились.
— Н-да? В чужом-то сарае? Слышь, Джа? Беги-ка за хозяином!
— Не надо!
— Не надо? Глянь-ка, Джа, а древленки-то собою ничего! Видные!
— Вот-вот. Ты, уважаемый, нас на улицу выведи. А мы тебе денежку дадим.
Одна из личностей поднялась на ноги. Ухватила другую за ворот кафтанчика, рывком поставила с собою рядом. Протянула Дже на ладони — не медяк, не сребреник, а лангу! Местную, оловянную, но все равно: не только на пиво хватит, а на добрый кувшин найановского вина. Да еще и на добавку, и на опохмел завтра…
— Богатые, однако, древлени пошли! Ты, Джа, бери бочку, кати в дом, да живее! Сам видишь…
Предводительствуемые Талдином, Айрэн и Миладу
выбрались на улицу. Поглядели друг на дружку и хором сказали: уффф…
К середине дня над Умбином поднялась настоящая метель. Марри и Далини еле разглядели на дороге развилку.
Из метели навстречу им вынырнул дед в тулупе.
— Эй, любезные? Кого ищете?
— Вакаджи!
— А сами откуда? Из-за моря, не иначе?
— Это почему?
— Кто может еще искать его, пакостника? На лиходеев матабангиных вы, не в обиду будь сказано, не тянете. Стало быть — лазутчицы великого царя!
— Мы из города. От купца Бауда. Нам Вакаджи нужен.
— Так я провожу!
Дед с подозрительной легкостью взобрался в седло позади Марримуи. Сказал, что будет показывать дорогу.
В «Бидуэлли» отсутствия Миладу никто и не заметил. Спускайся себе в подземелья, лазай в чужие миры — никто не спохватится, пока степняк Укаггу не спросит насчет музыкантов. Тем более, что Марримуи еще вчера съехала вместе с дочкой.
Миладу согрела воды на двоих. Пригласила Айрэн к себе в комнату. Вымылись, переоделись в чистое, пообедали тем, что нашлось на кухне у матушки Елли, и завалились спать.
Айрэн
видела сон. Будто перед ней дальний юг,
кадьярский сад в цвету. Учитель ее, мастер Бементе в позе размышления сидит на
помосте из живых побегов дерева гунги.
Лицом
мастер смугл, почти черен. Одет в серо-зеленое одеяние с шелковой нитью.
Красные шелком вышитые туфли стоят на земле возле помоста. На руке у мастера
кольцо с зеленым камнем — такое же, как у самой Айрэн. Только у нее оно обычно
повернуто камнем вниз.
Ветерок
качает ветки. Глаза мастера медленно движутся под иссохшими веками.
— Есть
новости о Равере, Айрэн?
Это
значит, ей в самом деле удалось уснуть. Поддерживать связь через море со своими
учениками Черный Бементе способен разными способами, но лучше всего — в
глубоком сне.
О
кадьярском страннике Равере Айрэн пока ничего не смогла узнать в Умбине.
— Ищи,
дитя мое, ищи.
— Ему грозит опасность?
— Не знаю. Похоже, в последние года три он толком не спал ни одной из ночей. Бывает…
— У меня вопрос, мастер!
— Да?
— Я тут между делом обследую юмбинские подземелья…
— Город старика Юлая? Любопытно, должно быть.
— Всего любопытнее, что это делаю не только я одна. Здешние жители тоже. Не всех подмял век Ничтожества. Так вот. Не далее как пару дней назад спустились мы в Юмбин с одной здешней маловечкой…
Черный Бементе слегка морщится. Неужели опять? Мщение древних, маловечьи жертвоприношения…
— Не то, мастер. Просто мне было скучно лазать там одной. Она полукровка, но не наша, а кочевничья, вроде здешних яррамб. Училась, знает пару заклинаний, хотя кудесничеством и не похваляется. Так вот, по пути мы с нею отыскали юлаев чародейский ход. Ну, один из многих ходов, которые…
— Он действует?
— Да! Открывется одним телесным усилием. Просто тяжелая деревянная дверь.
— Неплохо. И куда он ведет?
— Об этом я и хотела спросить. Это не просто проход, а как бы закуток со входом и выходом. В конце концов мы вернулись назад в Юмбин. А там, за дверью… По-моему, о том месте вообще нельзя сказать, где оно.
— Безместие?
Бементе
приоткрывает раскосые глаза. Не карие, как у самой Айрэн, не синие, как у
большинства кадьяр, не угольные, не агатовые —
а должно быть, цвета той черноты, что окружает Столп Земной извне. Мы
из-за света звезд не видим той тьмы даже самой темной ночью. Ибо ни одной из
тварей там, снаружи, места нет. Даже древнейшим драконам. Места нет — но время,
по воззрениям Черного Бементе, может, и есть.
— Вот
например, в Кадьяре делают зачарованные сундучки, куда влезает вдесятеро больше
вещей, чем положено по размеру. Где те вещи пребывают, пока сундучок закрыт? Вы
нас учили, что в безместиях. Здешние шарлатаны считают — в иных мирах.
— Заблуждение, дитя мое…
— Я и думаю: что, если Юлай научился делать такие же ящики, только размером не для вещи, а для живой твари?
— Одним безместием для этого не обойдешься. С временем нужно что-то делать. Сколько, ты говоришь, прошло дней в Юмбине, пока вы были там?
— Полдня, ночь и еще полдня. Там тоже был вечер, ночь и утро. Только в Юмбине сейчас темнеет рано, светает поздно. А там было — как в равноденствие.
—Твоей спутнице тоже так показалось?
— Да. А это что-то значит?
— Время кудесников. Ты привыкла рассчитывать чары по долям равноденствия. Та девочка, если владеет хотя бы началами чародейства, тоже. При вас там был еще кто-нибудь?
— Местные жители. Ростом невелики, глаза круглые, волосы на лицах, как у маловеков. Говорили на непонятном языке. Жилища у них в норах под землей. Нас туда не пустили. А выход из Юмбина к ним выглядит — как кирпичная сторожка посреди степи.
— Юлай, помнится, не чуждался доброй шутки.
— Да, добрее некуда. Мы ночевали прямо на земле, у костра. Утром нас напоили каким-то зельем, уложили на волокушу и повезли. На другую сторону холмов. Там оказался вход в пещеру, и в пещере — такая же дверь, как в той сторожке. Местные нас туда втащили, дверь закрыли и ушли. Сперва было будто бы заперто. Мы, честно сказать, испугались, как бы навсегда в той пещере не остаться.
— Дитя мое, ты же помнишь: навсегда ничего не бывает…
— Только и оставалось, что понадеяться на Ваши слова, мастер. И на то, что скелетов или чего похожего мы в пещере не нашли. Только медную штуковину вроде крышки от котла.
— Вроде крышки? Медный диск шириною в три пяди?
— Да. Примерно.
— Так-так. С этих пор — подробнее, пожалуйста.
— Диск как диск. Весом гээров в двадцать. В центре толще, к краям утончается.
— Ручка?
— Не было.
— А не было ли, дитя мое, на том диске каких-нибудь значков?
— Кажется, да. Я не приглядывалась. Как-то, мастер, было не до того.
— Ладно-ладно. И что же дальше?
— Сидим, ждем. Каждые четверть часа подходим к двери, толкаем. Наконец, часа через полтора, вытолкнули. От двери — коридор. Никакая не степь. Но и не Юмбин. Высокий, как на маловеков рассчитанный, проход, и вода сочится по стенам. В Юмбине суше. В конце — тупик, стенка. Стали мы ее простукивать: оказалось, стенка тонкая, а за стенкой — пустота. Ну, мы взяли ту медную штуку…
— И? Прочли, что на ней было написано?
— Да нет. Взяли, размахнулись …
Черный
Бементе прикрыл глаза. Движением близкого отчаяния поднял ладони к вискам.
— И? И? И
что же вы сделали?
— Ну, и высадили напрочь ту стенку. А…что?
Черный
Бементе, похоже, долго не мог найти нужного слова.
— Ничего, дитя мое. Судя по тому, что ты выжила — обошлось.
— Маловечка тоже жива. За стенкой точно оказался Юмбин. Дорогу мы кое-как нашли. Нарвались по пути… так, на сволочей одних здешних, юмбинских. Не важно. Мы их слышали, а они нас — нет, так что обошлось.
— Просто удивительно. Знаешь ли ты, куда вела та пещера?
— Куда?
— В старый Муллу-Муллунг. Сырость — это оттого, что город лежит на дне морском. Знаешь ли, чем вы с подружкой проломили стену?
— Чем же?
— Дибульским Диском!
Связь с
Бементе прервалась.
Караджан Бауд, наследник купеческого дома Баудов. Под видом торговых поездок совершает ежемесячные рейсы в Гевур и обратно, являясь связным между изменниками внутри Рудничной управы в Гевурджи и Обществом Вольных Рудокопов в Ви-Умбине (глава Общества – личность, известная на посаде как пекарь Вели). Войдя в доверие к местным жителям, Бауд ведет в поречных поселениях беседы подрывного содержания: сам преимущественно молчит, давая высказаться собеседнику, причем полученные сведения не передает по начальству и не сбывает иноземной разведке (упасите Семеро от напраслины!), а запасает впрок для целей, о коих можно только догадываться.
