Кажется, я сегодня первый раз опоздаю на работу. Не первый раз в жизни, а впервые — здесь, в Ларбаре. Это все из-за каникул. Так-то я обычно по дороге Ялли в школу завожу. Потому и прихожу раньше, а не по служебному рвению, если кто-то подумал. А вчера мы засиделись заполночь — играли в шашки арандийские. Любимая семейная забава у моих. Ну, Ялли понятно — ребенок, но Тамми-то — не хуже маленькой. Обо всем позабыла — и что час поздний, и что сыну ложиться пора, и что мне сегодня на сутки. Он теперь до обеда не встанет, да и Ратамми, я думаю, часок-другой выкроит. А я вот проспал.

Нет, я не жалуюсь, хорошо посидели. Да и преступление мое не столь велико, переживут. Но поторопиться все-таки надо. Пожалуй, университетским двором и пойду. Там за Механикой — сначала проход к Естественному корпусу, а потом забор. Который если перелезть — сразу попадешь в переулок, что к нашей лечебнице ведет. А может, и лезть никуда не придется. На то и забор — чтобы дыры в нем были. Дыры, а также воззвания. Например, за права трудящихся мэйан против южанского засилья. Или призывы к согражданам посетить семибожные состязания по кулачной борьбе.

До чего же люди странно устроены. Вот казалось бы, спешит мастер Харрунга на службу, торопится. Некогда ему по сторонам глазеть. Да и незачем. Разве он на учебные корпуса раньше не насмотрелся? И хорошеньких девчонок-школярок в университетском дворе нынче тоже не сыщешь. Все по домам сидят. Каникулы у них.

А зацепился все-таки взглядом за объявление. Их на тумбе с десяток, а он одно выделил, да еще и не самое приметное. На котором написано, что пятого числа месяца Старца 1118 года в лекционном зале Естественного корпуса состоится защита исследования Вайнаби Лэри, представленного на соискание третьего ученого разряда. Мастерши Лэри.

Было дело, на третьем курсе она у школяров дополнительные занятия по химии вела. И очень мне тогда нравилась. А потом много всего случилось, и я ее как-то из виду потерял. А она, значит, в Университете преподавать осталась. Разряд ученый защищать собирается.

Что же, рад за тебя, мастерша. А кто знает, наберись Харрунга храбрости тогда подойти, может, и иначе бы все сложилось. Хотя нет. Лэри — девушка серьезная, все эти глупости да шалости не для нее.

Так, ну и что у нас сегодня? Полная палата. Череп, парнишка с прободной, ампутант-заводчанин после аварии, холецистит и ранение кишки. Уверяет, что неизвестные, на самом деле, готов поспорить, поединок. У нас на днях такой же лежал, полсотник один из Королевской конницы, совершенный безумец. О, а это кого везут? Дядька лет за пятьдесят, исхудавший до невозможности, весь землистый.

«Здравствуйте, мастер Арнери. Что здесь?»… «Да, тетрадь»… «Пищевод?»… «Предположительно?»… «А, с контрастом. Тогда — да»… «Понятно»… «Пролить. Подготовить. Ясно»… «Что планируете?»… «Гастростома. Ну да, что же еще»… «И когда?»… «Дней пять? Что ж, попробуем»…

Работал мужик начальником почтового отдела. Очень любил чаи да кофеи гонять. Потому особенно и не встревожился, когда заметил, что кроме них ничего ему и не хочется. Точнее, может, и хочется мяса иногда, но как-то глотается плохо. А жидкость — вроде хорошо. Так бы и шло дальше, пока родственники не забеспокоились. Что-то уж похудел отец сильно. Сначала советовали, потом и настаивать начали — сходи к доктору. Когда ноги таскать совсем перестал — пошел. А на лучевой бочке — опухоль пищевода. Вот тебе и сходил.

«Мастер Капагури, Вам придется пока полежать у нас»… «Да, я понимаю, в отделении веселей»… «Что будем делать? Готовить Вас будем. К операции»… «Ну, сами же видите, как Вы ослабли»… «Да, некоторые вещи покажутся неприятными»… «Надо потерпеть»… «Вот, иголку Вам сейчас поставим. Будем лекарство в вену лить»… «Несколько дней»… «А это вместо еды. Вы же все равно не кушали»… «Это уже хирург решит»… «Он потом с Вами побеседует»… «А сейчас расскажите, чем Вы в жизни своей болели»… «Да, серьезным. Операции были какие-нибудь?»…

Что-то я сегодня еще сделать собирался? Ах да, надо к гильдейскому старосте зайти. Обещали для Ялли приглашение дать в Двоебожный храм. На детский праздник. Пусть сходит, все равно без дела болтается. Жаль, хотел я его к своим на Озеро отправить, да отвезти некому. Я тут еще и года не проработал, отпуск мне не светит. Тамми, пожалуй, могла бы в мастерской своей заказов на месяц не брать, но заупрямилась что-то. Говорит, самая горячая пора у них сейчас. Всем обновки подавай. Только успевай шить. А скорее всего, просто ехать не хочет.

Даже смешно вспоминать, какой она трусихой оказалась. В деревне шагу без меня ступить не могла. К лошади подойти боялась — вдруг лягнет или укусит. Гуси — шипят и шеи вытягивают, петух — клюется, собака — бросается, корова — бодается. А уж свинья — вообще самый страшный зверь, потому что ребенка может съесть. Это жена в какой-то книжке прочла.

Про родителей да братьев Ратамми мне ничего не говорила. Но я-то видел — их она больше всего опасается. Зря, конечно, у отца только вид суровый, а так он — ничего. И Дарри с Кочи не злые. Вовсе мы не дрались, просто забавлялись по старой памяти. А то, что Кочи в меня кадушкой запустил — так он не всерьез. Я ведь ему тоже вожжами по заднице съездил. Это братец проверял, не потерял ли я сноровки, не забыл ли в городе детские шалости.

Было у хуторянина три сына. Двое — умные, а третий — дурак. Отчего дурак? А оттого, что третьим родился. Три взрослых мужика на хуторе — это перебор. Одному хозяйство достанется, свинарник и все такое прочее. Второй на механика отучился — с махинами управляется. Дом новый рядом поставил, поменьше отцовского, но тоже не маленький.

Ну а младшему — куда? Получается, в город. Вот они его теперь все и жалеют. Что ж, в городе-то? Теснота. Пыль. Ни хозяйства своего, ни даже погреба. А на деле выходит, что каждый из нас собственною жизнью доволен. Чего меня жалеть-то? Мне как раз больше всего и повезло.

Только братьям этого не объяснишь. Они себя все виноватыми передо мной считают. Потому, когда я приезжаю, так себя и ведут. Так, будто бы все, как прежде. И делами нагружают, чтобы я себя там чужим не чувствовал. И Ратамми — тоже, а она не понимает, сердится.

В прошлый наш приезд мама только немножко вредничала. Увидела Ялли, начала охать да ахать, какой, мол, бледненький и худой. Будто бы оттого, что в городе живет. А на самом деле всем было ясно, что это, якобы, из-за Тамми. Вроде как она и сама нездоровой выглядит, нашим местным не чета. Чуть я, было, не поругался тогда.

«Телли, ты о чем там мечтаешь? О правах трудящейся женщины?»… «А-а, ну дело, конечно, важное»… «А я мечтаю узнать, какие анализы у новенького»… «Да, общий, биохимия. Особенно, соли и белок»… «Обязательно»… «Поставь»… «Нет, пока не надо»… «Кто? Родственники?»… «Хорошо. Скажи, я сейчас к ним выйду»…

В коридоре растерянно топчутся два мужика моих лет. Неловко переступают с ноги на ногу, нервно поправляют накинутые балахоны для посетителей. С одной стороны, объясняться с ними проще. Меньше будет вздохов и слез. Зато женщины быстрее улавливают суть, важных вещей никогда не упустят. А то приходил на днях такой. Я ему говорю, что все плохо, предагональное состояние, вряд ли мы чем-то сможем помочь, готовьтесь, мол. А он мне — что из еды передать можно?

«Здравствуйте. Слушаю вас»… «Капагури? Вы ему кто?»… «Я? Дежурный врач. Буду им заниматься»… «Давайте присядем. Здесь у нас место для беседы с доктором»… «Итак, диагноз вам известен?»… «Значит, с хирургом вы уже говорили. Хорошо»…

Молодец, Райачи. Уж что-что, а этого у него не отнимешь. Неприятных обязанностей на других не перекладывает. Не то что некоторые умники — ступайте, дескать, в ОТБ, там вам доктор все и расскажет… «Да, серьезно и весьма»… «Ну, я бы сказал, среднетяжелое»… «Нет, что вы, в сознании»… «Нет, к нему, к сожалению, нельзя»… «Нет, это отделение для тяжелых больных»… «Впрочем, поговорите с главою корпуса, господином Мумлачи. Если он разрешит…»… «Почему здесь? Батюшка ваш очень ослаб сейчас. К предстоящей операции его надо подготовить»… «Да, сердечко, почки, общее состояние»… «Ну, хоть немного»… «Разумеется. Механическое препятствие»… «Из-за этого и не ел»… «Что думали?»… «Этакий изощренный способ самоубийства?»… «Семеро на помощь, конечно, нет!»…

«Так, давайте я вам сейчас нарисую»… «Вот, смотрите. Это — пищевод. По нему пища проходит сюда, в желудок»… «Тут выросла опухоль»… «Да, правильно, она и мешала»… «А вот здесь — видите? — наложат отверстие»… «Наружу»… «Через него сможет питаться»… «Увы!..»… «Да, какое-то время поживет»… «Боюсь, на этот вопрос вам никто не ответит. Разве что — в храме»… «Нет, пока приносить ничего не надо»… «Потом? Может быть. Но это уж там будет видно»… «Да, пожалуйста. Напишите. Я передам»… «Хорошо, так и скажу»… «Не за что»… «Да, всего доброго»…

А что, нормальные родичи. Кажется, даже набожные. Сюда станут приходить справиться об отце, а в храм — молиться о чуде и искать утешения. Первое — едва ли получат, второе, может быть, и обретут. От требований всего самого лучшего для батюшки воздержались. Совать денег с наказом, чтобы хорошенько присматривал, тоже не стали. Порядочные люди, с понятием. Еще бы я мог хоть чем-нибудь им помочь.

