Повесть первая

 

Родичи и свояки

(Повесть о подземельном чудище)

 

См. также Предисловие Каэру Каби к повестям о Тиммоне Найане

 

Часть первая, повествующая о том, как Тиммон Найан взялся за оправдание безвинно осужденного поэта, и дело это для начала потребовало беседы с мардийским могильщиком, прыжка в ледяную воду и дачи взятки должностному лицу.

Часть вторая, где рассказывается, как Тиммон обнаружил в городе Ви-Умбине вредоносные веяния, Апумба же, в свою очередь, прекратила вредоносные слухи.

Часть третья, где сыщики работают на резких гранях: Апумба действует по приказу, а Тиммон ищет совета у сведущих людей.

Часть четвертая, где Тиммон с помощью чар пытается подобраться к злоумышленникам, и всюду встречает противодействие, а Апумбе встречается человек, доселе в Ви-Умбине не виданый.

Часть пятая, где Тиммон пожинает плоды своих усилий.

Часть шестая, где Апумба полагается на ветер, стражник Вайно Маин ищет применения собственной голове, а Тиммон обретает сподвижника.

Часть седьмая, где Тиммон соглашается работать на арандийскую разведку, а Вайно и Уби принимают бой.

Часть восьмая и последняя, в которой Тиммон изобличает злоумышленников, а Ньянга Раданга поражает дракона в подземелье.

 

 

Часть первая,

повествующая о том, как Тиммон Найан взялся за оправдание безвинно осужденного поэта, и дело это для начала потребовало беседы с мардийским могильщиком, прыжка в ледяную воду и дачи взятки должностному лицу.

 

На дворе пятнадцатое число месяца Премудрой Бириун 586-го года Объединения. Холодно и сыро, как всегда в начале зимы. В домике на посадской стороне между улицами Скрытной и Неисповедимой — утренние хлопоты.

Тиммон просыпается у себя в кабинете. Почти спокойное утро. Даже удачное — ибо сегодня он успел открыть глаза за несколько мгновений до начала ключевой и самой неприятной части своего ежеутреннего сна.

Я не проснусь, покуда не услышу извне тот мерный, неустанный стук: землей, землей о гробовую крышу... Ничего страшного, это Уби колет дрова. Сперва всаживает топор поглубже, потом ударяет поленом оземь, еще и еще раз, пока не расколется. И так — каждое утро.

Что-то еще Тиммону снилось, но как обычно, он не разглядел. Ибо сон подобен смерти, а тиммоновы предки по юсскатиной линии во время оно от нее отреклись. Настоящие древлени — те, говорят, вообще снов не видят.

Тиммон протирает глаза. Ничуть они у него не косые, кто бы что ни говорил. Материны, зелено-серые. Уши — да, уши длинные. А в остальном почти что человек.  Вполне приличный ви-умбинский гражданин, ученый правовед и кудесник. Возраст  средний. Самое начало среднего. И роста среднего, не древленецкого — человечьего. Не то чтобы богатырь, но зато и не рохля. С усами, с бородкой клином.

Утро кудесника. Встряхнуться. Перевернуться поудобнее. Достать из-под изголовья книжку с заклинаниями. Прочесть. Перечесть. Повторить в уме. Сперва только слова. Потом движения. И ладно. Чары все у него проверенные, если что, должны получиться. 

 

Около полудня Тиммон собрался с духом и стал потихоньку вылезать из-под одеяла. Оделся потеплее. Причесался. Вышел на кухню. Попросил Магги согреть воды — умыться. Отворил двери на крылечко.

Уби с топором разогнулся, поглядел. Молча кивнул Тиммону, а потом — в  сторону поленницы.

Дров и вправду осталось мало.

— Уби, а, Уби? Ты не знаешь, почем нынче в городе дрова?

Уби показал: поленница в его мохноножский рост высотой и в размах его рук шириною — два медяка. Ладно, такое нам пока еще по силам. А возьми-ка ты, Уби, деньги…

Тиммон ввозвращается в дом. Мохноног спешит за ним.

— И пойди-ка, ты, Уби, на рынок. И купи дров, сколько увезешь.

 

— И еды!

Это уже Апумба подает голос из своей комнаты.

Раньше та комната считалась хозяйской. Но не селить же было Апумбу вместе с Магги? Понадеялись пока, что среди зимы хозяева с хутора не нагрянут.

— Дров, — подтвердил Тиммон. Прежде всего — дрова.  А на остальные деньги — купи себе, Уби, согревающего.

Уби принял восемь медных монеток (на серебрянную Тиммон не разорился) выкатил откуда-то тачку и поехал. Хорошо хоть, рынок недалеко, сразу за мостом.

Тиммон спустился с крылечка. Собрал дрова, что Уби наколол, отнес Магги на кухню.

 

— А еды?

Апумба, кроткое дитя. Щечки-яблочки, глазки голубые, две толстущие косы — просто загляденье. В теплом сарафане, в кофте с бубенчиками, вышла и молча встала на дороге у Тиммона. Стоит и смотрит: ну что, хороша? 

Хороша, кто ж спорит. А уж пока спишь за запертой дверью — вообще лучше некуда. Тиммон ничего не сказал: ни приветственного, ни похвального. Пусть сперва сама научится здороваться.

— Так как насчет покушать чего-нибудь?

Как-как, отвечает Магги. Скоро уж обед будет.

— А что у нас на обед?

— Картошка с хлебом.

— А мясо?

Никто еще не решил, каково положение Апумбы в этом доме. Хозяйка? Чародеева девка? Пока что и Магги, и Уби ведут себя с нею, как с хозяйской дурочкой. Вот и сейчас Магги отвечает ей, а сама оглядывается на Тиммона. Насчет мяса ей, Магги, приказа не было. То есть она, Магги, может, конечно, сходить на хутор к куме за кабанчиком и всем, чем хочешь. Были бы деньги. Вообще она даже за то, чтобы завести козу. Пастух есть, здесь же, в городе, с весны до осени пасет на Змеином лугу. И сам такой видный, осанистый…

Приехал Уби с тачкой. Позвал Тиммона глянуть: подойдут такие дрова? Дерзай, Уби. Все на твое усмотрение, ты же у нас истопник.

— Вас, высокоученый, там какие-то люди спрашивают у ворот.

Только Уби с такой тоской умеет выговаривать слово люди.

 

Но за воротами и точно — посетители. Девушка в серой шубке, в шапке, под шапкой повязан вязанный платок. Личико круглое, румяное, и сама она вся кругленькая. И грустная-грустная.

И с нею спутник: высокий, худой мужик. То ли старый, то ли просто сильно битый. Опирается на клюку. Весь переломанный. Руки-ноги, похоже, срастались вкривь и вкось. Глаза одного нет. И лица почти нет, сплошные рубцы. Откуда он такой? На войне его, что ли, ранили? Кудесники прошлись огненным шаром? Или из каторжных? На рудниках, по рассказам, с людьми и не такое творят.

А мужик еще и улыбается. Да уж. Не приведите Семеро встретить такую улыбочку ночью в глухом переулке.

— Это ты, что ль, высокоученый-то будешь? — бодрым голосом спрашивает он. С горлом у него тоже что-то не то. Или с легкими — как хрипит… Нацеливается на Тиммона пальцем, улыбается еще шире.

— Стряпчий Тиммон Найан к вашим услугам.

— Чтой-то я ваших городских услуг никак в толк не возьму. В дверях — принимают, а во двор — не зовут?

 

Тиммон посторонился от калитки. Девушка слегка поклонилась и прошла внутрь. Мужик раскачался на месте, примерился, шагнул, постоял, раскачался и снова шагнул. Прошествовал через двор. Остановился, согнулся, не вперед, а вбок, подцепил одно из недоколотых поленьев. Поставил стоймя, уравновесил, присел отдохнуть.

— Слышно про Вас, высокоученый, что Вы лиходеев искать беретесь — подумав, осторожно произносит девушка.

Лиходеев? Кого же это? Уж не того ли, кто спутнику Вашему столькие муки причинил?

— Нет, других. Того уж нету, — весело отзывается мужик.

— А кто ж он был-то?

— Сам.

Тиммон не понял.

— Ну, знамо дело, сам. Босой вояка.

Медведь, подсказывает его спутница. Мужик утвердительно кивает.

Вот оно что. Медведь. А Вы, значит, охотник. Своего зверя никто из них прямо не назовет. Девице можно, девица сама — почти зверь. Взять хоть Апумбу. Неслабо же его тот медведь помял. И самому, наверное, досталось?

— А как же! — охотно соглашается мужик. Говорю же: нету его теперь.

И продолжает: Я Домбо. Из Марди я. А она — Хунди. Здешняя ваша, городская. Племянница моя.

То-то Тиммону под утро снились кладбищенские сны. Из Марди, значит. Любопытно: все у них там в Чумном городе такие веселые? Что же, пройдемте в дом, расскажете, в чем дело.

Девушка по имени Хунди присела в кресло у стола в тиммоновом кабинете. Дядя Домбо остался на кухне — погреться около печки.

—Так чем, собственно, могу служить?

— Нужно, чтобы Вы, высокоученый, нашли одного человека. Или нескольких человек. Мой брат…

В дверь тихонько вошла Апумба, остановилась у Хунди за спиной.

— Чего ты?

— Ничего. Мыло ищу.

— Мыло на кухне, у Магги, на полке возле рукомойника, в голубом горшочке. Не мешай, тут дело серьезное.

— Из чего у Вас шубка? — зачем-то вдруг спрашивает Апумба, и через спинку кресла заглядывает посетительнице в лицо. Апумба, сплошное любопытство с оттенком нескрываемой придури.

— Беличья.

Красивый мех. Тиммон пытается вести себя любезно и вместе с тем подавать Апумбе грозные знаки: выйди, мол, вон.

— Благодарю, — коротко кивает Хунди. Дядюшка, правда, разругал. Сказал, нынче белка уже не та… 

Апумба вздыхает и не спеша выходит, но дверь оставляет открытой. Не обращайте внимания, уважаемая, это моя помощница. Вам не надует?

— Ничего, пусть. Так вот. Брат мой, Готоло, он … Словом, он торговал здесь недалеко, на Королевской улице. Сукном, тканями. Суконная лавка Кумбикоты.

Да-да, что-то припоминаю. Этакая скромная вывеска, высоченный забор напротив Княжнина сада. Лавка при доме, не на базаре, хотя базар в двух шагах. Крепкий дом, как сказала бы Бантари Найан.

Так что же брат? Торговал — а теперь?

— Убили его, — произносит Хунди тихо-тихо, не подымая глаз.

— Как — убили?

— Готоло нашли шесть дней назад. Мертвого. На улице. В портовой части, — объясняет Хунди еще тише, и замолкает совсем, и подносит к глазам вышитый платочек.

— Зарезали ножом, — уточняет с кухни дядюшка.

— В дверной проем Тиммон видит, что дядюшка Домбо расположился у обеденного стола. Магги поит его боярышниковым чаем, он ей что-то рассказывает.

— Теперь дело на руках у меня и дядюшки. Домбо остался старшим у нас в семье…

— И вы хотите, чтобы я нашел убийцу?

— Хочу, чтобы Вы нашли истинного убийцу.

— А что, кого-нибудь уже обвинили?

— В том-то и дело. И обвинили, и осудили — совершенно невиновного человека. Балапая Хинобои.

— А он кто?

— Мой жених, — говорит Хунди совсем тихо и краснеет еще ярче, чем была с мороза.

— Оо… И чем он занимается?

— Он торговец… Ну, то есть отец его, Хинобои, был торговец. Торговал пухом. А сам он — поэт.

Кто же у нас не поэт в городе Ви-Умбине. Стихи при этом сочинять совершенно не обязательно. Иногда так даже наоборот. Может ли человек со вкусом и дарованием бессовестно соваться туда, где все уже сделано великими? Халлу-Банги, Джалбери, Да-Умбином? С другой стороны, пить, гулять и скандалить великие предтечи не мешают. Кроме того, в нашем распоряжении всегда остаются перепевка, переиначка и перетолковка их сочинений. А что касается модных песенок в приморском стиле, то их в последнее время и вовсе пишут все кому не лень. Балапай? Тиммон не припомнит такого. Впрочем, Тиммон-то — редкое исключение: ви-умбинец, никогда не пытавшийся стать поэтом.

— А с чего… Как бы это сказать? Чем руководствовалась городская стража? Между Балапаем и Вашим братом была какая-то неприязнь?

— Нет, Готоло уже почти дал за меня свое согласие… Даже нет, уже точно дал. Но как сказали, нож принадлежал Балапаю…

— А где был в день убийства сам Балапай?

— Они с Готоло вместе сидели в трактире у Змеиного луга. Потом Балапай пошел домой. А брат домой не вернулся. А потом его нашли… — и Хунди снова прижимает к глазам платочек.

— А где теперь орудие убийства? У судейских?

— Кажется, да. Раданга говорит, у них есть все доказательства.

— Кто говорит?

— Обвинитель. Благородный Ньянга Раданга. Он всегда не любил Балапая…

Враги у предполагаемого убийцы? Это уже что-то. Раданга? Пока погодим ее спрашивать, откуда этот благородный господин взялся. Может, сама скорее скажет.

— А каков приговор?

— Каторга. Но его еще не отправили. Пока дядюшка проявляет понимание. Или непонимание… Так или иначе, пока Балапая держат в тюрьме при Посадской стражничьей части. Мне сказали, его продержат до начала навигации. А там — на галеру… Но я боюсь — что, если карлы нагрянут из Камбуррана? Балапай — он не выдержит в рудниках. На галере — тем более. Слабый он.

— А Готоло похоронили?

— Еще нет. Раданга сказал: хоронить будем в Марди. Большая честь.

Снова Марди. Тиммонов навязчивый сон. Хоронят и никак не могут закопать. Скорее, подгоняют жрецы. Бросайте да отходите. Пригоршни мерзлой глины падают и падают сверху: откуда у бедного полукровки столько друзей? Бросают и бросают, а могила не наполняется.

— Могу ли я осмотреть тело убитого?

— Осмотреть? Можете, хотя… Хунди решительно свернула платочек, спрятала в рукав, выпрямилась. Готоло уже обрядили… Не принято это. Нет, если нужно — разумеется, смотрите.

Тем самым Тиммон вроде как согласился взяться за дело. Хунди обещает 35 ланг — ежели удастся оправдать Балапая. Расходы на расследование — отдельно.

— Задаток! Задаток проси! — слышит Тиммон из-за двери.

Апумба. Дождется у меня!

Мгновение спустя кроткое дитя появляется на пороге. На сей раз она вертит в руках кусочек чего-то серого. Серого беличьего меха. Хунди замечает и лицо ее темнеет.

— Простите, я сейчас.

Тиммон вскакивает, ловит Апумбу за ухо, выводит через кухню на крыльцо. Домбо смотрит вопросительно. Магги хихикает.

— Пусти! Больно!

На крылечке Тиммон отпускает Апумбе ухо, отбирает беличий клок.

— Твоя работа?

Апумба молчит.

— Когда успела?

Молчит.

— А главное, зачем?

— Муфточку сошью.

— Значит, муфточку. Значит, за этим ты тут ошиваешься. Я буду деньги зарабатывать, кормить тебя, а ты будешь заказчиков мне обижать? Шубы портить? Давай, давай. Только чем мы жить будем? Краденым?

— Проживем, — потупясь, отвечает Апумба. Подумаешь — краденым… У нее-то не краденое, что ли? Купцы, шишкуны каштанные… Дядюшка у нее, жених у нее… У меня вот нет такой шубки!

Тиммон захлопнул дверь, оставляя Апумбу на крыльце.

— Пусти-и!

— Ничего, погуляй. Тебе полезно. Остынешь, подумаешь о своем поведении.

 

— Кажется, у вас оторвалось… Здесь, знаете ли, гвоздь в дверях. Можно еще пришить… Помощница моя нашла. Вот.

Тиммон протягивает девушке Хунди на ладони клочок меха и сверху — лангу.

— Уберите деньги, — сердито обрывает Хунди. Вы беретесь вытащить Балапая?

— Собственно говоря…

— Да, да, он согласен. А можно, я тоже поучаствую?

Снова Апумба. Просочилась-таки. Сама решимость и предупредительность.

— Мне все равно, сколько вас будет. Только имейте в виду — Данкаран Иррин, старшина Посадской части, сильно предубежден против Балапая.

Хунди поднимается с кресла. Встает и Тиммон.

— А скажите, уважаемая Хунди: кто наследник Готоло? И где его завещание?

— Завещание — в Семибожном храме.

Сказала, и глянула на Тиммона с таким укором, будто он уже начал говорить что-нибудь непочтительное о новейшей поповской затее. И напрасно. Это кумушки городские считают, что каждый бог должен быть отдельно, ну разве что — парами, как Гаядари и Вида-Марри, Байаме и Куриджил. А Тиммон не имеет ничего против храма Семи богов. 

— Наследница — я, продолжает Хунди. И еще дядя Домбо, мой опекун. Готоло хотел, чтобы семья снова собралась. Дядюшка — тот вовсе не думал бросать службу в Марди. Теперь придется…

Кем он там служит, с его-то хромотой и с такою рожей? Напоминанием, что всякая жизнь прекрасна?

— Уважаемая Хунди, еще один вопрос. Каковы размеры состояния?

— Три тысячи ланг. И еще кое-какая земля.

— В таком случае, позвольте еще один. Господин Раданга не делал Вам никаких предложений? Насчет сердечных дел?

Хунди подняла глаза на Тиммона. Благородный Раданга? Что Вы, нет. Раданге нужна ровня, кто-то из благородных. Если хотите, пойдемте — Вы говорили, Вам нужно взглянуть на…

— На покойного Готоло, да. Пойдемте прямо сейчас.

 

На кухне Домбо с помощью клюки показывает Магги атаку рогатиной. Апумба толчется у дверей.

— Видите, уважаемая, какие у меня колокольчики? А у Вас?

Хунди притоптывает, раздается серебряный звон.

— Ух ты, здорово! А у меня еще рукава есть: хотите посмотреть? Тиммон, помоги мне одеться.

И Тиммон пошел собирать Апумбу в дорогу. Повязал ей платочек, прицепил к сарафану пристяжные рукава. Проверил, есть ли под сапогами теплые носки. Надел сверху теплый кафтанчик и подпоясал. Себе тоже затянул кафтан узорным поясом. Легонько подтолкнул Апумбу к выходной двери, а сам задержался еще ненадолго: снял с пальцев и перенадел в другом порядке колечки. Их у него — четыре одинаковых, серебряных, и все их он носит на одной руке. Накинул плащ, прихватил училищную шапку с наушниками, перчатки, посох — и пошел.

 

Пропуская в калитку дядюшку Домбо, Тиммон заметил под плащом у него на поясе топорик. Небольшой, но вполне боевой. Двинулись. Тиммон пытался было поддерживать Домбо под локоть, тот сказал: лучше не надо.

На улице — холодно и ясно, легкий снежок. Дым из труб. Толкотня у базарных рядов. Напротив рынка, на крылечке Рядской вышки сидит пожарник в тулупе, в рукавицах, с вощанкой в руке и мучает в зубах тростинку. Холод и свежий воздух способствуют размышлению. А в двух десятках шагов впереди, на южной стороне Королевской улицы — высокий забор дома Кумбикоты.

— Дядюшка! Проводите высокоученого Найана…

Хунди не сказала — в сарай, просто показала в сторону длинного приземистого строения. В целях следствия нужно, — строго объяснила она.

— Глянуть-то? А чего же, дело житейское. Я их, родненьких, не одну тыщу, почитай, на своем веку повидал. А спроси меня: Домбо, не ты ли обряжал такого-то? — всех помню. Мне, высокоученый, уж годов, годов… Шесть десятков, а то и больше. Тридцать лет в Марди отслужил. А к Готоло я ведь в гости ехал, думал — своих повидаю, порадуюсь, чтоб самому помирать не жалко… А оно вон как вышло. Приезжаю третьего дня, мне и говорят: из Марди приехал, на поминки попал.

Вот, оказывается, что за служба у дядюшки. Мардийский могильщик. И кроме того, провидец. Выехал он из Марди, самое позднее, дней пять назад. Стало быть, он и вправду не мог знать, там у себя, в Марди, что Готоло убит.  Да…

Сарай. Длинный стол. Гроб на столе. Крышка уже гвоздями прихвачена. Домбо идет за ломиком, поддевает, открывает.

В гробу — худой парень, чуть старше Тиммона. Обряжен богато, но без драгоценностей. Суконщик Готоло. Жил бы и жил, так нет — зарезали.

На сестру не похож, — слышит Тиммон голос Апумбы.

— Выйди, пожалуйста, погуляй.

Апумба пожимает плечами, выходит, между делом прихватывает со стола пару гвоздиков.

 

Покойники — это вам не беглые поросята. Не привыкнешь. Как самому с собою на загробные темы рассуждать, так ничего. А здесь, в сарае, перед гробом — что-то муторно. И порадуешься, что холод. И что со вчерашнего дня ничего не ел.

Ну что такое? Он же человек, а не как ты. Обычный мертвый человек. Неживого древленя Тиммон ни разу не видел. Юсската успеет внуков его похоронить, а бабку с дедом Тиммон не застал — ни тех, ни других.

Матушку Тиммон хоронил. Соседки сбежались посмотреть, будет ли Тиммон как следует по ней плакать. Плакать-то Тиммон плакал, а молиться не мог. Жрец объяснил: не поворачивается у тебя, полудревленя, язык обратиться ко Властелину Гибели, молись Земле, Воде, Ветру, Пламени, чтобы приняли к себе, и еще — Безвидному.

Семерыми да примется, выговорил Тиммон вслух.

— Семеро на помощь, — отозвался Домбо.

Вы же застали его, как приехали. Как Вы думаете: за сколько перед тем он умер? Могильщик должен в таких вещах лучше лекаря Тиммона понимать.

Домбо сказал: за день с небольшим. Хороший человек был. Да и морозно в эти дни — лежит, не пухнет. Умирать — оно вообще зимою лучше. Рожать весной, трудиться летом, сражаться осенью.

А то еще бывают избранники Владыки — лежит-лежит себе, да как встанет, да как пойдет вершить Владыкину волю…

Бывают. Только Готоло не из таких. Его, родимого, отпели, как положено. Да и не такая была его душа, чтобы встать и пойти. Хороший парень был, — рассказывает Домбо, а сам разворачивает саван. У хороших людей ее, может, и вовсе нет, души-то. Это еще досточтимый Гамурра говорил. А раз души нет, то и бродить некому.

Ну вот, отступает он наконец. Смотри, ученый, что тебе надобно.

 

На дворе Апумбе попался рослый парень, кумбикотовский работник. После поминок слуги шатаются без дела, а этот, похоже, и в подпитии.

— Эй, любезный, ты кто: тутошний, что ли?

— А то ж. Откуда будешь, сестренка?

— Я тут следствие произвожу. Проводи-ка, любезный, меня в дом.

Парень ухмыляется — от уха до уха. Кивает и отводит Апумбу в людскую. Ну, производи, стало быть. Чего ждешь? Апумба его оглядывает. Невеликий красавец, конечно, зато ражий и бестолковый.

— Предлагаешь с тебя начать? Так я могу. Отвечай мне, да не вздумай увиливать: что ты делаешь в этом доме?

— Знамо дело, служу.

— Кем?

— Работником.

— И что делаешь?

— Валяю.

— Чего?

— Валяю. Сукновал я. Стало быть, сукно и валяю.

— А еще что?

Парень объяснил, что еще он умеет делать. Похабно, зато честно.

— Да неужели? Не верю. Изобрази.

Парень глянул, не идет ли кто, прикрыл двери и изобразил.

После чего повел Апумбу на кухню и стал угощать соленой рыбой с хлебом. Ты не подумай, я не так просто, я, если что… Это уж само собой, с довольным видом кивает Апумба. Я возьму домой? — и подхватывает рыбину из кадушки. Парень выдает ей тряпочку — завернуть. И хлебушка тоже бери! Апумба ест, а парень сидит рядом, держится за хвостик ее косы и вздыхает.

— Меня Туму звать, а тебя?

— Меня Апумба.

— Ты, Апулли, с барином своим — поосторожнее. Ученые, опасные они.

— Это да, только никакой он мне не барин. Мы работаем вместе. Так что, Туму, как насчет — в комнаты зайти?

— Погоди, нельзя. Ты скажи, где тебя найти, я зайду, кликну, когда хозяева уедут.

 

Из осмотра, предпринятого Тиммоном при содействии дяди Домбо, следовало: ножевая рана под левой лопаткой, глубокая и точная, нанесена была ударом слева, снизу вверх. Почти что и не мучился, сказал Домбо. Нож был оставлен в ране: убийца, должно быть, богатый человек, хорошего оружия не пожалел. Яда на ноже не было. Тело нашли все в грязи. На запястьях — следы веревки. Больше, вроде бы, ничего.

Тиммон стал прощаться. Заходите еще, попросил дядюшка Домбо. Посидим как следует, потолкуем.

На дворе Тиммон нашел Апумбу — повеселевшую, с рыбьим хвостом, торчащим из увесистого свертка.

Пойдем, что ли?

— К хозяйке заглянуть не хочешь?

Тиммон объяснил, что не хочет. Пока ему нечего сообщить уважаемой Хунди.

— Так куда мы идем?

— Ты — как знаешь. Я — в участок, с Иррином поговорю. Не нравится мне все это.

— Я с тобой.

— Тебе бы лучше не надо.

— Надо. Если хочешь знать, я кое-кого подозреваю. Сказать?

— Ну, говори.

— А что ты мне за это дашь? Лангу дашь?

— Дам сребреник, если пойдешь домой.

— Не-а, так нечестно. Ладно, слушай. Мне кажется, это все дядюшка.

Тиммон опять не понял.

— Дядюшка Домбо. Сам же он племянника и чикнул. За наследство. А что, думаешь, нет? За такие деньги они же удавятся, богатеи. Пока ты в сарае покойника изучал, а на кухне была, видела, чем у них слуг кормят.

На кухне? Тиммон с подозрением оглядел апумбин сверток.

— Мне подарили, — объясняет Апумба. Туму, ихний работник. Обещал зайти, между прочим.

Тиммон снова не выразил ни ревности, ни похвалы.

 

Народу на рынке, несмотря на мороз, немало. Проехали меа-меи, степняки из княжьего войска. От коней валит сизый пар, на головах у всадников мохнатые шапки. Тиммон направился в Посадский участок к Данкарану Иррину, старшине городской стражи.

У ворот участка стражник глянул в тиммонову стряпческую бумагу и пропустил. Предупредил только, что придется обождать. Иррин занят, карлы у него.

— Карлы? Да на что они ему?

— Как на что? Известное дело — ругаются.

— Ладно, подожду. Апумба, сделай милость, иди домой.

— А лангу?

— Получишь дома.

— Нет, сейчас.

Тиммон выдал сребреник. Апумба было двинулась восвояси, но остановилась, перехватив внимательный взгляд стражника.

— Вы чего? Тоже хотите мне денежку дать?

Стражник хохотнул и посторонился. Апумба пошла прочь, но не на Скрытную, а в сторону базара. Надо бы пойти догнать, отвести домой и запереть, потом хлопот не оберешься, подумал Тиммон и не пошел. И еще до конца дня не раз и не два пожалел о том. Мало быть провидцем, сказал бы дочточтимый Илонго — надо еще уметь доверять своим предчувствиям. 

— Что там у Данкарана-то? Надолго?

Стражник прислушался.

— Да скоро уж. То ругались, теперь торгуются.

— А насчет суконщика Готоло ты, служивый, что-нибудь слышал?

— Эх, высокоученый! Тут у нас не до суконщика. Сам видишь — карлы… А с суконщиком, вроде, все ясно: убийцу нашли.

— Сочинителя? Балапая?

— Его, поганца.

— И что, он теперь у вас?

— Тут сидит.

— А почему судья решил, что именно Балапай суконщика убил?

— А нож его был. Да и ссорились они перед тем.

— Кто сказал, что ссорились?

— В трактире слышали. Да чего с него взять, с Балапая-то? Бесполезный малый.

— Почему бесполезный?

А я тебе скажу. Я отца его знал. Поздравлять ходил по праздникам. Тот был — человек! Не в обиду будь сказано, — поправился стражник, косясь на тиммоновы полудревленские уши. Большой купец. Пухом торговал. Это надо — полторы тыщи за год пухом наторговать! А сын — песни поет, стихи сочиняет, пирушки закатывает, красится да наряжается. Стихи — дело хорошее, да только состояние отцовское он  по ветру пустил. За год с небольшим. Долгов наделал, жениться решил для поправки дел. И надо ж было додуматься — невестина брата порешить! Говорю — пустой человек… Зарезал, да и домой пошел. Нож в ране бросил. Ножны дома потом нашли. Дома его и взяли, Балапая-то. Судили. Шуму было! Готоло многие знали, он парень дельный был, старательный. Сестричку его жалко. А тут еще гвардейский командир приехал с кремля: Найтить! Поймать! Наказать! Они друзьями были, Готоло и командир этот. Командира Радангой зовут. Помещик он, князю служит. Серьезный мужчина. А ты, высокоученый, кому жалобу-то писать собираешься?

Тиммон не стал объяснять. Ибо при этих словах двери участка отворились и с крыльца величаво сошли попарно четырнадцать карлов в длинных кафтанах, в меховых колпаках, многие при оружии, и все — гордые и сердитые. Тиммон прошел в здание участка.

 

Апумба шагает по рынку, глазеет по сторонам, сосет леденец на палочке. Видит толпу народа в меховом ряду. Меховщик ссорится с каким-то дядькой в тулупе, по виду — охотником.

— Бобры, говоришь? А я тебе скажу, они давеча по Степному рынку бегали, бобры твои. Глянь, как собака мечется!

Собака у охотника на шлейке в самом деле рвется, лает с подвывом.

— И правильно! Нечего по базару с собаками шастать! Шел бы к своим степнякам, раз такой умный!

— Сам ты умник: сурочьими шкурами торговать! Чуму нам разводишь?

— Сам ты чума, зараза!

Народ прислушивается к разговору.

Апумба протискивается сквозь толпу. Вынимает леденец изо рта и начинает тонким голоском:

— Эй, люди, не слушайте его! Он мне утром сегодня беличий мех на муфточку продал, а оказалось, мех-то — с чужой шубы!

Кричит и наступает, указуя на меховщика леденцом.

— Да что ты несешь-то, девка? Я тебя и в глаза не видал!

— Конечно! Сам три ланги за белку взял, а теперь — не видел? Люди, что ж это деется?

Назревает большая свара. Меа-меи сворачивают из проезда в меховой ряд. И тут Апумба проделывает четыре дела подряд: сует леденец за щеку, с размаху ударяет меховщика кулаком в нос, перепрыгивает через собаку и бросается бежать. Меховщик шатается и падает — затылком на затоптанный снег. Народ расступается.

— Убили! Люди, а и правда, что же это?

Кто-то пытается вязать охотника. Один из меа-меев спешивается, склоняется над меховщиком, другой бросается в погоню за Апумбой. Догоняет уже за рынком, на подступах к Рядскому мосту, прижимает к перилам — Апумба не успевает увернуться и с размаху падает в канал. А в канале — лед у берега, серая вода. Меа-мей тут же соскакивает с коня, осторожно спускается по бережку, протягивает Апумбе древко копья, вытягивает. Отряхивает с ее кафтана льдышки, связывает  руки и препровождает в участок.

 

Данкаран Иррин, мужик лет сорока, при усах и подстриженной рыжеватой бороде, сидит за столом в Посадском участке. Желто-лиловая перевязь через плечо, добротный кафтан. Тулуп в углу на гвоздике, теплая шапка бочонком — на столе. Уфф, отдувается старшина Иррин. Уморили! Присаживайся, высокоученый.

— Кто, карлы?

— Карлы, чтоб их. Да не одни они. Давай бумагу.

Тиммон протянул, Иррин пробежал глазами, кивнул, вернул. А просрочь стряпчий Тиммон свое казенное свидетельство хоть на день, старшина Иррин и разговаривать не стал бы, даром что знает Тиммона много лет.

— Ты чего хотел-то?

— А я по поручению уважаемой Хунди Кумбикота. О деле об ее потолковать.

Иррин пальцами барабанит по донышку своей шапки. Шапка имеет форму Земного Столпа: круглое суконное днище, барашковые бока.

— Хунди? Знаю. Мучается она. А дело-то ее ясное. Кавалер брата зарезал. В гавани. Или не в гавани, на улице где-то.

— Сам кавалер-то что говорит?

— Будто бы расстались они с Готоло в кабаке на Змеином лугу, у Ткачьего моста. Балапай пошел домой. А Готоло нашли убитого.

Тиммон просит позволения побеседовать с заключенным Балапаем.

 

Балапая Тиммону предъявили. Сидит он в длинном полуземляночном строении, Посадской участковой тюрьме. В настоящее время из арестантов он там один, не столько сидит, сколько лежит на соломе, под суровым одеялом. При нем только стражник у входа и кривоватая печечка-жаровня. Холодно. Темно. Стражника Иррин отпустил: иди пообедай, а мы тут пока побеседуем. Поворошил в печке угли, присел на табурет. Денег, оружия, казенных бумаг не передавать. Разговору — полчаса.

— Достойный Балапай Хинобои?

Заключенный выбирается из-под одеяла. Вид у него понурый, в крашеных серебристых волосах соломенная труха. Часть бубенчиков с пурпурно-зеленого полосатого кафтана уже срезана, а те, что остались — красивые, в виде сдвоенных ягодок ежевики. Большой щеголь. Кажется, именно такая внешность называется: красавчик. И тоже тиммоновых лет.

— За что же Вы это — свояка-то своего будущего?

Судебная ошибка! — хриплым голоском произносит Балапай. И закашливается.

—А нож — Ваш?

— Не было у меня такого ножа. И ножен не было.

Ножны дома у него нашли. Под кроватью, — уточняет Иррин.

— Нож — не мой. Труп — тоже не мой. Ножны мне подкинули! — произносит Балапай без запинки. Похоже, все свои ответы он заучил наизусть, и теперь выдает их по очереди.

— Я вижу, что труп не твой.

А слуги сказали, что нож — его, снова вставляет старшина.

— Врут. Все врут! Все неправда!

— А что правда? — очень серьезно и тихо спрашивает Тиммон.

Балапай садится на соломе. Приглядывается, тараща припухшие глаза. Они у него ярко-голубые и левый глаз подбит. Полудревленям хорошо разговаривать с людьми в темноте: Тиммон может смотреть ему в глаза, он Тиммону — с трудом, потому что почти не видит. Тем более что пол в той камере, где сидит Балапай, заметно ниже уровнем, чем в коридорчике, где стоит Тиммон.  Так что, поговорим?

— А ты кто? Княжий человек?

— Я стряпчий. В настоящее время можешь считать, что я человек Хунди.

Тиммон не стал уточнять, что терпеть не может, когда его, полукровку, да еще при свидетелях, обзывают человеком.

— Передай моей Хунди, что сердце мое до сих пор к ней рвется. И только сны о ней — моя отрада в тех горестях, где я тону сегодня, где я все глубже ухожу на дно.

До дна еще далеко, утешительно замечает Иррин.

— Что именно сказали слуги? — спрашивает Тиммон у старшины.

— Служанка Донгрия сказала, что видела нож. Всего слуг двое. У отца было пятеро, остальные разбежались.

— Донгрия... Она не может простить, что я отказал ей. Распущенная, непоследовательная девица.

Тиммон поднял с пола кусочек глины, бросил Балапаю: лови! Балапай поймал — правой рукой.

— Чего ловить-то?

Так, ничего. Просто Тиммону хотелось проверить одну вещь. Судя по ране Готоло, удар был с левой руки. Или бил левша, или когда били, Готоло уже упал.

— Хорошо. По крайней мере, я теперь знаю, где тебя найти.

— Да уж! — простонал Балапай. Тиммон двинулся к выходу

Не сказать, чтобы малый этот Тиммону понравился. Что Хунди в нем нашла? Нахальный. Все ему вешаются на шею, от служанок до купеческих дочек, только успевай отказывай… Но Тиммон не любить его взялся, а вытаскивать. И если от него толку не добьешься, придется действовать своим путем.

 

Ну и как? — спросил Иррин, провожая Тиммона до ворот.

— А Семеро его поймут. Пойду поговорю с портовым старшиной. И со стражниками, которые тело нашли.

— Поговори. Только зря, скажу я тебе, Хунди сомневается. Дело-то ясное.

Иррина позвал стражник:

— Старшина! У нас тут вооруженное нападение! Степняк злоумышленницу привел.

Тиммон снова почуял нехорошее, совсем-совсем близко. Веди, сказал Иррин, сейчас подойду. Тиммон двинулся было к воротам — и все же вернулся, попросил разрешения присутствовать на допросе. Кто знает, может быть, наймет меня кто-нибудь из пострадавших жалобу написать — всё заработок…

Иррин не возражал. Тиммон прошел вслед за ним в дом, и в доме с тоской обнаружил, что не ошибся. Апумба. Стоит посреди комнаты, мокрая и мерзлая, у степняка на веревке. И в зубах у нее по-прежнему палочка от леденца.

На рынке был бунт и беспорядок, старательно по-мейански объясняет меа-мей. Эта девица вместе с неким охотником пристали к торговцу, ударили его, у торговца пробита голова. То ли ранен, то ли убит. Напарник меа-мея поехал ловить охотника.

— Я вшо объяшню. Пушть мне рот ошвободят!

Тиммон берется за палочку, вытаскивает леденец.

— Вот спасибо. Я все объясню. Все это недоразумение.

Она никого и ничего не видела. Просто шла мимо. Меховщик ее, Апумбу, обидел. Она хотела дать ему пощечину…

— Леденцом?

— Нет, руками. Ну и вот. А он упал. Никакого кашта, уважаемый старшина. Пусть он меня развяжет!

Приметы охотника? — просит Иррин, придвигая вощанку и берясь за тростник.

— Не видела. Не помню.

— Хорошо. Ганджи, сходи на базар за свидетелями. А ты, девушка, давай сюда кафтан, сапоги — и проходи.

— Куда проходить-то?

— Как — куда? В холодную. Впредь до выяснения.

Вы бы, старшина, ей хоть переодеться дали, попросил Тиммон. Она же вся мокрая, замерзнет…

— И то верно. Ганджи, стой-ка. Зайди по дороге на склад, что у нас там неопознанного осталось, подбери одежку.

