46.

Двадцатое число месяца Целительницы, раннее утро.

Загородная усадьба к Северо-западу от Ларбара.

Благородный Таррига Винначи, глава Приморского отделения Мэйанского Союза Трудящихся.

Мохноног, истопник.

На улице еще не рассвело; серо, зябко и сыро. А в комнате хорошо. Ровное тепло идет от печки, горьковатый кофейный дух заполняет дом. Хочется сесть поближе к огню, отхлебнуть из чашки, затянуться добрым табаком. И никуда не спешить: отдохнуть, поразмыслить. Мохноног бы так и поступил. Порядочный мохноног Венко, истопник госпожи Маррбери…

Человек ходит из угла в угол, хрустит длинными пальцами. Чуть не сшиб столик с кофейником, наследил на старинном паркете. Русые пряди выбиваются из хвостика на затылке — видно, и собирался впопыхах.

— Вчера я был в театре. Возвращаюсь. Сначала слышу про взрыв. Потом мне сообщают: пострадали наши товарищи, других забрали в участок. Бред какой-то.

— Давайте по порядку, господин. От кого слышите?

— От привратника. Прихожу. Он не спит, хотя время — за полночь. Сообщает, что на Восточном берегу что-то взорвалось и горит. В южной части Старой Гавани. От кого он это узнал, я не понял. Я подумал о Механических. Поднялся к себе: хотел переодеться. Глупо. Главная мысль: как я буду выглядеть на пожаре в вечернем сюртуке.

— Не так уж глупо. Да и гильдейского удостоверения Вы, видимо, в театр с собою не захватили…

— Не успел я собраться, как в дверь стучат. Камбуго: наш, механик из Мастерских.

— Знаю его. Заполошный малый.

— Он рассказывает: несколько наших людей каким-то образом очутились на Кисейной набережной, в трактире «Петрушка». Или это не трактир, а какой-то веселый дом, или зала старинной музыки… И там были гандаблуйские матросы, которые на наших напали. Или наоборот, наши — на них. Все закончилось взрывом. Мардарри якобы убит, Гирри тяжело ранен, Варруту забрали стражники. Причем Камбуго уверен: именно городская стража, а не Охранное. Отвезли в участок Старой Гавани. Я слышу: всё это люди из Союза. И моряки из Гандаблуи. И взрыв. Ты понимаешь, о чем я подумал.

— И о чем?

— Тачина сделка. Та, от которой он, вроде бы, отказался. Нас за это решили наказать? Или все-таки то вещество было куплено — и сразу пущено в дело?

— Ну, да. У Вас всё совместилось.

— Правда, есть еще и лишнее звено. Откуда-то там же на Кисейной взялись Семибожные братья. Мастер Дакко, девица Лунго, кажется, Комбо, и кто-то еще. Тоже все из Механических. Что они там делали, неизвестно. За нашими следили? В таком количестве? И тоже ранены, и кого-то из них тоже задержали. Да, моряков тоже будто бы унесли в лечебницу. Всех или не всех, не знаю.

— Хорошо. То есть ничего хорошего, но — допустим, всё это так. А откуда у Камбуго этакие сведения?

— Он сказал: об этом шумят уже все Мастерские. И в цехах, кто там ночью был, и по домам, и в общежитии. Народ волнуется. Якобы хотят идти к начальству, собираются возле проходной. Я там был — никого. По крайней мере, ночью было тихо.

— Да Вы, господин мой, присаживайтесь. Вот кофей — очень хороший, кстати, лэймерский. Лепешки, к сожалению, вчерашние, сыр… Стало быть, МСТ, СРБ и гандаблуйские моряки. Каково название для повести! Да видели бы Вы тех моряков. Один из них, может, и гандаблуй, но остальные — поклясться готов, наши, ларбарцы.

Человек успел глотнуть кофею. Закашливается. Поспешно ставит чашку, чуть не опрокинув ее.

— Что ты сейчас сказал? Ты был там?

— Конечно, был.

— Ради Семерых, Венко: как? Зачем?

— А я думал, Вы поняли, благородный Таррига…

Очень грустно мохноног продолжает:

— Вы с Тачи-то толковали? И я толковал. И понял, что он врет. Запала ему в сердце эта взрывчатка. Не думал он от сделки отказываться, что бы ни говорил. Порасспрашивал я еще ребятишек наших из Мастерских, один и проговорился про «Петрушку». Что мне оставалось делать? Вас я разыскать не сумел, но Вы ж в театре были. Вот и пришлось идти самому. Приглядеть — как бы чего не случилось. Случилось, к несчастью. Наши с Семибожниками повздорили, потом и подрались. Я подумал: совсем плохо будет, если сейчас Стража ребят вместе со взрывчаткой той повяжет. Решил уж унести ее куда подальше. Только, как выходит, всю забрать не смог. У кого-то, видать, какие-то крохи остались. Может быть, опытный образец? Его и взорвали. Нарочно или случайно — поди теперь разбери. Людей Ваших спасти не удалось. Жаль…

— Да как бы ты мог их спасти… Сам ты хотя бы не ранен? Дымом не надышался?

— Благодарствуйте, господин. Со мной-то всё в порядке.

— И то хорошо.

Человек снова берет со стола чашку с кофеем. На этот раз не торопится, осторожно обхватывает ее ладонями.

— Но погоди. Ты сказал: «забрать» тот припас. И — что?

— Так ведь… в гриднице лежит.

— Где?

— В гриднице. Желаете взглянуть?

— Ты… Не уничтожил? Привез сюда?

— «Привез»? Принес. Пешком. А что мне с ним надо было сделать? К Вам доставить? В нужник выкинуть?

— Да хоть в Юин.

— Еще скажите — сжечь.

Господин Винначи складывает пальцы в охранительный знак.

— Вещь-то дорогая. Получится, ребята ни за что пострадали?

— Да лучше ни за что, чем за такое, Венко.

— Да что уж оно «такое»? Всего лишь сырье. Думаете, из него только бомбы готовить можно? При должном умении — и на удобрение пойдет. Вполне себе мирное, для огорода. Или на средство от насекомых.

— Вещество, запрещенное к продаже в Объединении. Какая разница, даже если…

— Да, признаю свою ошибку. Только поймите: бросить его в открытый водоем или закопать в землю — так, чтобы оно не представляло опасности для окружающих — невозможно. Скажите мне, благородный Таррига, мы что — правда мятежники? И хотим потравить мирное население Приморья?

— Ох, Семеро… Да что же это за дрянь, если она…

— А о чем я Вам толкую? «Уничтожить». Вещество уничтожить невозможно, его можно лишь превратить во что-нибудь иное. Если прикажете — я его переработаю. Но это не очень быстрый процесс.

— Если прикажу? Ты вообразил, будто оно мне для чего-то нужно? В каком бы то ни было виде?

— Не знаю… Вы же виделись с Тачи семнадцатого числа. Если бы пожелали — уже тогда могли бы его… ограничить. Оградить мэйанских трудящихся от его дальнейших поползновений.

— Венко, перестань. Я ему поверил, и это моя вина. Но если бы… «Ограничить» — как? Прибить на месте?

— Вы нынче утром были в Мастерских. Говорили с Тачи? У него как раз ночная смена.

— Нет. Я подъехал к воротам, посмотрел…

— И я должен верить господину главе Союза, что господин не зашел в ворота и не проверил, на месте Тачи или нет?

— Не проверил. Я… Не о том думал. Увидал, что бунта нет, поехал сюда. Посоветоваться с тобой. Совсем глупо?

Мастер Венко медлит. Отрезает кусочек сыра, вертит в руке.

— Могу Вас успокоить хотя бы в одном: ночью в «Петрушке» Тачи не было. Не исключаю, что наш потомственный жестянщик вообще останется не при чем. И больше того: пополнит свое рабочее войско. Единственный разумный человек во всей этой каше — еще бы за таким не пойти!

— Не понимаю.

— Вы в чем ему поверили? Что Тачи не намерен связываться с беззаконными торговцами? А по-моему, это-то как раз была святая правда. Сам — не намерен. Но с Мардарри поделился надобными сведениями. Напрямую или через мальчика Гирри. Да не только с Мардарри, а еще с кем-то из Семибожников. И я даже догадываюсь, когда: семнадцатого числа или утром восемнадцатого. Потому что в ночь на девятнадцатое мастер Талури сдался властям. Прежде отнюдь не имел такого намерения — и вдруг совесть одолела. По-моему, одолела она его устами кого-то из собратьев по вере, когда они прибежали и сказали: всё, товар будет, девятнадцатого идем на Кисейную.

— Сдался — и рассказал им о сделке?

— Или просто самоустранился, благо повод у него и так был. 

— Я слышал, СРБ тоже собирало деньги. Получается, они гораздо раньше уже знали про «товар»?

— Не знаю: может, и так. А может, обезьянничали за нами. Или их главари вроде Дакко давно уже слушаются Тачи, а не Лутамбиу и не Райлера.

— И всё равно не понимаю. Чего Тачи этим бы добился?

— А это — главное, что Вам сейчас важно выяснить? Я опять-таки не знаю. Разве что — он в итоге получает два разбитых войска. Виновных сажают, Союз и Братство прикрывают, а из остатков того и другого Тачи себе собирает собственную дружину.

— То есть — власть. Жажда власти. Вопреки всякому разуму.

— Вот именно. И тут может корениться большая тачина ошибка. В том расчете, что люди — и наши, и не наши — станут Страже и Охранке тыкать в нос своими синими и рыжими тряпочками. И напирать на то, что радели за свое рабочее дело друг против дружки.  А ларбарские механики — ведь что они такое? Чувство опасности у них работает посильнее всякого бунтарства и взаимной вражды. Им-то сейчас совсем невыгодно признаваться, что они между собою подрались. Нет! Драка была, кто спорит, но — с матросами. А уж что матросня там взорвала — откуда же нам, честным трудягам, знать? И никаких оснований вешать этот взрыв на МСТ или СРБ. И разгонять их. К тому же… Деньги-то у Вас.

— Деньги?

— Девятьсот тысяч ланг. А что?

— Откуда им быть у меня?

— Тачи мне сказал, что Вам их отдал. Как обещал, восемнадцатого днем.

— Он обещал — двадцатого! То есть сегодня…

— По его словам, он их Вам будто бы уже отнес.

— Восемнадцатого я целый день был дома. Тачи не приходил.

— Ждали его, а он не явился?

— Не ждал. Просто работал. Ждать его я собирался двадцатого, говорю же тебе.

— Теперь я не понимаю. Ведь спросят же его: кто видел, как ты казну передал? Впрочем, велико ли дело: прошел в Ваш подъезд, показался привратнику, погодил на лестнице с полчаса, вышел… Вы на всякий случай у привратника спросите.

— Еще раз, Венко. По твоим сведениям, деньги с позавчерашнего дня должны были храниться у меня. Ты пошел проследить, что будет на Кисейной. А что там вообще могло быть?! Какая сделка, если денег нет?

— А про другие девятьсот тысяч-то Вы забыли? Те, что СРБ успело набрать?

— Тогда выходит, наши с Семибожниками действовали заодно? Да нет, вздор: почему заодно? Деньги-то не у меня. И не было их у меня. У Тачи — или у Мардарри, Варруты…

— Короче, у Вас их нет. Тогда позвольте дать Вам совет. Когда Вас придут допрашивать — надо бы Вам деньги-то страже предъявить. Да, МСТ собрал на новогодние праздники девятьсот тысяч. В ближайшее время найдет им полезное применение. К беспошлинной торговле запрещенными веществами всяко непричастен. Потому что, как Вы верно заметили, какой же дурак пойдет за товаром без денег? А деньги вот, пожалуйста, хранятся под замком у главы Союза. Но они не должны быть сняты с Вашего счета сегодня. Это-то проверят в первую очередь. Ищите наличные. У самых надежных и самых благородных своих знакомых. Таких, что не выдадут Вас в случае чего.

— Еще и это… Где столько взять? Невозможно. Не представляю.

— Постарайтесь. Есть же и закладчики, да и торговцы, кто за наличные берет всякое добро. Только будьте осторожны. Госпожа Маррбери, думаю, не откажется Вам помочь.

— Да у нее…

— У нее, благородный Таррига, — страсть. И не к выпивке, как иные полагают, а к искусству. Готов поспорить: несколько сотен у нее всегда есть наготове. На случай, если новый Раббай всплывет на рынке. Или еще какое сокровище. Сотен тысяч, я имею в виду.

— Торговцев… Ты можешь меня свести с кем-нибудь из таких?

— Имена назову хоть сейчас. И как на них выйти. Могу, пожалуй, и свести, но дня два, а то и три на это уйдет. Я-то думал заняться превращениями вещества, но если Вы требуете...

* * *

47.

Двадцатое число, девять часов утра.

Восточный берег, Старая Гавань.

Мэнгри Барданг, начальник Сыскного отдела.

Джангабул, его Единой Бог

Основательные кабаки строили в позапрошлом столетии. Сперва рвануло, после еще и горело, а разрушения — «легкие», по меркам Старо-гаванской Пожарной Дружины. И соседние дома почти не пострадали. И зеваки. Довод в пользу частых оконных переплетов: стекла мельче, летят на более короткие расстояния. Или дело не в размере стекла, а в хлипкости деревянной рамы. Или в том, как глубок оконный проем, то есть насколько толста стенка?

Сотник шагает по Кисейной набережной вдоль домов, в сторону Каменной дороги. Тут — почти никаких примет, хотя взрыв был совсем недавно и очень близко. Пока торговля не закрыта, и лавочники расставляют дневной товар. Уличные закуски, срезанные цветы, образцы приморского рукоделия. Резные трубки, вышитые наволочки с кораблями и с водоводом, пестренькие бумажные шары к Новогодию. Скоро к «Петрушке» явятся зеваки со всего города, кто ночное зрелище пропустил. И художники: зарисовывать руины. Припасы для рисования и бумага здесь тоже продаются.

С людьми всё гораздо хуже. Погибших пока нет, будут ли — тут уж всё зависит от того, как сработают лекаря в Четверке. И скольких раненых наши городовые в ближайшие часы найдут из тех, кого успели растащить по домам. Со слов очевидцев, по набережной никого тяжко побитого не проносили, на заднем дворе «Петрушки» не видно следов, чтобы тут, по тесноте, выволакивали кого-то. Убегали наверняка, но только те, кто сам был на ногах. Но всё равно, будем искать.

В Четвертой семь человек. Или шестеро людей и один древлень —матрос из Гайанди. Один «крайне тяжелый»: по впечатлению свидетелей, бывших внутри трактира, этот малый собственным телом пытался накрыть ту «дуру», что взорвалась. Едва ли именно так, но поранен сильно. Опознан как Мардарри Даггад, завсегдатай нашего участка, он ли точно — ребята проверяют. Еще один парень, похоже, остался без ноги, и еще взрослый дядька — без уха. Этого к утру из лечебницы уже отпустили. Нами допрошен и отправлен под подписку домой. И без него участок полон.

Девиц из «Петрушки» я бы тоже выпустил «до суда». Так видишь ли, трем из них нынче идти некуда: жилья помимо кабацких комнат у них в городе нет, а в трактир пожарники пока не допускают. То же и с хозяйкой тамошней, и с уборщиком. А гильдии их, Увеселительной, недосуг временное жилье искать работникам: все силы брошены на то, как бы оправдаться перед Управой. И соседи с Кисейной не то чтоб вызвались уже приютить погорельцев.

Охране кабацкой есть, куда податься, но они останутся у нас. Гильдия именно охранников своих числит главными виноватыми: зачем с караула ушли? Почему в вашем заведении куча народу покалеченного, и только вы — без царапинки? А поскольку Увеселительная в Ларбаре якобы небогата, своим застенком еще не обзавелась, то слезно просила в назидание прочим обормотам этих двоих подержать в участке подольше.

И из гостей «петрушкиных» те, кто полегче прочих отделался, но не сбежал, сидят у нас же. На их счет пока никто хлопотать не прибыл. До полудня погодят, пока с них письменные показания не снимем. После могут расходиться. Полусотник Бариярра из ОО, если успеет, потолкует с ними у нас, а нет — пусть сам их вызывает.

Опять мы ведем не свое дело. Всяко уж — не только свое. Тонкая разница, Господи: «телесные повреждения» по нашей части. «Нанесенные общественно-опасным способом», «при воздействии веществ, запрещенных к свободному хождению» — это в Охранное. А пожар и взрыв — к пожарным.    

Сотник сворачивает с Каменной на Верхнюю Весельную, потом во двор. Дом его на улицу не выходит. Желтоватое кирпичное строение с полуподвалом и двумя рядами окон. Угловые наверху, где цветы за стеклами — мэнгрины.

Племянник дома. Завтракает, сидя с ногами на кровати.

— Живой, — молвит Мэнгри утвердительно.

— Ты тоже, — соглашается Гвендва.

— Бабушка дома?

— На кухне, соседям отчет дает. Сейчас.

Парень отставляет миску, выходит. Всё правильно: его-то бабушка уже видела и доклад его слышала. Взрыв на Кисейной — с точки зрения Черной Справедливости. Бардангу некогда сейчас ей излагать те же события глазами Короны. Значит, Гвендва сам сходит на кухню, добудет для дядюшки лапши и притащит сюда.

Стража ночью прибыла на место раньше всех. И вправду, никаких признаков самодеятельности гильдейских караульных. Видно, в каждом из соседних домов принимали свои меры противодействия беспорядку, противогазы гостям и сотрудникам раздавали, всё согласно правилам.

Из двоих городовых, что подоспели первыми, один остался перекрывать набережную, второй побежал за подмогой. Потом явилось Черное братство, сработало четко — не давало пострадавшим из трактира «рассредоточиться». По указанию городового освободили залу в нижнем этаже дома шестого по Кисейной, стали собирать туда всех — и раненых, и остальных. Потом пожарные приехали, потом подоспела и стражничья подмога, в том числе мы, и уже следом за нами — ОО.  

Дунга сразу же двинулся на другой берег канала. Там-то, с безопасного места, несколько зрителей наблюдало весь пожар с самого начала. Видели много увлекательного. Правда, полураздетых танцовщиц, что прыгали бы из окон, никто не припомнит. Либо девчата прежде, чем спасаться, навели на себя пристойный вид — либо, что вернее, никакой распутной гульбы в «Петрушке» в тот вечер и не было. Надо сказать, девушки не растерялись, бросились помогать гостям. Если бы не они — возможно, тяжелораненых и сильно обгорелых было бы больше. Действовали по Уставу, хотя, как они говорят, у них и был вчера выходной, и в трактире они находились по собственному желанию. 

Сразу несколько свидетелей описали, как в первые мгновения после взрыва из дверей трактира выскочил то ли ребенок, то ли горбун, то ли мохноног или карл невысокого роста, таща подмышкой статую из белого мрамора. Небольшую, локтя в полтора высотой. Не иначе, изваяние Матушки Плясуньи: самое ценное, что было в том заведении. Или священное, семибожное. Дунга, когда по третьему разу выслушивал это, не удержался, спросил: а вы, граждане, хоть раз пробовали поднять каменную статую такого размера? Представляете, сколько она весит? Как с ней возможно бегать? Ему рассудительно возразили: ну, стало быть, мрамор был поддельный. И вообще, идол-то Плясуньин — ежели святой он, то должен обладать невиданной невесомостью.

Кроме мохнонога убегал еще один — с виду человек, высокого роста. Кашлял так, что через канал было слышно, но не свалился, ушел. А потом набережная была перекрыта.

По счетчику, уровень чар вблизи места взрыва — в пределах обычного. Среди пострадавших также никого, кто давал бы сверхсильное чародейское свечение. Приступ чьей-то огненной одержимости маловероятен.

Наши переписывали личные данные пострадавших и свидетелей. Почти никого постороннего: Увеселительная гильдия и Механическая. Трактир снят был на весь вечер рабочими Механических Мастерских. Снят — без музыки и без девушек. Только помещение, закуска и выпивка.

Пожарные пламя гасили и проверяли, насколько здание грозит обрушением. На мою долю осталось объясняться с представителями заинтересованных учреждений.

Представитель Пожарной Дружины: насчет осмотра места происшествия Стража может не беспокоиться до послезавтра, пока своё не отработают их сыщики-взрывники. Предварительная оценка: взрыв на втором этаже, от естественных причин. Взрывчатое вещество, подложенное в бытовую чугунную жаровню, бочку для мусора или какую-то подобную емкость. По словам хозяйки, жаровня у них наверху действительно была. Состав и вероятный объем взрывчатой смеси — не ранее послезавтра. В виде любезности пожарник мне сообщил: для веселого праздника в трактире осталось слишком мало битой посуды. И многовато ножей, кастетов и прочего оружия на полу.

