62.

Двадцать четвертое число месяца Целительницы, раннее утро.

Загородная усадьба к Северо-западу от Ларбара.

Мохноног, истопник.

Боярин Маррбери, жемчужина домашнего собрания.

 

Дождь закончился ночью. Если открыть ставни и выглянуть в окно, станет видно, что наступающее утро обещает быть солнечным — ни облачка на небе. День, другой — и пробьются на деревьях первые листья. Вновь и вновь встречает Ларбар Новогодие в нежной зеленой дымке. Так было десять лет назад, и сорок, и двести.

Боярин Маррбери помнит, как любил эту пору. Когда девушки и дамы убирали, наконец, в сундуки меховые шубы и накидки, открывая взору прелестные округлости стана, обтянутые только мягкою шерстью платьев. Как не любить весну за одно лишь это?

А ночи? Короткие и уже теплые весенние ночи. Звезды после скучной зимы преображаются, мерцают загадочно и призывно, не хуже глаз ларбарских красавиц. Лукаво подмигивают: взгляни же на нас! Господин Маррбери и глядел, до самого утра припадая к телескопу. До рассвета, называя каждую по имени, вел с ними страстные, но учтивые речи. Стареющий прелестник, блестящий кавалер, жадный до познаний ученый.

На столике у стены зажженная курильница. У стола, откинувшись в глубокое кресло — мохноног, тоже с тлеющей трубкой. Колечки табачного дыма смешиваются с дымком из курильницы, вместе поднимаясь к потолку.

— Ты ведь любил ее, верно? Не так, как я, но любил. Просто боярину Маррбери оказалось не по силам хранить верность единственной даме.

— Химия, Астрономия, Геометрия, Словесность, Наука Устроения Стихий…

Так перечисляют имена былых подруг, с мечтательной улыбкой вспоминая проведенные вместе сладостные часы.

 — Каждая из них по-своему притягательна и своенравна. Где уж тут выбрать?

— Какая жалость, однако. И какая досада. Знаешь, почему тебе так и не удалось ее покорить?

— Химию?

— Просто в твое время способы ухаживания были слишком уж… первобытны. Да и чего ожидать от века, в котором научные изыскания долженствовали непременно согласовываться с умозрительными законами богословия?

— А как же иначе?

— Да. Не то твой друг Раббай не понял бы тебя, счел бы невеждой. А впрочем… Он ведь и так тебя не понял.

— Спорное утверждение.

— Ничуть. Если бы понял — изобразил бы мыслителем, с книгою или телескопом. А не как прожигателя жизни. Ведь мы-то оба знаем, что ты — не таков.

Господин Маррбери на портрете продолжает улыбаться. Кто лучше его самого знает, каким он был?

— Людское тщеславие. Кого, спрашивается, желал увековечить твой так называемый друг? Тебе не кажется обидным, что твоя прапрапраправнучка, или кто она там тебе, называет картину «Раббаем», а не «Маррбери»? «Мой Раббай», когда могла бы и должна была бы сказать — «мой предок».

В дыму благовоний кажется, что боярин едва заметно и немного грустно кивает.

— Давай убежим! Ты знаешь, в Ларбаре скучно этой весной. Люди не способны меняться к лучшему.

— Убежим… Ветер далекой дороги. Новые города.

— Марди. Средоточие столь забавных и дорогих тебе человеческих заблуждений.

— И вечная Дибула — родина предков.

— И только мы с тобою над этим. Ты и я. Разве тебе нужны теперь иные друзья? Я — твой последний друг.

— Что есть, то есть, Бенни. Для многих своих знакомцев ты действительно стал последним другом.

— Воистину. Ибо зачем же им скатываться к худшему, достигши лучшего? А так — уйти на взлете…

И задумчиво прибавляет:

— В случае с Тачи, боюсь, высшая точка нами уже пройдена.

 

* * *

63.

Двадцать четвертое число месяца Целительницы, полдень

Западный берег, Училищная часть. Зала в нижнем этаже Первой Ларбарской городской лечебницы.

Мэнгри Барданг, начальник Сыскного отдела Старо-гаванского участка королевской стражи.

Джангабул, его Единый бог

Позже — мастер Чилл, дневной ординатор Четвертого Хирургического отделения Первой Ларбарской городской лечебницы

 

Итак, художника Лиратту сгубил мохноног. Поставщик дурмана оказался отравителем. Лиратта всего-то пробовал понять, отличит ли кто-нибудь настоящие сокровища современного искусства от подделок. Желал разобраться, что именно ценит общественность в рисунках Вайлиранды Гундинга — богохульство или же четкость черты. Исключительно познавательная задача, никакой корысти.

Ценитель сообразил, что к чему. По-прежнему не известно, был ли это сам мохноног или его заказчик. Вместо того чтобы просто отказаться от товара, решил наказать сбытчика за обман. Проще простого: ни резать, ни взрывать никого не надо, всего лишь подсунуть не тот порошок. Да, но проще — в случае, если это другое зелье доступно. Насчет познаний мохнонога в химии художник не уверен, но «допускает».

Когда Лиратта шел к Тому Мауданге вечером тринадцатого числа, он будто бы и в мыслях не имел, что несет ей яд.

О горестной цепи злосчастных совпадений, доведших его самого до жизни торговца дурманом, он сейчас рассказывает сотнику из Охранного Отделения. Нам достаточно мохнонога: мастера Венко, как его называет художник. Венко — прозвание, имени мы не знаем.

Сотника с Восточного берега в больнице уже встречают, как родного. Здороваются. Спросили: «без мальчика сегодня?».

Обещанное письмо о содействии Короне у Барданга с собой. Вопрос: оттого ли больной Лиратта стал нынче годен к даче показаний, что начальство в Первой Ларбарской предвидит содержание оного письма, еще его не читавши? «Исследование лучевым методом, занявшее два с половиной часа…»

Или просто совпало так? Или с площади Ликомбо дали отмашку — дескать, Стражу можете допустить. И сами прислали сотника по дурманным делам. Уважительно, только после стражничьего сыщика.

Так или иначе, показания художника сняты. И все-таки Барданг не спешит уходить. Устроился на лавочке для посетителей. Ждет одного из здешних лекарей. Тот обещал подойти, как только освободится.

К нашему делу не относится, но — еще один домысел. Райлер не знает, какая «дурная каша» варилась в СРБ, но точно называет, сколько было денег. Однако не берется рассчитать, сколько рабочих из Мастерских отдали часть своей предновогодней получки на нужды Братства. И соответственно, по сколько семибожники собирали с каждого. Дальше: Мауданга при якобы постоянном приеме дурмана на удивление хорошо «держалась». Марбунганские прихожане Райлера и Мауданги, весьма состоятельные граждане, по исходным условиям той общины не проверяли, все ли внесенные ими деньги тратятся на курения. Из всего этого, Господи, у меня почти складная получается картина. Даже поведение девицы Магго выглядит не так глупо, как казалось вначале.

Видишь ли, Райлер с напарницей могли отвечать в СРБ за денежное обеспечение. За добычу наличности — понятно, что незаконными путями. Через дурман, вернее, через мошенничество на дурмане. Отчаянные ребята. В Марбунгу они его просто покупали в наименьшем объеме, а остальное Райлер восполнял своими проповедями. Выгаданные деньги складывали — условно говоря, в сумку из-под слесарной снасти. В Ларбаре перешли на торговлю картинами Гундинга. Возможно, Лиратта был с ними в сговоре, и теперь лжет, будто рассчитывался с Маудангой зельями. Тогда дурман — прикрытие на случай, если бы нашу парочку кто-то засек: стража или ОО. Само по себе далеко не безопасно, но — дурманные склонности Мауданги и раньше вполне устраивали господина Нариканду. Вероятно, надежда была на то, что сотник и в этот раз выручит. Или опять-таки, в оборот шли и зелья, и наличные. Или подвижники рабочего Семибожия брали у Лиратты зелья и сбывали их сами. А ларбарские торговцы дурманом не сразу догадались, кто нахальничает у них под носом. Как можно — Пестрый жрец!

Картины продаются. Слесарный короб пополняется. Но вот, всё сие кому-то надоело. Или держателям местного дурманного рынка, или Охранному. А может быть, Райлер не к месту начал любопытствовать в СРБ, на что идут добытые средства. Мауданге приносят отраву. Не в роковом неведении, а нарочно художник велит ей: прими. Прими порошок сейчас, при мне. Потому что от Лиратты потребовали, чтобы он проследил: пусть она проглотит зелье. Или он сам согласился устроить ей такую проверку. Делать нечего, Мауданга травится. И понимает, что погибнет, в лучшем случае — надолго выйдет из строя. Но на кухне у нее сидит девица Минору, в деле не замешанная. И Лиратта не знал, не видел, не предполагал, что будет такой свидетель. Мауданга просит девицу: расскажи мастеру Талури, что вышло так-то и так-то, но поклянись, что не проболтаешься никому другому. Минору клянется. Девушка она верующая, клятвы чтит — но в то же время и сознательная гражданка. Находит способ сдаться страже, прямых показаний не дает, десять дней кряду изощряется в намеках. «Авось, Корона догадается, о чем я так старательно умалчиваю»...

А шарфик — не затем, чтобы Старо-гаванская стража сломала себе голову. Это для того, чтобы враги Райлера и Мауданги, буде прознают про него, подольше проблуждали в догадках.

Остается понять, зачем отравился сам Лиратта. Если к Мауданге какие-то личности его подослали, то он мог справедливо опасаться, что его и самого «уберут». Решил оставить часть яда себе. Может, заодно и несчастная женщина выживет… Целое мардийское действо. Все жертвуют собою и никто, по сути, не виновней других.

Мохноног. Амитин высшей очистки. Мастер Венко получил зелье из кладовых ОО? Или сам изготовил?

Ладно. Даже если всё это было бы и так, вернуться к делу о предумышленном убийстве Тому Мауданги мы смогли бы не раньше, чем Минору Магго сочтет себя свободной от клятвы. Обет у смертного одра, вещь нешуточная.

Сколько в городе Ларбаре мохноногов-химиков? Таких, что были бы склонны к беззаконному промыслу? Не думаю, что много. И совсем не верю, что действуют они, не ведая друг о друге.

Еще одна девица юных лет, повариха из Мастерских. Это уж точно наше дело. Со слов Райгирри Ламби, девушек-механичек в трактире было две. Одна, Лунго, сейчас в больнице. Вторую зовут Валлави. Ведь ее, Господи, наши ребята опрашивали уже. Двадцатого числа, вечером. И отвечала она — честнее честного. «Синяк под глазом у Вас откуда?» — «Да от взрыва этого на Кисейной, чтоб его! Батюшка ночью как проснулся, как осерчал…» И старик-отец похмельной наружности подтвердил: «Сволочь я, сволочь… Родное дитя… таким, как я, Ингудской каторги мало…»

Сегодня доставили ее в участок. Барышня призналась: была она в «Петрушке». Она и на Башенную площадь ходит всегда, на случай помощи раненым. У нее и свидетельство есть об окончании медсестринских курсов. Работа для нее в трактире нашлась: переменить гипсовую повязку матросу с «Дулии». Объяснили, что руку можно особенно не беречь: не сломана, просто так надо. Мало ли, что может быть надо древленю…

Валлави помнит и мохнонога. Он занялся снятой повязкой, вытряхнул оттуда какой-то «кусочек» в резиновой обертке. Серое с блеском зернистое вещество, плотное, но крошится. «На маковую начинку из пирога — вот на что похоже. Только очень засохшую». Мастер сказал: лекарство. И прибавил еще: сейчас посмотрим, чем они там за рубежом честного мэйанина потчевали. Достал из ранца всяческие склянки, переносную лабораторию. Хвастался еще, что когда-то преподавал в Университете, а потом его выжили завистники. А еще он болтал не по-нашему, но матрос ему отвечал. Но в такую небывальщину девушка не верит — чтобы мохноног успел и на морях послужить.

Куда делось «лекарство»? Химик тот «кусочек» раскрошил и рассыпал в свои пробирки. Загрузил в ранец все свои снадобья и посуду, гипсовую руку тоже забрал, убежал. Наверное, убежал — Валлави за ним не следила. Она услышала, что драка в зале идет, поспешила помогать. И почти сразу ее «вырубили». То есть она упала, и это спасло ее от тяжких ранений при взрыве.

Следующий домысел, бредовее прежнего. Пятнадцатое число сего месяца, трактир «На Канатной». Ныне покойный Мардарри Даггад учиняет безобразие, подавальщица с кружками при падении зашибает мохнонога по прозванию Венко. Мастер Венко Луппи, Тепловая гильдия. Допустим, в СРБ состоит — или сотрудничает с ними — некий мохноног, химик с сомнительной славой. Принужденный иметь дело со Стражей, пусть и в качестве пострадавшего, он испугается и из «дела» выйдет. Или само дело на время отложат. На это Мардарри и рассчитывал? Если да, то получается: он знал, что СРБ затеяло какой-то химический опыт. Ждало посылки, которую везут на «Капитане Дулии». Корабль прибудет, матросы явятся на место, можно будет посетовать: товарищей наших, механиков, не вовремя замели, ну да вот вам — мы вместо них. Допустим, мохноног расчислил эти выкладки Даггада и сделал вид, будто вправду залег на дно. СРБ якобы отменяет сделку, потому что без химика брать «товар» нет смысла — невозможно проверить подлинность. Слабо доверие наших подрывников к контрабандистам.

