15.

Шестнадцатое число месяца Целительницы, начало одиннадцатого утра.

Старая Гавань. Двор между домами 14 и 18 по Сточной улице, дощатая уборная.

Первый посетитель, человек в стеганке нараспашку

Второй посетитель, мохноног

Жители Ларбара любят свой город. Чтобы несознательные сограждане не загадили его почем зря — почти в каждом дворе оборудовали деревянные общественные уборные. А там, где таковых не имеется, на стенах домов, над арками и подворотнями так и написано: «Нужника нет». И не заходите, мол, понапрасну.

Куртка у человека украшена хитрым узором: словно бы вышивка, но вместо бусин — гайки, заклепки, всякая слесарная мелочь. Блестящие штучки складываются в букву «гай» — Чашу Водной Владычицы.

 По обличию мохнонога сразу видно — беззаконный торговец. При себе у него объемистый ранец с товаром: вингарский табак, канирские шпульки, запасные части к часам, горелкам и любым бытовым приборам, свёрла и прочая привозная снасть для работ по металлу. Но человек на всё это богатство даже не глянул.

— Ну, мастер? Выкладывай, что у тебя.

— Экий Вы скорый, уважаемый. Я ж Вам, вроде бы, ничего не задолжал? И сговаривались мы, кажется, не за бесплатно?

— Знамо дело, деньги будут. Да только басенку — вперед.

— Ну и какие же басни Братству придутся по вкусу? Могу про белку и ежа, могу про барсука в колодце, могу про кувшин.

— Да мне бы лучше про Трудящихся. Что они там против Семибожия клепают?

— Эх, да тут ведь как? Будь у них хоть какой-нибудь манифест или, скажем, меморандум — я б Вам рассказал.

— Мимо — чего?

— Меморандум. Я говорю, что по части ясности устремлений вы с Союзом идете вровень.

— Мастер, ты мне голову-то не морочь. Если есть какие сведения — давай их сюда. А нет — так и разговору нет.

— Как это так «нету»? Я по всему Ларбару будто влюбленная мартышка ношусь, стараюсь для них, разузнаю. В шести местах и четырех разных гильдиях числюсь. В прямом смысле слова жизнью рискую, потому как в МСТ народ горячий — долго разбираться не станет. И что же слышу вместо благодарности: «Нету — так и пошел вон!»? А вот есть. Есть!

— Ну, и?..

— Ну и ничего не вижу. Ни одной из пяти тысяч королевских ланг.

— А я ничего и не слышу пока, мастер. Кроме причитаний.

— Да. А слезы наши, мохноножьи, ничего для вас не стоят? Половину — вперед.

— Половина — это… Это две тысячи с половиной будет.

— Три.

— Это как?

— Если я говорю — «половину», я имею в виду лучшую половину.

— Ну хорошо, держи.

— «Дуля».

— Чего?!

— «Дуля». Корабль такой. Прибывает девятнадцатого числа.

— Н-да… Это «Фига» что ль? Хоть бы «Вишней» назвали…

— Все вопросы — к Гандаблуйскому пароходству. На самом деле он «Капитан Дулия». Был такой первопроходец. И не путайте с проходимцем.

—  И что — «прибывает»?

— Ежели задержатся, то двадцать первого или двадцать третьего. Кабак «Петрушка» на Кисейной. Передача товара назначена — за час до полуночи. Трудящиеся, во всяком случае, так сговаривались. А когда вам там надо быть — сами решайте…

— Ну, «Петрушка». А там? И что за товар?

— Матросы с корабля. Один из них — древленской породы. Другой — местный. Груз по объему и весу небольшой. Заготовка для очень мощного оружия, которым МСТ и надеется вас изничтожить.

— Ээ, мастер… Это им сперва нас еще поймать надо.

— Очень трудно, да! Будто вас на Башенной не бывает.

— Да не вовсе ж они болваны… Чтоб вот так, при свидетелях? Чтобы их за такое дело ко всем умблам закрыли, ежели не чего похуже? Побоятся.

— Ну, тут я Вас успокою: свидетелей, скорее всего, не останется. А боится ли чего мастер Тачи — не мне судить.

— Так не бывает, чтобы не осталось. Разве что весь Ларбар дотла сжечь. Да и то…

— А которые выживут, те будут свято уверены, что сотворило это безобразие Семибожное Братство. Особенно, ежели часть того товара — неистраченную часть — кто-нибудь вам же и подложит.

— Н-да… И что ты предлагаешь?

— Ну так и перехватите весь груз. И сами им распоряжайтесь. На свое усмотрение.

— Ага, чтобы у нас не остатки нашли, а всё сразу.

— Спрячьте в такое место, где не найдут. До лучших времен, пока не понадобится.

— И сколько твоя «Дуля» хочет за этакую радость?

— Этого я не знаю. Но выяснить, сколько «трудящиеся» собрали — возможно.

— Собрали, говоришь? Да-а, неслабо… Я одного не пойму: какая твоя тут корысть?

— Корысть моя самая незатейливая — деньги. Только если уж за дело браться — так всерьез. И стоить это будет дороже. Сведения я вам передал. Неложные. То, что МСТ со своих крупную деньгу собрал, вам, похоже, и без меня было известно. И по всему теперь выходит, что надо бы вам меня нанять — качество того товара проверить. Заодно и убедитесь, что я не из Охранки. А я не из Охранки — там столько не заплатят. Корона у нас, понимаете ли, бедная.  

— Похоже на то. И сколько ты за работу запросишь?

— В десять раз больше, чем за сведения.

— Ого!

— Не так много, если подумать. Всего лишь месячное жалование какого-нибудь университетского наставника с третьим ученым разрядом. Но для меня это — вопрос чести. Как ни смешно оно звучит.

— Ну, да. Тебе ж сами боги велели: умножать благой прибыток…

— Вот-вот, боги!.. И еще одно: будет нужен лекарь.

— Та дрянь — она еще и ядовитая?

— Если съесть — еще как! Но при всем моем почтении к Кормильцу я бы вам не советовал ее кушать. Нет, как с нею обращаться — я вас научу. Только сразу Вас предупреждаю: не целитель, не чудотворец, а кто-то, обладающий лекарскими навыками. Самыми обычными: перевязки, вливания… Просто у меня-то руки будут заняты — потребуется напарник.

 

* * *

16.

Шестнадцатое число месяца Целительницы, около полудня.

Западный берег, Училищная часть. Башенная площадь.

 

Сквозь толпу с двух краев Башенной площади пробираются двое подростков. Первый — высокий, в черных штанах, легких башмаках, удобных для бега и драки. Черная куртка, а поверх нее — безрукавный черных балахон, подпоясанный красной веревкой. На волосах черная повязка с красным кругом во лбу. Ни на кого не смотрит, но перед ним слегка сторонятся. Брат Справедливости, заденешь такого — их сразу с дюжину набежит… Хотя по породе этот, скорее, не южанин, а арандиец. Кто-то его окликает:

— Эй! Черный брат, ты чего с лица такой белый?

— Протри глаза: я Черный, — не раздумывая долго, отзывается он.

Второй подросток поменьше ростом, одет по-рабочему, при нем кожаный короб и противогаз. Шагает быстро, но словно бы не уверен еще, куда. Вертит головою, соображает.

Взрослый рабочий занят делом: цепляет к фонарному столбу чучело Гильдейского Воротилы. Подобие долгополого щегольского сюртука, штаны с отворотами, перчатки, всё изнутри набито ветошью, вместо головы пустая кастрюля. Шляпа вверх дном приделана к руке, из нее ворохом торчат семицветные платочки. Игроки в мэйанские кости пользуются такими, чтобы ставки делать: на Желтое, на Красное и далее по цветам Семи Богов. И такие же платки свисают из карманов сюртука. Намек на СРБ. Чучело покамест не вешают за шею, а привязывают вокруг живота. Оно не держится.

— Чего смотришь? Помогай, давай, — кричит рабочий.

Паренек с противогазом пожимает плечами, проходит мимо.

Музыкант на гармошке выводит всё тот же напев.

Недозволенным богам не поклоняюсь,

По-вингарски и по-змейски объясняюсь,

Да без гильдии — какой же я гильдеец?

Без товарищей — какой же я боец…

Со столба, куда водружают Воротилу, можно видеть, как второй подросток подходит к палатке с красным кругом. Врачи из Ученой гильдии на площади не дежурят: крупных беспорядков не ожидается. Но кто-то должен оказать первую помощь случайно пораненным или тем, кому просто сделается дурно. Для этого на Башенную каждое утро выходит небольшой отряд Красных Сестер из двоебожного храма Милосердной Пардви.

Возле палатки сейчас стоит девушка. Не пардвянка, но заметно смуглее большинства лиц на площади. Видно, из ларбарских вингарцев. Красное платье, сверху длинная безрукавка с черным поясом, на голове жесткий красный платок с черным кругом.

Парень кланяется ей. Мгновение спустя сюда же подходит и Брат Справедливости. Его юноша с противогазом тоже приветствует.

— Вы — Гвендва Санчиу?

— Я. Вы ко мне?

— Насчет Чани Магго. Я с его сестрою, Минору, в хоре пою. Вы знаете, что она попала под суд?

— Знаем, — отвечает Гвендва. То ли за себя и девицу, то ли за весь двойной храм Барра и Пардви.

— Наш досточтимый ищет, как ей помочь. Но сам он к вашим жрецам обратиться не может, вы же понимаете. Поэтому я пошел. А Черный ваш наставник мне сказал, что вот Вы, Гвендва, всё про чанино дело знаете.

— Виновные Храму известны. Получили по Справедливости. Хотя еще и не все.

— Понятно. А вот помните — тогда, четыре года назад, когда Чани хоронили…

— Как не помнить, — отзывается девушка.

Парень с противогазом поворачивается к ней:

— Так, значит, это Вы? То есть — я слышал, что у Чани была невеста, но не знал, кто.

— Я.

Гвендву наставник, конечно, предупредил, что некий семибожник будет искать его. И с девицей договорились, чтобы она присутствовала при разговоре. Имеет право.

Пять лет назад этой девушке было от силы лет тринадцать. По вингарским меркам, почти невеста на выданье, даром что матрос Чани ее, скорее всего, счел бы за малолетку.

— А дитя — что с ним?

Брат Гвендва промолчит, но глаза заведет куда-то в небо. Допрыгалась, Сестра: сейчас тебя запишут в невенчанные невестки мастерши Алилы. Должно же быть на безупречном образе этой лекарки хоть одно пятно — не желает, мол, знать любимую женщину своего сына, чуть ли не мать своих внуков. Равновесие: семибожникам так нужно.

— Что «дитя»?

— Живо?

— На самом деле, его и не было еще. Не успели мы.

— Понятно… Я вот что хотел спросить. Конечно, Вам тогда на похоронах не до Минору было, и всяко уж не до посторонних людей. Но вдруг Вы помните: ничего странного за чаниной сестренкой тогда не замечалось? Она никаких заумных речей не вела?

— Сложно сказать. Повторяла, что, дескать, виновата. Не прямо — что она брата до погибели довела. Потому что это уж точно вранье. А просто — виновата, виновата, не хотела, не надо было ему говорить… Чего говорить? Кому — «ему»?

Семибожный паренек вопросительно глядит на Гвендву. Тот отвечает:

— Это у нее позже пробовали выяснить. Она забыла. Вправду забыла. Не врала.

Очень серьезно семибожник кивает. Словно бы только что ребята из дружественного храма снабдили его важнейшим ключом к решению загадки. Снова обращается к девушке:

— Ага. Благодарствуйте. И вот еще что: из посторонних — там, на похоронах — Вы не припомните парня лет двадцати пяти? Либо бритого наголо, либо с темно-русыми волосами, может быть, с усами. Роста среднего, опухшее лицо, глаза очень светлые, сизые. Голос как у певца или чревовещателя, вот отсюда — снизу из нутра. Выговор северный. И еще с ним или отдельно от него могла быть женщина: высокая, худая, длинные черные волосы, нос острый…

— Это не та, кого Минору якобы убила? А парень — приятель этой убитой?

— Да. По-моему, они в том году могли летом быть тут, в Ларбаре. Оба или кто-то один из этих двоих. К гибели Чани, скорее всего, не причастны, просто… Могли что-то видеть.

Например — как на Минору, сестру покойного Чани, что-то нашло, и она вдруг стала говорить, словно бы не от себя. Милость Судии. Но никто не понял ее речей, посчитали, что это у нее от потрясения. А Талури Райлер мог и прислушаться. И запомнить: есть в городе Ларбаре девчонка с необычными чудесными способностями. Потом приехал сюда снова — и стал ее изучать.

 

* * *

За каких-нибудь, допустим, десять тысяч

Я бы взялся Вашу личность в камне высечь,

В чугуне отлить, воспеть ее стихами

И на сердце у себя запечатлеть.

Гармониста толкают в плечо:

— Хватит! Тоску наводишь.

Не рыжий — свой, с синей ленточкой на шляпе. Трудящийся мэйанин: долговязый, расхлябанный, чернявый.

Музыкант оглядывается. Потом кивает на другого работягу: приземистого, круглолицего.

— Чего ты, Дарри? Вот, Варрута еще не слышал.

— Невелика потеря.

— Ну, вот. Опять. В пучине горестных раздумий о горькой участи своей…

Варрута ухмыляется:

— Нет, то — про меня. Бродил заезжий грамотей среди вингарских древних мумий. Правда, я среди мардийских памятников ходил.

Дарри уныло отзывается:

— Весело?

— Тихо. Вот не поверите: за три дня ни одного семибожника не видел! Из таких, как эти вот. Жрецы, школяры богословские — те попадаются, конечно. Да и они всё больше — по одному и молчком. Какие-то все праведники, в общем.

Марди, столица соседней области, давно уже большой промышленный город. Но вспоминают его всё равно сперва по Кладбищу. Еще бы: надгробные столбы, росписи в молельнях, лучшие образцы старинного искусства…

Юноша с гармошкой сообразил, как ответить в лад:

— А мы себе покоимся, не ропщем.  

— Поэт! Прямо Мичирин. Только это рано: мы ж еще живые.

Чернявый хмыкает:

— Н-да?

— А чего?

— Живые. А мне иной раз кажется — мертвяки ходячие. С самого рождения. Или махины. Одно и то же всё. Как на железной дороге.

— Это не скажи. Там, правда, свои богомольцы не слабее наших семибожных. Чаи по поезду разносят, скалятся. Время объявляют, которая остановка когда будет, а разговоришься с таким, так он тебе: час близок! То бишь Век Праведности. Немного ждать, говорят, осталось. По обету все служат: и вожатые, и проводники, и которые на вокзалах. Зато — хоть какой, а порядок.

Гармонист мечтательно молвит:

— Я бы тоже куда-нибудь махнул! Марди — чего Марди? Хотя бы уж в Бидуэлли. Название-то какое! И ехать долго.

Дарри фыркает:

— Вот дурной! Я не про ту дорогу. Про потешную. Нам в Мастерские давеча чинить принесли. У богатого дитяти игрушка заграничная сломалась. Ну, мы, как сделали, тоже поигрались. Пути в круг выкладываются, по ним паровозик бегает. Так и бегает, пока завод не кончится. Вот смотрел я на тот паровозик, смотрел, да и тошно мне сделалось. Отец у меня работягой был, и дед. И я, как родился, уже знал, что в Механических работать буду, и дети мои — тоже. По кругу. А работы нету. Зато прав моих потомственных никто не трогает. Получай свои шесть тысяч за простои и будь доволен.

— А что — простои? Вот, с той заморской штукой управился же? Значит, всё помнишь.

— Скучно. 

— Так это ты со скуки на Каменной девицу завалил прямо в зале?