Представитель Увеселителей — не староста, а заместитель его, прибывший на место. «Петрушка» в гильдии на отличном счету, хозяйка и девочки не виноваты, это гости постарались. Все же знают этих моряков с Запада: на вид тихие, белобрысые, а чуть что не по них — дерутся, как звери… Или несчастный случай. В здании имеются ценные музыкальные инструменты, надо принять меры, чтобы пожарные их не испортили.

Представитель Управы: виновных следует найти как можно скорее, поскольку здание потерпело большой ущерб. Это пожарники говорят, что «легкий», а Городу виднее. Тут рядом домик с аркой — восьмого века, памятник старины, охраняется Короною! И хорошо бы, чтобы отвечали перед Городом не механики, а увеселители: с них взыскать проще, ибо они не такие склочники, как механики. У тех помимо гильдии еще союзы всякие, сходки, листовки, словом — «лучше не трогать, не то безобразий не оберешься». Будто бы то, что сталось на Кисейной, — еще не безобразия.

В поддержку этого заявления Управы нашлись свидетели из другого трактира: «Дыханье Юга» на Кисейной, шестнадцать. Насолить родной гильдии — да пожалуйста! Показали: примерно с десяти вечера и до половины первого, когда грянул взрыв, охранники «Петрушки» находились в их заведении, пили кофей и ужинали. Сами охранники не отрицают этого. Говорят, гости-механики их «угостили», то есть дали денег и спровадили. Грубое нарушение служебного наказа: принять этакий гостинец они могли, и даже от дверей удалиться временно могли, но покидать своего трактира не имели права. Так что, скорее всего, Город своего добьется: увеселителей крепко растрясут.

Представитель храма Плясуньи, тот самый жрец, с кем я вчера толковал в Совете по вероисповеданиям. Утешил: две девушки, музыкантши из «Петрушки», сидят у него, так что Стража может понапрасну их не искать. Успокоятся немного — и дадут показания. «Наиправдивейшие, как сие ни прискорбно…» Отправить, что ли, к нему и остальных девиц, которым деться некуда? Хорошо бы, да что-то пока они сами такой доброй воли не высказали.

Представитель двоебожного Черного храма: «Капитан Дулия» — судно с сомнительной славой, замечено в том, что принимает на борт матросов с просроченными или вовсе недействительными гильдейскими бумагами, то есть, возможно, находящихся в розыске.

Представитель Морской гильдии: верно, что тут моряков зашибло? Ах, не наших, а гандаблуйских? Ну, ладно. И ушел.

Представитель Печати, мастер Чанэри Ниарран. Или он не от Печати, а от местной общественности? Проживает неподалеку, на Табачной, пять. Сам прошел к пострадавшим, мне уже оттуда выслал записку:

И наконец, представитель Охранного, полусотник Бариярра. Раньше не доводилось с ним встречаться. Лет тридцати, невысокий, коренастый, по выговору — из ларбарских вингарцев. Стал делить со мной дело. Поначалу хотел уступить Коронной Страже только девиц, уборщика да хозяйку трактира. Позже отдал еще и охранников, и тех рабочих из Механической, кто проживает в Старой Гавани. Себе оставил моряков и руководство Механической гильдии. От тех матросов, что ранены, толку не скоро добьешься: у одного сломана челюсть, а второй, древленского вида, пока что делает вид, будто забыл мэйанский язык. Так что дележка вышла даже в нашу пользу.

Решил господин полусотник мне показать, какова цена в глазах ОО указаниям пожарных. Под утро уже прошел в здание, поднялся на второй этаж. Я за ним. «Трогать» он ничего не трогал, только пальцем тыкал и пожарных сыщиков спрашивал: а это что такое? Гармонь, разодранная в клочки. Чья-то куртка: ею, видимо, пламя сбивали. Таз какой-то непонятный: для умывания мал, для подачи еды к столу великоват. А вот это? Обожженная кожаная сумка, в каких механики свои инструменты носят. «Взрывчатого там нету, иначе тоже рванула бы», — объясняет пожарный. «Изыму?» Тут бы пожарнику ответить: нельзя, приходите послезавтра. Но тот плечами пожимает: изымай, мол. Полусотник, с места не сходя, сумку открывает, а она, как в сказке, полным-полна денег. Благодарствуйте, хоть, что не золота… Бумажных, разного достоинства, стопками разложенных и перехваченных веревочками.

И только после этого пожарные позвали своего старшого, полусотник пересчитал деньги при нем и при мне — оказалось девятьсот тысяч ланг. 

— Спасибо.

Мэнгри ставит пустую миску на стол. Гвендва молча кивает. Сотник двинется обратно на службу. Только зайдет к себе в комнату: плеснуть воды в поддоны цветочных горшков.

Что мы имеем из первых показаний задержанных и свидетелей, бывших в «Петрушке». Изрядный сумбур, всё придется перепроверять, но из того, что есть: в трактире вышла драка. Механики, снявшие «Петрушку» на вечер, не возражали, чтобы туда допустили матросов с «Дулии». Даже особо предупредили, что ждут таких гостей, а никого другого просили не пускать. Это со слов хозяйки. Те механики, кто может говорить, утверждают, что праздновали в своем кругу, никаких матросов не ждали. Но и возражений не имели, когда те к ним решили присоседиться — пока моряки не начали драться.

Из-за чего вышла размолвка? Показания расходятся. То ли моряки невесть почему усмотрели в каких-то словах кого-то из механиков обидный намек на древленское происхождение их товарища. То ли механик Мардарри обозлился, что моряки посмеялись над тою здравицей, которую он произносил. За грядущую победу трудящихся против всех и всяческих захребетников. То ли опять-таки матросы позволили себе непристойные ухмылки в сторону девушек-работниц. Девицы из трактира все твердо заявляют: в той зале наверху, где началась драка, сами они не присутствовали. Хозяйка вообще за весь вечер ни разу не вышла из своих жилых комнат

Кто именно снимал трактирное помещение, кто вносил оплату, договаривался с охранниками? Механики якобы не знают. Предполагают, что Мардарри: по крайней мере, заправлял гулянкой именно он. Со слов хозяйки — некая личность без примет, рабочего вида, но не из тех, кто, собственно явился «кутить».

Откуда взялась взрывчатка? Никто не видел. Рвануло где-то посреди комнаты, «отовсюду» полетели осколки.

Никого постороннего — то есть не принадлежащего ни к механикам, ни к матросам, ни к трактирной обслуге — свидетели и пострадавшие не припомнят.

Вопрос: что такое могло взрываться в трактире с музыкой и девицами? Хлопушки, запасенные к Новогодию? Не похоже. Шашка взрывчатая у кого-то с собой была? Поглядим, что выяснят пожарные, я навскидку сказал бы — тоже едва ли.

Зачем вообще механикам потребовалось вечером в будний день кутить в дорогом трактире на Кисейной, да еще отказавшись от музыки и девиц, да почти не потратившись на еду и напитки? Тайная крамольная сходка под видом праздника? Видимость эту могли бы создать получше: нарядились бы в выходное, что ли…  

Хозяйка заявляет: кроме вечера девятнадцатого, те же механики сняли трактир еще на двадцать первое и двадцать третье. Похоже, собирались они вести тут какие-то работы. И тогда выстраивается почти складная картина. Гильдия своим сотрудникам обеспечить занятости не может. Отсюда по трое механиков на одно рабочее место. Союзы вроде «Семибожного братства» берутся помочь труженику не пустыми словесами, а делом. Чем именно? Например — созданием условий для работы. Для подпольного производства. И помещение нанимают у той гильдии, которая сама товаров не выпускает. Скажем, у Увеселительной. Изготовляют что-то, что могли бы выпускать и Механические, да только у них соглашения с Приозерьем, с Мардийской областью, с Дибулой, словом — они не могут подрывать сбыт своим собратьям из других областей. А эти производят тот же товар, ничуть не хуже, и продают дешевле.

При чем тут матросы? Не при чем, если только их не приняли за соглядатаев. Что взорвалось? Сбой случился в ходе работ, махина какая-то из строя вышла? Обломков большого станка или чего-то вроде я не видел, но не знаю: есть ли такая механическая снасть, что по размеру невелика, но может взорваться? Сырье или вещества для обработки использовались огнеопасные? Топливо для махины не то попалось? Это всё вопросы к пожарным.

Мое дело на ближайшие часы — разобраться, кого задерживать, а кого распускать. Хорошо бы, конечно, заодно отправить домой девицу Магго, да нельзя пока: Якуни твердо решил добиться от нее толку. Райлер, как только понял, что сидеть ему далее предстоит не в одиночестве, а вчетвером с двумя молодцами с Кисейной и с механиком, — воспользовался правом на отправление обрядовых надобностей. Впал в глубокое сосредоточение. Поглядим, сколько он этак просидит.

Упоминал сей подвижник Равновесия какие-то девятьсот тысяч, о которых надо было скорее доложить в ОО. Понимал бы я еще, как читать этакие намеки. Казну свою СРБ приволокло в «Петрушку» и не успело спасти при пожаре? И тот, кто за нее отвечает, либо сильно ранен, либо сбежал.

Приверженность этих механиков к рабочим союзам придется выяснять.

* * *

48.

Двадцатое число, около девяти утра.

Восточный берег, Старая Гавань. Табачная набережная, дом 5, квартира 97.

Чанэри Ниарран, обозреватель газеты «Ларбарский Доброхот».

Тагайчи Ягукко, школярка пятого года обучения отделения Врачевания Ларбарского Университета.

Арандийский общинный дом: «кольцевой», то есть с внутренним двором. Вместо коридоров — открытые галереи, на них выходят двери комнат. Во дворе храм Единого Бога, сараи и еще какие-то постройки. И отсюда же лестница на второй этаж: мокрая, деревянная.

 Те, кому сегодня надобно быть на службе, уже ушли. Но на общих кухнях, в ваннах и в молельне народу все равно достаточно — старики, дети, безработные, а также великое множество кошек и собак. Не прокрадешься незамеченным, не спрячешься. Вся жизнь — на виду у общины.

Впрочем, барышне Ягукко прятаться незачем. Вышла из арки, торопливо пересекла дворик. На лестнице ухватилась рукою за деревянные перила: скользко. Кое-кто из соседей кинет беглый взгляд на пришедшую: кто такая, к кому? Узнает и кивнет: «свои», сколько раз уже ее видели здесь. И одну, и с мастером Ниарраном, и даже всех троих — с собакой на выгуле. Не иначе, женится скоро газетный мастер. А раз так — то и с разговорами приставать не следует: чтобы не испортить свадьбы. Примета.

Вот и ключ у барышни свой собственный. По-хозяйски откроет дверь, постоит немного, чтобы привыкнуть к темноте. Свет в проходной комнате зажигать не станет. Да и зачем? Вот они, нэрины калоши — и так видно, что грязные, и лужа из-под них натекла. А больше тут смотреть не на что. Слева по стене — сундук с одеждой и полки с книжками, справа — столик для спиртовки и стол для еды, тоже с книгами. Над столом вместо изображения Единого Бога приколот листок с восточными стихами. А за перегородкой — спальня.

— Ты не спишь?

— Дрыхну беспробудно.

— Где собака?

— Не скажу.

— Понятно!

Пес, разумеется, под одеялом. Там, где Наиглавнейшее Начальство строго-настрого запретило ему находиться. Ох, и влетит сейчас Главному! Есть еще отягчающие обстоятельства: Главный Начальник спит в штанах, рубашке и фуфайке. И не потому что замерз — лень было разоблачаться. Хорошо хоть пальто оставил в прихожей.

Не тянется пока за очками — ждет. Напрасно, кажется. Тагайчи вытащит из-под одеяла размякшего щенка, поцелует его в мокрый нос. Его, а не кого-нибудь. Можете надевать очки, мастер Ниарран. Животное не виновато, что его плохо воспитывают.  Оно тяжелое, уже переросло самых крупных котов своего двора, но все равно — дитя, к баловству очень даже восприимчивое. А некоторые воспитатели никак не возьмут это в толк. А раз виноваты — так пусть хотя бы чайник поставят.

Из проходной комнаты мастер спрашивает:

— Ты с Водорослянки сейчас?

— Оттуда. Знаешь уже, что случилось?

— На Кисейной? Видел отчасти. Всех до вас довезли?

— Не знаю. Семь человек. У нас никто не умер. Ты знаешь…

— Слава Богу, что никто. Семерых и отправляли. Что знаю?

— Да злость берет. Точнее, не знаю, как сказать… Глупость какая-то.

Чайник еще долго будет греться. Мастер Нэри возвращается в спальню, присаживается на кровать рядом с Тагайчи, обнимает ее одной рукой. Щенок тут же — мордой на коленях у хозяйки, сам — на постели. Кажется, Начальники уже не станут ругаться.

— Глупость… У тебя в первый раз такое было? Столько раненых, и все сразу?

— Да. Мастер сказал: как на войне.

— Дал бы Бог, чтобы это уже и не была — она. Она самая.

— Да вот это же и есть глупость. Ты понимаешь: такая маленькая вообще-то живая тварь, а и так — столько хворей разных для нее существует. Ну ладно, травмы еще по неосторожности, несчастные случаи. А когда нарочно — вот так, и сразу — столько…

— Понять бы еще, кто с кем дерется. Не власти со смутьянами, не одни гильдейцы с другими, не городские с приезжими. Местные против местных.

— Да какая разница: городские с приезжими или свои?

— Тот расклад хоть как-то понятен. Хоть насколько-то предсказуем. Враждующие стороны поддаются какому-то… разъединению, если не примирению. Самим можно постараться вести себя сколько-то безопасным образом.  А тут… И ради чего, по которому поводу дрались, никто не помнит. Полтора часа прошло — забылось начисто. Да не в том дело, что рядом стражники и газетчики. Не молчат, не врут: недоумевают. Или это другая уже степень вранья, чем та, к какой я привык. Тогда вопрос: от чего повышаются эти степени, и с какой начинается уже не мирная жизнь, а…

— Кому забылось, а кто-то и калекой останется. И даже хорошо, наверное, что я о них ничего не знаю. Самое тяжелое, оказывается — знаешь, что? Выбирать. Вот этого — сейчас, того — потом. Понятно, что сначала тех, кому хуже всего. А если двоим, троим — одинаково плохо? Если медицинские показания равны? Что тогда? Как? Посчитать для себя: женщина — мужчина, кто моложе — кто старше? А еще хуже, если кого-то знаешь, к кому-то хоть на немножко ближе — приезжий, например, из Лабиррана. Это всё неправильно, конечно, для лекаря. Так нельзя думать. Получается, лекарю тогда вообще никуда не надо лезть — во всякие там движения, общества, друзей стараться не заводить. Чтобы ко всем — одинаково. Без различий. Безразлично?

— Тогда, наверное, действительно лучший выход — Лекарская школа, как в Кэраэнге, только чтобы туда детьми, совсем малыми детьми забирали и с семьями не давали общаться. Но получается, что и друг с другом, и с наставниками тоже нельзя, иначе всё равно какие-то «свои» у каждого лекаря будут. Я сейчас.

Мастер возвращается с чашками. Притаскивает хлеба, творога. Людям и собаке. Объявляет: «Чай». Это псу. Значит: горячо, не толкай под руку.

— Ладно. У вас вестовщик наш был? Надиктовали ему, что из припасов в лечебницу срочно нужно — для газеты?

— Был. Наверное уж, надиктовали. Только я с ним не общалась. Вот ты говоришь: «свои». Мы с полуночи почти до самого утра оперировали. А тем временем с нами по соседству мастерша Алила лежала. Могла умереть, а я бы к ней так и не зашла. Потому что не знала, что она рядом. И хорошо, что не знала. Всё равно бы не зашла, пока с ранеными не закончила.

— О, Господи! А с Алилой что? Она-то как там оказалась?

— Она в терапии. Сердечный удар. Вечером возвращалась с кладбища, стало плохо. Говорят, Черные Братья ее принесли.

— И как она сейчас?

— Это ж сердце. Ничего пока не ясно. Ближайшие дни всё покажут. Надолго к ней нельзя.  Но она в сознании, только слабая очень. И, по-моему, не совсем понимает, что говорит. Всё твердила: Рунни жив.

— Кто жив?

— Мастер Рунника Навачи. Ее бывший муж, который умер.

— И чего? Жив — и дальше?

— Дальше ничего. Просто жив.

— Ладно, тогда это погодит. Алиле что из вещей и прочего передать нужно, она сказала?

— Она только про мужа говорит. Но я думаю — надо. Там женские кое-какие вещи. Это мы с Кайнелли соберем. А чего еще — не знаю.

— Грамота гильдейская у мастерши при себе? Деньги?

— Грамота была, деньги — не знаю. Но они-то сейчас не нужны.

— Ладно. Родня. Минору в участке. Туда я напишу. Если сотника Братья еще не известили. Родители? Ты знаешь, где их искать?

— Мать с отцом. Ой, им же тоже надо… Они где-то в пригороде живут. Алила адреса не называла никогда. Может быть, Гамми знает?

— Родителям надо, конечно. Гамми найдем. На случай, если и у него адреса нет: у кого бы в Первой Ларбарской он мог быть, знаешь? Да: туда-то с Водорослевой сами сообщат, гильдейским порядком?

— Да, туда есть кому сообщить. А адрес… У мастера Баланчи, наверное, есть. Но Гамми лучше найти.

— Тогда как: едем на тот берег, в Университет? Я на Правовое, ты к себе в лечебницу, а где-нибудь в полдень встретимся, решим, что дальше делать.

— Хорошо. Но я адрес все же попытаюсь там вызнать. И еще Харрунгу спрошу — он с Гамми давно знаком. На случай, если того на занятиях не окажется. Да, а в Участке он быть не может?

— Значит, через участок. Если парень там, то ждет, небось, на улице. Едва ли сегодня у Стражи руки дойдут до них с Минору.

— Между прочим: а с собакой кто-нибудь ходил?

— Да. Недавно, вроде, около восьми. Но можно еще разок, ненадолго.

— Я даже не стану спрашивать, мылись ли лапы.

— Меньше вопросов, меньше вранья…

* * *

49.

Двадцатое число, после полудня.

Восточный берег, Старая Гавань. Рабочая комната Сыскного отдела.

Мэнгри Барданг, начальник Сыскного отдела.

Джангабул, его Единый Бог.

 

Хитрым путем распространяется по городу взрывная волна. Остаточная, которая избирательно в некоторые головы ударяет. Вот, например: полусуток не прошло после пожара на Кисейной, а дворники с Обретенской улицы вспомнили, наконец, «как оно было-то» с покойницей Маудангой и девицей Минору. Прибежали рассказать мне «всю правду».

Понять их можно. Если взрыв и пожар — значит, Стража по всей Гавани будет искать неучтенных раненых, запасы взрывчатки, и попутно трясти всех незаконных жильцов. И уж точно — дворницкую родню, которая в Ларбаре якобы обитает в гостях, а работает задаром, просто чтобы помочь родичу своему Ганикко. Лет десять пособляет, сам гостеприимец уже забыл, с какого конца за метлу держатся. Что нужно, чтобы тружеников этих бескорыстных не выслали домой, в приозерную деревню? Конечно: показать, что они и Короне полезны. Чем раньше напомнишь о себе, тем вероятнее, что не тронут.

Предоставил мне Ганикко своего двоюродного братца Борро. Совсем не похож на брата: долговязый, тощий, с лица землистый. Встретишь такого ночью на кладбище — пожалуй, вправду сочтешь за привидение. И точно, носит зеленый плащ. Сознался этот Борро, что утром четырнадцатого числа заходил в квартиру Райлера. Было это после того, как «девушка», то есть барышня Магго, окликнула на лестнице ганиккину «куму», здешнюю прачку, и попросила: позовите стражу, тут жена мастера Талури померла. Мало ли, какие шутки у нынешней молодежи? — подумал дворницкий братец и пошел убедиться лично. Взял ключ из тех, что у Ганикко хранятся, поднялся в квартиру, посмотрел, вышел, дверь запер. Потом принялся за свои дела, с городовым не объяснялся. В квартире девушку Борро видел, но окликать не стал, ибо решил: молится человек, зачем мешать…

Я сказал: дней пять назад еще были бы ценны эти сведения, а сейчас уже ни к чему. Опознание Борро девицей Магго мы устроили, она подтвердила: да, именно этот малый ей в тот раз «примерещился». Но особой пользы Короне в этом уточнении уже нет. Дворники испугались было, а потом Ганикко рукой махнул: а, ладно, сознаваться — так сознаваться! И вспомнил, что за райлеровой подругой замечалась одна странность: несколько раз она «топталась» вокруг пустой собачьей конуры во дворе. «Не иначе, оборотень: угол себе присматривала на случай, ежели перекинется…»

После того, как нескольких задержанных с Кисейной я распустил по домам, пошли мы на Обретенскую. Заглянули в конуру, извлекли дорожный баул, а из него — сверток. Как и следовало ожидать: рисунки черной тушью, за подписью Вайлиранды Гундинга. Всего шесть работ, я сказал бы — больше похожих на те, что мне показывали в Совете по вероисповеданиям, а не на мерзость из квартиры Лиратты. Хорош ты вышел вот на этой.

