Повести о Тиммоне Найане. 2. Приятели и супруги

Слушай-ка, спросил, Вайно, когда выпил. Ты хоть одного неупокойника в жизни видел — сам?

Тиммон видел, когда отрабатывал чару распознания нежити. Но то была тихая, почти ручная училищная нежить, что бы там не говорили о враждебности черной веры и чародейства. Досточтимый Илонго говорил, что призрак тот чуть ли не сам себя завещал Училищу. А при жизни был он, будто бы, переписчиком при книгохранилище, предшественником Уррани. И по секрету говорят, они так и остались большими приятелями. А вы-то думали, почему Уррани не боится ночью один бродить по библиотеке? Впрочем, все это слухи непроверенные. А ты?

Да вот я и не знаю, совсем смурным голосом отвечал Вайно. Вдруг Мабукка-то с Яккой, которых я застал, на самом деле были уже — того? Вайно попытался было изобразить жест, означающий покорную нежить, и не сумел. Повалился головой на руки, да так и заснул за столом.

С непривычки после вина и разговоров Тиммону той ночью снился совсем несуразный сон. Будто бы Апумба объявилась у него дома, на Скрытной. И собралась с чего-то вдруг родить. Повитухи Тиммон не нашел, ибо на улице шел очередной посадский бунт. И пришлось ему самому принимать дитя. Оказалось оно пяди в полторы длиной, тощее, змеевидное, как будто совсем без костей. И очень-очень увертливое. Пришлось его сразу спрятать в сундук с тряпьем. Что заботило Тиммона больше всего, так это чтобы крови не нашли у него в дому. А то решат еще — прячет бунтовщиков… Дитя принялось расти, и вскоре уже стало Тиммону с локоть, а потом еще больше. И руки, и ноги отросли у дитяти, и уши длинные, и глаза косые прорезались. Тиммон все думал: где Апумба древленя нашла, с кем нагулять этакое солнышко? Сама она как родила, так сразу куда-то делась. А дитя завело привычку самостоятельно вылезать из сундука. Пришлось запирать. Запер это Тиммон крышку, поехал в Училище, плывет через Лармеи и думает: а что, если дитятко-то в матушку пошло? Вдруг оно уже умеет замки открывать изнутри?

Кто не просыпался со сквозною болью в груди, кто ни разу со слезами не глотал своих чар — тот не был настоящим кудесником. Ладно. Сегодня чары будут выучены. Разве не последняя наша отрада в жизни — поворожить?

Вот возьмем и повторим что-нибудь этакое, забытое. Фокусы, например. Потом — оденемся по-людски, хоть оно, может, нам ушастым и не пристало. Чистая фуфайка и вязаные штаны. Рубаха. Штаны тканые с завязочками внизу. Как все сложно. Носки. Башмаки. Безрукавка. Что там на дворе у нас — зима, что ли? Пойти выглянуть. Не на крыльцо, так хотя бы в залу. Там и решим, пристегивать рукава или не надо.

Тиммон вышел на кухню. Вайно его уже ждал с пивом и завтраком.

Экий я болван, сокрушенно выдохнул Вайно.

— А что такое?

— В зеркало посмотрись.

Тиммон, как заведенный, пошел, взял у Магги с полки зеркало. Пыль обтер рукавом, посмотрелся. Ну и что? Полудревленская похмельная рожа. Что стряслось-то?

— Что стряслось? Ты меня спрашиваешь? У тебя, коллега, все последние дни вид — краше из могилы восстают, не про тебя будь сказано. Но нынче… Сказать, на кого ты похож?

На Древленя Без Имени, о котором скорбел Джаррату. На Камионго над могилой Хаэре. На чародея Грендаля, у которого убежал помощный зверь. Продолжать?

Придется, видно, все-таки сходить к твоему брату, доложить: пропадает, мол, стряпчий Найан, ни за полушку медную, сам не знает, от чего.

Или, может, жреца позвать?

Или давай, что ли, пойдем поищем её? На Малой Собачьей, или где она там живет?

Тут-то Тиммон и поднялся. Натянул кафтан, шапку с вешалки сдернул.

Сказал только: насчет зверя — это мысль.

И убежал. По Королевской улице дошел до дома Джиллов. Постучался в калитку.

За калиткой по снегу проскрипели шаги.

Чего надо? — высунулся привратник.

— За товаром.

Тиммона провели к главному джилловскому зданию, в контору. Не к мохноногу Джиллу Ньене, а к человеку по имени Ангула Таджер, управляющему.

Управляющий Ангула в кресле за широким столом. Тощий, бледный, голова повязана бархатной косынкой. На плечах кафтан с меховой опушкой, в руке тростинка, на столе восковые таблички. Чем дом Джиллов может услужить высокоученому Найану?

Стряпчему нужен не вполне обычный товар. Ему неловко затруднять уважаемого управляющего, однако…

— Чародейские снадобья? Редкости с Ирра-Дибула? Достанем!

Возможно, продолжает Тиммон, его заказ невыполним в пределах княжества Умбинского.

— Международная торговля — гордость Джиллов. Дайте-кось взглянем: когда у нас отплывает первый корабль до Мангуа?

Управляющий тянется к табличкам. Нет, тиммоново дело вполне ограничивается Объединением. Точнее, Диневаном.

Ангула не слыхал, чтобы у Найанов кто-то из родичей пропадал на северной границе. Так что речь не о выкупе. Итак, невольник? Орк? Орчиха? Или что-нибудь из области смешения? Сам Джилл Джилл, основатель дела и дома, начинал с невольничьей торговли. Но Ангула должен предупредить: как рабство это представить можно будет только для короткоживущих рас. Остальных — якобы вы выкупаете и отпускаете на свободу. По обету или что-нибудь вроде. А уж какие обеты это наложит на выкупленных...

Тиммону нужна собака.

Ух. Так сразу бы и сказали! Ангула откидывается в кресле. Собака — это прекрасно. Великий Джилл был большой собачник. Мохноноги все собачники. Управляющий, хоть и человек, тоже держит троих. Не желаете ли поглядеть? Дней через десять одна как раз собирается щениться. Будет в помете черненький — Ваш. Хотите?

Диневанская сторожевая, продолжает Тиммон. Чистопородная. Не меньше шести пядей в холке, возраст до года, сука.

— Что, от Биджи житья не стало? — прищуривается управляющий

Не в Биджи дело. Просто Тиммону нужен друг.

Не коллега, как Вайно, не за плату, как Магги или Уби. Если Тиммону будет некого опекать, Тиммон свихнется. Кого-то кто без Тиммона сам бы жить не умел. Или хотя бы не очень стремился.

С этой-то самой целью, чтобы было, о ком сердцу болеть, Бантари Найан в свое время завела второе дитя. А что певец Юсската рядом оказался, так то простая случайность. Что он древлень, она, может, и не заметила. А что первого сына, Джалги ей было мало, так того Джалга Тиммону до сих пор не может простить.

А Тиммон не был бы Тиммоном, если, решив завести собаку, он пошел бы менее замысловатым путем. На базар, например, или в тот же мохноножский квартал. Нет уж, нам подавайте сразу дом Джиллов, сторожевую, вывезенную из самого Диневана! Пусть знают наших, потомков семейства Найан. Старый Надду на его месте поступил так же.

В двери просовывается смугло-зеленоватая рожа. Скалится:

— Друга берете, значит. А сподвижника не желаете?

Ангула молча кажет ей шиш. Нечего тут. Будешь умничать — кто тебя купит? Болтаешься без дела — сходи лучше, поищи Нариджи.

— Зря, зря. Я же не только советы давать могу. Я еще на губе играю. И палицей дерусь.

Выйди! — просит Ангула.

— Обед готовлю! По канату хожу!

Ангула закрывает дверь. Возвращается к столу, покачивает головой: простите, мол, великодушно. Гоблина в советчики — такого вам даже у Джиллов не присоветуют. А собачку — можно, отчего нет. Были бы деньги.

В двери коротко стучат. Входит женщина. Высокая, крепкая, коротко стриженная, в суконных штанах и кафтане. Ангула протягивает ей вощанку. Вот еще один заказ тебе в Диневан. Прихватишь?

Она собирается морем на восток, как только навигация откроется. Нариджи — капитанша «Белой барсучихи», одной из джилловских торговых ладей. Не любит Нариджи собак на корабле: примета дурная. Но можно рискнуть. Стоить это будет двадцать пять ланг. И еще три за доставку.

Тиммон готов дать все тридцать.

Составляется договор. Тиммона просят внести страховку: четыре ланги. Груз поступит через два месяца. Если же дом Джиллов не выполнит заказа, страховка будет возвращена в троекратном размере. Тиммону читают вслух длинный список бедствий необоримой силы, при которых обязательства Джиллов (и тиммоновы, разумеется) будут признаны недействительными. Распад Объединения, вторжение иноземных полчищ… Хорошо, хоть не приписали, следуя Халлу-Банги, последним пунктом крушение мира, наступившее от избытка волшебства.

Тиммон разглядывает серебряное запястье на руке у капитанши. Кубок перевернутый, рыбка вверх хвостом, другая вниз хвостом, кубок прямой: узор во славу Гаядари, Владычицы Вод. Где-то совсем недавно он видел такой рисунок. Где — уже не вспомнит. Позор для сыщика Меньше надо пить, особенно мардийской воды.

Можно вопрос? — окликает Тиммона Ангула. О вашей помощнице. Биджи Киршани — наш служащий. Дом Джиллов не имеет племенных, расовых и иных предрассудков. Всякий, кто готов делом доказать приверженность Объединению… Уже дней десять, как Биджи вернулся из поездки по джилловским делам. С тех пор он все ищет, ищет барышню Апумбу, а найти никак не может. Где она, Вы часом не знаете?

Тиммону нечего сказать. Он благодарен за предупреждение — и впредь был бы весьма признателен, если бы Биджи на него не наседал. Где его зазноба, Тиммон действительно не знает.

Вайно Маин в тот же день, дождавшись Уби, объявил, что отправляется по делу, и ежели не вернется, просит искать его хладное тело у карлов. Уби, как всегда, схватился за кучерявую голову, а Вайно извлек из тайничка десять ланг и пошел искать оружейника. Задача не из легких. Оружейник-то ему нужен не простой, а тот, в чьей лавке и поблизости нет большой опасности повстречать друзей и родичей писаря Карграддата.

И вот, на приморском рынке он такую лавку нашел. Выбрал короткий меч. За шесть ланг, не самой лучшей работы, но для городских нужд вполне годный. Приценился к другому, совсем хорошему, чуть ли не заговоренному слегка, и всего за двенадцать, и до десяти вполне можно было доторговаться, но — почему-то остановился. Плохое это оружие, злое, — пробормотал кто-то у него за спиною. Не нам такое носить, братушка. Вайно оглянулся — никого. А голос, хотя и тоненький, бабий, чем-то был похож на голос апумбиного оборотня.

— Кто тут был? — спросил Вайно у оружейника.

— Кто? Эх, мил-человек… Кто ко мне нынче заходит, за добрым-то клинком? Все на правый берег, на кудесничий торжок подались… Обереги, амулеты… Видно, и впрямь последние времена подходят. Чародейству во славу, прочему миру на беду. Слыхал, служивый, что в городе-то делается?

Вайно признался, что не слыхал. И совершенно бесплатно выслушал рассказ, за который при случае сам попросил бы не меньше полуланги.

Дело в том, что оружейному мастеру известно, что на самом деле послужило причиной погрома в доме господ Муликку.

— В чьем?

— А ты ничего не знаешь? Эх, стражник…

— В отпуску я, мастер. Расскажи.

Ну, слушай. Тут давеча стража ваша дня полтора бегала. Степняки, вишь ли ты, переполошились. Им сказали, будто бы жена одного из них за сотню ланг дитё свое продала. Дочку. Уж зачем, с голоду, или из корысти, я не знаю. Папаша-то из степи наезжает в полгода раз, мамаша — плясунья кабацкая. И ладно бы дочка большая уже была, или младенец маленький на подмену. Так нет же! Пять годков: ни в работу, никуда…

— Действительно. Кому она за такие деньги понадобилась?

То-то и оно. Двух здоровых орков купить можно, ежели необученных. И вот, разведали степняки, что купили девчонку не абы куда, а в господский дом на правобережье, госпоже Муликку в услужение. За сонями смотреть. Девчонка, будто бы, хоть и маленькая, а ухватистая. Опять же, степнячья дочка. Может, она со зверями умеет ладить?

И то сказать: соня зверь смирный, не кусачий. Подхода требует.

Ну, хорошо. Подъехали меа-меи к тому дому, начали ворота ломать. Шуму, гаму! Старшина Канда со своими ребятами попытался вмешаться — куда там! Въехали степняки во двор, высадили двери, старичка-управляющего на крыльцо выволокли. Или ты, говорят, ведешь нас к своей хозяйке, или готовься к лютой расправе. Тот: ни за что! Госпожа не принимает. В расстройстве, мол. Пытайте, режьте, а ключей от барских комнат я вам не выдам. Ну, благородный Нангли приехал из кремля, начались переговоры. И убедил кто-то из нанглиных стрелков старичка. Не насмерть, а так. Камушком по башке. Вскрыли дом. А там — Семеро на помощь! Ты слышишь, служивый, там — ни девчонки, ни барыни! Все обшарили, и подпол, и чердак — нету! Только куча сажи на полу возле печки. Слуги по углам забились, никто ничего не видал.

— А подпол в доме есть?

— То-то и оно, служивый. Подпол есть, а выходов оттудова нету.

И хитренько так подмигнул Вайно: я-то, мол, знаю, кто в доме четвертьсотника Раданги подвал штурмовал! Посадского мастера не обманешь. В отпуск таких, как Вайно, не пускают. Только на очередное задание.

— Так я что думаю? Не иначе, все это гончары подстроили. Они и со стеклодувами сговорились. Старый Купан — он такой. Одно название, что горшечник, а сам — Семеро на помощь!

— Гончары? Они-то при чем?

— Гончары! Погромщики, знаешь ли, одной посуды перебили ланг на сорок. А там еще полы плиточные в доме. И вазы. А тут — меа-меи на конях! Так я тебе скажу, Купан с сыном сам те полы и набирал. Купаны и девку похитили. У матери беспутной это раз плюнуть. И степнякам нашептали: так, мол, и так. Управляющий как очухался, так первым делом на посад послал. Полы перекладывать будут срочно, а то госпожа его сама лютой смертью изведет.

— Так она нашлась, госпожа?

— Еще бы! Она, не про нас с тобой будь сказано, не совсем того… Ну, в общем, не в себе. Откуда, ты думаешь, пепел-то на ковре был? Пепел был, а не горело. И печку в той комнате давно уже не топили. А вдруг эта самая госпожа оборачиваться может? Бесплотным духом?

— А девочка?

— Тссс!

Оружейник делает Вайно знак подождать, а сам кидается к окну. Вайно отшагивает к дверям и из-за косяка выглядывает на улицу, держа новый меч наготове. Так, на всякий случай.

Дело в том, что напротив лавки оружейника, чуть наискосок имеется кабак «Капитан Корягин». Большая вывеска, где синее чудище-корягин всеми восемью щупальцами оплетает белый парусный кораблик. И под вывеской распахнутая дверь. Из двери как раз выходит рослый дядька в пестром вышитом кафтане, темно-рыжий и кучерявый. Следом за ним, пошатываясь, выбирается молодой парень, тоже кучерявый и рыжий, на вид не старше тиммонова племянника, в одежке с гербами. Он пытается пристроить на место полуоторванный рукав. Взрослый дядька начинает помогать, но вскоре безнадежно машет рукой. Отдирает рукав совсем, прячет молодому за пазуху и увлекает его с собой вниз по улице.

И тут из-за откинутой дверной створки возникает третий паренек, еще моложе второго. Крадется следом за первыми двумя. Тоже сыщик, думает Вайно. Стряпчего бы сюда.