Варрута уважительно качает головой:

— Оо! И дальше что?

— Городовые прибежали.

— И их тоже?

— А дальше как всегда. Тоже скучно.

— Это ты мардийцев наших не видел, тамошний Союз. Заседают. И заседают, и заседают, речи говорят, потом — прения… Вот где нудно-то. Хотя — худого о них не скажу: кое-каких толковых вещей добились. И продолжают. Но там у них упор не на труд, а на мэйанство. На человечество.

— Это как?

— Вот, скажем, новый станок, Нурачарского производства.  Кто разработчики? Карлы. На кого рассчитан? Либо на таких же карлов, либо на орков. Якобы, махина легче в работе, чем те, что у нас. Только ручку повернуть… А что эта ручка — под орочий хват, и я, скажем, такую просто не проверну? Опять же: высокая орясина, сама себя затеняет. Я должен видеть ходовую — не вижу! Орк видит, ему свет не надобен. А человеку? Вот, мардийские Трудящиеся за то и борются, чтобы политехники про людей думали. Хоть иногда.

— Так то — Марди. Мы-то эти станки когда еще увидим…

 

* * *

17.

Шестнадцатое число месяца Целительницы, ближе к полудню.

Восточный берег, Старая Гавань. Орочья Слободка, дом 37, съемная квартира Чанчибаров.

Чабир Чанчибар, дневной ординатор Четвертого хирургического отделения Первой Ларбарской городской лечебницы.

Дангман Чамианг, дежурный ординатор Третьего хирургического отделения той же лечебницы.

 

Огонек спиртовки подрагивает — словно страшится сердитого орка с кофейником. Стряпает доктор Чабир так, как если бы готовил взрывчатку — разнести напрочь весь этот растреклятый город, и Приморье, и Столп Земной. Хорошо, что никто его не видит. Не считать же, в самом деле, за свидетеля недвижное тело у стенки на сундуке. К сундуку приставлен табурет, но и его не хватает — ноги все равно свешиваются. Не то чтобы орочья утварь совсем уж не была рассчитана на людей. Доктор Харрунга, например, поместился бы, просто этот — слишком длинный.

Чабир достает две жестяные банки. Две ложки сахару, щепотка соли. Испытанное средство: кому от похмелья, а кому от дёрганья.  Тело томно приоткрывает один глаз.

— Солить не надо, Чабир. «Фухису» добавь. Пожалуйста.

— Извиняйте, барин. Не держим.

И то сказать: откуда у небогатого, хотя и образованного лекаря возьмутся в доме дорогие господские напитки? Плохо дело: ежели в Чабире проснулась вековая память неволи, — значит, он злится всерьез.

Доктор Дангман находит на полу свои давешние бальные туфли. Попутно подбирает тряпичного кабанчика, наряженного наподобие куклы. Поправляет ему одежку, пятерней ерошит собственные вихры. Перебирается к столу, кабана сажает к себе на колено. Тут у Чабира и детская, и кухня, и спальня — всё вместе, на пространстве в двадцать квадратных аршин.

— Каюсь, дружище. Вчера я выпил без тебя. Но я провожал даму. В паровозном дыму милый образ растаял… Как бишь там дальше?

— …Я пошел заливать свое горе хмельным?

— Да, почти. Встретил в «Путейском» какого-то Мамулли. Ты знаешь Мамулли? Нет? Вот и я не знаю. А он, видишь ли, меня помнит: якобы по какому-то гребному заезду.

— Грибному? В дремучем лесу Матабанга?

— По гребле, Чабир. Кстати, он советует не ставить в Новогодие на Судостроителей. Там одни новички будут, а Каочи — после травмы… Лучше на Городское Хозяйство. В общем, пили мы с ним долго, очень долго. В итоге… Сам посуди: как бы я добрался до дому?

— Ты просился.

— Это я сгоряча. Спасибо, что не пустили. Истинный друг безрассудным мольбам не внимает. Личчи сильно ругалась? Она вообще-то где?

— Ушла.

Вот так. Разрушил мастер Дангман семейное счастье друга. Выждав, Чабир всё-таки поясняет:

— С детенышем. Гулять.

— Значит, я был несносен?

— Был?

— А что — и сейчас? Не может быть! Я, напротив, уже мил и любезен. Хотя с похмелья мне полагалось бы ворчать. Заметь: мне, а не тебе!

Чабир молча наливает две чашки, в одну из них добавляет молока, подает ее Дани. Сам тоже усаживается за стол. Косит глазом на страницу свежего «Доброхота». Там в разделе происшествий снимок женщины: темные волосы, взгляд опущен, словно в раздумье. Обычно Чабир не читает приморских газет. Всё больше умные журналы вроде «Мардийского Архива» или лекарские книжки. А тут…

— Что за красотка?

— Жертва Минору Магго. Якобы.

— Дай взглянуть… Арандийка?

— Знаешь ее?

— Эту? Нет. Так и что там нового у Магго?

— Разбираются, зачем врет.

— Да как сказать — зачем? Вот представь: уходишь ты из дома. Навечно. Денька через два — глядишь, пора уже возвращаться. Прийти просто так? Будешь дураком себя чувствовать. Значит, надо так устроить, чтоб тебя пожалели. Чтобы родня сама прибежала и всё-всё готова была простить, лишь бы им тебя вернули.

— И ради этого — в тюрьму?

— А что? Но лучше, конечно, не надолго.

— Ну, разбила бы стекло. Или по морде кому-нибудь влепила. Но не убийство же на себя брать!

— Да ты не понимаешь. Это же — девушка. В лучшем случае пощечину даст. Так еще и не заберут. Как девице учинить безобразие?

— Украсть могла.

— Так ведь украсть — это ж надо украсть. На самом деле. А это нехорошо. А здесь — не убивала, просто соврала.

— Слишком. Посадят теперь. И с чего ей из дому уходить?

— А для этого нужен повод? У них вся семья такая. Вспомни: и батюшка, и братец. Дибульцы они, в путь их тянет. Кстати! Может, Минору так от Охранки прячется?

— Охранке она зачем?

— Минору? А это опять же, Чабир, у них семейное. И потом — думаешь, Короне не интересно, например, что твоя матушка у себя в лаборатории творит?

— Там своих стукачей хватает.

— Лишний глаз не помешает. Ну и вот. Приходит девочка в Стражу и говорит: меня какие-то граждане заставляют с ними сотрудничать, представились как Охранное Отделение, а может, они и вправду оттуда… Короче, помогите! А Стража ей — да пожалуйста! Только у нас тут одно дельце есть нераскрытое. Сознайтесь, барышня, в убийстве, а мы вас и спрячем. Настоящий преступник расслабится, как узнает, что у нас уже есть подозреваемая — Вы. Тут-то мы его и сцапаем.

— Не сходится. Тогда бы в газетах написали, что убийца — Минору.  А тут такого нет.

— Ну ладно. Пусть — не прячется, пусть просто ушла. Между прочим, Чабир, ты из дому сколько раз убегал?

— Раз сто.

— Ты же не просто убегал, ты же шел куда-то, да?

— К тебе. А ты?

— Я не считаюсь. Я летом уходил, когда тепло. А сейчас холодно еще. Спрашивается: могла Минору пойти к тебе? Могла! Ты узнавал у соседей: тебя такая девушка не искала?

Лет пятнадцать назад орк Чабир, разругавшись с домашними, обычно находил приют в другом профессорском семействе — у одноклассника своего Дангмана. Благо тамошний папа, хотя и человек, вида крови не пугался: сам был хирургом. Не выгонял и с назидательными речами не приставал. Только к вечеру всякий раз выбирался прогуляться на улицу — и с посыльным передавал мастерше Чанчибар записочку: «Не тревожьтесь, Чабир у нас».

Потом Чабир выучился на врача, поступил работать. И как-то, после очередной домашней свары, явился сюда, в орочью общину Старой Гавани. Увидал в окошке знакомое лицо: одну из медсестер Первой Ларбарской лечебницы. Зашел поздороваться, да так и остался. Сбежал — навсегда.

— Мне не говорили. Спрошу. Только с какой стати — ко мне? Есть подруги, жених, храм. Да хоть к матери моей.

— Чтоб ее сразу нашли? Нет, тут требуется что-нибудь похитрее.

— Тринадцатого я дежурил. Минору меня не застала — и что? Пошла признаваться в убийстве? Это ж надо было еще найти, где в Ларбаре кто-то помер.

— О!

— Что?

— А с чего мы взяли, что это сказала Минору?

— Сказала — что?

— «Я убила», да?

— Угу.

— Блестящая мысль! Смотри: приходит стража, видит покойницу и Минору. Спрашивает: кто это сделал? И тут — внимание! — устами Минору начинает гласить неупокойный дух мертвой дамы: «Я убила эту женщину!». В смысле, сама себя доконала. Ну, как?

— Никак! Одержимые чарами светятся. И стража это проверяет.

— Мда-а… А если не так? Минору ведь, кажется, благочестивая семибожница? Довелось ей стать свидетельницей самоубийства. Девушка решает, что это деяние Владыке противно. Значит, должен явиться Призрак Самоубийцы, чтобы себя обличить. А когда такового не оказалось, она за Призрака сама и сыграла. Быть праведнее Судии Праведного — это по-нашему, по-ларбарски!

— Угу. Встала посреди комнаты и завыла замогильным голосом.

— Ну, голоса ей, положим, на это бы хватило. Певица же!

— И мозгов — этого не делать. Не то б ее давно из участка отправили в сумасшедший дом.

— Правильно! К чему такие дешевые выходки? Нет, до поры до времени зритель и не должен понимать, когда Минору говорит от себя, а когда от Призрака. Зато когда догадается… Вот это будет действо! Настоящая Мардийская опера.

— Всё еще пьян, Дани?

— Я не пьян, я — похмелен.

— Значит, бредишь. Тяжелое алкогольное отравление, помноженное на скудные от природы умственные способности.

— О, да, я бедный полудурок! Взыскую рабского клейма…

— Хочешь, просто по роже дам?

— Не надо. Это больно вообще-то. И у меня сегодня свидание. Как я туда пойду с побитым лицом?

— А чей же образ растаял в дыму?

— Да что, в Ларбаре больше образов нету?

— Вот и вали.

— Хорошо, друг мой. Я уйду. Только… Спорим, что какой-то Призрак, настоящий или придуманный, в этом деле Магго еще всплывет?

 

* * *

18.

Шестнадцатое число, четверть четвертого пополудни.

Восточный берег, Старая Гавань. Рабочая комната сотника Барданга в Старо-гаванском участке королевской стражи.

Мэнгри Барданг, начальник Сыскного отдела.

Джангабул, его Единый Бог.

Позже — Дунга Гидачи, десятник Сыскного отдела.

 

Выгодное отличие Охранного Отделения от нас — непривычка работать по выходным. Запрос на площадь Ликомбо о механике Райлере — предположительно, самоставном жреце — должным порядком составлен и отослан. Но ответа не приходится ждать раньше восемнадцатого числа. Чем более внушительный вид обретет дело к тому времени, тем проще будет удержать его в нашей разработке. То есть в совместной с ОО, но хотя бы не отдавать вчистую.

Сана этот подвижник, может быть, и не принимал, но разве это мешает ему нести присягу? И сейчас, пока мы его ищем, — отсиживаться в Охранном. Даже если гибель Авачи напрямую с его службой не связана.

Столетнику на окне, наверное, и вправду сто лет. Полезное, выносливое растение, житель пустынь. В чем-то сотник Мэнгри и сам такой. Предки-то — из древней засушливой страны Араамби, как и у всех арандийцев. В комнате жарко: еще не перешли на летний распорядок отопления. Сколько дров Короной отпущено, столько до Нового года должно и сгореть.

Образа Божьего здесь, конечно, тоже нету. Нельзя: в казенном учреждении полагается блюсти равенство исповеданий. Королевство — держава светская. Вот в камеру любой задержанный может затребовать себе и Единого Бога, и Семерых, и Барра с Пардви, и кого ему угодно. И жреца позвать, ежели покаяться, исповедаться захочет или обет дать… Кстати, любопытно: почему до сих пор этим своим правом не воспользовалась девица Минору. Вроде бы, верующая семибожница…

За вчерашний день дело о гибели неизвестной женщины на Обретенской успело здорово растолстеть.

Неприятная черта сходства между гильдиями, Господи, — та, что им жаль поделиться с Короною сором из избы. Если на словах еще отваживаются ругнуть своих, то в письменном виде — ни-ни.

Разумеется, наладчик Талури оказался отменным работником. Почти как лекарка Магго, хоть и трудится на одном месте не больше двух-трех лет подряд. А потом переезжает. Однако — имеет третий рабочий разряд, жалование в восемь тысяч ланг, благодарности от начальства, неоднократно удостоен поощрительных выплат. Нелишне было бы соотнести сроки оных платежей с крупными выступлениями «Семибожного братства», но работа эта — для Охранного, не для Стражи.

Почти столь же усердной труженицей в своем ремесле выглядит Тому Мауданга, 1085 года рождения, человек, переписчица, из Печатной гильдии Габбона. Взысканий не имеет, отзывы заказчиков самые положительные. Повезло, что запрос о ней пошел через Ларбарский Дом Печати: хобские коллеги отозвались сразу же, по телеграфу. Не объяснили, правда, почему эта Тому снялась на карточку не у письменного стола или за печатной махинкой, а с книгою про потомков царской семьи. Работала писаршей по вызову, сводила знакомства самые разные, в том числе и светописца обаять могла…

Правда, есть одна заминка. Гильдейское ее начальство в конце депеши мягко указывает: мастерша Мауданга, буде ей вздумается встать на учет в Ларбаре, должна обратиться за открепительной грамотой по месту первичного приема в гильдию. Иначе говоря, бросила девушка родную писарскую контору и уехала вскоре по получении гильдейского свидетельства, а с тех пор на законных основаниях нигде не нанималась.

Непонятно, почему арандийское имя «Тому» — «Утешение» — переводится на мэйанский как «Авачи». Неизвестно также, выходила ли она когда-нибудь замуж за мужчину по прозванию Райлер.

Дурманщицей она была многолетней, принимала разные зелья. Причина смерти — отравление порошком амитина, в просторечии «чернушки». Или нарочно перебрала, или — «неосторожность». Что не отменяет «незаконного оборота».   

Воду, соль, сахар и прочие припасы с кухни семьи Райлер вчера еще забрали на исследование. Ответ городские наши химики обещали не раньше послезавтра. В доме у Магго на Ополченской никакого дурмана не наши. Впрочем, у мастерши Алилы и ее будущего зятя были почти сутки, чтобы избавиться от запасов.

О чем это семейство заранее не договорилось, так это о том, чтобы складно врать. Жених заявляет: сам он с Райлером хорошо знаком, но Минору его не знает. Девица говорит: беседовали в храме, лично не общались. А матушка сообщает, что однажды Райлер был у них в гостях, причем привела его дочка нарочно, чтобы познакомить. Чуть ли не свататься он пытался, правда, у мастерши Магго восторга не вызвал. Было это уже после того, как с таким же изъяснением чувств у них побывал Гаммичи. Большой смотр женихам.

Остается вопрос: на какие шиши Авачи торчала? Допустим, ее снабжал Райлер. А у него откуда такие деньги? Щепотка порошка на один прием идет нынче за тысячу восемьсот коронных ланг, действие длится около суток. Никаких наградных не хватит. Тянула денежку с кого-то состоятельного — сама или вместе с Талури? Проверим, кто у нас в городе богачи со связями в Габбоне. Только одним Хобом ограничиться не придется: парочка много где странствовала.

