Девушка и Змей

Из жизни мастера Лингарраи Чангаданга, дневного ординатора Первой ларбарской городской лечебницы (продолжение)

* * *

Всё сие могло быть по-своему увлекательно. Тайная любовь, как в повестях из жизни царских родичей.

Батюшка когда-то тебе говорил: когда скрываешься, то успех этого занятия на девять десятых зависит от твоей собственной веры в то, что тебя не поймают. А ее-то сейчас и нет. Но если не хочешь остаться подлецом, ты никому не должен показать, что сталось с тобою. Ни следа твоего нынешнего счастья. И в те же самые мгновения ты не можешь допустить, чтобы Гайчи, глядя на тебя, вдруг решила, будто ты «всё забыл». Змей уверял тебя: она умная женщина, она сама помнит, ей этого достаточно… Нет. Ты мог уже убедиться: не настолько совершенна оказалась твоя любовь, чтобы возможно было верить в нее просто так.

Велика и ненадежна. Неотступна, но не прочна. Не такое сокровище, чтобы довериться ему и не сомневаться.

Гайчи той ночью, кажется, понравились твои слова: «Разбужу тебя утром». Прозвучало уверенно. Как если бы будущее ваше житье было для тебя полностью ясно. Но проснувшись, ты только начал соображать: и как же именно будет выглядеть обещанная тобою четкая граница? Разница между жизнью вдвоем, настоящей твоей теперешней жизнью, и внешней видимостью «наставника и ученицы»?

Нужен приметный знак. Допустим, когда ты меняешь рабочие очки на уличные, это значит: вы больше не дома, вы посторонние люди на виду у посторонних людей. И наоборот, на службе ты надеваешь очки для работы — и притворство снова ни к чему, ибо здесь вы вместе. Остается пустяк: научиться менять очки подобно тому, как царевич Каджалуи взводил самострел. Одним сим деянием отпугивая врагов от границы твоего царства.

Враги…

Коллеги твои Лидалаи и Чилл утром шестого числа месяца Плясуньи явились на службу чуть заранее. Расставили в проходной зале на первом этаже расписные пустые глиняные горшки для цветов. Разного размера, но с одинаковым белым узором: ломаная черта наискось от края к днищу, как лестничные ступеньки. Ты смотрел, неведомо почему, зацепился взглядом за этот рисунок, и Чилл сказал:

— Извините.

Лидалаи повторил за ним, еще более сокрушенным голосом:

— Извините, пожалуйста.

Оба поспешно принялись убирать горшки. Оба обращались к тебе. Сочли, будто ты в чем-то их обвиняешь.

По коридору первого отделения навстречу тебе шел Никони. Остановился, пробормотал: «Я сейчас, только больного посмотреть…», и повернул в процедурную. Ты не подзывал его, ниоткуда не следовало, будто он тебе надобен или ты ждешь от него каких-то определенных действий.

Дать волю печали, естественной после любовного свидания. Медлительность твоего ума причиной тому, что у тебя это состояние наступает не сразу и не наутро, а по прошествии полусуток. Если окружающие шарахаются от тебя, то тебе же лучше.

Гайчи была на уроках. Встретиться с нею ты должен был завтра, седьмого числа, на дежурстве в Четвертой лечебнице. Ты с похвальным усердием не думал ни о чем, кроме работы. Повторял про себя по порядку, как школьную считалочку: йод, скальпель, время-разрез, зажимы, вязать, еще-вязать, скальпель-поменять, обложиться, два-пинцета-ножницы, время-чревосечение… Белые ступеньки мелькали у тебя перед глазами там, где их вовсе нет: на оконном стекле, на стене, наискось по лицу мастера Арнери, твоего ассистента.

Ступеньки. Утром ты спускался, Тагайчи шла чуть впереди. Ты старался не смотреть на нее, считал ее шаги. Никто не попался вам по дороге: жители Коинской улицы так рано не выбираются на службу.

Вы еще не расстались, а ты уже начал тосковать. Оттого и не сумел попрощаться как следует.

Улыбка, одно из первых умений в жизни у людей. Ты разучился улыбаться — будто вернулся к самому-самому началу. Когда любишь, но не знаешь способа подать весть о том, кроме как молчанием.

Звери скалятся, кружат друг возле друга, меняют запах. Птицы склоняют головы, топорщат мелкие перышки. Холоднокровные твари перебирают чешуею. И только ты не можешь улыбнуться. Любовь не оставила тебе ни речи, ни тела, только душу. И много времени пройдет еще, пока у души вырастут свои перья. Пока она приспособится жить внутри Любви.

Служебный день кончился, ты вышел за ворота Университета. Сосчитал часы и минуты, что остались до трех пополудни седьмого числа Плясуньина месяца. Иди домой и жди, как обещал. Скорее всего, нынче вечером Тагайчи к тебе не придет, и все-таки ты будешь ее ждать. Это не сложно. Вернешься, ляжешь, закроешь глаза и подождешь, пока можно станет снова ожить. Хотя нет: по дому следует сделать несколько дел, так что твоя задача еще проще. Надобные теперь поправки к твоему быту, мелкие, но в немалом числе.

Змей говорил про зеркало. Барышне нужно зеркало, большое, чтобы оглядеть свой наряд перед выходом. Если бы знать еще, к какому роду утвари нынче относятся зеркала. С чем вместе их продают: с мебелью? Со стеклянными изделиями?

Крапчатый огрызнулся:

— С предметами старины. Они же Царские Сокровища.

Еще он напомнил: из утвари для готовки у вас на кухне, кроме войскового котелка, миски, чайника и сковородки, есть только один судок, привезенный еще из Камбуррана. В последний раз вы в нем варили клей, когда пришлось отсылать по начальству рукопись твоей разрядной работы. Отчего-то на почте готовых оберток подходящего размера не оказалось, и пришлось клеить самому. А барышне надобны условия, чтобы при желании заняться домашней стряпней! Только этого не хватало, — отозвался ты. Вести твое хозяйство? Этого ты никому не пожелал бы, а Тагайчи и подавно. И ты решил: по дому какие-то меры ты еще примешь, но в Гостиный двор точно не пойдешь. Ты же обещал быть вечерами на Коинской.

Змей замолчал. На ближайшие сутки вовсе перестал разговаривать с тобою.

Седьмое число, больница на Водорослевой улице. Рослая, худая женщина лет сорока с небольшим. Тупая травма, множественные повреждения. Якобы упала на улице, на деле очевидно — побои. Итоги семейной размолвки. Громче всех той ночью в приемном покое шумел мужчина, доставивший ее: отечный, небритый, в казенной куртке неизвестного тебе городского ведомства. То ли сынок из ранних детей, то ли младший брат, а может быть, моложавый муж. Он кричал на писаршу, раз от разу всё с большим надрывом:

— Лана — она одна у меня, понятно вам, нет? Одна, одна на свете!

Не иначе, сам же ее и отделал, — заметила одна из нянек. Тагайчи хмуро кивнула:

— Похоже на то.

Это прозвучало еще и для тебя. Не забывай, боярич из Кэраэнга: Гайчи за свои двадцать три года достаточно навидалась подобных семей. Больные в лабирранской лечебнице, соседи, одноклассники в школе… Да и вообще в Объединенном Королевстве сие составляет правило, а не исключение. Университет, будущая служба разрядного лекаря, ты, ученый коллега восточного происхождения, — как тонкая пленка на поверхности вот такого «житейского житья». Остается утешаться радужными, призрачными картинками, что иногда пробегают по ней. Однако глупейшей глупостью было бы на них полагаться.

Тагайчи делает прокол, заводит шарящий катетер. По нему поступает кровь. Показания к немедленной операции. Крови действительно много, еще до ревизии можно подозревать разрыв селезенки. Печень тоже пострадала: в третьем сегменте разрыв величиною в палец. «Начинать следует со спленэктомии.» Гайчи просит сестру приготовить изогнутый зажим на ножку селезенки. Худощавая недужная, острый грудной угол, Гайчи особенно трудно его оттянуть — не потому ли ты стараешься делать всё как можно быстрее? А для печени требуются кетгут и круглая игла. У сестры уже наготове и то, и другое. Осушить, промыть, еще раз осушить. Кажется, больше не течет. Кровопотеря до одного аруани, потребуются обширные заместительные вливания. Еще бы здесь, в Четвертой, нашлись растворы…

Разумеется, сообщать участковой страже о случае нанесения увечий никто не стал. По закону ты, врач, должен был сделать это, но здесь — нельзя. Один из устоев Водорослевой улицы: отсюда не доносят. Недостойная, но увы, неизбежная мера. Иначе жители ларбарских рабочих кварталов и вовсе никогда не обращались бы за помощью к лекарям.

Больше всего тебе хотелось тогда отыскать родственника недужной Ланы и воздать ему по заслугам. «Отделать» если и не соразмерно тому, что он сотворил, то хотя бы чтобы запомнил.

Крапчатый Бенг окликнул тебя:

— Хорошо, Лингарраи. Только прежде вели ему предъявить кулаки для осмотра. Или как-то еще убедись, что бил именно он.

И добавил:

— Из того, что эта Лана у него «одна», не следует с необходимостью, что и он — тоже единственный мерзкий мужичонка в ее жизни.

— Если не единственный, то куда он смотрел, пока его женщину кто-то калечил?

— Всё равно виноват получается… Скажи: а тебя в твоих собственных «семейных ссорах», если бы дело дошло до драки — тебя остановили бы женский пол и телесная хилость твоего ненавистного врага?

В таком настроении, как сейчас? Пожалуй, нет. Для того в Кэраэнге и существуют семейные молельни, и в худшие часы своей жизни царские родичи сходятся туда. Чтобы быть под присмотром знатоков обряда и чар, когда в ход пойдут уже не кулаки и не самострелы, а когти и чешуйчатые хвосты. Высокое вежество Столицы: для разнимания дерущихся змеев есть вековые правила. Правда, и они далеко не всегда спасают от увечий.

— Вот, видишь: глупости это, насчет «всамделишной жизни» и тонкой прослойки учености пополам с добродетелью. Вовсе Гайчи не думала тебе указывать ни на что такое.

Через два дня, девятого, ты зашел в Четвертую лечебницу рано утром. На обратном пути тебе во дворе встретился тамошний твой начальник, мастер Луггани. Он спросил почти без сомнения в голосе:

— Совсем плоха тетка?

Этот человек и сотрудников своих, и недужных называет не по именам и прозваниям, а по степеням родства: «батюшка», «дядька», «браток»… Та же мысль, что заложена в выражении «медицинская сестра», продолженная чуть дальше. Когда-то в Валла-Марранге твоего наставника Дангенбуанга тоже все звали «дедом». Только вот для тебя Луггани места в своем многолюдном семействе не подобрал, а потому вовсе избегает личных обращений.

— Средней тяжести. Гемодинамика устойчива. Перистальтика появилась. По дренажам сухо. А откуда Ваш столь мрачный вывод?

— Нет, просто… Я смотрю, у Вас вид такой…

Молодец, Лингарраи. Блистательный успех в деле сокрытия твоего счастья. Скоро прохожие на улице будут подходить с изъяснением соболезнования.

— Не надо судить о состоянии недужной по выражению лица ее врача.

Луггани усмехнулся. Словно бы не нелепости очередного восточного мудрого изречения, а в ответ собственной твоей усмешке. Значит, ты еще способен шутить над собою вслух. И сие замечают даже тут, вдали от Золотой Столицы. Что хорошо, то хорошо.

Девятого вечером. У тебя на Коинской. У вас, потому что здесь вы вместе.

— Ничего, мастер, что я так рано?

— Хорошо, очень хорошо. Я сам хотел тебя попросить: приходи пораньше. Не в полночь…

Ты действительно собирался это сказать. Еще позавчера, днем седьмого числа. Гайчи подошла к тебе на трамвайной остановке возле Университета. Поглядела спокойно: так, словно бы ничего меж вами и нет, и не было. Ничего, в чем бы следовало таиться. И так оставалось все дежурство. Только при прощании глаза ее ненадолго стали прежними. «Мастер, мастер, а ведь всё у нас с тобою могло бы статься совсем по-другому, по-настоящему…»

Ты не нашел слов. «Приходите пораньше, если…» То есть ты допускаешь, будто она могла уже для себя решить больше не появляться на Коинской улице? «…когда соберетесь»? «А откуда Ваша столь прочная уверенность, что я соберусь?» И так далее. Ты, как обычно, промолчал.

И вот, она здесь. Обнимает тебя — без страсти, доверчиво и тихо. Так прислоняются к стволу большого дерева, к столбу под галереей старого дома. А у тебя галереи нет, и дома тоже нет, не считая этого съемного мэйанского жилища.

Устала. Работа, уроки, бессонные ночи, балаган, подружки и приятели, в чьей жизни тоже важно мелькать. Они тем и хороши, что всерьез не верят в существование знакомой своей барышни Ягукко, а она — в их. Ты веришь. Наверное, в этом и есть твоя особенность.

Устала, и потому твои нежности не к месту.

На улице почти уже зима. Как это славно: живой, яркий холодок девичьей щеки у тебя на щеке. Ты смеешься? Или плачешь? Как в самом начале жизни, когда одно от другого еще не отличается.

— Ты ждал меня.

— Ждал!

«Но надо же было и отдохнуть друг от друга, правда? Успеть соскучиться…»

— Здесь теперь всюду ты. И на службе тоже. Будто время не движется.

«Слишком долго пришлось дожидаться?»

— А я боялась… Это глупо, глупее некуда, но…

— Боялась быть некстати?

— Да.

— Ничего. Не надо ничего такого бояться. Не обещаю ждать Вас безмерно долго, зато могу поручиться, что готов ждать сколь угодно кратко, как говорит друг мой Тиарарри Билиронг.

— Я догадалась, что он твой друг.

— Да, еще по школе. До его учтивости мне всегда было далеко.

«Так что не сердись, если я словами, без рук, не могу сказать тебе, как я тебя люблю.»

«Это хорошо, что у тебя где-то есть хотя бы один друг. Хотя бы за морем.»

«Даже и у чудовищ иногда бывают друзья.»

«А у меня вот — нет. Только ты. Приятели не в счет.»

— Я хочу, чтобы мы с тобой были вместе, Гайчи. Всегда, каждый день. Каждый час, насколько это получится.

— А разве мы не вместе, мастер?

— Да. Вместе. И это очень хорошо.

— Хорошо. И я никуда не денусь.

— Я и не отпущу, пока не выучу. А потом сам буду у тебя учиться.

— Ты у меня?

— В том и смысл наставничества: подготовить лучшего знатока, чем ты сам.

Гайчи вскидывает голову. Отвечает совсем по-мальчишески, в точности как твой Бенг во мгновения наивысшего довольства собою:

— А что? Не откажусь!

Чай и ужин. Холодное мясо, сыр, мелкая картошка на палочках, печеная над огнем. При некотором навыке можно чистить горячие клубни так, чтобы не обжигаться: другой такой же палочкой подхватывается слой кожуры, и дальше она разматывается, словно повязка.

Первый клубень сотрапезнику. Обычное в Лекарской школе поведение старшего с младшим. Словно бы не ты этого младшего гонял целый день с учебными заданиями и со своими собственными вздорными затеями.

— На Востоке так принято поступать с картошкой? — спрашивает Гайчи, следя за твоими руками.

— «Дурное обращение с растением»?

— Дай-ка я тоже попробую.

Получается, пусть и не сразу.

— Тонкости!

— Ну, еще бы. Однажды при мне с помощью этого приема Билиронг объяснял, как одни небесные светила вращаются вокруг других.

В Школе и наставники меж собою, и дети в своем кругу все делились на «старших братцев» и «младших братишек». Еще один пример родства по ремеслу. Юноше, которого опекал Тиарарри, начисто не давались отвлеченные науки — ни счет, ни грамматика, не говоря уже о законах механики. Если вещь нельзя потрогать руками, он над нею думать и не пытался. И отчасти даже гордился этим. Во-первых, приятно быть не способным ни к чему, кроме врачевания: все видят сие и уж точно тебя не выгонят. Во-вторых, Билиронг с ним вел себя гораздо бережнее, чем многие другие старшие со своими подопечными. В этом случае, как и в тысяче прочих, Тиарарри доверено было самое трудное, что есть в Школе. А ты и завидовал, и радовался, что тебе самому не пришлось оказаться у него под началом. Тогда еще слава ужаснейшего из чудищ тебя не привлекала. А кроме того, нравилось, когда на тебя обращают внимание не по обязанности, а просто так.

— Собственно, в школьные годы мы с Билиронгом друзьями не были. Он на четыре года старше, я едва ли мог ему предложить что-то любопытное.

— В детстве при такой разнице вообще сложно подружиться. А потом?

— Хоть немного, но сравнялись. Он после первого войскового года остался на корабле, где служил. Проходил еще две навигации, вернулся в Училище, когда я уже тоже там учился. Потом я в войско ушел, потом у него почти сразу началась стажировка… По-настоящему встретились только на втором призыве, в Валла-Марранге.

— А что за странное слово билиронг: «колючий красный»?

— Так в Аранде зовут полевой репейник. Там он и вправду красный, а не фиолетовый, как здесь. И весь в шипах, от самого корня до головки цветка. Почему-то это прозвище дали одному из покоев Царского Дома, а потом и царевне, жившей в нем. Высокородный Тиарарри — потомок сей дамы. Иногда он и сам походил на свое семейное растение.

— Как это? Самый ершистый был?

— Высокий рост, волосы торчком, как бы он их ни приглаживал. Привычка на любые вопросы и требования отзываться первым. Умение возражать наставникам так, чтобы сие звучало по-взрослому. Так было в Школе и в Училище. Примерно того же я ждал, когда приехал к месту службы и услыхал, что Билиронг тоже там.

— А оказалось?

— Подружились.

— Расскажи.

Твой, надеюсь, незабвенный друг. Так царский родич из дома Репейника подписывает свои послания к тебе. Давно, очень давно ты не вспоминал тех времен твоей жизни, когда человек из постороннего становится близким. Странно, что подобные чудеса вообще могли случаться с тобою.

— Здесь, на Чегуре, в Камбурране, я поначалу удивлялся: как часты у жителей Мэйана осложненные грыжи.

— Чаще, чем в Аранде?

— В десятки раз. Оказалось, все дело в послушании. Арандийцу, нажившему себе грыжу, и в голову не придет сомневаться в решении лекаря: надо оперировать, значит надо. В плановом порядке — конечно, кроме случаев, когда общее телесное состояние слишком неблагополучно. Не удивительно, что за годы учебы я почти не видел ущемлений. Тем более, доведенных до некроза кишки…

— Непрохода, перитонита, флегмон…

Непроходимость кишечника, острое воспаление брюшины, гнойное воспаление грыжевого мешка. Дитя на своем «заморском» арандийском повторяет всё то, что и ты, и каждый из твоих соучеников вспомнил бы, не задумавшись. Скороговорка из «Трактата о Слабых Местах», свиток шестой, часть вторая, «Тело живого создания».

При этом дитя не из Лекарской школы, даже не из Высшего училища. И не то чтобы ты при Тагайчи когда-нибудь рассуждал о грыжах с подобающими выдержками из древних книг. Общность судьбы…

— Да. И все-таки в первый раз я с этим столкнулся не тут, а как раз в Валла-Марранге. Пожилой недужный с выраженной медовой болезнью, момент ущемления, пропущенный по ряду причин.

Престарелому батюшке полутысячника Вангибанарри предписали воздержаться от операции: любая травма заживала у него много хуже, чем у прочих. Паховая грыжа, носимая смолоду, беспокоила старика не слишком сильно, лишь по временам проявлялась тянущими болями. Так бы и проходил он с нею до скончания дней — если бы не счастливый ход семейной жизни. Полутысячник стал дедом, родитель его не смог отказать себе в удовольствии понянчить правнука. Поднял раз-другой и занемог. В радостной суете его домашние не сразу обратили на это внимание. Да и сам старик не посчитал свое состояние серьезным, постыдился жаловаться на боль. Через день стало невмоготу.

Осмотрев недужного, твой наставник вернулся в ординаторскую и спросил: «Господин Чангаданг, желаете ли вы оперировать этот случай?». Конечно, ты желал: не так много операций было на твоем счету за три месяца службы на новом месте. Тиарарри встрепенулся было — и опустился обратно в кресло, не скрыв разочарования. «Господин Билиронг, не откажите в любезности ассистировать нашему коллеге». Сейчас ты можешь по достоинству оценить это решение. «Дед» выказал полное доверие к тебе, не усомнился в твоей способности справиться с задачей в отсутствии умудренного наставника. Но он еще и подчеркнул растущее мастерство Билиронга, поручая ему присмотр за действиями новичка. А ведь Билиронг сам еще недавно получил свой первый разряд. Впрочем, тогда, по собственным твоим ощущениям, Билиронг находился на высотах, пока не досягаемых для лекаря Чангаданга.

— Оперировал я, ассистировал мне Билиронг. Опыт работы у обоих примерно одинаков и невелик. Мастер Дангенбуанг считал: если не давать «младшим» действовать самостоятельно, так они никогда и не вырастут.

Видит Бог, вы справились почти без заминок. Почти. До того мгновения, как увидели синюшно-багровую, дряблую кишку. Гангрена? А значит, резекция. И почти наверняка — смертельный исход: слишком велик для этого недужного подобный объем операции. Ты застыл над столом, пытаясь уловить малейшие признаки жизнеспособности кишки. Приметы, знакомые тебе лишь по учебникам.

— Андингем! Горячий физраствор!

Желал бы ты слышать большую твердость в собственном голосе.

Билиронг с другой стороны стола одобрительно кивнул. Возможно, тебе лишь привиделось некоторое облегчение в его позе?

Обложенная теплыми салфетками кишка, вопреки вашим надеждам, не желала принимать естественный вид, только слегка побледнела. Вы оба дернулись, когда показалось, что она слабо шевельнулась при постукивании. Пульсация сосудов брыжейки? Да, похоже, есть. Или нет?

Взгляд, брошенный на Билиронга. Отражение твоей растерянности в его глазах.

— Что ты на меня смотришь?

И шепотом:

— Я сам не знаю. «Деда» позовем?

По голосу его ты понял: Билиронга отнюдь не радует такой бесславный итог вашей совместной работы. Как и тебя. Но победили в итоге не спесь, не уязвленное самолюбие двух юнцов. Скорее, осознание ответственности.

Не было старшего и младшего. Та легкость, с какой Билиронг смог это признать, сделала вашу дружбу по-настоящему неизбежной.

При очередном нажатии кишка — наконец-то! — слабо пошевелилась.

Мастер, проводивший обезболивание, спросил:

— Объем операции, господа? Резекция?

— Резекцию больной скорее всего не потянул бы. А я не был до конца уверен, что оставляю живую кишку. Билиронг тоже. Но решили ограничиться пластикой.

На следующий день, когда ты во второй раз забежал посмотреть господина Вангибанарри, тот подслеповато сощурился:

— Скверно, доктор? Вы не скрывайте от старика. В четвертый раз ко мне заходите. И другой еще был, постарше… Что там на самом деле?

Два раза ты, два — Билиронг. Стало быть, тебя с ним отныне числят за одного и того же человека. «Постарше» — должно быть, Дарамангари, палатный врач. Ты отвечал: всё в порядке, однако почтенные лета и медовая болезнь требуют особого внимания…

Когда ты уходил, недужный окликнул тебя:

— Насчет вишневки не забудьте!

Должно быть, тебе, то есть коллеге твоему, велено было на досуге откушать вишневой наливки в приятном обществе. За здоровье старика Вангибанарри, ибо ему подобные напитки не дозволены.

Еще через два дня, когда вы оказались одни в ординаторской, Тиаррари вымолвил:

— Обходится, слава Богу.

И ты понял, что впустил этого человека к себе в сердце. Однажды и навсегда, хотя сам и не надеялся ни на что подобное. Приятель, товарищ — другое дело. А это друг. Где кончаются твои дела и начинаются его, больше уже не разграничишь. И это хорошо.

Ты спросил: что за договор у тому-римбианга Билиронга с батюшкой господина полутысячника по поводу вишневки? Тиарарри взглянул на тебя взором истинного светила лекарской науки. Совсем как Парига, изваянный в камне на галерее Высшего Училища. Нахмурился. Отчеканил строго:

— Впервые слышу!

Счел надобным соврать. Значит, тоже принял тебя.

— Рана, разумеется, разгноилась, но в главном всё обошлось. Так мы с Билиронгом и подружились. Общая беспомощность иногда сближает не хуже, чем общая победа.

«А как у нас с тобой? Не вздумал ли ты, будто несколько дней тому назад меня в твои объятия толкнуло чувство служебного товарищества?»

«Нет. Но пойми: нелегко мне приходится. Не будь ученик мой настолько красивой женщиной… Не имей моя любимая женщина столь явного дарования к хирургии…»

«Что тогда?»

«Было бы проще. Но хуже. Я же и не ищу легкого пути, ни в любви, ни в работе.»

«Нарочно создаешь себе наибольшие трудности, подстать собственному величию?»

— Просто мне никогда не нравилось с теми, у кого мне нечему было учиться. Смотреть и учиться. Хотя на явные назидания я обычно злюсь. Тем отвратительнее, когда самому мне не удается воздержаться от непрошеных нравоучений.

— Я учту.

«Спишешь мои рассуждения на счет неудержного красноречия?»

«Просто буду знать, почему ты эти свои древние поговорки произносишь с таким кислым лицом.»

Сидеть у стола на кухне, смотреть друг на друга и молчать. Ты заберешь в ладони ее руку. Вполне самодостаточный способ ласки.

— Расскажешь еще?

— Конечно. О чем?

— О твоем учителе.

Важнейший вклад мастера Дангенбуанга в современную хирургию заключается в разработанной им методике холецистэктомии, которая… Сам ты всегда думал иначе.

— Кто-то из новоприбывшего начальства весною 1103 года попытался поставить мастеру Дангенбуангу в вину то, что он дает слишком много свободы начинающим лекарям. Позволяет оперировать людям, лишь недавно получившим первый разряд, хотя в Военном Училище Врачевания нет недостатка в намного более знающих врачах… Мастер ответил: «Видите ли, я забочусь о своем и Вашем здоровье. Когда-нибудь и я, и Вы состаримся, занедужим всерьез. И обихаживать нас придется этим молодым господам. Мне бы хотелось, чтобы они были готовы к этому как можно лучше».

Наставник на операции. Четкая продуманность действий. Всё по правилам науки, но наука эта выстроена им самим. Никакой небрежности, даже в мелочах. Движения пальцев завораживают своей ясностью, ощущением, что делать нужно и можно именно так, никак иначе. Мерные движения — как мерная речь, как стихи.

— Главное, что он создал, — это школа. Своя, отличная от прочих даже в Аранде. Дарамангари, нынешний начальник в Валла-Марранге, четвертьтысячник Тадарунга там же. Билиронг в Кэраэнге, я здесь. Еще несколько человек в Чаморре, в Коине — все в разных местах, и все-таки школа есть.

Когда кто-то признает твое мастерство, когда ты сам доволен своей работой — заслуга в том полностью принадлежит твоему наставнику. Посмертный дар от него тебе.

— Замечания и пожелания — всегда или до, или после операции. Во время нее — никогда. Чтобы не сбивать настрой у ученика, не унижать его перед другими. «Господин Чангаданг, я очень Вас прошу бережнее относиться к тканям. Вы все выполняете правильно, но… Постарайтесь, пожалуйста, делать это так, как себе».

Гайчи отзывается:

— Помнишь, поначалу у меня вязать не получалось? Узел распускался, я пыталась вторым дотянуть, с усилием, а нитки рвались…

«Как не помнить!»

«Это уже была я, мастер. Я, а не кто-то там. Ты это помнишь?»

«Да ведь тогда я только и делал, что смотрел на тебя. В нарушение всех правил…»

«А что, правила требуют указывать ученику его место? Уже не в хлеву, еще не в сенях? Кажется, с тобою так не обходились, даже в войске…»

— А тебе что не давалось?

— Шить. Мне казалось: чем толще возьмешь, тем будет прочнее. Захватывал слишком большие слои. Получалось плохо.

— И что наставник?

— Стал поручать мне операции, где требовался шов по Немуаи.

— Кожный шов, когда самый краешек берется: красиво выходит…

— Да, когда научишься.

— А как с другими?

— «Господин Билиронг! К счастью, мы с Вами не царские скороходы. Будьте добры работать чуть медленнее, но отчетливее понимать, что именно Вы делаете в настоящее время». «Господин Тадарунга! Очень важно представлять себе весь ход операции, все последующие этапы, а не только то, чем Вы заняты в данный момент. Прошу Вас перечислить вероятные исходы предстоящего вмешательства и Ваши действия при каждом из них»…

Дангенбуангу удалось сделать то, чего не смогли достичь прежние твои наставники в лекарской школе. Никто и никогда не спрашивал тебя, хочешь ли ты, Линагрраи Чангаданг, заниматься врачеванием. Все было ясно: у ребенка открылось дарование — он должен посвятить себя тому, чего требует его природа. Хорошо ли тебе самому от этого, в расчет не бралось. Дангенбуанг показал, как можно любить то, чем занимаешься. Мудрость, красота, отвага, любовь, порядок, смятение — все оттенки жизни заключены в искусстве врачевания, томуан римбо. Бесконечность Божья в твоей душе. Как можно не любить Бога?

— Мастер прожил 56 лет, из них последние двадцать провел в Валла-Марранге. Летом 1105 года, как обычно, шел на службу пешком. Остановился на набережной, поглядеть на утреннее море. Оперся локтями о парапет и стоял так с четверть часа. Мимо проходил коллега, решил поздороваться. Дангенбуанг не откликнулся — его уже не было вне Господа. Остановка сердца. Всего несколько секунд.

После его смерти ты не смог остаться в Валла-Марранге. Спасибо Дарамангари — он нашел в себе силы принять дело жизни вашего наставника, валла-маррангскую войсковую лечебницу. Говорят, сумел отчасти сберечь дух тех последних лет, которые вам довелось застать. А ты уехал.

Гайчи тихонько стискивает пальцами твою ладонь. Ничего не говорит.

— По сути, всё, что я могу, — передать искусство моего мастера в хорошие руки.

Взгляд в сторону и вверх, резкий вдох. Этого ее движения ты еще не научился читать, хотя и видел его раньше. «Не согласна»? «Оставь при себе свои возвышенные обещания»?

— Это было бы так, если бы с тех пор ничего не поменялось. Если бы ты так и служил в войске, в Аранде. А теперь, кроме основ того искусства, прибавилось многое еще и от тебя.

— И сейчас понемногу начинает прибавляться от тебя тоже. Конечно: школа тогда и школа, когда развивается.

«Не надо так.»

«Как?»

«Хвалить на вырост. Я очень люблю, когда хвалят. Но только когда есть, за что.»

«Да есть же! Я при чужих, кажется, сдерживаюсь. Но здесь-то…»

«Тем более не надо этого здесь.»

— И еще: «школа» должна начинаться на самом деле со школьных лет. С детства. Ты ведь тоже учиться начал… когда?

— В неполные шесть. Еще до общих «начальных классов».

— Врачеванию раньше, чем грамоте?

— Примерно так, хотя я читать отчасти уже умел. Но были и такие дети, с кем в Лекарской школе учителя впервые взялись за книжки.

— А почему туда берут?

Она не спросила, почему в Лекарскую школу приняли именно тебя. Что ж, есть повод ответить не на тот вопрос, который ты услышал.

— Смыслом раннего обучения считается выработка привычки: находиться среди недужных. Лечебница как место, где проходит большая часть твоего времени, первое и главное, что существует после дома. Обычно первую смерть ученик видит, находясь там, а не среди своих домашних. Эта Лекарская школа устроена при больнице, внутри нее. Там не «водят посмотреть» на больных, а наоборот, от недужных отзывают в класс на уроки. Навык ухода за тяжелыми, а еще то, что ты с самого начала, с первого дня учебы, можешь облегчить страдания какого-то человека. Даже если ты просто входишь в палату и объявляешь: господин такой-то, Ваш завтрак через четверть часа. Кормить будешь не ты, а твой «старший», ученик, кому поручили тебя опекать. Но и от тебя есть хоть какой-то толк. Потом работа усложняется: обязанности няньки, сиделки, году на третьем — то, чем в лечебницах обычно занимается палатная сестра.

— Это заметно, что тебе приходилось быть «нянькой».

— О, да. Разве что мохноножка Вики превосходит меня в искусстве подслушивать под дверьми.

— Должен же и хирург знать, чем живут его недужные… Но я о другом. Ты после операции из операционной никогда не уходишь, пока больного на каталку не переложишь. Не все доктора так делают. Часто — «всем спасибо», перчатки в таз и пошел.

— Привычка. Тебе она тоже свойственна. Наследие Лабирранской лечебницы?

— Я за папой и мамой повторяла. А там все так: хоть доктор, хоть фельдшер, а работа общая.

— На самом деле это правильно. Только врач отвечает за большее. В том числе за ошибки «младших», то есть всех остальных. Приходится служить еще и надсмотрщиком, требовать, чтобы каждый делал то, для чего он сюда пришел.

— Иной раз проще самой…

— Проще, но нельзя.

— А как, если не допросишься?

— Если человека всякий раз приходится «просить» — пусть этот человек ищет себе другую службу.

— Это, конечно, повод для увольнения… А ты бы смог вот так кого-то выгнать, если бы был начальником?

— Однажды выгнал, хотя начальственных полномочий и не имел. В Камбурране. Утром иду по коридору, замечаю неладное. Сама знаешь, запах мелены ни с чем не спутаешь. Захожу в палату, уже понимаю: ночью поступило кровотечение. Скорее всего, тяжелое, возможно, потребуется операция. Больной и вправду бледен, но по зонду кровь уже не поступает. Полное судно прямо на кровати, а на полу, на одеяле — следы рвоты с кровью. Больной говорит: «Вы простите, я бы всё прибрал, только мне давеча вставать не велели. А сестру я просил — она не стала… Не барин, дескать, сам отнесешь».

