1.

1118 год от основания Объединенного Королевства Мэйан. Весна. Тринадцатое число месяца Целительницы. Утро.

Приморская область. Город Ларбар.

Мохноног.

Мохноножка.

Через двор шагает мохноножка с ведром. Идет и плачет. Рядом движется мохноног. Одной рукою держит, прижав к груди, большую бутыль скипидара, в другой руке кулек с морковкой и репой.

— «Помочь», дядюшка? Да я и не знаю, чем. Обидно! Вроде, и не за дуру считают, и всё равно: такие дела творят за спиной. И ведь не чтобы нагадить, ведь вовсе наоборот: для моего же блага. Нет бы спросить: надо мне это, не надо…

— Это же люди, девочка. Это мэйане, и к тому же это ларбарцы. А кто ларбарец, тот почти всегда доброхот. А что такое доброхот? Человек, чья главная цель требует делать для других что-нибудь хорошее? Так нет же!

— Тогда это был бы просто добрый человек.

— Да-да. Но чтобы быть настоящим доброхотом, этого мало. Надобно благодеяния свои творить, во-первых, исподтишка и неожиданно. Во-вторых, полагаться только на собственное свое разумение насчет того, чего же так не хватает ближнему. Предупредить, спросить, хотя бы как-то попробовать разузнать, чего ему на самом деле хочется? Нельзя, невозможно. Оттого ли, что слишком страшно нарваться на ответ: «От тебя, друг ты мой, мне ничего не надо»? Или просто от нежелания иметь дело с кем-то, кто пока еще у них не в долгу?

— То есть они, получается, заранее признают этим свою слабость? Надо другого обязать, должником зачислить, иначе с ними никто и связываться не станет?

— И в-третьих, у истинного доброхота всё, что он делает, обычно выходит ровно так, чтобы ближнему довелось от тех благ испытать наибольшие неприятности. И знаешь, что меня особенно восхищает? Что здешние люди сами вполне признают за собою эту неприличную склонность. Охотно шутят над нею: и меж собою, и с согражданами иных племен. Вот, даже газету местную так назвали: «Ларбарский Доброхот».

— А по-твоему, это в насмешку, дядюшка? Это они не любуются собой?

— Любуются, да. И в то же время стесняются. Равновесие, о котором они так любят порассуждать.

— Ну, так и баловались бы этим среди своих. Мы-то при чем?

— А тут примешивается еще и вековое чувство вины. В самое неподходящее время люди вспоминают, что спустились они с Дибульских гор и что на здешней земле они чужие. А значит, обязаны нам — за то, что мы приютили их. Когда-то они за это предлагали нам свою военную силу, защищали от орков. Согласно договору князя Баллукко, в честь коего, между прочим, тут в Ларбаре целая улица названа. Не знаю, как кого, но меня почему-то не удивляет, что договор этот числится под именем человечьего вождя, и никто не вспоминает другую сторону. Даже по прозваниям, не говоря уже об именах тех мохноногов, кто с Баллукко столковался.

— В учебнике истории прозвания есть. И в книжке для чтения по мохноножскому языку.

— А говорят всё равно: «договор Баллукко». Но нынче-то, в наш просвещенный век, орочьи полчища давно уже не на повестке дня. Орки никого не пугают, мирно трудятся наравне с остальными гражданами. И арандийцы не пугают, и вингарцы, и прочие людские народы, даже чернокожие из Пардвены. Ну, не от кого нас оборонять! Вот мэйанам и непонятно, за что мы их до сих пор терпим. А мы их терпим. Значит, любим. Значит, готовы будем простить кое-какие выходки, ежели те затеваются из благих побуждений. Люди это проверяют. Приятно лишний раз убедиться в нашей любви. И нам этому их желанию положено радоваться. Зверинец, да и только: прыгает мартышка на поводке и радуется, что людям с того смешно. Правда, мартышку за это еще и кормят…  

* * *

2.

Тринадцатое число месяца Целительницы 1118 г. Объединения, полдень.

Западный берег, Училищная часть. Первая Ларбарская городская лечебница, Отделение для тяжелых больных (ОТБ).

Мастер Ваттава Харрунга, дневной ординатор ОТБ.

Кайнелли Дакарри, медсестра ОТБ.

 

Дани однажды сказал: хорошо, мол, когда их много — от каждой какой-нибудь пустяк да получишь. Их — это подруг, значит. К Новогодию все гостинец для милого припасут. Мне вот тоже пора свой список продумать. Как-никак — полмесяца всего до Нового Года.

Родителям надо чего-то послать. Братьям. Такого, что в деревенской жизни сгодилось бы, да там не достать. В прошлый раз был медный таз. Варенье варить. Или — нет? Или это в позапрошлом году? Ну да, я ведь посылку-то из Марбунгу отсылал, еще не из Ларбара.

Ладно, подумаю. Теперь Тамми. Тут все просто. Ялли она проговорилась, чего хочет, а он мне передал: спиртовую горелку. И непременно чтоб с вертушкой. Достать просто горелку — не фокус, но вот чтоб с вертушкой… Надо бы мастера Чилла поспрошать. Он мохноног с большими связями.

Потом сам Ялли. Что бы ему по сердцу пришлось, я так и не выяснил. И Тамми напрасно думает, что это — новые ботинки. Не о том в семь лет дети мечтают. Точнее, уже в восемь. Да, ведь еще ж и день рождения…

И Мирра. Ей тоже надо что-то подобрать. Потому что у меня хоть семья. А ей — вдруг вообще никто ничего не подарит? Только опять же — что? Духи какие-нибудь? Или тряпку? Или для хозяйства?..

Просторная зала с двумя полукруглыми окнами высотою почти до потолка. Больничная палата. В школе, в управе и других казенных местах не бывает так чисто. Обеззаражено. Стекла окон снизу до половины замазаны белым. Нечего любопытным подглядывать за чужими недугами.

И за доктором тоже. Хотел бы человек быть на виду — играл бы в балагане. Правда, с такою внешностью… Ничем не приметное лицо. Волосы каштановые, усы чуть посветлее. Брови сведены: слушает. Вот только что? Через трубочку — как больной дышит? Или о чем там в дальнем углу медсестричка болтает с другим врачом?

 Удивительно, как по-разному выглядят лекарские балахоны на разных людях. Казалось бы, всё просто: зеленая полотняная рубаха без воротника, и под нею такие же штаны. Но, скажем, доктор Дани в этой одежде — словно королевич на отдыхе: орхидеи за ухом не хватает. Сам Харрунга — как разжалованный пушкарский десятник в ожидании военно-полевого суда. А этот лекарь, по правде говоря, больше похож на беглого больного из Дома Безумных. Не буйный — так, тихий, прямо в исподнем…   

— …Ах, Нелли, пташенька ты моя! Видать, вот она — старость!

— Доктор, шли бы Вы лучше к себе.

— К себе! Там Змий. Он как посмотрит… А мне и без того тошно. Ты ж одна только тут меня и понимаешь.

Недужные наши — если кто слышит, небось, подумают, что лекарям с перепоя и вправду змии мерещатся. Не объяснять же всем и каждому, что этак у нас господина Чангаданга прозвали. По змейской его вере. И по общему гадству.

— Понимаю — невелика загадка. Мы работаем. Нету у нас ничего, ни капли. Хотите — вот: витамины по вене пущу?

— Добрые все. Чилл мне вообще капельник наладить пообещал. Да только душу этим не вылечишь…

И мастер Курриби уходит не солоно хлебавши. А Кайнелли — важная, разгневанная и деловая — продолжает скручивать бинты.

Некоторым, значит — нельзя, а мне, выходит, можно?.. Сам знаю: в ящике у Нелли хранится заветный припас. Маленькая бутылочка, на один стакан. Доктору Харрунге — на опохмелку… Ох, еще и для Нелли что-нибудь присмотреть. Семеро на помощь, разоришься тут с этими бабами!

Кайнелли замечает мой взгляд, оборачивается. Похоже, и правда, рассержена. Или расстроена. Вон, как яростно бинты отодвигает.

— И всегда так, — говорит она вдруг. — Нажрался вчера на дежурстве — теперь душа у него болит. Понимал бы хоть — что это такое.

— Та-ак. Рассказывай давай, что случилось.

Утешать на расстоянии девушек не годится. Тем более — своих. Тем более, таких… кругленьких.

— Ну? И кто тебя обидел?

— Ох, да я ж не про себя.

Здесь, за железным шкафом, даже если кто войдет — нас не увидит. Да и некому без дела шляться. Рабочий день в самом разгаре.

— Все равно выкладывай. Что произошло?

— Только ты не сказывай пока никому, ладно? Особенно Талдину. А то пойдет: «Пожалейте меня, бедного, у моей Алилы беда!». Я про Минору.

— Дочка алилина? А что?

— Да что — «что»? Ночевать не пришла сегодня. Ты ж понимаешь: была б какая-нибудь свистушка — так ладно. А тут — Минору. Алила-то себе места не находит, всю ночь прождала. Сейчас вот отпросилась. А ей дежурить еще сегодня.

— А в участок заявляла?

— Туда и пошла!

Только страже сейчас не до того. Они всякие «Братства» да «Союзы трудящихся» утихомиривают. Весеннее обострение у радетелей за рабочее дело. Конечно, сходки и стачки важнее пропавших девушек.

— Погоди! А жених, Гамми? Он не может знать?

— Это мальчик-то твой? Так он Минору вчера тоже не дождался, а должны были встретиться. Мне мастерша Магго утром рассказывает, а сама-то плачет. Я ей говорю: подожди, мол, отыщется еще. Да материнское сердце — вещун. Чует недоброе.

Я про «своего мальчика» не случайно спросил. Все-таки не каждый день в Ларбаре пропадают невестки сотников Охранного Отделения. Гамми, конечно, господину Нариканде не сын, а племянник. И Минору парнишке — пока не жена, а всего лишь невеста. Но всё равно, не просто знакомая.

Кайнелли права. Минору — девушка серьезная. На Естественном отделении учится, замуж собирается, в хоре поет. Загулять по дурости не могла. Ушла бы в гости — мать бы предупредила.

— …За что на нее-то все? Несправедливо. То мужик — не пойми куда делся, потом сын погиб. И теперь вот это.

И опять я с Нелли согласен. Несправедливо. И очень странно. Беззаконного мужа Магго — доктора Навачи — я никогда не видел. Он от Алилы да от детей, с нею прижитых, куда-то в жаркие страны смылся, в Далис. Там и пропал. Девять лет назад. При невыясненных, как говорится, обстоятельствах.

А сынок, чуть подрос, сумел наняться на судно, что как раз на дальний юг шло. И только оно вернулось — какое-то там в гавани крушение приключилось. Короче, задавило парня насмерть. Может, оттого, что нос свой куда не надо сунул, папашину судьбу пытался прояснить? И еще вопрос — кто ту махину из строя вывел? Враги родного Отечества или не менее родная Охранка?

 Да что ж они никак не уймутся? Или Минору хватило ума полезть что-то теперь уже про братца расследовать? Ведь не могла же она не понять, не могла ей Алила не объяснить… И я все-таки надеюсь, девушка с Гаммичи не потому сошлась, что он сотников племянник. Должна была сообразить: если что не так — он ей не защита.

У господина Нариканды и у самого недоброжелателей хватает. Особенно среди коллег. В Охранке вроде своим сотрудникам напрямую мстить не принято. Или их ближней родне. Легче и надежнее на таких вот полуродичах отыгрываться. Или на личных осведомителях, например. Повздорил сотник Нариканда с другим таким же сотником? Вот пусть теперь из-за невестки своей подергается. А ты, Харрунга, радуйся, что не тебе досталось.

О, зато я придумал, кажется, что Ялли подарить. Спасибо мастеру Навачи. «Маленький Ча в дебрях Далиса». Хорошая книжка, говорят. Путешествия там всякие, приключения. Детям нравится.

Тисканье девиц на рабочем месте тоже имеет множество разновидностей. Для кого-то она — бедное дитя: потерялось в больничных кафельных чащах, ждет, чтобы приголубили. Для кого-то — терпеливая городская лошадь: привались и стой себе, не уронишь. Или диковинка, достойная ближайшего рассмотрения: да, равноправия женщины никто не отрицает, но чтобы в нашем суровом ремесле — и вдруг дама?

А кому-то она — наоборот, самое что ни на есть уместное приспособление в лекарском быту.

Тем и хорош доктор Харрунга. Иному мужику расскажешь про серьезное дело, про горе подружкино — начнет, вроде бабы, охать и суетиться. Этот и виду не подал, но — запомнил. Сделает что-нибудь.

* * *

3.

Четырнадцатое число месяца Целительницы, шестой час вечера.

Западный берег, Училищная часть. Квартира семьи Чанчибар в Училищной слободке.

Мастерша Чанчибар, преподаватель биологии отделения Естественных наук Ларбарского университета.

Чабир Чанчибар, дневной ординатор Четвертого хирургического отделения Первой Ларбарской городской лечебницы.

 

На спиртовке греется чайник. Голубой язычок огня многократно отражается в стеклянных дверцах шкафов, на корешках старых книг с золотыми буковками.

Другого освещения в комнате нет. Зачем оркам лишний свет?

— Какого чаю — лед, кипяток?

— Горячего. Какой заварен?

— Тут мята, там зверобой. Есть еще перечный сбор.

— Пусть перечный будет. Налью. Тебе?

— Уже. Остужаю. Отец «Архив Мардийский» прочел — возьмешь?

— И прошлый. Только до Новогодия не отдам, угу?

— Пусть. Там Магайчари разбирает «У заставы», хвалит. Слишком.

— За что?

— Верная картина босяцкой жизни, больная гордость низов…

— Так про то и написано, нет?

— По мне, так — перебор.

— В повести или в статье?

— В обеих. Но у Магайчари больше. Одно дело — сокрушаться над чьим-то горем, а другое — над чужой истерикой. Он ближе ко второму. И всех зовет туда же. Погляди: потом спрошу, как тебе.

— Угу. Трость заказали?

— У мастера были, выбрали. Покажу?