Даггад с приятелями готовится встречать матросов в «Петрушке». Как сказал Ламби, Трудящиеся не были уверены, в какой день явятся моряки. И вдруг оказывается, что Семибожники ничего не отменили: они уже тут, уже посылку приняли, только ждут, когда Мардарри из нижней залы уберется и можно будет уйти.

Тот же Ламби говорит, что Мардарри собирался нести «товар» к какому-то химику. Правда, уже после приобретения. Тоже в какой-то мере разумно: не подойдет — можно попробовать пристроить Семибожникам.

Нет у меня при себе записей по той драке на Канатной. Насколько помню, проживает мастер Венко Луппи где-то на востоке, на Желтых Мельницах. Уточню — и надо будет к нему съездить.

Что за «товар», всё еще непонятно. Широчайший выбор: дурман, лекарства, какие-то вещества чародейского назначения — или обычного боевого. Взрывчатка, например. Яды для отравления ларбарского водопровода. «Начинка», но не для пирогов, а для газовых масок сверхвысокой стойкости. Навскидку Динни не определила, что это за «мак». Подождем, что скажут эксперты.

А еще у нас до сих пор нет механика Тачи. И у Охранного Отделения, судя по всему, тоже его нет. Он в свой черед отработал смену в ночь на двадцатое, дома ответил на вопросы стражи, выспался, поел на общей кухне на виду у соседей, посетил в больнице друзей — двадцатого вечером. Переночевал дома, рано утром двадцать первого к нему кто-то приходил, со слов соседей — «скорее, девушка». После этого мастер Тачи исчез. Все ищут.

В этот раз явление доктора Чилла не столь впечатляюще, как ночью возле лучевой бочки.

— Я слишком долго заставил ждать господина сотника.

— Простите, что отрываю Вас от дела, мастер.

— Нет-нет, я всегда рад. Корона не востребует по пустякам.

В самом деле: как не радоваться, раз у Короны случились серьезные неприятности? Вольный дух ларбарского грамотейства.

— Есть у меня предположение. Хочу, чтобы Вы его подтвердили или опровергли.

— Да-да, я догадываюсь, о чем будет спрашивать господин стражник. Господа из Охранного уже любопытствовали… Я отвечу: представимо ли, чтобы при взрыве некто не поранил себе ничего, кроме стопы, и к тому же — с подошвенной стороны? Так я бы сказал, что нет.

— Подозрительное ранение у кого-то из поступивших в эту лечебницу? И Вас уже расспрашивали об этом?

Мастер Чилл кивает. Благодарю, мол, что быстро соображаете.

— Не у «кого-то». У мохнонога. Иначе не спрашивали бы с меня.

— Раненый прибыл не этой ночью, а раньше? С девятнадцатого на двадцатое?

— Вчера днем. Или господа подозревают, что он мог обратиться за помощью не сразу? Так снова: нет. Я работаю уже восемьдесят лет, и если бы в природе встречались мохноноги, способные три дня проходить, или хотя бы даже пролежать, имея рану, а в ране ржавый гвоздь, то я с такими случаями уже столкнулся бы.

— Н-да, не позавидуешь. Иначе говоря, рана вчера же и получена?

— Господин из Старой Гавани совершенно прав.

Стоя перед сидящим человеком, мохноногу весьма удобно разглядывать нашивки у него на куртке. И учтиво вклинивать увиденное в беседу. Дальше, видимо, пойдет «господин участковый сыщик», «господин дважды пораненный при исполнении службы»…

— Тогда, с Вашего позволения, другой вопрос. К Вам — скорее, не как к врачу, а как к сотруднику Ученой гильдии и старосте Мохноножской общины. Встречался ли Вам такой в Ларбарском университете за отчетные восемьдесят лет: мохноног, хороший знаток химии, преподавал здесь ее или какую-то другую науку, был уволен или ушел в отставку, но не по своей воле? Мог бы сейчас вести достаточно деятельный образ жизни в городе. Возможно, выказал не самый кроткий нрав примерно семьдесят лет назад.

В начале пятидесятых годов прошлого столетия. В пору, когда в Королевстве отменяли рабство. Когда бунтари и борцы за народное дело были особенно многочисленны, в том числе и в ученой среде.

Мохноног отвечает:

— Да-да, я прекрасно понимаю, что хочет сказать господин защитник Закона. Я не знаю ответа, но могу выяснить. Осмелюсь попросить о новой встрече.

— Хорошо. Сколько времени могут занять эти изыскания?

— Ой-ой, совсем немного! Для Отечества — скажем, сутки.

— Прекрасно. Завтра к Вам зайду.

— Я бы смиренно предпочел сам посетить Старую Гавань.

— Хорошо, давайте так.

Тут бы и расстаться. Но доктор Чилл продолжает:

— Господин сотник, должно быть, очень сердит на моего молодого коллегу?

— Даже и слов не подберу. Впрочем, тут я основные свои впечатления изложил. Вот, извольте.

Письмо о докторе Дангмане вручается его старшему товарищу. Кто бы обольщался насчет бескорыстия мохноногов…

Редко когда Коронная Стража создает какие-либо грамоты в количестве одной копии. Но всё равно приятно. Больница хотя бы будет знать, какие именно громы обрушило Отечество на бедного Дани. Все сотрудники, а не только начальство. Ибо две разные бумаги об одном происшествии — для Стражи многовато.

* * *

64.

Двадцать четвертое число месяца Целительницы, час пополудни.

Комната для свиданий в Старо-гаванском участке Стражи.

Талури Райлер, подследственный.

Байчи Таррин, посетитель.

Дунга Гидачи, десятник Сыскного отдела.

 

Сотник Барданг распорядился: посещения Участка — только личным порядком, а не от имени рабочих движений. Вот механик Байчи и пришел к товарищу своему, механику Райлеру.

По закону каждый подследственный имеет право отправлять обряды согласно одному из разрешенных вероисповеданий. В том числе и просить о приглашении жреца. А если подследственный сам — жрец, то спрашивается: обязана ли стража предоставить ему прихожан? Этот вопрос в Уложении об исполнении наказаний не прояснен. Считается, что досточтимый себе всюду найдет, за кого молиться, хотя бы за товарищей по застенку. К тому же, обычно со жрецами имеет дело не Стража, а ОО.

Парнишка молча оглядывает мастера Талури. Кажется, остается в целом доволен. Жив, здоров. Не похоже, что мается в поисках очищения — еще с тех пор, как побывал в одном помещении с покойницей. Вид не дерганный, как бывает, если у чудотворца голод на чудеса. Скорее, сонный, но деловой — как в дневную смену после ночной. Раненому Райгирри не спится, сосед его отвлекает разговорами.

Наконец, Байчи молвит:

— И что теперь?

Спрошено без страха, без вызова, с усталою ленцой — школьники так говорят, изображая повадку старика-надзирателя. Этот подросток давно уже не учится в школе. Может быть, подражает начальству из числа механиков. Но, задавши вопрос, слушает внимательно.

«Что теперь» — в каком смысле? «Ну, и до чего Вы докатились, мастер, при всех Ваших ухищрениях?» Или: «Что будет со всеми нами»? Или «Что делать дальше»?

Как ни раскинь, разговор не для Участка.

— Сам понимаешь: следствие, суд. А там — поглядим.

— Разгонят Братство?

— Да, я думаю. Виновных накажут, прочие сами рассредоточатся.

— И за этим понадобилось… Давно же, без всяких взрывов, ясно было, что всё развалится!

— Ясно? Не знаю. Смотря с какого срока считать.

— Да с того самого, когда Братство перестало своим делом заниматься.

Райлер качает головой. Байчи терпеливо объясняет:

— Вы знаете, каким — своим. Оно же и Ваше. Равновесие.

— Устроение мировых стихийных сил в пределах отдельно взятых Механических Мастерских? Сообщество работяг как одно из созданий Безвидного Творца…

— А чье же еще оно создание?

— Видишь ли, мы с тобой можем его приписать Творцу. Хотя бы потому, что сообщество состоит из живых тварей. Но почитатель Судии, к примеру, нам возразит: цель СРБ в наказании неправедных. А радетель Пламенного скажет: борьба! И остальные семибожники это одеяло тоже потянут — каждый в свою сторону.

— Ну, так вот потому и нужно Братство. Не Судьино и не Пламенное, а Семибожное. Для Равновесия. Тем более — у нас же никто не тянет всегда в одну и ту же сторону. Каждый — то туда, то сюда. Разногласия — не во Братстве, а внутри каждого. И быть иначе не может… Потому что живые все. Живые — значит, сами себе противоречат.

— Чтобы этими внутренними распрями заниматься, Братство не нужно. Тут всё равно можно работать только один на один. Жрец и прихожанин. Даже храм ни к чему.

— А по-Вашему, цель была в чем? В склоках с Трудящимися?

— Это очень по-разному можно понимать. Насчет Равновесия — да, я слышал уже, что Братство и Союз изначально для того и были созданы. Чтобы уравновешивать друг дружку.

— Но ведь не было этого!

— Конечно. И не могло быть. Семибожное Рабочее годилось бы как противовес Семибожному Крестьянскому. Или Дворянскому, Грамотейскому. Тут есть, о чем договариваться, есть причина объединяться. А еще нужнее — братство мирян по отношению к жречеству как целому. Можно еще вообразить Семибожное братство против Змийского, Черно-Красного. Или Союз: «мэйанский» — против арандийцев или пардвян. Незаконно, нечестиво, но хоть понятно…

Последнее предложение Байчи не удостаивает ответом. Честный семибожник изначально не числит другие исповедания чем-то столь иным, чтобы с ними бороться. Это означало бы допустить, будто существуют Единый Джангабул или Барр и Пардви — помимо Семерых.

— Все-таки, по-Вашему, жрецам и мирянам разное нужно. Но какой же это тогда получается храм?

— А по-твоему как?

— Я скажу. Только прежде Вы ответьте.

— По-моему, жреца без мирян не бывает. Подвижником, чудотворцем, «рыцарем» — можно быть в одиночку. А жрецом без общинников — нет. Хотя я сам и не жрец, чтобы судить об этом.

— Не жрец? А тогда откуда Вы знаете, какая разница между жрецом и не жрецом?

— Подвижник чует божью волю и действует. Досточтимый доносит ее до других.

— Не понимая, не объясняя?

— Ну, нет. Действие совсем без понимания — это одержимость. С каждым может статься. Но она уже за рамками разума. Подвижник сознает, что делает, но — сознает это для себя. И часто не выговаривает словами. А жрец — для себя и для других. И действительно, должен объяснять.

— Так почему Братство не объясняло? Ведь это всего важнее, иначе… Сами видите, как получается.

— Что «всего важнее»?

— Понять, что нужно Семерым. От каждого из нас и от всех вместе.

— Тогда вообще всё благостно. Кружок по совместному изучению Семибожия. Приличнейшая цель из всех возможных.

— Что тут смешного-то?

— Ничего. Я и не смеюсь.

— Вы поняли, что с этой целью ничего не вышло, и сдались? То есть сюда явились?

— Еще раз, Байчи: я не жрец. И быть им не собирался.

— И не видели, что Вас слушают, как досточтимого?

— Видел. За эту вину и отвечу. Не сумел разубедить собратьев по вере в их заблуждении.

— Только им и дела было до Вас-то, простите на слове! Им с собой разобраться бы... За этим они и приходили. Вы говорили. Проповедовали. Когда с тобою о воле Семерых толкуют… Вы же знаете: это дорогого стоит.

— И стали мои прихожане думать, чем бы таким «дорогим» со мной расплатиться. А я не высказался внятно, какую плату я принимаю. И тогда люди начали соображать самостоятельно. Вот и додумались: до Кисейной, до «Петрушки»? И взрыв теперь на моей совести? Признаю.

— Да не о Вашей совести речь, мастер! Не о плате-расплате.

— А о чем? Чего боги хотят от человека — об этом?

— Ну да! Иначе даже и браться нельзя решать… Как с людьми быть, как действовать, какие цели ставить и всё такое.

— Нельзя, Байчи. Тут я тоже согласен. Но прихожане — это же тебе не стихия какая-то, из которой лепишь, что хочешь. Ну, или что боги велят. Каждый со своим умом. Можно делиться опытом размышлений над божьей волей. Но высчитывать ее за других… Она ведь идет изнутри. И избавьте боги — послушаться, когда кто-то заявляет: «Тебе виднее, мастер, чего от меня ждут Семеро». А еще хуже, когда человек сам решает: «Мастеру известно мое предназначение, и судя по его тайным намекам, состоит оно вот в чем…» Как барышня Минору.

