Действующие лица: обитатели и гости города Лабиррана

 

Храм Безвидного Байаме:

Досточтимая Габай-Турринга, настоятельница

Благородный Лионго Парле, ее супруг, храмовый рыцарь, глава городского ополчения

Досточтимый Габай-Лантарри, храмовый зодчий

Мастер Байками, храмовый служащий, устроитель стихий

Ировинанг (Винни) Вуллавайту, устроительница стихий родом с острова Винги, помощница Байками

Хаккеди, храмовый приживал

 

Другие жрецы и храмовые служащие:

Досточтимый Миррали, настоятель храма Водной Владычицы и Целительницы Гаядари

Супруга досточтимого Миррали (по имени неизвестна)

Досточтимый Муллиджи, настоятель храма Воителя Пламенного Муллиана

Благородный Куррибул Дадамалли, воин городского ополчения, храмовый поединщик

Досточтимая Габирри-Убимерру Елли-нум, жрица Премудрой Ткачихи Бириун

Гата, слуга досточтимой Габирри-Убимерру, мохноног

 

Начальство:

Высокородный Вонгирри Баллаи, княжий наместник в городе Лабирране

Мастер Кирджа Койнари, наместничий секретарь, он же городской глашатай

Благородный Генда, начальник службы Чумного надзора

Уважаемый Джабурраджа, его помощник, отец многих детей

Мурри Веттери, послушница из храма Владыки Гибели и Судии Праведного Мургу-Дарруна, что в Марди, писарша при управе

Высокоученый Баррима Нальгани, таможенный кудесник

Мастер Пенари, престарелый смотритель лабирранского маяка

 

Торговцы:

Тарриго Арджи, старшина ткацкой гильдии, владелец большой ткацкой мастерской

Рунда Яндарри, пивовар, хозяин постоялого двора

 

Ремесленники:

Фараджи Даббу, староста плотницкой артели, занятой восстановлением храма Премудрой

Тако, его подручный

Нэдикри, ткачиха, молодая жена Тарриго Арджи

Арикки, ткачиха из мастерской Арджи, вдова ткача Пегидду

Тетушка Буно, ткачиха, городская сплетница

Аланги, ткачиха, до недавнего прошлого – работница в мастерской Арджи Талипатты, невеста лекаря Келлионелли

Джерибукко Кодрай, конопатчик, приятель Рунды Яндарри

Мастер Бебурджатага вади Банбан, карл, кузнец с Литейного двора

Чедувилбарак Алнитуккан вади Банбан, карл, слесарь, племянник Бебурджатаги

Джерикко, городской подросток, поденщик

Джа (прозвания не имеющий), работник рыбаков Аркададжи

 

Грамотеи:

Мастерша Вэйджавэй, резчица печатных картин, вдова купца Курруни Римарри

Киджари, ее старшая дочь, ученица при храме Безвидного

Хидагати, ее младшая дочь

Рунни, их дворовая собака

Высокоученый Курбани Бетиан, лекарь, купеческий сын, вдовец

Вайли, дочь Курбани Бетиана

Илле, сын Курбани Бетиана

Кариджи, невеста Курбани Бетиана, племянница Габая-Лантарри, ученица при храме Безвидного

Мастер Келлионелли, лекарь, в прошлом моряк

Липарит, спутник Келлионелли, говорящая заморская птица

Мастер Джедар, двоюродный брат Келлионелли, городской стряпчий

 

Избранники и супостаты Судии Праведного:

Мастер Ливарра, жилец в доме мастерши Вэйджавэй, городской мусорщик

Его соня (по имени неизвестна)

Страж сокровищ бояр Лабирранских (по имени неизвестен)

Лабирранский могильщик (по имени неизвестен)

 

Новопоселенцы:

Мастер Лаинберуанг, в прошлом подданный царя Арандийского, жертва кораблекрушения

Нуррибенг, его воспитанник, отрок незрелых лет

Мастер Папако Винги, в прошлом гражданин свободного острова Винги, ныне изгнанник

Ликакко, гоблин, банщик, выходец из общины Чистых Гоблинов, что в городе Марбунгу.

 

Частые гости города:

Благородная Дине (Диннави Онталлири), пожилая барыня в стесненных обстоятельствах

Джавара Вингариджи, головорез родом с юга

 

Гости из Марди:

Досточтимая Гадарру-Виндарри, жрица Судии Праведного Мургу-Дарруна из города Марди

Нетопырь, он же летучий пёс досточтимой Гадарру-Виндарри

Благородный Убуду Кангеан вади Абрар, храмовый рыцарь Судии Праведного

Ориджи, лицедейка из мардийского балагана

Благородный Тубу Мардек Рамбутан, странствующий рыцарь

Собака Тубу Рамбутана (по имени неизвестна)

Оячча, орк, избранник Судии Праведного

Куррибай и Баррунго, разбойники с севера, соглядатаи благородного Тубу Рамбутана

 

Гости из Камбуррана:

Курнаджи Каррадикота Да-Лабирран, потомок бояр Лабирран

Ланкарри, его телохранительница

Дугуббодатари вади Ингуд, карл, мастер по отысканию кладов

 

Гости из Умбина:

Высокородный Фарамед, боярин Кай-Тирри, странствующий рыцарь, борец за правду

Бандаггуд, его знаменосец, хоб-полукровка

Госпожа Такулга, оруженосец и писарь при боярине

Господин Бакорро, боярский дружинник

Досточтимый Гамурра-Маоли, жрец Владыки Гибели из заморской Бугудугады

 

Гости из столичных краёв:

Благородный Куталирри Ардари, баллуский дворянин

Благородный Кенобул Ардари, его брат

Благородная Вайвати Мурту, урожденная Ардари, их сестра, жена капитана Губалли, умалишенная

Нэби, мальчик-степняк

Веттали, его спутник

 

Прочие гости:

Гайарри, божий странник, лекарь и певец

Джабул Тайнари, молодой дворянин

 

Лица вне действия:

Жертвы беззакония:

Маттари Матариджи, моряк

Джа (прозвания не имеющий), лабирранский пьяница

Пегидду, ткач, приятель и собутыльник Джи

 

Благородный Джа Рамбутан, старший брат Тубу Рамбутана, наставник Ориджи

Благородный Родэн Джигарру, баллуский дворянин

 

Служители мардийского храма Судии Праведного на Кладбище:

Досточтимая Гадарру-Дьенго, настоятельница, наставница досточтимой Гадарру-Виндарри

Благородная Эльдаррани Дамнар, поединщица, подруга Гадарру-Виндарри

 

Супостаты храма Судии Праведного:

Благородный Тулунга Гианьян, мятежник против князя Умбинского

Благородная Лалаи Гианьян, его младшая сестра

Благородный Джебендар Магонарру, приятель и сообщник Баттама Гианьяна, младшего брата Тулунги.

 

Влюбленные, отвергнутые досточтимой Габирри-Убимерру:

Княжич Даррибул Да-Умбин, двоюродный брат князя Умбинского

Юсската ли Юррунга, древлень, певец и музыкант

Мастер Байджи, странствующий устроитель стихий

 

Мохноноги:

Маттан Кара, по прозвищу Лапка, беззаконный стяжатель

Джилл Литте, урожденная Маттан Литте, его сестра

Калле Огунди, он же Джилл Далле, ее муж, отпрыск богатейшего мохноножьего торгового дома Джиллов

 

Знаменитости всемирные и местные:

Пау Винги, мыслитель и поэт с острова Винги, один из основателей науки устроения стихий

Джалмарид Винги, купец, владелец богатейшего торгового дома, житель острова Винге

Досточтимый Гамбобай Марбунганский, жрец Безвидного, праведник, основатель общины Чистых Гоблинов в городе Марбунгу

Высокородный Тутеллин Дагу, поэт, опальный умбинский боярин

Мастер Биатирри Винган, беззаконный чародей из Ларбара

Мастер Арджи Талипатта, беззаконный чародей из Ви-Баллу

Благородный Губалли Мурту, величайший капитан Объединения

Мастер Койнаджи, капитан из Марбунгу

Благородный Амро Урбери, ученик капитана Койнаджи, в прошлом капитан, ныне лабирранский помещик

Дживеджи Майтарра, капитан, продающий свою ладью, жених девицы Киджари

Аркададжи, лабирранские рыбаки (отец и сын), спасители жертв кораблекрушения

 

Лица, упоминаемые в рассказе досточтимого Миррали:

Благородная Дундани Хадди-нум, степнячка из королевского войска

Благородный Баймали Микаран, рыцарь храма Безвидного в Ви-Баллу, беззаконный супруг Дундани

Благородная госпожа Микаран, мать Баймали

Благородная Далирри Малави, баллуская дворянка, подруга Дундани

Благородный господин Малави, смотритель королевских винных погребов, отец Далирри

 

Лица, упоминаемые в рассказе Рунды Яндарри:

Досточтимая Гайнанджи, жрица в лабирранском храме Водной Владычицы

Ее дочь (по имени неизвестна)

Ее зять, капитан, вероотступник (по имени неизвестен)

 

Лица, упоминаемые в рассказах о событиях в княжестве Миджирском:

Князь Таммобай Миджирский, ныне покойный

Князь Гайдалли, сын и законный преемник Таммобая, находится в безвестном отсутствии с 585 г.

Гаямулли, самозванец, мнимый старший сын Таммобая, свергнувший Гайдалли в 585 г.

 

Действие происходит в городе Лабирране в начале лета 586 года Объединения

 

 

 

Часть первая

 

ПРАЗДНИК ИСПОЛИНОВ

 

 

 

Пишет Кирджа Койнари, наместничий секретарь в городе Лабирране, другу своему В. в город Марбунгу на восточном побережье

 

Любезный мой В.! Наконец-то за четыре года службы на юге собрался я написать тебе (…)

Городок же здесь, скажу тебе, неплохой. Маленький, тысячи две с половиною жителей. Ты, мой друг, и без карты вспомнишь, где у нас из Озера Гуна-Гуллы близ столицы Ви-Баллу вытекает река Юин. И где река та впадает в море, там, на южном побережье, располагается славный город Ларбар: морские ворота столицы, величайшая гавань Объединения. К востоку от Ларбара из берега торчит этакий себе полуостров. И вот, с другого края полуострова, в ста верстах от Ларбара, имеется устье другой речки, Лаби. И на ней город Лабирран.

До Чумы, говорят, городишко процветал, с самим Ларбаром хотел тягаться. Это при том, что между Лабирраном и столицей речного пути нет. Зато удобный заливчик, лес вокруг не весь еще сведён, корабли строить можно. Верфи и посейчас есть, ладьи здешней постройки ты, должно быть, видывал в Марбунгу. Маяк стоит – говорят, чуть ли не самый древний в Объединении, хотя и перестроен неоднократно. В последний раз обвалился он из-за явлений призрака. Каково?

Мрачными сказаниями край здешний изобилует. Скажем: в Чуму боярин здешний, высокородный Лабирран, маху дал. Додумался горожан укрыть у себя в замке и ворота запер. Здоровых вместе с больными… Брат же боярский другую часть горожан вывез на кораблях, да вот беда – прямо под крючья пиратские. Сто лет минуло с тех пор, а город так по-хорошему и не поднялся. Боярина нету, вместо боярства княжье наместничество. Сюда, как тебе известно, и перевел Светлый Князь благодетеля нашего, высокородного Вонгирри Баллаи: отдыхать, а заодно и обустраивать то, что еще подлежит обустройству.

 

Надо сказать, и до господина Вонгирри здесь было, кому задаться целью сделать из Лабиррана пристойный город. Труженица сия – жрица пестрого храма, досточтимая Габай-Турринга. Женщина несгибаемая, прихожан держит, как дайте Семеро каждой барыне челядинцев. Муж при ней моложе её лет на пятнадцать: пестрый рыцарь Лионго Парле, гордость и краса баллуского храмового воинства. Говорят, не имел склонности к страмству, оттого и столицу пришлось оставить. Зато теперь все лабирранское ополчение к его услугам.

Ополчение – благородная его часть – стоит в бывшей боярской крепости. Там же красный храм со стареньким жрецом, досточтимым Муллири. Вояки захолустные наши не буянят, досточтимый со скуки мается.

 

Есть, конечно, и моряцкий зеленый храм. Жрец Миррали – грех сказать, горчайший пропойца, на  востоке я таких не видал. Говорят, сам капитан Губалли перед ним – постник-трезвенник! А досточтимый наш без полуведерного бочонка вина и за стол не садится. И ничего: молится, обряды творит, большим чудотворцем слывет по побережью.

Супруга у досточтимого – собою видная: златовласая, зеленоглазая, с полверсты в обхвате. Говорят, никто в краях здешних, на южном побережье, не мог на спор ее переглядеть: смотрит, не моргая, хоть четыре часа подряд. Я разок попробовал – ух, меня же и пробрало! Не холодом, а как будто мне в шутку кто ковш воды за шиворот вылил. Видать, под Владычицыной милостью женщина.

 

Зеленая милость вообще лежит на здешнем крае: места здоровые, призраков давно нет, ни мятежников, ни оборотней. Пираты – и те приезжают не грабить, а лишь затем, чтоб расположиться на покое, жениться да зажить честной жизнью. Не поверишь, но один такой отставной головорез, некий Келлионелли, здесь даже в лекари городские вышел! Воителю да Плясунье на своем веку угодил, теперь угождает Целительнице.

Врачей тут вообще много. Что до меня, то мне больше по душе мастер Курбани. Тоже душегуб, но по сухопутной части: из купцов-лесозаготовщиков. А главный над всем нашим целительством – благородный Генда. Нарочно приставлен смотреть, чтоб город новой Чумой не отравили. Самолично все ладьи досматривает! У подручного его Джабурраджи, говорят, в городе семь беззаконных жен, до дюжины детишек, ни одно не признано. Вот тебе и белая милость.

В лесу пригородном разбойников нету: боятся. Там, будто бы, в чаще до сих пор допрежнее чудище живет. Говорю же тебе: захолустье, темные люди.

 

Тем неспешнее тащится наше лабирранское просвещение, что храм Премудрой с самой Чумы и по сей день лежит в руинах. Был какой-то лиловый жрец, помер, храмовые развалины народ по кирпичику растаскал. Но – в нынешнем году, сразу после новогодия, прислали из Умбина новую жрицу. Племенем степнячка, южнобережная красавица: рыжая, конопатая. По имени Габирри-Убимерру Елли-нум. Самой Предстоятельницы ученица! Служила в Марди, отличилась в обращении мардийских орков в семибожную веру (благодарствуйте еще, что не гоблинов!). С собою, правда, досточтимая орков не привезла: только мохнонога-прислужника.

Небезызвестная тебе благородная Дине, скромная старушка, всемэйанская королева жуликов, объявилась здесь несколько месяцев назад. К наместнику в гости заходит: разрешите, мол, я у Вас по старой памяти на шпинете поиграю! Последняя отрада несчастной моей старости… Наместник же, как ты помнишь, и прежде не чуждался музыки. Ну так вот, недавно благородная госпожа нашла себе дело: способствовать счастью двух юных влюбленных. Это кстати о мохноногах. Оба они из малого племени, совсем детишки, из Ларбара бежали к девчонкиному брату. Братца того ты, может, и помнишь: мохноног Маттан Кара, Лапкою прозываемый. Хоть и без пальцев двух на правой лапке, а по карманам лазает, как дай Плясунья врагам нашим в кошелек. Девица, стало быть, Маттан Литте. Паренек назвался Калле Огунди – будто бы беглый служащий дома Джиллов. В общем, поженила их досточтимая Убимерру, а потом возьми да окажись, что парнишка – самого великого Джилла внук. Ну, и пришлось ларбарским Джиллам смириться…

 

Ясное дело, не мог господин Вонгирри не перетащить с востока на юг, помимо меня-никчемного, еще пару дюжин марбунганских негодяев. Ты, друг мой, передай, кому это любопытно: небезызвестный Рунда Яндарри тут процветает. Денежки, награбленные при последнем марбунганском мятеже, мастер Рунда понес туда, куда все и ожидали от честного вояки: в кабак. Но не пропил их там, а напротив, вложил в дело. Стало быть, кабак теперь – его. И пивоварня тоже. Пиво доброе, хотя в здешних краях народ больше налегает на вино.

Ты спросишь: каково же мне, бедному сыну восточных берегов? Скажу тебе: без царского зелья скучно. Тут пока еще белую отраву не гонят. Хотя арандийцы есть, целых двое.  Потерпели крушение у лабирранских берегов. Как их ладью занесло сюда, Плясунье ведомо, а только спасли их здешние рыбаки. Дядя – лет сорока, глядит царским лазутчиком не ниже пятого ранга. Мастер, видите ли, Лаинберуанг. Поспрашивай: может, кто из ваших про такого слыхал? И с ним еще дитя: не сынок, ученик. Каким наукам учится, неведомо. Спаслись они, говорят, не вовсе сиротами бесштанными: припасли с собою золотишко, каменья. Рыбаков одарили, в храм дары принесли, домик себе сняли. Веру сменить готовятся, богословие семибожное учат. Хотя старшой до сих пор штанов не носит: царским аингом обвертывается.

 

А из других заморских людей – в пестром храме устроительница стихий родом с Винги, мастерша Винни. Весьма сведущая девица наших с тобою лет, хоть и склоняется скорее к Винги Пау, нежели к Байджи Баллускому. Помяни меня, друг мой, в молитвах твоих ко Плясунье! Ибо мастерша, как я понимаю, браком себя связывать не собирается. А вот насчет беззаконной любви… Не знаю, что уж и выйдет.

Росту она невеликого, обличьем истинная Змиева дева (услыхала бы о себе такое – обиделась бы. Они не за царское владычество, сиречь змейство, а за свободную Вингу). Можешь себе вообразить: как настали у нас тут теплые дни, вышла мастерша на улицу в одеянии по старинному вингскому образцу: никаких тебе швов, просто два полотнища перекинуты накрест через плечи, на боках пряжками сцеплены. Я как увидел, чуть с глашатайского помоста не свалился.

На беду, есть у меня соперник. При том же храме живет вроде нахлебника. Говорят, нестоек в уме. Годов под сорок, патлатый, тощий. Похоже, смешенец: древлень-полукровка или полукровичий сын. Вроде бы из баллуских краёв, в рабстве побывал, как и мы с тобою во время оно. С тех пор свихнулся: себя не помнит, кем был, пока сюда не попал. Или притворяется. Мастерша Винни его устроением излечить пытается. Ежели что скажет тебе имечко злодея сего – Хаккеди – также отпиши мне.

 

Кстати об устроении. Живет тут еще один деятель с Винги: представь себе только, не кто иной, как самого мастера Пау прямой потомок! Господин Папако Винги. У себя на острове большие сокровища скопил, купцу Джалмариду был друг, кум и сподвижник. Джалмарид – по торговой части, а этот в народном собрании заседал. Собрание же мастера Папако и осудило на вечное изгнание. Вот он в Объединение и подался. Одних джалмаридовых долговых расписок привез на сотни тысяч серебром, не говоря опять же про камушки и прочее. И тоже домик снял, живет бобылем. На храмы жертвует, бедным детям тайно благотворит – развлекается, как может.

(…)

Словом, друг мой: если в странствиях своих выберешь ты время посетить южное побережье, не минуй наших мест – не пожалеешь!

 

При сем прилагаю для смеха несколько печатных картин местного изделия. Режет их и печатает купецкая вдова, мастерша Вэйджавэй.

