Предисловие Каэру Каби к повестям о Тиммоне Найане

 

 

Тиммон Найан родился в 561 году Объединения в городе Ви-Умбине. Матушка его была купеческая вдова Бантари Найан, отец — гандаблуйский древлень Юсската, известный в городе певец и музыкант.  Громкий был брак, красивая была пара. И хотя нельзя сказать, будто Тиммон более славен своим семейством, нежели семейство — Тиммоном, все же нынешних его злоключений не объяснишь, не припомнив кое-чего из тиммонова детства, ученичества и семейных историй.

 

В этих повестях предстоит появиться множеству ви-умбинских жителей, как людям, так и нелюдям. И прежде прочих следует назвать Надугала Найана, первого мужа тиммоновой матушки.

Надугал — ви-умбинский виноторговец, один из тех, кем славен был наш город при старом князе Вонгобуле.

Начал Надду в пятьсот двадцатые годы работником у побережных хуторян за двенадцать ланг в год. Тогда он был Надду Рудженг, но с семейством порвал, не желая обязываться не перед кем, кроме самого себя.  Прозвание Найан вместе с собственным виноградником Надду приобрел в 530-ом. А в начале сороковых был замечен князем и избран в кремлевские поставщики, перебрался в город, из виноделов в виноторговцы. В скором времени получил от умбинской казны право на собственную марку и вывеску: «Дом Найана». Женился в 552-ом году на Бантари, урожденной Инджи, дочке одного из бывших своих хозяев, в 555-ом родил сына Джалгу. Городской дом Найанов с лавками и погребами до сих пор стоит на Чистом канале к востоку от Мещанского моста. При Надду в доме обитало человек двадцать найановских родичей, работников и приживалов. А когда Надду умер в 558-ом, то оставил Бантари пять тысяч ланг годового дохода.

Бантари Найан приняла хозяйство, и в городе о ней говорили: хозяйка крепкая, хотя и из хуторских. Это значит, что при Бантари дом не растерял необходимых связей ни в городе, ни на побережье, ни за морем, и связями этими прирастал и продвигался. И вино дома Найанов, по отзывам знатоков, при вдове стало едва ли не лучше, чем у старого Надду.

В 560-м году вдове Найан было около тридцати. Была она, по выражению соседок, женщина видная: красивая, шумная и деятельная. Когда Джалге исполнилось пять лет, князь Вонгобул распорядился взять его в кремль на казенное воспитание. И никто уже не вспомнит, как в доме у Бантари очутился заезжий гандаблуйский певец. Поговаривали, будто дело сладилось не без колдовства. Впрочем, никто толком так и не знает, точно ли певец Юсската творил свои древленецкие чары, или просто пел и болтал. Известно только, что на второй неделе знакомства Бантари за две сотни ланг выкупила старинный саз, изъятый у Юсскаты за долги, и никому не стала объяснять, зачем это сделала. А вскоре состоялась и свадьба. И не менее половины человечьего населения ви-умбинского посада гуляло на той свадьбе, а нелюди никто и не считал.

Соседские кумушки долго охали. Виданое ли дело, замуж за древленя? Смешение! Слушать — кто ж их не слушает, остроухих. Привечать — кто ж не привечает, особенно в нашем-то городе поэтов. Тем более, что город наш, человеческий Ви-Умбин, почти весь поставлен на древленецких развалинах. Но чтобы замуж?

Впрочем, со временем и кумушки унялись, и счастью Бантари с мужем-музыкантом почти ничто не мешало.

Сынок у них удался крепкий. К радости кумушек, больше похожий на мать. И пусть с самого рождения он был заметно более ушаст и косоглаз, нежели человечьи дети, зато почти не маялся той обычной у древленей-полукровок младенческой хворью, когда, по словам целителя Пау Винги, кости и жилы не могут решиться, на какую жизнь им рассчитывать — на шестьдесят или на триста лет. Назвали сына Тиммоном, в честь умбинского героя времен Объединения.

Но, видно, правду говорят, что у полукровки жизнь вдвое горше, чем у человека и нелюдя в отдельности, и только вполовину веселее. Жизнь Тиммона Найана — не исключение. 