Байчи кивает. Так, словно бы Райлер наконец-то проговорился. Но для проверки он все-таки спрашивает:

— Вам Минни для того и нужна была? Как сказано у Халлу-Банги: «создать новый мир», когда старый разваливается?

— Не понял.

— Прихожане Вас достали. А тут Вы нашли человека, с кем начать всё сначала. Кто Вас будет слушать так, как Вам нравится.

— Да говорю же: наоборот. Минни не слушала. Она — слышала. То, чего я отродясь не сказал бы.

— Вот! И ее-то Вы и начали переделывать. Раз в ее «мастере Талури» от Вас вообще ни черточки не было.

— Я себя богом никогда не считал. Никогда не пытался создать себе общину под свой вкус. Скорее уж, не богом, а стихией. В смысле, что община меня создает. Или переделывает. Вот мастерша Тому — это да. У нее был подход божественный. Но оказалось, что сделать из меня Пестрого подвижника — примерно как из устрицы гонца. Она смирилась. Тоже по-божески: ну, не вышло, и ладно. Взялась строить себе новое мироздание. На основе девушки Минни. И вот как быстро и как скверно всё это кончилось.

— Я мастерши совсем не знал… То есть Вас, Вы думаете, все-таки повесят?

— Почему это я так думаю?

— Ну, раз «всё кончилось».

— Не знаю. Суд решит.

Несколько мгновений оба молчат. «Время!» — напоминает десятник Дунга. Свидание-то краткосрочное. Байчи произносит задумчиво:

— А я знал, что Вас первым заберут. Месяца четыре уже знал. Только прихожане не виноваты, ежели Вам всё равно стало.

«Первым». Будут и другие задержания, это он тоже знал. И все рабочие в Мастерских это знали? Или — все певцы в храмовом хоре на Чайной?

— Да с чего ты взял, что мне «всё равно»?

— С Ваших же слов. И сейчас, и раньше…

— Ну, пусть так. А что надо было делать, по-твоему?

— Что «было», уже не важно. А теперь… Нас хотя бы двое. У меня есть что-то, чего нет у Вас. Например, свобода передвигаться. У Вас — чего нету у меня: чудесные дары. И это называется «всё пропало»?

И никаких таких задач, что нельзя было бы обсуждать в присутствии коронного стражника. В самом деле, благостная картина.

Мальчик сюда пришел не за наставлением. Ровно наоборот: утешить мастера в узилище. Вдохновить к дальнейшей борьбе. А заодно и уверить Корону: мастер Талури не настолько опасен, как многие думают. Потому что он и в самом деле не жрец — не вождь, хоть и чудотворец.

— Ладно. Подумаю.

— Я-то к Вам еще приду, если пустят.

— Только вот что, Байчи. Уж ты мне на слово поверь, как собрату по Семибожной вере. Чего от тебя богам не надо — так это чтобы ты на всём этом свернул себе шею.

— Да я и сам так считаю.  

Дунга возвращается в помещение Сыскного отдела — подписать байчин пропуск у сотника Барданга. Суть беседы излагает кратко:

— Очень всё боевито. «Если даже у Вас и не было знамени, мастер, я его всё равно подыму». Или уже поднял.

— Это он молодец. Все бы доброхоты так предупреждали. За юношей придется присмотреть.

— Задержать «до выяснения»?

— Оснований нет. Прикиньте, кого задействовать из наших «негласных». А с ним самим пока что я перемолвлюсь.

 

* * *

65.

Двадцать четвертое число месяца Целительницы, вечер

Западный берег, Коронная часть. Улица Бабочки, дом 17. Квартира семейства Мумлачи.

Мастер Ваттава Харрунга, дневной ординатор ОТБ Первой Ларбарской городской лечебницы.

Профессор Мумлачи, член Исполиновой Дружины, глава Хирургического корпуса той же лечебницы

 

Эх, господин профессор, до чего же с Вами пиво пить замечательно! Во-первых, я, наверное, сегодня все ж таки не напьюсь до свинства. Вы не дадите. Во-вторых — под боком никто не шумит, не ругается. Понятно, не кабак какой-нибудь, не «Берлога» — а личный кабинет. В-третьих — само пиво. Цвета гречишного меда, густое и горьковатое, видно, что дорогое, по семьдесят ланг за гээр, не меньше. Да еще с ледника. Ну и закуска. Жирная белорыбица в веточках зелени, редиска, баллуский красный сыр. А что? Давайте и поговорим теперь. Ведь Вы ж для того и звали.

Про Алилу я бы Вам так сказал: пока хворает — ладно уж, пусть хворает. Но как выздоровеет, то не надо бы ей отпуск насильно затягивать. Только хуже. Выйдет человек на любимую работу, в лямочку привычную впряжется, ругнется раз, другой — и почувствует, что полегчало. На месте себя почувствует. Не стоит Магго этакой радости-то лишать.

Про Минору пока сказать ничего не могу. От нашего стряпчего она, говорят, сама отказалась. Странно ведут себя современные девицы, правда? Как сноха-то Ваша, к слову? Когда ей рожать? В конце Исполинов? И до сих пор со службы не уходит? Да-а, дела…

А может, ей здесь просто поругаться не с кем? Ну, знаете, бабе ж, когда она с брюхом, душу-то надо отвести. Вот матушка моя, рассказывали, когда меня носила, все со свиньей любила похрюкаться. Вы бы барышне, может, тоже зверушку какую завели.

Благодарствуйте. А я тогда Вам налью. Ну хорошо, давайте про больницу. Мастер Навачи. А что — мастер Навачи? Жив? Ну и славно, ну и хрен с ним на этом. Уж извините. Уехал, никому не сказавши? Э-хе-хе, господин Профессор, да откуда ж нам знать, что ему дозволено было сказывать? Ведь за границу ж ехал, не куда-нибудь. Вот до последнего и молчал.

Многие, говорите, его любили — и Талдин, и Баланчи? И снова не вижу ничего непонятного. Любовь — она вообще штука странная. Вот Вы меня, грешного, за что, скажем, любите?

А, и правда, за что? За то, что Харрунгу Вам Охранное навязало? Тогда — да, тогда любить, пожалуй, удобнее. А то стукач, да еще нелюбимый — это ж жуть сплошная выходит, а не работа. Бросьте вы, господин Мумлачи притворяться. Есть у Вас любимый доносчик, есть любимый строптивец, любимый оболтус — тоже есть. Это я о Дангмане. Вы ж и о нем, небось, поговорить хотели.

Ежели бы Корона в лице Городской Стражи напрямую свое недовольство выказала, так и Вам извиняться было бы легче. А тут — нет. Письмо, изволите ль видеть, благодарственное. Не отвечать на него нельзя, а как ответить? Разве что «оказавший столь неоценимую помощь следствию мастер Чамианг был поощрен переводом на менее ответственную и нижеоплачиваемую работу»?

Да вы кушайте, кушайте, я ж понимаю, что дело не в этом, а в самом Дани. Парню, между прочим, тридцатник скоро, а он все как дитё. Да я даже и не про шалости. А потому что, как ребенок, хочет, чтобы все его любили. Это Вы — гневаетесь, и то, скажем честно, не слишком. А сестры да младший персонал данину выходку-то с восторгом приняли. Молодец, мол, самой Страже отпор дал. А что — нынешней весною модно любить Корону?

Кому она, спрашивается, жить мешает? Ведь бережет, охраняет, заботится, не то чтобы у нас преступники-то уж совсем разгулялись. Да в том-то и дело. Что может случиться, не будь в городе той же Стражи, никто себе представлять не пробует. Зато все видят, что нет-нет, а где-то кому-то карман обчистят, а то и квартиру. Вот тогда и спрашивается: куда ж стражники смотрят. Э-э, да будто Вы сходных рассуждений про нас, про лекарей, не слыхали? «И на что эти доктора нужны, коли нашего недужного спасти не сумели?»

Так что давайте-ка мы с Вами теперь о другом подумаем. О чем? А вот о чем. Знаете ли Вы, к примеру, сколько в одном только нашем корпусе сотрудников, состоящих в этих рабочих движениях или сочувствующих им с различной степенью горячности? Уважаемая Натакко, медсестра из второй хирургии с прошлого года является членом МСТ, тесно с таковыми общаются также Майгорро и Лэйкарри. Примкнувших к Семибожному Братству напрямую, по счастью, нет. Но взгляды их разделяющих — очень много. Райя, Гайдатто, Чачулли — как-то вдруг разом и очень сильно уверовали, да не по-хорошему так, с остервенением. И что самое неприятное — Минайчи. Несколько раз его на Башенной видели. Не кричал, листовок не раскидывал, флагами не махал, но слушал со вниманием.

И это — на первый взгляд. А теперь, если еще внимательнее присматриваться, то есть у нас мастер Чилл со всем своим семейством, к МСТ по каким-то причинам тяготеющий. Есть доктор Чангаданг, который пока молчит, но случись что, сдается мне, в сторонке стоять не станет. Да не по убеждениям, а потому что уличные бойцы его о царской родне расспрашивать не будут. О Дани я уж и не говорю — из одного удовольствия в Стражу бутылками покидаться он в эти безобразия вляпается. И сломит себе шею, будьте уверены.

Что это Вы не пьете ничего, господин профессор? Позвольте Вашу кружечку. Вот так. Что еще? Смотрим далее. За благородного Амби и так никогда спокойным быть нельзя. А начнутся беспорядки — удержится ли? А господин Арнери с этой своею ладьей. И кстати, с кем он в одной Королевской школе учился — знаете? Нет? Ну и ладно, Вам так спокойнее будет.

А к чему я все это пою? А потому что, думается мне, после событий на Кисейной рабочие наши движения очень даже скоро накроются. Громко так, со всеми состоящими и сочувствующими. Ежели мы, конечно, прежде всех наших людей и нелюдей не попытаемся удержать. А мы попытаемся. Надо только придумать — как.

Исполин отечественного врачевания, кажется, до сих пор полагал: когда «стучат» — это тихо, размеренно, как дятел по дереву. А вот этак, будто в медный таз над самым ухом — не хотите?

Пора бы, Харрунга, и остановиться. Добился своего, испортил трапезу господину Мумлачи. Вон, он и пива уже не пьет, и закусывать-то забыл. А самое главное — неизвестно ведь, насколько давеча был откровенен сотник Нариканда. Когда говорил, что на Кисейной схлестнулись Союз Трудящихся и Семибожное Братство. И когда намекал, что не сегодня-завтра и союзы, и головы полетят, так что спасайте, кого можно. И что хуже всего — нет никакой уверенности в том, что само Охранное все это заранее не подстроило. А может, лопухнулось оно по-крупному, а теперь лишь вид делает, будто так и было задумано. И что из всего этого гаже?

«Насколько я знаю, Вы в свое время сталкивались с таким юношей: Райгирри Ламби, среднего роста, рыжий, больше всего любит играть на гармони где-нибудь, где намечается добрая драчка. Так вот, он и в этот раз отличился. Был на Кисейной, пострадал, Ваш коллега Чангаданг его оперировал. Отлежавшись два дня, Ламби заявил, что готов дать показания против Союза Трудящихся и Рабочего Братства, и теперь находится в Старо-гаванском участке. Вопрос о переводе его к нам пока рассматривается.»

Доброе сердце у сотника Нариканды. Если дорог тебе, Харрунга, этот бунтовщик, так пиши бумагу задним числом, что еще тогда механика Ламби завербовал. И мы его на основании такой вот грамотки заберем. Заботой и вниманием окружим, научим Отечество любить по-правильному. Глядишь, и сотрудничать с нами он согласится. И послужит еще Короне здесь, на юге. А то ведь мальчику тюрьма светит.

Я подумаю еще. Глядишь, и напишу. И можете поздравлять меня с первым собственным осведомителем. Ох, это ж придется, поди, через Чилла хорошую гармошку раздобывать!

* * *

66.

Двадцать пятое число месяца Целительницы, час пополудни

Восточный берег, Старая Гавань. Комната для свиданий в Старо-гаванском участке стражи

Мастер Якуни Карадар, участковый стряпчий

Талури Райлер, подследственный

Минору Магго, освобожденная до суда

 

Барышне Магго объявили: можете идти домой. Она подписала обязательство не покидать города Ларбара. И спросила у стряпчего: а могу я теперь просить о свидании с подследственным? Прямо сегодня.

Вот Вам мастер Талури, барышня. Вид непривычный, небритый, но на устах всё та же кривая улыбочка. Если кто думал, что для девицы Минни у этого малого было в запасе какое-то другое, более благостное выражение лица, — так неправда же.

Вместо «здравствуй» он некоторое время молча глядит на посетителей. Потом молвит — как обычно, не своим голосом. Звучным, на удивление плохо подходящим ко внешности и повадке.

— Ты что такое устроила, Минору?