Апумба перемещается ближе к печке.

Ну, и? — таращит она на Тиммона свои хрустально-честные глаза. Тиммон слегка пожимает плечами: доигралась, что я тебе могу сказать. Что же теперь делать? Откуда я знаю. Главное — стой тихо. Я что-нибудь придумаю. Холодно, поеживается Апумба. Холодно. Мокро. Обижают! Муфточку отобрали!

Да уж. Бедняжечка. Кто Апумбу обидит, дня не проживет.

 

Ганджи привел меа-мейского напарника, а с ним и пятерых свидетелей: приказчика, нищего, двух кумушек и девочку-разносчицу лет десяти. Тиммон встал за плечом у Иррина. Ганджи что-то шепчет старшине, тот переводит взгляд с Тиммона на Апумбу и согласно кивает: похоже на то. Молодцом, Ганджи. Иди.

— Ну что, уважаемые? Граждане посадские? Приступим?

Иррин задает вопросы, а Тиммон у него из-за спины молча делает знаки свидетелям: молчание (указательный палец поперек губ) есть серебро (кружок из большого и указательного пальцев), а именно (средний, безымянный, мизинец) — три сребреника. Одна из свидетельниц заговорщицки кивает.

Из показаний свидетелей выясняется: на рынке в меховом ряду охотники, числом от одного до четырнадцати (в том числе три вингарских шпиона с китобойной ладьи) напали на владельца меховой лавки и стали уже выносить товар. Хозяин повис на одном из грабителей, пытаясь дать ему отпор, а эта девица пронзила его мечом. Меховщик упал и ударился головой. Девица убежала, растолкав нескольких меа-меев, одного стащила с коня, после чего меа-мей спокойно встал и пошел осматривать покражу.

— Так и запишем. Кто может что добавить?

Я могу, говорит девочка. Эта девушка — она тюлень-оборотень. Она убежала и бросилась в воду. Хотела под лед уйти, но всадник ее заклял. А другой всадник зарубил троих. Тех самых вингарцев.

Все свободны, выдохнул Иррин.

 

С базара явился еще один стражник, на сей раз с хорошей новостью: меховщик очнулся. Привели жреца, жрец оказал ему помощь. Говорят: жить будет.

— Семеро на помощь, — заключил Иррин вполголоса. Ворьё эти степняки. Кстати, стряпчий! Тюлень-то, похоже, твой!

Мой, прочувствованно признался Тиммон. Моя несчастная родственница. Она не тюлень. Она слабоумная. Сами видите. Никак не соберусь выправить бумагу об опеке. Не надо ее в каталажку, она все равно ничего не соображает. Выпороть, да и отпустить.

— Зачем же пороть, если она не соображает? Я похлопочу в суде, чтобы тебя в опекуны назначили поскорее.

— Благодарствуйте, старшина. Так что же с нею теперь?

— Ну что… Жалобу принесут. Свидетели говорят — она не сама орудовала, а в составе шайки. Меховщик будет просить возмещения ущерба…

Тиммон ничего не говорил, только всем своим видом пытался донести до Иррина одну простую мысль: нельзя ли все это как-нибудь замять? Иррин тоже ни слова не сказал, никаких знаков не делал, а только Тиммон понял яснее ясного: шайка — раз; грабеж — два; голову пробили — три; меховщик явится — четыре… Итого выходит пятнадцать ланг. Так что думайте. Если в течение двух часов меховщик сюда придет, будет суд. А судья у нас — из училища. Образованный человек, сумасшедших любит. Отправит в Безумный Дом на крепостную сторону, лечить начнет…

Тиммон отошел к окошку. Расстегнул кафтан. Расшнуровал рубаху на груди. Вытянул плоский мешочек с книжкой чар, стряпческой бумагой и последними денежными запасами. Выудил пятнадцать ланг. Иррин, не глядя, легонько пристукнул тростинкой: сюда, на стол. И сверху накрыл монеты шапкой.

Тиммон не сомневался — подними он сейчас эту шапку, ничего под ней не окажется. И заметьте, никакой магии. Служба…

— Забирай свою помешанную и катитесь отсюда оба. Не забудь выправить опеку. И еще — передай мое сочувствие маленькой Хунди.

 

Тиммон подхватил с полу мокрый кафтанчик. Подумал-подумал, но все же развязал Апумбе руки. Закутал в свой плащ. Раскланялся с Иррином — Иррин уже отвлекся на какие-то записи. Ухватил Апумбу за рукав и потащил прочь с участкового двора, по Рядской, через мост, домой.

А рукава-то у Апумбы пристяжные. И мокрые, и очень холодные. Возьми уж за ручку, раз я теперь твоя родственница!

Наказание мое, сквозь зубы огрызается Тиммон.

— Кстати, а где мой леденец? И рыбка? И вообще, я сегодня не обедала.

— Да когда тебе было? То меховщика убивала, то с меа-меями сражалась, то шубы резала, то под лед ныряла. Не обедала она! У меня денег осталось — две ланги. Хунди того гляди заказ снимет. И правильно сделает! И все из-за тебя. Где это видано, чтобы заказчикам шубы рвать?

— Никого я не трогала. Они сами. А ты — взяточник. И Данкаран твой, вы оба взяточники. Вместо того, чтобы с настоящими жуликами разобраться, вы с купеческими дочками цацкаетесь. Кстати, ты мою версию насчет дядюшки проверил?

 

Дома тепло. Магги и Уби как раз отобедали, сидят за столом, и Уби с помощью ножа и ложки показывает Магги устройство мохноножской норной ловушки. На хорей — самое милое дело. Хорь — он зверина хитрая. Магги рассказывает, какой у них в деревне был стрелок. С сорока шагов бил птиц из лука, кхх! — прямо в глаз. Что-то прежде Тиммон таких разговоров в своем доме не слышал.

Апумба, как была, в ледяном и грязном, проходит через кухню, останавливается у стола.

— Нет, ты глянь! Пока мы разбойников ловим, эти двое нашу кашу едят!

— Нашу? Неужели? Тебе казенная каша полагается! В тюрьме! Прикажешь тебя проводить?

— Мерзавец ты, а не чародей! Каштун! Кровопивец!

Магги и Уби с немым участием подымают глаза на Тиммона.

— Живо в комнату, и чтобы больше я сегодня тебя не видел!  Завтра — сдашь оружие! — самым неумолимым из своих голосов требует Тиммон, а сам садится ужинать.

Апумба удаляется к себе. Запирает дверь изнутри. И до самой ночи ее действительно не видно и не слышно.

 

Упрямая. Голодная. Замерзла. Простудится. Заболеет. И я же за нее буду отвечать. Вдруг еще родня ее явится? Она говорит, никакой родни у ней нет, кроме двоюродного брата, такого же, как она сама, но вдруг — врет? И как Тиммон тогда будет объясняться?

И вот, ночью, пока Тиммон ворочается под одеялом и размышляет, на кухне слышится тихий-тихий, не для людских, но для древленецких ушей вполне различимый, легкий-легкий, и все же красноречивый стук. Стук и шуршанье.

Тихо-тихо Тиммон крадется к двери. Рывком открывает. Одно мгновение на оценку положения — после чего в темноту летит башмак. Ай! — слышится голос Апумбы, и что-то со звоном падает на пол. Апумба стоит возле полок с посудой, в рубахе и босиком, в одной руке ложка, в другой — котелок с остатками давешней каши.

— Спать! — страшным голосом орет Тиммон.

— Сноброды! Лунатики! — стонет за стенкой Уби.

 

 

Часть вторая,

Где рассказывается, как Тиммон обнаружил в городе Ви-Умбине вредоносные веяния, Апумба же, в свою очередь, прекратила вредоносные слухи.

 

Утро шестнадцатого числа. Оттепель. Семеро на помощь, как просыпаться не хочется! И снова Тиммон не помнит, каким именно образом его убивали сегодня.

Надо будет подумать о нескольких вещах. Первое — деньги. Пройтись по храмам, поискать приличного ростовщика. Потом — завещание Готоло. Потом — Раданга. Есть ли у него свидетели, чем он был занят во время убийства своего друга? И кое-что еще не мешало бы разузнать насчет Балапая.

Магги мелет зерно ручной мельничкой. Уби у калитки болтает с соседским мохноногом. Тюлени-оборотни, вишь ли ты, вошли в залив и теперь идут вверх по Лармеи на Камбурран. То-то карлы забегали!

— И не забудь вписать вчерашние полторы шишки в счет своей купецкой доченьке! — слышит Тиммон за спиною.

— Тебя не спросили, чудовище.

Тиммон на всякий случай проверяет ладонью апумбину щечку. Горячая.

— Прими вина с медом и лезь под одеяло. А не то заболеешь. Уже заболеваешь.

— Ты обещал лангу! За мои соображения, или ты забыл? Или ладно. Не хочешь, не надо. Дай тогда поносить твое колечко! У тебя же их много…

 

Тиммон поспешно отправился со двора. Сначала — в храм Небесной Плясуньи на Лысой горке, занять денег. Шел по Исполинской, потом по набережной канала вдоль Змеиного луга. Миновал Ткачий мост, заметил на будущее здание кабака на том берегу, где в последний свой раз выпивал Готоло. Вышел на Гостевую — и всюду слышал на улице разговоры о тюленях и о меа-мейских подвигах.

В Лысогорском храме Тиммон оставался недолго. Вернулся к Змеиному каналу, перешел по Гостевому мосту, прошел по Красильной, Набатной, Ополченской, к храму Семи богов.

Ворота в храме отворены, на дворе идет работа. Для молитв построено временное святилище, но сам храм еще не готов. Тиммона встречает растрепанное рыжее дитя, дочка Гакурри, жреца Полевого Старца. Хватает за рукав, вводит на двор и просит подождать, ибо досточтимый Байджи гостя, наверное, с верхотуры уже углядел и сейчас прибежит.

И точно, откуда-то с лесов спускается досточтимый в пестром вязаном балахоне, с ведерком краски и кисточками. Рослый и толстый, светло-русый, обветренный. Байджи, жрец Безвидного, мой друг и спутник в течение многих лет.

Так что насчет завещания суконщика Кумбикоты?

Завещание Байджи обещал выдать. Провел Тиммона к одному из крылец жреческого дома, пригласил в комнату. Тиммон, входя, приметил у стола жрицу в белом, служительницу Вида-Марри — но кажется, бумагами в байджином хозяйстве заведует все-таки не она. Байджи извлек из сундука не слишком длинный пока что список завещаний, вверенных новому храму. Отыскал нужное, вручил Тиммону, а сам выглянул на улицу и с крыльца позвал: Нагурро! Книга, мол, нужна, тащи книгу сюда.

Явились с большою книгой. Тяжелый том для записи жертвователей, доверителей и заказов на молебствия. Кто принес — ответить сложнее. Вроде бы человек, но скорее древленецкого, нежели человеческого роста, на тонких ножках, с большой угольно-черной всклокоченной головой. Досточтимый Гида-Нагурро, жрец Бириун. Тиммон раскланялся и подумал: спросить при случае учителя Илонго, где это семибожники откопали такое чудо.

Нагурро указал, где Тиммону следует расписаться.

Завещание Готоло предписывало: дом и хозяйство пусть отойдут сестре его Хунди Кумбикота, с тем, чтобы из доходов она и впредь выделяла долю для забот о дяде своем Домбо. Одну штуку красного сукна, меа-мейскую верховую лошадь (восемь лет, кличут Волчком), а также книгу Винды «Путешествие в Диневан» Готоло завещал благородному Раданге, четвертьсотнику княжеской дружины, со смиренной просьбой не оставлять семью Кумбикота его, радангиным, благосклонным участием. Столько-то денег на погребение и обряд, столько-то храму. Столько-то на поминки.

Хорошо же, решил про себя Тиммон. Остается проверить, как Раданга это свое благосклонное участие проявляет. Кому было выгодно упечь Балапая, похоже, мы уже знаем. Но это никак не проясняет нам, кому понадобилось убивать Готоло. Не ради же лошади, в самом деле… Хотя… Постойте-ка, а что это за книга: Винда, «Путешествие…»?

Нагурро рассказал: Винда — был такой поэт, умер лет двадцать тому назад.

— Убит? — спросил почему-то Тиммон.

Вроде нет. Погиб на возвратном пути на переправе через Галлимеи. Книга — путевые заметки. Никакого кудесничества. Дорожные впечатления и сетования о неразделенной любви. Кажется, о четырнадцатой по счету несчастной любви Винды к некой достойной даме, спутнице его странствий.

Ясно. Вот только зачем эта книжица Раданге?

Байджи сказал, что знал: четвертьсотник Раданга вообще славится как большой знаток и ценитель родной словесности. И сам не чужд сочинительства. Поэт, герой ристалища, храбрый вояка и учтивый кавалер. Сам же Готоло вроде бы стихов не писал и не любил, а книжку Винды принял в уплату долга от кого-то из постоянных своих заказчиков. Тем же путем у Готоло очутилась и лошадь.

 

Из храма Тиммон двинулся вдоль по набережной канала, называемого Чистым, к дому Найанов. То есть к Джалге. Не за деньгами — посоветоваться. Приказчики объяснили: хозяин не выйдет, занят он. Из карличьей слободы пришел большой заказ; говорят, посла камбурранского убили, тризна у них. Вина берут — сорок кувшинов. Как бы войны не вышло…

Джани у отца тоже нынче не появлялся.

Тиммон ушел. По Малой Судейской, Писцовой, Рядской, Неисповедимой, не заходя домой, отправился к Лармеи. И по пути сумел удачно разминуться — не по той улице пошел — сразу с двумя примечательными личностями. Они как раз в ту пору двигались навстречу ему, от реки к восточной окраине.

Первого Тиммон все равно не узнал бы. Разве что мог догадаться: всадник на отличном сером в яблоках коне, в красном кафтане с синими вставками, в красных же штанах и лучших зимних сапогах, в темно-синем плаще на красной подкладке. Господин весьма важный, как сказала бы Магги, и уж точно осанистый. Хотя и с некоторым смущением во взоре: не пугайтесь, посадские гражадане, я здесь не от княжьей дружины. Так, по частному делу. Благородный Раданга едет в дом Кумбикоты, проведать родню недавно погибшего друга.

Второй была бы Апумба. Ошибутся те, кто решит, будто тиммонова помощница последовала разумному совету. То есть вначале она и вправду собралась было провести этот день в постели под одеялом. Сердобольная Магги взялась сварить для нее лечебный чай — травок Тиммон оставил. Но только не успело варево настояться, а Апумба уже собралась, нарядилась, на сей раз даже без посторонней помощи, и не во вчерашний сарафан, а в жилетку с пристяжной юбкой. По закону 540 года приличным в городе Ви-Умбине считается, если шов на юбке не зашит от подола и до колена. В крайнем случае дозволяется — еще на пол-пяди выше. У Апумбы — на пядь и два пальца. Рукава сойдут вчерашние, кафтанчик тоже вполне просох. Бубенчиков на этом наряде нет. Зато много хитрых приспособлений.

Апумба вышла за ворота на Скрытную и двинулась через мост, в обход Рядского Храма, по Набатной и Собачьей, в сторону Блудной. По пути услыхала за собою: тю! — и перешептыванье. Прислушалась и обнаружила: за нею, шагах в десяти, движется хвост детишек, не отставая и не приближаясь, точно она — Блудный Сын, Уводящий Из Дому. Старшей девчонке лет семь, младшим — не больше трех. Дошли до перекрестка, и там Апумба оглянулась.

— Вы чего это тут?

Дети с криком кинулась врассыпную: Тюлень! Оборотень! Тот самый!

Блудная улица неспокойна. Давеча карла убили, а тут еще степняки. Каштанники они все, оборотни и есть.

Апумба входит в чью-то лавочку. Приказчик с длинным лицом мило улыбается. Посетителей никого, на прилавке ничего любопытного. Что угодно милой барышне?

Шишек неколоченных, не к нему обращаясь, отвечает Апумба и поворачивает к выходу.

 

— Отчего милая барышня печальна? В такое чудесное утро?

Хмырь какой-то. Вошел в лавочку вслед за Апумбой и двери за собою прикрыл. Хорошо одет, волосы серо-лилового цвета и круги под глазами такие же. Еще бы не утро, часа через два темнеть начнет. Ранний час для Блудной улицы!

— Ни от чего. Просто день неудачный.

— О… У милой барышни какие-то затруднения? Сердечные? Семейные? Денежные? — продолжает хмырь, а сам и не думает посторониться от выхода.

Апумба кивает. Ничего похожего на кошель у хмыря на поясе не висит. И кинжала не видно. Ни шапки, ни перчаток — ничего подходящего. И даже волосы, похоже, свои, крашенные, не парик.

— Денежные? Так моя тетушка это может устроить!

Хмырь расплывается в самой ласковой из тутошних ухмылок. Сплошное сочувствие. Тетушка — в одном из соседних заведений. Апумба разворачивается и делает вид, что идет жаловаться приказчику. А тот как раз куда-то исчез. Хмырь направляется за нею, теряет бдительность — и Апумбе удается прошмыгнуть мимо него на улицу. Злобная ругань раздается ей вслед.

Ишь, барышню нашел, шишкун поганый!

А по улице навстречу Апумбе шествует мохноног с корзиной. Один из тутошних поставщиков. В корзине картошка, овощи.

— Уважаемый, как мне к реке выйти?

Мохноног ставит корзинку наземь, и, размахивая ручками, принимается объяснять. Говорить он старается очень громко и членораздельно, ибо девушка-то явно нездешняя. Слишком уж хорошенькая для Блудной. Почем знать, хорошо ли она по-мейански понимает?

Пока он говорит, Апумба запасает в карман картошки. Благодарит и уходит совсем не тем путем, что ей пытался втолковать мохноног.

Дальше путь ей преграждает тело, выпавшее из дверей кабака. Теперь оно пытается подняться, но тщетно, только ругается. Где-то Апумба уже видела этого мужика. И уже тогда денег при нем не было.

— Эй, братушка, ты чего тут? Отдыхаешь?

Мужик мычит невразумительно. Пьяный в дым, и где-то ему успели оторвать один ус. Вместо того, чтобы перешагнуть или обойти, Апумба заходит в кабак.

Из знакомых в кабаке сидит один только Нарек-слесарь (двери внутренние и внешние, с ключами и на засовах, замки камбурранские и навесные — вскрытие и обследование, в том числе в ночное время, без хозяев большие скидки).

— Сестренка, иди сюда, выпьем!

Апумба кивает, но проходит к стойке не прямым путем, а виляя между столами. Высокий разрез на юбочке в полной мере будет оценен посетителями кабака.

В самом уголке скромно сидит старичок в мягкой шляпе, с пестрыми кошельками на поясе. Старичок закусывает печеной камбалой с луком. Дедушка, дедушка, не дадите ли на приданое бедной девушке лангу или две?

Дедушка оделяет Апумбу проникновенным взглядом и тянется пальцами к одному из кошельков. Апумба, вся внимание. Получает два медяка и стремительно удаляется. Трогать такие кошелечки — себе дороже. Вдруг руку оторвет? Апумба недаром живет у чародея, привыкла уже, как выглядят мешочки с волшебными снадобьями.

 Занятие Апумбы — одно из тех, что пребывают под покровительством Вида-Марри, Танцующей В Небесах. Из почтения к ветренной богине у нас обычно говорят не «стащили», а «сдули», «свистнули», «заиграли»... Искусство это не каждому по силам. Для его описания выдуман особый тайный язык. Поживя с Апумбой, Тиммон выучился отдельным выражениям. То, что проделывает сама Апумба, называется — кашт, каштовка. Это значит, она работает только при помощи рук и подручных средств — веревочек, гвоздиков, иногда отмычек, и кроме ножа не носит другого оружия. У Тиммона было предположение, что «каштун», «каштанник» — это от слова «каштан», и указывает на приверженность мэйанскому Объединению, чьим гербом служит это дерево. А может быть, вооруженные грабители числятся «мясниками», а эти на самом-то деле «костуны», от слова «кости»? Другое словечко — «шишка». Означает не только лангу (или десять ланг), а все хорошее и ценное вообще. «Шишкуны», соответственно — богачи, лица, заслуживающие внимания.

Один такой как раз шагает по Собачьей в сторону Блудной, навстречу Апумбе — она уже успела отвязаться от Нарека и его собутыльников и снова вышла на улицу. Скорее все-таки парень, чем мужчина: тоже как Тиммон или чуть старше. Шагает, напевает что-то, и при каждом шаге бубенчики на нем вовсю гремят. Кафтан нараспашку, широкий кушак, и все, как говорится, при нем, включая кошель и кинжал в ножнах. Все признаки настоящего шишкарства. Парень не то чтобы и пьян, а как-то не очень весел. Походочка разболтанная, легкомысленная, но в глазах — горечь сердечных трат, как сказали бы в змеинолужской читальне.

Апумба его разглядывает. Он разглядывает Апумбу.

— Сгинь, тюлень! 

— Никакой я не тюлень. С чего Вы взяли?

— А чего тогда по улицам одна бегаешь? Не боишься? Оборотни в городе, или ты не слыхала?

— Слыхала. Чепуха все это.

— То есть ты в оборотней не веришь?

Парень подхватывает Апумбу под ручку. Неужели не веришь?

Апумба на пробу откручивает один из бубенчиков с его кафтана — похоже, медный. Верю. А про тюленей — все равно вранье. Дураки посадские сочиняют. Один за другим Апумба легонько подрезает ремешки, пока кошель не соскальзывает с пояса ей в ладошку. Шишковатый, полный, самое оно.

— А людей ты тоже не боишься, сестренка? Воров там, разбойников, колдунов?

Апумба пожимает плечами. Может и боюсь, а куда деваться-то?

Парень перехватывает поудобнее ее плечо.

— Домой идешь? Хочешь, я провожу?

— Ага, давай.

С этими словами Апумба делает шаг в сторону, косым и резким движением выдергивает локоть у парня из-под руки, ныряет в первый попавшийся проулок и бросается наутек.

 

Тиммон как раз в этот час задумался — эх, надо было зайти домой, проведать, как она там… Заодно поесть чего-нибудь перехватить, вспомнил он дальше. И сам себя одернул: работа прежде всего. Если у Магги еда осталась, пусть Апумба доест. Болеет она, ей нужнее. Отдал лодочнику два медяка, переправился через Лармеи и двинулся вверх по спуску к дому Каби.

Тиммона мы давненько не видели. Даже Джани, что уж говорить обо мне. А у нас как раз согрелось вино на меду и травах, что, по словам учителя Равере, есть первейшее средство от холода и уныния.

От вина Тиммон осторожно отказался: с непривычки, да не евши, еще проймет, а у него, мол, вечером дела. Джани понял и побежал на кухню. Вернулся с сыром, вареньем и картофельным пирогом.

Тиммон спросил, что за слухи о войне.

Джани с утра уже выходил разузнавать. На самом деле, как он выяснил, на Блудной улице был не посол, а посольский писарь, и его не убили, а просто крепко приложили во время скандала в кабаке. Но разбирательство, конечно, будет, тем более что виновник драки, по слухам, до последнего времени служил в городской страже. Теперь-то его, само собою, уволили, и все же — нехорошо. Под удар поставлена вся умбино-камбурранская дружба, с таким трудом выстроенная еще со времен старого князя Вонго.

За стакан с горячим вином Тиммон берется посадской хваткой: пальцами, а не горстью, как то привычно приключенцам или матросам. И на пальцах у Тиммона колечки, все одинаковые, серебряные, с узором. Без ворожбы не разберешь, которое из четырех — волшебное.

Тиммон спросил, что мы знаем о Раданге. Я рассказала. О том, как восемь лет тому назад княжий гвардеец Ньянга Раданга, не имевший себе равных на ристалище, попытался однажды преподать науку боя на мечах нашей с Байджи подруге, баллуской фехтовальщице Гуррави Мурту. И первый их поединок окончился честной ничьей, к великой радости Гуррави, ибо прежние благородные кавалеры ей по большей части то просто уступали, то коварно поддавались. Раданга был готов продолжать бой, но Гуррави в лучшем стиле семейства Мурту сказала, что лучше, мол, не надо. А то ей жаль испортить впечатление. Раданга был несколько ошарашен, но скорее не обижен, а обрадован. И стал всякий раз по пути с ристалища захаживать к нам в домик Каби. Пил чай с мастером Равере, рассуждал с Байджи о божественном, выслушивал какие-то стихи в моем небеспристрастном исполнении. Мохноножка Хэйде, няня и оруженосица Гуррави, до сих пор его вспоминает: хороший был человек. Честный, почти что рыцарь. А Гуррави взяла да и вышла замуж совсем за другого: за приморского помещика Агали, который и в войске-то никогда не служил. Так что все это дело прошлое. Но Раданга и в самом деле, кажется, благородный человек.

Кстати о стихах, попросил Тиммон. Есть такой поэт, Балапай Хинобои…

Как не быть, говорю я. Только о нем я тебе ничего утешительного не скажу. Не знаю, хорош он или плох, здесь не мне судить. Все правобережные грамотеи, кто зарабатывает на жизнь воском и тростинкой, сильно предубеждены против посадских, прожигателей родительского наследства. Если хочешь слышать похвалы балапаевым стихам, спрашивай где-нибудь в читальнях. Или еще того лучше — в кабаках. А тебе он что, нравится?

— Да он вообще-то вроде как человека убил. Или не убил, но попался. Словом, меня подрядили его вытаскивать.

Похоже, где-то у меня хранился список одной из балапаевых песенок. Этот складень мне принесли весной, незадолго до моего отъезда на Восток. Прощальные стихи, сочиненные для мальчишника, ибо Балапай намеревался жениться. Намеревался, подтвердил Тиммон. На купеческой дочке из дома Кумбикоты. Стихи принесли ребята из читальни на Змеином лугу.

Тиммон стал читать — не то чтобы внимательно, а так, вскользь по строчкам. Ничего гениального он от Балапая не ждал. Да и что Тиммон, посадский стряпчий, понимает в стихах? Смахни, трактирщица, слезу напрасную. Сыграй, волыночка, тихонько мне. Я отдыхаю здесь. Я нынче праздную. Я пью отвальную своей весне. Ушедшая юность, порушенная жизнь, не восполнимая радостями будущей женитьбы. Увы, где ныне вы, мои бочоночки? Мои кувшинчики хмельна вина? Мои прелестницы, мои девчоночки? Любимых семьдесят, моя одна... Ничего не сказано о том, как он деньги папашины промотал. Предощущения собственного великого будущего. В глаза мне глянула слепая гоблинша. Сказала: жди ужо великих бед. Но если выживешь да перемогнешься, тогда и станешь ты большой поэт.

На следующем куплете Тиммон остановился. Молча протянул мне складень и черенком ложки показал, где искать:

На месте лобном ли, в сырой ли камере

Перед Владыкою я упаду -

Лихих кудесников не слушай, Хаэре,

Я и в иных мирах тебя найду!

— Я, наверное, чего-то не понимаю. Он что, действительно многомирец? Приверженец Камионго? Только вероотступников не хватало в нашем городе.

Иные миры. Хаэре, о бишь Хаэре-Валлаи. Имя девицы, за которой Камионго путешествовал, якобы, на тот свет, а вывез взамен ее новое перерождение, паренька по имени Равере. И помогал им злой колдун Хариданджил. Где Балапай мог всего этого набраться? В древленецком квартале? Городские люди туда не ходят, но — как сказать? Если есть спрос, значит, будут и добряки, открывальщики дверей в чуждые миры. Тиммон не хотел бы искать людей, пропавших этим путем.

А кроме того, слухи о Камионго почти наверняка предвещают будущие древленецкие погромы. Знаем же мы, как разъяренная толпа на Востоке, в Диневане, обошлась с некой парочкой, выдававшей себя за Камионго и приятеля его Равере. А ведь то были, кажется, обычные шарлатаны...

Тиммон когда-то уже признавался Джани в своих сомнениях: не являют ли собою спутник великого грешника и наш мастер Равере одно и то же лицо? Тогда Тиммона удалось убедить, что наш Равере — совсем другой. Но смутно Тиммон продолжал подозревать, что однажды ему придется-таки столкнуться с историей Камионго. И вот вам: искал убийцу суконщика, обнаружил гнездо еретиков.

Но зачем Камионго понадобился людям? Почему история лжепророка тревожит Тиммона-полукровку, дело понятное. Но это тиммоново строго частное дело и ни вощанкам своим, ни даже чужим, взятым почитать книгам он его не доверит. А тут — купеческий сынок. Поэт, Семеро на помощь…

Я сказала: вряд ли мы тут имеем дело с многомирческой верой. Скорее, просто помочи не держат. Что последнее услыхал, то и записал. А где услыхал — да в тех же читальнях. Хаэре сейчас самое модное имя для героини романа. Так же, как иные миры — самая ходовая тема. Принято так. Ты еще спроси, где это он слышал, чтобы на волынке играли тихо. Или чтобы вино делали из хмеля.

— А точно ли это полгода назад написано?

— У меня дощечка валяется с весны. А что, по датам не сходится? Так ведь эти стихи, вполне возможно, сочинены еще к его предыдущей помолвке.

— Я немного о другом. Получается, что он в тюрьму собирался еще тогда. Уже знал, что Готоло убьет? Что-то другое замышлял подсудное? Уже сотворил и ждал, когда за ним от Иррина придут? Или он в самом деле к гадалкам ходит, а гадалки не врут?

Не обязательно, — встрял тут Джани. С поэтами, говорят, такое бывает. Своего рода ясновидение, даже у тех из них, кто в чарах не разбирается. Многие поэты в подробностях предсказывали все обстоятельства своей смерти. Вот например, Мичирин Джалбери…

— Да… Вот и Даррибул обещал, что уедет в Бидуэлли…

— Дядюшка!

Ох, как Джани заботится, чтобы Тиммон не сказал лишнего. Джани знает: в доме Каби лучше не вспоминать о Насмешнике.

Но разговор все равно куда-то сник. Тиммон засобирался. Джани тоже — решил на ночь глядя проехаться на посад.

 

Как ни хотелось Тиммону домой, он прошелся до Королевской: доложиться Хунди, что дело движется. Она сообщила, что утром к ней заходил благородный Раданга. Распорядился насчет отправки тела покойного друга в Марди. Хунди снова попросила Тиммона никому не говорить, что… Словом, что Готоло осматривали. Господин четвертьсотник узнает — придет в большую ярость.

— Да ладно вам. Дело житейское! — это старый Домбо подал голос откуда-то из глубины дома.

Тиммон откланялся. Попросил только известить его, если Раданга снова явится. Я его к Вам пришлю, обещала Хунди. Как-то очень серьезно и немножечко по-хозяйски: вот возьму и пришлю благородного господина четвертьсотника к вам домой, или куда захочу. Маленькая она еще, эта уважаемая Хунди!

А брата кто-то все-таки убил.

По дороге Тиммон вспомнил: что проку торопиться домой, когда там есть нечего? Завернул в кабак, купил две копченые курицы, вина навынос полкувшина и еще полфунта меду в туеске для хворой своей напарницы. На месте пить ничего не стал — вовремя углядел на почетном месте родную надпись насчет лучшего белого и красного, найановского, и поспешно двинулся восвояси.

Оставим Камионго. В конце концов, чтобы человека убить, не надо быть сторонником полудревленской ереси. Ох, а ведь сам-то Камионго, по некоторым версиям, был неудавшимся жрецом Владыки Смерти! Что, если у нас на кладбище в Марди кто-то уже усомнился в его неудачливости? И как-то это связано с увечным Домбо и его ви-умбинским родичем… А по слухам из древленецких краев, нынешние камионговцы сами себе наносят страшные увечья, что помогает, якобы, перенесению в иные миры. Что, если Домбо-то наш…?

На углу Скрытной Тиммон увидел, как серая тень шмыгнула в проход между заборами. Итак, за нашим домом уже шпионят. Тиммон сказал чародейное слово, взмахнул руками — и исчез. Теперь его не то что в темноте, а и при фонаре не увидят, если только не наткнутся случайно и не дотронутся. Тиммон еще раз осмотрелся и рванул вперед, в проулок, туда, где под чьими-то сапогами скрипит снежок.

Догнал сутулого человека в плаще и меховой шапке. Пристроился следом, отставая шагов на десять. Человек проследовал по Неисповедимой до моста, через мост, по Королевской, мимо дома Хунди, дальше к востоку. Постучал в калитку одного из заборов. Его впустили и калитку заперли изнутри. Тиммон сообразил — а калитка-то джилловская! Только Джиллов нам не хватало.

Кто бы ни был соглядатай, если он заходил по тиммонову душу, он бы не сбежал, а напал. Правильно делает Тиммон, что носит с собою посох — вполне пригодное оружие для кудесника, не склонного почем зря кидаться боевыми чарами. Но раз драки не было, а шпион дождался Тиммона и ушел — что-то тут другое.

Не задолжал ли Джиллам наш Готоло? Не позарился ли всесильный мохноножский торговый дом на крепкий кумбикотовский домик? Джилл Ньена — известный в городе любитель осушать слезы сирых и убогих.

Тиммон отправился восвояси. И из невидимости вышел не раньше, чем вошел к себе на двор. Поднялся в дом, отдал Магги одну из куриц. Поешьте вы с Уби. И пригласил Апумбу поужинать.

 

Магги и Апумба старательно не смотрят друг на друга. В углу под вешалкой — апумбины сапожки, снова отчаянно промокшие.

Ну и куда, хотел бы я знать, таскалась наша болящая?

— Почем я знаю? Что я, сыщик, следить за ней? — обижается Магги.

— Ох, посмотрела бы я, как ты бы за мной уследила. Я работала, ясно? Вот, гляди.

И показывает Тиммону деньги: лангу и пять сребреников. И сам кошель не меньше сребреника стоит!

— Так. Кажется, я понимаю, почему за нашим домом следят.

— Кто? Тюлени?!

Уби вскакивает и со всех мохнатых ног выбегает во двор.

— Кто следит? — беспечно интересуется Апумба.

— Почем я знаю. Кто-то из дома Джиллов.

— Не знаешь? А зачем ты тогда волнуешь меня на ночь глядя? Все из-за твоей купеческой дочки! Может, у нее не один поэт в кавалерах ходит?

Тиммон не стал спорить. Сказал, что суконщика, кажется, убивал левша. Надо будет завтра нанести визит благородному Раданге. Вроде ему убивать незачем, но — вдруг?

— А про Домбо ты узнал, правша он или левша?

Про мардийского дядюшку это трудно сказать.

 

 

Часть третья,

Где сыщики работают на резких гранях: Апумба действует по приказу, а Тиммон ищет совета у сведущих людей.

 

Снова утро. В доме тепло. Магги варит суп из давешней мохноножской картошки. Тиммон и Апумба сидят за кухонным столом.

— Что делать будем?

— Давай разделимся.

— Ты куда пойдешь?

— Я — в порт, с начальником тамошней стражи потолкую.

— А я тогда схожу к своему начальнику. Может, он что слышал.

— Сходи еще в Пуховый переулок, в дом Хинобои. Поговори со слугами, да построже. Спроси насчет ножа. Слуг зовут Хутеджи и Донгрия. Запомнишь?

 

Апумба отправилась в город. Вниз от базара по Канатной улице к храму Безвидного в Красильной слободе. Зашла в ограду, но направилась не в храм, а к тамошней школе. Постучала в окошко. Кто-то лопоухий, как раз глазевший на улицу, увидал ее и вместо приветствия показал язык. Апумба ответила тем же, а потом знаками передала: Тинна позови. Язык мэйанских глухонемых и молчальников-богомольцев Апумбе, может быть, и не доступен, но школьные гримасы, придуманные для подсказывания на уроке, — вполне, хотя по-письменному Апумба и не разумеет.

Тиннал — апумбин родственник, то ли племянник, то ли двоюродный братишка. Получив послание, он привстал со своей скамейки, замахал руками, передавая ответ: потом, позже, у меня сейчас урок. Тиннал — мальчишка умный. Ходит в школу, готовится в бириуновское училище. Будет изучать право, как Джани Найан.

Апумба пошла искать дом в Пуховом переулке. Смутно ей что-то помнилось: недавно ее приятели при содействии Нарека собирались навестить этот дом и прилегающие склады. Ей, правда, ничего не обломилось.

Ворота оказались открыты. На дворе Апумбу встретил старый слуга: приземистый, жилистый, седоватый, коротко стриженный.

— Хутеджи?

— Я.

— Как живешь, Хутеджи?

— Да как? Хуже некуда. Сперва хозяин умер, а теперь вот хозяйского сынка в тюрьму схватили: человека, вроде, убил. Тебе кого, девушка?

— А сам-то ты веришь, что это он убийца? Или все-таки сомневаешься?

— Сомневаюсь. А толку-то? Слугам веры нет.

— Это смотря каким слугам. По тебе видно: ты — человек положительный. Весь дом на тебе. Не боишься?

— Отбоялся уже.

— А если воры нападут — справишься? Оружие в доме есть?

— Как не быть!

— Копье?

— Топор. И вот — дубина.

— А нож у Балапая ты видел — сам?

— Сам не видел. Всего не углядишь, с таким-то барином. А тебе зачем?

— Мне незачем. Я к подружке твоей пришла.

— К кому? — Хутеджи вытаращил глаза.

— К служанке твоего хозяина.

— Тоже мне подружка. Моих друзей тут нету. А Донгрию я тебе позову, сама говори с ней, а с меня уже хватит.

Вышла рыжая, по-уличному одетая девица. Угловатая, худая, противная. Оглядела Апумбу с ног до головы, поджала губы. Вобла сушеная. Апумба попыталась кинуться девице на шею:

— Донгрия, сестренка! Здравствуй, родная!

Девица шарахнулась.

— Ты, должно быть, обозналась, девушка. Ты чья?

— Ну как же. Ты мать-то мою неужели не помнишь?

— А кто твоя матушка? — несколько теплее поинтересовалась девица.

— Ну как же? Скорнячиха Лана.

Девицу Донгрию передернуло хуже прежнего.

— То есть сперва она была плотничиха. А потом…

— Да что там! Все одно — из благородных, — под шумок хихикнул Хутеджи.

— Ты обозналась, любезная. Хутеджи, ты знаешь, кто это такая?

— Не знаю. Она тут про оружие спрашивала. Наводчица, небось. Воровка!

Рвань посадская, все они воры, кивнула Донгрия.