(Из доносов благородному Фарамеду)
Вечер девятого числа месяца Вайамбы. Метель. Марримуи, Далини и старый Джабутон скачут куда-то, не видя дороги и на десяток шагов перед собой.
— Вам, красавицы, от Вакаджи-то чего надобно?
— По семейным делам.
— Ясно. Хуторянами, значит, интересуетесь. А садовниками?
— Чего?
— Ваше дело, понятно, молодое. Но спросите кого из сведущих людей, всякий вам скажет: Джабутон — первый в Умбине садовник!
— Так это Вы, стало быть, дядюшка Джабутон? Не у дел остались, при новом-то Вакаджи?
— Дык-ть! Последние времена пришли!
— Вы попробуйте к Джиллам наняться. Им как раз садовник нужен. Древленские тайны выкрали, лечебницу выстроили, весной, не иначе, аптекарский огород разобьют.
— И то верно. Нам теперь направо, уважаемые.
Долго еще Марримуи и Далини кружили в снежной темноте. Наконец, дядюшка Джабутон попросил придержать коней. Спешился. Указал вперед: там смутно виднеется высокий забор, перелаиваются собаки.
— Ждите, красавицы. Я пошел за хозяином.
Дядюшка скрывается в метели. Появляется не один: за ним по сугробам шагают двое. А следом — еще четверо: невысокие, вроде карлов или мохноногов.
— Вон они, лазутчицы! На самого Джилла Ньену поклеп возвели!
Далини первой сообразила, что к чему:
— Уходим!
Марримуи тихонько сказала что-то по-дибульски. Дядюшка Джабутон зашатался, заслоняя рукой глаза.
— Кудесницы хёгговы! Зрения лишили! Лови их, ребята!
Днем девятого числа Караджан Бауд, не дожидаясь, пока Марри и Далини договорятся о своих секретных делах, вышел из дому. Дошел до «Бидуэлли». Узнал, что Миладу нету и не было. Отправился в дом Лоду — там Ми-нум тоже не видели. О новых фарамедовых подвигах ничего не слышно. Надо думать, и рыцаря метель загнала под крышу.
Караджан вернулся. Застал дома Никки и всполошенных слуг.
Оказывается, барышня Далини, никому не сказавшись, взяла на конюшне двух лошадей и ускакала. Работника Гани уже посылали на ристалище. Он вернулся, рассказал: не было там ее!
Не иначе, сбежала с любовником!
— Ее дело вольное.
— А батюшке каково? Сперва Мураи пропала, а теперь еще и Далли!
— И что батюшка?
— Что — что? Собрался, побежал искать. В пургу, на ночь глядя!
Данкарана Иррина уже известили. Пекаря Вели — тоже. По словам Упилли, велиной дочки, дело не в любовнике: к Далини бывший супруг прислал из Марди гонца-неупокойного.
Часа за четыре до полуночи Далли появилась во дворе дома Баудов — вся в снегу и без второй лошади. Вбежала на крыльцо, рухнула в объятия Никки.
— Вернулась! Слава Семерым! Все мужики такие, не про моего Тулле будь сказано: завезут, лошадь отберут, бросят ночью, в метель, одну…
Через четверть часа вернулся весь заиндевелый Куллобул. Увидал Далли в кресле, укрытую одеялами, остановился на пороге и заплакал.
Все плакали. Все просили друг у друга прощения. Далли уехала не по злобе: она поехала искать Мураи. Она не знала, что Баудам настолько небезразлично, где она и что с ней.
— Всем мардийской воды! И вина с медом! — распорядился Куллобул Бауд.
А потом отошел в сторонку с управляющим Уггой и распорядился: впредь до особого распоряжения Далини одну из дома не выпускать! Ворота запереть!
И чтобы духу караджановых девиц тут больше не было!
Добравшись тем же вечером до Училища, Марри обнаружила у Диррири полон дом гостей, полуторааршинный пирог на столе и плотные клубы благовонного бугудугадского дыма. Жрец Илонго с трубкой в зубах, механик Думерру, лешак Бирага с веником цветов и даже чародей Циоле как один встали навстречу будущей супруге Диррири. Они желают Марри с мастером всяческих милостей Вайамбы. Нынешний ужин — не более чем скромная дружеская пирушка…
При этих словах цветы в руках у Бираги вспорхнули с черенков, взлетели под потолок. Бабочки, излюбленные твари Плясуньи. В точности такие, как в родовом гербе бояр Манарк.
К свадьбе ожидаются и не такие чудеса. Не менее двух десятков гостей со стороны жениха: не только мастера, но и училищная молодежь. Невеста тоже, наверное, кого-нибудь пригласит…
— Еще бы. Половину посада. Праздновать придется не здесь. Договоримся в «Трех грушах».
— И князя пригласим? — спрашивает Нарилли.
— Угу. И Фарамеда — почетным распорядителем.
Девятого числа месяца Вайамбы Джани вернулся домой после обряда в храме Премудрой. Школяры просили богиню снизойти к их никчемному разумению. Ибо завтра — день испытаний по древней словесности.
Досточтимый Габирри-Илонго в своей проповеди не мог не коснуться вопроса о связи между словесностью и защитой правопорядка. Каждый из нас, коллеги, видя, каких трудов стоит Светлому Князю Джабирри и верным его сподвижникам поддержание равновесия в княжестве Умбинском, должен спросить самого себя: все ли я сделал, дабы Хаос не возобладал там, откуда, собственно, и начинается его торжество, то бишь в умах моем и моих сограждан? Для обуздания же хаоса нет лучшего средства, нежели стихи, а особенно — песни древних.
╪ ↕ ╪ ↕ ╪ ↕ ╪ ↕ ╪
Десятого числа после завтрака на кухне в «Бидуэлли» Миладу проводила Айрэн в училище. Напутствуя ее, сказала:
— Увидишь Марри, передай ей, что по соседству с тобой живет меа-мейская шаманка. Марри нужно. Неладно у нее с Буйным Вайамбой.
— А скажи, Ми-нум: насчет того разговора… Ну, внизу, под землей… Ты его запомнила?
— Да.
— Мы про него молчим?
— Еще не знаю. Надо будет мне увидеться с Караджаном. А там посмотрим.
— Хорошо. Если надо будет, я подтвержу. А если что, я ничего не слышала.
Миладу не спросила, хочет ли Айрэн чего-нибудь в обмен за свое молчание. Айрэн не стала намекать. В конце концов, друзья они теперь с Ми-нум или нет?
Айрэн ушла. Миладу принялась слоняться по дому. Нашла у матушки в комнате меа-мейский наряд, заботливо перешитый в мастерской портного Лоду. Примерила, пошла показаться батюшке.
Папаша Джарладжаван глянул свысока. Провел ладонью по усам: вправо и влево.
— То-то же!
— Красиво?
— Дык-ть! Присаживайся, разговор есть.
— Да, батюшка?
— Насчет приятеля твоего. Ты, Семеро на помощь, собираешься что-нибудь с ним решать-то?
— С Караджаном?
— Он давеча заходил. Про тебя спрашивал.
— Вы же, помнится, сказали — все уже решено?
— Вот и ладно. Я скажу старому Бауду — пусть он со свадьбой не затягивает.
А то не хватало старому Джарладжавану новых дочкиных заморочек! Древлени, понимаете ли, взяли обычай в гости ходить… А где древлени, там и кудесники, и смешенцы проклятые! Подружка, говорите? Больно уж ражая она, подружка та, для древленского племени…
За два часа до полудня в Училище начались испытания. Первой, кого увидела Айрэн, войдя в Зал Древних, была девочка Нарилли. В первом ряду на скамье, с вощанкой и тростинкой.
Моя будущая дочь! — с тихой гордостью кивнул на Нари мастер Диррири. И просил Айрэн присоединиться к испытующим.
Айрэн присела у краешка стола. Оглядела испытуемых. Джани хватило наглости послать ей беззвучное кадьярское приветствие: словно бы сдувал с ладони пушинку ей навстречу. В точности согласно степени искренности за номером двадцать один.
Из задних рядов к Айрэн выбралась Марримуи. Причесанная, с лиловой лентой в волосах, в новехоньком болотно-зеленом платье.
—Шушукаться будете за дверью! — строго заметила им девочка Нарилли.
Марри и Айрэн вышли. Уселись в оконной нише.
— Миладу просила тебе передать привет. Она… словом, несколько нездорова. Пока в «Бидуэлли», потом обещала быть в доме Лоду. Заодно велела сказать тебе, что нашла меа-мейскую жрицу. Это у меня, то бишь у Мерингера, а еще точнее — у его управляющего. В общем, если хочешь, я провожу.
— Благодарствуй. Ты … Я тогда у Баудов…
— Забыто. Ты знаешь Равере?
— И ты туда же? Век бы ее… Впрочем, которого Равере?
— Кадьярского кудесника. Ученика Черного Бементе.
— Что-то Диррири мне о нем говорил.