Стряпчий коротко со значением, кивает. Вопрос понравился: не «зачем» и не «почему», а «что» было сделано.

Подследственный поясняет:

— Это я спрашиваю, а не воплю. Запас воплей — весь вышел. 

Барышня отзывается:

— Не знаю, как тебе ответить, мастер. Как мне тогда казалось — или как сейчас?

— Лучше и то, и другое. Не надо было мне тебя одну оставлять?

— Где? А, поняла. Нет, всё в порядке. Просто тогда, утром, я еще раз вспомнила разговор с мастершей. Не по порядку, а весь. Подумала: у вас, на Обретенской, было самое важное, что со мной вообще в жизни было и будет когда-нибудь. Самое главное и страшное. Очень не хотелось — бросить это, как будто не мое. Я вернулась. И точно: там всё осталось, как давеча. Я же так всегда и думала: счастье, за счастьем горе, потом расплата, вот и вся жизнь.   

— Так тебя научили. «Равновесию» в самом скверном смысле, какой только есть. Восемнадцать лет, будь я проклят, вколачивали тебе это чувство вины. Что всякая твоя радость получена ценою чьих-то страданий. Или еще гаже: «оплата по получении». Если тебе было хорошо, значит, ближним от этого сделается плохо. И чем лучше тебе, тем им хуже. Вплоть до смертельного исхода. Да, и еще: ты должна будешь за это отвечать. Оправдаться не сможешь, потому что вина непоправима, никогда не поправима, и все-таки… Вот, в тот раз ты хорошо поговорила с Тому. Она помирает. И тем доказывает, что воспитатели твои были правы? Складно, к умблам поганым! Приходят стражники — ты и решилась «ответить» перед Короною, чтобы долго не ждать? А то когда еще тебе счет предъявят…

— Нет, мастер. Про «неоплатный долг» — это раньше было. После того, о чем мы с мастершей Авачи толковали, — уже нет.

— Ну, хоть она тебя сумела насчет вины твоей разуверить! Слава богам, коли так.

— Вот скажи: я правильно поняла, что у нее самой никаких долгов не было? Ни своих перед кем-то, ни чьих-то перед ней? Что она ничего такого не признавала?

— По-разному. Но если были, то только по взаимному уговору. Хочешь — должай и одалживай, а не хочешь — не надо. 

— Вот. Я поняла, что тоже так могу. Хотя бы пока сижу у нее. Значит, и вообще могу. Всякие там долги, ответственность — это не «вколотили», как ты говоришь. Это мое решение — считать, что они есть. Или что их нет. Мой выбор. И я могу ответить за того человека, за кого хочу.

— То есть опять-таки за Тому?

— Ну, да.

— Расклад тот же, да суть не та? Внешне всё будет по правилам твоей родни, да. Но ты-то будешь знать, что на самом деле — наоборот, что ты их правила послала куда подальше. Все довольны? Равновесие?

— Нет. Я не собиралась тогда «отвечать» так — когда идешь на какие-то лишние сложности. Не старалась я себе сделать хуже. Наоборот. Мне казалось, я это смогу. Чтобы хотя бы кто-то, кто меня услышит, запомнил: была на свете такая женщина. Вот такие вещи знала, вот так их понимала. А не просто — жила, жила себе, да и померла, подумаешь, невидаль…

— И ты боялась, что тебя не выслушают? Потому и призналась стражникам? Они-то не отвертятся, их служебный долг — снять с тебя показания? Если, конечно, ты у них будешь проходить как подозреваемая…

Минору переводит глаза на стряпчего:

— Я тогда, уж простите, мастер Якуни, про Стражу не думала. Про то, что тут тоже живые люди служат. Мне казалось — будет справедливо, если за такого человека, как мастерша Авачи, кто-то пойдет на каторгу. Я «призналась». Действиями ведь тоже можно высказать, насколько для меня это важно, не обязательно словами.

— Хитрый способ пострадать за правду, — отзывается Райлер.

— А еще я боялась, что ты… В общем, что ты тоже так захочешь, Талури. Сознаться, что ты Авачи убил. Не чтобы «безвинно пострадать», а чтобы выразить, как мастерша тебе нужна. И ведь тебе, пожалуй, поверят. А когда нас таких убийц будет двое — может быть, и поверить нам так легко у Коронных стражников не получится. Если мы не сознаемся, конечно, что мы сообщники…

Мастер Якуни воздевает руки — и роняет их на колени:

— Ну, отчего бы Вам, барышня, было раньше не попробовать довести это до моего непроворного рассудка? Вы опасались, что Ваш друг, мастер Райлер, будучи человеком хорошим, но с некоторой… хм… тягой к самоуничтожению, — совершит самооговор по этому делу. Вы постарались опередить его. То есть Вы не выгораживали того, кого считали виновным, а хотели подстраховать заведомо невиновного? Обезопасить его от его же собственных возможных… далеко идущих шагов?

Райлер добавляет:

— И попутно еще утереть мне нос — так? Если, дескать, ты считал, будто любишь Тому сильнее всех, так посмотри: я могу любить ее и сильнее. Дурацкое, по-моему, соперничество.

Барышня соглашается:

— Это тоже было, мастер. На самом деле — было.

— А с чего ты взяла, что стражники поверят тебе? Я — ладно, у меня и возможность была, то бишь доступ к ядам, и причину для ненависти несложно было бы подобрать. На почве долгой совместной жизни. А ты-то?

— Мне казалось — достаточно только захотеть. И всё выйдет по-моему. Чувство такое, что только от меня вообще вся моя жизнь зависит. И у каждого человека — от него самого. В чем-то, конечно, мы все кому-то обязаны… Но в главном — только сами себе. Это не цель, это уже так.

— Амитин, — кивает Райлер стряпчему.

— Что? — переспрашивает Минору.

— Дурман. Остаточное действие.

— Ты что, Талури? У кого — «действие»?

— У тебя, хотя ты его и не глотала. От Тому зарядилась, от ее речей. Болван я, что тогда, ночью, этого не расслышал.

— Тебе, Талури, было не до того. Скажи: ты веришь, что мастерше это зелье на самом деле было нужно?

— Конечно, нет. У нее своего дурмана, в голове, и так хватало. На дюжину человек хватило бы…

— Мне она сказала: с ядами — как с помадой или тенями у тех, кто ими умеет пользоваться. Подчеркнуть какие-то свои черты. Вот, хочется человеку шататься по улице и песни орать. Он и на трезвую голову мог бы, но выпивши — легче.

— И громче, — замечает стряпчий.

— Наверное, другие — наоборот, пьют, чтобы что-то скрыть… Но у Авачи было так, как она сказала. Усилить то, что уже есть.

Похоже, насчет запаса своих стенаний Райлер ошибся. Еще остались:

— Всё равно глупо! Ну, допустим: лечь костьми в память о мастерше Тому. Чтобы ей, как древней царице, тебя в гробницу подложили, для пущей славы…

— Я же не травилась, мастер.

— А если бы твои заявления приняли всерьез? Или за одно это не жалко сдохнуть — лишь бы к тебе прислушались? И пусть им станет стыдно, что раньше они этого не делали?

— Может быть, кому-то и не жалко. Но не мне. И не в этот раз.

— А тебе?

— Есть разница: искать милости Владыки Гибели или Судии?

— Конечно. И ты, стало быть, не казни себе, а суда хотела?

— Сейчас я понимаю, что да. Избавиться от вранья.

— Чтобы Корона тебя раз и навсегда отучила говорить неправду?

— Не говорить, а думать. И не Корона, а я сама. О многом таком, о чем я даже не знала раньше, что это вранье. Про матушку, про Гамми, про тебя. Про отца, брата, еще много про кого.

— Убедиться, кто как на самом деле к тебе относится? Кто станет тебя из участка вытаскивать, а кто устранится — пропадай, мол, как хошь?

— Я не про то, что думают они. Я про себя. Просто некоторые вещи встали на свои места. Всё намного яснее стало.

— Например?

— Мне казалось, скажем, что матушка… Будто бы ей мешает в жизни то, что мы с ней друг дружке не подходим. Как люди, не как родственники. Будто она меня всё надеется переделать, только я не гожусь — быть той девочкой, какая ей нужна. А никакого замысла у нее не было. Вернее, был когда-то, но про всех четверых: батюшка, она, брат и я. Раз нету четверых… Она одна осталась, с тех пор как Чани погиб. Понимаешь — одна. И какой бы я ни была, от этого ничего не изменится. Ее выбор. Я не виновата, она не виновата. Если бы я что-то другое в ней видела, то стала бы за нее бороться. Ну, то есть набиваться к ней в родственники, не хуже Гамми. А я именно это видела: что она — одна. Только себе не признавалась.

— Хорошо: а на что тебе понадобилось выдумывать эти материнские запросы? Чтобы не так обидно было — вот, мол, помру, а мама и не заметит?

— Наверное, так. Но теперь я знаю, что если захочу, то придумаю себе прямо обратную историю. Что матушка мной гордится и всё такое. Случаев из жизни, чтобы и это подтвердить, можно найти всё столько же.

— Жизнеутверждающая картина. Так отчего бы на нее и не переключиться?

— Так ведь — стараюсь!

— А с остальными?

— Еще смешнее. Что я думала про Гаммичи: якобы я доказываю матушке и ее знакомым, что — да, вот возьму, как дура, выйду замуж за первого встречного. Потому что женщина без работы, без образования — дура, больше ни на что не годится, кроме как замуж. А получилось, что я совсем другое им доказывала. Что их мерки для «настоящего мужчины»… В общем, что человек может не выглядеть ни умным, ни решительным, короче говоря, нисколечко не мужественным… Они бы мимо такого прошли и не оглянулись, а он — ведет себя так, как никто не смог бы из «кавалеров», какие им нравятся.

— Так они же, вроде, лекарки все, а не свахи с отличием? Имеют право в таких вещах не разбираться.  

— А еще я про тебя думала: вот, нашла себе взрослого мужчину, для гонора. Дескать, во мне что-то есть, если я таким людям нравлюсь.

— Это кто «мужчина», Минни?

— Мастер Талури Райлер. Весь такой опытный, таинственный…

— Еще скажи: неотразимый соблазнитель.

— Я правильно понимаю, что у тебя… Что ты кроме мастерши вообще из женщин никого никогда не замечал — как женщин?     

— Нет. Не «кроме».

— То есть просто никого?

— Из юношей и дядек — тоже, чтобы уж и страмные дела отмести.

— Так это еще круче. «Только обеты могут удержать от того, чтобы в меня, красавицу, влюбиться!»

— Обеты не при чем. Во всяком действии должен быть какой-то смысл. В том числе в любови. В ней — продолжение жизни. А я же знал, что тебе для самолюбия уж чего-чего, а детей не надо. Ты ж не изверг.

— А даже если и было бы надо, ты бы меня послал. Если — для самолюбия. Или еще для каких-то посторонних целей.

— «Послал бы» — это еще мягко сказано.

— Вот за это я тебя и люблю, мастер Талури.

* * *

67.

Двадцать пятое число месяца Целительницы, позднее утро.

Западный берег, Училищная часть. Башенная площадь.

 

Открытое место, ровное — оттого здесь уже сухо, как летом. Только городские голуби прогуливаются, да и тех немного. Сходки больше нет. Тишина, равносильная признанию вины: это мы, Мэйанские Трудящиеся и Семибожные Братья, взорвали «Петрушку», знаем, что виноваты. А если и не так — всё равно понятно, что свалят это безобразие на нас. Вот и ушли. Кто хочет, пусть гадает, где мы теперь объявимся и с какими требованиями.

Да и какая сходка без Мардарри, без гармошки, без чучела Воротилы… Кураж не тот. Листовки, правда, еще кое-где висят, надписи на заборе возле Башни остались. Рваная бумага, рыжие и синие тряпки сметены в кучу, вывезти всё это дворники пока не собрались. Вдруг Охранное или Стража придут за уликами? Или, чего доброго, сами смутьяны вернутся?

Красные Сестры тоже не свернули свою палатку. Ждут.

Сейчас возле нее стоят несколько парней в черном, Братья Справедливости. Изучают последний выпуск «Побережных новостей».

 

— Он. Теперь — еще день или два на то, чтобы люди с «Дулии» его опознали.

— А что, на нем никаких примет не оставили — с которого он корабля? Тогда бы сразу ясно было.

— Нет. Потому что он не за то судился, что совершил как матрос «Дулии», а за Чани Магго. А прежние его вещи раздобывать, со знаками Ларбарской Морской гильдии, времени не было. Да по уставу он и права на них уже не имеет.

Суд состоялся той же ночью, что и взрыв на Кисейной. До рассвета, как требует Барр Справедливый. Убегая из кабака, матрос никак не рассчитывал повстречать Черных Братьев. Но правосудие должно было свершиться, пусть и через четыре с лишним года. Не расправа, а Божий Суд, понятный и тем, кого воспитывали в Ларбарской Семибожной вере. Чани поймет и признает, хотя при жизни только-только начал знакомиться с пардвянами.