Большущий Змий — такой, что видно только око его да часть шеи — извернувшись, заглядывает через окошечко во что-то. Не то в собачью же будку, не то вовнутрь музыкальной снасти вроде бандуры, а может, в стенные часы. Штука сия будто бы деревянная, но мы видим, кто в ней сидит: конечно же, «Я» господина Вайлиранды. И как туда угнездилось-то…

То есть у Мауданги картины все-таки были.

А еще во дворе на Обретенской улице я приметил паренька с газовой маской, Байчи Таррина. Сидел на лавочке поодаль, наблюдал. Когда подозвал я его — молвил, что меня-то он и дожидается. Спросить хочет: как быть теперь с теми механиками из Мастерских, кого «по-правдашнему» задержали, то есть не до утра, а на более долгий срок.

— У нас в гильдии, понятное дело, полный разброд сейчас. А надо ж кому-то делом заняться: передачу собрать, насчет свиданий сговориться…

Я отвечал: передачи задержанным пусть лучше носят их родственники, частным порядком, а не гильдейские представители. И спросил:

— Так что же ваши ребята на Кисейной производили?

— Эх… Вы же видели, господин: там не только «семибожники» были, из «трудящихся» тоже. Эти с теми как сойдутся — какое уж производство…

То есть матросы, возможно, и ни при чем, а драка вышла между механиками. Междоусобная. Если так, то понятно, откуда у легкораненых столько свежих следов побоев. Не от взрыва же… Больше дюжины работяг — как вышло, что они троих моряков с одного подступа не свалили? Но если бились друг против дружки, то ясно: успели наставить синяков.

Придется всех допрашивать еще и еще. И ловить на нестыковках.

— А взрывчатка откуда? — спросил я у паренька.

— Не знаю. Если меня бы спросили, я сказал бы, что это нас нарочно подставили. Чтобы «Братство» разогнать, и «Союз» с ним вместе.

— И кому это надобно — их разгонять?

— Тем, кому рабочие вожаки поперек горла: чуть какие заведутся — сразу надо их и прижать. Да если бы их одних… То есть одно только начальство…

— Хорошо: вожаки. Кого они могут раздражать — тут выбор широчайший. Мне непонятно другое: какова от них польза? Если разница между ними и гильдейскими князьками близка к никакой? Гуляют товарищи. В «Петрушке», одном из самых дорогих кабаков на нашем берегу. Заодно и дело делают: налаживают связи с моряками. Чтобы те убедились: механики наши — не какие-нибудь голодранцы.

— Ну, да. Рабочая знать.

— На деньги братьев-семибожников можно и не так развернуться. Однако на гулянку хватило, а на последствия, как я понял, придется собирать дополнительно? В участок передачи, в больницу…

— Дык-ть, а чего еще от начальства ждать-то…

— Так вот вопрос: на кой она нужна, эта лишняя знать?

— А она всё равно новая заведется. Еще одна. И опять со своими причудами. И всё сначала.

Известный ход рассуждения. Свои, сытые уже захребетники — лучше новых, голодных.

Складно другое, Господи. Нынче же порадовал нас господин Нариканда. Ибо и до него взрывная волна докатилась. Прислал обещанные картины Лиратты, изъятые в Народном театре. Тоже якобы Гундинг. И по сравнению с прежними нашими, которые из квартиры, тоже лучше. Хотя некоторые на вид — неоконченные.

Сотник снова пересматривает картины. Раскладывает их на три стопки. Одну себе. Другую — в Охранное, третью — на изучение в Собрание искусств. Чтобы в каждой были листы из всех трех источников: из театра, из дома Лиратты и из собачьей будки.

Пока выстраивается такая цепочка: Мауданга продавала Лиратте работы Гундинга за дурман. Тот решил, что картинок мало, или себе захотел оставить те, которые настоящие, а взамен нарисовал другие, с похожей подписью. Художник, отчего бы не вступить в состязание с восточным светилом. Или ненавистник современной мазни: я, мол, этакое левой задней лапой намалюю, разницы никто и не заметит. Надо, правда, было где-то еще добыть семейный Змиев образ, карту Кэраэнга и остальное. Добыл. Разукрасил, продал кому-то, кто готов за сие художество платить. Приобретатели соображают, что их надули. Они связаны с поставщиками зелья, может быть, сами ими и являются. И наказывают Лиратту амитином высшей очистки. Недешево же они ценят столь безобидный, казалось бы, проступок, как подделка произведений искусства. Или просто жуликов не терпят.

Переговорил я еще с мастершей Динни. Возможно ли изготовить амитин вне заводских условий? Насколько громоздко оборудование для его выделки, какие требуются объемы сырья, недоступного к законной закупке, и так далее. Она говорит: то вещество, которое никак иначе не добудешь, как укравши с завода, надобно в самых малых количествах. Просторного помещения и сложных махин не нужно, важнее — опыт и знания. Хороший химик справился бы и в обычной школьной лаборатории. «Не говоря уже про нашу участковую». Главное — чтобы вытяжка была достаточно мощная. То есть в городской квартире едва ли, а вот в аптеке, в мастерской светописца или гравера — пожалуйста. В пекарне, в каких-нибудь «Южных сластях» или «Заморских соленьях», в общем — заведений таких в одной только Гавани не менее сотни. А без вытяжки можно крепко потравиться. «Если, конечно, химик не обладает природной устойчивостью к ядам.» То есть если он не карл, не мохноног, не божий избранник по части отравы. «Еще может быть ходячий мертвец: их тоже яд не берет.» 

А взрывчатое что-то при этом производстве применяется? Динни объяснила: имея дело с химией, взрыва следует ожидать всегда. В «Петрушке», правда, вытяжки нет. Или я ее не заметил: подробного осмотра всего здания мы пока не делали. Или потому и рвануло, что не было?

Мохноног или карл. Я на всякий случай спросил, не используют ли там какой-то особый прибор, с виду похожий на белую статую высотой примерно в полтора локтя. Динни говорит: может быть такая емкость, но не обязательно.

Значит, спрашивать будем еще и о мохноноге. Или карле.

Мастер Райлер, во всегдашнем своем духе, знал о подпольной дурманной лаборатории — но свято надеялся, что Мауданга до тамошнего товара не доберется? У него теперь есть крепчайшее свидетельство непричастности. Не учинял он взрыва, ибо сидел в участке. Одною лишь молитвой да строгостью в обетах изничтожил то заведение, где стряпали дурман, коим отравилась его подруга… Хорошо иметь преданных и отчаянных прихожан для свершения мести.

 Но зачем тогда матросы? Они — поставщики сырья? Покупатели? Распространители? И еще: по словам хозяйки, сняли механики залу в этом трактире совсем недавно. Впрочем, о таком замысле Райлер мог знать и заранее.

 Заметь: Нариканда сопроводил картины длинным посланием, но ни словом не выказал любопытства, хорошо ли мы содержим бесценного его осведомителя.

* * *

50.

 Двадцатое число месяца Целительницы с девяти утра до пяти вечера.

Город Ларбар.

 

Утренний сбор в Первой Ларбарской городской лечебнице.

— Я не смогу сегодня пожелать вам доброго утра, дорогие коллеги. Вы все, я думаю, уже знаете, какое несчастье обрушилось на город… На всех нас, ибо случившееся касается каждого. Трудно. Трудно и страшно говорить об этом. На Кисейной набережной в Старой Гавани произошел взрыв. Наши коллеги из Четвертой Городской лечебницы приняли на себя удар. Жертвы, массовое поступление раненых. Вы прекрасно представляете себе, что это значит. Не забывайте, друзья мои: подобное бедствие может случиться в любом, я повторяю, в любом квартале города. А следовательно, мы должны быть готовы. Нельзя не отметить — и я говорю об этом не без гордости — что и наш с вами сослуживец был в числе тех лекарей, кто оказывал этой ночью помощь пострадавшим. Мастер Чангаданг, Вы лучше прочих представляете, в чем сейчас острее всего нуждаются наши коллеги из Четвертой лечебницы. Мы готовы снабдить их необходимыми материалами и медикаментами. Прошу Вас, мастер…

Из зала:

— Сколько там раненых-то было?

— О, да в Четвертой не то что лекарств, бинтов обычных не хватает.

Мастер Чангаданг (не вставая с места):

— Полагаю, на Вашем уровне, господин профессор, проще связаться с теми, кто занимается обеспечением лечебницы на Водорослевой улице.

Глава Хирургического корпуса продолжает:

— Ну что ж, я лично отправлюсь туда. Тем более, что у меня есть еще один печальный повод посетить Четвертую лечебницу. Это не связано с несчастьем на Кисейной, но вчера вечером другую нашу коллегу доставили на Водорослевую с сердечным ударом. Я говорю о мастерше Магго.

— Семеро на помощь! Алила…молодая ж еще!

— Ужас какой!

— Да уж, довели тетку.

— А вот не надо было ее с работы отпускать. Ты же знаешь Алилу.

— Это все из-за девицы из-за ее…

* * *

На общей кухне в доме 12 по Свечной улице в Старой Гавани

— Семибожники!

— Вот и я говорю: собирались цельной общиной и устраивали радения Воителю Пламенному. Ну, он их и благословил.

— И что, большой пожар был?

— Да уж немалый!

— И ничего не Пламенному! Они где собирались? Правильно, в «Петрушке»! Значит, Матушке молились, да, небось, прогневали. Вот на воздух-то и взлетели.

— Ну, ты сказала! В «Петрушке» завсегда Матушку-Плясунью чтят. Гулянками, блудом и песнями-плясками. Чего ж гневаться-то?

— А они новый способ придумали. Грех сказать: газами друг дружку надували. Один и лопнул.

— Но пожар-то все равно был?

— Ну, так Воитель Плясунье-то, поди, не чужой!

* * *

Урок Гражданской обороны в Первой Народной школе

— Итак, дети, сегодня я проведу у вас занятие: «Как вести себя при взрыве». Запишите: «Взрыв — особая химическая или физическая реакция, представляющая собой мгновенное расширение газов, сопровождающаяся воспламенением и обладающая мощной разрушительной силой». Это ясно?

Дитя (себе под нос):

— …а-ю-щи-я-ся…

Другое дитя (вслух):

— А откуда газы берутся?

— Образуются. Я же сказал, в ходе реакции. Отчего происходят взрывы? Например, взрыв емкости под давлением — чтоб вам было понятно, это взрыв парового котла. Записывайте, я буду спрашивать. Далее, взрыв при падении давления в перегретых жидкостях, взрывы в результате химических преобразований веществ, электрические взрывы при грозе. Записали?.. Теперь, чем он, собственно говоря, опасен, кто знает? Да, Ялли?

— Пожаром!

— Правильно, а еще?

— Ядовитыми газами?

— Верно. Еще?.. Еще ударной волной. Слышали? Ну, собственно, от этого нам с вами и предстоит защищаться. Какие будут предложения?

— Противогазы!

— Молодцы, конечно. Все знают, где у вас дома хранятся противогазы? Кто не знает – выяснить сегодня же вечером. У нас в школе — в классном сундуке на каждом этаже.

— А в Старой Гавани отчего рвануло?

— Оттого что не соблюдали безопасность. И всюду так будет, если ушами хлопать…

* * *

Обход жилищного смотрителя в домах на Западном берегу

— Та-ак, квартира четырнадцатая, семья Габуни. Вы, что ли, Габуни?

— Ну, мы. А в чем дело?

— Спиртовки, керосинки, самовары дома держите?

— Спиртовку, конечно, держим. А что случилось?

— «Что случилось?», «Что случилось?»… Весь город об этом говорит. Нас вон всех на ноги подняли. Показывайте давайте. Проверять будем.

— А чего ее проверять? Работает она исправно.

— Та-ак! Вы что ж это делаете, граждане, а? И это у вас отдельный стол? Ну ведь есть же предписание.

— А чего? У нас же ничего нет на этом столе?

— Положен отдельный для спиртовки? Положен. Ну что ж, штраф будем выписывать?

— Да от чего отдельный?

— От всего! На Кисейной вон целый дом взорвался, а у вас ящики под столом деревянные! Вот такие, как вы, и есть — первые враги Короны…

* * *

У водопроводной колонки во дворе дома 5 по Табачной набережной

— Не работает, зараза!

— Так она и не работала? Года три, не меньше.

— А если у нас грохнет, а? Где господам-пожарным воду брать?

— С собой, что ли, не привезут?

— Сколько у них с собой-то…

— А из канала? Да и в доме вода, нет?

— Пока они кишки свои до берега дотянут… А в дом, ежели уже полыхнет, никто и не полезет.

— Да у нас, вроде, и чародеев-то… С чего бы у нас полыхнуть?

— При чем тут чародеи?

— Так Вы же, дядя, не знаете. На Кисейной — это всё они. Древнее проклятие исполняют.

— Чего?

Шепотом:

— Приплыли из Гандаблуи в трюме на пароходе. Семь древленских чародеев, по одному из каждого ихнего города. Ибо сказано у пророка Джаррату…

— Чего?

— И будут раздираемы на части тою распрей… А дальше говорить нельзя! В общем, с тех еще времен, когда мэйане их из Умбина выжили.

— Где Умбин, а где Ларбар, а?

— Да по нынешнему времени что в Умбине взорвешь? А у нас и Судостроительный, и Университет… Зашли перед тем на Кисейной выпить, ну, и…

* * *

В преподавательской зале отделения Естественных наук Ларбарского Университета.

— «Семеро пострадавших с ранениями различной тяжести доставлены в Четвертую лечебницу»… Явно занижены потери. И еще «около десятка» задержанных, то есть, якобы, не нуждавшихся в отправке в больницу. Это — при взрыве в замкнутом помещении.

— «Новостям» давно уже доверять не приходится.

— И не разобрать, что тут: намеренная ложь или просто невежество.

— Пока в отечестве нашем «секретность» понимается так, как она понимается, особенно в области химических наук, — чему удивляться?

— А если не «взрыв» в обычном понимании, то что?

— При возгорании, которое удалось устранить в течение двух часов. И почти без ущерба для соседних зданий. Ни одного смертельного исхода — пока. Различные степени повреждения у живых тварей, пребывавших в непосредственной близости от места взрыва. Отравления?

— Про отравленных не сообщают.

— Вполне в нашем духе.

— И что за картина выстраивается, мастер?

— При таких данных судить пока сложно. Иной вопрос: кому сие выгодно?

— Да, боюсь, всё тем же силам. Любителям лишний раз «натянуть вожжи». Наше счастье, коллеги, что для этого им еще надобится внешний предлог.

— Да уж, счастье… Вы же знаете, что будет дальше. Завтра, если не сегодня нам с Вами принесут на подпись очередное воззвание. Где ученая общественность будет требовать что-нибудь дополнительно «устрожить», «сократить», свернуть разработки в еще одной области, ограничить доступ школяров в лаборатории еще на столько-то… И Вы подпишете, и я подпишу. Потому что мы не захотим, чтобы ради нашего послушания в городе еще кого-то взорвали.

— Да. Счастье будет — если не окажется, что взрывчатую смесь изготовили где-нибудь у нас, в Университете.

* * *

51.

Двадцатое число месяца Целительницы, шесть часов вечера.

Восточный берег, Старая Гавань. Водорослевая улица, дом 7. Четвертая Ларбарская городская лечебница.

Мастер Лингарраи Чангаданг, дежурный ординатор.

Мастер Тачи, посетитель.

Мастерша Пинни, медсестра.

 

Комната, отданная под ординаторскую, когда-то была кладовкой. Кладовкой по виду и осталась. Маленькое окошко-щель под потолком, выцветшая краска на стенах. Помещение длинное и тесное.

Вдоль стены под окном узкая кушетка. Три стола поставлены в ряд, будто в школьном классе. Вместо вешалки вбиты гвозди. И подписаны: «мастер такой-то», «мастер сякой-то», «общ.». А над столами — приклеены картинки. Календарь с росписью удачных и опасных дней «по устроению стихий», вид Святого Озера в осеннюю пору, Каменный мост с самобеглой махиной, некая красотка в розовой шляпке и с цветами. Будто не ординаторская вовсе, а комната в общежитии для одиночек — легкомысленно, но уютно.

На столах помимо рабочих бумаг много всего разного, составляющего лекарский быт. «Ларбарский Доброхот» пятимесячной давности, банка с бурой водой для окурков, остывшая картошка в миске, рядом на листе бумаги — картофельные шкурки. Кто-то из докторов обедал, да как всегда, грянуло что-то срочное — так все и бросил.

На среднем столе большой перекидной ежедневник. Гладкие страницы лиловатого цвета — подарок от Ученой Гильдии. В Четвертой много лекарей-дежурантов, некоторые месяцами не встречаются — вот и передают приветы в письменном виде. А также указания, наставления, вопросы и жалобы. И просто делают записи на память.

«13 Целительницы. Скоро праздник — работы нет. Хирурги со скуки режут друг друга». Это когда один из лекарей попросил своего коллегу удалить ему жировик на плече.

«14 Целительницы. Кому нужны котята?». Ниже — другими чернилами: «А мы — кому нужны?».

«15 Целительницы. Лани, ешь колбасу (в моем столе, первый ящик, в газете). Всю ночь мудохались — я не успел. Завоняет — обижусь.»

Доктор собирался уходить. Задержался, чтобы оставить свою запись: «Повязку у Ламби не трогать, если не промокнет. Завтра перевяжу сам. Чангаданг».

В дверь просовывается голова в зеленой косынке — на высоте одного аршина от пола. Молвит мохноножьим тоненьким голоском:

— Хорошо, что не ушли, мастер. Тут с Вами человеку надо потолковать. Очень надо.

Будто высокородный господин Чангаданг сам не человек. Будто бы здесь, в лечебнице для бедных, он когда-то отказывал кому-то в беседе.

— Я сейчас выйду.

Коридор освещен тусклой чародейской подсветкой. Возле двери стоит мужчина немного моложе доктора. Куртку держит в руках, свернута она по-войсковому: сложена подкладкой наружу и скатана в трубу. На ногах не уличная обувь, а тапки. Понимает, куда пришел.

— Здравствуйте. Даггад и Ламби — мои друзья. Вы их оперировали прошлой ночью. Как они? 

— Взрыв на Кисейной…

Посетитель кивает. Выглядит это, скорее, как рывок: не шеей, а плечами. Словно нарушена подвижность в шейно-грудном отделе позвоночника.

— Друг, называется. Стою свою смену, а под утро слышу — кричат: взрыв, ребят наших побило. Знал бы я, какого рожна они оба там ловили. Спасибо — живы еще.

— Вы — друг. А родня их — что же?

— У Гирри… То есть у Ламби — в Ларбаре никого. У Даггада мать, только она сама плоха. Старушка. Мне бы понять, что сказать ей.

— Ничего утешительного, к сожалению, тут не скажешь. Повреждения внутренних органов и крупных сосудов. Очень большая кровопотеря. Состояние его крайне тяжелое. Если и изменится к лучшему — то не в ближайшее время. К худшему — более вероятно. Человек молодой, телесно крепок — есть, конечно, надежда, но слабая.

— Я понял.

Не переспрашивает: «Так что ж, помирает, что ль?». Не задает вопросов, чем можно пособить, не просит — «Сделайте что-нибудь». Лицо неподвижно. Спину держит неестественно прямо, дыхание — слишком ровное, как если бы он себе приказывал: вдох — раз, два — выдох — три, четыре… Может быть, так ему легче справляться с горем. Но больше похоже на то, как дышат люди с переломанными ребрами. Или просто пытаются прятать острую телесную боль.

Стража нынче утром строго приказала: если кто-то еще обратится в больницу с ранениями — сообщать незамедлительно.

Доктор пристально смотрит на посетителя. Замечает ли этот человек, что на него направляют Змиев взор, чудесное ясновидение? Не отводит взгляда: глядите, мол. Или просто он знает, что за врач работает тут, в Четверке? Восточный господин, потомок Царей, прирожденный чудотворец.

Удивление мелькает в глазах лекаря. Но он продолжает:

— Ламби. Прогноз для жизни, скорее, благоприятный. Ампутация на уровне нижней трети голени. Собственно говоря, нога висела на кожном лоскуте — мне ничего другого не оставалось. В дальнейшем при хорошем протезировании сможет ходить. Кровопотеря тоже значительная, но, думаю, он с этим справится.