— Равере?
Это подошел механик Думерру.
— Вы его знаете?
— Мы, барышни, были дружны с мастером Равере. Великий искусник по части Равновесия! Только его уже года три, как нет в Умбине. Где он сейчас?
— Хотела бы я знать!
— Так побеседуйте с его учениками.
— Учениками?
— Именно! Во-первых — благородная Каби, летописец Его Светлости. Во-вторых — некто Байджи, жрец из нового храма Семерых. Строят, знаете ли, на посаде святитилище вопреки всем законам механики… Будете у него — передайте: скромный грамотей Думерру к его услугам.
Механик скрылся за дверью Зала Древних. Марри продолжила:
— Ты, стало быть, ищешь Равере? А сама ты — кудесница?
— Как и всякий грамотный древлень.
— Книга чар при тебе? Можно взглянуть?
— Зачем?
— Обменяемся.
Марримуи сбегала в зал. Вернулась с сумкой из тонкой тисненой кожи. Вытащила свиток в костяной трубке и кудесничье стекло, без которого чужих чар не прочтешь. Взяла у Айрэн ее книгу — плоский ящичек с несколькими толстыми темно-зелеными листами внутри. Похоже, это не бумага и не пергамент, а в самом деле листья кадьярского дерева оэли. Чары на них — сетка тонких золотистых насечек.
Айрэн развернула маррин свиток. Поднесла было к глазам свое стекло — но тут же опустила.
Знакомое, слишком знакомое Айрэн лицо показалось в конце коридора. Белокожий, беловолосый древлень, как бы нарочно придуманный, чтобы уравновешивать Черного Бементе. К сожалению, он — не выдумка.
Кому, как не Айрэн, знать в лицо Джавэйпина Элюджи, кадьяра-отщепенца? Должно быть, и Джавэйпин не забыл, как Айрэн, младшая наставница стрелков сторожевого отряда, однажды ночью остановила его у ворот Училища. И прежде, чем Джавэйпин успел применить чары, молча стиснула его запястье, выкрутила назад — грубой стражничьей хваткой бесценную кисть колдуна…
Элюджи, опасный вероотступник, подлежал заключению в кадьярский Безумный Дом. Айрэн была представлена к награде: заработала себе несколько лет бесплатного обучения. Правда, Джавэйпин бежал из-под замка еще раньше, чем Айрэн прошла испытания на кудесницу первого разряда…
Джавэйпин поймал ее взгляд. Бровью не повел. Степенно прошествовал дальше, прямиком в зал. Терпение у кадьяр долгое, а память — еще дольше…
В зале послышался общий хохот.
— Ты чего?
Похоже, Марри спрашивает это не в первый раз.
— Так. Показалось.
— Не иначе, Бирага.
— Кто?
— Лешак. Наважденец. Видела — весь в белом?
Значит, наваждение. Уже легче. Хотя где-то ведь Бирага должен был видеть Джавэйпина, чтобы изобразить…
— Каких только тварей не водится на Столпе Земном…
Марри оттолкнулась от подоконника и прошлась по коридору. Невысоко, пядях в двух от пола, как положено летунам.
— Это к вопросу о разнообразии тварей.
— Я думала, ты — человек…
— Все так думают — поначалу.
╪ ↕ ╪ ↕ ╪ ↕ ╪ ↕ ╪
Полдень десятого числа месяца Вайамбы. Караджан и Миладу — в ее комнатке под крышей дома Лоду. Под одеялом.
Нынче утром, пока барышня Далини спала, Куллобул и Караджан наконец-то объяснились: на складе, что во дворе дома Баудов, так, чтобы слуги не слышали. После чего Караджан ненадолго поднялся к себе, а вышел — с заплечным мешком. Кормчему, дорожному человеку, долго ли собраться?
Шагая по лестнице на верхний этаж дома Лоду, он и сам, похоже, не знал, что будет говорить: прощаться или звать Ми-нум с собою.
Миладу еще не вставала. Позвала его зайти, сказала, что ей нездоровится.
А он ее слова понял по-своему.
Если между вольной волей и Вами Ваш кавалер выбирает Вас,
Если он забирается к Вам под одеяло, едва войдя с улицы, еле сняв сапоги и кафтан,
Если, покончив с делом Вайамбы, заговаривает не про любовь, а про дела,
И если Вы все это принимаете —
Значит, Ваш брак уже свершился. И жрецам остается лишь записать в книгу то, что устроил Старец Куриджил.
Караджан спросил, где Ми-нум простудилась и где была давеча, когда он ее искал.
Миладу не стала ничего говорить про Харлати. Сказала:
—Мы с Айрэн немного прошлись по подземельям. И по дороге слышали один разговор.
Это было уже после того, как Миладу и Айрэн очнулись в душном, но сухом коридоре, без медного диска, измотанные, но со странной легкостью на сердце. Встали, пошли, не слишком разбирая дорогу. Но вдруг услыхали прямо над собой приглушенный, но вполне различимый разговор.
Первый голос был высокий, дерганный. Отвечал ему размеренный среднемэйанский говорок.
— Во что ты меня втравил? И до каких пор это будет продолжаться?
— Что?
— Как долго еще этот сумасшедший островитянин будет шастать по городу?
— Я его не приглашал.
— Лучше бы я все выдал им сполна… Жулики, конечно, но по мне лучше уж жулики, чем убийцы.
— Ну, знаете, уважаемый! Вы меня попросили. Я Вам помог. А теперь Вы же мной и недовольны! Сердце у Вас нежное? Так я к той нежности касательства не имею.
— Прояви я твердость — где бы ты был сейчас?
— Что старое поминать, уважаемый?
— Хорошо. Пару дней я мог бы переждать. Но теперь, после очередной твоей блажи…
— Полегче!
— И после всех твоих припадков, головорез!
— Что Вы, в самом-то деле? Опять за свое? С больной головы на здоровую?
— Чья голова больная — это еще доказать надо!
— Доказывать — не моя печаль. Я соберусь, да и рвану к себе, на вольный воздух. Сами выпутывайтесь.
— Подлец!
— А еще говорите, у меня припадки. Посмотрели бы на себя! Короче говоря: давайте фуру. Я вашу заботу из города увезу. Куда дену — это уж мое дело…
— Душегуб!
— …а Вы мне напишете расписочку. И нечего ухмыляться: грамотея я найду, чтоб писанину Вашу мне прочел. А напишете Вы, что со мною Вы в расчете, и что случай тот на мосту — Ваша работа. И печать свою приложите. Тогда и я уверен буду, что Вы, ежели что, избавьте Семеро, не запихнете меня в Училище от умопомешательства лечить.
— Да за кого ты меня…
— За человека богобоязненного и законопослушного. И слову своему, особливо писаному, не изменщика.
— Да разве за эти годы я тебе что-нибудь сделал?
— То-то и есть, что не знаю я: Вы то были или нет.
— Ну, знаешь ли!
— Не хотите — не надо. Учитесь работать сами, если с людьми по-человечески разговаривать не умеете…
— Тьфу, мерзость! Ладно, по рукам.
Кажется мне, заключает Миладу, один из этих голосов я и прежде где-то слышала. Как ты думаешь: не мог он быть связан с нашим делом?
— Похоже, Ми-нум, мы на правильном пути. Но времени у нас почти нет.
Около двух часов пополудни Айрэн зашла в гости в дом Каби, что на углу Крепостного спуска. Выпила со мной меда, задала кое-какие вопросы о мастере Равере.
Дело в том, что мастер уже три года скитается неизвестно где. Точно известно только, что он жив.
Мы расстались с ним в городе Бидуэлли в месяце Драконов 583-его года Объединения. Я вернулась в Ви-Умбин на том же знаменитом корабле, что вез капитана Губалли и остатки его команды после гибели «Звезды заката», лучшей мэйанской ладьи всех времен. Мастер Равере собирался в горы, на север Камиларри… Всякий, кто слышал о его замыслах, решил бы: к Горной Башне, повидать чернокнижника Хариданджила. А от Хариданджила живым, как известно, никто не возвращался. Может быть, Равере и до сих пор у него гостит. Ведь, судя по гандаблуйским летописям и бидуэллинским песням, Хариданджил в своей башне живет уже не первую и не вторую сотню лет. А значит, и время у него должно идти не так, как вовне. Это не могло не привлечь любопытства Равере, собирателя времени.
Вопрос о причастности мастера к самой знаменитой умбинской пропаже Айрэн не задала. Спросила, нельзя ли просмотреть бумаги Равере. Мне нечего было предъявить ей кроме переводов с кадьярского. А они и так раскиданы по всему дому Каби: Джани готовился к испытаниям.
Пока я заваривала мед с травами, Айрэн перелистывала «Книгу Бадакаллина»: красивая рукопись по-кадьярски с дибульскими примечаниями на полях.
Не успел Джани вернуться с испытаний, а Айрэн уже откланялась. Обещала непременно зайти еще. Как мне рассказали потом, отправилась она от меня на посадскую сторону, в храм Семи богов.
Байджи, сказали ей, занят: обеты принимает.