 

Приписка: получили мы давеча тайным чином одну бумагу. Говорится в ней, будто к нам из Марди направляется некое посольство с целью свершения правого суда. Жрец, рыцарь и охрана. Видать, пришли и на нашу голову последние времена! Так что, друг мой, если письмо мое застанет тебя в Марбунгу в месяц Исполинов либо в начале Змиев, передай всем, кого знаешь, радостную весть: благородный Фарамед направился в Лабирран. Вас, марбунганцев, авось Семеро милуют – по крайней мере до середины нынешнего лета.

 

***

 

Из Марди мы выехали после преполовения месяца Безвидного.

Эльдаррани долго упрашивала, чтобы меня не отпускали без нее. Ответ досточтимой Дьенго был тверд: нет. Кому-то надо остаться при храме.

В дороге опасно, говорила Эль. На месте, может быть, окажется еще опаснее.

Да нам-то, мертвым – чего бояться?

 

Я умерла четырнадцать лет назад. Как исполнилось мне пятнадцать, так и умерла. Говорят – «для мира здешнего». Не настоящая, будто бы, смерть, коли служители Владыки и Судии продолжают есть, пить, дышать, растут и старятся, как живые. Вот разве что заразными болезнями не болеют.

 

Батюшка мой – баллуский торговец тканями и платьем. Мне было семь лет. Приехал наш приказчик, Джа, который в Марди товар отвозил. Должен он был вернуться с груженой телегой а прискакал один, верхом. Как с коня соскочил, так батюшке в ноги кинулся: беда, мол! Разбойники напали, груз угнали. Коней, деньги, оружие забрали – всё! И двое наших охранников-подлецов, за хорошую плату нанятых, с ними в лес подались.  Вот, насилу живой ушел…

Я стояла на крыльце, слушала. И вдруг стало мне так, точно кости из суставов принялись выворачиваться. Сами собою, все сразу.

Когда я очнулась, то твердила только одно: Джа сказал неправду. Батюшка, Джа тебе соврал.

 

Водили ко мне лекарей, устроителей стихий, досточтимых из ближних храмов. Сказали: телесной хвори нет, порчи нет. А есть дар Судии Праведного: дитя отмечено способностью чуять ложь. Значит, дорога одна – в Марди, в черный храм.

Дитя разумное, буквы выучило, пока старший брат грамоте учился. Пусть молитвы разучит, обеты принесет – и да свершится справедливость Судии…

Отвезли меня в Марди. Восемь лет меня учила досточтимая Гадарру-Дьенго. А в год совершеннолетия отпели меня как мертвую. Надели мне черное облачение и череп серебряный – знак Судии. Должным чином приняли мои обеты: творить погребение умершим, вершить справедливый суд, блюсти безбрачие и целомудрие.

 

Матушка не хотела меня отпускать. Все повторяла: может, пройдет еще дар-то? С батюшкой ругалась, будто бы он меня черным жрецам запродал. Ясно же: будет у купца дочка в храме жрицей, ему и заказы пойдут, и заём. Сына, вон, обещали к должности пристроить в Марди на баллуском подворье…

Мне мое дитя дороже одолжений храмовых, отвечал батюшка и не лгал. Но против милости божьей – разве попрёшь?

 

«Умереть для здешнего мира». Все по-разному понимают эти слова. Кто-то считает, что жрец Судии умирает РАДИ мира. То бишь ради тех, кто еще не умер. Вроде как жертвует собой, чтоб живым лучше жилось. Судебные тяжбы должен же кто-то освящать, над умершими молиться, за могилами ухаживать? Верно. Но смысл, если он у Смерти есть, не в этом.

А если не для мира, то для чего? Для Судии? Не смертным судить о божиих замыслах. Для самой себя? Матушка говорила: в Марди, как во всяком большом городе, вралей поболее, чем у нас в дому. Если вся хворь от вранья, то там еще хуже станет.

И правда, стало. Но не затем Судьины обеты приносятся, чтоб излечиться или чтоб меньше мучиться.

 

Мама всерьез готова была устроить мне светелку, куда кроме родных никто не заходил бы. Стены войлоком обить, чтоб снаружи речей не слышалось. И всем домашним при мне говорить только правду. А там, глядишь, и парня нашли бы честного. Можно даже глухонемого, чтобы наверняка. Свадьбу справили бы…

Ведь это какое горе, что никогда, никогда не придется девочке влюбиться, мужа обнять, дитя в себе почуять, родить, выкормить, вырастить… Другие жрицы, пусть не всем можно замуж, но хоть беззаконно с мужиками живут, деток рожают… А тут – никогда уже, никогда!

 

Мне скоро тридцать. «Никогда» – столько-то и столько-то одиноких лет до старости – оказались не так и тяжелы, когда прожиты были первые четырнадцать из них. Потому что есть другое «никогда», в нем весу гораздо больше.

Никогда мой муж не надорвется работой, не сопьется, хворью не иссохнет. Никогда не сгинет в морях, его не убьют на большой дороге и не заставят никого убить. Моего сына никогда не казнят на площади как мятежника. Мою дочь никогда не возьмут силою чужие люди. Семеро на помощь, разве этого мало? Ни Чумы, ни голода, ни войны для дитяти моего – никогда!

Не потому, что войн, голода и мора не будет на Столпе Земном. Но по крайней мере – не для моих детей. Милость Судии – истинно великая милость, снисхождение к слабости человечьей.

 

А как же – кашу ребеночку сварить, рубашечку сшить, букву «нунн» показать, как пишется? Так на то детишки есть в храмовой школе. Неверно, будто черные жрецы детей ненавидят. Не все.

И потом – чем не дитя мой летучий пёс? Выращен, выучен всему, чему можно научить тварь, Владыке угодную. Мне его десять лет назад в лукошке принес один наш могильщик. Сказал сперва, будто это детеныш летучей мыши. Оказался же зверь не мышонком, а щенком: нынче крылья у него в размахе полтора аршина. Едет сейчас со мной: спит, прицепившись к перекладине на посохе. По ночам просыпается, летает…

 

Что же до человечьей любви… Неправда, что после Смерти ее нет.

 

Кто из мужчин так достоин быть любимым, как благородная Эльдаррани? Она в храмовые рыцарши пошла своею волей, не имея еще даров Судии. Старшая дочь в помещичьей семье, с малых лет сильнее всех братьев и стойче, лучше их всех освоила воинские искусства. Не болела, могла бы и в княжье войско пойти, и мужу стать боевой сподвижницей. Но вот, принесла черные обеты. Слишком честный человек, чтобы жить, - как говорят иной раз миряне на мардийских поминках.

Был однажды в храме долгий суд над святотатцами. Двое преступников, полдюжины свидетелей. И все точно сговорились. Не просто лгали – куражились, громоздили враньё на враньё. Настоятельница, досточтимая Дьенго, не прерывала допроса: жрецам пристали выдержка и сильная воля.

Помню только, как Эль на руках тащила меня в жреческие покои.

 

-                А еще говорят – сказала она – будто в мардийских судилищах не пытают. Весь вопрос, кто – кого.

 

Эль не нужно было ни в чем объясняться передо мной. Любовь, как Смерть, приходит тихо. И не знает промаха.

 

Благородный Убуду – другое дело. Воевал в юности на северной границе, приказ получил: защищать войскового черного жреца. И не задумавшись, отдал жизнь, живое свое тело, когда досточтимому надо было заклясть неупокойного духа-скитальца. Устами Убуду дух вещал, что смертные должны сделать, чтобы ему наконец упокоиться. Карличье племя, в чьих землях тот дух являлся, назвали Убуду братом своим, имя дали: Убуду вади Абрар.

Пусть мардийские обитатели считают Убуду за дурачка. Пусть стонут от его рвения, когда он среди ночи подымает народ по боевой тревоге: он у нас глава ополчения, крепит оборону. Пусть смеются: влюбился, мол, черный рыцарь в лицедейку из балагана. Балаган-то тоже при черном храме, хотя лицедейка Ориджи обетов и не несет. Зато на том же помосте, где она, играет с живыми вместе бесплотный дух, Владыкин избранник. 

Так бы всё и шло. Молитвы в храме, службы на кладбище, суд, действа на помосте по праздникам. Учили бы ребятню в школе, гуляли бы с Эль по кладбищу – вечерами, пока пёс отправляется полетать.

 

Но объявился прошлой осенью в Марди благородный Тулунга Гианьян. Мятежник. Княжий враг.

 

Пять лет назад, когда в Умбине был бунт, Гианьян не подчинился господину своему – боярину Гунанджи. Пять лет  вместе с братом своим Баттамом Тулунга скрывался от княжьего суда, скитался, разбойничал в боярских владениях. А сестра его и жена с детьми бежали в Баллу.

В Марди Тулунгу Гианьяна привели беззаконные братнины дела. Княжьих врагов немало в городе Владыки, даже и под черными облачениями. Защищая одну из таких мятежничьих дочерей, благородный Тулунга убил баллуского знатного господина, да вдобавок – готовившегося в рыцари пестрой веры. Убил и сумел уйти от правосудия.

Ушел бы – но был вызван на поединок лицедейкой Ориджи. Когда-то ее учил воинским наукам благородный Рамбутан – один тех из дружинников боярина Гунанджи, кого потом убили Гианьяны. Сам-то Рамбутан пал от руки Баттама Гианьяна – но Тулунга вышел сражаться. На помосте в пустом балагане был бой. Ориджи умеет биться на мечах, роли играет всё больше воинов-героев – но Тулунга Гианьян боец неизмеримо более опытный. Мог бы убить ретивую девчонку, но не убил. Рыцарь Убуду вмешался, был разоружен и пленен. Ценою его жизни – жизни умершего для мира черного рыцаря – Тулунга Гианьян выкупил свободу своему брату.

Баттаму Гианьяну удалось скрыться. Убуду остался жив, а Тулунга предстал перед судом. Сознался в беззакониях своих, был проклят, клеймен и свезен в княжью темницу.

 

Месяц назад Тулунги Гианьяна не было в рядах умерших. Должно быть, так и сидит в умбинском застенке.

Ведомо Судии: мысли мои грешны для Судьиной жрицы. Ничего нет страшнее нарушения обетов – даже мысленного и невольного.

Я не сдержала слова, данного Тулунге Гианьяну. Я говорила: храм Судии не занимается ловлей княжьих врагов. Преступлений же против справедливости Судии я за благородным Тулунгой не видела и не вижу. И вот: Тулунга схвачен и в тюрьме – отчасти моими же стараниями.

 

Распознавая ложь, жрецы Судии не знают, что – правда. А за мятежником Тулунгой Гианьяном я чую такую правду, как ни за кем из смертных, с кем мне доводилось встречаться. За правду свою он и бунтовал, и убивал, и под суд пошел.

Досточтимая Дьенго сочла разумным выдать бунтовщика княжеским властям. Что ж…

 

В начале месяца Безвидного в Марди пришли вести из Ви-Баллу: в столице видели бунтовщика Баттама Гианьяна.

На преполовенье мы выехали в столицу: я, Убуду, Ориджи. С нами храмовый орк Оячча, едет проведать друзей своего покойного господина. И еще – прибывший в Марди из северных краёв благородный Тубу Рамбутан, брат того убитого Рамбутана.

Цель наша – выследить Баттама и сделать всё, чтобы он предстал перед судом. Ибо Баттам – в самом деле убийца и преступник.

 

Сколько раз Тулунга Гианьян шел на беззакония ради брата? И сколько раз – на верную смерть? Если путешествие наше окажется удачным, Баттама ждет казнь или гибель на судебном поединке. Что будет чувствовать ко мне благородный Тулунга, мне не важно. Я мертва. Да свершится справедливость Судии.

 

Благородный Тубу – человек зрелых лет, но стариком его не назовешь. Бежал из дому молодым, рассорившись с теми же самыми боярами Гунанджи. Странствовал в дальних северных землях, был сподвижником орочьего вождя в Чаморре. Вернулся настоящим разбойником. Обзавелся уже в Объединении шайкой головорезов. Двое из них едут с нами, на день пути впереди: разведку ведут. А с самим Тубу Рамбутаном странствует собака: щенок северной породы, месяцев семи от роду, но будто бы, уже наделен необычайным чутьем.

Самому благородному Тубу Рамбутану дело правой мести не мешает по дороге шутить, куражиться над поселянами, изображая мардийское начальство, подношения тайком собирать. Испытал он боевые навыки Ориджи, в чем-то похвалил, во прочем взялся доучивать. Ориджи на него глядит горящим щенячьим взором, старается. Убуду молчит угрюмо.

 

В столице мы встречались с сестрой Тулунги и Баттама, барышней Лалаи, и с ее наставником, мастером Талипаттой. Мастер – беззаконный кудесник, живет под покровительством того же храма Безвидного, где укрывается и родня Гианьянов. Говорят о Талипатте в столице, как едва ли не лучшем чародее Объединения за пределами Умбина. О Баттаме удалось узнать только, что он покинул Ви-Баллу дней за десять до нашего приезда, прихватив из запасов сестриных некую зачарованную вещь. Подался на юг, к морю.

 

У моря – городок Лабирран. Там нынче служит досточтимая Габирри-Убимерру. Ее прислали из Ви-Умбина в Марди прошлой осенью, незадолго до гианьяновского дела. За полгода мы – я и Эль – успели сработаться с ней. Жрица, уверенная в силах своих, в дарах Премудрой: любовь ко знанию прежде всего.  А весной, под Новый год досточтимую Убимерру перевели в южные края: настоятельницей в недавно восстановленный храм.

Кудесник Талипатта передал со мной для Габирри-Убимерру гостинец: свиток в запечатанном чехле.

 

С женой и детьми Тулунги Гианьяна я встречаться не стала. Через гостеприимца их, досточтимого Габая, передала: благородный Тулунга жив, находится в княжьем застенке. Положимся на милость Семерых.

Досточтимый Габай угощал меня чаем. Сделал богатый подарок: стихи, написанные собственной рукой Тутеллина Дагу, умбинского боярина и великого поэта, также укрывшегося в Ви-Баллу от обвинений в мятеже:

 

Карой объял меня вышний закон, точно кольцом огня.

Нет, не бич, не острог бунтовщику и не копейный рог

Но неистовый зуд скудных стихий, башни незрящий взор

Смрадный чернильный спрут - ими разит закон.

 

Стихи в старинном стиле. Пойди пойми их.

 

***

 

Из донесений лабирранских соглядатаев:

 

За четыре дня до преполовения месяца Исполинов на въезде в город была замечена телега с тремя седоками. Страже они представились гостями из Камбуррана, целью приезда назвали семейные дела. Телега и лошадь у них наемные, ларбарские, по приезде были отосланы назад. Остановились гости на постоялом дворе Рунды Яндарри.

Сообщаю краткие сведения касательно названных приезжих:

Купец Курнаджи Карадикота: средних лет, сложения сухощавого, светло-рыжие волосы и борода. Одежда добротная. При себе имеет дорожный сундук и мешок.

Ланкарри: женщина лет двадцати пяти, телохранительница купца. Рост выше среднего, сложение крепкое, волосы светлые, коротко острижены. Одета просто, носит куртку от кожаного доспеха. При себе имеет оружие (боевой топорик, малый лук, два колчана стрел) и дорожный мешок.

Карл Дугуббодаттари вади Ингуд, уроженец дальних северных земель. Одет по-карличьи, небогато. При себе имеет большой сундук и ящик.

За прошедшие два дня купец Курнаджи не покидал своих покоев на постоялом дворе. В общей зале не трапезничал. Его охранница замечена гулявшей по посаду, однако в разговоры не вступала. Карл посетил своих соплеменников на Литейном дворе, после чего явился на молитву во вновь отстраиваемый храм Премудрой. Имел беседу с досточтимой Убимерру, причем представился ей как мастер по укреплению ветхих строений. Был нанят храмом для обследования подвалов старого храма.

Досточтимая Габай-Турринга, быть может, сочтет немаловажной следующую черту: при поверхностном осмотре поклажи купца Курнаджи был замечен свиток с подробным родословием бояр Лабирранских начиная с древних времен и вплоть до Чумы. Дальнейшие наблюдения, равно как и более тщательный осмотр имущества приезжих, потребуют новых расходов свех оплаченного ранее.

 

***

 

 

Картины мастерши Вэйджавэй:

 

1. Рослая женщина лет пятидесяти в пестром облачении, с шаром Безвидного на груди. Служительницам Не Имеющего Обличий подобает округлое телосложение, но эта – осанкой, гордо вскинутой головой – скорее похожа на благородную госпожу, да к тому же не чуждую дозволенных пестрым жрецам воинских искусств вроде кулачного боя. Досточтимая Габай-Турринга, написано у нее над головой. Рядом – красавец рыцарь, усатый, с неподкупной честностью в лице: благородный Лионго Парле. Сбоку – юноша-грамотей с вощанками: Байгаджи, сын Турринги от первого брака. С другого боку – чернобородый дядя с наугольником: зодчий Лантарри. У ног Турринги сидят две девушки – ученицы досточтимой. Рыжая, с книгой – Киджари,  а другая, красавица с корзиной цветов – Кариджи, лантаррина племянница. Черные, не заплетенные в косу кудри – волною до полу. Позади – ворота храма, круглый купол и строительные леса. Отстраивается, видать, город Лабирран.

 

2. Сводчатая комната, вид – будто рисовальщик висел где-то под потолком. Виден ему оттуда стол, за столом – вовсе еще не старый, но седой господин в узорной шапочке, в простом сером кафтане. Господин наместник Вонгирри Баллаи. Глядит господин на доску, где расставлены резные фигурки для игры в «Пять паломников». В опущенных глазах – спокойная грусть раздумья. Второй игрок сидит спиной к нам, опершись головою на руки. Судя по всему, тяжко подавлен очередным вонгирриным ходом. Видны только черные вихры да спина колесом. Глашатай Кирджа: зачем рисовать его лицо, когда оно и так намозолило глаза всему городу? За игрой наблюдают: долговязый дядя в зеленом и другой, низенький, рыжебородый. Первый – Благородный Генда, второй – Мастер Джабурраджа. Поодаль подросток в черном, бритый наголо, с вощаной доской и тростинкой. Наверное, писарша Мурри, хотя к ней подписи и нет. Черный цвет, оттиснутый с доски, на печатной картине, где другие цвета наносятся вручную уже по готовому оттиску – отличительная черта работ мастерши Вэй.

 

3. В море, в виду Лабирранского маяка, терпит бедствие ладья. Из уцелевших пловцов за обломки судна цепляются всего лишь двое: мужчина и мальчик. Видно, из подданных царя Арандийского: изодранная в лохмотья одежда когда-то была узорной, золотой – хоть при печати и вышла серо-желтой. Лицо мужчины, когда-то бритое по заморскому обычаю, заросло недавней черной щетиной. Глаза мальчика дико таращатся, мужчина же, хоть и изможден, с виду вовсе не утратил стойкости духа.

Рядом на волнах – рыбачья лодочка. Сразу видно, что на ней – мэйане: рыжебородые и конопатые. Аркададжи, написано над их головами. Старший из рыбаков уже протягивает пострадальцам руку помощи. Арандиец вкладывает в ту руку камешек в оправе и на цепочке. Милосердие лабирранских рыбаков, называется картинка. Еще бы! Всего за одну блестяшку – спасли! А могли бы ведь обобрать и утопить.

Маяк вдали – сооружение внушительное: каменная башня поистине исполинской вышины.

 

***

 

Кухня, гордо именуемая залой, в посадском домике в Лабирране. Дощатые стены, стол без скатерти, масляный светильник. На столе чайник, чашки, доска с нарезанным сыром, хлеб и зелень. По лавкам, на сундуке, на полу – листы бумаги, доски, горшочки с красками, разноцветная ветошь и стружки. Ни ковров, ни подушек цветных, посуда глиняная. Небогато жилище у лабирранской печатницы Вэйджавэй.