— Протез. Самим надо заказывать или через больницу?

— Это в любом случае не сейчас. Культя должна сформироваться. Протезы подбирает лекарь, оплата через гильдию. Молодой человек сможет обратиться к врачу по месту работы. Или сюда. Но повторю: пока об этом говорить преждевременно.

Доктор снимает очки. Держась за дужку, всматривается в стекла, будто выискивает царапины или пыль. Потом достает платок, протирает линзы, надевает вновь. Ничего необычного. Только глядел он не на стекла, а на внутреннюю поверхность оправы. Там, справа, встроен счетчик Саунги. Все в порядке — уровень чар не превысил безопасной границы.

А за всей этой возней с очками проще скрыть свое недоумение. Мастер Чангаданг уже представлял, как скажет собеседнику: «Все Ваши хлопоты придется отложить. Иначе друзья Ваши могут вовсе не дождаться Вашей помощи». И велит дежурной сестре готовить операционную. Раненому, какой он ни будь подрывник, сначала нужен врач, а потом уже стража.

Нету у работяги никаких ранений. И ребра целы, ничего не болит — сердце не ноет от скорби, язва от потрясения не грызет. А что держится странно — так тому восточные чудеса объяснений не дают.

Если бы посетитель сдерживал одержимость или еще какое-то чудесное состояние — это тоже было бы видно на счетчике. Нет, ничего подобного. 

— Вы, доктор, раньше в Войске служили.

Это он не спрашивает, а утверждает.

— Достаточно давно.

— Шашки взрывчатые тогда уже всяко были в ходу. И бомбы. У меня опыт, конечно, не велик. Но видывал, как бывает после подрыва. Вот скажите: мне кажется — или моих ребят на Кисейную уже искалеченных притащили? Или там же что-то над ними учинили, а шашку уж потом кинули?

— Побои тоже есть. Происхождение их мне не известно.

— Побои. Потеря крови, Вы сказали. Кабак этот, откуда любой крик может слышаться. Все решат: ничего, гуляют Плясуньины подвижники. А потом грохот и небольшой пожарчик. И никаких следов. «Пытки в Объединении давно ушли в прошлое.»

— Больше похоже на то, что Ваши товарищи сопротивлялись. И довольно деятельно. Я бы предположил, что это была драка.

— Значит, драка и взрыв. Хорошо. Могу я к ним пройти?

— К Даггаду — разумеется, нет. Ламби можете посетить, если он не спит. Он получает сильнодействующие препараты.

— Да. Благодарствуйте.

Посетитель поворачивается: строго кругом. Уходит, не спрашивая, где искать палату. Не высматривает надписи на дверях: видно, сам знает, что тут где.

Мастер Чангаданг замечает позади себя мохноножку.

— Мастерша Пинни! Вы, как я понял, знаете этого человека?

Она хлопает глазами:

— А Вы не знаете разве? Это ж Тачи.

— Я должен его помнить?

— Что, не слыхали про такого? Он сюда двадцать лет уже ходит, или больше. Не как в этот раз, не приведите боги, а к нам в гости. По старой памяти.

— Лечился здесь раньше? Или родича своего выхаживал?

— Лечили его, мастер. В Механических пострадал, еще когда учеником был. Перелом позвонков — сейчас уже не вспомню: нижних грудных или верхних поясничных. Говорили: не-е, ходить точно не будет. А он — видите? Чудо.

— Странно, что после подобного исцеления человек сохранил добрую память о больнице, а не о храме.

— Всё наоборот. Жреца-то не было. Родители его — да, к Целительнице ходили, к Безвидному. Без толку: храмы тоже отказались. Это уже Тачи сам, я так думаю. А всякого Семибожия людского он с тех пор на дух не выносит.

— Действительно, чудо. Никаких следов травмы.

— Вы только ему этого не говорите, мастер. Иной бы радовался, а Тачи: «Я смерти просил, а мне что дали?». Нашелся, правда, один из наших, объяснил ему: «А чего ты хотел? Боги — они ж тебе кто? Не доброхоты, что ли?».

* * *

52.

Двадцатое число месяца Целительницы, с шести вечера до полуночи.

Город Ларбар.

Квартира госпожи Маррбери на Диневанской улице

— Я всё уже знаю, благородный Таррига. Вот, возьмите, пожалуйста.

В руках у боярышни резной деревянный ларец. Бакурранский дуб, работа десятого века, начищенные медные уголки. Обычно в таких хранят семейные драгоценности. Или быстрые яды. В сложившемся положении и то, и другое уместно.

— Но, госпожа…

— Здесь двести тысяч. Прошу Вас, передайте Вашим рабочим…

— Что именно?

— Эти деньги. Погорельцам. Я знаю: в Ваших мастерских был пожар.

— Не совсем так, госпожа. Но пострадавшие в самом деле есть. Только… Это слишком большие деньги.

Боярышня Маррбери косится на свое отражение в зеркале. Не может быть, чтобы у нее и нынче был пьяный вид. Нет причин. Ведь нет?

— Я хорошо подумала. Сегодня — ни капли, поверьте… Только перед завтраком. Так советуют доктора. Но — не больше того. Не бойтесь. Беднякам — нужнее, чем мне, возьмите.

— Щедрый дар, госпожа боярышня. Благодарю… Но я хотел бы Вас предупредить. Точнее, спросить Вашего дозволения. Могу ли я повременить с передачей этих средств? Дело в том, что возможно в ближайшие дни мне будет необходимо предъявить властям казну Союза. Казну, которой у меня нет… Не потратить, всего лишь отчитаться в ее наличии. После чего, разумеется, деньги пойдут пострадавшим.

— Да, разумеется. Действуйте, как считаете нужным.

— Простите. Знаю, что моя просьба отвратительна. Так или иначе, я обворовываю Вас: не деньги краду, так добрый Ваш поступок.

— Пустое. Если нужно еще — так я сейчас принесу.

— Нет, госпожа. И этого — слишком много.

— Но теперь Вы видите: какая же я пропойца? Я не пропойца. Никуда не уходите, я — сейчас… 

* * *

При входе в Старо-гаванский участок

— Чего тебе, бабуся?

— Пришла вот.

— Топай давай. Домой, спать. Полночь скоро!

— И-ых, милый, домой-то мне далеко: аж до самого Магго.

— А чего в город нелегкая принесла?

— Дык-ть, известное дело: детишек навестить, внучков. Отчего иначе старикам дома-то не сидится?

— Из Магго, говоришь? Внучков? Эй, Марручи! Тут к тебе, похоже, родня приехала.

Десятник Майгурро Марручи, зевая, выходит в приемную:

— Чего? Какая еще родня?

— Из Магго, говорит. Вон.

— Ну, родня — не родня, а за сливой-то в наш сад частенько ведь лазил. Здравствуй, милок.

— Здрассьте, тетя Тарди. Вы — чего? Ко мне, что ли?

— Дык-ть, к внучке я, к Минору. Экий ты стал важный.

— Оп! Получается, Минору — Ваша внучка, что ль?

— Да получается, Гурро, получается.

— А про мастершу Алилу Вы уже знаете?

— Знаю. Была у нее сегодня, по приезде. Теперь сюда к вам пришла.

— Так ведь поздно уже, мастерша. Вы бы лучше — с утра.

— Какая я тебе мастерша? Всю жизнь теткой Тарди была. А что поздно — так не беда. Подожду.

— Дык, не положено, бабушка! Нельзя.

— Ну так что ж? Я и не прошу. Да и спит она сейчас, поди. Вот только бы гостинчик передать. Деточка утром проснется, а ей — вот.

— Да тоже нельзя. Как же Вы не поймете?

— Чего ж не понять-то? Нельзя — значит, нельзя. Тогда себе возьми. С друзьями вот покушаешь. Не обратно ж мне все это нести. Тяжеленько.

Бабуся ловко скидывает заплечную торбу. Достает оттуда баночки, бутылочки и свертки. Ох, хитрила старушка. Ну, варенье она, положим, внучке принесла, пирожки, яблочки моченые. А настойку сливовую — кому?

* * *

53.

Двадцать первое число месяца Целительницы, после полудня.

Восточный берег, Старая Гавань. Рабочая комната Сыскного отдела.

Сотник Мэнгри Барданг.

Джангабул, его Единый Бог.

Свершилось, Господи Единый: барышня Магго надумала-таки, чего ей было надо. Бабушка приехала, на свидание пришла! И сразу — взгляд живой, голос бойкий, полная готовность к сотрудничеству с Короной.

Показания девицы Минору наконец-то готовы, и даже отпечатаны на махинке. С особым чувством удовлетворения сотник пробивает эти странички дыроколом. Подшивает к делу.

Первое, что молвила старушка: «Давай, командуй!». Дескать, ежели наша с тобой задача упечь тебя в тюрьму, так я всё село Магго подыму, чтобы присягнуло: ты убийца — как есть убийца! А хочешь выйти на волю — так пойду, тряхну служивых: что ж они, лиходеи, под замком держат невинное дитятко?

До сих пор не знаю, кто бабушку вызвал: сама Минору через Якуни, вступивши в тайный сговор со следствием, или жених ее Гаммичи, или наш десятник Марручи — его родичам старушка, как оказалось, доводится кумой. Или несчастье помогло, сердечный удар мастерши Магго. Примечательно: о материной болезни бабка с внучкой заговорила только после того, как обсудила тюремные дела. Да и то — не бранилась, не причитала. Наоборот, радовалась: могло быть хуже, а теперь, авось, обойдется.

Вот чего я раньше не понимал. Девица выросла в Ларбаре, в городскую школу ходила. Но правосознание у нее — бабкино, деревенское. Стража, мол, всё равно ни одного твоего слова напрямую не примет, все показания распишет по-своему, по-ученому. Значит, врать можно всё, что угодно. Одного только барышня, похоже, за собою не замечает: речь-то у нее школярская, грамотная при всей невнятице. А молчать, или хотя бы отзываться точно на те вопросы, какие ей задают, не прибавляя разных разностей от себя — неучтиво. И это уже здешнее, ларбарское. Выходит, пострадала барышня из-за столкновения несходных обычаев. Беда…

Но и девица Магго — еще не худший образчик поведения на следствии. Далеко ей до моряка Юнтая ли-Сэнти.

Уроженец Гандаблуи. Младший матрос, к гильдии приписан в Гайанди. Мэйанского языка так и не вспомнил, но на древленском голосит почти без умолку. И рыдает. Успокоительное ему в больнице дают, не помогает. Просит этаким способом, чтобы ему дурманного курева достали — тогда, мол, и заткнусь? Няньки больничные пытаются выяснить, чего ему надо, но пока внятного ответа не услышали.

Товарищ Юнтая, со сломанной челюстью, решил потрудиться за двоих. Дал показания в письменном виде. И сходу набело, складно, будто всю ночь над изложением размышлял. С его слов: он с еще одним приятелем показывал Ларбар «малютке Ли», то есть ли-Сэнти. Хмельного в «Петрушке» много не брали: по стопочке только, а для юноши — чаю и сластей. В той же комнате на верхнем этаже трактира сидело несколько «местных». Зрелых лет мужчина, четверо парней и девушка, все одеты по-рабочему. Как поняли моряки, граждане эти собрались на поминки. Во всяком случае, вид имели похоронный. Попросили приезжих не шуметь, те послушались. Тем паче, что и Ли громких гулянок боится. «Неопытный…». Потом в комнату будто бы ворвался некий рослый черноволосый малый. И с ним паренек с гармонью, и после еще несколько ребят, таких же работяг.

Дальше — прямо повесть в картинках. «Поминальщики остолбенели… Вот, как ежели бы покойник, кого они схоронили только что, с кладбища своим ходом воротился. Да еще орет диким рёвом: не ждали, а? Старшой из тех, что за столом, начал было его увещевать. Чернявый не слушается. Гармошка на пол, кружки об стену, драка, побоище. Мы хватаем Ли, пробираемся наружу. По пути мне один работяга в челюсть и заехал… Не помню, который: из новоприбывших или тех, кто чай пил. Одно ясно: заводила ихний. У него еще пряжка на ремне сломана была. Где-то раньше, уж не знаю об чью голову. Ну, а мы — ломимся дальше. Тут позади нас как рванет… Видно, бомбу кто-то кинул. И больше не помню ничего. Девчонку жалко, работницу: тут она, в больнице, поранило ее…».

Я бы поспорил, что слог у этого матроса — наш, ларбарский. Хотя бы в виде сравнения, а надо всунуть в рассказ восставшего мертвеца. И уж ежели понести ущерб, так от руки главаря. Ладно, послушаем еще, какой у моряка окажется выговор.

Куда девался третий парень с их корабля, матрос не знает. В гавань запрос ушел, ответа ждем. На «Капитане Дулии» развернулись уже сыщики из ОО. Правда, задержаний полусотник Бариярра пока не произвел.

Небольшое письмецо мне прислал. «Памятка 1». Надейтесь, мол, на скорое продолжение. Как ему удалось узнать у корабельного врача, руку ли-Сэнти сломал за границей, в Буньюне, при падении в сухой ров возле какого-то храма. Тоже — глазел на городские красоты. С тех-то пор его и не отпускают на берег одного. По всем судовым грамотам ли-Сэнти числится человеком, но Охранному врач сознался: парнишка — древленский полукровка, прирожденный моряк. Хотя и слаб здоровьем, но с нетрудной работою справляется. «Чем болен, не ясно. Никаких определенных недугов, а скорее, общее недоразвитие из-за дурного питания в детстве. Притом, якобы, дурачок — но слабоумие, как изволил напомнить доктор, в нашем Отечестве отменили в 1052 году».

Хотелось бы понять вот что. Этого Юнтая на борт взяли из сострадания? По знакомству? Или он при них состоял кем-то вроде мастера Райлера у наших механиков — жрецом, подвижником, артельной святыней? И если да, то какие были к тому основания. Например: способен ли этот Ли творить чудеса?

Ибо механики на нынешний день склоняются к тому, что чудо в трактире было. И взрыв случился именно поэтому.

Ссылки на чудеса начались, когда показания запутались.

На нынешний день задержанные в участке допрошены по три раза. Из механиков это Комбу, Гайнатта и Варрута. В больнице два допроса прошел Нагурро, а Ламби и девица Лунго — только один, сегодня утром. Мардарри Даггад давать показания пока не может. Дакко опрошен вчера, отпущен домой, сегодня честно явился на допрос.

Рабочие, стало быть, мирно возвращались со сходки на Башенной площади. Которую сторону они представляли на сходке? «Семибожное братство» или «Мэйанский союз»? А не ту и не другую. Просто слушали. «Мы ж в этих делах не разбираемся…» Постояли немного и ушли. Было их «примерно дюжина». В том числе: Даггад, Варрута, Дакко, Гайнатта, Комбу — по показаниям Гайнатты, Комбу и Варруты. Или — Даггад, Лунго, Дакко, Нагурро, Ламби. Это со слов Дакко, а также Лунго, Ламби и Нагурро. Иными словами, каждый запомнил только тех, кого точно видел после взрыва на пути к нам или в лечебницу. Строго избирательно. Остальные сотрапезники были «с лица — знакомые, но в Мастерских-то народу много, всех имен не знаю». Описания внешности дают, но весьма расплывчатые.

Решили эти смутно известные друг другу товарищи зайти в трактир, отметить прошедшее Преполовенье. Почему именно в «Петрушку»? — «Не я выбирал, пригласили…». Кто приглашал, кто собирался платить? Мнения разделились. Либо Даггад (так считают Комбу, Гайнатта, Дакко, Нагурро), либо Дакко (по расчету Варруты и Ламби). Девицу Лунго — «кажется, Райгирри. То есть Ламби». А еще Гайнатта припомнил: Варрута с ним обсуждал возможный поход в кабак еще восемнадцатого числа, и тоже указал, что угощает Даггад. Впрочем, не исключается, что Даггад нескольких человек позвал сам, а другим передал слова свои через Дакко, самого старшего и уважаемого, а еще через двух своих приятелей — Варруту и Ламби. Сам Дакко уверен, что никого не звал, а устраивал гулянку Даггад.

На двенадцать человек, или даже на шесть-семь — деньги немалые. По какому случаю он расщедрился? «Мало ли… Может, обеты парень собирался принять…» С чего бы вдруг столь благочестивое предположение? «Не иначе, знал за собой он какую-то вину». А сие допущение откуда? «Дык-ть, Семеро правду видят. Неспроста ж ему хуже всех-то пришлось…»

Вот так, Господи. Ничего удивительного, что в качестве зачинщика нам называют того участника драки, кто пострадал особенно сильно. Если помрет, тогда ему наказание уже не грозит. Не помрет — всё равно очухается нескоро, а до тех пор следствие неизвестно еще, куда зайдет. Те, кто указывает на Дакко, видимо, до сих пор полагают, что он тяжело ранен и едва ли выживет. Ему в голову угодило, это многие видели. Соображения те же: валить всё на покойника. Но есть тут еще и другое. А именно — доверие к воле божьей. Раз пришибло человека, значит — виновен. Пусть и дальше страдает от властей Коронных. Кто легче отделался, тот и кары не заслуживал, и его страже можно не выдавать.

Кстати о том же. О взглядах некоторых семибожников на божью кару. Барышня Магго, как известно, любит винить себя во всяких грехах. Склоки ее с матерью не так далеко зашли, чтобы за них попасть под суд. Но вот, повезло: чужая квартира, мертвое тело, входит городовой. И девица решает: так это ж и есть гнев Судии Праведного! Сразу меня никто ни в чем не обвиняет — так уж я Судии помогу, сама признаюсь…

А еще, возможно, Минору сочла, что для Тому Мауданги слишком легкой расплатой стала смерть во сне. После ее-то обхождения с мастером Райлером… Значит, должно быть убийство. Этим хоть как-то объясняется тот дурацкий шарфик.

Итак, расположились механики в трактире, заказали чай. Сколько из них непьющих? Вроде бы, ни одного. Но хмельного точно не брали? Точно. Зачем понадобилось ради чая заходить в столь дорогое заведение? Ответа нет. Выбирал Даггад, ему виднее. Впрочем, Гайнатта и Лунго заявляют, что чаю они попросили сами, пока ждали Даггада.

Ждали — то есть поначалу его в трактире не было. Как это: всех усадил, а сам отлучился куда-то? «Нет. Велел: идите вперед, без меня, я скоро буду». Дакко и Комбу при этом заявляют, что видели Даггада за столом с самого начала. Вот уж в самом деле, не хуже призрака с кладбища: и с вами я, друзья, и словно бы вдали.   

А тем временем явились моряки. Или они сидели в той же зале, но тут поднялись из-за стола. На сей счет никто не уверен. В первый день нам было сказано, что матросы прицепились к каким-то словам Даггада, державшего застольную речь. Теперь в больнице картина другая: ребята с «Дулии» полезли приставать «к нашим девушкам». Девица Лунго, похоже, двоилась в их пьяных очах, или принимала еще более множественное обличие. Ибо других девушек, кроме нее, с механиками не было.

В участке воспоминания иные. Еще при первых допросах Комбу упоминал, будто бы кто-то из механиков неудачно пошутил над ли-Сэнти, и корабельные товарищи решили его защитить. Сейчас этот случай напрочь забыт. Осталось только то, что «древлень» бормотал некие непонятные слова. «Может, своим приказ отдавал» Непосредственно перед взрывом? «Ну, да. Или это он заклинание говорил…» С какой бы стати? «А просто так, на ровном месте.» То есть никакой драки в это время не было? «Была…».

Общий мой вывод: все механики чем-то отчаянно напуганы. Что-то успело случиться в трактире еще до драки или по ходу ее. Такое, о чем мы не знаем. После этого грянул взрыв. После — значит, по причине этого нам пока не известного события. Дабы скрыть его, уничтожить всех свидетелей разом. Ну, не вышло. «Но если кто-то из нас решится болтать о том деле теперь — нас уж точно убьют.» Объясняет подобный страх их вранье? Вроде бы, да.

Но чтобы этак испугаться, надо было действительно видеть или слышать нечто необычное. Может быть, никак не связанное со взрывом, а может, и связанное. Для случайных свидетелей чего бы то ни было эти люди оказались в слишком странном месте. Никак не подходящем для работяг из Мастерских. И слишком невнятно рассказывают, для чего они там засели.

Вопрос: кому и зачем могло потребоваться собрать в тот час и в том здании именно такой, а не иной состав очевидцев?

В одном механики согласны все, как один: не видали они в трактире никого из иноплеменников, помимо матроса Ли. Ни карлов, ни мохноногов, ни орков низкорослых. Гайнатта при втором допросе так и сказал:

— Не было никакого мохнонога!