Вскоре из дальней комнатки гостевого дома вышел жрец в пестрой вязанной фуфайке. За ним — подросток вида самого покаянного в облезлой курточке и красном шарфе.
Байджи, как и я, вынужден был сказать, что о Равере ничего не знает. Прошелся по кухне, собрал в сумку жреческий припас и попросил у гостьи извинений: ему с коллегой надо спешно уходить.
Айрэн проследила, куда пойдут Байджи с коллегой в красном шарфике. Пошли они, что и не мудрено, на Мещанскую, в дом Баудов.
╪ ↕ ╪ ↕ ╪ ↕ ╪ ↕ ╪
Днем Караджан ненадолго уходил из дома Лоду к себе. Вернулся до заката, как полагается по фарамедовскому приказу. Вошел — и застал у Миладу Марримуи Манарк.
— Хотите новость, барышни?
— Ну?
— Знаете, кто Мураи письма писал?
— Кто?
— Мы его знаем?
— Тиннал же и писал.
— Ого!
— Ничего себе мальчик!
— Зачем же он это делал?
Караджан укоризненно смотрит на Марри. Что непонятного? Любовь разве спрашивает, на кого ей свалиться?
Десятого числа месяца Вайамбы Тиннал не выдержал. Пошел в храм Семи Богов к жрецу Байджи, сознался в том, как выдумал влюбленного кавалера, истинного героя посадской повести, и от его имени слал письма девушке, которую… Да, которую полюбил. Сам-то он даже не в Училище учится — так, ученик школы при Красильном храме, беспрозванный Тинн с улицы Собачьей… Мураи над ним только посмеялась бы…
Раскаиваясь, Тиннал хотел бы принять обет. Например — обет молчания.
Байджи сказал: не прежде, чем мы с тобой пойдем к дедушке Мураи, купцу Бауду, и ты сам расскажешь ему все.
— Похитителя этот парень в самом деле не знает. Сам все последние дни бегал, искал — не нашел.
— Так что же мы с Вакаджи делать будем? Не знаю, как вы, а я уверена: без него в этом деле не обошлось!
— С этим я согласен. Но, Марри…
— Что — Марри? Если бы этот болван Джабутон нас с
Далини давеча не завез Грендаль знает куда — мы бы, может быть, уже из твоего
Вакаджи все печенки повытрясли…
— Ладно, Марри, остынь. Твои полномочия не настолько
широки.
— Полномочия? Тоже мне, Светлый Джа. То-то у тебя в
дому дела идут, как в княжестве Умбинском!
— Тем лучше. Твои соседи, Ми-нум, писарь с женой —
рано ко сну отходят?
— Вроде нет.
— Что, если я спущусь, потолкую с ними?
— О чем?
— О Ханиярджи.
— Это еще кто? – спрашивает Марри.
— Зять мой, мураин батюшка.
Писарь Баканди не отказал молодым гостям в беседе Премудрой ради. Да, он отлично помнит караджанова свояка. Тулле Ханиярджи, судейский писарь, Семерыми да примется. Зануда был, но человек хороший.
— Не оставил ли Ханиярджи бумаг? Завещания?
— Было бы чего завещать… Казенные бумаги Тулле домой не утаскивал. Он честный был. Мог бы и к Фарамеду определиться!
— Врагов много имел?
— Как всякий честный человек. Я унимал его, как мог. Тулле, бывало, чуть ли не под каждое новомесячье принимался орать: разоблачу! Открою глаза Его Светлости!
Миладу и Караджан переглядываются.
— Кого разоблачать-то собирался?
— То оборотней, то по имущественным делам. Писарское дело такое: что перепишет, запомнит, что запомнит, обдумает, сравнит… Я ему говорил: хочешь доносить — доноси начальству.
— А кто его начальством был?
— Знамо дело, судья, уважаемый Берандеру!
Миладу молча кивает.
—А много ли пил Тулле, Вы не знаете?
— Нет! Тулле пропойцей не был, это я вам хоть при черном жреце поклянусь. Нынешней пьяни не чета. Кстати — чаю хотите?
Писариха Мурту откладывает вязанье. Миладу выходит на кухню за кипятком. Мурту достает чай. С этакой баллуской заваркой никакого вина не надо!
— А что утонул Тулле в пьяном виде — ну так с каждым бывает! Не иначе, без меня уединился где-нибудь и — того… Предался…
— Не мог он в тот день домой бумаги нести?
— Едва ли. Тогда дело хлопотное шло. Пропали бы бумаги — судья такого шуму поднял бы!
— Что за дело?
— О выморочном имуществе. Хутор подгородной, старики-хозяева померли, вся земля князю причиталась. Судья дело разобрал, да вдруг тот участочек возьми и вовсе не выморочным окажись. Наследник объявился.
Сдается мне, был я недавно на том участке, — тихонько замечает Караджан. Благодарит за чай и наставления, собирается уходить.
Миладу собрала пустые чашки. Старушка Мурту уже дверей что-то шепнула Караджану — и он вложил ей в ладонь средней тяжести кошелечек.
Миладу вышла проводить Караджана на крыльцо.
— Ты куда?
— В суд зайду, кое-что спрошу.
— На ночь глядя?
— Там при бумагах должен кто-то стеречь. Как раз — лучше ночью, лишних глаз меньше.
— А фарамедовский приказ? Чтобы по улицам не ходить?
Караджан вытащил из рукава небольшую дощечку. Пропуск для ночных походов по городу: выдан Данкараном Иррином кормчему Бауду.
— И все равно: осторожнее, Караджан! Не хватало еще, чтобы после Тулле и Мураи…
— Не стой на холоде, Ми-нум. Иди в дом.
— Ты сегодня еще вернешься?
— Вернусь.
Вечером десятого числа Айрэн успела добраться в Училище до заката. Марри в доме Диррири не застала. Сам словесник с друзьями-мастерами отмечал успешные испытания.
Айрэн от вина и закуски отказалась. Пожаловалась мастеру на скверное самочувствие. Тот шепнул что-то досточтимому Илонго, досточтимый написал на вощанке несколько слов. И посоветовал зайти к высокоученому Бакурро, главе училищных лекарей: по этой записке он Айрэн непременно примет.
Не откладывая, Айрэн отправилась к зданию врачебного отделения.
Бакурро принял ее. Одобрительно оглядел: не каждый день встретишь древленя, обладающего такой телесной крепостью! Спросил о жалобах.
— Слабость. Головокружение.
— Кушать больше надо. Бурно ли справляете месяц Вайамбы?
— Сил нету.
— Не расстроен ли желудок?
— Нет.
— Наверное, к погоде нашей Вы непривычны. Порчу на Вас не наводили?
— Не знаю.
— Это Вам пускай сам Илонго проверит. А я Вам пропишу одно зельице. Всего восемь сребреников за бутылку. Помогает от упадка сил, от огорчения, несчастной любви... Вы с мастером Диррири работаете?
— Еще нет. Скоро, должно быть, приступлю.
— Точно ли он от нас уходить задумал?
— Уходить?
— Написал досточтимому Будаи-Токи совершенно несуразное письмо: будто хочет предаться смешению и взять на себя всю ответственность. Смешенца в Училище держать Токи, разумеется, не станет. И все равно — скандал! Я Диррири, разумеется, не судья. Но то, что он задумал, — не просто грех, еще и глупость! Вайамба Вайамбой, но жениться-то зачем? Хотя если он намеревается произвести потомство… Помесь древленя с летуном — любопытнейшее племя, у нас их мало. А если учесть, что сам Диррири наполовину гандаблуй, наполовину кадьяр…
╪ ↕ ╪ ↕ ╪ ↕ ╪ ↕ ╪
В посадском суде светилось одно окошко. Барруби Дадж, чиновник, приставленный к бумагам, как раз допил кувшин найановского, когда в ставни постучал лармейский кормчий Бауд. За полой кафтана у кормчего что-то многообещающе топорщилось.
— Вингарское? — спросил Барруби.
— Оно! Мне бы справочку…
— Это можно. Наливай.
— Справку по делу одному старому. Насчет выморочного хуторка.
Барруби глянул на кормчего поверх полного стакана.
— Слава Лармейской Гаядари!
— Здравия всем слугам Старца, Судии и Премудрой. Хутор тот Вакаджи называется.
Из другого кармана кормчий выудил сверток. Полотенце, в нем каравай, разрезанный поперек и перевязанный веревочкой. Внутри, не иначе, сухие соленые рыбешки. Барруби скривился:
— Вингарское — закусывать?
— Так что с бумагами?
— Нету бумаг! Все есть — Вакаджиных нету. Их судья позавчера еще на перепроверку забрал. Есть другой Вакаджи, отравитель — хочешь? Вдова Мабиджи есть. Или вот: пожарник Гаягуда. Только в прошлом месяце дело закрыли. Четыреста сорок страниц!
— Благодарствуйте, высокоученый. Пожарника не надо. Пойду я.
В дом на Мещанской, Караджану войти не дали. Куллобул поджидал его в сенях.
— Наконец-то! Молодец, что зашел: дело есть!
— Да?