— Так же нельзя! Хорошо еще, дядька послушный попался. А другой бы и отнес…

— И упал бы по дороге. В Кэраэнге если бы кто-то из врачей или старших учеников увидел такое — пошел бы да и опрокинул это судно на голову тому, кто позволяет себе подобное обращение с недужным. Здесь так не делают, и может быть, напрасно.

— И что ты?

— Смолчал и занялся уборкой. А после нашел эту сестру и сказал ей: убирайтесь вон. И больше сюда не приходите.

Больше Сюда Не Приходите. Вот как это прозвучало на самом деле. Хотя сие и не касалось здоровья особы, к которой ты обращался. Но, как ни странно, внушение сработало — к великому неудовольствию больничного руководства. И без того рабочих рук явно недостаточно…

«Еще один шаг — и полная власть над миром», как выразилась мастерша Малуви, когда ей было рассказано об этом случае.

Имелось в виду: если ты, Лингарраи Чангаданг, станешь использовать Божий дар не по назначению, а ради власти над окружающими, то сие не будет скверно, не будет ужасно, а будет смешно. Ясновидение твое и внушение — для твоих больных это возможная помощь выздоровлению. Для тебя — повод общаться с твоим погибшим ребенком. Это намного больше любого мирового господства. Смешно было бы желать чего-то еще.

Бенг не только твой младший сын. Бенг — твои предки и ты сам. И твое будущее, еще не рожденные поколения твоей семьи — тоже он.

А теперь перед тобою вот эта девочка. Другое твое потерянное дитя.

Ты не относишься к ней, как к дочке, конечно, нет. Многое можно поставить в вину потомкам Царей, но все-таки не склонность к кровосмешению.

Мерзостно и думать, будто фельдшер Ягукко из Лабиррана хоть когда-нибудь бывал похож на лекаря Чангаданга по части обращения со своими детьми. К счастью, этот твой не знакомый тебе коллега, кажется, совсем не таков. Гайчи повезло куда больше, чем десятнику Лииранде из Коронной Береговой Охраны.

Тут нечто иное. Эта девочка — она и есть твоя непрожитая жизнь. Твои потомки, те самые, которых не будет. Дом, которого ты не построишь. Больница, где ты не служить хотел бы, а умереть.

Или ты еще успеешь, Лингарраи? Или Гайчи права, и эта жизнь для тебя еще не потеряна? И дети появятся, путем школьного преемства: ученики учеников?

— Что до науки как таковой, то в Школе она в основном сводилась к чтению лекарских трактатов и разучиванию их наизусть. Начали с основ древнего врачевания и за двенадцать лет не слишком-то от них отдалились. «Сто двадцать видов пульса и дыхания», «Тридцать шесть оттенков голосового дрожания»…

— Я и шести-то не различаю. Надо будет как-нибудь этим заняться, а то нам пропедевтику всего год читали.

— Хорошо. Радует уже хотя бы то, что мне не придется преподавать тебе «Чертог Златообильный».

— А что это?

— Поэма, где даются названия всех частей тела. По сути, описательная анатомия. Считается, что ее нужно выучить, прежде чем приступать к анатомии практической. Сложное дело! Я бы на словах не сумел понятно объяснить, например, что такое пристеночная и органная брюшина.

— А нам анатом на шапке показывал.

— Как это?

— Шапка из двух слоев, то есть подкладка к верху пришита: те же два листка. Находчивый господин.

— Хороший преподаватель?

— Да, неплохой. И себя «преподать» умеет. Сам под впечатлением от собственного обаяния.

— Когда путем самолюбования достигаешь ясного представления и о том деле, коим занята твоя драгоценная особа, это тоже — путь к мастерству. Улыбаясь своему отражению в зеркале, обращай внимание на количество и порядок расположения зубов…

— Это откуда столь тонкая мысль?

— Кажется, из «Записок Динанграри». Ибо их нехватка либо излишек равно пагубны; первая — для пищеварения, второй же — для внятной речи.

Кому — как, замечает Крапчатый. Вот уж кто величайший мастер подслушивания! Заглядывает в дверь, не заходя, скалится во всю свою змеиную пасть. Сорок восемь зубов, и для Змея это далеко не предел.

— Если бы еще господин этот лапы свои при себе держал. А то этими руками утром к мертвому телу, а вечером к супруге… Он в этот раз недавно женился, на одной девчонке с нашего потока.

— Анатом должен быть угрюм и целомудрен? А как же тогда с хирургом? На службе травмы, воспаления, опухоли и бывает, что тоже смерть. А дома…

Гайчи забирает руку у тебя из руки. Наливает из чайника в чашку оставшийся чай, совсем остывший. Говорит, будто не тебе, а просто размышляя вслух:

— Кто служит Целительнице, тому нет нужды делать выбор между Владыкой и Рогатым. А этот-то анатом и сам себя врачом не считает.

И берется за кофейный жерновок. Еще одна причина, почему женщине нужна разная кухонная утварь. Скрипучий, сердитый звук жерновка — как способ молча и даже не глядя на тебя высказать что-то не слишком приятное. Может быть, недовольство собственными словами.

— Вот так, Бенг. Слабо мы с тобой разбираемся в мэйанском Семибожии.

— Не мы, а ты.

— Владыка — это Смерть, а Рогатый — плотская страсть?

— Дом, Семья — это Старец, Рогатого породивший. Между прочим, супруг Владычицы Врачевания. И он же — вольный сожитель Плясуньи, Матери Безумия: от нее у него и Рогатый сынок. Мэйане многое из того, что ты бы без долгих раздумий назвал Любовью, относят в область безумства. А в Семье у Старца от Владычицы родилась Премудрость.

— Ты, я вижу, освоил здешнее богословие. Где? Снова в Политехническом музее?

— Где же еще? Там диспут был, о суевериях и предрассудках. Ты радуйся, что по-гайчиному выходит, будто служение Врачеванию избавляет от выбора веры. Этих вер в Семибожии знаешь, сколько? Намного больше семи. Ты бы выбрать не смог.

— И не стал бы. У меня есть ты.

— Единый Бог, всегда готовый всё решить за Человека?

— Мой маленький и требовательный Бог, кому нетрудно добиться, чтобы человек принимал решения сам — в пределах своих человечьих возможностей.

— Не трудно, говоришь?

Ты согреешь еще воды, заваришь чаю. Заберешь смолотые зерна из жерновка, бросишь в кофейник. Вскипятишь кофей, а потом заглушишь огонь. Всё это не мешает разговаривать.

«Разве нет? Тоже, нашлась, мэйанская проповедница…»

«Это лишь ответ мне на мои отсылки к восточной единобожной жизни. Сие неизбежно будет: иначе нам не понять речей друг друга.»

— У меня в Высшем Училище анатом был совсем молодой, лет на семь старше самых юных школяров. А были на потоке и вовсе его ровесники — успели где-то послужить перед тем, как пошли учиться. К недорослям из Лекарской школы он относился ревниво: да, конечно, вам многое уже известно, и тела вы видели — так не угодно ли воспринять теперь анатомию не как поэму, а как науку? Как часть медицинской науки, где вообще нерешенных вопросов гораздо больше, чем готовых истин, несмотря на все труды старинных мудрецов. «Пока Вы, коллега, не рассмотрите печень под микроскопом, Вы будете знать о ней не больше, чем если бы созерцали ее нарисованной на картинке тушью из Сакараи, тонкой кисточкой из горностаевой шерсти». Сам этот малый был родом с севера, из горного Гарруна, над «столичными изысками» постоянно потешался. Врачом он был: днем вел уроки, а ночами дежурил в городской лечебнице.

— В Училище были ребята не только с такой подготовкой, как у тебя? После обычной школы тоже?

— Да, и таких было большинство. «Нерешенных вопросов» и вправду было предостаточно. Несколько раз на моей памяти кто-нибудь из профессоров вбегал в лекционную залу и восклицал: «Коллеги, в науке свершился переворот! На самом деле причиной всему сопротивляемость живого тела! Будущее за иммунологией! Через несколько лет мы с помощью прививок победим не только заразу, но и опухоли, справимся с воспалениями… Точнее, тело с нашей помощью само сможет одолеть любые недуги!» И все с жалостью глядели на хирургов, коим в скором времени предстоит остаться без работы. Или: «Истоки всех страданий — во внутриутробном развитии! Склонность к каждой из болезней закладывается еще до рождения»…

— В общем, скучно не было?

— Да. Как в государстве, где каждые полгода меняется верховная власть. А тебе в Университете приходится скучать?

— Особенно на «гильдейском строе». Многие спят. И сам наставник тоже иногда задремывает. Да там и фразы такие… Трудовые отношения не суть отношения трудящихся к орудиям, способам, приемам и произведениям их труда, но суть отношения первых по поводу последних… У вас это было?

— Разумеется. Но наш гильдеец из всех преподавателей был, как ни странно, наиболее близок к средневековым канонам обучения. Сразу сказал: уразуметь смысл Королевского гильдейского уложения невозможно. Остается одно — знать учебник наизусть. Так и спрашивал: по три странички за урок, независимо от того, где кончается одна статья и начинается следующая.

— Бред какой…

— А есть предметы, которые тебе нравятся?

— В первый год — биология. Славный там на кафедре народ подобрался. Кто работать пошел после первых испытаний лаборантами — все туда старались попасть.

— Я, каюсь, так и не разобрался: а ты в итоге где подрабатывала?

— Поначалу в «зверинце». Не в том, большом, где слоны, а у физиологов. Мышки-лягушки. А потом поменялась с девочкой одной — на патан. Работы больше, зато и веселее. Препараты ценные, ответственность денежная, но хоть не такая, как за мышек. Профессор Ятта, дядька веселый. «Подите, Гайчи, верните мне Ее!» Спрашиваю: «Кого?» — «Меланому. Она у меня одна! Одна на всё Приморье!».

— Лучше бы ей таковой и оставаться…

— Сам предмет он тоже интересно читал. Увлеченно. Но были наставники и просто отвратительные. Например, по арандийскому языку. Приходит, садится, по списку прозвание чье-то выбирает, вызывает отвечать. А сам по рядам глазами шарит: кто ж, мол, это такой? Один раз спрашивает, другой, третий — и всё так же ищет. И через месяц, и через два. Хотя народу на уроке — десяток, не больше. Можно было бы выучить, если не всё равно, кого и чему учишь. В школе у нас такого не было… Ладно бы язык — но потом то же самое на фармакологии началось. Я решила: ну, уж меня-то Вы запомните, как зовут!

— Кстати. Можно задать тебе один совершенно неприличный вопрос?

«Ну, разумеется. Вы и так невероятно долго крепились, мастер. Пространные учтивости кончены, пришло время гадостей?»

Всерьез она не испугалась. Просто пришло время показать тебе, насколько необычно ты нынче себя стал вести.

— Что именно?

— Мне следовало спросить об этом полгода назад. Это правильно, что я тебя называю «Гайчи»?

— А как же еще?

Например, так, как мастер Ниарран из Дома Печати: «Тагайчи». Подружки, чей разговор ты слышал тогда, летом, говорили «Гайчи». И ты почему-то последовал их примеру. Хотя очень редко кого-то в своей жизни ты называл по сокращенному имени. Значит, уже тогда…

— Полным именем или каким-то другим сокращением.

— «Челли», что ли? Вот еще!

— Хорошо. Стало быть, Гайчи.

«Не надо бояться. Гадости, изрекаемые мною, всегда предназначены только для одного человека: для меня самого.»

«И все они значат одно: оставьте меня в покое, ничтожные людишки? Я слишком занят распрями внутри собственной особы… Так?»

«Так. Но сейчас речь не обо мне. Если бы ты знала, какое это счастье: в кои-то веки раз речь не обо мне!»

— До Училища я очень плохо говорил по-мэйански. Но там словесник был хороший. Поставил себе задачу втолковать школярам: мэйане, орки и другие народы Запада — отнюдь не дикари, коль скоро создали свои стихи, повести и прочие книги не хуже арандийских. Поэтому было интересно. И все-таки во многих обиходных вещах я до сих пор путаюсь. В том числе и в именах.

— Ничего.

— Так как же тебе удалось добиться, чтобы наставники тебя запомнили?

— Стала ходить в библиотеку, смотреть какие-то книжки помимо учебника. И цепляться к этому фармакологу с вопросами. Он поначалу удивлялся: какой продвинутый школяр пошел! А потом начал злиться. Это когда я добралась до «Ежегодника для провизоров». Стал заявлять: «А сейчас нам барышня Ягукко расскажет про то, как…». Ну, я и рассказывала — ему.

— И с другими преподавателями тоже так? Вцепиться и не отпускать, пока не выучит? И не научит тому, чему должен научить? Это правильно.

«В том числе и в тебя я — вот здесь, сейчас — вцепилась с той же целью? Чтобы несмотря на твою бестолковость у меня стажировка все-таки прошла как следует?»

«Просто всё то, что здесь, далеко, несоизмеримо далеко от любых наших с тобой казенных дел. Я с самого начала напрасно смешивал две вещи: твое обращение с руководителем стажировки, кем бы он ни был, — и твое отношение ко мне. Четыре дня назад ты сюда пришла не к “мастеру”, а ко мне. И сегодня тоже. Именно поэтому получается рассказывать друг другу про то, как нас учили.»

…Этот же чайничек для заварки, жестянка с чаем, клеенка, похожая на ту, которой застелены столы в нерабочих помещениях Первой лечебницы. Напротив тебя за столом девочка лет двенадцати. Неправильные, резкие черты. Иногда именно такие девушки нравятся людям сильнее, чем писаные красавицы. Может быть, дело в том, что глаза у нее — как у Тагайчи? Настоящие женские глаза на лице подростка.

Будущая дочка Гайчи от мужа родом откуда-то с востока? Или ученица, нарочно выбранная кем-то для вас по сходству во внешности? Дело в том, что у девочки почти твое лицо. Длинный нос, жесткие скулы, и в тагайчиных, карих глазах — с детства привычная тебе, твоя собственная печаль.

Только что девочка спросила тебя о чем-то. Об очень важной вещи, хотя она и выражалась не в отвлеченных понятиях, как свойственно мужчинам и грамотеям, а по-простому. Слишком просто, чтобы ты мог ответить без раздумий. Или хотя бы правильно расслышать вопрос.

В дверях, прислоняясь к косяку, ваш разговор слушает другой подросток, постарше. Гибкий, тонкий, ростом уже выше тебя, несомненно арандийского и даже «столичного» вида. Ненавязчивое изящество во всем, вплоть до того, как ремешок часов охватывает запястье. Ты никогда так не умел, даже когда старался вести себя как следует. Правда, длинные волосы почтительного сына стянуты какой-то легкомысленной зеленой веревочкой. Должно быть, по моде тех неизвестных времен. А на носу и на щеках — гайчины веснушки. Чуть светлее, чем у нее, или так кажется из-за светлой кожи. Мальчишке известно: тебе не нравится, когда он вот так стоит, привалившись к не нужной ему опоре, наподобие подвыпившего матроса в портовом кабачке. Он нарочно так держится: «Мне тоже доводится ощущать усталость от дневных трудов. А особенно — от того, когда за мной постоянно и столь пристально наблюдают». Разумеется, ты наблюдаешь за ним. И он тоже прекрасен.

И тоже ученик? Приехал сюда из Кэраэнга, ибо «Ларбарская ветвь школы Дангенбуанга» обрела славу лучшей в Объединении? Или это Крапчатый Змей освоил искусство принимать человеческое обличие? Нет, Бенг и сам сидит там, в дверях, рядом с ним. Змеиный хвост захлестнут вокруг щиколоток мальчишки: проверить, споткнется тот или нет, когда соблаговолит распрямиться.

Ты скашиваешь взгляд на оправу своих очков, на счетчик Саунги. Нет, уровень излучения в пределах обычного. Когда подымаешь глаза, наваждение пропадает. Только Змей по-прежнему глядит на тебя из темной прихожей.

— Однажды тебя назовут «отцом», Лингарраи. Твоего учителя звали «дедом», а про тебя по-мэйански скажут: «папаша Чангаданг». Не из-за Лииранды, ибо этого ты уже не заслуживаешь. А из-за чего — сам увидишь, когда время придет.

— Что ты? — спрашивает Гайчи вслух, уже без обиды, с тревогой.

— Школа будет. Наше с тобой ответвление Валла-Маррангской хирургической школы. И пусть те из нынешних твоих учителей, кто вовремя не догадался об этом, горько пожалеют о своей преподавательской слепоте.

— Смеешься?

— Ни в малейшей мере. Просто знаю: однажды так случится.

«Лет через сто?»

«Через пятнадцать, двадцать — самое большее.»

«Так это почти одно и то же.»

— Разве тебе уже сейчас нечего было бы рассказать кому-то, кто пришел бы у тебя учиться?

— Может быть. Но многого объяснить я бы еще не могла. Почему при таком-то случае надо было действовать так-то, или наоборот, почему чего-то никак нельзя было делать…

— Объяснения придут. Главное сейчас — чтобы сами случаи не забывались. Ты ведешь записи для себя?

— Нет. Да разве такое забудешь…

— Забудешь, и гораздо быстрее, чем хотелось бы. Собственные ошибки запоминаются, это верно. Удачи тоже. А то, что при тебе делали другие?

— А как пишешь ты?

— Я тебе покажу эти заметки. Только…

— Только не надо потом их перепевать, когда я сама возьмусь за письмо?

— Да, собственный стиль нужен. Хотя бы затем, чтобы лет через пятнадцать понять, что хотела сказать. Но вот еще что: это явно моя большая глупость, только я тебя попрошу читать их здесь. Не уносить. Не потому, что боюсь, как бы они не потерялись или кому-то постороннему не попались на глаза. Просто кажется, что они — как карлы Дугубера: на воздухе и на свету скукожатся, станут ни на что не годны. Видимо, таковы страхи всех доморощенных сочинителей…

— Но это же и не поэма, не приключенческая повесть.

— К тому же… Будет лишний повод, чтобы ты сюда еще пришла.

В первый раз за весь этот вечер Гайчи взглядом позвала тебя к себе.

— Искать поводы — это, мастер, и вправду лишнее.

Ночь с девятого на десятое, третий час. До утра далеко, а ночь любви минула. Не то чтобы ты так и не решился подступиться к своей женщине или не справился со старческой торопливостью. Нет, всё было хорошо. Только, наверное, давеча тебе слишком радостно было от разговора. И Гайчи поняла: вот чего ты на самом деле хотел от нее.

Сам-то ты всегда считал, будто для тебя речи умных женщин, беседа с ними — замена любви. Это гораздо лучше, чем так называемые «связи», близость с кем-то, кто тебе не нужен, и всё-таки — всего лишь замена. Тебе казалось: когда ты был женат, и потом, когда имел дело с Ямори, то прятал за разговорами свой сердечный холод. А сердце всегда принадлежало кому-то, кого ты себе придумал. То есть вот этой женщине, Гайчи. Ты же не знал, что однажды встретишь ее наяву.

Оказалось, это неправда. Или правда, только не вся. Иногда и сердцу нужнее речи, а не страсти и ласки. Еще нужнее сердцу, чем разуму и наставничьей воле.

Таков еще один урок тебе от Гайчи. Четыре дня тому назад начала исполняться ее мечта, а сегодня — твоя.

— Здесь, на Коинской, почти как у нас.

Тагайчи чуть откидывает край коричневых занавесок на окне. Твоему Бенгу они давно не нравятся, он еще давеча велел тебе их сменить. «Тебе не должно быть всё равно, как выглядит твоя спальня, потому что она теперь не твоя, а ваша». Наша с тобою и с ней втроем, раз уж на то пошло, — так ты тогда отозвался. Змей обиделся. Ты спросил: почему бы Крапчатому самому не устроить тут каких-нибудь украшений чудесным путем? Однажды он нечто подобное предпринял под Новогодие: волшебные фонарики, будто в Царском городе. На сей раз не стал. «Сам Бог радуется твоей любви, боярич Лингарраи? Перебьешься.» В-общем, правильно сделал, но оттого не успокоился.

Гайчи там, а ты здесь. Ушла от тебя из постели. Почему? Неприятно так долго быть так близко? Жарко, тесно, и надо же когда-то человеку хоть ненадолго остаться одному…

Она говорит с тобой. Значит, еще не сердится.

— Как?

— Так же тихо.

— В общежитии когда-нибудь бывает тихо?

— Что? Нет, у нас, в Лабирране.

Ты никогда не говоришь: «У нас в Кэраэнге». А дитя тоскует по дому. «Мы» для тебя — это ты, Тагайчи и Змей. Для нее — «мы с родителями, сестрой, девчонками из школы». Университетские, балаганные и прочие новые знакомые в этот круг не входят. Радуйся: дело не в тебе, а в Ларбаре, взятом как целое.

— Иногда даже еще тише, — добавляет она, словно смутившись.

Мог бы попросить прощения. Извиниться перед дамой никогда не повредит, как выражаются любезники из Первой лечебницы. Если бы ты понимал, в чем твоя вина.

Мог бы подойти и обнять. Разве не этого тебе больше всего хотелось бы самому?

Но вопрос: как долго человек может следовать желаниям другого человека? Даже если любит и знает, что любим. Если бы ты был нужен ей сейчас там, рядом, возле окна, то она бы так и сказала.

Ты останешься лежать.

— Лабирран не так далеко от Ларбара…

Бывалый путешественник Лингарраи. Будто бы ты не прошедшим летом впервые от Тагайчи узнал о существовании этого городка.

Она не оборачивается.

Что там, за окошком? Осенний сумрак, брусчатка мостовой блестит от воды и грязи. Ветки лиственницы. Лет сто назад, не меньше, кому-то пришла мысль высадить здесь это восточное дерево, чтобы было, как в Коине. Нингэрии эрнинга, «милостивая лиственница». Милость в том, что ее ветки подносили родне утонувших моряков и всех, кто погиб далеко от родины.

Дом напротив с зеленым светом в одном из окон. У мастерши Малуви среди ночи идут научные работы. А ведь когда-то ты брал с нее обещание не сидеть за чарами по ночам, если утром надобно являться на службу. Впрочем, ты не знаешь, каков сейчас предмет ее изысканий и не дали ли ей по этому случаю отпуск в Охранном.

— Не бойся, за тобою оттуда не наблюдают, — замечает Змей. — Мастерша нашла себе занятие куда более увлекательное. Изготовление поддельных алмазов. И ты знаешь, кто с нею нынче сотрудничает?

— Разумеется, понятия не имею.

— Сумасшедший, который к тебе заходил месяц тому назад. Ну, тот самый, кто за Гайчи увязался, когда она в первый раз к тебе приходила, после Дома Печати. Ты распорядился, чтобы Гайчи этого ходока отослала к тебе. «Пусть зайдет на днях, когда я не буду пьян». Он явился, ты его отослал к знатоку душевных болезней. И не вспомнил, конечно, что лекарь сей — не только твой знакомый, но и приятель Ямори. Ничего удивительного, если кудесник-самоучка в итоге прибился к ней. Она вообще пристрастие питает к помешанным.

Прекрасно. Когда ты задаешься целью срочно испортить себе настроение, Крапчатый неизменно готов помочь.

Тагайчи опускает занавеску.

— Четыре часа на поезде. Морем быстрее, только проезд дороже.

— Расскажи мне о Лабирране.

Помнится, сам ты на вопрос о Кэраэнге ответил коротко: это город, где мне было хуже всего. Как еще расскажешь о родных местах?

Гайчи не растеряется и не удивится, лишь задумается на миг.

— Это совсем маленький город, мастер. Всего-то и красот, что море. Пристань своя, только большие суда к нам не заходят. А еще вокзал. А от нашего дома и до станции, и до пристани далеко. Ну, по тамошним меркам, конечно, не по ларбарским.

Она смеется, а тебе слышится иное, невеселое: «Видишь, какое у нас захолустье».

— Зато лечебница близко, через улицу. Не из окна, но с крыши ее видать. Большое здание, таких в Лабирране немного. И море. Говорят: кто у моря живет, его и не замечает вовсе. Но это взрослые только. Ребятня — наоборот, чуть время появится, на берегу торчит. Море – это всё: и забавы, и промысел, и лакомства.

Конечно, «всё». Оттого и почитается как одно из обличий Бога.

— Лекарская школа в Кэраэнге имеет выход к морю, как и другие тамошние больницы. К сети подземных труб с морской водой, а они связаны с гаванью и с каналами прежнего царского дворца. Чтобы проще было проводить очищение перед въездом нового недужного в палату, где до него умирали другие люди. Вместо «очистительного сокровища» просто пишут на бумажном листке поминальные стихи и бросают в колодец, в трубу. Ночью слышно, как внизу под полом вода шумит. А мне нравилось настоящее Море.

— Не такое, как здесь?

— Здесь тоже настоящее, но другое.

— А в чем разница?

— Прежде всего, в силе удара. Не заливы, не речные устья, а океан. Как на Восточном побережье, в Марранге. Я там в детстве бывал иногда у матушкиной родни. Запомнил: самое высокое, что бывает на свете, это волны. Выше сосен, выше домов… И еще там кое-где остались совсем дикие берега. Не песок, не галька, а большие плоские камни. Здешнее море кажется гораздо старше. Будто в нем нет ни капли воды, не исхоженной кораблями, не возделанной людьми.

— Потому и называется: «Торговое».

Ты подойдешь. Встанешь за спиною у Гайчи, обнимешь.

— Только самое древнее Море могло выточить вот такую красоту. Из человека, как из камешка. Ты морское существо: это по походке, по осанке видно.

Жаль, что ты давно разучился ремеслу резчика. Изваяние твоей любимой женщины было бы вот таким. Домашний аинг, распущенные волосы. Плечи и локти, закаленные Морем, колени, ступни, привычные к крепкой волне. Спокойные черты — и все-таки чем-то похоже на ту старинную девушку, «Сборщицу жемчуга»: в полете, через водную толщу наверх, к воздуху и солнцу.

— А ты здесь, в Ларбаре, когда-нибудь выбирался купаться?

— Да, только не в городе, конечно.

— Грязно?

— Слишком много людей, даже ночью. В первое мое здешнее лето я как-то раз прошел по берегу, до окраины и дальше, за город. Но не к Лабиррану, а наоборот, на запад.

— Тебе плохо было?

— Начало казаться, будто с переездом сюда ничего не изменилось. Вплоть до случаев «ложной памяти». Оперирую и вдруг сознаю, что уже делал эту же самую операцию в Камбурране. И недужный похож… Повторное чревосечение, перитонит не разрешился, и видны те же неудачи первого вмешательства. Я испугался: «Всё, доктор Чангаданг, как лекарь ты дорос до своего предела. А ведь когда перебирался на юг, ты надеялся на лучшее…». Скверное чувство. В воде, в Море, это прошло.

Гайчи чуть повернется. Возьмется руками за твои запястья.

— Холодно?

— Нет, хорошо.

Вот тебе еще одна мысль насчет возможного подарка. У женщины должна быть шаль. Когда ночью зябко, не спится, ложиться не хочется, а одеваться по-дневному еще не время — чтобы укрыться и спрятаться. Когда-то у матушки твоей была такая шаль, называлась лингаури-лэ-гундан, «с весны до осени». Одна сторона летняя, из льняного кружева, а другая потеплее, из тонкой шерсти. Может быть, и сейчас такие бывают?

— В лечебницу нас часто брали. С пяти лет, как бабушка умерла. И меня, и Таничи. Не с кем было оставить, а не работать мама не могла. Да мне нравилось там. Много людей, все к тебе то с разговором, то с делом каким-то или с гостинцами. Недужным-то тоже скучно бывало: не всё ж им на досуге салфетки крутить… Или кто-то по своим детишкам скучал — вот с нами и занимались. Человечков из капельниц научили плести, рыбок…

Детство кончилось. Не просто оборвалось где-то там, между старшими классами школы и университетом, но при желании всегда можно вернуться к нему, за каких-то четыре часа на поезде… Нет. Оно ни на карте Приморья, ни во времени, нигде больше не существует, кроме памяти. И никого, никого на свете в эту память нельзя уже будет впустить. Когда-то твой коллега из Камбуррана, мастер Майрани, долго рассказывал тебе про свои детские годы на дальнем севере, а потом сам же оборвал себя: «Сказки. Скоро я договорюсь до того, что и солнце при мне медведи ловили арканом». Область личных древностей и преданий.

Может быть, Тагайчи чувствует это уже не в первый раз. Но сейчас — снова. Именно это и ничто другое. Оттого ли, что с нею теперь взрослый, почти что старый мужчина? А приходится быть еще старше его, иначе она не умеет.

— Правда, и страшновато было иногда. Помню, дядечка один: у него кровотечение случилось, из пищеводных вен, наверное. Ну, это я сейчас, конечно, так решила. Рвота началась кровью — на весь коридор, да с такой натугой. Я перепугалась, не понимала, отчего он так рычит. А маме-то, ясное дело, не до меня. А потом, как постарше стала, сама начала бегать-помогать. Интересно, да и приятно было сознавать, что как большая, родителям на подхват. А папа меня уж и в операционную стал брать: подать, убраться или принести что. И лекаря наши мне тогда много чего показывали и рассказывали. У нас там не так, как здесь, даже на Водорослянке. Дежурить один доктор остается: он и по хирургическим болезням, и по женским, и по детским. А днем еще двое приходят. Ну, а если что-то очень серьезное – так всегда из дома можно кликнуть, близко ж все жили.

«Кликнуть». Не «позвать», не «вызвать», как любит выражаться господин профессор на утренних сборах. Будто начальника следует мыслить как создание сверхъестественное, «вызываемое» путем колдовства, подобно помощному духу.

Маленькая, сельского вида лечебница. Девочка лет семи или восьми с рыжими косичками сбегает с крыльца и звонко кричит в раскрытое окно соседнего дома: «Мастер Ча, Вас в операционную!». Очень гордится доверенным ей поручением. С важностью принимает у пришедшего лекаря сюртук, сосредоточенно поливает ему на руки, становится на цыпочки, чтобы завязать на шее мастера халат. То, что у дитяти постарше вызвало бы страх, брезгливость или отвращение — раны, вид крови — пока еще не пугает ее. Со временем у каждого ребенка наступает осознание того, насколько уязвимо человеческое тело — а значит, и твое собственное. Но когда это придет, для нее больница сделается уже привычкой, повседневностью, обычной работой. Хороший задел для будущего лекаря.

И всё-таки — девочка…

— Но ведь бывало и тяжело, и неприятно?

— Было. Не по себе. Особенно когда ногу в первый раз велели отнести.

— Что?

Впрочем, ты понимаешь, о чем речь.

— Ногу. Там ампутация шла, а ледник у нас во дворе, туда всё и носили. Сестра ее завернула в простынь и говорит мне: «Чего, мол, стоишь, помогай!». Мне почему-то казалось, что она легче должна быть, да и вообще — неправильно это как-то. Вот человек на ней ходил, а тут вдруг — она от него отдельно. Я с тех пор ампутации не люблю. Понимаю, что глупо, что надо, а все равно.

— Они в Лабирране совсем рехнулись?!

Это, к счастью, сказано не вслух и не тобой. Ты оглядываешься. Бенг возмущенно выгибает шею. Будто спрашивает твоего согласия. Чародейский свет за окном начинает мигать все чаще.

Согласия в чем? Что нельзя так обходиться с детьми, даже когда приобщаешь их к ремеслу врачевания? Разумеется, нельзя. Гайчи затем это и вспоминает. Родные места там, где каждому из нас было хуже всего.

Или Крапчатому нужно разрешение на то, чтобы слушать твой с Тагайчи разговор, забравшись на постель?

Так уже было четыре дня назад. Вы ушли, а Бенг, ночь проспавши на полу вроде верной собаки, отправился греться под одеяло. Греться теплом той женщины, кого он так любит. Будь ты на его месте, на месте влюбленного мальчишки четырнадцати лет, и приведись тебе подобный случай, ты поступил бы ровно так же. Он, конечно, заметил, как тебе эта его проделка оказалась не по душе. И вот, нарочно улегся, зная, что пререкаться с ним ты сейчас не станешь.

Змей сердится, чародейский свет мигает.

— Осторожнее, Крапчатый. Как бы в тигле у мастерши Малуви не взорвался ценный алмаз!

— Это еще вопрос, кто из нас больше влияет на уровень чар.

Ты мог бы рассказать Тагайчи про Змея. После сегодняшнего разговора с нею — да, кажется, мог бы. Тогда и Бенг перестал бы вести себя настолько по-дурацки.

— Уже ухожу, — ворчит он, сползая с кровати.

— Никто тебя не гонит. Но ты же видишь: всё грустно, очень грустно.

— И ты видишь: я сейчас не могу подступиться к ней. Не потому, что ты не разрешил. Просто я сам еще не знаю, как. Хотел бы пожалеть, защитить, всё то же самое, чего хочешь и ты. Но не получается.

Ты говоришь:

— Я хочу быть там с тобою, Гайчи. В те годы и в тех краях, где тебе было тяжко и страшно. Не получится, я знаю, и все-таки очень хочу.

— Всего этого еще много будет, мастер.

— «Успеешь со своей жалостью»?

— Да тут не нажалеешься…

Она стоит рядом с тобою. И все-таки — так, будто бы свернулась, как звереныш, у тебя на груди.

— Ляжем? Может быть, уснешь.

— А ты?

— Я тоже попробую.

Но прежде легонько разотрешь ей мышцы. Лежа рядом, это вполне можно делать. Постараешься успокоить ее и сам успокоишься.

Сначала — полной ладонью, без усилий, просто чтобы тело снова привыкло к твоему касанию. Дальше — обычные составные части восточного массажа.

— Хорошо у тебя получается. Я так не умею.