Вечер, тепло: ставень приоткрыт, закат за окном. У стола рыжая веснущатая женщина в рабочей рубахе: черенком ложки вычерчивает узоры по столу. Рядом с ней такая же рыжая девочка лет восьми: жует сыр. С краю – встрепанный дядя: черноволосый с заметной проседью, без усов и бороды. Кафтан на нем дорогой, хлопчатый, зелено-серый, а штаны – полотняные, башмаки же и вовсе плетеные из веревки. Возле ног его лежит на полу пес темной масти: только глаза светятся в полутьме. Дядина рука между делом теребит песью лохматую шубу.

Все богатство тетушки Вэйджавэй – замки. Карличьего изделия, железные! На входной двери их целых три. Да еще засов тяжеленный.

Воруют? – косится тетушкин гость на дверь. В речи его заметен восточный выговор.

 

-                Так чего ж им не воровать? Лихие люди всегда найдутся. Я-то ладно, вдова, всякого повидала. А девчонки? Жилец наш человек кроткий, да и ремесло его разъездное…

-                Моряк?

-                Мусорщик. Целыми днями по городу с тачкой ездит.

 

Голос у тетушки Вэй низкий, хрипловатый, но не по-женски – скорее, по-мальчишечьи.

 

-                Ничего. Говорят, рыцарь Фарамед скоро приедет. Ужо воров повыведет. Давеча глашатай на площади объявлял: к празднику, мол, черное посольство ожидается.

-                Черное – это Смерть?

-                И правый суд.

-                Я слышал, но не уразумел: кто есть рыцарь Фарамед?

 

Девочка делает вид, что поперхнулась.

 

-                Ничего смешного, Гати. Мастер не знает. Благородный Фарамед, боярин Тирри. Он странствует по Объединению, истребляя злодеев.

-                Потому что пираты его семью перебили, – добавляет дитя.

-                Сам боярин на войне был. Князь Умбинский тогда как раз Гевурские горы воевал. А само Тирри – остров. Пираты прознали, что боярин в отъезде – ну, и налетели.

-                А боярин обет дал: доколе не найдет своих лиходеев, всех воров и грабителей, оборотней, изуверов, страмцов поганых казнить будет.

-                Так и ездит повсюду.С княжьей грамотой: всё, мол, по закону. Да я Вам, мастер Папако, сейчас картинку найду.

 

На картинке рыцарь скачет на коне. Ни шлема, ни доспеха – простая черная одежда, из оружия только меч. Следом за боярином едет знаменосец: исполинского роста, борода развевается по ветру. На знамени черный с желтым узор в виде сетки: знак правого суда, от которого злодеям укрыться так же трудно, как рыбе уйти из сетей тиррийских рыбаков. Дальше еще двое верховых, юноша и девушка: вся боярская дружина. И последний – маленького роста человек в черном с белой опушкой одеянии. На груди серебром по черному вышит череп: перед нами жрец Судии Праведного. Чтобы вовремя отпеть всех, кого казнит боярин. А иных и допросить – посмертно, милостью Владыки Гибели, она же справедливость Судии.

Мастер Папако рассматривает картинку.

 

- Воры, изуверы… А кто есть «страмцы»?

 

Девочка Гати опять хихикает.

 

-                Это дядьки, которые меж собой в беззаконной связи живут, – объясняет девочка.

 

Вингский мастер задумчиво качает головой:

 

-                Когда меня избрали в Собрание… Не могу сказать, чтобы мы все наши связи с царством Арандийским строили исключительно по законам свободной Винги. Да и с Объединением…

 

Мастерша Вэй старательно прячет улыбку.

 

-                «Страмство» – это про любовную связь. Мужчина с мужчиной, женщина с женщиной.

-                Аа…

 

Тихий вечер. Мастер Папако берет с доски кусочек сыру. Спускает под стол, в песью пасть.

 

-                У меня к Вам, мастерша, есть одна просьба. Вернее, предложение. Не знаю, с чего бы начать…

-                Гати, иди к себе!

 

Ну-у…! – заводит девочка.

 

-                Выйди!

-                Ладно! Не слыхали мы тайн ваших…

 

Собака удаляется вслед за Гати в боковую дверку. Помедлив, мастер Папако продолжает:

 

-                Мастерша Вэй! Вы – один из немногих людей в этом городе, кого мне бы хотелось назвать моим другом.

И вздохнул.

-                Мастер! Вы, конечно, того, благодарствуйте. Вы – такой почтенный человек…

-                Увы мне, изгнаннику. Не знаю, смею ли я…

 

Спрашивается: что может заставить почтенного господина в зрелых летах этак вот мяться и маяться? Соседки тетушки Вэй, услышь они подобную речь, смекнули бы: сейчас мастер Папако  в любви объясняться будет.

А что? Человек богатый, хоть и в изгнании живет. От вина, опять же, отказался. Покойный-то Римарри пил крепко, пьяный дрался, состояние родительское в кабаке спустил. Хорошо, хоть дом не спалил по пьяни.

 

-                Не скрою от Вас, мастерша. Завтра я стреляюсь.

-                Чего?

-                Бьюсь на поединке.

-                 

И показал, будто стреляет из самострела. Тут бы тетушке Вэй и сделать вид, будто она заморского оружия отродясь в глаза не видала.

 

-                Семеро на помощь! Так оно же у нас запрещено!

-                Я спросил совета у рыцаря Парле и у досточтимого Муллири. Говорят: самострел нельзя, шаромёт  можно.

-                А как это – шаромёт?

-                Как самострел, но бьет не стрелками, а шарами. Можно из свинца, а можно лаковые. И внутри краска. Попадаешь – шар лопается… Совсем бескровный поединок. Только чтобы выяснить, кто прав.

-                А с кем же Вы этак не поладили, что до поединка дошло?

-                С мастером Лаинберуангом. Мы спорили о воспитании юношества. Я говорил, что детей нехорошо держать взаперти, уча по одним только книгам. Надо, чтоб они с малых лет наблюдали саму жизнь, видели-слышали разных людей... Мастер Лаинберуанг настаивал на обратном.

-                Ага. Он, как слышно, своего ученика и из дому-то не выпускает…

 

Вроде как ты меня! – подает из-за двери голос девочка Гати.

 

-                Тебя, пожалуй, взаперти удержишь…

-                И вот, я прошу: не согласится ли мастерша Вэй быть моим свидетелем на поединке?

 

***

 

Из личных записей Папако Винги

Записи, сделанные в течение года – с лета 585 по начало лета 586 г.:

 

(…)

Пришло время думать, как тебе, вингскому изгнаннику, жить на чужбине, в стране Мэйане.

Привыкнуть к новым именам богов. Творца Жизни, Не Имеющего Обличия, почитают под именем БАЙАМЕ. Старца Полевого и Каменного зовут КУРИДЖИЛОМ, Владычицу Вод и Целительницу – ГАЯДАРИ. Воителя Пламенного – МУЛЛИАНОМ, а Небесную Плясунью – ВИДА-МАРРИ. Владыку Гибели и Судию Праведного чтут как дитя Воителя и Плясуньи и называют МУРГУ-ДАРРУНОМ, Премудрую БИРИУН называют также Ткачихой и числят дочерью Старца и Водной Владычицы. Таковы здешние Семеро.

А еще здесь, пусть и негласно, признают божеством Рогатого ВАЙАМБУ, повелителя буйной страсти, любезного степнякам, кочевым родичам оседлых мэйан. Помня о горной своей прародине, Верхней ДИБУЛЕ, не без почтения относятся к Исполинам и Змиям, когдатошним обитателям гор. Змием же считают Всецветного Дракона, арандийского бога, хотя его, Единого, вернее было бы сопоставить с Байаме-Безвидным. А еще богословие здешнее выделяет два события времен миросозидания: УСТРОЕНИЕ СТИХИЙ, когда четверым старшим богам были выданы в ведение Земля, Вода, Огонь и Ветер, и ОБРЕТЕНИЕ СУЩНОСТИ, когда сотворены были живые твари. Равновесие (угодное Безвидному), Исполины, Змии, Устроение, Обретение, Старец, Воитель, Плясунья, Премудрая, Владыка, Рогатый, Владычица – таков порядок перечисления мировых стихий, признаваемый мэйанской наукой. Расхождения с учением Пау Винги здесь если и есть, то лишь словесные – хотя, наверное, мэйанские устроители с тобой и не согласились бы.

«Устроителями стихий» величают мэйане тех, кто исследует превращения веществ в живом теле, устремлений в человечьем нраве, простых сил в природе. Обычай велит, чтобы знатоки науки этой несли пестрые обеты, то есть предписываемые храмом Безвидного: избегали убийства и насилия, постились, не пили хмельного.

Ты, Папако, хотя и поместил сбережения свои в лабирранском пестром храме, однако же ученых своих занятий покамест никому не объявлял. Оно и к лучшему: вера твоя в Семерых здесь пока что многим сомнительна.

(…)

Страна Мэйан иначе зовется Объединением. Состоит она из шести княжеств: Умбина, Камбуррана, Диневана, Дьерри, Миджира и Баллу. Лабирран – в княжестве Баллуском, самом большом. Здесь же, в столице, Ви-Баллу (в четырех днях пути к северу от Лабиррана), пребывает мэйанский король. Короля выбирают наследственные князья и предстоятели семи храмов как посредника для возможных распрей между князьями. Выбирают его из княжьих родичей.

Вот и возьми в ум разницу между мэйанским правлением и народоправством Свободной Винги. Если при народной власти выборщики и выбираемые суть люди одного ряда, свободные граждане, то здесь те, кто выбирает, никогда не будут выбраны, и обратно: тот, кого выберут или же отклонят, никогда не будет выбирать, ибо раз и навсегда исключается из княжеского престолонаследия. Впрочем, неизмеримое большинство в Мэйане составляют те, кто ни выбирать, ни выбранным быть никогда не сможет. Господина себе каждый получает по наследству, по случаю, и сменить его по собственному почину куда труднее, чем принять и смириться. Отсюда, видимо, и известная мэйанская косность мысли, и сочетание неподражаемого терпеливого всеприятия – со столь же исключительным упрямством.

Величайшее благо для мэйанина, по здешнему молчаливому, но всеобщему убеждению – то, что господ много. Король, князь, боярин, боярский, королевский либо княжий помещик, старшина гильдии, жрец – да вдобавок не один жрец, а семеро разных! Прямой бунт здесь относительно редок, зато пышнейшим цветом цветет соглядатайство и ябедничество. Да к тому же и между храмами единства нет, коль скоро, в народном мнении, любое зло, грех перед любым из богов, с какой-то точки зрения можно представить благом перед другим богом. Судия карает воров – а Плясунья милует. Безвидному ненавистно смертоубийство – а Воителю любезно…

Многоначалие видно хотя бы на примере здешнего городка. По закону город княжий, управляется наместником. В городе есть и королевская земля, и земли храмов: Владычицы, Безвидного, Премудрой. В первые же дни пребывания твоего на здешней земле тебе объяснили: главное, что ты должен выбрать – это под который из храмов тебе пойти. Ты, сделав пожертвование Владычице, домик снял-таки на земле Безвидного.

Город Лабирран – просторный, вроде села. Крепость невелика, на островке посреди реки Лаби. Вокруг города стен нет, управа и храмы стоят посреди посада. Посад велик, но едва ли не половину его занимает пустырь, так и не застроенный со времен Чумы. Чума была сто с лишним лет назад, но здешние места не знают городской скученности – народ живет, где кто поселился в послечумное время, пустующую землю не заселяет. А дома здешние посадские – вроде усадебок с дворами и огородами, кое-где и с прудами. Сразу за городом вековой лес, по округе деревень нет, только хутора.

(…)

Вот уже скоро год, как ты в Мэйане. Храм Безвидного пока еще признает годными к платежу твои заемные расписки. Ясно, что бумаги – это не золото и не каменья, но коль скоро отвечает по ним сам Джалмарид Винги, то пестрая досточтимая тебе поверила. Сдала тебе в счет тех расписок домик внаем, ежемесячно выделяет пять ланг серебра на расходы.

Весь год ты чинил тот домик и обустраивал его по своему вкусу. Устроением стихий заниматься не брался – тем паче, что при том же пестром храме живет уже твоя землячка, устроительница Винни Вуллавайту. Не то чтобы дрязги с соотечественниками не опостылели тебе еще на родине. Здесь ты счел за лучшее устраниться.

 

Живешь бездельником, тратишь потихоньку деньги. Домик свой расписываешь да досочки строгаешь. Стол построил, лавки, большой сундук и малый. Завел себе мэйанский наряд: полотняные штаны и рубаху, шерстяной кафтан, суконную куртку на зиму. Башмаки кожаные: осенью и весной в веревочных туфлях по здешним улицам не пройдешь. Зимой нужны еще и войлочные сапоги. Но летом по праздникам ты-таки ходишь по городу в вингской нешитой одежке: народ глазеет на тебя, как на УМБЛО. (Словечко это – главное здешнее ругательство. По сути своей оно означает баснословное чудище синего цвета с семью парами глаз. Говорят, в лабирранском лесу, в часе ходьбы от города, живет в пещерке одно умбло. Ты ходил туда – но умбла не нашел.)

Правда, теперь в Лабирране есть еще одна диковинка поновее тебя. Арандиец из земли Деатаны по имени Лаинберуанг. Они с учеником Нуррибенгом путешествовали на корабле, потерпели крушение, их спасли здешние рыбаки. Сумев уберечь кое-какое имущество, Лаинберуанг, как и ты, поместил его в храм Безвидного, снял домик по соседству от твоего, с садом и прудом. Говорят, готовится принять семибожие. Живет замкнуто, от разговоров уклоняется, хозяйственных начинаний не предпринимает. Мальчика же вовсе не выпускает из дому.

Судя по тому, что слышно о делах арандийских последнего времени, возвращаться в царскую землю Лаинберуанг не спешит: там ведь был мятеж, наместник восстал против Великого Царя. От мятежа, наверное, Лаин с мальчиком и бежали.

Сперва ты думал: вот, мол, превратности жизни могут и в царском чиновнике пробудить человечье сердце. Ни разу Лаин не назвал мальчика своим сыном – но заботится, как о родном. И ведь служил Лаин не в ведомстве училищ, а в царском надзоре, то есть в обязанности его не входит опека юношества. Но вчера ты, Папако, учудил – так учудил.

Попробовал подловить Лаина у забора, потолковать по-соседски. Сболтнул, что дитя надо бы постепенно вводить в тутошнюю жизнь – не вечно же ему сидеть взаперти. Лаин отвечал тебе кратко и резко, ты в ответ разорался. Забыл, что сам доживаешь свой век в изгнании, почуял себя будто бы на помосте перед вингским народным вечем. Лаин долго слушал тебя, а потом заметил: если мастер Папако считает себя задетым, то он, Лаин, готов дать мастеру Папако ответ, какого тот пожелает.

Вот и выходит: ты, бывший гражданин свободной Винги, лезешь в чужие дела хуже последнего соглядатая, а царский подданный Лаинберуанг кровь готов пролить за чужого мальчика.

Выбор оружия – на твое усмотрение. Ты, конечно, выбрал шариковые самострелы.

Иными словами: в праздник преполовения Исполинов ты идешь на поединок. Точно в былые времена, двадцать лет назад, когда на острове Винге не было задиры бестолковее тебя. И с кем-таки ты стреляешься? С арандийским изгнанником, твоим собратом по несчастью. Заодно Лаин покажет искренность своих намерений, выйдя на божий суд перед лицом жрецов семибожной веры. Если бы он лишь мнимо обратился к Семерым, Воитель немедля покарал бы его, наверное.

Капитан, любезно доставивший тебя сюда, благородный Амро Урбери, получил в здешних местах наследство: небольшое имение. Без малого год ушел у него на улаживание всех тонкостей с начальством, но теперь он – баллуский королевский помещик. Ты бы купил у него земли: земля у побережья всегда в цене. Если, конечно, поединок не окончится плачевно. Шарики шариками, а могут и посадить.

Все-таки в тебе неистребим вингский вечевой кознодей. Выбирая, кого тебе пригласить в свидетели на поединке, ты пошел не к капитану Урбери, а к здешней жительнице, мастерше печатного дела. Она гражданка Объединения, вдова с двумя дочерьми. Старшей – шестнадцать, младшей – девять. Мастерша Вэй хорошо говорит по-арандийски, хотя видом – мэйанка из мэйанок. Ты давно хотел познакомиться с ней поближе.

Ибо кроме рисунков, поистине превосходных, мастерша помещает на своих картинах также и надписи. А свободная печать, гласность в изъявлении мнений – быть может, единственное лекарство от злейшей язвы здешнего края: всеобщего тайного наушничанья.

 

***

 

Картины мастерши Вэйджавэй:

 

4. Крепость Лабиррана. Вековые стены, трава между камней. Негасимый огонь Воителя, возле огня старенький жрец в красном облачении, с мечом, в старинном доспехе: досточтимый Муллиджи. Рядом рослый детина с палицей: благородный Куррибул Дадамалли.  

 

5. Щеголь в черных в белую клеточку штанах, в черной рубахе под разноцветным кафтаном. На голове залихватская шапка грибом, руки в перчатках. В одной руке – тросточка, другая держит подмышкой сундучок. Высокоученый Келлионелли, написано внизу, вдоль улицы, по которой мастер стремительно шагает мимо нас. А еще говорят, что художники Объединения не умеют передавать движения! Над плечом у лекаря парит белая птица с человечьим глазом, с широко растопыренным хохлом. Должно быть, заморская диковина.

 

***

 

Из донесений лабирранских соглядатаев:

 

За три дня до праздника преполовения Исполинов лекарь Келлионелли посетил арандийца Лаинберуанга. Под видом лекарской помощи ученику арандийца, отроку Нуррибенгу, лекарь пытался завязать страмную связь: не с отроком, так с наставником. Насколько можно судить, Келлионелли был первым из лабирранских граждан, допущенных арандийцем внутрь своего жилища. Однако же удалился лекарь оттуда в большой поспешности и, видать, ни с чем.

Случившееся тем менее удивительно, что лекарь Келлионелли в ближайшее время намерен жениться на ткачихе Аланги. Она же – известная на посаде страмница. Вошла в доверие к новоприбывшей в наши места жрице Премудрой, досточтимой Габирри-Убимерру. Досточтимая прибыла к нам из города Марди, где, как известно, страмство в чести. Кроме телесной своей прелести, упомянутая ткачиха могла предложить служительнице Премудрой гостинец: некую зачарованную вещь, будто бы наследство от родителей, утаенное от законных властей Лабиррана.

Сумев улестить досточтимую, Аланги решилась уйти из мастерской уважаемого мастера Тарриго Арджи и основать свое ткацкое дело. С собою она сманивает и нескольких честных ткачих, прежде в страмстве не уличавшихся. Досточтимая Турринга, без сомнения, желала бы знать имена тех бесчестных лиц, кто тщится посеять рознь между храмами Безвидного и Премудрой.

Дальнейшее прояснение дела потребует дополнительных затрат времени и, возможно, серебра.

 

***

 

Утро пятнадцатого числа месяца Исполинов. Преполовение: праздник середины месяца. Теплая дымка поднимается над берегом, над стеной лабирранской крепости.

На каменистом пустыре возле стены – несколько человек. Жрец Воителя, в красном облачении и с мечом, прохаживается нетерпеливо. Рыцарь Лионго в пестром плаще стоит, точно изваяние. Под плащом – палаш. Благородный Дадамалли захватил с собою целых две сабли.

В землю воткнуты четыре факела, пока еще не горящих. Поодаль на бревнышке сидит лекарь Келлионелли. При нем – сундучок со снадобьями. Диковинная белая птица дремлет у лекаря на плече. Наместничий секретарь Кирджа бегает по площадке кругами, что-то бормоча.