— Спешное дело! Иррин только что заходил. Садись на Савраску, поезжай к Вели. Лошадь оставишь там. Вели скажешь — пусть действует, как договаривались.
— Что случилось?
— После расскажу.
— Новости про Мураи?
— И про Мураи тоже. Но главное — про Далли, не про кого будь сказано.
Отослав Караджана, Куллобул поднялся в спальню. Отпер замок, вошел. Далли выглянула из-под одеяла.
— Скажи мне, Далини, ласточка: когда я тебя давеча потерял, ты далеко была?
— А что?
— На джилловское подворье не заезжала?
— Я гулять ездила. За город.
— Лошадь не оставляла нигде?
— Нет.
— А может, все-таки?
Далли глядит недоуменно.
— Скажешь, что оставила возле коновязи возле кабака «Бидуэлли», а сама зашла меду выпить, с подружкой заболталась. А домой пешком пришла.
— Пешком?
— Да! Лошадь свели у тебя!
Далини делает удивленные глаза.
— Поняла меня?
— Хорошо. Свели лошадь. Украли.
— Ну вот и ладно.
— А что стряслось-то?
— Да то, что ваша летунья — то ли и впрямь лазутчица, то ли дура. Попалась Джиллам на глаза, чары навела на служащего ихнего. Савраску сбывать придется…
— Да… Нехорошо…
— Куда уж хуже! Лошадку увели! Что ни говори, а «Бидуэлли» ваше — не трактир, а стан разбойничий!
╪ ↕ ╪ ↕ ╪ ↕ ╪ ↕ ╪
В доме Вели на Пекарской Караджана встретила Упилли. Открыла дверь и встала на пороге, перевела дух — то ли от холода с улицы, то ли от неожиданности.
Надо сказать, несмотря на глухую полночь, Улли, судя по всему, спать не ложилась и не собирается.
— Простите великодушно! Я тут к Вам на ночь глядя… Батюшка Ваш дома?
— Проходите. Сейчас он выйдет.
— Мне бы лошадь устроить…
Улли надевает кафтанчик, валенки. Проводит Караджана через двор. Нет отдельной конюшни при доме Вели — но денник в большом сарае есть.
Этим же вечером часа за два до полуночи в пекарню Вели явился Джани Найан: в выходном черном кафтане и с тяжеленным синяком под левым глазом.
Так и стоял в сенях, не отнимая от щеки кружевного рукава.
— Где это тебя? Под стражничий обход попал? – спросила Упилли.
— Да если бы…
— Испытания? — развернулся от печи пекарь Вели.
Джани, собственно, ни о чем не просил, кроме как о кружечке мардийской воды: умыться. И рожу закрасить чем-нибудь. А то в таком виде его точно заберут: не на улице, так на пристани, не стража, так пожарники или фарамедовцы.
После испытаний, благодарственной молитвы и положенного стаканчика меда в «Корнях учения», Джани поехал на посад. Был в Лысогорском храме, был у Семи богов. Потом зашел к батюшке. И — вот…
— Да что случилось-то?
— Дык-ть…
Вели кивнул Упилли, чтобы занялась печкой. Отвел Джани к себе в комнатку за кухней. Сел на постель, Джани указал на лавку. Велел рассказывать.
Я эту повесть слыхала уже не раз и не два. Семейные праздники в доме Найанов всякий раз кончаются одинаково.
Поначалу все было хорошо. Отец и сын Найаны отмечали окончание зимних испытаний. Ужинали, потом сидели в зале, ничего толком не делали. Полтора часа прошли. Найан-старший поднялся из-за стола и сказал, что пойдет к себе наверх. Ибо больше полутора часов кряду отцу и сыну Найанам еще ни разу не удавалось пробыть вдвоем, чтобы не поругаться.
Джалга, стало быть, поднимался по лестнице. Но у Джани, видно, после испытаний еще не весь кураж выветрился из головы. Джани пошел следом за отцом, остановился ступеньки на две ниже, и спросил: знает ли Джалга новость? Тиммона Найана, джаниного дядю, позавчера чуть не убили.
Джалга ответил: знаю. Письмо от него принесли. Герой! Фарамед разбойников уничтожил — да видно, не всех. Тиммон еще нескольких нашел.
— Досточтимая Дани говорит: шевелить его сейчас нельзя. Отлежится пару дней, можно будет его к нам сюда перевезти.
— Отлично. Я ему так и скажу, что ты его к себе ждешь.
На эти-то два слова, «к себе», Джалга и взъелся. Как всегда. Сколько раз тебе, щенку, надо повторять, что этот дом не мой, а наш общий? Как могу я признать тебя сыном, если ты сам себя не относишь к Найанам?
Джани заметил: вот, и мастер Амби-мей то же говорит.
— Правильно! Мастер говорит, мастер считает… Если чужому степняку у тебя больше вера, чем отцу родному, чему тогда, Семеро на помощь, удивляться?
О пристрастии княжьего второго секретаря, бездетного и неженатого Бу Амби-мея исключительно к мальчишкам возраста совершеннолетия или чуть помоложе, Джалга мог бы промолчать. Раньше молчал. А тут — вырвалось.
Джани ответил:
— Хорошо. Если ты ставишь такое условие, я разойдусь с мастером Амби раз и навсегда. Но не прежде, чем ты разойдешься с амбинским родичем Даррибулом.
Сказать такое Джалге Найану прежде не отважился бы и самоубийца.
Вели молча выслушал. Приподнялся, опираясь одной рукой о спинку кровати, точно усесться хотел удобнее.
Джани не успел сообразить, как так вышло, что пекарев костлявый кулак очутился у правого его глаза. Еле увернулся.
Старый Вели, как ни в чем не бывало, опустился на кровать. Вздохнул:
— Что же ты делаешь с отцом, Джа?
Джани мог бы и дома увернуться. Бывший помощник капитана Джалга Найан не настолько превосходит пекаря Вели в искусстве домашнего мордобития.
Значит, Джани сам не захотел. Его-то школярской роже — ничего не сделается, заживет. А каково Джалге сейчас, одному в доме Найанов?
— Н-да. И лестницу чинить придется. Но к нему я сейчас не пойду. Хуже будет.
Вели достал из-за кровати мардийскую бутыль, плеснул воды в кружку. Джани глотнул. Принялся рассказывать все с самого начала. Про то, как пятнадцать лет назад матушку его, Кэйлен, с ним двухнедельным на руках выставили из дома Найанов. Как они искали пристанища и нашли — в лачужке при Лысогорском храме, у Киджи и Бролго, двух совсем чужих старичков.
Как Джалга, помощник кормчего, всякий раз, что «Лармейская Змея» стояла в умбинской гавани, заходил к Кэйлен ругаться. Синяки ей ставил не джниным нынешним чета… Про то, как Кэйлен ушла, Джалга бросился искать ее с ее новым приятелем. А что с сыном — не позаботился узнать ни разу.
И про зиму в домике на берегу Джани тоже рассказал. И про то, как умерли Киджа и Бролго.
— Киджу я помню. Хороший был человек.
Как не помнить Киджу Лысогорского, лучшего из посадских воров времен князя Вонгобула?
Джани продолжил. Рассказал про посадский бунт. Про то, как, оставшись совсем один на свете, он пошел искать службу и забрел в школу мастера Равере. Про то, как через два дня после того, как его там наняли, всех его гостеприимцев — мастера Равере, жреца Байджи, грамотейшу Каэру — забрали в тюрьму: допрашивать, куда они девали княжича Да-Умбина. Они отпирались, как могли. А Джалга Найан, которого, естественно, таскали тоже, отпираться не стал. Решил состроить из себя героя, да-умбиновского верного слугу, за что сполна и получил от княжьего сыскного ведомства.
Джани тогда, сидючи один в незнакомом доме Каби, с целой кучей чужих тайн на руках, не нашел ничего лучшего, как вступить в переговоры с Буриджи Амби-меем, дарриным дядей по материнской линии, вновь назначенным княжьим Вторым Секретарем.
Так уж вышло, что с парнишкой девяти лет у Амби-мея лучше получилось договориться, чем с полудюжиной героев и грамотеев. Княжича Дарри нашли, Равере с друзьями отпустили. Джалгу, еле живого, выдали Джани под личное ручательство второго секретаря. Дом же Найанов, понятное дело, от всего устранился.
— Но конфискован не был — хотя тогда кого только не конфисковали… Так что ты крупно преуспел.
— Так что же, по-Вашему выходит, я тогда за бабкины виноградники суетился? За дом Найанов?
— Дык-ть, наследничек…
— Да никакой я не наследник! Никто меня не признавал!
— Признают. Ты только гляди, чтобы Джалгу раньше времени удар не хватил. Пока он бумаги твои не подпишет.
Джани смолчал. Глотнул еще Владыкиной воды и понес уже совсем несообразные речи. Про то, что кроме Киджи да еще вот папаши Вели он в Ви-Умбине не встречал людей, чьим… не наследником, конечно, а чьим сыном хотел бы числиться. Бу-мей – не в счет. В амбинский род Джани не пойдет, хоть Бу, может быть, того и хочет. Не хватало Джани еще Дарри Умбинского в родственники!