«Телли, я изо всех сил пытаюсь в тебя не поверить»… «Чтобы очень громко не ругаться»… «Да потому что ты еще здесь, а должна быть в лаборатории»… «Марш живо!»… «Да, и захвати диастазу холецистита»… «И голубей по дороге не считай. Ты мне тут тоже нужна»… «Ничего, потом еще раз сходишь»…

Что ж, пока все спокойно, надо утренние дневники черкануть. Между прочим, прободняк вчера лихорадил. Что он там из противомикробных получает? Гирчин? Слабовато, пожалуй… В праздники назначили… А кто?.. Камато. И где мне его сегодня ловить прикажете? Да, придется теперь с Чангадангом говорить о том, чтобы усилить. Парнишка-то за его отделением числится. А не хочется…

«Ну, ты чего такой кислый?»… «Живот болит?»… «Ясное дело. Операция же была!»… «Ничего, сейчас обезболим»… «Только поглядим для начала»… «Болит? Шов болит или сам живот?»… «Угу… А так?»… «Дергает? Ясно»… Ни умбла пока на самом деле не ясно. Абсцесс, что ли, зреет?... «А скажи-ка, стул у тебя был?»… «Нет? И не тянет?»… «Да не бойся ты, я просто повязку снимаю»… Ага, а вот и причина… «Эть! погоди, не надо подпрыгивать»… «Да ладно тебе, ничего уже не больно»… «Нет, это не гной»… «Гематома»… «Кровь, говорю, скопилась, ничего страшного»… «Сейчас резиночку поставим»… «Ага, спирт»… «Ишь ты, унюхал!»…

Сейф с учетным обезболиванием у нас совсем старый. Ну вот, опять замок заедает. Говорил же я Тагуду — когда-нибудь мы без ардарина останемся на дежурстве. Потому что этот гроб открыть не сможем. Сколько ж силы-то надо приложить — даже ключ погнулся. Ладно — я, а Мирра ж его и вовсе не провернет.

«Здорово, Буно»… «Чего хотел?»… «“Тово?” — это в смысле, перевязать?»… «Баланчин череп?»… «Да понятно, что не его, а тот, который он оперировал»… «Возьми там салфетки на столике. Сам знаешь, где»… «Погоди, я сейчас помогу»… «Ну как? Нравится?»… «Да, видишь — зрачки одинаковые. Вот и хорошо»… «Здесь подержи, я отрежу»… «Э-э, постой-постой»… «Теперь ты мне поможешь»… «Видишь эту хреновину?»… «Я и сам знаю, что ключ»… «На — распрямляй!»… «Что, уже?»… «Вот так запросто?»… «Ну, ты даешь!»…

Чудной парень. Отчего его вдруг в лекаря понесло — ума не приложу. С такою-то богатырской силушкой мог бы распрекрасно трудиться где-нибудь в балагане. Гири поднимать, подковы гнуть. Или баржу в одиночку тягать. И разговаривать бы ни с кем не пришлось. Сам бы не мучался и людей своими «тово» не раздражал. И ведь не скажешь, что Буно — полный дурак или слабоумный. Вон, до четвертого курса доучился, и в деле-то толков. Но как говорить начнет — уж лучше б молчал. И как только Баланчи со своим учеником изъясняется? Жестами, не иначе.

Надо бы еще в женскую палату зайти. Там сейчас Тагуду распоряжается, но по дежурству-то они все мне достанутся. Вот только здесь сперва закончу. А ведь сегодня еще и Мумлачи кого-то оперирует. Значит, тоже к нам переведут. Не помню, правда, кто там у них — мужчина или женщина.

«Сограждане, что ж вы делаете?!»… «Да-да, к вам!»… «Это отделение для тяжелых больных — что ж вы, как к себе домой-то претесь?»… «Ну и что? Подождите, я сейчас подойду»… Сейчас, раствор поменяю, и подойду. Что-то Телли там надолго застряла…

«Да, я вас слушаю»… «С ткацкой фабрики?»… «Ну да, есть у нас такой недужный»… «Ничего, худшее позади»… «Кисть»… «Чего?»… «Какая комиссия?»… «Сволочи, говорите, в гильдии?»… «Хм-м, ну вам виднее, конечно»… «Что-что будут утверждать?»… «Что так и было?»… «Вы что, граждане, с ума все посходили?»… «Разумеется, несчастный случай на производстве»… «Да, понятно, что инвалидность»… «Что работать сможет?»… «Ну, не знаю, где-то, наверное, и сможет»… «Да не видел я ваших махин. Откуда мне-то знать?»… «Нет, документы хирург будет заполнять»… «Передать, чтобы не соглашался и денег не брал?»… «Вот что, давайте вы эти вопросы потом и в другом месте решать будете»… «Нет, мне важнее, чтобы ваш приятель поправился для начала»… «И не надо сюда больше приходить»… «Переведем в отделение — тогда пожалуйста»…

Доброхоты. Или сумасшедшие. Или и то, и другое вместе. Уверяют, будто их гильдейские старшины станут утверждать, что мастер Ча не на службе пострадал, а таким и родился. И чтобы тот ни за что с подобным раскладом не соглашался. Бред какой-то, честное слово. А вообще, надо бы у Тамми расспросить, это у них начальство придурошное или сотрудники.

Решать, виноват ли в своей травме сам мастер Ча или оборудование, слава Семерым, придется не нам. Да и показания давать предстоит гильдейскому доктору. Так что ходить сюда с этими вопросами — совершенно лишнее. Но ведь ходят. Ходят. И с полной убежденностью, что полезное дело делают. Небось, даже обедом пожертвовали, в перерыв отбежали, чтобы за товарища словечко замолвить.

«Бролго?»… «Что случилось?»… «Больной плохо?»… «Что значит — плохо? Что именно?»… «Трясет? А Тагуду на наркозе»… «Что ты ей вводила?»… «Иду. С чем она у вас?»… «Почечная недостаточность?»… «Я понял, первая койка»… «Да найду я. Ты лучше здесь побудь. А то Телли в лаборатории»…

Действительно, трясет. Но на реакцию не похоже. Липкая, холодная и, кажется, загружается. А сахара кто-нибудь додумался взять? Вот же, в тетради сказано — медовая болезнь. После операции ест кое-как, а анванган исправно получает. Ну и загиповала бабка. Ничего, сейчас глюкозу струйно. Хорошо — капельник стоит… «Как дела, бабуль, полегчало?»… «Голова кружится?»… «А сердечко не болит?»… «Точно?»… «Честно?»… «Покормить?»… «Сейчас обед будет»… «Кого-кого? Дымку покормить?»… «А это кто?»… «Коза, значит»… «Не боись, бабуся, внуки ее дома покормят»…

Ну что сегодня за день такой суматошный. Этак к ночи у меня, глядишь, язык начнет заплетаться. Может, Буно по-своему и прав — пора переходить на «тово»? Зато у господина поединщика перистальтика появилась — ишь, на все отделение слышно. Ничего-ничего, не смущайся, дядя, нам эти звуки, словно музыка. Сейчас еще хирурги придут — тоже умилятся.

«Телли, вот нечаянная радость, ты все-таки явилась!»… «Ну, что тут?»… Ничего себе! … Это хорошо, что с таким калием у него еще ритм не сбился… А белок?… Так, гемоглобин — понятно… «Давай, Телли, я капельник уже собрал, ты теперь поставь»… «И перевязал»… «Да пока ты ходишь, два карла поесть успеют»… «Что? Тоже бы не отказался»… «Ладно, я здесь тогда сам, а ты иди чайник ставь»… «И колбасу возьми»… «У меня на полке»…

А время-то уже — почти полдень. Все, Тагуду вернется — и я за билетами сбегаю. А то знаю я их — после двух вообще никого не сыщешь. Или — ну его, завтра можно сходить. И кстати, с кем я сегодня дежурю? Хорошо бы с Баланчи — у него отчего-то дежурства спокойные выдаются. Я уже заметил.

«Байда, привет»… «С чем пожаловал?»… «Сделали пузырь? Молодцы!»… «Тоже сюда хотите?»… «Ну, честное слово — некуда. Сам же видишь. У нас одна палата на ремонте»… «Да у меня шестеро уже!»… «Ну и что, что твой Исполин оперировал?»… «Да куда я его положу? К себе на голову? Или с прободной на одну кровать?»… «Тогда забирайте кого-нибудь»… «Вчерашний холецистит, например»… «Да, нормальный»… «Да, его — тоже профессор»… «А хоть Таррилани Ларбарский! Я ж тебе говорю — он стабильный»… «Давайте. Решайте»… «Да докладывай ты кому хочешь!»…

Ушел. Холецистит, конечно, надо взять. А давешний — спустить в палату. То, что господин Мумлачи к нему руку приложил — еще не показание к нахождению в ОТБ вторые сутки. Были бы места — я б и не настаивал… Та-ак, а вот и сложности…

«Мастер Чангаданг?»… «Затруднения? В отсутствии свободных коек»… «Нет, отчего же?»… «Я считаю, что состояние недужного с холецистэктомией от третьего числа позволяет перевести его в хирургическое отделение»… «Субфебрильная»… «В полном объеме»… «Незначительное количество»… «А именно? Десять»… «Нет, светлый, прозрачный»… «Кровопотеря? Во время операции?»… «Послушайте, я не провидец! В протоколе операции этого не отмечено»… «Да в том-то и дело, что — обычный!»… «Не знаю, кто писал. Я не упражнялся в сличении почерка!»… «Если полагаете нужным — тетрадь на столе»…

Писал, вообще-то, Байда. Милая ситуация. Исполин вчера на операции что-то накосячил. Было кровотечение. Его, разумеется, остановили. Верный Айхади решил этого не отмечать, кровопотери не указывать. Как же — такой урон профессорскому имени! Вот она, причина для того, чтобы подержать недужного у нас подольше. Еще бы мне об этом было известно.