Вот и поединщики. Оба в юбках-аингах по арандийскому обычаю, в некрашеных рубахах, с повязками на головах. Лаинберуанг – высокий, сухой, Папако – пониже ростом и потолще.

Раскрывается деревянный ящик, окованный медью. Внутри два разобранных самострела. Или шаромета, как предложил именовать их благородный Лионго.

Свидетельница мастера Папако, мастерша Вэйджавэй – в штанах, кафтане и тоже с мечом на перевязи – достает из мешочка двенадцать одинаковых шариков с орех величиной. Лекарь бережно извлекает из сундучка весы.

Шарики будут взвешены – все лаковые, свинцовых нет. Все давеча заполнены свежей краской: сама Вэйджавэй постаралась. Шарометы будут собраны, досточтимый Муллири благословит оружие и призовет Воителя благословить честный поединок.

Свидетель Лаинберуанга, хмурый парень из рыбаков, усаживается на бревнышко возле лекаря. Похоже, нынешним утром он тут единственный не вооружен.

Свидетель Джа спас арандийцев после кораблекрушения. К кому еще мог обратиться Лаинберуанг в нынешнем случае?

Джа спрашивает у мастерши Вэй:

 

-                А эта штуковина – сама не стрельнет?

 

На все воля Воителя, отвечает ему жрец Муллиджи.

 

-                Не боись. Машина! Не подведет.

 

Потому-то самострел в Объединении и не любят, что машина эта редко подводит. Не требует ни телесной мощи, как лук, ни особой ловкости, как метательные ножи или булавы. Только верный глаз да спокойствие. Самострел – орудие для трусов, говорят у нас. Оружие слабых, женщин, детей, неученых ополченцев – так считают в Аранде.

 

Итак, начинает благородный Лионго. Вы, мастер Папако, утверждаете, что юношество нуждается в свободе?

 

-                Именно так.

-                А Вы, мастер Лаинберуанг, придерживаетесь иного мнения?

-                Так. Вольность для юношей губительна.

-                Что ж, разногласия ваши непримиримы. Извольте выбрать шары.

 

Лаинберуангу как ответчику выбирать первому. Он взял темно-зеленый, темно-красный, синий, красный, бурый – и окрашенный редкой золотисто-переливчатой краской. Эта краска – из скляночки, давеча полученной мастершей Вэй в подарок от Папако. В шар чуть-чуть ушло, на много картин еще хватит.

Несправедливо получается, хотела было сказать Вэй. Одному – и Безвидный, и Исполины с Змиями, и Воитель. Но с выбором ответчика спору нет.

Мастер Папако взял оставшиеся шары: рыжий, желтый, белый, лиловый, черный и зеленый.

 

-                Внутри такая же краска, как снаружи – поясняет Вэй. Оболочка – лаковая. При ударе о твердую поверхность должна разбиться.

 

Рыцарь Лионго произносит в задумчивости:

 

-                А любопытно: нельзя ли из лака изготовить шар побольше? И зарядить его, скажем, горючей смесью?

-                Да! – восклицает досточтимый служитель Воителя Пламенного. Пусть победитель сделает в храм такое приношение!

 

Факелы зажгли. Поединщиков развели по местам. Жрец Муллири махнул рукой: заряжайте!

 

Первым стрелял Лаинберуанг. Папако стоял, не прячась. Темно-зеленый шар пролетел мимо, угодил мастерше Вэй повыше левого колена.

Пропали выходные штаны. Краска-то хорошая, не отстираешь. Разве что целиком штаны перекрасить.

Выстрелил Папако – белый шар улетел вовсе мимо, разбился о стену крепости.

Лаинберуанг пошел по кругу. Не останавливаясь, выстрелил. Коричневым шаром – в землю.

Зеленый шар Папако тоже не попал. Рыцарь и жрец переглянулись с сомнением.

 

-                Др-р-раться! Др-р-раться! – гаркнула лекарская птица.

-                Тихонько, Липарит. Без нас разберутся – шепнул ей доктор.

 

Лаинберуанг зарядил шаромет золотым шаром. Попал – Папако прямо в грудь. Блестящее пятно расплылось по рубахе.

Папако выстрелил желтым. Снова мимо. Темно-красный шар Лаинберуанга угодил ему в середину живота. Папако взял лиловый шар. На сей раз выстрел был точен: в руку Лаинберуанга,  держащую шаромет.

Лаинберуанг долго целился. Красным шаром зацепил Папако в плечо. Папако ответил рыжим шаром – Лаинберуангу в лоб, по узорной повязке.

Следующий шар угодил в Лионго. Синяя краска потекла по рыцарскому плащу.

Остался последний шар Папако, черный.

 

Мастер Папако стрельнул куда-то вбок. И попал в грудь лошади.

То ли лаковый шарик сбил невидимость со всадника. То ли в рассветной дымке поединщики и свидетели не видели, как подъехали верховые.

Тот, которого подбил Папако – рослый человек в черном облачении. За ним – девушка в красной куртке и штанах, смуглый мужик с растрепанной седоватой бородой, нелюдь в стеганой куртке. Последним ехал кто-то в жреческом черном одеянии с черепом на груди.

 

-                Благородный Фарамед! – тихонько охнула мастерша Вэй.

-                Др-р-аться! Др-рапать! – прокаркала птица Липарит.

 

Что тут происходит? – глубоким, точно из могилы голосом вопросил рыцарь.

 

-                Поединок! – воскликнул, не смутясь, красный жрец Муллири. А ты кто такой, чтобы препятствовать божьему суду?

 

Прошу простить, отозвался рыцарь и смолк. Спутники его также не сказали ни слова.

Жрец Муллири торжественно объявил:

 

-                Воитель Пламенный указал правоту поединщика Лаинберуанга. Три точных выстрела против двух. Благородному дитяти не следует давать воли.

 

Бородатый всадник молвил что-то не по-мэйански. Впрочем, арандийскую речь мастерша Вэйджавэй понимает.

 

-                У Вас, господин Лаинберуанг, сбежало благородное дитя?

-                К счастью, нет. Могу ли я…

-                Чей коротышка? – перебил бородатый, кивая на Папако.

-                Гость с острова Винги. Я же сам – бывший агианг пятого ранга государева надзора в земле Деатане. Ныне гость здешнего храма Безвидного.

-                А я раньше в земле Чаморре служил. Ингарранг четвертого ранга. Сейчас при рыцаре Фарамеде состою. Только это тайна.

 

Малорослый жрец с черепом кашлянул. Бородач умолк.

Рыцарь Лионго призвал поединщиков и свидетелей восславить Воителя, возблагодарить Семерых за удачный поединок.

Черный рыцарь поднял руку:

 

-                Да пребудет с вами справедливость Судии. Есть ли в городе храм Судии и Владыки?

-                Да-да, на кладбище. Только без жреца. Прошу достойных путников пожаловать в храм Безвидного – отвечал Лионго.

-                Разумеется. Не назовете ли Вы нам какой-нибудь постоялый двор?

-                Трактир мастера Рунды. Там есть внаём жилые покои.

-                Мы направимся туда, отдохнем с дороги. Обычаи здешних мест вызывают…хм-м… немалое удивление.

 

Всадники проехали в сторону посада. Лекарь с птицей под шумок куда-то исчезли.

После молитвы ко всем обратился наместничий секретарь:

 

-                Видите, досточтимые и господа? Как и было объявлено, благородный рыцарь пожаловал в Лабиррран. И со всей свитой. Будем хранить в тайне его приезд, как и предписано. Встретим смерть достойно, сограждане!

-                Угу. Заморские лазутчики, жрец, храмовые да княжьи служители – с утра пораньше на шарометах стреляются! Ужо рыцарь всем задаст.

-                Не подымайте шума раньше времени, мастерша Вэй. Веселого всем преполовения!

-                И Вам того же!

 

Папако Винги выступил вперед:

 

-                И прошу всех нынче вечером ко мне. Отметим поединок.

-                Праздник опять же… Преполовенье Исполинов…

 

***

 

Из донесений лабирранских соглядатаев:

 

Высокородный Фарамед, боярин Тиррийский, ежели угодно ему будет избавить наш город от скверны беззакония, непременно обратит внимание на прискорбное происшествие с моряком Маттари Матариджи.

Еще только когда названный Маттари прибыл в Лабирран – а было то вскоре после новогодия – многих удивило: отчего это он, моряк, остановился не при храме Водной Владычицы, а на подворье Безвидного? Поначалу все думали, будто он направлялся в Умбин, но, не поладив в дороге с капитаном, сошел на берег в Лабирране с намерением дождаться следующего корабля, идущего на запад. Корабли шли, а Маттари не торопился.

Многое прояснилось, а многое только хуже запуталось, когда Маттари, обживаясь в городе, повадился в гости в ткацкую мастерскую Тарриго Арджи. Хотя моряк и молод, но в разговорах с ткачихами он упоминал имена их матерей и бабок, случаи из старого времени, словно бы бывал в нашем городе пятнадцать-двадцать лет тому назад. И не просто бывал, а жил, вникал в посадские тайны.

Речи моряка Маттари были учтивы, повадка непринужденна – не прошло и полмесяца, как восемь из двенадцати ткачих очутилось у него в любовницах. А может, и больше. Обошел он стороной разве что старуху Буно. Многие мужья и приятели ткачих готовы были ополчиться на него, поколотить по-свойски, да не успели.

На беду свою, Маттари настойчивее, чем следовало бы, любопытствовал об одной ткачихе: Нэдикри, жене мастера Арджи. Поговаривали, будто в детстве она была просватана родителями за какого-то посадского паренька – да только паренек исчез из виду, родители девицы умерли, а ей повезло вступить в удачный брак, снискать любовь уважаемого и богатейшего в нашем городе человека. Кое-кто слышал, как мастер Арджи наедине с собой восклицал: да благословят Семеро того, кто выпроводит этого Маттари прочь из Лабиррана!

Досточтимая Габай-Турринга, без сомнения, знала о тревогах мастера, однако не спешила с решительными действиями. Между тем, моряка Маттари нашли на пустыре, убитого и затолкнутого головой в пустующую мохноножью нору. Тело доставили в пестрый храм, говорят, досточтимая допросила покойного милостью Безвидного, однако о том высокородному рыцарю Фарамеду лучше узнать у самой досточтимой.

Так сложилось, что от внимания храмовых и княжьих властей ускользнули некоторые улики, обнаруженные возле тела Маттари Матариджи, но могущие обличить многие здешние беззакония. Честные граждане готовы предоставить указанные улики высокородному Фарамеду и поделиться некоторыми другими сведениями – однако им хотелось бы рассчитывать на заступничество боярина в случае, если в своем рассказе они вынуждены будут открыть нелицеприятную истину о некоторых всеми чтимых гражданах нашего города.

(…)

 

Рыцарю Фарамеду небесполезно будет знать: карл Бебурджатага вади Банбан превратил Литейный двор Лабиррана в монетный двор: поддельные ланги его чеканки наводнили не только Баллу, но также и Умбин и Камбурран. Хуже того: Бебурджатага прячет у себя своего племянника Чедувилбарака, воевавшего против Вас, высокородный Фарамед, и всего войска князя Умбинского в годы Гевурской войны.

Совестно молвить, но карлы нашил себе заступницу в лице – кого бы Вы думали? – досточтимой Габирри-Убимерру, умбинской уроженки, Вашей соотечественницы! Жрица Убимерру носила к карлам некий ларец, полученный ей в дар от здешней ткачихи Аланги. Бедная девушка пожертвовала на храм единственную ценную вещь из родительского наследства, а досточтимая – судите, достойна ли чести такая божья служительница? – снесла ларец к беззаконным карлам. Карлы отперли замок, девушке отдали несколько монет, лежавших внутри ларца. А сколько денег осело на Литейном дворе?

Таково поведение досточтимой жрицы. Всякий честный гражданин Вам скажет, что эта Убимерру – лишь обличием жрица. Племенем – степнячка, повадкой же и обычаями – приключенка. Сиречь беззаконница, кознодейка бездомная. Еще и мохнонога с собой привезла. Иные люди говорят, он у нее и не мохноног вовсе, а дитя блудной связи, под нелюдь переряженное.

Теперь вокруг храма Премудрой крутится еще один карл: вади Ингуд, банбановский свояк. Козни, задуманные им, требуют дальнейшего прояснения. Прошу заступничества у высокородного Фарамеда! Если будет угодно боярину снабдить честного горожанина оружием, я предпринял бы вылазку в подвал храма Премудрой, где по ночам орудуют карличьи лазутчики.

 

 

***

 

С самого своего приезда в Лабирран досточтимая Габирри-Убимерру живет у Рунды на постоялом дворе. Уже скоро месяц. На храмовом подворье идет работа: строители разбирают камни, готовятся возводить заново башню Премудрой.

Нынче – первый праздник Уби-нум в этом городе. Новомесячье отметили кое-как: помолились, а потом до ночи скребли и мыли в храме. Теперь храмовое здание убрано, вместо утраченных святых Письмен установлены новые, из Ви-Умбина привезенные. Со двора вывезено ровным счетом сорок тачек мелкого мусора. Выучены по именам прихожане. Ничто так не способствует ближайшему знакомству, как совместная возня в пыли и трухе.

Грамотеи лабирранские отметили: даже в самые грязные углы досточтимая Уби совалась в лиловом жреческом облачении. Всю вековую паутину по стенам и потолку заботливо собрала, сложила в особый ларец. Авось, на месте прежних заведутся в храме новые пауки – твари, любезные Премудрой Ткачихе.

На храмовом дворе к преполовенью установили высокий гладкий столб – подобие Столпа Земного. Ловкачи, объявила досточтимая, могут праздничным днем попытать удачу в лазании по столбу: кто доберется до верхушки, тому награда – плащ, одежда, соответствующая Исполинам. Сведуща досточтимая Убимерру в науке устроения стихий!

 

Творя утреннюю молитву, досточтимая призвала милость Премудрой на всех школяров, ткачей, грамотеев, книгочеев и кудесников. Кто учится и кто учит – все угодны богине.

Как-то там, любопытно, идут дела у мастера Байджи с его девицей-ученицей? Нынче преполовение Исполинов, день байджиного рождения. Да пребудет с ним Премудрая – хотя бы за то, что из-за него Уби-нум наконец-то вникла в чертежи устроительской науки.

Мастер Байджи, божий странник, устроитель стихий. Соглядатай, строящий из себя дурачка, а может, и наоборот: дурачок, себя возомнивший соглядатаем. Уезжая из Марди, Уби-нум оставила для него в храме письмо. Захочешь, мол – приходи в Лабирран. Не так много у нас с тобой друзей на Столпе Земном, чтоб шарахаться друг от друга.

Ну, сделал глупость: сунулся к жрице Уби, точно к барышне, со стишками, вздохами-охами. Избрал путь Плясуньи и Рогатого, томной страсти да тисканья по углам. Получил по заслугам – и немедля завел себе ученицу, девчонку-служаночку незрелых лет. От господ забрал ее, увел с собою странствовать.

Предпочел бы Байджи путь Змиев или Исполинов – братства, дружества – право слово, преуспел бы куда больше.

 

Зайти в Лабирран у мастера Байджи есть и еще одна причина, поважнее Уби-нум. Здесь, оказывается, при пестром храме живет байджин бывший наставник, мастер Хаккеди. Кажется, в столице его числят умершим. Тощий, почти прозрачный – то ли парень, сильно потасканный, то ли старичок. Патлы до лопаток – не поймешь, седые уже или просто солнцем выбеленные. Ходит к храму Премудрой каждый день, молится истово. Толковать с Уби-нум не пробовал. В те дни, пока в храме уборка шла, помогал, но ужинать после работы со всеми не оставался.

Раньше, говорят, был этот Хаккеди беззаконным чародеем. Потом тронулся умом. Но тут, в Лабирране кто-то видел, как он на пустыре детям фокусы показывал. Не забыл, стало быть, хотя бы одну эту чару.

 

Помолившись у себя в комнатке, досточтимая Уби направляется в храм. С нею слуга, мохноног Гата: тащит корзинку с подарками для тех, кто нынче отличится в играх ради Исполинова дня.

Столб на храмовом дворе сверху донизу увит цветами. Мальвы красные, белые и лиловые, хоть цвести им сейчас и не время. Наваждение! Постарались прихожане-кудесники.

 

Хаккеди уже тут как тут: молится перед Письменами Премудрой, уткнув лицо в сложенные ладони. В сторонке на камнях сидит карл в пропыленной куртке, с киркой. Это мастер Дугуббодатари вади Ингуд, знаток в области восстановления ветхих построек.

Досточтимая накинет на голову лиловое покрывало. Будет молиться перед святой надписью.

После молитвы – обойдет двор. Глянет, все ли готово.

 

-                Можно, пока народу нет, я на столб слазаю? – просится мохноног.

-                А падать ты умеешь?

-                Еще бы! Сколько раз падал… Ой!

 

Не успев взобраться и на локоть от земли, мохноног свалился, жалостно взвыл. По своим мохноножьим меркам Гата – мальчишка еще совсем. Пристроили его в храм сердобольные родичи, чтобы ума набирался.

И неудачно же он, бедняга упал. Ногу подвихнул, не иначе.

 

-                Что это ты делашь? – проскрипел за спиной у Уби карл вади Ингуд.

 

И не вдаваясь далее в вопросы, присел рядом. Ухватился одной рукой за гатину мохнатую ступню, другой пониже колена. Крутнул так, что, пожалуй, и ногу вывернешь. Гата завопил.

 

-                Теперь пройдет.

-                Вы еще и лекарь, мастер?

-                Приходится. В рудниках чего не насмотришься… Ты мне, досточтимая, вот что скажи: тут насколько вглубь храмовая земля простирается?

-                До самой сердцевины Столпа Земного.

-                А в ширину?

-                От забора до забора.

-                Жаль… Я вроде бы нашу с тобой хоронушку нашел. Только она не под храмом, а в подземном ходу. Ход в сторону ведет, под управские подвалы. Узко, но ты пролезешь.

 

Хоронушка, общая у Уби-нум с карлом Ингудом – это сокровище бояр Лабирранских, припрятанное в Чуму. Где они лежат и в чем, собственно, состоят, пока неизвестно. Тем больше хочется приумножить свои познания на сей счет.

 

-                Там в подвалах, вроде бы, никто постоянно не живет.

-                Даже наместничьи узники? Что ж, господин Баллаи известен своим мягкосердечием…

-                Да вот в чем штука-то: ты, досточтимая, с теми, которые НЕ ПОСТОЯННО живут, справиться сможешь?

-                Это кто? Бездомные?

-                Если бы… Скажи: ты неупокойных заклинать умеешь?

 

Семеро на помощь! А болтали, будто в Лабирране ходячих мертвецов нету…

Ну, да мардийской жрице Премудрой Габирри-Убимерру к неупокойникам не привыкать. Главное – постараться уклониться от участия в этом деле пестрого храма.

 

К храму стягиваются прихожане. Целых два шествия в этот праздничный день! Ибо в праздник Исполинов подобает ходить по улицам толпой в память о том, как в древности исполины вывели предков наших с дибульских гор.

Трубит труба. Дует в нее посадский подросток Джерикко. Мал еще, да умник: с родней не живет, работает по найму то там, то сям. Говорят, обет дал: более двух дней сряду не служить одному хозяину.

За парнишкой шагают несколько молодых баб. Главная меж ними – ткачиха Аланги.