Сначала певец Юсската бросил их с матушкой. Собрался и уехал, не сказавшись, куда. Да еще кроме саза и шестисот ланг найановских денег прихватил с собой две бутылки векового вина. Гордость надугаловых погребов, редкостное вино урожая 440 года — мог ли Юсската пройти мимо, когда то был год его рождения? Тиммон в свои три с половиной года все понял и про отца больше никогда не спрашивал.

Бантари было не до Тиммона, как раньше — не до Джалги, росшего при кремле. Говорили, что она и по беглом муже не слишком-то убивалась. Бантари продолжала заниматься хозяйством, и в начале восьмидесятых «Дом Найана» приносил уже 7500 ланг ежегодно. Неясно, правда, чья заслуга тут выше: вдовы Найан или ви-умбинского монетного двора.

Воспитание Найана-младшего оказалось в руках тех же сердобольных кумушек: с отъездом Юсскаты они повадились в дом Найана, а Бантари их и не гнала. Тиммон старался поменьше попадаться им на глаза. Сидел один где-то в дальнем углу большого найановского сада или в доме на чердаке.  И пока никто его не спрашивал, пользовался полной свободой воображать батюшку своего Юсскату, каким хотел. Поэтом, воином, грозным чародеем. Настоящий-то Юсската не чужд был никакого занятия, но надо признать, размах его был совсем не тот, что у героя из тиммоновых сказок перед сном. Сказки Тиммон всегда себе рассказывал сам, потому что никто — ни тетки, ни матушка — не умел рассказывать правильно.

Несколько черт для своего героя Тиммон заимствовал у вполне известного лица. С той картинки у матери в горнице, где старый Надду, княжий сподвижник, толстый дядька в усах, разливает вино из кувшина. Кувшин означает милосердное правление (умбинское — так на нем и надписано), а вино в чашах — веселие в сердцах посадских граждан. Бочонок на заднем плане — это мир. Ибо Столп Земной, как мы знаем, тоже имеет вид бочки с донцем, стенками и краями. Главное — это края, грани, для нас непреодолимые.

Насчет мира Тиммон усвоил, а для себя решил: героем — это уж как получится, а уж гражданином он будет. Постарается. И как мы увидим, много в том преуспел.

 

Дом Найана. Вина белые и красные по 12 медяков за кувшин. Изюмные, сливовые и грушевые наливки. Настойки горькие и лечебные. Продажа в разлив и распивочно, — были первые слова, которые Тиммон прочитал по-мэйански.Читать он тоже выучился сам, со скуки, года в четыре. А в пять лет мог уже и царапать тростником по вощанке. Правда, занятие это оказалось не такое увлекательное, как сочинять. 

В семь лет Тиммона отдали в княжью школу. Здесь, на кремлевской стороне, оказалось еще скучнее, чем на посадской. К тому же в школе Тиммона что ни день попрекали Джалгой: все тебе так завидуют, у тебя такой брат, будь же достоин… Джалга к тому времени уже прошел грамоту, счет, основы богословия и боя на мечах. Древне-дибульского языка и стихосложения учить не стал, зато в географии и навигации преуспел. И в роль свою, в непростую роль княжьего отрока — вошел вполне основательно.

Где-то на Мировом Столпе, приблизительно посередине, расположен Ви-Умбин: город с гаванью в устье реки Лармеи, с кремлем на страже меа-мейской степи. Есть княжество Умбин. Случись что, оно пропадет без города, без морской и степной торговли. Есть объединенное королевство Мэйан, и государю Мэйана всегда нужны степняки и кони для армии, умбинские кожи и сукна, умбинское зерно и вино. А значит, всем нужен князь Вонго Да-Умбин. А у князя сын, Даррибул, сверстник Джалги. Княжичу нельзя без компании. Для компании Джалгу и вытребовали с посада. И Джалга эту компанию намерен составлять — и пусть весь прочий мир устраивается, как знает.

С некоторых пор Джалга кроме школы служил еще на корабле «Лармейская змея». И никто не посмел бы назвать это судно потешным, хотя капитану Джэнми Пуллиэну в ту пору было восемнадцать лет, а матросам — от четырнадцати до шестнадцати. А тем временем княжество Умбин оказалось втянуто в большие события. В 569 году старый князь Вонго отрекся, на престол взошел княжий двоюродный брат Джагалли, потомок Кай-Умбинов, старшей ветви рода. Прежний государь Мэйана, Воррембарра, скончался в столице Ви-Баллу. Дарри Да-Умбина выдвинули от княжества на выборы нового мэйанского короля. «Змея» прочно влипла в предвыборные дрязги.