— Научиться несложно. У меня это тоже со школьных лет. Считается, что массаж для расслабления лучше делают женщины или подростки, а мужчины — для разогрева перед работой. Предрассудок: якобы женскому полу и юности больше свойственно замедлять, а приводить в движение — дело мужчины и взрослого. Вообще в Аранде обученный врач нипочем не признается, что брался делать кому-то такое растирание. Большинство и не берется. «Презренное ремесло». Наверное, потому, что в старину им занимались в основном рабы или вольноотпущенники. Общее мнение гласит, что ума для этого не надо. Но в Лекарской школе массажу обучали. «Будет, чем заработать на жизнь, ежели дарований твоих не хватит ни на что большее». А если серьезно, то этот навык — еще одно средство приучить ребенка не робеть перед телом другого человека. Живое тело как то, что по сути всегда приятно и никогда не бывает «чужим».

— Как золото для Змея, всегда «моё»?

Крапчатый хихикает откуда-то из темного угла. Ты тоже усмехаешься.

— Я что-то не то говорю? Прости.

— Нет. Просто вспомнил забавную вещь насчет «покоя и движения». Этим летом, в третий день Исполинов, я ждал своей ученицы-стажерки. Ты пришла — а я в первое мгновение повел себя в точности как все восточные учителя, хотя сам никогда по-настоящему никакой науки не преподавал. Дитя, подобно Сокровищу, косно и робко. Значит, ему надо не просто сказать «проходите», а еще и под локоть подтолкнуть, потянуть на себя. И тут увидел: а ведь нет, эту девушку, пожалуй, подталкивать не надо! Она сама как Змей, и подвижности, и решимости ей хватает.

— А мне показалось, ты со мной за руку поздороваться собирался, но не стал. Потому как «барышня».

— Прости, пожалуйста, если это было обидно.

— Ничего.

— А еще для массажа есть особые сказки.

— С детишками его как игру разучивают?

— Примерно так.

— А расскажи!

— Попробую вспомнить. Только не взыщи, если где-то я собьюсь. Практики-то давно уже нет…

— Ну и ладно.

— Вот, например: Лежит на дне морская звезда.

Ладонь расслаблена, пальцы раскинуты, как лучи у звезды.

— Лежит, лежит. Подползает к ней осьминог.

Согнутыми пальцами — круговые движения, как щупальцами.

— Спрашивает: ты что тут? Звезда: прячусь. А кого боишься? Блюдечек. Они страшные, прыгают! А кто они такие? Сама не знаю… Осьминог ползет дальше. Видит камбалу.

Сомкнутая ладонь скользит, тесно прижимаясь, как камбала по дну.

— Знаешь, там морская звезда боится каких-то блюдечек. Камбала: это мы разузнаем. Поплыла, поплыла, встречает…Как сия рыба называется по-мэйански?

Ребром ладони и запястьем — по кривой линии, как извиваются такие рыбы.

— Угорь?

— Да. Спасибо. Камбала ему: ты не знаешь, кто такие блюдечки? Угорь помчался, помчался, к самому верху. А там на камнях — краб.

Быстрый перебор пальцами обеих рук вправо-влево, как бегают крабы.

— Говорят, какие-то блюдечки появились! Краб: побегу, разведаю. Бежит, бежит, видит: на берегу сидит Гайчи. На волны смотрит…

Широкое движение вверх-вниз, медленно, как волны. Потом легонько тыльной стороной пальцев:

— …А на волнах солнце играет…Гайчи смотрит — и камешки плоские кидает, чтобы они по воде скакали. Сначала одной рукой…

Скок-скок-скок, сжатым кулаком, не больно, но крепко.

— Потом другой…

А потом обоими кулаками сразу. Потом тоже обоими, но вразнобой.

— Эти камешки и есть «блюдечки».

— Понятно.

— Краб увидел, побежал…

Дальше все повторяется в обратном порядке, с ускорением:

— Рассказал угрю, тот поплыл, сказал камбале. Камбала осьминогу, осьминог — морской звезде. Знаешь, мол, там на берегу Гайчи сидит, «блюдечки» бросает, причем очень ловко. А она: ГДЕ БЛЮДЕЧКИ?!

«Звезда» подпрыгивает и падает с высоты обратно. Распластывается безвольно: всё, обмерла со страху.

И все вы смеетесь: Тагайчи, ты и Змей.

— Совсем как с маленькой, мастер…

Ты так и не понял, плохо это или хорошо.

* * *

Ранний снег в мэйанском Приморье. Растает еще, говорят ларбарские жители.

У тебя есть, кому поднести этот снег. Твоей женщине, госпоже твоего сердца. Обряд, творимый для юной государыни. Зимний праздник должен быть веселым и долгим — а иначе чем занять темные, холодные вечера?

Двенадцатое число месяца Плясуньи. Общее оживление в Первой лечебнице. Утренней одури на лицах меньше, чем обычно бывало осенью: легче просыпаться, когда на улице всё бело. Обсуждаются две новости: давешний осмотр больницы гостями с Варамунги, а также бал, назначенный на двадцать девятое число. Что напишет о нас иноземная печать и какие наряды в моде этой зимою. Один лишь Дангман Чамианг, кажется, поглощен работой.

Юное лицо нашей клиники сегодня осознало себя еще и хирургом. Пришлось, ибо ему об этом напомнили.

Вчера днем Исполин показывал лечебницу варамунганам. И не сразу подобрал слова для объяснения картины, увиденной гостями еще на лестнице. На подоконнике раскрытого окна второго этажа стоял доктор Чамианг-младший и что-то кричал на улицу. А в окно заметало метелью. «Не холодно?» — с опаской спросил кто-то из южан. Ему объяснили: мэйанский народ закален, после Великой Зимы ему ничто не страшно. В этот миг доктор сорвался вниз — по счастью, не наружу, а внутрь помещения. Побежал, не разбирая дороги, и угодил прямо в объятия профессора Мумлачи. «Что происходит?» — спросил тот. Дангман не отвечал. Сегодня объяснил: «А я Вас и не приметил…». Мог ли приметить, если был в тот час увлечен разговором с какой-то барышней? Сначала на расстоянии, в духе «беседы под балконом», только дама находилась во дворе, а кавалер в окошке. Опасаясь, что она собирается удалиться, Чамианг за нею погнался, не видя даже своего наставника.

— Да кабы еще меня одного! — восклицает Исполин на сборе. И при всех коллегах читает вслух запись из медицинской тетради одного из недужных, поступивших накануне:

— «Состояние средней тяжести»… Гм-м… «Жалобы… общий статус» и так далее… Ага, вот: «живот болез».

— Живот что?

— Куда полез?

— «Болез», коллеги. На этом рукопись обрывается. Не иначе, вместе с жизнью, подумал я, ибо диагноз Приемного отделения гласит: «Перитонит». И что я вижу в палате? О чудо! Больной не только живехонек, но и прооперирован. Кем и какого рода вмешательство было произведено, остается загадкой.

— Врачебная тайна, — замечает кто-то с места.

Сия острота предназначается не для профессора, а для Чабира Чанчибара: это он вчера на обходе отказался обсуждать с иностранцами дела своего недужного. Грубость, прощенная лишь потому, что вызвала одобрительную усмешку главной гостьи, жрицы двоебожного обряда Пардви.

— Кругом шпионы!

Господин Мумлачи продолжает:

— Стороною мне удалось узнать, что больного оперировал, а следовательно, и записи вел не кто иной, как наш милейший мастер Дангман. Всякий бы, думаю, на моем месте после этого задался вопросом: скажите, коллега, а страждущего с перитонитом вы тоже НЕ ПРИМЕТИЛИ? Равно как и своих собственных действий по устранению причины его страданий? Провели операцию в состоянии сомнамбулии?

— Но провел же! И кажется, успешно.

— Откуда это явствует?

— Да Вы же сами, вроде, больного видели… Шов-то там есть? — в голосе Чамианга уверенность сменяется сомнением.

— ТАМ есть. Здесь НЕТ! — кричит профессор, швыряя на стол тетрадку. — Ни предоперационной концепции, ни хода операции, ни состояния недужного после нее и наутро. Ничего!

Чамиангу было приказано, чтобы он не уходил домой, пока не приведет в соответствие дела свои и слова. И сейчас он деятельно занялся исполнением сей задачи. Ради того и задержался в ординаторской на вашем этаже.

Мученическая, но при том любезная мина. «Право же, Вы не допустите, чтобы я умер во цвете лет…» Дангман с чашкой кофея в руке и с тетрадью в другой приближается к Тагайчи. К делу подступает издалека:

— Позвольте поздравить Вас, барышня! Вам-таки удалось пробудить Любовь в оледенелом сердце…

— Только в одном? — немедленно отзывается Гайчи.

— Еще в одном! Я и Таморо не в счет. Однако — каков капитан!

В твоей палате есть больной: капитан городского прогулочного кораблика, уже выздоравливает. Очень ему хотелось участия и доброты. Верно рассудив, что к тебе за этим обращаться бессмысленно, он разговорился с Тагайчи. Скоро ли он сможет приступить к работе? Чем ему отныне питаться? И как бы помягче объяснить «его ребятам», чтобы не ломились проведывать его сразу вдвадцатером… Собственно, на его ладье всего двое матросов, а в данном случае речь шла о сотоварищах по службе. Не мог же экипаж ларбарского увеселительного флота бросить в беде «своего».

Гайчи общалась с ним вполне дружелюбно. По-человечески, то есть по-лабиррански.

Чамианг доверительно понижает голос:

— Спрашивал меня о Вас! Где, мол, тут доктор… прозвания не знаю… Молодая такая…

Повествование требует повторить телодвижения капитана, коими тот сопровождал свои слова. Для этого надобно передать кофейную чашку мастеру Таморо, стоящему рядом. А тетрадку — с учтивым полупоклоном вручить Тагайчи.

— Такая рыженькая…

При этом Чамианг словно бы охватывает руками в воздухе нечто округлое, нежное и соблазнительное. Разумеется, иная стать бывалого моряка и не прельстила бы.

Гайчи отвечает:

— Вот уж не думала, что Вы, мастер Дангман, примечаете подобные мелочи.

И соглашается «помочь» коллеге, доделать запись в тетради с его слов. Потакает чужой лени, тратит время, которое можно было бы занять чем-то более полезным.

Зато как хорошо держится. А ты… Оледенелое сердце. Ты услышал это и всерьез испугался: вот, сейчас эти люди станут говорить о Гайчи и о тебе. Готов был оборвать Чамианга: «Замолчите немедленно». Не то и вправду погибнете в расцвете Вашей юности и дурости… И никто не был бы виноват в раскрытии твоей тайны, кроме тебя самого.

Четырнадцатое число. Крапчатый и ты в лавке на Арандийском подворье.

Как обычно: двенадцать скляночек с перегонным зельем, они называются саманг, «птички-кулички». Каждая по одной трети аруани. Пусть будут десять белых и две сладких: настойка на желтой сливе. И еще нужно зеркало.

Лавочник быстро переводит глаза с зеркал на бутылки и с бутылок на тебя.

— А старое чинить изволите?

— Старое что?

— Ваше бесценное прежнее зеркало.

Конечно. Как еще достойный господин мог утратить свое зеркало, если не в ходе пьяного загула.

— Прежнее стало тесно для величия моей особы. Пусть будет большое, в человеческий рост. Еще нужны два горшочка масла для растирания: сосновое и из кадьярских яблок. Величие нуждается в заботе.

— Что-то еще, господин?

Надобно решиться.

— Существуют ли в здешних краях в наши дни такие шали, что называются «от весны до осени»?

Мечтательная улыбка на лице приказчика:

— О! Снизойдите немного подождать.

И убегает. Бенг толкает тебя под локоть:

— Гостинчик готовишь?

— Да, как видишь.

— Для Гайчи, на Плясуньино преполовенье? «Это наш день, душечка, потому что мы с тобой беззаконные любовники»?

— Сие действительно будет настолько обидно?

— Смотря что ты хочешь доказать. Какой ты щедрый и заботливый влюбленный? Или тебе нужен некий предмет, чтобы в доме с ним бегать за дамою, когда она опять станет сторониться тебя? «Ваш веер, жестокосердная!» — как-то так?

— Если это будет дома, то пусть сторонится.

— А если нет, то пусть у нее в общаге будет хоть какая-то арандийская штучка от тебя? Причем именно шаль, никак не меньше: чтобы твое величие туда уместилось?

— Не обязательно ее уносить из дому.

— Ну, да. «Я тебе вручу подарочек, только ты его не забирай». Будет лишний повод в гости зайти, когда барышня почувствует потребность нарядиться. Так, что ли?

— Лучше вовсе без гостинцев? Или у тебя есть другой замысел?

Увы, дельных предложений у Змея нет.

Пятнадцатое число. Тебе хотелось, чтобы был настоящий праздник. Дома, вместе. Гайчи пришла, ты спросил: сможет ли она остаться у тебя на завтрашний день? Она отвечала: «Попробую». Стало быть, всё зависит от тебя и от нее.

За чаем почти все время молчала. Потом сама подошла к тебе, обеими руками оперлась на твое плечо. Ты так рад был этому движению, ты подхватил ее, унес… Как Змиям, кажется, свойственно: утащить сокровище к себе в пещеру. Если это не золото, а красавица, так тем более. В западных сказках не говорится же, что двигало Змием. Может быть, как раз такое чувство: будто он нужен этому человеку. Не одним же храбрым витязям из числа людей тешить себя подобными самообольщениями.

И вот, сейчас вы сидите в спальне. На постели, на покрывале, не раздеваясь. Гайчи по-прежнему словно бы на руках у тебя. Лбом прижимается к твоей шее, и ты слышишь частое-частое биение пульса, ее и своего. Частое и не в лад друг другу.

— Буно пропал.

— Кто это?

— Ну, Буно. Который «тово».

Сие словечко ты слышал. Не один ты в этом году ведешь стажировку у будущих хирургов. Твоему коллеге достался парень с гайчиного потока: родом откуда-то из деревни, больше похожий на лесного разбойника. Это он говорит «тово» вместо почти всех имен и глаголов мэйанской речи, кроме некоторых лекарских понятий.

— Ученик мастера Баланчи?

— Да. И уже давно, почти месяц его не видели: ни на уроках, ни в клинике.

— В Ларбаре он в общежитии живет, или где-то в городе?

— В общежитии. Только там его тоже нет.

— И никого не предупреждал, что домой уехал или еще куда-то?

— Уехать — денег надо, если самому. А за справкой о школярской льготе он не заходил: это мы у секретаря отделенческого спрашивали. Буно сам из Черных Раков, это в Приморье, но на самой границе с Приозерьем. Ехать надо до Билликена, а оттуда по реке.

— Он нигде еще не подрабатывает, и денег у него заведомо нет?

— Не похоже. Если можно по льготе поехать, он сам платить не стал бы. Он вообще парень прижимистый. А работать… «Я не затем приехал на доктора учиться, чтобы тут тово», то есть улицы в Ларбаре мести или еще какими глупостями заниматься.

— Но ведь у вас уже многие работают и при кафедрах, и в больницах?

— Опять-таки: учиться на врача — это значит выйти в «господа», в «ученые». Зазорно нянькой-то служить.

— Просто загулять он не мог?

— Расход! А его вряд ли кто стал бы угощать, ты же его видел. Тово да тово, не особенно увлекательный собеседник.

— Любовное приключение тоже исключается? Юноша по-своему выразительной внешности… Кажется, про таких говорят: «медведя заломает»?

— Или медведь сам испугается и убежит. Насчет зверей — это да: Буно, по рассказам, всех своих барышень, с кем пробует завести сердечные дела, для начала водит в зверинец. Обычно на том всё и кончается.

— Зачем в зверинец? Там же животные всё равно в клетках. Или для удалого молодца сие не помеха?

— Нет, не силушкой мериться, а просто посмотреть. Пристойное увеселение, и не дорого, театр дороже. А вот если бы он в Марди рванул учиться… Наверное, для этого тоже пришлось бы брать какие-то бумаги из Университета?

— В Марди?

— Да, в Богословское училище. Про Буно же говорят: «чудотворец»…

— В каком смысле?

— Вроде, он руки налагать может. Я не знаю, но уж мастер Баланчи такого бы не проглядел…

Юноша с чудотворным даром к врачеванию. Или хотя бы подозревается в наличии такого дара. Не удивительно, если его отдали под начало мастеру Талгано Баланчи, ответственному за безопасность в Первой лечебнице.

В последние дни ты заставал Баланчи на работе подавленным, вопреки общей веселой предзимней суете.

— Если у парня действительно проявились какие-то «особые способности», его могли забрать в соответствующее учреждение на учебу или просто для разъяснений. Это, скорее всего, не Мардийское училище, а здешнее Охранное отделение. Ты говоришь, его уже около месяца никто не видел?

— Или видели, но молчат. Сам мастер Баланчи тоже ничего не объясняет.

— Я попробую спросить у него. Или у того человека, кто отвечает в Ларбарском Охранном за надзор за мной. Маловероятно, но может быть, они что-то скажут.

— Не надо.

— Почему?

— Лишний раз с Охранкой связываться…

— Мне так или иначе надобно будет скоро туда идти.

— Начнут любопытствовать, с какой стати ты расспрашиваешь об этом Буно. Если там что-то серьезное, может только хуже выйти. Ребята пробовали уже в нашу службу безопасности заявить, которая за Университет отвечает. Так, мол, и так, школяр пропал… Им сказали: не суйтесь, не ваше дело.

— Тогда, скорее всего, речь и вправду об Охранном.

— Он-то, Буно, разве виноват, что на него божья милость сошла?

— В таких вещах обычно никто не виноват. Но уметь с ними обходиться надо. Иначе наступает «одержимость», часто разрушительная и для самого чудотворца, и для окружающих.

— И что же ему теперь, сан придется принимать?

— Жреческий сан — это другое. Но не так уж мало людей, кто и дарами обладает, и даже обряды и молитвы творит, однако ни в каком приходе священником не числится. При должной подготовке от такого целителя в больнице может быть много пользы. Особенно если и в обычном врачевании он до какой-то степени сведущ.

— А тебе приходилось работать вместе со жрецом?

Ты сам подвел ее к этому вопросу. Да, сейчас. «В детстве, в пять лет у меня обнаружили божий дар: видеть сквозь тело больные органы. Потому и отдали учиться на врача. Позже, в двадцать семь лет, открылась еще одна способность, а именно, внушением воздействовать на больных, отдавать им приказы по поводу их поведения в ходе лечения. Так, чтобы они не могли ослушаться, если только не окажутся слишком стойки к чародейскому воздействию. Это, конечно, не волшебное исцеление, а нечто более частное…» Неужели так сложно выговорить всё это?

Ты боишься: вот, ты расскажешь, и Гайчи станет смотреть на тебя как на чудище? Да нет же! Она только что показала: ни страха, ни отвращения у нее «чудотворцы» не вызывают.

А для чего сочла нужным это показать? Узнала от кого-то про твои «дарования»? Поняла, что сам ты не решишься завести о них речь, и хочет тебе помочь?

Вопрос о целителях обсуждался в Первой Ларбарской, кто-то упомянул тебя?

Или еще вероятнее: из Охранного приходили сыщики и расспрашивали: какие странности школяры замечали за своим товарищем Буно? Могли позвать для беседы и Тагайчи. «Вам, барышня, многое должно было скорее броситься в глаза, нежели другим Вашим коллегам, учитывая личность Вашего наставника. Как, Вы не знаете, что доктор Чангаданг тоже имеет сверхъестественные способности? Так вот: по причине змейского происхождения он…» Самое неприятное, что в подобной роли мог выступать не просто какой-то неизвестный тебе сыщик и даже не сотник Ливарра, опекающий твою особу, а другой сотник — мастерша Малуви.

Гайчи прячет от тебя лицо. Знает, подозревает: признание твое будет позорным. «Когда-то мы отлично работали вдвоем с одной женщиной, тогдашней моей беззаконной подругой: я за врача, она за кудесника, и общими усилиями мы оба — за чудотворца. И еще на нашей с нею ответственности был один маленький, но не слабый Змей. Ему, собственно, и полагалось бы творить чудеса. Только он слишком юн был и слишком неухожен, несчастен, а потому упрямился»…

«Змей, допрежнее создание. Кто-то из богословов города Марди, наверное, назвал бы его особого рода призраком: душою умершего ребенка, способной вмешиваться в жизнь живых, если его о том как следует попросят. Дело осложнялось тем, что он был моим ребенком, этот Змей. Моим погибшим сыном. А у той мастерши с деторождением были большие сложности из-за ее чародейской работы. Похоже было на то, когда кормилицей к чьему-то младенцу нанимают женщину, недавно родившую нежизнеспособное дитя. Сие считается милосердным: пусть хотя бы бедняжка на чужого малыша порадуется… В итоге я сказал этой своей напарнице: роди себе чудище сама и с ним балуйся дальше, а меня с моим Бенгом оставь в покое.»

«Как же ты живешь после всего этого, мастер?» — спросит Гайчи. И будет совершенно права.

Хорошо. Вопрос был задан о работе вместе с кем-то из жрецов. Не напрямую о твоих «чудесах».

— Был тот случай, о котором я рассказывал: пример самого отвратительного сотрудничества между врачами, ириангами и кудесниками города Кэраэнга. Когда они приняли взятку, поделили ее между собой и не стали ничего делать. В итоге…

— Не надо. Я понимаю.

— Ничего не сделали из того, что были должны. Но есть, конечно, и примеры успешных совместных действий. Скажем, нечто такое было в Камбурране, тринадцать лет назад.

Твоею первой мэйанской зимой. Многое тогда случилось всего за год с небольшим: погиб твой сын, потом умер Дангенбуанг, ты ушел с военной службы, уехал из Аранды. И почти сразу, как только ты поселился в городе Камбурране, наступила зима.

Месяц Владыки 1105 г. Твое новое место службы. Середина дня, и ты мог бы уже отправляться восвояси: все дела переделаны, и нынче ты не дежуришь. Тут больница, а не «ночлежный дом», на что тебе уже было указано.

На улице — обычный для тех мест сухой мороз. Утром ты очечной дужкой опять ободрал кожу на виске. Не привык, чтобы золото так застывало… Непонятно: зачем было, идя на службу, нацеплять очки? Видимо, для поддержания образа восточного доктора. Все равно в городе по утрам полная темень — ни фонарей, ни света из окон. И так же темно станет в ближайший час. Пользуйся сумерками: ты успеешь пробраться через сугробы к своей избушке. И по пути завернуть в лавочку за зельем. Вчерашнее похмелье не отпускает, ты даже не пытаешься вспомнить, сколько выпивки дома осталось. Всё не в пропажу: купишь еще. На что другое тебе тратиться?

Именно так ты и живешь. Снежные улицы, все одинаковые — к чему заучивать их названия? Ты примерно знаешь, на сколько шагов вверх от здания больницы ты должен подняться, чтобы очутиться в своем квартале. Огороженные углы с бревенчатыми домами, из-за заборов не видно света. Все дворы в этой части города — треугольные. И такие же скошенные комнаты в домах. В твоем углу две трети жилого пространства отделено деревянной стенкой в аршин высотой. Всё, что за стенкой, именуется «кроватью»: полуаршинный слой трухи насыпан на нары, а сверху положена перина. Ее ты убрал бы, да некуда. Даже стоймя не поставишь. Пополам она, при всей мягкости, не сгибается, а полная длина ее больше, чем расстояние от потолка до пола. Ширина тоже. И ни в окошко, ни в двери ее не протолкнешь. Наверное, ее шили прямо здесь и не рассчитывали выносить наружу.

Удивительно, как быстро ты позабыл казарменные привычки. Отбой происходит сразу же, как только ты возвращаешься с работы. По выходным вообще ни побудки, ни отбоя, только труха под периной да бессонница. Или сны. Видения с четкой границей внутри них между пьяным состоянием и похмельным. Пока зелье оказывает свое полезное действие, тебе мерещится, будто ты Царь Арандийский. Змей, заплывший по морю куда-то далеко на север и там вмерзший во льды: красивые, синие, подсвеченные изнутри. А потом ты, не просыпаясь, возвращаешься к действительности: не насущной, но недавней, что еще хуже. «Вы произведены в чин четвертьсотника»… «Ваш наставник — мастер Тиринунг Дангенбуанг»… «Скоро у тебя будет второе дитя»…

Всюду и всегда крепко натоплено: в избе, в лечебнице, в местном Охранном отделении. Позор, но сам ты так и не научился управляться с дровяной печкой. Значит, ты ни ночью, ни днем не можешь запереться у себя в углу: угоришь, заснешь и спалишь вместе с собою множество народа. Вечно запотевшие стекла очков. Ты приходишь на работу, долго ждешь, пока они согреются. Рассчитывать на тепло собственных ладоней или дыхания, кажется, бесполезно. Ты слишком много применяешь «чудес», и потому плохо различаешь тепло и холод. «Змеиная кровь»… Если в этом краю водятся гады, они давно впали в спячку. Ты не спиваешься, а просто стараешься следовать их примеру. Без водки трудно стало заснуть.

Зачем тебе бодрствовать, чего ты не видал — там, в ясном свете рассудка? Не так уж много дней, месяцев пройдет, и ты полностью растратишь то, чему тебя научили на Востоке. Исчерпаешь себя — и никому ничего не будешь должен. Это ведь даже не «ты»: твой наставник умер, ты можешь сделать еще несколько его операций, но в любом случае их число конечно. К счастью.

У тебя есть твой Бенг, он способен хотеть чего-то: из еды, из новостей, из внешних раздражителей. Ты спаиваешь его, после первой половинки стакана ему становится весело, а потом хорошо. Если ежедневную еду свести к соленым огурцам, зелье действует еще скорее. Он послушал бы сказку, стихи, но ты не умеешь рассказывать. Не идти же с такою просьбой к хозяйке вашей избы: у старухи без того много хлопот с тобою. По виду ты никак не похож на просвещенного господина, возымевшего тягу к народной словесности. Следовательно, «допился», и запросы твои не заслуживают уважения. Как никогда и не заслуживали — до пяти лет ты не просил, чтобы домашние тебя развлекали, а потом ты начал учиться. Пересказать Змею «Златообильный чертог» или что-то еще из побасенок твоего детства? Ему не интересно: он Бог, без тебя знает, как устроена тварь живая.

На службе больничные барышни пробуют расспрашивать, скоро ли к тебе приедет супруга. Что скрывать: тебе хочется жалости со стороны, как если бы собственных слез о судьбе твоей тебе было недостаточно. Ты отвечаешь: у госпожи Чангаданг имеются более важные занятия. Утешение с благодарностью принял бы в виде сказок. Или каких-нибудь книжек, что эти юные мэйанки проходили в школе — чтобы тебе их рассказали, а Бенг послушал. Тебе казалось, до арандийских старинных повестей Змей еще не дорос, а только их сам ты кое-как смог бы пересказать по памяти.

Разумеется, тебя поняли превратно. Одна из барышень, а может быть, уже и замужняя дама, сочинила вполне складную сказку. Изложено сие было не тебе, но так, чтобы ты слышал: «Мастера Лингарраи бросила жена. Он не мэйанин, чтоб убить ее с полюбовником. Тьфу, мол, на вас — и уехал. Я скажу, девочки, он хоть и с виду — глянуть не на что, а сам — ого-го!». Будто бы и не выдумка вовсе, а изведано на опыте. Жаль только, что об этой женщине не шла слава как о ревнивой собственнице, чтобы подруги остереглись проверять ее слова. А ты воспользовался подсказкой. Примерно так и вел себя: тьфу на вас, девушки, и без вас тошно. Сомнительное удовольствие.

«А я Вас, доктор, любила бы… Ребеночка бы Вам родила. Ну, подумаешь — пьет мужчина? Кто ж нынче не пьет…». Звучало между делом, как этакий добродушный упрек тебе за твои злобные речи. Любила бы. Если бы — что? Если тебе сие было бы хоть немножко нужно? Если бы ты взялся за ум и решил не помирать сразу, как только отслужишь свой траур по наставнику? Если бы исходил из своих желаний, а не из задачи воспитания Змея? Отец-одиночка…

Ты понятия не имел, кто он такой, твой Бенг. Но еще до приезда в Камбурран мастерши Малуви с ее науками для тебя этот главный вопрос начал понемногу проясняться после двух случаев.

Первый — когда Змей однажды попросил тебя: пойдем в гости к мастеру Майрани.

— Кажется, нас туда не звали.

— И что с того? Он старый орк, гораздо старше, чем ты думаешь. Он многие сказки знает.

По крайней мере, у тебя появилось еще одно занятие. Объяснил дитяти правила учтивости. Просто так, без повода, в гости ходить не полагается — значит, следует найти повод. И вы вместе стали изобретать его.

А второй случай был как раз тот, о котором ты начал вспоминать. В зимних сумерках, ближе к концу бездельного служебного дня, в больницу явился посетитель — проведать недужного приятеля.

— В горах недалеко от города местный житель сорвался со скалы. Перелом бедренной и большеберцовой костей, обморожения. Обычный случай для камбурранской зимы. Надо признать, тамошний народ в этом смысле ведет себя грамотно: доставили раненого быстро, при перевозке не покалечили. Молодой парень, крепкий, серьезной опасности для жизни не было. Даже сосудисто-нервный пучок не поврежден, так что провели спицу, подвесили груз. На следующий день к раненому пришел его знакомый — жрец из семибожного храма Старца. Похож был больше на торгового воротилу из прошлого столетия: кудрявая завитая борода, медвежья шуба нараспашку. И толстенная золотая цепь вкруг по брюху. На цепи, правда, не часы, а жреческий знак. Держался он тоже, словно купец среди своих приказчиков. Привез угощение лекарской братии и бочонок пива на всех. Пиво поставили подогреть, по тамошнему вкусу, и побежали созывать народ к обеду. Еще бы: не каждый день перепадают такие окорока и пироги.

— Благое дело — Старца-Кормильца почтить!

— Сам он отправился в палату к своему приятелю. Я шел мимо из перевязочной, когда услышал вскрик.

За мгновение до этого твой Бенг, чинно шагавший впереди тебя по коридору, вдруг метнулся в приоткрытую дверь той палаты. Будто бы от опасности, а на самом деле — к ней.

Твой малыш ходил с тобою на службу. Не оставлять же было его в Верхнем городе, в избе на попечение мэйанской старушке… Преданно дожидался тебя на пороге операционной. Во время перевязок сидел на твоем плече, как обезьянка капитана Джакаданги. Эту книжку, «Путешествие на Мороке», ты ему все-таки рассказал. Вы оба делали вид, будто Бог, даровавший тебе лекарские чудеса, — это одно, а бедный малютка-Бенг — нечто другое. Ты тогда еще подумал: что, если семибожный жрец способен видеть незримое? Ахнул, увидав Змея в больничной палате, хорошо, если не замахнулся на него…

Оказалось, Крапчатый лучше тебя следит за твоими недужными.

— Больной задыхается. Несмотря на переломы, силится приподняться на кровати. Кашляет, хватается за грудь, на шее набухают вены. Сердечный удар? Будь он старше лет хотя бы на двадцать, я бы так и решил.

— ОЗЛА?

— Как-как?

— ОЗЛА: острая закупорка легочных артерий. Сейчас так многие говорят, и в Университете, и в Первой.

— Сие пошло из ОТБ.

— Можно понять. У них там каждая минута на счету, куда уж так длинно выговаривать.

— Да, закупорка крупной ветви. К счастью, тот жрец оказался не из пугливых. И воздержался от поспешных действий по собственному разумению — вроде чудотворного изгнания яда или чего-нибудь вроде этого. Спросил: «Что происходит и чем я могу помочь?». Я объяснил. Он знал молитву о чуде — двигать предметы на расстоянии. Я сказал: следует искать капельку жира из сломанной кости, попавшую в кровеносное русло и перекрывшую сосуд. Он сосредоточился, нашел жировое тело, начал двигать его в обратном направлении, довел до бедренной вены. Я пояснял, куда именно надо вести. А дальше — обычная операция Канака.

— Это, получается, через сердце надо было пройти?

— Да, до нижней полой. Конечно, опасно. Но что оставалось?

— А если все-таки удар? Или расслаивающая аневризма?

— Я лишь предположил, а жрец «увидел». Можно сказать, повезло.

Он увидел, когда ты рассказал ему, где и что именно он должен найти. Врач-ясновидец и жрец, его помощник. Об этом ты промолчишь.

Тагайчи не высвобождается из твоих рук. Пока — нет. Просто поворачивается поудобнее. Говорит:

— Повезло еще и в том, что досточтимый служил Старцу Горному, как я поняла. Раз он предметы двигать может. Обычно тяжести приходится таскать, а тут наоборот… У меня зять тоже служит в Желтом храме, только — Полевого Старца. Они с сестрой сейчас в Муллибери. Это в Мардийской области, западнее Камбуррана.

— Прости.

— За что?

— Я не должен был непочтительно отзываться о том жреце.

— Разве? Мне показалось, он тебе скорее понравился…

Ты когда-то услышал слова «мастер Ягукко, фельдшер из Лабиррана» и вообразил себе грамотейскую семью из мэйанского небольшого городка. Таких людей лет тридцать назад все еще звали «передовыми», что предполагало веру в науки и безбожие. А может быть, на самом деле это набожное семейство? Иначе Старцев жрец не посватался бы к ним…

Кроме прочего, это значит: про Крапчатого Бенга тебе лучше молчать как можно дольше. Не то услышишь: Бог в образе Змия — это, мастер, ваше восточное иноверие. Или же: Змии суть допрежние существа, они на горах Дибулы сражались с Исполинами. Выходит, Ваш уцелел в той битве? Или он тогда еще покоился в яйце, а вылупился позже? В Камбурране при тебе такие окаменелости, «змеиные яйца», продавали на рынке особенно щедрым семибожным паломникам.

Гайчи добавляет:

— И все же, знаешь — редкое везение. Что, если тромб, а не жир? Или бы досточтимый тот в анатомии запутался…

Ты признался. Точнее, проговорился: ведь жировое тело видел ты, а не жрец.

— Конечно. Везение, помноженное на мою тогдашнюю самонадеянность.

Гайчи долго молчит. Повторяет про себя твой рассказ, ищет несоответствия? Соображает, где именно ты солгал?