— И неправда. Совсем даже наоборот, из княжьей стражи. Вот у вас хозяина осудили. А вдруг вы улики прячете?

— Улики? Да суд-то уже был!

— Ну и что? Мало ли, вдруг?

— Ну, тупая девка. Если суд был — значит, все! И ножны в доме нашли. Я не могу, Донгрия, беги за стражей. И так голова кругом идет, а тут еще эта дерганная.

Донгрия и в самом деле накидывает платок и отправляется со двора.

Апумба пытается последовать за ней, Хутеджи не дает, хватает за руку, не за рукав. Рукава нарочно на этот случай сделаны пристяжными, но и старый сторож — не промах, держит намертво, выше кисти, как всего больнее. Апумба обвисает у него на руке, а сама свободной рукой выхватывает ножик, вырывается и бежит.

Хутежди погнался было за нею с дубиной, крича: Караул! Режут! Грабят! Тайны следствия выведывают! Но Апумбу, когда она убегает по переулкам, поди поймай! Еще одно преимущество юбки с разрезом на пядь с лишним выше колена.

Из-за угла Апумбу на бегу окликают: стой-ка! Это Тиннал. Он как раз шел с урока.

— Куда бежишь?

— А как раз к тебе. Хочешь заработать, Тинн? Я тебе дам сребреник, а ты пройдешься по городским ребятам и объяснишь им: пусть прекратят слухи о тюленях. И возле дома моего не шастают.

Сделаю, обещает Тинн. Они больше не будут.

 

Начальника своего, кто бы он ни был, Апумба в это утро не нашла. Отправилась к двоюродному брату, опять же неизвестно, настоящему или названому, старьевщику Румелло. Лавочка его — на берегу оврага между Блудной, Княжниной и Семибожной, где ни улиц, ни переулков нет. Сам Румелло — худой желтушный мужичок за конторкой. С потолка свисают связки степной травы — от моли и прочей нечисти и заразы.

— А, это ты, Апулли. Привет. Ты меховщика почикала?

— Не я.

— И где же тогда меха?

— Охотники растаскали.

— Допустим. А у тебя что?

Апумба достает давешний кошелек.

— Два медяка.

— Пять!

— Ну три.

— Три с половиной.

— Где я тебе пол-медяка возьму?

— Давай четыре, половинку буду должна.

— Держи три, лучше уж половинку я тебе буду должен.

— Смотри, я напомню!

В лавку входит темноволосый мужик с большим мешком.

— Иди, Апулли, иди. Потом зайдешь.

Выходя, Апумба краем глаза видит, как посетитель раскладывает перед Румелло шкуры. Серые, лохматые, те самые — с позавчерашнего базара.

 

Тиммон шел другим путем — по Исполинской и через мост. Отыскал в участке Тайборро, старшину приморской стражи. Можно ли осмотреть место убийства?

Стражники проводили Тиммона к проходу между чьими-то рыбными складами. Тут суконщик и лежал. Нож торчал в спине. Не вынули — может, замараться боялись. Только его не тут убивали. Принесли, на веревке притащили, веревку отвязали, а нож оставили.

— А откуда принесли?

Кто ж его знает? Могли в лодке привезти. Складские сторожа ничего не видели, не слышали. Из княжьего войска командир приезжал, разорялся. Тайборро его отправил в посадский участок орать.

Сам Тайборро в ответ на вопрос Тиммона сказал: левша ли, правша ли убивал, неясно.

— А нож почему оставили?

Тайборро задумался. Может быть, это его из мести убили? Может, этим ножом суконщик прежде сам кого-нибудь зарезал?

Ох, Ви-Умбин, город поэтов, подумал Тиммон и поспешил откланяться.

 

В кои-то веки раз Тиммон и Апумба встретились дома днем. Ну, что слуги? Ничего они не знают, и грубят к тому же. Слушай, чего я думаю. Может быть, эта девка, Донгрия — сама? Сама хозяина подставила? Зарезала его знакомого, и подстроила так, чтобы Балапая заподозрили?

Иррин говорит, она с Балапаем не ладила. Он ее притязания, якобы, отверг. Знаешь, может быть, ты и права. Убийство на почве ревности, чтобы расстроить балапаеву свадьбу. Даже если не брать саму Донгрию. Сколько там у нашего поэта было любимых женщин — семьдесят одна? Ты говоришь, Апумба, эта Донгрия строит из себя благородную барышню? Обедневшая наследница? Незаконная дочь кого-нибудь важного-преважного? Беглая провинциалка, поклонница великого таланта? Сперва вы дуетесь, а после каетесь, и проклинаете мечты свои — но для чего же вы к таким таскаетесь? Поэты все слегка Балапаи…

Тиммона перебил стук копыт по улице. Всадник в сопровождении пешего слуги въезжает в ворота, уже отворенные расторопным Уби. Отличная серая в яблоках лошадь, сбруя с серебряными накладками, теплый плащ, красный с синим кафтан, богатырское сложение, осанка воина и поэта. Внушительное лицо, усы с подусниками, круглые карие глаза. Княжий четверьсотник, благородный Раданга.

Тиммон выскочил на крыльцо. Раскланялся. Пригласил гостя в дом.

Если благородный господин уделит мне четверть часа, я позволю себе кратко изложить суть дела.

— Так ведь преступника уже поймали. Я говорил Готоло: никудышний он парень. Видно, редко говорил…

— Дело в том, что позднее, уже в тюрьме, Балапай несколько изменил свои показания. Он признался: накануне гибели уважаемого Кумбикоты у них был тяжелый разговор в трактире на Змеином лугу…

— Еще бы не тяжелый. Я-то вот при всем желании с Балапаем говорить не в состоянии. Пустозвон, каких мало. Стихи пишет — и плохи же, скажу я вам, те стихи!  Сошлют его, и правильно сделают.

— Видите ли… Благородный господин Раданга, у Вас на усах какая-то льдышка.

Раданга стряхивает — правой рукой. Тиммон продолжает: кстати о стихах. Нельзя ли будет взглянуть на тот сборник стихотворений Винды, который… Разумеется, Раданга приглашает Тиммона зайти с ответным визитом. Ибо единомышленник, ценитель родной словесности — вот поистине редкое сокровище. И с тем Раданга просит позволения удалиться. Тиммон выходит проводить.

 

— Вот видишь? На ловца и зверь.

Тиммон возвращается от ворот, сладко потягивается, садится у стола. Умница Апумба, просидела в своей комнатке, как мышка, пока Тиммон с четвертьсотником толковал.

— Я подозреваю, что нынче мы с тобой крупно преуспели. Ладно. На сегодня дела закончены. Занимайся чем хочешь. Только сделай милость, посиди тихонько еще полчасика, пока я поучусь.

А потом? — с надеждой спрашивает Апумба. Спрашивает, а сама бочком подсаживается к столу, перекидывает ногу на ногу. Улыбается кротко, но с учетом всех возможностей своей знаменитой противозаконной юбочки.

— Потом двинусь дальше по делам.

— Можно, я с тобой?

— Не надо. Я теперь к Балапаю пойду, сам со слугами потолкую.

— Ничего ты от них не добьешься.

— А вот посмотрим.

Апумба глядит подозрительно: я что-то сделала не так?

Все так. Все идет по плану. Мы с тобой будем работать на резких гранях. То сердитый сыщик —  то ласковый. Поняла?

— Ты со своими ласками гляди, не переусердствуй!

Апумба обиженно уходит к себе. Тиммон запирается в кабинете, забирается под одеяло и разворачивает книжку чар.

 

В тот же день Тиммон посетил дом Хинобои в Пуховом переулке. Предъявил старому Хутеджи стряпческую бумагу. Тот аж руками всплеснул: от уважаемого Дерлена? Наконец-то! Тиммон устоял перед искушением поддержать игру и честно объяснил, кто он такой и зачем. Хутеджи сник.

— А кто это — Дерлен?

— Брат старого Хинобои. Не век же дому этак вот стоять без хозяина. Уважаемый Дерлен приедет из столицы, Ви-Баллу, ему туда уже послали грустную весточку. Если бы не зима… В последний раз Дерлен тут был год назад, когда старый хозяин помер.

Донгрии, как выяснилось, дома нету. Куда ушла? Известное дело — искать, где приткнуться. Может, кто ее наймет. Она старательная, нестарая еще…

— Скоро и я за ней — дом заколочу, да пойду на новое место. А там приедет уважаемый Дерлен, хозяйство примет, новых слуг наймет.

Тиммон спросил, где хозяин держал оружие.

— Какое оружие? Кинжал вот, как оказалось, у себя в комнате. Другого не было.

— А ушел хозяин с кинжалом?

— Помнил бы я. Ножны дома нашли, под кроватью. Донгрия полы мела, вот и нашла. Он же все бросает где не попади, молодой наш хозяин. А вообще-то Балапай — парень неплохой. Ежели и убил, то в умопомрачении. А перед тем все что-то писал у себя. Стражники были тут, сказали — не по-нашему писал. А то еще на крепостную сторону бегал…

— Не по-нашему?

Тиммон сказал, что хочет осмотреть комнату Балапая. Хутеджи проводил.

Дом имеет несколько разоренный вид, хотя когда-то комната молодого хозяина была отделана по высшему разряду. Куча бумаг и вощанок на полу, на столе, на постели. Расписки из храмов, долговые и проручительские, а еще недописанные стихи.

В углу валяется бумажка, исписанная по-гандаблуйски. Тиммон ее подобрал и пригляделся. Не похоже на почерк Балапая. Стихи на вощанках уж точно написаны другой рукой.

В записке значится:

 

Сумаоро Юлай Юлай Сумаоро, отмщение, месть погибать, скончаться, умирать, отойти, могила, гробница, похороны, тризна, хоронить, захоронить пепел, завет, завещание, наследство, наследие, достояние, человеконенавистник, чародей, чудотворный, волшебный

 

Будь Тиммон маг Хариданджил, если он что-нибудь понял. Словарь, что ли? Больно уж отбор слов веселенький. И перевода на мэйанский нет, и ни на какой-нибудь еще язык.

А в сенях слышится какой-то шум. Пришла Донгрия. Пошепталась с Хутежди, прошла к дверям хозяйской комнаты, встала на пороге.

— Не поможете ли Вы мне? — подозвал ее Тиммон.

— С бумагами — нет. Я ведь не умею читать. Зачем грамота бедной служанке?

— Присядьте.

Тиммон указывает ей на стул, сам пересаживается на кровать. Расскажите, где и как Вы обнаружили нож.

— Ножа я не находила. Только ножны. У молодого хозяина — то есть у убийцы — под кроватью.

— И как часто Вы тут подметаете?

— Каждый раз, когда его дома нет. Они поэты, к ним не зайди. Кое-кто здесь, может быть, познатнее его, но… Стало быть, когда он с гостем — с убитым — ушел, я пошла убрать, вот ножны и вымела. Отложила. Решила, что нож он, должно быть, потерял. Он всегда все теряет, а со слуг потом спрашивает. Потом хозяин вернулся, но я тогда уже легла спать. А под утро стража прибежала…

Донгрия говорит, говорит, и не видит, что тем временем делает Тиммон. А он шепчет чародейские слова, и руками делает вполне определенные движения.

Ничего особенного не произойдет. Очарование разумного существа, весьма распространенное заклинание. Не надо мне врать. Не надо от меня отворачиваться. Ничего плохого тебе от меня не будет, только хорошее. Только внимание и ласка. Пожалуйста! Тиммон заглядывает ей в колючие желтовато-карие глаза своим найановским проникновенным взглядом. Когда-то, должно быть, Надду так же точно заглядывал в лицо дорогому гостю: кто, я ворюга? Семеро с вами, уважаемый! Себе в убыток торгуем! Девица несколько обмякает, вроде бы даже улыбается уголками рта.

— Итак, Донгрия. К Вам тут утром одна странная барышня приходила…

— Моей роднею назвалась. Но нет, оказалась всего лишь наводчицей. А ведь могла бы… Я ведь, знаете ли, не совсем простого происхождения. Когда-нибудь все откроется. Я сейчас не могу сказать всего — однако… Если есть в мире справедливость, то не вечно мне жить здесь, по эту сторону реки.

— Кто такой Сумаоро Юлай?

— Не помню. Какой-то древлень. Песня про него есть. С тех пор, как стало можно не бояться козней страшного убийцы… — говорит она словами и впрямь из какой-то песни, а скорее, посадской повести — с тех пор в этом доме стало легче дышать. Но вскоре я все-таки уйду отсюда… Жить-то чем-то надо, — просто заключает она.

 

Тиммон спросил у Хутеджи — тот вовсе о Сумаоро Юлае не слыхал. А что Донгрия вам, высокоученый, наплела про свою родню — все бред. Здешняя она, посадская. Я ее мать еще с прошлых выборов помню.

— Ты чего, Хутеджи: печку растапливал?

— Ну да, холодно же. А что?

— На носу у тебя сажа.

Хутежди отряхнул — правой рукой. Тиммон распрощался и ушел.

 

Вечером того же дня Тиммон успел проделать еще несколько необходимых  дел. От дома Хинобои он двинулся к реке. Дождался лодочника, отдал очередные два медяка, попросил причалить поближе к воротам Училища Премудрой Бириун. Лодочник пристал у кабака «Корни учения». Тиммон побежал к дому досточтимого Габирри-Илонго. Ибо немногого стоит грамотей, пренебрегающий советом и помощью учителя. Для Тиммона Илонго останется учителем навсегда, хотя бы сам он давно не числился в учениках у главного училищного мага.

Габирри-Илонго дома. Тиммон вошел, и досточтимый с удовольствием отодвинул в сторонку книги, собрал в кучу вощанки, переставил подальше хрустальный шар. Что расскажете, коллега?

— Позволит ли досточтимый учитель?

Тиммон почитительно кладет на стол мешочек с табаком. Такие вещи Тиммон покупает заблаговременно, как только разживается деньгами, и на всякий случай носит при себе. Мало ли когда дела занесут его в Училище? Илонго оделяет бывшего ученика благостной улыбкой, развязывает мешочек, принюхивается: о да! Бугудугадский табачок, первосортная контрабанда. Посмеиваясь, набивает трубку.

Тиммон просит позволения задать свои вопросы. Ибо чует его сердце, что от решения тех вопросов зависит не только мир его, тиммоновой, никчемной души, но и спокойствие города Ви-Умбина. И никто, кроме досточтимого, не сможет… 

Первый вопрос — о Сумаоро Юлае — поверг учителя в смущение. Я, знаете ли, коллега, тоже в последнее время стал забывать некоторые вещи, иные так просто азбучные… Древленя Сумаоро проходят на уроках родной истории. Иные еще называют его Хумару. Правда ваша, коллега: о Сумаоро в нашей летописи говорится вскользь, и лицо он — поистине противоречивое. Он жил за пятьсот лет до Объединения. Чародей и государственный деятель, один из наиболее непримиримых врагов рода человечьего. Последний герой древнего Юмбина. Того самого города Юмбина, на руинах которого мы живем. 

Во дни осады города нашей ратью Сумаоро и умер. И кончина его — пример того, как умирают древлени. Он не пал жертвою врага, не покончил жизнь самоубийством. Древняя порода его не знала ни дряхления, ни людских недугов, и прожил он положеный срок — триста лет. Но у него, как и у многих его соплеменников, была своя причина умереть: имя ей — отвращение к жизни…

Ненавистно стало Сумаоро время его, ибо видел он близкий срок погибели города, — вспоминает Илонго. Видел и приближение нового, человечьего Умбина, и конец власти древних над Западом. А среди воинов, оборонявших южный склон холма (тот самый, где мы теперь находимся, коллега) — среди них сражалась Суманлаэнгли, единственная дочь Юлая, одна из девяти лучших лучниц западного древленства. И вот, из-под стен принесли весть, будто Лаэнгли убита и некого послать за ее телом, ибо южный склон уже занят людьми… И тогда Сумаоро удалился в свою гробницу — ибо склеп он приготовил заранее, как и пристало древленецкому старцу. Взошел на погребальное ложе, и лег, и смежил веки, и еще до заката скончался. И будто бы никому не передал своего чародейского искусства. Ибо воочию видел, как мир — пусть лишь для него одного — погибает от чрезмерного и неверного колдовства…

От колдовства, от чего ж еще. Не от палок же и каменьев человечьей орды. И не от собственного юмбинского предательства. Эти страницы из учебника истории Тиммон помнит. Помнит, с каким выражением их зачитывал вслух учитель в кремлевской школе. Без Хумару, вообще без имен, зато с точно выверенными подробностями насчет коварных и подлых остроухих. Пусть Юмбин был обречен, они все равно дрались до последнего, и город так и не был бы взят — если бы не нашлись в нем сторонники замирения с людьми. Наши союзники-древлени, погибшие страшной смертью от руки своих же соплемеников.

Предатели — личности не противоречивые. Жития тех предателей Тиммон выучивал наизусть и отвечал потом на уроке. И что-то там еще говорилось насчет князя Умбинского… Юмбин пал, а на другой день после взятия ворот предводитель человечьего войска, князь Парригуда Да-Умбин, пошел поклониться могиле Хумару. И строго-настрого заповедал своим дружинникам — не глумиться над памятью героя, пусть и неправого. Сочетание «могила Хумару» Тиммон помнил, просто с запиской не связал. А ведь там и про похороны, и про войны с людьми говорилось…

Но если Балапай от многомирческих камионговских выдумок перешел к доподлинным летописям, так сказать, от читальни к Училищу, то выходит… Но погодите, Балапай же не занимался кудесничеством! Впрочем, такие чародеи, как Сумаоро Юлай, не всегда свою науку передавали ученикам…

— Ведомо ли досточтимому учителю, какие именно чары творил этот Сумаоро? И если уж он не оставил книг — то не делал ли он, например, колдовских фенечек?

Известно же, что многие великие чародеи любили создавать волшебные вещи, способные действовать даже в руках невежды. Такого, как наш Балапай.

Справедливый вопрос, — отозвался Илонго. Но о чарах Сумаоро летопись ничего не говорит. Уж за это Илонго ручается. Любопытствовал, знаете ли, в молодости, но ничего не нашел.

В самом деле, трудно себе представить более нелепое сочетание: грозный человеконенавистник Сумаоро Юлай, и бодрый, жизнерадостный Илонго, завивающий под потолок колечки бугудугадского благовонного дыма. Во всем Училище Илонго менее всех замечен во благоволении к древней нелюди. Хотя вот взял же он в ученики Тиммона…

Тиммон попросил учителя о содействии в чудесах. Необходимо распознать очарование на живом существе. Не действовал ли Балапай под чьим-то чародейным влиянием? За чудесами досточтимый Илонго отослал Тиммона в училищный храм Премудрой. Что же касается другого вопроса — о приписных посадских книгах — то за ними Илонго посоветовал сходить к досточтимому Уррани, главному хранителю училищной библиотеки.

 

Апумба также не теряла времени даром. Этим вечером она все-таки добралась до своего так называемого начальства. Нельзя сказать, где именно, когда и как, но начальник ее уже успел собрать свою долю с базарных мехов, а оттого не слишком ругался.

На вопрос о суконщике Готоло начальник отвечал: да, был такой, видели его в кабаке возле Ткацкого моста. А что дальше — никто не видал. Правильно сделали, что оттащили беднягу в гавань.

— Кто оттащил?

— А какая тебе, Апулли, разница?

— Мзда будет, три шишки с потягом.

— Ну, что тебе сказать? Наши же и оттащили. От самого кабака.

— На веревке?

Начальник кивает медленно и утвердительно, и значит это движение подбородка — много будешь знать, состариться не поспеешь. По-моему, продолжает он, лучше бы уж того второго чикнули, тот хоть при деньгах был.

— Кто чикнул-то? — не унимается Апумба.

— Кто-кто? Сам. Судьба такая. Кому зарезану быть, того колесом не задавит.

— Ну, допустим, зарезался он сам. Ну, а за чикалку-то кто-нибудь держался?

— Да сам же он и держался. Тот второй олух, Балапай. Кукует теперь. Заморочный он, дерганный. Поделом ему: за чужое дело взялся, на чужое дело и сел.

— А за чье — чужое?

Начальник только кашлянул, выдохнул — на последнем пределе долготерпения.

— Ну Апулли, ласточка, ну неужто тебе не все равно? Скажу я тебе — так кто же тебя знает? Вдруг ты за шишками побежишь, молчальница наша? И из какого канала мне прикажешь тогда тебя вылавливать? Тут тебе не степняки, без камушка на шее с моста не скинут…

 

Трудов Сумаоро Юлая Тиммону в книгохранилище не дали. Ибо таковых нет. То ли и не было, то ли не сохранились. Приписные книги принесу, обещал досточтимый Уррани, рыжий дядька в лиловом балахоне, в фартуке, как у посадского мастерового. Велел Тиммону подождать и пошел в кладовку за лестницей-стремянкой, что-то ворча себе под нос въедливым грамотейским голоском. Все, кому не лень, интересуются нынче Сумаоро Юлаем...

— Это кто же? Не купеческий ли сынок Балапай Хинобои?

Уррани отставил лесенку, подошел поближе и  исподлобья уставился на Тиммона.

— Он, Семеро на помощь. Тот самый, кто книгу разодрал. Что, знакомый ваш?

— Сохраните Семеро от таких знакомых. Его осудили за убийство, я взялся по делу хлопотать, еще не зная, с кем предстоит связаться. Теперь подумываю: не бросить ли… Книгу разодрал, говорите?

— Я всегда говорил: кто портит книги, рано или поздно дойдет до смертоубийства! Надо будет похлопотать, чтобы с Балапая по суду взыскали возмещение ущерба, нанесенного книгохранилищу. Испортить книгу! И это — в городе Премудрой Бириун! Богини, которой ненавистно уничтожение любых письмен!

Тиммон пообещал отразить означенное прискорбное обстоятельство в своей жалобе. И попросил — нельзя ли взглянуть на оскверненную книгу? Под залог, потребовал Уррани. Двадцать пять ланг.

Тиммон предложил в качестве залога свою книжку с чарами, благо она всегда при нем. Не дома же, в самом деле, оставлять ее наедине с Апумбой. Уррани книжку принял, а Тиммону выдал две: небольшую тетрадь вместе с тяжким почтенным томом. Показал, где можно устроиться у стола, и даже притащил светильник с зеленым вечным светом. На то и чародеи в училище, чтоб лишний раз не тратиться на свечи. Опять же и от огня безопаснее.

Тиммон начал с толстой книги: подворной переписи всех лиц, проживавших в Ви-Умбине в последние сто лет. Отыскал квартал между Королевской и Собачьей, напротив старого базара, где теперь Княжнин сад.  И прочел, что первые Кумбикоты пришли в город вскоре после Чумы из мардийской округи и с тех пор держали сукновальню и лавку. Прадед Хунди в книге значится как баллуский шпион. Дед Хинобои прибыл в город позже, около пятидесяти лет назад, и тоже все это время торговал пухом. В честь его заведения и проулок, называвшийся прежде Малым Засиженным, был переименован в Пуховые.

Тетрадь — отрывок из летописи «Об изгнании древних». Повествует о том, как древленями был оставлен город Юмбин. Ровно то же, что Тиммону рассказывали в школе, только навыворот:  подлые и дикие люди против гордых древленей. Тетрадка не старинная, но и не слишком новая, меньше полусотни страниц на сухой волокнистой бумаге в четверть листа, в хорошем кожаном переплете. Скоропись, темно-бурая, слегка красноватя тушь. Письмо то же, что было в записке у Балапая.

Тиммон пригляделся внимательнее, принюхался. Страницы ничем не пахнут, даже ядом от мышей не пропитаны. Вообще книжка достаточно крепкая, и видно, редко читанная. Вырван всего один лист в конце, даже не то чтобы вырван, а осторожно вырезан чем-то вроде бритвенного лезвия. Предыдущая запись обрывается на том, когда юмбинский полководец, княжич Каунго-Дагай начинает свою речь, воодушевляя сограждан идти в бой за древнее дело. А на следующей странице уже идет взятие крепости ненавистными маловеками.

Попробуем определить, не заколдована ли книга.

— Рано еще. Не успели.

Тиммон вздрогнул и потерял необходимую сосредоточенность. Пропала чара распознания волшебства. За плечом у Тиммона стоял хранитель Уррани и кажется, краем губ пытался стряхнуть ухмылочку со скробного лица. Знает досточтимый, как выглядят кудесничьи движения. Но чары сбивать — разве это многим лучше, чем резать книжки? И только за то, что Тиммон напомнил ему супостата-Балапая.

Предупредил бы заранее, что ворожить нельзя. Нет, неспроста Тиммон не любит бывать здесь, в величайшем книгохранилище Мэйана. Каждый раз тебе здесь непременно кто-нибудь да напомнит: не суйся. Зачем тебе, посадскому олуху, лишняя премудрость?

Уррани сообщил, что от будущего лиходея-читателя книгу решили пока не заклинать. Утраченную страницу будут востанавливать с помощью чар, а уж потом и защиту поставят. Придется тревожить самое Габирри-Тали, Верховную жрицу Бириун — только ей известен способ полного восстановления письмен по тонкому отпечатку на соседних страницах.  Нет больше в нашем городе мастера Равере, у которого это была одна из немногих любимых чар: реставрация предмета. Содержание вырезанной страницы сам Уррани помнит приблизительно. Кажется, то был рассказ о последних днях осады Юмбина.

Тиммон распрощался и отправился в храм. Уррани уже на пороге окликнул: стой, высокоученый! Книжку забыл! Протянул Тиммону его книгу чар и на сей раз усмехался вполне открыто. Все на свете позабываешь с вами, высокоучеными... А Тиммон и испугаться толком не успел, хотя и верно говорят, что кудеснику лучше сразу умереть, чем лишиться своей чародейской книги.

В храме Тиммона приняли ласково. Хочет ли высокоученый обратиться ко Премудрой с величальным словом? Намерен ли он вознести моление? Принести обет? Тиммон коротко изложил свое дело. Ему обещали прислать на посад жреца с определителем очарований. Только не раньше, чем послезавтра, и не дешевле двенадцати ланг. Оплата — по выполнении работы.

Тиммон отказал себе в удовольствии поторговаться. Платит-то Хунди. Зачем ей знать, что служитель Премудрой и за десятку бы отлично справился?

На улице успело совсем стемнеть. Облака низко. Зеленый отсвет чародейских фонарей висит над Училищем. А на улицах правобережья — непроглядная тьма. На посаде больше снега, оттого там и светлее. Тиммон не стал заходить в гости к Джани, а спустился прямо к реке. Переправился, вышел на берег возле того места, где от Лармеи отходит Медный проток. Пошел по тропинке вдоль Змеиного луга к Ткачьему мосту.

Шел и думал, что по части отвращения к миру он, Тиммон, возможно, понимает Юлая. И по части людей. Друзья винят меня, что я, мол, дерганный. Что я и выскочка, и лоботряс. Увы, никто из них волынки порванной за жизнь беспечную мою не даст. Снова Балапай. У Балапая хоть друзья были.

Темное небо. Звездочки. Мерзлые метелки под снегом на лугу. Льдом затянутые колдобины. И до дому еще далеко.

В кабаке за мостом горит свет, музыка играет, шумит обычная посадская гулянка. Тиммон туда заходить не стал. Зашел к старому Хутеджи. Тот уже собирался спать. Тиммон попросился пройти в комнату Балапая и побыть там четверть часа одному. Закрыл двери, сосредоточился, попробовал поискать предмет — страницу из древленецкой книги. Поиски с помощью чар не требуют возни в чужих вещичках, а стало быть, старого слугу можно и не предупреждать.

Страничку Тиммон не нашел. Вышел позвать Хутеджи — и ненароком угодил дверью старику по лбу, ибо тот стоял у входа и подслушивал, как бы стряпчий не стащил чего-нибудь.

По словам Хутеджи, с древленями Балапай не общался и древленецкого языка не знал.

И уже совсем на ночь глядя, Тиммон забежал в дом к Хунди. Там не спят. Хунди и Домбо сидят над складскими книгами. Хунди с деревянными счетами в руках пытается объяснить дяде что-то из коммерческой премудрости, тот важно кивает и делает вид, что понял.

— Позволит ли уважаемая задать ей и дядюшке некоторые нескромные вопросы?

Валяйте, устало соглашается Хунди. Только не долго.

— Итак, во-первых: был ли грамотен Готоло?

Да, знал и счет, и грамоту: Хунди показывает книгу которую они с Домбо только что изучали. Но древленецкого языка Готоло не знал. Говорить мог на меа-мейском и немного на карличьем.

Хорошо. Двинемся дальше. Пусть Хунди повернется спиной и постоит некоторое время тихо. Тиммон не собирается ворожить, просто хочет осмотреть ее: уши, затылок, общее строение головы.

Не похоже, чтобы в родне у них с братом был кто-то из древленей.

— А вы с Готоло вообще-то родные?

— Да, родители у нас общие. И отец, и мать. Или вы что-нибудь узнали… этакое?

Хунди сердито оглядывается на дядюшку: может, я чего-то не знаю? Готоло при молоденькой сестренке мог и не болтать о родительских тайнах, а сам… Нет, ничего.

Тиммон сообщил, что вскорости может понадобиться помощь жреца с кремлевской стороны. Мы ведь договорились насчет оплаты издержек? 

Разумеется, несколько мягче соглашается Хунди. Мол, так бы и сказали, что денег нужно, и ни к чему было меня пугать. А еще, продолжает Тиммон, в новом храме, Семибожном, есть жрец Властелина Погибели. Он может определить, лжет человек или правду говорит. Хотя — кто распознает ложь в устах поэта?

Я бы обратилась к нему, отвечает Хунди, только я черных жрецов боюсь.

— А вы возьмите дядюшку с собою.

Уж непременно, вздыхает она. Маленькая Хунди слишком ясно представляет, как обрадуется такому разговору дядюшка Домбо. Как-никак, тридцать лет прослужил у черных жрецов, привык!

— Да, еще я хотела вас, высокоученый, предостеречь. Над вами сгущаются тучи. Эта девушка, ваша помощница… Как мне сказали, она оборотень. Вы умеете определять оборотней?

Тиммон признался, что не умеет.

— А я умею. Нужно незаметно подкрасться сзади и ткнуть чем-нибудь. Иголкой, например, или спицей. Если это не оборотень, он подскочит, ойкнет, а оборотень — ничего не почувствует. Если, конечно, иголка не заговоренная… Еще они до смерти боятся серебра. Если взять серебряный колокольчик…

— А еще можно улучить момент и гаркнуть над ухом: Семеро на помощь!

— Чушь! — замечает полусонный дядя Домбо. Я тогда ему, родному, уж чего только не кричал. Самому-то. Не помогло.

Тиммон просит вощанку и местечко за столом. Задумывается ненадолго, а потом пишет список: какие вопросы жрец Мургу-Дарруна должен будет задать Балапаю, чтобы в ответах определить вранье.

1. Вонзал ли ты нож в спину суконщику Готоло?

2. Твой ли был нож, которым убили Готоло?

3. Где ты взял этот нож?

4. Искал ли ты знаний древнего чародея?

5. Нашел ли ты знания древнего чародея?

6. Знал ли об этом Готоло?

Последний вопрос Хунди решительно возмутил. Ничего, уважаемая! На покойного Кумбикоту ни один из ответов не бросит ни малейшей тени. Скажите лучше: у Готоло были знакомые кудесники? Или у Балапая?

Деловые связи, не более того, отвечала Хунди.

Зато теперь Тиммон уже точно пойдет домой. Но по пути он, разумеется, проверит, на месте ли давешний шпион. Подкрадется, предварительно напустив на себя чародейную незримость, попробует рассмотреть соглядатая поближе. И спросит, чего тому надобно. Джиллы — на то и Джиллы, богатейшие мохноноги Объединения, что с ними почти всегда можно договориться.

Шпиона нет. Картошки в доме осталось на два дня, сообщила Магги, увидав Тиммона на пороге. Апумба как пришла, так и легла. Хворает, жар у нее. Чаю с травами ей дай. Да уж дала. Апумба из-под одеял слабым голоском позвала Тиммона.

— Отвезли покойного в гавань — наши люди, это я узнала. Убили у кабака, а потом наняли наших с веревкой и лодкой. Нож не брать — такое было условие.

— Умница. Постарайся не хворать. Как поправишься, будет тебе еще одно задание.

Посреди ночи Тиммон проснулся — и долго не мог сообразить, что произошло. Что-то очень важное, очень близкое к цели их поисков, во сне мелькнуло, а вспомнить он, как всегда, не смог.

 

 

Часть четвертая,

Где Тиммон с помощью чар пытается подобраться к злоумышленникам, и всюду встречает противодействие, а Апумбе встречается человек, доселе в Ви-Умбине не виданый.

 

Восемнадцатое число. Тиммон поднялся рано, часа за два до полудня. Повторил чары, позавтракал, разбудил Апумбу. Оставил ей необходимые указания, а сам опять отправился через реку, в гости к Раданге.

Дом у Раданги приметный, на углу Стражничьего спуска и Безвидной улицы. Благородного Раданги Тиммон не застал: слуги объяснили, что барин на ристалище. Пришлось пройтись вокруг кремля по склону, мимо рынка и Крепостного участка стражи, спуститься, перейти по мостику канал. За каналом уже начинается заграница, земля союзных степняков, и часть ее, южнее конного рынка, отдана любителям скачек, стрельб, метания из пращи, боев на мечах, топорах, и прочих воинственных забав.

На ристалище, как водится, с утра околачивается большая толпа народу. Княжьи гвардейцы, благородные недоросли-соискатели, приезжие, зеваки и любители биться об заклад. Можно представить, сколько зрителей здесь бывает в дни больших состязаний.

Когда благородный Раданга скачет верхом в клубах морозного пара, его посадку и владение копьем оценить под силу лишь знатокам. Когда же он мечет в цель булавы — тут и Тиммон мог разглядеть, что Раданга одинаково хорошо владеет и правой, и левой рукой.

Степняки громко выражают гвардейскому командиру свое одобрение. Или о чем-то своем смеются? Тиммон пытается сочинить по-мейски какую-нибудь подходящую фразу. Здорово ваши давеча с тюленями поборолись! Враки все это, говорят одни меа-меи. Другие им возражают. Четвертьсотник Раданга поспешно уводит Тиммона в сторонку. Переругаются еще, того гляди подерутся, а виноваты Вы окажетесь, высокоученый Найан. 

По пути Тиммон предлагает благородному господину свои услуги: не надо ли сверить семейные книги Раданги? Составить родословное древо? Проверить и прокомментировать? По крайней мере, он, Тиммон, почел бы за честь ознакомиться с радангиными семейными записями. Ибо история княжества нашего сколь богата славными именами, столь и неизведанными подробностями…

В доме Раданга пригласил гостя на второй этаж. Первый сдается внаем, как и во многих домах на правобережье. Не все благородные господа полагаются на подвоз из поместий, а городские лавочники-съемщики платят исправно и хорошо.

Пока хозяин, попросив всяческих извинений, вышел переодеться и распорядиться насчет обеда, Тиммон решил и здесь поискать страничку из летописи. Благородного господина никто пока ни в чем не винит, но расследование — значит, расследование.

Итак, нет ли в доме господина Раданги, четвертушки желтоватого листа, исписанной темно-красными чернилами, древленецким быстрым письмом?

Тиммон ее увидел. В толще той серенькой волокнистой каши, что застилает мир перед направленным взором ясновидца, завис бумажный листок. Такой, как Тиммон и просил, только свернутый в трубку. Удивительнее другое — листок не просто висел, а двигался. Подергивался и скользил вперед, прямо к Тиммону, но локтях в шести ниже пола. Как если бы кто-то шел по улице в сторону радангиного дома, а листок лежал у него за пазухой. Приблизился шагов на двдцать, и вдруг повернулся и пустился бежать, откуда пришел, вниз по улице, к берегу Лармеи.

— Простите и Вы меня, господин четвертьсотник, я мигом! — крикнул в двери Тиммон, а сам скатился вниз по лестнице, вылетел за ворота, на бегу перестраивая глаза на обычное, пестрое и объемное изображение.

По улице поспешно удаляется некто в темном плаще, в высокой шапке с наушниками, совсем как у Тиммона. Только тиммонова шапка осталась на вешалке в доме у Раданги. И с тросточкой в руках, тоже как у Тиммона, и Тиммон свой посох тоже не захватил.

— Уважаемый Курумери! А, уважаемый Курумери!

Человек с тросточкой останвливается, недоуменнно озирается вокруг.

— Уважаемый Курумери! Вот радость-то! Давно ли в наших краях?

Человек перехватывает трость обеими руками. Поднимает так, чтобы набалдашником достать до подбородка. Поджимает губы, дергает правой бровью, делает суровое и озадаченное лицо.

— Вы меня, молодой человек?

Тиммону ценой большого усилия удается все-таки удержать на лице гримаску посадской любезности.

Не так-то много на улицах Ви-Умбина лучезарных, внушающих доверие лиц, но этот дядька с краденной страницей за пазухой — личность просто отвратная. Про Балапая вот не скажешь: душегуб. А этот — запросто мог бы. Правда, это мнение скорее не стряпчего, а ясновидца, того самого, на которого Тиммон не доучился. И доказательств у него, естественно, нет.

Дядька меряет взглядом Тиммона, снизу вверх, от башмаков, перемазанных в ристалищной грязи, до торчащих ушей. Не связывался бы ты с ним, ох, не связывался бы! — дергает Тиммона изнутри тревожный голосок все того же ясновидца.

Тихо! Сыск — значит сыск. Придется иметь дело с теми подозреваемыми, какие есть. Так что продолжим, дяденька. И — Семерых в свидетели:  попомнит Вам «человека» ушастый стряпчий.

— Книжник Курумери из Диневана?

— Вы обознались. Не Курумери, а Караньяга. И не из Диневана, а из Умбина. Да и книжник-то из меня — хе-хе… Прямо скажем, не всяк тот пьяница, кто кабатчик.

И посмеивается. И оглядывает Тиммона еще раз, уже чуть более благосклонно. Неподвижный взгляд странного, прозрачно-серого цвета. Такой, словно сквозь глаза видно небо за спиной у него, и облака, и кусочек забора. Да, чего только ни примерещится после чар…

— Простите. Я, кажется, вправду обознался.

— Это ничего. Книготорговец Кутиэ Караньяга к вашим услугам, высокоученый. Товары для школяров и грамотеев. Книги, бумага, местная и арандийская, высшего качества. Чернила, краски, кисти, тростники, восковые таблички. Торговля откроется после Нового года в первом этаже дома благородного Ньянги Раданги, что на Стражничьем спуске. Тут поблизости. Высокоученый, должно быть, знает.