Особенно нашумели они в Марбунгу в 1116 году. Эти сведения — также от Гаммичи Нариканды. Он тогда, по его словам, сам втянут был в сообщество дурманщиков — вкупе с тамошней знаменитостью, бояричем Вайлирандой Гундингом, и еще несколькими лицами. Заправлял на их сходках некто Талле, он же Талури Райлер. Обеспечивал богословское обоснование их совместному курению дури: что-то такое про иные миры и вселенское сознание. Сами снадобья доставал и продавал кто-то другой, Охранным так и не пойманный. Задержали только нескольких жертв, в том числе и Гаммичи, как я понял — едва живого.

На мой вопрос, от себя ли он сообщает всё это или от дядюшки своего, Гаммичи отвечал уклончиво. Только признался, что видел оного Талле летом нынешнего года в Ларбаре. И еще сказал, что в Марбунгу у Талле была сообщница: особа лет тридцати-сорока, восточной наружности, высокая и худая, с хобским выговором. Сам Гаммичи ее не видал, но в ходе расследования его о ней расспрашивали.

Господину сотнику Нариканде куда проще было бы получить из Марбунгу, с места прежней службы, надобные сведения и о Райлере, и об этой женщине. Но попробуем послать наш запрос.

Может статься, правда, что Нариканда-младший всё перепутал, и никакого такого дела в Марбунганском ОО не числится. По крайней мере, письменные его показания у меня есть, достаточные для иска о «препятствии следствию». Если юноша лжет на пару со своей нареченной, то иск ему будет. Не Охранному, а лично ему.

Сама Минору тоже упражняется в сочинительстве. За ночь выдала шесть страниц пересказа своих прений с Авачи, обещала еще. Будто у Сыскного на выходные других дел нету, как разбирать душевные дрязги этой девицы.

Сотник Барданг отодвинет в сторону авачину папку. Прикроет колпаком настольный чародейский светильник. Огня здесь держать не разрешается: как же, вдруг пожар, пострадают ценные грамоты! Сотник отъедет вместе с креслом от стола, прихвативши «другие дела». Это еще четыре папки и несколько разрозненных бумаг. Развернется к окну, ближе к дневному свету.

Драка с ущербом имуществу третьих лиц, уличный грабеж, угон конной повозки и наезд. Каждое дело — не без вывертов. Дай-то Господь разобраться с ними до конца праздников, пока господина Полутысячника в участке нету, и Мэнгри — сам себе воевода. Послезавтра начальник заступит на службу и спросит со всех отчета.

Единый Бог Джангабул — не какой-нибудь дикарский божок, в идолах не нуждается. По сути ведь всё сущее есть не что иное, как отражение его незримого облика. Столетник особенно похож: весь извилистый и колючий.

Драка была бы пустячная, один на один, без оружия. Правда, с участием слесаря Мардарри из Механических, завсегдатая нашей кутузки. На сей раз не угодил ему мужик из Гончарной гильдии, проживающий в Восточном участке. Выбрался горшечник на праздники в Старую гавань развлечься, зашел в трактир «На Каменной», ответил слесарю отказом, когда тот предложил угоститься вместе. Их даже не разнимали, только увещевали. Но отчего-то Мардарри решил, что пора спешно удаляться. И на бегу толкнул подавальщицу, что навстречу ему шла, придержался за девушку, да так неудачно, что упал и ее уронил. А у нее в каждой руке по три полных пивных кружки — уметь надо этак носить! И еще стол они по дороге опрокинули, тоже с посудой. Пострадал мирный гражданин Венко Луппи: мохноног, истопник-котельщик по вызову, числится за Тепловой. Он даже и орать ни на кого не пробовал: сидел себе, обедал… Ушиблен легко, иск подавать не стал. А содержатель трактира счет выставил. По роду занятий покрыть убыток проще одному драчуну, а свидетели показали, что виноват второй. Механическая же гильдия емкостей для пива не производит. 

Ограбили коронного служащего: счетовода из Жилищного управления. Да еще и дерзко: на Шелковой, в двух шагах от участка. Двое неизвестных воспользовались очередною рабочей сходкой, притиснули прохожего в толчее. Тут хоть в голос кричи: «Грабят!» — тебе только поддакнут: ох, грабят трудящийся люд кровопийцы проклятые!  Стащили с плеч у счетовода ранец, а внутри было ценное имущество: девять бытовых градусников. Все с изящной отделкой, куплены на Змейском подворье, служат для измерения теплоты воздуха. Подарки к Новогодию гражданин запасал: всем знакомым одинаковые, чтоб не запутаться. Долго можно искать, по всем ростовщикам и по скупкам. 

Надобно утрясать показания с потерпевшими. Искать очевидцев угона и грабежа. Предупредить торговцев и закладчиков, чтоб были осторожнее с градусниками. И прочее, и прочее…  А Дунга с Марручи по храмам бегают: проверяют басни барышни Минору.

Понятно, что заниматься этим надо, раз уж дело об убийстве у нас открыто. И столь же ясно, что такие поиски чем дальше, тем больше осложняют поимку Райлера. Если даже четырнадцатого числа он еще не знал, что приключилось в его квартире, то теперь уже точно предупрежден собратьями по вере. Давно мог выехать из города, и в наемном возке, и на попутном, да и на поезд запросто сел бы. По чужим грамотам или по своим настоящим. Подлинных-то его бумаг мы пока так и не держали в руках, только списки с них, что хранились у дворника и в Механических. А там могли и прозевать подделку. В конце концов, странник он божий или как? Мог и пешком уйти. Значит, послезавтра объявляем его в областной розыск.

Если служитель Безвидного сам угостил отравой свою знакомую, то произошло это не позже семи вечера тринадцатого числа. Время действия яда от двух до трех часов, предполагаемое время смерти Авачи Райлер — от десяти вечера до полуночи. Вопрос: мог ли он оставить ей порошок заранее, скажем, еще утром двенадцатого? Едва ли. То есть едва ли она больше суток держалась, прежде чем проглотила.

Воля твоя, Господи Единый, но я не понимаю: зачем девице Минору вообще понадобилось объявлять эту смерть насильственной? Ведь если бы не шарфик и не признание, вполне прошла бы у нас Авачи как «от естественных причин» или как самоубийство. Допустим, барышня выгораживает Талури. Почему бы ей не сказать, что Авачи на виду у нее приняла какой-то порошок? Или просто — сидела, болтала, и вдруг ей сделалось дурно. Правда, после этого барышню спросят: а почему Вы не пытались позвать на помощь? Не послали дворника или соседей за доктором? Или сами в лечебницу не сбегали? Ответ: перетрусила. И никто не стал бы ее винить. А проще всего было уйти восвояси, если у нее вправду был ключ, до сих пор нами не найденный.

А если не было — то кто ее запер? Девица напрочь отрицает, что кто-либо кроме нее и Авачи входил в квартиру. Но чтобы запереть, не обязательно входить. Могла барышня не расслышать, как замок щелкнул?

И всё равно: зачем ей себя оговаривать? И тем более — какой смысл глумиться над телом? Шарфик этот никак иначе не назовешь: глумление. Странные понятия о Жизни и Смерти у девицы из семибожного храмового хора. Я, Господи, вижу только два объяснения ее байкам. Или девица Магго не в себе, или намеренно старается осложнить работу следствия. Хочет, чтобы стража ей Райлера нашла? Так его искали бы как съемщика квартиры в любом случае, будь то естественная смерть или самоубийство.

Насчет безумия мы завтра проверим. Удовлетворил я ходатайство стороны ответчика об обследовании задержанной. Доктор, сведущий в дурманных зельях, лекарь по душевным расстройствам и кудесник. Ученая гильдия в тесном сотрудничестве с Охранным расстаралась уже, договорилась: три мастера не пожалели пожертвовать выходным ради благого дела.

А если барышня окажется в здравом уме, и ни следов дурмана, ни остаточных чар на ней не найдут — придется предъявить обвинение в «умышленном создании помех». И продолжать допрашивать.

— Разрешите, господин сотник?

— Да, Дунга. Что у Вас? Благостно в храмах Приморской столицы?

Этот десятник Коронной Стражи обличием подобен Исполину Дибульских гор. Грузный, мощный, но ежели надобно будет для Короны — по карнизу пройдет, не покачнувшись. И когда опрашивает свидетелей, ему раньше, чем другим сыщикам, начинают говорить дельные вещи. Всему основою душевное равновесие. А ведь он не особо верующий, сам не из жреческой семьи, а из крепкой гильдейской: младший сын многодетного мастера-переплетчика. Войдя в Совет своей Печатной гильдии, стал старик пристраивать детей по разным местам, что дают полезные связи. Так Дунге и досталась служба стражника. Но ничего, втянулся. Вот только сотник с ним почему-то до сих пор на «Вы», хотя служат вместе уже больше двенадцати лет.

— Кое-что про Авачи, наконец-то! В храме Пламенного Габбонского обряда прихожане вспомнили, как она их расспрашивала: искала покупателей на произведения современного искусства. Именно нынешнего, не старого. Живопись, рисунки.

— Это сложно. Слишком оно на любителя. Что же, Авачи свои художества пристраивала? В доме у нее кистей, красок не найдено.

— Чьи, непонятно. Самих картин свидетели не видали. Но один посредник вызвался ей помочь. Художник из Народного театра, мастер Лиратта.

— Наведаетесь к нему сегодня? Благо — театр по праздникам работает.

— Был я там. Мастер уже отбыл домой. Как мне сказали, художник не обязан до конца представления оставаться. Но дома его полчаса назад тоже не было. Я туда сейчас вернусь, но… Ремесло у человека — творческое, он, может, к ночи только явится, если не под утро. По-хорошему, надо бы в квартире его подождать. Только не явлюсь же я туда с нашим городовым…

— Записка нужна в тамошний участок?

— Да. Западный берег, Коронная часть.

— Сейчас будет.

 

 

* * *

19.

Шестнадцатое число, половина седьмого вечера.

Западный берег, Коронная часть. Храм Безвидного Творца Жизни на Чайной площади.

Мэнгри Барданг, начальник Сыскного отдела Старо-гаванского участка королевской стражи.

Досточтимый Габай, жрец Безвидного.

 

Облачение Пестрого жреца сшито, как хуторское одеяло: мелкие лоскутки разноцветных набивных ситцев, под ними вата для выпуклости. Прихожанки, видно, не только в хоре поют, но еще и рукодельничают.

В храм Творца Жизни нельзя заходить с орудиями кровопролития: ни с гранатами, ни с саблей, ни с пистолетом. Поэтому сотник и досточтимый толкуют на подворье, в беседочке. Нескончаемый весенний дождь сыплется на приморскую столицу. 

— Мне хотелось бы понять роль Талури Райлера в этом храме.

— По уставу — никакой, просто прихожанин. А так… Иногда проповедовал. Приводил на обряды своих товарищей-механиков. Вел разъяснительные и утешительные беседы с теми, кто впал в уныние и тем самым отклонился от Равновесия. А также умерял тех, кто склонялся к чрезмерному ликованию. Но такие встречаются гораздо реже…

— Как насчет чудотворства?

Круглое лицо досточтимого сминается озадаченной улыбкой. Поджавши губы, он молвит:

— Так-так, господин сотник. Считаете ли Вы, что в деле, Вами расследуемом, имело место чудо, свершившееся при посредстве молитвы Талури Райлера? Если да, то пожалуйте запрос. Письменный. А ежели нет… И Вы, и я понимаем: чудеса творят боги, а не жрецы и не подвижники. Боги же не спрашивают согласия тварей сих. А вообще — нет на Столпе Земном создания, не способного к чудотворству.

— Как-то определеннее обозначить свое место в деятельности храма Райлер пытался? Долю в доходах себе оговорить или нечто подобное?

— Да что Вы! Понимаете ли, сие совершенно не в его духе. Талури… Он был большой благочестивец и видный антиклерикал.

— Все-таки «был»?

— Извините. Это песня такая. Я к тому, что он не из тех, кто смешивает божье и храмовое служение. Совсем их не смешивал, никогда.

— Каким образом?

— Ну, как бы это объяснить… Вот, например, как он со мною толковал. Вы, дескать, досточтимый Габай — подвижник, ради храма отказались от своей тяги к странствиям. С одной стороны, лестно такое слышать, с другой — очень обидно. А с третьей — непонятно, говорил он это всерьез или в насмешку. В целом я бы Вам так сказал: Талури являет собою живой и полезный, хотя и не для всех, пример того, что можно служить богу, не будучи чиновником.

— И как ему это удавалось? Я имею в виду — как такое допускали соответствующие ведомства? Или странствия его проходили в основном по этапу?

— Мне иной раз хотелось бы думать, что Талури и в самом деле путь свой держит… как бы это выразиться… по заданным направлениям. Может быть, умеет и берется предугадывать их. Но этот малый обладает счастливым свойством: не задумываться о том, насколько его пожелания согласуются с волею начальства. Он как-то рассуждал при мне об этом. Сказал: кроме великих заслуг досточтимого Халлу-Банги перед всем Семибожием, святость сего пророка еще и в том, что никто не ходит поклониться на его могилу. Ибо Халлу-Банги умер в пути, неведомо где. Ушел от смерти. И Талури так хотел бы уйти.

— Хорошо, когда от своей. А когда — как сейчас, от смерти близкого ему человека?

— Сие тоже ему не чуждо. Неприязнь свою к похоронам, кладбищам, поминкам и всему такому он объяснял: сочувствовать имеет смысл живым, а не мертвым. Тем-то уже ничего не нужно. А вот быть нужным живому — это он любит.

— Вы, досточтимый, скажите ему при случае, что к Вам заходила живая тварь, которой он настоятельно необходим, и как можно скорее.

— Ладно. Я передам Талури, что Вы нуждаетесь в его помощи.

— Остро нуждаюсь!

— Вот Вы шутите, а он, может быть, и проникнется состраданием. Только… Вы же его, небось, на опознание тела поведете?

— Разумеется.

— Потому-то он и не объявляется! Ему близ мертвого худо. Совсем худо. Каждый из нас чем-то платит за милость Подателя Жизни. Он — сильнейшим отвращением к смерти.

— То есть опознать тело он будет не способен? Сделается невменяем, чуть только его в мертвецкую приведут?

Жрец опять втягивает губы. Качает головою:

— Не поручусь. Но решительно возражаю против такого привода.

— Вы бы, досточтимый, это Ваше возражение в письменном виде подали. Страже нужно основание, чтобы отменить опознание тела лицами, проживавшими совместно с покойной. Тогда ее и похоронить можно будет.

— Я напишу. И копию — в Совет по вероисповеданиям?

— Это уж как по уставу полагается.

— Есть же близкие знакомые этой пары. Те, кто хорошо знал Авачи. Не будет ли достаточно их свидетельства?

— Кого Вы можете назвать из таких особ?

— Да хотя бы Дабураи Лутамбиу из Мастерских. Он талурин давний приятель, еще по марбунганским временам.

— Благодарю. Теперь о самой Авачи.

— Я не знаю, был ли Талури связан с нею обетами.

— Как это понимать?

— Почему он всюду с собою таскал именно эту живую тварь, хотя для заботы мог найти себе где угодно сколько угодно других? Не знаю даже, были эти двое женаты или нет. Он не говорил, что любит ее. Или просто об этом не заходил разговор… Понимаете, любая тяга к свободе должна чем-то быть уравновешена. Возможно, Талури верил: не бывает странника без котомки.

— Известно ли что-нибудь о переходе этой женщины в семибожную веру из другого исповедания?

— Не знаю. Талури вообще жестко не противопоставляет разные веры.

— Я спрашиваю так, поскольку имеются сведения, что прежде эта женщина жила под другим именем. Кстати, досточтимый: а что значит «Авачи»?