Ложь наставника не вызывает страха. Потому ли, что в Мэйане сия мерзость привычна? Или потому, что тебе свойственно лгать. И сколько еще речей твоих было мысленно помечено твоей ученицей: «правда», «вранье», «частичное вранье»?

— Значит, вместе с чудотворцем работать всё-таки возможно. Ну, и оставили бы Буно нам. Нашлось бы применение его дару.

В ее словах — не столько страх, сколько досада. Кто мешает работать нам, лекарям: Ведомство Безопасности, которое отвлекает от дела нашего коллегу Буно. Божий дар? Так что ж? С кем не бывает…

— Кстати насчет тово. Я, наверное, тоже говорю такие словечки, что раздражают? Или веду себя…

— Не знаю. Вот, разве что, способ одеваться: плащ нараспашку, шарфик для красоты, а не для тепла. Это не раздражает, просто мне смотреть холодно.

— Ничего. Мэйанский народ закален.

На лице — вдохновенная мина господина профессора. Ты смеешься:

— Не надо.

В первый раз за вечер Тагайчи поднимает глаза на тебя.

«Чего не надо? Легко одеваться зимою? Передразнивать высшее начальство при другом начальстве, пониже? Или перенимать у тебя твои неприязни, да еще чтобы это звучало вслух? Или вообще высокородный господин не любит лицедеев?»

— Не к ночи будь помянут Исполин, — отвечаешь ты.

Вполне серьезный взгляд:

— Тебе его не жалко?

— За что?

Гайчи объясняет как некую очевидную вещь:

— За то, что ты его не любишь.

Бенгу при его телосложении всё еще сложно изображать человечью повадку рукоплескания. Он садится, как белка, на задние лапы, передние сводит вместе, насколько позволяет его брюшко, а звук подает щелканьем хвоста. Скалится:

— Вот тебе!

Эта девушка с Запада лучше тебя понимает, что значит «любить». Насколько многообразны значения этого слова.

— Если жалеть каждого, кого я не люблю, понадобился бы ирианг Мамбигуи. Со всеми его слезами, от коих поднялся уровень моря. Этот человек каждый год назначал себе «день стенаний» в память о древней стране Араамби. Настолько пристрастился к сему занятию, что потом плакал уже каждый день. В конце концов царь отстранил его от должности.

— И он умер?

— Нет. Даже заметно повеселел. Всё дело было в избытке рвения по службе. Это из «Записок Сантанги». Когда-то меня самого часто сравнивали с этим Мамбигуи — за скорбный вид.

— Не хватит слез оплакать всех…

Ты не узнаёшь, что это за мэйанское стихотворение.

— Кого сгубил случайный грех, — продолжает Гайчи.

— Ты думаешь, в данном случае сие «случайно»?

«Заслуженная неприязнь — это в каком-то смысле тоже Любовь.»

— К счастью, погубить одною своей нелюбовью я не могу, я не Бог.

— Это не только у богов так. Если уж кто-то немил, неприятен и не нужен…Вы станете не нужны, мастер Видаджани, СОВСЕМ не нужны…

— А это что за цитата?

— «Повесть о Пяти Паломниках», «Главы вне действия», одиннадцатая глава. Беседа княжьего канцлера, господина Нальгинари, с поэтом Видаджани, которого канцлер вербует к себе в соглядатаи. Джани понял, что означает словечко «совсем» в устах боярина.

— Шпион не справится с заданием, станет не нужен, и его уничтожат?

— Именно так.

По голосу Гайчи можно понять: сочувствие читателя в этой повести должно быть на стороне шпиона. Следовательно, канцлер, который его запугивает, — личность отрицательная. Радуйся, боярич Чангаданг: тебя, кажется, сравнили с великим злодеем.

— А что бы ты предпочел, Человече: великое злодейство или мелкую праведность?

Ты помнишь заглавие этой повести. Когда в Первой лечебнице обсуждалась твоя газетная беседа, коллеги спрашивали: «Так кто Змия нашего на всё это раскрутил?» — «А что, подписи нету?» — «Ларбарский Доброхот, видите ли» — «И чего боятся? Не такой уж крамолы Змий нагнал. И про Корону ни слова…» — «Зато про Исполина куча гадостей» — «Ну, вестовщика-то мы знаем! Родственник Бенга Ягондарры. Он еще и сочинитель. Читали лет пять назад в том же “Доброхоте” повесть про “Пять Паломников”? Так вот, этот газетчик, Ниарран, — один из ее сочинителей.»

Отчего сейчас тебя так зацепило, обожгло прозвучавшей цитатой? Вовсе не неприятно, нет. Просто ты, сам того не ожидая, узнал ответ на важный для тебя вопрос.

Допустим, мастер Ниарран пытался ухаживать за Гайчи, был влюблен. Тому имеются свидетельства. А что сама Гайчи думает обо всем этом? Ты не сумел бы ни спросить у нее, ни даже попробовать вызнать сие стороною. И вот, она сама сказала. Возможно, в ответ на твое косвенное признание насчет «чудес».

— Хотел бы я, Крапчатый, по сути лишь одного: чтобы оный праведник оказался достаточно мелок пред лицом моего величия.

Во-первых, если бы Гайчи было что скрывать от тебя, она эту повесть не упоминала бы. Значит, скрывать нечего. В любовных своих поползновениях газетчик не преуспел. Во-вторых, не преуспела она сама — если предположить, будто ей от него тоже нужно было чего-то. Не ухаживаний, а дружбы, например. Он для нее остался книжкой, а не живым человеком, и цитировать его — способ общаться с ним. Может быть, единственный доступный способ.

Дурак он, конечно, если так. Или испугался. Тебе известно, чего именно он должен был испугаться. Разве не ты в самом начале разговора показал ему свою власть? И он подчинился. А после ты захотел, чтобы он отступился от твоей женщины. Он послушно отступился. Хотя с тех пор ты не видал его и не заявлял своей воли вслух, он почуял ее на расстоянии.

— Правитель — ветер, народ — трава. Разве надобно каждой травинке объяснять, куда ей клониться? Грозный государь Лингарраи.

— Пусть так.

— Ты уже забыл, насколько мерзко было, когда к тебе приходили радетели за возрождение Царства? «Господин сотник! Прошу Ваше ведомство оградить меня от подобных посетителей…» Или тебе уже не важно стало, что ты потомок бывших царей?

— Важно. Только и Ягондарра, и этот родич его, насколько я понимаю, происходят из семьи, которая омэйанилась очень давно. Не думаю, чтобы они чтили какого-то Государя как священную особу. Разве что подсознательно. Так что с их стороны послушание особенно приятно.

На радостях можно было бы даже и простить некоторые из несносных для тебя черт твоего супостата-Исполина.

— Мне его жалко, но за другое. За то, что он вынужден заниматься не своим делом. Или думает, что вынужден, но поколебать господина Мумлачи в его решимости не способно ничто. Включая и мои увещевания, устные и печатные.

«Я помню того газетчика и не держу на него зла. Если я остался недоволен своим выступлением, то только потому, что мне самому следовало бы изъясняться понятнее. У меня, ты же знаешь, это есть: боязнь собственного косноязычия.»

«Это хорошо, мастер. Мне бы не хотелось, чтобы вы враждовали.»

Вот так. Вы. Ты и мастер Ниарран.

«Враждовал — именно с ним? Или с кем бы то ни было?»

«Разве любовь не лучше вражды?»

Конечно, лучше.

— Грешно мне порицать кого-то, если сам я столь часто благословляю Господа за то, что я не оказался на месте этого человека.

…Кабинет господина профессора. В двери входит не известный тебе лекарь. Восточная наружность, серьезный вид. «Доктор Чангаданг, разрешите?» — начинает он. Без подобострастия или робости, скорее, с глубоким сочувствием к начальству. И представляет людей, входящих вслед за ним: каких-то пардвян или вингарцев в красных облачениях.

Здороваешься с ними не ты. Слава Богу, не ты. А то уж ты было испугался — не стал ли кабинет Исполина твоим. Отвечает Тагайчи.

Ей предстоит занять столь нежеланное для тебя место: место начальства в лечебнице. Но это для тебя оно нежеланно и ненавистно, а для нее — возможно, нет? Даже наверняка — нет.

Ее назвали «Доктор Чангаданг». Доктор Тагайчи Чангаданг. Значит, свадьба все-таки будет.

Ты не знаешь, откуда берутся эти видения. Змей может толковать их — но вызывает их не он.

— Это вообще счастье: быть на своем месте, — молвит Тагайчи.

«Здесь, со мной?»

«Да.»

— Останешься на завтрашний день?

— Конечно.

— Хорошо.

Она перебирается так, чтобы сесть рядом с тобой. Но и теперь не отстраняется. Проводит пальцами по твоей руке от плеча до запястья.

— А восемнадцатого мы дежурим… В хорошей компании…

Звучит как начало сказки. «И взошли они на корабль, и поплыли далеко-далеко…» Все герои в этой сказке будут только хорошими.

— С кем именно?

— Мастерша Магго, мастер Харрунга и Никони.

— Магго, Никони, Харрунга. Да, не худший состав.

«Ну, этих-то людей ты хотя бы любишь? Уже неплохо.»

Ты подобное чувство не называешь «любовью». Наверное, ты не прав.

— Когда к кому-то хорошо относишься, хочется, чтобы эти люди тоже ладили между собой. Кажется мне или нет, будто Харрунга и Никони не слишком жалуют друг друга?

— Не без причины.

— Юноша из ученой семьи — и выходец из народа?

— А что, ученые — не часть народа?

— Да, часть. Противопоставление неуместно. Однако эти двое сами же и настаивают на сословных границах. Особенно Харрунга. При его лекарском опыте он давно мог бы перестать вести себя как парень от сохи.

Гайчи усмехается:

— Тогда уж от вил. В свинарнике вилами работают. А в той деревне, откуда он, хозяйство свиноводческое.

В отличие от тебя, Гайчи и это знает.

— Зато он добрый, — добавляет она.

— А Никони злой? Точность картинок, которые он рисует, — свидетельство злости?

— А ты думаешь, правда всегда во благо?

Врите, врите, мастер Чангаданг. Станете изъясняться искренне — всё испортите.

Кажется, барышне Тагайчи Никони доверяет. Настолько, что она не зовет молодого, но все же старшего коллегу «мастером». А он ей показывает свои рисунки.

— Бурное море, на волнах цветочный горшок. Из земли торчит какая-то былинка, под ней махонький мастер Таюрре, поливает ее из лейки. А лицо счастливое-счастливое… Или мастер Кайран: в руках бедренная кость, вид такой, словно бы он сам ее только что обглодал. Ну, и другие — в том же духе.

— Например, ты, Лингарраи, с большим змеиным яйцом в охапке. К рисунку сочинили подпись: У нас их больше. Имелось в виду: как вы все, кэраэнгские бояре, кичитесь своим родством. Делались предположения, кто из яйца должен вылупиться. Неужто Исполин?

— Разумеется, кто же еще. Горька участь Бенгова дома.

— Или еще один такой же зануда, как ты. Сразу в очках. Или Скворушка Дарри.

— Кто?

— Это из детской книжки. Говорящая птичка князя Вонгобула-Законодателя, которая знала наизусть весь свод законов. И цитировала их по любому поводу, каждый раз не к месту.

Если бы Гайчи видела тот твой портрет, то поняла бы, насколько это была злая шутка. Тогда сейчас она говорила бы про Никони иначе. Хотя и не понятно, с какой стати этому художнику щадить тебя.

— Верно ли я понимаю, что «добрый» и «злой» — это не то же самое, что «хороший» и «дурной»?

— Конечно. Можно быть очень злым, но совсем не плохим человеком. Никони как раз такой.

— Потому что злость его проявляется через творчество. И рисунки его могут быть весьма жестоки, но по-своему они совершенны. А скажи: бывают «добрые и плохие» люди?

— Тоже бывают. Это наша мастерша Виндвелли. А еще — «хорошие, но плохие», «по-плохому хорошие». Такой, по-моему, мастер Ягондарра: к своим людям нужно относиться хорошо, а с теми, кого своими не считаешь, долг якобы велит обходиться по-скотски. Даже если для этого приходится прилагать отдельные лишние усилия.

— Что ты имеешь в виду?

— Одна из медсестер является на работу слишком ярко накрашенной. По мнению мастера Ягондарры, это говорит о вольности ее нрава. Ночью она приходит в ординаторскую: «Доктор, недужный такой-то жалуется на головную боль. Может быть, давление у него?» Мастер Ягондарра отвечает ласково, ободряюще: «Вы разве не знаете, что делать?». Спасибо еще, не добавил: «Дитя моё»… А утром не поленился подняться к мастерше Чилл: «Эта девица совсем ничего не умеет, даже давление измерять…»

— Понятно. Тогда остается «добрый и злой одновременно».

— Есть и такие.

— Кто же?

«Догадайся!»

— Мастер Чангаданг.

«Нечто подобное я подозревал.»

— Но где же тут доброта?

— Доброта в том, чтобы знать, где у кого самое больное место в самолюбии, и когда ругаешься и язвишь, этих мест не касаться. Никогда.

Возможно, именно этим объясняется виноватый вид многих твоих собеседников, когда они смотрят на тебя. «Мастер Чангаданг знает наши позорные тайны, но учтиво молчит о них…»

— Значит, за глаза злословить можно?

— Но ты ведь не только о других, о себе тоже злословишь.

— О, да. В чем отличие «грязных сплетен» от «чистых бесед», как говорят на Востоке. При «чистых беседах» их участники поливают грязью не только общих знакомых, но и себя самих, а также друг дружку.

— Тогда немного о себе. Ни добрая, ни злая. Равновесие! В меру хорошая, в меру дурная, одним словом: стерва. Любит, не любит, плюнет, поцелует, главное — проделать всё это подряд и с такой скоростью, чтобы не дать собеседнику опомниться.

— И что же ты делаешь дурного?

— В лечебнице, например: заполняю тетрадку — хорошо. Заполняю ее, хотя вообще-то это работа мастера Дангмана — плохо. Он радуется: хорошо. А ты сердишься: плохо.

— Зато господин Мумлачи будет доволен: бумаги приведены в соответственный вид.

— Всякая гадость кому-то в радость, как выражается мастер Харрунга.

— А будущий историк врачевания однажды просмотрит грамоты в архиве, обнаружит единство почерка и решит: мастерша Ягукко, по-видимому, служила Главным Писарем этой больницы. Или: она одна здесь работала, тогда как остальные сотрудники суть личности умозрительные.

— Но оттого не менее подозрительные. И обратится к записям Охранки.

— Однако шутки Харрунги, по-твоему, добрее, чем рисунки Никони?

— Слово вылетит, не поймаешь. А над картинкой долго трудиться надо.

— Согласен, разница есть. Не похоже, чтобы Харрунга тщательно обдумывал свои остроты.

— Ты считаешь, он дурак, раз говорит, не подумавши?

— Я считаю его человеком коронной присяги. Ведомству Безопасности тоже надобны врачи… Насколько я понимаю, в Ларбар его перевели с повышением, за боевые заслуги. Привычная быстрота реакции — во всём, в том числе и в речах.

— И чувство безнаказанности отсюда же?

— Наоборот. Желание карать себя самому. «Смотрите, коллеги: я не боюсь шутить, поскольку состою на негласной службе в Охранке. Презирайте меня и избегайте, насколько сможете, ибо я этого заслужил. Не потому, что переведен на мирную работу, а потому, что в целом следить за собственными согражданами — дело унизительное и грязное».

— А они, вредины такие, не презирают.

— И тем терзают его еще больше. А ему того и надо.

— Тебе такие извороты не нравятся?

— Очень нравятся. Что, в свою очередь, доказывает извращенность моего ума.

— Но есть же и более просто построенные пристрастия?

— Да, и это мастерша Магго.

— Терпение, приветливость, простота. Всё — проверенное временем. И этим человек исчерпывается?

— Нет. Мужество жить посреди сплошной бессмыслицы. Поддерживать репутацию не доктора, а «доброй няни»: это, якобы, единственный способ быть женщиной-врачом и при этом не чудовищем в глазах окружающих. Няня — она же сказочная старуха, помнящая эту больницу еще со времен Таррилани Ларбарского. Долгие годы оставаться неизвестно чьей вдовою, тоже какого-то героя из сказки, всемирного доброхота. И самое страшное, когда посреди этого баснословного мира вдруг погибает твое дитя — случайно, необъяснимо, поскольку басня не снисходит до объяснений. В моем случае я хотя бы знаю, кто виноват…

— Мастер Навачи, ее муж — он не выдумка. Он на самом деле был.

— Бог есть на самом деле: иначе кто приносит подарки на Новогодие? А такие люди, как Магго, уж позаботятся, чтобы подарки были в наличии: как основа их собственной веры в Бога.

— А у тебя что составляет такую основу?

— У меня? Вера в то, что иногда и я могу поднести Богу гостинец. И Бог не сочтет сие смешным.

— А защищать ты его не пробовал?

— Бога? Случалось и такое.

— Была в Онтале одна жрица — досточтимая Гамулли. Отец-Воитель являлся к ней не воеводой, не соратником, не боевым конем и не огненным тигром, а ребенком, замерзшим и обиженным.

— Хорошо. Только страшно.

— Что страшно?

— Страшно, когда Бог возлагает ответственность на тебя.

— Но разве ты не поэтому выбрал врачевание?

— Когда выбрал, то именно поэтому. Хотя к тому времени уже много лет занимался лекарским ремеслом. А почему его выбрала ты?

Она задумалась.

— Наверное, потому, что могу заниматься этим лучше всего. Не «лучше всех», но лучше всего. Оттого что мне это нравится.

— Что хочу — то и ворочу! — замечает Бенг.

— Теперь ты видишь, Змеище, чего я ждал.

— Чего?

— Например, того, когда ты не только будешь вздыхать, как томный влюбленный, но и посмеиваться над Гайчи. Большой шаг вперед.

— Так и она над нами посмеивается.

— Взаимность чувств постепенно возрастает.

— Насколько лучше было бы, если бы сейчас мы могли разговаривать все вместе, втроем! А то глупо получается: «Человече, можешь ей про меня ничего не рассказывать, просто скажи, что я ее люблю».

— Я тебя люблю, — говоришь ты вслух.

Шестнадцатое число. Часы у тебя в комнате звонят дважды в сутки: в семь утра и в семь вечера. Подарены главою дома Чангаданг тебе на окончание Училища. Не будучи тонким механиком, убрать звонок или перенастроить его невозможно. Вчера ты отнес их на кухню, чтобы не будили утром. И после весь день то и дело поглядывал: или на них, или на свои наручные часы, оставленные на столе в рабочей комнате. Сколько еще до вечера? Сколько — в часах и минутах — тебе осталось твоего праздника?

11.00. Просыпаешься, выходишь на кухню. Не «без пяти», не «пять минут двенадцатого»… До чего неприятны эти ровные цифры. Благой Закон велит точно следовать именно часовым отрезкам? Нужно умыться, побриться и причесаться, прежде чем станешь просить свою женщину о первом утре любви.

Она проснулась, улыбнулась тебе. Ты понял: если что и будет, то без ее деятельного участия. Госпожа твоей жизни милостиво допускает тебя к себе, но и только. Ты отступился.

Так тоже хорошо. Был ты когда-то молодым супругом, возвращался домой и ночью почти неизменно слышал: «Ах, не лучше ли утром?» — «Да, но ближайшее утро без уроков и службы будет через полмесяца, не раньше!» — «Я буду ждать…». Высокое вежество Царской Столицы.

А гостинец в виде Первого Снега ты Гайчи так и не вручил. Казалось бы, всё так просто: открыть окно, зачерпнуть пригоршню с оконного откоса… Но придется объяснять, что сие означает, а из тебя никудышный богослов.

11.40. Ты ставишь на огонь чайник с водою. Заходишь в спальню спросить:

— Тебе чаю? Или, может быть, тоже кофею?

Царственно-ленивая улыбка:

— Кофею — это хорошо бы…

— Такого, как я себе варю, или по-человечески?

— Тогда уж по-кадьярски.

— Это как?

— Мелко-мелко смолотые зерна с добавлением некой травки. Или корня. Или коры. Не знаю точно, но какую-то пряность туда кладут. Пахнет сладко и горько одновременно. А после на дне — густой осадок.

— Я такой тоже не знаю, но какие-то пряности тут есть. Может быть, среди них и отыщется та самая.

— Ну что ж, попробуем определить по запаху.

Великое дело — пряности. В чем-то правы были капитан Джакаданга и его моряки, когда ради них терпели трудности долгого плаванья. Из обычной картошки с имбирем или перцем получается кушанье, достойное высокородного господина. Поэтому посуды кухонной у тебя почти нет, а вот ящичек с пряностями — есть.

Ты приносишь его в спальню. Гайчи открывает первую коробочку, держит на отдалении, а другой ладонью легонько машет над нею в свою сторону — в точности как опытный химик. Нет, не то. И не это. Впрочем, одну она выбрала:

— Не то, конечно, про что я говорила, но должно подойти.

Добродетельная честность. Могла бы и солгать: «Да, тот самый запах». Но не стала.

А между тем, на часах уже, наверное, полдень. Нет: без пяти двенадцать. Хорошо.

13.10. После завтрака ты достаешь с полки письменного стола старые тетради с рабочими записями.

— Эти — из камбурранских времен. Прости за безобразный почерк: я не думал тогда, что кто-нибудь кроме меня будет их читать. Сокращения из заглавных букв с точками, «М.М.» и прочие — имена тех, с кем я работал.

Ты помнишь: кроме мастера Майрани и других коллег в записях там часто встречается еще одно имя. Если Гайчи сейчас обратит на него внимание, поймет, что участие сей особы в делах Камбурранской больницы было необычного, не естественного свойства — отлично. Тут-то ты во всём и признаешься.

Она читает. А ты тем временем записываешь в нынешнюю тетрадь недавние случаи.

14.17. Переворачивая страничку, Гайчи молвит, словно бы не обращаясь к тебе:

— К.Б. — большая умница.

Ты подойдешь к ней. Заглянешь в старую свою запись и прочтешь:

Мужчина, 62 г., жал. на схваткообраз. боли, рвоту. «Шум плеска», учащенный пульс, язык — щетка, асимметрия живота. Д-з: тонкокишечная непр-сть. Возм. заворот. Ты бы согласился, но — К.Б.: ЖКБ! Выяснить несложно — спроси. Был ли эпизод болей в прав. подреберье незадолго до? — «Да» — Желтуха? — Недуж. живет один, в зеркале не разглядел. — А моча темнела? — «Да»… «ЖКБ, коллеги. Камень провалился в кишку, вызвав непроход.» На операции: закупорка желчным камнем просвета кишки в обл. илеоцекального перехода.

Умница К.Б. Кариндеаи Бенг, твой Золотой Крапчатый Змей.

— Ну, что, Змеище? Сдаемся?

— Ты первый.

— Лучше ты. Представь, каково ей будет услышать: «Он сейчас здесь, в этой комнате. Присмотрись — и увидишь: перед тобой около стола на полу сидит Змей. настоящий арандийский Змей, серый в желтую крапинку. Если заговоришь с ним, он тебе ответит»… Бред, да и только.

— Ничуть не бред.

— Погодим, пока она спросит, кто он такой, этот К.Б.?

— Считай, что уже спросила. Другого вопроса не будет. Она же не знает, как сказать: «кто такой», «кто такая»…

— Действительно. Еще и это. «Ваша тогдашняя подруга, мастер»?

— «Умница» может и к мужчине, и к женщине относиться.

— И что делать?

— Ладно. Я первый.

14.21. Ты чувствуешь, как Змей подступается к Тагайчи. Пробует заговорить с нею так же, как обращается к тебе: внутренней речью в сознании.

— Это я. Я здесь. Я люблю тебя.

Гайчи встает из-за стола. Подходит к тебе.

— Я тебя тоже. Очень-очень люблю.

«Мы оба любим тебя. Я и Крапчатый Змей. Это он тогда поставил диагноз: своим Божьим чудом ясновидения.»

— Нет.

— Почему, Змеище?

— Не надо. Молчи.

— Да почему?

— Потому что ей нужен ты. Ей совершенно все равно, ясновидец ты или просто Большая Умница. Змеи тут ни к чему. Я ухожу.

И правда, поднялся и ушел.

16.28. Ты разжигаешь горелку, чтобы согреть воды для ванны.

Было не утро, не ночь, а день. Середина дня твоей первой любви. Тебе некоторое время удалось не думать о том, как надолго удалился Крапчатый Бенг. По крайней мере, преданной собакой на кухне он сейчас не сидит.

Ты предложил искупаться вместе, Гайчи сказала: нет. Ванна — это очень хорошо, только лучше бы все-таки порознь.

18.13. То ли поздний обед, то ли ужин. В спальне, со сливовым желтым зельем и закусками с ледника. Разговор — снова об Университете. Ближайшие испытания назначены по предмету «Зараза».

— Трудно?

— Не очень. Особенно — если не бояться.

— Экзаменов?

— Нет, заразы. У нас был смешной случай, еще летом. К счастью, серьезной заразы в Ларбаре нет, ею больше пугают. А тут — недужный с туляремией. Самое примечательное, что в ней есть — это бубоны. Похожие на те, как при чуме бывают. Школяров повели смотреть, а один парень опоздал и остался в классе. Когда мы вернулись, кое-кто из шутников подошел к нему, похлопал по плечу, якобы, по-дружески: «Ты знаешь, мы сейчас такие бубоны видели! Сами их пальпировали, вот этими руками!». А тот сам из Умбина, как подскочит: «Так что ж ты меня-то теперь трогаешь?». Глупая, конечно, шутка, но все равно, смешно было. Только Буно один тогда и возмутился: «Вы тут не тово!..»

Ты рассказываешь, как однажды перепугался сам по похожему поводу, еще в Камбурране. Больная с самого начала была непонятной, даже Бенговы чудеса не могли прояснить картину. Крайняя степень истощения, кожа, словно пропитанная воском, множественные подкожные абсцессы. Следуя золотому правилу «Видишь гной — удали его», ты вскрыл их с десяток, назначил перевязки и поддерживающие вливания. Утром следующего дня кто-то из коллег встретил тебя словами: «Вы оперировали больную такую-то? Ночью она умерла. Пойдете на вскрытие?» — «Непременно» — «Тогда вам в чумной барак, она там».

Коллега, наверное, вовсе не хотел тебя пугать. Совладать с собственным лицом удалось лишь потому, что ты немедленно начал прислушиваться к себе: лихорадка? Головная боль? Озноб? — Кажется, пока нет. Значит, вчера, думая, что вскрываешь гнойник, ты рассек чумной бубон. Следовательно, непременно заразился сам. А после отправился домой, заходил в лавку, беседовал со старухой-хозяйкой. Зараза уже пошла по городу. Чума в Мэйане страшна не только телесным страданием и смертями. Вслед за нею начнутся погромы — нелюдей, пришлых, в том числе и арандийцев. И виноват в этом будешь ты. Не распознал вовремя, не изолировал, не известил, заразил. «Избушку придется сжечь. И все вещи покойного, включая перину, дневники и часы со звоном…»

Вечно подвыпивший сторож морга, глянув на тебя, добродушно заметил: «Да не боись, дохтур, нету там Владыкина Гнева. Только… К другим покойничкам родня придет, а эта тетка уж больно воняет — нельзя ее со всеми держать. Чумы-то у нас уж двести лет, как не бывало».

Позже ты прочел в медицинском вестнике о редких случаях тотальной подкожной анаэробной флегмоны. Но тогда этого не знал.

22.30. Вы сидели, разговаривали о разных разностях, и Гайчи словно бы невзначай попросила: верни часы в спальню, завтра мне надо будет уйти пораньше. «Дела…»

Змей явился утром. Примерно через полчаса после ее ухода.

— Нельзя отнимать у человека праздник. Не стоят того мои радости.

Глупо было рассчитывать, что твои оправдания будут приняты.

— Кому было скучно? Ей? Или тебе?

— Будь она моей ровесницей, или просто взрослой женщиной… Но ей двадцать три года. Тихое домашнее житьё — пока еще не для нее. Праздник там, где много людей, музыка, дружба, веселье.

Главной опасности вы с Бенгом обсуждать не стали. Сможете ли вы ужиться втроем? Или Крапчатому придется всякий раз вот так уходить из дому?

Восемнадцатое число. «Пришел на службу — соперируй больную Х.»

Речь идет о пожилой женщине по прозванию Харвайнан. Ее уже шесть раз оперировали в Первой лечебнице: удалили желчный пузырь, после чего развилась спаечная болезнь. Наша постоянная пациентка, как величает ее господин Мумлачи. Будто есть, чем гордиться, как лавочнику — «постоянной покупательницей». Многие из молодых лекарей с этой женщиной знакомы еще по школярским годам: она служит в книгохранилище Университета, отвечает за книги по естественным наукам. Кажется, не уволена до сих пор, несмотря на недуги.

В последний раз ее оперировал сам профессор в начале этого месяца. Выписал за день до преполовенья. Сегодня ночью она прибыла снова. Всё как прежде: боли, тошнота, рвота, задержка стула.

На сборе профессор объявляет:

— Мастерше Харвайнан — особое внимание! Всячески хотелось бы обойтись без операции.

Расходясь по рабочим местам, коллеги шепчутся:

— Конечно, ночью ее брать не стали.

— Курриби с похмелья был, а Рангаи побоялся.

— И правильно: дождался Исполина. Больная — не сахар…

Сразу после сбора господин Мумлачи созвал на совет Кайрана, Баланчи, Чилла и тебя. Требовалось общими усилиями принять решение, желательное для Исполина: вести недужную Х. консервативно. Кайран и ты остались при мнении, что это — лишь отсрочка. Едва ли кишка расправится сама. Но ближайшее время разумно использовать для подготовки больной к операции: перелить необходимые растворы, восполнить потери жидкости и солей, поддержать сердечную деятельность.

— Ладно. Посмотрим, что будет завтра, — многозначительно заключил господин профессор.

Речь идет о нескольких часах, а не о сутках. Особое внимание Исполин толкует своеобразно. «Хотелось бы, чтобы всё разрешилось само собою. Под нашим неусыпным присмотром — так, чтобы ничего не упустить. Дабы к нам после не придирались. Ох, трудно работать, когда недужные — твои собратья по Ученой гильдии…»

Баланчи молча смотрит на тебя: «Понял?».

В пять часов пополудни, заступив на дежурство, ты снова осматриваешь больную. Как ты и предполагал, тактика выжидания успеха не принесла.

— Сообщите в операционную, чтобы накрывались на непроход.

— За начальством будешь посылать? — спрашивает Магго. Временами и этой женщине не чуждо ехидство.

— Не думаю. Господин Мумлачи ясно выразился: его занимает лишь завтра.

Кафельные стены, чародейский свет. С шести до десяти вечера ты не видишь их, не видишь лиц сестры и ассистентов — только их руки и свои, и операционную рану. Осторожно, точка за точкой, входишь в брюшную полость, отделяешь кишку, находишь «двустволку», расправляешь. Борозда от сдавления уже начала проступать, но кишка еще жива. Хорошо. Дождись вы завтрашнего дня — и все закончилось бы резекцией. Теперь осталось завести зонд, как можно дальше: эвакуировать застойное содержимое, возможно, воспрепятствовать дальнейшему образованию спаек. Зонд скручивается в желудке, не желает миновать дуоденальную связку, Харрунга выбирает его на себя, затем подает снова…

Вечером Магго и Тагайчи разговаривают в коридоре:

— Везет твоему мастеру, как утопленнику. Или как этой старушке. Будто он нарочно…

— Что нарочно-то? Нельзя было не оперировать!

— Профессор нарочно распорядился так. «Завтра», «завтра». Лишь бы самому не лезть.

Может быть, теперь всё и в самом деле обойдется. Хотя бы на время.

Девятнадцатого утром вы доложили об операции. Исполин похвалил: «Как вовремя!». И опять: «особое внимание», «окружить заботой»…

Утром двадцатого числа ты в ОТБ. Ждать какой-то резкой динамики еще рано. Однако, появись ухудшения — это было бы заметно. Пусть по зонду до одного аруани застоя, но живот почти не вздут. Пока не перистальтирует, но и не «плещет». Зонд убирать рано, но стимулировать уже пора. Назначения заносятся в тетрадь с особой тщательностью, чтобы мастерша Виндвелли, дежурящая сегодня в ОТБ, смогла их разобрать.

Днем перед уходом еще раз зайти в отделение для тяжелых. Больная жалуется:

— Все болит, зонд мешает… Может, лучше уж помереть?

Ей очень тяжело. И все же в словах ее слышна усмешка образованной дамы. «А и вправду, не лучше ли мне поскорее умереть — для вашего удобства, товарищи-гильдейцы?» Это называют стойкостью пред недугом: смертный страх не сломил чувства смешного. Ты знаешь, что отвечать в таких случаях. И Тагайчи знает, и Магго. Только после их речей недужные успокаиваются, а после твоих, бывает, остаются в слезах.

Живот по-прежнему «молчит», и язык стал суше, хотя вздутие не нарастает. Может быть, плохо стимулировали?

— Мастерша Виндвелли! Больной Харвайнан назначена стимуляция. Вы начали ее проводить?

— Угу! – отвечает та, не поднимая головы от тетради.

Следовательно, надо ждать.

Привычки грамотея. Здесь, конечно, не Кэраэнг, но и в Ларбаре встречаются люди, похожие на недужных из Малой Царской лечебницы. Самое простое и истинное на свете — Боль, Смерть, Любовь — считают надобным обставлять шуточками, издевками над собою и над окружающими. Будто пытаются доказать: я еще в сознании, я хотя бы мысленно могу распоряжаться собою…

Так же и ты ведешь себя с Тагайчи. Хочешь быть как можно ближе, а сам отталкиваешь ее. Объяснение между вами состоялось, а «стены» твои не рухнули.