Нельзя сказать, чтобы Тиммон не вникал в джалгины дела. Тиммону шел девятый год, но он снова почти все понял: и про Мэйан, и про голосование, и про Дарри, без которого нам никак. Просто Джалга верен был княжичу и больше никому, а Тиммон пытался найти какой-то более широкий взгляд на события. Чтобы туда вмещался не только кремль, корабли и служба, но и что-нибудь еще. Например, такие полукровки, как он, по своей половинчатой природе ни в какую службу не годные.

Зато древленецкая порода, как оказалось, дала в Тиммоне немалую долю чародейских способностей. Младшего отпрыска дома Найанов взял в ученики Габирри-Илонго, жрец из храма Бириун Премудрой, хранительницы города. Про началом досточтимого Илонго Тиммон двенадцать лет проучился в Училище Премудрой Бириун. Изучал чародейство, право, целительство. Особенного призвания к храмовой или училищной карьере не обнаружил, но понемногу собрал себе неплохую колдовскую книжку. Распознание волшебства, зла, неупокойников, колдовские фокусы, божеские искры, приворот, незримость, паучья сеть — и еще некоторые. Особенно получалось у Тиммона все, что касается ясновидения. В случае чего буду беглых коз искать или краденных куриц городским теткам — думал Тиммон, разучивая чары. И сам уже сильно подозревал, что именно так оно и окажется.

 

Помню я один разговор зимою 578 года. Тиммон, серьезный юноша в сиреневом балахоне, в шапочке школяра, сидел тогда рядом с досточтимым Илонго. А напротив них за столом в училищном кабачке пристроились кадьярский учитель Равере, королевский летописец, и я — на правах ученицы. 

Под горячее умбинское вино с медом и травами двое учителей, как заведено, рассуждали о тайнах магического искусства.

Есть вещи, которых ясновидец не в состоянии провидеть. Что причиной — подвижность мира? Косность вещества? Часто ведь не определишь, что именно препятствует воле мага. Возьмем простейший пример. Есть чара — поиски предмета. Илонго кивнул на Тиммона — вот, мол, коллега знает. Тиммон поежился: стыдно кудеснику не знать о таких простых чарах. Так вот. Чтобы с помощью ворожбы установить местонахождение какой-то вещи, надо точно знать ее размеры, облик, свойства, более или менее представлять себе место, где искать. Иначе велика вероятность не найти ничего или найти совершенно не то. Но все перечисленные выше знания о вещах чарами не добываются. Вот и выходит, утверждаю я, что дело тут не в вещах, а в самом чародее.

— Это все потому, что размеры, свойства и прочее можно узнать и так. Без чар, — вставил Тиммон, ни на кого не глядя.

Досточтимый Илонго спросил, что коллега имеет в виду.

Тиммон ответил: по его никчемному разумению, все это либо неизвестно вообще, либо известно из опыта.

— И что есть опыт?

— Это когда люди имеют дело с какой-то вещью и она им постоянно нужна. Так что в случае пропажи они готовы даже звать чародея и платить за чары.

— И что же чародей?

— А чародей, как сказано, ничего не найдет, пока не выслушает ответы на вопросы о величине, внешнем виде вещи, да кто ее в последний раз видел, да где она обычно лежит… Потому что чародей — он и нужен затем, чтобы это выспросить. Сами люди тоже могли бы, если только у кого-нибудь хватило бы терпения задать по порядку все нужные вопросы. Просто кудеснику легче, у него память нарочно вышколена.

За оба потому что надо выпить, подытожил мастер Равере. И я поняла это так: его бы воля, увел бы он ученичка у досточтимого Илонго.