Вот море, вот берег. Доплывешь — значит, невиновен. Лодка уходит, не дожидаясь.  

— Ночь есть Ночь, День есть День.

— Как со вторым, с напарником его?

— В лечебнице, под присмотром. Только махину-то не он обрушил. Знал, на допросе врал, за это еще ответит.

 

 

* * *

68.

Двадцать пятое число месяца Целительницы, три часа дня.

Западный берег, Училищная часть. Кафедра биологии беспозвоночных Отделения Естественных наук Ларбарского университета.

Мастерша Чанчибар, преподаватель биологии отделения Естественных наук Ларбарского университета.

Мастер Чилл, дневной ординатор Четвертого Хирургического отделения Первой Ларбарской городской лечебницы.

 

На большом листе бумаги нарисованы два чудовища. Одно раскрашено и снабжено всеми подписями, другое пока в наброске. Это не творчество подражателей Вайлиранды Гундинга, а всего лишь будущее учебное пособие. «Самец и самка кровяной пардвянской двуустки». Связи с Южным Заморьем год от года крепнут, а потому особенное внимание уделяется паразитам жарких стран.

Вредоносное беспозвоночное, опасное для людей, оркам тоже страшно. А мохноногам — нет. Мастер Чилл глядит на картинку с равнодушным любопытством, как на портрет чужого государя. Тем более, что в пору его учебы эту двуустку в Ларбаре еще не проходили.

Окна плотно занавешены. Но для мохнонога свет не обязателен, как и для орчихи.

— … тоже мохноног, моих лет или чуть старше?

— Область?

— Так ведь Приморье.

— В химии. Органика, неорганика?

— Чтоб я знал…

— Когда ушел?

— Когда — точно не известно. Но — уж мне кажется — ушел не сам. Попросили, а то и погнали, как это обычно грустно и внезапно бывает. А впрочем, тут — глядишь — и не внезапно.

— Что за ним?

— Ах, будь я господином стражничьим сотником, то ответил бы наверняка. А мне всего лишь намекнули. Пострадал мохноног за убеждения, за свой, можно сказать, мятежный нрав. Когда? Как раз Тогда. Но это-таки о чем-нибудь да говорит.

— Ищут — сейчас? Неучтенный герой борьбы с рабством?

— Да-да, до сей поры не восстановленный в чинах. Ой, что-то я не думаю. То есть думаю, но — совсем наоборот. Не станет такими делами заниматься Стража. Да еще — из Старой Гавани.

— Ясно тогда.

— Вот и мне кажется, что ясно. И тогда я спрошу: кому нужен страдалец за равноправие? Ведь ровным счетом никому, кроме праздничной газеты. Но я спрошу иначе: кому понадобился химик из числа обиженных или недовольных? И получается совсем другой ответ.

— Обида — да. Ее в газете, в книжке — не видно. И в архиве. Сама помню — одного. Моти.

— Значит, Моти Бенни. Ты знаешь, а ведь я так и думал. Бедняжка вовсе не умел торговаться.

Это нынче Чилла Пулли знают в Ларбаре как лекаря-хирурга. Сто лет назад на пороге своего совершеннолетия юный Пулли был известен другим. Особенно среди орков, чьи родичи еще томились под гнетом неволи, как это было и в семье Чанчибар. Выкуп рабов и освобождение их, если совершалось это ради свободолюбия, иначе как подрывной деятельностью в те времена не называли. Но все выглядело по-другому, когда подобное творилось лишь с целью обычной наживы. Никакой крамолы, другая статья, другой и спрос.

Но как же можно нажиться, покупая и отпуская — все равно кого: собаку ли, лошадь или орка? Не спрашивайте. Даром, что ли, мастер Чилл ведет свой род от великого Чилла Чилла — главного мохноножьего купца всех времен? Торговая жилка.

— Не умел, угу? До нас, школяров, не все доходило. Но как услышишь мастера Моти — он всегда препирается. С первогодком, с главой Отделения, не важно. «Химия — государыня наук! А вы — кто?»

— Бенни. Какая блестящая карьера! Не каждому мальчику из семьи простых огородников удается так скоро дослужиться до четвертьсотника в Особом Гренадерском. И тут он вдруг уходит в отставку. Представь себе, поступает в Университет, оканчивает с отличием, получает приглашение преподавать. Говорили — редкостные способности! Это семьдесят третий год.

— Семьдесят четвертый. Я поступила.

— Берет поток, ведет свои разработки на кафедре, что-то даже открывает. И предлагает Охранному. Почти даром. Прося не наград и не денег, а всего-то лишь Коронной присяги. И ведь нес же ее уже! В том самом войске и нес. А его не приняли, не взяли…

— Блеска много — а радости? Четвертьсотник, но выше полусотника не подняться, даже в Особых частях. Нелюдь, нельзя! Мастер, но «профессора» не получит. В Охранном смотрят, как на дурака — или еще хуже. Ты сам во втором разряде — который десяток лет?

— Так я же и не стремлюсь. И ты могла бы заведовать кафедрой… Но нам же этого не надо?

— Стража ищет, кому было надо. Убежден, что в Охранное его не взяли?

— Ой-ой, а ведь могло быть и так. И получается, что скандал был только для виду. В Общине все знают, что Бенни уехал в деревню, возделывать родной огород, а он на самом деле уже сорок лет как выполняет задания Короны где-то еще?

— И последнее — в Старой Гавани, угу?

— Вот я и думаю, что мне сказать господину сотнику…

* * *

69.

За пять дней до Новогодия (двадцать шестое число месяца Целительницы). Раннее утро.

Восточный берег, Старая Гавань. Канатная улица.

Мэнгри Барданг, начальник Сыскного отдела Старо-гаванского участка королевской стражи.

Джангабул, его Единый бог

 

Дафаран — черное зернистое вещество, обычно применяется в смесях, но и само при возгорании взрывается. Химик его исследовал, а потом кинул в жаровню? Не всё, а небольшую часть — если сравнить показания Валлави с расчетами взрывников. Зачем? Громкое разоблачение контрабанды, связанной с ларбарскими рабочими движениями? Если же химик самодеятельный, а не из ОО, что тогда? Прощальный привет нанимателям, чтобы больше к его услугам не обращались? Попытка поквитаться с Даггадом, пусть и ценою многих сопутствующих жертв?

Ламби видел, как мохноног подхватил сумку с деньгами. И почему-то тут же бросил? Отнимать ее, судя по всему, было некому. Или сумок было две. Одна с деньгами МСТ, другая — СРБ. Двое покупателей на один товар, веская причина для драки. Теперь ни Семибожные Братья, ни Мэйанские Трудящиеся не признаются, что это их поклажа.

Дакко излагает события почти убедительно. Даггад в первой половине этого месяца проболтался, будто ждет ценный груз с «Капитаном Дулией». И место, и время назвал, хотя и намеками, но товарищи-механики поняли. СРБ решило выяснить, что такое в этом грузе. Поскольку Даггад упоминал некую «химию», обратились к знатоку, мохноногу. Тот когда-то работал на химическом производстве, а в последнее время промышляет в Ларбаре мелкими беззаконными услугами. Мохноног согласился помочь, а когда услышал название корабля, то посоветовал Братству найти еще врача или хотя бы медсестру. Ибо, сказал он, знаю я этих контрабандистов, у них привычка такая: появляться под видом хворых. Наверняка придется разбирать какое-нибудь лекарское сооружение. Потому на дело и взяли девицу Валлави.

Каков был дальнейший замысел? Встретиться в «Петрушке» с моряками, принять у них товар и изучить. А потом сказать: обождите. И незаметно удалиться, а уж там моряки пусть дожидаются Даггада с деньгами. Но это только в случае, если бы химик сказал, что груз безобидный. Лекарство или вроде того. Если же нет — удалиться и сообщить «куда следует».

Всё шло гладко: мохноног «химичил», Валлави накладывала ли-Сэнти новую повязку, матросы-люди пили чай, СРБ за ними приглядывало. Внизу Райгирри Ламби играл на гармони, Даггад поругивался, но не часто. «Подгадил» один из моряков, уронив горшок с геранью. Даггадовы ребята встрепенулись — и пошло…

Я спросил: а вы не предполагали, что вас нарочно заманили в ловушку? Что парни из МСТ тоже доложили, куда следует, и сидели внизу, чтобы не дать вам разбежаться до прибытия бойцов из Охранного? Дакко ответил: может, и докладывали, только по всему видно: не слушали их там. «Мардарри — он же человек был известный. Вот и у вас в участке часто сиживал — и что? Поверили вы его доносу?»

Никаких денег у Дакко и его друзей якобы не было. По банковским бумагам, новогоднюю награду получили механики и из МСТ, и из СРБ. И Союз, и Братство собрали деньги. И с ними прибыли на Кисейную. Если считать, что казну Союза унес мохноног, то найденная нами принадлежала Братству. Со слов Дакко, сам он казной вообще не распоряжался, а ведал всеми доходами и расходами мастер Райлер. «Может, за то его жену и убили. Воры. Проследили Талури от Банка до квартиры, выбрали время, вломились… Хворой женщине — много ли надо? Стукнули разок, а она и того…»

Из ворот Участка навстречу Бардангу выезжает несколько верховых. Время утренней смены постов конной стражи. Движутся шагом, по двое, поравнявшись с сотником, привстают в стременах — приветствуют. Сам сыскной сотник в последний раз садился на лошадь зимой, на большом смотре в месяце Судии. Надо думать, до следующей зимы и не понадобится. Хотя кони у нас смирные. Не такие красивые, как у королевского почетного караула, — зато и не пугливые.

Напротив Участка — стена Змийского подворья. Там в храме Единого Бога идет утренний обряд: песня ирианга слышна и здесь. Молитва о защите города от пожаров и мятежей.

Матрос Юнтай ли-Сэнти продолжает покаяние. Спутник его свое участие в контрабандной торговле отрицает. Признался, правда, что видел, как ли-Сэнти удалился в боковую дверь с некой девушкой и с мохноногом. Что там делали — «не следил». Эту парочку моряков можно будет сегодня передать полусотнику Барриярре. Третьего матроса всё еще не нашли, на «Дулию» он не возвращался.

И Тачи тоже не нашли. О нем механики рассказывают охотно. Толковый, «деловой», с широкими связями, в том числе на железной дороге и в порту. Мог уехать из Ларбара. В городе — много друзей, несколько подруг, никто не признается, что видел его позже двадцать первого числа.

Тот же Дакко и другие опрошенные пересказывают слух о страмных склонностях Тачи и о «чуть ли не любовной» связи его с Даггадом. Но поясняют: едва ли он, узнав о смерти Даггада, впал в отчаяние. Скорее, занялся отмщением.  

Приятель-мохноног у Тачи тоже есть. Время от времени появлялся в мастерских, «доставал всякие вещи, которые так просто в Ларбаре не купишь». Или это тот же химик, кого пригласили Семибожники, или другое лицо, пока не понятно.

Мастера Венко Луппи из Тепловой гильдии Приморья не существует. На Желтых Мельницах по его адресу проживают люди, и по домовой книге числятся они. Знакомство с мохноногом отрицают. Ни дворник, ни соседи не припомнят такого. Гильдейский староста, ответственный за наем работников, ответил на наш запрос: истопника Венко Луппи у них нет и не было за последние двенадцать лет, более ранние данные — в архиве, но они «постараются уточнить». Или наши ребята проглядели подделку, или удостоверение «чистое», купленное у того же старосты. Значит, следующий запрос, руководству Тепловой: пусть разбираются, проходит ли у них по приписным книгам это удостоверение.

Мохноножская община заверила, что готова предъявить Венко Луппи, двадцати одного года от роду, но только в присутствии представителя Совета по делам несовершеннолетних. Дитя едва ли нам годится: в этаком возрасте мохноног не может выглядеть, как взрослый. Других членов семьи Венко, носивших имя Луппи за последние три столетия, на нынешний день в живых нет. Скончались и похоронены, самый молодой — 920 года рождения. Если бы и был жив, нам не подошел бы — древний старец.

То, что жестянщик Тачи общался с каким-то мохноногом, мне подтвердил благородный Таррига, господин Винначи, глава МСТ. Тот ли это тачин знакомый, которого описали механики, или другой? Род деятельности этого мохнонога господину Винначи не известен. Замялся он, выговаривая это, я спросил: а сами Вы не знаете такого Венко Луппи? «Луппи, Луппи… Я явно слышал это имя, только не вспомню, где».

Насчет денег господин Винначи опровергает показания Ламби. По его словам, средства, собранные на праздник, до сих пор у него, хранятся дома в несгораемом сундуке. Теперь, увы, пойдут в основном на помощь семье Даггада и на лечение пострадавших. Храбрый химик, убегая из «Петрушки», прихватил деньги — и честно отнес их начальству? Да не своему, а вражескому, если верить Дакко в том, что химика наняло СРБ? Или денег было еще больше — три укладки по девятьсот тысяч? Или Винначи уже возместил потери из собственных сбережений?