Тиммон выслушивает, а сам снова старается сосредоточиться. Поглядим, нет ли на уважаемом книготорговце каких-нибудь волшебных штук. 

Сосредоточивается. Вполголоса произносит несколько чародейских слов. Ищет присутствия волшебства поблизости от Караньяги. И не обнаруживает ничего. Никакого волшебства на тридцать шагов вокруг. В том числе и ни в одном из серебряных колец у себя на руке.

Бессловесный тиммонов ясновидец начинает пуще прежнего хныкать: разве я не предупреждал? 

Караньяга еще раз просит захаживать весной, как откроется лавка. Знакомые господина Раданги, его любезного гостеприимца — желанные гости в караньягином будущем заведении. Образованные и учтивые жители города Ви-Умбина…

— Не знает ли уважаемый некоего Хинобои Балапая?

Вопрос заставляет Караньягу призадуматься.

— Хинобои я знавал… Старика Хинобои, пухоторговца. Балапай — не его ли родственник?

— Сын. Кстати о пухе. У вас, уважаемый, что-то белое на носу.

Караньяга стряхнул — набалдашником трости.

Тиммон вернулся в дом господина Раданги. Еще раз попросил прощения за свой стремительный побег. Знакомого, знаете ли, в окошко увидал, давнего-предавнего, побежал догнать, а выяснилось — обознался… Зато вот встретился с вашим постояльцем.

Да, книгопродавец, почтенный и грамотный, подтвердил Раданга.

— А я его принял за ученого Курумери из Диневана, большого доку по части чар, зелий и снадобий. Кстати о Диневане. Не позволит ли господин четвертьсотник хотя бы поглядеть на ту книгу, что оставил покойный Готоло? Поэму Винды о поездке на восток?

Раданга взял со стола тяжеленькую книгу, развернул. Сказал, что такие стихи недостаточно пробежать глазами. Нет, они должны звучать! Встал посреди комнаты, расправил плечи. И стал читать вслух — громким, зычным голосом. То-то, должно быть, лихой командир.

Тиммон слушал часа два. Об акациях Запада, покинутых сочинителем ради ив Востока, о соснах и яблонях на берегах Гуна-Гулла, о диневанских елях и вересках острова Диерри, куда поэт не доехал. Слушал про зимний путь в санях под одною медвежьей шкурой с кем-то, о ком герой потом горько сетует. Про стогна Марди и струи Галлимеи, про Диневан и посад Джалбери у северных немирных рубежей. Слушал и попутно старался не слишком нахально разглядывать книжки на радангином столе. Книг у благородного Раданги немало. Мичиринова военная наука, «Государев двурушник»,  его же наставление в стихотворческом искусстве, «Змея премудрой почтительности» в мэйанском переводе мастера Равере… И еще шесть или семь томов, которых Тиммон не разглядел. И возле изголовья, рядом с «Толкованием» Халлу-Банги, лежит самим хозяином переписанный сборник стихотворений Дарри Умбинского Насмешника. Собственных стихов господина четвертьсотника не видать. Прячет, стесняется.

Раданга дочитал. Тиммон вздохнул прочувствованно. Воистину тягостно сознавать, что поэт, за чьими дорожными впечатлениями мы следим, так и не возвратится из своего путешествия... Поговорили про то, как сочинители заранее чувствуют смерть. Потом обедали. Апумба непременно спросит, что подавали на стол в правобережном доме, и сделает свои выводы насчет причастности хозяина к убийству. А Тиммон не разбирается, какие кушания богатые и шишковатые, какие просто так. Вот только соус из черники ему понравился.

Потом смотрели родословные книги и Тиммон должен был позавидовать: красота! Подробнейший, тщательно украшенный труд. На поприще уточнения этой родословной Тиммону, похоже, ничего не обломится. Раданги преуспели вскоре после образования Мэйанского королевства, и первый в роде, тоже Ньянга, приложил немало стараний, чтобы именно Умбин оказался впереди объединительного движения. Никаких подвигов этого семейства во времена Сумаоро не отмечено. Тем вероятнее, что городской их дом, сравнительно новый, поставлен на древних руинах. И уже никто не помнит, чьих именно. 

Семерыми прошу, не забудь это! — встрял бы ясновидец, если бы его хоть изредка слушали.

Простите, кажется, я отнял у вас больше времени, чем могло позволить ваше расследование, — сказал Раданга у ворот, провожая Тиммона. Прост и открыт наш благородный господин, ведет себя как равный с равным — и с кем! С посадским стряпчим.

— Жаль, очень жаль Готоло. Он был мой друг. Надеюсь на вас, высокоученый. Если Хунди обратилась к Вам — для меня это лучшая рекомендация.

Уже при выходе Тиммон обернулся и попросил Радангу припомнить: не был ли чем-нибудь озадачен или удручен Готоло незадолго до гибели? Не говорил ли он что-нибудь о своих врагах?

— Одна была у него печаль — сватовство молодого Хинобои. Простить себе не могу, что слишком долго не принимал этого подлеца всерьез. И поэт он плохой. И человек никчемный. И Хунди не любит настолько, как эта девушка достойна быть любимой.

 

Тем же вечером на левом берегу, в участке, старшина Иррин  сообщил Тиммону, что Балапаем интересовались из Училища. Убытки взыскивать хотят. Тиммон попросил еще одного свидания с осужденным. Напомнил, что хотел бы осмотреть орудие убийства и обсудить с Иррином ход первоначального расследования.

По сребренику за каждый вопрос — и старшина сообщил все, что помнил. О том, как Балапая схватили, привели, допросили и посадили. Нож у судейских, с них и спрашивай.

Пошли толковать с Балапаем. Тот с прошлого раза еще больше осунулся, почернел, и бубенчиков на кафтане осталось совсем мало. Не на пользу поэтам сидеть в тюремной землянке, да к тому же зимой.

Тиммон сказал длинную речь. Да такую, что сам Мичирин Джалбери мог спать спокойно в своей могиле — живо будет дело его, покуда водится в Объединении хоть одно трепло вроде Тиммона.

Да, Тиммон допускает: посадская тюрьма — место невеселое. Но есть места, в сравнении с которыми тут у старшины Данкарана просто княжеские хоромы. Вспомни, что рассказывают люди.  Рудники камбурранских гор. Галеры. Кнуты и кандалы, грубость надсмотрщиков, жадность хозяев, издевательства товарищей по заключению, лиходеев и душегубов. Ни одной живой души, способной оценить твои стихи...

— Старшина! Уважаемый Данкаран! Чего этому дерганному от меня надо? — взмолился наконец Балапай.

— Прежде чем требовать себе защиты от всяких там дерганных, кто по просьбе Хунди о деле твоем хлопочет, ты подумал бы прежде: тот ли ты человек, чтобы достойным гражданам выражать свое уважение? «Уважаемый старшина!» Не про таких ли, как ты, на посаде говорят: гад морской тебе уважаемый!

Краем глаза Тиммон видел, как при этих словах Иррин в своем углу сделал охранительный жест.

— Скажи лучше: зачем книгу испакостил?

При этих словах Балапай из черного сделался бело-восковым. Завозился на соломе.

— Ты, высокоученый, ты это… того… Покурить бы мне…

— Покурить? Может, ты и училищную книгу — тоже на самокрутки разодрал? Премудрой не боишься?

— Это было помрачение рассудка!

— Допустим. С кем не бывает. Было бы чему помрачаться. Но теперь-то пред тобою все прояснилось?

Балапай неуверенно закивал: на здешних хлебах, еще бы не проясниться…

— Вот и объясни мне тогда: чего такого ты боишься, что страшнее и тюрьмы, и каторги, и кремлевского храма? Ибо я не верю, что к твоему умопомрачению никто из твоих друзей рук и денег не приложил. Тебе знакомо имя Караньяга?

Балапай переполз подальше от загородки. Сел. Натянул одеяло на плечи.

— Старшина! Ну чего он голову мне морочит?

А потом поманил к себе Тиммона, произнес тихонько — всего три слова: Я жить хочу.

— И я тебе хочу того же. Вот и прошу, чтобы ты мне сказал, как было: зачем ты книгу разодрал?

— Я жить хочу. Давай я лучше дам тебе совет. Поезжай в город Марди. Встань на стогнах лицом к Западу. Отсчитай три могилы вправо и двадцать восемь поперек. Там все и узнаешь.

— То есть ты и вправду искал сокровища Сумаоро Юлая?

— Нет! Не стану я работать на арандийскую разведку!!!

Иррин поднялся с табурета в углу, подошел: чего вы, в самом деле?

— Не приближайтесь, старшина, а то заключенный взбесится.

— Не дождетесь! Поэты не продаются!

Тиммон нагнулся к загородке и перешел на полушепот: как ты смотришь, если я Иррину все расскажу?

— Расскажи! Признание облегчит твою участь, проклятый шпион!

— Подумай о Хунди. Что с нею будет?

— Боги защитят ее!

Главное, чтобы неподкупный наш поэт не заметил, насколько Тиммону сейчас хочется все бросить и уйти. Семеро с ними, с тридцатью лангами. Раданга прав — от себя приплатишь, только бы в жизни с таким Балапаем не видаться.

— Скажите-ка, старшина: сколько наши северные друзья-карлы заплатят за такого раба?

— Я и даром бы не взял. Сорок ланг, не больше.

— Слышь, Балапай! Пусть Хунди купит тебя! Все дешевле обойдется, чем по суду невинность твою отсуживать. И тем же вечером по кабакам люди расскажут, сколько у тебя было подельников и как ты их всех повыдал. Скажи мне по секрету: долго ли ты после этого проживешь?

— Я не убийца. Вы меня с кем-то путаете! А за совет спасибо. Я Хунди передам. Пусть лучше карлам заплатит.

— В последнее время, стряпчий, у нас не настолько благостные отношения с Камбурраном. Теперь-то его карлам даром отдадут. И большой вопрос, захотят ли они его продавать, или предпочтут моральное удовлетворение.

Тиммон попросил Иррина выйти — на два словечка. Пойдем, ежели ты с заключенным договорил. Да я не о том. Можно я без Вас Балапаю пару ласковых скажу? А то и он жмется, и я при Вас стесняюсь. И на том закончим, ладно?

Иррин вернулся на табурет, уселся прямо, скрестил руки на груди.

— Вот все говорят, посадская стража ушами хлопает. А мне совершенно ни к чему, чтобы ты, стряпчий, заключенному свои два слова сказал, а к утру он бы у меня помер. Да чего стесняться-то? Дальше меня не пойдет.

Тиммон вернулся к Балапаю. Чего ты добиваешься? Чтобы Хунди подала прошение князю? Чтобы еще и про твои дела с Караньягой до кремля дошло? Чтобы я училищное начальство известил?

— Да ты сам сперва — выживи…

 

Надобно сказать и о том, что в этот вечер поделывала Апумба. А она, отобижавшись, переоделась потеплее, в кофту и сарафан, повязалась платочком и отправилась в кабачок «Змеиный луг» у Ткачьего моста.

В предсумеречный час в кабаке многолюдно и многонелюдно. Закусывает приезжее мохноножское семейство: шестеро взрослых, двое подростков, одно совсем малое дитя. За другим столом шумят и гремят стаканами дюжие ребята. Судя по всему, строительная артель: инструменты сложены в сторонке, подальше от прохода. Не была бы Апумба на задании, прихватила бы домой кувалду или топорик. Чуть подальше пробует найановское вино старичок в кафтане на меху. По бокам — двое крепких внуков в овчинных полушубках, один с палицей, другой с коротким мечом. Меч неплохой, и парень, хотя и дюжий, не похож на великого ловкача. Но опять же — не время! Полная дама в зеленой шали, жрица Владычицы Вод, ждет кого-то, поглядывает на двери. И в самом дальнем углу, в нише возле окна — чернявая молодая пара, парень и девушка. Оба смуглые и носатые, оба при оружии.

Апумбу окликает знакомый: кабацкий вышибала, веснущатый детина по прозвищу Гуду-гусляр. К слову сказать, отличный боец и певец, особенно когда выступает в паре со своим шурином, Гуду-барабанщиком.

— Сестренка! Что давно не захаживала? Как живешь?

Гуду раскрывает ей свои недюжинные объятия.

Апумба проходит к стойке, берет две кружки пива, возвращается к дверям.

— Ты-то, братишка, в тюленей веришь?

Нет, Гуду не верит. Если бы то были тюлени, они не на скорняка бы налетели, а прежде всего на охотника. Скорняк только шкурами торгует, а убивает-то не он…

— А про убитого суконщика ты что скажешь?

— Это вроде не у нас. Хотя... Эй, хозяин! Я не вышибал мозги никому из суконщиков?

— Семеро на помощь, нет.

— Вот видишь!

— Но ты хотя бы помнишь его — суконщика Готоло?

— Готоло был тут. Но у нас он ни с кем не ссорился. Его привел молодой Хинобои. Он же и увел, — подсказывает кабатчик от стойки.

Апумба допивает пиво и выходит на улицу. Но не успевает дойти до угла Сермяжной, как кто-то дергает ее за рукав. Чернявая девица из трактира.

— Девушка, а, девушка! Тебе Готоло нужен?

— Да. Родня я ему. А что?

— Есть и у меня родня. Так себе, двоюродный братишка на хуторе. Раз приехал он в город, пошел в Училище, книжек умных почитать. А ему и говорят: давай двадцать пять ланг и читай хоть целый день. Брат мой и ушел…

Увидят прохожие, так и решат: подружки разговорились на улице. С ходу и не поймешь, которая лучше: маленькая и рыжая или высокая, черноволосая, про каких говорится: вингарского типа красоты. Апумба глядит вопросительно. Парочка шишек?

Девица качает головой. Задумчиво поднимает к щеке узкую ладонь. Указательным и средним пальцами показывает VV, двойное мэйанское «дарр». Это значит: две парочки, а вовсе не то, что подумали бы ценители родной словесности.

— Полторы.

Девица пожимает плечами.

— Ладно, две. Только у меня с собой нету.

— Это уж твое дело. Если что, заходи.

Девица возвращается в кабак.

Апумба отправляется искать, у кого в нашем городе есть с собою четыре ланги.

 

Тиммон пригласил старшину Иррина зайти как-нибудь в гости к нему на Скрытную. Посидели бы, потолковали… Иррин пообещал.

Из участка Тиммон снова завернул в дом на Чистом канале. Прошел в контору, где брат его принимает покупателей. Не возьмет ли Джалга в залог кой-какую вещь, ланг этак за пятнадцать? Хирургические инструменты в удобном ящичке, весь набор стоит сорок пять ланг. А Тиммон на седьмой день вернет. Если угодно, он бы и в рост взял.

Джалга переставляет что-то у себя за прилавках и на Тиммона не глядит.

— Мне слугам заплатить нечем!

— Присылай ко мне, я рассчитаюсь. А лекарский прибор мне незачем, я ж не целитель Хёкк.

— Так я же и не продаю!

— А я тебе и говорю: я не жрец и не ростовщик.

— Я заказ провалю, если денег не найду до завтра!

— Не брал бы таких заказов.

— А чем мне жить, если не заказами?

На счастье джалгино, на тиммонову досаду, приходит посетитель: пожилой слуга с правобережья. Большой господский заказ, выбирать будут, торговаться.

Тиммон выходит. В сенях налетает на Джани.

— Дядюшка! Мне кое-что рассказать тебе надо. Пойдем на кухню.

— Идем. У меня к тебе тоже разговор есть.

И Тиммон начинает на ходу сочинять, что за разговор мог быть у него к племяннику. Не ужинать же в родном доме за просто так!

Видишь ли, Джани. Тут дело есть, а мне заняться им некогда. Не возьмешься ли ты? Надо пробраться в один господский дом, там у вас, на посадской стороне.  Я узнал случайно, что в доме том подвал еще с древленецких времен остался. Ты спросишь: ну и что? Там половина домов стоит на юмбинских фундаментах. Но в доме, про который я говорю, не просто подвал, а гробница с сокровищами. Чародейские фенечки, камни, украшения... И книги, которые сам Габирри-Илонго тридцать лет разыскивал. Ну, как?

— Неслабо, дядюшка. Вот ужо со своими делами справлюсь, и туда рвану.

— И предлог может быть вполне пристойный: в том подвале писчебумажный склад, лавочка книгопродавца Караньяги. Меня-то там уже в лицо знают, а вот ты, как школяр…

— На Стражничьем? У четвертьсотника Раданги? Знаю я тот дом. И лавка там намечается. Знающие люди говорят — не просто лавка, а с арандийской контрабандой. Наши ребята из Училища уж и так, и эдак подкатывались, грузчиками подряжались, свету зеленого предлагали насажать, вывеску раскрасить — и лавочник никого из них не нанял.

— Вот ты и разведай, что там в лавке творится. А потом вместе слазаем в подвал. Найдем сокровища — поделим пополам.

Куда ты родича посылаешь? — в третий раз за день попробовал подать голос тиммонов зашуганный прозорливец, и снова его не послушали. Лучше пусть уж он, Тиммон, сам не внемлет себе, чем это будут делать равнодушные родичи, сограждане и современники.

— А у тебя что за дело?

— Видишь ли, дядюшка… Ты завтра будешь дома? Я за тобой зайду, может быть, вместе в училище съездим. О тебе мой учитель спрашивал.

Кажется, это Джани тоже только что выдумал. Зачем Тиммон мог понадобиться кремлевскому Второму Секретарю? Карлов унимать? Искать тюленей-оборотней, они же бидуэллинские шпионы?

 Спросите лучше: что такое случилось с домом Найанов, если теперь уже не только сомнительному сводному братцу, но и сыну хозяйскому приходится изобретать незнамо какие предлоги для простого ужина на кухне?

И что это такое Тиммон сам наплел про сокровища Сумаоро? Это ведь они ему снились давеча! А проснувшись, он, по обыкновению, начисто все забыл.

Приехал в город уважаемый книгопродавец. Снял первый этаж у Раданги. Что-то обнаружил в подвале. Нашел сообщника, посадского поэта. Нанял украсть страничку из летописи, и сам же нарочно написал памятку, по каким словам искать. Теперь вот раскапывает склеп Сумаоро Юлая. Или уже раскопал?

Остается понять, что же им обоим сделал бедный суконщик. Разгадал их планы? Обещал донести? Попытался помешать?

 

Апумба весь вечер работала. Обошла посадские улицы: Сермяжную, Карнавальную, Блудную, Травничью и Лекарскую. Встретила сине-зеленую старушку с запасом зелий в холщовой сумке. Две склянки, самые красивые, Апумба прихватила, но старушка что-то свое шепнула ей вдогонку. Да так, что Апумба полчаса не могла сдвинуться с места. Мерзла, как дура, посреди улицы, пока не сошел чудодейный столбняк. Не будешь налетать на служительниц Гаядари. Потом Апумба наконец-то скаштовала у подвыпивших ребят на Красильной кое-какого серебра и мелочи, но на искомые четыре ланги все равно не набрала.

Совсем было собралась вернуться домой, как вдруг в переулке южнее Гостевой улицы приметила странную фигуру.

Очень тощий и очень костлявый старикан. Как дядя Домбо, только не скрюченный, а наоборот, прямой и длинный. В черном долгополом кафтане, в узких черных штанах и черных же обмотках. Обут в черные туфли из невиданой зернистой кожи, на голове такой же кожаный шлем. Шарф и перчатки угольно-черного цвета, в руках тяжелый деревянный сундук. Сундук больно бьется при каждом шаге, внутри что-то брякает. Старик тревожно озирается по сторонам.

— Не помочь ли Вам, господин хороший?

— О та, тхорогхое дитхя! Какх мне найтхи творцхофый палатт?

— Чего?

Апумба ни разу в жизни не слыхала такого выговора. Приезжий, что ли? Откуда бы, когда у нас зимой по Торговому морю дальше Майанджи корабли не ходят?

— Гхте тхут натхшальстфо?

— Начальство? Это можно. Только у нас начальство не на посаде, а в старом городе, за рекой.

— О та. Накхш стхарый гхоротт затхонул…

Апумба протягивает руки: давайте, сундучок поднесу! Хватает сундук и убегает. Приезжий мечется по улице, воздевая руки к небу, и что-то восклицает на совсем непонятном языке.

 

Верно было сказано: ясновидца кормят ноги. Сыщика, как выясняется, тоже. Тем же вечером Тиммон еще раз съездил на правый берег.

У Габирри-Илонго за поздней ученой трапезой собралось несколько коллег. Тепло, накурено. В синеватом бугудугадском дыму маячат физиономии училищных героев: старенький механик, насмешливый очарователь, суетливый древленецкий словесник, а в уголке — горящие глаза лешака-наважденца.

Илонго обрадовался Тиммону. Рассказывайте, рассказывайте, коллега. Очень хорошо, что вы застали всю нашу компанию. Итак?

Тиммон рассказал: по его никчемному разумению, городу Ви-Умбину грозит беда. Злой колдун объявился. И не из наших, училищных, а самозванец.

Что ж, гостей в эту зиму у нас немало, заметил очарователь. Что-то около двенадцати. Лешак заёрзал у себя в углу. Какова специализация этого, как Вы сказали, самозванца? Пока не ясно, отвечал Тиммон. Удалось выяснить лишь то, что в распоряжении его шайки имеется мощный волшебный предмет. Рассеиватель чар. При попытке определить волшебство вблизи их логова я ничего не увидел, в том числе и на себе…

Не продолжайте, коллега! — вступил Илонго. Все это очень, очень подозрительно. Присутствующие слишком хорошо помнят, у кого в нашем городе было подобное средство. Да-да, у Дарри, Насмешника Умбинского. Рассказывают, что при первой попытке колдовства, способного дотянуться до Дарри, этот камешек начинал вращаться, создавая вокруг сплошной непроницаемый кокон. Каково было происхождение камня, как он очутился у княжича, неизвестно; ясно только, что впоследствии избавиться от него Дарри уже не мог, даже если бы и хотел. Можно лишь представить, как огорчились в свое время училищные чародеи, вынужденные признать, что волшебника из Дарри не выйдет. Камешек-то перекрывал чары не только снаружи, но и изнутри…

Так неужели Да-Умбин вернулся?

Не похоже. Тиммон нынче утром на улице столкнулся не с защитой, а с нейтрализацией. У человека, в котором Тиммон подозревает мага-злоумышленника, был в руках посох. Возможно, в нем и было волшебство…

— А он человек? — воскликнули хором словесник и наважденец. То ли с облегчением, то ли с обидой. Как это: чародей — и человек?

— Не вингарец? — спросил почему-то Илонго.

— Нет. Умбинец. Выдает себя за книгопродавца Караньягу. Впрочем, злодей мог и изменить личину, назваться вымышленным именем... Квартирует он у четвертьсотника княжьей стражи, благородного Раданги.

— Знаю. Великолепный наездник. Лучше всех в нашем городе мечет булавы. Помнится, коллеги, прошлой осенью, на больших Муллиановых играх…

Досточтимый Илонго известен как один из самых страстных болельщиков на ристалище. Большой поклонник доблестного Раданги.

 

Злодей зачем-то ищет могилу Сумаоро Юлая. Выкрал страницу древленецкой летописи, для чего воспользовался услугами сообщника. В настоящее время сообщник сидит в тюрьме за убийство. Возможно, обвинение подстроено тем же самозванцем. Сообщник — наш городской, поэт Балапай Хинобои. Похищенная страница находится у самозванца.

— Меня мучает вопрос: на свихнулся ли Балапай? Я нынче виделся с ним, и кажется, он не вполне понимает, что говорит. Если же он сошел с ума — то от чего? Злые чары так называемого Караньяги — или влияние того, что он мог найти в гробнице у Сумаоро?

— Да. Положение осложняется. Только бы слухи не дошли до ученейшего Будаи-Токи. Коллеги, вы меня понимаете. Глава Училища, особенно приверженный делу исцеления безумных... Пусть наше с вами дело пока останется в пределах этой комнаты.

Тиммон оставил ученых обсуждать дело, а сам отлучился в книгохранилище.

Уррани, похоже, никогда не спит, не ужинает, не гуляет, а вечно сидит на посту. Прижился к книжному делу хуже заколдовавшегося мага, не способного более не колдовать. Вскоре Тиммону была выдана подробная карта мардийского кладбища. Тиммон отсчитал столько участков, сколько сказал Балапай, прочел подпись — после чего вскочил, на бегу швырнул свиток старому библиотекарю, схватил с стола свою книгу чар и стрелою вылетел на улицу. Вбежал к досточтимому Илонго и с порога заорал:

— Могила жертв Чумы!

Илонго уронил черпак в ведерко с горячим медовым вином. Еще раз, коллега, и по порядку.

Тиммон рассказал, как Балапай назвал ему могилу, и вот, теперь он проверил.

— Так вы полагаете, коллега, что Чума 480 года пошла из могилы Сумаоро? Месть древления короткоживущим? Очень любопытная гипотеза. Кажется, уже четырнадцатая по счету. Надо будет съездить в Марди. Но сперва — посоветоваться с Верховной жрицей Габирри-Тали. Дело, как-никак, государственное!

Наконец-то Тиммон пойдет домой. С политикой маги и жрецы пусть возятся без него. Он спустится к реке, найдет лодку, на посадском берегу отдаст перевозчику две монетки и в который раз пожалеет, что через Лармеи нельзя перекинуть мост. По Скрытной улице пройдет невидимым до самой своей калитки.

Сегодня слежки нет. Уби у ворот болтает с человечьим дядькой. Полуночничество, оказывается, заразно. На дядьке дорожная шляпе баллуского образца с широкими обвислыми полями. Тяжка доля мохнонога без земли! — поэтически восклицает Уби. Тиммон осторожно, никого не коснувшись, проскальзывает в калитку, поднимается на крыльцо, и только тогда сбрасывает чару невидимости. Уби прощается с гостем, затворяет ворота и возвращается в дом.

— Старец Куриджил правду видит! Это, высокоученый, из Ви-Баллу ходатай приходил. Насчет земли моей. Уважаемый Донграманджи, тоже стряпчий. Обещал похлопотать, чтобы землю мне вернули… Так я вот думаю — нельзя ли мне… То есть Вам, высокоученый…

Уби мнется, смущается. Потом решительно продолжает: нельзя ли ради такого случая выдать ему, Уби, жалованье за полгода вперед?

Тиммон обещал. Если только нынешнее дело удастся.

Магги ставит на стол котелок с картошкой.

— Угощайтесь! Последняя!

С завтрашнего дня надо будет думать, что мы будем есть. Но не сейчас. На сегодня Тиммону уже и так хватило беготни.

 

— Иди лучше сюда! Посмотри, что я нашла!

В комнате у Апумбы стоит на полу деревянный сундучок.

— Нашла? Ты уверена?

— Еще бы. У кого в нашем городе можно такое упереть? Наверняка, иностранец какой-нибудь потерял. Вскроем?

Тиммон в самом деле ни разу ничего похожего не видал. Сундучок из темного, красно-лиловатого дерева, по углам окованный медью, с узорами на крышке, по стенкам, вокруг замка. Узоры незнакомые. Может, это письмена, каких Тиммон не знает?

Для начала Тиммон проверил, нет ли на сундучке чародейских ловушек. Не нашел. Никакого волшебства. Простых ловушек тоже нет. Похоже, сундучок просто заперт.

Апумба стала приспосабливать отмычки. Одна отмычка сломалась внутри замка. Долго возились, потом пошли к Уби за ломиком.

Вскрыли. Внутри оказались какие-то бутылочки, баночки, ножички и крючочки. Ни денег, ни бумаг, ни кудесничьих штучек. Ни даже приличной посуды и одежек.

Зато воняет из сундучка чудовищно. Смесью прогорклого сала, гнилья и заморских благовоний.

— Ну и зачем тебе это хозяйство, Апулли, солнышко?

— Почем я знаю. Ты хоть представляешь, для чего это все?

Тиммон не представляет.

 

А в двери тем временем стучат. Бодро и требовательно.

— Кто? — спрашивает Уби.

— Свои! — слышит Тиммон знакомый голос старшины Данкарана.

Значит, так. Банки в сундук, сундук под кровать. Ты, Апумба, лезь под одеяло. У бедной бесноватой от волнения сделался припадок каталептической лихорадки. Это опасно? — спрашивает Апумба.

— Опасно, а как бы ты думала? Там не один Иррин, там и Ганджи, и чуть ли не вся их команда. Многие тебя очень даже хотели бы повидать. Тебе это очень нужно? Лежи и не дергайся, я все тебе потом расскажу.

Тиммон вышел на кухню. Дал Магги последнюю денежку, попросил срочно сбегать за закуской и выпивкой. Видишь, гости у нас!

 

Иррин проходит, осматрвается. За ним — стражники с глевиями, в тулупах, в лилово-желтых княжьих шарфиках. Обстукивают снег с сапог, осторожно составляют в угол оружие.

У дверей в комнату Апумбы Иррин принюхивается.

— Моя больная родственница, помните? Лекарства, снадобья…

— Ты, ученый, гляди не залечи ее, бедную. Бумаги насчет опеки выправил?

— Пока нет. Волокита. Сапожник без сапог, правовед… Сами понимаете, старшина.

— Ладно, стряпчий. Давай я пока что представлю тебе моих ребят.

Ганджи с Карнавальной, ты его уже знаешь. Нинга Аджан с Большой Мещанской. Талдин, сын гончара Талдина. Туави Ранган. Брат твой Джалга семейство ихнее знает. Хутор Туави на мардийской дороге, не доезжая моего Иррина. А это Джа, то бишь Джаягари Тарру, главный наш грамотей. Эрави Мунг из Майанджи, бывший моряк. 

— А я — Апумба с Малой Собачьей.

Просили же ее не высовываться. И вот она, здравствуйте. Да еще какая! В  выходном своем наряде, и косы ленточками заплела. Юбка с разрезом, чулки темно-зеленые, башмачки на шнуровке. Вышла, оглядывает компанию стражников. Есть на что посмотреть: у Данкарана большой кошель на поясе, у Туави тоже есть кошелек и цепочка на шее. Да и пара казенных шарфиков ей очень бы пригодились.

— Добрый вечер, уважаемые!

— Апумба? Тебе хуже? Пойдем-ка, выйдем на двор. Может, полегчает.

На крыльце холодно. Тиммон забирает в ладонь обе апумбины ладошки. Ни дать, ни взять — влюбленная парочка на полдороге с общей пьянки в какой-нибудь укромный уголок.

— Ну, Апулли. Ну, солнышко. Незачем нам с тобой еще и с Иррином сегодня ссориться!

Апумба выдергивает руки, отворачивается.

— Сколько ты с ними пить будешь? Сколько мне на морозе стоять?

— Никто тебя на улицу не гонит. Я прошу: посиди часок спокойно у себя в комнате. Или спать ложись, а мы с Иррином постараемся не шуметь. Ну подумай сама: какой интерес тебе с нами? Обычные посадские сплетни. Если хочешь, выпить я тебе в комнату притащу. 

— Муфточку хочу! И лангу! Мало того, что ты мне ничего не рассказываешь, так мне еще и с гостями посидеть нельзя? Как с поручениями бегать по городу, так я, а как со стражей пьянствовать — так сам? А еще — где мое колечко? Ты обещал!

— Хорошо. Хочешь в общество — пожалуйста. Только учти: это стражники, а не олухи посадские. Карманники половчей тебя.

— Будто я не знаю!

Тиммон с Апумбой возвращаются в дом. Данкаран как раз выходит из тиммоновой комнаты. Уборную ищу, объясняет он. Уби подносит гостям воды — руки вымыть — и полотенце, а сам рассказывает про ходатая Донграманджи и про свои баллуские злоключения.

— Какие новости на посаде?

Иррин усаживается на сундук, потягивается с видом полного довольства.

— Новости сегодня все больше не у нас, а у Тайборро в приморской части. Его ребята сумасшедшего старика поймали. Дергался, руками махал, орал не по-нашему. А оказалось — никакой он не сумасшедший! Теперь Тайборро влип, так уж влип. Куда нам с нашими карлами! Он, вишь ли ты, вингарского мумификатора в холодную засадил!

Быстро, до чего же быстро расходятся сплетни в городе Ви-Умбине. Иррин рассказал, как подозрительного старичка опознал по вингарскому выговору один из приморских стражников, вот вроде Эрави, тоже бывший моряк. Побежали за переводчиком в школу на Змеином лугу. Переводчику старец во всем сознался. И рассказал, что прошлой осенью он, признанный у себя на родине мастер погребальных искусств, придворный мумификатор самого Царя Вингарского, пустился в путь на север. Незадолго до окончания навигации мумификатор со всем своим скарбом сошел с корабля в городе Ларбаре. И вот уже три месяца, почитай, шел пешком на запад: к нам сюда, в Умбин. По пути снег выпал. А у них на Юге зимы не бывает — то-то он, бедный, напугался! Думал, в горы забрел. Майанджинский маяк принял издаля за башню злодея Хариданджила. Аж до самой мардийской развилки крюку дал. И только дотащился он, бедный, до Ви-Умбина, как у него — слышь, стряпчий? — на улице среди бела дня сундук с поклажей усвистали!

— Очень любопытно. Сперли сундук, говорите? Надо будет попробовать подключиться к поискам и мне.

Это уж как водится, кивает старшина Иррин. Как-никак, награда назначена!

Приходит Магги с пивом и закуской. Тиммон, пользуясь моментом, удаляется в комнату Апумбы. Выволакивает вингарский сундук из-под кровати, ставит на подоконник. Выходит на улицу, отодвигает ставень, стаскивает сундук наземь и прячет за поленницей. Так-то вернее будет.

Непонятно: кому в Ви-Умбине понадобился мумификатор, да еще царский? Не слышно, чтобы у нас за эти полгода кто-нибудь из высокопоставленных лиц, сохраните Семеро, помирал. Или нам не сообщают?

Да, но какова Апумба!

Тиммон возвращается. Стража пьет и закусывает. Апумба уже сидит на коленях у бравого Туави. Магги глядит с тоскою: она и сама могла бы так, да все не решается. Ганджи, конечно, красивый малый, а старшина зато — видный, важный!

Скоро смена придет, сообщает Данкаран. Те, которые до полуночи в участке остались.

— Что нового по делу Балапая?

Иррин мрачнеет. Хунди заходила, порадовала: завтра явится жрец, Мургубала из Семибожного храма, новое следствие произведет. Да и от судьи бумага пришла: о взыскании ущерба, нанесенного книгохранилищу.

 

Апумбу, кажется, наконец-то посетила простая мысль: не пойти ли ей поработать именно сейчас, пока вся стража пьянствует?

Переобувшись в теплые сапожки, Апумба потихоньку выбирается со двора. Выходит на Неисповедимую, переходит мост, направляясь по Королевской на Восток. Не к Туму ли в гости?

У дома Кумбикоты ворота на засове. За забором бодро взлаивают собаки. Зато рядом лавка пустая и замок на дверях еле болтается. Апумба заходит внутрь, и вскоре снова появляется на пороге, но теперь уже — с тремя караваями хлеба в охапке. Плечом прикрывает за собой двери. И замирает на месте, ибо прямо на нее по улице скачет верховой княжий воин из степняков.

— Где тут дом Чимона?

 Апумба неопределенно кивает. Показать не могу, сам видишь — руки заняты… Неужто Иррин еще и меа-мейскую стражу пригласил?

Степняк поворачивает на Скрытную. Апумба не спеша следует за ним. Как хорошо, что Уби на сей раз не успел запереть ворота. А то пришлось бы с засовами возиться, а у нее руки заняты. Апумба поднимается в дом, проходит на кухню, сгружает караваи на стол. А то у ребят выпивки много, вдруг закуски не хватит? Походя улыбается кому-то, то ли Туави, то ли вновь прибывшему меа-мею, и снова уходит работать.

И опять ей навстречу попадается всадник, на этот раз даже с факелом. Не из меа-меев, а из наших, городских. Купец, наверное. Засиделся допоздна в гостях за городом. Апумба шагает дальше, но не успевает дойти и до Королевского кабака, как слышит:

— Пожар! Старый рынок горит!  

На Рядской вышке ударяют в набат. Сбегается народ с лопатами и баграми. А над старыми рядами разгорается зарево. Кто-то сует Апумбе в руке ведро с водой. Передав ведерко первому встречному, она поспешно направляется домой. Навстречу с гиканьем проносится тот же всадник, только уже без факела.

Стражники спешно покидают гостеприимный дом Тиммона Найана.

 

 

Часть пятая,

Где Тиммон пожинает плоды своих усилий.

 

Девятнадцатый день месяца Премудрой Бириун. Стражники разошлись часа в два пополуночи, и после этого Тиммон еще долго не мог уснуть. Думал, что делать с Джалгой, с Джани, как дальше быть с олухом Балапаем. А потом оказалось, что уже утро, и если не попытаться заснуть немедленно, то не выспишься, и никаких чар завтра можно будет уже не повторять. А снаружи кто-то стучался и царапался: погодите, мастер! Может, все еще обойдется! Вы нужны Юмбину! Люди идут: кто будет нас защищать? Нет, учитель не может уйти сейчас! Тиммон укрылся с головой, не ответил, сделал вид, что уже ушел. А крикуны прорвались-таки. И что-то стали, по обыкновению, сыпать сверху, но не землю, не глину, а какие-то гремучие цепи. Древленецкие сокровища, наверное, и прямо по голове. Учитель! А, учитель! Подвиньтесь-ка, мы тут кое-что забыли. Мастер Юлай!

Подите вон, сказал им Тиммон на древнем наречии, и проснулся. Оказалось, и вправду уже утро. Светло, тепло. Никакого склепа, просто разворошенная постель.

— Муфточку хочу! Платье новое, с бубенчиками! И колечко!

С добрым утром, Апумба. Как мило с твоей стороны: зайти разбудить коллегу-сыщика.

Апумба подбоченивается с видом презрительным и неумолимым:

— Колечко! Опять забыл?

 

— Высокоученый! Проснулись? А есть-то в доме нечего! — бодро орет Магги с кухни.

Погодите вы, не все сразу. Сначала чары. Потом тебе, Апумба, будет поручение. Ответственное. Не побоюсь этого слова — боевое. Иди пока что приоденься, причешись, а я займусь делом.