Недавно она сделала богатое приношение в храм: медью окованный ларчик, родительское наследство. Когда-то алангиному отцу ящичек этот оставил некий заезжий гость. А ключа не дал. Милостью Премудрой досточтимая Уби открыла ларец. Оказались в нем царские деньги. А на медной нашлепке, которую сперва сочли за замок, проявилась надпись по-арандийски: «ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ». Внутри нашлись деньги, и немалые: на них Аланги решилась начать собственное дело, основать ткацкую мастерскую. Раньше-то она работницей была у старшого над здешними ткачами, мастера Тарриго Арджи. Бабы, что нынче пришли с нею, – тоже арджины работницы. Не иначе, Аланги их переманила.

А ларец оказался волшебным. Сколько раз Уби его ни открывала, всегда в нем что-то новенькое оказывается. То склянка с белым зельем, то веревочки, то неизвестный серый порошок. Это значит: чары на ларец наложены высшей пробы, заморские. В землях Змиевых, то бишь в Аранде, хоть Премудрую и принято почитать ложным образом, как всего лишь воплощение Бога-Змия, а все же кудесники есть – отменные!

Впрочем, бывшей хозяйке ларчика знать о том ни к чему. А то еще попадет скромная ткачиха в арандийские лазутчицы…

Хватки деловой девице Аланги не занимать. Выходит замуж за посадского лекаря, бывшего морского разбойника Келлионелли. Женихов двоюродный брат, правовед Джедар, помогает Аланги как стряпчий. Пусть лекарь – красавец и любезник, зато грамотей – толковый парень из самых ревностных прихожан храма Премудрой. Странно, что нынче его не видать.

 

Второе шествие – под лиловым стягом. Это, собственно, мастерская Арджи. На Аланги с ее товарками глядят сердито, но пока молчат.

 

А вот и Вэй-печатница. С нею дочка ее Хидагати на ходулях. В день Исполинов положено становиться на ходули всем, кто умеет: чтоб казаться выше.

 

-                С праздником, досточтимая! Слыхали: Фарамед прибыл!

-                Неужели?

-                Сама видела!

 

Аланги услыхала разговор, подошла:

 

-                Вы, досточтимая, будьте милостивы: не откажите Моему в убежище, если его за поединок притянут! Нынче утром арандиец с вингским мастером на самострелах стрелялись, Моего лекарем позвали, ежели кто кого зашибет. А тут откуда ни возьмись – Фарамед…

 

«Мой» – это здешняя привычка выражаться. Говорится, смотря по возрасту женщины, о папаше, женихе, муже либо сыне. Твой-то, спрашивали у Уби, где? По службе занят? Или приедет?

Нету у Уби Своего. Был один, да про того лучше не знать, где он сейчас. Ибо племенем он не человек – древлень. А смешение есть великий грех перед Семерыми.

Другого ей молва в Ви-Умбине приискала. Но и он сейчас далеко, за морем. Не говоря уж о том, что он ничьим быть не может. Он – умбинский княжий родич, Даррибул Да-Умбин. Великий поэт и беззаконник, сам наполовину степняк, как и Уби, сын князя Вонго от степной княжны. Да увы – Уби он и даром не нужен. И со стихами, и со степною вольностью. Бывали в Объединении стихоплеты и получше.

Хуже всего, что молва о нем доросла и до здешних мест. Будто Уби и Даррибул сочетались тайным браком, будто у Уби от него дитя. Не может, якобы, такая красавица да одна быть.

Уби тридцать один год. Печатница Вэй – почти ее ровесница, так у нее старшая дочка уже невеста. Ну, так что же? Матушка княжича Даррибула впервые рожала в тридцать лет. Одно из двух: либо еще успеется, либо неугодны убины дети Семерым.

Ах, да: был еще Байджи-устроитель! Но ему-то уж убиным не бывать, как своих ушей не видывать. Ведь экая подлость: если скажет тебе кто-то простое слово в три дибульские буквы – «вэй-йарр-лэй», «люблю тебя» – так непременно дурачок вроде Байджи.

 

Все будут молиться перед Письменами Премудрой, прикрывая лица, кто чем: бабы – платками, мастер Арджи – шляпой, а кто и просто ладонями. После молитвы Уби благословит труды ткачей, кудесников и грамотеев. Потом произнесет проповедь: об общем мире и согласии. Все мы нити единого покрывала Премудрой, и негоже тянуть его в разные стороны. Да не будет стыдно за нас древним Исполинам, что учили людей жить в ладу, трудиться, богов чтить и упражняться в ремесле.

 

В черном городе Марди – там жрицу Уби хорошо понимали. Там большинство – черные служители, у кого безбрачие, бездетность – святой обет. А подружки у Уби на новом месте всегда заводятся в числе немереном. Одно слово – страмница! Потешно было, как рыцарша Эльдаррани приглядывала за Уби, чтоб та не сманила её зазнобушку, жрицу Виндарри. Взамен готова была любую красотку-лицедейку Уби сосватать. И самолично в рыло двинула устроителю Байджи, когда тот зарываться начал со своими любовями-страданиями.

Ох, не вспоминать бы нынче, в праздничный день, что вышло у Уби, Виндарри и рыцарши Эль в Марди прошлой осенью с Исполинами! Ушел из-под рук почти уже выслеженный Медный Исполин Магонарру, зачарованный истуканчик. Вот уж какой Исполин не мир, но раздоры сеял по Объединению! Утащили истукана мятежники, князя Умбинского враги: Джебендар, последыш семьи Магонарру, да страмной его приятель, Баттам Гианьян. А виной всему – опять-таки мастер Байджи, хоть он вроде бы храмам, а не лиходеям пособлял.

Тогда Уби в Марди и осталась. Завела себе в дружки такую нелюдь, о какой и мысли не может возникнуть насчет смешения. Сперва помешанного орка, теперь вот  полоумного мохнонога. Он и в Лабирран с ней уехал, когда Уби перевели. И конечно, первое время прихожанки пробовали в мохнонога Гату не верить: вдруг приглядишься, а это – не мохноног, а маленький убин сын под наваждением?

 

Мастерская Тарриго Арджи поднесла в храм штуку лиловой ткани. Мастер Арджи хотел бы кстати с нею переговорить наедине: не иначе, об отщепенках во главе с Аланги.

Новая мастерская тоже собрала дары: шесть ланг на храм да узорное полотенце. Прочие прихожане, как могли, расщедрились: поясков плетеных натаскали, накидали медяков. Вингский мастер Папако притащил канат локтей двадцать длиною: видать, наследие морского прошлого.

Лекарь Келлионелли прибежал, стал сетовать, что опоздал к обряду. С ним и братец его Джедар. Этот лишь усмехнулся виновато. Сами, мол, понимаете. Как в городе про Фарамеда прознали, стряпчего из постели выволокли, усадили за вощанки: доносы писать.

О Фарамеде и на храмовом дворе перешептываются. Через толпу протолкалась тетушка Буно, главная посадская сплетница. В мастерской у Арджи она проработала лет тридцать, но теперь к Аланги ушла. Чудеса!

 

-                Ничего, граждане! Ежели Фарамед тут у нас все по камушку разнесет, мы в шатрах молиться будем!

 

И подмигивает Уби. Шатры – примета дибульского прошлого либо степного кочевого житья.

 

-                А мальчонка-то у тебя, досточтимая, хороший!

-                Гата-то? Неплохой. Вот только нынче утром упал, нога болит.

-                Да я про Твоего малого. Сперва мне девчата сказали: жрицыно дитя по городу с джабурраджиными обормотами таскается. Я говорю – враки. А давеча сама видала! Хорошенький такой мальчик, конопатенький… С госпожою Дине возле базара толковал. Вежливый, сразу видать: обучен. Пяти годков не будет, а умница! И на тебя похож, и на Твоего – ну, сама знаешь, на кого.

 

Умеют в стране Мэйане испортить человеку праздник.

Степняков в тутошних краях нету. Разве что по осени приезжают, сопровождая налогового сборщика. Могли, конечно, пригулять дитя с какой-нибудь здешней бабой. Да что там – помощник чумного смотрителя, мастер Джабурраджа, хоть в Степи отродясь не бывал, но тоже рыжий. И знаменит обилием беззаконных детишек. Могли подобрать и пятилетнее дитя. Но подсунуть малыша на глаза убиным прихожанам, слухи распустить – такое само собой не случается. Чья-то работа. Уби узнает, чья.

 

Ну ладно. Пора и состязаться. Пускай, кто хочет, лезет на столб, а прочие ходулями обойдутся. А ежели кто из посадских граждан падать не умеет и сорвется, то лекарь у нас есть: мастер Келлионелли.

На столбе до сих пор держатся чародейские цветы. Сейчас спадут, когда народ полезет.

 

-                Джа! Ну-ка, лезь! Досточтимая плащ дает в награду!

 

Это на храмовом дворе появилась местная знаменитость. Заезжий ларбарский головорез Джавара Вингариджи. На столб он, впрочем, не полез, а подошел к Уби.

И Джавара, и беспалый мохноног Лапка Кара, и старая барыня Дине – одна шайка. Уби с ними уже схлестнулась: когда женила молодых мохноногов Калле и Литте.

Замысел-то был – запросить у родни Калле, то бишь Джилла Далле, выкуп. Будто бы женишок не сбежал из дому с девицей, а похищен. Но раз уж брак совершился, молодых торжественно препроводили в Ларбар, а Джавара остался ни с чем. Мог и злобу затаить.

Уби спросит напрямик:

 

-                Мальчонку Вы с Дине подослали?

-                Ась?

-                Конопатого мальчика, похожего на степняка. Будто бы сына моего.

-                Я с Дине больше дел не имею. И после Вашей – э-эхм! – услуги мне тут делать нечего. В Ларбар ухожу.

-                Я не знала, что тот мохноног – Джилл. Могли бы меня предупредить.

-                А Вы бы погодили женить кого попало. Не Старцу, чай, служите!

-                Впредь не буду. Но и Вы бросьте свои шуточки.

-                Я по-другому шучу. Кто пробовал – добавки не просит. С праздником, досточтимая!

 

И ушел. Немудрено: как начнет Фарамед ловить воров, никому не поздоровится.

 

***

 

Из донесений лабирранских соглядатаев:

 

Высокородный Фарамед, без сомнения, не оставит без разбирательства странного случая с рыбаками Аркададжи.

Рыцарю, разумеется, расскажут, как эти рыбаки доблестно спасли арандийских кораблекрушенцев. Оставляя в стороне возможное касательство к этому делу царской разведки, скажу о другом лице, также спасенном названными рыбаками, только уже на суше.

Рыбаки живут вне посада, на правом берегу Лаби. За рыбацким поселком начинается обширный луг: земля принадлежит государю нашему князю Баллускому. Девица Джелли, рыбацкая дочь, гуляя на лугу, нашла некоего юношу: он упал с лошади и лежал, истекая кровью, ибо был ранен. Рыбак Аркададжи вместе с сыном и работником Джою перенесли раненого в свой дом. Приютили они и лошадь.

Спасенный юноша назвался Джабулом Тайнари, баллуским дворянином. Ранен он был, будто бы, в схватке с разбойниками. Рыцарю Фарамеду известно, однако же, что никаких разбойников в лабирранской округе нет: разве что на посаде, под личиною честных граждан.

Для лечения раненого рыбаки, люди небедные, призвали с посада лекаря, мастера Курбани Бетиана. Лекарь, отказавшись от платы, распорядился отвезти благородного Джабула к себе. И это – при том, что в благодарность своей спасительнице Джелли Джабул готов был уже чуть ли не жениться на ней!

Очевидцы сообщают: забота лекаря о благородном господине была поистине беззаветной. Но вот, по таинственной случайности в доме Бетиана вспыхнул пожар. И это именно тогда, когда лекарь, по доброте своего сердца, оказывал содействие храму Безвидного в отыскании убийц моряка Маттари Матариджи! Досточтимая Габай-Турринга, как, вероятно, известно рыцарю, поручила расследование дела младшему жрецу храма, досточтимому Габаю-Лантарри, а его племянница Кариджи, ученица досточтимой Габай-Турринги, в ближайшее время выходит замуж за лекаря Курбани.

Во время пожара благородный Джабул исчез. Сказанное наводит на печальные размышления.

 

 

***

 

-                Так что, досточтимая, дело наше правое: будем отрицать, что мы – Фарамед.

-                По-моему, Вы, благородный Тубу, все сделали, чтоб убедить поселян в обратном.

-                Я? Я вводил в заблуждение царского лазутчика. Не его змейское дело знать, кто мы такие и зачем приехали.

-                Еще бы: Ваши побуждения, какое ни возьми, все сплошь праведные. А вот средства к их достижению…

-                Что – средства? Я же, Семеро свидетели, никого тут казнить не собираюсь. Гианьяна поймаем – я все сделаю, чтоб живым его взять. И будет поединок: всё по-честному.

-                Любопытно, как Вам это удастся. Трех часов не прошло, как мы приехали, а весь город уже гудит. Внизу в зале у кабатчика человек шесть доносы под диктовку строчат. Фарамед зло повыведет, Фарамед порядок наведет!

-                Так насчет порядка и Вы вроде бы не против?

-                Да свершится справедливость Судии. Но мы здесь – затем, чтобы схватить Баттама Гианьяна. Под общий шум ему будет проще уйти из города.

-                У меня не уйдет!

-                Мне бы Вашу уверенность.

-                Так располагайте мной, досточтимая! Мои ребята доложили: Баттам на пути сюда в драку влез, был крепко ранен. Скорее всего, отлеживается сейчас где-нибудь тут, в городе. С лекарей и начнем: не вызывали ли кого из них к приезжему больному. А доносы нам же и выгодны: пускай горожане друг на друга кропают. Будет у нас хотя бы повод по домам пройтись, поспрошать.

 

***

 

На храмовом дворе у Премудрой – общий крик:

 

-                Ооооо! Джааа!

 

Это стряпчий Джедар долез до верхушки столба. Плащ теперь – его.

 

-                Славьте Премудрую, граждане. Почтите день Исполинов.

 

Хорошо, что досточтимая Убимерру успела это сказать прежде, чем увидела то, что увидела.

 

Паренек лет пяти в рубашечке до колен, босой, чумазый. Веснушки на мордашке, на руках, хорошо, коли не на пятках. Волосья рыжие перевязаны шнурками в четыре хвостика: два позади ушей, два на затылке. Стоит, глядит снизу вверх на девчонку Хидагати. Не иначе, просится на ходулях постоять.

Бред! Хвостики – намек на косы, взрослую степнячью прическу. Но никакого обряда совершеннолетия над пятилетним мальчишкой совершить еще не могли. Если только он не оказался бы единственным малолетним наследником отца своего, убитого или пропавшего без вести.

Однако же вызнали, сволочи: умбинский княжич Даррибул по степному родству принадлежит к роду Амби-меев, чей знак – четыре косицы. 

Ага! Так мы и знали. Возле мальчишки толчется взрослый дядя. Такой же неумытый, с кустистой степной бородой. На голове рыже-пегие космы перехвачены ремешком: степной ремешок с заклепками и кисточками, часть девичьего убора.

Грубая работа. Косицы у малолетки можно еще объяснить, но расплетенные волосы и девичья повязка у бородатого дяди – мало того, что дурость, но еще и грех. Ибо из мужчин надевать такую пристало только степному жрецу Рогатого, да и то – в дни обряда.

Ну, не знают убины лиходеи степных обычаев. Тем хуже для них. Не будем ждать, пока Рогатый покарает их за нечестие.

 

Уби спускается с храмового крыльца. Делает печатнице Вэй знак глазами. Та кивает, пробирается через толпу к своей девочке. Вингский мастер Папако – за ней. А сама Уби заходит так, чтобы оказаться за спиною у лохматого мужика.

Короткий призыв ко Премудрой. Пусть мужик временно замрет, как стоял.

Получилось! Мальчишка дергает его за руку, что-то верещит, указывая на ворота. Мужик не шевелится, ворчит себе под нос.

Уби подходит. Девочка Хидагати обращается к ней:

 

-                Досточтимая! Это Нэби. Он к нам давеча заходил.

-                Мастерша Вэй, Вы знаете этих людей?

 

Вэй пожимает плечами. Умница Папако потихонечку начинает разматывать свою веревку.

Мальчик Нэби подымает глаза на Уби. Карие в темных точечках, точно и там конопушки.

У многих степняков рода Амби глаза именно такие. Княжич же Умбинский пошел в отца: глаза у него серые. У самой Уби цвет глаз – в мамину родню, светло-светло-карий, почти желтый. Цвета умбинского меда, как сказал бы устроитель Байджи. И тут просчитались, подлецы.

Мальчишка произносит: чисто, без обычной детской невнятицы:

 

-                Досточтимая! Где моя мама!

 

У взрослого подлеца глаза бурые, веки красные.

 

-                Ну? Я слушаю.

 

Он по-Вашему не умеет, – говорит мальчик Нэби.

 

-                Пусть говорит по-своему. Я пойму.

 

Мужик молчит, отворачивается. Мальчик не унимается:

 

-                Где моя мама?

 

Тишина. Прихожане храма Премудрой наблюдают, что будет дальше.

 

-                В рожу дать? Или говорить будешь?

-                Не надо Тале в рожу. Он хороший.

 

Тале. Не иначе, Талдин. Благодарствуйте, что Джою не назвался.

 

-                Держите мальчонку, Вэй.

 

Уби вглядывается в мужика. Черты его плывут, точно в степном жарком мареве, хоть сегодня и прохладно. Оборотень? Наваждение? Милостью Премудрой Уби распознает чары.

Мужик заворожен. Весь, с головы до ног. Яркое светло-алое свечение защитного волшебства.

Вэй присаживается на корточки перед Нэби. Бережно, но твердо кладет руки ему на плечи:

 

-                Найдем твою маму, найдем. Не бойся.

 

Папако Винги разматывает веревку.

 

-                Пойдем в управу, граждане. Там разберемся.

 

Слово «управа» сработало. Мужик взмахнул руками – видно, заклятие неподвижности спало. Мальчик Нэби вырвался от Вэй, побежал.

Мужика Тале – за запястье, руку назад. Он не пытается бежать, только скалится. Зубов во рту не хватает.

 

Вязать его и к начальству. Мальчонка так или иначе объявится.

 

-                К Фарамеду! – зашуршала толпа.

 

К Уби подскочил стряпчий Джедар. Заговорил, обращаясь к мужику Тале:

 

-                Сохраняйте спокойствие, уважаемый. С Вами не сделают ничего, выходящего за рамки закона. В настоящий миг Вы подозреваетесь в мошенничестве и похищении малолетнего дитяти. Если пожелаете, я буду перед властями города Лабиррана защищать Ваши права.

 

Ишь, законник. С полувзгляда всё рассчитал. Дела ему нет, что мужик, скорее всего, безденежный, за услуги не заплатит.

 

-                Заприте храм, мастер Джедар. И следуйте за нами.

 

Мужика связали. Джедар перехватил у Уби ключи, пошел запирать храмовую дверь. Прихожане стали расходиться.

Девчонке Хидагати велели сойти с ходулей и бежать за чумным смотрителем, благородным Гендой. Уби, Вэй и Папако повели подлеца Тале в управу.

По пути за ними увязалось несколько уличных собак. Чуют, видать, нечестие против Рогатого.

 

Управское начальство нынче молится в пестром храме. На службе одна только писарша Мурри.

 

-                Хорошо бы вызвать стражу.

-                Стражники тоже на обряде. Опасность столь велика, что Вы, досточтимая Уби, требуете прервать их молитву?

 

Четыре пса ввалились в управские двери. Еще полдюжины расселись у крыльца.

Печатница Вэй поклонилась Уби:

 

-                Если позволите, досточтимая, я с ними поговорю. По-свойски.

 

И повернула на пальчике у себя кольцо. Простое оловянное колечко с базарными узорами. Подняла руку:

 

-                А ну, твари исполинные, кыш отсюда!