Вайно переводит дух. В этот миг из-за сугроба вылезает еще один пацаненок, совсем мелкий, лет семи, но с большим ножом у пояса. Озирается и следует за первыми тремя. Оружейник мимо Вайно стрелою вылетает на улицу. Ловит парнишку за ухо, тащит в мастерскую, по пути отбирая нож.

— Опять, Динмади? Мало батюшка Кубиллин тебя давеча драл? Мало? Что за привычка: красть оружие?

Мальчишка молчит. Глядит с вызовом.

— А ты, служивый, не тревожься. Девчонку в тот же вечер матери вернули. И кое-кого — обращается оружейник уже к Динмади — кое-кого я тоже сейчас пойду верну!

Выйдя от Джиллов, Тиммон отправился на кладбище. Оставил ленточки на памятном шесте. Одну — матушке своей Бантари, другую Надду, первому ее мужу. Присел на лавочке у края полосы.

Полоска длинная, из недавних. Долгую жизнь роду своему прочил старый Надду, оттого и участок на кладбище купил побольше. На добрую сотню могил.

Приношения брата Джалги уже тут. И племянника Джани тоже. Не иначе, были они тут не только первого числа, но и тринадцатого, то бишь сегодня утром. Следы большие - от сапог, поменьше — от школярских башмаков. Накрошили хлебом, накропили вином, снег постряхивали с плиты. За день все снова запорошило.

Никакие слухи о тиммоновых сыщицких подвигах — не причина, чтобы его звали на семейные сборища. Тризна, и та врозь. Залог за Тиммона, попади он в тюрьму, Джалга вносит. Слугам тиммоновым платит, когда те начинают разбегаться. А встречаться — зачем?

До конца 586 года Объединения, года джаниного совершеннолетия, остается меньше трех месяцев. А чей он, собственно, сын, чьим наследником будет записан, до сих пор неизвестно. Жрецы из храма Семи Богов уже не раз принимались уговаривать Джалгу усыновить Джани, не дожидаясь суда. Ибо без ответчицы суд все равно не состоится, а Кэйлен, бывшая джалгина жена весь этот год не давала о себе знать. Но чтобы Джалга, как чужого, усыновлял родного сына? Не будет этого. Он сперва с женой разведется, запись пятнадцатилетней давности восстановит, что Джани сын его по природе, а не по семейному расчету. Незнамо сколько волокиты разведет. И дождется ведь, что парня запишет к себе в семью господин Бу-мэй, джанин наставник в Училище. И останется Джалга один в своем доме Найанов.

Джани же до сих пор старательно делает вид, что все это его не касается. Он, дескать, у чужих людей вырос, и ничего. Стало быть, и теперь как-нибудь устроится. И батюшкино наследство, дом Найанов, не про него.

Тиммоново дело сторона. Тиммон не вмешивается, да и не сумел бы он Джани убедить. Тиммон слишком хорошо помнит, как Джалга по суду доказывал, что Тиммон ему не брат. И Бантари — не сын. Так, ублюдок, жертва смешения.

Тиммон побрел домой. Возле кладбищенского храма приметил знакомый красно-синий кафтан. Хотел по-тихому мимо пройти, да не вышло: благородный Раданга заметил его, раскланялся. Посетовал, что не сможет помолиться вместе, ибо должен уходить.

Нет, Тиммон молиться все равно не стал бы. Полудревлень, куда ему — во Владыкин храм? Деньги за молитву отдаст черному жрецу и пойдет восвояси.

Тогда не проводит ли он Радангу?

Пошли. По Большой Мещанской, а там через Писцовую до Рядского мостика. О чем Раданга хотел толковать, Тиммон не вник. Что-то насчет обычаев города, в которых Тиммон якобы силен. Похоже, благородному господину нужен совет: кого из посадских знакомых невесты своей Хунди может он позвать в гости на праздники, чтобы те не обиделись.

Тиммона Раданга, разумеется, приглашает. В какой-то мере именно стряпчему Найану обязан он своим счастием. Имеется в виду: избавлением от Балапая. И пусть Тиммону заплачено за услуги, Раданга все же у него в долгу. Бедный Готоло…

Тиммон спросил, разбирается ли благородный Раданга в содержании собак. Оо, проницательно кивнул Раданга, в семействе высокоученого тоже ожидаются перемены? Дело доброе, ибо сказано: мертвый о мертвом, живой о живом печется. Разумеется, он пришлет из деревни щенка, так быстро, как только сможет.

Мы, конечно, не степняки. Это у них подарить кому-то собаку означает пожелать скорого и удачного рождения дитяти. В последнее время и на посаде стали этот обычай признавать.

А Тиммон во сне никакого завалящего уличного щенка не принес Апумбе. А ведь она, должно быть, просила…

На обратном пути Вайно зашел в храм Семерых. Позвал досточтимых, чтобы его посмотрели. А то уже и полнолуние прошло, а он так и не понял: подействовала на него оборотничья зараза или все-таки нет? Даури, жрица Целительницы, осмотрела и утешила: все могло быть гораздо хуже. Главное теперь — соблюдать предосторожности. А Мургубала, Владыкин жрец, подошел и сказал:

— Погода не оборотничья. Холодно. Тут лесной волк мужиком оборотится, чтоб к жилью подойти погреться. Где уж людям волками рыскать…

Уважаемому Маину не скажут прямо: помолился бы ты Семерым. Никого не следует подталкивать к принесению обетов. Ему только напомнят: в месяц Владыки всем, а не только оборотням, полезны пост, трезвость, воздержание от распутства и всяческих молодецких потех — и покажут глазами на новый меч, что на поясе у Вайно.

Вайно с обетами погодит. Не приспело время. Пообещает по-возможности воздерживаться от мясной еды, побоищ, и со вздохом — от хмельного. А еще он внесет пожертвование. Три чистенькие умбинские ланги, совсем недавно от менялы. И конечно, меняла был Красильный или Лысогорский, а ведь в храме Семи богов тоже есть своя казна. Желтый жрец Гакурри вполне мог бы обидеться.

Однако Байджи, пестрый жрец, все же запишет Вайно в книгу жертвователей. Запишет, а сам глянет с некоторым удивлением: три ланги? Вы уверены, уважаемый? В соседних строчках книги все больше медяки числятся.

Тут-то Вайно и спросит совета, как ему быть с другом Тиммоном.

Мается Тиммон. И похоже, сам не знает, с чего. Тоскует, места себе не находит. Ладно бы стихи сочинял, так нет. Хоть бы дело ему какое… Грех жалеть, что в городе у нас мало творится дел вроде того суконщицкого дела. Да ведь творятся же! Только успевай ищи жуликов разных, мошенников и злодеев. А Тиммон — то сидит, с места его не сдвинешь, то бегает сам не свой, а толку чуть.

— Книжка лежит у него, «Утешение скорбящих». Правильная книжка, жалостная. Прочел, теперь я читаю. Может, досточтимые ему еще какого-нибудь полезного чтива посоветуют?

Байджи не нашел ничего лучшего, чем припомнить поговорку мастера Равере: истинный грамотей не ждет, когда ему кто-нибудь напишет книг, чтобы он мог прочесть и утешиться. Он их пишет сам. А когда не находит, о чем написать, берет и устраивает те события, рассказать о которых ему было бы интересно.

Вайно ушел, а Байджи, проводив его, остановился на крыльце. Смёл веником снег со ступенек, а с перил сгреб рукой. Слепил, выровнял со всех сторон. Получился шарик. Знак Безвидного, круглый шар. Чем дольше его гладишь, тем круглее.

Сколько я помню досточтимого Байджи, ни разу он не носил зимой ни овчины, ни меха. Зарок — не пользоваться тем, что добывается через убийство живой твари. Можно только войлок и сукно. И то — на самый мороз. А так Байджи, якобы, не холодно и в вязанном шерстяном балахоне поверх рубахи. Можно ли замерзнуть, спрашивает обычно Байджи, в одежке стольких разных цветов, и один другого ярче?

Ледяной шар в руках — тоже способ согреться.

— Скверная зима. Разбойничья. Прав этот парень, северянин: будет работа и сыщикам, и страже. И досточтимому Гамурре на кладбище.

Это черный жрец Мургубала тоже выбрался на крыльцо.

Зима и впрямь — хуже некуда. То морозы, то оттепель, то снова морозы. Говорят, на севере снега мало, а на побережье — сугробы мохноногу по плечо. Такое бывает не во всякий год. Деревенский народ уже сейчас прикидывает: как бы не остаться без хлеба, без сада, без скотины весной! Так и эдак соображает и видит: голода не миновать. А чем убытки подсчитывать, на детишек голодных глядеть, не лучше ли здоровым и крепким мужикам собраться всем вместе и двинуть на юг, пошерстить богатых соседей? И собираются, и вооружаются, и идут. Кто пешком, а кто и верхом на последней лошади, потому как кормить все равно скоро станет нечем. Отсюда и берутся так называемые разбойники. Хуторяне из Гевура, из Дорро, из мардийской округи. Разве предки наши не так жили? Тоже ведь бежали с северных гор, с Ирра-Дибулы на юг, к морю, в поисках мохноножских, древленецких, орочьих и прочих земель. Богатых и теплых, таких, которых они еще не шерстили.

А те, кого уже пограбили? Им куда деваться? Поплачут, погорюют, а потом соберутся и тоже двинут — дальше на юг. Через лес Матабангу, в Майанджи, в Умб. Так волна и катится. Дойдет и до Ви-Умбина. Виноват-то во всем получается кто? Не зима же, не мороз. А господа, княжьи чиновники, купцы-кровопийцы, чародеи-грамотеи да степняки.

У степняков — своя беда. Им такая зима не слаще, чем крестьянам, и они тоже к побережью тянутся: не наймет ли кто конного отряда не усмирение бунтовщиков? И сохраните Семеро, если их действительно наймут пошлют куда-нибудь вглубь Умбина со сборщиком налогов во главе. Если в том краю и не было замечено бунта, так к приезду степняков — начнется.

Досточтимый Мургубала помнит одну такую зиму — двадцать девять лет назад, с 557 на 558 год Объединения. Он тогда мальчишкой был, и звали его как-то по-другому, теперь уж никто не упомнит, как. Дело было на севере, в поселке умбских и мардийских переселенцев. Холода были сильные, поселок все ждал обоза, а обоз до весны так и не пришел. Где-то был разворован по дороге.

Пост, говорите вы? Месяц скорби и дум о вечном? У них тогда за Владыкин месяц из ста сорока человек вылегло сто тридцать шесть. Не от заразы, даже не от разбойников, а просто — с голодухи. Если бы не досточтимый Гамурра-Марди, что проходил по тем краям как раз зимою 557-го, то и Мургубала уже двадцать девять лет как ходил бы в войске Владыки.

Такой он был, Гамурра Мардийский. Что бы про него ни рассказывали, а все же больше он не мертвых подымал, а занимался теми, кого еще можно спасти. И спасал, и многих обратил к мардийским обетам — вот как Мургубалу.

А что до северян, хуторян, живших в Гевуре чуть ли не с самого исхода, и при карлах, и после, — то их досточтимый Мургубала отличает с первого слова. Никакой столичный лоск, никакие зеленые волосы тут не помогут. Северянин — а это значит, один из тех, кто грабил. Ничего другого Мургубале не объяснишь.

Не то чтобы досточтимый как-то по-другому с северянами держал себя, чем со всеми людьми и нелюдями. Вовсе нет. Каждый получает от Владыки ту смерть, какой сам добивался — своею жизнью. Если на то пошло, Мургубале много труднее разговаривать с переселенцами, которые до сих пор, прячась от княжьих соглядатаев, поют песни во славу князя Вонго Да-Умбина. Освободитель! Добрый князь Вонгобул!

Когда в новомесячье кто-то поджег у пристани ладью купцов Баудов с грузом для гевурских рудников, многие перепугались: срыв казенный поставок! Далеко ли до мятежа? Правда, все быстро разъяснилось, и не в мятежниках, как оказалось, дело. А только боится Мургубала, как бы не аукнулась та ладья городу Ви-Умбину еще до конца зимы. И если северяне, Маины, приезжают служить в столичной страже — жди северян, что прибудут пополнить ряды столичных воров.

Байджи ничего не ответит. Байджи — из городских баллуских жрецов, он голода настоящего, как и настоящего разбоя не видал никогда. Ни в детстве, ни потом, в наших странствиях по Мэйану вместе с мастером Равере. Если и голодал — то либо по обету, либо по собственной вине. Байджи скажет только: будет дело Гамурре, будет и нам.

Умеешь ты утешать, отзовется Мургубала.

Ибо если на чем-то держится знаменитая дружба семерых жрецов-семибожников, так это на том, что некоторые разговоры все семь умеют обрывать раньше, чем начнут спорить. Спор хорош на Змеином лугу, на заранее выставленную тему, с судьями и зеваками, но никак ни дома между досточтимыми, кто однажды постановил работать вместе.

Ледяной шар в руках у Байджи успел наполовину растаять. А на крыльцо, на дорожку поверх вайниных следов лег новый, ровный снежок.

Дома Уби сообщил Вайно, что без него опять заходил апумбин оборотень. Очень горевал, что не застал ее. Может, служивый скажет, куда его в следующий раз отослать?

Петь умеешь? — спросил Вайно. В следующий раз, как оборотень явится, ты, Уби, запевай. Что-нибудь печальное. Волки, они такие: как услышат, что кто-то воет, так начинают подвывать. Все на свете позабывают. Так что ты пой, а я тем временем сзади буду подкрадываться. Благо меч теперь есть.

Вернулся Тиммон. По своему кудесничьему обычаю неслышно прикрыл дверь, прошел через залу, встал за спиною у Вайно. Подкрадываться, говорите? Не надо. Отошлите ко мне, я сам с ним поговорю. Ответь лучше, Уби, мне на один вопрос. Как ты смотришь на то, чтобы нам взять собаку?

Тяжелый вздох. Уби, обходя стол, встает так, чтобы встать с Тиммоном лицом к лицу. Подозрительно глядит на него. Спросили, высокоученый, с мохнонога, да еще безземельного — не хочет ли он завести собаку!

— Зверина жрет много. Спит, где ни попади. Облезает весною. И потом…

— Я тебе, Уби, жалованье прибавлю, если возьмешься за ней присматривать.

— Оно конечно. Без собаки нам никак.

Уби решительно направляется к двери.

— Да погоди ты. Это ж еще не сегодня. Месяца через два…

Уби не слышит. Надевает сапоги, тулупчик, надвигает шляпу на лоб.

— Эй, Уби! Ты куда на ночь глядя?

Уби хватает из-под вешалки корзинку и убегает — в ночь и холод, не разбирая дороги.

Часть вторая,

Где Тиммон и Вайно слышат рассказ о том, как начиналась дружба Баджира и Паджая, умбинских моряков.

А на следующее утро, в четырнадцатый день месяца Владыки Мургу-Дарруна, в ворота раздался стук.

Вайно как раз расчищал дорожку. Взял лопату наперевес, вышел отворить.

— Здесь ученый живет, который пропащие души ищет и колдовство сымает?

Здоровенный, красный на морозе, бородатый мужик в сером тулупе и шапке, в валяных подшитых сапогах. Даже по вайниным меркам — деревенщина. Увидел Вайно, прищурился:

— Ты воров ловишь?

— Ловлю. Но души не возвращаю. Насчет чар — это тебе к моему напарнику.

Мужик приглашается в дом. Усаживается в зале.

Рассказывайте, уважаемый.

Зовут мужика Баджир. Баджир Туари. Туари — это хутор у него. На мардийской дороге, пешком дня четыре от города.

Помер у него в городе дружок, да примется Семерыми. Паджай друга звали. Нилгри, стало быть, Паджай. Зимою, в прошлом месяце умер: отмучился, а перед тем болел долго. Чем болел? А Семеро поймут. Отекал весь, дышать не мог. Оставил Баджиру наследство: дом с двором. Дом Баджир посмотрел: ничего себе домик. Старый, но крепкий еще. Кухня, две комнатки. А еще подпол, светелка…

Только оказалось: в доме что-то неладное. Дом заколоченный стоял, сам паджай жил при лавке. И вот, сказали Баджиру тамошние соседи, будто по ночам в доме свет горит и голоса раздаются. Он проверил — и точно. Как полночь, так в светелке будто огонек зажигается.