Тиммон извлек из-под изголовья письменный прибор. Запер двери. Итак, начнем. Благородному господину Первому Секретарю Его Светлости Князя Умбинского Джабирри Кай-Умбина, челом бьет посадский стряпчий Тиммон Найан. Дошли до меня, недостойного, слухи о пропаже дорожного скарба у прибывшего в город Ви-Умбин вингарского... Как по-нашему будет «мумификатор»? Похоронщик? Привет дядюшке Домбо. Бальзамировщик? Опять не по-мейански. Ладно, пусть будет просто: ученого. Дерзну молить о благосклонном… участии? Нет, об участии рано. Пока что о благосклонном внимании к моим никчемным соображениям по поводу означенного дела. Ибо… Ибо что? Мне известно, где находится мумификаторский сундучок? Нетушки. Так посадский стряпчий все вам сразу и рассказал. Ибо есть у меня серьезные подозрения: уж не находится ли ларец с инструментами, относящимися к ремеслу высокоученого гостя наших мест, в одном из известных мне укромных закоулков посадской стороны? И еще полторы страницы в том же многословном судейском стиле. Давненько Тиммон не писал записок по начальству. Перечитал, поправил, переписал на бумагу начисто.

Об Апумбе мало сказать: принарядилась. Пока Тиммон сочинял свое послание, она и оделась, и косы расплела, и из волос соорудила что-то невиданное, в пол-аршина высоты. Одних шпилек ушло штук тридцать, не говоря уже о гребешках.

— Соню тебе в руки — и будешь совсем как настоящая правобережная барышня. Ладно, иди сюда. Вот тебе письмо. Отнесешь его в кремль, передашь в Первый Секретариат. Длинный такой амбар, налево от Стражничьих ворот.

 

Апумба поехала в кремль. Поднялась к Стражничьим воротам мимо дома Раданги, где, правда, сама она еще не бывала. В воротах путь ей преградили меа-меи с пиками. Тиммон, бывший кремлевский школяр, давно не бывал в крепости, а потому забыл предупредить Апумбу насчет степной охраны. Джани — тот раз десять за день пробегает в ворота то туда, то сюда: к учителю, господину Амби! От учителя, с поручением! Апумба так не умеет. Она просто вручает письмо одному из меа-меев.

— Передай-ка, служивый, вот это в княжий секретариат!

Степняк принимает бумагу, перекладывает в ту руку, которой держит древко, а свободную ладонь протягивает снова. Апумба вздыхает и выдает из кармана пять медяков. Меа-мей ссыпает монетки за пазуху, хватает Апумбу за ворот кафтанчика, привлекает к себе и оделяет смачным степным поцелуем.

Тьфу, отворачивается Апумба. Надо же было такой дрянью бороду с усами намаслить. Помадой называется. Пахнет не лучше, чем мумификаторские припасы. Степная мода, баранье сало. Апумба уворачивается у охранника из-под руки и пытается проскочить в кремль. Любопытно же — вдруг князя встретит? Второй меа-мей ловит ее за полу, но тут же замирает, разинув рот. Не каждый день княжьи воины видят наши посадские юбочки с разрезом. Ихние-то бабы ходят в штанах, в сапогах… Апубма вырывается; меа-мей, не сумев удержать ее, с размаху падает, роняя пику. Напарник кидается его поднимать, зовет на помощь, а Апумба бежит — но не в кремль, а вниз по склону. На бегу успевает подобрать камень и швырнуть в сторону ворот. Степняки орут еще громче. В ворота летит второй камень, потом третий. Раздается гулкий стук. Попала! Так и есть. Один охранник обеими руками хватается за голову в каске, другой отставляет пику, тянется за луком и стрелами. С кремлевской площади бегут еще шестеро меа-меев. Апумба убегает вниз по Стражничьему спуску, то и дело оборачиваясь и строя неприличные рожи. Убегает, из прически сыплются шпильки. Сворачивает на Безвидную, и только там переходит на свой обычный шаг.

Тиммон просил: отнести бумагу и сразу же домой. Но колечка-то не отдал! И потом, не каждый день Апумба бывает на правом берегу. Нет, она собирается тут работать. В Крепостной части свои начальники: начнешь каштовать, можно и нарваться. Просто ей любопытно. Просто она гуляет.

 

На Чародейском торжке Апумба встречает приятеля. Школяра-правоведа по имени Ликаджи.

— Привет! Тебя-то я и искал!

— Как хорошо, что меня еще кто-то ищет помимо стражи.

— А что стража?

Синие честные глаза правоведа загораются. Того гляди достанет складень, тростник, начнет записывать.

— Так… Приглянулась я тут одному степняку. Проходу, можно сказать, не дает.

— Разврат при исполнении служебных обязанностей? Разузнаем. А к тебе у меня есть дело. Вещь одну надо … ну, ты меня поняла. Изъять безвозмездно, тайно, без применения насилия. Чародейскую книжку одного нашего кудесника. Я тут кое-с-кем поспорил…

Апумба обещает подумать. Но сегодня у нее еще куча дел. Правовед убегает, а Апумба спускается к реке, переправляется на посадский берег. И прямо у пристани замечает  давешнего парня с Собачьей улицы. Того самого, кто расспрашивал про оборотней.

— Здравствуй, братишка! Куда же это ты тогда исчез?

Апумба виснет у парня на шее. Кафтан на нем заморский, вышитый, ватою подбит, и теплый плащ за плечами. Борода коротко подстрижена, надо лбом залысины. Волосы затянуты в хвостик на затылке, темно-русые с сединой. А ведь лет ему вроде бы не больше двадцати пяти — двадцати шести. Где успел поседеть?

— Здравствуй, здравствуй, коли не шутишь. Сестренка…

Парень, как видно, большой искусник по части уличных нежностей. Руки кладет Апумбе на бока, щекой и бородой проводит ей возле ушка. Как благородной барышне — чтобы не растрепать прическу. Весь кругом обшишкованный, чистенький да гладкий, и умывался, видно, сегодня водой с какой-то благовонной отдушкой. И все равно чем-то нехорошим несет от него. Не мейским салом — псиной и ржавчиной.

Собак в городе немало. Вот только где при них держат еще и псарей, да к тому же таких нарядных? В доме Джиллов, не иначе.

Кошель у парня новый, тяжелей прежнего, на том же месте и на таких же хиленьких ремешках.

— Слушай-ка, братишка! Мне кажется, нам непременно надо с тобой поговорить.

Затем я тебя и ищу, кивает парень тихо и серьезно. Кажется, я…

— Вот и хорошо. Хорошо, что ты все-таки решился. Давай с тобою встретимся здесь же, на этом самом месте, ровно через два часа. Я схожу домой, соберусь с мыслями, приведу себя в порядок…

Апумба потряхивает головой.

Ничего, так тоже неплохо, без улыбки произносит парень. Тяжкий взор безнадежного влюбленного.

Апумба убегает. По законам умбинской драмы псарю сейчас следовало бы выйти ближе к краю сцены и пропеть песнь любовной тоски. Но он только наклоняется — поднять с земли что-то. Не иначе, апумбин гребешок. Подбирает и долго разглядывает на просвет, на бледное зимнее солнышко.

 

Дома Апумба заглядывает в кошелек стосковавшегося псаря. Ибо напрасно кто-то усомнился бы, успела ли Апумба тот кошелек подсечь. Заглядывает и громко восклицает: что за чушь? Высыпает деньги на стол. Смотрит на них в молчании где-то с четверть часа. После чего зовет Тиммона.

— Как тебе это нравится?

Тиммон принимается считать. Сбивается, начинает заново. Круглым счетом выходит восемьсот шестнадцать медяков. Восемь ланг, сребреник и еще мелочь.

— Ты ограбила гильдию лодочников? В храме разворошила копилку для пожертвований? Между прочим, в бытность мою в Училище мне особенно удавались обвинительные речи против святотатцев…

— С тебя еще сребреник. За перевозчиков четыре, и меа-меям пришлось на лапу дать. Возьми со своей суконщицы денег на пропой стражников. И еще — мне на муфточку!

К Вам, высокоученый, жрец пришел, сообщает Уби.

У ворот — молодой и унылый жрец в сиреневом плаще. Габирри-Дориэ из храма при Училище. Очарования распознавать — вызывали?

 Апумба спешно прячет денежки. Тиммон со жрецом отправляются к Хунди.

 

В доме на Королевской досточтимого с ученым усадили обедать. Кроме ложки, ножа и полотенца жрец Дориэ попросил: нет ли какой-нибудь книжки, почитать за едой?

Хунди принесла из дальних комнат тетрадь. Одну из тех, что продают по два сребреника в читальнях, а послушать, как чтец вслух читает — два медяка. Вот, осталась от покойного брата… Сказала и закраснелась. Похоже, маленькая Хунди и сама уже начала тайком от дядюшки книжки читать. И что за книжки! Посадские повести о любви, чудесах и приключениях. Зато теперь сможет поддержать беседу с благородным Радангой. Ценители родной словесности всегда найдут общий язык, если только у обоих хватит ума олуха Балапая к разговору не приплетать.

Тиммон отвлек дядю Домбо от счетов. Спросил: не помнит ли он каких-нибудь странных слухов о чумных погребениях?

Не к столу будь сказано, начал дядюшка, косясь на жреца. И пошел, и пошел рассказывать.

Марди, как известно — город, обойденный Великим Мором 480 года. Кто из людей тогда выжил — выжили потому, что прибегли ко Властелину Погибели. А как зараза сошла, повезли в город Мургу-Дарруна останки своей родни. Из всех шести княжеств, из рвов, оврагов и дворов — в братские могилы. С одного ви-умбинского посадского рынка, где теперь Сад Княжны Дине, сотен пять их, родимых, привезли.  Дабы упокоились в мире, не трогали бы живых.

— А не могли вместе с чумными захоронениями свезти в Марди кости с прежних кладбищ? Еще древленских?

— Сохраните Семеро! Грех великий — древленей во Владыкином городе хоронить…

Как раз к разговору в дом Кумбикоты явился еще один досточтимый. Черный жрец Мургубала из храма Семи богов. Не считая кладбищенского Гамурры, единственный в нашем городе жрец Владыки. Лет сорока, худой, смуглый, как степняк, совсем не страшный. Чем-то похож на старого Илонго. Со всей сердечностью приветствовал дядю Домбо и тоже сел к столу.

 

Отобедав, досточтимые вместе с Тиммоном, Хунди и дядей Домбо отправляются к Иррину в участок. У ворот Тиммона громогласно приветствуют. Стряпчий Найан, лучший друг посадской стражи!

Старшины Данкарана не видать. Ганджи провожает гостей в тюремную землянку.

Балапай совсем зарылся в солому, глядит — крыса-крысой. Тиммон кивает ему, он отвечает гадостной усмешечкой. Досточтимым едва находит нужным поклониться. Но входит Хунди — и Балапай вскакивает, грохоча цепью, и весь расцветает. Хунди, голубка моя!

Хунди шепчется о чем-то с Ганджи — после чего спускается к Балапаю за загородку. Иррин знает, Иррину вперед заплачено. Балапай — выгодный арестант. Лангу или две за каждое свидание с невестой — глядишь, к концу месяца Премудрой старшина и наскребет своим ребятам на жалованье, если из кремлевской казны деньги, как водится, опять задержат.

Досточтимый Мургубала отворачивается. Целомудренному служителю Мургу-Дарруна не пристало смотреть на целующиеся парочки. Отворачивается и Тиммон.

Жрец Премудрой творит свои чары первым. Ибо досточтимый Мургубала живет поблизости, а у него, Дориэ, еще два вызова.

Выясняется, что на Балапае очарования нет. Запишите: совсем никакого волшебства. Ни благословения, ни проклятия, ни защиты. Кроме того, он у вас не оборотень, не демон, и на нем не почила сколько-нибудь заметная милость Семерых. Дориэ все это подпишет, заберет двенадцать ланг и дальше побежит выполнять посадские заказы.

Мургубала достает тиммонову дощечку. Начинает задавать вопросы:

— Вонзал ли ты нож?

— Нет.

— Твой ли это был нож?

— Нет.

— Где ты взял нож?

— Купил.

— Искал ли ты знаний древнего кудесника?

— Каких?

— Нашел ли ты их?

— Если бы я нашел…

— Знал ли о твоих поисках Готоло?

— Если и знал, ему это не пошло на пользу.

Тиммон просит: нельзя ли еще два вопроса? За отдельную плату? Мургубала молча кивает. Балапай нервно ерзает, но руку по-прежнему не снимает с хундиного плеча.

— По своей ли воле ты спер страницу?

— В помрачении.

— Просил ли кто-нибудь тебя ее украсть?

— Кому надо? Кто дерзнул бы оскорбить Училище Бириун?  

Мургубала, Тиммон и дядя Домбо выходят на двор. Что скажете, досточтимый?

Муругбала рассказывает. Насчет оружия Балапай не лжет: нож не его, покупной. Вонзал — не он. Сокровищ не искал и не находил. Что знал Готоло, по его словам понять невозможно. Страницу вырвал Балапай. Был ли заказчик, советчик? Непонятно. Он не говорит ни да, ни нет.

Может ли досточтимый свидетельствовать в пользу Балапая на суде? Мургубала готов рассказать, что слышал, и что определил как правду и как ложь. За отдельную плату, разумеется. Еще две-три таких проверки, и Семибожный храм смогут наконец покрыть хорошей черепичной крышей.

Тиммон провожает Хунди и дядюшку, по пути обсуждая, как лучше изложить просьбу в суд о помиловании.

 

Проводив Тиммона, Апумба поделила медяки на две примерно одинаковые кучки. Одну кучку припрятала, другую собрала в кошелек и пошла в кабак, что возле Змеиного луга. Отыскала в кабаке брата давешней чернявой девицы. Показала деньги и попросила рассказать про тот день, когда убили суконщика.

Было это девять дней назад. Вечером зашли сюда суконщик и пуховщик. Вместе пришли, вон за тот стол сели. Заказали две кружки пива, потом еще кувшин. Сидели, разговаривали. Суконщик все вертелся, Балапай его унимал. Потом вошел рыжий, отдал Балапаю деньги, выругал скотиною и ушел. Суконщик с Балапаем деньги пересчитали, посидели еще полчасика. Потом расплатились с кабатчиком, вышли вон и от ворот разбежались в разные стороны.

—Что за рыжий?

— Давай мы с тобою сперва за этих двоих рассчитаемся.

Апумба вытряхивает на стол кучу мелочи. Начинает считать. Парень тоже считает. Точь в точь — две хозяюшки на кухне перебирают крупу. Апумба не была бы Апумбой, если бы не попробовала заиграть парочку монет. Парень замечает, перехватывает ее ладонь, дергает за пальцы. И шепчет: еще раз так сделаешь, всю руку выдерну! Сгребает деньги и бросается к двери.

— Гуду! Держи его!

Вышыбала бросается догонять чернявого парня. Апумба — следом. Сворачивает за угол — и видит только разгневанного Гуду посреди улицы.

— Ушел, пакостник! Через забор сиганул!

— Ладно, Гуду. Все равно — ты молодец.

— Он к тебе клеился?

— Да нет. Только палец, кажется, вывихнул.

— Ну, попадись он мне теперь!

Брось, Гуду. Не страдай. Заживет до свадьбы. Иди-ка лучше сюда.

Долгий-долгий посадский поцелуй. Без изысков, зато с большим чувством. Апулли, ласточка. Пойдем ко мне. Я у хозяина до вечера отпрошусь. Пойдем?

— Не сегодня. У меня еще дела.

— Давай хоть я тебя провожу до Лысогорского храма. Пусть жрецы посмотрят. Вдруг этот урод тебе и вправду руку искалечил?

— Не надо. Я как-нибудь сама.

 

У ворот участка на Тиммона с Хунди и дядюшкой налетает старшина Данкаран.

— Что, уважаемые, поговорили? Успокоили вас жрецы? Вот и ладно. Заходите еще, ежели хотите. А с тобой, стряпчий… К тебе у меня разговор отдельный. Идем-ка в избу.  

В избе Тиммон имеет возможность воочию убедиться, что такое Данкаран Иррин, страшный в гневе.

— Твоя работа?

Тиммону через стол протягивается мятый лист бумаги.

Податель сего учинил безобразие в кремле. Напал на степную стражу. Та вынуждена была применить оружие. Слава Семерым, меа-меи промахнулись. И теперь Иррину велено найти злоумышленницу. И он догадывается, где ее искать.

— Да, это мое письмо. Но моя родня тут не при чем. То была другая девица. Знакомая. С Блудной, Ланой зовут. Привычки у ней, правда Ваша, не из приличных. Так а что, ответ-то из кремля был?

— Ответ?! Найти, доставить — вот ответ!

Тиммон с немою просьбой заглядывает в глаза старшине.

— Я сделал глупость. Послать в кремль записку с какою-то полоумной бабой…

— Так все-таки полоумной?

— Все они по-своему дуры. Да и сам я тоже — хорош! Просто не понимаю, как меня угораздило. Помрачение нашло, что ли…

— Может, на тебя тоже опеку выправить?

Никак не меньше полусотни ланг прочитываются в непреклонном взоре старшины Иррина. Как-никак, государственная измена…

— Я сундучок мумификаторский нашел!

— Это ты в приморский участок неси, к Тайборро. А мне велено тебя в кремль препроводить. Вдруг ты и вправду — арандийский шпион?

Ох, Ви-Умбин! Суток не прошло, а уже из балапаевой дурацкой присказки успело вырасти политическое дело. И кто бы сомневался, что именно Тиммон окажется под подозрением?

Тиммон просится домой — вещи собрать, переодеться… Иррин отряжает с ним Эрави и Джу для конвоя. Через Рядской мостик, по Неисповедимой, руки за спину, по бокам двое стражников. Хорошо, что идти недалеко, мало кто из знакомых успеет увидать.

А дома Магги с пустыми котелками. Уби с напоминаниями о жаловании. Апумба с перемотанной рукой. Не иначе, Магги постаралась. Базарное средство от нарывов, переломов и язв, называется дугуберской мазью, полфунта за пять медяков. Очень кстати. Еще и мазь нам в вину поставят. Распространение заморских ядов, подрыв отечественного травничества.

Тряпки Тиммон размотал, палец вправил. Апумба и тут — смолчала, даже не охнула. При том, что Тиммон, конечно, костоправ, но не целитель, и боль снимать наложением рук не умеет.

Апумба молодец. У Тиммона в школе сказали бы: молчит, как юмбинский разведчик.

— Сам-то ты откуда на этот раз? И куда? И почему опять со стражей?

В тюрьму, куда же еще. В кремль, давать показания насчет той драки, что учинил податель моего письма. Постарайся подумать, у каких знакомых ты провела нынешнее утро, чтобы знакомые в случае чего могли подтвердить. Всякой дрянью руку больше не мажь. Выпей мардийской воды, чтоб меньше болело. И постарайся денек-другой не делать резких движений. Я ухожу, деловых поручений не будет.

— Я кое-что узнала. В тот день к Балапаю и суконщику в кабаке какой-то рыжий мужик подошел с деньгами. Увидел суконщика, обругал Балапая, отдал денежку и ушел. Кто такой, я пока не знаю.

Ну и ладно. Молодец. Вообще, лучше бы тебе временно забыть про суконщицкое дело. Не помню, говорил я тебе или нет, но кажется, там в убийстве замешан некий кудесник. Очень опасный человек.

— Ты никогда ничего не рассказываешь.

— Ничего любопытного. Вернусь — все расскажу.

— А когда ты вернешься?

— Не знаю. Скажем так: если я вернусь.

Тиммон подхватил на плечо вингарский сундучок, кивнул стражникам и пошел.

 

В кремле Тиммона препровождают в то самое здание, которое он утром тщетно пытался описать Апумбе. Велят ждать в приемной. Вход сторожит уже здешняя, крепостная охрана: двое степняков в мохнатых шапках. Стоят и притворяются, что по-нашему не понимают. А и понимали бы, так все равно у Тиммона нет влиятельных покровителей, кто мог бы поручиться за него в беде. Не тревожить же старого Илонго…

Сам виноват. Сам впутался. Караньяга не при чем. Просто посадская бдительность прорывается, где не надо. Балапаю шпионы мерещатся, меа-меям — тюлени, а теперь вот еще и вооруженные злоумышленницы в кремле.

То есть это стряпчий Найан надеется, что между разговором с Караньягой и сегодняшними событиями связи нет. А ясновидец-то поостерегся бы судить. Арандийская лавочка, говорите?

По коридору пробегает Джани. Мельком заглядывает в двери, замечает Тиммона, делает страшные глаза и снова убегает куда-то.

Из дальней двери в приемную входят трое. Полуседой, почти шарообразный господин, наискось перехваченный желто-лиловой перевязью, и с ним двое меа-меев. Господин отсылает Джу и Эрави домой. Молодцы, ребята! Мои поздравления старшине Данкарану!

После чего присаживается к столу. Принимает из рук меа-мея тростник, вощанку. Придвигает поближе зеленый фонарь, и только тогда обращает взоры на Тиммона:

— Ну? Я слушаю.

— Благородный… Простите, не имею чести знать имени…

— Нангли Хамбари.

Вот даже как. Нангли, княжий Первый Секретарь. Усмиритель посадского бунта 580 года. Начальник над Иррином, Тайборро, и всей желто-лиловой городской стражей. А также над судейскими, сборщиками податей и частными осведомителями.

— Извольте объяснить все по порядку. Кто вы такой, откуда, чем занимаетесь.

— Стряпчий Тиммон Найан. Веду расследования по заказам посадских граждан. Обучался в Училище Бириун на правоведа, врача и чародея.

— Пожалуйте сюда стряпческую бумагу и книгу чар.

Тиммон стаскивает с шеи и отдает небольшой мешочек на тесемке. Все там. И свидетельство, и чары. Мешочек исчезает за пазухой у степняка.

— В настоящее время я хлопочу по делу об убийстве суконщика Готоло Кумбикоты. Собираю доказательства, которые могли бы оправдать Балапая Хинобои, осужденного по обвинению…

— Оправдать осужденного? Это любопытно. По чьему наущению? Вы — друг семейства Хинобои?

— Я хлопочу по просьбе Хунди Кумбикота, сестры убитого.

— Сестра жертвы хлопочет об оправдании убийцы? Еще любопытнее.

— Жрецом Властелина Погибели было установлено, что Балапай не лжет, отрицая свою вину. Похоже, он действительно не убивал Готоло. Так или иначе, в ходе расследования мне пришлось неоднократно беседовать с представителями посадской стражи, собирать городские слухи. И вот, от посадских-то сплетников я и услыхал о недавнем ограблении заморского гостя. И о награде.

— Болтун Тайборро еще получит свое. Итак?

— Я решил подзаработать. Предпринял поиски. Нашел вот это.

Меа-мей осторожно принимает из тиммоновых рук сундучок. Ставит на стол.  Ключа нет, замок все равно испорчен, объясняет Тиммон. Со всей осторожностью господин Нангли заглядывает внутрь.

— Не пугайтесь запаха. Там снадобья.

— Яды?

— Не могу знать, я не проверял.

— С чего же тогда Вы взяли, что это сундук мум… известного нам лица?

— Догадался. Сопоставил факты и сделал выводы. Ясновидение, которому я, недостойный, некогда начинал обучаться в Училище… Словом, так мне показалось.

— И вы, вместо того, чтобы отнести сундучок по назначению, послали в кремль записку с какой-то буйно помешанной?

— Ваша правда. С малознакомой бабой. Это была моя ошибка. Ложное тщеславие овладело мной, я мнил — снискать богатство и почести, отыскав ценный ларчик раньше всех. И был жестоко наказан. Моей неосторожности поистине нет оправданий. Даже в крайней нужде и нищете…

— Состояние Вашего имущества нам известно. Что еще Вы можете сообщить по существу дела?

— Я не знаю заморских языков. В том числе и арандийского.

— Мы наведем соответствующие справки в Училище. Потрудитесь еще раз описать Вашу знакомую.

— Да в том-то и дело, что я до сегодняшнего утра ее видел-то всего раз или два, да и то все больше в темноте. Обыкновенная баба с Блудной. Росту — вот.

Тиммон показывает где-то на пол-головы пониже Апумбы.

— На вид лет тридцать. Белобрысая. Дерганная. Зашла, как водится, денег попросить, мужику своему на опохмелку. Не знаю, может быть, и себе. Ну, и жаль мне ее стало. Без денег сидючи, начинаешь лучше понимать тех, кто тоже нуждается… Но я, чтобы не давать ей двух медяков за просто так, попросил отнести письмо сюда, в кремль, отдать стражникам у ворот. С чего ей вздумалось драться? Не иначе, белая горячка.

— А скажите, Тиммон Найан… Вы что, на самом деле — арандийский лазутчик?

Привет Мичирину Джалбери. Меч мэйанского двурушничества по-прежнему в надежных руках. Нет, Тиммон не шпион. Он языков не знает. И политических интересов у него нет. И как бы беден и принижен он ни был, все равно он не способен, даже если бы захотел, помыслить себя живущим где-либо вне Ви-Умбина. Не зря же говорится: шпионы что свиньи, где гадят, там не едят. Если бы Тиммон был шпионом, то лучшее, что ему светило бы в жизни, это богатства и почести на чужбине, в Кэраэнге — или как там называется арандийская столица? А Тиммону нужен Ви-Умбин. Возможность спокойно ходить по улицам. Пить в кабаках, слушать, что читают в читальнях. Слышать мэйанскую речь, сплетни посадских кумушек. Видеть храмы и памятники, Рядскую каланчу, Змеиный луг… И Лармеи, и башню над Училищем, и кремлевский холм…

— Так и запишем: шпионаж в пользу Царства Арандийского отрицает, объясняя это гражданским чувством.

 

Проводив Тиммона, Апумба вскоре тоже собралась, оделась, перекинула сумку через плечо и вышла на улицу. Зашла на Королевскую, в дом к Хунди. Сама молодая хозяйка к ней не вышла, выслала слугу. Но не Туму.

— А ты скажи: дело, мол, очень срочное! Насчет хозяйкиного жениха, который хозяина убил.

Слуга ушел. Вернулся с дядей Домбо.

— Видите ли, дядюшка… Тиммон, стряпчий, которого вы с Хунди наняли, больше не сможет вести расследование. В тюрьму его схватили. Что-то там он натворил, что дошло аж до самого кремля. Так вот, теперь я за него. Я готова продолжить дело. Зашла спросить, какие будут указания.

— Завтра зайди, девушка. Нынче Хунди в расстройстве. После свиданки с парнем своим. Пришла, заперлась в светелке, третий час ревет, остановиться не может. Слабые девки пошли. Вот в Марди, помнится, в году пятьсот шестьдесят шестом…

По пути домой Апумба зашла на рынок. Обнаружила еще большую тесноту, чем обычно, и бодрый стук топоров.

Возле мясного ряда сегодня особенно людно.

— Вор, вор! Держите вора! — кричит Апумба. 

— Воры! — подхватывает несколько голосов.

Народ начинает собираться. Подходит стражник Талдин. Где вор-то? Что украли? У кого?

Вот у него, показывают сразу несколько рук. У меня ничего не пропало, говорит молодой, деревенского вида парень, точно оправдывается. Его спутник, мужичок постарше, начинает на всякий случай проверять у себя по карманам. Вроде все на месте, а вдруг?

Три серебряных сперли, причитает какая-то старушка. Третьего дня еще, у кумы моей, у Бролго…

А воровал — вот этот. Или нет? Тот рыжий, с бородой?

Пользуясь замешательством, Апумба хватает с прилавка кусок мяса. Прячет в сумку и чинно уходит домой. Доходит до моста, но у Рядского храма вдруг почему-то сворачивает на набережную.

Гуду по-прежнему сидит у дверей трактира. Как рука, сестренка? Сильно болит? Выпей пивка, авось полегчает.

Апумба присаживается на лавку.

— Ничего. Заживет. Мне, Гуду, человека одного найти надо.

— Чернявого? Я так думаю: сюда он больше не сунется. Потому как знает, что я теперь ему самому руки-ноги поотрываю.

— Да Семеро с ним. Мне другой нужен, рыжий. Заходил сюда на днях, как раз когда суконщика порезали.

Гуду вместе с кабатчиком начинают вспоминать. Из постоянных посетителей ярко-рыжими можно назвать человек шесть. Еще пятеро темно-рыжих и двое, если не трое рыжих с проседью, или уже седых. Но раньше, трактирщик помнит, были они порыжее кое-кого из нынешних… Еще против двух Гуду возражает: те, скорее, каштановые. Не каштованные, Апулли, а каштановые. Цвет такой. Да, и есть еще, конечно, степняки и полу-степняки, те все рыжие. И вообще, подбоченивается Гуду с видом гордым и обиженным, я вот тоже — рыжий. Может, ты и меня подозреваешь? Трактирщик нервно приглаживает лысину.

— А кудесники у вас бывают?

Трактирщик воздевает руки к потолку.

— Не за тем я переехал с правого берега сюда, на Змеиный луг, чтобы в моем заведении околачивались кудесники!

Апумба вышла к реке. Поехала на Крепостную сторону, искать досточтимого Илонго. Пусть вступится за Тиммона, Тиммон же его ученик… Габирри-Илонго в кремле, сообщили ей в Училище. До вечера не появится. Возможно, он на докладе у самой Верховной жрицы, Габирри-Тали…

Такие-то они все, грамотеи да богатеи. Как о вечном рассуждать, так пожалуйста, а как из беды кого выручить, их нету.

Апумба рассеянно шагает по Неисповедимой, в сторону Крепостного спуска. Как известно, в городе Ви-Умбине две улицы Неисповедимых, одна на левом берегу, другая на правом.

Откуда-то сзади приближается перестук копыт. В ранний зимний предсумеречный час какой-то благородный шишкарь возвращается с ристалища.

Апумба с ним разговорилась. Забралась в седло, прокатилась вверх по спуску до угла Безвидной и Посольского. Благородный олух совсем было понял ее так, что сейчас они вместе едут к нему домой, вино с медом пить, и всякое прочее. Но Апумба, едва добралась до его кошелька, так сразу спрыгнула наземь. Вот только приземлилась неудачно, коленку зашибла. Поднялась, отряхнула ладони, побежала, прихрамывая. А благородный господин глядел ей вслед и смеялся. Догонять не поехал — может быть, побоялся, что на Безвидной знакомые могут увидать.

В кошельке кроме четырех ланг и двух сребреников нашлось еще какое-то письмо. Апумба окликнула какого-то мальца в школьной шапочке. Спорим, ты не сможешь прочесть? Тот взял бумажку, глянул гордо — запросто! Подошел поближе к дверям съестной лавочки, где над входом устроен вечный свет, развернул листок. Пробежал глазами и сник. Вообще-то это стихи. Мы таких еще не проходили. Но я попробую. И прочел вслух. Что-то такое сплошь возвышенное, про любовь, и подпись внизу: благородной Тимако, госпоже моей души. А чужие письма читать, между прочим, стыдно. А почем ты знаешь, что чужие? Ладно уж, давай сюда. Я никому не скажу.

Из дальнейших расспросов выяснилось, что дом госпожи Тимако совсем недалеко, на той же Безвидной улице. Апумба постучала в ворота. Отдала записку слуге и намекнула, что подождет ответа. Как знать, вдруг благородная дама обрадуется, лангу или две бедной девушке отвалит?

В воротах показался колченогий старичок, а за ним и чуть поодаль — слуги с дубинками. Благородный господин Тимако, сообразила Апумба и убежала.

 

Тиммона после беседы с Первым Секретарем долго вели куда-то по коридорам. Оставили в каменном подвале, заперли двери снаружи и ушли.

Тиммон еще со школьных лет неплохо помнил ви-умбинский кремль, но куда его привели — не мог сообразить. Возможно, это вовсе и не подвал, а камера в крепостной стене.

Тиммон слыхал истории о врагах отечества, кончивших свои дни в толщах кремлевских стен. Самозванцы, мятежные бояре, вероотступники, вредоносные маги... А в соседней камере сам Сумаоро мог накануне штурма вгонять последние молнии в тихих юмбинских предателей-человеколюбцев. Никаких надписей на стенах Тиммон не обнаружил. Только кучу соломы на полу и кольцо для цепей. Самого его, правда, не заковали. И сидеть здесь, пожалуй, потеплее будет, чем у Иррина в землянке.

Сам виноват, сам и радуйся теперь плодам своих ясновидческих усилий. Подрядился раскрыть убийство — и что нашел? Искатели древленецких кладов не лучше еретиков. Спасибо, что властям сдали, а могли бы и как суконщику, ножик под ребро. Кого-то они в тот раз хотели напугать, раз нож оставили в ране и самого покойника подкинули приморской страже. Могли ведь и в реку сбросить.

Предупреждение Раданге? Домохозяин нужен их компании, ибо виноват в любом случае будет он. Подвал-то его… Вот только не похоже, чтобы Раданга внял их угрозам.

Отчего-то Тиммон не верит, что четвертьсотник тоже с ними в связке. Хунди с дядюшкой тоже не при чем. Остаются Караньяга и Балапай.  А третьего, если он и был, мы пока не знаем… 

Но опять-таки доказательств у стряпчего Найана нет. Одни предчувствия и домыслы.

Если это они потрудились Тиммона упечь, значит, на него у кладоискателей тоже есть какие-то виды. Может быть, своей суетой стряпчий им создает прикрытие? И что-то из делишек тоже можно будет потом на него свалить. Интересовался же Тиммон Юлаем. Втирался же в доверие Раданге. А если Хунди как следует припугнуть, она тоже не вспомнит, кто первый к кому обратился: она к Тиммону или Тиммон к ней.

То есть выходит, что действовать надо немедленно. А двери заперты. Что без тебя творит твоя напарница, об этом тебе, стряпчий, и думать страшно. Тиммон пробует уснуть, а сердце ноет и ноет. В доме твоем неладно. Мой дом — дом Найанов, двенадцать медяков за кувшин, красного и белого, сладкого и крепкого, в разлив и навынос. Брат мой единственный меня оттуда выжил. Мешал ему чародей под боком, память о материной незадачливой любови. Да и город мой тоже не нашел мне лучшего места, чем кремлевская тюрьма.

Если выйдешь отсюда живым и в здравом уме — давай, уезжай! Уезжай немедленно. В Ларбар, если его до сих пор не сожгли дотла. В Гандаблуи, родню искать. Может, древлень из тебя выйдет лучше, чем человек. В город вечного карнавала. Найдешь Насмешника Дарри, вернешься, потребуешь награды. Тогда уж город Ви-Умбин  наверняка обеспечит тебе пожизненное одиночное заключение.

А, ладно. Лучше быть шпионом в родном городе, чем на чужбине — патриотом. Тиммон Найан сказал, наш посадский арандийский шпион.

И то сказать: очень ли тебе сейчас хочется на Скрытную? К Магги, к Уби, к Апумбе? Верно сказано: где заноза у матроса, там и сердце у него. Что заладил, в самом деле: Апумба, Апумба! Век бы ее не видать.

Может, еще и не увидишь, мрачно гнет свое ясновидец.

 

Вечер. Легкий снежок. Тишина на улицах Верхнего города. По Дворянскому спуску вверх, к кремлю, движутся богато отделанные носилки. Четверо насильщиков в одинаковых кафтанах с хозяйским гербом. Вышитые пестрые занавески. Кузов, перекладины и жерди выкрашены в семь разных цветов. Благочестивая знатная дама. А может быть, старенький жрец из храма Байаме-Безвидного.

— Доброго вечера благородным господам!

Кроткое дитя смиренно жмется к забору. Кланяется. На нищенку не похожа. Не похожа и на обходчицу из пожарной команды. Простая, почтительная девушка.

— И тебе доброго вечера. Ты чья?

Тонкая рука в кольцах и кружевах слегка отодвигает занавеску. Голосок томный, тоненький, слегка скрипучий, какой, наверное, и должен быть у настоящей высокородной дамы. Девушка подходит ближе.

Не нужна ли благородной госпоже служанка? Горничная? Наперсница? Посыльная для особых поручений?

— Не помню. Кажется, нет. Впрочем, зайди к моему домоправителю. Ты знаешь дом благородного Муликку?

Девушка согласно кивает. Занавеска опускается. Носильщики продолжают путь вверх по склону. И тут кроткое дитя делает шаг вперед. Подставляет подножку одному из носильщиков. Он падает, выпуская жердь. Носилки кренятся, дама внутри хрипло взвизгивает. Из-за занавески, брошенная меткой рукой, летит вышитая подушечка. Носильщики кое-как опускают жерди, кто-то пытается помогать госпоже, кто-то — ловить злоумышленницу.

Апумба же — ибо такое безобразие в городе Ви-Умбине все-таки устроить больше некому — Апумба, вместо того, чтобы дать дёру, стоит посреди улицы, тщетно пытаясь запихнуть подушечку к себе в сумку. И когда спохватывается, то уже не успевает увернуться от удара, хочет бежать, но падает, ударяется головой и больше ничего не помнит.

 

Засов снаружи отодвигают. Встрепанный малый казенного вида возникает в дверях тиммоновой камеры.

— Стряпчий Найан? Ваше дело разобрано. Немедленно отправляйтесь домой. Вам запрещено посещать Крепостную сторону. Свидетельство, дающее право на ведение судебных тяжб, будете возобновлять самостоятельно. Книгу чар можете забрать.

— Что же теперь?

— Обвинение в шпионаже с Вас снято. Решено освободить Вас под залог.

— Но я…

— Залог внесен Вашим ближайшим родичем. Идите. И постарайтесь приложить все усилия, дабы подобное больше не повторилось.

Тиммона снова провели по коридорам. Привели в приемную господина Нангли. Отдали футляр с книгой чар, но без стряпческой бумаги. Вывели на кремлевский двор. Оказалось — уже утро, поздний зимний рассвет. Тиммон побрел к воротам, потом вниз по Крепостному спуску. А за ним в нескольких шагах шел меа-мей с копьем, смущенный тем, что приходится двигаться по городу в пешем строю, а не верхом, как оно привычнее княжьему воину.

Тиммон не стал заходить в дом Каби. Решил — рано, честные люди спят. И судя по всему, будут спать еще долго. Джани, должно быть, пол-ночи пробегал, пока уговорил отца идти вместе выручать непутевого родича. Ибо вышло бы еще хуже, распространись на посаде молва о том, как Тиммона под конвоем провели по городу, отвезли в крепость и бросили в тюрьму, а старший брат его Джалга и пальцем не шевельнул… А Джалга, вишь ли, разорился на залог. Полсотни ланг, да впридачу, должно быть, бочонок или два лучшего найановского вина.