 

Кольцо, видать, заговоренное. Позволяет отдавать приказы бессловесным созданиям. Собака по устроению стихий как раз соответствует Исполинам. Хороша же тетушка Вэй, что до сих пор не показала жрице Уби чародейскую вещицу!

Псы поспешно направились к выходу. А задержанный мужик Тале извернулся, затрясся, на глазах меняясь в росте. Выпал из веревок, выскользнул из одежки. Не мужик, а рыже-пегий здоровенный кобель подскочил, завертелся на месте, залаял непотребно. И рванул к дверям, по пути толкнув тетушку Вэй так, что та едва не упала.

Значит, все-таки оборотень. И чары защиты. Оборотень – сторожевой пес?

Писарша Мурри с любопытством проводила глазами кобеля. Молвила задумчиво:

 

-                А говорят, раньше в Лабирране оборотней не попадалось…

 

Ничего. Далеко не убежит.

Уби вышла на крыльцо. Псы разбежались, осталось только два. Один покрупнее, серый, второй – совсем маленький черный щенок.

Странно: считается, что оборотней собаки боятся. А эти пошли за нами, когда мы волокли в управу Тале. Может быть, свет защиты – от ремешка? Надели его парню Рогатого ради, чтоб не шалил, не оборачивался. А он в этакие пакостные дела пустился.

Тетушка Вэй спустилась к собакам. Подхватила меньшую на руки.

В воротах управы показалась девчонка Хидагати.

 

-                Благородный Генда занят. Безвидному молится. Ой, пёсик!

-                У нас пока поживет. И большой тоже. Страху натерпелся, малыш…

 

В управском здании мастер Папако поднял с полу свою веревку. Принялся распутывать узлы. Потом старательно сложил оборотничьи лохмотья. Покрутил в руках кожаный ремешок, обратился к писарше:

 

-                Это, я так думаю, вещественные доказательства?

-                Вы правы. Примем их на хранение до прихода господина наместника.

 

Мастерша Вэй с дочкой, собаками и Папако отправились домой. В воротах столкнулись со стряпчим Джедаром. За ним, понурясь, шел убогий Хаккеди.

 

-                Как задержанный?

-                Ушел. Обернулся псом – и тю-тю.

-                Да-а! То-то нам навстречу – там, за углом – собаки какие-то бежали.

-                Огромный рыже-пегий кобелище?

-                Я, знаете, мастерша, не заметил.

-                Вот он-то оборотень и есть!

 

Досточтимая Уби пошла к пестрому храму. Там богомольцы уже отмолились, принялись за угощение. Не тревожа жрецов и наместника, Уби отозвала в сторонку благородного Генду:

 

-                Дурные вести, мой господин.

-                Знаю, досточтимая. Фарамед приехал.

-                Хуже того.

-                Что же может быть хуже?

-                Оборотень в городе.

-                Оо!

-                В человечьем обличье – рыжий мужик, ходит с мальчишкой лет пяти. У мальчишки на голове подобие степной прически. В обличье зверя мужик – лохматый рыже-пегий кобель.

-                Оборотень врожденный? Или зараженный?

-                Не знаю.

-                Все равно – зараза… Благодарствуйте, досточтимая. Я приму меры.

 

Уби пошла домой. То бишь на постоялый двор. Надо передохнуть, да глянуть, что там благородный Фарамед задумал.

Кто-то топает следом. Не иначе, Хаккеди. Сволочная привычка провожать досточтимых, следуя на десять шагов позади.

 

-                Вам чего, мастер?

 

Поклонился. Сглотнул, начал:

 

-                Уделит ли досточтимая немного времени на мою никчемную просьбу?

-                Да, слушаю.

-                Впрочем, не лучше ли в другой раз?

-                Как Вам будет угодно.

-                Видите ли, моя повесть была бы не то чтобы короткой…

-                Да? Премудрая Бириун смиловалась над Вами, память вернулась?

-                Не вполне. Отдельные картины, не более.

-                Они-то и ценны. Общую нить событий жизни Вашей я, кажется, и так представляю.

-                Ничто не укроется от служительницы Премудрой…

-                Мне Байджи о Вас рассказывал.

-                Кто, простите?

-                Байджи, устроитель стихий.

-                Мм… Не знаю такого.

-                Не знаете? А он Вас своим наставником считает. И до сих пор не уверен, живы Вы или нет. Байджи из Ви-Баллу, ученик Ваш – и мастера Вайды Байгона.

-                Не припомню.

 

Тут Уби нечего сказать. По правде, лучше бы мастеру Байджи не знать, что учитель его живет в городе Лабирране. Придет, кинется к мастеру на шею, а тот ему: Вы, мол, кто?

 

-                Видите ли, досточтимая, мне хотелось бы принести обет Премудрой.

-                Благое дело.

-                Только сперва Вы меня выслушайте. А то, может статься, грешнику вроде меня под покров Премудрой и ходу нет…

-                Тогда – зайдите в храм. Ближе к вечеру я там буду.

 

В общей зале постоялого двора Рунды Яндарри не протолкнуться от жалобщиков. Доносы уже написаны, все ждут часа, чтобы подать их лично в руки благородному Фарамеду. Сам рыцарь как раз обедает у себя наверху. Многие доносчики тоже закусывают. Музыка играет – праздник все-таки!

 

В первый миг Уби показалось, будто она где-то видела этого музыканта. Не здесь, не в Лабирране, а раньше, давно.

Рослый светло-русый мужик убиных лет или чуть старше. Черные шаровары северного образца, сапоги, зеленая куртка. Надо лбом две пряди выкрашены в зеленый цвет: видать, во славу Водной Владычицы. Сидит с краю у стола, поставив правую ногу на дорожный короб. В руках странничий длинный саз о трех парах струн. На нем-то мужик и бренчит. И поет – голосом чуть скрипучим, но неплохим. Песенка расхожая, побережная:

 

Родила меня мама

Возле Старцева храма

И оставила там же лежать.

Но, по счастию, мимо

Желтый шел досточтимый:

Заменил он отца мне и мать.

 

Он кормил меня сытно,

Только было обидно,

Что приемышем кличут кругом –

И ушел я из храма,

И пошел в город прямо,

Постаравшись забыть о былом.

 

И меня там, малявку,

Сразу приняли в лавку:

Зазывалой, посыльным я стал.

Но, к несчастию, мимо

Белый шел досточтимый,

И не шел он, а будто порхал.

 

Он на голос заходит,

Сладки речи заводит

Да сулит, что я стану певцом.

Со мной выпил по паре,

Услужил Вида-Марри,

И ушел, не увидясь с купцом.

 

Утром понял я, плача,

Что за ним недостача

Оказалась в приходном ларе.

А вернулся хозяин –

Был я крепко охаян

И секом на судейском дворе.

 

Там, в управе, в воротах

Я сидел без работы

Потеряв сбереженья и честь.

Но, по счастию, мимо

Проходил досточтимый

Облаченный в лиловое весь.

 

Ему писарь был нужен,

Неказистый снаружи,

Но смиренный и с трудной судьбой.

И за то, что в избытке

Я писал ему свитки,

Он кормил меня, как на убой.

 

Мелким почерком четким

Переписывал сводки,

До полночи, бывало, строчу…

Пил чернила от жажды

И забылся однажды:

Не задул перед сном я свечу.

 

И сгорел в том пожаре

Чуть не весь Нальгинарри

И к пожарным я в руки попал.

Но, по счастию, мимо

Красный шел досточтимый:

Защитил меня и оправдал.

 

А потом говорит он:

«Хоть малец невоспитан,

но задатки хорошие есть.

Ну, да все не из бар мы –

Так пойдем же в казармы,

Там обрящешь и славу, и честь».

 

И во младшей дружине

При одном господине

Я выделывал штуки копьем.

Но господина послали

Управляться в Онтале

И меня, ясно дело, при нем.

 

 

И скажу я вам смело:

Было страшное дело!

Стрелы свищут, кровища рекой…

Но, по счастию, мимо

Проходил досточтимый

Весь зеленый и добрый такой.

 

Он ведом был судьбою

Близ того поля боя,

Где в бурьяне я горько скулил.

И достал из бурьяна,

И омыл мои раны,

И молитвой всего исцелил.

 

А потом он за это

Взял с меня три обета,

А какие – я вам не скажу.

Но копье я оставил,

Господина ославил

И пошел моряком на баржу.

 

Я ходил неустанно

На барже к Диневану

И попался я к хобам в полон.

Но, по счастию, мимо

Пестрый шел досточтимый

И спасти захотел меня он.

 

Он раздал хобам лапти

И сказал им: «Не грабьте!

Не губите своих и чужих!»

Хобы так ошалели,

Что уйти мы сумели

И в тумане укрылись от них.

 

Досточтимый из Баллу

Провозился немало:

Все стихии мои изучал.

Но, наверно, стихии

Оказались плохие –

Он в столицу меня отослал.

 

На столичном базаре

Господин Нальгинарри

В дезертирстве меня уличил.

Год сидел я в темнице

В это самой столице

И от сырости там опочил.

 

И тюремная стража,

Не отпев меня даже,

Закопала, безбожно кляня –

Но, по счастию, мимо

Черный шел досточтимый:

Из могилы он поднял меня.

 

И промолвил он: «Парень,

Жребий смертных коварен,

Но тебе не грозит он уже.

Не берись за дреколье,

А ступай в богомолье

За покоем мятежной душе».

 

И теперь я весь черен

И Владыке покорен,

Собираю для Марди на храм.

Будь же, путник, послушен,

И, пока не придушен,

Помоги по возможности нам!

 

Жалобщики захлопали. Стало потчевать певца – пивом, закусками. Уби тоже подошла, кинула на стол денежку.

Хоть сегодня и праздник, одета Уби, как обычно. Степные рыжие сапожки, некрашеные шерстяные штаны, теплая рубаха. А сверху – лиловая ферязь. И покрывало жрицы, накинутое сейчас на плечи. Печать Премудрой Бириун на цепочке, на запястье – стальные четки. Две косы, как положено степнячке из рода Елли, заплетены вперед, на груди перекрещены, концами связаны и закинуты назад. А так – ниже колен свисали бы.

Медно-рыжие косы. Степное «елли», как мэйанское «илли», то и значит:  «медь». Где бы досточтимая Уби не появлялась, слышала вслед себе мужицкие охи, бабий шепоток. Красавица, мол. Выгребая мусор с храмового двора, отмывая полы, обметая паутину – когда в последний раз вспоминала Уби, как выглядит?

Не божья служительница, а бродяга-приключенка? Может быть. Тем хуже для всех, кому с Уби в ее странствиях оказалось не по пути.

 

Певец оттер усы от пива. Отставил саз, снял ногу с короба. Встал, поклонился:

 

-                Благодарствуйте, досточтимая.

 

И сел на место. Встретил взгляд Уби, не отвел глаз. У самого у него глаза темные, посмеиваются – без улыбки на губах.

Ни чаши Целительницы, ни рыбки Водной Владычицы при нем не видно. Стало быть, не жрец. Божий странник? Какой-то шнурок виден в вороте рубахи, но что на нем, не понять.

 

***

 

-                И чем порадовали боярина Фарамеда лабирранские граждане?

-                Вероятно, тем же, чем и всюду, благородный Рамбутан. Доносами. Ровным счетом двадцать два за одно лишь утро. Шесть листов бумаги, остальное на вощанках. Большей частью  безграмотная чепуха.

-                И всё же?

-                Вот, не угодно ли: лазутчики Великого Царя Арандийского проникли повсюду. Даже в окружение господина наместника.

-                И верно: чего другого ждать от царских приспешников?

-                Переговоры, ведомые некоторыми обитателями города с ходатаями Джиллов из Ларбара, враждебны замыслам Государя Короля.

-                Которым замыслам?

-                Не сказано. Во всём виноват охальник Джавара. Жрица из храма Премудрой содержит при себе высокородную особу под личиной мохнонога-прислужника. И вот еще: лиловый храм сеет смуту и разносит клевету. Надо будет передать это досточтимой Габирри-Убимерру.

-                То-то она обрадуется…

-                Душегуб Курбани на своих плечах отнес мертвое тело в Пестрый храм.

-                Уже любопытнее. Чье тело?

-                Опять же не написано.

-                И все равно: Вы вощаночку эту отложите.

-                Девица Аланги вносит раздоры в гильдию, переманивая честных ткачих из мастерской уважаемого мастера Арджи.

-                Снова по лиловой части. Дальше?

-                Плотник Фараджи изувер и детоубийца. Конопатчик Джерибукко ведет страмную жизнь. Лекарь Курбани и его невеста уморили благородного господина, обладавшего немалыми сокровищами. Драгоценности исчезли, а господин, не найдя прибежища в храме, исчез без вести.

-                Имя господина тоже не названо, так? Отложите-ка и этот листок.

-                Карл Бебурджатага – чеканщик поддельной монеты. А племянник его – бывший враг Князя Умбинского, разбойник и бунтовщик.

-                Отлично. Понадобятся наличные деньги – будем знать, к кому обратиться.

-                Кабатчик Рунда Яндарри – страмец, принимает у себя конопатчика Джерибукко. И пиво у него разбавленное. Беглый арандиец Лаинберуанг к Семерым обратился мнимо, а сам – убийца и против царя змейского бунтовщик.

-                Про арандийцев уже было.

-                Стряпчий Джедар строил козни против дома Джиллов и пытался ограбить их ходатая. Купеческая вдова Вэйджавэй принимает у себя подозрительных лиц.

-                Посетим и вдовушку.

-                Все тайны города известны мусорщику, который живет у означенной вдовы. «Присмотритесь к нему, благородный господин: возможно, он Ваш собрат по вере» - каково?

-                Присмотримся.

-                Корабельщики лабирранские тайком от начальства строят судно, доселе небывалое.

-                Семеро с ними, пущай строят.

-                В городе живут четверо оборотней.

-                Всего лишь четверо? Счастливый городок…

 

Благородный Тубу Рамбутан разложил доносы на три кучки. В одну – всё, что связано с храмом Премудрой и жрицей Убимерру. В другую – те, где хотя бы мельком упоминается появление в городе неизвестных лиц. Остальное – в третью кучу.

В комнату зашла Ориджи:

 

-                Привет от досточтимой Убимерру. Я только что на лестнице с ней столкнулась.

-                И что досточтимая?

-                Она, оказывается, тут же, на постоялом дворе живет: при храме пока негде. Обещала через часок зайти к Вам.

-                Хорошо.

-                Меня увидала, спрашивает: так кто приехал? Фарамед или передвижной балаган мардийский?

 

И что же ты ответила, деточка? – злодейски ухмыльнулся благородный Рамбутан.

 

-                Что Фарамед – не личность, а роль. Исполнитель не так уж и важен.

 

***

 

Из доносов высокородному Фарамеду, не дошедших к досточтимой Гадарру-Виндарри:

 

(…)

Досточтимый Габай-Лантарри, храмовый зодчий, получил от настоятельницы Габай-Турринги распоряжение разобраться в деле с убийством моряка Матариджи. Не имея достаточно опыта в ведении следствия, а кроме того, будучи занят сочинением чертежа для будущей усадьбы нового лабирранского помещика Амро Урбери, досточтимый Лантарри перепоручил дело племяннице своей Кариджи и ее приятелю, лекарю Курбани.

С самого начала следствие не заладилось. Уважаемая Нэдикри Арджи, встречи с которой, как все знают, добивался покойный моряк Маттари, готова была поделиться своими соображениями с досточтимым Лантарри – но, конечно, не с его племянницей. Однако же уважаемую Нэдикри слушать не стали.

Удалось узнать, что моряк не просто так явился на пустырь в ту ночь, когда он был убит. Ему там назначили встречу – да не просто так, а от имени мастера Арджи. Тот, будто бы, готов был заплатить из своего кошеля, лишь бы Маттари убрался. Но едва лишь Кариджи и Курбани напали на след того, кто передал моряку приглашение явиться на пустырь – посадского пьяницы Джи – как этого Джу нашли мертвым. На беду – возле того самого забора дома мастера Арджи, где Кариджи и Курбани вели слежку (неясно, правда, за кем).

Доставив тело Джи в храм Безвидного, лекарь Курбани чуть ли не требовал от досточтимой Турринги, чтобы она допросила покойника Джу, как Маттари до того, с применением чуда божьего. Досточтимая отказалась, а лекарю Курбани велела больше не показываться ей, Турринге, на глаза.

И это при том, что весь город ожидает Вашего приезда, высокородный рыцарь! А у Курбани была и еще причина торопиться с расследованием: ибо за четыре дня до преполовения Исполинов получил он письмо от отца своего, старого купца Бетиана, живущего в столичной округе. По случаю, я располагаю списком письма:

«Любезный сын мой Курбани!

Сообщаю тебе: я и все домашние в добром здравии, чего и тебе желаю. После праздника Исполинов навещу тебя, погляжу, каково идет торговля (дальше рассуждения о торговле лесом, Вам не важные). Внука заберу к себе: пора мальца к делу приучать. А то слышал я, он у тебя от рук отбился, к Фарамеду бежать собирается, воров ловить? Непорядок это. Да и внучку пора пристраивать. Авось, милостию Старца мужа ей найдем дельного, не тебе обормоту чета. Слыхал я, ты и сам жениться надумал? Приеду, погляжу, что за невеста. А не то и тебе жену найдем хорошую (…)»

Как Вы видите, лекарь имел причины трепетать в ожидании отцова приезда. Суров старик, тут и говорить нечего. Прошу: не примите в обиду слов о Вас и о сыне лекаря (его зовут Илле, полностью Илонго). Старик Бетиан – человек прежнего закала, многого не понимает.

А невеста лекаря, Кариджи, хоть и при пестром храме состоит, вовсе не та девушка, какая может понравиться старому Бетиану. Бойка излишне, болтлива, да и бездельница. К тому же Кариджи ни за что не уживется с дочерью Курбани. Вайли – девушка тихая, безответная, но в обычае своем строга.

Положение осложнилось еще и тем, что лекарь Курбани, точно в помрачении, решился приютить в доме у себя некоего Джабула Тайнари. Дворянин страдал от раны, его подобрали на лугу за городом рыбаки Аркададжи. Лежа в доме Курбани, благородный Джабул то бредил, то нес неппотребную чепуху о себе и о лекаре. Увидь это папаша Бетиан – грозы было бы не миновать.

Вам, мой рыцарь, наверняка уже доложили о пожаре в доме Курбани. Могу свидетельствовать: сам лекарь не поджигал своего дома! Не такой он беззаконник все же, чтобы путем самоподжога скрыть недостачу товара у себя на складе. Склады вовсе и не сгорели, только часть забора. А пока тушили огонь, Джабул Тайнари сбежал. Добрался, хоть и недужен был, до храма Безвидного – но там ему в убежище отказали. Где он теперь, неведомо.

А меж тем, в расследовании дела о Матариджи наметился хоть смутный, но проблеск истины. Всё указывало на ткача Пегидду: не то мужа, не то дружка Арикки, одной из ткачих мастерской Арджи. Он, будто бы, из ревности не раз грозился убить развратного моряка Матариджи и не раз напивался с тем самым пьяницей Джой. Но – чуть только Курбани и Кариджи собрались заняться им, как Пегидду был найден повесившимся на воротах лабирранской крепости. И при нем – записка, где он признавался в убийстве Матариджи.

Казалось бы, успех. Но дело в том, что ткач Пегидду отродясь грамоты не знал. Страшно вообразить того грамотея, кто написал записку для человека, намерившегося сотворить величайший грех против Творца Жизни, – написал, но не остановил самоубийцу.

Или приходится предположить, что на самом деле Пегидду не повесился. А его повесили.