— Свет не синий?

Вроде нет. Желтый, масляный. Посветит-посветит в окошко фонарем, а после как закричит! Что кричит, непонятно. Должно быть, условный знак.

— Давно ли?

— А с тех самых пор, как жена у Паджая умерла.

Вот Баджир и думает: надо бы дом продать. Уже и покупателей нашел, только цену хорошую ему пока не дают. Не посадский он, да и нечисть в дому…

— Кто покупатели?

Трое их. Одного Баджир знает: паджаев шурин, Джеттул, сын Рагги Кантари. Этот Рагги Паджаю тестем был. Он сукновальню держит, и сын его тоже сукновал. Так вот, Джеттул с папашей дают четыре сотни ланг. Второго зовут Гюрдерен. Неизвестно, кто такой. Он за сотню предлагал купить дом хоть с призраками, хоть с чем. Но сотня — это, уважаемые, сами понимаете, не разговор. Третий — Кулли, мохноног. Знакомец одного их с Паджаем бывшего капитана.

Они же моряки — Баджир и Паджай. В море и подружились.

— И на Вингаре были? — почему-то спросил Тиммон.

— И на Вингаре. Да где мы только не бывали. Вот Кулли — тот знает старика Гунду Нариджи, нашего капитана. Кулли триста ланг дает.

— А Вы, уважаемый, сколько бы хотели?

Баджир хотел бы восемьсот. Дом хороший, и место вроде удачное — на углу Мудрёной и Мещанской. Самому Баджиру дом в городе не надобен. Он, Баджир, Паджая еще тогда отговаривал, десять лет назад, когда тот на посаде осесть решил. Баджиру сдается: город его приятеля погубил. Жили бы сейчас на хуторке, горя бы не знали… Но, по-тутошнему рассуждая, домик — почти на самой мардийской дороге. Удобно. Кому с хуторов подъезжать, кому — чего…

— Так какая Ваша цель, уважаемый? В деле с призраками разобраться, или дом продать?

— Сперва разобраться. Я что думаю: может, там в пустом доме ваши городские разбойники притон держат? Разбойникам я поперек дороги становиться не хочу. Им надо дать это знать, и поскорее. Если же нет, тогда другой разговор. Тогда и продать можно. Чем быстрее вы, ученые, это выясните, тем лучше. А я бы деньгами дал сорок серебряных. Или хлебом, припасами. У нас-то в Туари все свое — как говорится, и зерно, и вино, и тыквы.

Вайно тихонько вздыхает. Тиммон решительным движением щелкает ладонью о стол.

— Годится. Сорок сребреников, то бишь четыре ланги. Если уложимся в три дня — еще две за скорость. Треть — деньгами, две трети — тыквами и прочим съестным.

— По рукам. Дом пойдете смотреть?

Вайно достает вино, стаканы. Тиммон пригубливает — гостю для почета. После чего просит его простить: ему еще чары учить сегодня. Вайно с Баджиром допивают кувшинчик, толкуют о сельских делах, о зиме, что никуда не годится. Тиммон уходит к себе. Возвращается через час, одетый по-уличному. Мы с Вами, уважаемый, пойдем посмотрим дом. А коллега тем временем посетит Посадский суд.

Зачем это? — настораживается Баджир.

Ну, как же, объясняет Вайно. Нужно! Вдруг товарищ-то ваш засудил кого? Дорожку чью перешел? Так недруги его теперь в доме и шуткуют. А в суде все дела записаны.

Ишь ты, я бы и не подумал, кивает Баджир.

Я бы тоже — через плечо оглядывается Тиммон. Так держать! Мои поздравления, коллега!

За один сребреник Вайно выяснил у знакомого судейского грамотея, что дом на углу Мудреной и Мещанской в самом деле до последнего времени принадлежал некому Нилгри Паджаю, торговцу медью и железом. В доме Паджай, однако, не проживал: с тех пор, как овдовел, перебрался в комнату при своей скобяной лавке на Гостевой. Умер около месяца назад. Деньги и лавку оставил бывшему тестю, Рагги Кантари, а дом — приятелю Баджиру Туари за все его добрые услуги. Эти последние слова писарь точно помнит. Еще часть денег отошла храму Старца в Гончарах.

У Рагги в самом деле есть сын Джеттул. Кроме Кантари родни у Паджая не было. Лавка Кантари — на Сермяжной. По слухам, железный паджаев товар Рагги уже сбыл, да не куда-нибудь, а в Камбурран. Однако, ловкий сукновал: камбурранцам, главным в Объединении кузнецам, умбинские железяки запродать! Тот чиновник, что сделку их совершил, Барруби Дадж, четыре дня уж, как пьет запоем. Когда уймется, на то Целительницына воля.

Что-то тут не складывается, заметил Вайно, когда дослушал. Ежели дом в порядке был, а Паджай оттуда съехал, то спрашивается: отчего же он его не сдавал? Место бойкое, ланги две в месяц можно было иметь. А если не в порядке — почему мер не принимал? В суд не обращался, в участок, в храм? За землю, за дом-то налог платить надо в городскую казну. Не говоря уже о пожарном сборе и всем прочем. За что платить, спрашивается, если от дома пользы никакой? Вроде крепкий лавочник был этот Паджай — и так, можно сказать, не по-хозяйски поступал. Странно!

Да. Паджай хозяин был. Не чета нам, бедным — вздохнул судейский. Вайно вынул еще один сребреник.

— Ну да, было дело. Помогали мы ему. И с налогом, и с пожарными, да и вообще. Да и как было не помочь?

Сам посуди, ты же у Иррина служил. Допустим, ловим мы жулика, сажаем на цепь. А кто, спрашивается, нам цепи да кандалы поставляет? Вот Паджай и поставлял. И с расчетом не торопил, и цены большой не запрашивал. До таких людей, братушка, у суда руки никогда не доходят. Проверять их еще, беспокоить — зачем? Уважаемый судья — он все больше безумных, помешанных проверяет. Кто драконом считает себя, великаном… Или, избавьте Семеро, князя — подменышем, а себя — сторонником Да-Умбинов. Таких лечить надобно. А у кого нечисть в дому, уж там настоящая она или выдуманная — то не наше дело. Пусть жрецы выясняют.

— А жулики посадские — могли они знать насчет паджаева товара?

— Не должны были. Дело это секретое. Хотя… Ты, братушка, это проверь.

Дом на углу Мещанской и Мудрёной. Забор покосился, калитку Баджир еле открыл. Дорожки не чищены. Сад зарос, из-под снега торчат сухие бунарочьи стебли.

Тиммон вслед за хозяином пробирается к крыльцу.

Запах в сенях тяжелый, тошный. За сенями - кухня, нетопленная печь, четыре двери в комнаты, как и у Тиммона. Только здесь еще лестница наверх и прямо из кухни — спуск в погреб.

Хуже нынешнего смердело, объясняет Баджир. Из подпола. Запасы какие-то пропали, видно, давно еще. Я уж люк оставил открытым, думал — выветрится.

Стол, лавки, сундуки. На окнах — крепкие ставни, заколоченные снаружи. Следов взлома нет. Всюду пыль. Следы на полу от баджировых валяных сапог.

Других следов Тиммон не обнаружил. Обошел кухню, комнаты, подвал. Всюду те же косолапые следы, и похоже — они одни. Запустение. Можно подумать, дом так и заколотили после хозяйкиных похорон, даже сундуки и лавки не вынесли. И запасы бросили, и смердит от них — задохуться можно.

Тиммон выбрался из люка. Отряхнул от пыли ладони и коленки, поднялся по лестнице наверх.

В светелке баджировых следов нет. И ничьих других. А окошко открыто, и на подоконнике — масляный отпечаток от светильника. И слегка еще пахнет гарью.

Странные разбойники, если они следов не оствляют. Летуны, что ли?

И странные призраки, если масло в лампадке жгут.

Окно выходит на Мудреную. Видны из него улица и соседский двор, тоже, кажется, нежилой. Белые крыши, дымки из труб. И вдалеке — башенка над Змеинолужским храмом Премудрой Бириун. Было бы окно в противоположной стене, в него был бы отлично виден дом Найанов. Когда маленький был, Тиммон тоже любил сидеть на чердаке, глазеть наружу. Только фонаря ему туда не давали.

Мало ли кому из такого окна можно подавать условные знаки?

Тиммон спустился на кухню. Сосредоточился. Поднял руки, произнес тихонько несколько заговорных дибульских слов. Попробовал поискать в доме неупокойника. Верная наука досточтимого Илонго — она и во Владыкин месяц дозволена.

Что-то нехорошее Тиммон почуял над собой и под собой — слабое, еле ощутимое присутствие нежити. Слишком слабое, чтобы сказать, где именно она прячется. То ли в светелке, то ли в подвале, а может быть, и там, и там. Тиммон сбросил чару, начал другую — распознание зла. И зла тоже не обнаружил: только слабенькое биение внизу, где-то в подполе. Похоже, будто… Нет, не видно.

Или Тиммон уже и ворожить разучился?

Отсутствие зла еще ни о чем не говорит. Неупокойники, как мы знаем, бывают не только злые, но и добрые, и ни такие, ни другие. Добрые вершат волю Владыки. Злые — оставшиеся без погребения или плохо отпетые. Злыми, как считается, бывают и создания беззаконных колдунов вроде Хариданджила. Не зря же у нас чернокнижие запрещено княжеским указом 520 года.

Баджир насторожился на дибульские слова. На всякий случай отошел подальше, так, чтобы между ним и Тиммоном была лестница наверх. Опирается локтем о ступеньку, другая рука в кармане. Где же еще ему держать оберег от сглаза? Это в Ви-Умбине народ привычный, а хуторскому человеку — боязно, когда чародейскими речами говорить начинают. Звучит, конечно, почти как в храме у жрецов, и все-таки… Ну, как кудесник в жабу превратит?

Тиммон опускает руки.

— Все, уважаемый. Что мог, я выяснил. Пойдемте. По дороге расскажу.

Вряд ли покойника могло поднять из могилы неверно исполненное завещание. Может быть, наши жрецы, сами того не ведая, отпели изувера? Древленя? Единобожного арандийца или вингарца-тайноведца? Бывали на Вингаре наши два моряка, это мы уже знаем.

Что, если Паджай тайно принял тамошнюю веру?

Заморских вещей Тиммон в доме не заметил. Тем более — примет почитания заморских богов. С тайноведцами сложно — они ни изображений божества не признают, ни храмов, ни служб, ни обетов, и прежде всего — молитв, ибо молитва есть надоедание богу по пустякам. Имеет смысл одна только любовь. И любовь эта, насколько понимает Тиммон, должна выражаться в возможно более полном равнодушии ко всему на свете, включая бога, который по-ихнему тоже к созданию своему полностью равнодушен.

С другой стороны, семибожнических изваяний в доме тоже нет. Нет их, правда, и у Тиммона на Неисповедимой. На одном из сундуков Тиммон приметил арандийский замок. Большой привет лазутчикам Великого Царя и лично шпиону Найану. Впрочем, такой замок можно было купить и в Ви-Умбине на рынке ланги за три.

А еще какие-то пестрые щепки валялись в подвале. Как от раскрашенной доски. Тиммону и думать не хочется о том, чтобы спускаться в тот подвал еще раз. В доме они с Баджиром проторчали не больше часа, но у Тиммона мутится в голове, как в Училище после долгих кудесничьих упражнений. Или как после драки в радангином подвале. То ли от запаха, то ли непонятно, от чего.

Глотнул бы из фляжки, что за пазухой, Владыкиной воды и уснул, прямо здесь, на корточках у стенки. Или наоборот, пошел и разнес кого-нибудь на три дибульских счета. В жабу превратить он не смог бы, конечно. А вот искрами дернуть, паучьей сетью обмотать — запросто. Или хуже: приворожить.

Вопрос в том, кого. И зачем. И ведь еще с утра он был вполне спокоен. А тут — самому противно. Дерганный злой полудревлень. То ли от чар отвык, то ли место и вправду нечистое.

Идем, что ли? — спрашивает Баджир.

Заперли дом. Кое-как прикрыли калитку. Прошлись по Мудрёной, по холоду, и Тиммон немного успокоился. Зашли в трактир у моста на Змеиный луг, где Баджир остановился. Сели к столу. Лысенький кабатчик принес чаю, вина и каши с хлебом и овощами.

— Как давно уважаемый знал покойного Паджая?

Дело это старое. Познакомились они лет пятнадцать тому назад. Вместе плавали — с Гундой, умбинским капитаном. В Ларбар, в Миджир, на Варамунгу, на Вингару. Там, на Вингаре, Баджир Паджая ненароком однажды выручил. Так Паджай ту подмогу всю жизнь забыть не мог. Совестливый был человек, Семерыми да примется.

Были они тогда молодые, отчаянные. Приплыли, стало быть, на Вингару. Купцы товар разгружают, гребцы в город вышли. Пьют, гуляют, на вингарок поглядывают. Вдруг — что такое? Крики, шум. Выбежал Паджай поглядеть, а на дворе — тамошние степняки, яррамбами называются. Прискакали из степи, в пятнистых шкурах и с саблями. Рубят всех, не разбирая, местный ли, приезжий. Дома жгут, лавки громят. И ранили тогда Паджая. Баджир его потащил на корабль, хотя Паджай и просил: брось, спасайся сам. Но Баджир не бросил его и дотащил до корабля. С тем умбинцы отплыли. Даже купцов своих не дождались. Гунда крепко бранился тогда и зарок дал: больше он в ихнюю Бугудугаду на пловец. А Паджай говорил, что Баджир ему жизнь спас, и обещал по совести отплатить. Так что заделались они тогда большими приятелями.

О событиях в Бугудугаде Баджир, кажется, не очень-то разузнавал. А было это в 574 году Объединения, и то, что он принял за налет кочевников, было, похоже, началом знаменитой бугудугадской войны. Война-то была короткой, но после нее на северном побережье Вингары, в Бугудугаде, установилась власть Мургу-Дарруна. Не в высшем смысле, а в прямом: целое государство управляется теперь черными жрецами, и ни князя над ними нет, ни царя. Бугудугадские бояре бежали на юг, наводнили царство Вингарское. Мелькали они и в Кадьяре, и на Винге, да и у нас в Умбине…

Жаль, нельзя Джалгу подробнее расспросить, что он помнит о Бугудугаде. О вашей вышерщенной сволочной Бугудугаде, так ее и распротак, выговорил бы Джалга Найан на чистейшем вингарском. Ибо какой же он был бы моряк, если бы не владел вингарской бранью?

Кстати: может быть, Джалга и Гунду, и Паджая с Баджиром знал? Надо бы при случае наладить к нему Джани с этим вопросом.

А еще рассказывают, будто в той войне с самой лучшей стороны проявили себя капитан Золотая Борода и его сподвижники. У лубочного мастера Кладжо Биана есть картинка, где Золотая Борода несется по бугудугадским улицам с криком: Хобы высадились в порту! Она же хобской когда-то была, эта область. Лет двести назад. И пока жители готовились оборонять город с моря, с суши его тихо заняло черное войско. И кочевники помогли.

— Так что ученый насчет домика-то скажет?

В дом Тиммон просил бы Баджира одного не ходить. Там на самом деле нечисто. Скорее всего, ни о каких разбойниках речи нет. Все гораздо хуже.

— Что ж хуже-то? Княжьи люди?

— Еще хуже. Неупокойник.

— Упырь?

— Вроде того.

— Семеро на помощь! Я думал, в городе упыри не живут.

— Позовите завтра жрецов, пусть отслужат поминальную службу по нём, кто бы он ни был. Сами в подвал, в светелку не ходите. По крайней мере, без меня.