По дороге Тиммон подумал-подумал, и все-таки завернул в Училище Премудрой Бириун. Илонго поднимается рано. И точно, досточтимый уже не только проснулся и помолился, но и чарами успел отзаниматься, и теперь завтракал. Тиммон к столу не присел. Только сообщил о своем отлучении от правобережья. Попросил, чтобы учитель, если возможно, не оставлял без внимания дело о самозванном колдуне и могиле Сумаоро.

Илонго, со своей стороны, велел Тиммону не болтать насчет давешнего совета досточтимых. Ибо в своих гостях он уверен, однако же… Илонго и его коллеги покамест не взялись бы решительно утверждать, что маг тот — в самом деле самозванец. Может статься, все нити как раз сойдутся где-то в Училище…

 

Апумба очнулась в каком-то подвале. Без ножа, без отмычек и без денег. Правда, давешний завалянный кусок мяса в сумке остался. Голова болит, и коленка болит, и рука тоже. И есть хочется. И Тиммона посадили. И подушечку отобрали — вышитую...

Но сколько Апумба ни колотила в двери, никто к ней не пришел. Сколько ни звала, никому ее вопли, похоже, спать не мешали.

Только под утро дверь отворились, и вошел некий старичок. Ростом еще поменьше благородного Тимако, в пестром кафтане и пестром же кушаке. Вслед за ним двое слуг внесли скамейку.

Зачем бедную девушку здесь держат? Кто они все вообще такие? Она ни в чем не виновата. Она только видела, как из носилок благородной госпожи упала подушечка. Подобрала и хотела отнести уважаемому управляющему, в дом господ Муликку…

— Н-да. Пожалуй, что в услужение я тебя не возьму, — тоненьким грустным голоском отвечает старичок. Госпожа Мулликку будет мной очень недовольна. Так что давайте-ка, ребята, по-быстрому.

— А может мы лучше — того? Своими силами? — скалится один из парней.

— Цыц, кобели! Делайте, что велено.

 

Тиммон добрел до реки. Нанял перевозчика. Две монетки ему кто-то сердобольный бросил в карман, хотя остальные деньги отобрали. Княжий меа-мей дождался, пока лодка отчалит, развернулся и торопливо зашагал вверх по улице.

Легко сказать: не посещай кремлевской стороны… А Илонго? А библиотека? Джани, слава Семерым, часто бывает на посаде, но с поручениями его гонять — не нагоняешься… Дом Раданги тоже остался на правом берегу. Со всеми древленецкими кладами и с Караньягой, в них копающимся. Любопытно, кто следующий ему помешает?

Дома — унылый Уби. Магги пошла по соседским кумушкам, занять в долг крупы и картошки. Ночью к Апумбе заходил кавалер, очень шумел, Уби его еле выпроводил. А что, Апумба дома не ночевала? Да нет же. Вот только недавно пришла. Мяса на похлебку принесла. Только скажу я Вам, высокоученый, что-то с нею не так. Как к себе зашла в комнату, так с тех пор и лежит, не шевелится. Вы бы, высокоученый, осмотрели ее. Худо ей, не иначе.

Тиммон пошел осматривать. Апумба не сопротивлялась. Молча, не оборачиваясь, через голову стащила безрукавку вместе с рубахой.

— Семеро на помощь, да где же это тебя так изукрасили?

По рассказам Тиммон представлял, как можно розгами человека изодрать. Человека, нелюдь — без разницы. Сам же дня четыре назад этот выход Иррину предлагал. Вот только как это потом выглядит, не видал ни разу.

Эй, очнись. Лекарь ты или нет? Предупреждали тебя, что с подружкой твоей неладно. Скажи еще спасибо, что не насмерть. Что розгами, а не чем другим.

Тиммон очнулся. Кинулся к Уби на кухню за водой. Долго искал у себя в сундуке бутылку со снадобьем, еще дольше возился, пока сломал печать. Во имя Гаядари-Целительницы, лечебное зелье. Затягивает раны, предотвращает потерю сил. В открытой посуде хранить не более трех лет. Да воздастся врачу по уместности усилий его. Пахнет какой-то водорослью.

Апумба молчит. Тиммон набирает зелья в ладонь. Зелье едкое, холодное. Можно представить, каково им — по ранам… Тиммон старается растирать побыстрее, а Апумба все молчит. Два юмбинских шпиона. Ей не только лекарь нужен, ей бы и жрец не помешал, кто руки налагает. Но за жрецом Тиммон не пойдет. В храме узнают — дойдет и до Иррина. И все начнется сначала. А нам сейчас в тюрьму никак нельзя.

Самое обидное, что стража тут, похоже, не при чем. Обычный посадский самосуд. Люди. Честные граждане. Нету на них Юлая с огненным шаром.

Так кто же это тебя — так?

— Сама.

— То есть?

— Сама нарвалась.

— На кого нарвалась-то? Где?

— Какая разница…

— И все-таки?

— В каком-то доме на кремлевской стороне. Сегодня утром. Я тебя пошла выручать, учителя твоего не застала. Ну и вот.

Кое-как Тиммон справился. Вышел на кухню вымыть руки. Нашел у себя в сундуке чистую рубаху, отнес Апумбе — переодеться. Взял на кухне бутыль мардийской воды. Плеснул в чашку, понес было в комнату, но передумал, выпил сперва сам. Плеснул еще, принес, нагнулся подать Апумбе — и не удержал, чашку выронил, и сам едва устоял на ногах.

Ибо такого коварства Тиммон даже от Апумбы не ожидал. Он представить не мог, чтобы при таких-то рубцах можно было вообще пошевелиться. Но она, непонятно как, перекатилась на спину, и стоило Тиммону наклониться, как она руками обхватила его за шею, коленками — за бока, и потянула к себе, и прямо в ухо зашептала какой-то бред. Что вроде как она за него, подлеца, жизнью рисковала, и что он теперь не отвертится. Пусть колечко отдаст. Или пусть перестанет делать вид, будто он не мужик, а захрюканное умбло. Он, конечно, не замечал, но она по нем плачет-убивается все ночи напролет.

И потом, на посаде все и так считают, что он живет с ней, так что честь ее все равно пошла прахом. Что же ей, пропадать зазря?

Тиммон вырвался. Вышел вон. Хлопнул одной дверью, потом другой. Заперся у себя в комнате. И не меньше часа сидел, пытаясь хоть сколько-то унять дрожь в руках.

Ни о каких чарах и думать нечего. Выпить еще мардийской воды и спать. Только не позволять стряпчему Найану считать, будто он теперь во всем виноват, будто надо пойти повиниться, объясниться, втолковать ей, дуре, что ничего у них с нею не получится. После чего собраться и бежать. Мало ли, что нету навигации. Дороги-то проходимы. Мумификатор прошел — стало быть, и стряпчий пройдет.

Главное — не позволять сейчас Тиммону никого жалеть.

Ясновидец наш всегда подозревал, что дело обернется именно таким образом. Он предупреждал. Его не слушали. Что его не послушают — это он тоже заранее предвидел. Он, если угодно, и сейчас не считает, что все потеряно.

Из-за стенки слышится всхлипывание.

— Ножик отняли! Деньги! Отмычки! Колечко! Муфточку! Подушечка — ладно, подушечку прощаю…

Тиммон пытается не вникать. А то еще, чего доброго, сам заплачет. Муфточку отобрали... А ты уж думал, она это из-за тебя.

Я рос у матушки сынок непоротый, а у папаши был складской амбар. И я признателен родному городу за стихотворческий счастливый дар. Как-то так вышло, что Тиммона тоже ни разу не секли. Бантари было некогда, кумушки не умели. В кремлевской школе розг и в заводе не было: крутые нравы вроде джалгиного предполагалось не давить, не закалять, а напротив, смягчать и баловать. Старый князь Вонго знал — один случай в этаком роде, и княжич Дарри будет потерян для кремля навсегда. Княжич выучился, а порядки остались.

В Училище предпочитали чародейские искры. Если погладить против шерсти кошку, руку дергает искрами: то же самое и здесь, только раз во сто сильнее. Из рыб такое морские скаты делают. Из камней — янтарь, камень Премудрой. Кудесник тоже может научиться искрами швыряться из руки. По сути, это даже не удар, а разряд, вызываемый внутри, за счет собственной искручести, что есть в каждом существе. Самое скверное, что после такого удара начинающий маг на несколько дней теряет способность творить чары.

По-хорошему Тиммон бит был всего раза два или три. На посаде, кулаками да сапогами, да еще вингарскими проклепанными перчатками. Каким-то парням не понравилось, что он по вечерам возвращается домой по набережной. А над Тиммоном к тому времени еще не совершили обряда посвящения, и чар он творить не мог за пределами Училища. То есть мог — но не должен был. 

Тиммон предпринял небольшое расследование. Узнал, что парни те не простая шпана, а почти коллеги: обормоты из бириуновской школы на Змеином лугу. С чистой совестью Тиммон принял меры. В Училище столковался с богословом по имени Джа Мугвин, чтобы тот научил его драться чем-нибудь не слишком тяжелым. Посохом, например. Дюжему Дже не давалась мэйанская словесность; за несколько домашних сочинений он Тиммона выучил. 

Все вышло как нельзя лучше. Дело-то было не столько в тиммоновой ловкости, сколько в устройстве посоха. Враг устрашился, отчасти даже бежал. А назавтра к забору явилась депутация. Они сожалеют. Как они, местные, могли недоглядеть? Вообще-то это они тут всем заправляют. Они не знали, что Тиммон — брат Джи Найана. Джалга к тому времени уже служил у капитана Джэнми, но посадской легендой оставался. Те дерганные, что давеча к Тиммону приставали, поняли наконец, с кем имеют дело. Они раскаиваются. А эти — свои, посадские — приглашают выпить. И вообще готовы дружить. Тиммону стало противно. Не за них — самому за себя. И все-таки ушастый ясновидец сумел тогда удержать школяра Найана от соблазна завести компанию.

Что касается такого-то умбла, то тут, по чести говоря, Апумба права. Тиммонов опыт по этой части еще ничтожнее.

Была одна соседская тетка, безмужняя, жалостливая очень. Пожалела одинокого соломенного сироту. Тиммону было лет шестнадцать, он был уже почти что чародей, слова, движения разучивал — без труда. Разучил и тут. Только сам ничего не почувствовал. И руки потом тряслись, вот как сейчас. Хуже, чем после искр.

Была в свой черед и Блудная. Раз или два, потом Тиммону стало скучно.

А еще раньше были училищные страсти. Тот же очарователь Циоле привечал у себя Тиммона, болтал и пел по-древленецки, предлагал взять в ученики. До приворота дело, правда, не дошло. Или Тиммон не поддался? А сплетни расползлись, так что Тиммон счел за лучшее переметнуться к досточтимому Илонго, не замеченному в любви ни к мальчишкам, ни к полукровкам.

Сам Тиммон тоже ни в чем замечен не был. Ни мальчишек, ни девиц, ни училищных кудесниц. Тем сильнее всех удивило появление Апумбы в его домике на Скрытной. 

И то сказать: не достаточно ли, что Тиммон сам — дитя смешения? Вдруг у древленских потомков в третьем поколении жизнь уже не вдвое, а втрое тяжелее? Так что жениться Тиммон не собирается и вряд ли когда-нибудь соберется. Что же до удовольствия — то пропади оно пропадом, хоть думать так и считается грехом против Небесной Плясуньи. В сущности, дело-то пустое. Не сложнее простеньких чар, каких-нибудь там фокусов с магическими огоньками. Воспроизвести положенные движения, слова, немного сосредоточиться — и все. Только от фокусов толку больше. А хаоса ему с Апумбой хватает без всякой любови.

Шорох на кухне. Голос Уби: ты куда?

— Ухожу. Береги себя, Уби.

Как ни кружится у Тиммона голова после двух кружек мардийской воды, он все-таки выползает на крыльцо. Апумба во дворе, с узелком. Ковыляет к воротам. Подумать только: пару дней назад о таком счастье никто и не мечтал.

— Апулли!

Незамутненный синий взгляд через плечо.

— Ну чего?

— Нет, это ты мне скажи, ты — чего? Все-таки рехнулась? Куда ты пойдешь?

— Найду, куда. Не век же мне тут отираться, на чужих-то хлебах…

— Угу. Тем более что с хлебами у меня дела обстоят сама знаешь, как.

— Не обижайся. Просто я решила — положиться на ветер.

— Куда положиться?

— Уйти на дно. Переждать денек-другой, пока все уляжется.

— Апулли!

Еще один небесно-ясный взгляд.

— Не переживай. Ну, выдрали. Ну, бывает. Не впервой. Ты тоже — того. Береги себя. И не забудь насчет муфточки. Ты обещал.

— Когда ты вернешься?

— Если я вернусь…

 

 

Часть шестая,

Где Апумба полагается на ветер, стражник Вайно Маин ищет применения собственной голове, а Тиммон обретает сподвижника.

 

Удивительное дело, но в тот день до заката Тиммон еще кое-что успел. А ведь говорят, будто по календарю двадцатое число месяца Бириун — самый короткий день в году.

Прежде всего поспал немного, часа полтора. Потом на всякий случай повторил чары. Больше для обственного спокойствия: убедиться, что книжку его в тюрьме не испортили. Руки, правда, все еще трясутся. И мардийская вода не способствует сосредоточенности. Взял бумагу и тростник, написал покаянное письмо досточтимому Илонго. Проклинал свою дурость, оплакивал изгнание с кремлевской стороны, еще раз умолял учителя не забывать об опасном самозванце-кудеснике. Нашел в заначке несколько медяков, дошел до рынка, там нанял приличного гильдейского посыльного. Отправил с письмом в Училище.

А сам прошелся по городу, где сумел разузнать по меньшей мере три важные вещи.

Во-первых, Уби утром побывал у Джалги. И Джалга выдал ему необходимые пятнадцать ланг, так что Уби уже и расплатился с ходатаем Донграманджи. Ходатай отбыл в Баллу. Уби завел было с Джалгой разговор: не нужен ли в дом Найанов садовник,  огородник? Джалга объяснил, что в роли тиммонова слуги Уби ему нужнее.

Уби осознал. Обещал присматривать за непутевым хозяйским братцем. Так что полку ви-умбинских шпионов прибыло, и с самой неожиданной для Тиммона стороны.

Во-вторых, Тиммону все-таки удалось разговорить старого Хутеджи. Перед самой гибелью Готоло Балапай уплатил один из своих многочисленных долгов. Немалый долг, сорок ланг. Баллуский ходатай посетил и Хутеджи тоже. Разъяснил, какие конторские книги хранить до приезда уважаемого Дерлена, какие лучше отправить в Баллу прямо сейчас, а какие можно и сыщику показать. Вот Хутеджи и показал Тиммону погашенные долговые расписки. Откуда Балапай взял деньги, Хутеджи не знает. Кажется, в ближайшее время Балапай собирался отдать еще несколько долгов, но не успел, ибо был арестован. Все серебро стража тогда изъяла, сколько именно — Хутеджи не знает.

Заодно Тиммон узнал, что Донгрия в доме на Пуховом больше не появлялась. Как ушла с вещичками, так Хутеджи ее и не видал. Должно быть, место новое нашла.

Третье приятное известие Тиммона ждало в доме Кумбикота. Да, Хунди слышала, что у стряпчего изъяли свидетельство. Она предпреждала, что тучи над головой высокоученого Найана сгущаются. Но сама она, Хунди, не только не собирается снимать заказ, но напротив, всячески выражает уверенность, что Тиммон поможет ей разобраться в этом поистине запутанном деле. Договорились завтра пойти вместе в участок к Иррину.

Тиммон спросил было насчет балапаевых дел в книгохранилище. Хунди прервала почти что резко: ей не надо, чтобы жених ее был чист. Ей не требуется доказательств невиновности Балапая Хинобои в том, что он на самом деле совершил. Ей нужно лишь знать, кто убил ее брата. Ей важна правда.

Бедная девочка, думает Тиммон, возвращаясь домой. Не позовешь же черного жреца, не спросишь у Балапая под божьим страхом: правда ли ты любишь ее, или — так, притворяешься? Не позавидуешь и жениху, который еще до свадьбы невесте своей обошелся в три сотни ланг. Кажется, Хунди уже начинает соображать, какими слезами ей потом отольется каждая денежка, на него, подлеца, потраченная. Он-то не с Блудной улицы мужик, чтобы у бабы на содержании жить. Он поэт, у него душа нежная. Дайте только срок, он жене все припомнит: и унижения свои, и подлости, и вранье.

И все это время где-то рядом бродит благородный Раданга. Такой положительный, важный. Лучший друг покойного брата. Влюблен, как последний дурак. Было бы непростительной ошибкой еще и этому жизнь не поломать.

Вечером от досточтимого Илонго принесли ответ. Учитель просит Тиммона хранить бодрость духа, не забывать, что в скорбях возрастает премудрость. Выражает надежду на успех их общего праведного дела, которое, впрочем, не терпит суеты, тем более что досточтимой Габирри-Тали некогда. Прилагает к письму свой привет и книгу, дабы Тиммон смог скоротать время вынужденного уединения чтением, целительным для души.

Привет находится в небольшом отдельном пакетике. Шесть ланг и приписка: Что, утром не могли попросить, коллега? Книгу, как прочтете, верните. Три ланги тут же вручаются Магги. Завтра утром Магги с Уби возьмут тачку и отправятся на базар за картошкой и прочим съестным припасом.

Книга — перевод с древленецкого. «Утешение в скорбях». Тиммон наугад раскрывает, начинает читать — и понимает, какой же он был дурак, что до сих пор пренебрегал древленецкими классиками.

 

Допустимо ли для древленя приближать час ухода? — спрашивал кто-то из древленей старца Рабирри. Что бы мы ни делали, отвечал старец, мы не можем его не приближать. Ни к чему нельзя прикоснуться, не приблизив тем самым дня, когда вещь эта опостылеет тебе. Так и между древленем и древленем. Лучше займитесь смешением. Ибо маловек — что мотылек-поденка, не успевает надоесть.

Маловек — маловеку рознь, заметил Джаррату, когда услышал это.

Что ожидает древленей после гибели этого мира? — спрашивали древлени Грушевого Леса. А что ждет упившегося вином наутро после пирушки? Убийцу, бегущего с места своего злодеяния? Новое опьянение, череда новых убийств. И так же — со лжецом, вором, клятвопреступником. И с древленями, жадными до жизни. За миром здешним ждет нас другой мир, где и пребудем мы, покуда не наживемся до тошноты. Утешает ли вас, древлени, — спрашивал Джаррату, — радует ли вас, что оттуда мы вновь родимся сюда?

Тиммон должен был согласиться — то еще утешение. Не такого ли бессмертия Камионго боялся хуже самой злой смерти?

 

Спорили древленецкие пророки, чьи предчувствия хуже. Отыскали старца Джаррату, стерегущего у шеста. Что воете вы? — спросил старец. Что побуждает вас троих зловещать нынче, когда народ ликует, приветствуя новый союз? Когда на канате пляшут лучшие ловкачи обоих государей и сама княжна Лаэри, прекраснейшая меж древленками, любуется на них из окна высокого терема?

Вижу погибель мира, начал один. Зельями потекли кадьярские реки, хрустальные шары созрели на яблонях Гайи, заклинаниями запели хандайские петухи — что ни песня, то молния с небес. Стал бояться молчать род древленей, не то что говорить: ибо чарами кипит грудь каждого, чарами рвется горло, чарами вспухают уста. Истинно так, прервал Джаррату. Пока вот эти — и указал в толпу — не начали затыкать друг другу рты, опасаясь чародейства, миру еще далеко до крушения.

Тиммон так и представил эту толпу: довольные праздничные рожи, все сплошь косые и остроухие.

Вижу разорение Запада, заговорил другой. Волки рыщут в Гайанге, гады ползают по Руэну, маловеки бродят над развалинами Юмбина. И повсюду, повсюду торжествуют дети смешения. То-то Сумаоро согласился бы. Любопытно только: где этот пророк видел торжествующих полукровок? Истинно, отозвался Джаррату. Пока граждане не сворачивают головы друг другу как маловечьим лазутчикам, до упадка нам далеко.

А ты? — обратился Джаррату к третьему. Слышу, молвил тот, как стонет площадь, как бегут древлени, давя друг друга, как заходится княжна криком в теремном высоком окне. Ибо оборвался канат и упали плясуны, лучшие отроки обоих владык…

И отстранился старец, пропуская третьего пророка к шесту. Молча указал, где перерезать канат.  Таков рассказ о древлене Джаррату.

Жаль, что Тиммон до сих пор пренебрегал древленскими мудрецами. Любопытно: в подлиннике-то сказано ли, что творилось тем временем у второго шеста?

 

В ночь на двадцать первое Тиммону снился один из самых длинных и связных снов в его жизни. Не иначе, под влиянием древленецких пророков. Как водится, лежал он и смотрел в небо, только не снежное, а летнее, синее, выше и ярче, чем у нас в Ви-Умбине. А рядом могильщик рыл могилу в мягкой земле. Никого при Тиммоне не было, ни родни, ни жрецов. Гроба не было, только саван. И дело было не в Марди, не на кладбище вовсе, а в чистом поле. А когда могильщик выпрямился, выглянул из ямы, Тиммон сообразил: это не могильщик, а кажется, Дарри Да-Умбин.

Жил бы Тиммон в древности, или хотя бы во времена Объединения, пошел бы и продал свой вещий сон, кому следует. Князю или храму, или, может быть, родичам Да-Умбина. Или поэтам. А нынче провидцы не очень-то продаются. Только шпионы.

 

Утренние упражнения в бумагомарании стали в доме на Скрытной почти таким же обычаем, как разучивание чар. Сегодня Тиммон пишет прошение о допуске его, недостойного, в книгохранилище Бириун.

Грешен я, увы, пред лицом закона! Ибо неразборчив бываю в связях. Но молю, взываю о милосердьи перед Премудрой. Ибо не могу я, не посещая милого Училища, быть спокоен. Также и без книг не могу прожить я дня без мучений. Знанье — свет во мгле непроглядной жизни. О, прошу, хотя б до захода солнца допускать меня на кремлевский берег, и умоляю я о снисхожденьи. Пусть неразумен — но отчизне предан, и иноземной я не знаю речи, и быть не в силах ихним шпионом. Ибо мне противна сама мысль злая о предательстве, да и о шпионстве, и об изучении иностранных новых языков. Припадаю к стопам и тому подобное. Тиммон Найан, готовый отслужить свой грех.

Как и было договорено, Тиммон после завтрака зашел к Хунди. Пошли толковать с Балапаем. В участок Тиммона не хотели пускать: стражники предупреждены, что Тиммон больше не стряпчий. Хунди заплатила лишний сребреник, Тиммона пропустили.

Балапай за эти дни заметно приободрился. Кажется, поверил, что Хунди скоро его выкупит. Хунди проходит за загородку, садится рядом, он, по обыкновению, хозяйским жестом закидывает ей руку на плечо. Поэт? Раданга поэт. А этот — посадский купчик во всей красе.

Так с чего ты взял, что вырезать надо именно ту страницу?

— Наитие. Помрачение в сочетании с наитием. Внутренний голос.

— И кто у тебя работает внутренним голосом?

Молчание.

— Стесняешься Хунди?

— От Хунди у меня секретов нет.

— Ой ли? А бабы твои? А Хаэре?

— Хунди читала мои стихи. Ей известны мои дела.

— И то дело — тоже? Которого ты боишься больше смерти?

Больше смерти… Балапай делает задумчивые глаза. Больше смерти я боюсь забвения. Хочу остаться в веках. Ты в Марди был? 

— Где?

— Да в Марди, где ж еще. Если был — так сам знаешь.

Что у вас за секреты? — вскидывается Хунди сердито.

— Это — не то, что следует поминать. Особенно теперь, перед нашей свадьбой.

Тиммон подает Балапаю тростинку и складень.

— Пиши.

— Чего писать-то?

— А то, чего не хочешь вслух говорить.

Балапай написал: Иди ты — сам знаешь куда. Почерк, которым при всем старании невозможно вывести древленецкие буквы. Рука не та, не грамотейская.

— Так кто тебе памятку написал?

Молчание.

— Ты стряпчего Донграманджи знаешь?

Молчание.

Я знаю, отвечает Хунди. Это ходатай из Баллу, от уважаемого Дерлена. Он и к нам заходил.

— Дядю Дерлена — помню. Донгра… как ты сказал? Не помню.

— Кто тебе деньги принес в кабак, где ты с Готоло выпивал?

Что и требовалось доказать. Хунди встрепенулась: про деньги, в отличие от баб, в стихах ничего не говорилось. Умница Апумба. Даже если она и и выдумала рыжего дядьку с деньгами, выдумала она правильно.

Бесчувственный Тиммон. Она его бросила. Ушла, незнамо куда. Избитая, голодная и без муфточки. А у него по ней и сердце не болит. Давеча болело, сегодня — нет. Как если бы сегодня с нею все было хорошо.

— Слушай-ка, Хунди, ласточка. Давай я тебе другого ясновидца найду? Он посмотрит в магический кристалл, сразу всех убийц и увидит.

— Кристалл денег стоит, и немалых. Сотни три, — замечает Тиммон. Слава Семерым, хрустальные шары у нас пока еще на деревьях не растут.

— Ничего, наскребем. Правда, Хунди?

— Все это будет, когда тебя выпустят.

— Но ты же позаботишься, чтобы меня к тебе выпустили поскорее?

В опасные ты игры играешь, продолжает Тиммон свое. Жрец-то черный что сказал? Что ты врешь.

— Ну да. Я не безгрешен.

— Кто ж такие эти твои приятели, что ты их боишься хуже божьего гнева?

— Я богов не гневил.

Тиммон снова принимается за приворотную чару. И на кого! На Балапая, век бы глазок его бессовестных не видать.

— Ну, не злись. Что написано в той книжице, я не знал. Сперва я вообще два листа хотел драть. На втором тоже были похожие закорючки. И в Марди — не езди. Наврал я тебе. И вообще, брось ты это дело. Хунди меня и так вытащит. А тебе мороки меньше. Представь: приезжаешь ты в Марди. Разрываешь могилку. А оттуда умблооооооо!

Надо же, подействовало. Училищный очарователь, мастер Циоле, мог бы гордиться своим несостоявшимся учеником: не зря же говорится, что мастерство тем выше, чем меньше связан приворот с собственными чувствами привораживателя. И то сказать: Балапай больной, мрачный и запирающийся — еще ничто в сравнении со словоохотливым Балапаем.

— Я теперь собираюсь всерьез стихами заняться. Торговать уж не стану. Хунди решит, как мы будем жить.

Хунди смотрит на них обоих, как на придурков.

 

А надобно сказать, что утром, пока Тиммон сочинял стихи, по Блудной улице шагала, не торопясь, личность по-своему примечательная. Ростом повыше самого вингарского мумификатора. И почти такой же тощий. Только мумификатор черен и стар, а этот молод, крепок, и в осанке сумел сохранить остатки военной выправки. И по выражению лица всякий встречный признает в нем умбинца. А что глаза у парня совсем светлые и навыкате — так то, должно быть, с похмелья. А что кудри выкрашены в ящеричный, темно-зеленый цвет — так то, может, по обету.

А что явился он на Блудную в утренний сонный час, так недаром говорится, что злодея тянет к месту преступления.

Дедушка в тулупе, ночной сторож, сидит на крылечке одного из кабаков.

— Эй, дедушка! Ты меня помнишь?

— Помню, помню. Но к карлам не побегу.

— А вот издеваться — не надо! Без тебя тошно.

— Какое там — издеваться… Ты знаешь, что за тебя награда назначена? Читать умеешь?

Дед извлекает из рукава замасленный лист бумаги.

Вниманию граждан посадских. Да не возмутит тать покоя города Премудрой Бириун. Воспользовавшись казенным одеянием, некто Вайно Маин, разжалованный за пьяное безобразие из служащих посадской стражи, учинил драку с применением оружия в одном из питейных домов на Блудной в ночь с четырнадцатого на пятнадцатое число месяца Бириун и нанес тяжкие увечья достойному Карграддату вади Ваджаггри, письмоводителю камбурранского посольства. Злодею удалось скрыться. Приметы: росту повыше среднего, широк в плечах, глаза ржаные, волосы зеленые. Каждому, кто укажет его нынешнее местонахождение, княжий Секретариат назначает награду в тридцать ланг.

— Благодарствуй, старче. Цены твоей предусмотрительности нет.

— Нет, говоришь?

Старичок протягивает лодочкой сложенную узловатую ладонь. Парень уходит. Старичок достает из-за пазухи тростник, вощанку, старательно записывает: Вайно Маин. За науку должен — три сребреника.

В час, когда Тиммон творил чары в тюрьме у Балапая, Вайно Маин не спеша шагал по Набатной к Рядскому храму. Встретил ребят в красно-зеленых повязках, с топорами и баграми. Прислонился к какому-то забору, вынул огниво и кремень, стукнул пару раз, понарошку, чтобы только пожарные слышали.

— Эй, ты! Огонек-то спрячь!

Пожарные обступают его полукругом. Поджигатель? — спрашивает один. Шпиён, возражает другой. Аль не слыхал? Старшина посадский Иррин давеча троих шпиёнов накрыл! А еще одиннадцать разбежались…

Вайно объясняет: он не шпион. Свой, посадский. Вот, работу нашел. Телохранителем у важного господина. А тот велел для начала по улице пройтись: человека одного, говорит, найти надо. Человека! Слыхали?

— Так чего ты с искрами балуешься? У тебя от рожи твоей фонарь впору зажигать!

— Все бы вам смеяться, — бормочет Вайно. Пожарные отправляются восвояси.

 

Тиммон как раз распрощался с Хунди у ворот дома на Королевской, когда Вайно добрел до родного участка. На карауле застал Талдина и Ганджи. Выслушал рассказ о том, как давеча они всей командой в гости ходили к одному стряпчему. А наутро выяснилось, что он — государственный преступник.

Вайно перебил: он, собственно, тут не за этим. Он пришел сдаваться властям. Ибо за голову его, как он узнал, назначена награда. Вот он и подумал: чем чужим людям достанется или карлам, так лучше уж — своим ребятам. Выпили бы за его, вайнино, здоровье, а не то — за помин души.

Насчет награды его разочаровали. Назначено-то назначено, а пока из казны те деньги придут… Вайно спросил, где найти стряпчего. Ну, шпион который. В кремлевской тюрьме, объяснили ему. А вообще-то он на Скрытной живет. Дом Аруны Таннара, приморского хуторянина.

Вайно двинулся в кабак. Заказал еды и пива на последние восемь медных. Ибо никакой службы он себе, конечно, не нашел. На какое более праведное дело можно употребить неполный сребреник, если не то, чтобы в последний раз закусить и опохмелиться?

 

Но никакой кабацкий обед не сравнится с тем, что сегодня на радостях состряпала Магги. В кои-то веки раз, полон дом картошки, бобов, крупы, муки, капусты. Тыкву Уби велел купить, хотя дома ее сам же и раскритиковал. То ли дело у них в Баллу были тыковки… И масла купили, и горчицы, и сала, и сыра, и прочих вкусностей. И пива небольшой бочонок.

После обеда Тиммон долго сидел на кухне. Покуда было светло, прочел еще несколько утешительных историй. О пророках, разными способами посрамленных, непонятых, павших жертвами собственного пророчества. В том числе и знаменитая история времен Объединения — про Тиммона Умбинского, сидевшего в колодце. Был этот Тиммон чародей и подстрекатель, но чем-то, видно, он в свое время запал в память Бантари Найан, так что она даже сына по нему назвала.

Стемнело, а Тиммон все сидел у стола и думал.

Бдительный Уби первым услыхал стук в ворота. Вышел, окликнул: кто там?

— Стража!

Опять, вздохнул Уби и поплелся отворять.

 

Оставив Вайно ждать на крыльце, скорбный маленький мохноног прошмыгнул вглубь дома и с кем-то там зашушукался. Проси! — сказали ему. Мохноног вернулся на крылечко.

— Веди! — потребовал Вайно.

В доме — темно, хоть глаз коли. Вайно попытался пройти, держась по стеночке, и провалился в какую-то дверь. Там едва не наступил на что-то мягкое, живое. Не сюда, велел Уби. И подтолкнул Вайно в темноту.

— Осторожно, тут стол, — сказали из темноты.

Вайно добыл огонька. Засветил масляный фонарь. Фонарь тот относился к стражничьему снаряжению вместе с мечом, шарфом, глевией, каской и клепаным доспехом. Тогда на Блудной Вайно взяли не только без фонаря и без каски, но вообще, можно сказать, без ничего. Правда, в теплых штанах на меху. Уезжая с хутора Маина в столицу, князю служить, Вайно не хотел брать эти дурацкие штаны. Больно уж вид деревенский. А в городе, по холоду, как-то раз надел, и штаны имели большой успех. Какое-то время его за них даже звали Вайно Хёкком, в честь знаменитого демона-целителя.

Не преминул Вайно их надеть и в тот злосчастный день, когда шел патрулировать улицу Блудную. Шарфик, конечно, тоже был при нем. Шарфик Иррин изъял. А потом, расставаясь, велел, чтобы больше Вайно ему, старшине, на глаза не попадался. Так и вышло, что глевия, каска, меч, клепанка и фонарь у него остались.

 

При свете фонаря Вайно видит широкий стол. Неубранную посуду. Толстую книгу, посередине заложенную тростинкой. Блюдо с тушеной капустой. Другое — с тыквенной кашей. Печеный сыр. На две пятых уеденный каравай. Кувшин с остатками пива. И что-то подсказывает Вайно, что пиво то в доме — не последнее.

По ту сторону стола сидит парень года на три помладше Вайно. Сидит в задумчивости, подперев щеку кулаком, а в другой руке у него с обеда осталась ложка.

Парень как парень. Востроносый, с усами и щегольской бородкой. Волосы темные, глаза тоже. По всему видно — ученый. Чем Вайно Маин отчасти гордится, так это тем, как старшина Иррин выучил его составлять словесные портреты. Вот только древленецких ушей Вайно в упор не разгядел.

Выражение лица у парня томное, поэтическое. Впрочем, по мере того, как сам он разглядывает Вайно, томление сменяется чем-то вроде грамотейской проницательной усмешечки.

— Я могу доесть? Или сразу идти?

— Вопросы буду задавать я. Итак, Вы — стряпчий Найан? Расследуете дело об убийстве суконщика?

Внимательный взгляд. Ложка откладывается в сторонку. Ладони опускаются на стол, пальцы сплетаются. На одной руке — кольца серебряные или под серебро, четыре штуки.

— Вы, я вижу, не при исполнении?

Вайно присаживается к столу.

— Посадская стража всегда при исполнении. Итак, стряпчий Найан. Отвечайте мне, хотя — должен сразу сказать, что всякое слово, сказанное Вами в моем присутствии, может быть истолковано Вами не в мою... Тьфу, то есть, я хочу сказать, мною — не в Вашу пользу. И наоборот.

— С кем имею удовольствие беседовать?

— Не сбивайте меня с мысли! Итак, скажите мне, стряпчий Тиммон…

— Это не Вы ли камбурранского писаря на Блудной зашибли?

— А Вы и догадались! Что ж, оно и к лучшему. Может быть, Вы тогда знаете и зачем я здесь? Нет? Так вот. В последнее время меня несколько отстранили от дел. И я…

— И Вы пошли наниматься в частные соглядатаи?

— В какой-то мере — да. Решил искать применения своим стражничьим умениям. Могу сопровождать по темному городу. Могу сидеть в засаде. Вести допрос. Осуществлять всякого рода доверительные, незаметные поручения.

Уже не усмешечка, а самая добрая ласка расплывается по усатой роже стряпчего. Поймайте-ка в темном городе главаря арандийских шпионов! Особенно если он там есть. Иными словами, коллега, Вы…

— Иными словами — я ищу место частного телохранителя.

— Вот оно как. Семеро на помощь. Только у меня денег нету.

— А пуховщик?

— И у него ничего нет. Но у меня есть к Вам встречное предложение. Вам есть, где жить?

Вайно задумался.

— Не помню. Кажется, уже нет.

— Так вот. Я могу взять Вас в долю. За жилье. Только сразу предупреждаю: никакого разврата, пьянства, смешения. Не подумайте обо мне плохо, но тут у нас, видите ли…

— Как можно? Я в последнее время вообще не сказал бы, что думаю слишком хорошо…

— Счастливый дар. Так стало быть: жилье и доля от выручки. Дрова и следственные расходы за мой счет. Харчи — свои. Если мои, то за четыре ланги в месяц. Кухарка есть.

— Что я буду делать?

— Задание получите завтра.

 

Со двора снова входит Уби. Давешний кавалер пришел, объясняет он.

— Кавалер к нашей Апумбе. Вы, коллега, ее еще увидите. Тоже иногда обитает здесь.

Какая предполагается выручка? — продолжает Вайно, пока гость отряхивается в сенях.

— Если бы я знал. Что-то около двенадцати ланг.

Гость проходит к столу. Раскланивается. Невысокий, мрачный. Кафтан на нем синий, с узором из облачков. Просторные камбурранские шаровары, низенькие сапожки. Лицо длинное, надо лбом залысины. Волосы перехвачны кожаным шнурком. Борода короткая, темно-русая с проседью.

— Где девушка?

— Девушка?

— Апумба. Она меня обманула. Встречу назначила давеча на набережной, а сама не пришла.

— Да Вы присядьте. Вы кто?

Биджи, говорит парень. И добавляет: Киршани. Голос у него глухой, простуженный. И с зубами что-то  не то.

— А я — Тиммон. Найан.

— Муж?

— Слава Семерым, нет. Стряпчий. У Вас, уважаемый Киршани, что-то пропало?

— Не важно. Медью под десять ланг. Мохноноги разменяли.

— Уби! Слышь, Уби! Принеси-ка нам чего-нибудь выпить.

Уби ставит на стол кувшин и две кружки. Еще одну, просит Тиммон. Вайно приосанивается. Чутье не подвело бывшего посадского стража.

— Апумба — моя помощница. Наша с коллегой.

— Вместе оборотней ловите?

— Да нет. Все больше преступников.

— И верно. Про оборотней — это слухи. Она мне говорила. Она не верит.

Внимательный взгляд. Слухи, говорите? А почему?

— Погода не та. В реку не заплывают.