Полагаюсь на правосудие боярина Фарамеда. Прошу о скорейшем рассмотрении дела и наказании виновных.

 

***

 

Перемолвившись парой слов на лестнице с лицедейкой Ориджи, Уби передумала идти к себе. Спустилась, прошла через залу. В дверях ее остановил кабатчик Рунда:

 

-                Знаете, досточтимая: тут нынче с утра стряпчие доносы кропали…

-                Благое дело.

-                Народ наш простой, иные и в полный голос диктуют. Так Вы возьмите в ум: на Вас доносы-то есть!

-                А на Вас, мастер?

-                Уж без этого никуда…

 

Направилась Уби на рынок. Запастись веревкой взамен той, которую пришлось оставить в управе с одежкой оборотня. Нынче ночью Уби и карл вади Ингуд пойдут обследовать подземелья под храмом, веревка может понадобиться.

По базару следом за Убимерру снова увязался Хаккеди.

 

-                Ну что, мастер, созрели для обета?

-                Вот.

 

И протянул Уби вощаный складень.

 

-                Моя повесть. Прочтите. А там видно будет.

 

Возвратясь на постоялый двор, Уби, прежде чем идти к мардийским гостям, заглянула к себе в комнату. И увидела на столе волшебный сундук, подарок храму от ткачихи Аланги.

А быть бы сундуку здесь никак не следовало. Пока в храме нет надежно запираемой казны, ларец был отдан на хранение печатнице Вэй. У нее замки крепкие, собака во дворе… Напрасно, стало быть, Уби на нее понадеялась.

Ларчик стоит на столе у окна. Ставень поднят, крышка ларца тоже открыта. А раньше без заклинания не открывалась! Кудеснички местные шалят…

Внутри сундука веревочка, связанная узлом.

Уби закрыла крышку. Осмотрела комнату – вроде, больше никаких следов вторжения нет. Да и сундук могли поставить на стол, не вламываясь в комнату: достаточно было подойти к окну снаружи и поднять ставень. Если взрослый человек встал на ходули, вполне мог достать до окна. И уйти, никем не замеченный: праздник же, ходули уместны в день Исполинов.

 

Жрица Виндарри была на редкость приветлива. Рыцарь Убуду – он тоже прибыл с ней – мрачнее тучи. Лицедейка Ориджи спустилась в общую залу за вином.

Потолковали о доносах, об убиных происках против Джиллов. О стрельбе из самострелов нынешним утром. О мастерше Вэй. За печатью – будущее, – стала Уби заверять мардийских гостей со всем приморским рвением. Ибо базарная картинка есть кладезь знания для неграмотных.

Ориджи принесла пиво, а заодно неприятную весточку: внизу стряпчий Джедар, празднуя Исполинов и обретение плаща, напился пьян. Жаль… Уби хотела бы ночью взять его с собою в подвалы. Кто знает, что за неупокойники там прячутся, но присутствие дюжего парня не помешает.

Честно говоря, ходячие мертвяки – это дело досточтимой Виндарри. Упокаивать, хоронить – ее святой обет. Но мы не давали обета помогать ближним в деле исполнения их обета. А то слишком на много частей придется сокровище делить.

Виндарри передала Уби свиток от мастера Талипатты. После чего перешла к сути своего приезда.  

 

-                В здешние края направился известный Вам, досточтимая, беглый убийца Баттам Гианьян.

-                Оо… Мне на глаза он не попадался. Что, впрочем, и не удивительно.

-                Сподвижники нашего спутника, гианьянова кровного врага…

 

Брата моего покойного наставника Рамбутана – пояснила Ориджи.

 

-                Так вот, нашему спутнику и его помощникам удалось выследить: Гианьян по пути был ранен. Не знаете ли Вы, досточтимая, где здесь на посаде мог бы укрыться раненый, имеющий причины не обращаться за помощью в храм?

-                Ах, да, Баттам еще ведь и святотатец… Ну, например, он мог попросить приюта у лекарей. У того же мастера Курбани: его лавочка не на храмовой земле.

-                Так-так. На Курбани донос имеется. Нес на плечах безжизненное тело, направлялся в храм Безвидного…

-                Скверно. Что на Пестрое подворье ушло, то назад нескоро вытребуешь.

-                Что ж, придется попробовать.

 

Налили еще по кружке.

 

-                А что еще слышно в Марди? Устроитель Байджи не объявлялся?

-                Нет. С самой осени никто ничего о нем не слышал.

 

Так-таки и никто? – гаркнул от двери незнакомый Уби голос.

Стоит на пороге бородатый бодрый дедок в дорожной одежде. Вид такой, будто он давно уже подслушивает. С ним – молодой лопоухий пёс северной породы.

 

-                Байджи, говоришь? Русый такой, полноватый, с девчонкой, которая про обезьян рассказывает?

-                Да-да, он самый. Обезьяна – первая роль байджиной ученицы в мардийском балагане.

-                Встречал я его зимой в камбурранских краях. По мне – хороший парень.

 

И ухмыльнулся бравый дедушка, как заправский старый страмец.

Из-за плеча его в комнату сунулась чья-то рожа:

 

-                Досточтимая Уби! Там внизу мохнонога Вашего привезли!

 

Мохноног Гата жив, но пьян в стельку. Значит, и он нынче ночью по подземельям не ходок. Придется велеть отнести его в убину комнату, уложить на топчан. Авось к утру проспится.

В дверь убиной комнаты стучат. Это таможенный чародей, мастер Баррима. Входит бочком: хоть и кудесник, а не забыл, что родом – из простых мужиков. Подарок принес, стопу бумаги, изъятой как беспошлинный незаконный товар с какого-то корабля. Насчет оборотня, равно как и запрещенного оружия, таможню известили, разбирательство начато.

 

-                Скажите, высокоученый: Вы, без сомнения, опытнее меня в деле распознания разного рода чар. Светло-алое защитное сияние в сочетании с оборотничеством – приходилось ли Вам видеть такое?

-                Увы мне, никчемному! Ни разу.

-                А возможно ли навести подобное сияние наваждением?

-                Нужен сильный кудесник. Я не сумел бы.

-                А кто-нибудь в нашем городе?

-                Едва ли. Разве что приживал из храма Безвидного.

-                Хаккеди?

-                Он, никому не в укор будь сказано, замечен в сотворении чар, коих сам не осознает.

-                Выходит, и тут все нити в Пестрый храм уводят…

 

 

***

Картины мастерши Вэйджавэй:

 

6. Огромного роста дядя – мы его уже видели, это благородный Генда – шествует по улице, волоча на веревках дюжину разнообразных псов. Рисунок – как черная тень на белой бумаге, набросок будущей печатной картины. Вся суть – в подписи:

 

Славный Генда бороться с заразой

Порешил и нещадно, и сразу:

Верный службе и долгу,

Генда наш втихомолку,

Пока все веселились и пили,

Изо всех уголков Лабиррана,

В самый полдень, ни поздно, ни рано,

Собирал всех собачек,

И ручных, и бродячих

Для защиты от ЛИКАНТРОПИИ

 

Коли уж картина рассчитана на грамотеев, дозволительно и в ней ввернуть дибульское словечко. Не писать же прямо, грубо: «оборотничество»!

 

7. Здесь – белые тени на сером. Слева - двое в аингах с шарометами, двое с мечами (жрец и рыцарь), позади их нестройная толпа. Справа всадники на конях под раскрашенным знаменем, черным в золотую сеточку: пошла в ход краска мастера Папако. Подпись черным:

 

Как на западной на окраине

Наши власти, как будто нечаянно

Повстречали прохожего,

Очень сильно похожего

На любимого всеми боярина.

 

***

 

-                Я-то думал, вольную печать только на Винге душат…

 

Мастер Папако в растерянности стоит посреди кухни в доме мастерши Вэй. Вокруг – следы погрома. Печатные доски расколоты, краски разлиты по полу. Входную дверь лиходеи высадили могучим ударом вместе с засовами и замками. Вломились через кухню в комнатку постояльца, мусорщика Ливарры.

Тетушка Вэй, тихонько бранясь, разбирает вещи:

 

-                Вот ведь: денег не тронули. А Вашу, мастер, золотую краску унесли. И еще плашки побили.

-                Плашки?

-                Игра такая. Для нее нужны вот такие штуки.

 

Вэй показывает обломки. Целая плашка была в пол-ладони длиной, пальца в три шириною. Расколоть камень в палец толщиной – сила нужна!

Изобрели эту игру карлы. К лабирранским карлам с Литейного двора часто ходил играть мастер Ливарра.

 

-                И Ливарры нету…

-                А не может так быть, что он сбежал, убоявшись Фарамеда, а разгром нарочно, для отвода глаз учинил? Вы его вещи осмотрели?

-                Не помню я его барахла. Он что ни день, новую рухлядь привозит, вечерами дома с ней возится. Одежда, посуда его – тут. Книги нету.

-                У него была книга?

-                Ну да. Толстая, в кожаном чехле. А еще клетка с соней. Это зверек такой.

-                Знаю. Вроде мышки, но с мохнатым хвостом. По чертежам устроения стихий соответствует Владыке и Судии.

-                О-ох… Хорошо хоть, наша собака вовремя спряталась, жива осталась. Придется Фарамеду на грабеж жаловаться. Гати!

 

Девочка Хидагати возвращается на кухню из своего закутка.

 

-                У меня ничего не покрали! Только переворошили все.

-                И Слава Семерым. Беги-ка за стражей, да по дороге заверни к досточтимой Уби. Скажи: ее вещь тоже выкрадена.

-                Которая?

-                Будто их тут много было! Сундук!

 

Мастер Папако шагнул к дверям.

 

-                Стражников лучше я позову.

 

К тому часу, когда досточтимая Уби простилась с мардийцами и дошла до дома тетушки Вэй, у ворот уже стояли два молодца из лабирранского ополчения. И вид имели самый довольный. То ли праздника ради, то ли мастер Папако заплатил, чтоб они удвоили бдительность.

В садик возле дома вынесен дощатый стол. На столе кувшин и блюда с закуской. Не грех выпить – при нынешних-то безобразиях!

Собаки, подобранные возле управы, покормлены, местная тоже. Гуляют возле стола, заглядывают на блюда и в глаза.

 

Людям не до собак. У мастерши Вэй обе руки заняты. В одной – небольшой горшочек, на ладони другой – пара сережек с красными камушками. Не иначе, гостинцы мастера Папако.

Откуда что взялось! Тетушку Вэй не назовешь красоткой. Из тех безмужних женщин, которые сами себе воеводы, сами себе колодники подневольные. Прежде – дочки, потом ремесло, картины, базарные стишки, огород, кухня, уборка, стирка, посадские сплетни и слухи, те да се дела, Фарамед, Светлый Князь, арандийские лазутчики. И где-то в сто сорок пятую очередь – собственная особа. А тут! Глазки горят, на щечках маков цвет, озорные ямочки, те самые, куда, по словам высокоученого Пау Винги, ихний брат мужик проваливается вместе со всеми своими городами и башнями, боевыми ладьями и томами умнейших книг.

Стоит, вишь, мастер Папако Винги – пыхтит, так что Уби и от калитки слышно.

 

Горшочек и серьги кладутся на стол. Ладони мастерши Вэй вкладываются в две протянутые руки мастера Папако.

 

-                У карлов я был. Мастер Бебурджатага обещался зайти, примерить новые замки. А до тех пор охрана постоит.

-                Не знаю, что бы я без Вас делала, мастер!

-                А я – без Вас, мастерша. Не знал бы, чем себя занять.

 

И впрямь: почему бы потомку великого Пау не поухаживать за мастершей-печатницей? Уби встревать не будет, сообщит только, что сундук нашелся.

 

И вернется на постоялый двор. Поглядит, как там стряпчий Джедар. Перед уходом Уби велела холодной водой его окатить, чтоб опамятовался.

Музыкант с сазом успел уйти. Доносчиков поубавилось: не иначе, досточтимая Виндарри удостоила их беседы и распустила по домам. Джедар сидит у стола, обедает: вроде как протрезвел.

Пообедаем и мы.

 

-                Ты, мастер, не откажешься нынче ночью поспособствовать умножению познаний?

-                Готов, досточтимая!

-                По подземельям лазал когда-нибудь?

-                Я, извольте видеть, не во всякое подземелье и протиснусь-то…

-                Надо бы обследовать подвалы под храмом. Там есть подземный ход. Драться умеешь?

-                Немного. До братца Келлионелли мне далеко. А что, в подвалах завелись лихие люди? Грех молвить, будь я беспошлинный торговец, я бы товар так и прятал: в подземелье под заброшенным храмом.

-                Вот-вот. Так что до вечера, мастер.

 

После обеда и до закатного часа досточтимая Убимерру молилась у себя в комнате. Домолившись, прочла складень мастера Хаккеди.

 

***

 

Пишет баллуский шарлатан Хаккеди досточтимой Габирри-Убимерру:

 

ДОСТОЧТИМАЯ ГАБИРРИ!

Примите мою исповедь: я, похоже, так и не наберусь храбрости изложить Вам всё это вслух.

Я – Хаккеди, ремесленничий сын из города Ви-Баллу, родился на преполовение Драконов в 547 году Объединения. Мать моя плела корзины и давала приют озёрным рыбакам. Один из рыбаков был мой отец, семью же, однако, имел не в столице, а в Нальгинари. И он, и мать умерли, другой родни нет. По законам княжества Баллуского я, вероятно, числюсь умершим, ибо три года уже не давал о себе знать храму, к коему приписан (ОЗЁРНАЯ ВЛАДЫЧИЦА, что на мысу Хаккири), а справляться обо мне было некому.

Был я раньше, что называется, шарлатаном: учился кудесничеству, но храмового посвящения не принимал. Почему? Потому, что наставник мой в чарах, мастер Талипатта, также не искал покрова Премудрой. Видимо, избегал становиться подотчетным лиловым досточтимым в тайнах, к коим бывал причастен по близости своей к пестрому храму: ее же никогда не скрывал.

Мастер был снисходителен ко мне, никчемному, и учил меня чарам не за деньги. А по прошествии двенадцати лет ученья отпустил меня странствовать с моим другом, устроителем стихий Вайдой Байгоном, учеником мастера Байвинды, ученика пророка Байджи Баллуского. Ходили мы по всему Объединению, Вайда устроял стихии, я помогал ему, а еще играл на гудке. И предавался чарам.

Чары у меня в книге были записаны такие: ЧТЕНИЕ ЧАР, РАСПОЗНАНИЕ ЧАР, ФОКУСЫ, ВЕСТЬ, ДРАЗНИЛКА, ИЗМЕНЕНИЕ ОБЛИЧИЯ, ОЧАРОВАНИЕ, ПУГАЛО, ПОНИМАНИЕ ЯЗЫКОВ, ПЛЯШУЩИЕ ОГНИ, ЧРЕВОВЕЩАНИЕ; ВОЛШЕБНЫЙ РОТ, ЗЕРКАЛЬНЫЙ ОБРАЗ, ЛЕНТЫ-ОЦЕПЕНИТЕЛИ, МЕРЦАНИЕ, ПОИСКИ ПРЕДМЕТА, НЕВИДИМОСТЬ, ВЕЧНЫЙ СВЕТ, НАВАЖДЕНИЕ, СИЛА, СИЯЮЩАЯ ПЫЛЬ, ОТКРЫТИЕ ЗАМКОВ, ШЕПОТ ВЕТРА. Щедр был ко мне мой мастер Талипатта, а кое-что я добыл и сам в Ви-Умбине и иных краях. Запреты же соблюдал на БОЕВЫЕ ЧАРЫ, а также на ЧЕРНОКНИЖИЕ.

 

Одна чара для меня стоила, грех сказать, всего остального волшебства, вместе взятого: чара ФОКУСОВ. Недаром говорят, что в каком-то роде это чара всем чарам. Наибольшая свобода при выборе подсобных веществ; яснее всего просчитываемое соотношение между количеством вещества, мастерством кудесника и длительностью, а также силой получающихся явлений. Был у меня замысел составить ТРАКТАТ О ФОКУСАХ. Коротко говоря: используется, воздействию чар подвергается при ФОКУСАХ не вещество как таковое, не сущность его, а свойства. Причем возможны разные случаи: то ли это внешние приметы (черника – для синих умбл, сажа – для черных корягиных), то ли полезные свойства, известные в быту (гибкость лозы – для кривляющихся куколок), то ли чисто умозрительная смежность (белые пушинки – для дуновения ветерка). Устроительские расчеты мне очень помогали. Истратил я немалую кучу бумаги: опыты записывал, а также свои соображения.

Довела же меня моя неумеренная пытливость до того, что я спалил в огне свою чародейскую книгу и рукопись трактата, не считая множества полезных вещей и всего моего (а также и чужого) скарба.

Было это так. В 583 году, после Нового года, мы расстались с другом моим Вайдой. Милостью одного господина я получил в свое распоряжение сарайчик в окрестностях Ви-Баллу и полторы сотни ланг на исследовательские нужды. И затеял я опыт, где одновременно должны были являться ФОКУСЫ, соответствующие двенадцати стихиям. Как Вы понимаете, двенадцать раз за день применить чару ФОКУСОВ мне было бы не под силу, а потому стихии я объединил в четыре тройки: ЗЕМЛЯ, ВОДА И МУДРОСТЬ; ПЛАМЯ, ВЕТЕР И СМЕРТЬ; РАВНОВЕСИЕ, УСТРОЕНИЕ, РОГАТЫЙ; ВЕЛИКАНЫ, ДРАКОНЫ И ОБРЕТЕНИЕ. Собрал мощные, как мне думалось, сочетания веществ, снарядился сам, обустроил помещение, подготовился и с молитвой приступил.

Только, видно, неугодны были мои опыты ПРЕМУДРОЙ.

Как всё прошло, увы, рассказать не смогу: не помню. Чары, как мне казалось, начали получаться, всё, что мне хотелось, мерцало, бренчало и полыхало. А потом, не иначе, взорвалось. Я очнулся посреди пепелища, к счастью, уже залитого дождем. Потом мне рассказали, что в тот вечер над Ви-Баллу прошла большая гроза, которой я по ходу опыта не заметил, и должно быть, в сарайчик мой ударило молнией. Сгорела и книга, и мои записи, и грамоты из храма с подтверждением, кто я есть, и всё, что было.

 

Вместо того, чтобы повиниться перед господином и идти каяться в храм, я решил сбежать. Уполз с пожарища, пока меня не нашли, добрел до Озера, отмылся. Подобрала меня одна ладья: сочли за убогого, тем паче, что и говорил, и двигался я тогда и вправду неважно. Выдали одёжу, накормили, отвезли в Ларбар и сбыли. То есть продали. Чей я гражданин, на мне написано не было, а с виду вполне можно было решить, что я огнем сводил себе каторжные клейма, да немного переусердствовал.

Узнал ли меня в лицо мой покупщик? Или иным каким образом признал во мне бывшего чародея? Но на третий день он мне выписал грамоту об отпуске на свободу и велел топать на все четыре стороны. Так что денег я должен и ему: тридцать пять ланг, как за хорошего гоблина.

Выбрал я Восток, пошел, дошел до Лабиррана. Сел возле храма просить БЕЗВИДНОГО ради. Почему не у храма ВЛАДЫЧИЦЫ? Наверное, побоялся, как бы меня еще кто-нибудь в лицо не узнал. А пестрые люди меня приняли. Что я сумел рассказать о себе, истолковали в таком духе, будто пострадал я от устроения стихий. Подобное исцеляется подобным, провозгласил мастер Байками и согласился заняться мной. То есть вернуть речь, память и прочее.