«Хорошо. Учитывая обстоятельства…»… «А кто говорит об одолжениях?»… «Может быть вообще, будем отныне заводить на больного две тетради? В одну, явную, станем заносить все, что соответствует нормам его лечения, а в другой — отмечать то, что было на самом деле?»… «Это уж вы, пожалуйста, сами разбирайтесь»…

«Нет. Не всё»… «Ушивание прободной язвы от первого числа»… «Причина лихорадки — гематома в области шва»… «Выпущена»… «Порядка пяти кубиков»… «Резиновый выпускник. Спиртовая повязка»… «В остальном — стабильное, ближе к удовлетворительному»… «Хотите забрать?»… «Буду признателен»… «Не беспокойтесь, я знаю, что не ради меня»… «Приезжать? Через четверть часа, когда я оформлю переводной»… «Да. И назначения холециститу»… «Могу я надеяться, что тут не будет тайных указаний, не занесенных в тетрадь?»… «Ну вот и замечательно»…

Что ж, как говорится, поцапались и разошлись. Змей сейчас примется за Байду, а мне — за кого? Новенького записать или пожевать чего-нибудь? Э-э, все равно, наверное, чай уже остыл. Так что, пусть подождет. Еще ведь перевод писать.

«Телли, прободную отдаем в первую хирургию»… «Да, прямо сейчас»… «Что? Куда собиралась?»… «А это не может подождать?»… «Мохноног? Ковры принес?»… «Ну и что?»… «Подарок? По случаю ремонта?»… «Да, у мастерши Алилы ремонт»… «Обои? Откуда я знаю, какие у нее теперь обои? Я и прежних-то никогда не видел»… «Мой мальчик делает?»… «Какой еще, к умблам, мальчик?»… «Ах, этот! Он не мой, а — Минору»… «Да никого я не знакомил, что за чушь!»… «Просто он у меня лечился когда-то»… «Ничего, подождут твои ковры»… «Потому что здесь дел полно»… «Никуда не пойдешь, я сказал. Все!»…

 

* * *

 

Ну все, кажется, я пропал. Сам виноват — знал же, что «синдром залипшей пятки» до добра не доводит. Иными словами, если рабочий день закончился, и все дела сделаны — нечего торчать на рабочем месте. Раньше надо было сматываться. Нет же, остался, заслушался лаверчиных баек. О его похождениях на суше и на море. Хотя прекрасно знал, что большая часть этих россказней — чистое вранье.

И вот — попался-таки на глаза мастерше Алиле. Вот сейчас она мне «моего мальчика» и припомнит. Как-никак, в первый-то раз он сюда ко мне пришел. Прежде чем за дочкой Магго начать ухлестывать. Я, честно говоря, не ожидал, что все у них с Минору сладится. Да так хорошо, что Алила их вдвоем в Марди на каникулы отпустит.

«Здравствуйте, мастерша. Дежурите сегодня?»… «Да вот, застрял чего-то»… «Сам не знаю, давно пора»… «Как там ваши? Пишут?»… «Устроились хорошо?»… «А, у родителей»… «Да нет, я их не видел. Кажется, Гамми в Марбунгу у дяди жил»… «И чего они там?»… «Что, правда — оперу?»… «Нет, почему — дурак? Не совсем. Он — послушный мальчик. А что?»… «Да бросьте вы, Алила, Минору-то понимает, куда ей поступать нужно»… «А если уж так — пусть в университетский балаган ходит. Там у них есть. Вы у Тагайчи расспросите»… «Ну ладно, пойду я. Удачи в ночи!»…

Девочка у Магго в этом году школу заканчивает. Будет поступать в наш Университет, на Естественное отделение. А еще она поет хорошо. Ходит заниматься в хор при каком-то храме. Там ее Гаммичи и повстречал. Так что вообще-то я их и не знакомил вовсе. Они все сами. И теперь Алила боится, что Минору вместо Университета на оперную певицу учиться пойдет. И Гамми подговорит ей помочь. Затем и их поездка в Марди — там таких готовят.

На дворе лечебницы многолюдно, многоорочно и многомохноножно. Сотрудники, те, кто не дежурит, по домам уже разошлись, а посетители наоборот — только собираются. Все равно их раньше четырех внутрь не пустят. Хотя, пока погода теплая и дождя нет, некоторые недужные из ходячих сами на улицу выползают. Тут и покурить проще, и с родственниками да друзьями общаться приятнее. И лавочки поставлены, и дорожки мощеные, и листья на деревьях золотиться начинают. Все лучше, чем на больничные стены глядеть.

Не пойду к главным воротам. Задней калиткой ближе получается. Там, правда, вдоль забора какую-то канаву вырыли, но пока сухо — запросто можно перебраться.

Ого, как строительная гильдия о гражданах своих заботиться! Даже досточки постелили — ходите, мол, на здоровье. Только я, пожалуй, лучше перепрыгну. Уж больно они тоненькими кажутся. А если кто-нибудь ночью пойдет? Или спьяну? Непременно ведь шеи посворачивают. И кстати, как же это дамочки по таким вот мосткам на каблучках чапают?

А сейчас и узнаем. Вон, впереди меня одна как раз идет. Быстро так, уверенно, будто каждый день по этим мосткам бегает. Небось, тут же где-нибудь и работает… Тьфу ты, к умблам, сглазил!

«Осторожнее, девушка!»… «Не ушиблись? Давайте руку»… «Вечно тут что-то копают!»… «Лэри?»… «Мастерша Лэри!»… «Не помните меня?»… «Тава. Тава Харрунга. В шестом году я к вам на курсы ходил»… «Что, правда, вспомнили?»… «Я? Работаю. Здесь в Первой»… «А мы и не могли. Я тут без малого год»… «До этого? Много где. В Марбунгу. И в Мичире еще»… «А Вы?»… «Я слышал, Вас можно поздравить? Разряд»… «Ну, на самом деле — видел. А в итогах не сомневался»… «Нет, не хирург»… «Лучше не надо»… «Критические состояния»…

Почему так происходит? Сто лет назад, когда я был влюблен в нее, я иногда представлял себе, как мы случайно встретимся на улице. Вечером возле учебных корпусов. И у Лэри будет какой-нибудь громоздкий и неудобный прибор в руках. И я помогу донести его до дому.

Или дело случится зимой, в гололед — тогда бы можно было ее проводить. Поддержать под руку. Просто потому что скользко. Но тогда мы ни разу «как бы невзначай» так и не повстречались.

А сейчас мастерша Лэри даже обрадовалась бывшему ученику. Захотела поговорить. И пока Харрунга размышлял, в какую бы кофейню поприличнее ее зазвать, сама пригласила в гости. Тем более что и живет она тут рядышком, в Училищной слободке.

Дома у нее оказалось уютно и чисто. А еще — одиноко. Потому что стоило мне ступить в комнату, как сразу стало ясно — никакого мужа тут и в помине нет. И видимо, давным-давно, лет пять, не меньше. И вещей детских тоже не видно. Вот так вот. Если Ваттава Харрунга жалеет о чем-то, в далеком прошлом не сделанном — так вот он случай. Пожалуйста.

И готовкой мастерша Лэри себя не утруждает. Не для кого. А самой можно и так перебиться — хлебом да сыром. Или покупною мэйанскою кашей. А на столе, там, где у семейных людей обычно снимки мужей и детишек, — общий портрет с учениками. Все с книжками в руках и в рабочих балахонах.

А кто знает — прояви в свое время школяр Харрунга побольше прыти — может быть, его бы рожа сейчас со стола глядела. И стоял бы в комнатке запах не лаванды, что в шкафах от моли развешивают, а табака и резиновых галош. Потому что «Фухис», который больные обычно доктору дарят, пахнет именно галошами, что бы там не говорил мастер Дангман.

«Фухиса» у Лэри, конечно же, не оказалось. Так что пили мы наливочку. И Вайнаби все смущалась, что бутылка открыта. Та, что после защиты осталась недопитой. А заедали сухарями и сыром.

«Так о чем твоя работа, мастерша?»… «Органические соединения фосфора? Семеро на помощь, мудрено»… «И что — они?»… «Для чего, в смысле?»… «Тараканов морить? Хорошее дело. Нужное»… «Да все почти перезабыл»… «Удивлялась, зачем лекарю химия?»… «Да нет, какая там наука! Просто интересно было»… «Нравилось»… «И как преподавала — тоже нравилось»… «И вообще»…

«Да, женат»… «Супруга? Шьет она»… «От мастерской»… «Нет, она из Мичира»…«Сын. Во втором классе»… «Чем занимается?»… «Да ничем особо пока»… «Начитался в газете “Иных морей” — хочет теперь водолазом стать»… «Ну как же — подводный мир. Приключения»…

«Я? Нет, только лекарь»… «Преподавать? Никогда не думал. Да и зачем?»… «Научные работы по моей специальности, поди, только в Чаморре и ведутся»… «Не знаю. Как-то все не до того»… «Да наверное, здорово»… «Твои ученики?»… «Когда опыты вместе ставили?»… «Да, опасная наука — химия»… «Включила в артель соавторов?»… «Тем более хорошо. Не зря, значит, пострадали»…

Стало быть, это и есть счастье, Лэри? Расстаться с мужем, уйти с головой в работу? Помнить по имени каждого ученика, все их особенности и дарования? Летними бесконечными вечерами просиживать не за играми с ребенком, а над рядами формул с пятивалентным фосфором. Хотелось бы мастеру Харрунге, чтобы его рассказам о дежурствах предпочли размышления о том, как грамотно и по науке изничтожать тараканов?

А может быть, и неправда все это. И Вайнаби ко всем своим заботам и не стремится вовсе, а таким образом спасается. От ушедшего супружника и от пустой казенной квартиры, где так же чисто, безлюдно и прибрано, как в лаборатории перед началом работы. И со мною бы она такой не была?

А когда Лэри подносила ко рту наливку, рюмка у нее в руках задрожала. Да так сильно, что половина на скатерть выплеснулась. И мастерша начала смеяться. Нервно, громко и неестественно. А потом извинилась и сказала, что с ней в последнее время часто такое случается. Мол, с этой защитой нервы совсем пришли в негодность. И надо бы, что ли, мяты попить.