Беседую я с господином главою Союза. Входит Марручи. В простоте сердечной молвит: тебя мохноног дожидается, полчаса уже. Господин Винначи услышал это — и совсем сник. Но больше ничего вспомнить не изволил.

Мастер Чилл, как и обещал мне, провел за сутки обширные изыскания. Нашел мне подходящего по описанию мохнонога. Мастер Моти Бенни, рожден в счастливом 999 году в огороднической семье в окрестностях Баллу. Служил в войске, гренадер, имеет отличия, в отставку вышел четвертьсотником в 1066-м. После этого учился в Ларбарском Университете на Естественном отделении, занимался химией, считался восходящим светилом. Что именно он исследовал, мастер Чилл не знает, только предположил, что «область секретная, иначе бы коллеги мне сказали». Получил уважаемый Моти первый ученый разряд, место преподавателя, но проработал недолго — до 1078 года. После этого родня и бывшие коллеги-ученые не имеют о нем известий. «Кажется, его пригласили на Дибулу, на один из оборонных заводов. И там Моти умер. Наверное, умер: в Приморье ни извещения, ни тела не присылали, но… Понятно, дело государственное… Там, может быть, и тела-то не осталось, да если и было, то хоронить его нигде, кроме Дибулы, нельзя… Семья Моти всё собирается запрос написать, да по людским меркам они Бенни — не самые близкие родичи, а близких не осталось. Жалко, жалко, даровитый был юноша…»

Что у нас получается, Господи. Супруг мастерши Магго, как она узнала, не умер, хотя и его числили покойным. Мастер Моти тоже — не умер? И не на Дибуле трудился в последние сорок лет, а в Приморском ОО, под чужими именами? В том числе и как Венко Луппи? Или Моти избрал третий путь: не на Дибулу и не в здешнее Охранное, а в вольные странники. Тогда он по нашей части. Надо будет сегодня расспросить Талури Райлера: что он знает о мохноногах, связанных с Мастерскими.

А вечером мы идем в гости. Старушка Магго на радостях, что внучку отпустили домой, пригласила весь Участок — «отметить». Всем не получится, конечно, но зайти к ним надо. Перемолвиться с господином Нарикандой, а может быть, и еще с кем-то из доброхотов этого семейства.

* * *

70.

За пять дней до Новогодия. Вечер.

Квартира семейства Магго на Ополченской, 8

 

В комнате мастерши Алилы накрыт большой стол. Пироги с капустой и с грибами, домашние соленья, деревенский сыр. Селедка куплена в городе, но картошка, сметана — свои. Самогон тоже свой, со станции Магго.

У стола, как бы ни был он велик, всем гостям не уместиться. Поэтому восточных людей усадили на кровать: им так привычнее, с тарелкой в руках. Дядя жениха, господин Нариканда, беседует о чем-то с сотником Бардангом.

Стражники и соседи угощаются. Доктор Талдин всем наливает. Здравицы произносит в основном он же: как удачно всё обошлось и какая чудесная женщина Алила. «Мужественная…»

Доктор Чабир явился с гудком: какой же праздник без музыки. Теперь настраивает его — в комнате у Минору, подальше от шума.

Минни заходит к нему. Бабушка велела проверить, чего он там: обиделся, что ли?

— Песня новая. Слова спишу. Споем потом, угу?

— Что за песня, чья?

— В трактире слушал. Напев хорош. На высокий голос.

— Покажи, как настроишься.

— Угу. Там тетрадь. Мать выписала. Задания до каникул.

— Общее естествознание?

— И химия.

— Благодарствуй. Только… Меня — что, еще не отчислили?

— Не собираются. Надо сдать.

— Да всё равно же я год теряю или больше.

— Мать говорит: можно заочно. Первый год.

— Ну, да. Кроме лабораторных. Вообще-то было бы здорово.

— Угу… Ниже?

— Вторая струна? Пожалуй. Как твой разряд?

— Ты тоже… К лету будет. 

— Скажи, мастер: а ты зачем в это дело ввязался?

Она не поясняет, в какое дело. В ее с Талури Райлером. И доктор понимает без пояснений.

— Не люблю, когда хорошим людям гадят.

— Да уж, хорошим…

— Мне нравятся. Значит, хорошие.

Гудок настроен. Чабир наигрывает напев: грустный, скорее сельский, чем ларбарский. Резко обрывает, глядит вопросительно.

— Угу?

— Угу, красиво. Попробуем разучить.

* * *

Под хорошую выпивку еда кончается быстро. Не в обычаях бабушки Магго оставлять гостей без закуски. Она бы и сейчас уже хлопотала, не займи ее разговором стряпчий. Пришлось отправляться на кухню минниным подружкам — девчонкам из хора. А чтобы девушки не заскучали при чистке картошки, пошел с ними и мастер Харрунга. Только пару стопок с собою прихватил. Полных, для поддержания разговора.

— … И тогда досточтимый подумал: «Нехорошо получается. Парня я в город спровадил, обещал за невестой его присмотреть, а она — вот тебе и здрассьте — замуж собралась. Да за другого. Поеду, повинюсь». Приезжает, делает скорбное лицо, готов уже каяться. А парень ему: «Ох, грешен я досточтимый!» «Что такое?» — спрашивает. «Да, понимаете, невесту я себе в городе присмотрел. Люблю — не могу. Женюсь!»

Храмовые девицы блюдут трезвые обеты, даже не курят. Зато у них заварен чай. Судя по запаху, зверобойный.

Курить доктор тоже будет на кухне: в комнате нынче к окошку не проберешься.

— Это Вы к тому, что Минору с Гамми насовсем поругалась, да? То-то его не видно.

— И ничего не насовсем… Ваше здоровье, барышни… Да и не ругались они. Гамми вон за ней на поселение ехать собрался, ежели что. И Минору, кстати, не против.

— А-а, тогда хорошо. А Вы ему, мастер, кто?

— Ну, как сказать — кто? Давний знакомый. Вы вот этот огурчик не режьте, пожалуйста. Я его так…

— А мы думали — родственник. Вы на Гамми похожи. Даже больше на дядю его.

— Это на господина-то Нариканду? Семеро с вами, барышни! Ну, разве что усами.

— Нет-нет, правда. И выражением лица. И — вообще…

Мастер допивает вторую стопку.

— Не замечал. Пойду, сравню, что ли…

* * *

Старушка Магго за столом перевела немного дух после всей суматохи. Даже развеселилась. В глазах — хитрые такие синие искорки. Цвета Обретения, как и положено по Семибожной вере.

Стряпчего Якуни повело на сложные рассуждения:

— …допуская, что даже если такой человек, как он, то есть что  самоставный Пестрый жрец…

— Погоди-ка, милый, это Талури-то — жрец?

— Не прошедший посвящения по установленным правилам, однако в общине признанный за такового…

— Да какой он жрец? Он же — рыцарь!

— Что уважаемая имеет в виду?

— А что тут иметь-то можно? Рыцарь — хранит, чтобы чего худого не вышло. А жрец — обустраивает, чтобы было как надо.

— Райлер? Хранит свою общину? Я сказал бы, что наоборот…

— А за то его и жалко. Пытался ведь хранить-то, да вот не вышло. А жениться? Жениться ему нельзя. Где ж это видано, чтоб Пестрые рыцари женились? Я как увидела их с Минни вдвоем — сразу поняла. Зря Алила боялась…

— Вы, получается… как бы сказать… с ним лично знакомы?

— А что? Приезжали они ко мне. Летом еще. Сливу для Храма собрать.

— Тогда, может быть, Вы мне проясните, чего я никак не пойму. Вот он, этот рыцарь, — чего добивался? Зачем ему…

— Эх, внучек. Мне толковал тут один. Мол, Лури потому между Минни и той своей качался, что ей все должны, а моя-то — всем должна. Равновесие всё искал. Так вот: не Равновесия он ищет, а Жизни. С этими, с кем он связался. Уж на что они — к любому непотребству, кажись, готовы, а рано или поздно и в них тяга-то к Жизни просыпается. Глядишь — на душегубство и не пойдут, себя пожалеют. Пестрому человеку этакое чуять — ой, как надо!

* * *

На улице почти темно. У подъезда дома восемь стоят Гаммичи и мастер Ниарран.

Газетчика звали вместе с невестой, барышней Гайчи. А она передала, что не сможет: дежурит сегодня в Первой Ларбарской.

— Не нужен — ну и что? Никакому человеку не пожелаешь, чтобы ему… Чтоб он в ком-то другом на самом деле нуждался. Как мастерша Мауданга в Райлере. Я же знаю: Минору мне нужна. И опять-таки, не потому, что я без нее пропаду. Просто хочу быть с нею. Навязываюсь? Так я ведь тут не затем, чтобы блеснуть учтивостью.

— А если: двери всегда открыты, почта вся — срочная, во всякий миг я к услугам моей государыни, но когда ей нужно мое блистательное отсутствие, так я и его готов обеспечить… как-то так?

— Ну, вот Вы бы сами, мастер, долго так выдержали?

— Часа полтора. Почта-то — срочная…

Из подъезда боком выбирается доктор Талдин Курриби. В охапке держит большой сверток. Сверху выглядывают луковые перья.

— А, женихи… Вы чего тут?

— Да всё о своем. О свадебном.

— Молодцы. А я вот — к своей Алиле. С гостинцами.

Пошатываясь, доктор направляется вниз по улице, к набережной.

— Не пустят, —вслед ему заключает один из женихов.

— На Водорослянку всех пускают. В любое время суток. В крайнем случае, окажут врачебную помощь.

* * *

71.

За пять дней до Новогодия, десять часов вечера

Восточный берег, Старая Гавань, Канатная улица.

 

В Старо-гаванском участке темно. Рабочий день закончился. Освещено лишь окошко на первом этаже, в дежурной. Да еще горит фонарь над караулкой у ворот. Сонно всхрапывают лошади на служебной конюшне. Как бы ни уверял десятник Марручи, что будущее за самобеглыми махинами, а от лошадей стража откажется нескоро. Тихо. Коты свое уже оторали, а для птичьих песен время еще не пришло.

Ларбар спит. Отсыпается впрок перед праздником. Через день-другой арки, дома и площади украсят цветами. Двенадцать разных пород и оттенков по числу стихий. Хорошо в Приморье. В Чаморре в это время еще снег — а что за Новогодие без цветов? Бедные северяне.

Новый год и пять праздничных дней после. Пять дней, в которые трезвенники напиваются до бесчувствия, праведники забывают о своих обетах и безобразничают, а воры и головорезы отдыхают от беззаконных своих деяний. Так что если есть какое-то дело, от которого нельзя отказаться в течение года, — в праздничные дни и ночи можно им пренебречь. Отдыхайте, граждане Объединения, хоть пять дней поживите вопреки привычному укладу — послужите Равновесию.

Городовой у ворот потягивается, обводит взглядом стену Змейского Подворья напротив, темные окна соседних домов. Достоять эту смену, а потом останется еще одна — последняя в этом году, двадцать девятого. Повезло. Праздничный рассвет можно встретить дома, с женой и детьми. Вручить подарки, посидеть за столом, сходить на гулянье. Да как обычным гражданским — без формы и оружия. Что тут говорить — повезло!

В Ларбаре нынче спокойно, не то что в прошлом году. После Кисейной присмирели крамольники и смутьяны, сидят, не высовываются. Никто не ломится ночью в участок — срочно, мол, идемте скорее, не кричит: «Помогите! Грабят!». И кутежей пьяных меньше, и супруги в порыве ревности друг за дружкой с ножами не бегают. А у ребят с Западного берега, что на Башенной обычно дежурили, теперь и вовсе не житье, а мед. Опустела площадь, говорят. Одним словом — благодать. Всегда бы так.

В конце улицы стук копыт по булыжной мостовой и грохот колес. Наемный экипаж везет богатого гуляку из кабака? С вокзала кого-то домой доставляют с поклажей? Нет, даже по звуку слышно: грузовой возок, не извозчик. Движутся вниз по Каменной к мосту, должно быть, на тот берег. И что они забыли в такой-то час?

Возок подкатится ближе, въедет в круг фонарного света. Действительно, грузовой. Пара гнедых лошадок, на козлах — мужик кутается в плащ, прячется от зябкого вечернего ветра. Сама повозка крытая, не новая, но добротная, видна рука бережливого хозяина. Две дверцы с боков и одна — широкая — сзади, чтобы удобнее было грузить тюки, бочки или чем уж он там торгует.