 

А однажды, в начале восьмидесятых, Тиммону стало ясно, что вне зависимости от успешного освоения наук, богословских книг и молитв, места жреца при храме Премудрой Бириун ему не видать. Ибо новый князь, Джабирри, сын Джагалли, ровесник Тиммона, возведенный на престол в 580 году, оказался крепко привержен Объединению и новому семибожному культу. Как говорили — чуть ли не в ущерб старому Умбину и древней бириуновской вере. Так что новых должностей и жалований из кремля не ожидалось.

А Тиммон и не ждал чинов и званий. Рано ли, поздно ли, дар его будет замечен, кем надо, думал Тиммон без радости. Не любил он этого, быть в центре внимания. Куда как лучше — чтобы никто его не замечал. А он бы, Тиммон, тихо делал свое дело. На свой полукровский лад помогал бы, чем мог, князю, городу и княжеству.

Впрочем, пока была жива матушка, Тиммон жил при ней и в деньгах особо не нуждался.

 

Джалге, по правде говоря, пришлось куда хуже. Он-то за время своего пребывания при кремле с матушкой ладить разучился. Жил отдельно, служил все у того же Джэнми Пулиэна на его новом большом корабле, сперва матросом, потом помощником капитана. В городе бывал редко, в доме у Мещанского моста — и того реже. Когда по матушкиной просьбе Тиммон иногда его приглашал, Джалга отговаривался: зачем, когда мне этот «Дом Найана» ставят и так во всех кабаках от Диерри до Бугудугады?

Пил Джалга, кажется, и вправду крепко. И кажется, было, с чего. Княжич, к которому он себя считал приставленным, Даррибул, в короли, как и предполагалось, не прошел. Но после выборов он отчего-то в Ви-Умбин не вернулся, а остался жить в Марди, городе Чумы. А в Марди, как известно, не ходят корабли. Во всяком случае, такие, как джэнмин, слишком тяжелый для неглубокой мардийской речки.

А когда прошел слух, что Даррибул возвращается в Ви-Умбин, Джалга стал сильно бояться: что, если княжич с ним теперь и знаться не станет? Не то, чтобы тогда, в год выборов, княжеские потешные моряки его, Дарри, предали, нет. Они его поддержали. Прикрыли. В чем-то даже спасли. Дело прошлое, прошлое. Пусть только Дарри бы выслушал, Джалга бы сумел его убедить.

Но оказалось, что боялся Джалга зря. Даррибул, отставной княжич, неизбранный король, за время жизни в Марди куда-то делся. Был, да вышел. Что осталось — про то все мы знаем. Насмешник Дарри, первый поэт Мэйана. Что тут сказать? Песни  Дарри к началу восьмидесятых успели разойтись по всему Объединению. Даже Тиммон в училище немало их понаслышался. Один только Джалга Найан слишком быстро напивался, чтобы вникать, что там поется по кабакам. А тут внезапно протрезвел и призадумался. И даром что вырос он в городе поэтов, даром что другой жизни, нежели рядом с княжичем, себе не мыслил, песнями Насмешника Джалга Найан не проникся. Совсем не проникся.

— Добро еще был бы он поэт на престоле. Ну, или поблизости от престола… Так нет, он, видишь ли, от всех кремлевских должностей отказался. Собирается жить здесь, в городе, как частное лицо. А я сказал — я частным лицам не служу. Были бы нужны ему слуги или приятели, он бы чем другим занялся. Ваянием, рисованием, всё господские дела. Хоть пел бы свои песни вслух, под музыку, что ли… Я бы мог — ну, не подпевать, не подыгрывать, так хотя бы инструменты таскать. А он только сочиняет. Не надо ему никого. А друзей детства — пуще других не надо. Да ладно бы еще стихи его были плохи. Так нет же…

 

Кажется, то был первый и последний случай, когда Джалга позвал Тиммона выпить вместе. Джалга пил и маялся, и Тиммон его жалел. Поскольку сам был грамотей, чародей, кто угодно — но только не поэт. По крайней мере, сам он так считал.

 

Бантари умерла в 583 году. Как и муж ее Надду, в одночасье — пришла из погреба, присела отдышаться, прилегла, уснула и не проснулась. Наследство, и немалое, предстояло делить между братьями. Джалгу вызвали домой, а вскоре он совсем ушел от Джэнми, обосновался на посаде и решился начать все заново. Стать виноторговцем, раз уж, как он говорил, ни капитана, ни княжьего слуги из него не вышло.