— Да я и не думал… Нет, не пойду. Не пойду!

И лицо у Баджира вдруг из оторопелого становится хитрым и подозрительным. Не иначе, Баджир заподозрил вдруг Тиммона в пособничестве Гюрдерену. И тот веснущатый парень, кабацкий слуга, кто посоветовал Баджиру обратиться к стряпчему на Скрытную — он тоже в сговоре. Приезжего человека каждый норовит облапошить. Но с Баджиром такое не пройдет, Баджир начеку.

Тиммон распрощался с хуторянином Баджиром до завтра. Вернулся на Мудреную, к храму Бириун. Надо же вознести Премудрой благодарность за успешные чары. Тиммон заплатит, чтобы жрец Габирри-Уннави сам должным образом сотворил обряд. Разговор с Семерыми, к счастью, можно передоверить тем, кто это умеет, кто знает самими богами положенные слова.

С людьми не так. Хорошо, когда есть Вайно, способный сходить, потолковать, с кем надо. А как быть с теми, к кому Вайно не пошлешь?

Тиммон отдал жрецу деньги — шесть сребреников. Заодно спросил, не помнит ли досточтимый, как умер купец Паджай. Тот самый, что прежде был хозяином дома на углу Мудреной и Мещанской. Жрец на Тиммона глянул с уважением: воистину, в месяц скорби храм Премудрой посещает лишь тот, кто одержим истинной жаждой знаний! И рассказал: Нилгри Паджая отпевали в Старцевом храме в гончарной слободе. И жену его — там же. Дом Паджаю достался в приданое, а раньше-то принадлежал он сукновалу Кантари. Семья Кантари по старинке в Старцев храм ходит, там и обряды творит, там и сделки совершает. Вот и Паджай, как морскую службу бросил, с ними стал ходить. Отчего не ко Премудрой, не к Лармейской Владычице? Так то Семерым виднее. А отчего Паджай с Мудреной съехал, как жену схоронил? Уннави не знает. Что-то ему, конечно, о ночных криках его прихожане говорили. Но — не его, не габиррино это дело. Тиммон изучал богословие, должен понимать: нечисть изгонять может черный жрец с кладбища, пестрый из Красильного храма, но никак не Уннави, служитель Премудрой Бириун.

Тиммон вышел. Пошел в гончарную слободу, к храму Старца Куриджила.

Желтый жрец Гакурри-Кубиллин должен Тиммона помнить. Особенно после того случая, как однажды весной, короткой ночью месяца Безвидного, прислал за Тиммоном одного из своих зятьев. Надо было срочно составить грамоту, где по закону засвидетельствовать все подробности прискорбного ночного происшествия в храме. Ибо той ночью, обходя перед сном храмовые постройки, Кубиллин застал в надземном святилище двух святотатцев. Они, судя по всему, даже не взламывали замок, а просто влезли внутрь, разворошив ветхую крышу. И пытались — о, мерзость! — приладить шестицветную косыночку, какие носят посадские жулики и игроки, на голову деревянному Старцу Утешителю. Одного безбожника Кубиллин обратил в бегство, другого — точнее, другую — временно оцепенил в том положении, в каком увидел. На цыпочках за спиною статуи, с поднятыми руками и с косынкой, накинутой на лоб Утешителя.

Все случившееся следовало описать как можно скорее, ибо оцепенение не продлится долго. И как можно подробнее, чтобы потом жалобу подать в Посадский суд. Святотатцев не найдут, конечно, но вдруг хотя бы на починку крыши городской голова ссуду выделит? Храм-то Гончарный беден, прихожане — все больше честные ремесленники, если и занимают денег в рост, то по мелочи…

Грамоту Тиммон тогда составил знатную. С самыми грозными из тридцати шести доводов против маловерия. Переписал, вручил Кубиллину чистовик, и про деньги не спросил. Только дождался, когда у злоумышленницы спадет оцепенение.

Оцепенение прошло, но она почему-то не кинулась ни бежать, ни драться, ни просить о прощении. Только руки опустила. Стояла и смотрела испуганно и кротко. Как будто совершенно в толк не возьмет, чего эти двое дядек добиваются от нее.

Тиммон спросил досточтимого Кубиллина: что дальше?

Дальше — погодим до утра, ответил жрец. И всем своим видом изобразил, что он никого больше не задерживает.

Тиммон вместе с безбожницей вышел на улицу. И теперь уже она его переспросила: куда теперь? Он сказал: домой, спать. И не полюбопытствовал, куда намерена двигаться она. А она просто пошла с ним рядом. Прошла шагов двадцать, потом остановилась, оглядела его внимательно.

— А я знаю, кто ты. Ты — кудесник Тиммон Найан. Дядя Джани Найана, а Джани — знакомый Тинна, моего названного брата. Что же это выходит: ты, кудесник, с посадской стражей скаштовался? По вызовам бегаешь?

Тиммон ответил, что вообще-то он правовед. Стряпчий. Работа у него такая.

А она сказала, что ее звать Апумбой. И что сама она с Малой Собачьей улицы. И расплакалась. Она, вишь ли ты, не со зла в храм полезла, не из озорства. Она — на спор. Очень деньги были нужны.

Тут-то и выяснилось, что как раз ей-то идти совершенно некуда. Что она сирота, жить ей негде, не на что, и на всем свете у нее только кума да названный братишка, но и тем она, сам понимаешь, не очень-то надобна… Пришлось отвести ее на Скрытную, благо Уби и Магги как раз были где-то в разъездах.

В доме она еще раз оглядела Тиммона при свечке и сказала: что бы там ни было, она девушка простая, но честная, и Собачья улица Блудной не чета. Тиммон объяснил, что и сам он — далеко не избранник Вайамбы. И вообще смешенец, так что бояться нечего.

Подумать только: была когда-то весна, теплая ночь, свечка, чай на столе, чашка в двух апумбиных ладошках. Знал бы досточтимый Кубиллин, во что он Тиммона тогда втравил! Невольно, разумеется. Тиммон сам виноват. Сказано же — не раскрывай объятий твоих никому из тех, кто говорит и шевелится. А раскрыл — так держи крепче.

Вот он, собственно, и гончарный храм.

Жреческое семейство Тиммон застал за накрытым столом. Дети старшие, внуки, дети младшие, всего человек двенадцать. Во главе стола — жрец Гакурри-Кубиллин в желтой фуфайке.

Тиммону ставят тарелку, кружку. Благодарствуйте. Мне нельзя.

Еще не хватало Тиммону с ними обедать. Храм у них, как мы помним, небогатый, детворы полно. Да и будь они богаче самого мардийского храма, все равно. Сказано же: не садись за трапезу с теми, кого к себе за стол не посадил бы.

Как знаете, отзывается жрец. У нас еда-то постная, каша да картошка. Сами видите, ученый, благодать какая — и взмахом руки обводит свою ораву. Разносолов не напасешься.

Не могу, отвечает Тиммон. Зарок.

— Ну, так хоть посидите с нами.

Младшее дитя просится к Тиммону на ручки. А забравшись, принимается дергать за ухо. Надо же — до двух годков дожить в городе Умбине и ни разу не видать живого полудревленя!

Тиммон спрашивает о Паджае. Да, жрец Кубиллин его отпевал. Благочестивый был человек этот Нилгри Паджай. Каждый раз заходил советоваться — о ценах, о купцах, с кем дела вести… Нет, насчет дома — не советовался. Скорбел сильно, так что даже больше не женился. Вот и умер бездетным у себя в каморке при лавочке.

У тебя-то, ученый, дети есть? Нет пока? Жалко, жалко. Старец — он же не только Каменный, Рудный, Хлебный, Торговый. Прежде всего он — Утешитель, ибо способствует браку и деторождению. Иначе на что нам хлеб, железо, серебро, если ребятни в доме нету?

Кстати: Динмади дома?

Динмади на чердаке, ответили досточтимому. Сказал, что к столу не выйдет.

— Вот они, дети-то. Вырастишь — намучишься. Это младший мой, Динмади. Знаешь, ученый, что он учудил? На Ирра-Дибула собрался, драконов воевать. Оружие запасает. Я ему, вроде, показал уже оружие, по устроительному месту этим вот ремешком. А он — опять за свое: добыл где-то ножик, сухарей насушил. Герой! Нынче утром его чуть ли не с полдороги знакомый купец возвернул. А то бы плакало драконовое войско. Так-то, ученый. С детками беда, без деток — никуда…

Ваши дети — наше будущее, соглашается Тиммон про себя. Не намучается же в жизни только тот, кто и не берется никого мучить, начиная с собственных чад. Оставив жрецу три сребреника малышне на леденцы, Тиммон снова отправляется в путь. По Мудреной, по Мещанской на север, в сторону кладбища.

Был месяц Безвидного, было тепло. Некому было спросить Тиммона, что за девку он привел. Привел, усадил на кухне, спросил, что она будет: вино, чай, ужин? Она принялась было отказываться. Потом согласилась, взялась за чашку, пальцы ее не слушались. После чудодейского оцепенения такое бывает. Она снова разревелась. Ей стыдно, стыдно, что Тиммон видел, как она там, возле статуи, как последняя дура…

Стряпчий Найан ее утешал. Рассказывал разные басни из училищной жизни, про то, в какие глупости он сам впутывался из-за чар. Потом уложил ее спать у себя в комнате. А сам до утра сидел на кухне и без особого даже интереса выслушивал, что имел сообщить ему кудесник Тиммон. Тот самый ясновидец Тиммон, от которого он давеча так легко, походя отрекся в пользу правоведа Найана.

Теперь правовед молчал и слушал, а ясновидец подробно излагал, какие он предвидит неприятности.

В лучшем случае эта особа переночует и уйдет, и ты больше ее никогда не увидишь. Ты, который, кажется, три четверти часа назад сообразил, что именно без нее ты не сможешь жить здесь, в этом домике на Скрытной. Что это именно о ней ты хотел бы заботиться всю жизнь, чтоб с ума ненароком не сойти. Обрати внимание, коллега: если она уйдет сразу, это будет еще лучший расклад. А если она в самом деле тут жить останется? Вернутся Магги, Уби — что стряпчий Найан им скажет? Что будет объяснять брату Джалге? Домохозяину Аруне Таннару? Тиммон что, жениться собирается? Держать сожительницу, то есть, прошу прощения, ученицу, как любят училищные кудесники? Ах да, стряпчему Найану нужно заводить связи в ви-умбинской воровской среде, а иначе какой же он сыщик. Девушка же явно оттуда, с Собачьей, хотя в храме Старца она, кажется, ничего не крала. Так, по мелочи безобразила. Но кто знает, на что она с Ликаджи поспорит в следующий раз? И прошлые ее проказы — их стряпчий тоже намерен взять на себя?

Ах, ну конечно, она исправится. Найдет себе более приличное занятие, чем в храмах озорничать. Поживет, поосмотрится, может быть, даже сможет Тиммону помогать. Следить за кем надо, слухи по городу собирать. А чем стряпчий будет рассчитываться с нею? Деньгами? А ее он спросил, сколько ей надо денег? Тиммону расследованиями столько не заработать, сколько посадские жулики берут за услуги. А что хорошего будет, ежели она возомнит себя тутошней хозяйкой, станет распоряжаться? Или Тиммон предпочтет платить ей не деньгами, а собственным добрым участием? Да, как же мы забыли: он же с нею уже обо всем договорился. Скрытная улица это тоже не Блудная и в постель к себе стряпчий Найан никого не приглашает. Разве что — как сейчас, в свое отсутствие. Мы же помним, что работа для него — прежде всего, и вообще-то ему никто не нужен.

Но вдруг однажды окажется, что она нашла себе приличное дело, мужа и жилье? А Тиммон к ней уже к тому времени приживется, уже не захочет отпускать ее? Что тогда?

Потом она проснулась, вышла в залу, остановилась у Тиммона за спиной. Не дотронулась, хотя могла бы, только руку протяни. Это было ее первым достижением. Только окликнула: спишь? И сказала, что пойдет в город. Стребует должок с Ликаджи. Как бы там ни было, а она выиграла спор. А вечером, если Тиммон позволит, она, мол, еще зайдет. Если позволит — это было ее второе достижение. С тем она и ушла, а Тиммон забрался под одеяло, и ясновидец ничего не смог возразить. Это был ее третий и решающий успех.

А вечером, как ясновидец и предупреждал, она пришла с узелком и сказала, что будет тут жить. Пока. Если Тиммон, конечно, не возражает. Тиммон не возражал. Постелил ей в хозяйской комнате. Вернулся Уби, Тиммон объявил ему: это Апумба. Будет жить у нас. Надолго? — вежливенько, хоть и кисло полюбопытствовал Уби. На наш век хватит, самонадеянно ответил стряпчий. Только теперь мы знаем, как он тогда был неправ.

Теперь она взяла и ушла. Ее можно понять. Обещала заходить в гости и не заходит. Тоже вполне понятно. Меньше надо было Тиммону на нее огрызаться. И смотреть за нею тщательнее. Конечно, ясновидец был прав. Конечно, Тиммон к ней прижился. И не такое она была чудище, как некоторым хотелось бы считать. Жалела его иногда. Всеми силами старалась обратить на себя его просвещенное внимание. Помогала — в меру собственной дури. Толку от нее, правда, было немного, а хлопот — выше древленских ушей. Но пусть за это ее корит тот, от кого самого большой толк и мало хлопот, а у Тиммона язык не повернется.

Конечно, зачем ей такой Тиммон нужен. Найдет себе приличного бандита, при деньгах и при жилье. Или честного человека. Вон какие парни на нее заглядываются: сам оборотень Биджи, и тот не устоял.

Ну и дела были бы, если бы, положим, влезли Тиммон и Вайно ночью в дом купца Паджая, а там и впрямь — не мертвец, а воровская шайка. Пьют, гуляют, и Апумба тут как тут — на коленях у главного вора!

Пока Тиммон шел по Мудреной на северо-восток, в сторону кладбища, Вайно возвратился домой. Пообедал, мужественно воздержался от вина. Прилег на лавке, задремал. И видел сон: будто едет он по Мещанской на северо-запад, к реке, на облучке больших саней рядом с возничим. И меч при нем, и большой охотничий рог. А у возничего на лице надето что-то вроде балаганной личины: чтобы щеки не поморозить, наверное, но почему-то в виде песьей головы. Едут это они, едут, а Мещанская все не кончается. И сугробы по ее сторонам делаются все выше, уже выше заборов, выше крутых лармейских берегов. И тут Вайно видит вдруг, как с левого склона, саням наперерез, катится на салазках какой-то вооруженный народ. Человек двадцать. Катятся, топорами машут, гикают и свистят. Ой, сообразил Вайно. Это же братцы-Маины. Не иначе, грабить нас. Что же это я, со своими буду драться? Само собой, отозвался возничий. А то зачем бы мы тебя в охрану взяли? Сейчас ты их будешь уговаривать, а я тем временем… И бросил вожжи, сложил ладони и принялся творить какую-то чару. Тут-то Вайно и сообразил, что личина на нем — это затем, что своего лица у возницы вовсе нет. Костяной череп, а может, и хуже того…

Вайно ясно сознавал: главное сейчас — не позволять, чтобы чудище взглянуло на тебя. А оно может: через глаза, проверченные в личине. Маины приближались, чудище медленно поворачивалось… И тут Вайно проснулся. Довольный мохноног Уби дергал его за ворот:

— Глянь, служивый, кто у меня!

Из-за убиного плеча на Вайно в самом деле таращила глаза песья голова. Черно-пегая, лопоухая, вполне всамделишная. Вайно спросонья не сдержался, вскочил на лавке, заорал:

— Изыди!

— Чего пугаешь животину? Не слыхал, что ли: ученый велел!

А собака, хотя ей, видимо, по науке полагалось бы бояться оборотней, подошла и принюхалась.

На кладбище досточтимый Гамурра проводил Тиммона к могилам семьи Паджаев. Шест у могилы там совсем новый и ряд недлинный. Жена похоронена не с Паджаем, а с Кантари. Тех побольше: в сумерках Тиммон насчитал на шесте десятка полтора поминальных ленточек.