А я вспомнил, что когда мы чокались, пальцы у нее тоже тряслись. И еще кое-что вспомнилось, точнее, увиделось. Что она худая, например, очень и дерганная. Что глаза блестят, и что они уж слишком большие, пожалуй. А волосы — тусклые и секутся. Вряд ли так счастливые женщины выглядят. А уж здоровые — и подавно.

Когда мы на улице встретились, у Лэри на шее косынка была шелковая. Дома она ее сняла, а теперь и пуговицу верхнюю у ворота расстегнула. Объяснила, что жарко стало, наверное, от наливки. Впрочем, и такое с ней бывает нередко. А щитовидка-то у тебя, голубушка, увеличена, вон, как выступает. И не надо мне говорить, что у худых женщин это только кажется. Ничего мне не кажется, так и есть.

«Вайнаби, знаешь что? Дай мне ладошку, пожалуйста»… «Ладонь свою дай, говорю»… «Надо»… «Да не бойся ты, пристаю я, как правило, иначе»… Ага, горячая и влажная. А ты говоришь — нервы. Была бы холодной, я б, глядишь, поверил…

«А руки отчего красные?»… «Ну, может, конечно, и от химии»… А пульс?… «Так»… «Погоди, не сбивай»… Почти сотня… «Ты чего — боишься меня? Или волнуешься?»… «И правильно, чего меня бояться?»… «А вот скажи — я правильно понимаю, что в последнее время ты стала быстрее утомляться?»… «Да, перенапряглась тоже»… «И сердцебиения иногда ощущаются — бывает такое?»… «Не обязательно, когда волнуешься?»… «Ясненько»…

«А как со сном?»… «Бессонница, говоришь?»… «Да понятно, что много работаешь»… «И устаешь часто, да?»… «Предупреждаю, я сейчас совсем непотребные вещи творить начну»… «Какие? А платье расстегни, пожалуйста»… «Потому что если это я сделаю — будет и вовсе неприлично»… «Да нет, полностью не надо. Только еще одну пуговку на воротнике»… «Ну вот»… «А теперь глоток сделай, будь добра»… «И еще»…

«Вайнаби, теперь серьезно. Тебе надо сходить к врачу»… «Да нет, нервы тут не при чем»… «К какому? А к тому, кто железами внутренней секреции занимается»… «Что? Щитовидная железа. У тебя с нею не все в порядке»… «В университетской клинике такой доктор есть»… «Да, если хочешь — я могу тебя к нему отвести»… «Ну хорошо. Сама»… «Только по-честному»… «Вот ты на меня сейчас так смотришь, что мне сразу становится ясно — никуда ты идти не собираешься»… «А я с тобою, между прочим, не шучу»…

«Ладно, давай так. Ты считаешь меня помешанным?»… «Нет. Хорошо»… «А каким? Зловредным?»… «Нарочно так сижу и мечтаю — как бы мне это мастерше Лэри покруче навредить?»… «Ага. Глупым или совсем в медицине не сведущим?»… «Тоже нет. Замечательно. Спасибо»… «Тогда объясни, пожалуйста, почему ты так запросто от моих слов отмахиваешься?»… «Мне что — обязательно надо тебя пугать? Рассказывать об ужасных последствиях? Приводить случаи из практики?»… «Обычно я так поступаю, когда совсем с безграмотными бабулями говорю. Но там-то — понятно. А в беседе с умной и образованной дамой, мне казалось, в этом не будет нужды»…

«Да ничего хорошего. Криз, например, токсический. Крайне тяжелое состояние»… «Если этим не заниматься — будет прогрессировать»… «Никакого приговора. Все в твоих руках»… «Да, очень занята. Но уделить время себе же — можешь. И должна»… «А вот не верю»… «Работа сделана. Защита прошла. У детей — каникулы. Сейчас — самое то»… «Каждый день принимает. До четырех»… «Значит, приходи с утра»… «Терапевтический корпус. Это как войдешь — первый будет. Прямо напротив главных ворот»… «Первый этаж. В приемном отделении. Шестнадцатая комната»… «Да, именно так»…

А вскоре после этого я ушел. Правда, оказалось, что на улице уже стемнело, и слободка точно вымерла. А может быть, это дождь всех прохожих разогнал? Шел я домой и думал — нравилась мне Вайнаби взаправду или — так. И если — да, то как бы у нас с нею все могло получиться. Был бы я при ней доктором, уважаемым человеком, а не так — «уйди, не мешайся». Знакомства бы водили важные, с научной братией. По выходным собирали бы у себя грамотеев для умных бесед. Это все враки, будто бы ученый люд пива не пьет — еще как пьет, я видел.

А потом я представил себя сидящим среди толпы заумных теток. Как каждая из них жует хлеб с сыром и рассуждает о каком-нибудь катализе и кристаллических полимерах. Или — и того хуже — о судьбах Отечества. А еще, небось, каждый месяц в Оперу ходить заставят или на заседания научных кружков. Не потому что интересно, а чтобы от жизни не отстать. Нет уж, ну его!

А на Безбашенной — опять шумят. Крепкие ребята с расписными полотнищами. На тряпках красивыми буквами наставления накарябаны. «Трудящийся! Не дай себя одурманить!». А на другом — так даже с картинкой: толпа худых рабочих стоит и молится, а рядом их упитанное начальство пироги кушает. И подпись: «Ваш обет — наш обед». Это Мэйанский Союз Трудящихся все никак не угомонится. Своих противников — Семибожное Рабочее Братство — побольнее поддеть пытается.

Когда-нибудь они от картинок да обидных подписей к делу перейдут. Вон, какие все парни дюжие да могучие, что у одних, что у других. Вряд ли они так при написании воззваний натренировались. Ясно, что однажды стравят их стенка на стенку. Зато государству с того — сплошное удобство. Не с Короной ведь эти союзы борются, а друг с дружкой. Расходу меньше!

«Да, Ратамми, пришел»… «Знаком…ого по дороге встретил, вот и задержался»… «Ничего, холодную съем»… «А ты все шьешь? Отдохнула бы, а?»… «Знаешь, какой у нас случай на работе был? Мужик один…»… «Сбиваю? Ну ладно, ладно. Молчу»… «А ребенок уроки сделал?»… «Ах да, каникулы же!»…

Тогда в Мичире я мог бы поселиться не на той квартире. От нее просто до работы было ближе добираться. Соседка могла бы попросить и другого доктора попользовать отца Ратамми. Или я бы ограничился лишь делами Целительницы и не путался б с молоденькими девицами.

Таммины подружки говорили потом, что ей повезло. Иной бы, мол, отвертелся и от свадьбы, и от ребенка. И вообще, я там еще с одной медсестрой встречался. Почти серьезно. Может, и неплохая была бы пара. Э, да что теперь.

«Ялли, ты чего тут один сидишь? Наказан, что ли?»… «Точно — нет?»… «Думаешь?»… «Хорошо. И о чем?»… «О лю-юдях? Это важно. И — как?»… «В каком смысле — что из человека получится?»… «Это смотря из какого человека»… «Что значит — вообще?»… «А, ты об этом. Ну так — ничего. Он уже сам из обезьяны получился»… «Тупик, говоришь»… «Не знаю. Тогда, может быть, кто-нибудь еще лучше»… «Так как же я скажу — кто, если его еще нет?»… «Нет, боги, наверное, не получатся»… «Но ведь и обезьяны тоже не знали»…

 «Свиньи? Почему — свиньи?»… «Ах да, про орков. Вообще-то, так неприлично говорить»… «Считается обидным»… «Еще кто-то выведется? Вряд ли»… «Условия не те. Да и люди проследят»… «Если честно, так я думаю, из страха»… «А вдруг они сильнее окажутся? И тогда люди будут как гамамбуки»… «Потому что они в отличие от нас — твари неразумные»… «Да, разум — это главное»…

Растет наш мальчик. Скоро спросит у папы, как детишки заводятся. И разговорами, что, дескать, Безвидного милость — больше не ограничишься. Правда, я в его годы уже знал. Ну, так на то она и деревня. А может быть, и он знает. Тот же сынок мастера Чи мог просветить. Или в школе — приятели.

Дети, Ялли, берутся совсем непонятно, от чего. Когда, например, два совершенно чужих друг другу человека какое-то время тесно меж собою общаются. Ну просто очень тесно. А после один из них вдруг сообщает другому, будто что-то не так, и вообще — ерунда какая-то. И тот женится. А там, глядишь, и дитё появляется. И эти двое для всех прочих уже не очень-то и чужие.

«Тамми, а скажи — что у вас там за начальство такое гильдейское?»… «Ну вот человек травму на работе получил, а его хотят без пособия оставить»… «Так не сможет он теперь на прежнем месте трудиться»… «Я к тому, что у нас недавно такой недужный был»… «Да, к нам его приятели уже приходили, говорят — так и случится»… «У вас правда так делают?»… «Не знаешь?»… «Да Семеро с ним, с этим мужиком. Им вообще доктор с мануфактуры заниматься будет. Ты устав ваш гильдейский хотя бы видела?»… «А где его достать-то можно?»… «Да потому что надо же знать!»…

Ратамми считает, что по ее договору с гильдией ей никаких льгот и вовсе не полагается. Оттого что работа у нее сдельная, и шьет она, якобы, для своего собственного удовольствия. А если мастер Харрунга думает, что его жене в таком случае и вообще можно было бы не работать, то он сильно заблуждается. Потому что когда его выгонят со службы за пьянку, Тамми с ребенком хотя бы с голоду не помрут. Вот и весь разговор. Чего его заново-то затевать?

Вообще же, стоит мне только произнести слово «дежурство», «лечебница» или «недужный», жена меня слушать сразу перестает. Я давно это заметил. Придешь с работы, начнешь рассказывать, чего там сегодня было, а тебе в ответ — «Угу»… «Да»… «Ну и…»… «Нет»…, и по новой, в том же порядке. И иногда «да» или «нет» даже не к месту, а просто потому, что их очередь пришла. Не замечать — это у нее такой способ не ругаться.