И чуть ли не в первый месяц своей новой торговой жизни Джалга подал в Посадский суд города Ви-Умбина иск о признании незаконным второго брака матери своей Бантари Найан с древленецким музыкантом Юсскатой. Ибо означенная Бантари ко времени бракосочетания была под наваждением, а значит, не отвечала за свои действия. Ничего против собственно Тиммона Джалга не имел. Просто решил, что все должно быть по справедливости. Джалга то княжичу служил, то на корабле, сам себя содержал, у матери за последние четырнадцать лет ни разу не взял ни медяка. Тогда как Тиммон во всю свою жизнь ни дня ни работал, учился только да дурака валял. Со своей стороны, Джалга обязывался Тиммона из семьи Найанов не выписывать и заботами не оставлять — при условии, что Тиммон займется делом.

Так случилось, что Тиммон, ученый правовед, еще и вникнуть не успел в суть джалгиной жалобы, а суд уже признал иск справедливым, Тиммона — незаконнорожденным, и все предприятие вдовы Найан — законно и безраздельно джалгиным. Тем более что древлень Юсската в суд не явился.

Соседи и кумовья поведение Джалги вполне одобряли. Соседки-кумушки исподтишка жалели Тиммона — все ж ученый… Наш мальчик, посадский… Не виноват же он, что уродился полукровкой, от нелюдя ушастого, колдуна препакостного… Кто-то из близких знакомых не понимал, чего ради Джалга эту тяжбу затеял. Не так-то много Тиммону по завещанию и отходило…

— Не желает знать меня бывший княжич? Считает за незнамо что? И пусть! Я и веду себя соответственно. Как частное лицо. Как рядовой посадский склочник. А братец Тиммон, наш главный гражданин, пусть отдувается. Ему, Тиммону, полезно.

 

Все это Джалга Найан изъяснял сыну своему Джани, сидя в лавке над учетными книгами в начале позапрошлого года. И настроение его было то самое, о котором говорят — трезвый, а хуже пьяного.

Джалга как раз тогда затеял новое судебное разбирательство. На сей раз — о признании законным своего собственного сына, вот этого самого Джани, рожденного в 571 году в браке с некоей Кэйлен Найан, урожденной Канда. Брак между Джалгой и Кэйлен, очень ранний и недолгий, действительно имел место где-то в промежутках между предвыборными хлопотами. Но когда в 571 году Кэйлен родила, Джалга сына признал, записав его в храмовой книге как Джани Найана. Книга, правда, не сохранилась, как ни прискорбно признать это перед служителями Премудрой Бириун.

Вдове Найан в свое время невестка не нравилась, ни о каких внуках она и слышать не хотела. Ей, Бантари, хватало Тиммона. Денег у Джалги было тогда — казенное матросское жалованье, три ланги в месяц. Жильем его считалась часть ветхого домика на берегу Лармеи у Лысой горки, снятая незадорого у пуллиеновой родни, для житья негодная. И время Джалги целиком принадлежало княжьей службе. Да не простой, а какой-то темной и хлопотной. И Кэйлен вскоре бросила его, нашла себе другого, или других — Джалга не вникал. И вот теперь, четырнадцать лет спустя, Джалга разыскал ее. Оказалось, что Кэйлен замужем за уважаемым умбинским помещиком, пожилым господином Вонгобри. И чтобы узаконить ее теперешний брак, а заодно отныне и впредь лишить ее прав на Джани и джанино имущество, Джалга и начал процесс о повторном признании и последующем расторжении того ее первого брака.

 

Джани Найан, племянник Тиммона — лицо, заслуживающее всяческого внимания. Пока Джалга бывал в плаваниях, а Тиммон с матушкой жили в доме у Мещанского моста, Джани тусовался, где придется, пробавлялся разными крайностями, как и пристало уличному дитяти. Зимою 579 года домик на берегу окончательно развалился, а весною, под Новый год Джани пришел в школу мастера Равере. Предложил нам нанять его сторожем, дворником, или кем нам надо, за науку, кров и прокорм. Предложение было принято, и Джани поселился у нас, в доме господина Каби на крепостной стороне. Так и вышло, что мы с ним прожили эти шесть лет под одною крышей.