Сорвался парень. Или сообразил, о ком вполне определенном его спрашивают, и отважился на намек. Беда многих подследственных: ощущение, будто Стража сама уже «знает всё, как было». Словно Бог Всевидящий. И от смертного созданья она якобы не сведений добивается, а Правды. Или Раскаяния, или еще какой чепухи.

А наша беда — что мы пока этого мохнонога не знаем.

Музыкантши не припомнят среди гостей невысокого коренастого существа. И среди сотрудников и соседей «Петрушки» такого нет. Поставщики-мохноноги есть, их придется проверять. Человечьему дитяти или подростку взяться было вроде бы неоткуда.

Что показывают музыкантши. Их трактир был снят на весь вечер, их отпустили, то есть избавили от обязательной работы. Однако разрешили остаться тем, кто надеялся что-то стрясти с посетителей. «Знали бы — ни за что бы…» Первыми явились трое матросов, поднялись наверх. Вскоре подошли семеро механиков: пятеро мужчин и две девушки. По описанию — Комбу, Гайнатта, Дакко, Нагурро, Лунго, и еще «полноватая русая девица» и «рыжий дядька, на вывеску похож: Покупайте Скипидар». Марручи, записавши эти данные, предложил потом: пробежаться, что ли, по городу, всюду под эти картинки наших объявлений насажать — что «разыскивается»? Да уж, заметили ему. Сограждане тебе скипидара сорок бочек принесут.

При себе у русой девицы была большая сумка — но не такая, в каких носят инструменты. Больше похоже на мешок с чем-то мягким внутри. Эти семеро сели вместе с моряками, «музыку» отослали вниз. Заказали чаю, сушек и зачем-то таз теплой воды.

Любопытно: эту вторую девицу напрочь забыли не только коллеги ее, механики, но и моряк. Еще одно привидение?

Сумка для инструментов была у Дакко. Сам он на допросе показал, что никакой поклажи при нем не было. «Что я, дурак — на Башенную с вещами таскаться?» Зато Ламби не отрицал: гармонь его. «Была… Красная, лаковая. Эх, жалко…»

Остальные задержанные тоже отказались от сумки с деньгами. И в лечебнице, и у нас. «Не моя, а чья, не знаю. Может, Даггада?». Смертный ужас стоимостью в девятьсот тысяч королевских ланг?  

Позже явились другие рабочие, в том числе Даггад, Ламби и Варрута. Всего в этом отряде было шесть человек. До сих пор не известные — «дюжий со сломанным носом, еще один вроде военного, с волосами длинными в хвостик, и еще третий — в клеенчатых штанах, блестящих, но в своей гильдейской куртке». Эти подтягивались постепенно: Варрута с «военным», Даггад с «дюжим» и «клеенчатым», Ламби — один. Вот что важно: они ждали еще каких-то матросов. «Волновались, всё в окошко выглядывали…» Но те так и не пришли. Музыкантши сидели внизу, слушали, как Ламби играет на гармони, заработать ничего так и не успели. У Даггада тоже была рабочая сумка. Зачем-то он вдруг поднялся на второй этаж, и оттуда послышались крики. Дальше — побоище и взрыв. Кто и что именно взорвал, музыкантши не видели.

Сегодня Варрута заявил: «Почудилось мне, будто всё красно кругом стало. И словно бы ведет что-то. Может, и не меня одного». Пробует сказаться одержимым. Остаточных чар мы не распознали — так что с того? Пламенному Воителю было угодно сражение — а Судии, или Плясунье, а возможно, и Премудрой теперь не желательно, чтобы дело о взрыве расследовала Стража. Поскорее хочется в Охранное. Потому, что там безопаснее?

А возможно, мастер Райлер у нас — не просто подвижник, но еще и пророк. Чуял заранее, что вечером девятнадцатого числа сего месяца в «Петрушке» откроется тайна, чей грозный смысл ему уже был ведом? В участок сдался, движимый тем же страхом, от которого трясутся и механики?

Только чувство убежища у каждого свое. Кого-то тянет на площадь Ликомбо, а Райлер выбрал наш укромный уголок. Тоже лестно по-своему.

* * *

54.

Двадцать первое число месяца Целительницы, четыре часа пополудни.

Западный берег, Училищная часть. Первая Ларбарская городская лечебница.

Мастер Лингарраи Чангаданг, дневной ординатор Первого хирургического отделения

Тагайчи Ягукко, школярка пятого года обучения отделения Врачевания Ларбарского Университета, стажерка

Сотник Мэнгри Барданг, начальник сыскного отдела Старо-гаванского участка Королевской стражи

 

В коридоре корпуса Хирургии на третьем этаже возле ординаторской выделен особый закуток, совсем маленький. Еле-еле уместились туда стол и три стула. Место для общения с лекарями. Надо же родственникам расспросить в подробностях, чем им теперь кормить своего недужного, что приносить в лечебницу, поговорить о возможных исходах болезни и о врачебных планах. И стол установили не напрасно — если попадутся особенно любознательные граждане, так лекарь им что-нибудь напишет или нарисует. Все условия для взаимопонимания созданы.

Правда, сегодня лекарей двое, а посетитель — один. Потому и уселся он на лекарское место. Ну, да такому можно.

Несколько дней назад сотрудники ОТБ проявили к господину Бардангу куда меньше радушия. Больного для опознания не предъявили, отговорившись тяжелым его состоянием, вежливо, но решительно просили приходить позже. Пообещали сами известить участок, когда художник Лиратта придет в себя. Да вот, до сих пор молчат. Ничего: перед уходом благородный Мэнгри вновь справится о Лиратте. А сейчас важнее другое: выписки из медицинских тетрадей Четвертой лечебницы. Сотник разложил их перед собой, некоторые места отмечены карандашом.

— Нужны Ваши разъяснения.

И не добавляет: «Мастер Чангаданг». Видимо, вопрос обращен к обоим. Школяры-стажеры на службе не числятся, самостоятельно трудится им пока не положено. А доктор Чангаданг никак не мог одновременно находиться в операционной и в перевязочной, как то значится в грамотах. Указания времени — это то немногое, что господин сотник сам сумел разобрать в медицинских бумагах.

— Да, Вы правы, часть манипуляций выполнялись моей ученицей, школяркой Ягукко, коей я вполне мог доверить подобную работу, особенно — учитывая сложившиеся обстоятельства. Кроме того, все тетради мною подписаны, а следовательно, я несу всю ответственность за наши действия на том дежурстве.

— Понятно, раз Вы старший. Так вот: можно ли по ранениям сказать, кто из этих граждан что делал перед взрывом, во время его и сразу после?

— Нет, едва ли… Хотя… С определенной долей уверенности можно говорить о том, что большинство пострадавших, скорее всего, именно перед взрывом принимало участие в драке.

— Ага, ваши тоже? Как и наши, легкораненые. Насчет положений: кто стоял, сидел, лежал, и которым боком к месту взрыва?

— Выяснить это — работа экспертов или взрывников. Мелкими осколками поражены пятеро пострадавших. Наиболее крупными — Даггад и Ламби, их я оперировал. Возможно, они находились ближе всего к источнику взрыва. Даггад, скорее всего, лицом.

— Похоже на то, что он намеренно принял удар на себя?

— Спасая остальных? Не думаю. Во всяком случае, он не накрывал собою взрывающийся предмет. Более похоже на случайность, как если бы он оказался первым из идущих по коридору, в который попала, скажем, шашка.

— О драчунах. Из ваших успели кого-нибудь серьезно покалечить еще до взрыва? Или так, чтобы это со стороны страшно выглядело?

— Что, по-Вашему, считается страшным?

— Допустим, лицо расшибли. Или свалили, а тот подняться не мог. Что-то, что в общей свалке сошло бы за «братцы, нашего — убили!». И те, кто терпит поражение, со злости пускают в ход взрывчатое оружие. Или это делают победители — с испугу, понадеявшись таким способом скрыть убийство.

— Допускаю. Но по характеру мелких травм отличить, которые из них получены до взрыва, а которые — во время и после, разумеется, не считая ожогов, по большей части не представляется возможным. Наиболее тяжелые ранения — осколочные, остальные — повреждения костей и мягких тканей. Почему я вообще говорю о драке? Дело в том, что некоторые кровоподтеки имеют характерные очертания. По форме, я бы предположил, что получены они от удара кастетом.

Барышня Ягукко впервые сочтет нужным добавить:

— И подошвы еще. Кованные. Тоже отпечатались. Только я не знаю: это ногами били или прошлись. Наверное, все-таки били, потому что таких следов много. Если, конечно, на ком-то не топтались.

— Это у кого из ваших такие следы? — спрашивает сотник.

— «Рёбра»… Нагурро, кажется. И еще «ухо». То есть Дакко.

— В целом насчет событий после взрыва. Не похоже, чтобы кого-нибудь нарочно пытались доконать по ходу спасения? Добить, не оставляя таких повреждений, какие на взрыв не спишешь?

Доктор отвечает:

— Не думаю. Повторюсь: угрожающие жизни ранения — осколочного характера. Остальные попадают в разряд средней и легкой степени тяжести.

— Хорошо.

— Да, еще… Двое из доставленных осколками не задеты вовсе. Это не единственное, что их объединяет, потому что я говорю об обоих матросах с «Капитана Дулии».

— Так. То есть моряки от места взрыва стояли дальше всех, видимо.

— Не исключено. Или, если мои предположения тут уместны, они могли знать о предстоящем взрыве и попытаться каким-либо образом защитить себя. Укрыться.

— Отлично. Отступают или прячутся. Кидают взрывчатку: сами они или кто-то, кто с ними заодно. У Юнтая ли-Сэнти нога в это время еще цела? Или его товарищ на себе тащит?

Барышня Ягукко переспрашивает:

— Со сломанной челюстью? Прямо-таки героические матросы Запада. И мальчик еще — с только что сломанной рукой!

— Вот именно: его ж толком и не ухватишь, с гипсом этим… Но погодите: а «только что» — это что значит? Что рука через десять дней еще болит?

— Если беспокоить, тянуть — так болит. Только почему «десять», господин сотник?

— Матрос ли-Сэнти пострадал десять дней тому назад в гавани Буньюн. Залюбовался на священных обезьян, свалился в канаву. Увы, не то чтобы это ему отбило охоту смотреть достопримечательности прочих портовых городов.

— Да? — Тагайчи задумчиво переводит взгляд на доктора Чангаданга, — Странно.

Лекарь и стражник спрашивают почти хором:

— Странно — что?

— Что странного?

— Мастер, понимаете… Может быть, конечно, мне показалось… Ощущение такое было, что гипс совсем свежий. Сырой. Я еще решила, будто он только сегодня, то есть — тогда наложен. Даже спрашивала. А мальчик по-нашему не говорит. Да и по-своему тоже. Плачет и кается.

Мэнгри вопросительно поднимет бровь. Страже для того, чтобы понять речь младшего матроса Сэнти, потребовался переводчик с древленского. Как же общались с ним лекари из Четвертой?

— Нас мастерша Пинни выручила, медсестра. Она — мохноножка. Но тот всё равно только какие-то молитвы бормочет, и больше ничего.

— Молитвы. Как мне объяснили, это выдержки из «Книги пророка Джаррату», достаточно длинные и сложные, а парень их повторяет наизусть. Это о чем говорит? О потрясении рассудка? Вопросов не понимает — а нечто давнее, затверженное, помнит? Или наоборот, это значит, что не так худо его состояние, как он пытается показать?

Мастер Чангаданг поясняет:

— Как правило, у большинства лиц, переживших подобное, встречаются те или иные нарушения душевного равновесия, проявляются они как подавленность или как перевозбуждение. У этого недужного они выражены особенно ярко. Не думаю, чтобы он пытался лицедействовать. Более того, если в ближайшие дни его поведение не изменится, я бы советовал показать матроса ли-Сэнти знатоку душевных болезней.

— Ясно. И насчет гипса: он как долго сохнет? Если «сырой», то когда его наложили?

— Вы знаете, господин сотник, я бы не взялась свидетельствовать это под присягой. Тогда мне просто так показалось. Но по моим ощущениям — за несколько часов до поступления к нам. Может быть, старый давил где-то, мешал? И его решили на корабле переложить? Перед тем, как матроса отпустить на берег?

— А как можно гипс испортить без особого вреда для руки? Облить чем-то?

Отвечает доктор:

— Испортить настолько, чтобы пришлось перекладывать? Расколоть при сильном ударе. Но это достаточно нелегко проделать. Можно погрузить в воду на какое-то время. Но спрашивается — для чего?

— А если парень за бортом побывал?

— Затрудняюсь ответить. Для того, чтобы снять гипс, мы его обычно скусываем, а не размачиваем. Впрочем, учитывая нынешнюю погоду, в море или в реке пришлось бы провести по меньшей мере столько времени, чтобы получить воспаление легких. Причем намного раньше, чем размокнет гипс. Разве что юноша принимал ванну…

— Или в храме совершал омовение, — добавляет Тагайчи. — Недаром он всё Мать-Море поминает.

Сотник делает несколько пометок у себя в записях. Собирает бумаги, прячет в сумку.

— И всё-таки: что общего между этими пострадавшими гражданами? Вот как по-вашему?

— Между моряками и механиками, пожалуй, ничего. Среди самих ларбарцев можно отметить некоторые сходства. Они все — люди, по всей видимости — местные, в большинстве своем — молодые, телесно развитые и здоровые. Я имею в виду, что не заметил у них признаков увечий или каких-либо хронических недугов.

— Что, совсем никаких шрамов, ничего такого?

— Нет, шрамы были. У Ламби рубец на наружной поверхности левого бедра. В средней трети. Рана, заживавшая вторичным натяжением. Ну, и несколько мелких шрамов у других. Примечательно как раз то, что эти пострадавшие выделяются особой телесной крепостью.

— Да, словно члены одной гребной команды. И еще: по-моему, из ларбарцев — все верующие, семибожники. Я у них обереги видела, почти у каждого. Не чудотворные, обычные.

— Скорее всего, не злоупотребляют хмельным и хорошо питаются. В Четвертой лечебнице на сие сложно не обратить внимания.

— А по части повадки, того, как они держатся? На то же потрясение все по-разному отзываются. Эти ваши — как?

— Стараются держаться вместе. Судьбою матросов не интересуются вовсе, но о своих спрашивают. Что, видимо, естественно, если все из одних мастерских. Хотя… Я бы сказал, что тут они не едины в себе. Ламби, например, просил сегодня утром не переводить его в палату к Нагурро. А девушка очень беспокоилась о том же Нагурро и о Дакко…

— А меня она о Даггаде спрашивала. А когда я сказала, что он пока в тяжелом состоянии, она в ответ — чуть ли не со злорадством: доигрался, мол!

— Любопытно. Что же, благодарствуйте, мастера.

После ухода господина Барданга Тагайчи молвит:

— Занятный дядька. На жабу похож.

— Чем именно?

— Довольством.

— Всё равно не понял. Я бы «жабьим», скорее, назвал лицо рыхлое, бугристое, а повадку — неспешно-созерцательную. Здесь же…

— А он и не торопился. Сидит такая тварь болотная, смотрит вокруг себя, и мир-то для нее хорош, и она — на своем месте.

* * *

55.

Двадцать первое число месяца Целительницы, пять часов вечера.

Восточный берег, Старая Гавань. Помещение для свиданий в Старо-гаванском участке стражи.

Благородный Таррига Винначи, , глава Приморского отделения Мэйанского Союза Трудящихся.

Якуни Карадар, участковый стряпчий.

 

Успокойтесь, пожалуйста. Это еще не тюрьма. Похоже? Да. Близко? Весьма. Надо взять себя в руки. Чем яснее будет виден Ваш страх, тем больше Вы себе осложните положение. Куда уж — больше? Не сомневайтесь: до дна еще далеко.

Они могли бы сделать свет поярче. Или хоть картинку повесить на стене. Какие-нибудь наглядные разъяснения: «Как уберечься от мошенников и подстрекателей». Не одних же заключенных сюда приводят. Обычных людей тоже.

И те, кто служит, — им самим нравится вот так? Или они уже и не замечают? А как такого не заметишь? Особенно — когда заставляют ждать. Нарочно заставляют? Сказали: сотника нет, а стряпчий скоро освободится. «Освободится». Как по-разному можно понимать одни и те же слова.

Нет, перестаньте. Это все из-за окон. В Ларбаре всегда считали: чем толще подоконник, чем шире стена — тем лучше и дороже дом. На этих подоконниках обедать можно. Нравится? Постарайтесь, чтобы понравилось. Ведь Вам придется приходить сюда еще и еще. Возможно, дальше не так все будет тягостно, как сегодня. Второй, третий раз — всегда не так страшно.

Вы, благородный Таррига, могли бы тоже служить. Скажем, в войске, на каком-нибудь оборонном заводе. Под присягою ходить было тошно. Корона — что «Корона»? Старомодный и не слишком удобный головной убор, как выразился кто-то из наших радетелей за народ… «Отечество», «Держава», всё как-то слишком общо, говоря словами Мамулли. А в Старой Гавани, в Мастерских — вот они. Механики: невыдуманные, живые. Живые твари возле махин.

«Настоящего дела» душа просила. «Дела», тьфу ты пропасть. В шести томах. Под знаком «секретно». Взрывчатка, не что-нибудь. Как Райгирри раньше пел: С листочком каштана на каждой странице, с пеньковой веревкой в конце…

Вот, правильно. Думайте о тех, кому сейчас куда хуже, чем Вам. Гирри, бедняга, жалеет гармошку. О собственном увечье — ни слова. Вы бы так и остались в уверенности, что парень еще не осознал своего несчастья, когда бы не обронил он под конец: «Ничего, выйду отсюда — брошу Механические, стану по городу песни петь. Безногому-то, чай, больше подадут!»

И с Мардарри непонятно что будет. Жив: Камбуго поспешил записать его в покойники. Говорят, оперировал лучший хирург Приморья, так что если дадут Семеро — все обойдется. Да лекари разве скажут иначе?

Так что выше голову, господин Винначи. Вы-то и живы, и здоровы — чего еще хотеть? Сколько раз доводилось видеть, как Ваши рабочие этими невеликими радостями и довольствуются. Что же Вам-то мало? Ах, в тюрьму не желаете…

Нет! И что здесь такого? Странно было бы себе этого пожелать. Войско Вам было не по нраву. Присяга, приказы. А решетки по вкусу придутся? А замки?

Дверь-то стражники заперли? Кажется, нет. Встать и уйти. Могут быть у главы Союза другие дела, кроме как дожидаться участкового стряпчего? Могут, и в изрядном количестве, и именно сегодня. «В эти горькие дни».

Да что там — горькие? Хоронить вас пока что рано. Всех вас, включая и мохнонога, и Варруту, и тех, кто в больнице. И Тачи.

Тачи как-то проговорился: «Мохнонога знаю — сколько себя помню». Мастера неизвестно каких наук, всё могущего достать. И для производства, если кто-то из смежников подводит, и для рабочего движения.

Вы Венко знаете совсем недолго. Если тут вообще уместно слово «знать». Вчера он Вам тоже лгал. Говорил, сбивался, начинал заново. Подбирал такую ложь, что Вас бы успокоила. Чтобы Вы ему не мешали? Или все-таки пытался пощадить Вас? Потому что правда еще хуже.

Пусть будет так: если дверь открыта — всё обойдется.

Если мохноног сам не сбежит из имения. Уехал же Лутамбиу: якобы выступать с речами. Наверное, сидит себе сейчас в Аранде, ежели не за границей, и над всеми здешними потешается.

А Вы, благородный Таррига, Вы-то, дурак, как рады были, когда Вас предложили избрать главою Союза! С полным сознанием собственной важности представляли Трудящихся там-то и сям-то. «Представляли»… Когда во главе рабочего Союза стоит рабочий, это слишком похоже на всамделишное движение. Как если бы за Семибожное Братство ходатаем явился какой-нибудь досточтимый Габай с Чайной площади. А когда Трудящимися заправляет дворянин-политехник, а Семибожниками — змейский вероотступник, можно ни о чем не тревожиться. «Представление», и только. Балаган.

Ах, здравствуйте! Часа не прошло, стряпчий снизошел к посетителю. Дешевый гражданский сюртучок, волосы растрепаны. Стриженый, хотя больше похож на дворянина по рождению, чем по выслуге. Кольца Королевской школы на руке нет. Ничего это не значит: Вы свое тоже не носите.

Вы не заметили, была ли дверь заперта. Задумались. Когда стряпчий зашел — не слышали, щелкнул ли замок. Может быть, не поздно загадать на что-нибудь другое?

— Якуни Карадар, участковый стряпчий. Чем могу быть полезен?