— Зря, лучше бы под свой рост. Хотя — мерку снимут, а потом ту же готовую и пришлют… Гляну потом.

— Глянь.

— Что, мать? Устала? Стряслось что?

— Так, сын… В Гавани у вас опять шумят?

— Куда ж без того.

— Девчонку в школу одну не пускали бы.

— Провожаю.

— А оттуда?

— Личчи забирает, когда не дежурит.

— Запиши мне, в какие дни она занята. Буду приезжать.

— И куда потом? Сюда?

Сюда, в профессорский дом. За стол, затерянный между книжными шкафами. Под потолки высотой в пять аршин, каких нету в Старой Гавани. Кажется, при желании давно можно было понять: лекарь Чанчибар выбрал себе другое житье. И не затем женился на орчихе с дитём, чтобы у дочки были приемные дед и бабка — оба видные ученые.

Старуха понимает.

— Можно к вам, ключи у девочки есть. Или к нам, а ты после работы заходил бы и забирал.

— Раз в четыре дня? Слишком сложно. Мы с соседями думали сговориться. У них детеныш в той же школе. Да и не такие беспорядки пока.

— Как знаешь. Слышала, твой Таморо сдал на разряд. Как прошло?

— Спокойно. Валить никто и не пробовал.

— Сам когда собираешься?

— На Исполинов, говорил же! Если успею.

— Рукопись перепечатать — поищу кого?

— Только не из людей.

— Почему?

— Почерка не разберут.

— Еще хотела спросить.

— Угу?

— Твоя коллега — Магго — ее девочка учится у меня.

— Минору. Ты знаешь, что там с ней?

— Вчера ее на уроках не было. И друг ее вчера же приходил — спросить, когда появлялась в последний раз. А сегодня — стража из участка. Сказали: задержана.

— Минору задержана? За что?

— Якобы убийство. Девочка призналась.

— Не понял. Кто в чем признался?

— Минору Магго. Дала показания страже, что убила. Какую-то женщину, человека.

— Вздор!

— Вздор.

— Тебя допрашивали как наставницу. Угу?

— Да. Общие вопросы. Учится ли на Естественном такая школярка? Чем увлекается? С кем общается?

— Со мною, например. Я — играю, она — поет. Иногда.

— Я знаю. Потому и спрашиваю. Что это за семья — Магго, знаешь?

— Живут в Магго. На Западной железной дороге первая станция отсюда. Село. По нему прозвание. Там старики. Огородники. Алила Магго — на казенной квартире в Старой Гавани. Ополченская улица. С дочкой вдвоем.

— Отец Минору — умер?

— Без вести. Добровольцем в Пардвене. Брат умер. Здесь.

— О брате я не знала.

— В личном деле не указан? Был, старший. Матрос, в порту погиб.

— Мать и отец женаты не были?

— Угу. А что?

— Хочу понять, что за женщина. Сперва медсестра, лекарская подруга, потом и ее в лекари продвинули?

— Зря так, мать!

— А как, Чабир?

— Работящая человечиха. Добилась всего сама. Детей завела. А муж вроде этого ее Навачи — зачем?

— Ученый, весь в работе?

— Хуже. Защитник обездоленных.

— Угу.

— Ни хмельного, ни гульбы в доме, если ты об этом. Семья как семья. Не хуже нашей. Куда там — убить?!

— Семибожники?

— Минору в храме поет. Видел ее несколько раз с человеком в пестром. Наверное, жрец. Но при мне не молилась. Алила — тоже нет.

— А такое пение — не молитва?

— Не вникал. Музыка — красивая. Да, я ей порой подыгрывал. Мы про что? Про мой досуг или про твою школярку?

— Сын! Кровить-то зачем? Платок есть?

У людей лица просто наливаются красным. Наливаются, наливаются, а потом однажды хлоп — и мозговой удар. Оркам легче: их ярость находит выход сразу, кровью из носу.

— А защищу я второй ученый разряд — всё равно меня здесь, дома, будут числить за слабоумного?! Представь, платок есть. И гребешок. И штаны, как ни странно, надеты не задом наперед!

— Тогда, Чабир, я спокойна.

* * *

4.

Четырнадцатое число, половина одиннадцатого вечера.

Восточный берег, Старая Гавань. Рабочая комната сотника Барданга в квартире на Верхней Весельной улице.

Мэнгри Барданг, начальник Сыскного отдела Старо-гаванского участка королевской стражи.

Джангабул, его Единый Бог.

Позже — Ранда, он же Гвендва, племянник Барданга, ученик первого старшего класса Третьей Народной школы.

 

Обретенская улица, Господи, — это тебе далеко не Ополченская. На Ополченской хоть что-то чему-то соразмерно. Водопровод гнилой, зато уклон хороший, всё лишнее по весне стекает к каналу естественным путем. Дома из разряда дешевого жилья, зато гильдии их занимают крепкие: Печатная, Горшечная. Даже и Ученой немного есть. Беда же Обретенки в том, что она когда-то была почти роскошной улицей. Старые Винные Склады отчистили, переделали под торговые ряды: три уровня, считая подвал, заезд во двор для конных повозок, рядом — трамвай на Каменной… Всё для удобства гостей и жителей Южной Столицы, кто ищет, где просадить лишние деньги.

Дальше по улице замышлялись городские доходные дома. То есть гостиницы с длительным проживанием для приличных граждан. Модные лавочки, кофейни, разные разности по первым этажам. Только всё это двадцати лет не продержалось: мало похоже на настоящее гнездилище соблазнов, приезжие с деньгами ищут чего-то более старинного. И от Реки слишком далеко, и от канала, лодочная пристань — за два квартала. Или просто гости не понимают, что Старая Гавань — это настоящий Ларбар, и селятся на Западном берегу. Не удалась затея. Здания дороговаты в обслуживании, оттого и сдаются по кусочкам. В ветхость успели прийти, так что насчет приличий со съемщика спросу нет.

У каждого угла свои хозяева. За кем, ты думаешь, числится наше сегодняшнее место происшествия? Отдел оценки качества готового товара Механических мастерских. Не предприятие, не частное лицо, а трудовое подразделение. И при этом — арендатор городского жилья сроком на сорок девять лет, на условиях разрешенной ограниченной подсдачи. Не иначе, во избежание злоупотреблений: оный Отдел неподкупно следит за каждой шестеренкой, а между тем, денежки за квартиру капают. Всё законно.

Подобно древним царям, сотник Барданг обдумывает дневные труды свои, растянувшись на лежанке. Рабочий стол у него, конечно, есть, только завален сейчас всякой сыщицкой снастью. Да и сидеть за ним можно лишь вплотную, грудью к столешнице. Для письма удобно, но не для размышлений. А отодвинуться некуда: сразу же в лежанку упрешься. Тесновато, зато своя отдельная комната. И даже хорошо, что в ней два окна: на восток и на юг, есть, где горшки цветочные расставить. Племянник — тот, по молодости, живет в проходной зале, вовсе без окна. Кроме его вещичек там еще печка, угольный ящик, вешалка с плащами, большое зеркало, дядины сапоги, бабушкины калоши на всякую погоду и ларь с припасами. Ничего: у бабушки, мэнгриной тетки, в ее каморке и вовсе не повернуться.

Как подобает восточному человеку, Барданг размышляет, беседуя с Богом. Надо же Единому Господу знать, как обстоят дела в Ларбаре по части Закона.

Итак, у оценщиков качества ту квартиру на Обретенке подсняли сами Механические мастерские. Целое одолжилось у собственной части: как тебе это нравится? Опять-таки с виду — чисто, договор налицо. Якуни мне проверит, открыт ли оценщиками выделенный счет, куда им деньги приходят и откуда списывается городской жилищный налог. Но разумеется, чтобы никого особо не обездолить в случае, ежели договор однажды лопнет, селят там исключительно временных работников. Нынешний жилец — Талури Райлер, 1088 года рождения. Человек, наладчик, приписан к той же Механической гильдии, свидетельство выдано в Хобе. Нашими Мастерскими нанят на основе временного соглашения на полгода с правом продления, и правом этим уже однажды воспользовался. Обретается в Ларбаре с прошлых Исполинов, скоро уже год. Как же мы без хобской-то помощи…

Всевластие никому никогда не шло на пользу: ни Великим Царям, ни дворникам с Обретенской улицы. А при тамошнем изобилии хозяев дворник — единственно доступное начальство. В том числе и по части отбора происшествий, достойных внимания Коронной стражи. Так уж сегодня Ганикка из дома пять расстарался. Скучно, пожалуй, господам сыщикам Старой Гавани без серьезных дел! Всё какие-то домашние дрязги да гильдейские драки. Если кого и зашибут, стряпчий запросто сведет к «непредумышленному». А настоящие загадочные убийства не каждый месяц случаются. Ну, так нате ж вам.

Была у мастера Райлера жена. От кого-то из родни своей дворник Ганикка слышал, будто жаловался мастер: больна. Очень больна женщина, потому и пришлось перебраться в Ларбар, поближе к югу. Из дому она и вправду почти не выходила, в лавочку за съестным бегал сам Райлер. И стряпали они в комнате на спиртовке. Белье стирать прачке отдавали, она же дворницкая сноха. Так что с опознанием личности мастерши соседи затрудняются. Как и с именем: зачем им имя, ежели на кухню она не каждый день выползала? Ганикка, правда, уверен: да, баба та самая. Хворая, слаба, потому и не сопротивлялась.

За пьянством семья не замечена, за шумными размолвками тоже. Какие-то знакомые заходили, но не к мастерше, а к Райлеру, и всякий раз не надолго.

Комната с одним окном в виде двойной арки. Намек на обычаи приморской кругло-сводчатой старины. Как раз от середины окна идет перегородка. Если от входа смотреть, слева что-то вроде кухоньки — стол, полка с припасами, спиртовка, как полагается, на отдельном столике. Справа спальня. Кровать там одна, узка для супружеского ложа. Правда, на левой половине имеется ларь, на крышке можно и сидеть, и спать. Там, видимо, заботливый супруг и ночевал, чтоб жену больную не утеснять.

Тело обнаружено на кровати, положение — на спине, головой на подушке. На вид лет 35-40, женщина, племя — человек, рост около восьми пядей, телосложение худощавое, волосы темно-русые. Одежда: чулки, юбка, нижняя рубашка, верхняя кофточка. Больше похоже на выходной, хотя и скромный наряд, чем на домашний. Укрыто тело шерстяным одеялом. Вокруг шеи затянут шелковый шарф, концы его простым перекрестным узлом связаны на перекладине изголовья. Обрежьте, посоветовал дворник. Кто развяжет веревку удавленника, тому грозят какие-то страшные беды. Тут не веревка, а вещь недешевая, и всё же Ганикка на месте господ коронных стражников поостерегся бы.

Когда городовой и дворник вломились в комнату, на ларе за обеденным столом сидела девица. Предъявила бумаги на имя Минору Магго, 1101 года рождения, школярки отделения Естественных наук Ларбарского университета, первого года обучения. Проживает вдвоем с матерью, Алилой Магго, врачом Первой Ларбарской городской больницы, на Ополченской улице, дом 8, квартира 3. Состояние подавленное. Но не скажешь, чтобы девчонка тряслась со страху. Больше похоже на оцепенение.

Заявила она, что сюда, на Обретенку, пришла в гости к мастерше Авачи Райлер в середине дня двенадцатого числа сего месяца. То есть за сутки с половиной до того, как ребята прибыли по вызову. Далее барышней Магго было сделано признание в том, что это она убила мастершу Авачи. Дождалась, пока та заснет, и удавила ее же шарфиком. Причин не называет.

Видишь ли, Господи Единый, в чем штука: смерть вышеописанной женщины в квартире 17 дома 5 по Обретенке наступила от чего угодно, только не от удавления. Признаков нет, они же, по воле твоей — одни из самых очевидных во всем списке возможных насильственных смертей. От чего на самом деле она померла — ответ Динни обещала не раньше завтрашнего полудня. Ибо скорость работы находится в обратной зависимости от размеров залы судебно-медицинского исследования. Иначе говоря: не может начальство пробить у Короны приличное помещение для участка, так пускай лишнего рвения с сотрудников и не спрашивает.

Впрочем, насчет «очевидного» мнения бывают различны.

— Ранда! Ты дома?

В дверном проеме возникает долговязый подросток, одетый в черное. И штаны, и рубашка, и повязка на лбу — всё черным-черно. Выкрашено самостоятельно: на кухне, в бывшем бельевом чане, заграничною краской, прокипяченной с уксусом. Борцу за Справедливость не пристали иные цвета. Только на повязке — красный кружок: солнце Милосердия.

Если уж арандиец, пусть и юный, решился сменить веру и обычай, его мало что остановит.

— В другой раз возьму и не отзовусь. Гвендва, дядюшка, Гвендва!

Будьте благодарны, что он лицо и руки себе пока ваксой не раскрасил, чтобы уж совсем походить на Гвендву-пардвянина. Модны нынче в Ларбаре южные заморские верования, как и тамошние одежки. Красиво наряжаются в Пардвене поклонники Справедливого Барра и Милосердной Пардви. Многим нашим тоже идет — если, конечно, телосложение не хуже, чем у чернокожих.

Дядюшка Мэнгри на племянника похож. Длинный, костлявый, на голове даже дома тоже носит косыночку. И одет опять-таки в черное: еще не собрался переодеться из казенной формы во что-нибудь попроще. Цвет Справедливости — он ведь один и тот же у многих народов. Только нашивки у королевского стражника пестрые, да вдоль шва на шароварах рыжая блестящая полоса.

— Хорошо, Гвендва. Зайди-ка.

— Что?

— Хочу тебя кое о чем спросить. Вот как, по-твоему, выглядит удавленник? Опиши.

— Ну, он весь синий, и скорее всего, шея переломана. Язык торчит наружу. Да, и веревка на шее.

— Так. А штаны? Или белье, что уж там на нем надето?

— А что — штаны?

— Грязные. Насчет мочеиспускания и исторжения прочих жидкостей ты навскидку не вспоминаешь.

— Да? Учту. У нас, знаешь ли, не Вингара, давно принародно никого не вешают.