Иное дело — Вели…
И уже на совсем последних остатках храбрости Джани Найан выговорил, зачем, собственно, он пришел. Как смотрит старый пекарь на то, чтобы Джани — никакой не Найан, а просто Джани, бывший беспризорник, бывший воспитанник Лысогорского Киджи, бывший ученик мастера Равере — попросил у Вели руки дочки его Упилли?
Ибо сказано: сдавши древнюю словесность, можно и жениться.
Вели был краток. Не стал браниться, смеяться, или чего там еще ожидал наш умбинский женишок. Наклонился вперед, лицом чуть ли не вплотную к джаниному расквашенному лицу. И объяснил: за Упилли он, Вели, не решает. Поскольку никакой он ей не отец.
— Это как же — не отец?
— А так. Верно говорят: не делай ближнему добра. Был у меня на севере друг один. Камбурранец, к нам на рудники проданный. Сам из благородных, князю чем-то не потрафил, а скорее — княжьей зазнобе тогдашней. Гордый был, наши каторжане его рано или поздно убили бы. Я заступился. А потом, когда я уже домой собирался, он мне и говорит: выручи еще раз. Забери, мол, дочку мою, здесь, на каторге прижитую, отвези на юг. Вырастишь — перед Семерыми мою вечную благодарность заслужишь. Я и отвез.
— А Улли знает?
Пекарь только усмехнулся. Знает, конечно. У них с Упилли друг от друга секретов нет.
Мог бы и сам догадаться, сыщик! Сказать по чести: что общего между рыжей, кругленькой Упилли и долговязым черным пекарем? Будь Улли его родная дочь, разве позволил бы Вели ей слушать повести? Водиться с грамотеями вроде Каэру?
Что говорил Вели дальше, Улли не слышала. Не мастерица она подслушивать под дверью, особенно когда сердце колотится так, что с Пекарской улицы, должно быть, слышно.
А тут еще Караджан Бауд приехал. Лошадь, сказал, оставить требуется…
Устроил Савраску в сарае. Улли думала — сейчас он уйдет. Уйдет, и, может быть, никогда не появится здесь больше.
Он не ушел, вернулся вслед за Упилли в дом. Снова не двинулся дальше сеней.
Сообщил, что скоро будет менять свою жизнь. Но если Вели или Упилли от него, Караджана, что-то будет нужно — он всегда к их услугам.
— А это правда, что ты женишься, Караджан?
— Вроде того.
— Вроде?
— Да, женюсь.
— Слава Семерым. Поздравляю тебя.
Упилли не то чтобы поцеловала его, нет. Просто привстала на цыпочки,
провела щекой по его щеке. Он не уклонился, поднял руки ей на плечи.
— Знаешь, я тоже замуж собираюсь.
— Поздравляю. За кого?
— Пока не скажу.
Упилли и сама не знала точно, кого имела в виду.
╪ ↕ ╪ ↕ ╪ ↕ ╪ ↕ ╪
Утро одиннадцатого числа месяца Вайамбы. Стол на первом этаже дома Диррири. На столе — блюдо с оладьями и горшок сметаны, чайник, тарелки и чашки. По скатерти, повесив хвост, бродит мрачная соня.
Мастер Диррири четверть часа, как ушел. Собирался, будто на Поле Чести. Оделся в чистое, простился со всеми, заглянул на прощание в Халлу-Банги и вышел.
Нынче утром мастеру предстоит беседа с главой Училища, досточтимым Будаи-Токи. Тут-то и решится дело о дирририной богопротивной женитьбе.
Марримуи, выучив чары, приступает к завтраку. Нарилли ест, а заодно кормит оладьями пса Хариданджила.
В незапертую дверь стучат. Голова в черной школярской шапке оглядывает залу. Переводит глаза с Марримуи на Хариданджила.
— Привет! — с набитым ртом произносит Нари.
Правовед Ликаджи присаживется к столу.
— Спорим, его не уволят!
Иногда наилучшим ораторским приемом служит отсутствие долгих предисловий. Марримуи глядит на школяра. Пожимает плечами:
— Диррири-то? Я знаю, что не уволят.
— Тогда спорим, что уволят!
— В споре всегда один дурак, другой злорадник. Злорадницей я быть не собираюсь.
— Неправда Ваша. Спор — это когда один платит, а второй создает условия.
Еще один пристальный взгляд. Об эти бидуэллинские, карие, ледяные глазки ломался не один гордый меа-мей, не один просвещенный кудесник. Ликаджи, не отведя глаз, выдерживает до конца.
— Хорошо. Стало быть, ты считаешь, что Диррири выгонят из училища?
— На что спорим?
— На лангу.
— По рукам.
— Девочка, разбей!
Нарилли со всего маху разбивает их с Марри рукопожатие.
— И соню свою оботри!
Соня успела перемазать хвост в сметане. Хариданджил ходит вдоль стола, примеривается, как бы облизнуть, но не решается.
— Это еще ничего. Вот прежняя моя соня — та однажды в соус упала!
После завтрака Марри и Нарилли занимались мэйанской грамотой. Взяли у Диррири вощанку и два тростника из дареного письменного прибора.
— Это что такое?
— Премудрая Нунн. А это Великан Рэй. А такой буквы нет. Забор какой-то.
— Балда, это же двойное Лэй.
— Двойной Вайамба? Это как?
— Не знаю. Просто два Лэя подряд так пишутся.
— Почему?
— Пишутся, и все. Правило такое.
— А точки зачем?
— Гласные. Спереди А, вверху И. И что получается?
— Не знаю.
Похоже, Нарилли слишком долго учила азбуку. Буквы знает, писать умеет, а вот читать…
Худо-бедно прочли: Нарилли, Марри, Диррири, Миладу… Умбин, Мэйан, Камиларри… Марри стала отвлекаться.
— Ты о чем думаешь?
— О твоей прежней соне. Слушай-ка, чудище! Помнишь того дядьку, который… Словом, кто тебя нашел, когда тебя похитили?
— Который влез через трубу?
— Именно. Чернявый, рослый, на вингарца похож.
— Угу. На дяденьку Тараду.
— Это еще кто?
— Знакомый одного знакомого дедушки Бауда. Мы с дедушкой Баудом его в аптеке встретили. Весь черный! Он тоже соню раньше не видал, кроме как в книжке.
— Ладно. Я не о нем. Ты родню Баудов лучше меня представляешь. Ты его внучку Мураи в лицо видела?
— Которая пропала? А как же!
— Похожа она с виду на того чернявого парня?
— Да. Но Мураи лучше.
— Могла бы она при случае сойти за его сестру?
— Угу. А он что, тоже наш родственник?
— Семеро миловали, нет. Но у него, по слухам, есть сестра. Постарше Мураи.
Марри отложила тростинку.
— Всё, чудище! Сиди тихо, никуда не уходи. Я пошла.
— Куда?
— К Баудам.
— Я с тобой!
— Тебе незачем.
— А тебе зачем?
— Я знаю, почему Мураи похитили. И кто записку написал, тоже знаю. То-то Тиннал про девицу ни за какие деньги рассказывать не хотел!
— Так кто?
— Посадская чернявая парочка. Вымогательство — это как раз по их части.
То же утро. Караджан и Миладу завтракают вдвоем в доме портного Лоду.
— Давай, Ми-нум, еще раз восстановим все, как было. Смотри: вот беседка Ориджи.
Караджан переставляет на середину стола солонку. Правее кладет скомканный кулек из-под чая:
— Здесь кусты. В кустах прячется мальчик Тиннал.
— Мураи приходит вот отсюда, через ворота.
— Здесь, на повороте, на пути у нее сторож.
— И пьяницы, если они были в тот день.
— Мураи сворачивает еще раз, идет к беседке. Начинает прохаживаться туда-сюда. Когда она доходит до поворота, сторож ее видит. Сама беседка с его места не видна.
— Да. Если в беседке уже кто-то сидел…
— Тогда его бы видел мальчик Тиннал. Но смотри. В сад можно зайти и отсюда: со стороны канала. Допустим, незнакомец поднимается, обходит беседку…
— Незнакомец, похожий на Вакаджи! Чернобровый, бородатый. И с печатью зла на лице.
— Причем Тиннал не видит, откуда он пришел: с пристани или через ворота.
— Да! И Мураи не видит. Стражник его мог и вовсе не заметить.
— Он уводит Мураи вниз, на пристань
— Но на канале в лодке — судья!
— Да. Похоже, судья-то и увез Мураи.
— Думал, она что-то знает про дела отца? Про то, как тот собирался разоблачить Вакаджи?
— Или решил, что она догадалась, что Тулле не сам в канал свалился, а ему помогли. Слушай, Ми! Судья-то, должно быть, считал, что именно Мураи у него деньги вымогает! Записки пишет и в подземелье складывает! Оттого он и дело из суда затребовал, и самого Вакаджи в город вызвал. Тот разговор, что ты слышала — это же он, небось, Вакаджи уговаривал, чтоб тот ему помог!