Она больше не придет. Вот так, чтобы целый день провести с тобою, — не будет этого. На вечер, на ночь — возможно…

Когда ты теперь увидишь ее? Завтра вечером, на дежурстве?

Недужная Х. Самая долгая операция за полгода. Не менее важная, чем прочие, но не слишком-то увлекательная для ассистентов. И весьма утомительная. Два часа — тянуть крючки и сушить, а после — подавать кишку, собирать ее на зонде. Многие юные существа давно бы заскучали, начали вертеться, болтать, глазеть по сторонам… Гайчи не отвлекалась. Это к вопросу о «взрослой женщине». Ты тоже не отвлекался, но мог заметить, как она переступила несколько раз. Скинула башмачки: ноги устали. Осталась стоять босиком. Ты этого не понял, не обратил внимания, а Харрунга со своего места увидел. Поманил к себе одну из сестер, молвил тихонько: «Пеленку на пол киньте. Холодно.» — и указал на Тагайчи. Не оглянувшись на него, она сказала: «Спасибо».

— Как она там, Ваша голубушка?

Снизу вверх на тебя глядят участливые глаза Чилла. Он делает движение ладонью в твою сторону, не прикасаясь — и всё равно ты отшатываешься. Он произносит с мягкой укоризной:

— Я Вам скажу: за всю мою жизнь не видал тут лекаря, кто бы сотворил нечто подобное.

Коллега всего лишь имел в виду твое мастерство хирурга. Кто только не оперировал недужную Х., в том числе и сам Чилл, но тебе, якобы, сопутствовал наибольший успех. Или, может быть, он хотел похвалить тебя за смелость: нарушив распоряжение начальства, ты тем самым исполнил тайное желание оного. А тебе послышалось: «За сто лет здесь никто не соблазнял свою ученицу».

Лучше бы ты дома шестнадцатого числа учинил буйство ревности. «Ты равняешь мою любовь к тебе и мои чувства к сослуживцам? И сама заботишься о том, как сделать что-то хорошее для коллеги Чамианга. Получается, услужить ему для тебя столь важно?» И так далее. Всё было бы честнее, чем видимость тихого семейного праздника…

Двадцать первое. Ты придешь пораньше, заглянешь в ОТБ. Чахбар Чура уже на работе. Налаживает систему для внутривенного вливания твоей пациентке. Делает это сам, хотя мог бы поручить сестре. Значит, что-то не так.

Вчера у тебя были основания полагать: всё разрешится благополучно. Сегодня ты можешь убедиться, что ошибался. Живот недужной вздут, как у пойманной рыбы-шаробрюшки, боли усилились. По зонду отделяемого немного — но как определишь точное его количество, если какой-то умник, по-видимому, только что опорожнил бутыль?

— Сколько было по зонду, мастер Чура?

— М-м-м-м-м, — тянет он.

— Так сколько?

— Затрудняюсь ответить.

Расхожее мнение насчет орочьей вспыльчивости к Чуре не приложимо. Его спокойствия не может поколебать ничто.

— Плохо! — заключаешь ты, — Очень плохо!

— С чего бы вдруг быть хорошо?

Чура продолжает невозмутимо отсчитывать капли в системе:

— …Если стимулировать ее начали только сейчас? Сутки прошли, живот и вздуло.

— Начали — только сейчас?

— С утра, как пришел. Рвота была, пришлось ставить зонд.

Может быть, вы толкуете о разных недужных? Но недаром тебе показалось, будто зонд и вправду не тот, что был. Более широкий? Желудочный!

— Вчера вечером у больной стоял зонд!

Чура пожимает плечами. Подходит к рабочему столу, набирает в шприц новый раствор.

— А утром не стоял.

— Что произошло?

— Я здесь с восьми. Что при мне было, то Вы сами видите.

— А что же Ваша коллега?

— Была здесь.

— А теперь?

— Отлучилась к подруге в детское отделение. К утреннему сбору вернется.

Проклятья твои здесь неуместны. Мастер Чура, во всяком случае, их не заслужил.

Сбор. По словам мудреца Каратры, гневаться на чужую глупость — значит приумножать свою собственную. Пусть так.

Чилл отчитывается за ночь, его сменяет Виндвелли. Щебечет бодреньким голоском:

— Состояние больной Харвайнан стабильное, средней тяжести…

Профессор с довольным видом кивает в лад ее словам.

— Неправда!

Азартное «Ага!» слышится в задних рядах. Сладкое предвкушение крупной свары. Разумеется, сейчас их ожидания оправдаются.

— Что Вы хотите сказать, мастер Чангаданг? — вопрошает господин Мумлачи. Кажется, прежде тебе не доводилось перебивать докладчиков. «Можете высказаться, только покороче. После давешней победы Вам дозволительны некоторые вольности.»

Ты встаешь с места.

— Состояние больной Харвайнан тяжелое и продолжает ухудшаться. И ухудшение это связано с неправильным ведением недужной за последние сутки. Мастерша Виндвелли, вероятно, сможет объяснить, куда исчез кишечный зонд, установленный во время операции?

— Я его удалила. Бабушка жаловалась: он ей мешает.

— Добрая внученька! — раздается из зала.

— А уж послушная! — добавляет кто-то.

Докладчица не удостаивает взглядом ни их, ни тебя.

— Вчера я спрашивал у Вас, мастерша Виндвелли, проводится ли этой больной стимуляция. Вы изволили отвечать утвердительно. Разрешите спросить: она действительно проводилась?

— Вы спросили, назначена ли. Я Вам ответила.

— Зачем мне спрашивать о назначениях, если эти назначения делаются мною? Тем более, спрашивать у Вас?

— Ну, мало ли… Может, Вы забыли!

Шепот в зале: «Как бишь звали ту кадьярку, от кого я без ума?» — «Деменция, старче!»

— Так Вы проводили стимуляцию, мастерша Мирра? — вмешивается профессор.

— Там написано.

Исполин листает тетрадь:

— Да, вижу… Прозин — в девять вечера… И все?

— А что? — перемигивает Виндвелли. Без малейшего испуга, но с обидой.

Ты объясняешь:

— Прозин, да будет Вам известно, полагается вводить через каждые два часа. Вы должны были начать делать это хотя бы с полудня.

На поиски оправдания уходит не более мгновения:

— Но у больной появилась перистальтика!

— Да?

— Я сама слышала. И посчитала, что продолжать нецелесообразно.

— Что Вы могли там услышать?

— Шум! Смутный шум.

— А ты не пробовала не поверить своим ушам? — окликает ее Таморо.

Происходящее все больше походит на балаган. Но ты продолжаешь:

— Существует ряд объективных признаков, свидетельствующих об истинном состоянии больного. Однако Вы отчего-то решили довериться «смутным ощущениям». В таком случае, лучше было бы и вовсе не браться за стетоскоп.

Исполин все еще пытается разобраться, что случилось:

— Когда Вы начали стимуляцию, Мирра? В девять?

— Там же написано.

— И тогда же слышали шум?

— Угу.

— А Вы когда спрашивали коллегу об этом, мастер Чангаданг?

— В четыре. А назначил еще с утра.

Ты обращаешься к Виндвелли:

— Мало того, что Вы не соблюдаете назначений и беретесь за то, в чем совершенно не смыслите, — так еще и врете, как последняя селедка.

Общий смех. И ты — главный балаганный шут, вышедший объявить зрителям о начавшемся пожаре. Все веселятся. Чамианг-младший, тихонько плача от хохота, виснет на плече у Таморо. И меж тем на забывает рукою сделать знак не то коллеге Виндвелли, не то профессору: не обижайтесь, я не со зла, просто уж очень это всё уморительно.

— Ну, знаете! — Исполин начинает гневаться. — Это никуда не годится! Мы с таким трудом спасали эту больную, и что же теперь? Вся работа насмарку?

Голос Виндвелли срывается на крик:

— Но она вчера сказала, что ей лучше!

— А скажет кто-нибудь: «Всё, доктор, подыхаю» — так Мирра и запишет: «Больной такой-то скончался в таком-то часу»…

— «Согласно собственному его заявлению, умер, не приходя в сознание…»

Профессор ударяет кулаком по столу:

— Тихо! Не вижу причин для веселья! Во что превратится наша клиника, если мы будем допускать столь грубые промахи? Мастерша Виндвелли! Настоятельно прошу принять к сведению: наша с Вами работа требует основательности! Простейшего внимания!

«А иначе придется с Вами расстаться, сколь бы ни было сие для нас тягостно.»

Вместо крика — запоздалый всхлип:

— Хорошо.

Виндвелли выбегает вон из зала.

Исполин переводит дух. Молвит всё еще сердито:

— Продолжим.

После сбора ты слышишь голос Айхади:

— Шутки шутками, а порядочные люди после такого стреляются.

Таморо возражает:

— Кому с кем стреляться-то? Исполину — с главою книгохранилища, откуда эта старушка?

— Я о другом, — мрачно отзывается тот. — А если и не стреляются, то хотя бы пишут прошение об увольнении.

Дангман Чамианг подхватывает:

— «Умри, презренная… селедка»? Кстати, почему «селедка»?

Ягондарра считает надобным пояснить:

— Очень крепкое восточное ругательство о женщине. Жирная, мол, и скользкая, а других достоинств нету.

И уже через полчаса по лечебнице передается новейшая побасенка:

— Знаете, как сегодня утром Змий обозвал Мирру Виндвелли? Односложное слово женского рода, кончается на «дь»… А вот и не угадали: СЕЛЬДЬ!

Днем по пути в Четвертую лечебницу ты пересказал всё это Тагайчи. Зрелище, достойное какого-нибудь новомодного балагана, где потеху совмещают с кровавой жутью. Особенно удачной находкой постановщика выступило сравнение из рыбной области.

Зачем было рассказывать? Хотелось извиниться? Мерзостно было воображать, в каких красках сие опишут очевидцы? «Ну, твой наставник и выдал!»

Гайчи выслушала тебя. О подробностях не спрашивала. А после сказала:

— Если кто от всего этого расстроился, то не мастерша Виндвелли.

* * *

— Я всё устроил!

Восторг сияет на лице Дангмана Чамианга. Будто он, вслед за знаменитым безумцем Байджи Ларбарским, возомнил себя Творцом, Устроителем стихий мироздания.

— По старому расписанию двадцать восьмого должны были работать Вы, Курриби и Бенг, а двадцать девятого — Таюрре, я и Датта Минайчи. Но двадцать девятого у нас праздник, поэтому я Вас перенес. Вы и так «первый», но отдежурите двадцать девятого. Таюрре подвинется на мое место, он против не будет. А я выйду двадцать восьмого, «вторым». Вместо мастера Курриби, который станет «первым». График уже перепечатали, утвердили. И все довольны.

Он и тебя приглашает восхититься итогами сего творчества. Ибо они совершенны. Ты ничего не понял.

— Да тут и понимать нечего! — как пристало божеству, Чамианг читает мысли смертной твари, — Вы выходите двадцать девятого, в праздник, как всегда.

— В Объединении сменился календарь? Помнится, двадцать девятое число до сих пор всегда было будним днем.

— При чем тут Объединение? У нас праздник! Гильдейское торжество. Куда Вы можете не ходить, потому что будете дежурить. Вы же и так на эти гулянки не ходите.

Не далее как позавчера ты переписывал себе расписание на следующий месяц. Успел порадоваться: ближайшее дежурство — 28. Плясуньи, а следующее — только 3. Премудрой. «Выходные свободны», — выговорил ты вслух. Гайчи тогда стояла рядом с тобой. Ты не посмел бы позвать ее в гости, тем более не стал бы говорить об этом на службе. Ваш договор остается в силе: никаких намеков на ту, другую жизнь, не должно звучать в здешней больничной жизни. Но ты слишком боялся: что, если Гайчи решит, будто это ты остался разочарован вашим с ней первым общим праздником? Поэтому и не сдержался. В конце концов, тот день, Преполовенье Плясуньи, содержал в себе нечто и от работы: например, чтение твоих лекарских дневников…

Гайчи и не приняла прозвучавшие слова как намек. Просто сказала: «Да, у нас на этих выходных на «Струге», кажется, ничего не будет. Только двадцать девятого — вечер в Университете».

Значит, ее пригласили туда. Видимо, как и всех стажеров. Ей следовало бы пойти. Первый случай пообщаться со здешними взрослыми коллегами вне рабочей обстановки. А теперь ей придется в этот вечер дежурить вместе с тобой.

Довольный вид Чамианга — свидетельством тому, что устроены все перестановки именно для тебя. По твоей просьбе, может быть, и молчаливой, но внятной для твоих доброжелателей. Иными словами: ты испортил гильдейский праздник Тагайчи. Да еще и проделал это исподтишка, чтобы самому остаться не виноватым.

— Боюсь, ничего не получится. Вечером двадцать девятого я занят.

— Вы?!

Чем ты можешь быть занят? Известно же: кроме службы у тебя нет иных увлечений и обязанностей.

Чамианг глядит на тебя серьезно-пресерьезно. Даже с состраданием:

— Вас что, опять в Дом Печати зазвали, для газеты выступать?

Сегодня двадцать пятое. Надо бы посоветоваться с Гайчи. Может быть, ты бы ее отпустил на бал? Ученица ведь не должна непременно каждый раз дежурить вместе с наставником. И тогда новое расписание тебе бы ничем не мешало. Но когда ты теперь увидишь ее? Двадцать восьмого. Она придет и услышит от тебя: дежурство отменяется, переносится на завтра.

Может быть, она появится у тебя на Коинской — сегодня вечером или завтра…

— Исполин в третий раз график менять не будет! — заявляет Чамианг в качестве последнего сокрушительного довода.

«Профессор Мумлачи был моим учителем. Сия связь неразрывна! Он всё сделает, как я захочу.»

«А у меня есть свои ученики. И я исхожу из их пожеланий.»

«Так ведь для барышни Ягукко лучший праздник — здешняя работа. Вы в самом деле боитесь, будто она расстроится из-за какого-то бала?»

В итоге ты согласился.

Двадцать восьмое число. Гайчи после уроков приходит на дежурство. Как всегда — собранная, бодрая: человек настроился на работу. Дангман сталкивается с ней у дверей ординаторской. Учтивейше придерживает дверь, пропуская вперед. На лице твоей ученицы — добродушное удивление. Чаминга-младшего можно заподозрить в любых странностях кроме одной: проводить на службе время вне расписания.

— Мастер Дангман, что с Вами?

— Да вот, тружусь, знаете ли.

— Вы?!

— Да! А вот Вы сегодня — не «тово», как сказал бы бедняга Буно. Вас перенесли на завтра. Надобно усилить бригаду в предпраздничный вечер. Пока обормоты вроде меня будут танцевать…

— Но кажется, Вы твердо намеревались не смочь посетить это торжество?

— Увы! Она не снизойдет утешить меня в моей рабочей скорби. Ее, оказывается, позвали на нашу вечеринку. Вместе с мужем, — Чамианг делает рукою движение, словно бы треплет по макушке какое-то малорослое существо, гадкое на ощупь. — Разумеется, я должен быть там!

Гайчи посвящена в сердечные дела коллеги Чамианга. Сие не может не радовать тебя: любезности между этими двоими — знак дружбы, но не ухаживания.

Тагайчи замечает тебя. Ты подслушивал?

«Обидно?»

«Скорее, приятно.»

Тут бы и двинуться домой. Вдвоем, на Коинскую улицу. Но — нет. Завтра предстоит рабочая ночь. С прошлых выходных Гайчи не была у тебя, уже целых одиннадцать дней. И сегодня не придет.

Кто кого жалеет? Дитяти нужно соблюдать распорядок труда и отдыха. Пожилому человеку вредно перенапрягаться накануне дежурства. Забота о здоровье превыше всего. Врачи, олухи пред Господом…

Увиделись на минуту — и что, расстаться?

Вместе дойти хотя бы до университетских ворот. Можно было бы просто погулять по городу: не долго, не до ночи. А что, если вас увидит кто-то из знакомых? С другой стороны: почему бы наставнику с учеником не бродить по улицам, сочетая прогулку с ученой беседой?

— Мастер! Как та больная со спаечной?

Недужная Харвайнан пять дней назад переведена в палату. В твою палату, хотя поступала она не к тебе, а к Ягондарре. Исполин счел за лучшее оставить ее полностью на твое попечение. Кажется, Ягондарра был этому только рад. Сомнительное удовольствие: иметь повод лишний раз общаться с тобой.

— Стул был, температура субфебрильная, рана без особенностей. Скорее всего, обойдется. До следующего раза…

Снег в Ларбаре растаял, как и предсказывалось. Сыро, мелкий дождь. Прохожих в этот час немного. Вы сворачиваете не к школярским общежитиям и не в сторону Коинской, а к реке. Идете вдоль рельсов того трамвая, на котором обычно ездите в Четвертую лечебницу. На этой же улице ближе к набережной Юина будет Дом Печати. Новомодное стеклянно-чугунное сооружение посреди невысоких кирпичных домов. И еще — толпа продавцов газет возле входа. Самые ретивые из них пытаются предлагать свой товар даже трамвайным пассажирам — в окошко, пока вагон тормозит перед въездом на мост.

Гайчи шагает рядом. Руки в карманах, капюшон плаща поднят. Она не глядит на тебя. Только у перекрестка чуть заметно кивает влево: «Свернем?».

Переулок со странным названием: «Последний». Через несколько десятков шагов от него ответвляется другой: «Мокрый». Основан в осенний денек, похожий на сегодняшний?

Вы с Тагайчи перебрались в Ларбар почти одновременно, четыре года назад. Она намного лучше тебя знает город. Больше доводилось гулять по нему? Если бы ты чаще выходил из дому в свободные дни, ты мог бы встретить ее. Два, три года уже мог бы мечтать о ней. Два или три года мечта твоей жизни могла быть не бесплотным образом, а живым человеком. Или тогда ты бы не заметил девушку-школярку? Прошел бы мимо?

— Эти хитросплетения вокруг расписания… Поломали все планы?

— Подумаешь — планы. Что я, танцев не видела… И действа в эти праздники точно не будет. У нас Хиоле рожает.

«Хиоле», имя героини старинного мэйанского действа. Почему бы такое прозвище не носить одной из начинающих лицедеек?

— Твоя знакомая? Она из Университета? Нужна какая-то помощь?

У гайчиных подруг, и возможно, ровесниц уже родятся дети. А она тратит время на тебя, хотя и знает — ты же сам ей сказал — что в этом смысле тут ни на что рассчитывать не приходится.

Гайчи смеется:

— Насчет помощи — спасибо, хотя мы надеялись управиться сами. Да она, похоже, не в первый раз уже щенится.

Ты успел испугаться. «Сами». Опытные медики…

А в собаках ты не смыслишь.

— Какой она хотя бы породы?

— Самой лучшей: дворовой.

— А как выглядит?

— Серая, лохматая, морда валенком, ушки топориком. Она с месяц назад к нашему балагану прибилась. Добрая, не лает, не скулит, только вздыхает.

Переулок кончается чем-то вроде площади. Впереди серый дом: двухэтажный, длинный, с арочными окнами и единственной дверью посередине. Точно перед дверью, в нескольких вершках от нее из мостовой растет дерево. Непонятно, как жильцы протискиваются мимо ствола, когда выходят. Или у них имеются другие двери, во двор, а эта служит просто для красоты?

Между этим домом и соседним есть просвет. Только там мостовой нет вовсе, а на земле рассыпаны какие-то обломки. Ты подаешь Гайчи руку.

Она ни разу не сказала сегодня «Вы» или «ты». И сам ты тоже. Неизвестно: тут, на улице, должно быть как «дома» или как «на людях»? Тропинка через дворы, утоптанная земля и следующий мощеный переулок. Глухие стены по обе стороны: слева обычный забор, а справа какая-то старинная кладка. Остатки крепостной стены? Здесь вас точно никто не увидит. И ты не отпускаешь гайчиной ладони. Но если ты сейчас сделаешь то, что хочешь, — остановишься, обнимешь, скажешь «люблю», «люблю тебя», — что будет? Гайчи дослушает и убежит. Потому что иначе ты в следующий раз ты позволишь себе подобную выходку где-нибудь в больничном дворе, ночью на дежурстве, и так далее. То есть нарушишь собственные страшные клятвы.

Или можно выпустить ее руку, и тогда — чинно прогуливаться дальше.

Рукопожатие: крепкое, но без слов, без взгляда в лицо. Ты разжимаешь пальцы. Вздыхаешь — возможно, не хуже той лицедейской собаки. Гайчи больше не прячет ладошку в карман.

Мокро и холодно. На редкость неудачное время ты выбрал для прогулки.

Двадцать девятое число. Канун праздника Премудрой — дня грамотеев и ткачей. Восьмой час, и пока ни одного поступления. Те недужные города Ларбара, кому, возможно, следовало бы к вам обратиться, сами приступили к торжественному застолью. Или не решаются отправляться в лечебницу, опасаясь встретить развеселую гулянку у лекарей.

Труженики книгохранилища уже посетили с поздравлениями свою коллегу Харвайнан. Убедились: дело идет на поправку. Принесли цветы и гостинцы. Всю запретную еду — яблоки, сушеные смоквы — законопослушная старушка отдала больничным сестрам. Примолвила: «Заберите у меня это. Соблазн!». В голосе слышится: «В свое время я знавала соблазны куда более разрушительные. Вам, о дети, сие еще предстоит…».

Девушки угощаются возле большого окна на лестничной площадке. Обсуждают соблазны, присущие их теперешнему возрасту.

— Бедненький Датта. Барышня Курриби с папашей на гулянку пришла. Самая красивая, в белом! К рыжине, да к дибульскому цвету лица белое — в самый раз.

Одна из сестер ходила в лабораторию. По пути не удержалась: заглянула в залу, где гости собрались на больничный бал.

— Тебе, Гайчи, такое бы тоже пошло, — молвит другая девушка.

— А мне всякое идет.

— Доктор Мирра, как всегда, учудила. К ее-то волосам — наряд лисьей масти! Поддельный шелк и вырез вот досюда. А на грудях в оборочку. И кавалера себе нашла как раз по это место.

— Это кого же?

— Дык-ить! Мужа Даниной зазнобы. Это, девочки, — вообще! Собою прыщ. Сюртук с мехом из какой-то драной кошки. Голова вся в мелких перышках. Зато на пальце перстень серебристый: здоровущий, с гербом.

— Лунный рыцарь?

— Ага! Как откроет крышечку с кольца, как всыпет кому-нибудь яду…

— Бедный, бедный Дани!

— Дани, между нами говоря, мог бы и получше себе бабу найти. А то: пока в балахоне, еще ничего. А в платье… Если грузчика из гавани в женское нарядить, примерно так будет смотреться. Ручищи — во! Кулачищи — во!

— А она кто? Лекарка?

— Нет, по химической части. Муж механикам лекции читает, а она при Естественном пристроилась. На разряд сдать, или как еще… Ученая дама, короче.

— Если от нее убавить, а к мужу прибавить, самый раз будет. Соразмерная парочка.

— Насчет убавить-прибавить — это про мастера Харрунгу. От него отрезали несколько лоскуточков…

— Как это? Откуда?

— Без хирургов обошлось: от пиджака. И пришили на жакетку его супруге. Ткань шерстяная, рисунком в болотные огни.

— Зато сразу видно, кто чей муж. Чтоб посторонние бабы зря не зарились.

— Это наоборот, для женщины еще обиднее. Я, мол, при этом мужике состою, как бесплатное приложение.

— Что же в этом плохого? Замужем. Значит «за мужем». — рассудительно замечает Тагайчи.

— Как за каменной стеной — пушечка чугунная… Ну а твой-то чего?

Гайчи откусывает от яблочка — сочного, с хрустом. Переспрашивает:

— Что — «чего»?

— Давно не заходит…

— Ему не велено.

— Что, начальство газетное запретило?

На последний вопрос Гайчи не отвечает. Только посмеивается: «Да нет, более высокая власть. А именно — я!».

По лестнице поднимается нянька. Запыхавшись, окидывает суровым взглядом компанию: «Я здесь одна работаю, остальные болтают.» Молвит басом:

— Девки! Где тут у вас старшой? Его женский доктор требует.

Тагайчи немедленно срывается с места. Направляется не в ординаторскую, а вверх по лестнице. Туда, где ты, собственно, сейчас и находишься. Знает, что ты опять подслушивал? Или просто видела, как ты прошел наверх часом раньше, но до сих пор не спустился? Видела, и потому сама ждет тебя у лестничного окна. Тебе ничего иного не остается, как начать спускаться навстречу.

— Ой! — скажет Тагайчи, — Мастер Чангаданг, Вас на консультацию вызывают. Гинеколог из приемного.

Ты заходишь в ординаторскую, берешь куртку. Гайчи ожидает у дверей. Лидалаи, стоя у окна, любуется то ли на свои цветы, то ли на снег за стеклом.

— Я в приемный покой, — сообщаешь ты.

И зачем-то добавляешь:

— Наденьте плащ, барышня Ягукко. На улице зима.

Мастер Видачи встречает вас у входа в смотровую. Здоровается: с тобой подчеркнуто-учтиво, с Тагайчи запросто. Подмигивает ей:

— Не повезло, да? У всех праздник, а мы…

— Я Вас слушаю, — отвечаешь ты вместо приветствия.

— Ко мне недужная поступила. Семнадцать лет, а всё девица. Правда, с головой не в ладах… Боли в животе. Будь они справа, я бы Вас раньше позвал. А тут слева, но всё как-то не складывается у меня. И живот неважный. Лейкоцитоз, опять же: одиннадцать. Месячные, как я вызнал, только прошли. Хотя толковать с этой… с этаким созданием… Вот уж подлинно: незамутненный разум! Вы своё «снимете» — я ее тогда со спокойной душой к себе заберу. А то — боязно.

Видачи протягивает тебе тетрадь с ее данными. «Тукки Адунго, племя — человек, пол женский, 1101 года рождения, Ларбарские ткацкие мастерские, ученица.»

Специалисты по женским болезням не так боятся пропустить что-то «свое», как вы. Если речь, разумеется, не идет о родах или нарушенной внематочной беременности — но в этих случаях картина, как правило, очевидна. Это в хирургии отсрочка операции на несколько часов может грозить серьезными последствиями, а воспаление придатков и даже пельвиоперитонит допускают консервативное ведение. Определить гинекологическую больную в хирургию не так опасно, как хирургическую — в женское отделение. Отсюда и привычная подстраховка: «Вы снимите свое, а мы заберем».

Девочка-подросток согнулась на краешке стула. На вид ей можно дать лет четырнадцать. Косится на вновь пришедших:

— Здрассте.

— Барышня Адунго! Что с Вами произошло?

— Сюда попала!

— Почему?

— Надуло. Не иначе, в цеху. Сквозняк… Вот тут, — ее рука указывает на левую подвздошную область.

— «Сквозняк» у нее вот тут, — бормочет Видачи. — А еще в мозгах.

— Расскажите подробнее: когда это случилось и как началось?

— Значит, так. Всё было хорошо. Потом зима пришла. Топят. От махин жарко, а еще и топят. У нас там женщины: им жарко. От пожара небезопасно, а они открывают. Ну, и пожалуйста…

— Когда у Вас появилось недомогание?

— Вчера. В общаге с проверкой ходили ночью. Каждый раз что-то ищут. То дурь, то гостей, то незнамо что. Вот как ушли, мне что-то плохо стало.

— Да, — не унимается Видачи, — Это ж надо: такую дурь проглядеть!

— Как именно «плохо»?

— Ну, затошнило сначала. И даже рвало. Но — один раз только. Я еще подумала: может, мы съели что? Но другие-то в порядке!

— Расстройства стула были?

— Чего?

— Понос был?

— Не-а, только болело.

— Внизу слева?

— Зачем «внизу»? Наверху, посередине.

— Та-ак! — грозно молвит мастер Видачи. Кажется, сие сообщение для него в новость. Он подступает, чтобы взглянуть на недужную поближе:

— Тукки! А сейчас точно внизу болит? Или там же, где и вчера?

— Не-а, сейчас внизу. Оно еще ночью там болеть стало.

— Больше рвоты не было? — спрашиваешь ты.

— Не-а. Но тошнило и болело всю ночь. Ой! А может, я — это самое…?

— Что «это самое»?

Девушка поясняет сердито:

— Беременна?!

— Семеро на помощь! — Видачи всплескивает руками, — Так ты ж девица!

По испуганным глазам ее видно: твой коллега не вызывает у больной ни малейшего доверия. В самом деле, смотрел ли он ее? Или ограничился расспросами?

— Половой жизнью Вы живете? — задаешь ты следующий вопрос.

— Да я вот думаю: а может, таки-да? У нас там один… В цеху… Говорят, многих уже перепортил… Мало ли…

Видачи кричит на нее:

— Я тебе говорю! Как врач! За свою девичью честь можешь не беспокоиться!

Должно быть, все же смотрел. Всякая беспечность имеет свои пределы, даже у лекарей Первой Ларбарской.

— А тогда с чего же? — огрызается девушка, глядя на него.

— Вот мы и выясняем!

Ты подводишь итог:

— Значит, появились боли «под ложечкой» и тошнота. Однократная рвота. Диареи не отмечалось. Сотрапезницы здоровы. Температура поднималась?

— Не знаю. Что я, мерила?

— Давал я ей градусник, — отвечает тебе Видачи. — Фебрильная.

— Когда были последние месячные?

— Я уже рассказывала. Вчера.

— То есть сейчас продолжаются?

— Не-а, кончились вчера.

— А когда начались?

— Пять дней назад. Но говорят, так тоже бывает.

Коллега твой все еще не может успокоиться:

— Что «бывает»?!

— И месячные, и дитё, все сразу.

Таковы представления ларбарских горожанок о деторождении. Возможно, именно из-за этого в мэйанских областях Королевства настолько невелик прирост населения?

— Прилягте, барышня. Мне нужно Вас посмотреть.

Недужная укладывается на кушетку. Глядит в потолок так, будто именно оттуда ждет помощи. «Матушка Небесная, вразуми этих бестолковых мужиков-грамотеев!». Ждет, но уже начинает терять терпение.

— Откройте живот. Одной рукой покажите, где болит.

— Ох, да я десять раз уже показывала. Тут!

Ты кладешь ладонь на эпигастрий:

— А началось здесь?

— Да.

Твои пальцы осторожно перемещаются сначала вправо — в ту область, которая, по словам недужной, ее не беспокоит. Всё верно: там, где не болит, мышечной защиты нет. Теперь влево.

— Э-э, больно!

— Потерпите немного. Вот здесь?

— Да.

— А тут?

— Не очень.

Нажать слева. Резко отпустить.

— Ай!

Коллега Видачи был прав. Живот действительно «нехороший». Пациентка «держит» левую подвздошную область. Пик болезненности расположен выше, чем обычно при воспалении придатков или апоплексии. Не похоже не гинекологию. «Наш» живот.

Так что случилось? Воспаление дивертикула сигмы? Очень может быть. И в то же время, нетипичное начало: перемещение болей из эпигастрия вниз. Если бы вправо, ты уже почти не сомневался бы: воспаление отростка.

— Мочились нормально?

— А как?

— Как всегда: не часто, без примесей, без болей?

— Ну, да.

Прибегать к Бенговым чудесам еще не время. Есть руки, глаза и уши. Попробовать обойтись ими. Выяснить предположительный диагноз. А потом можно проверить.

Итак: толчок справо налево отдается болью. Симптом «рубашки» тоже положительный. Но — слева.

— Повернитесь, пожалуйста, на левый бок… То есть, наоборот: на правый. Так удобно лежать?

— Тянет.

— А когда я трогаю, больно?

— Еще бы!

— А когда стучу по спине?

— Вроде, нет.

— Теперь лежите ровно, к стене повернуть только голову. Покашляйте, пожалуйста.

Девушка кашляет и хватается рукой за живот.

Тахикардии нет, но язык обложен.

— Доктор! Вы мне какой-нибудь укол сделайте, да отпустите. У меня никогда ничего не болело. Я вообще к врачам не ходила.

«И сейчас жалею, что пришла. Впредь буду умнее.»

— А в детстве? Родители Вас лекарям не показывали? Никаких особенностей те не отмечали?

— А чего показывать, коли всё хорошо? Да из нашего поселка и не наездишься…

Ты пришел к выводу. Подобные случаи редки, но как справедливо заметила сама недужная, «бывают».

Твои пальцы медленно погружаются под левую реберную дугу. Соскальзывают с плотного заостренного края. Правая доля печени. То есть, получается, левая. Или она так и считается «правой»? Та, которая начинается пятым сегментом.

А теперь можно и посмотреть.

Воздух этой комнаты — пустое пространство внутри яйца, где все полезные вещества уже усвоены тобою. Нет смысла дышать: дышать тут больше нечем. Поверхность человечьего тела — жесткая скорлупа. А за нею жизнь. Тебе нужно туда. Ты — новый Змей, ты решился явиться в мир, ибо мир нуждается в тебе. Законом и Любовью установлено так, что ты явишься именно в том месте, где сейчас страдание сильнее всего. Скорлупа расступается, и ты видишь. Видишь.

Червеобразный отросток и слепая кишка, откуда он исходит, как ни в чем не бывало лежат в левой подвздошной ямке. Аппендикс увеличен, гиперемирован, с булавовидным утолщением на конце.

Самое удивительное в жизни этой девушки случилось чуть более семнадцати лет назад, в ходе внутриутробного развития. Не произошло обычного для всех поворота внутренних органов. Это не болезнь, не знак богоизбранности — просто порок развития.

— Мы ее забираем, мастер Видачи!

— Правда? — коллега скалится в улыбке с нарочитою радостью — А что с ней?

Ты пока не отвечаешь. Наставник должен дать ученице возможность самой провести дифференциальный диагноз.

— Барышня Ягукко! Посмотрите больную. Я хочу знать Ваше мнение.

Гайчи добросовестно принимается за дело. Девица Тукки только вздыхает.

— Что скажете, Тагайчи?

— Перфорация дивертикула? — сомнения в ее голосе больше, чем уверенности.

— Мастер Видачи! Здесь найдется раствор бриллиантового зеленого?