Никаких странностей жрец Гамурра у могил не замечал. Паджай нечасто бывал здесь, и на полоске своей не сиживал — больше в храме молился. Как положено: приди мол, за мною в мой черед, Владыка Праведный, и раньше времени не тронь меня. А друг Паджая, Баджир, хуторянин, не заходил? Друга жрец Гамурра не помнит. Брата покойницына помнит, Джеттула. Насчет дома на углу Мудреной с досточтимым Гамуррой не было говорено. Дом, хозяйство — это, ученый, не по Владыкиной части.

Нежить в дому? Не может быть. И Паджая, и жену его схоронили честь по чести. На все, конечно, воля Владыкина… Но вообще городская нежить — это забота городских властей. Кладбищенскому Гамурре туда соваться не след. Вернее было бы, конечно, если бы Паджая с женой в Марди отвезли. Вот как недавно Кумбикоту-суконщика. Теперь-то уж поздно — дело прошлое…

Досточтимый принял у Тиммона пару сребреников, проводил к воротам. Долго вслед глядел и качал головою. Свой посадский парень, не выгонишь. Почтенного семейства пусть сомнительный, но потомок. С другой стороны — наполовину все же нелюдь, смешенец. По-хорошему, таких не надо было бы пускать. Да жаль — парень вроде благочестивый.

Тиммон вышел на дорогу. Свернул к западу, вдоль Мельничного протока. Еще немного: до мостика через Мельничный, потом через Чистый, потом на юг, по Мудреной и Неисповедимой — домой.

В доме на углу Мещанской света нет, и вроде все спокойно. Новых следов у калитки не прибавилось. Надо будет, впрочем, зайти проведать этот домик попозже ночью. Но сначала — домой.

Разве у Халлу-Банги не сказано: ни с кого Семеро не потребуют больше, чем позволяет дать его природа? Плодиться не наше полукровское дело. Не нам обустраивать землю, воды, небеса. Не нам искать и завидной смерти — пусть дибульский герой Динмади ищет себе других товарищей. Праведник, супруг, утешитель — не наши роли.

Остается немногое, но тем больше сил можно в это немногое вложить. В чары, например.

Город Ви-Умбин. Вечер четырнадцатого дня месяца Владыки. Холодно, темно, снежно.

Что бы такое сворожить?

Тиммон поискал по карманам. Пара медяков. Сребреники, как и юлаева колдовская денежка, спрятаны в мешочке на груди вместе с книгой чар и стряпческим свидетельством. А в карманах пусто. Ни сухарика, ни сырной корки. Сразу видно, что собаки у Тиммона еще нет. Щепки от разломанной тростинки. Какие-то крошки. Чародейское средство мастера Канды Безвестного, в народе более известное как дибульский порошок. По словам кухарки Магги — первейшее средство против клопов и всяческой мелкой нечисти.

А ну-ка.

Тиммон растирает крошки на ладони. То ли дует на них, то ли что-то шепчет. Потом убирает руку, а крошки так и зависают в воздухе. Постепенно разгораются тихим красноватым свечением. Тиммон хватает горсточку снега с какого-то забора, рассыпает по красному блестящим белым — и начинается. Чародейские фокусы тем хороши, что для них годятся почти любые вещества: главное — выдумка и кураж.

Тиммон шагает своей дорогой, а над мостом, от перил до перил, выгибается дугой парочка красных драконов. Не более убедительных, чем если бы их кирпичом и мелом нарисовали на стене. С клыкастыми рожами, кольчатыми хвостами. Но зато они шевелятся и плывут за Тиммоном по воздуху, шагах в тридцати, целую четверть часа, пока Тиммон не сбросит чару.

Еще со двора Тиммон слышит в доме какие-то новые звуки. Царапанье и повизгивание, а еще — оханье Уби и радостные возгласы Вайно.

— Не кусай ее, служивый. Она маленькая.

— Как же, маленькая. Тебе чуть не до плеча.

— Это — что! Они еще больше вырастают. Мать ее с меня ростом.

— Смотри-ка ты, и хлеб ест…

— А то ж! Подрощенная!

Собачка на полу посреди кухни. Толстолапая черно-пегая дворняжка. Тиммон вошел, поглядел на нее — она присмирела, задумалась. Подумала, подумала, потом все-таки застучала об пол хвостом.

Надо знать Уби. Кто, как не он, натерпелся от непостоянства рода людского? Если у хозяев появляется благое намерение, надо его использовать немедля. Какой Диневан, какие два месяца? У его знакомых как раз нашлась вполне подходящая скотинка. Заметьте, совершенно безвозмездно.

— Сколько ей?

Уби говорит: месяца четыре.

— Как зовут?

— Не называли еще.

— Значит, будет Ласточка. Сокращенное от Ласточка Хунди. В честь нашей с коллегой заказчицы, будущей госпожи Раданги.

Хунди так Хунди. По убиному, так все они — Ласточки, которые черные с белым. Серые — Белки, пестрые — Рябчики. Самые собачьи имена.

Тиммон опускается на колени. Собачка вскакивает, отстраняется, принюхивается, делает шаг вперед. И потом — истинно собачьим движением, какого другим живым тварям не выдумать, носом толкает Тиммона в шею.

Тиммоновы шесть лет. Щенок, которого Тиммон постарался сразу же забыть. Кажется, щенок был длинношерстный, светлый, шкурка навырост. Кто его притащил, Тиммон не видел. Лужу обнаружили в зале, другую в сенях, а потом и самого щенка в кладовке между мешками.

Твой, что ли? — спросила Бантари. Забери, пока не затоптали.

Тиммон забрал.

На целых полдня. На полный древленский век.

Щенок все понимал. Ел кашу с молоком и пирог. Хватался невеликими своими зубами. Верещал по-своему, а тявкать еще не умел. Бегал, спал, потом опять бегал, ел, лужи лил, в окно глазел вместе с Тиммоном.

А потом Джалга зашел, протянул руку, и щенок побежал к нему. Добежал, упал, как перед старшими, повернулся кверху пузом. Смотри-ка ты, узнает, сказал Джалга. И Тиммону, без злости: ты чего, с ним играл?

Вот еще, пожал плечами Тиммон. Зачем?

Вот где-то примерно так и выглядит отвращение к миру. То, когда от тебя уходят. Казалось бы, и щель невелика, всего-то — щенку косолапому пройти. А мир взял и ухнул туда, как был.

Но и при своем обвале мир этот не заслуживал, чтобы его поганили всяким там ревом и скандалом.

Джалга сунул щенка за пазуху и ушел. Видали его потом на посаде в сопровождении кудлатого бочкообразного пса. Джалга объяснял, будто это диневанская сторожевая.

Бантари как-то спросила, что Тиммону подарить. Может, собачку? Сурка? Птичку? Или еще какую живность? Не надо, попросил Тиммон. И правда, больше зверей у него не было.

Ну так будут. Одна собака уже есть. Еще нам предстоит щенок из поместья Раданги. А там придет и корабль с диневанской сторожевой. Три, самое подходящее число.

Потому что иначе в самом деле придется идти искать кого-то там в воровском посадском квартале. А Тиммону этого совсем не хочется. Не потому, что Тиммон обиделся. Ее дело — где хочет, там и живет. Дело в том, что вернись она сейчас, второго ее ухода он точно не выдержит. А удержать ее ему нечем.

Значит, так. Завтра Вайно пусть сходит к паджаевым своякам. Скажет, что по судейскому запросу и расспросит подробно о Паджае и о жене его. Как ее, кстати, звали-то? А пока что, коллега, если ты уже пообедал, пойдем пройдемся до храма Семерых. Заодно Ласточка поучится на шлейке ходить по городу. Шлейка-то у нас есть?

Обижаете! — подбоченивается Уби. Мохнонога можно всего лишить: и родины, и земли. Но что он продаст последнее — так это собачье снаряжение. Ласточке, правда, оно будет велико, но можно же и подтянуть…

Пошли в храм Семерых. По пути прихватили гостинцы: бочонок пива, баранки. Не считая кладбищенского храма, куда Тиммон не заходил, это будет третий храм за день. Раньше такого не бывало — ни с Тиммоном, ни даже с Вайно. Выходит, работа сыщика располагает не только к любопытству, а ко благочестию в целом. Особенно у нас в Ви-Умбине.

Жрецы Семибожного храма как раз сидят в общей зале. Гадарри-Даури, худенькая и рыжая жрица Целительницы, разбирает сухие травки. Рядом с нею Гамулли, жрец Воителя, сумрачный и усатый. Гакурри со счетной доской, жена его с вязаньем, дети — кто с чем. Старшая девчонка кивает Тиммону. Дальше — Плясуньина жрица Гамарри и двое ее приятелей, Гойгеко и Голгуло, храмовые музыканты. Рядом с Гойгеко на столе лежит мохнатая шкура: кажется, заготовка для волынки. А поверх шкуры — тощая полосатая кошка. Дальше на лавке — длинноносый Гида-Нагурро, жрец Премудрой, и Мургубала, черный жрец. А с краю Байджи, жрец Безвидного и перед ним тарелка с орехами. Вообще такие орехи полагается колоть молотком, но у Байджи — зарок на железное оружие. Так что он их щелкает в руке. Берет в кулак сразу два, снаружи надавливает другой ладонью — и готово. Главное — нажать в нужной точке.

— С чем пожаловали, ученые?

— Мы с собакой. Вайно с ней на дворе остался.

Дети, Нагурро и Даури выходят смотреть, что за собака. Тиммон подсаживается к Байджи. Достает гостинцы. Посоветоваться надо, досточтимый.

Пиво Байджи уберет до праздников. Пост, хмельного нельзя. А баранки годятся и сейчас. Так что стряслось?

Есть такой дом на углу Мещанской и Мудреной. Не слыхал ли Байджи о нем? Странное что-то там творится. Свет по ночам, крики. Хозяин вдовый был, дом заколотил после смерти жены. А когда сам умер, оставил дом своему старому другу. Этот-то друг нас с коллегой Вайно и нанял. Он сомневается, не воры ли заезжие в доме обосновались. Я нынче днем ходил туда. Что касается воров, то никаких следов я не нашел. Дом выглядит так, словно до последнего времени туда вовсе никто не заходил. Но по мере своих чародейских сил я, не при досточтимых будь сказано, попытался поискать там неупокойника. И кажется, нашел. Не то чтобы злого, но деятельного. Соседи говорят, будто каждую ночь в доме зажигается фонарь. Значит, где-то берет эта нежить и масло, и кремень с огнивом? А раз так, то опасна она не только новому хозяину дома, но и всему городу. Не выберутся ли досточтимые посмотреть?

Куда деваться, соглашается Байджи. Сходим, поглядим. Пришли завтра домохозяина за нами с Мургубалой. Составим бумагу об осмотре, да об изгнании нежити, и пойдем.

Тиммон прощается, выходит на крыльцо. Зовет Вайно, и оба уходят. Старшая гакуррина дочка грустно глядит вслед. Сколько всякой живности обитает при храме Семи Богов, и козы, и гуси, и куры, и даже кошка есть у жрицы Даури, а вот собаки нет.

Сам Гакурри, тоже выбирается на двор. Надевает дочке на голову камбурранский капюшон: холодно.

Долго ли еще будет это продолжаться? Чуть заведется в городе сумасшедший вроде стряпчего-ясновидца или стражника с зелеными кудрями, так непременно именно он примкнет к прихожанам Семибожного храма. Гакурри понимает: затея новая, за шесть лет горожане еще не привыкли. Как ни уговаривал Байджи на диспутах городских грамотеев, как ни объяснял, что семибожные святилища существовали издревле, еще до Объединения, в Умбе и на всем побережье, и только после Чумы были позабыты, все равно на семибожников поглядывают с опаской. Понятно, что гончары и каменщики испокон веков ходят к Старцу, лекари, больные и моряки — ко Владычице, воины — к Воителю, грамотеи — к Премудрой. Но ведь если в храм Семи богов будут ходить только те, кто не подходит ни под одну из разновидностей приличных граждан — это и впрямь пахнет ересью!

Хорошо, конечно, было бы, если бы завтра Байджи с Мургубалой в самом деле зазвали в храм этого хуторянина. Оно, правда, дело-то о двух концах. Не сумеешь нежити выгнать, на посаде скажут: шарлатаны, а не жрецы, вероотступники проклятые. Сумеешь — надуется досточтимый Кубиллин. Он же там отпеваниями заведует. А в кубиллиновом дому у Гакурри-семибожника есть свой немалый интерес. Какой — о том он Байджи пока не говорил. Только дочка знает, но она в этом смысле — кремень. Тайн не выдает.

Может быть, конечно, никакой нежити в доме вовсе нет. Гакурри скорее удивился бы, если бы в пустом доме никто не поселился за те два года, что хозяин там не живет. В его краях, в Камбурране, такой роскоши, как бросить дом с хорошей печью, никто себе с самой Чумы не позволял.

В моем Камбурране. Гакурри родом с камбурранского запада, почти с границы с Умбином. Но все, что говорят насчет разбойничьей зимы, относится и к моим восточным краям, к камбурранскому Каби. Там до столицы далеко, до моря тоже, и все, кто голодными зимами вооружается и идет воевать, идут против местных помещиков и храмов. Если бы мой батюшка, старый Каби, столько усилий приложил на службе князю, сколько он за последние тридцать лет потратил на переговоры с мужиками, он давно уже вышел бы в большие вельможи. Может быть, даже стал бы камбурранским послом где-нибудь пососедству. В Умбине, например. Только Карунга Каби предпочел судьбу сельского жителя. Да, поместье его — не Дорро и не Джалбери, даже не Каби Умбинское, а скорее, небольшой хутор, пусть и со своим гербом. И все равно — мне не хочется думать, какой ценой отец мужиков своих удерживает дома. И куда он нынешней зимой перенаправит пришлых разбойников, если они, сохраните Семеро, соберутся грабить его.

Вайно с Тиммоном возвращаются домой. Двое степняков на конях обгоняют их на Королевской. Милостей Вайамбы! — кричит Тиммон вслед. Один из меа-меев оглядывается, отвечает по-мэйански: и вам того же! Второй заливается плаксиво, по-бабьи: хи-хи-хи-хи… Степняки собак тоже любят.

Что будем делать? — спрашивает Вайно. Может, сходим на Мудрёную, поглядим, что за призрак?

Сходим. Тиммон как раз собирался сам это сказать. Вот только собаку домой отведем. До полуночи времени еще — часа четыре, если не больше.

Ласточку отвели домой, препоручили Уби. Оделись потеплее: кто знает, сколько придется призрака ждать? По пути решили зайти в ближний кабак на Скрытной, выпить чаю с травами для храбрости. И для тепла.

Встретили у поворота смутно памятного Тиммону школяра. Кажется, он и есть правовед Ликаджи.

Шш! — замахал Ликаджи Тиммону. Не приближайтесь, высокоученые! Я тут поспорил…

Вайно и Тиммон пошли своей дорогой. В кабаке взяли небольшой чайничек на двоих. Вайно принес Тиммону сыра с хлебом закусить.

— Слушай-ка, коллега, только не вертись. За спиной у тебя сидит какой-то чернявый малый. Я его не знаю. Но как мы вошли, так он на тебя уставился. Кто бы мог за тобою шпионить, ты не знаешь?

Тиммон не будет вертеться. Кому он может быть надобен, всем известный арандийский шпион? Тиммон просто подойдет и спросит, чего человеку надобно.

Молодой парень. Тиммону не знаком. Смуглый, носатый, в самом деле похож на вингарца или арандийца. Тиммон подошел, он подвинулся на лавке. Присаживайся, дескать.

Радости и здоровья! - произнес Тиммон. Это все, что он знает на арандийском. Ты — аранди?

— Не-а. Мэйане мы. Ты — Найан?

— Тиммон.

— Да уж я вижу, что не Апумба.