Стряпчий Тиммон на ладони протягивает гостю сребреник.

— Такие деньги Вы у Джиллов меняли?

Парень отдергивает руку от серебра.

— Да Вы возьмите, приглядитесь хорошенько.

— Я и так вижу.

— Возьмите!

Парень с отвращением берет монетку, пробует на зуб, бросает.

— Такие. Ясное дело, что не ланги. Королевских ланг нынче мало. А местные у Джиллов не идут. Вообще-то я свататься пришел. Кажется, я ей приглянулся.

Тиммон еще раз вглядывается в лицо гостя. Спрашивает осторожно:

— А она Вам?

— Да. Очень. Ей только нужно руководство. По житейской части. А так — все хорошо.

И ладонью чертит в воздухе этакую загогулину: что именно, как кажется ему, в Апумбе хорошего.

— Когда она появится — где ей Вас искать?

— А когда она появится?

Тиммон не знает. На ближайшие дни у него для Апумбы работы нет. Все, что он может — это передать ей, что ее разыскивали.

Биджи велит спросить его в кабаке на Королевской дороге. Вообще-то он из Марбунгу. Путешествовал. Теперь вот нашел себе службу здесь, в доме у Джиллов.

С тем и ушел.

— Не подумайте, коллега, что у нас тут сводничья контора…

— Я вижу. Бдительность превыше всего. 

— Тогда можете располагаться. Возле печки, на сундуке. Не взыщите — простыней и наволочек нет.

— А одеяло? Тюфяк? Подушка?

— На одну ночь.

— И хорошо. А дальше — добудем в бою.

Что скажет Аруна Таннар! — сокрушается Уби вполголоса, пока Вайно располагается на ночлег.

Работа такая, объясняет Тиммон. Без компании — никак.

 

 

 Часть седьмая,

Где Тиммон соглашается работать на арандийскую разведку, а Вайно и Уби принимают бой.

 

Бодрое утро двадцать второго числа. Пока Тиммон повторял чары, Вайно прошелся по дому, при дневном свете изучая входы, выходы и возможные пути отступления. Так, на всякий случай.

Дом просторный. На кухне, она же зала, кроме сундука, на котором Вайно спал, только печка с плитой, стол, полки с посудой, рукомойник, чан для воды и еще пара сундуков. Воду еще с утра натаскал запасливый Уби. Напротив входа — закуток, приспособленный под нужник. Второго  выхода нет, что плохо. Из залы четыре двери. Две направо от входа, дальняя к высокоученому, ближняя в большую комнату с кроватью под пологом, лежанкой и кучей какого-то барахла. Как объяснили Вайно, тут живет девушка Апумба. Налево дверца в комнатку прислуги, где ночует Магги, женщина милая, конопатая. Совсем не строгая, хотя сперва Вайно начал было ее побаиваться. Очень уж внимательно она смотрит. Дальше еще одна дверь, в кладовку, там обитает мохноног Уби. Под домом наверняка есть погреб, но где люк, Вайно не нашел. Чердака нет. Крыша двускатная. Видимо, левую половину пристраивали позже, уже к готовому дому.

Крылечко в четыре ступеньки. Дорожка до ворот исправно вычищена тем же Уби. Сад невелик, зато забор высокий, крепкий. Что за забором у соседей творится, Вайно даже с крыльца не разглядел. Ворота выходят на Неисповедимую. Справа от дорожки сарай, он же конюшня. Слева, чуть подальше, уличный нужник, и рядом еще сарайчик. На Скрытную выходит небольшая калитка.

И именно сейчас наверху, над этой калиткой, показывается чья-то рука в вязаной перчатке. Потом другая. Руки цепляются за забор, за ними вслед подтягивается и голова в сиреневой школярской шапке.

— Стой, кто идет!

Правая рука невозмутимо опускается к замку, откидывает хитрый мохноножский крючок — и снова исчезает за забором. После чего калитка чинно отворяется.

Еще шаг — и посетитель в руках у Вайно.

— Кто такой? Почему без стука? Между прочим, будем знакомы. Я тут живу. Со вчерашнего вечера. Вайно Маин, помощник высокоученого Найана.

— А я Джани. Его племянник.

— Твоего блага ради предположим, что это так. Но учти — только на первый раз!

Взаимно, отвечает ему Джани.

 

Джани Найан, как и обещал, пришел за дядюшкой. Тиммона, понимаете ли, хочет видеть господин Буриджи Амби-мей. Да только как же Тиммон к нему поедет, если ему на крепостной стороне появляться запретили?

Ничего. Записочка разрешительная у Джани при себе.

Что-то тут бесспорно не так. Какие могут быть к Тиммону дела у господина Второго Секретаря? Тиммон слышал смутные сплетни о соперничстве между ведомствами благородного Хамбари и Бу Амбимэя. А мешаться в кремлевские козни, как известно, себе дороже. Но кто знает: вдруг под это дело удастся выпросить разрешение ездить на правый берег? Или даже стряпческое свидетельство восстановить? Тиммон усадил Джани завтракать, а сам пошел давать инструкции Вайно.

Значит, так, коллега. Первым делом, разыщите девицу по имени Донгрия, до недавнего времени — служанку в доме пухоторговца Хинобои. Найдете — придумайте какой-нибудь предлог, чтобы на вечер зазвать ее к нам сюда. Скажите, мол, стряпчий Найан хотел ее видеть. Кроме того, попытайтесь зайти в Посадский суд, и вытребовать (не соря, однако, деньгами) список вещей, изъятых у Балапая.

 Вайно как-то между прочим глянул Тиммону за плечо — и едва не ахнул. Тоска, разочарование, горькая обида во взоре кухарки Магги. Ее не замечают. Чужих девок в гости зовут. Мало им было одной Апумбы. Только-только в доме появился приличный человек, такой высокий, видный — так на тебе…

 

Тиммон собрался и ушел вместе с Джани. Вайно вскоре тоже снарядился и пошел.

У переправы Тиммона никто не остановил. Не остановили и в воротах Училища, и при входе в школярскую гостиницу (дом двадцать восьмой, согласно внутреннему счету, ибо за стенами Училища улиц нет, и дома различаются по цифрам на дверях). Следом за Джани Тиммон прошел через нижний зал, по лестнице поднялся на второй этаж. Не осмотревшись толком, зашагал по коридору. А когда опомнился, сообразил, что бежать уже поздно.

Тиммон, Тиммон, ясновидец, где оно, твое ясновидение? Как мог старинный бириуновский школяр пропустить тот поворот, за которым коридоры дома двадцать восьмого переходят в такие же темные, покатые коридоры дома двадцать девятого, он же знаменитый на весь Мэйан бириуновский Дом Безумных? Не иначе, тут какое-то новое зодческое наваждение, да вдобавок зеленый свет, от которого Тиммон отвык.

Двери где-то позади плавно закрылись. Тиммону ничего не осталось делать, как вслед за Джани шагнуть в одну из незапертых комнат.

Темная прихожая. Тиммон с племянником вошли, и дверь в коридор тоже захлопнулась. Двое меа-меев выступили из темноты, встали сторожить.

Впереди еще одна дверь.

Дальше — комната с большим окошком. Светло. Ставней на окне нет, только крепкая решетка. Никаких зеленых светильников. Стол, скамейки, сундук. За столом — дядька в темно-бурой степной одежке. Смуглое лицо, широкий нос, борода неровными кустами.  Волосы, как положено меа-мею, длинные, до плеч, но не напомажены, а висят, как попало. И лоб, и щеки, и ладони сплошь в веснушках. И такие же глаза: рыжие в коричневую точечку.

Неспешный взгляд из-под век. Не на пришедших, а куда-то мимо. Меа-мейских выражений лица Тиммон не умеет разбирать. Знаток вроде Джани сказал бы, что вид господина Бу изобличает высшую степень внимания. На столе — ворох бумаг, а в стороне стопочкой сложены восковые таблички.  

Господин Бу-мей указал Тиммону, где сесть. На лавке у стола, но так, чтобы ему, Бу, видеть тиммоновы руки. Многие покои в Доме Безумных устроены так, чтобы можно было держать там свихнувшихся магов.

Есть ли в этой комнате защита против чар, Тиммон не станет проверять. Никакого сопротивления он оказывать не станет. Даже не спросит, хотя и очень хочется: в качестве кого пребывает в этом доме господин Бу? Неужели превратности службы и его довели до помрачения рассудка? Уж не возомнил ли себя господин Второй Секретарь кудесником Хариданджилом? О себе Тиммон мог бы сообщить только, что иногда, в буйном расстройстве духа ему, стряпчему Найану, кажется, будто окружающие считают его арандийским лазутчиком. Буйство чередуется с приступами глубокого уныния, и тогда он ощущает в себе две разные души, одну человечью, другую древленецкую, и его мучают заупокойные сны. А еще у него развивается бред преследования. Обычная сыщицкая болезнь.

— Прискорбный случай вышел с Вашим задержанием, высокоученый Найан. Ваше прошение… Ваше?

— Мое. Пользуюсь случаем просить прощения за дурного качества стихи.

Не страшно. Сам Бу-мей и вовсе стихов не пишет. И эта странная история с письмом в кремль… Тоже ваше?

—    Тоже мое.

Совсем обтрепанный листок. Помнил бы Тиммон, что именно он там понаписал.

Писано в год 586 от Объединения Мэйана, в день девятнадцатый месяца Бириун, в доме Аруны Таннара, что на посадской стороне, на углу улиц Скрытной и Неисповедимой.

Благородному господину Первому Секретарю Его Светлости Князя Умбинского Джабирри Кай-Умбина, челом бьет ничтожнейший из подданных Его Светлости. Узнал я от уличных сплетников (подчеркнуто чьей-то чужой рукой), будто в гавани города Ви-Умбина, хранимого милостью Бириун Премудрой, прирастающего славою Его Светлости, был ограблен некий иноземец. Позже, узнав от тех же сплетников, будто иноземный ученый направился в кремль, дабы просить о заступничестве и правосудии Его Светлости, я решился оказать посильное мне, ничтожному, содействие в поисках пропажи и наказании злоумышленников, как то пристало всякому истинному гражданину. Я пустился на поиски и узнал, что пропажа — некий ларец. Применив чародейское умение, данное мне, недостойному, в Училище Премудрой, я с помощью чар сумел найти пропажу. Я могу ошибаться, но никчемному мнению моему представляется, что найденный мною ларец и есть имущество означенного иноземца. Оттого и дерзнул я составить сие письмо, дабы привлечь внимание Его Свелости и Ваше, господина Секретаря, ко всем изложенным обстоятельствам.

С трепетом ожидаю ответа. Готов явиться к кремлевским воротам с найденным мною сундучком, ежели будет на то благосклонное соизволение господина Секретаря.

Если господин Секретарь сочтет нужным прислать за мною, недостойным, кого-либо из верных слуг Его Светлости, благодарность скромного горожанина не будет иметь границ, в чем со всею почитетльностью уверяет посадский стряпчий Тиммон Найан

 

— Могу ли я просить господина Секретаря о дозволении дать кое-какие пояснения?

— Разумеется. Я тоже Вас, высокоученый, должен просить, чтобы Вы меня выслушали. Речь идет о Вашем стряпческом свидетельстве.

И оно, родимое здесь. Поверх печати посадского суда приложена другая, от Секретариата. И приписка господина Хамбари: изъято, мол, тогда-то и там-то при таких-то обстоятельствах.

Да, Тиммон сожалеет. Восстановление этой бумаги стоит двадцать пять ланг, которых у Тиммона нет, и заработать — без бумаги — опять же негде…

— Вопрос о возобновлении Вашей деятельности как стряпчего заключается не в деньгах. Вопрос — в существе дела. Обвинение, как вы знаете, снято с Вас, высокоученый Найан. Обвинение — но не подозрение. И я прошу Вас: помогите мне связать воедино некоторые обстоятельства всей этой запутанной истории. И тогда — возможно, я найду способ помочь и Вам.

Бывший стряпчий Тиммон выражает всяческую готовность.

Господин Бу-мей придвигает поближе к Тиммону несколько бумаг.

Первая из них — Показания осужденного Балапая из дома Хинобои, бывшего  пухоторговца. Даны в восемнадцатый день месяца Премудрой, засвидетельствованы посадским старшиной Данкараном Иррином. Вот оно, оказывается, в чем дело. Не кто иной как Тиммон нанял в свое время Балапая, чтобы тот вырезал страницу из древленецкой книги. Ибо Тиммон, называющий себя также стряпчим Найаном, на самом деле скрытый древленецкий бунтовщик, человеконенавистник, берущий за образец так называемых героев юмбинской древности. Продавшись арандийской разведке, означенный Тиммон вкупе с сообщниками замыслил нечто такое, пред чем слова застывают в ужасе и тростник замирает на воске. Он вознамерился вызвать из мардийских могил Великую Чуму, дабы зараза уничтожила страну нашу, к пользе и выгоде иноземных держав. Чародейскими уловками означенный Тиммон не только втерся в доверие к Балапаю, по поводу чего тот всячески терзается и кается, но и сумел подчинить себе волю невесты Балапая, девицы Хунди из дома Кумбикота. Но не затем, что подумали иные охальники, а лишь с целью пробраться к Балапаю в тюрьму, где вел крамольные речи и всячески его, Балапая, запугивал.

В отдельной записке старшина Даркаран поясняет: стряпчий Найан действительно провел с заключенным Балапаем три более или менее продолжительные беседы. На некоторые тиммоновы речи Балапай отзывался беспокойно. Упоминания насчет службы Царству Арандийскому достигли слуха не только его, старшины, и стражника Ганджи, но также и нескольких достойных граждан, ожидавших в тот час (восемнадцатого числа месяца Премудрой) в приемной Посадского участка. Имена и прозвания граждан прилагаются.

Тиммону нечего сказать. Да, батюшка у него — гандаблуйский древлень Юсската. В последний год Тиммон не имеет о нем известий, да и ранее отношений с ним почти не поддерживал. Все, что Тиммон имел сказать насчет своего отношения к городу Ви-Умбину, он уже сказал.

Да, кивает Бу-мей. Запись допроса Тиммона у господина Хамбари в деле имеется.

— А что, полукровка, говорящий о своей преданности родине, неизбежно выглядит бунтовщиком?

Полегче о полукровках, слегка вскидывает глаза господин Бу. Рассуждая по-тиммонову, так и Бу-мей засел в кремле не для чего-нибудь, а для насаждения в городе степной воли.

— Прошу простить…

Тиммон отводит взгляд. Кажется, в чем-то и он способен понимать умбинских меа-меев без слов.

Не давал ли Тиммон Балапаю денег на свадьбу? На уплату долгов? (Погашенная долговая расписка — тоже здесь. Успели съездить к Хутеджи.) Нет у Тиммона таких денег.

Знает ли Тиммон, откуда завелись деньги у Балапая? Предполагает. Именно отсюда и вышел тот разговор, когда Тиммон, как было сказано, напугал его.

— Позволит ли господин Секретарь один вопрос по делу?

Сколько угодно, кивает Бу-мей.

— Упоминал ли Балапай в своих признаниях купца Караньягу?

Нет, ни разу. Хотя в беседах Балапая с Тиммоном, что по памяти записал старшина Иррин, такое имя мелькало.

Понятно. Так, собственно, Тиммон и предполагал.

У Тиммона нет доказательств, как именно Балапай связался с книготорговцем Караньягой. Однако страница, выкраденная из библиотеки Балапаем, находится у Караньяги. Или находилась до последнего времени?

Бу-мей не знает. В его подборке документов древленецкой страницы нет. Какая роль в деле (кроме порчи книги) отводилась Балапаю? Связывает ли Тиммон балапаеву историю про шпионов с гибелью Готоло?

Тиммон не знает.

Вот и Балапай не знал. Причастен ли шпион Тиммон к убийству его несостоявшегося свояка, Балапай внятно объяснить не смог. Что-то плел насчет тела, отправленного в Марди, а накануне Тиммон будто бы тело то осматривал.

— Осматривал. Свидетелем тому дядя Хунди, почтенный Домбо.

Кто именно посоветовал Хунди в качестве стряпчего нанять Тиммона Найана?

Тиммон знал, что его об этом спросят. Но сам он к Хунди не напрашивался. Может подтвердить при черном жреце. Он не знает, как это вышло.

— И не любопытствовали, кто бы мог Хунди к Вам направить?

Нет. Кому Тиммон нужен, чтобы нарочно его в это дело впутывать?

Не скромничайте, высокоученый. Кому-то не нужен, а кому-то, так самое оно. Обиженный маг-недоучка, поклонник Сумаоро… Кому, как не ему раскапывать юмбинские могилы в поисках незаконной магии?

— А откуда Балапай вообще взял эту дурь насчет гробокопательства?

 

От Тиммона же и взял. Тиммон задавал ему вопросы, знал ли он, зачем Караньяге потребовалась древленецкая книга. Догадка Тиммона состояла в том, что Караньяга (или тот, кто называется этим именем) прибыл в город, чтобы добраться до древленецких захоронений. Легенды о сокровищах, непроверенный слух о книгах, погребенных вместе с чародеем Сумаоро. Тиммон на этот счет советовался с учителем своим, Габирри-Илонго.

Объяснения досточтимого Илонго у Бу тоже есть. Илонго пишет, как Тиммон заходил спросить о разрушении Юмбина, о Сумаоро Юлае и его погребении. Делился соображениями насчет Великой Чумы и ее связи с захоронениями древленей. Великолепная в своей обтекаемости записка. Составлена с самыми добрыми намерениями: дескать, Тиммон ничего особенного не делал. Так, любопытствовал. Про совещание коллег-чародеев ничего не говорится. Готовое свидетельство против Тиммона — вызывателя моровой заразы.

Учитель. Между прочим, Джани, личный ученик Бу, сидит тут же, у стенки на корточках. Тиммон старается не оглядываться в тот угол.

Джани, Джани... Учитель его с дядюшкой поговорить хочет… Он и побежал, и позвал, и привел. Решил, должно быть, что лучше так, чем степняки бы Тиммона через весь посад на веревке поволокли.

Да и то сказать: что хорошего Джани видал от Тиммона, особенно в бездомном своем детстве? А учителю Джани, кажется, верен гораздо крепче, чем, например, Тиммон — своему Илонго.

 

Коротким кивком головы Бу-мей возвращает Тиммона к бумагам.

Еще одно донесение посадского старшины. Небольшой листок, исписанный с двух сторон. Получив указания относительно покушения в кремле, Иррин на свой риск предпринял следственные действия, произведя осмотр жилища Тиммона Найана в доме Аруны Таннара под видом дружеского посещения. Вышеозначенный Ганджи (расторопный малый, бдительный, заслуживает поощрения) сумел обнаружить в доме несколько подозрительных предметов.

— Был ли вингарский сундук во время застолья с Иррином и стражниками уже у Вас или еще нет? И если нет, знали ли Вы о местонахождении сундука?

Бу-мей спросил, а Тиммон не успел прочесть до конца. Скажешь — нет, а вдруг на обороте донесения написано, как Ганджи или кто-то еще, выйдя до ветру, обнаружил сундучок за поленницей?

— Уважаемый Джалга Найан в разговоре со мной упомянул, что еще до заката в тот день, восемнадцатого числа, Вы, Тиммон, были у него и предлагали оставить в залог некий ящик. Тот самый?

— Нет, то был мой собственный лекарский прибор. Но — правда Ваша, господин Секретарь. К ночи сундук был уже у меня. Я не отдал его Иррину. Пытался набить себе цену. Передать находку в кремль лично. Изобразить успешное расследование, чудеса расторопности и прочее. Кажется, я написал уже, как сильно я об этом сожалею…

— Ничего. По части привлечения внимания к себе Вы, надо сказать, вполне преуспели. Джани, мальчик! Не в службу, а в дружбу: сходи-ка глянь, что там у нас внизу творится.

Джани выходит. Бу-мей сказал словечко, которое есть и в мэйанском, и значит просто — малыш, детеныш, щенок или теленок. А по-мейски — сынок. Можно представить, как бы Джалга взвился, услышь он это. Кажется, Тиммон слышал, что у Бу Амби-мея нет своих детей. Для степняка — не просто странный, а вопиющий случай. Сестра Бу, Нэббу Амби-нум, была второй женой старого князя Вонго. Когда-то Тиммон слышал, что Бу, как старший в роде Амби, числил своим наследником сына Нэббу, то бишь Даррибула. А Дарри взял и исчез.

То-то была бы картина: Дарри-мей верхом на коне, в мехах и с намасленными патлами, сопровождаемый лучшими воинами Амби, едет по степи отбирать назад свой Умбин…

 

— Так вот. Что касается Вашей родственницы, Апумбы…

Помощницы! — возражает Тиммон.

— Ну да, помощницы. Что-то Иррин тут пишет насчет опеки… Стало быть, женщину, которая доставила в кремль Ваше послание, зовут Ланой?

Бу собирает бумаги со стола. Оставляет три. В одной — тиммоново описание посадской пьянчужки Ланы. В другой — отчет меа-меев. Девица лет двадцати, белокурая, с высокой прической. Нарядная и румяная, хороша собой. Кто-то из меа-меев даже отметил, что ножки, мол, у ней несравненной красоты. Дар Вайамбы: его камнем по башке, а он успевает заметить, какие ножки были у злоумышленницы.

Третья бумага — описание городской носильщицы, составленное по рассказу приезжего вингарца. Рост не более стольких-то пядей (наметанный взгляд мумификатора). Светлые волосы, голубые глаза. Телосложение крепкое. Одета была в верхнее утепленное платье на застежке цвета молодой сливы (мумификатор, он же и поэт). Он тоже запомнил и разрез на юбке, и зеленые чулки. Убежала с сундучком, который, по словам вингарца, весил не менее шестидесяти гээр.

Ну, что тут можно сказать? Прелести посыльной бабы переложим на степную любезность. Нельзя же о женщине сказать, что она вороватая, обтрепанная и безобразная! Вингарец, видимо, описывал обобщенный образ мэйанской девушки. Одежка? Полгорода так одето. Видел ли Тиммон, где была его помощница в час, когда грабили мумификатора? Не видел и не мог видеть. Он в тот час как раз с братом толковал.

— Так все-таки Вы знаете, который это был час?

Кажется, Тиммон засыпался.

— Позволит ли господин Секретарь? Я попробую еще раз восстановить события того дня. Утром я был у благородного Раданги. Там и обнаружил страницу из книги про Юлая. Раданга о занятиях своего квартиранта, кажется, ничего не знал. А между тем, как я подозреваю, именно в его подвале Караньяга и ищет ту самую могилу. Верьте или нет, но я — как ви-умбинский житель, как ясновидец — уверен, что гробокопателей, кто бы они ни были, надо остановить. Готоло, сдается мне, попытался это сделать, и был убит. Стоило мне начать подбираться к дому Раданги, как и со мной разные неприятности начали твориться.

— Вроде взятия Вас под стражу?

— Хотя бы вроде вингарского сундука. Если убийцы не поленились подкинуть в дом своего сообщника Балапая ножны от ножа, которым убили Готоло, то могли и мне подсунуть краденый сундук…

— А дальше уж, решили они, дело само пойдет: помешанная Лана и прочее?

Тиммон не знает. Тиммон не уверен, не пришли ли бы за ним как за грабителем, если бы он первым свой шаг не сделал. Бу-мей улыбается: прекрасная мысль. Итак. Днем Тиммон вернулся на посад. Побывал в участке, где расспросами о Караньяге до полусмерти напугал Балапая. Зашел к Джалге. Там же имел беседу с Джани насчет древленецких могил. Джани подтвердит. Бу-мей согласно кивает: подтвердил уже. Поехал на крепостную сторону посоветоваться с Илонго. А когда вернулся, то… Словом, нашел знающих людей и ему указали место, где воры припрятали сундучок. Тиммон надеется, что господин Бу его поймет: он не хотел бы раскрывать свои сыщицкие связи...

Бу-мей понимает. Связи — дело хорошее. Даже если в них удалось втереться караньягиным сообщникам и подбросить Тиммону важную улику… Пусть Тиммон не взыщет, но старшина Иррин принял свои меры. И если не воровку, то по крайней мере Лану с Блудной он нашел.

 

Четвертая бумага. Отчет Данкарана. После прискорбного случая в кремле на Блудной было установлено наблюдение. В итоге посадской стражей в ночь с двадцатого на двадцать первое число месяца Премудрой была схвачена некая Лана, женщина неопределенного звания. Двадцати девяти лет от роду, росту ниже среднего, волосы светло-рыжие, глаза голубые. Призналась, что накануне, утром девятнадцатого числа, она относила в кремль некое послание, за которое ей были обещаны деньги (четыре медные монеты, да впридачу еще четыре — на перевоз). Одета была так-то и так-то, меа-меи ее опознали. Она созналась, что в самом деле напала на охранника-степняка. Кого-то он ей напомнил из темного ее прошлого. Лана сообщает также, что по возвращении пыталась стребовать с Тиммона недоданные два медяка. Тиммон, якобы, выбранил ее и выгнал вон.

Любопытно, кого это Тиммон оклеветал? Хорошо, хоть с Апумбы подозрение снято.

Ладно, не ной. Объясни лучше толком: чего ты, ясновидец захрюканный, снова дергаешься?

Ясновидец объяснит. Он не за что не ручается, а только мысленному взору его так и представляется картинка. Вот сейчас Тиммон скажет, что тоже готов опознать эту самую Лану. И ему приведут девицу с подходящими приметами. Которую Иррин поймал, Бу-мей допросил, степняки опознали… Тиммон подтвердит: да, она. Тут Тиммону и скажут, кто она на самом деле такая. Личная осведомительница Бу, соседка Иррина, если вообще не кудесник-иллюзионист в подходящем обличии. Тут-то Тиммону и конец. 

Но тогда — придется признать, что никакой Ланы не существовало. Что он, Тиммон, живет под одною крышей не просто с помешанной Апумбой, а с воровкой, известной всему посаду. Не просто дает ей пристанище, а еще и прячет краденное, сбывает, сообщником выступает. Со стряпческой карьерой можно будет проститься навсегда. А главное, почему он это делает? Почему поселил ее у себя? Почему морочил голову Иррину, будто Апумба его родня (а то Иррин найановской родни не знает!), почему княжьему секретарю врал? Тиммон не сможет объяснить. Не потому, что у Тиммона своя совесть и друзей он не выдает. Тиммон просто не знает. Зачем он связался с Апумбой — вопрос, на который Тиммон не сумеет ответить не то что княжьему правосудию, а даже Джалге. Идти же к брату Джалге на поклон Тиммону придется. Ибо без стряпческой бумаги на посаде жить ему будет нечем. А что уехать он не сумеет, это он уже объяснял.

— Ну так и чей же Вы шпион, Тиммон Найан?

— Да теперь уже я и не знаю…

 

Господин Бу-мей выдохнул. Поглядел на Тиммона почти что с нежностью. Давно бы так! Бу верил, Бу очень надеялся, что у Тиммона хватит соображения — и не ошибся.

Собственно, весь этот долгий разговор имел целью довести до Тиммона его, Бу-меево, предложение. Тиммона берут якобы под стражу. Он якобы сознается во всем, что приписал ему Балапай. И сам, в свою очередь, выдает другого сообщника, Караньягу. Вместе они идут в дом Раданги, указать место осуществления своих преступных намерений. По ходу обыска Тиммон может предпринять все, что сочтет нужным для расследования. В случае, если история с гробокопателями и Сумаоро Тиммоном придумана, это будет самозванство, учиненное преступной шайкой при содействии подкупленной (очарованной?) стражи. Стражник один на примете у Бу-мея уже есть. Бывший ирринов человек, Вайно Маин. Тут-то и подоспеют бравые меа-меи. В случае же успеха — ребята Бу прикроют Тиммона и его друзей. И свидетельство Тиммону возобновят, и на правый берег допустят. И заказ уважаемой Кумбикота Тиммон тем самым сможет выполнить …

Вот только ежели в подвале все-таки окажется могила Сумаоро — сохраните Семеро вас ее трогать! Память древнего кудесника город Ви-Умбин будет чтить, как чтил ее князь Парригуда. А за «мумификатора» тогда (прости, Илонго!) можно будет получить больше, чем за все древние книги, сколько бы их в той могиле ни было.

Так что, высокоученый Найан? как Вам — такой замысел?

План Тиммона устраивает. Вяжите! — протягивает он обе руки запястьями вместе. Не обмануло чутье стряпчего Найана, когда он предполагал, что у Балапая с Караньягой был еще и третий сообщник. Тиммон, предатель родины.

Господин Бу-мей с видом Царя Арандийского, награждающго за службу своего верного лазутчика, вкладывает Тиммону в левую ладонь восковую табличку, в правую — тростник.

— Пишите, как все было.

Тиммон написал. На одной табличке все не уместилось, понадобилась вторая, потом еще одна. Бу прочитал. Велел переписать начисто.

 

Я, Тиммон,

сын гандаблуйского древленя Юсскаты и ви-умбинской гражданки Бантари Найан, вдовы виноторговца Надугала Найана, недостойный подданный Его Светлости князя Умбинского, чистосердечно и без принуждения признаю свою вину в том, что сотрудничал с тайной сетью арандийских лазутчиков, имевшей целью внести смятение в законный порядок княжества. Наша шайка намеревались осквернить захоронения древленецких вождей, сохранившиеся в городе Ви-Умбине.

В качестве первого задания мне и моим сообщникам велено было разорить могилу чародея Сумаоро Юлая. Осенью нынешнего года в город прибыл представитель нашего руководства: продавшийся Аранде мэйанский чародей Кутиэ Караньяга. Сняв под мнимый торговый склад нижний этаж дома благородного господина Ньянги Раданги, четвертьсотника княжьей стражи, Караньяга развернул раскопки в подвале дома, надеясь обнаружить там могилу Сумаоро.

Один из моих сообщников, Балапай Хинобои, проник в Училище Премудрой Бириун и выкрал из книги «Об исходе древних» страницу, повествовавшую о смерти и погребении Сумаоро Юлая, за что законным порядком преследуется ныне со стороны книгохранилища.

В ходе поисков Караньяга неоднократно угрожал как мне, так и Балапаю; именно им было подстроено обвинение, по которому Балапай был брошен в тюрьму как убийца Готоло Кумбикоты, брата невесты Балапая.

В ходе поисков Караньяга неоднократно угрожал как мне, так и Балапаю; именно им было подстроено обвинение, по которому Балапай был брошен в тюрьму как убийца Готоло Кумбикоты, брата невесты Балапая.

Девятнадцатого числа того же месяца, осознав всю гнусность задуманного нами, шайка наша решила сдаться законным властям. Однако, пытаясь сохранить свое признание в тайне от сообщников, я не решился открыться старшине Данкарану Иррину. По дошедшим до меня сведениям я могу судить, что моя сообщница также предпринимала отчаянные попытки предать себя в руки княжьего правосудия.

Прошу дать мне возможность хотя бы в малой мере искупить мою вину, оказав помощь следствию.

Подпись: Тиммон Найан.

 

В дверях возник Джани с бутылью вина и тремя стаканами. Составил все на стол, вышел, притащил пирог, блюдо с кашей, соленый чеснок в туеске, ложки и тарелки.  

Тиммон попросил мардийской воды.

 

Из доклада Уби Джалге Найану:

Значит, так. Высокоученый Тиммон с самого утра как ушел с сыном Вашим Джани, так и не появлялся. Стражник Вайно проводил его и сам ушел в город. Стражник тот, как слышно, в чем-то провинился у себя на службе. Старшина Данкаран возьми и приставь его к высокоученому: не иначе, исправления ради.

Часа в три пополудни явилась наша красотка. Апумба, тиммонова, Семеро на помощь, сподручница. Еще через час вернулся и Вайно. Сели обедать. Апумба места себе не находила, все крутилась вокруг стола, спрашивала, из чего у Вайно доспехи. Он, служивый, так в доме в доспехах и сидит.

На ночь глядя зашел молодой человек из дома многоуважаемого Джилла, апумбин кавалер. То есть тогда еще мы с Магги считали, что человек… Я доложил. Мне же от Апумбы влетело, что я гостя выпроводить не умею. Сказала, что никакой он ей не кавалер и толковать с ним она не станет. Лучше совсем уйдет, а Вайно пока пусть отвлекает гостя.

Вайно с пришлым сели за стол. Спросили с меня еще пива и закуски. Мне — что? Я выдал. А сам пристроился в углу, за нужным закутом, и все время был начеку. Магги ушла к себе. Апумба притаилась в хозяйской комнате, а потом вылезла в окошко. И ставни за собою не закрыла: так пол-дома за ночь и выстудила.

Вайно стал расспрашивать, кто такой, мол, гостюшка, и откуда.

Тот рассказал, что служит Джиллам. Вот, девку в нашем доме присмотрел. У вас — товар, у нас — купец… Вайно ему: какой товар-то? Вроде как ничего не понял. Ну, красавица ваша, какой же еще. Это ты в Хоб поезжай, Вайно говорит, а мы тут людями не торгуем. И нелюдями тоже. Тот объясняет, что влюбился. Вайно ему: Семеро с ней, с любовью. Нужно-то тебе чего? Тот — обижается. Он, дескать, не абы как, он жениться хочет. Что непонятного? Деньги, мол, у него водятся, жилье есть. Я уж решил, Вайно наш большое дело сладил. Чего, кажется, лучше: девку в охапку, жениха за полу, и бегом к Старцеву жрецу. Переженит, и дело к стороне. То-то ученый благодарен был бы… А Вайно отчего-то о свадьбе — ни полслова. Все клонит к тому, что сватовство-сватовством, а гостю-то не Апумба надобна, а они с высокоученым.

Гость отвечает: вы, мол, как знаете, а ему без Апумбы жизнь не мила.

В доме только и свету, что от печи. Фонарь у стражника был, и тот Апумба утащила. Сижу я в своем углу, не шелохнусь, вижу только — глаза-то у женишка нашего в темноте зеленым огнем горят. А Вайно все свое: хватит, мол, ваших околичностей, давайте о деле. Тот ему: хорошо! К делу — значит, к делу. Сколько, мол, ты, служивый, хочешь за посредничество? Тут бы Вайно спросить с него серебряных двадцать, да и разойтись по-хорошему. А он пришлому этак грозно: подкупить меня задумал? Прямо говори, чего вокруг нашего дома по ночам крутишься? Чего давеча к высокоученому вязался? Чего девке голову морочишь? Тот опять: люблю, люблю! Это мы, Вайно говорит, уже слышали. Ну ладно. Если хочешь, служивый, можешь считать, что тут не любовь. Что она мне как человек приглянулась. Не хочешь говорить? — спрашивает Вайно, а сам уж и рукой за рукоятку ножа своего схватился. Меч-то при нем раньше был, вот только что, за ужином, а куда девался, я и не вспомню. Молчишь? — говорит. Ну и молчи. Я тебе расскажу, кто ты такой и зачем пришел. Тот аж весь подобрался. Сдается мне, ты не то, чем пытаешься казаться. Женишок наш так и вскочил: хоть бы и не то, твое какое дело? Вайно тоже встал, вышел из-за стола. Тут-то женишок и перекинулся.

Я все видел. Верьте или нет, уважаемый Найан — вот как Вас сейчас. Хотя лучше бы всем нам век такого не видать. Как перекинулся? Да так. Оземь не ударялся, под потолок не сигал, это все на посаде сочиняют. Вайно на него наступает с ножом, он озирается, а глядь, за спиной — стена. Он и взвыл не по-человечьему. Вайно замахнулся, я уж думал — зарубит он его. Мало нашему высокоученому неприятностей на голову, так еще и смертоубийство у него в дому! А когда я глаза открыл, вижу — Вайно на полу, а женишок его зубами рвет. Как зубами? А прямо так. Вцепился в руку возле плеча. Нож у Вайно упал, далеко валяется. А у жениха того уже голова не человеческая, а пёсья. А потом от него и вовсе клочья полетели — кафтан, рубаха, все в куски. Сам он на четыре ноги вскочил, да в двери и выбежал. Я только хвост его углядел. Поленом хвостище. Через забор перескочил, больше мы его не видели.

Тут я тревогу-то и поднял. Оборотни! — говорю. Магги в крик, на улице народ забегал. Да какое там! Не догнали мы его. В лес, должно быть, убёг. 

Магги рану у Вайно перевязала, заморским зельем смазала. Ночь промучился, к утру забылся вроде. Я под утро в кухне прибирал, гляжу — на полу шерсть. Бурая такая, серая, и пахнет — нехорошо. Зверем. Я всю ее собрал — и в печку, вместе с тряпьем. Жаль, хорошая одежа была, почти не ношенная. Можно бы и починить — только кто ж ее после оборотня наденет?

 

Тиммон заночевал в Безумном Доме. В ту самую комнату, где он толковал с господином Бу, принесли ему после ужина постель, жаровенку и зеленый светильник, а фонарь унесли. Джани проводил Бу-мея, вернулся, пристроился тут же, на лавке. Так всю ночь и проболтали. А под утро разработали план, где и Джани дело нашлось, и Вайно, и бу-меевым степнякам.

Нехорошо вышло с Вайно. Не успел пристроиться к Тиммону, как попал в арандийские лазутчики. Тиммонова вина, что сразу его не выгнал. Парень он, как видно, крепкий, раз у Иррина в участке полгода прослужил и не свихнулся. Ничего, дело наживное: в тиммоновом-то соседстве... Что-то скверное, очень скверное творится там, на Скрытной, а Тиммона дома нет. Вайно, конечно, выкрутится, хоть Тиммон его и не прикрыл. Так или иначе, завтра-послезавтра Тиммон идет в дом Раданги сознаваться, Вайно его ведет. По плану роль даже для Балапая есть.

Только вот чародейских сил у нас маловато. Надо будет Бу-мея попросить, чтобы придал нам кудесника. По тиммонову разумению, колдун Караньяга сильный. И мы не знаем, будет ли он один. К тому же — караньягин посох… И если Сумаоро все же погребен именно там — то без хороших чар мы с могилой можем не справиться.

 

 

Часть восьмая и последняя,

В которой Тиммон изобличает злоумышленников, а Ньянга Раданга поражает дракона в подземелье.

 

Утром зашел Бу-мей. План был ему доложен. Чародея Тиммону с компанией обещали прислать. Есть у Бу-мея на примете один кудесник. Мастер Кандакаданда по прозвищу Безвестный. Он не слишком обнаруживал до сих пор свое присутствие в городе Ви-Умбине, ибо мало связан был с Училищем. Но дело свое знает: осторожен, памятлив, большой дока по части вызывания потусторонних сил. Эту школу чародейства, противоположную ясновидению, Тиммон почти не изучал, но знает, что есть там несколько сильных боевых чар.