Устроительская наука возымела действие: я и говорю, и пишу, и кое-что из дибульского языка помню. Если поработать, может быть, испытание по основам чародейства мог бы пройти. Или по богословию. Если будут милостивы СЕМЕРО ко мне, грешнику перед ПРЕМУДРОЙ.

 

Теперь о том, что со мною сталось. Милость то ПРЕМУДРОЙ ТКАЧИХИ или наказание? На этот вопрос, прошу я, ответьте мне Вы, досточтимая. А чувствую я вот что: каждый день, не имея книги с записью чар, я, непонятным мне образом, ВСПОМИНАЮ ТРИ ЧАРЫ ИЗ ТЕХ, ЧТО БЫЛИ У МЕНЯ ПРЕЖДЕ. Это ЧТЕНИЕ, РАСПОЗНАНИЕ И ФОКУСЫ. С ФОКУСАМИ дело обстоит так, как если бы, повторяя по книге чары, я подготовился творить эту чару три раза в один день (иногда четыре). И что страшит меня больше всего – НЕ ТВОРИТЬ ЭТОЙ ЧАРЫ Я НЕ МОГУ. Самое большее, сколько я могу воздерживаться, это два-три дня. Причем не потраченные чары НАКАПЛИВАЮТСЯ: двенадцать кряду – уже непосильное для меня количество. С ЧТЕНИЕМ и РАСПОЗНАНИЕМ не так: их приходит по одному в день и их я вполне могу не тратить.

Сказано у древленского пророка Джаррату: в последние времена каждый петух будет кукарекать заклинаниями. Поначалу я думал, что пришло мое последнее время. Но вот, не помер. Насколько мне кажется, даже не вполне еще сошел с ума, хотя к тому идет. Хуже всего, что творить ФОКУСЫ взаперти мне невмочь. Сколько-то я держусь, но потом все равно выхожу в город, ищу зрителей. Чаще всего, ребятишек или подростков вроде Джерикко. Как в науке называется род развратника, что подстерегает в темных углах прохожих, дабы показаться им во всю вышину своего рогатого дара? Вот я стал кем-то вроде этого.

ЗАПИСАТЬ чары, те письмена, какие я вспоминаю, я не пытался. БОЮСЬ. Да и бумаги с чернилами чародейскими не решаюсь добывать, прежде чем покаюсь.

 

Судите же, досточтимая, могу ли я искать прощения у ПРЕМУДРОЙ и что мне следует делать. С самых тех пор, что сгорели мои книги, я НЕ УНИЧТОЖАЮ ПИСЬМЕН (НО И САМ НЕ ПИШУ – ЭТО ПИСЬМО ПЕРВОЕ ЗА ТРИ ГОДА), ПОЩУСЬ ПО ОБЫЧАЮ БАЙДЖИ БАЛЛУСКОГО, ПО МЕРЕ СИЛ ПОМОГАЮ ПРИ ШКОЛЕ ПЕСТРОГО ХРАМА. С дозволения досточтимого Миррали ПОМОГАЮ В БАНЕ ПРИ ХРАМЕ ВЛАДЫЧИЦЫ.

Спросите меня: чего я хочу? Чтобы чары больше не приходили? Или чтобы мне дозволено было хотя бы отчасти восстановить мою книгу? Я не знаю. ИЩУ ВАШЕГО СОВЕТА И ПРОЩЕНИЯ ПРЕМУДРОЙ.

 

Приписка: о Байджи, который Вам назвался моим учеником. Рад, что Вы его заметили: он, вроде бы, неплохой малый и хороший устроитель. Потом я, если позволите, расспросил бы Вас, кто он теперь и чем занимается. Надеюсь, худшим, чему он набрался от меня, ему хватило ума не хвалиться перед Вами.

 

 

«Заметила»? Увы Вам, мастер Байджи. Ежели Уби кого заметит, тот не то что странствовать с посторонней девчонкой не уйдет – часа не проживет спокойно!

 

***

 

Домик на лабирранском посаде. Теплый вечер. На дворе под двумя толстенными каштанами накрыт длинный стол: не иначе, самого мастера Папако работа. На столе печеная рыба, овощи тушеные и жареные, круглые лепешки. Пирог с сыром и яблоками, выдержанными в меду. Вино местное и заморское, пиво с пивоварни мастера Рунды, для любителей – бутыль белого зелья. По углам стола на шестах – зеленые чародейские фонарики.

У калитки гостей встречает гоблин. Но какой! В пестром парике, красных шароварах, хлопчатой лиловой безрукавке, у белой рубахи на рукавах кружева. Всех приветствует по-мэйански, всем желает чистоты сердца. Ибо сам он из марбунганской общины Чистых Гоблинов, коих праведник Гамбобай обратил в семибожие.

Все участники поединка пришли. Лаинберуанг – в полном облачении царского чиновника, с золотой головной повязкой и перевязью. Он зашел ненадолго: поздравит всех и поспешит к воспитаннику. Рыцарь Лионго тоже тут и тоже торопится. Лекарь Келлионелли с невестой Аланги, но на сей раз без птицы. И управский секретарь тоже здесь, в арандийской рубахе и в аинге. Только рыбака Джи не видно.

Досточтимый Муллиджи произнесет проповедь о пользе поединков. Гости рассядутся. Пир задуман по вингскому обычаю: у стола сесть негде, а поодаль, под деревьями поставлены лавки (тоже хозяйского изделия), на лавках постелены ковры, разложены подушки. Чтобы, закусывая и беседуя, гости не боялись, что соседи по столу их подслушивают. Блюда и напитки всем поднесут: сперва радушный хозяин, потом вторым кругом – нарочно нанятый гоблин.

Тетушка Вэй в новых сережках, в пестром сарафане стоит рядом с мастером Папако. Этот облачился в домашний наряд вингского ревнителя старины: нечто вроде паруса, но из тонкой хлопчатой ткани, наматывается вокруг тела, распускается складками.

 

-                Где же Моя-то?

-                Я у ребятишек на улице спрашивал. Говорят, Хидагати с другими девочками в управу пошли, а потом по богатым домам, с праздником поздравлять. Скоро, думаю, и сюда дойдут: они на ходулях, движутся медленно.

-                Доиграются они, со своими ходулями…

 

Лаинберуанг выйдет ближе к столу, к свету. Без музыки споёт по-арандийски песнь: старинную, длинную. Воспевается в ней самострел, оружие мирных и незлобных.

 

***

 

Картины мастерши Вэйджавэй:

 

8. Легкая ладья стремится по волнам. С берега на нее глядят различные племена Столпа Земного: низенькие кучерявые мохноноги с граблями, сутулые орки с топорами, хобы с пиратскими крючьями. Лысые толстые карлы с молотками, тощие остроухие древлени с боевыми луками. Мохнатые лешие сидят на деревьях, летучие камиларри висят в воздухе, не касаясь своей земли. И люди тоже видны – рыжие мэйане, смуглые вингарцы, чернявые, но бледные арандийцы. И вовсе уж баснословные твари: люди с песьими головами и змеи – с людскими. И исполины, и змии. Нарисованы они все мелко, и всё-таки можно разглядеть, кто где.

А на ладье, на корме гордо возвышается капитан. Выше всех и всех отважнее. Огромные усищи, гордый блеск в очах, зеленый кафтан накинут на плечи. Правая рука лишь слегка опирается о кормило, в левой – бутылка. Кормчий Губалли, написано над ним. Величайший из капитанов Объединения.

 

Эта картинка висит на стене в доме мастера Папако. Тут же – еще несколько картинок мастерши Вэй. А вокруг окон, по косякам дверей – рисунки самого Папако Винги: не картины, а знаки устроения стихий.

 

 

***

 

Досточтимая Уби – на закатной молитве в храме Водной Владычицы. Из-за спин бравых моряков, корабельщиков и их жен не видать жреца Миррали – но речь его слышна. Беспробудное пьянство не истребило в досточтимом мощного голоса, приморского красноречия. Проповедь его – об Исполине, некогда ведшем по водам древних людей за море, в земли незакатной луны, на Унгариньин. С тех пор и тянет мэйан в путь по волнам, на встречу с далекими, но не забытыми родичами.

Благородного Генды в храме нет. Не иначе, ловит оборотней. Хаккеди – кто б сомневался, что и сюда он потащится вслед за Уби? – кивает какой-то бабе древленского обличия. Моряцкая подруга, завезенная из дальних краев? Жить с древленкой – смешение, грех, но в тутошний храм пускают и грешников. Ибо древлени любезны Водной Владычице.

Давешнего музыканта не видно. Хотя где бы еще, как не здесь, молиться зеленому страннику? Но с другой стороны – почему бы божьему человеку не иметь своих причин посещать храм отдельно от общего обряда, дабы не всем прихожанам на глаза показываться?

 

После проповеди все пошли под благословение. Мирралина жена стоит с супругом рядом, улыбается, не мигая. Улыбка у нее – от уха до уха. Из какого племени это чудо, не разберешь без книги «О многообразии племен Столпа Земного».

В других храмах подарки только принимают. А досточтимый Миррали – ещё и раздаёт. Уби достался пузатый кувшин тардеванского золотого вина. Под цвет Ваших глаз, сказал учтивый Миррали.

 

Пойдем восвояси. Хаккеди тут как тут.

 

-                Вот Вы, мастер, пишете, что распознаете чары. Не иначе, и здешних горожан проверяли. А не случалось ли Вам изучать с сей точки зрения кого-нибудь из недавно прибывших?

-                Было дело, досточтимая.

-                Я имею в виду двоих: мальчика лет пяти, рыжего, с подобием степной прически, и спутника его, бродягу-оборотня.

-                Знаю их. Мальчика зовут Нэби. Бродяга, как Вы сказали, – в самом деле непрост. Имя его Веттали. Я бы сказал, на нем не чары, а милость Рогатого.

-                На себе довелось испытать?

-                Если Вы про то, не склонял ли он меня к страмству Рогатого ради, то нет.

-                А в зверином обличии Вы его видели?

-                Нет. Но если бы Вы спросили, что у него собственное лицо, а что – личина, я бы сказал, что по сути своей он зверь. Пёс, наделенный даром оборачиваться в человека. Не мне и не Вам рассказывать: в степи такое бывает.

-                Откуда здесь степной пёсий шаман?

-                Оттуда же, что и мальчик. Нэби – сын степнячки Хадди-нум, вояки из королевской конницы. Насколько я слышал, ее в столице привлекли к суду за то, что она, будто бы, степными обрядами помогла какой-то благородной барышне изгнать плод беззаконной связи.

-                И Вы, мастер, верите таким басням? Хадди-меи, конечно, отщепенцы, кочевье бросили ради королевской службы, но загубить нерожденное дитя – на такое никакая степнячка не пошла бы. Грех!

-                Разумеется, тягчайший грех. Да видно, были у благородной Хадди влиятельные враги. И муж, точнее, беззаконный ее сожитель, отец Нэби, за нее не вступился. Ибо сам он – из пестрых рыцарей. Велика сила напраслины, когда ее возводят мэйане! Женщину судили, заточили в тюрьму, потом она будто бы бежала. Мальчика до поры держали у себя родичи с отцовской стороны, а потом до Нэби добрался хаддинский служитель Рогатого, этот вот пёс Веттали. Увел его с собой матушку искать.

-                Здесь? В Лабирране?

-                Кому, как не Вам, досточтимая Убимерру, прятать у себя степнячку, пусть даже Хадди?

-                Да я тут, в Лабирране, всего-то полмесяца! Откуда они узнали?

-                Степное чутьё…

 

Всё знает мастер Хаккеди, все вынюхал. Убогий! Что ни расскажут в Пестром храме, все слушает, все запоминает.

Шел бы ты молиться, соглядатай несчастный!

 

 

***

 

Из донесений лабирранского соглядатая:

 

Подросток Джерикко заслуживает всяческого внимания. С родными не живет, ночует в пустой мохноножьей норе на пустыре. Работает по найму, причем не задерживается долее одного дня ни у кого из хозяев: говорят, такой у него обет. Следовательно, успел послужить едва ли не всем лабирранцам, способным нанять поденщика. Может располагать ценными сведениями.

 

 

***

 

В дом Папако Винги явились гости на ходулях. Хидагати среди них нет. Один – паренек Джерикко с гудком, второй – взрослый, в личине и балахоне до земли.

Поздравляют честной народ, пилят на гудке, пляшут. Мастер Папако выдаст им денежку и спровадит.

Лаинберуангу пора домой. Рыцарю Лионго тоже. Лекарь напился, задремал на лавке.

Папако и тетушка Вэй – на крылечке дома. Вокруг почти темно.

 

-                У меня, мастерша Вэй, к Вам есть предложение. Я уже год живу тут, в Объединении. Деньгами меня снабжает храм Безвидного в счет джалмаридовых заемных бумаг. Да только скучно это, бездельником жить. Я и думаю: попросить досточтимую Габай-Туррингу выдать мне единовременно ланг пятьсот и открыть свое дело. Порадеть в разумном стяжании, как тут говорят.

-                Что ж… С этакими деньгами можно разгуляться.

-                Так вот: я бы хотел вложить эти деньги в Ваше предприятие.

-                Семеро на помощь! Это как?

-                Обновить мастерскую, купить хороший печатный станок. Запастись бумагой, красками.

-                Да я на станке-то настоящем работать не умею. Мы уж тут по старинке…

-                Можно выписать с Диерри опытного печатника, чтобы Вам только рисованием и резьбой заниматься. Наладить сбыт картинок в Ларбаре. Там-то, я слышал, своих печатников нет, а возить от нас быстрее и дешевле будет, чем из столицы. Возок свой завести, лошадь, возчика…

-                Ох, мастер… А Вам-то с того какая радость?

-                Во-первых, слава. Потом, дело будет приносить доход. Иначе я бы Вам его и не сватал.

-                Оно, спору нет, заманчиво… Да только без храмовой защиты, самим – боязно. Что, если я с досточтимой Уби потолкую? Если она нас возьмет, почему бы и нет?

-                Вот и ладно. Только больше двух медяков со сребреника ей не обещайте. Храмы Объединения, я слыхал, во стяжании хватки…

 

Вот и думай: стоит ли лабирранская печатница пяти сотен ланг? Что ты, мастерша, окажешься должна этому Папако за его благодеяния? Ежели, скажем, тайны Объединения добывать для царя арандийского – так на то и храм Премудрой, чтобы в нем искать защиты. Склоняют, мол, к употреблению знаний во зло… А больше с тебя, вроде, и взять нечего.

По чести-то сказать, кому ты, Вэй, еще будешь надобна? Тебе девчонок поднимать: младшую, Гати, учить, старшую, Киджари, замуж пристраивать. Слава Семерым, киджарино обучение при пестром храме в последний год обошлось бесплатно – добрые люди положили сотню ланг серебром ей на ученье Безвидного ради. Вэй еще боялась: вдруг какой-нибудь старичок, охальник, на пеструю послушницу позарился, да и денег не пожалел? Или хуже того, старушка-страмница….

Ох, Семеро…

 

-                Мастер! Так это не Вы ли, часом, Моей-старшей благотворите?

-                Я?

-                На учебу ей при храме – не Вы денег дали?

-                Ай, да бросьте Вы. Я же не знал, кому. Сказал – на поддержку лучших учениц досточтимой Турринги… Я слыхал, барышня Киджари скоро замуж выходит?

-                Старцевой милостью, похоже на то. Жених хороший, моряк: Дживеджи Майтарра. Ладья у него своя. Женится, сказал – на посаде осядет. Сейчас ладью продает.

-                Покупатель уже есть?

-                Не слыхала.

-                Спросите. А то, может быть, я кого-нибудь подыщу.

-                Благодарствуйте. А как продаст Майтарра ладью, так и будем свадьбу готовить.

-                Приданое справим…  Толковал я тут недавно с одним купчиком. Есть отрез плиса желтого, как раз на свадебный сарафан. Через таможню, правда, тот плис не проходил, ну да нам-то что? Скажем – подарок с Винги. И к нему ситец на рубаху. А Вы, мастерша, как матушка невесты себе какое бы платье хотели?

-                Нам, мастер, не по чину, в плисах-ситцах ходить.

-                Так за счет мастерской же будущей – можно! Ну, и в храм надо будет подношение сделать. Досточтимой Убимерру тоже… В общем, я купцу тому скажу: пусть везет еще локтей сорок. И плиса, и полотна.

 

У самой Вэй на свадьбе хлопчатый был только платочек, да и тот подружкин, на денек одолженный. В чужом замуж выходить – дурная примета. Так и вышло. Пил Римарри, пил, да и допился.

Гостей принимать, простынёй обмотавшись – такого Римарри себе, конечно, не позволял. Видный мужчина был, особенно поначалу. Песни пел… Ну, а этот зато – с деньгами. Из-за моря, но, вроде, семибожник, иначе бы пестрый храм с ним дел не имел. Не старый еще. Немолод – ну, да и Вэй тоже не то чтобы … Пусть девчонок только не тронет, а уж там – как ему угодно.

 

-                Моей-меньшой так и нету. Не взыщите мастер: пойду ее искать. 

-                Пойдемте, посмотрим: может, она уже дома?

-                А гости Ваши, мастер, как же?

-                Ликакко за ними приглядит.

 

Ликакко – это гоблин из Марбунгу.

 

***

Из личных записей Папако Винги

Запись, сделанная днем преполовения месяца Исполинов 586 г. Объединения:

 

Свободная печать – дело опасное. Нападение на дом мастерши Вэй нынче днем – лишнее тому подтверждение. Но сам страх мэйанских граждан перед вольным печатным словом свидетельствует: слово то имеет влияние.

Нынче же вечером ты скажешь Вэй о своих замыслах. И о мастерской, и о прочем.

(...)

Неправда, будто ты не присматривался к дочкам Вэй. Хидагати – живое, потешное дитя. Увы тебе, ты почти не помнишь, каким был твой сын в девять лет. Тебя тогда больше тешили вечевые, государственные дела, праведное и неправедное стяжание. Опомнился – а мальчик твой сам уже глотку дерет в народном собрании.

Так хочется, видят Семеро, на старости лет понянчиться с дитятей! 

 

Ты слушал раз или два, как Киджари, старшая дочка Вэй, наставляет в счёте и грамоте ребятишек из школы при храме Безвидного. Досточтимая Турринга оставляет ученицу вести уроки для младших.

Девочка безусловно одарена Семерыми. Ясная речь, спокойный нрав, связные рассуждения. Без сомнения, скоро Киджари станет жрицей: если и не по храмовому посвящению, то уж точно – перед Безвидным. Ты, кажется, лучше других смог бы сказать ей о ее даре. Научить кое-каким хитростям старого Пау Винги, что позволяют людям служить богам так, чтобы служба эта не терзала, не изнуряла, а радовала.

Признайся же: тебе, Папако, будет легче ввериться храму, если этот храм будет местом службы твоего дитяти.

 

Да наберись же смелости, Папако: тебе нравится Вэй, отчаянно нравится, ты влюблен. Ты, расчетливый вингский торгаш, вечевой горлопан, никчемный бездельник. Изгнанник. Почти старик.

Расчетлив? Да. По расчету и влюбился. Потому как деньги твои, то бишь джалмаридовы расписки, могут лопнуть в любой миг. Тем скорее надо тебе обратить их во что-то по-настоящему ценное, что потом будет приносить доход. В землю, в мастерскую, в обучение дочек. 

Расчет твой при тебе. Рассудок твой сочинит тысячу обоснований одному твоему безрассудному желанию. Дело прибыльное – печатная мастерская? Земля хорошая в лабирранской округе, заливчики удобные? Девочки у мастерши Вэй хорошие? Вэй тебе нужна, вот и всё.

 

Вэй нужна-таки тебе, Папако.

 

 

Конец первой части