— Дословно — «некто из Ава». Может быть и именем, и прозванием. Если имя, то, скорее всего, дано в честь Праведника Авачи.

— Кто это? Когда он жил?

— Во второй половине пятого столетия. Есть в Степи такое урочище — Ава. Там он и обитал. Был одним из учеников соименника моего Праведного Габая Беррейского. Сам родом восходил к степнякам. Точно не известно, был это мужчина или женщина. Вы же знаете, в Степи божье служение часто сопровождается обрядовой переменой пола. То есть мужчина носит женское платье и прическу, ездит в женском седле — и наоборот. Изображается Авачи на картинах к житию Габая Беррейчи, по левую руку от учителя. С охапкою сена, скрывающей стан его и лик до самых глаз.

— Понятно. Сено. Трава.

— Как, простите?

— Нет, ничего. А какими чудесами славен сей праведник?

— Исцелял оборотней.

— Так, что они переставали оборачиваться?

— Научались жить так, чтобы это их свойство не мешало жить другим.

* * *

20.

Семнадцатое число месяца Целительницы, девять часов утра.

Западный берег, Училищная часть. Первая Ларбарская городская лечебница, Отделение для тяжелых больных (ОТБ).

Кайнелли Дакарри, медсестра ОТБ.

Профессор Мумлачи, глава Хирургического корпуса.

Вики, нянечка той же лечебницы.

 

Люблю в праздники работать. Начальство по домам сидит, лишних — никого, под ногами никто не топчется. И совсем тяжелых у нас только двое: ремонтник из-под шестерни и торчок этот отравленный. И надо же — приличный с виду вроде бы человек, в Народном театре работает. Ночью нынче привезли его. Дома обдолбался амитином, голубчик, теперь бы жив остался.

И чего ж людям спокойно не живется-то? Молодой еще мужик, даже красивый. Работа у него хорошая. Женился бы, детишек завел — так нет, сам себя почем зря чуть не загубил. Доктор сказал: не то слишком большую дозу принял, не то дурман чересчур сильный. И не жалко же людям денег на этакую дрянь. А она стоит-то дорого. Тут бьешься изо всех сил, каждую медяшку бережешь, а они…

А у нас сегодня из-за него караул выставили. Вон, в коридоре больничный сторож маячит. Как же, дело-то государственное! Значит, и ночью теперь не прилечь. Нам вообще-то не полагается, но иногда удается. А нынче вот не выйдет. Топтун этот враз наябедничает.

Ничего, зато если художник в себя придет, может, приглашение в театр раздобудет. Были мы там летом с моей, понравилось. Надо девку водить, чтобы образованная росла. А как же нынче без этого? Меня-то мамаша никуда, считай, не пускала в детстве, это мы уж потом, когда постарше стали, с девчонками из училища начали по театрам-балаганам бегать.  Тоже, помню, там сбережешь, тут отложишь — к празднику какая-никакая деньга есть. Платье  наденешь самое лучшее, туфельки — и вперед. И действо посмотреть, и кавалера зацепить, если удастся.

Я-то, дурочка, все думала там себе парня найти. Представлялось: раз в театр ходит — значит, не пьянь какая-нибудь, а образованный человек. Не там искала, как выяснилось. На последнем году в училище ездила на трамвае, да все в одно и то же время, вот ко мне трамвайщик-то и прилип. Ва-го-но-во-жа-тый! Хороший парень, работящий, ничего, что простой. Одиннадцать лет уже как…

Хотя, если в театр идти, то лучше в Мардийский, а не в Народный. Там про древние времена показывают. Князья, бояре, чудеса всякие. Ну кому, спрашивается, интересно про нынешнюю-то жизнь? Вокруг достаточно оглянуться. А в балагане музыка красивая. Я Минору понимаю. И Чабира. Что они песни из старинных действ поют и играют. Правда, Чабира всё ж таки не очень. Потому что ни в одном действе нету, чтобы орки победителями вышли.

Мастерша Нелли и сама управляется в ОТБ-шном хозяйстве не хуже княгини в кочевом древнем становище. Доктора нету: занят на операции, ведет наркоз. Так на то и опытная медсестра, чтобы на нее недужных не страшно было оставлять. Капельницы соберет, поставит, скорость сама наладит. Перевяжет того, у кого повязка промокла. Проследит, чтобы анализы вовремя были собраны и готовы.

Ну и вот вам — пожалуйста. «Действо о взятии града Умбина». Явление Праведного Исполина князю Умбиджи. Дым рассеивается. Под звуки труб и барабанов из-под земли вырастает…

— Здравствуйте, господин профессор!

Конечно. Раз в отделении опасный больной, надо лично зайти проверить. Не в смысле, что тяжелый — других не держим — а обществу опасен, потому как дурманщик.

Не зря глава Хирургического Корпуса избран был в Исполинову Дружину. Собою видный господин, оплот приморского здравоохранения. Ради дурманщика лично прибыл на работу утром в выходной. А то как бы Охранное отделение и Стража не сочли, будто доктора с ними не радеют за общее коронное дело.

Спросит сейчас, где доктор. Потом о состоянии недужных. О назначениях. И все ли у нас спокойно. Мой бы Тава непременно за это уцепился. Принялся бы рассказывать, что творится в отделении, а сам бы на господина Мумлачи посматривал. Да с таким видом, что Вы, мол, только знак дайте, когда Вам слушать надоест. Мы ж, дескать, понимаем, что это Вы для порядку спрашиваете, но мастер Харрунга — существо подневольное, а приказ — есть приказ.

Так что тяга моя к грамотеям никуда не делась. Вот — нашла себе. Тава — мужик надежный, добрый. С алилиным Навачи не сравнить. Да и с гайчиным этим газетчиком.

Да, господин профессор. Пока врач не разрешит, больного Лиратту страже на допрос не выдавать. Да и как его допросишь, когда он без сознания? Очнется — сразу Вам доложить. Понятно. В любое время дня и ночи. Всё брошу, так и побегу к Вам на Бабочкину улицу…

Как дела у мастерши Магго. Ну, еще бы, кому про это знать, как не мне… Плохи дела, господин Мумлачи, что тут скажешь-то? Да, стряпчий нужен. Да-да, от работы мастершу временно освободили, благодарствуйте. Как еще помочь?

— Понятно же всем: никого Минни не убивала. Всё это дурь сплошная и только.

— Э-э… Дурь?

— Тьфу ты, Семеро! Не та дурь, что травка, а глупость.  Из-за парня… Вот так всегда. Растишь этих дурех, растишь, а они после родную мать ради мужика и не пожалеют. В гроб загонят.

Исполин вздыхает. Трудности с младшим поколением ему, видно, тоже знакомы. И в семье, и на работе. Иные наши молодые доктора…

Откуда-то снизу слышится тоненький, сладкий голосок:

— Ох, и не говорите, мастерша Дакарри. Истина! Вот и мастерша Алила такою же была.

Вики, нянечка наша из мохноногов. Всем хороша: и прилежная, и проворная, и чистюля. Только появляется всегда внезапно, будто подкрадывается.

— Да что ты, Вики, на самом деле? Никогда Алила такой не была. Она-то всё — для других, всё — ради других.

— Вот я и говорю. Ради мастера Навачи на все готова была. Я-то помню.

Ну и неправда это. Когда бы на все — она бы с ним и в Далис поехала. А так — мохноножьи враки.

И вообще — недосуг мне тут языком трепать. Пойду лучше делом займусь. У недужного Лиратты, между прочим, олигурия, почки сдают. Жаль будет, если помрет, нестарый все-таки дядька.

Мохноножка отрывает от пола ведро с водой. На жестяном боку видны три зеленые облупленные буквы: «ОТБ». Надо бы надпись обновить, а то в травму по соседству упрут — и поминай как звали. Ведра нынче в цене. Вики, пожалуй, сегодня же этим и займется. Вот только добавит напоследок. Должно же последнее слово остаться за мохноножкой:

— Ей не интересно быть счастливой. Обеим им: и Алиле, и Минору. Странные они. Нынче вообще моды такой нет: на счастье. Если тебе страдать не о чем, ты вроде как уже никуда и не годишься. А если не с чего быть счастливой — это, дескать, не страшно… Я чего пришла-то: вот вы говорите, за этим художником уже только Владыка Гибельный прийти может. Ан нет! Сейчас сюда к вам еще и стража пожалует.

— Мало нам своего сторожа?

— А у них на этого мужика тоже что-то есть. Может, он тот дурман украл? Вы, дорогие мои, уж тут как-нибудь… Сыщик — человек видный, с две меня. Так что держите оборону.

Исполин приосанивается:

— Со Стражей я сам поговорю.

Кому — как, а мне вот неинтересно быть несчастной. И подруге своей не позволю. Может, мне с Минору потолковать, мозги вправить?

 * * *

21.

Семнадцатое число, четверть десятого утра.

Западный берег, Коронная часть. Коинская улица, дом 6, квартира 3.

Тагайчи Ягукко, школярка пятого года обучения отделения Врачевания Ларбарского Университета, стажерка Первой Ларбарской городской лечебницы

Мастер Лингарраи Чангаданг, дневной ординатор Первого хирургического отделения той же лечебницы

 

На широком изголовье кровати лежат мужские наручные часы. Отделаны золотом, изготовлены в Кэраэнге. И там же очки, тоже золотые. Для арандийца знатного рода сие не роскошь, а вопрос благочестия: собирая золото, змеец отчасти уподобляется Змею, Богу. Рядом — оловянная монетка на шнурке: поддельная средневековая ланга. Простенькое украшение из тех, какие в Ларбаре носят школьники и школяры.

— Ты спишь?

— Кажется, на этот вопрос нельзя ответить утвердительно?

— А с каким вопросом тогда следует просыпаться?

— Для какой такой причины разбудили вы меня?!

— Ну, проснулся Рабунамба…

— Что-то не так?

— Со мной? Нет. Я про мастершу Магго.

— Обидно. Хотелось бы ей помочь, да нечем.

— В конце концов, Минору же ничего такого не сделала. Ей же ничего не будет?

— Едва ли. Взяла на себя чужую вину, если я верно понял. И похоже, сама не вполне уверена, чью и какую именно. Стало быть, ложные показания и препятствие сыску.

— А что за это дают?

— Не помню. Можно посмотреть. Сейчас…

Доктор Чангаданг выбирается из-под одеяла. Повязывает аинг, надевает очки. Выходит в соседнюю комнату.

Те полки, что у входа. Вторая снизу, задний ряд. За Дополнениями к уставу ученой гильдии. Сравнительно новая толстая книга в черном переплете. По счастью, с подробным указателем в конце.

С книгою человек возвращается в спальню. Девушка сидит на постели спиной ко входу. Причесывается. Молвит, не оглянувшись:

— Не знала, что ты держишь в доме «Уголовное уложение».

— Купил когда-то вместе с «Гильдейским правом». Одно на другое слишком часто ссылается, чтобы читать их порознь.

— И что там?

— Вот. От трех месяцев до двух лет исправительных работ на поселении в зависимости от тяжести созданных помех. При этом речь не идет о сокрытии или уничтожении улик. Очевидно, имеются в виду только словесные помехи — запирательство и тому подобное. Что же касается дачи ложных показаний: от года до трех лет тюремного заключения или те же работы — от года до пяти.

— Так много? Но она ведь парня своего выгораживает. Не жениха, а другого.

— Едва ли сие сочтут смягчающим обстоятельством.

— Ну да, а он в бегах. Если, конечно, его самого где-нибудь не прибили.

— А жив он или нет — в храме Владыки не выясняли?

— Нет. Хотя этот Талури — семибожник, и даже чуть ли не Пестрый жрец.

— Но тогда, видимо, он должен нести обет невреждения жизни?

— Да. Но если он не убивал — зачем Минору его покрывает?

— Возможно, причина в чем-то другом. Одержимость, безумие, внушение?

— Сегодня к ней исследователи придут. Врачи, кудесники.

— Присутствие чар проверяют только сейчас? Три дня спустя?

— Не знаю. Кажется, стража обязана хотя бы носить с собою счетчики Саунги?

— Да. И еще всех задержанных должен осматривать участковый лекарь. В Ларбаре порядок другой?

— Нет, почему же: был общий осмотр. А нынче — станут выяснять, нет ли остаточных следов каких-то обрядов. Или признаков употребления дурмана в прошлом. Ну, и помешательства заодно.

— Исследователей приглашает стража?

— Нет, «сторона ответчика». Гаммичин дядя договорился. Как я поняла, он — большая шишка в Охранном.

— Понятно.

Косы заплетены. Закручены вокруг головы. Барышня Тагайчи теперь закрепляет их шпильками.

— Не скажу насчет чародея и душевника, а лекарем — знаешь, кто? Наш мастер Харрунга. Позавчера, когда мы у Алилы сидели, вдруг прибежал Гамми. Сказал, что Харрунга согласился.

— Это правильно. В Ларбаре мало знатоков дурманных болезней. Если с подобным кто и сталкивается, так работники ОТБ. А Харрунга — грамотный лекарь.

— Да. Только попросил, чтобы Гаммичи отвез его для начала на площадь Ликомбо.

— Сам хотел договориться о ходе и условиях проверки?

— Да нет. Гамми сказал, что Харрунга, когда под мухой, становится очень придирчив в вопросах выбора места ночлега. А он был — ой, как нетрезв.

— Насчет ночлега — наследие кочевых дибульских предков?

— Ну, еще бы. Никто не вправе указать, где мне поставить мой шатер…

— Печально это. Год назад, насколько я помню, Харрунга пил значительно меньше. Или просто поначалу, на новом месте, пытался держаться, а теперь счел возможным расслабиться?

— Ну, выпивает человек, что ж. Главное, не во вред работе.

— Пока не во вред. С мастером Курриби не сравнить. Очень жаль будет, если Харрунга его постепенно догонит.

— Скажешь тоже! Харрунга пьет, но стыдится, скрывает. По утрам, если с перепоя, так всё отворачивается. И не хвастает, как некоторые: «Вот мы вчера с Чабиром чуть ли не ведро потребили!».

— Я не понимаю, зачем он пьет. Ведь здесь всё не так безнадежно, как в случае с Магго — мы не бессильны. И я бы хотел помочь.

— Да как тут поможешь-то?

— Я знаю, отчего в свое время спивался я сам. Здесь — другое. Я стараюсь понять, что происходит с Харрунгой, но пока не понимаю. А ты?

— Может быть, возрастное. Тридцать три — юность прошла, зрелость не наступила. А у тебя отчего?

— Судя по тому, что это было десять лет назад, из-за того же. Самоистребление. Страх, что этот организм без хмельного протянет слишком долго. Бережно и надежно храня в себе все те мысли и чувства, которые мне были так противны.

Есть у барышни Ягукко жених — Чанэри Ниарран, газетный мастер. Случись этот разговор у него дома, на Табачной, начал бы газетчик хлопотать. Прежде всего рванул бы во двор — выгулять собаку. Чаю заварил бы себе и Гайчи, завтрак бы сготовил, пса покормил. Потом дошли бы руки и до Уголовного уложения. Правда, еще бы вспоминать пришлось: кто из соседей у Нэри его замотал. Ничего, обошел бы весь дом, к вечеру, глядишь, и сыскалась бы требуемая книжица. В тоненькой бумажной обложке да с масляными пятнами на страницах.

Здесь — все иначе. Возник у любимой женщины с утра пораньше вопрос из области мэйанского законодательства — так надо на него ответить немедленно. Не умывшись, не побрившись, не одевшись толком. Не подумав, насколько смешно он выглядит: восточная бледность, эта юбка вместо штанов, длинные, но уже не то чтоб густые волосы…

Тоже — расслабился. Забыл, что надобно стесняться.