— Да… И кому бы, как не Мураи, заниматься вымогательством. Пойду-ка я, наверное, в суд. Послушаю, точно ли то был судьин голос. А потом надо будет Айрэн найти: может быть, она возьмется поискать то место, где мы с ней разговор слышали? Это, наверное, как раз под домом Судьи.
— Поищем. И в суд сходим.
— Ты тоже?
— Конечно.
— А судья, если тебя заметит, не решит, что и ты — тоже его стращаешь?
— Пусть решает. Моя бы воля — я бы этого уважаемого Берандеру еще не так застращал.
Айрэн в то утро было не до подземелий. Она вела урок: заменяла словесника Диррири.
Диррири вернулся домой около трех часов пополудни. Разговор с Будаи-Токи был долгим, а потом дело Диррири рассматривалось еще на заседании глав училищных отделений. Кудесник Илонго и лекарь Бакурро заступились за мастера, хотя правовед Мэйвер был непримирим. В итоге решено все-таки не гнать Диррири окончательно и бесповоротно: работу и жалованье ему оставят. А вот жилье придется освободить: оно, как-никак, храмовое. И никакой свадьбы, сказал Токи. Смешение! Плакать надо, а не праздновать!
— Ладно. Нет так нет. В «Бидуэлли» отметим.
— Есть ли у тебя время, Марри, радость моя? Не поищешь ли ты, где можно снять жилье?
— Поищу. Только не завтра. Завтра у меня другие дела.
Марри не стала рассказывать, как нынче днем ее не пустили в дом Баудов. Сказали: не велено принимать. Но едва только Марри успела решить про себя, что выдаст хёггову семейку Баудов хуторянину Вакаджи, как столкнулась с Караджаном и Миладу на улице возле Посадского участка.
— Вы тут чего?
— В суд ходили.
— А чего у вас честных летунов в двери не пущают?
Караджан не сразу понял: где — у нас? Потом кивнул:
— Должно быть, барышне Далли нездоровится.
— Знаю я ее нездоровье!
Миладу рассказала Марри, к чему они с Караджаном пришли нынче утром. Утешает одно: вымогатели продолжают слать судье письма. Значит, Мураи, скорее всего, жива.
— Непонятно только, где он ее держит.
— Либо у себя, либо у Вакаджи. Я же говорю — громить тот хутор надо!
— И что судья собирается делать дальше.
— Это зависит от того, как будет вести себя настоящий вымогатель…
— Если бы еще знать, кто это…
— Я знаю.
Караджан и Миладу уставились на Марри.
— Чернявые воры с посада. Вы забыли про девушку, которая, по тинналовым словам, пришла после того, как Вакаджи увел Мураи. То-то она, должно быть, удивилась, что судья на свидание не явился! Девицы той я не видела, только брата ее. Он мне девчонку из дома Муликку вытащил. Я так понимаю, Мураи на него похожа: рослая, чернявая… А на сестру, наверное, тем более. Если судья за вымогателями следил — запросто мог перепутать.
Все двинулись на Мещанскую. Были приняты. Пересказали старому Бауду свои соображения. Как судья был подкуплен самозванным наследником Вакаджи, как Тулле узнал о том и поплатился жизнью. А теперь ушлые посадские воры требуют денег с судьи, угрожая раскрыть дело князю и Фарамеду. Первыми, на кого подумал судья, были родичи Тулле. Тем более, что вымогательша, кажется, на Мураи и с виду похожа. Судья вместе с Вакаджи похитили девчонку, заперли у себя и стали, должно быть, угрожать, требуя изобличительные бумаги. Но, к их удивлению, записки от вымогателей продолжают приходить. Судья, похоже, колеблется. Головорез Вакаджи предлагает свои услуги — но и сам судью попугать не прочь…
Бауд нынче утром тоже на месте не сидел: побывал у Иррина и вызнал кое-какие подробности про Вакаджи.
Соседи Иррина, старики Вакаджи, намного пережили всех своих детей. Когда оба они умерли зимой пятьсот восемьдесят первого года — сперва старик, потом через полмесяца и старуха — то хутор их должен был отойти в казну. Как вдруг выяснилось, что был когда-то у Вакаджи еще один сынок, Кадо, и он, будто бы, не помер, а сбежал на Ирра-Дибула. Это только посадские мальчишки, чуть что, бегут в моря, а сельские — те больше в горы, за сокровищами дибульцев и за драконьей костью. Так вот, весной восемьдесят второго года этот Кадо Вакаджи прибыл в Ви-Умбин и заявил права на наследство. Суд по-быстрому, раньше всех сроков, права его утвердил. Вакаджи разогнал бывших работников (одного Иррин взял к себе), нанял новых, разбойного вида. Правда, сам Вакаджи за эти четыре с лишним года ни в чем дурном замечен не был, даже дибульских диковинок не сбывал.
Что же касается старика Джабутона, то его, по словам Бауда, Иррин велел не трогать: то ли он на стражу тайком работает, то ли на кого-то еще. А ведь и впрямь — хороший был садовник…
В последний раз Вакаджи был в городе позавчера. Ирриновы ребята видели его на въезде с большой телегой.
Ну так что? — спросила Марримуи.— Едем на хутор?
Бауд отвечал:
— Погодим. Может быть, завтра будут еще кое-какие вести.
И подмигнул своей Далли с видом самым лазутчицким.
Марри только и оставалось, что вернуться в Училище.
╪ ↕ ╪ ↕ ╪ ↕ ╪ ↕ ╪
Двенадцатого числа Караджан спустился на кухню дома Лоду рано — чтобы не мешать Миладу учить чары. У Миладу это занятие тихое. Только губы без звука повторяют дибульские слова, да пальцы перебирают по одеялу, как по ладам на сазе. И все это — не открывая глаз.
Мастер Диррири досыпал последний сон, когда Марри учила свои чары: быстрые и размашистые, как камиларрийская пляска или как базарная брань.
Всякий, кто подглядывал бы в этой утро за Айрэн, решил бы: учительница предается утренним упражнениям в гимнастике. Центр тяжести в точке Равновесия, кисти рук описывают в воздухе медленные, плавные кривые…
Чуть только успела Айрэн закончить последнюю кривую, как в ее комнату постучали. Не со двора мерингеровского дома, а снизу, в дощатую крышку над люком.
Ибо разве стала бы Айрэн снимать жилье, в котором нет своего спуска в подполье?
Учительница кадьярского пригласила гостя зайти, кто бы он ни был.
Косматая черная голова показалась над краем люка. Пара красных глазок уставились на Айрэн снисходительно и любопытно.
— Еле нашла тебя. Ты из-под дома с висельником бумажку утащила?
Полностью вылезать из-под земли гостья не стала. Оперлась об пол локтями в грязно-бурых холщовых рукавах.
— Ты кто?
— Вахдун.
— Ты – орк?
— А ты древлень?
— Прости. Я из Кадьяра.
— А я с Аменты.
— Это где?
— Южнее Унгариньина, севернее Гульского озера.
— Ты живешь под землей?
— Угу. Знала бы ты, какого вы с подружкой у нас шуму наделали!
— Вас там много?
— Хватает. На будущее: если увидишь на полу такой знак — дальше хода нет!
Тремя пальцами орчиха провела на полу перед Айрэн тройную грязную черту.
— Извини. Мы не знали. Мы никого не хотели обидеть. Просто мы ищем девушку одну, родню моей подружки. Тот листок имел отношение к ней.
— Скажи подружке: тут кое-какие люди ей добрую весть передать хотят. Жива ее родня, здорова. И они даже знают, где. За пятнадцать крупных серебряных денег могут и вам сказать.
— Я спрошу. Как тебя найти?
— Переберешься через реку. Вылезешь наверх. Там на горке храм Ветру и Морю, а рядом лавка с картинками. Я там служу.
Орчиха Вахдун скрылась под землей. Айрэн было шагнула к люку, но услышала снизу скверный звук. Точь-в-точь, как скользит из перевязи небольшой метательный ножик.
— Стоять! Закона не знаешь?
— Какого закона?
— Пока шаги слышны, не двигаться!
Полдень двенадцатого числа. Айрэн разглядывает картины в мастерской печаника Кладжо Биана. Ни хозяина, ни орчихи в лавке нет. Листы разложены на лавках, на столе, на веревках развешены по стенам.
— Стойте, как стоите, прошу Вас!
Это, должно быть, и есть мастер Биан. Подает Айрэн знаки из дальнего угла.
— Есть! Вот теперь я к Вашим услугам, высокоученая.
Мастер успел набросать тростником на вощанке изображение Айрэн: поворот головы, плечи, руки у пояса, ноги в узких штанах и коротких сапожках...
— Редко в наши дни встретишь представителя древнего племени, столь совершенного по осанке и телосложению! Все больше завалящие какие-то. Вот, не угодно ли — Тиммон Найан, друг Раданги-Драконоборца?
В руки Айрэн дается картинка. Никакого древленя на ней не видно. Только рыцарь и дракон в клубах дыма.
— Кудесник Тиммон изображен в невидимости. С Вами будет все иначе. Вы у меня будете Суманлаэнгли – заключает мастер не без нежности.
Айрэн не спрашивает, зачем маловечьему художнику потребовалось рисовать дочь Сумаоро, героиню юмбинских войн.