— Председатель Приморского отделения Мэйанского Союза Трудящихся. Благородный Таррига Винначи. Я намерен прояснить некоторые вопросы относительно рабочих Механических Мастерских, задержанных после событий на Кисейной.

— Извольте.

Весьма похвально с вашей стороны, благородный Таррига. Что ж, проясняйте. Ибо слова Ваши можно толковать двояко. Выяснять нечто для себя. Или облегчить работу страже — поведать следствию важные для них сведения.

— Благодарю. В таком случае, первый мой вопрос: какие обвинения предъявляются этим лицам? Если же обвинения еще не предъявлены, мне хотелось бы знать, как скоро это произойдет, и когда с ними сможет ознакомиться наш стряпчий.

— Вы о которых лицах ведете речь?

Спрошено нарочито ровным голосом. Будто у господина стряпчего слишком много подобных дел и трудно сходу сообразить, о котором толкуете Вы. Отвыкайте считать себя чем-то исключительным?

Или — назовите, кто именно находился на Кисейной по Вашему приказу?

— О Мэйанских Трудящихся. Работниках Механических Мастерских, задержанных вами на Кисейной в ночь на двадцатое число месяца Целительницы сего года. Большая часть из которых пострадала при взрыве. Здесь в участке им хотя бы оказывают лекарскую помощь?

— Конечно, врач у нас есть. Вопрос об обвинении решится послезавтра. По закону положено: три дня.

— Позволю себе напомнить, что задержание производилось ночью. Трое суток истекают завтра.

— Послезавтра — утром.

— Что будет с теми, кто находится в Четвертой лечебнице, в случае, если будет принято решение об их взятии под стражу?

— Да то же, что и сейчас. Долечиваться будут, под надзором. Если, конечно, не поступит запроса из Охранного отделения. Следствие ведется совместно.

— А с другими?

— Вы имеете в виду механика Райлера, также находящегося здесь?

Почему — Райлера? Ах, да. Дело о взрыве ведут Стража и ОО. Гибель райлеровой подруги, надо думать, расследует только Стража. Им этот задержанный ближе, о нем им и от Вас хотелось бы что-нибудь услышать?

— Вот именно. Талури Райлер, как я знаю, был задержан гораздо ранее. В чем он обвиняется?

Когда этот Талури появился в Ларбаре, Вам думалось: Вы могли бы наладить с ним взаимно полезное общение. Возможно, даже перетянуть его на свою сторону. Сходная забота — у него жена-дурманщица, а Ваш давний друг, госпожа Маррбери, тоже страдает от пагубного пристрастия… Но Талури всё это резко оборвал. Молвил: «В гробу я видал все эти рабочие движения. Просто Дабураи — мой Друг». Выделил он это голосом так, словно бы у богатеньких грамотеев вроде Вас друзей и не бывает. И добавил, что если бы Дабураи возглавлял в Ларбаре какую-нибудь Орду Приморских Людоедов, то и в нее он, Райлер, пошел бы.

И что ж Вам, Таррига, не дружилось с людьми Вашего круга? Образованное дворянство, милые благородные барышни — чем Вам не угодили? Нет ведь, непременно механиков подавай! Озлобленных, лживых, запуганных… 

— Что до мастера Райлера, то его дела я могу обсуждать только с его стряпчим и в присутствии его самого. То же относится и к сути обвинений по делу на Кисейной. Предъявлены или нет — сообщить могу, а какие именно — только стряпчему, родне и гильдии. Вы же, если я верно понял, представляете не гильдию, а общественное движение?

— Верно.

— Ваших-то там сколько пострадало?

Сочувственная мина. Вы были правы.

— Вы имеете в виду членов Союза?

— Да.

— Как таковых — ни одного. Союз считает своей обязанностью хлопотать обо всех трудящихся, вне зависимости от их участия в каких-либо движениях. Что до нас… Из всех пострадавших ближе всего к нам был Мардарри Даггад. Видите ли, прежде он… Скажем так: общество, в коем он проводил досуг, оставляло желать много лучшего. Равно как и способы провождения оного досуга.

Стряпчий прячет в усы улыбку. Нашел, чему радоваться.

— Да уж, знаю. Сиживал он у нас.

— Мы в самом деле старались помочь ему. И в последнее время Мардарри явно переменился. Меньше пьяных выходок, реже прогулы. И вот, как раз теперь — такое несчастье с ним.

— А как, по Вашим сведениям: члены Семибожного Рабочего Братства среди пострадавших есть?

Разбирают это предположение. МСТ и СРБ наконец-то «сцепились», всё очевидно. Дело для ОО, а не для Стражи: подрывные сообщества. Но как же господам стражникам не оказать помощь смежному ведомству?

— Я не располагаю их списками. Деятельных участников, насколько мне известно, нет. Просто верующие в Семерых — разумеется, есть.

— А как Вы думаете, господин мой, из-за чего в «Петрушке» подрались? Ведь все механики — взрослые здравые люди, пьяны в тот вечер не были. Повздорили с матросами — так могли бы уйти или их выпроводить. Почему не удалось мирно договориться?

Куда уж взрослее и здоровее. Под Вашим-то мудрым водительством… Ну, что же — глава Союза не посрамит своих подопечных. Болван из болванов, но с чувствительным сердцем:

— Пожалуй, я бы мог предложить одно объяснение. Как поступает мэйанский рабочий, когда у него на глазах обижают существо слабое и беззащитное? Удаляется? О, нет. Приходит на помощь несчастному. Среди матросов, кажется, был некий подросток. Уже покалеченный. Доводилось ли Вам слышать, что на кораблях бывают такие существа, служащие предметом насмешек и жестоких шуток? Заметьте: подобного никогда не встречается в рабочей среде. Здесь и девушек, и пожилых, и хворых, да просто младших, принято защищать. Так что если матросы по своему обыкновению взялись издеваться над мальчиком, я допускаю, что кто-то из наших мог за него вступиться.

— А моряки не стерпели, что кто-то посторонний посягает на их обычаи? Понятно. Доброхотство. Одного лишь не возьму в толк: если взрывчатку кинули тоже с желанием добра, то — кому? И — какого?

 

 

 

 

 

* * *

56.

Двадцать второе число месяца Целительницы, полдень.

Восточный берег, Старая Гавань. Рабочая комната Сыскного отдела в Старо-гаванском участке королевской стражи.

Сотрудники Сыскного отдела.

Все на месте. Полный состав Сыскного. За столом с бумагами, с папиросой у подоконника, с кружкой чая на лавке для посетителей — всюду люди в коронной черной одежде. Это значит: дело сдвинулось. В самом скором времени сотнику понадобятся все наличные силы.

Ночью умер механик Мардарри. Утром товарищ его, Райгирри Ламби, поманил к себе одного из городовых, сторожащих в Четвертой больнице. Шепнул: «Передайте своему главному — я всё расскажу, только заберите меня в участок. Мардарри — не сам, его прикончили». Сейчас мастерша Динни поехала забирать недужного. Скоро будет.

 У каждого из сыщиков на сегодня было много разных задач. Еще со вчерашнего, с позавчерашнего дня. Сотник распорядился: никому пока по городу не расходиться. На случай, если на основе показаний Ламби придется срочно менять порядок действий.

Возможно, от механика ничего не дождешься, кроме очередного вранья. «Сыщицкому чутью» сотник Мэнгри не слишком доверяется. Однако людей придержал.

Десятник Дунга вслух читает одну из бумаг.

— Дакко: СРБ — восемь десятых, МСТ — прочерк. Комбу: СРБ семь десятых, МСТ — прочерк.

— Это что такое?

— Научные выкладки наших друзей из Охранного. Сводка данных по Механическим Мастерским: кто к которому союзу принадлежит и с какой вероятностью. Ага, Гайнатта: СРБ — шесть десятых, МСТ — две десятых.

— Сложная личность.

— Мятущаяся душа. Нагурро — уверенный семибожник, девять из десяти. Девица Лунго — слабенько. Четыре десятых в пользу СРБ.

— А Даггад покойный?

— Его-то уж чего считать…

— Всё равно любопытно.

— Не потому, что умер. Его вчера сам глава Союза в числе своих назвал. Впрочем, мог благородный Винначи и напрасно обольщаться…

— Нет, вроде. МСТ, девять из десяти. Как и Ламби. О! Талури Райлер. Десяточка в СРБ и еще шестерка в МСТ!

— Неравновесие, однако…

— Варрута какой-то хилый у них вышел. Пять десятых в МСТ.

— А кто еще особо верный числится — за теми и за другими?

— Главное: девушки!

— Угу. Пухленькие и русые. Тут тебе приметы не указаны.

— Плохо.

— Ладно, сам читай.

— Тут еще заключение от взрывников. Похоже, в задней комнате в «Петрушке» подпольный цех работал-таки. Ваяли идолов. «Множественные следы гипса» на полу. И в тазике. То-то коротышка со статуей убегал.

— Лекаря показывают: матросу ли-Сэнти тем вечером перекладывали гипс на руке. И делалось это не на корабле. Значит, в городе.

— Видимо, в «Петрушке». То есть не цех, а лечебница тайная.

— Старую повязку сняли. Она твердая, сразу не рассыпалась. И отдали ее в уплату услуг переводчику? Если тот мохноног вызван был переводить с древленского.

— А зачем ему повязка-то?

— Святыня! Живого пророка на мощи не растащишь, так хоть гипс с праведной руки…

— Уж тогда хоть бы маску, что ли, с лица отлили…

— Быть может, он в разных гаванях оставляет разные свои части. Кто соберет целого древленя, обретет великие чудеса.

— Но зачем тогда было закатывать руку в гипс опять?

— Например, чтобы на корабле предъявить. А то прицепятся ко внезапному исцелению… Или у него рука правда сломана?

— Или в той повязке, заморской, что-то было внутри. Или в эту новую что-то спрятали. Может быть, это уже такой постоянный способ провоза контрабанды.

— Что-то небольшое по объему. Дурман? Наш любимый амитин?

— А если чародейство? Гипс — он чары хорошо пропускает?

— Лучше, чем свинец. Раз в сорок.

— А если свинцовую накладку сверху бинтами замотать и гипсом замазать? Всяко лучше, чем мимо таможни ходить в доспехах, как пират Золотая Борода.

— Но это какая же нужна силища! Хотя, если рука на перевязи… 

— Наши врачи что говорят: перелом-то там есть?

— Вот-вот, от непосильной нагрузки… Нет, они не проверяли.

— А если на лучевой бочке просветить? И заодно будет понятно, сколько на самом деле этому древленю лет. По состоянию костей.

— Тогда это в Первой лечебнице. На Водорослянке бочек нет.

— Тем более, лекарь как раз оттуда.

— А какая разница, сколько лет?

Десятник Марручи объясняет:

— Тут вот какое соображение. Может, и бредовое, но все-таки… Имеется в Гайанди, или еще где-то на западе, или вовсе за границей самая главная лавочка СРБ. Или МСТ. Или какого-нибудь Всемирного Союза Рабочих. Дошло до них, что в Ларбаре Семибожные Братья и Мэйанские Трудящиеся в крепких неладах меж собою. И прислали они своего миротворца утрясать это дело. Я тут справился у знающих граждан, что такое эта «Книга Джаррату». Так вот: ее применяли древленские общинные судьи. И по божественным, и по уголовным делам. В ней не только про Мать-Море, а еще и подробно про упадок мироздания в Последнем Веке. Двенадцать дюжин больших и малых преступлений, и как с ними бороться.

— Коллега наш, получается? Служитель правосудия? А с виду ни по чем не догадаешься.

— И что, он разобрал грехи МСТ и СРБ, и приговорил их к казни путем подрыва бомбы?

— Или божий суд им такой устроил, чтоб выяснить, кто прав?

— Выходит, СРБ выиграло. Раз Даггад помер.

— Помер! Ламби вот уверен, что ему помогли.

— Ну, его мы еще послушаем. Лекари дали какое-нибудь заключение относительно смерти Даггада?

— Предварительное пока. Ничего нового на самом деле. Последствия ранений, массивная кровопотеря, шок, организм не справился. Почечная, сердечная и дыхательная недостаточность.

— То бишь, никто его не душил и не резал уже в палате?

— Нет. Остается правда еще отравление. Но тут нужно исследование. Его мастерша Динни тоже заберет.

— Кстати, насчет заключений. Ну-ка, еще раз — что там от взрывников?

— Про гипс?

— Да нет, взрывчатое вещество.

— Так. Основа — дафаран, используется при горных подрывных работах. У нас его почти нет, но на юге этакой дряни сейчас много производят. Взрыв произошел при непосредственном контакте с пламенем. Ага! Иными словами, не бомба и не шашка. Просто наши умельцы подкинули это в жаровню.

* * *

57.

Двадцать второе число месяца Целительницы, два часа пополудни.

Восточный берег, Старая Гавань. Камера в Старо-гаванском участке королевской стражи.

Мэнгри Барданг, начальник Сыскного отдела.

Райгирри Ламби, рабочий Механических Мастерских, один из пострадавших при взрыве на Кисейной набережной.

— Нянька будет.

Раненого разместили в самом маленьком закутке, всего на двоих. Девицу Магго ради такого случая перевели в большую женскую камеру. Рядом — точнее, над ним, на верхних нарах — поселят Пестрого подвижника. Если Райгирри начнет помирать, Райлер хотя бы поднимет тревогу. Не сумеет не поднять — таковы его Пестрые дары. Что до попыток целительской самодеятельности, то на это у Райлера нету надобных средств. Разве что молитва, но для молитвы стены не помеха, тут он или еще где-то — разницы нет. А так хотя бы горшок подаст, напоит.

В окошко бьет весеннее солнце. Как ни странно, с улицы слышен шум. Комната угловая, одной стеной выходит на большую проезжую улицу — Канатную.

— Не верю, не сам. Мне лекаря говорили, Дарри уже на поправку пошел. Вчера дверь в коридор отворилась, а там — Тачи стоял. Я точно видел. Еще решил, что за мной.

— Кто такой Тачи?

— Не знаете. Тачи — это Тачи, по-другому не скажешь. Из Мастерских он, наш. Вернее, наверное, мы все — его. Да не только мы. У него знакомые везде. И в порту, и среди путейских, и в лечебнице тоже. Как его иначе к Дарри-то провели? Тачи — главный. Политехник этот — он так, для виду. А в Союзе — тут как Тачи захочет, так и будет. И не только потому, что его все послушают. Он и сам может. Почти все.

Я утром про Дарри узнал. Сразу понял — Тачи, некому больше. Не случайно, значит, он приходил. А то, что я скажу… Мы ведь думали, он нам доверяет. А коли уж так все повернулось. Дарри ведь ничего еще не говорил вам? Да он и не мог пока. А раз Тачи его… выходит, что сам нас и предал. Разменял. И тогда я лучше все расскажу, а вы за остальными присмотрите, если еще не поздно. Потому что он и их может тоже…

Тачи со мной и с Дарри сговаривался… когда? Если это важно, я потом вспомню, наверное, не сейчас. Но еще до праздников — точно. Говорил, дело одно, очень важное. Для всех нас. И что, мол, хватит уже дурку на площади валять, не для того мы нужны. Кто бы не обрадовался? Предупредил, чтобы сразу после Преполовения готовы были. А что — мы всегда.

В последний день праздников уже точно сказал ­— с девятнадцатого и через день. Это если с первого раза не выйдет. В смысле, «Дуля» не придет.  Еще ребят набрал, вместе с нами шестеро вышло. Но все — наши. Тайнули, Варрута, Равичи и Ча Гаминга. Вы пошлите к ним прям сейчас, можно?

Должны были в «Петрушку» прийти вечером. Тачи сказал, что лучше не вместе, что в кабаке обо всем договорено. И деньги большие дал. Общественные, весь Союз собирал — так чтоб мы не подвели. Деньги, чтобы за груз заплатить, что матросы с «Дули» принесут. Понятно, что контрабанда. Я, правда, не знаю, что там должно было быть. Что-то важное, конечно. Дарри, наверное, знал. Потому что старше и вообще… Я еще почему так думаю — Тачи сказал, чтобы химику передали сразу же. Товар бы передали.

Мы пришли, сели ждать. Около полуночи. Кабак пустой, темный. Тишина везде. Я только играл. Матросов нет. Но это ничего, мы ж знали, что и так может быть. Время вышло, мы решили: пора расходиться. Что теперь через день придем. Дарри уже скомандовал, что уходим. И тогда как раз наверху что-то грохнуло. И мы — туда.

В камере сейчас прохладно, но у раненого, похоже, жар. Вон, светло-рыжие волосы потемнели, на лбу — испарина. Тяжело так долго рассказывать. Поэтому Мэнгри слушает, не перебивая, хотя о многом хотел бы спросить.

— Там ребята сидели из Семибожного. Из Братства. Я тогда сразу подумал: неладно что-то. А потом уже и матросов с «Дули» разглядел. До сих пор так и не знаю, кто нас сдал. Не я, не Дарри, не Равичи — уверен. Остальные? Мне всё кажется, что и не они. Но тогда же выходит — сам Тачи? Больше ведь некому, а? Только непонятно, зачем?

Может, мы и напрасно. Погорячились. Но обозлились очень. Обидно стало — всегда они вперед всех лезут. И еще драться не умеют, а туда же. Мы бы их сделали, точно. А потом, уже когда буча шла, в комнате мохноног нарисовался. Я не видел откуда, будто из стены вылез. Только, по-моему, Дарри его узнал. То есть тогда мне это точно показалось, а сейчас я уже и не знаю. Не уверен. Будто Дарри ему даже крикнул что-то, а тот кивнул. Почему так думаю? Он сумку даррину подобрал с деньгой, и еще у него что-то было. Да я не рассмотрел — мне как раз Нагурро в морду залепил.

А после мохноног что-то в жаровню всыпал. Или выплеснул. И тогда полыхнуло. А потом я уже не все помню. Но мохноног сбёг. И наши, кто мог — тоже. Это, кстати, правильно, мы так на случай чего всегда и сговаривались. А меня Варрута вытаскивал. Ну, а потом уже и ваши понаехали.

* * *

58.

Двадцать второе число месяца Целительницы, поздний вечер.

Загородная усадьба к Северо-западу от Ларбара.

Мохноног, истопник.

Человек из Механических Мастерских.

 

В доме темно. Единственная свеча не разгоняет темноту. Наоборот, в дальних углах комнаты мрак делается еще гуще. И маленький кружок света жмется к столу. Как перепуганный зверек — поближе к хозяину, будто ощущая свою беспомощность и ненужность. Зачем он здесь? Для чего?

И правда — зачем? Мохноноги прекрасно видят в темноте, а человеку свет сейчас и вовсе без надобности. Голова тяжело свешивается на грудь, так что лица целиком и не разглядеть, глаза закрыты. Спит. Слишком устал за сегодняшний долгий день. Мохноног это знает, потому и двигается осторожно. Направляясь к столу, делает крюк, ловко обходя стороной скрипучие доски пола. Споро, но бесшумно расставляет тарелки, горшочки и кружки. Ужин готов, но стоит ли так рано будить приятеля? Может быть, пусть поспит еще немного?

В сказках утомленным путникам не раз случалось просыпаться в логове людоеда. Видеть пред собой роскошные яства, сладкие вина, а напротив — и само чудище, радушно разводящее лапами: угощайся, мол, любезный гость напоследок. А после уж и я угощусь.

Да полно, разве хоть чем-то похож на чудовище маленький мохноног? Взор преисполнен участия, движения — заботы и кротости. Мягко похлопывает спящего по руке:

— Тачи, ты бы поел. Остынет.

Человек вскидывает голову. В темных глазах ни тени растерянности, свойственной многим в первые мгновения пробуждения. Знает, где он находится, помнит, что случилось, готов действовать немедля.

— Так вот. Гирри.

— Поешь сперва.

— Благодарствуй.

Как не любить такого человека? Другой бы усомнился, начал принюхиваться и пробовать — не подсыпал ли какой отравы мастер-химик. А этот — доверяет. Кушает с удовольствием, не выжидая, когда сам мохноног присоединится к трапезе.

— Скольких я могу поднять. За сутки — две дюжины, но оружия хватит от силы на десятерых. Кастет и дубинку в расчет не берем. Вопрос: повезут ли нашего музыканта куда-нибудь в ближайшие дни? Не приступом же брать участок!

— Так ты его отбить намереваешься? Своих не сдаем?

— Своих — не сдаем. Предателей — тем более. Сами разбираемся.

— А-а, казнь по всей строгости мятежного времени.

— Ребята раз и навсегда должны уяснить: это — борьба, война. А не детские игры. Они думали что — Союз для развлечения создан? Песни горланить да на сходках глотки драть?

— Значит, непременно большой налет? Побоище со стражей, дабы весь Ларбар восхитился и ужаснулся?