— Она не Найан.

— Нечестная она.Ты ей пальцы вправил?

Тиммон развернулся поудобнее. Спиной к залу, боком к столу, а к парню лицом. В случае чего — Вайно недалеко, предупредит.

— Мил-человек! Поговорить бы надо.

— Так говори. Тут все свои.

— Угол Мещанской и Мудрёной знаешь?

— Ну?

— Есть приятель один у меня. Домик в городе получил в наследство. А дом тот много лет пустой стоял. Вот и думает мой приятель: стоит ли туда соваться?

Парень обещает к завтрашнему вечеру узнать.

— За сколько?

— Так это, мил-человек, смотря что там в доме.

Если богатство сыщика измерять не деньгами, а разносторонностью связей, то нынче вечером стряпчий Найан заработал больше, чем за все последние годы. Люди в кабаке видели, как стряпчий беседовал с человеком, которого все посадские жулики боятся хуже старшины Иррина, даже хуже черного жреца. Не абы с кем — с Черным Вором, одним из парочки чернявых близнецов!

Еще час или полтора Тиммон с Вайно просидели в кабаке. Потом пошли на Мудреную.

Звезды в небе, тонкая грань луны. Что, Вайно, так бы и взвыл?

— Я тебе взвою! Чур, я ворота сторожу.

Калитку заклинило намертво. Может, оно и к лучшему. Тиммон заглядывает за забор. Перелезает. Тихонько открывает задвижку на воротах изнутри. Пусть Вайно зайдет, пристроится у ворот сбоку и не шумит.

Сам Тиммон примет невидимость и примостится на крыльце.

Часть третья,

Где Байджи и Мургубала опечатывают двери от нежити.

Ночь с четырнадцатого на пятнадцатое число месяца Владыки Мургу-Дарруна. Полночь, по тиммонову расчету, давно прошла. Темно. Тихо. Холодно. Где-то там, на улице у ворот, караулит Вайно.

Может быть, ждать предстоит часа два, а то и больше. На морозе, в темноте. Вайно северянин, он привычный: в засадах и дольше сиживал с братьями Маинами. Тиммон тоже не был бы кудесником, если бы не умел замирать, отвлекаться от окружающего.

Страшно? Да кому же не станет страшно, если по дому, где ты на крыльце сидишь, бродит живой мертвец?

Разбойников, кажется, в доме вправду нет. Никто не идет. Что-то там рассказывали Баджиру про голоса? Ничего не слышно. Прошло столько времени, что Тиммон мог бы три раза подряд выучить полный набор своих чар. Стало быть — полных три часа.

Ибо час состоит из четырех четвертей, каждая из которых равняется времени, необходимому для заучивания одной чары. Иначе говоря, это одна шестая доля времени от рассвета до полудня в первый день месяца Безвидного.

О месяце Безвидного — не надо. Сразу вспомнишь, что холодно, темно. Что Вайно мерзнет у забора. Он-то вряд ли раздумывает, ради чего он там сидит: раз коллега Тиммон взялся, значит, надо. А то они другим путем шести ланг не заработали бы, приключенцы несчастные.

Месяц назад Тиммон тоже не раздумывал бы. Тогда у него было бы, для кого затевать неприятности и потом героически из них выбираться. Ох, не надо. Это опять о Безвидном месяце и так далее. Не надо. А то замерзнешь. Скорее бы, что ли, призрак пришел…

Есть! В окне светелки мелькает огонек. Желтый отсвет мечется на снегу. В доме поскрипывают доски.

И еще через мгновение раздается крик. Страшный, человечий. Не загробное завывание, не балаганный рев — а всамделишный, живой. Женский, тоненький, недолгий. Задохнулся, и все затихло.

А Тиммон с Вайно еще не меньше четверти часа простояли, кто где стоял. И Тиммон знал, что Вайно слышал призрака, и Вайно знал, что Тиммон слышал. Избавьте Семеро еще раз такое услыхать.

Бантари Найан так кричала, когда ей сказали, что Надду в погребе хватил удар. Тиммон не может этого помнить, разве что ему как ясновидцу доступно не только будущее, но и прошлое.

Девчонка одна в Училище кричала так, то ли переплетчица, то ли судомойка. По ней нечаянно попали боевым заклинанием, радужным лучом по глазам. Попал не Тиммон, Тиммон чары еще и по названиям не все знал. А знал бы, все равно не сумел бы ей объяснить, что заклятие-то не страшное, пройдет. И даже зрение, если повезет, через пару дней восстановится. Тиммон, может быть, сам и не испугался бы так, но мастер Циоле вдруг дернул его к себе, жесткой чародейской хваткой за шиворот, лицом к себе в грудь, в шитый серебром кафтан.

— Такое достаточно слышать, коллега. Смотреть не надо. А то может случиться, что никогда не сможешь ворожить.

Тиммон понял так, что не сможешь — оттого, что бояться будешь и жалеть. А дело приворотчика, как тот же Циоле говорил, с жалостью плохо совместимо. Тем более — дело ясновидца.

Позже выяснилось, что мастер вообще-то имел в виду другое: услышишь — и на всю свою кудесничью жизнь запомнишь, какая сильная вещь волшебство. Понарошку или нет — какая разница, когда тварь живая кричит по-настоящему? А смотреть — только сомневаться.

Просто мастер знал, кто и за что это с нею сделал, с той девицей. А Тиммону не сказал. В целях воспитания.

Вайно тоже вспомнил — так кричала ихняя бабка, Маруи Маин, когда двоих ее младших, Джу и Варру, вайниных дядьев, принесли домой ирра-дибульские попутчики.

На посаде подал голос чей-то одинокий петух. За ним и другие, сиплые спросонья. Булочник с санками проскрипел вверх по Мещанской. Вайно очнулся. Сообразил, как же здорово он замерз. Услышал наконец-то тиммонов свист и бросился к дому.

Отперли двери. Поднялись наверх.

В светелке пахнет масляной гарью. Светильник недавно догорел.

— Может, разобьем?

— Не надо. Лучше свой фонарь засвети.

Спустились на кухню, потом в подвал. Вайно прихватил с полу две щепки от расписной доски. Тиммон там же в подвале на стене заметил кривенькие значки. Процарапаны по кирпичу камешком или ножом, судя по всему, уже давно. И чуть выше — дырка в стене, как будто выломан какой-то штырь.

Вайно с Тиммоном вышли на двор. Закрыли двери, заложили ворота на засов. Перелезли через забор. Двинулись домой на Скрытную. Для согрева выпили по дороге в кабачке вина с медом. Дома добавили еще. Тиммон пошел спать к себе, Вайно устроился в зале на сундуке.

Утро того же дня, пятнадцатого числа месяца Владыки. Досточтимый Байджи после молитвы поднимается на верхний ярус большого недостроенного храма Семи богов. Временное святилище внизу, длинный дом для паломников, клок дыма над трубой жреческого дома. Иней на деревьях в старом саду. Снег, солнце, искры всех цветов.

Крыша над большим храмом уже есть, окна забраны рогожкой. А на площадку наверху намело снега. Стены и пол сплошь изрисованы дибульскими буквами — чтобы мастера не сбились, когда будут весной укладывать здесь плитки с рисунками.

В прежние времена таким солнечным снежным утром Байджи спустился бы во двор, скинул пестрый балахон, рубаху, растерся снегом. Снег — лучшее средство согреться, унять жар внутри, злость и обиду. Так объяснял Байджи в те поры, четырнадцать лет назад, когда мы были коллеги и друзья.

Раньше бы Байджи едва ли высидел зиму на одном месте. Как говорил байджин дед, пестрый жрец Байджи Баллуский, лучший вид равновесия — это когда в ногах тяжело после доброй дороги, в голове легко и пусто, в животе тепло от каши с луком и бунарочного корня — а там, где у иных, как говорят, бывает, болит и радуется душа — спокойно и прохладно.

Есть хорошие друзья: шестеро жрецов-семибожников, гакуррина семья, гамаррины музыканты. Никто никого ни о чем не спрашивает. Хочется досточтимому по утрам умываться снегом — отлично. Не хочется — тоже ничего страшного. Хочется досточтимому пойти турнуть в сомнительном доме сомнительного призрака? Шар Безвидного досточтимому в руки. Подраться с разбойниками? В руки ему баллуский посох.

С чего это мирный Байджи пришел в такое настроение, что впору пойти подраться, они тоже не будут гадать.

Не спрашивал же Байджи Мургубалу, как тот оказался на степном рынке позади Ви-Умбинской крепости. Не спрашивал Нагурро, что тот делал ночью в канаве возле одного из мардийских паломничьих домов. Не любопытствовал у Даури, как ее занесло в баллуский королевский суд, а у Гамулли — чего он хотел от миджирской конторы Джиллов. Просто позвал с собой в новый храм, и никто из четверых не отказался. Стало быть, не такие важные были и дела. Желтого Гакурри Байджи тогда уже знал: встретил однажды на дороге из Камбуррана в Марбунгу беглого жреца с женой, с ребятишками и со всем их невеликим добром. А последней к семибожникам примкнула белая жрица Гамарри, ошибившись окном в одном диеррийском кабаке.

Среди многочисленных обетов, налагаемых Безвидным, целомудрия нет. Байджи тоже мог бы жениться, а мог бы гулять и горя не знать. Но как-то так повелось, что у семья — это у Гакурри. Гакурри с женой и детьми, Гамулли — при Даури, Гамарри — со своими музыкантами. А Байджи — или сам по себе, или с черным жрецом и с сиреневым Нагурро, который, по его же словам, сам не помнит своего пола.

Пока другие пестрые жрецы, байджины соученики, женились или карьеру делали, Байджи странствовал по Мэйану. Сначала вместе с мастером Равере искал следов Байджи Баллуского и его друзей, потом подбирал место для нового храма, потом — жрецов. Так четырнадцать лет из его тридцати и прошло.

Раньше Байджи, растеревшись снегом и полотенцем, натянув рубаху и балахон, взял бы еще пару горстей снега и в ладонях отнес бы в дом: умыться коллеге Каэру, раз ей самой подыматься неохота.

Было, прошло, больше не будет. Дружба дружбой, а снежок врозь.

Мургубала поднимается на площадку. Он не спросит, готов ли Байджи к походу в дом на Мудреной. И Байджи не спросит, готов ли Мургубала. По крайней мере одна чудотворная молитва, им обоим доступная, понадобится сегодня, если в доме окажется неупокоенная душа.

Они не такие уж еретики, эти семибожники. Каждый, проснувшись утром, честно просит своего бога о вполне определенных, по-дибульски именуемых чудесах. И если молитвы те исполняются, то для других городских жрецов это служит доказательством: не оставлен Семерыми их новый храм.

С другой стороны, не слишком вероятно, чтобы воры, если это все-таки воры, решили покончить с ненужными посетителями выбранного ими домишка. Скорее всего, затаятся, или честно выкупят дом у Баджира. Или нечестно.

С праздником, досточтимый! — говорит Байджи. С серединою месяца.

Семеро на помощь, отзывается Мургубала.

Тиммон и Вайно проснулись далеко заполдень. Пока Тиммон повторял заклинания, Вайно на столе так и эдак примеривался к расписным щепкам. Тиммон присоединился, сразу же и проверил: чар на доске нет. Раскрашена она с одной стороны, достаточно давно, и давно расколота. Раскололи, но не сожгли, а для чего-то сохранили.

За обедом, составили план: Вайно попробует побольше разузнать насчет живых, а Тиммон займется мертвыми.

Соседи сказали Баджиру, что крики в доме начались с тех пор, как хозяин овдовел. Надо бы расспросить, не раньше ли. Может быть, в скверном доме и молодые не зажились? Вообще я пока не совсем понял, что это была за пара, Паджай и его жена. Дружны были? Ссорились?

И еще. В прошлый раз, в деле с книгопродавцем, за нами же ходили по пятам. А тут — Баджир и мы с ним вдвоем дважды были в доме днем, потом мы с тобою ночь простояли — и ничего. Никому не нужно? Призрак незлой, а разбойников вовсе нет?

Хотя погоди-ка, коллега. Никого? А булочник-то…?

Булочник!

Коллега Вайно не стал расспрашивать. Потому что вид у коллеги Тиммона был в это утро такой, какой, наверное, бывает у ясновидцев, обращенных мыслью куда-то в иные времена. Горящие глаза, упертый взгляд. Просто не узнать давешнего скисшего стряпчего.

Вайно направился в дом сукновала Кантари на угол улиц Суровой и Канатной. Перешел мостик, обошел Рядской храм, спустился по Канатной на юг. Окликнул кого-то из прохожих, ему указали дом Кантари. Вайно постучался в незапертую калитку, зашел на двор.

И тут же, как ошпаренный, вылетел наружу.

Что-то тут не то. Овечья шерсть, эка невидаль. Никогда раньше Вайно так не корежило от ее запаха. Но ведь до полнолуния еще далеко? И вообще, зеленая жрица сказала: может быть, обойдется?

Вайно вдыхает поглубже и снова входит в калитку. На дворе налетает на какого-то парня с мешком. Это, оказывается, Джеттул, сын Рагги, брат покойной паджаевой жены.

Джеттул о сестре и о зяте говорить не стал. Помрачнел еще больше и отвел гостя в дом. К Рагги Кантари, хозяину мастерской.

Старик Кантари тоже оказался не слишком разговорчив. Был у него зять, как не быть. Дочка-то была, не отвергни ее Владыка. Вырастил, на ноги поставил. Подросла она — красавица стала, никому не в обиду будь сказано. Замуж выдал ее, честь по чести, приданное дал — дом на Мудреной. Стало быть, и зять был.

Что — зять? Парень как парень. Работящий. Бывший моряк. Как жили молодые? Хорошо жили. Не дрались, не ругались. Паджай как с корабельными дружками разнакомился, так почти не пил. Деньги с умом тратил, лавка небедная была.

— Друг Баджир?

— Вроде был такой. Крестьянин, помнится.

— Какие еще были друзья?

— Ну, Булли, то бишь Буллебул. Рыжий такой, с севера.

— Уж не из Гевура ли часом?

— Может и так. И карл. Смешно как-то звали его. Вандобуд — не Вандобуд… Дунбувад? Ну и моряки, конечно, были. Пока не спился, капитан ихний Гунда бравый был. А еще Губалли, так тот был пропойца еще горше Гунды.

— Враги?

— Да вроде, не было врагов. Какие у нашего брата посадского враги? Ну, с братушками-моряками, может, чего не поделили, так та обида недолга. А на посаде Паджая уважали.

— А вингарцы?

— Да, может, захаживали и вингарцы к нему.

— А он на вингарское подворье?

— Не помню. Вроде, не ходил. Что ему с ними делать-то, с безбожниками?

— А были ли в дому у Паджая тайники?

Старый Рагги призадумался. В лавке, должно быть, были. Какой же Паджай был бы торговец, если бы деньги прятать не умел? А в дому, что на Мудреной — не знаю.

Вайно понял так, что на ближайшие полдня он старика Кантари озадачил. Стража ходит, про тайники расспрашивает — что такое затеял перед смертью зятек его Паджай, что старому Рагги не сказал? С тем Вайно и откланялся.

Тиммон послонялся по дому. Обнаружил, что собачка Ласточка за утро научилась заскакивать почти на все сундуки и лавки. Попробовал поучить ее подавать голос на кусочек сыру с хлебом — и преуспел. Потом спохватился, что день кончается. Отыскал у Магги на полке сито, собрался и пошел на Мудреную. По пути зашел к булочнику Вели, попросил полмерки муки и удалился, повожаемый из угла чьими-то пронзительными глазками. Зашел на двор паджаева домика, отпер двери, еще раз все осмотрел. Вернул расписные щепки на место, и сверху присыпал тоненьким слоем муки. Посыпал и в подвале, и на пороге, и на лестнице, и в светелке у окна. Если то придет, как бы ни прятался, следы оставит.

Вайно ушел от сукновалов. Двинулся на юг, в гавань.