— Сдается мне, нынче в Ларбаре получила хождение какая-то книжка, где подробно и полностью превратно описана смерть от удавления. Или не книжка, а устная байка. Ты не мог бы для меня это выяснить?

— Дело хорошее, Черное. Поспрашиваю.

— Спасибо.

Пусть называет себя Гвендвой или кем ему угодно, но тут он молодец. Десять из дюжины мальчишек его лет начали бы допытываться: а зачем это нужно? А кого удавили? Он понимает: было бы можно, дядя бы сам рассказал.

Если считать убийство без причины первой загадкой в деле, то вторая странность — та, что дверь в квартиру из коридора была заперта. Ганикка заметил, что Райлер давно, около двух суток уже, не появлялся дома. Решил проведать жену его — вдруг ей там худо стало, а помочь некому? — долго стучался, отклика не получил, вызвал стражу, чтобы законным порядком вскрыть замок. На вопрос, кто запер дверь, барышня Магго ответила: я. Ключом, взятым из сумки мастерши Райлер. Сумка действительно висела в прихожей, ремешком зацепленная за вешалку. Однако сам ключ Минору предъявить не смогла. И куда его убрала, не вспомнила. Ребята искали его и в квартире, и на улице под окнами. Не нашли.

Никаких бумаг, годных для подтверждения личности потерпевшей, в квартире не обнаружено. Грамот мастера Райлера тоже нет. Сам он в Механических мастерских ни сегодня, ни накануне не появлялся, не говоря уже о том, чтобы заступить на работу. При том, что смена нынче днем была как раз его.

Со слов цехового мастера и рабочих, Райлер часто посещал Пестрый храм — Мэйанского семибожного обряда на Западном берегу, в Коронной части, на Чайной площади. Ходил он туда не просто как прихожанин, а нес служение Безвидному, хотя грамот о посвящении и не имел.

Разъездной самоставный жрец — обычное дело для Мастерских, учитывая, сколько там сторонников Семибожного Рабочего Братства. Вероятно, основной работой Райлера и было — налаживать не станки, а связи с Безвидным. Правда, в храме в последний раз его видели десятого числа. Четверо суток назад. Это всё выяснял Марручи. Оставил и в Мастерских, и в храме настоятельное предписание Талури Райлеру явиться к нам в участок. Прочие знакомства и возможные пристанища этого подвижника веры предстоит установить.

Вот что важно. В тот же храм на Чайной девица Минору Магго ходит последние полтора года заниматься хоровым пением. Ее-то личность в Университете подтвердили. Как положено, девица на отличном счету, ни в чем противозаконном ранее не замечена. Собирается замуж, жених ее уже прибегал в участок сегодня днем. Тоже школяр, будущий правовед. Им потом тоже надо будет заняться. Если кого-то барышня покрывает, то, может быть, и его. Точно, что не матушку: та дежурила в больнице, свидетелей предостаточно.

Хор, пожалуй, тянет на первый успех в расследовании. Хоть какая-то да связка между Минору и семьей Райлер.

Вторая удача такова. В квартире нашелся светописный снимок в рамке. Похоже, на нем — потерпевшая. Снята лет пять назад, вид имеет довольно ухоженный: в светлом платье, на лежанке, со взором, уткнутым в какую-то толстую книжку. Эту картинку я отнес к Пардарри. У него в мастерской теснота не меньшая, чем у Динни в ее хозяйстве, но правила есть правила. Сомнительная покойница, кто бы она ни была, заслуживает хотя бы иметь портрет свой напечатанным среди объявлений в «Ларбарском Доброхоте». Пусть сограждане опознают, ежели смогут.

И вот, не успел я выйти, как Пардарри от стола своего кричит:

— А снимок-то известный! Из «Успехов мэйанской светописи». Ежели не путаю, в четырнадцатом году награду получил по разделу «Быт». Подписан был «За чтением» или как-то вроде.

Есть приятный обычай у газетчиков: не мешкая, откликаться на записки, если им посулить Таинственное Преступление. В книгохранилище Дома Печати нашлись те самые «Успехи» и даже данные о мастере-светописце. Он из Хоба, по крайней мере, четыре года назад работал в Габбоне. Отбили телеграммой запрос — может быть, удастся восстановить имя и какие-то сведения об особе, которую он заснял.

Какое же письмо да без приписки. «При сильном увеличении — порадовали меня из газеты — на корешке книги в руках у девушки читается надпись. Это “Змиево гнездо” 1111 года выпуска. Сие что-то значит?». То есть листает мастерша Райлер не что-нибудь, а перепись потомков Царского дома Аранды.

Остается понять, где тут в комнате у сотника помещается образ его Единого Бога. На столе — где путаница ремней, сумки с противогазом и с бумагами, ножны с саблей да кожаная шапка с коронным гербом? В несгораемом ящике в углу, где связка шашек (три дымовых, две взрывчатых) и пистолет? На подоконнике, где скальная роза, стрелолист, бугудугадские фиалки и прочие изыски квартирного садоводства? Настоящего разноцветного коврика со Змием Джангабулом тут нет. Может быть, есть где-то у тетушки, только в ее хозяйстве даже и Господа теперь не найдешь. Разве что привлечь к делу мэнгриного сослуживца, мэйанина Марручи: парню здорово удаются обыски.

А Гвендве, раз уж он обратился к почитанию пардвянских богов, Змий теперь и ни к чему.

* * *

5.

Пятнадцатое число месяца Целительницы, без четверти час дня.

Западный берег, Училищная часть. Ларбарский Дом Печати.

Чабир Чанчибар, дневной ординатор Четвертого хирургического отделения Первой Ларбарской городской лечебницы.

Чанэри Ниарран, обозреватель газеты «Ларбарский Доброхот».

 

Забавно, да? Лопоухий орк в светло-сером моднющем пиджаке и при шейном платке в горошек. Рабский ошейник смотрелся бы куда более кстати, верно? А нет — так чего ухмыляться? Небритая арандийская личность в вязаной фуфайке, в очках, съехавших с носа, имеет вид ничуть не более серьезный.

Вместе эти двое, орк и человек, составляют порою живописную парочку. В часы досуга, когда поют-играют для прохожих где-нибудь на бульваре или на набережной. Один с бандурой, другой с орочьим гудком.

Бриться и умываться газетчику нынче некогда. Три часа до сдачи «Доброхота» в печатню, горячее времечко. Зато потом почти десять дней свободных: сиди себе, пиши в свое удовольствие. Газета-то всего дважды в месяц выходит. Праздничное, приятное чтение, не какие-нибудь «Новости»…

— Просьба к тебе. Личная, можно?

— Конечно. А что стряслось-то?

— Некая человеческая женщина. Вчера утром, в Старой Гавани, на улице Обретенской. Семерыми да примется…

— Так, знаю. И что?

— Остановить сможешь?

— Запрос в Габбон? Не получится. Он гильдейской депешей послан, ответ не мне придет.

— Статью.

— Которую? Об этом деле? Поздно: завтрашний выпуск собран уже. Да статьи пока и нет. Только снимок девушки и просьба откликнуться тем, кто знал ее.

— Глянуть можно?

— Сейчас поищу. Да, вот. По-своему красивая, грустная очень.

— Была… А заметка?

— Что — заметка?

— Прочесть.

— На слово не веришь? Тогда погоди, пока всю полосу принесут.

— Там прямо сказано: убита?

— Кто, барышня эта? Именно убита?

— А ты не слыхал?

— Только про то, что померла, и что при ней не нашли никаких бумаг, подтверждающих личность. А подробнее?

— Возьмешься проследить, чтобы имя одно в газетах не трепалось? Того человека, кого за это убийство схватили.

— Ого! Так у стражи уже и подозреваемый есть?

— Она. Подозреваемая. Сама призналась. Только она не убивала.

— И кто это?

— Дочка моей коллеги, Алилы Магго. Минору ее зовут. В этом году в Университет поступила.

— Дочь мастерши Магго? Что за бред?

— Сам ее знаешь?

— Дочку — нет. А Магго… Наслышан про нее. Так ты уверен?

— Не убивала.

— Ты точно слышал, что эту девчонку забрали за убийство? Да еще — по собственному признанию?

— Мать моя у Минору — наставницей. К ней сыщики приходили.

— Тогда понятно.

— Так проследишь?

— Хорош ты, Чабир. Приносишь газетчику этакие сведения — и хочешь взамен, чтобы он тебе дал обет о неразглашении? Да не только за себя, а за весь Дом Печати?

— Магго. Жалко ее.

— Слов нет, как жалко. И всё же. Если бы ты…

— Вот если нету слов — так и не надо, чтоб были.

— Я и говорю: если бы ты меня не просветил, мне бы, может быть, долго еще в голову не пришло полюбопытствовать, как именно эта габбонская девушка скончалась.

— Тебе. А коллегам твоим?

— Снимок нам прислала стража. Если сочтет полезным для следствия дать потом еще какие-то сообщения, то мы их не напечатать не сможем.

— Ну, да. Громкое дело. Продажи возрастут.

— Еще раз, Чабир: я тебе толкую не про то, что выгодно нам, а про содействие Короне. Если бы речь шла о «Доброхоте», то да, я на что-то повлиять мог бы. В конце концов, чтение развлекательное. Но «Доброхот» завтра, авось, выйдет — и всё, до следующих выходных. А в будни, в «Новостях», казенные объявления идут в том виде, как нам их присылают. Имя выкинуть невозможно. Кстати: а про саму погибшую ты-таки ничего не знаешь?

— Откуда? С Минору вместе я такой женщины не встречал. Она не из хора. Не из родни наших больничных. От слободки, где я живу, Обретенская далеко.

— Слушай-ка, Чабир, а ведь насчет «больничных» — это мысль! Если девушка сколько-то времени жила в Ларбаре, то наверное, где-то да лечилась. Вряд ли у вас в Первой лечебнице, скорее, в Четвертой. То есть опять же в Старой Гавани. Или у частного врача. Если бы расспросить…

— О своих больных порядочный лекарь не болтает. Даже если и знает о них что-то помимо недугов. По закону положено сообщать, если только ранения, ожоги, дурман. Да и то… Нет, по врачам едва ли чего нароют.

— Даже если ты их попросил бы помочь?

— Что толку, если та женщина чужим именем называлась? Врачи-то ее личность не проверяли.

— Тоже верно.

— Стало быть, не берешься.

— Что смогу, сделаю. Полного молчания не обещаю.

— Ладно. Придется тогда с самими сыщиками потолковать.

— Можно я тебя тоже попрошу, взаимообразно?

— Ну?

— Окажи милость, Чабир: когда в участок пойдешь, ты с сотником попробуй говорить как-нибудь по-другому, чем тут со мной. Не надо задирать его. Я этого господина Барданга немножко знаю: он на подобные штуки не ведется.

Ну, конечно. Арандиец за арандийца всегда вступится. Как и орк за орка. Даром что все мы граждане одного и того же Объединения. Значит, остается найти того человека, ради кого человечья девушка Минору решилась взять на себя вину за убийство. Найти и вломить ему со всею орочьей прямотой.

Газетчик ищет на столе чистый лист бумаги. Не так-то это просто. Найдя, пишет:

Надписывает: Первая Ларбарская городская лечебница. Стажерке Тагайчи Ягукко.

* * *

6.

Газета «Ларбарский Доброхот» от шестнадцатого числа месяца Целительницы.

Раздел «Общество».

 

 

Властей у нас никогда не бывает слишком много

Галликко, 61-й  Король Объединения

 

Еще зимою механик Ча с Восточного берега ругался: замучили сборища уличные, сил нет! Хоть по праздникам, хоть по будням: толпою дорогу перегородят — и стоят. Власть, вишь ли, новая в Ларбаре завелась! Не нравится ей, когда ты топаешь по своим делам, ни локтями, ни боками не чуя близости сограждан. Непременно сутолоку устроить надо… И еще это наше новейшее начальство не любит, чтобы в городе было тихо и тускло. На гармошке играют, в рупоры орут. Холсты разрисованные вывешивают, заборы исписали повсюду, уж не говоря про листовки…

Знакомый с Западного берега утешал: у вас еще сносно. Вот у нас на Башенной площади и вовсе — затор и днем, и ночью! Опять же, жалко им, когда у уличных фонарей подножия пустуют. Кто-то должен там, в полутора аршинах над мостовой, возвышаться и проповедовать.

Так мастер Ча и ходил на работу и с работы через сходки. Серчал — но куда ж денешься? Только мерзнуть что-то стал, да одеться можно и потеплее.

А недавно вернулся с шишкою во лбу и с оторванным рукавом. Мужчина он спокойный, по кабакам не гуляет. Где, спрашивают, с тобой этакое сталось? А всё там же, на улице. Совсем проход запрудили горлопаны, силою пришлось продираться? Да нет…

Тут-то мастер во всём и признался.

По улице он не шел. Он там стоял. Несколько месяцев уже: утром отправляется будто бы в мастерские, а сам выберет фонарную тумбу покрепче — ну, и залезет, холстинку с надписью на себя нацепит… Позор, дескать, не допустим, и всякое такое.  Внизу еще дюжины три ребят: кто с дудкой, кто с рупором, кто просто так… А нынче место то другой сходке слюбилось. Да механики — они ж не боевики какие-нибудь! С супостатами не дрались, по-хорошему их убедили. Только вот сам Ча малость навернулся…

А чего раньше скрытничал? Стыдно: топчешься у всех на виду, как дикобраз в зверинце, да еще и шумишь. И никто тебя там не засек — из соседей, из гильдейских твоих начальников? Да всем эти сходки надоели уже, никто уличных крикунов и не замечает. Но погоди, мастер: если так, тогда что толку кричать-то? А совестно перед товарищами. Наши, из мастерских, через два дня на третий выходят на сходку, иные и чаще. Как же я отлынивать буду?

Кто собирает эти сходки? Ясно, что не гильдии. И не храмы, не землячества. Власть и вправду небывалая: негильдейские сообщества. Из них в Ларбаре за прошедшую зиму громче всех заявили о себе два: «Мэйанский союз трудящихся» (МСТ) и «Семибожное рабочее братство» (СРБ).