Порывшись в шкафу для лекарств, коллега извлекает нужную склянку.

— Попробуйте проперкутировать сердце, Тагайчи. И отметить его границы. Это должно Вам помочь.

Через несколько минут:

— Не может быть! Зеркальный поворот!

— Так каков Ваш диагноз?

— Аппендицит, мастер!

После операции ты возвращаешься в отделение. Один. Гайчи осталась заполнить операционный журнал. Редчайший случай в больничных хрониках будет описан ее рукой.

В кармане балахона ты нащупываешь ключи от ординаторской. Дверь должна быть заперта: на диковинку собрались посмотреть все дежурные доктора. Лидалаи все еще наверху, а Минайчи вызвали в приемное.

Ординаторская открыта. За твоим столом, подперев голову рукой, сидит мастер Харрунга. Праздничный его наряд в самом деле странного оттенка: как скальный мох с крапинками блестящего снега. Волосы взъерошены. Завидев тебя, он встает, поводя плечами. Словно примеряется, насколько новая одежда будет стеснять движения в драке.

— Добрый вечер.

Коллега почувствовал себя дурно на празднике? Решил зайти к тебе, не пугая остальных, но и не откладывая до утра? Или выбрал время, когда прочие сослуживцы заняты гулянкой, чтобы посоветоваться по поводу какого-нибудь давнего недуга без лишних свидетелей? «Старые раны…» Или сейчас он скажет: «Собирайтесь, мастер Чангаданг! На дежурстве Вас заменят, а Вы поедете со мной». Пострадал кто-то из секретных служащих Охранного, нужна операция, но доставить сию особу сюда, в гражданскую лечебницу, никак нельзя. «Взрыв на Коинской улице. Минералогические опыты сотника Малуви имели печальный исход». Или: «Пока Вы тут трудитесь, Ваш так называемый Бенг занимается безобразиями»?

Где Змей?

— Тут я, Человече. Ты лучше о себе бы побеспокоился.

— Что случилось? — спросишь ты, подходя к своему столу с другой стороны.

— Да Вас я жду.

По голосу слышно: Харрунга успел выпить. Еще не пьян, но уже не настолько трезв, как самому ему бы сейчас хотелось.

— Я Вас слушаю.

Кажется, тебе удалось выговорить сие без обычной твоей едкости.

А что он слышит в твоей речи? Вдохновение после удачно проведенной редкой операции? «Представьте себе, коллега: зеркальный поворот!» Или желание, пусть и запоздалое, доказать, что ты к этому своему сослуживцу относишься лучше, чем ко многим другим? «Вы служите Короне Объединения на свой лад, не только как лекарь ОТБ, но и как сотрудник Ведомства Безопасности. Однако, поверьте, меня сие нисколько не раздражает».

Он еще раз передергивает плечами. Выговаривает с расстановкой:

— Вы, мастер Чангаданг, конечно, большой знаток морских закусок. Все-то у Вас селедки и осьминоги поганые. Да только собственная Ваша дея тоже не всем по вкусу.

«Дея», арандийское дэйа. Осьминожьи и кальмаровы чернила, испускаемые в минуту опасности. А еще этим словом называется скверна в том смысле, как ее понимает единобожный обряд. То, что замутняет человеческую душу и мешает ей общаться с Богом.

Харрунга мэйанин. Восточное словечко перенял от ларбарских портовых жителей. Или по месту прежней своей жизни. По слухам, то было в городе Марбунгу. Он, разумеется, не имел в виду богословское значение этого понятия. Или наоборот? Припомнил, что в Аранде за подобные ругательства знатные господа вызывают на поединок?

«Селедка и другие закуски». Харрунга явился к тебе взыскать долг чести. Постоять за даму, которую ты обидел. Мастерша Виндвелли нынче танцует с заезжим Лунным рыцарем, а Харрунга, видя сие, решил утолить благородные побуждения собственного сердца в другом месте. Похоже, еще несколько мгновений назад он и вправду собирался драться. Сейчас ты не видишь в глазах его гнева. Только досадное осознание нелепости происходящего.

— Если бы я не считал свою мерзость именно мерзостью, я бы ею и не исходил.

Боярич Лингарраи не противник поединков как таковых. Но предпочитает сражаться на самострелах. Впрочем, кулачный бой тоже возможен. Только лучше не здесь. Отчего бы не помериться дурью с достойным противником?

— Ну, и какая Вам с того радость?

— Учитывая, что нравоучения мои не возымеют полезных последствий? Сам не знаю.

«Любой порок должен быть наказан?»

«Разумеется»

«А кто Вы такой, чтобы карать?»

«Подобная кара распространяется и на меня. Ведь Вы же здесь. Тогда на сборе я видел, как болезненны для Вас были мои слова, сказанные о Вашей коллеге. Вы понимали, что по существу я прав. А теперь пришли спросить с меня ответа за обидные выражения. И сейчас правы Вы. Что дальше?»

«А дальше… Не воображайте, будто после этих извинений я буду весь Ваш. Только таких друзей мне и не хватало».

Шаги в коридоре. Закрытая тобою дверь отворяется, в комнату входит Лидалаи. Мечтательно рассуждает сам с собою:

— С похожим случаем я сталкивался однажды в Гайанди. Младшему брату господина Коронного уполномоченного, благородному Карадарре, нанесли рану в правое подреберье. Мы уж думали — печень, а оказалось — селезенка. Такой же поворот. Местные разбойники утверждали: у людей нет сердца, и поэтому всегда били справа. А тут чуть было не попали в это самое сердце. Господин уполномоченный долго требовал потом ответа: можно ли добиться подобного поворота уже у взрослых, путем молитв или заклинаний?

Харрунга отходит от стола, направляется к двери. Молвит, обращаясь к Лидалаи:

— «Нету сердца у людей»! Вы бы еще времена Сумаоро Юлая вспомнили. Очевидец, к умблам!

Позже Гайчи спросила у тебя: отчего это у мастера Лидалаи был такой потерянный вид? Ты рассказал: незадолго до ее возвращения в ординаторскую заходил Харрунга, и Лидалаи при нем вслух помянул некий случай, бывший около ста лет назад, во времена короля Галликко и его уполномоченного Карадарры. Харрунга посоветовал коллеге больше не допускать подобных высказываний.

— А что тут такого? Все знают, что мастер Таюрре — древлень. Вполне уже мог работать и сто лет назад.

— Да, древлень. Но по бумагам числится человеком.

Беспокойная праздничная ночь продолжалась. Под утро в ординаторскую ворвался Дангман Чамианг.

— Это был МОЙ отросток!

Очевидно, слух о редком случае уже дошел и до бальной залы.

— Почему Вы меня не вызвали? Я же был рядом!

Ты лежал на кушетке, Гайчи устроилась в кресле, придвинув к нему скамейку. Чтобы спать — не годится, но просто отдохнуть вполне возможно. Впрочем, даже если бы вы и спали, Дангмана это бы не остановило.

Тагайчи торопливо садится. Ты же отвечаешь по-царски, не поднимаясь с ложа:

— Ваш отросток там, где ему положено находиться согласно Божьему Закону. А сами Вы еще не Исполин, чтобы вызывать Вас на операции. Мы дерзнули счесть, что справимся сами.

Чамианг не просто огорчен — расстроен:

— Аппендэктомия, конечно… Совсем несложная операция… Эка невидаль — отросток… Но все же знают, как я хотел однажды встретить его слева!

Когда он ушел, Тагайчи сказала тебе:

— Вот Вы смеетесь. А Дани ведь и вправду такое говорил: работаю тут, потому что надеюсь когда-нибудь обнаружить левосторонний отросток. Не просто «нечто этакое, необычное», а точно назвал. И вот, получается, крах всем мечтам…

— Стало быть, больше его ничто не держит в Первой Ларбарской? Вероятность повторения подобного дива именно здесь в ближайшие лет сто — ничтожно мала.

— А как же Закон Парных Случаев?

— Разве что. Если бы я знал и верил, что после сей редкостной операции Чамианг навсегда покинет здешние стены, — пожалуй, я бы его позвал.

— С его уходом лечебница лишилась бы двух третей своего обаяния.

А еще в ту ночь балаганная собака Хиоле родила щенков. Об этом сообщил мохноног, прибежавший в лечебницу утром незадолго до сбора. Гайчи обрадовалась и заспешила уходить. Пока одевалась, расспрашивала:

— Шестеро? А мальчиков сколько?

— Четверо. И все разные, пегие. А одна девочка совсем белой масти.

— Ты себе уже выбрал?

— Посмотреть надо.

— А полностью черные есть?

— Один. Но с бровями будет.

— Вот прелесть-то! А какие брови?

— Еще не знаю. Но будут.

И так далее.

Она еще девчонка. Щенки, подружки, балаган… Или просто Гайчи добилась от тебя того, чего ей было надобно, и потому больше не считает нужным играть при тебе во взрослость?

Третье, восьмое, одиннадцатое Премудрой. Два дежурства в Университете и одно на Водорослевой. Особенно хлопотная ночь — третьего числа, после праздника. Шестого Гайчи у тебя. Сказала: я ненадолго.

— Испытания уже очень скоро. Нужно, в конце концов, и учебник почитать. Или… Это ничего, если я здесь, у тебя, буду готовиться?

Когда-нибудь, возможно, вы будете жить вот так. Вечером, дома, каждый занят своим делом, и все-таки вместе. Впрочем, ты не удержался от расспросов: как учат Гайчи? И сам читал ей вслух что-то из арандийского справочника по заразным болезням.

А еще она рассказывала тебе про детей собаки Хиоле.

— Смешные такие кубаречки. Одна девица у них — главная. Сама ест, остальных гоняет.

— Что вы с ними будете делать дальше? Так и поселите в театре?

— Может быть, раздадим, как подрастут. Я бы себе взяла, но — куда? Если ночами дома не бываешь… Да и не особо это разрешают в общаге.

— Однако кто-то в Школярском доме все-таки держит животных?

— Да. У тамошнего начальства это важная статья дохода. Один малый, пардвянин, даже тараканов разводит бойцовых. Про птичек-рыбок я и не говорю. Кошки есть. Но с собакой, конечно, сложнее.

— Я бы, может быть, завел у себя дома какую-то холоднокровную тварь. Ящерицу, змею или черепаху. Но их тоже надолго одних не оставишь.

— Собака, когда приходишь, хвостом виляет…

Гайчи не сказала: «ящерицы, какая гадость». Тоже хорошо.

Утро пятнадцатого числа. Вы на Водорослевой после очередного дежурства, собираетесь уходить.

Ты знаешь: несмотря на выходной, сегодня у школяров-стажеров назначена лекция. Одна из трех в коротком обзорном курсе. Читает приглашенный наставник из Чаморры — тот самый Лунный рыцарь, чье появление на гильдейском гулянье столь потрясло воображение девушек из Первой Ларбарской. Вообще свои уроки этот профессор давал естественникам и механикам, но господин Мумлачи решил приобщить к столичной науке и будущих лекарей.

Кажется, Исполин ведет здесь тонкую игру. На балу он заметил: коллега из столицы был раздосадован тем, что супруга его, та самая рослая дама-химик, привлекла куда большее внимание, нежели он сам. Еще бы, если ею увлекся Дангман Чамианг! Все сослуживцы обоего пола только и следили, насколько он преуспеет в ухаживаниях. Рыцарь Лунного Круга именно сие счел обидным, о ревности речи не шло. И вот, Исполин решил в виде извинения устроить коллеге лекции в выходные дни. Всем школярам велено было прийти. «Наше юношество готово слушать Вас даже в праздник!» — исключительный почет.

— Только я туда не пойду, — молвит Гайчи.

— Почему?

Ты мог бы и не спрашивать. В последние дни она готовится к экзаменам, а ведь есть еще и дежурства. Праздники — редкая возможность выспаться, отдохнуть.

Как выясняется, дело не в этом.

— Мы договорились не ходить. Всем потоком. Лекции эти нам не обязательны, да и других дел хватает. И потом — что за низкопоклонство перед заезжей знаменитостью? Исполинский произвол.

— Я видел разработки к этому курсу. Построено толково. И предмет, которого медикам на самом деле не хватает. «Живое тело как малая вселенная». Возможность обобщить всё, что вы изучали до сих пор, шаг к пониманию тела как целого.

— Все равно: глупо перед ним так угодничать!

— По-моему, еще глупее лишать себя чего-то полезного из чувства артельной сопричастности. Только потому, что «наши так решили».

— Мне надо быть со всеми. И так уже про меня слишком много говорят.

Ты не брался предугадывать, какою выйдет ваша с Тагайчи первая ссора. Кажется, время пришло.

— Школяры, как и любые другие люди, общим мнением толпы могут постановить нечто совсем несообразное. Например, дружно бросить Университет. И что же: непременно с ними соглашаться?

— Ну уж, до такого дело не дойдет. А слушать «общее мнение» необходимо. Мне ведь с ними вместе работать, с этой «толпой». Во всяком случае, состоять в одной гильдии.

Слишком много говорят. В том числе и о предосудительном поведении школярки Ягукко в отношении непосредственного руководителя ее практики?

— Простите. Я, наверное, требую лишнего.

«Всему виной — мой произвол как наставника.»

«Мы же договаривались — не обсуждать на работе наши личные дела!»

«Разве не ты начала этот разговор?»

«Нет! Я не имела в виду, что толкуют о нас с тобой. Только обо мне. Отличница, вечно-то ей больше всех надо. Ради карьеры ни с кем не посчитается…»

«И я тоже — одна из ступенек наверх?»

— Хорошо! Я пойду-таки на эту лекцию!

Вы разговариваете, стоя в ординаторской. Гайчи уже одета по-уличному, только сумка ее лежит на стуле. На том же стуле, на спинке, висит и твоя куртка. Гайчи резко поворачивается, хватается за ремешок сумки, сдергивает ее с сидения. Стул опрокидывается. За стуком его ты слышишь тихий хруст.

В кармане куртки были твои уличные очки. Стекло треснуло при падении. Через правую линзу идут две неровные трещины.

Тагайчи оборачивается. Решительно выхватывает очки у тебя из рук:

— Отдайте! Я все починю.

Теперь уже тебе стоит большого труда не рассмеяться:

— Для этого Вам понадобится мое личное присутствие, не так ли?

Она отвечает все еще сердито:

— Тогда пойдемте.

И только на улице, по пути в мастерскую, ты вдруг понимаешь: а ведь Гайчи удалось настоять на своем! На лекцию она все-таки не пошла, пусть даже для этого пришлось разыграть небольшое представление. Даже жаль, что никто не видел!

Вы углубляетесь в восточную часть города. Там возле арандийского подворья есть мастерская по изготовлению очков. Помнится, она открыта и в выходные дни. Пострадавшие нынче очки ты когда-то заказывал в ней же же.

Утро праздничного дня в Ларбаре. На улицах никого. Пусто и в мастерской.

— Ай! — восклицает мастер, рассмотрев очки, — до чего неудачно! Давайте сделаем замеры. Если заказ срочный, извольте подождать, господин. Дело займет два или три часа. Или зайдите позже.

Отправляться домой, на Коинскую, смысла нет. Тут же придется возвращаться.

— Ступайте-ка спать, — не велишь, а просишь ты Тагайчи.

— Никуда я не пойду!

— А в кофейню? Здесь, поблизости.

Она задумалась.

— Да. Можно.

Арандийский кофей в лавочке на подворье. «Морские фонарики». В виде исключения, они одни из всех восточных сладостей к морю отношения не имеют, а делаются из теста и варенья. Просто похожи на старинные корабельные фонари.

— Как выражается Чамианг, «Истинный кавалер всегда рад просить прощения у дамы». Даже если для этого приходится провести сложную подготовительную работу…

— А истинная дама никогда не прощает сразу. Иное дело — после подготовки.

И снова мастерская. Все равно не понятно, как вести себя. Учебник по «Заразе» у Гайчи с собой. Но раскрыть его, взяться за чтение — значило бы, что вы не помирились. А говорить вслух о болезни Кве и других моровых поветриях нельзя даже здесь, в лавке оптика-арандийца. «Дурная примета», «Холера — к холере»…

— Есть такая игра, мастер: «Знаменитости». Один задумывает какое-то историческое лицо, другой отгадывает, задавая наводящие вопросы. Чтобы можно было отвечать «да» или «нет». Или «неизвестно». Может быть, сыграем?

— Давайте попробуем.

— Вот, загадайте кого-нибудь.

— Хорошо.

— Он давно жил?

— Около шестисот лет назад.

— Нет! Надо отвечать либо «да», либо «нет». Так Вы подсказываете.

— А что в таком случае означает «давно» или «недавно»?

— Недавно? Ну, скажем, лет сто назад.

— При Четвертом Объединении?

— Хорошо, будем считать по Объединениям. Так вот, около шестисот лет назад — это в Первом Объединении или уже во Втором?

— Не знаю. Возможно, и в том, и в другом. А может быть, эта личность скончалась и до 588 года. Точная дата смерти неизвестна.

— Он прославился на государственном поприще?

— Да.

— Был связан с храмами?

— В каком смысле «связан»?

— Ну, Предстоятеля тоже можно назвать государственным деятелем.

— Нет, это не жрец. Хотя определенное сотрудничество со жрецами отмечалось.

— Э-э, да кто же в шестом веке с храмами не сотрудничал! Хорошо. Этот человек относился к правящему сословию?

— Да.

— А еще чем-то занимался, кроме политики? Например, искусством?

— Искусством — пожалуй, нет.

— Но чем-то еще все-таки известен. Наука?

— Да, ближе к науке.

— Ремесло?

— Это занятие можно назвать и ремеслом. Впрочем, наверное, и искусством тоже.

— Что-то похожее на врачевание… Или на чародейство?

— Да, чародейство.

— Что-то я не припомню в тот век князей-кудесников.

— По-моему, Вы исходите из двух неосновательных допущений. Круг поиска значительно бы сузился, если бы были заданы два вопроса, самых простых. Из тех, что значатся в медицинской тетрадке.

— Это мужчина?

— Нет!

— Что там у нас еще… А! Это человек?

— Нет!

— Ага! Было ли у нее звериное прозвище?

— Разумеется.

— Боярыня Хиоле, Онтальская Лисица. Древленка, мастерица приворотных чар.

— За что и пострадала.

«Ты услышал имя “Хиоле” и посмотрел в словаре, кто она такая. Значит, ты помнишь все наши разговоры?»

«Конечно, помню.»

«Прочел, что судьбе ее посвящено известное балаганное “Действо о Погибели Земли Онтал”…»

«Просто мне не нравится, когда я не понимаю тебя.»

— Теперь загадывайте Вы, барышня.

— Загадала.

— Человек?

— Да. И догадываясь о следующем Вашем вопросе, сразу скажу: мужчина.

— Жил до Объединения?

— После. То есть уже при нем.

— При Первом?

— В том числе. Время примерно то же, шестой век. Давайте вообще им и ограничимся. И заграничных деятелей загадывать не будем.

— Хорошо. Ученый муж?

— Ну-у… Как уже было сказано, не без того.

— Жил в Ларбаре?

— Иногда и в Ларбаре. Особенно под старость.

— Не подсказывайте, Тагайчи. Лекарь?

— Да.

— Он любил змей? Содержал их в своем дому в несметном количестве?

— И искал полезное применение их ядам! В смысле, угодное Целительнице.

— Важное уточнение. Ибо иногда и отравители служат на пользу обществу. Но здесь иной случай. Таррилани Ларбарский.

«Слишком быстро удалось отгадать?»

— Изумительная проницательность! Теперь Ваша очередь.

— Человек. Мужчина. Время то же.

— Лекарь?

— Да.

— Состоял на храмовой службе?

— Для того времени этот признак, кажется, заменяет теперешнюю гильдейскую принадлежность. Нет, не состоял.

— То есть жрецом не был. Но работал при Красном храме?

— Нет. Ни при каком из храмов.

— По-моему, таких тогда вовсе не было.

— Он не нуждался в жреческом покровительстве. Ибо сам был достаточно близок к правящим кругам.

— Родич чей-то, что ли?

— Да, царский родич.

— Но мы же условились: заграницу не загадывать.

— А Кэраэнг разве «заграница»?

— Это сейчас — нет, а тогда…

— Да, этого я не учел, считал по сегодняшним меркам. Впрочем, Царь Аранды и его семья были не единственными из высокопоставленных родичей этого врача.

— Ну, конечно: потомки царевны Джанганни, князья Диневана… Хотя был же еще этот… отец того царевича, которого женили на королевне Лэйгари. Он, вроде бы, возглавлял Научную Палату?

— Да. Тому-римбианг первого ранга Каруибенг.

— Так это тот самый Каруибенг, на чьи дневники Вы ссылаетесь? Странно… Никогда бы не подумала, что он — столь знатный вельможа.

— И что настолько разнообразные недуги, какие встречаются в его описаниях, были представлены всего лишь в пределах одного Царского Дворца? Хотя — три тысячи с лишним обитателей…

— Значит, все-таки можно быть одновременно врачом и большим начальником?

— Боюсь, по тем временам сановникам трех высших рангов в Аранде принадлежала слишком незначительная власть. За них правили их подчиненные. Загадывайте, Тагайчи.

— Хорошо. Мужчина. Человек. НЕ лекарь.

— Недужный?

— О, да! Он был тяжко болен.

— И ведь не спросишь, какие жалобы. Ладно, пойдем по порядку. Он страдал заболеваниями дыхательной системы?

— Нет, с этим, кажется, было все в порядке.

— Сердечно-сосудистой?

В светло-карих глазах мелькает нечто, похожее на лукавство:

— Да, в письменных источниках имеются сведения о страданиях этого сердца.

— Но, видимо, не только сердце. Пищеварение?

Гайчи задумывается.

— Вероятно, да. Вследствие недоедания.

— Великий постник?

— Исключительно силою обстоятельств.

Отчего бы это?

— Он сидел в тюрьме?

— Неоднократно.

— И при этом занимался особого рода наукой?

— Нет. Куда в большей степени — особого рода практикой.

— И считался безумным?

— Еще как считался!

Кажется, ты знаешь ответ:

— Однажды его сочинения сожгли в Ларбаре на Площади Двенадцати Цветов?

Тагайчи смеется. Рада, что ты угадал?

— Тонкий вопрос. Отчасти. Но это — не Байджи Ларбарский.

Жаль. А ты уже собрался торжествовать.

— Тогда не знаю. Преступления, за которые он отбывал наказания в узилище, были должностными?

— Как сказать… Нет, едва ли. Хотя какое-то отношение к его службе они имели. В общем, наверное, так: он проявлял рвение, а начальство его не защищало.

— Рвение вплоть до смертоубийства, разбоя и так далее?

— Кровавые злодеяния? Нет, ни в коем случае!

Какие еще можно измыслить нарушения закона?

— Кражи, мошенничества?

— Это — да.

— Кто же у нас выдающиеся воры того времени, и притом тяжко больные люди… Один из подсудимых князя Вонгобула?

Гайчи качает головой. Говорит, словно пытаясь навести на правильную мысль, но не слишком явно подсказывать:

— Он прославился не этим. Не воровством.

— Но и не недугами как таковыми? Какой-то своеобразной практикой…

— Да. Хотя и с недугами Вы до конца не выяснили.

— Зараза?

— Если верить источникам, да. Но, опять же, не она одна.

— Болезни обмена?

— Кажется, нет.

— Опорно-двигательного аппарата?

— Да! — говорится с таким видом, словно теперь-то уж ты непременно должен догадаться.

К сожалению, это не так.

— Тяжело безногому быть вором… Нет, не помню такого.

— Вы сдаетесь?

— Сдаюсь.

— Видаджани из Коина, поэт, служитель Плясуньи Небесной.

«Что же ты, мастер? Ведь все так просто!»

— Да. О храме я не спросил. И напрасно. Какие-то его сочинения сохранилось?

— Сколько угодно. К тому же, все, что дошло от тех времен, в каком-то смысле — его. Он, понимаете, был одержим мыслью, что любые стихи написаны им. Даже песни Байджи Ларбарского.

— Это и был его способ воровства?

— По карманам лазать он, вроде бы, тоже умел. Только он не безногий был, а с покалеченными руками.

Видимо, Тагайчи неплохо изучила жизнеописание этого деятеля.

— А что-нибудь из собственных его стихов Вы помните?

— Так их вообще-то в школе проходят, мастер. По старомэйанской словесности. Песня про чуму в Марбунгу. Мне казалось, Вы ее помните…

— Казалось — почему?

— Не одной заразой сильна зараза, а толпой, огнем, топором, кайлом…

Твой рассказ о том, как ты испугался слова «чума» в Камбурране. Не столько самой болезни, сколько погромов. Случайно или нет, что действующее лицо из «Повести о пяти паломниках» тоже носит имя Видаджани? Или это и есть тот самый поэт? Он же — вор и соглядатай.

Еще около часа кряду Гайчи читала тебе стихи. Старинные, в переводе на новый мэйанский язык. Про беглого каторжника, вернувшегося в Коин. Про старого боярина Мичирина, влюбленного в юную девушку. Про дряхлого нищего, нашедшего хлебосольную подругу себе по возрасту. А также про любовь. Много-много строк о любви — удачной, несчастной, естественной и не вполне. А еще о счастье быть сумасшедшим.

— Мне нравится, как Вы читаете, Тагайчи.

— А это легко читать.

Оптик появляется из своей рабочей комнаты:

— Ваш заказ, господин. Примерьте!

Очки оказались впору.

— Как по твоему, Человек: можно перенести чувства, которые испытываешь к какому-то старинному стихотворцу, на особу нынешнюю, лично знакомую?

Двадцать пятое число месяца Премудрой. Ты и Змей — дома, одни. Время перевести дух и подумать.

— Тебя раздражили песни Видаджани Коинского, и ты ищешь более насущный предмет для своего злобного чувства?

— Не я, а ты, Лингарраи. Не раздражение, а ревность. Не ищешь, потому как тут и искать нечего. Все ясно.

— «Слова чужой любви».

— Вот именно — чужой.

— Просто мне жаль, что сам я так не умею. Даже читать, не говоря уж о сочинении.

— Разумеется. У тебя же уговор: никаких любовных признаний в общественных местах. Значит, всё прозвучавшее обращено было не к тебе, а к другому. Хотя этого деятеля с вами тогда и не было, Гайчи на самом деле читала для него. Вот я и пробую понять: это твоя новая злобная выдумка? Или ты все-таки прав?

— У меня не настолько богатое воображение, чтобы измыслить нечто, вовсе не бывшее. Не известное из опыта.

— Значит, все твои подозрения и страхи — сплошная Божья истина?

— Ты у нас Бог, тебе виднее.

Сидя на подоконнике, Змей провожает взором снежинки. Тешит себя мыслью, будто это по его воле они укладываются столь ровными слоями — на откос окна, на мостовую, на козырек над крыльцом дома напротив.

— Ты думаешь, Тагайчи сегодня придет?

Не оглянувшись, он отвечает:

— Я не думаю. Я жду.

— Только не нынче, Крапчатый. У нее же завтра экзамен.

Одно испытание, по «Заразе», уже миновало. Гайчи могла бы прийти после него — но как раз в тот вечер вы дежурили. Увидев тогда ее, ты спросил: «Ну, как?». «Всё отлично», — последовал ответ. Итог не только положительный, но и закономерный. И твой вопрос был глуп. Прозвучал по-родительски. Скажи-ка, девочка, как твои успехи… Или как попытка сойти за собрата, школяра, пусть и бывшего. «Всемирное братство грамотеев»…

— Я просто смотрю, Человек. Пока ты ужинал, тут такое было!

— Какое?

— Подъезжает самобеглая махина. Дает гудок. С крыльца спускается мастерша Малуви. Фу-ты, ну-ты! Бархатное платье, башмачки с золотом на пряжках, на шее ожерелье из бриллиантов, на плечах норковая шуба. И под руку с пардвянином огромного роста, черным, как вакса, в моднющем пальто и с белым шарфиком. С виду в точности похож на высокоученого Табибаррама, изобретателя фотографии. Вышли, сели и покатили. Должно быть, на свой кудесничий бал. Не одним же лекарям развлекаться в городе Ларбаре… Из всего великолепия только мастерша, платье и махина — настоящие, а остальное — наваждение.

— Нужно же им было однажды вынести на суд коллег новейшие разработки в области выделки искусственных камней.

— Да, камней, но не мехов же! Раньше за мастершей не замечалось склонности к щегольству. Каблучки, махина, пардвянин…

— Ты предпочел бы белокурого обитателя островов Дзирра?

— Главное, что не арандийского боярича.

— Ты и тут вздумал ревновать?

Змей грустно и тихо отвечает:

— Хорошо, если у нее с ее приятелем-ведуном всё это взаправду. Совместные научные занятия. И плохо — ежели сие зрелище устроено было нарочно для тебя.

— Для нас с тобою, по меньшей мере. Я в окошко обычно не глазею.

Крапчатый внял укору. Слез на пол, задернул за собой занавеску на окне. Всё ту же, отвратительного рыжего цвета. Перебрался к тебе на постель.

Теперь он уже не ехидничает, а просит:

— Прогони его!

— Кого?

— Ясно, не Табибаррама. Гайчиного газетчика.

«Прогони». То есть — сделай так, чтобы он больше не появлялся поблизости от твоей любимой женщины? Так он и не появляется. Во всяком случае, на глаза тебе ни разу не попадался. Чтобы он не мелькал в ее разговорах? А как этого добиться? Либо дать понять, что его упоминание тебе неприятно, — либо наоборот, вслух всякий раз навязчиво справляться о нем. Плохо и то, и другое.

Исключить его незримое присутствие из твоей жизни? Невозможно. Ибо оно есть не что иное как отсутствие Гайчи здесь у тебя. Думая об этом человеке, ты тоскуешь о ней.

— Сколь тонкое умозаключение, Человече.

— Этот мастер — часть ее жизни. Как я могу изгнать что-то, что принадлежит ей?

— Да зачем ей этакая «часть»? Всё наоборот: ровно настолько, насколько у нее есть он, у нее нет тебя. С тобой она о нем говорит. А с ним о тебе — по-моему, нет. И даже ни о чем, что к тебе относится: например, о работе.

— И очень хорошо, если так. Сие доказывает, что я ей намного ближе, чем он.

— Тогда зачем он ей?

— Со мной тяжело, с ним легко. Он пишет стихи. При желании, наверное, его можно подвигнуть на самые любезные ухаживания. Цветы, гостинцы, песни, выходы в свет…

— А ты старый и скучный, как известно.

— Гайчи — женщина загадочная. Я тоже не понимаю, как может нравиться он — и в то же время я. Но здесь Мэйан, Змеище. Разнообразие превыше всего.

— Мне он не нравится.

— Мне тоже. Хотя бы потому, что я не считаю, будто он столь уж выдающийся мастер своего дела. Насчет поэзии не знаю, но в газетном ремесле… Он вел беседу с лицом, прежде не замеченным в печатных выступлениях. Не с государственным мужем, не с кем-то, для кого разговоры на общие темы привычны и естественны. Нет: он выбрал именно знатока в одной, четко определенной области врачевания. И при этом задавал полностью отвлеченные вопросы. А потом изумлялся, почему ему не дают внятных ответов. Если уж ему вправду надобно было суждение хирурга, то он мог бы сам что-то предварительно почитать из доступных медицинских изданий. Выбрать, о каких операциях ему хочется узнать мое мнение. И так далее.

— И всё же ты от него чего-то ждешь.

— Пожалуй, да. Однажды он может оказаться необходим.

— Это как?

— Например, когда окажется, что Гайчи нужно дитя. Я не имею права требовать, чтобы она из-за меня отреклась от естественного хода своей женской жизни. Стало быть, когда-то о ребенке речь зайдет, и не так уж нескоро. А значит, и о муже.

— И почему именно этот малый?

— Потому что Гайчи его любит. И мы с тобой это знаем, Змей.

— А как же тогда мы?

— Как обычно: сделаем всё от нас зависящее. Может быть, в чем-то сумеем еще ей пригодиться.

Первый рабочий день после праздника Владыки.

Перед выходными, двадцать девятого числа, Исполин на утреннем сборе попросил задержаться тебя и Баланчи. Сделав большие глаза, молвил:

— Коллеги! Вы помните, что сегодня — последний день простановки оценок за стажировку нашим школярам?!

Словно бы именно вы затянули с этим важным делом.

Впрочем, возможно, так оно и есть. Баланчи действительно мог просить благородного Мумлачи отложить это совещание. Ведь Буно так и не объявился. Да и сам господин профессор находится в не слишком удобном положении: надобно оценивать успехи собственного сына.

Исполин начинает по списку:

— Школярка Ягукко.

Кажется, подниматься с места не требуется. Ты отвечаешь кратко:

— Несомненно, «отлично». Я должен обосновать свое мнение?

— Ах, да, вы же у нас новичок в этом деле… Нет, благодарю, Вашего решения достаточно.

Ни один из прежних твоих учеников не доучился до первой итоговой отметки за практику. Ты выгонял их раньше. Как тот средневековый наставник в стрельбе, который не брался научить, но превосходно умел отучать стрелять из самострела.

Теперь очередь профессора. Однако коллега Баланчи берет слово:

— Я также считаю возможным оценить успеваемость своего школяра, Валикко, на «отлично». Хотя он не посещал лечебницу в последние два месяца, до этого Буно показал себя добросовестным и серьезным юношей.

Исполин пристально глядит на него. Должно быть, пробует разгадать по лицу Баланчи замыслы Охранного Отделения относительно дальнейшей судьбы школяра Буно. Потом шумно вздыхает:

— Да что — «два месяца»! Один негодяй с этого же потока появился на практике во Второй лечебнице лишь единожды. И после этого у него достало наглости требовать себе положительную оценку!

Мумлачи делает очередную запись в бумагах. Продолжает, не отвлекаясь от этого занятия:

— Ну, и я также ставлю «отлично». Распишитесь, коллеги.