Как здорово мы когда-то болтали с Миррой. Зимою и весной. В самом начале, когда вспоминали Университет, обсуждали общих знакомых или о лечебнице трепались. Она меня действительно слушала, если я о чем-то рассказывал. И с нею мне было свободно, будто мы много лет уже знаемся. Так ведь и это куда-то делось.

Я же сам все и разрушил. В один прекрасный день мастер Харрунга счел, что он Мирру только как дружок-любовник не устраивает. Ей, якобы, чего-то большего подавай. Серьезных намерений, обязательств, постоянства, может быть. Или чего еще. Подумал так, испугался, да и сбежал. Ты на меня, дескать, мастерша Виндвелли, не рассчитывай, не хочу я этого.

А с чего я, собственно, взял, что она когда-то рассчитывала? Ни разу Мирра меня не пригласила нарочно. Ни разу удержать не пыталась. Даже вещиц никаких не дарила, чтобы запомнил навек. Приходил — принимала, плюшками иной раз угощала, было дело. Просил — не отказывала. Говорил — сопереживала. А уходил — так и не грустила особо.

А то, что словами ласковыми и хвалебными награждала — так она их, поди, любому сказать могла. Хоть Таморо, хоть Чамиангу, да хоть тому же Никони. Жалко, что ли, человеку польстить, приятное сделать? А на самом деле — не такой уж я великий Рогатых дел мастер — просто Мирре со мною интересно бывало. И легко — точно так, как мне с нею.

Почему же я к ней ходить перестал? С той памятной пьянки в «Осеннем каштане» больше ни разу и не был. И на работе — все только по делу, никогда просто так не заговариваю. Не потому ведь, что новую бабу нашел. Кайнелли — не причина, вон к нам девчонки на сестринскую практику приходили — так я с одной все ж таки закрутил.

Эти молодые, к слову, такие причудницы. Чтобы не сказать, извращенки. Но умелые, и с ручонками шаловливыми. Старый проверенный способ им, видите ли, никак. Зато — безопасно. Никто после с доктора жениться не потребует. И то хорошо.

А может, и нехорошо. У нас-то в деревне как считалось: когда работниц на лето нанимали, грех было мужикам с ними не загулять. Иначе прогневается Рогатый — свиньи плодиться и перестанут. Так с пятнадцати лет я этот обычай и чту. Хотя — что уж мне теперь свиньи?..

 

* * *

 

Вчера соперировали почтаря Капагури. Нашли затронутые узлы рядом с аортой. Печень нашпигована отдаленными поражениями, как арбуз семечками. Не случайно он желтеть начал. Совсем плохи дела. Арнери, что его оперировал, вздыхает — а был ли смысл в самой операции. Да, по правилам полагается, и все же…

Пока мы держим Капагури в медикаментозном сне. За те дни, что он здесь, все его соседи разъехались по отделениям. Кроме черепа — тот так и не потянул. Отек мозга. А думалось, что поправится.

Мужественной личностью оказался наш почтовый мастер. Предстоящей операции нисколько не боялся. Ждал ее, и с большим любопытством. Хотя ему и объяснили, что все это — временно. Отсрочка, не более. И все же надеялся человек. Сумел радоваться малому — вот, дождется зимы, пройдется по первому снегу.

А еще выяснилось, что служа на почте, мастер Капагури проявлял немалый интерес к современной науке. Рассказывал нам все про некий чудесный электрический прибор, который скоро изобретут. И сможет этот аппарат передавать на расстояния почти все — и письма, и карты с чертежами, и даже музыку. Причем очень быстро и не требуя барабанной азбуки.

Хороший он рассказчик. Врал, конечно, зато вдохновенно и увлекательно. Или не врал, а просто книжку пересказывал. Но голос у него при этом становился громче. Откуда только силы брались? Что там мы — больные заслушивались. Впрочем, не все. Вот Чуру мастер Капагури умудрился достать. И все байками о господине Тоги, «славном воеводе» времен Чаморрской войны.

Это, надо понимать, у почтаря было второй любимой книжицей. Повести о том, как воевода Тоги являл свое геройство и находчивость на фронтах. Причем иногда в нескольких местах одновременно. Чура поначалу молчал и хмурился. Потом пробурчал что-то про великого избавителя орков. Освобождавшего тех от пожиток, жилья и жизни. Капагури обижаться не стал. Вновь завел про чудной прибор. И Чахбар успокоился, вернулся к тетради.

Утром перед операцией наш недужный был особенно разговорчив. На этот раз решил побаловать нас историей о зодчем, в которого вселился дух Устроителя Байчи. И об обнаруженных документах, где согласно науке Устроения, надлежит строить лучшие дома в городе Ларбаре.

Когда его уже на каталку переложили, Капагури, наконец, прервался. Махнул рукой — авось, еще продолжу. Каталка уехала, а Нелли обмолвилась, что этот и с того света явится — дорассказать, если не успел. И тогда Чура рассердился. Негромко, но со злостью произнес: «Чтоб я больше этого не слышал!». Я так и не понял, к кому он обратился — к Дакарри с требованием, или к богам — с просьбой. Но все равно было неприятно. То ли оттого, что Чахбар, такой спокойный и сдержанный, вдруг вспылил, то ли потому, что он на Кайнелли наехал.

Тогда я и припомнил шутку про кладбищенского сторожа, что от соседа Чи слыхал. Нелли рассмеялась. Чура тоже улыбнулся. И оба замахали на меня — ну, мол, еще накличешь. А я подумал — может, мастера Капагури дома никто не слушал, так он хоть здесь, бедняга, выговориться решил. Напоследок-то можно?

Теперь почтарь раньше завтрашнего дня не заговорит. Пусть спит, мы постараемся… Ох, твою налево! Если так будем стараться — он вообще не заговорит!.. «Мирра!»… Ёрш тебе в парашу!.. Хорошо — заметил. И капельник закрыл… «Ты чего делаешь?»… «Чего капаешь, говорю?»… «Ах, калий, да?»… «Хочешь, чтоб дядька остановился?»… «Так какого умбла ты систему на полную пускаешь?»… «Вспомнила, слава Семерым!»… «Медленно-медленно»… «Нет уж! Давай теперь вместе посчитаем»…

Опять девка замечталась. Подсоединила систему и пошла — будто так и надо. И ведь знает же, что калий быстро нельзя. И вообще, собственно, где Дакарри? Капельницы ставить — ее обязанность. Ну конечно, делает вид, что очень занята. И при этом улыбку прячет. Потому что все видела и слышала. И очень довольна, стерва. Только жаль, дескать, что другие не видали, как «мой доктор» наконец-то «нашей дуре» по рукам дал. А Мирра-то ей по доброте душевной помочь взялась. Уж лучше б вовсе не бралась, дура!

«Кайнелли, заканчивай, пожалуйста, с катетером»… «Собрала? Молодец!»… «Нет, пусть нянька отнесет»… «А ты больному из травмы капельницу наладь»… «Да, как обычно»… «Что?»… «Не можешь попасть?»… «Ах, вен нет?»… «А на кисти?»… «Ну, если уж ты не попадаешь, так чего мне пробовать?»… «Ладно, готовь набор для венесекции»… «Нет, не надо мастершу Виндвелли. Я уже освободился»…

Тагуду, между прочим, опять в операционной. Не любит он это дело — в отделении торчать да в грязи ковыряться. А стало быть, женская палата осталась на Мирру. Ох, стоит туда зайти, поглядеть — как и что. Одна радость — тут хоть больных немного, всего трое. Тетка со спаечным непроходом, цирроз и бабка-сердечница после удара... Подозрительно синяя что-то бабка.

«Мирра»… «Мирра!»… «Бролго, а где мастерша Виндвелли?»… «А, чай пьет… Ну ладно, дай мне тогда тетрадь больной с третьей койки»… «Не нравится»… «И давление ей смеряй, будь добра»… «А что ты ей уже делала?»… «Угу, что доктор назначил»… «Значит, чай, говоришь?»…

И после этого я с Миррой поругался. Даже накричал на нее. За то, что с антиаритмиками задержалась. И за то, что в чужой палате помогать сунулась, а своей не занимается. И за то, что чаи распивает не вовремя. И за то, что она… Ну, в общем, сама виновата. А Мирра слушала-слушала, а потом возьми да и скажи: «Чем воздух сотрясать, ты в следующий раз лучше стукни». И пошла работать.

«Стукни». Вот, что она имела в виду — «ударь» или «доложи»? В смысле, куда следует доложи, ты ж из Охранки. Наверное, тоже обиделась на меня. И за поучения, и, может быть за то, что после той пьянки я у нее так и не появлялся, и за все прочее. Вроде бы не ссорились, не ругались, не досаждала она мне ничем. И вообще — чего я, собственно? Вот возьму как-нибудь и завалюсь к ней опять. После Преполовенья, например. Если скажет, что обижена, — извинюсь, а нет — так и ладно. Или сразу извинюсь. Не надо мне все же орать-то было.

Снова из операционной кого-то катят. Вслед за каталкой Буно косолапит. Мастер Баланчи, стало быть, оперировал. Теперь он сначала курить будет, а потом только протокол запишет. Значит, тетрадь принесут не раньше, чем через полчаса.

А мужик-то громадный. Я его ни в одиночку, ни с сестрой не переложу. «Буно, слышь, нам самим не управится»… «Помогай, давай»… «Да куда ж ты один-то?»… «Ну, силен, брат!»… «Тут, кстати, что?»… «Чего “тово”?»…

— А Вы о чем спрашиваете?

— Я говорю, что тут за операция была?

— Так перитонит аппендикулярный. Трехдневный.

— Ясно. Тетрадь потом занести не забудьте… Да погоди, успеешь. Пошли, что ли, пыхнем?

Буно Валикко родом из Черных Раков, по-деревенски расчетливый. Так что на халяву покурить никогда не откажется. Хотя — мне не жалко. Сам когда-то школяром был… «Бери, бери, не стесняйся»… Впрочем, нет, таким, как Буно, я, пожалуй, не был. Только бы меня и видели в лечебнице во время каникул. А этот вот — ходит. Почитай, каждый день. Как и чангадангова ученица Ягукко. До чего же школяры пошли любознательные! За наставниками прям хвостами бегают.