Возок проедет мимо ворот, поравняется с углом здания участка. Молодец хозяин — ни одна ось не скрипит, все смазаны, и дверцы не дребезжат. А вот замки на дверцах, видать, плохие, раз уж одна из них, задняя, случайно открылась на ходу. Не просто открылась — распахнулась. В темноте повозки мелькнуло два светлых пятна. Две головы — побольше и поменьше. Что-то летит через ограду в сторону участка, небольшое, продолговатое, а вслед за ним и еще одно. Надо засвистеть…

Окрик кучера — и кони с шага переходят в галоп. Мог бы и не кричать возница — грохот тяжелого удара за спиной действует лучше любых понуканий. Угол здания окутывает даже не дым — серые пыльные облака. Будто большой палкой стукнули по ковру, несколько лет не чищенному. Кто бы мог подумать, что в Старо-гаванском участке так много пыли?..

* * *

72.

За пять дней до Новогодия, около десяти часов вечера.

Восточный берег, Старая Гавань. Камера в участке Стражи.

Райгирри Ламби, подследственный.

Талури Райлер, подследственный.

 

Неровный прямоугольник на потолке светится зеленым. Чародейский свет, самый безопасный. И дешевый: один раз покрасить — и хоть на тысячу лет.

Верхние нары пока пусты. Пестрый подвижник сидит на полу. Вместо коврика — его же разноцветная фуфайка. На улице уже тепло, в Участке жарко, особенно тут, в камере для «особых». Более двух таких личностей одновременно содержать под стражей никто не собирался, вот и отвели для них самое тесное помещение.

На нижних нарах музыкант. Сидит, привалившись спиною к стене. Под раненую ногу подложено свернутое одеяло. Так велела здешняя лекарка: чтобы не отекало. На подоконнике кружка с водой и две бумажки с порошками. Один — для предупреждения воспаления, другой — на случай, если культя вдруг разболится.

— Мастер Тачи — человек нездоровый.

— Да ладно. Поздоровее некоторых.

— Я не про то, что хворый. А насчет душевного состояния. Не ходят обычно люди, кроме как в почетном карауле, строго по прямой. Не поворачивают всюду под прямым углом. Не говорят всегда одинаковым ровным голосом. Месяцев десять, сколько я его знаю, — всё тем же самым голосом, ни выше, ни ниже.

— А зачем Тачи голос повышать? Его и так все слушаются. А про осанку — так это он привык. Может, Тачи военным быть хотел, вот и подражал с детства.

— Если человек все слова выговаривает, как приказ, если движется всё время, как в строю… Когда наряду со «смирно» нет никакого «вольно», то получается уже не строй, а расстройство. Ибо — крайность!

— Ну да, «крайность»! А если другие на эту «крайность» глядят и видят: собран человек, спокоен, выдержан… Такому подчиняться хорошо. К нему и идут.

— Что верно, то верно. В вожаки часто и выходят люди с крайностями. По себе знаю. У нее наоборот было: не порядок, а полный разброс. За четверть часа не меньше десяти перемен настроения. И повадки, и речи, и мнений — в общем, всего. И тоже тянешься к этому, потому что знаешь: ни прогневить, ни обрадовать такого человека невозможно. Разве что на долю мгновения, да и то знать не будешь: ты тому причиной или не ты. Вроде как полностью свободен…

— И непонятно: нужен ты ему или не нужен…

— И это-то слаще всего.

— Кому как!

— Да. Всё хорошо до поры, когда окажется, что все-таки нужен. В том или другом качестве. Чтобы ты был — или чтобы тебя не было.

Райгирри запустит в волосы пятерню, поскребет в макушке. Этот разговор уже не первый. Ну и что, что каждый говорит и думает о своем?

— А я не знаю. Вот Дарри, если бы наоборот вышло, что бы сделал?

— Подался бы сюда или нет? Смотри: и сотник, и другие здешние — они же о нем как о своем горюют. Не потому, что он у них негласный сотрудник, просто часто сиживал тут. Привыкли, прижились уже к нему. А Мардарри — человек отзывчивый. То есть, я думаю, чувство это взаимное. И по-моему, приходил он сюда с разговором про «Дулию». Еще до того, как Тачи его на Кисейную отрядил. Потому и отрядил: ходят слухи, мол, про тебя, нехорошие слухи — так пойди же и докажи, что не трус, не предатель.

— Ладно! А остальные пять человек тоже что-то доказывали, да?

— По-твоему — нет?

— Ну вот и доказали. Каждый — что смог. Но получается, если Тачи верил, что Дарри предатель, то он его мог убить. Его одного.

— Устроена проверка. Приговор готов заранее. И с палачом уже договорено. Если бы карать собирались одного виноватого, а не всех, едва ли палач вооружился бы именно взрывчаткой.

— Только наказали-то не того.

— Кого — «не того»?

— Ну как? Тачи нужен был предатель? Так вот он есть.

— Конечно. Понадобилось бы мастеру Тачи умблоо — и ты, и Мардарри, и кто угодно еще на глазах у него покрылись бы синей пеною. Я же и говорю про душевный недуг. Святая вера в собственные бредни. Даже не безумие, не настоящий бред, а ровно то, о чем ты говоришь: собранность. «Раз я так решил, это должно быть правдой»…

— А правдой и оказалось.

— Для кого? Я, скажем, никакой пены пока не вижу.

— Да? А сам-то ты видишь, что есть? Или только то, что, скажем, твари живой полезно?

— Чтобы та тварь, которая передо мною, действовала себе на пользу, — увы, не вижу. А вообще… Я же, Гирри, трусливый человек. И в Пеструю веру подался по трусости. Поэтому вижу то, что страшно. «Предатели» — это страшно. А с тобой я толкую и не боюсь.

— Вот я и говорю. Давай-давай, утешай. Больному это — страсть, как нужно!

— Ты не больной, ты раненый. А чего тебе нужно… Насчет мастера Тачи, вроде бы, всё ясно. Он хотел отступников, он их получил. Какое же подполье — да без отступников? А чего хотел при всём этом раскладе мастер Райгирри — еще вопрос.

— Да какое тут подполье? Нас что — запрещал кто? А чего я хотел… Да уж точно не того, что вышло.

— То-то и оно, что не запрещали. Бедняга воевода без войны… Но он нашел, как поправить это дело.

— Ну, это так можно договориться и до того, что меня с самого начала в дружину взяли, чтоб я после всех заложил.

— Для чего Тачи кого-то брал — и кого он, собственно, брал, что за диво ему чудилось под именем «Райгирри» — такие вещи моему уму запредельны. Но это тачины умблы, личные. А ты в Союз зачем шел?

— Так хорошо же там. Все вместе, дружно, весело. Даже песни петь себе самому не станешь — надо, чтоб кто-то слушал. Или лучше, как другие — водку жрать?

— Однако же насчет мастера Тачи ты уверен, что он и другим такую проверку мог бы устроить, как тебе и Мардарри? Или я чего-то не понял?

— Не, теперь я не понял. О проверке ты первый заговорил.

— Хорошо. Что Тачи в следующий раз других ребят пошлет на дело вроде того, что в «Петрушке»? И ребята его послушаются?

— Ну, я не воевода. А только оно не казалось гиблым, пока ваши не влезли. А другие послушаются. Мы ведь послушались.

 — Вот именно. А дело оказалось гиблым. Ты не воевода. Ты не считаешь правильной ценой за веселье и за дружбу — то, что было на Кисейной. Без разницы, кто влез и помешал. В другой раз тоже кто-нибудь да влезет.

— Да не кидай ты в одну корзину рыжики и поганки. При чем тут веселье и дружба? Это — вообще. А на Кисейной сказали, что надо. Я ж и не знал, что за груз.

— Для тебя Союз важен тем, что можно собраться, побыть среди своих. Так?

— Ну да.

— Высокая цель Освобождения Мэйанских Трудящихся тебе нужна? Или не Освобождения, а за что там этот Союз ратует…

— Ну, и это, конечно, неплохо. Вот только никого и ни от чего мы не освободим. Да и вы, кстати, тоже.

— Это — да. И вот, не без участия палача, выясняется, что у мастера Тачи взгляды на Союз несколько иные, чем у мастера Гирри. Что его цель — вовсе не взаимно приятное времяпровождение.

— Ладно, я же вижу, к чему ты клонишь. Так меня теперь в Союзе все равно не оставят.

— К тому, что надо было тебе это дело бросать, пока было не поздно? Нет. Я к тому, что мнение мастера Гирри о будущем Союза уж никак не меньшего стоит, чем мнения прочих мастеров. Включая Тачи, благородного господина политехника и так далее. Если по мэйанским меркам, по старым, ты ж — певец, твое решение не ниже воеводского.

— Нет, мастер, ну ты точно смеешься! Гусляр-сказитель в стане княжьем, воспой, какая Тачи сука! А о будущем Союза, Братства, да и нашем, между делом, я так думаю — Корона теперь позаботится. Правда, кое-что и я успел. Вот сотнику о товарищах своих уже спел. А мог бы и промолчать. До сих пор не решил — правильно ли сделал. Может, это лекаря в свои лекарства какую дурь добавляют — ты не знаешь?

— Не знаю. Мне казалось, всю дурь в Ларбаре мы с покойницей Тому успешно выжрали… Но это к слову. А правильно ли ты сделал… По крайней мере, за тех ребят, кого я близко знаю, — благодарствуй. Если их на самом деле сюда забрали. Участок тем уже хорош, что сюда взрывчатку не пронесешь.

— Ну, на здоровичко! Хотя я бы лучше благодарность от них самих выслушал. А то ты-то — трус, а они при встрече — глядишь — и в морду дадут.

— Ох… Пострадавшему надобно-таки утешение? Насчет того, что в ближайшее время тебе никто, кроме самого последнего труса и подлеца, не врежет?

— Ну-ну, смелее, Пестрый жрец. Это твоя вера тебя ведет или гонор наружу просится?

Райлер не отвечает. Перебирает четки.

— Ага, вижу — с духом собираешься?

Молчание. Только стеклянные зернышки стучат.

— Да не бойся, сдачи не дам. Я с убогими не дерусь!

И снова тихо. Несколько мгновений — а потом камера подпрыгивает. Вся: и пол, и потолок, и стены с нарами.

— Твоя работа? Богомолец ты…

В самом деле, с этого подвижника сталось бы — устроить для соседа небольшое землетрясение. Только, кажется, этот удар — не последний…

* * *

73.

За пять дней до Новогодия, около десяти вечера и позже.

Восточный берег, Старая Гавань.

Мастер Талдин Курриби, сменный ординатор Первого хирургического отделения Первой Ларбарской городской лечебницы.

 

До чего же бестолковая охрана на Водорослянке. Ведь тычешь же им в нос удостоверением гильдейским, где синим по белому прописано: лекарь. Ну и что, что из другой больницы, если здесь, в Четвертой, лежит Она. Боевая, можно сказать, подруга. Ну и что, что две дюжины лет почти знакомы — и ничего этакого так и не случилось. Жена друга, как говорится, не женщина, а друг. Вдова — тем более. Но теперь выяснилось, что Рунника-то жив. Живет себе припеваючи где-то далеко. Так может и у брошенных им людей появиться право на счастье?

Никуда не делись, пришлось-таки пропустить. Жалко только, что без цветов пришел. Хотя, если задуматься, букеты — они по молодости хороши, а на самом деле — какой с них толк? На пятом десятке картошечка, да с зеленым лучком — самый что ни на есть желанный гостинец.

Девицы в палате зашушукались: «Алила, твой!». Значит, признала за своего, не отнекивается. Значит, не зря спешил. Это она только для виду сердилась: что поздно, мол, да что пьян. А на самом деле рада была. Сказала: «Лучше завтра приходи»! То есть, ждет, зовет. Ведь ни «когда-нибудь», ни «в будущем году», а именно «завтра»!

Мастер Курриби придет. Кто сказал, что в возрасте Премудрой с Западного на Восточный берег не набегаешься? Вот и сейчас дорога домой не кажется долгой. От Водорослянки до Каменного — с четверть часа. Быстро перейти Юин. А впрочем, может, не торопиться? Постоять на мосту, опершись локтями на перила, понаблюдать за темной водой. Обернуться еще разок назад. Туда, где светит неяркими огнями Старая Гавань. Ну и что, что Четвертой лечебницы не видно отсюда? Вон крыша Храма Четы, от нее севернее — всего лишь один квартал. Алила, наверное, уже спит. Да все уже спят…

Что-то полыхнуло там, над крышами. Показалось? Нет. Как вспыхнуло, так и горит. Больница? Доктор Курриби побежал. По пути уже сообразил: нет, не Водорослевая, где-то дальше к востоку. Но всё равно бежал уже, возвращаться не стал. Навстречу по Каменной народ ломится — и пешком, и в возках, кони перепуганы. Скверно дело. Взорвали снова? Пожар у кого-то на квартире, где краска стояла в бочках или еще какая-то запрещенная дрянь? Или Пламенная одержимость? Одних разговоров про бомбы в городе наслушаешься — так, пожалуй, и впадешь…

Точно, не больница, слава Семерым. Но и тут уже движение: огонь видели, а перед тем еще и грохнуло. Пострадавшие будут — готовятся их принимать. Куда же, как не сюда? То Кисейная, то опять…

Говорят, на Канатной рвануло. Похоже, на Змейском подворье. Оттуда, что ли, зараза и идет — то есть взрывчатка? Нет. Не за забором горит, по левую сторону улицы. Пожарные едут, стража, толпа народа. Ну, хоть тут-то пропустят доктора?