Когда ты вернулся в ординаторскую, Тагайчи уже была там. Но вместо того, чтобы просто забрать свою ведомость, переоделась в рабочую одежду. Сказала, обращаясь к тебе:

— Я останусь поработать. Каникулы, времени теперь много…

Ты спросил, собирается ли она после праздников съездить в Лабирран, к родителям. Почти готов был уже предложить: «Что, если я на выходных приеду к Вам туда? Познакомлюсь в Вашим батюшкой…»

Гайчи ответила:

— Так я наоборот, сюда хотела походить — чтобы с утра, каждый день.

Этому ты тоже обрадовался. Каждый день вместе, хотя бы с утра и до раннего вечера. Может быть, получится вдвоем уходить домой. При ежедневной работе это выглядело бы естественно, лишних сплетен не вызвало бы…

И вот, третье число месяца Владыки. На выходных Гайчи не была у тебя. Месяц скорби и очищения? Верующим семибожникам запретны любовные утехи, и ей тоже?

Тагайчи пришла на работу заранее. Надобно обойти ваши палаты, осмотреть тех недужных, что поступили за праздники. Потом — послушать доклады на утреннем сборе.

— Доброе утро, мастер! — здоровается она хрипло. И тут же закашливается.

Ты смотришь на нее. Никаких Бенговых чудес не требуется, чтобы увидеть покрасневшие, слезящиеся глаза, опухший нос и румянец на щеках, нанесенный не морозом, а лихорадкой.

— Не следует являться на работу, если Вы больны, Тагайчи. Отправляйтесь домой.

— Со мною ничего серьезного! — отвечает она упрямо.

— Так незачем усугублять Ваше состояние. Придете, когда поправитесь.

— Но я могу работать!

«Хочу — и буду!» — написано у нее на лице.

— И тем самым подавать дурной пример недужным. Легкомыслие лекаря по отношению к своему здоровью ослабляет доверие больных к его наставлениям. Ступайте домой!

Она не стала больше спорить. Не прощаясь, развернулась к дверям и ушла. Ты немедленно пожалел о том, что сказал.

Сидя на сборе, ты не слушал ни докладчиков, ни Исполина. Характерный «легочный» румянец. А если это не просто простуда, а пневмония? Мог хотя бы послушать легкие. Или просветить на лучевой бочке. Дать противовоспалительное и жаропонижающее. Нет, отправил домой. Что, если она пришла к тебе за помощью, просто не высказала этого вслух? Хотела довериться именно тебе, а не дежурному терапевту. А ты — что сделал ты? Выгнал! «Прочь с глаз моих! Мало мне своих недужных, не хватает возиться еще и с Вами!» Ведь Гайчи могла подумать так.

— Можешь не сомневаться, тому-римбианг Лингарраи: так она и подумала.

Бенг сердито встряхивает растрепанной гривой:

— «Домой»! Это в полупустое общежитие, да? Когда все школяры разъехались на каникулы. Неизвестно, будет ли кому сходить за лекарством. Да просто — вскипятить чайник… А если ей станет совсем плохо — кто побежит за доктором?

Дальше все было еще хуже. После работы ты отправился на поиски общежития, где обитают школяры-медики. По дороге Змей продолжал:

— А если коклюш? Ты слышал, как она кашляла? А если дифтерия?

Вот, сейчас ты найдешь ее. Недуг — достаточный повод для нарушения приличий. Может быть, Тагайчи будет рада видеть тебя в своей комнате. Или рассердится, и тогда уже ты попросишь прощения сразу за всё: и за вторжение, и за давешние жесткие речи.

Ключник в общежитии, по счастью, оказался на месте. Ты узнал, где комната барышни Ягукко. Стучишься. Ответа нет. Возвращаешься к комендантской двери — но ключник успел исчезнуть. Пробуешь отыскать кого-нибудь из соседок Гайчи. Сонная девушка в ночном балахоне отворяет на твой стук.

— Гайчи? На работе еще, наверное.

— Ушла утром и не возвращалась?

— Нет, вроде.

— «Нет» — то есть «не возвращалась»? Вы точно слышали?

— Не знаю. Наверное, я бы проснулась, если что.

— Что — «если что»?!

Школярка перемигивает всё с большим недоумением:

— А Вы… Вы, по сути дела, кто?

— По сути я как раз с ее работы.

— А что случилось?

— Это я и пытаюсь выяснить.

— Погодите… Может быть, Гайчи на «Струге»? Это школярский балаган.

Тебе долго рассказывалось, как найти сарай где-то позади отделения Механики. «Там еще надпись такая, с корабликом»…

— Сарай! Наверняка не отапливается. Или вместо печки неизвестно что. Щели, сплошные сквозняки…

Вывеска с изображением старинной ладьи на двери ветхого бревенчатого строения. Внутри подростки, в основном орочьего племени. Несмотря на холод, один из них бренчит на бандуре. Прочие сидят в кружок возле жестяной печурки на ножках. Многие курят. Как всё это заведение до сих пор не сгорело?

— Потерял чего, дядя, чего? — окликают тебя.

Ты не отзываешься.

Обратиться в участок стражи? Слишком недолгий срок безвестного отсутствия, розыск не объявят. В больницы? Где вернее всего может очутиться недужная девушка, школярка из Университета? В Первой лечебнице, в отделении Заразы или в Терапии.

— А если ей на улице плохо стало? В любую из больниц могли забрать.

— Вторая и Третья — далеко, на том берегу. Туда бы едва ли повезли. Четвертая тоже, но к ним Гайчи могла обратиться и сама.

— Вот-вот. Приехала и сказала: коллеги, в ближайший месяц я тут с вами поработаю. Каждый день. Мастер мой, правда, дежурить явится только девятого числа, но вы же меня и без него допустите, правда?

— И допустят, можно не сомневаться.

Ты попытался распределить задачи по порядку. Сейчас вернешься в Первую, спросишь там. Если ничего нового не узнаешь — поедешь на Водорослянку.

— Да, Человек. Вернешься на работу, осведомишься: «Тут у вас ученица моя, случайно, не лежит?».

— Я спрошу: не появлялась ли.

— А тебе: «Как же, положили! Вы, мастер Чангаданг, кого угодно доведете…»

К счастью или нет, но в Первой Ларбарской никто ничего подобного не сказал. Впрочем, на Водорослевой улице тоже.

Что остается: вокзал? Порт? Узнать, как часто корабли или поезда отходят на Лабирран. Могла ли Гайчи в таком состоянии уехать к родителям? Могла. Тем паче, что ты недавно спрашивал, не собирается ли она их посетить этой зимою…

— Давай. Прямо к смотрителю гавани. Или железной дороги. «Не покидала ли сегодня город Ларбар самая прекрасная девушка на свете? Такую невозможно не заметить, Вы наверняка ее видели… Особые приметы: сильно простужена».

Еще есть площадь короля Ликомбо. С какой бы стати твоей ученицей заниматься Охранному Отделению? А именно с той, что она — твоя ученица. Тебя, возможно, вызовут позже. Но сначала побеседуют с ней одной. После подобного разговора гайчин товарищ по учебе, Буно, бесследно исчез. Никто с тех пор ничего о нем не знает, включая, кажется, и его наставника. Даром что тот сам несет присягу в Ведомстве Безопасности.

Тут решение возможно только одно. Пойти к Ямори, попросить одного-единственного правдивого ответа. Ответа, нарушающего ее должностные правила? Да. Может сотник Малуви ради тебя поступиться ими? Могла бы, только с какой стати? Что ты предложишь взамен? «Вечную дружбу»? Пожизненные услуги лекаря для нее и ее товарища-колдуна? Будто бы она не знает, что эти обязательства перед нею ты несешь и так…

Змей говорит: яморины чародейские бриллианты, пардвянин и прочие наваждения делаются напоказ, нарочно для тебя. Он не уверен, но допускает это. Значит ли сие, что если бы ты расспрашивал о судьбе своего родича, друга, недужного, кого угодно — Ямори рассказала бы тебе правду, даже и пойдя на должностное преступление, но поскольку тут речь идет о твоей женщине, то ничего она не скажет? Вообще подобные страсти не в обычае мастерши Малуви. Но может быть, ты неправильно оцениваешь ее нрав? Или она успела измениться за те годы, что ты живешь с ней врозь?

Родственников в Ларбаре у Тагайчи, кажется, нет. А подруги? Барышни из того же балагана? Ты не знаешь ни имен, ни где они живут. Кто-то из знакомых с Водорослянки, к кому Гайчи могла бы прийти домой? Из Первой лечебницы — разве что к мастерше Магго. Но опять же, адреса тебе неизвестны.

— Почему, Лингарраи? Один адрес ты знаешь. Коинская улица, дом шесть. Может быть, Тагайчи ждет тебя там?

— С самого утра? На лестнице? Ключей-то у нее нет.

— А кто виноват, что у нее нет ключей? Вполне может быть так: она возвращалась в общежитие, побыла там, а под конец твоего рабочего дня отправилась к тебе. И вы просто разминулись, а соседка ее дура и ничего не слышала.

Трехэтажный серый дом. Окна второго этажа слева от арки, ведущей во двор. Свет в окнах. Ты всерьез надеялся, вопреки всем доводам рассудка: вот, ты придешь, а Гайчи там. Дома, ждет тебя. В конце концов, с Крапчатого Змея бы сталось — указать ей, где у тебя в квартире лежат запасные ключи. И внушить мысль: надо бы их взять, сделать себе копии — так, на всякий случай. Странная выходка, конечно, но могла бы оказаться полезной. Например, если с тобой что-то скверное сталось бы однажды, и тебя долго не могли дождаться на работе. При всей твоей нелюдимости ты мог — ведь мог бы! — проявить благую предусмотрительность, и зная, что ученица твоя человек ответственный, сам вручить ей ключи. В тот же раз, видимо, когда сообщил барышне Ягукко о своих «чудесах» и их возможных печальных последствиях.

Коинская улица. Серый дом, лиственница перед окнами. В окнах темно. И на лестнице никого. По словам квартирного хозяина, никто не заходил и о тебе не спрашивал.

— Крапчатый! Я не знаю, что дальше делать. Могу я тебя попросить?

— О чем, Человече?

— Найди ее.

— «Крапчатый, сидеть!», «Крапчатый, пошел вон!», «Крапчатый, ищи!»… Я, как ты знаешь, не проходил выучки на служебную собаку.

— Сейчас не до этого, Змей!

— О, да. Сейчас высокородный господин изволит беспокоиться.

— А ты — нет?

— Я злюсь. Потому что я знаю, где она.

И добавил:

— Посредственный газетный писатель может торжествовать: за помощью в недуге обращаются не к тебе, а к нему.

Ты предупредил домохозяина: «Если кто-то зайдет ко мне, заверьте, что я скоро вернусь, и попросите подождать. А лучше, откройте мою дверь: пусть ждут у меня».

— А кто придет-то? Чтоб я ненароком каких громил не впустил…

— Не важно. Громилы — так громилы. Тем лучше, если они расположатся у меня, а не в Вашей привратницкой.

Дело в том, что ты не поверил Змею. Он мог дать очередное подтверждение твоей ревности — и солгать. На самом деле произошло нечто совсем другое. Он мог даже вмешаться, помочь Гайчи сам, что бы с нею ни было, — но тебе ничего не сообщил. Божья кара. «Ты был занят своими сердечными терзаниями, я подкинул для них очередной повод, ты и обрадовался. И не почуял того, как…». Не почуял, что с Гайчи случилось что-то страшное. Слишком сурово, даже для Бога? Видимо, нет. Когда-то ты был сосредоточен на учебе, на лекарской службе, а в семье у тебя творилось худшее из всего, что только можно придумать. И тебя тоже могли бы предупредить. Но не предупредили. Ты обо всем узнал, когда поздно было что-то предпринимать.

Еще раз наведаться в общежитие. По новому кругу обойти две ваших с ней больницы. Ничего нового. И дома — никого и ничего.

Сейчас ты все-таки перейдешь улицу. Не станешь обращаться к Ямори как к сотнику Охранного, а попросишь ее как чародейку. Скажешь: пропала моя ученица, нигде не могу ее найти, нужна чара ясновидения.

Змей подал голос:

— Не ходи. Может быть, мастерше Малуви доставит некое злобное удовольствие то зрелище, что она увидит в хрустальном шаре. «Любовь поэта, или Одураченный врачеватель.» И выражение твоего лица, когда ты сие увидишь. Мне — нет. Поверь: тебе тоже.

— Мне не до моих неудовольствий. Я хотя бы убежусь, что Гайчи жива и в безопасности. Или — что это не так, и тогда уже буду думать, что делать.

— А если Ямори тебе ответит: «Ясновидение невозможно»? Ты спросишь, почему. В том ли дело, что местонахождение Гайчи защищено от чародейского наблюдения?

— Это будет значить, что Гайчи вправду забрали в Охранное. Мастерше даже никаких присяг нарушать не придется.

— Или это будет значить, что мастерша не собирается заниматься решением твоих сложностей.

Впрочем, ты тоже не был уверен, сможешь ли ты поверить Ямори. Тебе нечего предложить ей — а вот Бенг с нею договориться мог бы. Опередить тебя, благо его перемещения в пространстве не занимают времени. Взмолиться: «Сейчас к тебе придет Лингарраи. Будет просить о помощи. Не соглашайся, пожалуйста! Я сделаю всё, что хочешь, только не соглашайся!»

И все-таки ты пошел.

Ямори была дома. И ее коллега тоже. На сей раз — в мэйанском обличии. Ты изложил цель своего прихода. Она ответила:

— Мы в последнее время слишком много занимаемся наваждениями. Это, как ты знаешь, направление чародейства, противоположное ясновидению.

— Высокоученая не берется за заказы, близко не связанные с насущным предметом изысканий?

— Дело не в этом. Я могла бы попробовать, но сначала — приведи сюда стороннего наблюдателя. Другого кудесника, который проследит за моими чарами и подтвердит тебе: да, в «хрустальном шаре» действительно явилась ясновидческая картинка, а не иллюзия. Я сама такого ручательства дать не смогу, мастер Лунни тоже.

Коллега развел руками: верьте слову, не смогу.

— Кого я мог бы позвать для этого? У меня больше нет в Ларбаре знакомых-чародеев.

Ямори назвала тебе прозвание, должность и адрес какого-то мастера. По ее расчетам, он должен был быть дома, а не на службе.

— А потом станет надобен второй проверяльщик, проследить за первым… — задумчиво изрек ее напарник.

— Если ставить вопрос так, то любое исследование в любой области знаний сводилось бы к бессмыслице. И чародейство, и врачевание были бы пустой тратой сил. Но мы, кажется, исходим из допущения, что это не так? Я же не зову третейского судью, чтобы он мне подтвердил, что вы существуете.

— А не мерещимся? Так мы и мерещиться могём.

— Я знаю. Но сейчас мне нужен ясновидец.

Ты ходил на ту улицу, которую тебе указали. Никого не застал. Вспомнил про арандийское подворье: там тоже работают чародеи. Только ночью туда почему-то не пускали.

Ты решил зайти завтра. Если только завтра Тагайчи сама не появится у тебя. Или дома. Или в Первой Ларбарской. Почему-то тебе казалось: такое еще возможно.

И утром ты торопился на службу так, как давно уже не спешил. Ни здесь, в Ларбаре, ни в Камбурране. Разве что только в Валла-Марранге, очень давно.

Как выяснилось, напрасно. Гайчи не пришла ни до сбора, ни после. Ты подумал: не отпроситься ли уйти пораньше? Снова поискать того чародея, о ком говорила Ямори. Но ведь Тагайчи еще могла задержаться, объявиться позже…

Ближе к полудню ты спустился на второй этаж. Зашел в ординаторскую второй хирургии, молча сел за стол мастерши Магго. Стал дожидаться, когда она вернется из перевязочной. Сделал вид, будто не заметил тоскливо-удивленного взгляда Ягондарры, обращенного на тебя. Чуть позже сообразил: если Магго зайдет сейчас сюда, тебе придется спрашивать ее о Тагайчи при свидетелях. Или просить ее выйти вместе с тобою. Ты поднялся, медленно направился к перевязочной.

Магго — человек честный. Если твое предположение верно, она так и скажет: «Твоя ученица просила меня не говорить, где она. Но она у меня».

Магго появляется на пороге перевязочной. Немедленно попадает в объятия родственников кого-то из своих недужных, долго объясняет им, что же случилось с их кормильцем. Ты ждешь, пока закончится этот разговор. Не тут-то было. Мастершу немедленно зовет кто-то из сестер. Через четверть часа тебе все же удается окликнуть ее.

— Не знаю, — отвечает Магго. — Я Гайчи ни вчера, ни сегодня не видала. И знаешь, что, мастер? Оставил бы ты ее в покое. У детей — каникулы…

По окончании служебного дня — снова в общежитие. Гайчи не ночевала и не заходила. Оттуда — на Водорослевую. Там по-прежнему ничего не знают. Потом на подворье. Пусть ирианг даст тебе разъяснения насчет Божьей кары. И может быть, кудесник согласится помочь в ясновидении. Или сам поглядит в «хрустальный шар».

Ирианг в отъезде, на чьих-то похоронах. Помощник его посмотрел на тебя и заявил: проклятия нет, а насчет обряда очищения можем договориться. Потребуются предварительные беседы, две или три… Кудесник занят, его секретарь советует зайти завтра.

Ты отправился в семибожный храм Владычицы Врачевания.

— Я сам принадлежу к единобожной вере. Но моя ученица — будущий лекарь, семибожница. Она пропала: несколько дней уже не появлялась ни дома, ни на работе. Возможно, больна. Вы можете помочь мне найти ее?

Жрица взялась помолиться. Об итогах молитвы обещала сообщить тебе опять-таки завтра.

Назавтра Тагайчи объявилась. Просто пришла на работу. Уже не выглядит больной.

Что же всё-таки это было? Зачем было прятаться? Ребячество, желание тебе доказать свою волю? «Ты выгнал меня с работы, с моей любимой работы? Так убедись, что без меня ты сам очень скоро не сможешь работать!» Еще сутки, двое — и ты в самом деле стал бы ни на что не годен. Или попытка отделаться от тебя? «Видишь, мы не подходим друг другу. У меня своя жизнь, свои простуды. Ты, сам того не желая, признался: тебе до них дела нет. Вот и хорошо, на том и расстанемся.» Или что-то еще?

На всякий случай ты извинился перед нею за то, что позавчера, кажется, нагрубил ее соседке.

Вечером этого же дня Гайчи была у тебя, на Коинской. Объяснений, примирения не вышло. Ты промолчал. Только сказал — уже ночью, в то самое мгновение, которое называют «телесной близостью»:

— Не смей, слышишь ли, никогда не смей думать, будто я хоть когда-нибудь не думаю о тебе!

* * *

Год скоро кончится. Не то чтобы в Ларбаре чуялось приближение весны — как раз наоборот, много дней уже стоит легкий мороз, снег лежит на улицах. Просто время побежало быстрее. Или это теперь всегда так будет — все быстрей и быстрей, по мере приближения твоей старости?

В Приморской столице снова ожидаются торжества. На сей раз даже не областные, а общегосударственные. Отмечают четырехсотлетие той зимней бури, которая пригнала в Ларбар первые корабли из Пардвены. Целью их похода было изучение северной Вингары — а пришлось заняться берегами по ту сторону Торгового моря, совсем холодными землями.

Крапчатому хотелось поглядеть на большие корабли в гавани, на моряков в полной парадной форме. На празднование собрались адмиралы всех флотов Короны, зарубежные гости… Прибыл и высокородный Мугуи, наследник Короля: хотя он и не военный моряк, а исследователь морских животных, но и сам знаменит как первопроходец. Всех желающих в порту приглашают осмотреть новейшее достижение отечественных корабелов — управляемое устройство для глубоководных работ, созданное по заказу королевича и его коллег.

В городе заметно усиление светской жизни: заседания, парады и балы, шествия и прочее. На вашей лечебнице сие отразилось почти немедленно: полусотник королевского Почетного караула, боярич Маррбери, в очередной раз ранен на поединке. Доставлен не в свою войсковую лечебницу, а в Первую городскую. Почему-то подобное решение считается более приличным — ибо поединки, как известно, запрещены воинским уставом и гражданским законом, однако правилами чести они настоятельно предписываются.

Странно. Шариковые самострелы позволяют определить победителя в честном бою. Дают правому утолить свой гнев унижением неправого, обойдясь при этом без ран и увечий. Но здесь они почему-то не в ходу. Правый, будто бы, обязан рисковать жизнью. Поэтому дерутся на саблях.

А к тебе приехал твой сын. Такова была воля его служебного начальства: десятник Лииранда придан в сопровождение одному из отставных военно-морских чинов Восточного флота, приглашенных на торжества. В один из вечеров Ранда получил увольнение на берег и явное указание: повидаться с родителем. Соблюсти семейные приличия, раз уж отец его сам не часто видится с ним.

Нет, сын явился к тебе на Коинскую не просто с изъяснением почтительности. И не сразу заспешил уходить. Сидел с тобою, пил кофей, говорил. Долго, напряженно. Заметил, конечно, что и тебе непросто толковать с ним, — но решимости сие ему не прибавило.

Ты бы не удивился, увидев в его глазах неприязнь. Или тихий гнев, или презрение. Редкостно дурной у человека оказался отец. Не отец — пустое место… Или скуку, желание поскорее покончить с этой ненужной беседой. Нет. Только неловкость. Во всем: и во взгляде, и в движениях.

Ты тоже на него смотрел. И обычными глазами, и с помощью Божьих чудес. Предположил: что, если скованность его происходит от дурного телесного самочувствия? Но нет, парень здоров. Выглядит совсем взрослым. Ты в его годы больше был похож на подростка, чем на отца семейства. Ранда по облику и повадке — уже не юноша, а молодой мужчина. Был бы по-настоящему красив, если бы сумел хоть немного расслабиться. Почему-то тебе показалось: он таков не только с тобою, здесь, в чужом городе, но и всегда. Может быть, кроме часов, проводимых с дедом.

По его словам, дед держится бодро. Трудится в меру сил. А сам Ранда хочет с тобою посоветоваться.

Парень излагал суть своих сомнений. Медленно и сбивчиво. Невнятица, недостойная командира, пусть еще и не слишком высокого по чину? Вероятнее всего, ты за этим и был ему нужен. Разумеется, он способен высказываться четко — на службе или при деде. Но на этом четком войсковом языке некоторых вопросов просто не задашь, нет запаса надобных слов. А гражданских собеседников у Ранды немного.

Рассказывал о том, что его заботит. Десятник Лииранда Чангаданг к третьему году службы, обязательной для мужчины его сословия, осознал, на что Объединению нужна береговая оборона. Вторжения супостатов извне не будет. По крайней мере, последует оно явно не так скоро, как будет отдан другой приказ: защищать берега Объединения от внутреннего врага. В данном, рандином случае — от рабочей и безработной молодежи города Марранга и ближней сельской округи. Причем не просто от толпы, а от бойцов беззаконных гильдейских боевых отрядов. Созданием таких шаек в Аранде нынче гильдии занимаются едва ли не с большим усердием, чем своими прямыми производственными задачами. Иначе говоря, десятнику Ранде предстоит воевать против собственного народа. Имея под началом у себя родичей этих боевиков, их соседей, однокашников по школе…

Гражданская смута. Война гильдий с Королем или друг с дружкой. Или же, вероятнее всего — за Короля против дурных служителей Короны в лице Ведомства Безопасности, включая и Войско, и Стражу, и Охранное отделение. Самое для Ранды отвратительное во всем этом — то, что Охранка поощряет гильдейские отряды. Якобы, сие позволяет занять хоть каким-то делом ребят, чьи рабочие руки не нужны на заводах. Избавить юношество от скуки, пьянства, хоть немного возвысить его «рабочую гордость»… В основном за счет регулярных драк с такими же безработными, если уж для поднятия гордости не имеется других способов — вроде расширения производства, создания рабочих мест, выплаты работникам жалованья, сколько-нибудь соразмерного условиям их быта… На самом деле эти отряды ведут к обращению молодых заводских парней в некое подобие слабоумного воинства трехсотлетней давности. Тех времен, когда Царство распадалось, и многие Палаты для забавы содержали боевиков-невольников. Стравливали их между собою, чтобы выжили сильнейшие, и потом их можно было использовать уже не на потешной, а на настоящей войне.

Нынешних ребят из семей крестьян и заводчан в несколько раз больше, чем всех военных, стражников и служащих Охранного вместе взятых. Пока еще они плохо вооружены, но кажется, сие — дело времени.

А отдельные ветви ведомства, призванного отвечать за безопасность, еще и разобщены между собою. Ранда и его товарищи взялись что-то против этого предпринять — даром что вековой обычай велит «войсковым» презирать «соглядатаев», насмехаться над стражниками, а тем, в их черед, ненавидеть военных… Именно от молодых командиров из Училища Береговой Обороны исходил замысел, исполненный этим летом в Марранге: совместные учения Войска и Охранного отделения. «Восстание в городе», бой за старые портовые склады. Сие не тайна, отец твой тебе присылал с письмом газетную статью об этих учениях.

— Ты тоже печатаешься, я читал. И тоже — о странностях гильдейской работы…

— Да, только о других. Ученая гильдия своих боевиков не содержит. По крайней мере, здесь, в мэйанском Приморье.

— Зато к ее услугам школьники старших годов обучения. Не знаю, как в Ларбаре, а на Востоке во многих народных школах «гражданская оборона» — чуть ли не единственный изучаемый предмет. Объясняют это тем, что якобы ученикам всё остальное скучно и непонятно, по скудости их умственных способностей. То ли дело — гранатами покидаться…

— Да, школьники в качестве главной наступательной силы. А также кудесники с боевыми заклинаниями и еще врачи — для помощи раненым… Нет, разумеется, межгильдейские побоища бывают и в Ларбаре. Но их жертвы лечатся в основном во Второй и Третьей больницах. Судостроители, печатники, моряки с торговых кораблей… Из заводских рабочих на долю Университетской лечебницы остаются ткачи и портные — но здесь, в Мэйане, это большей частью женщины, обстановка в их среде более мирная.

— А в Четвертой больнице?

— Работники мелких гильдий, слишком бедных, чтобы держать, как ты говоришь, «рабов» для кровавой потехи. Нет, там мне обычно приходится сталкиваться с последствиями бытовых драк и уголовщины как таковой. Самодеятельной, а не наемной

Ты напомнил сыну историю вашего предка Ликарунии. Всё в той же земле Марранг двадцать столетий назад вспыхнуло восстание, горцы осадили прибрежную ставку местного боярина, а тот медлил, бездействовал. Тогда царевич Ликаруния, вопреки воле Царя, с двумя дюжинами своих челядинцев отправился в мятежную область. Так вышло, что вскоре он оказался во главе бунтовщиков, взял крепость, стал вершить суд. Покарал нескольких горцев и нескольких боярских людей, наградил доблестных воинов с обеих враждовавших сторон. За самоуправство выключен был из ближнего Царского рода, а за успехи свои как воеводы и судьи получил прозвание Джангаданг, Божья Мера.

По лицу Лииранды видно: эту повесть ему уже кто только не приводил в качестве средства избавления от сомнений. Не подействовало — ни тогда, ни сейчас. И все-таки ты продолжаешь:

— С древних времен мало что изменилось. Всегда приходится сражаться с частью своих сограждан против другой их части. Вопрос только в том, как каждый из нас проводит для себя границу между этими частями и которую сторону принимает. Где у кого «свои» и «чужие».

Ранда рассказывал тебе о своих товарищах по службе. О рядовых солдатах, за чью подготовку он отвечает. Говорится «десяток», на самом деле это тридцать шесть человек. Товарищи, соратники? На твой слух, Ранда о них отзывается скорее как о детях, чьею нянькой его назначили. Неухоженных, бедных детях, по-своему иногда весьма искренних и даже готовых самостоятельно думать, чувствовать… Но чужих.

О друзьях. Один из них — дальний родич, парень из рода Марранг, годами чуть старше Ранды. Другому около тридцати, он из семьи Мунгаи-Биан. В юности известен был как один из лучших гимнастов и акробатов Объединения, выиграл много состязаний. Сейчас исполняет в Береговом Училище должность наставника по гимнастике.

— Но с ним так: можно нынче толковать о важных вещах, прийти к полному согласию, а назавтра он все свои доводы разнесет в клочья, столь же последовательно, как вчера их обосновывал.

— Та же акробатика, только в области умственной?

— Вот-вот.

— А зачем это ему?

— Не понимаю. Наверное, чтобы доказать: ничто на свете нельзя принимать слишком близко к сердцу. Ибо всё относительно.

— Превосходная точка зрения для мудреца. Но для военного… Как возможно при этом нести присягу?

— В том-то и дело.

— А что высокородный Марранг?

— Тот говорит: ничего, даже если мы с тобой, Чангаданг, очутимся на войне по разные стороны фронта. Ты же знаешь: всё равно я всё для тебя сделаю, возможное и невозможное, а ты — для меня… И это даже лучше, ежели по разные стороны: если что, я тебя вытащу из плена или откуда уж там, — или ты меня…

— Дружба превыше воинского долга?

— Примерно так.

Этих двоих Ранда тоже любит — и тоже не считает «своими». Отвечает за них, как и за тех новобранцев, кого опекает. Однако опереться на них не получается.

Что же до работяг и недавних поселян, городской вооруженной бедноты… На всех меня одного не хватит, сказал он. Но, может быть, следует дослужить еще год и уйти из войска, хотя бы на время? Получить гражданское образование политехника, чтобы работать потом на заводе — войсковым представителем или старшим по безопасности…

— Если хочешь понять этих людей, рядовых гильдейцев из рабочих гильдий, то Политех тебе ничего не даст. Разве что некоторое знание о грамотеях. Имело бы смысл войти в саму рабочую среду. Потому что выучиться чему-то можно только на практике.

Кому ты это советуешь? Бояричу Чангадангу? «Идти в народ» — дело по-своему весьма достойное, только явно не для него. Билиронг, наверное, смог бы. Некоторые другие твои знакомые из бывшей Царской родни тоже могли и действительно занимались этим. Ранда не сумеет, даже если будет очень стараться. Как не сумели бы и ты, и твой отец.

Ты мог бы предложить сыну: переезжай в Ларбар. Поступай учиться здесь, в Политехнический или в Университет на отделение Механики. Здесь ты для всех будешь прежде всего арандийцем, а бояричем — во вторую или третью очередь. Проще будет сойтись с людьми «не столичного» и не военного круга.

Ранда не сможет так надолго оставить деда? Так пусть перебирается вместе с ним. Слишком чужой город для старика-боярина Лиратани Чангаданга? Иное течение времени, иная скорость жизни — опаснее непривычной погоды и еды, страшнее расставания с привычным окружением?

«Не на кого опереться»… Твой отец всегда искал опору только в самом себе. Искал и находил. Окружение? Друзей у него нет, только бывшие и нынешние сослуживцы. Двое самых верных людей из челяди — их бы он взял с собой, они тоже одиноки, с семьями давно живут врозь, если эти семьи и были. Быт, привычки? Но от этого отец никогда по-настоящему не зависел. Всё нужное — в собственном сердце.

Он гораздо лучше тебя ладит с людьми. Учтивее, мягче, занимательнее как собеседник. Всё затем, чтобы на внутреннюю его жизнь не посягали, вообще не касались ее. Ибо самодостаточность — великое сокровище, о коем не должны знать посторонние.

Любовь? Прежде всего человеку нужна любовь того существа, от общения с которым уклониться невозможно, то есть себя самого. Если такая любовь есть, то без прочего можно обойтись.

Женился в свое время, потому что так установлено Законом Бенгова дома. Собственной потребности в семье, в детях — не имел. Ты помнишь: когда он впервые столкнулся с твоими «чудесами», отец был рад. Очень рад. «У мальчишки будет, чем себя занять». Значит, ребенку не придется посягать на отцовское сердце. «Только таким и мог быть мой сын, чтобы мы с ним могли не стать несчастьем друг для друга». Велика Божья милость… Отец самой глубокой любовью любит тебя именно за это: за то, что ты не вторгался и не вторгаешься в его жизнь.

Гибель второго внука, распад твоей семьи — всё это отец принял как Божий вызов. Сможет ли он, Лиратани, один вырастить мальчика, вот этого Ранду, не утратив своего сокровища, самодовлеющего сердца? И при этом — не сделав дитя ни несчастным, ни слабоумным, ни сумасшедшим? Он смог. Вот уже пятнадцать лет Ранда составляет главное содержание его жизни. И Ранда не мешает ему. Уже никогда не помешает, что бы с ними обоими ни сталось бы.

Обида на тебя — есть ли она у Ранды? По Божьему Закону должна быть. Ты бросил его, ты высказал его матери самое страшное обвинение, и тебе Ранда не нужен. Не потому, что никто не нужен, как деду, а потому что не нужен именно он. Или всё-таки не так? Может быть — потому, что тебе не надобен никто кроме Бенга, рандиного меньшого братишки?

— Я мог бы ему объяснить… Всё это объяснить… Но Ранда совсем, совсем меня не слышит! Будто меня нету. Как ты думаешь, Лингарраи, почему так? Не отгораживается, не сопротивляется — просто не замечает.

— А что, если ему сие тоже не надобно? Чувство присутствия Змея рядом. Тебя или любого другого из Змеев Царского дома. Знает он о тебе наверняка, пусть и не от меня. Дед же тебя слышит?

— Слышит. Хотя ему нужды во мне уж точно нету.

— А если знает, то и Ранде рассказал о тебе.

— Конечно.

— Как по-твоему: он согласился бы перебраться сюда?

— Лиратани? Только если бы решил, что Ранда этого хочет и ты хочешь. Потому что и тебе, и Ранде важна любовь извне. В том числе и от него. Он сие признает.

— А я не хочу. Потому что не надеюсь на столь же мирное совместное существование, какое нам удается поддерживать сейчас, пока мы живем порознь. Ясно, что в одном доме мы жить не стали бы и здесь. И всё же — когда это один город, когда в любой день можно зайти друг к другу в гости…

— Да уж. Не видеться проще, когда расстояния больше.