— Ты против, вижу. Предлагай.

— Побереги бойцов. Право же, не в обиду, дружище, но ребятки твои против стражи слабоваты пока. Тот же музыкант не из худших был. Числом, быть может, и возьмут, а вот умом... Так ведь жалко их. Нашуметь? Нашуметь можно иначе.

— Умом, значит? Про себя толкуешь или еще про кого?

Мохноног улыбается. Выучил мальчик, кто тут умен.

— Про нас с тобою, Тачи, про нас с тобой. Ведь что такое —  Старо-гаванский участок? Три этажа кирпичей да охраняющие их люди.

— Дальше.

— Три камеры в левом крыле. По ночному времени — один дежурный в караулке. Да два городовых, ходящих дозором. Из камер — две больших, общих, и одна — угловая, для почетных, так сказать, узников. Маленькая и тихая. По моим расчетам, как раз подходящая для раненого.

Человек с любопытством смотрит на мохнонога. Немало, оказывается,  тайн скрывается в прошлом истопника госпожи Маррбери:

— Бывал?

— Доводилось. Лет сорок назад, как только отстроили. Ты тогда еще не родился. Что еще? Ограда. Правда, невысокая, перебросить легко. Особенно — если сделаться чуть-чуть побольше.

— Стало быть, не приступ, а лазутчик? По-моему, гибло.

— Кто говорит о лазутчике, Тачи? Ты и говоришь. Я — о другом. Значит, лошадь… Нет, лучше повозка. И две-три отчаянных, но толковых головы. Двумя мы с тобой уже располагаем, ведь так?

— Когда пройдет охота говорить намеками — дашь знать.

— Все очень просто. Из раздела «Происшествия»: «Новый взрыв в Старой Гавани. Вчера около полуночи из повозки, следующей по Канатной, двумя неизвестными было забросано бомбами здание участка Старо-гаванской стражи. При взрыве погиб находящийся внутри задержанный недавно работник Механических Мастерских Райгирри Ламби. Как сообщает стража, злоумышленникам удалось скрыться с места происшествия.» Нет, пожалуй, все же «тремя неизвестными». Нужен еще хороший возница.

— Грузовой возок с ледником подойдет?

— Закрытый и достаточно высокий.  И если грузовой, то с широкой дверцей. Боковой или задней? Что на нем возят?

— Восточные сладости. Морских гадов: их на огороде растят, в пяти верстах к западу от Ларбара.

— Да, я всегда подозревал, что истинные восточные сладости не встречаются западнее Пайрунана. Из чего они их тут делают, из картошки?

— Зачем? Обычные канавные улитки. Мой человек нанялся туда, а у тамошнего хозяина как раз подходящий возок. Хозяина заткнем.

— Лишние жертвы, дружище. Просто удалите его на несколько дней. Опять же, стража, когда обнаружит возок, в первую очередь заинтересуется его владельцем, стало быть, пойдет по ложному следу. И если тот будет жив, но в полном неведении, у нас появится неплохой временной задел.

— Например?

— Случайное падение в погреб. Подгнившая ступенька лестницы. Травма на огороде. Ты даже  не представляешь, сколько неприятностей может причинить один ржавый гвоздь, если на него наступить. Только желательно бы поторопиться. День, два — не более.

— У тебя, значит, уже все готово?

— Почти. Я же говорю: день или два.

— И что потом?

— Как и собирались — Марди. Раз ты говоришь, что тамошние Трудящиеся с радостью примут своих героических собратьев. Кстати, этот твой наемный огородный рабочий — парень надежный? Или и с ним придется… расстаться?

— А заодно и поглядим. То, что надо, он сделает, уверен, а дальше…

— Испытание? Отважный ты человек, Тачи.

— И это говоришь ты, Бенни? А сам собираешься бомбы в Стражу метать?

— Я же отставной гренадер, Тачи. Да и ты будешь рядом.

 

 

* * *

59.

Двадцать третье число месяца Целительницы, утро.

Восточный берег, Старая Гавань. Четвертая городская лечебница, отделение терапии.

Мастерша Алила Магго, недужная.

 

Хорошо быть лекарем. Коллеги спросили, в какой палате мастерша Магго предпочитает поправляться. Есть место по соседству со старушками, они все спокойные, нешумные, только храпят по ночам. А есть еще койка с девчонками, те поболтать любят допоздна, зато — ходячие, если что — помогут. Ой, не надо меня к старухам. Надоело про хвори слушать, и про внуков не хочу, лучше пусть про мужиков над ухом болтают — и то веселей. Видишь, Чани, все моложусь. 

Молодцы — лекаря в Четвертой. Когда спрашивали, сказали не «лежать», а «поправляться». Мол, не тревожьтесь, мастерша, состояние Ваше опасения не внушает, выздоровеете. Выздоровею, Чани, а как иначе?

Помнишь, как мне однажды сдуру подумалось? Минни недавно родилась, ты еще маленьким был, от Рунни толку немного, устала я тогда, совсем измоталась. По дежурству было дело, иду ночью по отделению, вижу, как недужные наши в палатах спят. А у меня работы невпроворот. Не зло, зависть взяла. Вот бы, думаю, похворать немножко, в лечебнице с недельку полежать, отоспаться. Думаешь, Чани, тут выспаться можно? Как же, друзья не дадут!

Мы с тобою в детстве книжку читали про чародейский кристалл. Там еще считалочка была — знаю я двенадцать красавиц Объединения: Лелли, Телли, Челли, Нелли, Вайли, Байчи, Найчи, Тарчи, Мирчи, Марри, Дарри, Тарри. А лучшая из них — княжна Чарри из Диневана. Вот и у меня. Знаю я двенадцать доброхотов мастерши Алилы Магго… Три дня, как я болею, а сколько народу уже с посещением отметилось! Не смейся, Чани, как раз двенадцать их и было. И как только в дверях друг с дружкой не сталкивались?

Двадцатого, утром еще — Тагайчи. Она дежурила здесь, как узнала, освободилась — сразу прибежала. Что-то я ей такого про папашу твоего наговорила, сейчас уж и не вспомню. Чуть позже пожаловал Исполин. Местные забегали, велели девочкам убрать нижнее белье со спинок кроватей. Как же — Гильдейское Начальство и Светило отечественной медицинской науки.

Светило, вопреки ожиданиям, смотрелось просто и благожелательно. Побеседовало для начала с лечащим доктором, осталось довольно, но у меня все же спросило: не хочу ли перебраться в родные стены Первой лечебницы. Не хочу! Только не хватало мне, Чани, перед своими разбитой колодою валяться.

Господин Мумлачи побаловал хворую корзиночкой с курагой, спросил, не нуждаюсь ли в чем, и отбыл, заметив на ходу местному главному врачу, что помещению требуется ремонт. Главный врач зловредно покивал ему вслед — он об этом в гильдию три года, считай, писал. 

«От почечуя: настой хвоща. Еще кора крушины»

Это нацарапано сбоку на прикроватном сундучке. Кто-то из прежних больных услыхал разговор и записал себе на память. Выше есть и другое: «Судия смерти не дает». Эти горькие слова нянька, похоже, пыталась оттереть, но без толку.

Больничное утро. Лекарь уже заходил, завтрака пока нету. Ходячие недужные разбрелись — умыться, постираться, покурить. Остальные могут спать дальше.

Где-то по соседству нянька моет полы, гремит ведрами. Лениво покрикивает на хворых, чтоб не топтали лишний раз.

В Зеленом храме звонит колокол. Время прилива, время молитвы Владычице Вод и Целительнице. Многих лекарей, медсестер до конца обряда на работе и не будет. А Красные Сестры уже тут: их расписание по Солнцу, а не по Морю.

Следующим на моем сундучке угнездился букет пролесков — Талдин приволок. Сам Курриби смотрелся тоже трогательно — чисто выбритый, нарядный. Даже не похмельный, хотя и был после дежурства. «Где тут моя Алила?» — спросил в коридоре. Хороший он мужик, Чани, особенно когда трезвый.

Восемь человек нас в палате, все на виду. Поэтому пришлось Талдину наклонятся ко мне и шептать. Долго он, дескать, размышлял, прежде чем понять, в чем причина наших несчастий. Представь себе, Чани — гнев Владыки. А гневается Владыка, оказывается, на то, что якобы погибшему Руннике, папе твоему, памятника мы не поставили. И Талдин теперь все непременно исправит: и денег соберет, и молитву закажет. Я его спрашиваю:

— Это ты, что ли, по кладбищу бродил?

— Я, — отвечает. — Место для памятника присматривал.

— Не выйдет, — говорю. — Если живому памятник ставить, еще больше Владыка Гибели осерчает. Рунни-то — жив!

Талдин задумался. Даже загрустил немного:

— Тебе сказали, да?

— Сказали, в Храме, чудом Владыкиным. А ты и так знал!

— Видят Семеро, не знал! Но подозревал, что Баланчи знает. И ведь каков подлец! Ни словом не обмолвился. Да я из него всю душу теперь вытрясу! И это друг называется! Да мы его с тобой…

Какой уж там шепот — вся палата слышала. Девочки после так и спросили: «Твой приходил? Видный мужик! Повезло». Видный? Пропойца он видный. Но в глазах моих соседок это, кажется, не грех.

А что, Чани, Рунника-то себе нашел кого-то. Вон, какой ухоженный да довольный сидел. Значит, и я могу мужиком обзавестись. Хоть бы и того же Талдина подобрать. Навачи понянчила, детей вырастила, пора и новую заботу на шею себе повесить. Буду отучать его от пьянства. Успеха не добьюсь, зато жизнь наполню. Минайчи, сироту, усыновить можно. Чтоб все, как у людей.

А как у людей? Из всего множества мужей — пьющих, заботливых, бранящихся, любящих, дерущихся, внимательных, хороших и дурных — какой бы мне подошел? Рунника, Чани, хоть и неплохой человек — а ошибка молодости. Стала бы теперь выбирать — и не взглянула б на него. 

Вот оно, видишь, влияние девичьей палаты: и матушка твоя на старости лет о кавалерах задумалась. Какой же мне на самом деле-то нужен? Надежный, уверенный, собою и жизнью довольный. А значит, и не злой. И лучше, чтобы не из лекарей. Гаммин дядюшка, господин Нариканда, похоже, такой. Даже сверх того — еще и красивый. Мой ровесник, не женат. И не был женатым никогда. Что странно. И служба у него ненадежная — Охранка. Даром, что сотник. А уж шпионы  — один Райлер чего стоит! Нет уж, Чани, с Нарикандою мы пока погодим.

Есть еще другой сотник, тоже недавно встреченный. Мэнгри Барданг. И тоже не злой. И не потому что добрый, а потому что умный. И служба у него получше. Зато и сам — помоложе. Но плохо другое — иноверец. Слишком уж чужой. Слишком непонятны его представления о жизни и о любви. Ведь такому даже и сказать невозможно: «Я ж на тебя, подлеца, всю жизнь положила, а ты…».

Правда, некоторым мэйанским девицам восточное происхождение — не помеха. Вот Гайчи, например. Завела себе сразу двух змийцев, и ничего. Чудно, Чани. Вся Первая Ларбарская, да что там, весь Университет знает, что есть у барышни Ягукко жених — мастер Чанэри Ниарран. Будто и не замечает никто, что она в собственного наставника влюблена. А он — в нее. Вот увидишь, Чани, пошлет она жениха своего. Рано или поздно — пошлет.

Нелли была, вещи приносила. Посидела со мною немного, спрашивает, а что мой лечащий – хорош ли? Да он, вроде, ничего, малый толковый — как тебе, Чани, кажется? Так я ей и сказала, а она в ответ: что ж, пойду, стало быть, и ему гостинчик передам к Новогодию, не все ж тебе. И сама мне подмигивает: мол, ты ведь понимаешь, побалуем доктора подарочком, проявим внимание – он и зайдет лишний раз, и присмотрит получше.

Нелли — женщина деловая. Не что-нибудь в дар принесла, не цветы, не сладости, не выпивку  — трамвайный проездной билет на целый год. Небось, муж ее к празднику запасался такими. И им не тратиться, и для тех, кто на трамвае ездит, — польза и выгода.

 Ушла, вскоре вернулась, фыркает: «Ну и рожа! Наш-то Чабир рядом с ним — и тот красавец писаный! Увидит недужный над собой такое — так со страху помрет.» Ну да, у парня, видать, орк — один из родителей. Неказистый, руки-ноги длинные, нос приплюснут, уши, как лопухи. Полукровка. Зато не дурак и дело знает. Только жизнью и работою любимою измордован. Ну так что ж с того?

Как знать, не был бы Чабир столь решительно настроен против смешения, может, и ты бы, Чани, такими вот племянничками обзавелся со временем. А я — внучатами. Страшненькими, но родными, любимыми. Что уж греха таить — хочется ведь маленьких-то опять понянькать.

Вечером поздним — уже и посещения прекратились, да кто бы ее задержал — вдруг мать пришла. Гаммичи на правах будущего зятя счел надобным во все наши семейные дела мешаться: съездил в Магго, взбудоражил моих стариков. Знаешь, Чани, бабушку-то — со мною поговорила, убедилась, что жива покуда, и к внучке пошла. И ведь пройдет, тюремные стены ей разве помеха! Но это ничего, это даже хорошо, что мать приехала. Поживет у нас  — всё в квартире кто-то будет. Плохо, сынок, в пустой-то дом возвращаться. Из больницы ли, из тюрьмы ли, из Владыкиного ли предела — а надо, чтоб ждали. Ох, милостив он, Владыка-то: дождалась я, выходит, Рунни. Пусть не со мною, а — жив, негодник.

А коли так, не на что мне, стало быть, сетовать. Лежу вот, гостей принимаю. Спасибо, хоть ночью дали поспать. Утром — не успела проснуться — снова посетитель. Не кто-нибудь, Чани, а змейский боярич Чангаданг. Ясно, как день, Гайчи его ко мне отправила. А ловко девчонка управляется!

Проследовал к моей койке, садиться не стал, молча в глаза уставился. И смотрел, будто дыру хотел просверлить. Не человек — бочка лучевая. А кто-то еще удивляется, чего это Чангаданг, помимо Первой, на Водорослянку все ходит. Не денег же ему мало, в конце концов. А вот, Чани, за этим. Чтобы одержимость свою холить. В Университетской-то лечебнице такое не поощряется, а в Четвертой — пожалуйста. И бочек у них тут нет.

Мог бы и не смотреть в глаза, между прочим. Но нет — вежливый. Хотя и моего дозволения спросить — тоже б не помешало. Впрочем, если я даже запрещу — станут ли мои слова препятствием змийскому его ясновидению? Ну его, Чани, пусть глядит. Наконец изрек:

— Неплохо. Внутристеночный очаг на передней стенке, совсем небольшой.

Есть, сынок, повод порадоваться. Во-первых, этакому заключению, а во-вторых тому, что маму твою не совсем еще из лекарей вычеркнули. Не стал спрашивать, хочу ли я услышать то, что он там углядел, — значит, признает-таки во мне коллегу.

Сущее наказание ведь с таким вот жить. Ясновидец хренов! Ни одной мелочи не упустит. Нашла себе Гайчи сокровище. Хотя уж жених у нее всяко не лучше. Представь себе, Чани, помесь Гаммичи с Райлером. Босяцкое святошество в сочетании с угодливостью. Отдельно их еще можно вынести, но когда все вместе…

Этот тоже приходил. Ниарран, в смысле. Тоже не спросясь, принялся рассказывать. Что есть у него на примете хорошее ссыльное поселение. Якобы, его друг там работает, и он, Чанэри, с ним уже списался. О Минни нашей похлопотал. Не допускает, значит, сомнений в том, что непременно ее осудят. А мне и сам сотник, и стряпчий их говорили: неизвестно, мол, как дело выйдет.

Правильно Гайчи сделает, когда газетчика своего намахает. Одно плохо — было бы, ради кого. Увлекательное, оказывается, это занятие: кавалеров подбирать. Да не только себе. Пришла пора озаботиться счастьем следующего поколения. С Минни пока ничего путного не получилось. Нелли — пристроена надежно. Может быть, попробовать для Гайчи мужа найти?

А жених-то нам нужен знатный, не вовсе собою отвратный, и чтоб не пошел на попятный. Знатный есть, но он не подходит — занудный. Ниарран на попятный не пойдет, но в этом и все его достоинство. Тебе бы, Чани, она в свою очередь не сгодилась. Хоть и хорошая девочка, а не домашняя. Уюта не создаст, вся в работе. Значит, требуется тоже лекарь. Интересно, лечащее мое страшилище уже женато, или еще нет? Надо будет у девочек спросить.

Досадно выходит. Посетители мои не только меня допекли, доктора тоже. Особенно Чабир. Примчался, как только с дежурства сменился. Не отказал себе в удовольствии побеседовать с лечащим врачом и остаться им недовольным. Будто нарочно приходил нос морщить. А парень разве ж виноват, что смешенец? Что Четвертую снабжают не так, как Первую, что у Минни неприятности, а Чабир переживает. И что Райлеру на Площади Двенадцати Цветов до сих пор голову не отрубили — слишком мягкие законы в Королевстве Мэйан.

Доктор-терапевт этого всего не знает. Заглянул к нам после в палату, заметил вскользь: «Сколько у Вас друзей, мастерша Магго. Все волнуются». Нехорошо, неудобно.

Поэтому когда заявился Харрунга, я у него первым делом спросила, ходил ли он к моему лечащему врачу. Тот покаянно потупился и признался, что еще не успел. «И сделай милость, Тава, не ходи!» — взмолилась я. Гостинчик притащил самый желанный — папиросы. Курить мне, конечно, запретили, да разве ж от тяги удержишься. Знаю ведь про себя: чуть только начну вставать — побегу курево искать, никакие запреты не остановят. И где взять? Доброхоты-то мои не принесут, речи назидательные начнут толкать. А Харрунга — ничего, дал. Значит, еще не помираю.

Понимаю я Нелли: с Ваттавой удобно. Пришел, будто и не лекарь вовсе — ни в лицо не вглядывается, ни пульса не щупает, знает, что неприятно мне это будет. Присел рядышком на кровать; чтобы меня не смущать, стал по сторонам глазами шарить. А на спинках коек девочки опять бельишко свое развесили. Что делать — паломничество это, может, еще несколько недель продлится — так что ж теперь, постирушки отменять?

Скоро наткнулся-таки Харрунга взглядом на самый большой размер. И немедля заинтересовался — чей? Девчонки, когда ко мне гости приходят, обычно на дальнюю койку кучей все отсаживаются, чтобы не мешать. Так что поди определи. У мастера Ваттавы разом все мысли из головы вылетели, забыл даже, зачем приходил.

И нельзя сказать, чтобы девицы этого не отметили. Позже тоже все приставали: а это, мол, кто был? Про Чабира или про Чангаданга, например, не спрашивали.

А мне сегодня лучше, Чани, намного лучше. Слабость противная прошла, и задыхаться я перестала. Надо поправляться, выкарабкиваться отсюда. Мать приходила, говорит, Минору скоро отпустят. Так что не с руки мне теперь залеживаться. Вот выйду, пирогов напеку…

* * *

60.

Двадцать третье число месяца Целительницы 1118 г., вечер.

Западный берег, Училищная часть. Первая Ларбарская городская лечебница.

Дангман Чамианг, дежурный ординатор Третьего хирургического отделения.

Мэнгри Барданг, начальник Сыскного отдела Старо-гаванского участка Королевской стражи.

Юнтай ли-Сэнти, матрос, пострадавший при взрыве.

 

Не в укор многим другим городским учреждениям, больницы открыты и вечером. Поэтому сотник Барданг отложил проверку юного Ли на самый конец своего служебного дня. Тем более, что и господин профессор Мумлачи давеча заверил его: можете располагать нами в любой час дня и ночи. Возможно, правда, что Исполин отечественной науки изволил выразиться образно.

В приемном покое очень светло и очень тихо. Совсем по-другому, чем на Водорослянке. На входе гильдейская охрана, в окошечке за загородкой нянька и медсестра. Девушки пьют чай. Ни недужных, ни лекарей не видно.

«Скоро будут», сказали стражнику. За врачом кто-то побежал. Далеко, в соседнее здание.

Матрос Юнтай в кресле на колесах бормочет свои покаяния.

Но вдруг из боковых дверей в эту же залу выходит долговязый молодой человек. Дурацкий хвостик на макушке, отглаженный балахон, в одной руке чашка, в другой чайная ложечка. Лекарские нашивки первого ученого разряда. О! — радостно вскидываются девушки.

 — Мастер Дангман! Это к Вам!

Доктор, склонивши голову к плечу, некоторое время рассматривает матроса. Рука в гипсе, нога тоже…

— Поздно. Медицина уже сделала, что могла.