Впрочем, не скажешь, что организм этот разрушен выпивкой и непосильными трудами. Если потребуется — не один только ланцет может удержать в руках мастер Чангаданг. Гайчи и сама видела, как он в одиночку  перекладывает недужных с операционного стола на носилки.

— По-твоему, у мастерши Алилы все безнадежно?

— Если бы дело было только в судебном разбирательстве. Там-то, я думаю, при толковом стряпчем исход может быть и не худшим.

— А что тогда?

— Минору. Ты говоришь, она так поступает, чтобы спасти своего кавалера. Но ведь его будут искать независимо от ее показаний. Так что я тут вижу опять-таки тягу к саморазрушению. Только не ради себя, а в виде жертвы, что еще хуже. Помогать любимому человеку, целенаправленно вредя самой себе. Будто бы где-то какие-то власти или боги сие учтут и его помилуют. Какая же это любовь?

* * *

22.

Семнадцатое число месяца Целительницы, полдень.

Восточный берег, Старая Гавань. Старо-гаванский участок Королевской стражи

 

 

 

 

 

* * *

23.

Семнадцатое число месяца Целительницы, час дня.

Восточный берег, Старая Гавань. Рабочая комната сотника Барданга в Старо-гаванском участке королевской стражи.

Мэнгри Барданг, начальник Сыскного отдела.

Дунга Гидачи, десятник Сыскного отдела.

Майгурро Марручи, десятник Сыскного отдела.

Ча, заявитель.

Юноша с противогазом, свидетель.

 

Пока идет исследование задержанной Магго, Сыскной отдел совещается. Десятник Дунга шумно, незлобно сетует:

— Сижу в квартире. Городовые на меня восемь часов кряду глазеют, как на болвана. Со мною толком не говорят, между собой обсуждают какую-то знатную даму с их участка, боярышню Маррбери. Она тронутая: отчаянно боится, что ее обворуют. У ней произведения искусства старинные в дому — так что вспомнилась якобы по сходству с нашим Лираттой. Тряслась, тряслась над ними, а этой зимой возьми да и вывези их все в загородный свой дом. Парни вспоминают это и ржут: крепко мы бедняжечку застращали! А я их и в театр послать не могу, чтобы они там проверили, не вернулся ли мастер на работу. И самому отлучиться нельзя. Нету хозяина — и нету. Потом один из этих ребят достает из шаровар свой большой хронометр, объявляет: время истекло. С нами пойдете или нарушать будете? Я разозлился, пошел, напросился в их участке в свободной камере соснуть до утра. А к девяти — в театр. А там Лиратте уж дроги похоронные подбирают, из готовых: к действу какому-то были припасены. Я говорю: раз он еще не помер, вы погодите, что ль…

Сотник Барданг качает головою сочувственно:

— И что насчет произведений искусства?

— Скупка, перепродажа — это за мастером, похоже, водится. Слишком разномастно то, что я в квартире видел, для личного собрания. Из того, чем он сам увлекается — кажется, этакие маленькие надгробия.

— Как это?

— Вроде памятника, но в пядь высотою. Не пешие, не конные, а наподобие хрена граненого. Но картины тоже есть.

Десятник Марручи — молодой, рыжебородый — замечает:

— Удобное орудие убийства этакие штуки, ежели они бронзовые или каменные.

— Кто их знает, из чего они. Один, извиняюсь за выражение, предмет — тот и вовсе, по-моему, из эбонита! Не поймешь: то ли женщина, то ли кувшинчик.

Барданг снова спрашивает:

— А восточная каллиграфия? Современная: грубые такие черты, обычно черные, по размалеванному полю.

— А-а, шрифты эти дикие? Видел. Что написано, не понял, что-то про Бога. Броско, как вывески.

— Ладно, туда уж завтра сходим, благо Вы все опечатали.

В двери заглядывает дежурный стражник:

— Господин сотник! Тут к вам пришли.

И вводит сразу двоих: помятого пухлого мужичка лет под пятьдесят и подростка с противогазной сумкой, с гильдейской бляхой рассыльного механика.

— Доброй службы! — молвит мужичок сиплым голосом.

— Здрассте, уважаемый.

— Я Ча. Не припомните? Осенью, на Плясуньин день. Перед тем еще на Старцев.

— Да помним. Что на этот раз?

— Да всё то ж. Заявление сделать. Во избежание.

— Замерзнуть боитесь? Или бить Вас собираются?

— Хуже. Себя опасаюсь. В смысле, не протрезвею к завтрему. Начну трезветь — и сразу догонюсь. А мне на работу во как надо! Приду хмельной — оштрафуют…

— Подвижник трезвости во славу Пестрой веры, — отзывается Дунга. — Виду подозрительного. До утра можно и задержать.

Паренек с противогазом совершенно серьезно кивает.

— Век не забуду! — проникновенно ухмыляется Ча. — Не оскудел Ларбар доброхотами!

Когда его уводят, сотник спрашивает у юноши:

— А Вам чего?

— Я по поводу происшествия на Обретенской, пять. Скажите: задержанные уже признались?

— Частично. А Вы можете им в этом поспособствовать?

Дунга тяжко вздыхает. Вот, еще один доброхот. Примется клясться, что девица ни в чем не виновата. Эге, а парень-то — не иначе, из Семибожного братства! Еще заявит, что готов выйти на Божий суд…

— Ну, я с Минору в одном хоре пою. Всё думаю: нас еще не расспрашивали — потому что праздник, или как?

— Или как. Но раз уж пришли, выкладывайте.

— Про второго я, кажется, ничего не знаю.

— А про Минору Магго?

— Я видел ее перемещения ночью с тринадцатого на четырнадцатое. Не все, а где-то с сотню сажен.

— Ее — что? — переспрашивает Марручи.

Подросток снисходительно объясняет:

— Они на улице мимо меня проходили.

Барданг мигает Дунге, чтобы тот записывал.

— И где это было?

— На Каменном мосту, незадолго до полуночи. Я как раз с вечерней смены возвращался. Гляжу, Минору идет, но она была вроде как с кавалером, так что я окликать не стал.

— А что за кавалер?

Опять-таки с полной серьезностью юноша говорит:

— Роста среднего, лысый или бритый, темная куртка, под ней вязаная фуфайка. Такая… из разных ниток, домашней работы, наверное. И шаровары. Минору за него держалась. Или он за нее…

— И куда они шли?

— На Западный берег.

Сыщики переглядываются. Помолчав, Барданг говорит:

— Ну, этот «второй» пока ни в чем не признался.

— А тебя-то как записать? — спрашивает Дунга у паренька.

— Байчи. Прозвание — Таррин. Ткацкая слободка, третье общежитие. Я с роднею там. Работаю при Механических, вызовы на места принимаю. Что попроще — сам и обслуживаю.

Эге, — кивает Дунга, передавая бумагу сотнику. Тот подзывает юношу Байчи к столу.

— Ну, прочти, распишись, свидетель ты наш.

Паренек читает и подписывает.

— Это, конечно, не по делу… Но если бы даже я их сейчас увидел, мне бы и в голову не пришло, что они кого-то убивать идут. Не их это дело.

— Такое заранее редко в голову приходит, — соглашается сотник.

* * *

24.

Семнадцатое число месяца Целительницы, пять часов вечера.

Западный берег, Юго-западная часть. Пивная «Берлога» на углу Западной дороги и Тележниковой улицы.

Мастер Ваттава Харрунга, дневной ординатор ОТБ Первой Ларбарской городской лечебницы.

 

Принесли мне вчера записочку от господина сотника. Что он вроде как не против, если я его племяннику помогать и содействовать всячески возьмусь. Все как полагается, доставили с посыльным, на казенной бумаге. Предлагается семнадцатого утром прибыть в старо-гаванский участок с целью медицинского освидетельствования девицы Магго. В смысле, балуется ли она дурью, и если да — как давно. Быстро они это дельце обустроили. Экспертизу то есть.

Тамми, видя, что я с утра пораньше уже куда-то засобирался, даже спрашивать меня ни о чем не стала. И когда я объяснил, что дочь моей коллеги попала в неприятную историю, и ей моя врачебная консультация требуется, жена опять промолчала. Не поверила, наверное, решила, что я снова в кабак наладился. Ну и ладно, вот вернусь сегодня трезвым, тогда увидит.

Участок в Старой Гавани совсем какой-то мрачный, трехэтажный, из темно-красного кирпича сложен. Когда они там бумаги мои проверили, сказали, что я первым буду. А кудесник и доктор по душевным позже придут. Еще сказали, что лабораторией я могу здешней воспользоваться. А если уж тут чего не найдется, то меня в Первую Ларбарскую отвезут. Но на тутошней самобеглой махине и обязательно в присутствии их человека. Это чтоб я по дороге в скляночки чего не подмешал. Последнее они, конечно, говорить не стали, но и так было понятно.

А потом меня провели в отдельную комнату с маленьким окошком, а спустя четверть часа туда же и Минору доставили. И еще вечный свет принесли, чтобы доктору светло было. Барышня Магго — девица как девица, только бледная и худенькая. И не то чтобы на казенных харчах отощала, она всегда такою была, насколько я помню.

И признаков постоянного потребления дурмана я, разумеется, не нашел. Слизистая носоглотки не изменена, следов от уколов не видать, легкие чистые. Какой там дурман — она и табака-то не курит. Вообще-то я ничего другого и не ожидал. И Минору на мой вопрос перед осмотром честно ответила, что нет, не употребляет. Да и видно по ней.

Я даже попытался ее порасспрашивать, те самые словечки используя, которыми марбунганские дурманщики выражались. А она теряется, не понимает. Ни что значит «журех двинуть», ни «чихор прокачать». А на этом языке все дурманное Приморье разговаривает. Так что девица «не дудает», не торчит то есть.

Ах, как Харрунге бывает порою интересно с людьми! Слушать их или расспрашивать. Разговорится он, например, с доктором Талдином Курриби или со смотрителем больничной мертвецкой, так эти пропойцы иной раз выдадут — покруче древних мудрецов! Может быть, именно это свойство в лекаре ОТБ разглядел сотник Охранного отделения, раз числит его одним из доверенных своих стукачей.

А с Минору, увы, неинтересно.

Тава пытался вызвать ее на откровенность. Даже про Марбунгу упомянул. Дескать, мог я там встречать и Авачи эту, и Талури твоего. Только себя не пересилишь. Скучно с молодой Магго говорить. Даже когда Минору его безразличие зацепило. Девушка-то, кажется, на многое готова ради того, чтобы ее считали Осью Земного Столпа. Может быть, даже правду начать говорить — только бы слушали, а не отворачивались, скрывая зевоту. Глядишь, сотник Барданг ее на этом и подловит. А Харрунга не стал. Напиться одному — и то веселей.

Мое дело телячье. Велено мастеру Харрунге провести полный осмотр — вот пусть и проводит. И выдает лекарское заключение с результатами анализов и объективных данных, а не собственные догадки. Так что поперся я в лабораторию. Университетский лабораторный курс любой лекарь старается помнить. Это ведь только в Ларбаре или в Марбунгу при лечебницах отдельный врач-лаборант имеется. И то из тех, кто туда из других отделений перешел — под старость до пенсии дорабатывает. А в Мичире не было, например. И во многих иных местах — тоже нет. Так что докторам все самим делать приходится.

Парень, который меня сопровождал, назвал тетку, что там сидела, мастершей Динни. Сдал меня ей, можно сказать, с рук на руки и вышел. И я остался в тесном подвальчике один на один с этой мастершей и кучей различных баночек, колбочек и пузыречков.

Женщиной она оказалась странной. Невысокой, лет за сорок и похожей на квашеный кабачок. Поначалу все ворчала недовольно. Дескать, и места у них мало, и есть, чем другим заняться. Так, что мне даже совестно сделалось. И я тогда недолго думая предложил: давайте, раз так, я к нам в Первую сгоняю, чтобы Вас не донимать. А она еще пуще обиделась.

— Да, тесно, ну и что же? Думаете, у нас микроскопы хуже? Или реактивов не хватает? Или мы не умеем ничего?

Короче, никуда я не поехал. Уселись мы в этой участковой лаборатории, и очень неплохой, надо признать, только маленькой. Такой, что сидя спиной к спине, мы друг в дружку лопатками упирались.

Плотная такая спина оказалась у мастерши Динни, теплая. Если устанешь сидеть согнувшись — даже приятно прислониться. И вообще выяснилось, что она тетка приятная во многих отношениях. Посидели мы так, посидели, а она вдруг и спрашивает: «Чаю хотите?». И тут я, непонятно с чего, и брякнул: «Чай — не зелье, чай, много не испить».  А она только подмигнула. А после достает две мензурки, и наливает. Прозрачного, чистого, как слеза. Давай, мол, коллега, за дружество и солидарность!

Часа через два я оттуда вышел. Другие спецы еще не закончили, так что мне велели обождать. Где? — А где хотите, хоть на лавочке во дворе, хоть в соседней пивной. По совести говоря, я бы туда и направился, но Гамми меня раньше перехватил:

— Ну что, мастер Харрунга? Как она? Вы же ее видели? Разговаривали?

— Видел. Разговаривал. По поводу «ну что» ответить не могу — подписку давал.

— Но как она? Хотя бы это скажите.

— Как? Да если честно — никак.

Никак в том смысле, что не похоже, будто бы она чего-то боялась. Или хотя бы переживала сильно. Словно всю жизнь к этой самой тюрьме готовилась. А когда всё свершилось — вроде бы даже вздохнула с облегчением: наконец-то!

А еще не заметно, чтобы барышня Минору о своих беспокоилась. Наоборот, как будто бы злится она на них. Особенно на Алилу. Я ведь ей пытался по ходу дела сказать, мол, за мать не волнуйся, мы ее не бросим, в обиду не дадим и все такое. А девчонка в ответ: «Знаю. У матушки всегда хорошие друзья сыщутся!». Сердито так выговорила, обижено.

Потом Гамми побежал мне за обедом, а я остался утешать Алилу. Говорили о том, что сегодня после всех исследований Минору должны предъявить обвинение. Весь вопрос — в чем. И слова «все будет хорошо» то я, то она, то Гамми раз  по пятнадцать каждый повторил. А после меня позвали обратно.

В кабинете у сотника уже сидели двое — мужчина и женщина. И мне почему-то показалось, что они между собой давно знакомы. Может, и правда, если с одним ведомством сотрудничают. Мужика этого — душевника, как я понял, — мне прежде точно встречать не доводилось. Весь чернявый, восточного вида, одержимый желанием что-то немедленно сделать. Он, как меня увидел, сразу изучать взялся. Наверное, тоже за полоумного посчитал, принялся вычислять, какой у меня недуг. Они же во всех сумасшедших видят.

А про женщину — редкий случай — почти ничего сказать не могу. Даже если б мы с нею двенадцать лет соседями прожили, я бы все равно ее не запомнил. Такое лицо невыразительное. Из всех примет разве только очки. И постарше меня лет на десять. Кудесница, стало быть. Мастер Ниракари  и мастерша Малуви. Никогда не слышал.

Сотник, тоже арандиец, собрал с нас бумаги с заключениями. Просмотрел их сразу же, правда, мельком. Покачал головой, особенно над ниракариной писаниной. Попросил вкратце что-нибудь сказать. Мастер-душевник, конечно же, первым не усидел. Заговорил — с таким видом, что если ему не дать сейчас выступить, вся его жизнь и жизни всех присутствующих пойдут прахом. Заявил, что ни о каком безумии речи и быть не может: здравый и достаточно развитый ум. Страхов, навязчивых убеждений или угнетенности не отмечается. Имеет место богатое воображение и подчеркнутое чувство ответственности.