— По-настоящему я понять отца никогда не мог, и сейчас не могу. Да, хорошо: всё найти в себе. Не нуждаться ни в людях, ни в Змиях, ни в любви, ни во вражде, ни в уважении, ни в отвращении. Но чем-то твое сердце должно же быть занято, чтобы возможно было жить только им, этим сердцем?

— Всё у него есть. Тебе нужны другие люди, хотя бы и немногие, да еще чтобы они сами добивались твоего благорасположения. А Лиратани… Вот представь: у тебя есть кто-то, кто тебе нравится. Просто нравится. Как, скажем, люди из больницы: Алила или Тавва.

— Тавва — это Харрунга?

— Ну, да. Так и у Лиратани такие люди тоже есть, и их гораздо больше. Но он, в отличие от тебя, ни за что им этих своих чувств излагать не стал бы. «Знаете, вы служите поводом для моих размышлений и сердечных переживаний…» Именно потому, что подобных признаний он не делает никому, он может с этими дорогими ему людьми общаться вполне по-хорошему. К их радости и к собственному спокойствию.

— А мне сие не всегда удается. Пример — недавняя отповедь от того же Харрунги.

— И от Алилы, когда она тебе посоветовала выйти из образа безумного ученого, одержимого страстью наставничества.

— О, да. А что Ранда? Ему тоже нужны люди, «свои» люди. И он уже знает даже, какими именно они будут. Но, по-моему, пока это лишь умозрительные создания, не живые. За живых можно тревожиться, отвечать за них, трудиться ради них, но любить — не получается?

— В этом он похож на тебя. Ты осуществления своей умозрительной мечты ждал, как я помню, больше двадцати лет.

— Так что, видимо, у Ранды всё еще впереди.

— Но ты не позовешь его жить с тобою?

— А ты этого хотел бы?

— Ты же знаешь: да. Если бы речь шла только о моем хотении — да. Но дело в тебе.

— Не позову. И предлагать не буду. Я не знаю, чем бы я мог помочь ему.

— И знать не хочешь.

— Может быть, и так. Не чувствую, что ему нужно от меня, кроме общей поддержки. А она возможна и при житье в разных городах.

— То есть тебя он на расстоянии слышит?

— Через почту, как и все, кто владеет грамотой. Для срочных нужд есть еще телеграф.

— Змии уже и ни к чему. Пережиток средневековья.

— О, нет. Гораздо более ранних, допрежних времен.

Крапчатый снова ревнует? На сей раз уж вовсе бестолково. «С братом моим толкуют уже целых два часа, а со мной — каких-то пятнадцать лет, да и то с перерывами…»

Что бы ты делал, как бы ты сейчас жил, если бы с тобою была твоя семья — супруга и двое сыновей? Если допустить, что обитали бы вы здесь, в Ларбаре? Вчера, когда Ранда написал тебе, что придет, вы с Бенгом обсуждали предстоящий разговор. И среди прочего Змей задал и этот вопрос.

— Или если бы Тагайчи приехала учиться в Кэраэнг, а мы все жили бы там?

Допустить, что свершилось великое чудо Божье. Бенг родился человеком. Выжил, вырос. Отменило бы это твой разрыв с Тэари? Нет. Ты не простил бы ей, что она могла погубить вашего с ней ребенка, всё сделала для этого. Но разъезда, развода могло и не быть. И семья уцелела бы. До поры, когда…

— Если бы Тагайчи была моей ученицей, здесь или там?

— Ага. Приходила бы к тебе в дом, как положено — к наставнику…

— Тогда, Змеище, я молился бы сразу о трех чудесах. Будучи главою достойного семейства, я ведь молился бы, совершая домашний обряд? Так вот, первое чудо: чтобы у барышни Ягукко не было предубеждения против подростков старшего школьного возраста. Второе: чтобы у моего мальчишки хватило храбрости влюбиться в нее. Не в духе обычной ребяческой дури, а всерьез. И третье — чтобы сам я решился попросить барышню составить счастье моего сына.

— Именно младшего? Не Ранды? С ним-то они почти сверстники…

— Твоё, Бенг.

— А она бы сказала: ну, и на что мне сие маленькое самодовольное пресмыкающееся?

— И после этого уже от тебя зависело бы — добиться ее любви. Рано или поздно у тебя бы это получилось. Думаю, получилось бы.

— А сам ты ни о чем не жалел бы?

— О том, что мой младший сын жив и жизнеспособен?

— Прости, Человече. Я несу чушь.

Сейчас ты припоминаешь всё это, вместо того чтобы задать сыну подобающий отеческий вопрос. Намерен ли Ранда жениться, и если да, то кого бы хотел назвать невестой? Ты не спросишь. Хотя, если ты в ближайшие месяцы соберешься узаконивать свой развод, то Ранде лучше бы поторопиться со сватовством. Много в Кэраэнге таких невест, чья родня отвергнет жениха из «скандальной» семьи. Впрочем, о распаде брака рандиных родителей известно и так. Как и о «несчастье» с его братишкой много лет назад. Не слишком завидный жених — боярич Лииранда. Но если речь идет о девушке не Царского рода, то всё намного проще. И лучше будет, если будущие свекор со свекровью будут уже разведены, а не разведутся сразу после свадьбы своего сына.

— И тебе не важно, кого из женщин любит сам Ранда?

— Важно, Змей. По-моему, пока никого.

— Влюбленный доктор чует чужие сердечные тайны насквозь? Или ты полагаешь, что в этом вопросе сын тебе бы уж точно доверился?

— Не знаю. Ты за то, чтобы спросить его об этом?

— Не сейчас. Пусть я сколь угодно ревнивая каракатица, но не говори потом, что я еще и раззява. Гайчи идет сюда.

— К нам? Сейчас?

— А что, нынче какой-то особенный вечер? Ты ее не предупредил, что к тебе приедет сын. Мог бы, но не догадался.

— А ты?

— От твоего имени, да? Чтобы она спросила: «Мастер, неужели подобные сообщения обязательно передавать силою чар? Вам что, вслух выговорить стыдно?

— И была бы права.

Звонок в дверь. Ранда глядит вопросительно:

— У тебя дела?

— Да, у меня дела: встреча с тобою. Надеюсь, на службе не стряслось чего-то серьезного. Если стряслось — не взыщи, мне придется уйти.

— Конечно.

Как складно ты врешь, когда приводится случай врать самым родным для тебя людям.

Тагайчи на пороге. Замечает всё сразу: яркое освещение в комнате, воинский плащ на вешалке в прихожей, незнакомые ботинки на полу.

— Ко мне приехал Лииранда. Прибыл на годовщину Пардвянского похода, зашел повидаться.

Обида? Страх? Понимание? Сочувствие?

— Есть хорошие новости, мастер. Буно объявился! Выпустили его: тоже к годовщине, наверное.

— В каком он состоянии?

— Оброс бородой и похудел сильно, а в общем, вроде бы, ничего. Собирается срочно сдавать экзамены: оказывается, его не отчислили.

— Хорошо.

— Ладно, я побегу.

Сказав это, Гайчи обнимает тебя за шею, крепко-крепко целует — и убегает.

Ты возвращаешься в комнату. Подходишь к окну.

Ранда мог решить: ты здесь, в Приморье, ведешь какие-то дела с местными крамольниками. Откровенно ты сыну рассказать об этом не можешь, ибо за тобою ведется слежка. Но вероятно, в беседе ты не раз на это намекал… К тебе поздним вечером заходят сообщить, что кого-то откуда-то «отпустили». Из тюрьмы? Из Охранного отделения?

Лингарраи Чангаданг, мозг ларбарского подполья.

Между тем, чуть только Гайчи вышла из подъезда, как на улице ее перехватили. Тот самый Табибаррам из дома напротив. Широким взмахом руки пригласил зайти — туда, к ним, то есть к мастерше Ямори. Тагайчи согласилась.

— Однажды это должно было произойти.

— Да.

Беседуют они не в комнатах Ямори, а внизу, в гостевой зале рядом с привратницкой. Окна на улицу, шторы не задернуты, ты можешь видеть: Ямори сидит у стола, Гайчи стоит перед нею, Табибаррам ждет в дверях.

Проходит минуты две, не больше. Потом Тагайчи выходит. Одна. Яморин коллега-кудесник не следует за нею — ни открыто, ни в незримом обличии. Спокойным шагом Гайчи направляется в сторону реки.

— Ты и сейчас откажешься проводить ее, Крапчатый? Напомнишь мне, что ты не служебная собака?

Ответа нет. Только на повороте улицы на мгновение сверкнет золотой чешуею змеиная спина. В самом деле: если чародейку Ямори сопровождает в ее поездках по городу светило зарубежной науки, умершее лет двадцать тому назад в трех тысячах верст отсюда,— то почему следом за барышней Тагайчи не может ходить по улицам незримый арандийский Змей полуторасаженной длины? Кто увидит, тому же хуже.

Сыну ты скажешь:

— Возможно, имело бы смысл в ближайшие месяцы изучить, какие в Объединении есть наставники-политехники. Не учебные заведения, а люди. Если я верно понял, то тебе важно понимать именно людей, а махины и научные формулы — дело второстепенное. У вас в Марранге есть библиотека, какие-то книги можно выписать из Кэраэнга. Отчасти по печатным работам можно понять, как эти люди относятся к своим сотоварищам по ремеслу, — даже если в статьях речь будет идти об узко-специальных вещах. Если кто-то тебе вчуже понравится, напишешь ему, посоветуешься лично. Разумеется, всё это может оказаться весьма обманчиво. Когда меня приглашали работать сюда, в Ларбар, мой будущий начальник показался мне едва ли не полным моим единомышленником. На деле оказалось совсем по-другому. Но сие говорит лишь о моем легковерии, и я бы не стал выводить отсюда обобщений. Время у тебя есть, попробуй. Может быть, подберешь себе кого-то в учителя. И тогда я сделаю, что надобно для твоего поступления на учебу: соберу грамоты о гильдейской льготе, об оплате и прочем.

Назавтра, одиннадцатого числа месяца Владыки. Ты понимаешь: объяснения не миновать. От Змея ты знаешь, что Гайчи благополучно добралась к себе в общежитие. Сегодня ты перед сбором спросил ее: «Все в порядке?». Она ответила: «По-моему, да. А у Вас?». — «По-моему, тоже». Тут кто-то тебя окликнул…

На сборе всё было относительно спокойно — пока в залу не ввалился один из недужных. Обычно, хотя двери там и не запирают, больные не стремятся послушать, о чем без них совещаются доктора. Полусотник Маррбери оказался чуть ли не первым подобным гостем на твоей памяти. Прошагал к председательскому столу, никем не остановленный.

Больничная одежда, колченогая походка кавалериста. Всклокоченные темные волосы, растрепанные усы. В глазах — выражение «праведного бешенства».

Он в упор уставился на профессора. Молвил:

— Ваш поступок низок!

Похоже, Исполин и сам не понял, о чем идет речь. Дальнейшие объяснения полусотник желал вести наедине со своим обидчиком. Профессор поспешил покончить с делами и распустить коллег по рабочим местам, а сам с недужным остался в зале.

Немедленно начались домыслы. Какое оскорбление мог нанести глава клиники этому своему благородному подопечному?

Оказалось, Чамианг-младший давеча на дежурстве застал полусотника в состоянии, близком уже не к бешенству, а к настоящему буйству.

— Нынче он еще поостыл…

— А в чем дело-то?

— Сверкал зубами, за отсутствием сабли. Требовал удовлетворения…

— От тебя?

— Как можно? Я же простолюдин… Дело в том, что некая знатная дама имела несчастье отдать свое сердце господину полусотнику.

— Прямо здесь?

— То-то и оно, что нет. Еще заранее. И теперь хотела проведать раненого. Ничего не вышло: явилась она сюда днем, ее, конечно, не пустили. А у нее то ли родители, то ли муж злой, вечером вырваться сложно.

— И что?

— Ушла в слезах. Но к пяти часам вернулась. Какое-никакое, а свидание получила. Маррбери от нее услышал, как днем ее отсюда выставили, и раскипятился.

Врачи Университетской больницы весь день обсуждали, что же теперь будет. Станет ли Исполин рубиться с полусотником на саблях или стреляться. Кого господин Мумлачи выставит поединщиком, если сам по старости лет не решится драться. Сына своего Робирчи? Заместителя по безопасности? Айхади, как преданный ученик, сказал будто бы, что готов отстаивать честь учителя в любом бою — хоть пешем, хоть конном! Видимо, тогда уже на тяжелых копьях, как в Средние века.

Обсуждали, кого из жрецов города Ларбара позвать для освящения поединка. Собирались просить королевича Мугуи примирить супостатов, пусть даже он и не имеет права суда. Строили предположения, кто возглавит больницу в случае, если Исполин падет жертвой… Подходили и к тебе:

— Господин Чангаданг, говорят, Вы в молодости дрались на дуэлях, знаете, как это делается…

— Могу изложить правила сражения на шариковых самострелах.

— Да что правила? Сами самострелы-то у Вас есть?

— Сие оружие имеет то преимущество, что им невозможно воспользоваться, не зная правил.

Ты почти всю прошедшую ночь настраивался на серьезный разговор с Тагайчи. И вот, ничего не получилось. К концу дня профессор примирился с полусотником. Принес свои извинения и распорядился, чтобы к господину Маррбери посетителей допускали в любое время суток, как к тяжелобольному.

После трех часов к Магго поступил недужный, она попросила Гайчи помочь ей на операции. Ты какое-то время ждал. Рабочий день кончился. Ты погодил еще немного, потом вышел из лечебницы. Решил, что менее нелепо будешь выглядеть, дожидаясь Гайчи на остановке трамвая. Прошло примерно полтора часа. Магго и Тагайчи вышли вместе, пошли пешком вдоль трамвайных рельсов. Ты не стал догонять.

Ты замерз. Завтра дежурство на Водорослевой, то есть Гайчи не придет к тебе сегодня вечером. Коллега Магго, судя по всему, намерилась потихоньку переманить у тебя твою ученицу. И Змея ты опять не представил, хотя совсем было собрался… Всё вместе складывается в один очевидный вывод: пойти домой и напиться.

Совместить все доступные удовольствия. Горячую ванну, зелье и торжественный смотр всем обидам. За каждую обиду по чарочке. Змей деятельно участвует:

— Тебя спросили про твою «молодость», будто ты уже ветхий старец. Это раз.

— И были в общем-то правы…

— Твоего возлюбленного начальника чуть не зарубили на поединке. Это два.

— И за что! Ладно бы еще, за одну из его многочисленных глупостей. Но за то, что в подведомственном ему учреждении соблюдается хотя бы один пункт внутреннего распорядка…

— Всего один! А дальше?

— Я наивно полагал, будто могу надеяться на Ямори как на кудесницу. Она же, по сути, отказалась мне помочь. «Приведи чародея» — это я его должен искать? Уговаривать явиться? Могла бы хотя бы дать мне записку к этому своему знакомому. Это — три.

— Тебя никто не понимает. Ни коллеги по работе, ни родственники, ни любимая женщина. Возможно именно потому, что ты и не стремишься, чтобы тебя поняли. Это-то и обидно. Твое желание быть загадочным и непонятным.

Тебе не нравится, когда ты чего-то не понимаешь в словах или поступках Тагайчи. Ты расспрашиваешь ее, справляешься в словарях. Может быть, ей также досадно не понимать тебя. И в то же время, угадав твое настроение, она не слишком любопытствует. Уважая твое право на таинственность. Но при этом проводит время с другими, с теми, чьи желания и дела ей понятны. Ведь это так приятно — давать нуждающимся то самое, что им потребно. Это — четыре.

— А бывают еще такие продажные души, кто готов пожелать всё равно чего, лишь бы этим можно было занять время и силы другого человека. Не просто: «Я болен и одинок, мне и супчика никто не сварит» — а еще и множество других потребностей, от любовных до театральных. Девушка может почувствовать себя редкостно разносторонней личностью: и то я умею, и это, да еще и вот это…

— Ладно, Человече, пусть ты будешь смешон. Но хотя бы однажды — пусть Гайчи узнает, как ты ждешь ее на улице, как ищешь по всему городу… В общем, про все твои глупости влюбленного.

— А если это окажется не смешно, а противно?

— Тогда зачем делать то, что ей противно, пусть даже и тайком от нее?

— А как же тогда наше с тобой поведение летом и в начале осени? Если бы Гайчи узнала про все наши «глупости», ей было бы гадко. И мы это знали. Нас сие не остановило.

— Так было раньше. Но теперь-то… И потом, бывают гадости от страсти, они простительны. От несчастной любви. Но сейчас она разве «несчастная»?

— Да, Крапчатый. Такая вот несчастная взаимная любовь. Это — пять.

Ямори вызвала Тагайчи к себе именно вчера — почему? Потому, что ты недавно просил ее найти тебе эту девушку. Ты вынудил сотника Малуви заставить тебя объясниться с Гайчи.

— И после этого ты говоришь, что Ямори тебе не настоящий друг?

— Настоящий. По принуждению. Я же не пошел и не попросил: слушай-ка, Ямори, уговори меня раскрыть мою тайну… Нет. Я именно что не оставил мастерше выбора.

— А у тебя со всеми друзьями так, Лингарраи.

Кроме, может быть, твоей троюродной сестры, она же супруга. Ее ты никогда ни к чему не мог приневолить. Из-за этого ты и ненавидел ее. Она свое, прежде всего — свое дитя решилась вынашивать без помощи ученых и священников. Это был ее выбор. А ты попрекал ее твоим сыном.

— Да, если бы троюродный брат и супруг боярышни Тэари винил ее в гибели ее собственного дитяти, это была бы уж вовсе непостижимая жестокость. Ты от этого воздержался. Так хотя бы она может жить.

Ну, вот и всё. Если считать поштучно, то не так уж и много у боярича Лингарраи причин для злости. Само по себе это повод для того, чтобы заснуть довольным.

Двенадцатое число. Ночь на Водорослевой улице.

— Я должен поговорить с Вами, Тагайчи.

Она кивает: «Да, сейчас — самое время». И поясняет:

— Позавчера я была в доме напротив. Эта женщина хотела обсудить со мною Ваши дела. Те, которые связаны с чудесами.

— Да, сотнику Малуви поручен надзор за мной.

— Я поняла. Но я хочу, чтобы об этом мне рассказали Вы, а не она. Поэтому разговор с нею пока отложен.

И воля эта была так крепка, что сломала планы Охранного Отделения. Или дело в том, что женщина всегда поймет женщину?

— Чудеса заключаются в следующем. Во-первых, при должном сосредоточении я могу видеть сквозь ткани живого существа очаг поражения. Это считается особого рода «ясновидением». Видеть не причины, не развитие недуга и не его возможный исход, а только нынешнее состояние пораженного органа. А во-вторых, иногда мне удается давать недужным наставления относительно их собственных действий, надобных для выздоровления. Я могу произносить это таким образом, что слова мои воспринимаются как приказ, который невозможно нарушить. Требуется лишь мое сосредоточение и достаточная податливость воли того, с кем я говорю. Сие называется «внушением». Откуда это берется? На Востоке говорят, что из-за родства с Царским домом. Врожденные сверхъестественные способности. Разумеется, бесполезные, если не иметь при этом лекарской подготовки. Потому меня так рано и взяли на обучение. Хотя в семье среди ближайшей родни у нас и не было лекарей. У других потомков Мемембенга встречаются и другие особые свойства — пригодные для кудесничества как такового, или для стражничьей, воинской службы, занятий музыкой…

— Но Вы же хотели стать врачом?

— В пять лет не хотел. И вообще не задумывался ни о чем таком. Учиться мне нравилось. А по-настоящему «быть» лекарем захотел уже довольно поздно, после Университета, когда работал под началом Дангенбуанга.

— Чем они опасны, эти чудеса?

— Наверное, тем же, чем и все прочие проявления сверхъестественного, — ими сложно управлять. И непросто вовремя остановиться. Наступает «одержимость». Считается, что чем меньше человек в этом состоянии осознает свои действия, тем больше прибывает сил. И чудесных, и обычных, волевых. Ненадолго. Но за это время чудотворец может наделать немало бед. Поэтому нужен присмотр извне и собственные навыки сдерживания.

— «Ненадолго». А что потом?

— А потом все плохо. В случае моем и моих родичей человек постепенно приобретает телесные свойства Змея. Понижается температура тела, урежается дыхание, замедляется сердцебиение. Пропадает слух, изменяется цветное зрение. Исчезает возможность мигать — это, как правило, и становится заметным в первую очередь. Если не принять нужных мер, подобные изменения становятся необратимыми. То есть оборотничество останавливается на промежуточной стадии между человеком и ящером. Прожить в таком состоянии можно несколько часов или суток.

— И если это вдруг начинается, что может сделать наблюдающий?

— Самое первое и простое — проверить счетчик Саунги. Когда его показания превышают 850, это — одержимость. Общепринятые меры безопасности для окружающих, срочный вызов кудесника, применение средств, снимающих чары, если такие средства имеются. У меня счетчик Саунги расположен в оправе очков, внутри с правой стороны. Вот, видите? Сейчас 803. Около 800 — мой обычный уровень излучения. Если до одержимости не доходит, но близко к ней, то может помочь очнуться резкий толчок, сильный шум, прикосновение к чему-то очень холодному или очень горячему.

— Понимаю…

— Для снижения уровня есть особые зелья и бытовые средства. Например, крепкий алкоголь или табак.

— И кофей?

— Нет, кофей, к сожалению, таким образом не действует. В качестве других способов понизить повседневный уровень чар еще советуют прогулки на свежем воздухе. И «не волноваться». Чего, кажется, невозможно достичь.

— А можно мне еще спросить?

— Да, конечно.

— То, что Вы видите, — это как? Как на лучевой бочке?

— Нет, скорее, как хирург на операции. Или как патологоанатом. Не контуры, а весь измененный орган или ткань. Не затемнение или разрежение, а все изъяны и дефекты. Не черно-белым, а в цвете.

— Всегда, на кого ни посмотрите?

— Нет, если захочу и если смогу сосредоточиться.

Тагайчи задумывается на какое-то время. Потом говорит:

— Вы могли бы сказать всё и раньше… Для меня это ничего не меняет.

Тагайчи — верный человек. Уж если привелось полюбить вот этакого — значит, будет с ним, что бы ни случилось. Подумаешь, оборотень… Беда не из редких, со всяким может статься.

Ни ужаса, ни отвращения, ни жалости. Растерянность? Да, конечно. Иного трудно было бы ожидать.

Нет смысла угадывать, какие выводы она сделает из услышанного. Придет время, ты сам всё узнаешь.

К утру время не пришло. Днем тринадцатого числа тоже. И вечером. И четырнадцатого. И следующим утром.

В три часа пополудни пятнадцатого числа Тагайчи — на крыльце дома 11 по улице Коинской. Беседа с мастершей Малуви на этот раз занимает час и десять минут, включая чай и плюшки. В четыре двадцать ты отворяешь дверь своей квартиры. Смотришь, как Гайчи поднимается по лестнице.

Неведомо который час. За шторами темно, но зимою темнеет рано..

— Я не должен был с тобой так…

— Как?

— Как с портовой девкой. Прости.

По крайней мере, ты вел себя, как человек. Как обычный человек, если ты хоть отчасти представляешь себе повадки сей породы существ. Какие уж там восточные любовные изыски… Грубо и просто, не отвлекаясь на подробности.

— Ничего, мастер. Наверное, каждой женщине нужно иногда почувствовать себя «портовой девкой».

На изголовье, там же, где твои наручные часы, лежит теперь серебряная монетка на шнурке. Изображение коронной ланги времен Второго Объединения. На одной стороне каштановый лист, на другой узор из дибульских букв, герб Королевства. Такие продают сейчас всюду в Ларбаре, для гостей Приморской столицы. Эта, гайчина денежка не простая: буквы при нажатии слегка вдавливаются. И тогда на все ближайшие караульные службы Охранного отделения идет тревожный сигнал. «Первому, кто услышит: срочно требуется помощь кудесника». Гостинец Гайчи от мастерши Малуви.

О беседе в доме напротив тебе рассказано не было. Ты знаешь только то, что подслушал Змей и счел надобным сообщить тебе.

— Когда Тагайчи уходила, она сказала так: «Я не должна Вас благодарить». Как по-твоему, что сие значило?

— «Я знаю, Вы делаете то, что делаете, не для меня, а ради него. Потому что Вы, мастерша, его любили. И еще любите, может быть.»

— Женщина всегда поймет другую женщину, так?

— Мастер! А это правда, что Исполина просили задержать в лечебнице господина Маррбери, пока «высокие гости» из города не разъедутся?

— Излишняя предосторожность. Полусотнику и так следует пробыть в больнице до полного выздоровления. Повторные ранения, как ты знаешь, заживают гораздо медленнее.

— Да, он же только на Старца от нас выписался… А как ты думаешь, хорошо будет смотреться сине-лиловое с «серебристыми льдинками»?

— О чем это ты?

— Мы с мастершей Алилой для ее дочки выбрали такую ткань на платье. Минору на Рогатого уже в Университет пойдет, так надо — в новом наряде.

— Минору, дочка мастерши Магго?

— Да, она на Естественное в этом году поступила.

— Молодец.

— Главное, что не на певицу пошла учиться. А то были такие опасения. Она хорошо поет. Особенно вместе с Чабиром.

— Так, стало быть, вы выбирали ткань как раз вечером того дня, когда случился переполох с Маррбери? Я видел, вы вместе с Магго направлялись куда-то. С весьма заговорщическим видом.

— Где это ты нас мог видеть?

— С трамвайной остановки.

— И что ты там делал в такое время? Мне сказали, ты давно ушел…

— Ушел. И в виде исключения даже не заходил в Терапию спросить про тебя.

— А в Заразу? В аптеку, на кухню?

— Нет. Просто ушел и ждал на остановке, когда ты выйдешь.

Гайчи обнимет тебя. Легонько проведет рукой по голове, будто утешая. «Какой же ты болван у меня, мастер!»

— Минору и вправду молодец. У нас на «Струге» одна девочка в будущем году школу кончает. Так она наголо остриглась, ходит в черном и поступать собирается в Марди на богослова. Такой шум из-за этого… Батюшка ее решил, будто это в балагане ее обратили к семибожной Черной вере. Может быть, теперь и действа не будет совсем.

— Лицедеев в чем-то обвиняют? Грозятся закрыть театр?

— Нет, из обвинения ничего не вышло. Просто — скандал… И все перессорились. А скажи: когда твой сын уезжает?

— Сразу после праздников. Завтра вечером, если сумеет выбраться, зайдет попрощаться. Что, если я тебя с ним познакомлю?

— Не знаю. Это не будет ему неприятно?

— Не следует мерить всех восточных жителей по моей мерке. Если бы даже он огорчился, разозлился — юноша с кэраэнгским воспитанием ни за что бы этого не показал.

— Беда же не в том, проявит Лииранда свою неприязнь или нет, а в том, что он почувствует на самом деле. Пожалуй, еще не время…

— Вообще-то мы с ним уже, можно сказать, виделись. Позавчера он приходил к нам на «Струг».

— Лииранда? Зачем?

— Разыскивал мастера Ниаррана — поблагодарить за твою беседу с «Доброхотом». Сказал: «Мы с дедом прочли. Порадовались». Так это печально прозвучало… Понятно: порадовались не тому положению дел, какое ты описал, а тому, что это вышло в печати.

— И что же?

— В учтивости, наверное, тоже очень много от лицедейства. Столько всего суметь вложить в одну коротенькую фразу…

— Дедова выучка. Ему по службе постоянно приходилось говорить одно, чтобы выразить нечто совсем другое.

— Такое и у тебя часто встречается.

— Значит, вы беседовали втроем. Как и в прошлый раз…

— Да, как тогда в Доме Печати. И с той же долей неловкости. Да я еще и так одета была, что лучше бы…

— Одета — как?

— У меня там по действу роль кабацкой певицы.

— А о чем действо?

— О князе Гаямулли Миджирском. Только, скорее всего, оно уже не выйдет.

— Почему? Из-за скандала с той девушкой?

— Да. А жалко. Столько на него сил потратили…

— Получается, Ранда уже знает, что ты моя ученица?

— Нет. Кажется, я не называлась.

— Может быть, не сейчас, но когда-нибудь, позже, ты споешь для меня?

— Хорошо. Только это не будет песня из действа. Они все про войну или крамолу. Да, наверное, действительно — не сейчас.

Долгая ночь любви.

Не потомок Мемембенга, не оборотень, не человек, не животное. Ничто. Бывает и так: ни рассудка, ни тела, ни сердца не остается в Любви. Где-то на дальнем краю твоей воли ты помнишь, чего тебе нельзя, никак нельзя допустить. И так же смутно, но все-таки понимаешь, что не сдержишься. Ведь это больше не твое тело, не твоя воля, здесь только она, эта женщина, во всем Божьем мире — одна она, больше ничего. Ну и не страшно. Есть руки, губы и глаза. Есть голос, не важно чей, и чьи-то старые, старые слова:

— Государыня моя Царица… Свет Неба моего, тепло камней, дыхание нехоженого Моря… Жизнь моя, счастье моё, Тагайчи…

— Я знаю, Государю отвечают стихами… Я не смогу сейчас… Нет… Не то, совсем не то, конечно, но — вот…

И в самом деле, это были стихи. Мэйанские стихи о любви, написанные ею. Обращенные к тебе.

— Господи Единый! Вот сейчас бы и умереть!

— Зачем тебе умирать? Будешь любить, жить.

— Змей… Лучше, чем сейчас, не было и не будет, никогда и нигде.

— Много еще разного будет, Человек.

И всё как раньше. Зимний рассвет, твоя женщина рядом с тобою. Твоя ладонь у нее на груди.

— Странное ощущение. Прикасаюсь к тебе, а будто бы — ты ко мне, вот здесь. Осязательное наваждение.

— Никакое не наваждение, Человече. Так теперь будет. И не только когда ты с нею.

— Еще одна чудесная способность?

— Да, и такая, что потруднее прежних. Будешь чуять то, что чувствуют твои больные под твоими пальцами.

— И под ланцетом — тоже?

— Да, если захочешь. Правда, тебе наркоза никто давать не будет.

Пусть так. В чудесах волен Бог. У тебя будет еще время подумать, что с ними делать.

Гайчи отвечает тебе:

— Наверное, это значит, что я уже — немножко ты. А ты — немножко я.

Какое там «немножко»…

— Можно, я опять тебе сознаюсь во вранье? Точнее, в недоговорке?

— О чем?

— О чудесах. Они не только мои. Божьи, конечно, но и здесь, по эту сторону жизни, я сам бы с ними не мог управиться. Есть еще одно живое создание.

— Кто?

— Змей. Бенг из дома Божьей Меры.

— Кто это?

— Я, сколько ни думал, не знаю, как это объяснить словами. Если можно… И мне, и ему очень бы хотелось, чтобы ты его увидела. Если ты не против.

— Здесь и сейчас?

— Да.

— Если это зависит от меня… Да. Не против. Он-то меня видит?

— Видит и собирается заговорить. Только очень боится и смущается.

Гайчи ждет несколько мгновений.

— Я не знаю, как помочь. Если бы я хоть чуть-чуть понимала, что это, как это бывает…

— Вот так.

Змей сидит возле изголовья. Гайчи ближе дотянуться до него, чем тебе.

Она его слышит. Смотрит на тебя, потом туда, куда смотришь ты…

— Ой!

— Вот это я. Бенг.

— Я тебя помню. Ты уже пробовал…

— Несколько раз.

— Да. Пытался поговорить. Только я не понимала, что это ты.

— Зато теперь…

Он склонил было голову, выгнул шею — его обычная просьба погладить — и остановился, замер, не доведя движения до конца.

Тагайчи поднимает руку. Проводит ладонью по его гриве.

— Ты такой красивый…

— Ты! Ты самая-самая красивая!

— Оба вы учтивые кавалеры. Но ладно — человек, у людей порою странные вкусы. А ты? Как может Змею нравиться этакий вид?

Отвечаешь ты:

— Конечно, может. Потому что он тоже любит тебя. И тоже влюблен. Да у него и у самого веснушки — видишь, сколько? Так его и зовут: Крапчатый Бенг.

— На самом деле, Златопестрый, Кариндеаи. Это он на мэйанский так переводит. Ты веришь, что я есть?

— Конечно. Ты же улыбаешься? Значит, есть.

Стихи Тагайчи Ягукко к мастеру Лингарраи Чангадангу. Лето 1118 г. Об.

* * *

Однажды

(очень и очень давно)

Ты сказал Ей:

«Я люблю тебя!»,

И мне не досталось Тех Слов,

Которые Произносят Единожды.

Г. Баинанга

Я знаю, что мне не услышать тех слов,

Но мне все равно моя жизнь не наскучит,

Я вижу, как врезавшись в стекла очков,

Стал солнечным зайчиком солнечный лучик,

И как с серебристой сражаясь рекой,

Над строгим виском он забьется отчаянно.

Еще я могу прикоснуться рукой

К твоей – и отпрянуть. Как будто случайно…

А после под редким осенним дождем

Бродить по Ларбару, не видя ненастья,

И думать, и думать с улыбкой о том,

Как завтра с утра я скажу тебе: «Здрассьте!».

Их будет так много, безоблачных дней,

Что я позабуду, как счастье зыбко,

И стану украдкой следить за твоей

Такой невеселой, нечастой улыбкой.

Я буду мечтать с наступленьем зари

О том, как с тобой мы, наверное, могли бы…

Спасибо за все, что ты мне подарил,

За то ж, чего не было – тоже спасибо.

И только слова – их так трудно сказать,

Что голос сорвется на шепот горячий –

Тебе не нужны; и я буду молчать.

Как жалко! ведь мир от них стал бы богаче…

Гарруини Баинанга (Байнанга) — поэтесса 11 в. Об., работала в Мангуа и Пайрунане.