Джани — исключительно самостоятельный молодой человек. Расторопен, прилежен, способен иметь успех по обе стороны Лармеи. Приписан к бириуновскому училищу, где изучает право: как дядюшка. А еще риторику и словесность на правах ученика господина Буриджи Амбимея, второго секретаря княжьего казначейства.

 

Но речь у нас не о Джани, а о Тиммоне. А что касается Тиммона, то с отъездом из родного дома его беды только начались.

Зимою 585 года Тиммон начал свою трудовую жизнь, снял у джалгиного знакомого хуторянина пустующий городской домик за пятнадцать ланг в год и даже успел выправить себе бумагу, по каковой бумаге он, Тиммон, имеет право оказывать услуги стряпчего в городском суде. И только-только он освоился, как вдруг в город Ви-Умбин заявился некий древлень. Музыкант и певец, с ушами и косичками, на вид моложе двадцатитрехлетнего Тиммона. Представился Юсскатой. И, услыхав о смерти вдовы Найан и судьбе ее наследства, задумал стребовать с Джалги отступного. Не абы за что, за обиду своего сына.

И надо же было случиться, чтобы Юсската — да еще чуть ли не при тиммоновом невольном содействии — встретился с госпожою Вонгобри. Познакомился с нею, понравился ей, обаял ее, уболтал, внушил неодолимую страсть. Куда тут Тиммону с его колдовским приворотом! Куда покойной Бантари! Юсската в три дня уговорил Кэйлен плюнуть на мужей, нынешних и бывших, сколько бы их ни было, на дом Найана и поместье Вонгобри, и бежать, ехать вместе в Гандаблуи, в Камиларри, куда глаза глядят. И уехали. И тяжба о разводе пошла прахом. А с нею вместе и последние надежды Тиммона на семейное примирение. Ибо даже Джани теперь не отважвался посредничать между Тиммоном и Джалгой.

А еще Юсската не дал Тиммону посмотреть свою книжку чар. Сказал: маленький еще. Поживешь, дескать, с мое, сам все поймешь. И исчез с самым многозначительным видом. Еще одной мечтою у Тиммона стало меньше. А у Юсскаты — одним недоброжелателем больше. Да мало ли их у него теперь в городе Ви-Умбине?

 

А недавно при мне друг мой Байджи, жрец Байаме Безвидного из храма Семи Богов, рассказывал, как Тиммон Найан, ученик досточтимого Габирри-Илонго, основал с друзьями нечто вроде бывшей школы мастера Равере. Но если та школа занята была сбором свидетельств для королевской летописи, то эти ведут изыскания по заказам посадских граждан. Не подменяют собою, сохраните Семеро, стражу, не отбивают хлеб у городских пожарников, не шпионят — ну, разве что очень умеренно. Скорее, стремятся на опыте доказать, что наука Бириун могущественна не только в своих конечных выводах, но и в частных применениях. И, по байджиным сведениям, с успехом выполняют разные замысловатые расследования.

Разве не интересно было бы написать об этом? — спросил Байджи, обращаясь ко мне. И щеку подпер рукой, и прищурился с видом довольным-довольным.

И я наконец-то поняла, на что досточтимый Байджи намекает. Как это свойственно служителям Безвидного, Байджи меня убедил. Не все же уличным чтецам тешить любопытство ви-умбинцев историями про дальние моря, грозных чудищ и геройские приключения.

— Повести из посадской жизни? — говорю я.

— Истории поучительные и занимательные, о том, что за приключениями далеко ходить не надо. Что жизнь частного лица — еще не повод расслабляться, говорит Байджи.

 

Вот только не знаю, кого досточтимый разумел, говоря о тиммоновых друзьях. Послушать самого Тиммона, так мир для него — пустыня, где он никому не нужен, не мил и не интересен. В самом деле: три года прошло со смерти Бантари. Два года с небольшим Тиммон живет в домике на Скрытной улице (угол Неисповедимой) и с братом своим Джалгой общается исключительно через Джани, и то нечасто. В училище Тиммон не бывает. Разве что по праздникам навещает иногда досточтимого Габирри-Илонго. Ибо только Тиммон умеет выбирать на рынке любимое учителем вингарское курево.