Чего они хотят? Отвечает мастер Дабураи Лутамбиу, председатель отделения СРБ в Приморье (слесарь второго рабочего разряда из Механических мастерских, член Приморской механической гильдии):

— Мы умозрительных задач не ставим. Есть насущные вопросы. Скажем, такой: чтобы начальство не делило работников на старожилов и приезжих. А то как «мэйанину» — так квартиру, поскольку он местный, а как «чужому» — общежитие, хоть бы он уже лет двадцать в Ларбаре вкалывал и при здешней гильдии состоял. МСТ волю дай, так они и до десятого колена будут высчитывать, у кого откуда предки… 

Продолжает благородный Таррига Винначи, глава Приморского отделения МСТ (выпускник отделения Механики Ларбарского университета, вольный исследователь второго ученого разряда, член той же гильдии):

— Союз не имеет целью менять принятый порядок гильдейской жизни. Однако многие перекосы нуждаются в выправлении. Например, когда трудовой распорядок гильдии приноравливают к обетам рабочих-семибожников, и не заботятся при этом о создании равных условий для их товарищей, принадлежащих к иным исповеданиям. Если попустительство проискам СРБ будет продолжаться, мастерские превратятся в подобие молелен…

Итак, два сообщества созданы для борьбы друг с дружкой?

Не будем торопиться. Спросим лучше: а зачем это нужно?

На сей счет в городе мнения расходятся.

Мнение первое. Тяжелая однообразная работа дает нагрузку на сознание. Стоя у станка, сам себя шестеренкой чувствуешь. Надобно чем-то снимать напряжение, чтобы не рехнуться. Вот работяги и снимают: шумными звуками, яркими красками… К тому же — на вольном воздухе, принародно. Все речи их проповедников — это, по сути, один лишь простой крик: «Посмотрите, я живой! Не железный!» Как дитя вопит, чтобы про него не забыли. Врачи, правда, говорят, что на улице и застудиться легко, и горло сорвать. Да и вопрос еще, чего тут больше: разрядки — или наоборот, дополнительного давления на свои же нервы. 

Мнение второе. У приморских механиков, гончаров, ткачей всё чаще применяется порядок «частичной занятости». Махины становятся всё совершеннее, а рост производства себя не окупает. Увольнения еще менее выгодны: либо плати пособия безработным, либо хлопочи о переводе своих гильдейцев в другие города или даже за пределы Приморья. Гораздо удобнее, когда на одном рабочем месте за одно жалованье трудятся три человека. Деньги делятся поровну между ними. Речь не о сменной работе — ведь каждый сменщик тоже един в трех лицах. Этак «частично» трудится до трети рабочих названных гильдий.

Но есть же давний, испытанный способ обустроить досуг труженика: рабочие дружины! И приятно, и полезно — без них беспорядка в городе было бы куда больше. Верно, но не владея как следует метанием шашек и кулачным боем, в эти дружины нынче не вступишь. Готовиться надо смолоду, желательно начинать еще в школе. А как быть работягам зрелых лет? Или тем гильдиям, у кого нету средств на гимнастические залы и на наставников по боевым искусствам? Для подобного небогатого случая создаются сообщества более мирные, разговорные. Вроде МСТ и СРБ.   

А зачем обзаводиться новыми махинами, ежели товар не находит сбыта? Ответ: приморские гильдии не могут отказать собратьям из Марди или Нурачара, когда они эти махины предлагают. Им хорошо, они сбывают орудия производства, а наши товары — в основном для частного потребителя. Почему же ткани, горшки и всякие бытовые махинки плохо покупают? Да потому, что население, хотя и растет, по-прежнему мало зарабатывает — в том числе и из-за частичной занятости… Замкнутый круг?

Наконец, третье мнение. Негильдейские сообщества имеют вполне разумные самостоятельные цели. Главная — преодолеть разрыв между руководством гильдий и рядовыми работниками. Объединить голоса при выборах гильдейских советов, продвинуть в советники рабочих. Цеховые мастера, политехники, освобожденные деятели гильдейского движения — хороши, спору нет. Только обычному слесарю, гончару, ткачихе некоторые нужды производства виднее. Как и нужды работяг. Конечно, гильдейское устройство с годами тоже усложняется, без надлежащего образования в нем нелегко разобраться — но и прикладного опыта никакая учеба не заменяет… Дальнейшие цели — наладить более крепкие связи между гильдиями и коронными учреждениями, в том числе и государственными заказчиками. По установкам своим МСТ и СРБ близки к «Дибульскому движению», куда входит в основном служащее дворянство. «Дибульцы» тоже толкуют о заветах Семибожия, о славной мэйанской старине… А еще достойная цель — преодолеть разобщенность гильдий по областям. Например, наладить переброску обученных работников в те края, где их не хватает. Если гильдиям недосуг этим заниматься — почему бы не пособить им…

«Доброхот» приглашает читателей к обсуждению вопроса.

* * *

7.

Пятнадцатое число, без четверти десять утра.

Восточный берег, Старая Гавань. Помещение для допросов в Старо-гаванском участке стражи.

Мэнгри Барданг, начальник Сыскного отдела.

Якуни Карадар, участковый стряпчий.

 

Стол похож на те, что ставят во дворах для любителей пива и шашек под вольным небом. Столешница — толстые некрашеные доски, боковины кирпичные, сложены прямо от пола. И такие же лавки — чтобы не сдвинуть. Больше в комнате ничего: посторонние предметы не должны отвлекать от разговора. Стены серые, в дальней стене окно с решеткой.

Стряпчий, хоть и несет присягу, на службу ходит в обычной городской одежде. В том вкусе, что зовут «Неподкупной Бедностью». Лицо под стать наряду: стриженая бородка, рыжеватого цвета глаза и волосы. Грамотейская кособокая посадка за столом — от привычки писать, имея перед собою книгу или другую грамоту, а не живого собеседника.

— Пока единственное, что связывает девушку с погибшей, — это храм.

— «Из изуверских побуждений»?

В голосе мастера Карадара слышится разочарование. Сотник качает головой:

— Если ты про площадь Ликомбо, то туда дело еще не затребовали.

Стряпчий продолжает листать бумаги, собранные по делу за прошедшие сутки. Молвит задумчиво:

— Гаммичи Нариканда, жених… Из родни того самого Нариканды?

— О, да. Племянник господина сотника Охранного отделения. Отец, сотников брат, служит в Марди в Богословском училище. Древние языки преподает.

— То есть тоже под присягой.

— Конечно. Теперь — что касается самой задержанной. Доброхоты семьи развили бурную деятельность. Насчет отпущения девицы под поручительство, ежели следствие сочтет сие возможным.

— При признании в убийстве?

— Не иначе, надеются, что она одумается и изменит показания.

— Запрос прислали?

— Пока нет. И стряпчего их гильдейского тут еще не было. Наставница девицына с утра пораньше сама ко мне с этим явилась. Исключительно гоноровая орчиха в почтенных летах.

— А о наемном стряпчем для барышни Магго речь уже заходила?

— Еще бы. Грозятся прислать. Самого лучшего! Не то — позор всей Ученой гильдии.

— Действительно, странно было бы ждать иного. Тем более, что и мать нашей барышни, похоже, в лечебнице у себя — весьма ценимая сотрудница. Тут про нее чуть ли не больше справок надавали, чем про дочку ее. «Заслуженный грамотей Объединения», двадцать семь лет безупречного труда…

— Когда успела? Вроде бы нестарая еще тетка. Как среднюю школу окончила, так нянькой в больницу и пошла?

— Получается, так.

— Вот и поглядим, как они мыслят себе предстоящую защиту. «Лучших стряпчих» на все руки не бывает. Ежели «на почве страсти» — это будет одно светило правоведения, если «из изуверских» — другое, и так далее.

Стряпчий Якуни молчит. Барданг добавляет:

— Не вижу повода скисать.

— Да я, скорее, наоборот… Ополчаюсь в бой с наидостойнейшим соперником, вот.

— Можно подумать, у тебя это первое дело.

— Не первое. Но и не сто пятьдесят первое, если брать убийства.

— А кстати: которое по счету?

— Одиннадцатое.

— За три года — немало.

— А что еще известно о семействе Магго?

«Еще» — это значит, помимо папки с бумагами, предоставленными в распоряжение Королевской Стражи. Перед началом работы самое время сверить и эти сведения.

— Кое-что о старшем сыне мастерши Магго. Погиб в четырнадцатом году. В матросы пошел сразу после средней школы и в первое же плавание — в заграничный рейс. Как сумел? Точно пока не знаю, но и здесь, и в Пардвене он встречался с людьми из храма Барра Справедливого. Как я знаю, у здешних Черных Братьев этот Чани Магго теперь — вроде мученика за веру. Сестра же его, Минору, — честная семибожница, в хор на Чайную площадь ходит…

— Я смотрю — сплошь положительные отзывы о девушке. Всех занятий — учеба да пение. По-Вашему, мать и наставница обе чего-то существенного о ней недоговаривают?

— Скорее, девица успешно вела свою жизнь, тайную от них.

— И от жениха тоже?

— А от него, может быть, и нет.

— Тогда я вижу два расклада. Или господин Нариканда при деятельной помощи своей юной родни раскрыл некий семибожный заговор. В это вписывается мастер Райлер из Семибожного Рабочего Братства. До поры СРБ не трогали, но вот, раскопали, наконец, нечто, что можно ему по-серьезному вменить. Но тогда непонятно, почему дворник с Обретенской вызвал стражу, а не сразу наряд из Охранного. Мог же он какие ни на есть благовония из-за двери учуять, обрядовые песнопения услыхать…

— В квартире ничего похожего не нашли. Ни подозрительных веществ, ни крамольной писанины, вообще ничего, что на «Братство» указывало бы.

— А хотя бы какие-то приметы того, что там живет жрец? Я не знаю: пестрое облачение, «Богословие Халлу-Банги», утварь для обрядов?

— Нету. Только у барышни Магго в сумочке сборник песен досточтимого Байканды. Издан в Марди, цензуру прошел.

— Или же наоборот, кому-то крепко надоел сотник Нариканда. И ему пакостят таким способом: втянувши молодежь из его семейства в изуверские радения. Тогда, конечно, первой на месте должна была оказаться стража, чтобы дело сложнее было замять.

— Понимаешь, почему сам я не тороплюсь с запросом в Охранное?

Карадар кивает:

— Собственно, мастер Райлер еще вполне может оказать Короне любезность и добровольно явиться сюда.

— По крайней мере, до конца праздников я хочу погодить. Вдруг да и вправду явится? Или попадется нашим ребятам.

— Данных о времени и причине смерти пока нет?

— Жду. Так что не взыщи, если дело и вовсе обернется «естественной» или «несчастным случаем». Правда, на нашу долю и тогда остается шарфик. Глумление над мертвым телом.

— И самооговор?

— Может быть. Если барышня сейчас нам не заявит, что имела в виду нечто совсем другое. Видишь ли, завязан узел так, что если бы спящая хоть слегка дернулась вправо-влево, то от изголовья шарфик бы отвязался. И ключ… Очень похоже на то, что дверь заперли не изнутри, а из коридора.

— А между коридором и лестничной площадкой дверь была открыта?

— Настежь. Она там, по словам Ганикки, вообще не запирается.

— А двери из подъезда на улицу?

— Тоже. Заходите, сограждане, когда хотите, к кому хотите. За это безобразие дворник у меня получит, конечно. Ну, как: зовем девицу?

 

 

 

 

* * *

8.

Пятнадцатое число месяца Целительницы. Половина десятого утра.

Загородная усадьба госпожи Маррбери к Северо-западу от Ларбара.

Мохноног Венко, истопник.

Благородный Таррига, гость.

 

Госпожа напрасно тревожится. Сокровище — тут, никуда не делось.

Большое окно в виде арки с деревянным подоконником. В богатом доме праздник: комнаты ярко освещены. Скорее всего, чародейскими светильниками — только они дают такой ровный зеленоватый свет. Да и не похоже, чтобы хозяин польстился на обычные свечи. Господин боярин не чуждается суетной мирской славы. Баллуская шапочка с серебряным шитьем сдвинута набок — по последней тогдашней моде. Черный бархат рукава завернут небрежно и пышно. Меховая оторочка кафтана, кружева на шелковой рубашке. Да что — наряд? Что светильники? Какие пиры устраивает он у себя!

Вот и нынешний, видимо, удался. Судя по покрасневшему лицу, выпито и съедено уже немало. Отвлекшись от гостей, хозяин подошел к окну — полюбоваться закатом. Ему слегка за сорок. Волосы, когда-то густые и кудрявые, на лбу уже поредели. Впрочем, это мелочи. А округлое пузо и второй подбородок и вовсе не могут испортить высокородного боярина — когда это полнота считалась некрасивой в Мэйане? Господин Маррбери очень доволен жизнью и собой. И не заходящее солнышко привлекло его внимание, не верьте! Не глядят на закаты с такой улыбкой. Должно быть, хорошенькая служанка, чуть-чуть приподняв подол, переходит мокрую улицу. Или разносчица пирожков ругается вслед забрызгавшей ее карете, а сама, хотя и простолюдинка — ах, что за женщина…

Как много можно вместить в один портрет. Да такой, где не видно ни комнат, ни улицы — только рама окна да лицо и одежда человека. А еще свет: из глубины помещения, снаружи, с вечернего неба, и из глаз господина. Современные художники не пишут так, не умеют. Впрочем, и во времена боярина Маррбери так работать со светом умел только один живописец: досточтимый Раббай из храма Творца Жизни в Ларбаре.

Сколько Вы ни глядите на эту картину, благородный Таррига, она действует всё так же. Дарит это редкое чувство — радости за чужое благополучие. 

Портрет помещен ровно посередине пустой стены, затянутой дорогими ткаными обоями. Жемчужина домашнего собрания. На других стенах еще несколько небольших досок — художники того же десятого столетия. Но, разумеется, с Раббаем их не сравнить.