Кстати, вот и наставник. Мастер Баланчи нас из коридора видеть не может. Ничего, если что — Нелли скажет, где нас искать… Ох, бабы, ко всем подлизаться норовят. Знает же, что Талгано приятно о «своем мальчике» что-нибудь хорошее услышать. Вон, пожалуйста — уже хвастает: Буно, мол, чудо сотворил… И то сказать: такая силушка — разве не чудо?

Чего это Баланчи за сердце хватается?.. А, нет, это у него часы в нагрудном кармане. Что же он — ученичку время по минутам расписал?.. «Здесь мы, мастер Баланчи. Дымим»… «Что — победили отросток?»… А часы-то у Талгано не простые. Прячь — не прячь, я-то вижу, что в них счетчик Саунги вделан. Аккуратненький такой, не сразу догадаешься… «Мы? Да ничего. Курим вот. Присоединяйтесь!»… «Ну, дело хозяйское»… «Ладно, Буно, иди, коли тебя мастер зовет»…

Наверное, мне все же показалось. С чего бы это Баланчи на меня косо смотреть? Он что — решил, что я Буно к себе сманивать взялся? Вот еще, не было заботы. Экий он, однако, ревнивец!.. А вообще — зачем мне ждать, когда праздники кончатся? Завтра же к Мирре и пойду. Она после дежурства дома должна быть…

 

* * *

 

Был я на выходных в Похвальном. Пришел, поднялся по лестнице, сделал рожу поувереннее и постучал. Мирра отворила не сразу, может быть, занята была. Или спала. Открыла, поглядела на меня и спросила: «Ну, что?». «Вот» — ответил я не хуже Буно и вошел. И мы начали объяснятся.

Мирра говорила, что это, дескать, перебор. То, что я со всеми стараюсь быть хорошим и в доску своим. Пить вместе с Курриби, вести задушевные речи с Магго, ругать мастершу Виндвелли. Потому что здесь, в Первой, так полагается. И даже хочу быть лучше всех — ибо не просто ее отчитываю, но еще и перевоспитывать пытаюсь. Все это — слишком, меня и без того, мол, все тут полюбили.

— Так уж и все? — спросил я.

— Да кажется, все, кто могли. Кроме тех, которые не умеют. Вроде Амби. Или дворян наших — Арнери с Городди. Кому никто не нужен. Или кто с виду мил, а близко не подпустит. Как Чилл и Таюрре… А остальные — все. Магго, Баланчи, Талдин. Исполин — так просто тобой не нахвалится. И даже Змий высказался однажды, что на операциях тебя предпочитает… Кайран вот тоже проникся. А по части молодежи — так с ними можно и лучше поладить, но только порознь. А то Дани, Таморо и Чабир друг перед дружкой стесняются.

Я тогда подумал еще, спросить ли про Никони. Который, не иначе как от большой любви, меня на свинье верхом как-то рисовал. На здоровенном таком хряке, с подписью: «Мы сдюжим».

Спрашивать я не стал. А то услышал бы еще в ответ, что это все от ревности. А коли так — значит, и ревновать он право имеет. Или бы — того хуже — принялась бы Мирра его защищать. Нет уж, на хрен.

Хитрая ты, Мирра — про всех вспомнила. И про Магго, и про Исполина, и про Камато. И даже про Чангаданга. А сама — что же? Так же, как остальные? Или — не так? Или совсем не так?

— Значит, говоришь, все?

— Я-то? Я тоже тебя люблю. Очень-очень. А ты как думал!

И ведь правду сказала. А главное — совсем даже не страшно. Любить, мол, люблю, но всяких жертв там или глупостей — этого не надо. И терзаться мастеру Харрунге не стоит. Пусть живет, как живется, с семьей. Работает, выпивает иногда, в гости заходит — вот как сейчас.

Что это, кстати, за тень в палате маячит? С четверть часа уже, поди. Опять Буно. Баланчи куда-то по административной части умотал, а ученичок его без дела остался. Вот по лечебнице и слоняется.

«Буно! Эй, Буно! Не стой порожним»… «Делом, говорю, займись»… «Ну, ты у нас хирург — вот и давай»… «Мужику у окна дренаж дерни. А на второй койке — новенький. Мы в вену попасть не можем — венесекция нужна»… «Набор на стерильном столике»…

Выгодное отличие школяров от сотрудников. То, что сестра или доктор воспримут как тягостную обязанность, детишки выполняют с радостью и охотой. А как же — серьезное дело поручили! Так что работай, Буно. Нам — в помощь, тебе — в удовольствие. И Баланчи пусть не сердится. Сам — свалил, а парень скучает.

«Ну, в чем заминка?»… Да, братец, разрез у тебя, и впрямь — «тово»… «В следующий раз бери на полпальца латеральнее, ладно?»… «Ничего, отведи в сторону»… «Вот. И действуй»… «Что опять не так?»… «Чего? Никогда не делал?»… «Ясненько. Ну и что? А сегодня сделаешь»… «Надо ж когда-то начинать»… «Вену найти не можешь?»… «Вот она, маленькая и тоненькая»… «Подведи под нее лигатуры»… «Молодец. И продолжай»…

Возможно, Мирра сказала бы, что я завоевываю еще одно сердце. Пытаюсь снискать любовь Буно из Черных Раков. Знать бы еще, что с этой любовью делать. В наставники я не хочу, к чему мне такая морока? Так что я парня не прикармливаю и не сманиваю. Просто использую иногда ко взаимной выгоде.

Мастер Капагури оживился. Он в последнее время что-то сник. Меньше стал разговаривать. Не такими уж и занимательными оказались эти «новые ощущения». Когда у тебя из живота трубка торчит, а сиделка в нее бульон на обед заливает. Поначалу почтарь долго к этому приглядывался. Потом изрек: «Надо же, как просто!». И добавил, подумав: «Хорошо у вас тут». Хорошо-нехорошо, а завтра мы его в палату переведем. Вполне себе окреп дядька. Насколько это возможно, конечно, с таким недугом.

«Ну что, мастер, завтра прощаться будем?»… «В отделение поедете. А там и до выписки недалеко»… «Что? О чем думаете?»

— Да какой фигней я, извините, всю жизнь прозанимался!

А на физиономии при этом — ни капли сожаления. Даже наоборот — удовольствие.

— Вот, говорят, людям всего Столпа Земного для жизни мало, а на самом-то деле… Ну, вот я, например. Только и делал, что письма по нужным адресам раскладывал. Те, которые пришли, — чтоб отдать, другие — чтобы отправить. Ведь малость, если подумать.

— Да как же малость? Иные, может, всю жизнь те письма ждут! — это Телли не утерпела. Жених у нее где-то в Чалбери работает. Пишет, наверное, редко.

— Да тысяча народа по Почтовому двору бегает. Мешается, путает все на свете. Сортировкой, якобы, занимается. Прямой и обратной. А письма… Они если и доходят, то уж помимо нас. Случайно, можно сказать. А все равно работаешь — счастье…

Капагури еще немножко помолчит. То ли задумался, то ли устал. Потом продолжит:

— А уж страсти какие! Вот за те же ящики. Гильдия посыльных-то как возмутилась, когда их развесили! Так то — гильдия, а почта — служба Коронная. Несколько лет воевали. Сошлись, наконец… А ведь кто-то еще и по городу переписывается. Проще письмо написать, чем в гости зайти. Да-а…

За то время, что он у нас, почтарь перестал бриться. Зарос уже даже не щетиной, а бородой. И седых волос в ней куда больше, чем на голове. Посмотришь — так лет семьдесят можно дать.

— А иной ругаться придет — чего это мои письма не доходят? Он уж и с уведомлением посылал, а все — нет. А как они дойдут, когда он туда чертежи вкладывает без гильдейской печати? Личным порядком нельзя — у нас ведь тоже предписание. Оно конечно, если б там чего было — его бы уж вызвали, куда надо. Но все равно — самодеятельность какая-то механическая. Нечего… Вот пришел один такой. Вроде, не безумный, должон понимать. Объяснять начал: это, мол, мой батюшка для вас же старался. Про телеграф-то про тот. Для облегчения почтового дела. А вы тут держитесь за то, что умеете, ничего нового знать не хотите! И парень-то — не дурак. Ругается он со мной, и вижу, что понимает — теперь-то уж точно не дойдут, только хуже сделал. Но не сдается, продолжает. Потому что накипело…

Что ж ты, дядя, так разволновался? Нельзя тебе. А с другой стороны — чего нельзя-то? Тебе теперь все можно, если оно тебя хоть на час счастливым сделает. Но ты, мастер, все равно лежи, не вскакивай. А не то капельник выскочит. Работа у меня такая — следить, чтоб тебе хуже не стало. А про «лучше» уж тут говорить не приходится.

— Ну я и спрашиваю: в чем тут суть-то? Как она, махина эта, работает? Тот мне объясняет — ничего не понятно. Я так и говорю: а яснее нельзя? А он мне, вместо того чтобы пуще злиться — где, мол, вам, служакам необразованным, чего разобрать в таком тонком вопросе, — сознается, что и сам ничего не понял. Батюшка его там чего-то наизобретал, да и помер, а бумаги остались. И он их в дело пристроить хочет, чтоб не пропали. И что на меня нашло — сам не знаю, но я сказал: давайте для начала сами разберемся, вместе, то есть. А то — кто его знает — может, оттуда, куда вы это шлете, вам не отвечают не по вредности, а по неясности. Соврал я ему. Не стал говорить, что письма и вовсе никуда из Ларбара не ушли. А парню-то мое вранье кстати пришлось. Ухватился он за эту мысль, говорит — давайте.

И вновь на лице улыбочка у мастера Капагури. Я, признаться, сперва подумал, что он каяться перед нами решил, про тот случай вспоминая. Так нет — вполне себе доволен. Ну и хорошо, продолжай тогда.