Чья судьба меж древними несчастнее всех? — спросили старца Джаррату. Древленя Без Имени, отвечал тот. Что за время то было: Величие, Разрушение, Изгнание, Рассеяние? Или наш век, век Ничтожества? Неизвестно, отвечал старец. Что же за несчастье постигло его? Неизвестно. Горе Безымянного тяжелее всех, ибо не нашли горести его сострадания ни в ком, не остались в памяти древних. То ли дело у нас в Ви-Умбине! Неведомому Чтецу статую воздвигли. Безвестного вызывателя привлекли к сотрудничеству с властями. Да что там! В никому не надобном Тиммоне Найане, и то смогли разглядеть его полезную предательскую сущность. Город, хранимый Премудрой Бириун!

Поздним утром того же двадцать третьего числа, когда Тиммона наконец-то отпустили спать, а Джани — готовить все неободимое для завтрашнего похода в дом Раданги, Апумба не спеша шагает по Гостевой от храма Гаядари и Вида-Марри, что на Лысой горке. Идет и еще раз пытается осознать для себя наставления Плясуньиной жрицы. Как отвадить постылого кавалера? — был вопрос. Жрица посоветовала, коротко говоря, не противиться его желаниям. Ибо далее воспоследует одно из двух: или ему самому надоест, или Апумба привыкнет. Насовсем привязываться, однако, ни к кому не надо; если же кавалер станет уж слишком докучен, то на этот случай Апумбе были даны два средства, наставления к которым она сейчас и изучает на ходу. Жрица сказала: одно средство для него, и применяется до того, как Хаос овладеет вами обоими; другое — для нее и сразу после, как пройдет. Наставления не на грамотеев рассчитаны, а потому имеют вид картинок, отпечатанных с досок знаменитого Кладжо Биана Диеррийского.

Апумба заходит к родичу своему Румелло.

— Тебя, Апулли, нынче с утра уже спрашивали. Мохноног какой-то. Сказал, что твой ученый приятель остался в крепости. А домой к вам приехал другой ученый, тоже очень важный. Велел вещички собрать и быть наготове. Приятель твой, кажется, задумал большое дело на кремлевской стороне, и ты ему нужна. Если ты до заката не появишься, он обещал, что сам тебя вызовет! И как бы тебе тогда по дороге не заплутать в потусторонних мирах.

 

Апумба спешно направляется на Скрытную. Застает дома Магги, Уби, Вайно с повязкой на плече.

Где мой меч? — спрашивает Вайно, чуть только Апумба появляется на пороге. Меч и фонарь?

— Эх, ты! А еще бывший стражник! Верно говорят: у себя под глазом фонаря не замечаешь, а у других — готов незнамо где искать.

— Ну и дела! Кого я, по-твоему, этой ночью защищал? Вечно с вами так. Тебя же покусают, ты же и виноват останешься. Вступайся после этого за честь достойной барышни!

— Барышни? Это которой? Магги, что ли?

Магги негодует и протестует.

 

— Это ты Апумба с Малой Собачьей?

У стола сидит незнакомый Апумбе дядька в лилово-зелено-красном пятнистом одеянии. Капюшон откинут, на голове кадьярская шапочка, вокруг шеи бусы в одиннадцать рядов. В руке — волшебный жезл пядей трех в длину, красивый, резной, даже с камушками наверху. Сам кудесник — тоже ничего себе. На вид лет сорока, широкоплечий, коротко стриженный. Волшебники, как известно, могут придать себе любое обличие… И только теперь Апумба соображает, что дядька так и сверлит ее глазами с тех самых пор, как только она вошла. Вот что значит настоящий кудесничий взгляд. Такой, пожалуй, и из потусторонних стран может вызывать. Тиммон-то от нее все больше отворачивается…

— Заметьте, высокоученый: с Собачьей! То-то к ней оборотни шастают!

— Тюлени!

— Джилловские!

Кудесник выбирается из-за стола. Шагает через кухню, волшебным жезлом похлопывает по ладони. Точь-в точь — пожарный с колотушкой. Апумба, значит. И ты, должно быть, догадываешься, кто я? Знамо дело, чародей. Который всех вызывает. Вот именно. Можешь звать меня мастером Кандакадандой. И советую тебе поспешить, ибо до заката нас ждут в кремле.

На тебя, служивый, добавляет кудесник, не оборачиваясь к Вайно, — на тебя это тоже распространяется.

— Дайте мне последнее слово! Пусть мне меч вернут! И пусть она скажет: где она такого приятеля нашла, что волчьим скоком тут давеча скакал? Что у меня после него полон рот шерсти остался — тьфу!

— Кто же тебя просил его ртом хватать? Развратник!

— Все это к делу не относится. Собирайтесь, граждане. А то у меня еще делов до завтра — спать, да чары повторять…

 

Тем же вечером, едва Тиммон успел отоспаться и отучиться, пообедать вместе с Джани и порасспросить его подробнее о мастере Безвестном, как в сопровождении четверых меа-меев на пороге их камеры появился потрепанный, но бодрый Вайно Маин.

И с ним Апумба, которую Тиммон не приглашал.

Тиммон попробовал возмутиться. Разве мы так договаривались? Разве не затем Тиммон давеча сам на себя донос состряпал, чтобы Апумба в деле этом вообще не появлялась?

И не появится, объяснил Джани. Ни Апумба, ни Лана, ни как еще ее там. Просто — нужен же нам в нашем предприятии… Скажем так, слесарь. Специалист по открыванию дверей и изъятию нужных предметов. Раданга, разумеется, даст ключи, а только — кто знает, каких новых замков понавесил Караньяга? Возможно, далеко не все из них волшебные. А хорошего слесаря, дядюшка, на посаде найти куда труднее, чем, например, кудесника. Джани сказал это, а сам покаянно опустил глазки. Правовед, не освоивший столь важного смежного ремесла — позор! А еще бывший ви-умбинский беспризорник.

Кудесник мелькнул в коридоре, но заходить не стал. Джани объяснил: это он, Безвестный Кандакаданда. Тиммон попросился было переговорить с ним, спросить, какие чары к завтрашнему дню им понадобятся. Но чародей разговаривать не стал. Велел передать, чтобы Тиммон себе чары выбирал сам. А он, Безвестный, не имеет права сейчас отвлекаться. В его возрасте (и при сложности его чар) всякий разговор, даже деловой, может привести к потере сосредоточенности.

В следующие полчаса в камере у Тиммона было и впрямь не до сосредоточения.

Может ли Тиммон объяснить Вайно, что творится в его доме по ночам? Как так вышло, что позавчера они втроем пиво пили, а вчера тот парень, вот ее дружок, пришел опять и драться полез, да еще и волком оборотился?

— Ах, ты еще и пиво с ним пил? Так это ты ему меня в невесты присоветовал?

— Скажи еще, я ему свидание на набережной назначил. Почему, как ты думала, у него столько денег, и все медные? А клыки его подпиленные ты видела? То-то же, сыщица.

— И неправда. Я подозревала. Еще когда он про оборотней распрашивал.

— Ну, так не надо было подавать ему надежд. А то: не верю, не верю!

— Тебя не спросила, кому мне чего подавать!

— Это верно. Мне, например, давно пора подать мой меч. И фонарь.

— А мне — мою муфточку! И колечко!

К Вайно пришла невысокая старушка с корзиной и в зеленом платке. Стала осматривать его раны, то бишь укусы, мазать чем-то и приговаривать. Апумба забилась в дальний уголок, затихла. Пришел меа-мей, велел найти и предоставить для обследования вайнины меховые штаны. Начальство, видишь ли, подозревает: что, если это не просто теплая одежда, а предмет культа? Мало ли кого и на что вдохновляет пример иномирца Хёгга… Тоже ведь был по-своему целитель, почти коллега мумификатору.

Или еще того хуже: не реликвия ли то дугуберских вероотступников?

Что-то Тиммон слышал о таинственных тварях, обитающих в Дугубере. С ними знался великий арандийский пират по прозвищу Золотая Борода. Именно эти твари спасли несчастного спутника Золотой Бороды, обращенного в камень взором ужасного птицеящера. И спасли не абы как: протащили его, аметистового истукана, сквозь штанину волшебных порток. А он возьми и оживи, только в размерах уменьшился втрое, так, что отныне Золотая Борода мог сажать его к себе на плечо. На лубочной картинке в лавочке при Лысогорском храме дугуберские звери имели вид то ли кротов, то ли выхухолей, и судя по надписям, говорили по-человечески. Вот только как пирата с командой занесло в Дугуберские горы, Тиммон так и не понял. Впрочем, если судить по нашим посадским повестям, Золотая Борода был не столько моряком, сколько приключенцем и шпионом. Самый знаменитый в нашем городе арандийский шпион.

Вайнины штаны искали по всему Безумному Дому. Нашли — в руках у Апумбы, безнадежно изрезанные. Она на муфточку себе хотела выкроить. Заметаете следы? Спешно уничтожаете улики? Вайно с Апумбой в две глотки принялись оправдываться, переваливая вину друг на друга. Тиммон не стал вмешиваться. Окликнул старушку-жрицу, спросил: что с парнем? Обойдется?

Может и не обойтись, отвечала старушка. Раны неглубокие, да времени много прошло. Ждите теперь полнолуния.

 До самой ночи Вайно пререкался с Апумбой. Меа-мей подобрал клочья меха и ушел. Охрана у дверей сменилась. Как понял Тиммон, именно эти парни-степняки завтра поведут их на дело. Любопытно, чем они-то перед Бу провинились? Тиммон стал вспоминать, что он знает на меа-мейском. Все какие-то богохульные побасенки о черных жрецах. Степь Владыку не столько чтит, сколько побаивается зато почитает Вайамбу, покровителя зверей, неудержимого в любовной страсти. Что у нас на посаде рассказывают про жрецов Вайамбы, Тиммон вслух не решился бы повторить, хотя Апумба, да и Вайно, кажется, по-степному не понимают.

Часа за три до рассвета, явился мастер Безвестный. Сказал: пора. Все как-то сразу затихли. Тиммону и Апумбе принесли кандалы, а Вайно — глевию, короткий меч, доспехи и стражничий шарф. Тиммон на всякий случай поменял местами два из своих колечек.  Проверил, исправно ли действует посох. То есть — легко ли он в нужный момент разнимется на две половинки: в большей — пусто, меньшая продолжается трехгранным клинком.

— Готовы, что ли? Ну, Семеро на помощь!

 

Темные утренние улицы. Стражник Вайно сопровождает злоумышленников к месту их несостоявшегося преступления. Впереди — Безвестный с зеленым фонариком, позади двое меа-меев.

На перекрестке мастер сделал знак остановится и подождать. И точно, вскоре на спуске внизу показался еще один заключенный в цепях, и с ним — двое стражей.

— Ну как, Балапай? Идем каяться?

— Держись. В случае чего я тебя прикрою. Не повезло бедняге Готоло. Не надо было мне его брать с собой. Как раз в тот день, когда мне рыжий Лух денежки за твою страничку принес. Лух — большой колдун. Свидетелей не оставляет. Вообще, скажу я тебе, зря мы в это дело ввязались. А про Марди я тебе наврал. Отвязаться хотел. Но теперь мне объяснили, что я как раз попал в точку, насчет могил-то. Такое бывает с поэтами. Ты, Тиммон, ужасный человек. Лучше бы ты не мешал моей Хунди. Предатель поганый. И кинжал — это вы, вы мне подкинули! Все против меня.

Ничего страшного. Мастер Кандакаданда зря напрягает слух. Просто приворот еще действует, и пока у Балапая не прошло желание изливать Тиммону душу. Скоро пройдет. Так, чтобы на всю жизнь, Тиммон не умеет. С заданным содержанием нежных чувств — тем паче. Любовь зла. А может быть, Балапай просто из роли никак не выйдет: сам кляузу сочинил, сам в нее и поверил?

 

Дом благородного Раданги темен и тих. Слуг нет, за ночь дорожки во дворе припорошило чистым снегом. Сверху слышится размеренное бубнение — господин четвертьсотник, должно быть, сам себе читает стихи. Тиммон, Апумба, Вайно и Балапай входят в дом, предводительствуемые Безвестным. Джани еще по пути куда-то исчез. Стража осталась у ворот, меа-меи — на улице. Раданга предупрежден. Любопытно: Караньяга тоже?

Безвестный снимает с тиммоновых рук кандалы. Потом с апумбиных. Тиммон творит свою первую чару: ищет страницу из книги про Юлая. Страница лежит за второй дверью справа, невысоко над полом. Должно быть, в сундуке. Безвестный протягивает Апумбе связку отмычек. Открывается сперва дверь. Небольшая комнатка, у стены — и вправду сундук. Похоже, на этом сундуке книгопродавец и спит. А работает за конторкой у окна. Пока Апумба возится над сундуком, Тиммон разглядывает бумаги. Почерк — тот же, что в записке у Балапая.

Балапай присажвается в углу прямо на пол и начинает потихоньку дремать.

Замок наконец поддается. Ловушек внутри нет, нет и волшебства. Постель, одеяло, какие-то тряпки. Внизу несколько исписанных страниц, в том числе и наша, из книгохранилища. Мастер посыпает бумаги красноватым порошком, шепчет что-то, чего Тиммон не понимает. После чего передает древленецкую страницу Тиммону.

Читай вслух, просит Вайно. Мастер Кандакаданда кивает и протягивает Тиммону фонарь.

Тиммон читает и тут же, сходу, переводит на мэйанский.

Милость Владычицы покинула защитников города. Отвернулась Мать Древних от Юмбина по вине Мидру Даулу, оставившего без подмоги долгоживущих. И призвал Сумаоро Юлай сподвижников, и сказал, что пришел его смертный час. Сказал, что уходит без сетований, ибо лишь ненадолго пережил детей своих, а еще — оттого, что не успеет увидать разорения Юмбина. И просил он ближних своих не творить святых обрядов при его погребении. Ибо предвидел, что маловеки еще придут глумиться над его могилой и сам устроил все, как должно. Вместо этого отослал он учеников и друзей своих к башне Сумбара…

 

Когда Тиммон прочел эти последние слова, в подполе что-то содрогнулось. Тиммон поспешил припрятать страницу за пазуху.

Мы что-то не то упомянули, озабоченно пробормотал мастер. Зачерпнул из горшочка все того же красного порошка, посыпал на всех по очереди, не переставая шептать какие-то свои чары.

— Что это было? — спрсил Тиммон.

— Неважно. Идем дальше. Каждому из нас предстоит выполнить свой долг до конца.

Обследование соседних комнат мало что дало. Неплохо подготовленный склад, сухой и чистый. Но никаких обещанных Караньягой книг, бумаг, вощанок и прочих школярских товаров не видать. Только на одном сундуке Апумба обнаружила ловушку. Не волшебную, а вполне механическую. А внутри — кипу специально подготовленных листов, на каких пишут чары. И рядом горшочек с заготовкой для волшебных чернил.

Я же говорил — он никакой не книгопродавец, заметил Тиммон мастеру.

— Это да. Только хотел бы я знать: где сейчас он сам?

— А хочешь, я все тебе расскажу, как было? — встревает Балапай.

Соскучился, бедняга, что на него вот уже полчаса никто внимания не обращает.

— Рыжего Луха ты не знаешь. И все вы его не знаете. Рыжий он, кучерявый, смуглый, вроде степняка. Ходит в синем кафтане…

— С облачками? — вскинулся Вайно.

— Без. А под кафтаном… Не подумай, ученый, плохого обо мне. Ты же знаешь, Хунди у меня — один свет в окошке. Я не то чтобы его раздевал, а просто видел случайно: под кафтаном у него еще вышитая лиловая безрукавка и бубенчики на ней в виде лесных орехов, каждый по сребренику, не меньше, и всего двенадцать штук. А еще иногда он с палкой ходит.

Мастер кивает в такт балапаевым словам, а сам рассеянно глядит куда-то в сторону. Тиммон пытается проследить его взгляд и замечает, как с вайниной шеи медленно-медленно, плавно-плавно сползает казенный шарф. Вайно по привычке внимательно слушает признание заключенного, старается, должно быть, не упустить подробностей.

Шарф тем временем постепенно перемещается. 

Апумба, сама покорность. Готовность делом доказать свою правоту. Руки вот только, бедная, не знает, куда девать. А шарфик ползет и ползет себе, прямо к Тиммону в карман. Кудесник некоторое время крепится, а потом все же разражается тихим, сдавленным хохотком. Двинемся дальше, коллеги: время идет.

На первом этаже есть еще кухня. Не как у Тиммона и в большинстве посадских домов, просторная и темная, а маленькая, но зато с окном во двор. Печка, стол, поставец с посудой. О, восклицает мастер и вынимает из поставца толстенькую книгу с застежками. Книга чар нашего дорогого Караньяги. Прошу никого не прикасаться. Книга исчезает в холщовой сумке мастера.

— Так что, вина книгопродавца доказана?

— Не совсем. Надо бы нам устроить очную ста…

 

Мастер Кандакаданда не успел договорить. Ибо в это самое время он пошатнулся, взмахнул руками в воздухе, и вдруг — провалился сквозь пол. Вот где у них, оказывается, спуск в подвал! — обрадовался Вайно и полез следом. Апумба замешкалась возле поставца. Тиммон не стал вглядываться, каких шишек она там нашла, и стал спускаться вслед за Вайно. Апумба что-то припрятала за пазухой и поспешила за ними.

Кандакаданда поднял зеленый фонарь. Люк, собственно, как оказалось, ведет не в погреб, а в узкий коридор, круто уходящий вниз. Вайно пошел вперед, и нескольких десятках шагов наткнулся на запертую дверцу.

— Ломайте. Я пойду за подмогой, — распорядился мастер.

Все идем. Апумба, проверяй дверь на предмет ловушек. Вайно, поищи ключ. От этой двери ключ должен быть на связке у Раданги.

— А почему так тихо?

В самом деле, тихо. Равномерный, негромкий стук слышался из подпола все то время, пока они по комнатам ходили. А теперь прекратился. Это обнадеживает. Значит, искомые нами личности где-то там.

За дверью такой же коридор. Площадка внизу. От площадки под углом отходит еще один коридор. Тиммон разглдел впереди слабые отблески света. Пошел на свет — и тут что-то просвистело навстречу.

Урод! — слышится впереди.

Нож, шепотом сообщает Вайно.

— Ты ранен?

— Нет. А Вы, коллега? В смысле, ты — не ранен?

Ничего. Царапнуло. Сбоку по ноге. Чары творить не помешает. Невидимость в том числе. Вайно тоже слышал голоса впереди и теперь главное — чтобы он, бросая свои ножи, не попал по Тиммону. Вверх по коридору удаляются чьи-то поспешные шаги, сперва одни, потом другие. Слава Семерым, Апумбе ума хватило в драку не лезть. А что кудесник за подмогой побежит, в том Тиммон и не сомневался.

Слабый свет впереди: лампа, припрятанная между камней. Коридор кончается круглой комнатой. У входа — малорослый парень с метательными ножами. Тиммонова ночного зрения достаточно, чтобы разглядеть: войлочная куртка, невыспанная рябоватая рожа. Вайно в дальнем конце коридора пытается зажечь фонарь — не волшебный, а свой, масляный. Один из ножей летит в него. Фонарь гаснет, масло растекается, горит. Второй нож отлетает от стены над головой у Тиммона.

— Задержи их! Еще немного! — слышит Тиммон скрипучий голос.

— Эй! Караньяга здесь!

Мимо рябого парня Тиммон проскальзывает в комнату.

Развороченные плиты. В углу, над ямой, и впрямь Караньяга. В фартуке, в рукавицах, волосы перетянуты ремешком. Скромный труженик книжного ремесла. Отставляет в сторону заступ, наклоняется и что-то бормочет над своим посохом. Сзади Тиммон слышит крик — это Вайно добежал, схватился с рябым. Рубанул мечом, ранил. Рябой попытался, падая, боднуть Вайно под дых, да только голову расшиб. А вы еще говорите, зачем стражнику такие доспехи…

— Ну, какого Хёкка с Тварином тебе тут надо? — слышит Тиммон и замечает, что невидимость его пропала. Посох Караньяга по-прежнему держит у самого лица.  

— А тебе?

— Раз пришел, так стало быть, сам знаешь.

— Ты убил Готоло?

— Кого? А, паренька-суконщика… Нет, не я. Вот он.

Караньяга кивает туда, где рябой дерется с Вайно.

— Стража наверху. Сейчас явится.

— И что ты с этого собираешься иметь?

— Ты нашел могилу?

— А то ж. Сам видишь…

Караньяга приказчичьим жестом обводит развороченные плиты.

— Книги?

— Немеряно.

— Драгоценности?

— Не без того.

— Прикажи своему подручному сдаться. Вайно, возьми его живым!

Караньяга опускает посох.

— Книги мои — убийца твой? Так, что ли?

— Убийца и две с половиной сотни ланг.

— Там нету ланг. Юмбинские сребреники. Ладно, подберем. Бамма, где ты там? Давай сдавайся.

— Ты знаешь, как отсюда выйти под землей?

— Еще бы.

— Деньги?

— Идем со мной.

Караньяга машет рукой куда-то в угол.

— Мне не туда. Мне наверх.

— Хорошо. Давай, пособлю.

Ну и гад же ты, Лух! — хрипит рябой Бамма. И бьет Вайно. Вайно падает, насколько Тиммон может видеть — без сознания.

— И еще зелье от ран!

— Хорошо. Сейчас найду. А ты бери на себя Бамму.

— Слушай, ты. Бамма, или как там тебя! Сдавайся по-хорошему!

Бамма кое-как поднимается, достает еще один нож, бросает — на этот раз то ли по Тиммону, то ли по Караньяге. И промахивается. Не судьба, стонет он и сползает на пол.

— Еще бы — судьба тебе, обормоту. Так о чем это мы?

Караньяга легонько толкает Тиммона рукой. Они, родимые, чародейские искры. Да такой силы, что человеку вроде Готоло хватило бы без всякого ножа.

 Бывшему школяру Тиммону не привыкать. Есть секрет, как с теми искрами справиться, если дыхание задержать и собраться, и не думать, что больше никогда в жизни не сможешь ворожить. Тиммон на мгновение отдергивается, и сразу же, пока разряд не прошел, сам хватает книгопродавца за руку.

Того тоже дергает. Синие огни скачут по комнате. Караньяга пытается ударить еще раз, спотыкается, выпускает посох из рук.

Посох застревает между плитами в полу.

Апумба, не дойдя до конца коридора, отчего-то вдруг поворачивает вниз. Достает один ножик, потом другой. Там, внизу, голос Вайно и еще чей-то хрип, вверху — топот многих ног, звон оружия, вопли Балапая. Мимо Апумбы проносится что-то большое и черное. Один из ножиков летит вслед. Грозная ругань отдается эхом от стен.

Стилет Тиммона, кинжал книгопродавца, кинжал, стилет, опять кинжал, Тиммон откатывается, Караньяга высвобождает посох. И не успевает сказать новую чару, как в подземелье влетает с мечом благородный Раданга.

— Убийцы Готоло здесь! Надо взять живыми...

— Ты обманул мое доверие, подлец! — ревет Раданга.

— И дурак же ты, братец, после этого…

Книгопродавец, то ли к нему, то ли к Тиммону обращаясь, только разводит руками. Ну и дурак же ты…

Тонкая ленточка дыма поднимается из щели в полу. Там, где только что торчал караньягин посох. И из других щелей. Развороченные плиты слегка шевелятся. Комнату заполняет едкая вонь. Есть такая чара — удушливое облако. Все живое наповал на тридцать шагов вокруг. Особенно хороша в замкнутых пространствах. В подземельях, в подвалах…

— Дурачье… Какое же, к Хёкку с Тварином, дурачье… 

Караньяга снова роняет посох. Падает. Голвой на камни.

Вайно лежит без сознания. Тиммон пытается тащить его к выходу, закашливается, спотыкается и падает, ясно сознавая, что сам уже не сможет подняться. Мимо пробегает Раданга, закрывая лицо рукавом, свободной рукой волоча за шиворот рябого Бамму.

 

Ежели меня отсюда вытащат неживого, то пусть хотя бы не числят предателем родины. Дело сделано. Убийцы получили свое. Кто-то из них, может быть, даже выживет и предстанет перед судом.

Подоспела Апумба с двумя степняками, Вайно подняли, понесли наверх.

Тиммон оборачивается. То ли это наяву, то ли уже не совсем. Там, внизу, дым сгущается, поднимается по стенам, стекает вниз, клубится очертаниями тени — не человечьей, почти прозрачной желтой тени в желтом плаще. Смутной, как в старом зеркале.

Тиммон уже видел эту тень как-то раз во сне. Седые космы. Безбородое, узкое, как водой источенное лицо. И в руках — посох, рушащий чары.

Мастер Юлай. Пришли все-таки маловеки осквернить его прах. Тыщи лет не прошло. Древленецкая обида ждет дольше. Вот и сработал юлаев подарочек людям.

Но из древленей призраки не выходят?

Дымный древлень слегка кивает. Медленно поворачивается, растекаясь по воздуху. Уходит. Что-то рассыпается с сухим треском там, внизу, круглая комната вспыхивает и пропадает.

 

Тиммон лежит на полу посредине радангиной кухни. Кудесник Кандакаданда машет над ним какими-то бумагами. Желтые испарения все еще валят из люка в полу. Вокруг суетятся люди. Копья, багры, ведра с водой. Ставни и двери спешно отворяются настежь. Морозный воздух, сквозняк. Откуда-то с улицы — голос Джани: досточтимый Илонго! Сюда!

— Так что, мастер? Мы больше не шпионы?

— Не мне решать. Бу-мей где-то здесь, с него и спрашивай. К Хёкку с Тварином этакую работу!

Мастер стаскивает чародейский балахон. Под балахоном у него не абы что, а кожаный доспех. Перевязь, боевой топорик.

— Высокоученый!

— Да зови меня просто Канда. Хаджиджи Канда, староста крепостной пожарной части. Жаль, раньше свидеться не привелось. Но теперь — кумовьями будем. Считай, от одной погибели спаслись...

— Вайно живой?

— Стражник-то? Вроде да. Подружка ваша его вытащила, перевязала. Теперь досточтимый руки наложит — и все дела. Гаденыша рябого тоже выволокли. Очухается, под суд пойдет.

— Балапай Хинобои невиновен. Книгопродавец…

Кстати, а где Балапай?

Балапая нету. Ни в доме, ни во дворе.

Что ж вы, олухи! — зовет Канда городских стражников. Заключенный в цепях мимо носа вашего пробежал, а вы и не слыхали? Дармоеды. Дракона подземного на вас нет.

Как, Тиммон разве не понял, как все произошло? Подземелье-то сторожил дракон. Небольшой такой, но очень дыхучий. Еще с древленецких времен. Как начал злодей Караньяга в подвале шуровать, он и проснулся. Но тут подоспел благородный Раданга с мечом, стал рубить дракона, тот дыхом весь и изошел. Стряпчий Тиммон тоже молодец: вовремя изобличил злодея. А то ведь дракон мог и вылететь… Кому понравится сидеть тыщу лет в подземелье, где и сокровищ-то, как оказалось, нет?

А вот и прекрасная дева. Раданга тащит ее откуда-то на руках, она старательно делает вид, что тоже без сознания. Возле лестницы, ведущей наверх, в господские комнаты, кто-то останавливает благородного господина домохозяина, что-то шепчет на ушко. Раданга поворачивает оглобли. Бережно укладывает несчастную на сундук в бывшей караньягиной комнате. В некотором смущении собирается удалиться. Да не тут-то было.

— Не надо муфточки! Мужа хочу! Настоящего! Героя!

Слезы. Самые настоящие. Каждая с орех. Слышите, слышите, благородный Раданга? Это она о Вас. В последнее время она все равно что помешалась. Как раз с того дня, что Вы посетили нас. Ночи напролет все плачет, убивается. Мужа ей, настоящего … Бредит вот, и то Вас одного вспоминает.

Раданга молча качает головой. Не подумайте, что в нем говорит господская спесь, но он — нет, он не может.  В каком-то смысле он… да, он уже несвободен. Не спрашивайте его ни о чем. Когда весь этот разгром в его доме кончится, он поднимется к себе, будет долго-долго думать. А потом сочинит прекрасной деве отповедь. В стихах, между прочим. И пришлет с посыльным. Только Тиммон Найан чужих отповедей не чтец, а сама дева не читает по-письменному. Тем более стихи. Так что придется благородному господину самому приехать на Скрытную для решительных объяснений.

 

— Мужа ей? Так чего проще?

И этот здесь. Кафтан синее прежнего. Только теперь не в облачках, а в звездочках и полумесяцах. Как будто полнолуния и вовсе не будет. Опускается на колени возле апумбиного изголовья. Достает из-за пазухи какую-то склянку. Слава Семерым, что его не видит Вайно.

— Эй, уважаемый Биджи! Погоди.

— А чего годить? Худо человеку. Я ей плохого не сделаю.  

Биджи с укоризой подымает взгляд на Тиммона. Открывает склянку, подносит Апумбе. Апумба глотнула, Биджи тоже глотнул, протянул Тиммону. Вино на травах, не более того.

— Не бойся. Я ни против кого из вас зла не держу. Сторож твой сам виноват. Нечего людей в угол загонять, ножиком размахивать. Я не хотел. Само так вышло. А сторож твой — он привыкнет. Я вот привык…

— То-то я и смотрю. А ты — чей?

— Говорил уже: джилловский я. Биджи, прозвание Киршани. Тебе бумагу показать?

— Я о другом. Оборотень чей? Какого зверя?

И ты туда же, мрачно отзывается Биджи. Такое не спрашивают. Пора бы уже понять. Я же не прошу почитать твою книжку с чарами.

— Не серчай. Сказано же — о будущем муже надо знать или все, или ничего. Не хочешь, не говори.

— Ну, собачий.

 

Тиммона, Апумбу и Вайно после побоища в доме у Раданги доставили в дом двадцать девятый при Училище. Оставили отлеживаться, отдыхать. В Безумном Доме, в тепле, на казенной училищной кормежке, хотя и без выпивки. Руки налагать приходили исправно каждый день. Вайно лечили какими-то зельями и от ран, и от оборотнической заразы. Тиммону полагалась все больше  мардийская вода. Он четыре дня проспал, почти не просыпаясь.

Апумба открыла способ без охраны вылезать в коридор. Познакомилась с кучей народа, в том числе с двумя великанами и одним драконом. Грозовой великан — из недоучившихся богословов, облачный — бывший лармейский матрос. У дракона лудильная лавочка на Мудрёной. Все трое недовольны итогами Великого Примирения и собираются на Ирра-Дибула воевать дальше, как только поправятся. А еще там был Тхарк Тварин, огненный демон. Он и вовсе прибыл из иных миров, и не зачем-нибудь, а потому что поклялся сжечь дотла город Ларбар. Очень просил принести покурить. Апумба нашла у Вайно огниво и кремень, но Тварину отнести так и не успела.

 

Минуло двадцать пятое, двадцать шестое число, а там подошел и последний день месяца Премудрой.

К Тиммону зашел господин Бу-мей. Принес новое стряпческое свидетельство, действительное аж до конца будущего, 587-го года. А заодно и другую бумагу: тиммоново чистосердечное раскаяние. Поверх стряпческих закорючек по бумаге шел косой росчерк: Бред и чепуха. Впредь ходу не давать. Дело о разорителях могил прекратить за отсутствием таковых. И печать: Джабирри Кай Умбин, князь Умбинский. Тиммон осторожно спросил: нельзя ли ему снять список с этого листа? На долгую память о княжьей милости к нему, недостойному. Бу-мей посомневался, но потом отдал саму бумагу. И как ни хотелось Тиммону никогда бумаги этой больше не видеть, он ее сохранил. Из почтения ко Премудрой Бириун, запрещающей уничтожение письменного слова.

В тот же день, двадцать восьмого числа месяца Бириун, Тиммон, Вайно и Апумба были отпущены из дома двадцать девятого. Переехали Лармеи, а от набережной разошлись в разные стороны. Тиммон и Вайно на Скрытную, Апумба — не сказала, куда. Но обещала непременно зайти в гости.

Страницу из древленецкой книги вернули в книгохранилище досточтимому Уррани. Тот ее заботливо вклеил на прежнее место, а книгу спрятал. И в списке книг, что хранится отдельно в комнате главного хранителя, против названия «Об исходе древних» написал: не выдавать.  

Балапая в городе больше не видали. То ли дракон подземельный его пожрал, то ли сам куда-то девался. Под большим секретом Тиммону на посаде рассказали, будто видели, как Балапай в то утро приведен был под стражей к дому Кумбикота. А полчаса спустя вышел оттуда, и вид у него был — как у мокрой курицы. Зато в руках он нес большой дорожный мешок. А следом шел кумбикотовский работник, известный пьяница и безобразник Туму, и в поводу вел оседланную лошадь. До заката дня Балапай будто бы поил всех подряд в кабаке, что на Баллуской дороге, и одного только найановского вина было выпито ланг на двадцать, а уж пива и браги — и вовсе немеряно. Потом Балапая, мертвецки пьяного, будто бы взгромоздили в седло. Какой-то всадник прискакал, подхватил под уздцы балапаеву лошадь, гикнул не по-людски, да и умчались оба.

Так все было, или не так, но с тех пор след Балапая теряется.

 

Дома на Скрытной Уби сберег для Апумбы посылочку. Крепкий деревянный ящик, хотя и не чета мумификаторскому, но с замочком и ключом северной работы. Внутри — сухие веточки лунника. Под ними — синее платье с вышивкой вокруг ворота и рубаха к тому платью белая, с кружевами. Бубенчиков четырнадцать штук, все серебрянные. И еще — муфточка из серой белки.

А в муфточке письмо.

Апумба вечером зашла, осмотрела подарки и сказала, что Тиммону, раз он такой, она письмо читать не даст. Забрала сундук и убежала.

Братишка Тиннал дома ей прочел: Барышне Апумбе кланяется Биджи Киршани, покорный слуга ее. Спешно вынужден отбыть по делам, но душою по-прежнему вечно с тобой. И скоро вернусь.

Апумбе Тиммон остался должен двадцать пять ланг: на новые отмычки, сумку и снаряжение. Вайно, со своей стороны, намекнул, что тридцать ланг его очень бы выручили. А то пока награда за его, вайнину голову, до посадской части дойдет… Или пусть Тиммон за него похлопочет. Он же у нас теперь, в каком-то смысле, княжий — не то чтобы человек… Но не скажешь же — княжий полукровка? Остановились на княжеском двурушнике.

Джалга Найан был в храме Семи Богов в последний день месяца Премудрой. Жертвенного вина принес, молитву заказал к Бириун, Хранительнице Города. О Тиммоне не спрашивал — но Байджи все ему и так рассказал. И про расследование, и про бой в подвале, и про дракона. Джалга отмахнулся было, пошле прочь, но потом все-таки вернулся, вручил Нагурро, лиловому жрецу, еще десять ланг — на храмовую школу.

 

 В первый день месяца Мургу-Дарруна Тиммон посетил дом Кумбикоты на Королевской. Был принят в объятия дядюшки Домбо, как родной. Сердечно приветствован Хунди. Усажен обедать. Расспрошен о подробностях дела. Рассказал, как мог, обо всем, включая дракона. И все бы ничего, если бы откуда-то из дальних комнат не выполз на его возгласы — и кто! Благородный Раданга. Очень смущенный, в домашних мягких туфлях вместо сапог. Хунди закраснелась, начала объяснять: вот, мол, они с дядей Домбо помогают господину четвертьсотнику составить смету расходов на ремонт его городского дома… После всего, что произошло… 

Тиммон не стал задерживаться. Ничего дурного он, стряпчий Найан, про хозяйку и друга покойного хозяина не подумал. Виданное ли дело — в месяц Владыки, предназначенный для поста и размышлений о вечном? Да еще под надзором дядюшки Домбо. Тиммон только намекнул насчет оплаты его скромных услуг. Он, конечно, подождал бы, пока деньги будут внесены на его имя, скажем, в храм Семерых. Но очень уж наличные нужны. Расходы на лечение, знаете ли…

Хунди, как оказалось большая мастерица торговаться. Под конец она Тиммона устыдила, убедила, что не ему должны, а сам он, Тиммон должен ланг двести благородному Раданге за разгром... Но потом все же выдала сорок одну лангу. Тридцать пять обещаных, шесть сверх того. Она надеется на тиммонову скромность — насчет Балапая и всего прочего. Раданга и того не просил, только рядом сидел и вздыхал сокрушенно.

Тиммон распрощался. Сразу отложил одиннадцать ланг для расчета с домохозяином, уважаемым Аруной Таннаром. Остальные тридцать поделил на троих, поровну, как и договорились. До Нового года, конечно, не дотянуть, но месяца два прожить можно.

 

Как-то вечером, в один из первых дней месяца Мургу-Дарруна, Апумба зашла в гости на Скрытную. Попросила, чтобы Тиммон как знаток посмотрел одну из ее находок. Встретила она тут в городе, на Травничьей, старичка…

— Опять? Наш друг мумификатор?

Ничуть. Совсем другой. Маленький, тощий очень, старый и совсем-совсем седой. Без бороды, зато с ушами побольше тиммоновых. Что-то он ее спросил. Кажется, какой нынче день. И — вот…

Никакого кашта. Старичок сам заметил, что она собирается творить. И сам — да, сам дал ей денежку. Сказал, что шуму подымать смысла нет. Что он давеча со старыми долгами рассчитался и теперь гуляет. Наобещал всяческого счастья ей и ее друзьям.

— Вайно, зажги-ка фонарь!

Так и есть. На ладошке у Апумбы — монеты. Неровные, темные, на некоторых уже не разобрать рисунка.

— Старинные?

Более чем. Семь серебряных монет древнего Юмбина. По нынешним временам каждая такая монетка стоит ланг десять. И злом не несет от них. Деньги как деньги.

— Что ты с ними собираешься делать?

— Я принесла поделить на всех.

Волшебством светит только одна монетка. Но каким — сразу не определишь.

— Вот эту мне. Три тебе, три Вайно. Купишь себе инструменты, а Вайно — рассчитается с Иррином.

 

См. далее повесть «Приятели и супруги»