Изразцовая печка — на достаточном расстоянии от картин. Топит ее благообразный мохноног. Клетчатая рубашка, жилетка, кирпично-рыжие штаны. На спинке старинного кресла висит такая же рыжая куртка с бляхой: Тепловая Гильдия Приморья. Поддерживать должный уровень обогрева в доме, где хранятся столь ценные творения искусства, может только обученный мастер-истопник.

Во времена досточтимого Раббая изысканному кавалеру полагалось сидеть у ног своей возлюбленной, на особой низенькой скамеечке. Сколько раз сиживал так сам господин Маррбери! Говорят, что до второго возраста Исполинов — пока подагра окончательно не уложила его в постель.

Два века миновало, а подобная скамеечка в этом доме еще хранится. И все так же занимает ее блестящий кавалер. Русые кудри собраны в длинный хвост, одет просто, но осанка выдает выпускника Королевской школы. И лишь вместо дамы — маленький мохноног. Чтобы оказаться на одной высоте с ним, человек и предпочел разместиться пониже. Не столько ради учтивости, сколько ради удобства, если уж беседа обещает быть долгой. Не сразу заметишь, что теперь мохноног поглядывает на собеседника словно бы немного свысока:

— Тачи так сказал — особый уголь, противогазы заправлять?   

— Уголь или еще какая-то другая смесь для газовых масок. Не такая, что применяется в обычных, бытовых противогазах, а с большей степенью защиты. Как он выразился, «промышленная». Я понял, что населению такую не продают.

— Да и зачем бы? Всё равно граждане заправку в масках меняют раз в десять лет, и то — ежели пожарный надзор очень уж прицепится.

— А нам, по его словам, нужны настоящие маски, не хуже, чем у стражников. Откуда-то он слышал, что скоро сходки наши будут разгонять дымовыми шашками. Послал человека в Мардийский край: договориться на предприятии, что выпускает ту самую смесь. Там тоже есть наши товарищи, готовы продать по приемлемой цене. Но только за наличные. По бумагам товар пройдет не как заправка, а как «средства пожаротушения». Насосы, рукава, багры и ведра.

— И песок! Тут у нас, на берегах Торгового моря, песка приличного не купишь, это — да.

— Я спросил, как мы объясним, почему рабочие приобретают пожарный припас за наличные, а не обыкновенным гильдейским порядком. Тачи ответил: скажем, что тут гильдии нашей должно быть стыдно — не озаботилась.

— И как Вы? Похлопотали?

— Да. Не так сложно это оказалось. Но что теперь получается: наградные рабочим гильдия выдала, деньги Тачи с них собрал, в Марди опять ездил наш гонец, на сей раз — Варрута. Основательный парень, не какой-нибудь обормот. Вернулся. Я его спрашиваю, как дела, из речей его понимаю: ничего он не покупал. И ни про какие маски не слыхивал. У нас секретность нынче такая, во избежание утечек? Или как я должен всё это толковать?

Истопник сочувственно вздыхает:

— А про оружие, выходит, Тачи Вам так и не сказал?

— Какое оружие?

— Да тоже — не хуже, чем у Стражи. Может, в чем-то и лучше. Не защитное, а наступательное.

— Ты о чем?

— Законным образом оно, что и не удивительно, тоже не продается. Только за живые деньги. И именно сейчас. Такие вещи, Вы ж сами понимаете, по два раза никто не предлагает.

Шутит? «Оружие»… Даже для мохноножьих шуточек — пожалуй, чересчур.

Слишком часто Вы ездите сюда к нему — советоваться о делах, не связанных с сохранностью картин госпожи Маррбери?

Такое славное, открытое лицо. Без обычного добродушия «честных приморских мохноногов»: серьезное, порой насмешливое, и всё же…

Да и как бы Вы стали ему не доверять? Хотя, если задуматься — сравнительно недавнее знакомство. И доверие-то весьма условное, другого и не бывает при разнице племен…

Тогда, осенью, Вы просто перепугались за госпожу. Праздники Старца, несколько званых ужинов подряд, а потом боярышня уже не могла остановиться. Трое суток. Врач был, заявил: кабы не знатная дама, так это называлось бы — запой. И велел «завязывать». Как Вам казалось, Вы надежно спрятали все запасы хмельного в ее доме, а служанке настрого запретили приносить выпивку, даже если госпожа Маррбери будет требовать. К вечеру эта горничная прибежала к Вам на квартиру и сообщила, что увольняется. Хозяйка якобы кидалась в нее посудой и грозилась «совсем убить». Вы предупредили своего привратника, что вернетесь нескоро.

Дел по Союзу, по работе было полно. А Вы сидели с боярышней. Почему Вы сами, почему не наняли новую служанку, не вызвали наемную сиделку? Госпожа искала собачку. Маленькая такая, кудлатая белая собачка, она сбежала. Сбежала с портрета Неизвестной в Лиловом (990-е годы, Баллуская школа). Где-то эта собачка, определенно, должна была быть, еще в доме, она не могла выскочить на улицу. Потому что там лошади и дождь. И совершенно чужие люди.

Странно, но посреди бреда госпожа вполне узнавала Вас. Потому Вы и не сумели уйти.

А потом к Вам явился мохноног с запиской от мастера Тачи. Не застал Вас дома, разузнал у привратника, где Вы можете быть. Без объяснений понял, что происходит, и предложил «запойного порошка». В аптеках такого нету, вот работяги и покупают у коробейника. То есть у мохнонога Венко. Полстакана легкого вина с водой, размешать порошок, выпить медленно… «Нас-то отрава не берет, а Вы, господин политехник, попробуйте сами, если боитесь.» Подействовало великолепно. Госпожа уснула, а наутро проснулась живым разумным человеком.

После Вы долго искали этого мохнонога. В Мастерских Вы его и раньше видели. Стали расспрашивать о нем, но Венко будто бы куда-то исчез. Когда объявился, сказал: денег ему не надо — а вот не могли бы Вы устроить его на работу? Истопником или хотя бы сторожем в частный дом. Чтобы он мог временами отлучаться, потому как торговля того требует. Боярышня Маррбери с удовольствием доверила ему отопление усадьбы. И многие картины перевезла сюда, подальше от дурного городского воздуха. И Раббая, и Неизвестную…

Зимой Вы поняли: часть товара Венко получает не от родичей из дальних областей, а производит тут же, в бывшей гриднице. Для коробейника этот мохноног весьма сведущ в химии. «Если аптека не продает того, что народу нужно, — что нам остается? Купить, что есть, и слегка переработать.»

Аптека не продает средства от запоя. Оружейная лавка не торгует оружием. Купим угля для рисования и немного доработаем?    

— Объясни, пожалуйста, Венко: кто, кому и что предлагает?

— Хорошо, попробую. Кто? Область Гандаблуи. Тамошние беззаконные торговцы. Товар не их, а заграничный. Что? Очень действенная смесь. Защита полная. Врага больше не увидишь: ни живым, ни мертвым. И заметьте себе: никакого чародейства, одна наука.

— Грозно звучит. «Врага»… А своих-то увидишь ли?

— Если свои не будут зевать, им ничего не сделается. Но звук и вправду мощный. Я так думаю, он-то Тачи особенно и вдохновил.

— То есть этот товар ему предложили. И Тачи уже согласился.

— Вот ведь как получается, благородный Таррига. Уже не только Тачи, уже и Вы согласились. Раз денежки-то из гильдии вытрясли.

— То есть Тачи меня обманул.

— А Вы-таки угля хотели? Или рукавов пожарных, или чего там? Ведер?

— Противогазы — одно дело. То, о чем ты говоришь — совсем другое. Что это такое: взрывчатка? Заряды для газовых шашек? Кислота?

— В том виде, как его привезут — ни то, ни другое, ни третье. Просто сырье. Его по-разному можно использовать.

Вам не кажется, Таррига, что мастеру Венко самому ужасно любопытна вся эта затея? Добыть редкое вещество, заняться новыми опытами. Милость Премудрой, тяга к познанию природы

— Прежде всего, как я вижу, на это дело решился ты. Но чтобы Тачи даже тебе дал себя вот так уговорить? Он же, вроде бы, осторожный человек… Не понимаю.

— Не верите?

— Верю, но смысла не вижу. Союз ни с кем воевать не будет. Мы не сообщество Ларбарских Самоубийц. Если Тачи ведет себя так — что я должен с ним делать? Созывать собрание, исключать его из Союза?

— Так не созовете же. Что бы Вы им сказали? «Тачи тайком от товарищей покупает взрывчатку»? А Вам на это: «И отлично! Зря только нас не предупредили, мы б еще больше денег собрали». Союз не воюет, Вы говорите. А может, потому и не воюет, что нечем воевать?

— Да с кем? Зачем?

— Вопросы не ко мне. Я целей и задач рабочего движения не знаю. Я ж разве гильдеец? Одно название, что истопник, а сам-то мелочной торгаш.

— Задач не знаешь, а настроения знаешь. Боевитые.

— И Вы их знаете. Иначе бы не всполошились.

— Тогда я всё равно не понимаю замысла Тачи. Он тоже в бой рвется?   

Мохноног замучился с Вами. Садится прямо на пол, благо тут чисто — его же собственными стараниями. И истопник, и уборщик, и кладезь дурных вестей. Ну, чего еще Вы не знаете, господин политехник?

— Ну, а что — Тачи? Что, собственно, такое — наш Тачи? Ларбарский уроженец, потомственный жестянщик. Среднюю школу еще не закончил, а уж в Мастерских подрабатывал. По гильдейской линии продвигать его, конечно, не стали. Потому как нрав не тот, не покладистый. Помереть не дали, и будь благодарен. В рабочую дружину не годится: увечный. Он у них на глазах кочерги узлом вяжет, а они: лечись, Тачи, лечись, милый, ты у нас слабенький… А у парня дар к общественной деятельности. И склонность есть. Нашел, наконец, куда себя девать — примкнул к Союзу. И началось: «Тачи, сделай то! Тачи, сходи туда!» А он не мальчик уже, надо ж понимать. Но ничего, пробился-таки, в рабочие воеводы! Договорился без Вас? Ну, договорился. Доброхоты подсобили. Они ж его с каких лет помнят — механики-то? А Вас? То-то. Вы для них, уж не серчайте — лицо новое. Шесть лет, по-Вашему, это — много? Так я Вам скажу — это тьфу! Я себе очень хорошо представляю, как говорят они Тачи: одними сходками многого не добьешься. На площади-то каждый орать может. Взять хоть тех же святош из СРБ. Оружие, оружие нужно! Да настоящее, а не ключи разводные. Без оружия — кто с тобой разговаривать будет?.. Те же дружинники над нами только смеются. А та штука — она, конечно, не ружье и не сабля, но в опытных руках… И тем еще хороша, что на вид не каждый ее от Вашего пресловутого угля отличит. А сам Тачи — нет, он не самоубийца. И не людоед. Но доброго совета — отчего ж не послушать? Опять же: я здесь, и Тачи это знает. О чем он должен был подумать? Да о том, что Вы всё уже предусмотрели. И разве это не так? Вот скажите мне сейчас: разве это не так?

— Тачи знает, что ты здесь, в усадьбе? Ездит к тебе сюда?

— На чем бы? Хоть он и воевода, а коня у него нету, не в укор будь сказано Вашему буланому. А пешком сюда не набегаешься. Нет, «здесь» — это в Ларбаре, у Вас на тайной службе.

— И что я предусмотрел? Закупки химических реактивов?

— А это, господин мой, зависит от того, что Тачи слышал от Вас про истопника Венко. Почему-то он ко мне то и дело обращается: ну, мол, ты, отставной четвертьсотник Особого Мохноножского Гренадерского…

— Не обсуждал я с ним твою особу.

Теперь уже истопник косится на портрет боярина Маррбери.

— Ну, хорошо. Но откуда-то он знает. И вот, слушает Тачи своих советчиков-работяг, а сам думает: «Ну и как я разберу, что за дрянь мне привезут? Вправду она немереных тыщ стоит — или это, к примеру сказать, порошок, что клопам сыплют?» И вспоминает бедняга Тачи, что Таррига, мудрый начальник, обо всем заранее позаботился. Нанял какого-то мохнонога, который, во-первых, бывший военный, а во-вторых — худо-бедно, а что-то в химии понимает. И который, буде на то нужда, не только исследует товар этот, но и в дело приспособит. В какое дело? Да в то, которое глава Союза задумал. Глава-то наш — он ведь что за человек? Благородный Таррига в текущей обстановке разбирается, мыслит широко, на всяческие глупости вроде криков на площади время не тратит, потому как предусмотрел для нашей победы какие-то более верные пути. Но к подчиненным чуток: вот и направил продавцов к воеводе Тачи, коль скоро за боевые дела воевода отвечает, а сам вид делает, будто и не знает ничего…

— Чего? Получается, я тех гандаблуйских торговцев откуда-то выкопал и к Тачи подослал?

— Ну, да!

— Что за чепуха?

— Я-то знаю, что это не так. Что Вы не только чутки, но и честны, и с рабочими не играете в такие замысловатые игры.

— А Тачи вообразил, что играю? Что я ему вру, и оттого он мне тоже должен врать?

— Вы вот что поймите, благородный Таррига. Вы — умный, образованный, светский господин. Здоровый и красивый, что тоже немаловажно. И связи у Вас обширные, и возможностей в жизни много. В том числе — возможностей сжить со свету рабочего парня Тачи тем способом, какой Вам больше понравится.

— Да с какой стати мне его сживать… Что я могу иметь против него?

— И это Вы тоже поймите: он Вас еще меньше понимает, чем Вы его. И еще больше боится. Зачем Вам Союз, какую радость Вы себе нашли в рабочих сходках и всём таком, он не знает. Верит Вам, что Вы не из Охранного явились. Но цели Ваши и помыслы… Когда Вам надо поговорить с кем-нибудь — Вы же куда угодно пойдете, но не к Тачи. Хотите совет? Даже не совет, а так, одно предложение. Вы, может быть, прежде чем шуметь, собрание скликать и Тачи гнать из Союза — объяснились бы с ним? Попробуйте, а?

 

 

 

* * *

9.

Пятнадцатое число, десять часов утра.