— Ответственности за кого? — переспросил сотник.

— За собственное поведение перед воображаемым кругом взрослых, чьи требования сама наблюдаемая не готова обозначить сколь-нибудь четко.

— То есть девочку учили, что «своих» выдавать нехорошо, вот она следствие и морочит?

— Да я бы даже не сказал, что именно «своих». Возможно, вообще всех, кому грозит опасность.

И тогда я его спросил:

— Да она хоть понимает, что срок за это получит? И каково ее родне приходится? Или нет?

Мастер Нарикари снова на меня покосился. С большим таким интересом. Небось, опять наблюдать вздумал, чтоб диагноз поставить. Или перегар чует? Да нет, не может от меня еще нести. А то, что мы с Динни выпили, так это я петрушкой зажевал. Не должно!

— Понимает. Но Минору опасается, что в противном случае близкие станут смотреть на нее, как на доносчицу, и презирать еще больше. Это «презрение» окружающих — одна из самых любимых ее выдумок. Однако же, повторяю, не до степени навязчивости. И, — мастер Нарикари снова повернулся к сотнику, — если я смею давать советы Коронной страже, то предложил бы разрешить девушке свидания с матерью и женихом. Возможно, это приведет к положительному итогу.

— Не желает доносить — могла бы и молчать. Врать-то зачем?

— Не скажите, господин сотник. Молчание можно толковать слишком по-разному. Врать же — значит управлять тем, как именно тебя поймут. Наша подопечная понимает, что подозрения в первую очередь падут на ее знакомого, но сама до конца в его виновность не верит. Следовательно, для верности надо оговорить себя. «Безвинных жертв и так слишком много, а за собою я знаю уйму всякой вины». Примерно таков ход рассуждений.

— Тоже мне, Разбойник Арабанга.

А после этого нам и говорить особенно было не о чем. Нет, физических недугов, отклонений и болезненных телесных состояний у барышни Магго не обнаружено. Признаков употребления дурмана не выявлено. Остаточное воздействие чар не прослеживается.

Голос у чародейки такой же бесцветный, как она сама:

— Да и не всегда людские сердца прельщаются при помощи приворота.  Хотя допускаю, что девочка сидела над телом, ожидая, не обернется ли покойная лисицей.

— Только этого не хватало!

— Грустная история. Вот так влюбишься с первого взгляда, а тут —  трех суток не пройдет, как человек помирает. Совершенно не посчитавшись с тем, что тебе бы хотелось продолжать и продолжать общаться. Могу себе представить желание хотя бы сесть в тюрьму за его убийство.

А и правда грустно все это. Вот так встретишь кого-нибудь, полюбишь. И вся жизнь наперекос. Интересно, наши-то любимые хоть догадываются, что способны нас до тюрьмы довести? Или до убийства? Хотя нет, убийства-то, как раз, и не было. И Тамми у меня не лисица. Хотя кто ее знает, кем она там оборачивается, пока дома сидит, а меня нет…

И вообще обидно. Она — дома сидит, а меня — нет. Я по участкам всяким шляюсь, незнамо зачем. В доброхоты мастерши Алилы записался. А дочка ее, может, на нее за это и обижается. А Ратамми — на меня. За то, что я в выходной снова из дома слинял. И что самое грустное — Мирра-то тоже одна сидит. И Нелли одна сидит. Хотя нет, она сегодня работает. Но все равно одна. Ох, и Мирра работает! И тоже одна, потому что с Нелли они не ладят. И главное, что нельзя их всех вместе собрать. И день уже безнадежно испорчен, только в «Берлоге» его и догуливать. Эх, вот жизнь!..

* * *

25.

Семнадцатое число, шесть часов вечера.

Восточный берег, Старая Гавань. Общежитие Механических Мастерских в Железных рядах.

 

Лестницу в рабочем общежитии содержат в чистоте. Моют не реже одного раза в полмесяца. Между пролетами к перилам привинчены жестяные банки для окурков. Чтобы не кидали на пол и пепел не трясли. Да и зачем гадить там, где полжизни проводишь? В комнате у каждого — еще пятеро соседей проживают, с добрыми друзьями толком и не поговоришь. Самим же приятнее на чистых ступеньках сидеть.

Трое на лестничной площадке — будто с картинки «Опытный рабочий обучает молодых». Старший мужик крепкого сложения, с бородкой. Пришел с улицы, но шапки, хотя и холодно, не носит. Держится прямо, будто перед светописцем.

Парень с папироской в зубах из всех троих самый высокий. Черные вихры, хобский широкий нос. По всему видать — тоже закаляется. Рубаха расстегнута, на груди — камешек-оберег.

Третьего знает чуть ли не весь Ларбар. Тот, кто хоть раз проходил мимо Башенной площади, не мог не приметить рыжего паренька с гармошкой. Хорошо играет, стервец, аж за душу берет! Даром, что совсем молоденький. А живет он, оказывается, здесь — в общежитии Механиков на Железных рядах. И сам — механик. А мог бы, пожалуй, и с песнями выступать.

— Лури Райлеру теперь не до того.

— Слыхали. Баба у него померла.

— Ага, «померла»! Кончай дымить, Дарри, последние мозги табаком прожег! Не будет ссориться с кем не надо.

— Тачи?

— Что?

— Так это мы ее, что ли… того?

— Мы — не мы… Святоше этому давно пора объяснить, что к чему.

— И теперь — чего?

— Ничего. Под ногами путаться не станет. Тем более, что добрым Семибожникам о нашем деле знать незачем.

Папироска лихо перебрасывается в угол рта. Курильщик щурится:

— Что, Тачи, еще кому-то надобно задницу надрать?

Дядька с бородой расстроено вздыхает. По-отечески любовно, но строго поглядывает на горячего своего воспитанника:

— Да надо бы, Дарри. Тебе и надо. Чтобы вел себя подобающе. Позавчера на Каменной кто бучу учинил? Всё неймется. Ты уж реши для себя, парень, раз и навсегда, кто ты. Боец или кабацкий буян. Молчишь. А ты подумай. Поразмышляй хорошенько. И запомни: обормоты ни мне, ни Союзу не нужны.

Дарри Даггад в определенных местах тоже личность известная. Любимец Старо-гаванского участка. Месяца не пройдет, чтобы он там не оказался после очередного безобразия. А прежде — случалось и чаще.

Рыжий вступится за приятеля:

— Так он же не сам. К нему полезли.

— И будут еще лезть. Много раз будут. И не такие. Но если мы на всех станем отвлекаться, до дела так и не дойдем. Надо ж понимать: подстрекатели.

— Ладно. Исправлюсь. Что за дело-то?

Тачи поднимается со ступенек. Неожиданно легко, быстро — как умбло из сундучка, когда сдернешь крышку. Выхваченная изо рта у Даггада папироска летит в приоткрытое окно.

— Исправляйся. Для начала я же сказал: не дыми. Привыкай. Возле той штуки не то что закуривать — дышать через раз придется.

Музыкант строит значительную рожу.

— Ага:

Еще я скважины бурю,

Охранке голову дурю

И возле емкостей с горючим не курю!

— Какой — той штуки?

— Узнаешь.

— Когда — скоро?

— Послезавтра. Я потому с вами и говорю. Как с самыми лучшими. Девятнадцатого вечером. Кабак «Петрушка» — знаете?

— Ага, кабак.

— Смешно, Дарри?

— Да нет, Тачи, что ты. Я слушаю.

— Бить никого не надо. Отдать один гостинец нашим друзьям из моряков с парохода «Капитан Дулия». Забрать у них гостинчик для нас. Тихо. Вежливо. Без выходок. Дело добровольное. Возьметесь?

— Тю, и делов-то!

— Хорошо. Я на вас рассчитывал. Сумку побольше с собой захватите. Тара у гостинчика неудобная будет. И очень осторожно. Подле гостинца не курить — понял?

— А дальше-то — что?

— Принесешь на Парусную, ты знаешь, куда. Отдашь мастеру.

— Кому?

— Мастеру-химику.

— Это какому еще?

— Не волнуйся, Дарри, его ты точно узнаешь.

Рыжий обиженно перебивает:

— А я?

— А ты, Гирри, берешь одного из моряков. Он будет хворый. Ведешь его к мастерше на Водорослевую. Помнишь ее?

— Мохноножка?

— Да. Возьми в толк: не в лечебницу, а к ней домой. Проследи, чтобы наш гость не вздумал там буянить. Дождись, когда уйдет.

— А чем он хворый? Заразный?

— Руку сломал. Не заразно, если не драться.

 

 

* * *

26.

Семнадцатое число месяца Целительницы, половина седьмого вечера.

Восточный берег, Старая Гавань.

Письмо, доставленное наемным посыльным в Старо-гаванский участок стражи

 

 

* * *

27.

Семнадцатое число месяца Целительницы. Восемь часов вечера.

Западный берег, Коронная часть. Новая Коронная площадь, 2. Трактир «Под каштанами».

Мэнгри Барданг, начальник Сыскного отдела Старо-гаванского участка королевской стражи

Дангания Нариканда, сотник Приморского Охранного отделения Ведомства Безопасности

 

Сотника Мэнгри угощают белорыбицей, тушенной в рассоле. Хорошей водкой и складными баснями. Всё, как он и предполагал.

По чину Барданг и его собеседник равны. По положению Нариканда выше: стражу Приморья возглавляет тысячник, а Охранное отделение — полутысячник, так что и все остальные должности в нем сдвинуты на одну ступень вперед. Разницы этой Нариканда старается не подчеркивать. Сразу сказал: как будущий родственник барышни Минору хочу поскорее узнать, как прошло исследование. Он, дескать, по-прежнему не против женитьбы своего племянника на этой девице, да если бы и возражал — Гаммичи упрям, как пень, паренек только выглядит покладистым…

По чертам лица, по общему складу Нариканда-старший на племянника не похож. Суше, жестче, мог бы считаться красивым. Только выражение глаз — как у Гамми: доверчивое, щенячье. У школяра лет двадцати с небольшим оно еще понятно. А у дядюшки?

Барданг рассказал: чар, безумия и нездоровья исследование не показало. Раз так, то барышне Магго завтра будет предъявлено обвинение. Она об этом уже предупреждена. Как и о том, что допросов пока больше не будет, раз никакого проку от них нет. Сегодня после исследования Минору получила свидание с матерью и с Гаммичи.

Очередь за Нарикандой.

— Талури Райлер может выставлять себя королевским соглядатаем перед «рабочими братьями». При его складе мысли, может даже и сам себя считать «нашим» человеком. Но это не так.

— Верно ли я отсюда заключаю, господин сотник, что Райлер — никакой не чудотворец? Что жреческая слава его — дутая?

— Лечить наложением рук он иногда способен. Общее облегчение самочувствия, не исцеление. Более ничего не умеет: учиться пробовал, дарований не оказалось. Проникновенную беседу провести, обеты присоветовать может. Но на жреческое служение — усердия не хватает. Или смелости. Рано или поздно прихожане предъявят последствия тех советов. А отвечать-то за них куда труднее, чем раздавать… Обычно Райлер не дожидается сего печального дня: попросту меняет храм.

— Как Вы видите его дальнейшую судьбу?

Сотник Нариканда морщится. Ему уже пришлось поделиться скверной новостью: в настоящее время Охранное отделение не знает, где находится Талури Райлер. Как лицо поднадзорное он обязан раз в полмесяца являться в ОО, и срок ближайшей его явки был — сегодня в полдень. Возможно, Нариканда, когда утром отсылал свою бумагу в Старую Гавань, еще надеялся вечером предъявить страже искомого ею квартиросъемщика. Но не вышло. Теперь Райлера усиленно ищут, но пока не схватили.

— У нас есть к нему ряд вопросов. Но первая очередь — за вами. 

С чего бы вдруг такая любезность? В Охранном сотник Нариканда отвечает за больницы, школы и прочие учреждения Ученой гильдии.  Основания забрать Талури имеет другой отдел — тот, что по надзору за храмами. Или третий, в чьем ведении рабочие кружки. Но им Нариканда своего подопечного уступать не хочет. В крайнем случае — службе по незаконному обороту дурманных зелий, как было в Марбунгу. Но пока Охранное не решило, кем скорее считать Райлера: жрецом или дурманщиком? Будет готовое дело у стражи — будет и ясность.

Мэнгри молвит:

— Дозволительно ли спросить: а у Вас к нему — что?

— Всё то же, что и прежде. Доморощенные целительские изыскания. Он, понимаете ли, открыл способ избавления от дурманной зависимости, задумал посрамить ученых докторов. Никаких чудес, один расчет. Замена сильнодействующих снадобий на более легкие, потом на благовония, подаваемые под названием «дурмана». И всё это — в сопровождении проповедей, совместных молений. Хуже того: он вовлекал в «работу» посторонних лиц. Чье благое влияние может, якобы, отвратить «больного» от зелий. В Марбунгу это было несколько молодых женщин. Одна и вправду подруга дурманщика, тут Талури не сводничал даже, а просто подогревал разговорами чувства этой парочки. Но другую девицу он сам познакомил с «недужным»: вычислил, что она ему подходит. В итоге на одной из проповедей обе эти женщины тяжело отравились. Как и мой племянник. Кого Райлер собирался спасать при посредстве Гамми, он так и не объяснил. Держал парня про запас, едва не загубил его. Здесь — Минору…

— Вы полагаете, все-таки Минору и Тому Маудангу свел сам Райлер?

— Едва ли напрямую. Думаю, Минни ему была надобна, чтобы воздействовать на меня. Поэтому с нею он вел себя осторожно. Тому могла отпугнуть девочку, а Талури это было не нужно.

— «Воздействовать». Опасное дело. Вы же знали, что Минору с ним общается.

— Знал.

— И не сочли за лучшее это пресечь?

— Райлер был предупрежден. Здесь, в Ларбаре, он дурманом как таковым больше не занимался. Вернее, ограничил свои опыты одной лишь Маудангой, самой давней своей подопечной. Для нее он зелья, конечно, добывал. Попутно проясняя нам некоторые тонкости их поставки в Приморье.

— Имел дело с производителями?

— С посредниками, как и все, кто движется от конечного потребителя. Да это и были большей частью травы. «Огородников», Вы же знаете, отследить почти невозможно таким путем. Гораздо сложнее, чем «химиков».

— Но амитин, как я понимаю, зелье искусственное? Без лаборатории его не изготовишь?

— Да, верно. И вот что я думаю: его Тому добывала сама. Тут о многом мог бы поведать мастер Лиратта. Он ведь тоже амитином отравился.

— Важная подробность. Благодарю.

— Не за что. Завтра пришлю Вам копию заключения исследователей. По счастью, этот художник не уничтожил обертку от порошка. Если выживет — может быть, что-то еще расскажет. И Вам, и нам.

— А что, Райлер настолько плохо разбирается в зельях? Не заметил, что подруга его принимает амитин? Или первый случай оказался и последним?

— Мог не заметить, если прежде она это делала, пока его не было дома. Снадобье для нее новое, вероятно, она еще могла воздерживаться. Подождем, что покажет исследование. Допускаю, что порошок был скверного качества — и у Тому, и у Лиратты. Что наводит на мысль об их общем поставщике.

— Мастерша Магго говорит, что Минору с Райлером были чуть ли не любовниками. Гаммичи — что Минору с Райлером не знакома.

— Они общались. Я знаю об этом еще с прошлого лета. Гаммичи встретил Талури в городе и сказал мне. О том, что Талури мне отчитывается, Гамми не знает, разумеется. Сам Гамми не шпионит за невестой.