Сам Тиммон не курит, не пьет, книжек не читает, стихов не пишет, новых чар не изобретает. Зарабатывает на жизнь оказанием мелких чародейских и правовых услуг окрестному населению.

Днем Тиммон либо ходит к зданию суда ловить заказы, либо, во исполнение тех заказов, пишет красивым почерком разные судебные жалобы. Или же лазает по огородам, совершая руками магические взмахи: ищет соседкам беглых куриц и поросят. А по вечерам сидит дома совсем один, в полной темноте, благо древленецкое ночное зрение у полукровок еще действует, хоть и слабее, чем у древленей. Сидит и размышляет над тайнами науки.

Например: что будет с душою его, Тиммона, когда его призовет Владыка Гибели? Душа-то у него только наполовину человечья, а наполовину древленья, а у древленей со смертью — нелады. И мерещится Тиммону страшная судьба Камионго, полудревленя-лжепророка, посетившего, якобы, иные миры, где все мы будем жить вечно, переходя из одного в другой.

Возможно ли — наполовину слиться с Безвидным, а наполовину уйти вовне, за пределы мира? Знать бы еще заранее, которая половина — какая.

Или еще вопрос, политический: куда девался княжич Да-Умбин. Дарри, как известно, год тому назад исчез. Училищные ясновидцы, в их числе и досточтимый Илонго, смотрели в хрустальный шар и высмотрели, что Дарри жив, здоров и пребывает где-то к западу от Ви-Умбина. Но не в степи у меа-меев, своих частичных родичей, а где-то еще дальше. Быть может, Дарри исполнил-таки свое знаменитое обещание, и уехал в Бидуэлли, город вечного карнавала. А то у нас в Ви-Умбине не вечный карнавал...

Тиммон воображает, какие это может иметь последствия, если вдруг Даррибул вернется. Да не один, а со сворой сторонников. И не сам Дарри, а самозванец. Мало ли кто у нас в Умбине недоволен нынешним князем?

И Тиммону делается нехорошо. Ничуть не лучше, чем брату его Джалге, когда тот сидит, накачивается в одиночку собственным знаменитым вином, и кажется, уже не пьянеет толком. Джалга-то страдает о себе, нелюбимом, непригодившемся; ну, может, отчасти еще о Дарри. А Тиммону небезразлично, что будет с его городом, с его Умбином, с Мэйаном и Мировым Столпом. Собственные интересы Тиммона не в счет. Кому какое дело до него, никчемного полукровки? Да и в конце концов, гражданин он или кто?

Одиночество Тиммона скрашивают, правда, двое его слуг: Магги, рослая смешливая баба лет тридцати, кухарка, и Уби, мрачный мохноног годов семидесяти двух, садовник и дворник. Оба по-своему незадачливые существа, оба не столько жалеют непутевого Тиммона, сколько сами нуждаются в участии. У Магги когда-то был мужик, да сбежал. А какой видный был! Имеется в виду: не Вам чета, достойный Тиммон, хотя вы и ученый. А у Уби была земля. Огородик возле Ви-Баллу, и тыквы с того огорода шли чуть ли не к королевскому столу. Собственно, Уби теперь рад был бы почти что любой земле, как и Магги — почти любому кавалеру. Но — не судили пока что Семеро. 

Есть, правда, еще Апумба.

Что такое Апумба, ответить трудно. Как она попала к Тиммону в дом, он сам толком объяснить не может. Магги, Уби, а с их слов и неизменные кумушки-соседки называют Апумбу тиммоновой сожительницей. Джани говорит, будто Тиммон ему побожился: никакого блуда меж ним и этой особой нет, не было и не будет.

Но живет-таки Апумба при Тиммоне. И знакомым представляется как тиммонова подруга и помощница по ученым изысканиям.

Ни о Юсскате, ни о Даррибуле, как я надеюсь, в этой повести говориться больше не будет. Иное дело — Джани, Джалга, досточтимый Байджи, досточтимый Илонго. При их-то помощи я и надеюсь рассказать эти истории из жизни города Ви-Умбина, расследованные, а отчасти и затеянные при участии ясновидца и стряпчего Тиммона Найана.

 

См. далее повесть «Родичи и свояки»