Восточный берег, Старая Гавань. Помещение для допросов в Старо-гаванском участке стражи

Мэнгри Барданг, начальник Сыскного отдела.

Якуни Карадар, участковый стряпчий.

Минору Магго, задержанная.

Невысокая девушка в школярском сарафане. Сшит он так, чтобы по возможности скрыть детское еще, тощее телосложение. Светлые волосы заплетены в косичку. Вид спокойный, как у отличницы на уроке — по нелюбимому, но и не трудному предмету.

— Здравствуйте, барышня Магго. Меня зовут Якуни Карадар, я стряпчий Старо-гаванского участка стражи. Веду дело о смерти женщины в квартире семнадцать по Обретенской, пять. Моя задача — следить за соблюдением законности в ходе расследования и разъяснять Вам Ваши обязанности и права, а также последствия Ваших действий, предпринимаемых во время нахождения под стражей. Затем я же буду обрабатывать данные, собранные отделом Сыска, для передачи в суд.

— Здравствуйте, мастер Карадар. Господин сотник, здравствуйте.

Барданг кивает:

— Доброе утро, барышня.

Стряпчий продолжает:

— Прежде всего, Вам сейчас надо будет прочесть запись вчерашних Ваших показаний, которые Вы давали на месте происшествия. Если Вы найдете какие-то неточности, даже самые мелкие, Вы должны их отметить. По исправлении записи Вы ее подпишете, и она будет подшита к делу. Обратите внимание: в дальнейшем вернуться к этой бумаге и что-то в ней изменить по закону уже нельзя. И еще: если сейчас Вы пожелаете отрицать что-либо из того, что заявляли накануне, то Вы сможете сделать это, но не раньше, чем подтвердите верность вот этой записи.

— Я поняла. Сперва сверяется то, что говорилось вчера, а потом уже можно изменить показания. Но должно быть что-то, что менять.

— Правильно.

Минору читает. Поднимает голову:

— Нет, здесь всё верно. Я подпишу.

И подписывает бумагу.

— Теперь Вы можете сделать заявление.

— Я ничего менять не буду.

— У Вас могут быть и другие заявления, помимо изменения показаний. Относительно обращения с Вами во время Вашего нахождения под стражей, о Вашем самочувствии, телесном либо душевном, которое препятствует участию в допросе, о присягах и обетах, частично или полностью исключающих дачу дальнейших показаний.

— Нет, жаловаться мне пока не на что. Обетов не несу. Присяг — тем более.

— Тогда приступим. Господин сотник будет задавать Вам вопросы, я запишу Ваши ответы. Если какой-то из вопросов Вы сочтете неясным — из-за особых правовых понятий, не знакомых Вам, или по другим причинам, Вы должны сообщить об этом прежде, чем попытаетесь отвечать.

— Хорошо, я переспрошу, если чего-то не пойму.

Барданг раскрывает тетрадку со своими набросками. Обычную школьную толстую тетрадь.

— Начнем с самого начала, барышня Магго. Когда, где и как Вы познакомились с особой, известной Вам как Авачи Райлер?

— Двенадцатого числа этого месяца, примерно в два часа дня. На подворье семибожного храма Пламенного. Это на Западном берегу, в начале Приморского бульвара. «Как»? Подошла и заговорила.

— Зачем и о чем?

Минору медлит с ответом.

— Мастерша стояла на подворье, сразу за воротами. По-моему, хотела зайти в храм, но не решалась.  Нехорошо ей было. Я спросила, не надо ли помочь.

— Что значит «нехорошо»?

— Не в том смысле, что нездорова. Расстроена, печальна. А «зачем»? Я ее уже много раз видела возле разных храмов. И у Безвидного на Чайной площади, и в других местах. На том берегу и на этом. У Плясуньина Знамени, у Старца и Владычицы…

— Много раз — это приблизительно сколько?

— Наверное, раз десять. Еще с осени. С Преполовенья Плясуньи.

— Как часто Вы сами посещаете семибожные храмы?

— В Пестром бываю через два дня на третий, по вечерам, если только спевка не отменяется. В других — по праздникам.

— Одни?

— Не понимаю вопроса.

— Одни ходите по храмам? Или с матерью, с женихом, с друзьями?

— А, нет. Одна.

— В каждый праздник обходите все храмы?

— Нет. Хожу в тот, во славу кого из богов справляется этот праздник. Или по настроению. Но это иногда и в будни тоже, вот как в этот раз.

— Когда Вы говорите о праздниках, Вы имеете в виду все три выходные дня?

— Нет, обычно в какой-то один из них хожу, но не в первый. Это из-за спевок и выступлений хоровых. А во второй или в третий день — по-разному бывает.

— Один выходной — один храм?

— Что? А, поняла. Нет, не всегда так. Иногда хожу в один, потом в другой. Нужно, чтобы я восстановила точно, когда и где молилась?

— Позже это может потребоваться. Но пока прикинем грубо. Считая с Преполовения месяца Плясуньи, прошло восемь праздников. Вы посещали храмы в среднем два — два с половиной раза за полмесяца, включая и выходные, и будни, но за вычетом Ваших занятий в хоре… Получается около двадцати раз?

— Да. Всего где-то двадцать раз с тех пор.

— То есть Вы встречали оную женщину примерно через раз, в какой бы день и в какой бы храм Вы ни зашли?

— Мне казалось, даже чаще.

— После того, как сегодня мы с Вами договорим, постарайтесь вспомнить точнее и к завтрашнему дню мне это записать. Чернила, перо и бумагу Вам дадут. Как насчет подворий иных храмов?

— Каких «иных»?

— Двоебожного, единобожного, семибожного Аментинского и прочих.

— Нет, там я не бываю.

— Тогда вернемся к Вашей беседе с мастершей. Стало быть, Вы заметили ее невеселое настроение и предложили ей помощь. Зачем?

— Хотела попробовать понять, что с нею происходит. Если получится, как-то поддержать ее.

— А это Вам для чего было нужно?

— Не знаю. Может быть, потому что я сама в храмы стала ходить не так давно, и мне поначалу тоже было трудно.

— Хотели подбодрить женщину, в которой признали еще одну новообращенную семибожницу?

— Или давно обращенную, но такую, у кого с тех пор что-то в этом смысле разладилось, так что не получается молиться.

— И каков был ее ответ?

Задержанная кривовато улыбается:

— Почти такой же, как у Вас сейчас. Она спросила, с чего это я лезу не в свое дело. Я начала объяснять. Она слушала, кое-что переспрашивала. Что за радость я нахожу в обрядах, во всем таком. Надо весь разговор пересказать? Я сейчас не сумею. Можно, я его тоже сначала для себя запишу, а потом уже Вам?

— Годится. А кстати о досточтимых: Вам знаком Талури Райлер?

Девушка впервые за время допроса переводит взгляд на стряпчего. Карадар откликается:

— Да, барышня Магго?

— Нет, ничего. Просто я не знаю, как ответить. «Мне знаком» — это не то же самое, что «мы с ним знакомы»?

— Вы правы, это разные вещи. «Вы знакомы с кем-то» — означает, что и он Вас тоже знает, а «Вам знаком» — этого не означает.

— Тогда — да. То есть я видела, слышала его. В храме Безвидного Творца. Начиная с лета. В первый раз, кажется, это было на Новомесячье Змиев.

— Говорили с ним?

И снова Минору замолкает. Собирается с духом.

— Не хотите отвечать?

— Вообще это Ваше право.

Задержанная качает головой.

— Не сказала бы, что «с ним». То есть наоборот: что он толковал именно со мной. Беседовал с прихожанами в храме, я слушала, задавала какие-то вопросы, мастер Талури отвечал…

— Как-то поменять Ваш способ общения с ним Вы не пытались?

— А как?

— Попросить о личном наставлении или чем-то подобном.

— Да ведь он не приходской досточтимый, чтобы такие наставления давать. Он, по-моему, вообще если и жрец, то необычный. Его служение Творцу Жизни — дело меж ним и Творцом, и только.

— Не общинное дело, а одиночное подвижничество?

— Просто он никогда не заявлял, что лучше знает, как чтить Творца. Высказывал, как он понимает Жизнь, но никого ничему не учил.

— А если не жрец — то кто он?

— Храмовый мастер. Был в старину такой способ служения Семерым.

— Какой же это «мастер», если не учит ничему?

— Учит, конечно. Но — своим примером, а не проповедями.

— А среди тех, кто подходил его слушать, Вы мастершу Авачи когда-нибудь замечали?

— Нет. Я же говорю: он обычно в храме, внутри здания, эти разговоры вел, а она… Она всегда на дворе или даже за оградой стояла.

— А в других храмах, где Вы бывали за эти четыре месяца, Вам не доводилось сталкиваться с Талури? Я имею в виду те дни, когда Вы поблизости от них замечали Авачи.

— То есть что она его поджидала, пока он со жрецами толковал? Нет. Я до того, как познакомилась с ней, вообще не думала даже… Я не знала, в каких они… Что они вообще в каких-то между собою отношениях. Это уже Авачи мне сказала.

— А как она определила эти отношения?

— Ох… Это сложно, господин сотник. Жена, наставница, друг и еще много разного.

— Именно наставница, а не ученица?

— Да. Это — да.

— А не создалось ли у Вас впечатления, что Авачи следила за Вами?

— Потому-то мы с нею и пересекались так часто? Едва ли. Она никак не пряталась. А наверное, должна была бы прятаться, если… Если она вообще за кем-то в это время следила бы. По-моему, нет.

В помещение входит мастерша Динни Муранари, участковый эксперт. Обходит стол, кладет перед сотником несколько исписанных страниц и удаляется.

— Перерыв, — объявляет Барданг.

Барышня Магго порывается встать. Карадар предостерегающе поднимает руку:

— Оставайтесь на месте. Если будет нужно, чтобы Вы вышли, Вас отведут.

Начальник Сыскного отдела просматривает принесенную ему бумагу. Потом передает ее стряпчему.

* * *

10.

Пятнадцатое число, позднее утро

Западный берег, Училищная часть. Башенная площадь.

 

Две улицы сходятся под острым углом. Одна — Умбинская, другая — под названием Зверинец. Ведет она и в самом деле к городскому зверинцу, дальше за нею к востоку — Училищная слободка и Университет. Умбинская улица сворачивает к северу, к Коронной части. А от угла начинается Западная дорога.

На Умбинской и на Зверинце — двухэтажные жилые дома начала прошлого века. Разноцветный кирпич, узорная кладка. На Западной — новые штукатуренные здания с конторами внутри. На стыке улиц — площадь.

Ни торговых рядов, ни казенных учреждений на самой площади нет. Вот ее и предоставляют в распоряжение граждан, желающих воспользоваться правом на проведение уличных собраний.

Когда-то ставка Короля Объединения была в Ларбаре. В пору недолгого увлечения крепостями здесь начали строить стену. Как раз на месте, где сейчас собираются сходки, стояла башня. Приземистая, с бойницами. Потом ее еще несколько столетий постепенно разбирали на кирпичи, чинили и снова разбирали. Однажды башня все-таки рухнула. Теперь то место, где она стояла, обнесено дощатым забором. Как раз по середине площади.

Для проезда оставлена дорожка с севера от бывшей башни. Остальное пространство занято народом. Не так уж много людей и орков, но стоят они неплотно. Отдельными колечками вокруг тех, кто поет, держит речь или вслух читает какое-нибудь печатное воззвание.

Знамен и плакатов нынче мало. Но в толпе чаще прочих мелькают два цвета: ярко-синий и рыжий. У кого-то повязки на рукавах, у других косынки на шее, ленточки на шапках. Синие — Мэйанский Союз Трудящихся. Цвет стихии «обретения». Богословы сказали бы: каждой твари дана Творцом своя особенная сущность, но мало просто носить ее в себе — надобно «обрести», овладеть ею. Рыжие — Семибожное Рабочее Братство, цвет «устроения». Сил в мироздании много, нужно их привести к стройному единству.

Разнонаправленные стихии: обособления и слияния. Синева и рыжина. А кто-то еще удивляется, отчего это МСТ и СРБ меж собой не ладят.

Но захоти извозчик или водитель самобеглой махины проехать с юга — рыхлая эта толпа не пропустит. Сразу окажется очень-очень слаженной и сердитой.

Юноша в синей рубахе, в рабочей куртке играет на гармони. Красивая снасть — лаковая, красная, с белыми кнопками. Парень еще и поёт: проникновенно, будто бы о своём, о накипевшем.

Над рекой Юином чайки голосили,

В море пароходы поднимали якоря,

А меня из гильдии учтиво «попросили» —

Выкинули, проще говоря.

Нам, ларбарцам, нечего маяться в печали,

Трезвый или пьяный — убиваться не моги,

Только в тот же вечер по работе заскучали

Руки работящие мои…

Механики, ткачи, университетские школяры. Какое-то количество соглядатаев. Редко кого нынче гонят из гильдии насовсем — а толку?

Возле забора есть небольшое возвышение: старые ящики, поверх них настил из досок. Сейчас туда поднимается человек. Средних лет, лысоватый уже, с короткой темно-русой бородой. Клеенчатая скользкая куртка, как модно нынче у тех, кого зовут «рабочей знатью». Начищенные тяжелые сапоги. На виду оружия нету, даже обычного площадного — цепи или ключа. И все-таки по выправке видно: опасно задеть такого деятеля.

Без слов, коротким движением руки он останавливает музыку. Многие разговоры тоже смолкают. Люди поворачиваются к помосту. Но подначек — давай, мол, скажи! — не слышно.

Голос у человека негромкий. Выговор здешний, приморский, но четкий. И неспешный.

— Как было лет семьдесят назад? «Не пойдем в один цех с рабами». Так тогда механики говорили. Кто хозяевам выгоднее: наемный рабочий или раб? Ясно, что раб. Вот против этого мы тогда и встали. И так рабство скинули. Сегодня я тоже так скажу. Не хочу работать в одних Мастерских с нынешними рабами. С добровольными. С теми, кто богам запродался. У кого обеты. У станка постоять — обет. Дело, Старцу угодное: глядишь, он за то пропитания уделит. Какой договор, какой еще гильдейский устав? С Семерыми договор, с Семерых и спрос. Очень такие богомольцы удобны гильдейскому начальству. Работы нету, денег нету? Молись, тварь божья, блюди зароки — авось, воздастся тебе. Конечно! Кто будет других набирать, когда есть такие подвижники?