— И принялся я на старости лет математику да высокую механику изучать. Чтобы в махине той разобраться. И парень оказался толковый. Даже мне, при моем невежестве, за несколько лет сумел всю эту премудрость растолковать… И знаете, куда мы это пристроили? Не в какие-нибудь политехнические конторы или ученые общества. А в Дом Печати! Там сыскались горячие ревнители этих дел. Денег не обещали, но заверили, что будут продвигать. И статейку даже в «Доброхоте» дали. И про мастера Тоги, и про его штуковину… Ну ладно, я вас, небось, отвлекаю…

Это он увидел, как меня Телли зовет, чтобы обезболивающее списать. Пока я сейф открывал да в тетрадке писал, почтарь молчал. А как освободился — снова заговорил:

— Вы вот думаете, поди, чего я все про воеводу Тоги рассказывал? Так он моего парня пращуром оказался. Мы и это с ним изучили, пока в его отцовых делах копались. А как же — предков-то надо знать! Я ведь что понял — отец его с ним про это вообще не толковал. Только о махине. Так мы уж сами. Сплошные семейные тайны… И главная из них — их здешний дом городской. Тем самым зодчим построенный, что Устроением стихий увлекался. Я про него тоже говорил, может, помните? Вот вы представьте: мне за пятьдесят и Тоги около сорока, а мы с ним, как мальчишки, по старым постройкам лазали. Все изучали, что еще от тех Двенадцати Домов осталось и уцелело. Они ж не просто так — городское Равновесие хранить должны. Мы с ним даже на карте Ларбара эти домовые чертежи раскладывали да примеряли — как оно работать могло. Я за всю почтовую службу так хорошо город не выучил, как тогда. Вот и вышло, что насчет Ларбара не скажу, а меня те здания приводили к полнейшему удовлетворению стихий. Одно слово — наука… И ведь Тоги мне не родня, не выпивали мы вместе. И чего другого не подумайте. Интерес!

— А он вообще знает, что вы здесь? — Телли возвращается с лекарством. — А то напишите, а я и отнесу.

Я, между прочим, тоже не замечал, чтоб к почтарю кто-нибудь еще, кроме родственников, приходил. Если уж там такая дружба была — мог бы мастер Тоги и обеспокоиться.

— Да он уехал из Ларбара. Уже год почти как. Время-то идет, а у него тут служба больно скучная была. Нашел местечко повеселее. И дом оставил, и чертежи. Да-а… Зато деньжат на обустройство выручил. На новом месте-то надо… Я ж ему, перед тем как сюда идти, написал. Но вот дойдет ли письмо — не знаю. Почта — дело такое, ненадежное…

Время за болтовней совсем незаметно летит, а мне еще дневники вечерние писать. И кто там сегодня главным по корпусу? Надо бы разузнать, не намечают ли они чего. Хотя — как тут узнаешь? Только что все тихо, а потом глядишь — привезут кого. Впрочем, если на данный миг никого нет — лучше воспользоваться случаем и перекусить. А то мало ли. И Тварин с ними, с дневниками, потом напишу.

А мастер Капагури, оказывается, тот еще гусь. Мог бы сердце свое и собственными детьми занять. Так нет, ему заботы господина Тоги подавай, а на родню можно и рукой махнуть. Выросли, мол. Тоже вот, чудно. Вроде, любить мы своих любим, без этого — как же? А дела их нам, получается, совсем без интересу. Живы, здоровы — и ладно. Ведь если подумать — я ж ни одного яллиного приятеля школьного не знаю. Или, например, учителя, что больше всех нравится. Или предмета, скажем, любимого…

Мы на выходных ходили с Ялли в Двоебожный храм. Там зверушек ученых показывали, представления всякие. Я думал, ему понравится. А он меня вдруг спрашивает: «Пап, а зверям — им самим выступать хочется?». Я говорю: «Некоторым, наверное, хочется». А он и отвечает, что сам бы, пожалуй, не захотел ради конфет всю жизнь кривляться.

Та-ак, ну вот и поужинал! Хирурги объявились… «Мастер Арнери, чем порадуете?»… «Ничем? Боюсь даже поверить»… «Да спит ваш почтарь. Умаял нас разговорами своими»… «Тогда — чаю?»… «Что поделаешь, ваш брат к нам редко просто так, без дела заходит»… «Но у вас пока тихо?»… «Да уж, молчу!»… «Сахару сколько?»… «Не надо? Выгодно вас в гости приглашать»… «А меду?»… «Липовый. Из Тримакки прислали»…

А вот от меда благородный господин не отказывается. Правда, у нас блюдец не имеется — так что придется по-простецки. Ложкой из общего горшочка. Но ничего, не побрезговал. Ну что, сейчас про рыбную ловлю начнет задвигать? Я и не припомню, чтоб мы с Арнери когда-нибудь вот так общались. Правда, мне его дружка, господина Городди, пару раз — во, как хватило! Если и этот такой же, надо будет срочно какое-нибудь дело неотложное изобрести. Хотя Райачи — молчун.

Неловкое у нас какое-то чаепитие получается. Кипяток быстро прихлебывать не выходит, значит, о чем-то говорить все же надо. Да в конце концов, мало ли у людей тем для разговора? Дети у нас, как-никак, одного возраста, и сами мы — ровесники.

— Вы ведь, Тава, тоже здесь учились, в Ларбаре?

— Да, могли и встречаться. Я в девятом году закончил. А Вы?

— Двумя годами позже. В одиннадцатом. Поступил позднее.

— Да, дворянская школа. Но все равно — почти одно время. Значит, и Чамианга помните, и мастера Ходакку, и Мумлачи, да?

Арнери осторожно ставит на край стола горячий стакан. И почему-то с ответом медлит, словно, и впрямь, вспоминает.

— Помню.

— Забавно, правда?

— Что именно?

— Ощутить коллегами тех, кто когда-то представлялся грозным учителем. Не так уж они на деле и страшны.

— Иногда еще страшнее, Ваттава. Если на деле…

— Да бросьте! Исполин не так плох, как иные о нем говорят.

Действительно, почему бы двум лекарям за чашкой чая не посплетничать о начальстве? Или — есть опасение, что беседой этой на площади Ликомбо заинтересуются? Мастер Арнери — человек, видать, осторожный. Потому, должно быть, и обдумывает каждое слово.

— Профессор Мумлачи, напротив, очень хорош. Особенно, если сравнивать с тем, что было.

Интересно, это он про Нираирри, что ли? С чего бы Арнери так не любить старика? Или Райачи, как благородному, неприятно было, что им командует грамотей из простонародья.

— Покойный мастер Чамианг не в счет. То есть, я не то говорю… В счет, конечно, но как раз наоборот. При нем уже стало лучше, а Мумлачи продолжил… Невнятно, да?

— Продолжил — что?

— До него, до Нираирри, тут было… Не так совсем было, как сейчас. Много хуже. Как не должно быть в больнице, в Университете, вообще, в любом сообществе. А профессор Мумлачи… Мне казалось, нам при нем удалось избавиться от всей этой мерзости окончательно. Понимаете, Тава, мне действительно так казалось. До смерти мастера Чамианга.

Что-то уж он очень разнервничался. Обычно в таком состоянии человеку требуется выпить. Только что ж мне ему — спирта накатить? Не, благородные господа спирту не кушают, им, поди, «Фухиса» подавай. А нету! Так что, Арнери, придется уж по-трезвому. Ты ж не чаи сюда распивать пришел, а поплакаться. Ну и давай — Харрунга послушает, жалко что ли.

— Вы же видите, что творится? Все опять, все заново началось.

— Вы имеете в виду Кайрана, Чангаданга, Баланчи? «Трешечники» в последнее время как с цепи сорвались. Того и гляди — перегрызутся. А мастер Чилл трепыхается и наотрез отказывается подавать на третий разряд: «Чтобы они все на меня — нет уж, не надо!»

— Это тоже, но главное-то — расчеты. По любому поводу вычисления: кто чей Заступник и кто чей Сподвижник. Вы же слышали, наверное, что говорят? «Тронуть Таморо нельзя — он побежит к Ходакку.» Зато кое-кто уже не побежит. Те, чьим заступником был мастер Нираирри. «Давайте уберем Амби или мастершу Виндвелли — их теперь никто не прикроет.» Все как при Варакко.

Профессор Варакко возглавлял отделение Врачевания до Нираирри. Я при нем поступал. И оканчивал тоже. Тогда лучшей рекомендацией сотруднику являлись слова: ученик или близкий друг профессора. Потом — кажется, я тогда на пятом курсе был — Варакко вдруг «убрали». Месяца на три, не больше. Но шуму это наделало!

Освободившееся место занял кто-то из профессорских же «любимых учеников», имени его только сейчас не помню. Университет немедленно поделился. Некоторые перестали здороваться со ставленниками смещенного главы, но большая часть осталась верна Учителю. Доходило даже до того, что преподаватели и школяры в открытую нарушали предписания нового начальства. К чести Нираирри — он в этом участвовать не стал. Ни в показном неповиновении, ни в наездах на вараккиных сподвижников.

А еще девицы рыдали. На лекциях и на переменах. Когда Варакко только-только ушел. Помню я: иду как-то по подвалу, там, где у нас анатомичка была, вижу — три девчонки стоят. Одна у другой на груди ревет. Присмотрелся — вроде, ничего себе, та, что носом хлюпает, даже симпатичная. Профессора оплакивают. «Он не вернется! Я знаю, знаю!» А третья, с куцым хвостиком из-под шапчонки, как на них рявкнет, как выругается. «Трам-тара-рам, пошли отсюда, бабы!»

И вот тут я закашлялся. Не тогда, а сейчас. И не потому, что чай горячим был. Просто я ту девицу узнал. Ту самую, что материлась на весь коридор. Она мне тогда совсем как раз не понравилась. Не то, что теперь. И постройнела, и шляп дурацких больше не носит. И выражений таких я от Мирры что-то не слышал. Ведь странно же было пять лет вместе проучиться, и ни разу не встретиться. Встречались, оказывается. А вот сегодня ее какая-то сволочь выгонять собирается…

— И много у нас таких расчетливых?