— Здравствуйте, — окликает его сотник.

— А с Вами что? Злодей оказал сопротивление?

— Со мной, слава Богу, ничего. Следствию нужна Ваша помощь.

— Имеются раненые?

— Опять же — нет. Надобно лучевое исследование подследственного.

Доктор мельком косится на девиц, потом на стенные часы:

— В тюрьму? Ну что ж, ведите…

— Подследственный — вот. В тюрьме у нас бочек нету.

— Да? Совсем никаких?

— Лучевых — уж точно.

— Непорядок… Но здешнюю забрать я не позволю. Они и у нас считанные.

— Потому мы и решили обратиться сюда. Подследственный — здесь, вот он. Хотелось бы установить, что у него с рукой.

— А лекаря не спрашивали? Того, который гипсовал. Или он тоже… того?

— Того. По нашим сведениям, повязку эту наложили вне стен лечебного учреждения, действующего на законных основаниях.

— Не стены, но руки…! Врач в любых обстоятельствах остается врачом.

— Ежели то был врач, а не любитель-самоучка. Вот и давайте это проверим.

— Тогда вам не сюда. Обратитесь в гильдейскую разрядную комиссию. Только они способны оценить, до какой степени сложности лечебных вмешательств может быть допущена данная особа.

Сотник не говорит: особу ту для начала хорошо бы поймать…

— При случае — непременно. Пока же нам важно понять, что с парнем.

— А зачем? Гипс, как я вижу, наложен, помощь уже оказана. Поверьте на слово, лучевая бочка не скажет вам ничего нового.

— Она, как я понимаю, скажет: есть перелом или нет. На сей счет имеются сомнения.

— Беседа стражника с бочкой. Что-то мне это напоминает… Ах, да! И воззвал Великий Бенг к своему кувшину…. Вы, стало быть, и таким свидетелям умеете развязывать языки?

— Надеюсь. При Вашем просвещенном содействии.

— Ну что ж, я бы охотно проводил вас к нашему молчаливому сотруднику, но — увы! — не имею такого права.

— То есть это не Вы — дежурный лекарь?

— К сожалению, я.

— Так в чем же дело?

— …использование медицинского оборудования во время ночных и праздничных дежурств не по прямому назначению оного строжайше запрещено.

— А в чем прямое назначение лучевой бочки, ежели не в изучении костей?

— …содействие в постановке диагноза пострадавшим… то есть, вру: поступившим недужным. А этот, кажется, пока не поступал. Вы на него тетрадку не заводили? — спрашивает доктор у девушек.

Сотник отзывается:

— Вот его тетрадка. Матрос ли-Сэнти состоит на излечении в Четвертой городской больнице. Будь у них лучевик, мы бы Вас не тревожили.

— А Исполин-то недавно спрашивал, чем бы им таким помочь. Вот что им нужно. Ведь поневоле задумаешься: не подарить ли лучевую бочку Четвертой Ларбарской. Чтобы вы и дальше нас не тревожили.

Однако в принесенные бумаги лекарь все же заглядывает. Перехватывает чашку и ложку в одну руку, другой листает тетрадь. Внезапно на лице его отражается ужас:

— Это вы МАСТЕРУ ЧАНГАДАНГУ не доверяете!?

— Мастер Чангаданг занимался переломом ноги раненого ли-Сэнти. Рука к тому времени уже была на перевязи.

— И что с того? Сам Змий не усомнился в наличии перелома. Где уж мне, ничтожному…

— А Коронная стража сомневается.

— Опрометчиво с ее стороны! Вы же не знаете, каков он в гневе, Змий наш.

— «Змий» — это Чангаданг?

— О, да…

— С ним я улажу.

— Вот и давайте. Больной ли-Сэнти числится его пациентом. Не решусь навлечь на себя гнев мастера Чангаданга, вмешиваясь в лечебный процесс без его назначений. Змийская ревность, знаете ли. Завтра утром мастер Чангаданг придет на работу. Вот тогда — к нему — и приезжайте. И смотрите на здоровье, сколько захотите.

И возвращает бумаги сотнику. Но — тот не делает движения навстречу. Одна ладонь — на спинке кресла больного, другая — на сабельной рукояти. 

— До завтра это не терпит. Решение Короны.

В Старой Гавани в области сыска этакие решения принимает сам сотник Мэнгри. Ему виднее.

Тетрадка изящно роняется на колени матросу. Бедняга Ли хлопает глазами. Врач хлопает в ответ.

— Да что вы ко мне со всякими глупостями пристаете? То лучевую бочку им допроси, то господина Чангаданга перепроверь! Вы вообще Стража или кто? Мало ли, что бляху нацепили…

Охрана у дверей предостерегающе кашляет. Лекарь ее не слышит. Продолжает:

— Может, вы ее с убитого сотника в подворотне сняли!

— Да видел я их бумаги, всё в порядке, — молвит охранник.

Сотник с видом мрачного сочувствия кивает:

— Ну, да. Мало ли, что на воротах написано: «Лечебница»…

И не добавляет, что, дескать, слова «для умалишенных» с вывески вашей кто-то спер, вы уж допишите…

Лекарь передает нянечке в окошко чайную посуду. Скрещивает руки на груди, подобно неподкупному Нареку Диневанцу, коронному сподвижнику:

— Во всяком случае, меня утешает мысль, что я действую в пределах своих должностных предписаний. Не превышая их ни на шаг!

— Оно и видно. Что Вам надобно от лечащего врача данного больного, чтобы провести исследование самому? Разрешение, назначение?

— Ага. Как смотреть, что смотреть. И зачем. Вы знаете, для меня Ваш приказ… Если я имею право что-то делать, то только ради блага недужного. А не ради высоких государственных соображений.

— Хорошо. Будет Вам бумага, раз без нее никак.

Сотник достает из сумки на боку листок, пишет записку. Выходит на крыльцо, передает ее — о нет, не вознице стражничьего возка. Берите выше: человеку за рулем новомодной самобеглой махины! Ибо десятник Марручи как раз недавно освоил это достижение механики, и вот, ради Ли решил покрасоваться.

Махина с грохотом отъезжает. Сотник возвращается в приемный покой.

Доктор тем временем получил назад свою чашку, полную чая, и исчез. Нянечка выходит из-за загородки с другой чашкой.

— Ждать будете? — обращается она к сотнику.

Барданг подкатывает кресло с ли-Сэнти поближе к лавке. И сам садится.

— Куда ж мы денемся… Подождем.

— Тогда — вот.

Стражник забирает чай. Девушка кивает на матроса.  Спрашивает — почему-то шепотом:

— А ему можно?

Так же тихо Барданг отвечает ей:

— Да!

И добавляет:

— Чаёв мастер Чангаданг не запретил, судя по тетради.

Няня вздыхает:

— Вы на нашего мастера Чамианга не серчайте. Он…

— Я понял. Ученый человек, весь в работе.

— Оболтус он. Но хирург — правда, хороший. И батюшка у него, Семерыми да примется…

— Я учту.

Проходит около получаса. Марручи возвращается, отдает сотнику лист роскошной восточной бумаги. Сразу видно — для личных посланий высокородного господина. Поверх узоров и гербов дома Чангаданг четким почерком выведено несколько слов по-арандийски.

— И где теперь врач? — молвит Барданг.

Мастера Дангмана находят. Некоторое время он сонно таращится в узорную грамоту.

— Ну, и что? Я и так знаю, что смотреть надобно левую плечевую кость в трех проекциях. А дозволение-то где?

«Закон есть Любовь», как усвоил Мэнгри Барданг еще в детстве, в Единобожном храме. Если бы Бог выходил из терпения каждый раз, как мир того заслуживает, никого из нас уже не было бы на свете. И самого Столпа Земного бы не было. Мы же существуем постольку, поскольку подобны Богу. В Законе его и в Любви.

— Это оно и есть.

— Это назначение. Как если бы лаборанту-лучевику указали в медицинской тетради. Правда, почерк — действительно, Чангаданга.

— Ну, так в чем заминка?

— Да все в том же. Можно ли считать эту бумажку, правда, очень красивую и дорогую, согласием лечащего врача на проведение исследования чужими руками.

— Можно. И не «чужими», а дежурного лекаря.

— Ну, это Вы так думаете.

— Доктора Чангаданга известили. Если бы у него были возражения, он бы сам сюда примчался. Или написал бы, чтоб без него не начинали. Так что препятствий нет.

— Есть. Чангаданг, может, и правильно сделал, что не примчался, а мне-то зачем это делать?

— В порядке оказания содействия властям.

— Ага! Ни денег, ни славы.

— Слава будет. Если все получится, можете рассчитывать на благодарственное письмо.

— Письмо — это хорошо. А награду? Прибавку к жалованию?

— Сначала бочку.

— Ну ладно, представим себе на миг, что к бочке я Вас допущу. Но Вам же этого мало. Вы-то, небось, еще и заключение потребуете.

— Заключение погодит. Пока достаточно будет Вашего устного суждения.

— Значит, договорились. Сначала бочка. Потом награда. Потом суждение: устное, и не больше. А после еще благодарственное письмо.

— Бочка. Благодарность: изустная. Ваши выводы из увиденного. Утром — наше письмо. А там уж на усмотрение Вашего руководства.

— Что-то я больше теряю, чем приобретаю.

— Другой расклад. Нету бочки. Выводов тоже нету. Утром — письмо. Дальше — на рассмотрение руководства, Вашего и нашего. Препятствие сыску при исполнении должностных обязанностей.

— Да кто ж вам препятствует. Вот ключи от девятой комнаты. Там бочка. Включается правым красным рычажком. Сломаете — будете возмещать ущерб.

— Оборудование — на ответственности дежурного лекаря. Дверь открываете Вы. И Вы же включаете бочку. И смотрите руку недужного. Иначе выйдет, что Корона Вас поощрила к нарушению Вами Ваших же должностных предписаний. Что сугубо недопустимо.

— Ни днем, ни ночью нет покоя от Короны.

— Скоро будет. Вы выдаете Ваше мнение как хирурга — мы уезжаем. Не выдаете — тогда да.

— И после всего этого Вас еще устроит мое мнение?

— Устроит. Не отвлекать же, в самом деле, тех врачей, кто сейчас делом занят.

— Какая жалость…

Доктор Чамианг обреченно направляется в сторону девятой комнаты. Сотник и ли-Сэнти следуют за ним.

Исследование занимает пять минут. Лекарь успевает пропеть себе под нос всего четыре строчки какой-то песенки. И замолкает.

— Эту конечность за последний год недужный не ломал. И за последние лет пять, видимо, тоже, если учесть его происхождение.

— Так. Отлично. Значит, гипс наложен на здоровую руку?

— Откуда я знаю? Может, там на коже какие-нибудь язвы. Перелома нет.

— Гипс наложен грамотно?

— Вполне со знанием дела.

— А скажите, пожалуйста, пока Вы бочку не выключили: Вы внутри повязки не видите никаких инородных тел? В толще гипса или под ним?

— Не вижу. Но не стоит обольщаться. Металл или камень были бы видны. А бумага, ткань — нет.

— Понятно. Благодарствуйте.

— И это всё?

— Всё! — с глубоким чувством облегчения выдыхает сотник.

Только добавляет:

— И зачем было выдрючиваться…

Дангман подхватывает:

— … если всё равно от вас ничего хорошего не дождешься?

— Вот именно.

— Учту на будущее. В следующий раз не сдамся.

— Но послушайте. Если перелома нет — нет и необходимости в гипсовой повязке, ведь так?

— Сколь разумное суждение!

— Значит, ее можно прямо сейчас и снять?

— Сору будет много. Но если хотите — снимайте, кто ж вам не дает…

— Вы как врач не возражаете? Так поехали туда, где у вас их снимают.

— Ага, старая игра. Сначала «дайте ключ от перевязочной», потом окажется, что Корона подбила меня на очередное безобразие…

— Золотые слова. Так что Вы сами и снимите. Как положено.

— Что — «как положено»? Кем? Кем положено – тот пускай и снимает. А меня больные ждут.

— Вот уж кому не позавидуешь.

И тут матрос Юнтай возвышает голос. Нараспев произносит нечто длинное и жалостное на своем языке.

От дверей лучевой комнаты ему кто-то отзывается. Тоже не по-мэйански.

Стражник рывком разворачивает кресло с древленем — в сторону, лицом к стене. Локтем и колесом отталкивает лекаря подальше, не слишком-то учтиво. А другой рукой выхватывает из кобуры пистолет.

— По-мэйански — или молчите!

По уставу положен такой приказ. Потому что мэйанский — единственный из государственных языков Королевства, на котором невозможно читать чародейские заклинания.

На пороге, на прицеле у Коронной стражи стоит мохноног. В лекарском балахоне, с нашивками второго ученого разряда.

— Вы чего, спятили? — вопит доктор Чамианг.

А мохноног представляется:

— Извините. Мастер Чилл, старший дежурный хирург. Что происходит?

Если Юнтай и применил чару, то пока она не сработала. Иначе бы в здании больницы вовсю уже звенели счетчики Саунги.

— Содействие, чтоб его, оказываю державе, — объясняет Дангман, отряхиваясь.

Стражник опускает оружие.

— Сотник Барданг, Королевская Стража Старой Гавани.

— Да-да. Я был в операционной, мне сообщили…

* * *

61.

Двадцать третье число, поздний вечер.

Западный берег, Коронная часть. Коинская улица, дом 6, квартира 3.

Тагайчи Ягукко, школярка пятого года обучения отделения Врачевания Ларбарского Университета, стажерка Первой Ларбарской городской лечебницы

Мастер Лингарраи Чангаданг, дневной ординатор Первого хирургического отделения той же лечебницы

 

А я бы пришла и потребовала меня пропустить. И пусть бы мне только ответили, что я не имею на то законного права! А я бы тогда сказала, что право имею самое что ни на есть священное — вести своего больного до его выздоровления. Если бы был разряд. Вот так. Корона! Подумаешь, Корона.

А Мастер спорить не стал. И в участок не пошел, куда Ламби забрали. Якобы тот сам попросился. После того, как Даггад умер, сразу и попросился. Неприятно это все. И обидно.

Я еще только начала про это говорить, а уже было ясно: Мастер никуда не пойдет, ни в какой участок. Может быть, конечно, оно и разумно. Больница в участке есть, лекарь — тоже, Ламби — под следствием, кажется. Значит, не положено. По уставу — все верно. Но выходит все-таки не по-человечески.

Вообще-то мы не ссорились. Но уже чай пили молча.  А я отчего-то злюсь. Может, даже не из-за Ламби, а из-за Даггада. Говорят, он ближе всех оказался к месту взрыва. Ранение чревного ствола. Не говоря уже о сальнике, тонкой кишке, желудке, печени. Не повезло. А если бы стоял подальше, может, и выжил бы. А тогда бы кто-нибудь другой. И возможно, даже многие.

Доктор Чангаданг что-то пишет у себя в дневнике. Не про личную жизнь, а про работу, про недавних больных. Необычные клинические случаи, примеры для будущего ученого исследования. Он — у письменного стола, а Тагайчи в кресле, с учебником. «Родовспоможение». В последний раз страница переворачивалась четверть часа назад.

Время позднее, могли бы и ложиться. Но тогда надо прекратить дуться друг на друга. А к этому никто пока не готов. Да и трудно было бы сейчас заснуть — под собачий лай. Хозяйский пес во дворе заливается уже добрых полчаса, с самого приезда стражника Марручи. Самобеглая махина на Коинской улице — зверь невиданный, как было ее не облаять?

Мы не пошли ругаться со стражей — так она сама к нам нагрянула. Забрала с Водорослянки матроса ли-Сэнти, доставила его в Первую, чтобы на лучевой бочке просветить, а там уже спохватилась — как? За Мастером прислали гонца, а он не поехал. Из-за меня — или потому, что решил вообще ни во что не вмешиваться в этом деле? Но стражника дальше порога не пустил уж точно из-за меня. Написал на листе бумаги рекомендации и быстрехонько спровадил.

Красивая бумага, со знаками разными, плотная. Никогда еще Мастер на такой бумаге при мне не писал. Это, наверное, особая, для посланий в Аранду, боярам и боярским родственникам. Ну, или уж для Короны.

Когда Мастер вернулся, то спросил, не помню ли я, кто сегодня дежурит. Помню, конечно. Я вообще-то весь график помню. В другой бы раз, может, и не призналась, а теперь сказала: Чилл, Курриби, Дангман и Рахдон. Можно теперь гадать: действительно ли я весь список наизусть знаю, или только выучила себе все дежурства младшего Чамианга. Раз уж мы с ним друзьями считаемся.

Я поспорить могу хоть на всё свое стажерское жалование — стражу сюда, на Коинскую, Дани послал. И исключительно из вредности. Доброй ночи, мастер Чангаданг, Вы еще не спите? Есть редкая возможность потрудиться на благо Отечества! Может быть, Мастер оттого и не поехал, что догадался, чьи это происки. Завтра утром скажет Дангману: «Вы, мастер Чамианг, с вашим-то разрядом, могли бы знать, как проводить подобные исследования». Если он этого в письме, конечно, не написал.

В каком-то смысле сие невыносимо. Но отчасти и приятно. Вот у меня какой наставник — вреднее всех! Тагайчи усмехается.

— Посмотрят они сейчас на бочке плечевую кость в трех проекциях. Сами ничего разобрать не смогут. Зарисуют, и опять — сюда…

— Да. А меня не устроит их художественное мастерство и верность анатомических подробностей. Я пошлю рисунок на доработку — и так до утра. В том и недостаток лучевой бочки, что достоверность картины зависит от оценки смотрящего.

— Как и при любом осмотре.

— Вот именно. Однако — модный метод, вызывает доверие в народе.

— Да метод и вправду хороший, когда знаешь, чего ищешь.

Вы с Вашим ясновидением, высокородный господин, воздержались бы хаять научные разработки. Не все врачи такие одаренные, как Вы.

Если это была попытка примирения, то ничего не вышло.

А он не виноват, что уродился ясновидцем. Как и в том, что воспринимает работу, скорее, как службу. Предки-то его сколько веков служили — сначала Царству, потом Короне… И чуть только в дело включается Приказ, хотя бы даже и от местного участка стражи, доктор Чангаданг сразу пользуется: отставляет в сторонку свой боярский гонор, подчиняется. А с гонором — и лекарскую жадность: «Мой больной, не троньте…».

Он много лет уже в отставке, хотя и начинал военным врачом. А нынче участковый начальник сыска — старше его по званию. Его, господина Чангаданга, потомка Царей, лучшего хирурга Приморья…

— Я все думаю: а вдруг я ошиблась? Насчет гипса…

— Едва ли. Видишь — стража проверяет, есть перелом или нет. Так мне десятник объяснил.

— Так они же, небось, после моих слов и засомневались.

— И правильно сделали. Я был вчера на Водорослевой, смотрел ли-Сэнти. Нога сломана. Воспаления, повреждения верхней конечности — нет.

— Почему?

— После того разговора я стал думать: зачем перекладывать гипсовую повязку? Пролежни от гипса? Воспалительные пузыри? Возможно. Но почему это сделали незадолго перед прибытием в гавань или уже на стоянке? Прежде у судового лекаря руки не доходили? Или нарочно постарались — для здешнего портового врача? Я предположил самое скверное: одна из южных кожных болезней, которую додумались скрыть именно таким способом. Ибо иначе на берег не допустили бы никого из моряков с этого судна. И стал домысливать дальше. В трактире кто-то из посетителей раскрыл сию хитрость, вскричал: «Проказа!», или даже «Чума!» — и сделал всё, чтобы не допустить распространения заразы.

— Ага. И заодно уничтожить всех, кто в этом кабаке общался с больным.

— По счастью, ничего подобного у матроса нет. Рука действительно полностью здорова.

— А с сотником ты этими сведениями не делился?

— Да, я должен был написать ему. Или пойти и лично изложить свои домыслы. И заодно итоги своих изысканий. Только по малодушию мне очень не захотелось объясняться с господином Бардангом по поводу «змейских чудес». Выслушивать, что этот восточный человек думает о потомках бывших Царей…

— А если бы они не догадались посмотреть руку под лучами?

— Значит, плохие сыщики, и поделом им.

Тут уже трудно не смеяться. Ни единому Божьему созданию доктор Чангаданг не позволил бы прохаживаться насчет своего лекарского ремесла. А сам берется походя оценивать чужие служебные способности. И рад бы воздержаться, да не может.

— Выходит, сотник Барданг сумел доказать, что в твоих глазах он достоин считаться сносным стражником?

   — Есть потомки Царей — а есть их преемники по службе. Великий Бенг по должности тоже сначала был городским участковым стражником.

— Да. Пока город его не рухнул…