Никто ему не отвечает. Только «рыжие» переговариваются:

— Дакко нету, что ли?

— А то не слышно! Нету. И Лури тоже.

— Эх… Ладно.

Девушка в рыжем платочке выкрикивает:

— Ты это, мастер Тачи, к чему? Чтобы и Семибожие теперь запретить? Или все храмы позакрывать, пусть никаких вер не будет?

Человек с помоста отзывается:

— Правильный вопрос, Лунго. Кто как верит — дело личное. А когда гильдия пользуется твоими обетами, чтобы не платить тебе, жилья годного не давать, всяко по-скотски с тобой обходиться — это уже дело общее. Рабочее. И когда иные проповедники так тебя учат: о тебе, дескать, Семеро печься должны…

Благостное зрелище. Утро праздничного дня, трудящиеся города Ларбара обсуждают на сходке свои тревоги и чаяния. Никому не мешают. Не пьют, не дерутся — пока…

Иногда приморской печати удается не замечать самого главного. О чем вспоминают, обсуждая сходки? Кураж, бестолковая злость, готовность к разрушению. Как стадо: того гляди, шарахнутся все разом — кого угодно сметут. Но есть нечто еще хуже. Своя небольшая цель у каждого отдельного существа в этой толпе. С нею сюда приходят: не только чтобы забыться, влиться в гущу себе подобных, а еще и чтобы под шумок лично для себя добиться чего-то.

— То его не видать, не слыхать, а сегодня — на тебе, пророк! И ведь не вылез бы, кабы не знал: Талури нет, чтобы препираться тут о божественном…

Если по-честному, то почти все при этом на окружающий народ смотрят как на стадо. Чужое — как если бы каждый сам себе был и племенем, и гильдией, и дружиной.

Механик Тачи договорил. Опять дал слово гармошке.

В наше время электричества и пара

Труд наемный есть подобие товара:

Каждый волен сам решать, на что он годен,

Каждый сам себе — и раб, и господин.

Я ж по скромности и вымолвить не смею,

Сколько я всего полезного умею:

Я жестянщик, и лудильщик, и механик,

Истопник, портной, сапожник — я один!

Есть и просто зеваки. Например, вот этот дядька. Явно не работяга: скорее, из мелких торговцев, грамотеев или чиновников. Такие пальто носили лет десять назад — узкие, с пояском, со стриженой овчиной по вороту. Шапка-булочка, башмаки стоптаны, штаны лоснятся, хотя когда-то принадлежали к выходному наряду. В вишневую и желтую полосочку.

Любого дела не боюсь,

Куда не просят, не суюсь —

Но отчего-то до сих пор не продаюсь…

Подходит школярского вида малый:

— Мастер! Вы что тут?

Дядька оглядывается. Личность крепко пропитая, зато глаза — голубые, ясные.

— Да вот, Датта, жизнь наблюдаю.

— Пойдемте. Еще не хватало…

Уже на Зверинце парень объясняет:

— Не любят они, чтобы им возражали. И лекарей не жалуют.

А насчет доктора Талдина Курриби из Первой Ларбарской можно не сомневаться: слово за слово, проболтался бы, где и кем работает. Чего доброго, начал бы доказывать: грамотеи — тоже трудящиеся…

Датта, его недавний ученик — молодой, но уже разрядный врач. Он, надо понимать, стоял на Башенной с какою-то своей целью, не просто так. И не в первый раз: успел вникнуть в тутошние порядки.

Вопрос: зачем ему «они», эти деятели из рабочих союзов?

Мастер Курриби качает головой:

— Я вообще-то… Давай домой, что ли?

Семья доктора Талдина давно бросила. Дети при матери, при отчиме. Любимая женщина… Ее, можно сказать, никогда толком и не было. Вот и поселил у себя ученика — чтобы было, о ком тревожиться.

— Вам-то вся эта крамола — зачем?

— А тебе?

— Я с ними в споры не встреваю. Просто стою, слушаю. Механик этот не прав. «Семибожники — рабы». А «трудящиеся» разве не рабы? Своих прав, своего договора? Семибожник — пусть он богам угождает — но старается. Чтобы хорошо работу выполнить. А эти? Отстояли свою смену — от и до, а как — уже не важно. Что, у нас лекарей таких нет? «Помощь недужному оказана в полном объеме, не превышающем гильдейский наказ». Для проверяющего из гильдии — все верно и гладко, а то, что больной после умер, так сам виноват — в наказ не вписался.

 

* * *

11.

Пятнадцатое число, четверть двенадцатого дня.

Восточный берег, Старая Гавань. Помещение для допросов в Старо-гаванском участке стражи

Мэнгри Барданг, начальник Сыскного отдела.

Якуни Карадар, участковый стряпчий.

Минору Магго, задержанная.

 

— Продолжим. Итак, Ваша беседа с Авачи. Не содержание ее, а ход. Как долго вы стояли возле храма Пламенного после того, как разговорились?

— Четверть часа или чуть больше. Потом пошли гулять по улицам.

— Заходили куда-нибудь?

— В какие-то дома, в лавки или вроде? Нет. Сначала бродили по Западному берегу, потом перешли через мост…

— Который?

— Через Каменный. Так и шли по Каменной дороге, потом Авачи предложила зайти к ней в гости. И мы зашли.

— В котором часу это было?

— Уже около пяти.

— И там, никуда не выходя, просидели остаток дня двенадцатого числа, всё тринадцатое число и до девяти утра четырнадцатого?

— Да.

— Ели вместе что-нибудь?

— Чай пили. С печеньем.

— Сколько раз?

— Много. Наверное, раз шесть или семь.

— Где брали воду и где кипятили?

— На спиртовке. Там в комнате был запас воды. В больших стеклянных банках, Авачи в чайник наливала из них.

— Какой чай она заваривала Вам и какой себе?

— Один и тот же. Покупная смесь, «Южный берег».

— Коробку с чаем Авачи при Вас впервые почала? Или та уже была вскрыта?

— Я не заметила.

— По вкусу Вы эту смесь хорошо знаете?

— Да, пила и раньше.

— И это действительно был «Южный берег»?

— По-моему, да.

— Печенье домашнее или покупное?

— Оно, похоже, из храма. Из даров, что прихожанки приносят. Тесто постное, без яиц. Наверно, досточтимый Габай поделился с мастером Талури.

— В нужник Вы выходили?

— Да, он там в коридоре как раз напротив двери в квартиру.

— А Авачи выходила?

— Да. Несколько раз, как и я.

— Но не вместе с Вами?

— Нет.

— А когда она выходила, а Вы оставались в квартире, она дверь снаружи запирала на ключ?

— Нет. Она знала уже, что я не убегу.

— Почему?

— Мне было интересно. Хотелось договорить.

— В нужнике или в коридоре Вы сталкивались с кем-нибудь из соседей?

— Нет. Там хотя дверей много, но коридор совсем тихий.

— За то время, что вы беседовали, к Авачи кто-нибудь приходил?

— Нет.

— Где Вы спали в ночь с двенадцатого на тринадцатое?

— Мы вообще не спали. Разговаривали до утра. Потом Авачи прилегла отдохнуть, уже когда рассвело. А я сидела на кухне. Часа через четыре она вернулась, и мы продолжили.

— Когда будете записывать разговор, отметьте то место, на котором вы прервались. А что было в ночь с тринадцатого на четырнадцатое?

— Авачи сказала, что устала и снова ляжет поспать. Легла, уснула.

— В котором часу?

— Наверное, около девяти — десяти вечера. У меня часов нету.

— И в квартире тоже нет часов?

— Я не видела.

— И тиканья не слышали?

— Нет.

— Итак, Авачи уснула. Что дальше?

— Я подошла к ней. Она спала. Я взяла в прихожей ее шарф. Там, возле храма, она с этим шарфом на шее была. Дома — сняла, повесила на вешалку, туда же, куда и плащ. Вот я и взяла этот шарф и задушила ее.

— В котором часу, как Вы думаете, это было?

— Около полуночи.

— А когда Вы вытащили ключ из сумки Авачи?

— Ключ? Уже не помню. Нет, помню: когда в первый раз подошла посмотреть, спит она или нет.

— То есть еще утром тринадцатого?

— Нет, тогда я к ней в спальню не заходила. Потом уже, ночью. Я посмотрела и вернулась на кухню. И на обратном пути взяла ключ из сумки.

— Сколько раз Вы этак подходили проверять?

— Не помню. Несколько раз. Не сразу решилась.

— А когда заперли дверь?

— Сразу перед тем, как… Как убила.

— А почему остались в квартире, не ушли?

— Не знаю. Духу не хватило уже, наверное. Устала. Поняла, что мне всё равно. Найдут меня, не найдут…

— А ежели всё равно, то зачем Вам понадобилось брать на себя эту смерть, барышня Минору?

— Что? Простите, я опять не понимаю.

— Зачем понадобилось заявлять, будто Вы кого-то удавили?

— Пришла стража. Меня спросили, кто я такая и что я делаю в чужой квартире. Я ответила.

 

— Скажите мне, барышня Магго: Вы этот Ваш ответ дали стражнику до или после того, как он Вас предупредил об ответственности за дачу ложных показаний?

Карадар говорит это, глядя в лицо Минору. Она не отводит взгляда:

— После. Так ведь это правда, мастер.

Сотник тяжело вздыхает:

— Когда Вы завязывали шарф, Вы видели, что Авачи уже умерла?

— Не понимаю.

— Она уже не дышала?

— Как это — «не дышала», господин сотник?

— Как покойники «не дышат», барышня Минору.

 

* * *

12.

Пятнадцатое число, около полудня.

Восточный берег, Старая гавань. Обретенская улица, дом 5.

 

Серый трехэтажный кирпичный дом на высоком подвале. Окошки в виде двойных арок. Под каждым из них — чугунная решетка. По замыслу зодчего, туда следовало бы выставлять ящики с землей и летом сажать цветы. Сейчас еще холодно, цветов нет, но и ящиков тоже нет, решетки почти всюду пусты. Кое-где за них засунуты кульки с едой. Это чтобы в подвал на общий домовый ледник каждый раз не бегать. Или тут с ледника воруют.

Подросток в суконной куртке, в клеенчатых рабочих штанах стоит возле дома, оглядывая верхние окна. Картуз со значком Механических мастерских, через плечи крест-накрест два ремня: слева большой кожаный короб, справа сумка с противогазом. Постояв так некоторое время, паренек входит во двор. Всё как всюду — зольный ящик стенка в стенку с угольным сараем, хотя сие строго запрещается, белье на колышках, выгородка из кирпичей, чтобы на воздухе стряпать по теплой погоде, рядом стол и длинные лавки. Навеса нет, есть большое дерево. И какие-то кусты. Еще будка для собаки — кажется, давно необитаемая.

Паренек осматривается: ищет двери дворницкой. Вот и они. Обиты войлоком, хотя и ведут не на крыльцо, а прямо на двор. Ручка медная, здоровенная. Похоже, позаимствовали ее где-то на Западном берегу. Если постучаться, она медленно повернется, будто бы сама собою.

За дверью — дюжий мужик с широкою бородой, в жилетке и пестротканой рубахе навыпуск. Это и есть «хозяин», то есть собственно дворник. Из таких, которые сами не метут и не убирают: ведут общий пригляд за домом и числятся в управе, а работают их родственники, выписанные из деревни.

На вопрос «Чего тебе?», парнишка молвит:

— Девушка, ростом примерно с меня. Худенькая, волосы светлые. Не рыжие, а сероватые такие, конопляные. Одевается обычно в синий плащ, а под ним сиреневый сарафан с белой ниткой. И такая же верхняя кофточка. Рубашка обычная, пестренькая, вот вроде как у меня… или как у Вас. Какие ботинки, не видел, подол длинный. Так вот: это ее здесь убили?

Голос у дворника зычный, даже когда он и не думает орать:

— Ты, душа моя, все перепутал. Да, волосенки русые, да, сиреневый сарафан. Но это не ее убили, а она. Жиличку одну. Уже и задержали.

По лицу подростка не похоже, будто сие для него новость.

— А она и скрыться не пыталась.

Это не вопрос. Спросить он хотел о чем-то другом, но пока молчит.

С сомнением глядя на него, дворник молвит:

— А что, ты на какого-то вестовщика работаешь?

— Да нет, я так. За подробности, уважаемый, заплатить не смогу. Так что спасибо.

— Не за что, — равнодушно отзывается дворник.

Парнишка выходит со двора. Шагает в сторону Каменной дороги. Садится на скамейку возле остановки трамвая. Некоторое время сидит в задумчивости. Потом ударяет кулаком по скамье, морщится и уходит.

Не складывается что-то. Определенно, не складывается.

* * *

13.

Пятнадцатое число, четверть седьмого вечера.

Восточный берег, Старая Гавань. Ополченская улица, дом 8, квартира 3.

Мастерша Алила Магго, дневной ординатор Второго хирургического отделения Первой Ларбарской городской лечебницы.

Кайнелли Дакарри, медсестра ОТБ той же лечебницы.

Тагайчи Ягукко, школярка пятого года обучения отделения Врачевания Ларбарского Университета, стажерка той же лечебницы.

 

­Стол на кухне заставлен сплошь: мисками, плошками, тарелками глубокими и мелкими. В каждую что-то насыпано. Чайная заварка шести или семи видов, сушеные грибы, плоды шиповника, чечевица, ячневая крупа, порошок для чистки посуды, зубной порошок, соль, сахар, горчица… На полу в большом тазу соленые огурцы вместе с ветками укропа и смородиновыми листьями.

Невысокая, нестарая женщина стоит у стола, зло глядит прямо перед собой. Не знаешь уже, за что взяться. «Досмотр с согласия квартиросъемщика». Якобы еще не разгром, не обыск. «Мисочку, уважаемая, дайте, куда пересыпать…». А потом и мисочек не хватило. Кому они нужны, припасы эти в таком количестве? И куда их теперь?