Возле Красильного храма стражничий наметанный глаз углядел: кивают. Одна посадская баба, рослая и костлявая, с плечами мужику подстать, другой бабе, поменьше и потощее, в пестрой шали и латанном кафтанчике. Вайно задержался возле ящика для приношений, бросил несколько медяков в пасть раскрашенного чудища. Замер, как положено богомольцам, и даже забормотал что-то, а сам боковым слухом попробовал прислушаться.

— Глянь, кума Камарра! Этот, что ль, приятель того ученого, кто… Ну, словом, твоя с которым?

— Вроде, он. Стражник бывший. Служивый человек.

— Видный!

Кума Камарра фыркнула неопределенно. То ли в том смысле, что других не держим, то ли что наш, ученый, получше будет. Вайно подумал, обидеться или нет. А дюжая кума продолжала:

— Твоя-то с ученым надолго, или — так?

— Да вроде надолго, не сглазить бы. Нынче молодые — сама знаешь…

— А чего бы не погулять? Дело молодое.

— Молодой молодому рознь. Ученый наш — он, вроде, парень серьезный. Работает.

— Пьет много?

— Непьющий. Не бьет, жалеет ее. А что кудесник — так какой же мужик без придури?

— Это да. У Ланы вон — капитан. И что, лучше, что ли? Кудесник хоть дома круглый год. А чего твои не женятся?

— Так смешенец он. Кто женить-то будет? Жрец не будет, а судьи нам не надо. Добра нам с мужем не делить, грамоту наследственную читать — мы не грамотные.

— Ладно, кума: смешенец! Я тебе скажу, брат ихний старший, купец Джа, человек как человек. А сам — еще дерганее, чем ваш. Который год с ним мучаюсь. Зазноба есть у него. Не зазноба — жена, хоть и врозь живут, уж лет десять, а то и дольше. Жених ее бывший — моряк, в город наезжает редко, жениться — не женится. Свободная, можно сказать, невеста. И уж не девочка: куда ждать-то? Скоро тридцать лет. Нет! Джа упирается. Люблю, говорит, а жениться не буду, пока с прежней женой не разведусь по закону. А прежняя его жена — не про кого из нас будь сказано, Земному Столпу затычка… Слушай-ка, кума. Вот ученый ваш — он кудесник. А что за чары он творит-то?

— Ну уж и чары. Он, кума, не из тех, которые по воздуху летают или молниями кидаются. Никаких тебе банок-склянок, никаких книг в дому. А что делает? Лечить может. Нежить, нечисть, воров распознает.

— Уж-таки и воров?

— Деньги, опять же, в дом носит, не на кудесничий торжок. Моя, конечно, сама не пропадет, и все же лучше, ежели мужик зарабатывает.

— Ясно, лучше. Которые без дела сидят, те скорее мрут. Кто спивается, кто так из ума выживает.

— Да. Мой-то бедолага, не тем будь помянут… Тинну, младшему моему, как раз было время родиться, так он же тогда Ларбар жечь собирался!

— Главное, кума, молодых без призору не оставлять. А то вдвоем, да без детей живучи — поедом друг друга сожрут. С этим-то у твоих — как?

Вайно не оглянулся, но мог бы даже с Ликаджи спорить, что за движение сделала кума при этих словах. Как вытянутые руки ладонями вниз означают нежить, а коротенький перебор пальцами по вороту — пьянство, так руки, занесенные как для рукоплескания, но мягко остановленные на полдороге и сведенные тихонько, ласково, значат только одно. Неуместную в месяце Владыки мысль о чьем-то любовном сожительстве.

— Фу на тебя, кума Токатра! Знамо дело — не теперь о том поминать. Съехала она от него, дома живет.

Ишь ты, какая набожная. Съехала со Скрытной не абы зачем, а чтоб мужа не вводить в искушение. Как порядочная посадская молодайка. Уж Тиммон ли не обеспечил бы ей воздержания в лучшем виде? Так нет. Ибо признаваться в таком обидно. Вот она и проводит дни очищения у матери, или кто ей там эта кума Камарра. Сказать коллеге Тиммону, чтоб не мучился понапрасну.

Вайно не ясновидец, но опять же мог бы спорить: вернется Апумба, еще как вернется. После того, что она родичам наплела насчет мужа, доброго да порядочного — еще бы ей не вернуться!

Отойдя от Красильного храма, Вайно пошел вниз по Гостевой. Дошел до набережной Лармеи, зашел перекусить в трактир у самого берега. Приметил пожилого моряка Мариви, подсел к нему и за бутылкой попробовал расспросить о Гунде и бугудугадских походах.

Моряк оказался словоохотливый. Рассказал про Унгариньин, далекий остров, о котором сухопутные умники утверждают, что его, якобы, может и вовсе не быть. Мариджи самолично тот остров видел. Правда в тумане, далеко, так на то оно и Безумное Море, чтобы над ним туманам стоять. А еще в тех краях прямо по морю проходит грань между стенкой Столпа и его верхним донцем. На то он и Столп Земной.

Выпили еще, и за грань, и за стенки, и за оба донышка, и Мариви рассказал еще. Про Мунгаи, землю, куда после великой битвы с драконами отбыли великаны. Что, служивый? Думаешь, не могли они без кораблей пешком через море дойти? А на корабли для них, даже на самую плоскодонную лодочку, все равно подходящего лесу нету, не растет, самая высокая корабельная сосна тем великанам едва по колено. Но это ты попробуй арандийцам объясни. У них с теми Мунгаями — граница. Вот помнится, как-то раз в Кэраэнге…

— Так что насчет Гунды Нариджи?

— Нариджи? Так вот, я и говорю. Стало быть, стоим это мы в Кэраэнге. А тут, откуда ни возьмись, прибегает Талдин, паренек один, он еще у Губалли потом служил. Кричит: к вам в гости едет Золотая Борода! Народ на улицу повыскакивал. И что ты думаешь? Прибыл Золотая Борода со всею свитой, и жрица черная при нем, и на плече уродец: каринды, кричит, каринды! И стал Гунда биться об заклад, что перепьет Бороду.

— И что?

— Не перепил. Груз весь продал — не перепил! Корабль заложил, месяц пьет, другой пьет — а у Бороды ни в одном глазу!

— А насчет Бугудугады?

— Гунда там сразился с иноверцами, черными жрецами. Они тогда шерстили многие наши корабли. У каждого по два телохранителя-упыря, как с ними драться-то? Все данью откупаются.

— А Паджай?

— Нилгри Паджай? Служил он у Гунды. И у самого Губалли тоже.

Паджая старый моряк помнит как пьяницу и бабника. Не было такой гавани, распоследней бухточки на Торговом берегу, где бы Паджай не нашел, в кого влюбиться. И каждый раз — отменно дурацким образом. Мэйане это умеют. Не путался с чужими бабами, нет. Ходил и ныл, как все равно посадский сочинитель. Дескать, вредные они, неверные, позабавятся и бросят. Друг Баджир Паджая все уговаривал, уговаривал уняться — никак.

Вайно не станет спрашивать ничего насчет степени нежности той баджировой дружбы. Его бы кто о таком спросил, он бы первый в драку полез. Вайно только покивает растерянно, и капитан спохватится сам:

— Не подумай чего, служивый. Друзья они были, Баджир и Паджай. Жалели друг друга, выручали, это да. А что подумает иной охальник, такого не бывало.

Вероотступником Паджай тоже не был. И безбожником не был. Вот Мугуи — тот безбожник, это да. Капитан Гунда умер лет пять тому назад, а то бы он про безбожников такого порассказал… Дочка у Гунды осталась. Хотя и девка, а корабли водит: милостью Владычицы капитанша. Хорошая баба.

Вайно оставил капитану еще пару серебряных, а сам повернул к дому.

Тиммон зашел к Баджиру. Тот, кажется, как проводил давеча Тиммона, так уселся на лавку у стены в кабацкой общей зале и просидел сутки, не шевелясь.

Пошли в Семибожный храм.

Общими усилиями Тиммон, Байджи и Гакурри состряпали грамотку:

Семерыми да укрепится!

Настоящим подтверждается просьба умбинского хуторянина Баджира Туари с хутора Туари, что на княжьей земле близ мардийской дороги, обследовать городской дом на углу Мещанской и Мудреной улиц, унаследованный Баджиром от его друга Нилгри Паджая, ви-умбинского горожанина. Опасаясь, что в доме обнаружится присутствие неупокойной души, Баджир просит должным образом свершить поминальный обряд и жертвует храму Семи богов, что в Ви-Умбине, двенадцать ланг — серебром или же съестными припасами, каковые обязуется доставить с хутора Туари не позднее новомесячья Вайамбы 586 года Объединения.

(подписи досточтимого Байджи и Мургубалы,

росчерк Тиммона,

крепкие баджировы «бай» и «тарр»)

На «тарре» тростник сломался, получилось пятно. Тиммон усердно стал переписывать. Переписал, все снова расписались, а испорченный лист исчез у Байджи в пестром рукаве. Нехорошо рвать рукописи в городе Премудрой.

А ну как не окажется в доме нежити, что тогда? — все хотел спросить Баджир, да стеснялся. Расписку-то он, почитай, уже дал, а за что — непонятно. Гакурри велел ему пока держать готовую бумагу у себя, а завтра, если все пройдет, как надо, отдать Байджи в обмен на другую грамоту, на пергаменте: свидетельство, что дом свободен от нечисти, нежити, зла и лжи.

От лжи — это как? — вскинулся Баджир. Кто у меня тот дом купит, если в нем уже и приврать будет нельзя? Гакурри успокоил: так принято. Выражение взято из Халлу-Банги: слыхали про такого?

Баджир обиделся: в храме он, хоть и деревенщина, а бывает каждый месяц.

— Отлично, уважаемый. Будете всем говорить, что дом чистый. И пусть кто-нибудь посмеет Вам меньше четырех сотен предложить.

И опять же, разбоя без лжи не бывает. Так что пусть никто Вас, уважаемый, не винит, что продаете дом с постояльцами.

С тем Баджир и ушел. А Байджи отлучился в жреческий дом и вскоре явился с большой переметной сумой. Тиммон с Байджи и Мургубалой отправились в дом на Мудреную. По Королевской до моста, а там по Неисповедимой.

По пути на углу Скрытной, возле тиммонова жилья, их перехватил Вайно.

Дошли до дома уже в сумерках. При фонаре осмотрели порог, кухню, лестницу в светелку.

— Ты ничего не замечаешь странного, коллега? Тут без нас кто-то побывал. Днем уже после меня, то бишь совсем недавно. И у калитки было натоптанно. Одни следы косолапые, в сапогах, другие в башмаках вроде моих, и этих следов больше. Вертелся, бедняга, по комнате, по таким углам, куда и мы с тобой давеча не заглядывали. Арандийский замок явно пытался вскрыть. Потом, видимо, устал и просто сшиб. Другие сундуки тоже открывал. В подвал спускался, лазал и наверх. Кто-то шустрый. Давешний чернявый парень? Наследил, как свинья. Если это он, то похоже, я его переоценил как вора.

А может, родичи постарались, заметил Вайно. То-то старый Кантари так вскинулся, когда я его про тайники спросил. Мог спроворить уже, зайти проверить.

Слушай-ка, что мне рассказали. Жена Паджая, оказывается, красавица была. А сам он — нелюдим. И бабник. Да, коллега, такое тоже бывает. Неудачник. Жена его умерла четыре года назад. Болела недолго, но сильно. Чем — родичи не сказали. Что-то с животом. Иссохла за месяц с небольшим, но умирала в сознании. Как схоронили ее, так Паджай дом и заколотил. Как я понял, пока в доме жили молодые, никакой неупокойник им не досаждал.

А еще великанов есть нельзя. Мясо жесткое. Капитан Мариджи сказал.

Тиммон видит, а Вайно — нет, как Байджи при этих словах хватается рукой за каменный пестрый шар на шнурке у себя на шее. Не при Безвидном такое повторять. Богохульник твой капитан, без назидательности замечает Тиммон. Вайно кивает.

Дождавшись, пока Вайно с Тиммоном обойдут дом и угомонятся, Мургубала выходит на середину кухни. Складывает ладони на рукояти черного посоха, под резным нетопырем. Произносит дибульские слова, каких Тиммон не понимает, а понял бы, так предпочел бы вовсе не слыхать.

Нежить есть, сообщает Мургубала.

Не слишком сильная. Как те бестелесные души, что обретают облик и тяжесть лишь ненадолго, до нескольких часов в день. Многие из них восстают затем, чтобы повторить свою гибель, или свое злодеяние или вообще - самое ужасное мгновение своей жизни, а после снова исчезают. И так раз за разом, день за днем. Тем они и казнятся.

Вы говорите, свет загорается после полуночи? Что же, коллеги, подождем.

Мугрубала глядит на Байджи. Байджи нежить тоже чувствует, но по-другому. Если черный жрец чует ее, как пес — лесного зверя, то пестрый — как незаживленная рана чует завтрашний снегопад. И чем ближе, тем сильнее, и чем дольше, тем труднее жрецу Творца Жизни выносить присутствие нежити. Кому-то ее приближение отзывается болью в голове, кому-то в суставах, а Байджи как-то говорил, что ему — в легких, в ребрах, во всей груди.

— Может, выйдешь на улицу? — окликает Байджи черный жрец.

— Ничего. Посижу — притерпится.

Разве не за нежитью мы, коллеги, сюда и пришли?

Байджи. Толстенький пестрый жрец, герой змеинолужских диспутов. Отставной, хоть еще и не старый приключенец. Чего требует жизнь пестрого жреца? Читать молитвы, толкования Халлу-Банги. Соблюдать обеты, их у жрецов Безвидного больше, чем у других: не есть убоины, не надевать меха и кожи, носить облачение, выкрашенное не менее чем в семь различных цветов. Не касаться мертвого, избегать нежити — кроме тех случаев, когда требуется изгнать ее. Строжайше соблюдать зарок: не убивать живое. А если будет на то милость Безвидного — то еще и передавать живым тварям его дары и чудеса.

Неужели мало? Но Байджи оказалось недостаточно. Беспокойный пестрый жрец, лучше других по себе изучивший неравновесие. Преследователь сам не знает чего.

Обретение новых молитв, способных остановить скорую погибель Столпа Земного, видел однажды в вещем сне бродячий жрец Байджи Баллуский. После этого сна он на четыре года онемел. На пятый год голос к нему вернулся и он стал пророчествовать.

Кое-кто из тогдашних жрецов внял его пророчествам. Самые храбрые двинулись на Ирра-Дибула: на поиски медного диска, содержавшего молитвы о Законе. Молитвы о Равновесии, как следовало из сна, очутились на Унгариньине, острове, где никто не бывал, а молитвы Хаоса — в Муллу-Мулунге, затопленной морем старой столице Вингарского царства.

Байджи, внук Байджи Баллусского, сначала искал следы тех первых семи жрецов. Самих стариков или кого-то, кто близко их знал, Байджи нашел, а вот дисков с молитвами — нет. Байджи понял дело так, что молитвы найдутся, если будут готовы новые жрецы. Тогда он и попробовал восстановить один из старинных обрядов — с поклонением Семерым в одном общем храме.

Байджи, обиватель порогов в семи главных храмах Объединения. В конце концов землю под храм ему выделили в городе Ви-Умбине. Получилось ли что-нибудь из его затеи? Время покажет. Уже само то, что грудь болит от близкой нежити, не есть ли верная примета того, что он, пестрый жрец, не оставлен Безвидным?

До полуночи еще далеко. Байджи растапливает печку. Вытаскивает из сумы, ставит на пол возле печки хитрый снаряд: стеклянный сосуд на подставке из дерева и с деревянной крышкой, весь в виде буквы «бай», но объемный и с песком внутри. Песок пересыпается ровно за час: за одну шестую часть времени от рассвета до полудня в первый день месяца Безвидного.