— Местный? Лекарства, перевязка дома есть? Всё неси сюда. И воды. И крепкого. Водки, перегонного, что найдешь.

Личность в домашних тапках послушно помчалась.

Место годится: под фонарем, фонарь цел. И сухо.

— Пострадавших — сюда!

— Было б там, кого нести…

— Городового, кажись, на месте убило. И стена рухнула.

— Проломилась! Но крыша поползет, точно.

— Тут как бы улица вся не поползла…

— Не важно, граждане. Раненые, убитые — всех сюда. Носилки какие-нибудь сооружайте.

— Туда, пожалуй, сунешься… Пожар!

— Шашек газовых там — знаешь, сколько? Еще рваться будут.

— А что горит-то?

— Не здешний, что ли? Участок. Стража Коронная.

— Нич-чего себе!

— Ага, несут уже. Сюда, сюда!

— Врачи тут!

— Так им и дали выйти…

— Кому?

— Полон участок народа: заключенных. Которые с Кисейной. То крыло и горит, где предвариловка.

— Да, вон они, хоботари королевские: ящики выносят.

— У нас вечно так. Бумага людей важнее.

— Эх, а маски, небось, надевать придется. Дыму-то…

— Давно пора. Дальше дымить еще сильней будет.

— Лучше для лекаря маску найдите!

Солдат без оружия много не навоюет. А лекарь без медикаментов да посреди улицы? Вот уже и раненых принесли — а что с ними делать? Первым делом кровотечение остановить — перевязать, затянуть, затампонировать — уж как придется. Ожоги чистым полотном накрыть, да кто ж знает — чистое ли оно? Переломанные конечности обездвижить, и дальше — на Водорослевую.

Не пускают в Четвертую, улица перекрыта. Кто-то из Стражи распорядился: ждать, пока приедут из тюремной больницы. Это здоровые могут ждать, а из раненых — все ли дождутся? Вон тот, например, детина, на которого, говорят, балка упала. Или вот этот рыжий, с ногою, кем-то уже перевязанной.

— Наши раненые тоже ждут.

Это объясняет стражник. Будто кому-то от того легче. И вдруг, схватившись за саблю, начинает остервенело вертеть головой:

— Ах ты!..

Так уж устроен это прибор. Посреди шума, грохота, крика и ржания слышен гаденький писк. Ни с чем не перепутаешь счетчик Саунги. Кто-то поблизости творит чудо. Или молитву.

Один пострадавший шевелится. Пытается, не поднимаясь, дотянуться до другого. И дотянулся. Бритая голова, бессмысленный взгляд. Вот этот, больше некому.

Положенный удар на оглушение стражник нанести не успевает — бритый валится сам. Лицом на мостовую. Стражник все же подходит, рывком приподнимает и переворачивает выявленного чудотворца. Подбирает с земли какую-то тряпку, принимается связывать руки.

Доктору подвергать себя опасности — последнее дело. А тот, кто подвергся сверхъестественному воздействию, тоже может быть опасен. Но мастер Талдин все же склоняется над рыжим.

— Назад! — рявкает стражник.

— Да перестаньте Вы! Он всего лишь руки наложил. Целительство. А то когда еще из Вашей-то больницы приедут…

* * *

74.

За пять дней до Новогодия, ночь.

Восточный берег, Старая Гавань. Старо-гаванский участок Королевской стражи.

 

На Канатной улице светло и дымно. Толпа — широким полукольцом на подступах к участку. Местные жители, разогнать их никто не пытается. Пожарным не до того, а стража и сама понимает, что на хороший заслон вверх и вниз по Канатной у нее сейчас не хватит людей. А на ларбарских горожан можно положиться — когда дело идет об их улице. Не пропустят никого, потому что знают, чем опасен пожар в первую очередь. Расхитителями, конечно: где горит, там всегда воруют.

Ежели злоумышленники всё устроили затем, чтобы выкрасть из предвариловки своих подельников, то ничего не выйдет.

— «Дом Печати», пропустите!

Вестовщики нынче бегают не просто с тетрадками и карандашами. Волокут с собою здоровенный ящик: прибор для сумеречной съемки.

— Не ходили бы вы туда, ребята! Стража сейчас — сами понимаете… Когда по ним самим ударит, они — знаете, какие злые делаются! Вон, бегают. Озверели, ни про кого будь сказано.

— Тогда рассказывайте, мастерша, Вы — как всё было. Как здравый наблюдатель.

— Будешь тут «здравый»! А если бы эти — промахнулись? У нас дом-то на самый участковый забор выходит.

— Бомбу кинули. Да не одну, а две. Из кареты.

— А подробнее?

— А что — подробнее? Одного на месте убило, осколками. Но кидали не в него.

— Кого «одного»?

— Городового, который на воротах. А метили-то в угол. Там у них — лаборатория.

— Да не лаборатория, а оружейный склад, Челли. Вишь, как полыхнуло.

— Сам ты склад! Чего бы они тогда в противогазах все бегали?

— Челли, ну какой склад, камеры у них там. Вы сами посмотрите.

Стражники кого-то вытаскивают на улицу, сваливают прямо на мостовую. Стаскивают газовые маски — передохнуть.

— Задержанный. Небось, со своим осторожнее бы…

— Много там еще людей?

— Сгорят же!

— Задохнутся раньше.

Десятник оборачивается к толпе:

— Э, нет! Эти сволочи у меня не сгорят. Они у меня на каторгу пойдут. Все!

— Да эти-то чем виноваты? Снаружи рвануло же!

— Вам всё — снаружи. Что дальше вашей кухни, всё снаружи!

А вот и подмога. По сравнению со здешними — исключительно чисто одетый городовой. Судя по бляхе, аж с Западного берега.

— Господин десятник, а господин десятник, мне бы доложить.

— Чего еще?

— Да я, извольте видеть, с моста. С Каменного. Значится, стою сегодня, жду, когда сменят, вдруг слышу — грохнуло. И пожар, его от нас видать. Я стою. Смотрю, понятное дело. А вскорости слышу: гремит. От вас, с Восточного, значится, берега. Вижу: едут. Возок в две лошади. Да быстро. А у нас, понимаете ли, на мосту-то, с этакою скоростью нельзя. Они, родимые, и так во всю прыть чешут, а этот еще и погоняет. Я — свистеть, да куда там! Чуть самого не зашиб, шалый. Я еще подумал: чудно. Ну, после сменился, дай, думаю, схожу гляну, что горит. У меня сестра тут недалеко, на Копейной. Прихожу, значится, а тут говорят, будто с возка и кидали. Так я сразу к вам. Я возок-то запомнил. Если надо — так и описать смогу.

— Надо!

— Значится, черный такой или темно-синий, крашеный. Высокий. Грузовой. Дверца большая сзади, и сбоку — поменьше. С другой стороны не видел, может, тоже есть. Лошади две. Гнедые. Тоже грузовые. Ухоженные. Гривы подстрижены коротко — в три пальца, считай. Чего еще? Ах да, кучер. Ну он такой был — в плаще и шляпе. Бороды вроде нет. Росту среднего, но плечистый. Если под плащ ничего не подкладывал. Правит хорошо, уверенно. В том смысле, что гнать не побоялся. По Крепостной дороге они поехали. Дальше — не видал.

* * *

75.

За пять дней до Новогодия, ночь.

Восточный берег, Старая Гавань.

Мастер Ваттава Харрунга, дневной ординатор ОТБ Первой Ларбарской городской лечебницы.

Чабир Чанчибар, дневной ординатор Четвертого хирургического отделения той же лечебницы.

 

Думаете, я опять случайно напился? Вовсе нет. Нарочно. Всем назло и себе в первую очередь. А зачем эти дуры наговорили, что я на Нариканду похож. Так вот, пусть все видят: ни капли не похож. Господину Нариканде так не нажраться.

Доводилось кому-нибудь просыпаться среди ночи на улице безобразно пьяным, да еще обнимающим за плечи неизвестное существо? Именно таким я себя и нашел. Где-то на пересечении Стрелковой и Самочинной. Вот только не надо грязи — ничего я не валялся под забором, а медленно брел в сторону Складской. С мастером Чанчибаром, сопящим под боком.

Так. А что, собственно-то, произошло? Сотника Нариканду я помню, в костюме такой сидел, девиц этих из хора тоже помню. А Чабира — нет. Еще бабушка была. Она Гамми к моим отправила — предупредить, чтобы не беспокоились. А я ей все говорил, что не надо, дома про меня никто и не вспомнит. «Вот заодно и напомним» — решила старушка. Святая женщина. И самогонка у нее хороша!

Потом помню: музыка играла. Гудок, кажется. Ага, значит, Чабир все-таки был. Разумеется, был, его ж девицы все просили сыграть «Лошадушек». И сами они выли вдохновенно и жалобно. А после как-то быстро все разошлись. И теперь Чабир меня куда-то несет. А куда? К сотнику, конечно, ясное дело.

— Чабир… Чабир, только не на площадь Ликомбо, слышишь?

— Чего?

— Куда ты меня? Я ж просил: в другой раз брось, где найдешь, а ты…

Орк останавливается. Осторожненько, чтобы не уронить, прислоняет доктора к стеночке.

— Повтори. Куда, по-твоему, мы идем? На какую площадь?

— Ли… этого самого… Комбо.

— И давно я служу в Охранном?

— Ну так все же знают… Ты ж правильный у нас. Чудотворца давеча поймал. Ры-ца-ря!

Ой, что это мне такое в щеку врезалось? Да сильно-то как! А, это чанчибаров кулак. Ну, значит все в порядке.

— Ты только подумай, Чабир. Рыцаря Безвинного... Точнее, Безвидного… Нет, правильно, Без-вин-но-го… Да погоди ты руками размахивать. Безвинного не потому, что невиноватого, а потому что не пьет. Смешно, правда?

— Обхохочешься.

А Чабир наш на кота похож. Зрачки у него при свете — как щелочки. А еще если поймает кого — так уж не выпустит. Стало быть, и меня тоже дотащит. Весь вопрос — куда?

Многие, когда выпьют, злыми становятся. Только не я. Да мастер Харрунга во хмелю лишь веселее делается. И спеть может, и сплясать. И опять же — праздники скоро. Что за народ в Старой Гавани? Времени — всего ничего, а они уже спят. Чабир, а Чабир? Давай их разбудим! Вот прям сейчас. Ты мне сыграешь, а я спою! Как это не на чем? А гудок? Ах, у Магго оставил…

Чанчибар оставил гудок у Минору. Спрашивается — зачем? А чтобы потом вернуться.

— А я все знаю, Чабир. Ты его нарочно забыл. Чтобы снова потом прийти. Потому что ты — знаешь, кто? Грязный смешивец… Смешанец… Смешенец… Только почему — грязный?

Ох!.. Так ведь и скулу своротить можно. Да, грязный-то теперь я. Потому что упал. А отчего упал? Оттого что орк мне снова вмазал. Да посильнее, чем в первый раз. А потом еще…

— Заткнись, Харрунга. И больше — чтоб никогда, понял?

А чего ж не понять? Никогда и никому не говорить, что Чабир Чанчибар влюблен в Минору Магго. Ну хорошо, не буду. Но молча-то идти — что за радость? И опять же — куда мы идем? Домой? К кому домой? К те-бе?

— Так ты, Чабир, не просто смешенец, но еще и страмец!

Ох! Все, молчу, молчу. Да молчу я уже! Думаешь, кулаки отрастил — так все теперь можно? А если ты мне нос сломал? Ага, как же «сам и починишь»! А мне завтра на работу. Исполин еще вообразит, будто я снова напился. Знает? А вдруг — не знает? А что вы вообще про меня знаете?

— Нет, вот ты мне сейчас прямо и скажи: что ты, Чабир, про меня думаешь? Ах, не скажешь? Так я сам скажу. Думаете, что я Охранному служу и на всех стучу? Так вы верно думаете. Стучу! И что я пьянь последняя! И что я не успокоюсь, пока всех баб не перепробую, потому что у меня обеты Рогатому? И я тебе скажу — правильно думаете. Так и есть. И поэтому дай мне по роже уже за все, и брось где-нибудь здесь, под забором. Потому что нельзя такую сволочь в приличный дом приводить. Хороший такой дом в Орочьей Слободке…

Вот, кстати, и она. Фонарей и в помине нет. Сторож на воротах мастера Чанчибара знает давно, к поздним его приходам привык, не удивляется. Только скажет по-орочьи:

— Здорово, доктор! Не попусту, смотрю. Чего несешь, похвались!

— Друга. Пьян.

— Чую. Про Участок слышал уже?

— У?

— На Канатной Стражу взорвали.

— Угу. Вовремя.