Трудный выбор: твой племянник и твой же поднадзорный гуляют с одною девушкой. А ты болеешь душою за обоих: каково-то они преуспеют? Сколько бы сотник Нариканда ни заверял, что Талури — не его человек, а по голосу слышно другое. «Мой»… Любители петушиных боев с такою тайной нежностью толкуют про своих птичек.

Хорошо, наверное, жить, когда уверен в своих ближних — что они знают, а чего не знают.

— А что Минору?

Нариканда тяжко вздыхает:

— Я говорил с нею о Райлере прошлой осенью. Гаммичи, думаю, не знает об этом разговоре. Или ловко притворяется. Минору меня тогда заверила, что не влюблена в Талури и не собирается отвечать на его ухаживания, если таковые будут. Объяснила, что беседует с ним ради углубления своих познаний о Семибожии.

— Ей было сообщено, что этот служитель Творца чуть не погубил Гаммичи?

— Да. Девушка попросила разрешения самой во всем разобраться.

— Я бы ожидал, что после этого Райлер навсегда исчезнет из ее поля зрения. Срочно отбудет из Ларбара, внезапно охладеет к общению с нею, или как-то еще.

— Он получил такое указание. Внял ему. Но полностью прекратить разговоры с Минору я ему не велел. Она могла бы вообразить, что я мешаю ее делам. Мне не хотелось с этого начинать наши с ней родственные отношения.

— Всё это было около Преполовенья Плясуньина месяца?

— Да. А что?

— По словам барышни Магго, с этого времени она часто стала замечать в городе Тому Маудангу. Райлер попросил свою подругу присматривать за Минору?

— Хм…

— Мауданга ведь тоже под надзором. Она по тому же распорядку жила, что и Райлер?

— Она отмечаться не приходила, за нее отчитывался Райлер. Мое упущение, теперь я это понимаю.

Что такое надзор Охранного отделения? В разных точках города имеются граждане, которые сообщают, что там происходит. В трудовых подразделениях, вольных сообществах, жилых домах… Разумеется, за Райлером присматривали и по месту жительства — те, кто там постоянно находится. Если вестовщик ничего не напутал, и к Тому Мауданге действительно кто-то заходил, то почему дворник этого кого-то не выдал Нариканде? Потому, что этот гость — человек другого сотника Охранки? Похоже на то. Будет ли дворник Ганикка давать показания страже? Может, и будет, раз уж разговорился перед вестовщиком. Если, конечно, внезапно не исчезнет.

— Я хотел бы еще спросить об отце барышни Минору. Верно ли я понимаю, что это Ваш товарищ по службе?

— Такой же наш, как и Ваш.

— Но не «бывший»?

— Из разведки в отставку не уходят, как говорится.

— Стало быть, жив?

— Неизвестно.

— Не мог ли Талури через него искать выходов за рубеж?

— Мог бы. Хотя семья — Алила, Минору — считают мастера Навачи умершим. Смирились…

— А Райлер в храме Творца Жизни не мог вопросить, пребывает ли сей смертный среди живых?

— Тоже мог. Но даже если молитва была услышана и если Райлер и узнал, что Навачи жив, — то с Минору он этой новостью не поделился.

— Приберегал для особого случая?

— Не знаю…

Пора сотнику Бардангу и восвояси. Проверить показания дворника Ганикки и паренька Байчи Таррина. Если даже Гаммичи или дядя его все-таки присматривали за девицей Минору и видели, с кем она шла на Западный берег ночью с тринадцатого на четырнадцатое число, — сообщить об этом Страже они пока не готовы.

Успела ли девушка вообще побывать в квартире на Обретенской до того, как Тому умерла? Не сочинила ли она тот долгий разговор от начала до конца?

— Хотел бы я понять: что такое Тому услышала от Минору, что могло подтолкнуть ее к самоубийству? Или расстроить, взволновать настолько, что она перебрала порошка? Если Тому выполняла какие-то поручения Райлера, случайная проговорка барышни — что, допустим, она видела Талури где-то в городе в такой-то день и час, — для Тому могла означать полный крах.

* * *

28.

Семнадцатое число месяца Целительницы, девять часов вечера

Западный берег, Коронная часть. Улица Бабочки, дом 21. Квартира семейства Натарри.

Благородный Таррига Винначи, гость.

Последний праздник перед большими новогодними торжествами. Полагалось бы в этот день чествовать корабелов, моряков и лекарей, но здешнее общество к ним отношения не имеет. Благородные господа и дамы, служилый приятельский круг. Боярину Маррбери было бы скучно.

И тесно, хотя жилище семьи Натарри занимает целый уровень дома. Отделка во вкусе рубежа веков: гнутые линии, растительные узоры, много зеленого, голубого и приглушенно-золотого. И пол, и мебель из модного варамунганского ореха, при электрическом свете тоже кажутся золотистыми. Много шелковых вышивок и бисера на платьях у дам. Господа-войсковые — в темно-багровом, судейские — в черном, гражданские — все оттенки серого. Храмовых деятелей нет — как нет и Стражи, и Охранного отделения.

Ужин прошел как нельзя степеннее. Танцев не предусмотрено, но есть музыкальная зала. Кто-то из гостей неизбежно будет играть на шпинете. А дамы — петь. И надо будет их сначала уговаривать, а потом хвалить. При всех пороках боярышни Маррбери есть у нее одно достоинство: она хотя бы не поет. Слишком любит оперу, чтобы увлекаться домашней музыкой. Впрочем, сегодня она была столь мила, что решила остаться дома. А значит, можно слегка перевести дух.

На столиках — сладости и крепкие вина, каких терпеть не может благородный Таррига.

Вчера Вы приходили к Тачи домой. Не застали его, соседи Вам сказали, что он в Мастерских. Ночная смена. Сегодня утром Вы его там нашли. Куда пойти с товарищем-рабочим в такой час? От трактира и даже от кофейни Тачи отказался. В итоге вы с ним отправились в Политехнический, благо это недалеко и для вашей гильдии там скидка. Вы заплатили, Тачи не возражал. Как трогательно: образованный господин приобщает простого жестянщика к славной истории нашего ремесла. Старинные станки, первые паровые двигатели… 

 Вы спросили о заправке для противогазов. Он отвечал спокойно, четко, как всегда: договоренность в Марди была, в последний день поставщики отказались. Что-то заподозрила тамошняя Охрана. А за ведра и пожарные рукава Тачи хоть нынче может отчитаться — их удалось запасти заранее. Но средства собраны: что Тачи с ними намерен делать дальше? Приберечь до лучших времен. Вы задали Ваш следующий вопрос — об оружии из Гандаблуи. Тачи ни лицом, ни голосом не показал смущения. Признал: предложение такое было. Явно с нашей площади Ликомбо, или оттуда, где находится оное ведомство в земле Гандаблуи. Разумеется, Тачи отвечал решительным отказом. «Нам еще много разной дряни будут теперь сватать. Про наши деньги слух по городу просочился.»

И всё равно Вы ему не поверили. Предложили: раз так, то пусть лучше наличные до поры хранятся у Вас. В Вашей квартире, в несгораемом ящике. Тачи словно бы что-то прикинул про себя, а потом ответил: «Разумно. Съезжу за ними. Только уж завтра, ежели до тех пор дело терпит. Это за городом, три часа на поезде.» От слов «за городом» Вас крепко передернуло. Но три часа поездом — это гораздо дальше, чем имение Маррбери. Вы хотели сказать: нет, отправимся сейчас же. И не сказали. Почему? Вам стало совестно. Нет никаких оснований подозревать его — кроме слов мохнонога. Мог ли Венко испытывать Вас? Или сам ошибаться в своих догадках? Добиваться вашей с Тачи ссоры? Все это не исключено.

А у Тачи вид был слишком измученным. Вы-то, Таррига, успели уже забыть, каково работать по ночам в цеху. Одно дело — возиться с чертежами или заговаривать зубы госпоже Маррбери. И совсем иное — отстоять смену. А девятнадцатого числа у Тачи снова смена, и снова ночью. В итоге Вы дали ему срока до двадцатого. Он заверил, что у него и в городе деньги за сутки не пропадут.

Странное чувство. Подозреваете Вы его или нет? Непонятно. Очень дурно, если Вы сомневаетесь напрасно. Обидели честного человека, осложнили работу Союза. И так же дурно, если все-таки он Вас обманывает. А если Вас обоих морочит мохноног — совсем скверно.

Еще три дня. Надо надеяться, за это время ничего ужасного не случится. Если Тачи принесет Вам свою казну и Вы ее запрете — пусть это будет вашей с ним общей небольшой победой. Над собственным гонором. Он не сказал: «Хорошо, отдам, но тогда и Вы обеспечьте, чтобы к ящику не добралась Ваша подруга. Сможете?». Вы не сказали: «Я же знаю, Тачи, Вам хочется оружия — не для Союза, а для себя. И не клинка, ни пистолета, а такого, чтобы уничтожало напрочь. Хочется настоящей, верной Смерти, поскольку Вы, Тачи, — из тех самоубийц, кто очень и очень разборчив по части средств».

Итак, Вы оба промолчали, и это уже хорошо.

А на что потратить девятьсот тысяч наличными? Вы бы предложили — на ремонт общежитий для механиков. Оконные рамы, печи, крыша, водопровод. И не сторонних работников набирать, а заплатить своим же: надо думать, справятся.

Удивительно: как легко работяги «скинулись». Когда в последний раз они держали в руках по пять тысяч сразу? Старожилы Мастерских — много лет назад. Молодые — пожалуй, никогда. Жесткая установка гильдии: всё, что можно, закупать оптом по безналичному расчету. Еду, одежду, мыло, керосин. Чтобы рука рабочего вообще не касалась ничего такого, что получено не из щедрых рук гильдейского начальства. Никаких лавок, никакого рынка! Только общественная кладовая. Никаких денег, только раздатчики с весами и ведомостью. «А вы масло в этом месяце уже получали, вам не положено…» Всюду так, но в Механической гильдии особенно глупо.

Кстати, Вам, господин политехник, тоже положена общественная картошка. И соответственно, не положена та часть жалованья, которую гильдия записала в «продовольственные закупки». И чтобы отдать ту картошку кому-то, надо лично явиться на склад, самому расписаться в получении. А старушка Даггад, мардаррина матушка, потом ее сбывает. И тоже не за деньги: меняет на какое-то другое добро.

А тут — пять тысяч. И ведь каждый нашел бы, на что потратить. Неправда, что гильдейское снабжение их отучило от самостоятельных решений. Однако не пожалели — отдали на общее дело. Хотят, чтобы оно было: дело это. Не казенное, не гильдейское, а свое. И Вы можете только надеяться, что мечта их не сводится к оружию. Или хотя бы не начинается с него.

— Господин Винначи! Ну, вот. Мы Вас совсем не развлекаем.

Барышня Натарри, а с ней еще некое юное создание. Следом движется и батюшка: дородный, усатый. Этому бравому четвертьтысячнику и его дочери Вас, кажется, представляли, но Вы не помните их прозвание.

Должно быть, Вас сейчас продолжат спасать. Замысел этот уже давний. Чтобы Вы перестали губить себя, тратя время и силы на госпожу Маррбери и на сомнительные рабочие кружки. 

— Как, Вы говорили, называется та Ваша махина? На котором ходу?

Голос у барышни-хозяйки под стать наряду. Будто стеклянные бусинки бренчат.

— На гусеничном, госпожа моя.

— Да! Я так и помнила: что-то связанное с бабочками!

Ваша разработка. То немногое, чем Вы можете загрузить производственные мощности Мастерских. Получаете деньги от Совета гильдии на Ваши вольные исследования, механики Вам готовят опытные образцы. Чем дольше Вы будете возиться, тем лучше. Если вдруг однажды Ваша разработка будет закончена и принята — строить такие махины будут, конечно, не в Ларбаре.

— А для чего это нужно? — спрашивает вторая девица.

— Чтобы передвигаться по бездорожью. Например, по пашне, если это сельскохозяйственная махина.

— Понятно, — молвит четвертьтысячник непререкаемо. Дальше Вам, должно быть, рассказывать нельзя: в военном деле подобные махины тоже смогут применяться.

Он продолжает:

— Вас давеча «Доброхот» напечатал. Сильно переврали?

— Почти всё, кроме имени, прозвания и должности.

— Чего другого от газетчиков и ждать. Мы вот однажды государя королевича встречали — как бы Вы думали? — на волках!

— Почему на волках?

— Так в газете написали: «…запряжены мощные бирюки». Это про наши лафеты. Каково? Будто у нас не Приморье, а Крайний Север, с песьими упряжками.

— Вестовщик хотел сказать — «битюги»?

— Не иначе, так. И опровержения не потребуешь. А то они что-нибудь еще хуже ляпнут.

— Печально. Если учесть, сколько граждан читает подобные глупости.

Вы, кажется, дерзите. Что — «глупость»? Опечатка или сам отчет о войсковом смотре?

Четвертьтысячник на Вас не обиделся. Глядит серьезно:

— А как по правде-то? Ваш Союз — дельная затея?

Так же прямо он мог бы спросить: «Вы — порядочный человек»? Любящий отец должен разобраться, что за знакомые у подруги его дочки.

— По правде — дельная и очень нужная. По нынешнему ее состоянию, увы, еще очень слабая. По крайней мере, у нас, в Приморье.

«Слабая», «слабая». Любимое Ваше слово. И чем чаще Вы что-то подобное повторяете, тем больше Вашим подопечным хочется силы. А что дает силу? Вера в себя. А что укрепляет веру? Оружие…

Разговор ваш услышали. Подходят еще две барышни, сестры Иннави. И с ними благородный Мамулли, Ваш бывший однокашник по Коронной школе. Теперь — в черном сюртуке правоведа.

— «Союз» — Мэйанских трудящихся? Так это ваши молодцы у меня под окнами с утра до ночи горланят?

— Возле Вашего дома, Мамулли?

— Дома я, горе мне, почти и не бываю. Нет, у конторы. На Западной дороге, почти на самом углу Башенной площади.

— Мы не стремились смутить Ваш покой на службе.

И снова дерзость. А ведь Мамулли мог измениться. И в своем присутственном месте не спит после ночных загулов, а дело делает.

— Беда в том, что как-то оно у вас невнятно, Таррига. Я чуть не год уже ваши речи слушаю. Невольно, через окошко. Так ничего и не уразумел.

Войсковой господин ему наставительно замечает:

— А Вы послушайте.

«А Вы, господин политехник, расскажите уж, коли начали.» Это, должно быть, называется: отрезать пути к отступлению.

— Гильдия есть сообщество свободных работников. Все это знают еще со школьных лет. Но на деле от рядового работника слишком немногое зависит. Очень узки границы этой свободы. Нам говорят: в Объединенном Королевстве нет промышленников и наемных рабочих — как в Биарре или Океанийском союзе. Заводы у нас принадлежат самим труженикам. Их выборные ведают и производством, и наймом, и сбытом, и распределением доходов. А получается, что эти гильдейские руководители — отдельный общественный слой, те же хозяева, но под иной личиной. Мы же хотим, чтобы выборные старосты по-настоящему отчитывались перед теми, кто их избрал. Не раз в двенадцать лет, а постоянно. Чтобы трудящиеся могли трудиться, а не получать свои «простойные» и ждать, когда их соберут и поведут кого-нибудь громить, а они не смогут отказаться, потому что живут у гильдии на содержании. Чтобы быт рядовых гильдейцев не превращался в подобие каторжного: «на всем готовом», но без выхода вовне.   

— Пока всё это очень общо.