— Можно ли видеть Вашу орчиху?
Мастер вздохнул. Приуныл. Позвал:
— Вахдун! К тебе пришли!
И удалился прочь из лавки, всем видом показывая, что нелюдские дела его нимало не занимают.
Ну? — спрашивает Вахдун.
— Все как договаривались.
Айрэн достает из кармана кошелек.
— Пятнадцать ланг. Пересчитайте.
— Ты своим людям передай: вывела, дескать, меня Вахдун на улицу, свистнула-гикнула и встал перед нею парень, весь такой чернявый. Собою, скажи, раскрасавец. Вахдун с ним потолковала на непонятном языке. И сказала: объясни, как девку найти. Он и сказал: сперва найди то место, где ты злодейские речи слушала. Найдешь?
— Постараюсь.
— К кожевникам не лезь: далеко. Через висельничий домишко спустишься. Стало быть, из того места … Ну-ка, пройдись! Только картины не рассыпь.
Айрэн прошлась по комнате.
— Так вот, в четырнадцати твоих шагах оттуда книзу остановишься. Залезешь подружке своей на закорки — или она тебе — и там найдете свою девку.
— Благодарствуй, Вахдун. Цены тебе нет.
Орчиха косится на дверь, за которой скрылся мастер Биан.
— Ты это попробуй моему-то объясни! Цена тебе, Вахдун, он говорит, сорок ланг в базарный день... А парень чернявый, скажи, как описал тебе все это, так синей пеной весь пошел и исчезнул.
— Принял невидимость?
— Угу.
— А кстати, кто такой Тиммон Найан?
— Больной он. У жрецов лечится. Помешанный, как все кудесники.
В храме Айрэн сообщили, что пострадавший Тиммон Найан в самом деле находится на излечении. Принял бой с силами зла, был ранен. Желаете побеседовать?
Позже, сказала Айрэн.
╪ ↕ ╪ ↕ ╪ ↕ ╪ ↕ ╪
Час до заката. В Судейский сад через дыру в заборе гуськом входят пятеро тепло одетых личностей. Первая делает знак остановиться, озирается — и бегом бросается вперед, к беседке Ориджи. Остальные четверо следуют за ней. Все скрываются в беседке.
Айрэн с некоторым трудом, но все же нашла место, под которым они с Миладу слышали разговор. Отсчитала четырнадцать шагов вниз по коридору. Марри подошла и, поминая всех демонов подряд, попробовала взлететь под невысокую крышу подземелья.
— Ну, что там?
— Потолок. Дощатый люк. Грязи полно.
— Попробуешь толкнуть?
— Угу.
Вверху открылся неширокий просвет. Над люком — пустая комната.
— Никого тут нету!
Айрэн, глядя вверх, поднимает руки. Произносит несколько слов на неизвестном наречии.
— Что? — спрашивает Далини.
— Волшебство. Его там нет. Ну-ка, уважаемые, подсадите!
Караджан подставляет ей сцепленные руки. Не хуже заправского матроса кадьярская кудесница взбирается наверх.
Марри взлетает. Приземляется на пол верхней комнаты.
— Эй, люди! Я ни Грендаля кошачьего тут не вижу!
Миладу достает из рукава и передет ей чародейский фонарик.
Марри и Айрэн осматриваются.
— Тут потайная дверь!
Из-за двери слышится короткий стук.
Марримуи, не касаясь стены, вычерчивает ладонями вокруг двери быстрый узор. Дверь, однако, не открывается.
— Сон, — объясняет Марри. Чтобы не рыпались.
Айрэн несильным нажатием плеча вышибает дверь. Замка-то не было, так — задвижка…
За дверью комната побольше. Тюфячок в углу, табурет, на полу большой кувшин. На тюфячке под одеялом кто-то спит.
Айрэн подходит ближе, смотрит: черноволосая маловечья девушка.
— Мураи?
— Похоже.
— Жива?
— Спит.
— Так что же мы? Хватай — и бежим!
Мураи не проснулась, пока ее спускали в люк, тащили по подземельям. Пришла в себя только в беседке.
И визгу же было! Даже сторож Тададжи, проходя, понимающе кивнул своим пьяницам: ишь, висельник Ориджи разорался! Поживу чует!
— Ну тише, тише. Все позади!
Мураи прячет лицо у дядюшки на груди. То ли плачет, то ли хохочет, никак не остановится.
— Ладно, девушки. Идемте домой.
Шесть темных личностей нетвердым шагом шествуют по Мещанской.
— Стой, кто идет? Приказ Фарамеда! А ну!
Пожарник подносит к самому караджанову носу зеленый фонарь. Караджан достает из-за отворота рукава дощечку, а вместе с ней, будто бы ненароком — пару сребреников. Пожарник ловко подставляет горсть.
— Да это же Караджан Бауд!
— Он самый. Барышни со мной.
— Все пятеро? Ну, ты, капитан, даешь!
В сенях дома Баудов на Мещанской пришедших громким лаем встречают Бобрик и Хариданджил.
В зале за столом Нарилли и Куллобул играют в «Пять паломников».
— Ты что тут делаешь, чудище? – спрашивает Марри.
— В гости зашла.
— А папа как же?
— Так это он — мой папа?
Только тут старый Бауд замечает в дверях внучку. Чумазую, зареванную, живую и невредимую.
Строгость не изменяет пожилому главе семьи:
— Ну, Мураи? Где была? Рассказывай!
— Если бы я знала…
Миладу и Айрэн направляются к двери.
— Мы пойдем, Никки позовем.
— Есть кому сбегать. Слышь, Гани! К столу, к столу, барышни!
Пока не прибежала Никки, дед Бауд выспросил у Мураи, что смог.
Да, она пришла на свидание. Кавалер не явился. Сторож с пикой подозрительно на нее глядел, она собралась уходить. Потом подошел чернявый бородатый дядька и сказал, что она не там ждет. И проводил ее вниз, к лодочке. Там сидел господин Берандеру. То-то Мураи удивилась: неужто сам судья стихи ей посылал?
Поехали к судье в дом. Дядька с бородой куда-то делся. А ее отвели вниз, в подвальную каморку. Дали кувшин воды, уборный ящик, кормили, но держали под замком. Судья самолично заходил каждый день и нес чепуху. Будто Мураи вымогательница, жадина, а сообщники ее вовсе никуда не годятся. Что к смерти батюшки ее он, судья, никак не причастен. Семерыми клялся, что пальцем не трогал писаря Ханиярджи! Деньги сулил, всякое-разное. Сам Мураи не трогал: не бил, ни чего другого… Только занудствовал и грозился. А потом перестал приходить.
Мураи решила, что теперь-то ее наверняка продадут в Аранду. Там у царя триста жен, и все равно не хватает.
А потом дядюшка Караджан пришел и ее спасли.
— Слушай, Айрэн! Ты не помнишь: мы когда уходили, люк закрыли или нет?
— Не помню, Ми-нум. Да какая разница? Вахдун разберется.
За пару дней до праздника середины месяца Вайамбы по городу пронесся слушок: судья Берандеру пропал! Спустился, дескать, утром в погреб, и не вернулся.
Был большой обед в «Бидуэлли». Хариданджила, Бобрика и соню угощали вместе со всеми — как звериный Вайамба велит. Нарилли получила от дедушки Куллобула толстую тетрадь с чистыми страницами: амбарная книга, она же книга чар. Миладу, Айрэн и Марримуи перед праздником торговый дом Баудов выдал по одиннадцать ланг на обновки. Только у Миладу батюшка изъял одну лангу за посредничество, а Марри отдала должок правоведу Ликаджи.
То ли еще будет!— пообещал правовед. — Скоро свадьба, говорите?
К сведению посадских граждан. О состоянии здоровья Посадского судьи,
уважаемого Маджера Бернадеру.
Княжий первый секретарь, благородный Нангли Хамбари, объявляет: слухи о
внезапном исчезновении судьи Берандеру оказались несостоятельными. Накануне
Преполовения ув. Берандеру был доставлен из своего дома на Посадской стороне в
Училище Премудрой Бириун для лечения. Имеются подозрения на острое расстройство
стихийных сил, вызванное длительным переутомлением.
Обязанности судьи временно возлагаются на секретаря Посадского суда,
г-на Ниркиджи Мерию.
В связи с невозможностью долее исполнять службу перед Князем и
посадскими гражданами, уважаемый Маджер Берандеру заявил о сложении с себя
полномочий судьи. Тому поручителями первый секретарь Нангли, глава отделения
врачевания Училища высокоученый Бакурро, глава отделения права Училища
высокоученый Дарамурра Мэйвер.
Совет посадских старшин постановляет:
Выборы посадского судьи назначить на 24 число месяца Гаядари 586 года
Объединения.
Выдвижение притязателей на должность судьи считать открытым.
Требования к притязателям: наличие умбинского гражданства в течение не
менее 5 лет.
Величина предвыборного залога – 200 ланг с каждого притязателя.
(Из объявлений
ви-умбинского глашатая).
См. далее
повесть «Выборы и свадьбы»