Грибы поближе, и муку, и соль. Испечь: передачу должны принять. Тут всё пересмотрели, авось, в готовом пироге дурмана искать не станут. Минору любит — с грибами…

Мастерша откидывает со лба завитые волосы. Прическу за три дня до праздников сделала зачем-то. С дочкой за обновками собиралась, к Новому году… И передник сегодня нацепила, когда сыщики сказали — на кухню пойдем. Привычка: платье домашнее поберечь. Зачем, спрашивается?

Девчата с работы вовремя явились. Не то бы мастерша Алила после ухода стражи одна продолжила громить, что осталось от хозяйства.

Рыжая девушка моет посуду. Две косы уложены «корзиночкой», рукава засучены. Ей бы передник-то — рубашка белая, да и юбка от выходного наряда… Девица постарше, осанистая, в штанах и фуфайке, посуду вытирает. Бесчисленные банки и склянки.

Занавеска при входе закинута наверх, на полку. Внутри там до обыска варенья стояли. А сверху пыльно, небось. Еще и занавеску стирать…

На дверных косяках отметины: дети росли. Слева дочка, справа сын. Закрашивать мастерша не велела. В проем видна комната, новые узорные обои. И это тоже всё — зачем?

— … Дура я, простить себе не могу!

— Ох, Алила, ну что ж сразу «дура»! Ну кто ж знать-то мог?

— И правда, мастерша.

— Да я его только увидела… «Мама, это — Лурри!» Значительно так: Лурри! Как вам нравится?

— А как же этот… ну… лохматенький такой… к Харрунге все ходил?

— Гамми! Жених который.

— «Лохматенький». Вы того красавца не видели. Вообще — бритый. И наглый. Это что же, говорю, тебе такие мужики нравятся? А она молчит. Не надо мне было с нею так.

— Ну, а как, если он и впрямь — та еще находка?

— И что он — часто приходил, да?

— Да откуда я знаю: часто — не часто? Встречались. При мне один раз она его привела. Сказала, что в Механических Мастерских работает. Еще сказала, что Безвидного чтит.

— Что — жрец, что ли?

— Вот и я спрашиваю. Говорит — нет, подвижник Хранителя Путей. Странствует, видите ли.

— Да бродяга одним словом!

— И как Гамми говорит, дурманщик в придачу.

— Ну да, и тетка та — тоже торчала?

— Небось, он же ей и носил. А может, она и вовсе — сама померла. Никто и не при чем.

— Да Минору-то что в нем нашла? Она-то хоть не…

— Да я теперь уж ни в чем не уверена. Но вроде — нет. На это ж деньги, небось, нужны, да немалые. Откуда у нее?

— И что, мастерша, давно они так?

— Как?

— Ну, вместе…

— С осени уж точно. А то и с лета.

— Так выходит, любовь?

— Не знаю, что и думать. Я спрашиваю: так и будешь с ним по Объединению мыкаться? — Молчит. — А учеба как же, говорю. — Молчит. — А Гаммичи твой? — Опять молчит… Этот-то, Гамми, даром, что недотепа, так хоть хороший. Или уж я к нему привыкла? Или с Райлером этим сравниваю?

— Да чего тут сравнивать? Ясно же — дрянь человек. Где это видано: девчонка его покрывает, а он смылся!

— Мастерша Магго, а его, правда, в розыск-то объявили?

— Ой, а толку? Небось, и след давно простыл! Хранителя Путей он чтит, козел пестрый!.. Да, кстати, жених-то — что?

— В смысле — не отступился ли?

— Ну, и это тоже. И вообще — он-то куда смотрел, пока тот хмырь возле Минору вертелся?

— Ой, Семеро на помощь, да куда он мог смотреть-то! Ты ж его видела. Одно слово — лопушок. Но сейчас, правда, забегал. Переживает. В участок по два раза на дню ходит. Все ждет, что свидание дадут.

— Вот тебе и лопушок!

— А я одного не пойму: Лурри-то этому что было нужно?

—Да уж понятно — чего. С девочкой молоденькой поразвлечься — поди плохо?

— Главное, чтоб только ни во что ее не втянул. Ни в дурманные дела, ни в другую какую крамолу.

— Да уж, в бомбометатели какие-нибудь.

— Так, получается, уже во что-то впутал.

— Мастерша Алила, вы, главное, так не переживайте. Я понимаю, конечно, что как иначе. Но ясно же — никого Минору не убивала. И никто в это не верит. Ни на работе, ни в Университете. У нас об этом тоже говорят.

— Правда, Алила, не убивайся ты так. И в страже, небось, не дураки сидят. Должны же понимать. Разберутся!

— Разобраться-то — разберутся, да ты ж понимаешь, Нелли… Минору — она — мне дочка. Сотнику-то до нее — что? А она ему дело путает.

— И что — он сильно злится?

— Да он вовсе не злится. Спокойный такой. Змиец, чуть за сорок. Вроде, толковый.

— Змиец — это хорошо.

— Да какая разница, Гайчи?

— Ну, так... Просто… Благой Закон.

— Все будет в порядке, Алила. Вот посмотришь.

— Да я места себе не нахожу. Чую, что виновата, а в чем — так и не пойму. Ведь всё же, всё — для нее. А для кого мне еще и жить-то?..

— Ну, ты это брось, пожалуйста. Ничего с твоей красавицей не случится. Одумается — отпустят.

— Так о том и речь! Лишь бы одумалась. А то ведь упрямая — вся в Рунни.

— В кого?

— Да в папашу покойного… Ох, не знаю… Вы варенье-то берите, девчонки. Мать присылает, а мы не едим. Пропадет. Совсем я вас заговорила. Не угощаю.

— Не беспокойся. Мы голодными не останемся. Где оно у тебя?

— На полке было. В зеленой банке.

— Что-то я тут ни одной зеленой банки не вижу. Может, в желтой?

— Нет, там изюм. Я после этого обыска вообще ничего не найду.

— Да вот же она, мастерша, на подоконнике. Давайте вместе приберем тут.

— Не стоит. Я сама, после. Надо же хоть чем-то себя занять. Огурцы с собой забирайте. Тоже пропадут. Бочонок велели открыть, всё в таз выплеснули. Вдруг мы в огурцах дурман прячем…

 

* * *

14.

Пятнадцатое число, четверть седьмого вечера

Западный берег, Юго-западная часть. Пивная «Берлога» на углу Западной дороги и Тележниковой улицы.

Мастер Ваттава Харрунга, дневной ординатор ОТБ Первой Ларбарской городской лечебницы

Гаммичи Нариканда, школяр отделения Права Ларбарского Университета

 

 

 

Ишь ты, грамотей. Ведь по всему видно, что волнуется, а ни одной запятой не пропустил. Только строчки немножко вниз поехали.

Новости насчет Минору, алилиной дочки. За последних два дня они одна другой невероятнее. Сначала — что пропала. А после и вовсе зашептались: убила кого-то. Взрослую какую-то тетку. Точнее, та, якобы, сама повесилась, а Минору ей помогала.

Каково это всё Гаммичи — и представлять не берусь. Одного только не пойму — чем я-то ему помочь смогу. Вечер за окном, и дождь моросит, и грязюка под ногами не лежит даже, а течет. И если я сейчас в «Берлогу» вырвусь, то одной кружкой дело не ограничится.

Но выходит, что надо идти. Потому что если уж мальчишка местожительство мое вызнал — значит, очень ему надо. И дядюшке его, видать, тоже надо, коль он перед Гамми своего осведомителя засветил.

«Берлога», как и положено, находится под землей. За дверью с вывеской ступеньки в подвал, а в конце лесенки — круглый лаз. Хотя доктор и не выше среднего человеческого роста, все равно: изволь голову пригнуть, не то зашибешься. А внутри темно. Лампы на столах — через два на третий: керосин хозяева берегут. Самих столов дюжина маленьких, на шестерых, и еще два — каждый на четырнадцать сотрапезников. Забраться в самый дальний угол, прислонится к деревянной обшивке, да и уснуть под шум разговоров.

Гаммичи там уже сидит. Сквозь табачный дым блестят его глаза. Заметил доктора, вскакивает, задевает кого-то. Его ругнут, но свары не будет, ибо «Берлога» — заведение спокойное.

Полноватый растрепанный парень, укутан еще по-зимнему. И видно, что школяр: чего связываться с таким-то? Харрунга проходит к столу. Вкусы доктора юноше Гамми уже известны — соленый огурец, порезанный кружочками, пиво светлое озёрное. 

— Простите, мастер, что я Вас вытащил. Мне в лечебнице сказали, где Вас искать, я и рванул… Ничего?

— А чего? Что за обстоятельства?

— Во-первых, Минору всё врет! Не душила она никого. Причина смерти другая. Отравление, кажется. И сдается мне, что дурманом. У мастерши Алилы были дома с досмотром, искали — как дурман ищут, во всём съестном. Во-вторых, в деле замешан Талли. Тот самый марбунганский Талли! Я тогда, летом, не обознался: он правда в Ларбаре теперь.

— Дурманщик и проповедник?

— Да! Здесь он вообще, как жрец, в пестром облачении ходит. И по-моему, всё это он и подстроил. Квартира — его, где Минору нашли и тело. Женщина та, которую… В общем, она с ним жила. То ли сестра, то ли жена, или еще какая-то родственница. Он ее, видимо, зельями и снабжал. Как нас с ребятами тогда в Марбунгу. А если он и Минору тоже дал какой-то дряни? Вы, мастер, могли бы это проверить?

— Что проверить: употребляла ли она дурь? Как врач — мог бы. Только кто ж меня допустит…

— А если допустят? В участке стражничий врач Минни смотрел. Сказал, что когда ее забрали, она не была «под воздействием»… А если раньше — это же особое обследование нужно, да?

— Да, если они сочтут нужным.

— Сотник мастерше Алиле сказал, что если по настоянию ответчика, то есть нашей стороны, то разрешение дано будет. И вот еще что. Если обследоваться… У Вас есть знакомый хороший лекарь по душевным недугам?

— Нет. Но такого и мастерше Магго не составит труда найти. А сам ты за Минору ничего не замечал? Дурманщиков-то ведь видно. Особенно тем, кто с ними близко общается.

— Нет. Уж я-то заметил бы, я же сам торчал, можно сказать. Какое-то время… Или… Нет, только не Минору. В смысле, только не дурь. Насчет безумия… По-моему, тоже — нет, хотя… А кудесника какого-нибудь Вы не знаете, кого можно было бы позвать?

— Его, если нужно, тоже без меня отыщут.

И то сказать: чтоб у сотника Охранного Ведомства не было на примете подходящего чародея? А вот этот Талли мне очень даже любопытен. Судя по тому, что Гаммичи о нем рассказывает. Хотя — чего это я? Совсем даже не любопытен. Не хочу я ничего знать про коронных подстрекателей.

— Мастерше Алиле самой бы сейчас доктора нужно, только не понятно, какого… Очень, очень всё это тяжело. К Минору пока не пускают. Спрашивают снова и снова одно и то же: не замечали ли мы чего-то необычного в поведении Минни в последнее время. А чего именно? В том-то и дело, что она никогда, ни разу в жизни не ушла в гости или еще куда, матери не сказавшись. Чтоб дома не ночевать — какое там… То есть в эти дни ее где-то, видимо, удерживали насильно. Иначе она хоть записочку домой послала бы. Держали — и так запугали, что она теперь стражникам не признаётся, кто это был. Или тут не в страхе дело, а в помрачении ума. От чар, от снадобий каких-то, не знаю… Мастерша теперь не знает, как с Минору говорить, когда свидание разрешат. Себя корит: якобы, недосмотрела. Меня тоже. Вроде как я и сам недотепа, и на Минору влияю в эту же сторону… Да я понимаю, что виноват. Я-то знал про Талли! Видел, как он крутился возле храма на Чайной.

— Постой, Гамми, не тараторь. Ты лучше вот что скажи: дяде ты про этого Талли рассказывал? Летом или хоть сейчас?

Просто перевести дух юноша не может. Должен закурить: лечебную легочную папиросу. Иначе приступ удушья обеспечен. Так оно и случилось однажды в Марбунгу. И не сидеть бы теперь Гамми Нариканде в «Берлоге», если бы не мастер Харрунга.

— Да, летом. Дядюшка мне ответил, что примет к сведению. А получается, что Талли до сих пор в городе, на свободе. А между прочим, по марбунганскому делу он в розыске должен быть, срок давности еще не истек.

— А может, дело-то вообще закрыли, а тебе и не доложились?

А если и не закрыли, то уж этот тип по нему разыскивается едва ли. То, что «Талли» — человек сотника Нариканды, так этого, может быть, один только Гамми еще не разобрал. Когда господина сотника из Марбунгу в Ларбар перевели, он меня с собою взял. Мог и мастера Талли захватить. Не одному же Харрунге быть любимым осведомителем господина Нариканды.  Прямо боярин какой — разъезжает по Объединению с собственной дружиною стукачей.

Теперь подумаем: а знал ли тогда в Марбунгу господин Нариканда, с кем собственно связался сын его брата? Сдается мне, что все-таки знал. Но ограждать Гаммичи от сомнительного общества не стал. Почему? Не затем ли, чтобы в случае облавы разыграть встревоженного родича: не стреляйте, дескать, там мой племянник! Тем самым любимца своего Талли оберегая. Как его, сотника Нариканду понять — кто ему дороже: осведомитель или родственник?

Второй раз Гамми на ту же удочку не попадется. Ничего, теперь его Минору заменит. Тоже — человек не посторонний. Так что не беспокойтесь, мастер Талли, работайте себе в удовольствие. Господин Нариканда прикроет в случае чего. Если не собственной, так грудью ближнего своего.

Дурак ты, Гамми. Вот как есть — дурак. И Минору — дура, и Алила — тоже. Да и я вместе с вами. И вообще — меня уже дома ждут. Тамми и так не понравилось, что я на ночь глядя ушел. Вернусь — опять ругаться будет, небось… Эй, половой, водки!..