— Извольте, вот Вам пример: Механические Мастерские в нашей Старой Гавани. Оборудование — середины прошлого века. Производство убыточно, поскольку слишком дорого. «Ларбарский Доброхот» объясняет читателям: простои случаются потому, что махины стали слишком совершенны, и ту же работу можно исполнить меньшим числом рабочих. Это неправда. Причина в том, что мы постепенно становимся кем-то вроде ткачей золотой парчи в городе Кэраэнге: устаревшее, и оттого крайне невыгодное ремесло — зато строго следует обычаям прадедов. А почему так? Поставить новые махины в наших цехах невозможно. Перестраивать Мастерские в том же квартале, посреди города — дорого и слишком хлопотно. Завести себе новое здание где-то на окраине? Это выход, но это нарушит права потомственных механиков, у кого жилье — в тех же Железных рядах. Их права вообще оказались очень удобны для руководства. Широчайшее поле открывается для злоупотреблений. Мы «механики»: вроде бы, должны строить махины. На самом деле мы в основном уже их только подновляем и чиним. Ведь новую горелку или насос дешевле привезти из-за моря, чем изготовить у нас. Стало быть, наше дело — ремонт. И чаще не в Мастерских — слишком сложна доставка — а на месте. На других предприятиях или на дому у граждан. А в трудовом договоре у потомственных рабочих не сказано, что они должны трудиться на выезде. Какой отсюда вывод? Набирать всё больше и больше новых работников. Из пригородов, из деревень. Они же для начальства хороши еще и тем, что им и за простои платится меньше. И доля наличной оплаты у них ниже, а может быть и вовсе не оговорена. Чем больше таких новобранцев, тем больше счетов, куда поступают мнимые деньги. Мнимые — потому что доступа к ним работник почти не имеет, а следить за их оборотом не может вообще. Как я недавно узнал, ларбарские механики вскладчину постоянно приобретают скорняжные товары на Ингуде и перепродают на Мунгаи — ничего о том и не слыхавши. Гильдия любезно взяла на себя посредничество, и на том имеет свой скромный доход.

— Ну, ворья всюду хватает, — соглашается четвертьтысячник.

— Так жаловаться же надо! — восклицает Мамулли.

— Что мы и делаем. Но наша задача шире: добиться, чтобы гильдия исполняла свои прямые обязанности — и чтобы ей не было невозможно и невыгодно от них уклоняться.  

— Это что же, всех старост перевыбрать, снизу доверху?

А дочь войскового господина спрашивает:

— Вы бы сами, благородный Таррига, согласились быть выборным, если бы Вас выдвинули?

— По чести говоря, госпожа, мне бы этого очень не хотелось. Но согласился бы. Гильдии нашей нужно переустройство.

Слишком долгие речи Вы произносите. Пожалуй, пора: возьмите в прихожей Вашу шляпу и обойдите слушателей с просьбой о пожертвованиях на благое дело.

В следующий раз возьмете с собою мохнонога. Он еще лучше сумеет разжалобить благородное общество. Для наглядности покажет какой-нибудь химический фокус.

Барышня Натарри горячо заключает:

— Я повяжу Вашу ленточку, благородный Таррига. Цвет Вашего союза — синий?

О, да. Ярко-синее пойдет Вашей вороной лошади.

 

* * *

29.

Семнадцатое число, без четверти одиннадцать вечера.

Восточный берег, Старая Гавань. Ополченская улица, дом 8, квартира 3.

Алила Магго, дневной ординатор второго хирургического отделения Первой Ларбарской городской лечебницы.

 

Одна я осталась. Как тебя не стало, Чани — совсем одна. На людях всегда добавляю: с дочкою, но себя-то не обманешь. Минору она ведь тебе — сестричка, матери — внучка, а мне — кто? Пока девчонкою была, не так это чувствовалось. А тут год назад прихожу домой, устала, как лошадь, смотрю — девушка в минниной комнате сидит, уроки делает. Взрослая, почти невеста. А я про нее ничего не знаю. Ни про подружек, ни про ухажеров, ни про тайны девичьи сердечные, ни какой предмет в школе — любимый, ни как жить она дальше собирается. Страшно? Еще как!

Всего этого могло бы не быть. И даже должно было. Как тогда забеременела — сама не пойму. Мать — в деревне, от Рунни помощи никакой, забота одна, ты еще малой.  Да работа, да выпускной год — первый разряд на носу. Ну куда второе-то дитя на себя взваливать? Пошла к акушерам нашим: так, мол, и так, выручайте. Там плечами пожали: дескать, дура ты, конечно, раз до такого довела — лекарка, как-никак, но делать нечего — поможем. Хоть сейчас. Мне бы сразу и согласиться, да занятия пропускать не захотела. Давайте, говорю, до праздника отложим.

Отложила. Рунника от кого-то узнал. Какая ему блажь в голову тогда взбрела? Девочку он, видите ли, захотел! Чего только не наобещал — и что мы к нему переедем, заживем, как люди. И даже — что женится. А я тоже хороша — поверила.

Позавчерашний день и часть вчерашнего у Алилы заняла раскладка припасов по емкостям, уборка на кухне. Осталась еще одежда: в ней тоже стражники копались. Прошлой ночью мастерша перестирала ее,  нынче гладит. Лекарские балахоны, ярко-зеленый воротничок — знак второго ученого разряда. На работу завтра не идти, но всё-таки…

Ты, Чани, маленьким был. Не запомнил, небось, как мы с тобою в те годы в общежитие жили. Как девчонки, подруги мои, с тобою по очереди сидели. А папа в гости приходил. Или к себе нас приглашал. Не надолго — на ночь или на праздники. Зачем нам с тобою к нему было переезжать? Рунни — работает, я — учусь и работаю, с кем ребенка-то оставить?

«Кого ты, девка, слушаешь?» — сказала мне тогда наша главная сестра, моя начальница. Старая-престарая мохноножка, мастеру Чиллу троюродная тетушка. «Что ж ему, чтобы жениться — одного-то ребеночка мало?» Я обиделась в тот раз, ответила, что рожать для себя собираюсь, а не для кого-то там. А вышло, что зря обижалась. Права она была, мастерша Ликки.

Но — родила. Всем назло и себе в первую очередь. Руннике забавы такой на полгода хватило, потом стало неинтересно. Я от потока своего отстала, пришлось год пропускать. Чуть работы не лишилась. Мастерше Ликки спасибо — замолвила словечко за меня. Да еще и квартиру выбила. Нашу нынешнюю, на Ополченской. Так и получилось: у Рунники одна комната, а у нас с тобою и с Минни — две, да еще кухня своя. И какой смысл в переезде?

О-хо-хо, вру я, Чани. Все вру. Не так оно было. Меня послушать сейчас — так хуже Рунни на Столпе Земном человека не сыщется. А про покойного ведь либо правду, либо ничего. Двадцать с лишним лет назад о мастере Навачи никто дурного слова бы не сказал. Молодой доктор, умный, профессора Нираирри верный сподвижник. Сам недавний выпускник, а уже со школярами занимается. Да не по обязанности, а по велению души. И не только о лекарском деле речь ведет, а и про жизнь — тоже.

Говорят, как увидела — сразу и влюбилась. Со мною не так. На папу твоего не смотреть — его слушать надо было. Замечательно он говорил всегда. Увлеченно, понятно. Не как профессор Чамианг — чтобы и пятилетний разобрался, а наоборот, собеседника, до своего уровня поднимая. По научному, а все же легко и не обидно.

Как с недужными разговаривать или с родственниками их — это я у Рунни переняла. А тогда если надо было больного на операцию или на процедуру уговорить, убедить в чем-нибудь — всегда его звали. Пообщаешься с таким вот доктором — самому захочется грамотеем заделаться. Как, например, с Талдином  нашим случилось.

Талдина Курриби, ты, Чани, помнишь. Хороший лекарь, еще бы не пил. А поначалу учился он на Естественном. Будущий химик-пищевик, по окончании работал бы на рынке или на складах продовольственных. Родителям своим на радость, себе — на пропитание. Но пока учился, места на рынке не нашлось, так что санитаром в лечебницу устроился. Больных в операционную подавал, перевязывать помогал, еще всякое по мелочи. Парень любознательный, неглупый, часто и на операциях оставался. Сперва — просто посмотреть, потом крючки подержать. С Рунникой толковал много и часто, можно сказать даже: приятельствовали они.

Рунни однажды на дежурстве и спрашивает, на каком Талдин году обучения. Тот отвечает, что уже на третьем. А «отросток» делал когда-нибудь? Курриби честно говорит — нет. Навачи сразу возмутился: что ж такое, парень уже три года отучился, а сам ни разу не оперировал? Иди, мол, делай, а я помогу. Одного не спросил: на каком Талдин отделении. Видимо, посчитал, что на Лекарском. Курриби — не будь дурак — пошел. Да и сделал. А после этого с Естественного бумаги забрал, на Врачебное дело поступил. Рунни, правда, после этого чуть голову не сняли. Однако же, обошлось. Не умел профессор Чамианг головы снимать.

Талури Райлер, когда был в этой квартире, спросил: по-Вашему, мастерша, вещи тут у Вас удобно расставлены? Сидел за этим вот столом, где сейчас скатерть убрана, а для глаженья постелено детское одеяльце. Алила тогда ответила: мне — вполне. Всё под рукой. Райлер не стал вдаваться в рассуждения, что в ее доме неправильно с точки зрения мировых стихий.

Он ушел — и отчего-то захотелось всё переставить к умблам поганым. И когда другой минорин кавалер, Гамми, в очередной раз начал ныть, чем бы таким он мог быть полезен, — Алила предложила покрасить потолки, переклеить обои. Гамми взялся. Полмесяца орудовал, нацепивши особую газовую маску для легочников. Мастерша с дочкой временно спали в одной комнате. Сначала в этой, после у Минни. Тут бы и поговорить по душам. Да как-то не вышло.

А я, Чани, до сих пор не знаю, кто Навачи про меня проболтался. Про то, что я Минни жду. Либо сам Нираирри, либо Талдин. Некому ведь больше. Рунни меня тогда — редкий случай — к себе пригласил. Не по-любовному, по-дружески. И как доброму и старому товарищу объяснять принялся. О вреде прерывания беременности. Тяжело ребенка растить? Так он помогать берется. Можно даже и пожениться для простоты. Никто меня, как видишь, в супруги не звал. Я сидела, слушала и первый раз в жизни Руннику понять не могла: а он вообще-то помнит, что у нас с ним ты уже есть?

С отцом твоим мы так и не съехались никогда. Он на Ополченскую тоже не перебрался. Хотя бывало, почти по пять-шесть месяцев с нами жил. Особенно в последние годы. Перед тем, как уехать. Собирался в Пардвену на месяц — какой же Всемирный Съезд Травматологов без ларбарцев? Мы и не прощались, думали, скоро свидимся. Одна Минни отчего-то расплакалась. Я иногда спрашиваю себя: ни мне, ни тебе, Чани, Навачи в своем решении на открылся, а дочке признаться не мог ли? Или мы с тобой не почувствовали, а она что-то да поняла?

Уехал Рунника. На следующий день приходит в ординаторскую Нираирри — расстроенный  и растерянный. Спрашивает, отчего его не предупредили. Я ж, говорит, все-таки его учитель. Да в чем дело, спрашиваем. А Чамианг нам письмо протягивает. От Рунни. Не на Съезд он отправился, а в Далис, работать. ППГ пригласило — Помощь Поверх Границ, повстанцев лечить. А то они, борцы за свободу, от правительства врачебных услуг не принимают.

Талдин, сам уже семейный, крепко тогда разозлился. Почти до слез. У меня и у Баланчи все спрашивал — за что он с нами так?

А с детьми, со мною — за что? За то, что слушать его вдруг надоело? Да, он ведь в последнее время все этими мятежниками восторгался. С Рунникою всегда так было: посетит его какая мысль — обо всем прочем напрочь забудет. Нету смысла печалиться, это он не со зла.

И сестренка твоя, Чани, такая же. Что-то ей в голову взбрело — о матери в последнюю очередь вспомнит. Правда, Минни девочкой спокойной росла. Но, видать, все же отцова порода, рано ли, поздно ли — а и у нее началось.

Я долго этого замечать не желала. Сходства семейного. Руннике кроме работы его ничего и не требовалось. Придешь, бывало, к нему домой, а там из съестного — только хлеб, соль и чай. Ни крупы, ни масла, ни сыра. Теперь вот Минору. Подруг нет, увлечений нет. Разве что хор. Я ее спросила как-то: что это — Семибожное служение? Не больше, чем все остальное, сказала она. Считай, совсем не ответила.

Руннике я на дежурства всегда полные сумки таскала — а иначе б голодным сидел. Да нет, у нас это не редкость. Нелли вон «своему Таве» тоже вкусности разные готовит. Что поделать — хочется о родном человеке позаботиться. Только и Харрунга в ответ отдаривается. То варений домашних приволочет, то свинины, что ему из деревни прислали. Отдаст ей и непременно скажет: это — вам. В смысле, и Нелли, и дочке ее, и мужу.

Курриби нынче тоже многие жалеют. Жена, мол, ушла, поесть никто не сделает. Приносят и ему. И не только поесть, выпить тоже. Талдин о таких доброхотах никогда не забывает. Сегодня ты ему пироги домашние, завтра — он тебе что-нибудь состряпает. Да что ужасно — еще и собственноручно. А в его блюдах до мяса докопаться требуется. Сквозь слои лука, перца и чеснока.

О Дангмане и говорить нечего — его пол-лечебницы радо угостить. Отказаться он не откажется, примет с благодарностью. Да с таким видом, что даритель тут же уверится: не принеси он этой картошечки — у Дани к утру прободение язвы приключится, не меньше.

А попробовал бы кто за Чабиром, к примеру, так поухаживать. Уж он такую бы рожу скроил — гаже не выдумаешь. Еще и спросил бы: что, на откорм поставили?

Даже Чангаданг. На что, казалось бы, придира. На работе есть не привык. Только кофей признает. Гайчи, разумеется, начала ему варить. Змий отведал, сморщился и заявил, что этому искусству он ее тоже научит. Как о нем, великом и древнем боярине, заботиться надлежит.

Так или иначе, но каждый из них даст понять, что видит твои старания. Рунни же за кормежку благодарить никогда не пытался. Съедал, но не замечал ее вовсе. Я, дескать, не просил, а коли носишь — значит, самой так хочется. А мне бы, Чани, хотелось, чтобы он хоть раз мне сказал —  я завтра приду, так ты сготовь на ужин то-то и то-то.

Минору тоже не просит. И готовить, кажется, не умеет. Впрочем, этого про нее я опять же не знаю. Оставлю ей иной раз так, что только подогреть надо, приду с работы — а еда на месте. Спрашиваю: почему не ела? Ела, отвечает, что-то, сыта. Но кастрюли-то не тронуты! А еще посуда бывает, что исчезает. Потом вдруг появляется. Может, я конечно, и сама ее куда засуну, а после не вспомню, но вроде рано мне пока на память-то жаловаться. Или она втайне от меня что-то готовит да кушает? Или этого своего Лурри подкармливает?

Она, по-моему, девочка добрая. Пришла в гости, увидела, что баба эта отходит, кинулась помогать. А та, небось, упрашивала, чтобы лекаря не вызывали, не то в ней дурманщицу сразу распознают и Охранке сдадут. И Минни не смогла ей отказать, потому и мне весточки не давала. Да самой управиться — силенок и знаний не хватило. Вот и винит теперь себя, и говорит: я убила?

Сегодня нам свидание дали. Признайся она мне в этом — я бы все простила и все поняла. А Минни молчит. Утешает лишь: в камере тепло, топят, кормят хорошо, не волнуйтесь, мол. Как со слабоумными, Чани, — и со мной, и с Гаммичи.

Не понимает, дурочка, что себя губит. Рунни вот тоже добрым был. Мятежников пожалел. Иная доброта — только себе во вред.