— Достаточно. Больше, чем хотелось бы, уж поверьте. И я не пойму: ведь не глупые же люди, не злые — а туда же. Зачем? Боятся за себя? Очень опасно, знаете ли, вовремя не подключиться к травле кого-то из коллег, если эта травля в итоге окажется успешной. Вы заметили, как отвернулись от Курриби? Как прижали братьев? Особенно Рангаи, потому что на Дангмана это не подействует — он делает вид, что ничего не понимает. Почему косо смотрят на Миррами или Вахардо? Да потому что считается, что эти люди скорее всего смогут подставить Исполина. Завтра Талдин опять напьется, Виндвелли совершит какую-нибудь глупость, Амби учинит буйство, Дани устроит очередную дурацкую шалость — и что? Мы лишимся столь ценимого нами профессора Мумлачи. Ибо терпение гильдии к нашим вольностям не безгранично. Значит, все, кто любит Исполина, должны помочь ему избавиться от этих лиц. Такой вот ход рассуждений. Давно не было, и — пожалуйста — всплывает.

— Да уж, дерьмо оно на то и дерьмо, чтобы всплывать… Извините.

— Это Вы извините. Но Вы верно сказали. Отвратительно это все.

— И Вы, Райачи, полагаете, что кто-нибудь из них нарочно старается насолить Мумлачи?

— Я не говорю про Амби — тут особый случай. И с глупостью, в конце концов, трудно бороться. Но не пить-то ведь можно. И выходки свои оставить, хотя бы на службе. Но дело же не в этом. Спрашивается: кому сейчас не только легче всего свалить благородного Яборро Мумлачи, но и кому это выгодно?

Да, очень правильно я сделал, что выпить ему не предложил. Мастер Арнери у нас тоже радеет душою за Исполина. И потому каких-то предосудительных поступков должен избегать. А то, что сам он расчеты строит не хуже тех, о ком рассказывает, — так о том, собственно, его великая скорбь.

— Так ведь кому…

— К сожалению, легче всего это проделать доктору Чангадангу. Старшему ординатору первой хирургии, моему непосредственному начальнику. Нарушение трудовой дисциплины — это еще ничего, но вот какой-то серьезный провал в работе… Тут Мумлачи и впрямь может грозить отставка. А обеспечить ему такой провал господину Чангадангу ничего не стоит. Достаточно всего лишь не прийти на работу в день профессорской операции.

— По-Вашему, Исполин без Змия — совсем как без рук?

— А по-Вашему, Тава, это не так? Бросьте, я не считаю Мумлачи выдающимся хирургом, но я не хочу другого начальства. Как вы думаете, что на уме у Змия? Ему это надо?

— Убрать Мумлачи и занять его место? Они очень не ладят, кажется, но, по-моему, Чангаданг не стремится возглавить клинику.

— Даже теперь? Когда у него появился свой интерес? Пусть не руководить, а всего лишь избавиться от Исполина? Посадить на это место Кайрана или Баланчи, а те уж не забудут, кому они обязаны своим выдвижением.

Вечно в этой хирургии какие-то секреты, а мы ничего не знаем. Ни ОТБ, ни Корона — что это за личные интересы появились у господина Чангаданга. Четвертый разряд? Научное открытие? Не похоже. Он нынче ушел в наставничество с головою и до кончика хвоста.

— Мы тут четыре года гадали, в чем его слабое место. А выяснилось — что жажда обучать. Он же сейчас за свою ученицу на все готов. А она с Мумлачи разругалась.

— Эта пигалица? С профессором? Сильна детка!

— Я имел в виду Робирчи. Мумлачи-младшего. И большой вопрос, как к этому отнесся Исполин. Вы не наблюдали картину у дверей профессорского кабинета вчера днем? Робирчи повздорил с собственным батюшкой. Видимо, всерьез, раз не смог отложить этот разговор до прихода домой. И говорили они о Тагайчи. И еще о Чангаданге.

О чем они говорили, я примерно догадываюсь. Сынок благородного Яборро в последнее время девицу явно тяготил. Сказала Бирчи, небось, что она ему не пара, и просила более не беспокоиться и ее тоже не беспокоить. А Исполина подобный расклад должен бы был обрадовать. Исполина, но не его сынка. Посчитал ли юноша, что папаша их разрыву способствовал или просто отстаивал собственные чувства? Но тогда — при чем тут Змий?

— Вы знаете, Райачи, для Чангаданга это все слишком мелко. Уж если ему придет в голову по-настоящему осчастливить свою подопечную — так он запузырит ее куда-нибудь в Кэраэнг, не меньше.

— Отрадно слышать. Дикость какая-то, средневековье. И я, и Чангаданг считаемся людьми Исполина. Благородные господа при большом боярине. И оба они — начальствуют надо мной. И что в таком случае является худшей изменой с моей стороны: помогать Змию в его кознях или защищать Мумлачи?

— А вам что более по душе?

— Смеетесь, Ваттава? Знаете, как я сюда попал?

И он начал рассказывать. Волнуясь все больше и больше. Любопытная вышла история, я себе Арнери совсем другим представлял.

Учился он в свое время на третьем курсе. Как и многие, работал еще на кафедре патофизиологии. Тогда там шли опыты по использованию одного препарата. Райачи, как юношу серьезного и находящегося под присягой после Королевской школы, допустили до этих секретных отчасти исследований. Ничего особо сложного — всего лишь дневники вести. Под началом своего тогдашнего руководителя, который за все те изыскания отвечал.

Ну а дальше — случается иногда — секретные записи возьми да и пропади. Прямо из-под замка в закрытой лаборатории. Предавать огласке этот позор, разумеется, никому не хотелось. Стали своими силами искать. И даже не сами бумаги, а того предателя, что их упер. Искали, надо сказать, тоже по-глупому. Собирались вместе и друг дружку опрашивали — кто когда и где в последний раз тетрадь видел. Да у кого ключи были или доступ к ним. И кто в какое время уходил из здания вечером накануне.

Арнери все это слушал, слушал — и закрались у него сомнения. По поводу одного старшего коллеги. Как раз прежнего ученика его нынешнего наставника. И вот дальше он, конечно, лажанулся. По крупному, надо признать, лажанулся. Благородное воспитание подвело. Заявил он о своих умозаключениях громко и публично. На общем собрании кафедры, при всем честном народе. Негодяю, так сказать, в лицо и на виду у руководителя.

Думал, должно быть, что злодей зарыдает и во всем сразу признается. Тот, однако, этого не сделал, а просто переспросил: верно ли, что благородный Арнери его в измене обвиняет. Райачи отвечал, что слова свои хоть на поединке готов отстаивать. И в общем, вышел большой и безобразный скандал. Правда, так ни к чему полезному и не приведший. А наутро старичка-наставника хватил удар. От волнений и переживаний. И через два дня он преставился. Вот тогда заведующий кафедрой незадачливому школяру и сказал, что, как лекарь, он, Арнери, умер. И чтобы он здесь больше не появлялся, и много всего еще.

Третий курс он как-то дотянул. На четвертом у школяров начиналась практика. Поскольку кафедральные больницы Райачи не светили, он пристроился в какую-то войсковую медчасть за городом. Думал, там навсегда и останется. Короче, жизнь кончилась.

Учился парень почти заочно. В Университет приезжал только на зачеты и экзамены. Дом свой городской наладился сдавать — все равно при части жил. И так вышло, что приехав зимой десятого года на один из экзаменов, попал в аккурат на похороны того самого завкафедрой, что его в свое время уже «похоронил». Подумал-подумал, и решил пойти на отпевание. То ли приличия соблюсти, то ли для того, чтоб уж раз и навсегда распрощаться с тягостными воспоминаниями.

И прямо на храмовом дворе его подозвала госпожа Иррани, супруга тогдашнего главы кафедры хирургии господина Мумлачи. Дама с широкими связями в обществе, и в частности, попечительница одной из женских дворянских школ. Поговорила, матушку арнерину вспомнила, которую когда-то хорошо знала, велела заходить в гости.

Зимняя сессия тянулась долго, Райачи, маясь одиночеством, однажды пришел на улицу Бабочки, где живут Мумлачи. И там в гостях познакомился с некой барышней. Учительницей танцев из той самой школы госпожи Иррани. Точнее, их познакомили.

— Понимаете, Тава, вообще, я — человек сухопутный. В кораблях совершенно не разбираюсь…

А у девицы оказалась ладья. Судно небольшое, но в огромных долгах. А расстаться с этим корабликом барышня никак не могла — единственное отцово наследство. Просто так предложить девушке денег Арнери счел неприличным. Поэтому решил посвататься. Так и женился. Госпожа Иррани это одобрила, записала Райачи в «свои». В двенадцатом году, когда Мумлачи возглавил хирургию в Первой Ларбарской, он позвал туда и Арнери.

Так что Арнери — «человек Мумлачи» не по расчету, а из благодарности. Не худший пример личной преданности. И Исполин — молодец. Подбирать обиженных — верный способ укрепления надежности в коллективе. Сколько у нас тут еще таких? Тех, кто ценят в профессоре Мумлачи не столько начальника, сколько человека, сумевшего им помочь.

И неоправданная мягкость благородного Яборро к Амби, Мирре или Дангману объясняется очень просто. Выгони их сейчас — и всю жизнь будешь чувствовать себя подлецом перед Нираирри, от которого принял и клинику, и отделение. Чангаданг или Кайран этого не понимают, не видят. Или знают, но не желают с этим считаться. Болваны они, в сущности, только и всего.

— Ну раз уж все так, Райачи, вам-то с Профессором уже ничего доказывать друг другу не нужно. Вы работаете, хорошо работаете, и он это знает. И знает также, что Вы, в отличие от многих, понимаете его. А еще он знает, что в этих дрязгах Вы не участвуете. А Чангаданг… Да ну его, в конце концов. В битве Змиев с Исполинами, как известно, победителей не нашлось.

Кажется, он успокоился. Может, благородному Арнери и не совета надо было вовсе, а всего лишь поговорить. И то сказать — кто у нас в лечебнице знает, что его отнюдь не рыбная ловля занимает. Я до сегодняшней ночи тоже не знал… «Да, Телли, что случилось?»

— Мастер Харрунга, там почтарь Капагури умер. Я думала, спит, подошла — а он холодный уже…