Байджи складывает раскрашенные щепки так и эдак. Подзывает Тиммона: получилось что-то похожее на двойной портрет. Муж в зеленом кафтане, жена в желто-коричневой шали, только вот лиц не осталось. Хватило же у кого-то терпения, этакую картину искрошить ножиком на лучинки.

Песок пересыпался раз, другой и третий.

Что, коллеги: по местам? — спрашивает Байджи, перевернув сосуд в четвертый раз. Пора, соглашается Тиммон.

Мургубала поднимается в светелку. Байджи устраивается в зале под лестницей, Вайно — у входной двери, Тиммон — возле спуска в подпол.

Вайно видел и слышал: наверху прошуршали шаги. Не твердые шаги черного жреца, а какие-то сонные и слабые. Потом дверь на лестницу открылась и Байджи шарахнулся в сторону — как от удара. Крышка люка с трудом отъехала, скрипнула лесенка вниз. Светильник, полный масла, проплыл по воздуху из подпола в кухню. Стукнул кремень, затеплился огонек. Выровнялся, поплыл наверх, дверь в светелку опять захлопнулась. Прошло, как показалось Вайно, столько времени, чтобы песок в стеклянном сосуде пересыпался до половины. Потом кто-то что-то тихонько сказал наверху: коротенькое слово, ласковое, то ли с вопросом, то ли с упреком. И дверь наверху отворилась.

И снова Вайно слышал давешний крик.

Потом спустился Мургубала.

— Молодчина стряпчий. Все правильно углядел. Идем-ка наверх, досточтимый. А вы, други, как очухаетесь — поищите тут у хозяина гвозди. И доски какие-нибудь покрепче этой, раскрашенной. И молоток.

Байджи подхатывает суму, взбирается по лестнице.

Не мешает и Вайно с Тиммоном помолиться, пока наверху ровный Байджин голос произносит молитву, а Мургубала творит обряд. Потом говорит Мургубала, а Байджи отвечает короткими восклицаниями, и Тиммон выходит на крыльцо: грех смешенцам присутствовать при Владыкиной молитве. Прежде чем комнату наверху в последний раз окропят водой, очертят заговорными знаками, жрецы по лестнице снесут оттуда вниз все, что можно, а Вайно с Тиммоном помогут. Сундучок с тряпьем, постель, разборный топчан. Мургубала задвинет и изнутри прихватит доской ставни. Потом Байджи доведет до конца обряд, Мургубала прочтет и напишет последние заградительные слова. Потом, уже стоя на лестнице, закроет дверь в светелку на засов и перетянет сверху тканой поминальной лентой. Спустится к печке, нагреет воска, вернется и приложит к ленте в двух местах. И сверху оттиснет знак с крыльями нетопыря и дибульским «дарр» — Владыкиным главным знаком.

Так же, только с большим трудом, будет очищен подпол. Пока Вайно ищет веревку и соображает, как ловчее вытащить бочки, Тиммон еще раз оглядит стену с черточками. Никаких спусков в подземелье, никаких тайных дверец и щелей. Если и были тайники, то давно выпотрошены. Даже штырь выдернут из стены.

Глиняная бочка с маслом оказалась почти пустой. Другую, деревянную, с тухлой рыбой, Вайно сразу выволок на крыльцо. Третья, с зерном, по дороге треснула. Может, бросим? — спросил Тиммон. Нельзя, хлеб же, отозвался кто-то из досточтимых. Хорошо еще, никто не видел, как Тиммон вчера тут с мукой и ситом ходил.

Раз или два Тиммон видел, как Байджи пошатнулся и Мургубала легонько толкнул его — плечом, локтем. Свои искры есть и у жрецов. Чудо — не чудо, и не дар, а скорее, навык будить друг друга, когда на молитве спать хочется.

Жрецы снова принялись за обряд. Тиммон вышел на крыльцо. Опрокинул бочонок с рыбой в сторонку, в снег. Сколько добра пропало — лучше бы Паджай его нищим, что ли, раздал…

Вайно тоже подошел, принял бочонок у Тиммона из рук, перевернул. Выпало что-то тяжелое. Вайно нашел палку, подцепил, вытянул на утоптанный снег.

— Ну и что это, коллега?

Вайно ли не знать, что это такое, бывшему стражнику? Ручные кандалы с цепью, кольцом и штырем от кольца.

Экие у купца были запасы.

Все сходится, коллега, мрачно соглашается Тиммон. Так я и думал.

— Что?

— Дома расскажу.

— Ты, коллега, что видел?

— Призрак. Женщина молодая, босиком, в юбке, в домашней кофте. Видно, летом умерла. Спустилась по лестнице, набрала в лампу масла, засветила, наверх понесла. Наверху заперлась. Наверное, посветила в окошко, как вчера. Потом отворила дверь, испугалась, крикнула, упала — и исчезла, как не было.

— И что это значит?

— Значит, это было последнее, что покойница запомнила в жизни. Или самое страшное. И теперь она не может от этого отвязаться. Каждую ночь приходит, зажигает свет, открывает дверь, кричит, падает. Весь день ее тут нет. Ясное дело, Гамурра у себя не заметил недостачи, он же к могилам ночью не ходит. А ночью все повторяется сначала.

— Родичам сказали, она от болезни умерла. А на самом деле? Ударилась, когда падала?

— Угу. И похоже, не в последний раз.

Тиммон кивает на кандалы в снегу.

— Думаешь, это — для нее?

— Угу.

— А что она сказала перед тем, как крикнуть?

— Позвала кого-то. Джирро или вроде того.

— Кто это: Джирро?

— А кого она ждала. Из-за кого ее муж в подвале на цепь приковал. Он же, как ты сам сказал, несчастный был, девушки его не любили. Но то — девушки, а тут собственная жена. Он и осерчал. Может, бить приходил, может, так оставил. А может, приходил и дощечку строгал. Хорошая вещь картина. Не обязательно человека самого резать, можно деревяшку. То-то жена дни считала. Четырнадцать дней выдержала, потом деревяшка кончилась. Только вот до конца она помереть так и не смогла. До сегодняшнего дня

— Но теперь-то всё?

Тиммон ничего не успел ответить. У калитки в синих сумерках ему почудилась какая-то возня. Потом шушуканье, а потом — уверенный стук в ворота.

Чья-то голова в перекошенном капюшоне показалась над калиткой.

— Вот они, сволочи! Все тут! Вяжите, старшина!

Стук повторяется.

— Калитка не заперта, входите! — кричит Тиммон с крыльца.

Эх, именем светлого князя Джабирри Умбинского! — слышат Вайно и Тиммон знакомый голос. А еще через мгновение калитку вышибает плечом старшина Данкаран.

Против обыкновения, он сегодня без стражи, зато с двумя новыми личностями: рыжим дородным дядькой в кожухе и морщинистым карлом в длинном кафтане с опушкой, в меховом капюшоне на завязочках.

— Вот они, злоумышленники! Над памятью Нилгри ругаться пришли. Говорил я Вам, старшина, тут не призраки, а притон разврата!

Вайно делает шаг назад, оттесняя Тиммона в сени, перехватывает поудобнее шест. Карл наступает, поднимается на крыльцо, машет руками — рыжий догоняет, придерживает сзади за воротник. Вайно что-то произносит на карличьем. Карл переходит на родной язык, но крика ничуть не сбавляет.

Доброе утро, старшина! — произносит Тиммон по-мэйански.

— Тебе того же. С добрым утром, досточтимые!

Это Мургубала и Байджи тоже появились на крыльце. Семеро на помощь, уважаемые!

— По какому случаю сборище?

Тиммон и Байджи одновременно достают бумаги: стряпческое и свидетельство и договор, что давеча подписал с ними Баджир Туари. Тот самый, с расквашенным «тарром».

Ладно, хуторянин мог не знать, замечает Иррин. А вы-то, граждане, что же меня не предупредили? Почему ко мне после караула, до свету, в самый сон, прибегают вот эти люди? И нелюди — прибавил Иррин в сердцах, а рыжий мужик потупился. Прибегают, будят, кричат: бандиты на углу Мещанской!

— А они кто?

— Уважаемый Буллебул, торговец из Гевура. А с ним — Джабун вади Гунджаул, наш камбурранский гость. Друзья покойного купца Нилгри Паджая.

Рыжий детина кивает. Джабун не отзывается. Теперь уже Вайно что-то кричит, а Джабун слушает оторопело. Иррин, со своей стороны, делает вид, что с Вайно он не знаком. Тиммон не берется и гадать, во сколько полновесных камбурранских ланг обошлось паджаевым друзьям это утро, недоспанное усталым посадским старшиной.

В другой раз, досточтимые и ученые, будьте осторожнее. Сами видите: карлы — народ горячий. А то бы мы заодно и бумагу вашу предъявили судье, что дом свободен и от нежити чист.

Заранее таких бумаг лучше не писать, замечает Мургубала. Изгнана нечисть или нет, это мы завтра ночью проверим. Мы тут, уважаемый старшина, от неупокойных подвал и светелку опечатали. Так уж Вы не сочтите за труд, на входную дверь наложите посадскую печать — чтобы в дом пока никто не лазал.

Иррин, конечно, осмотрит, все ли в доме благополучно. Рагром! Грабеж! — кричит карл, заглядывая в дверь и видя беспорядок на кухне. Старшине покажут и сбитый арандийский замок, и цепи в снегу. Старшина покачает головой, но потом все-таки опечатает входную дверь.

Оно конечно, Иррин сам хуторянин, и Баджира хорошо понимает. Однако без бумаги от жрецов, от стражи и от пожарных дом по-честному, то есть за четыре сотни и выше, продать не удастся. Так что придется уважаемому Туари раскошелиться. И не припасами — у Иррина, слава Семерым, на хуторе все свое, ему хватает, — а лангами, ребятам на жалованье.

Храм Семерых, как и обещал, возьмет припасами.

А Тиммон и Вайно, коль скоро уложились в три дня, возьмут с Баджира шесть ланг. За срочность, как и договаривались.

Часть четвертая и последняя,

Где говорится, как кончилась дружба между Джирро и Джою.

По пути от угла Мещанской до посадского участка карл Джабун все не отходил от Вайно. Что-то восклицал, размахивал руками. Вайно пытался ему по-карличьи что-то втолковать. К счастью, без драки.

Иррин велел и досточтимым, и Тиммону зайти днем, подписать бумагу. Лучше завтра днем, напомнил Мургубала. Как знаете, согласился старшина. Мне же лучше: высплюсь по-человечески, никому не в обиду будь сказано.

Карл и рыжий Буллебул важно удалились. Вслед за ними ушли и Байджи с Мургубалой, и Вайно с Тиммоном.

Возле рынка жрецов уже поджидали Даури и Гамурра. Прямо на улице, на мостике, Даури что-то сказала, тихо и требовательно. Должно быть, велела Байджи прислониться к перилам и держаться крепче. А сама стиснула ладонями его голову, прошептала что-то. Молитва о восстановлении сил, средство резкое, но действенное. Мургубала махнул рукой: ему, черному, не надо. Ему нежить не так страшна. Выспаться — и достаточно.

Тиммон и Вайно повернули домой, на Скрытную.

— Эй, высокоученый!

На углу Неисповедимой кто-то дернул Тиммона за рукав. Мальчишка в коротком кафтане нараспашку, с толстым шарфом на шее.

— Высокоученый! Я Тинн. Помните?

Да уж. Еще бы Тиммону не помнить, кто такой Тинн.

— Привет. Если тебе Джани надобен, так я его с начала месяца не видал. Спроси в доме на Чистом канале.

— Спрошу. Только я не за тем. Я — к Вам. Весть передать.

— Ну так передавай.

Тинн приосанился.

— Помощница Ваша шлет Вам свои соболезнования по случаю месяца Скорби. Середина месяца еще когда была, а я Вас с тех пор все никак застать не могу. Передает привет и стражнику Вайно, и Уби. Ежели явится известная им обоим тварь, спровадьте ее безо всякой жалости: так и сказала. И еще: коли начнет ваш стражник спрашивать про меч, то Вы скажите: мол, сперва колечко, а меч потом. И еще — берегите себя. Она скоро вернется.

Тиммон ради такого случая выдал из кармана два медяка. Мальчишка с довольным видом канул в щель между заборами.

До вечера Тиммон и Вайно опять завалились отсыпаться. Как гоблины, право слово, ворчал Уби: днем — дрыхнут, ночью — по городу шляются. Сыщики!

Ласточка на сей раз улеглась в тиммоновой комнате, на полу возле изголовья. Тиммон хотел было ее выпроводить, Уби не дал:

— Она тебе, ученый, спать помогает. Не мешай ей.

Вечером Тиммон и Вайно, взяв Ласточку на поводок, пошли в кабак на Змеином. Ибо из всех посадских вышибал тамошний рыжий Гуду известен тем, что с собаками всех пускает.

Баджир сидел на том же месте, только, кажется, немного повеселел. Домой собираюсь, сообщил он. Завтра: сегодня жрецы бумагу подписывать не хотят. Может, оно и правильно, что удостовериться надо. Но завтра — домой! Покупатель утром зайдет. Вроде, мы уже договорились обо всем.

И чтобы я сунулся еще в ваш распремудрый город! — написано в припухших баджировых глазах, хотя прямо он такого все же не скажет. Постесняется Гуду. Гуду же у нас — верный гражданин города Ви-Умбина, если что, может и двинуть.

Держите, ученые — две ланги серебром, как договаривались. И пишите расписку на товар. Каких вам, кстати, припасов-то?

Зерна и овощей. И масла, если есть, просит Тиммон. Скоро новомесячье Вайамбы, день раздачи подаяния, так что припасы будут как раз кстати. Вина не надо. Пива тоже не надо, мужественно добавляет Вайно.

— Да, уважаемый. Вот Вы хорошо знали покойного Паджая. Вы не припомните, кого из его знакомых звали Джирро? Или, может быть, соседей, родни?

— Вот тебе раз. Да меня же так и звали! Он Нилгри, а от Нилгри, вы же знаете, сокращенного имени не бывает. Стало быть, Джа. А я — Джирро, потому что Баджир. Джа и Джирро, два приятеля. По-простому, по-морскому. А что?

Нет, ничего, сказал Тиммон, и они с Вайно и Ласточкой ушли. Пошли не спеша вдоль берега Змеиного канала.

Кстати, коллега. О чем вы с карлом давеча так весело толковали?

— А, разное. Все больше про то, какие сволочи сукновалы. Какой подлец этот Баджир. Предатель, он Паджая погубил. Паджая, бедного недотепу, лучшего друга этого самого Джабуна. Как именно погубил, мне Джабун не сказал. Он вообще на южан ругался. Подлые, мол. Я ему указал на наших досточтимых из храма Семерых — хорошие, дескать, люди. Он обещал сходить, потолковать с тамошним Гакурри.

Пойдем смотреть, как там нежить вывелась? — спросил Вайно Тиммона вечером.

— Иди, коллега, если хочешь. С меня хватит.

Тиммон по обыкновению сидел на кухне в полутемноте, что-то сломанной тростинкой рисовал на столе.

— Стихи сочиняешь?

Был бы я грамотей, коллега, уж я бы сочинил. Не стихи, а ларбарскую песенку. Про то, как два друга, два умбинских моряка, Баджир и Паджай, вместе плавали до Бугудугады. И как Баджир Паджая спас, и как Паджай ему пообещал, что век той его дружбы не забудет.

Это будет припев. Куплет первый — как вернулись они домой и стал Паджай купцом, а Баджир крестьянином. Но не забывали друг друга, поскольку Баджир Паджаю жизнь спас, сам своею рисковал и так далее.

Куплет второй — как женился купец, переехал с молодой женой в домик с подполом и светелкой. А сам стал подолгу уезжать из города: то к карлам, то в Гевур, то в Камбурран. Видит друг — молодой жене Паджая одной тоскливо. Стал навещать ее по вечерам. Дескать, однажды я от смерти Паджая спас, а теперь и в семейной жизни его выручу. Баба — она все равно от Паджая начнет гулять, так пусть лучше со мной, чем с кем другим. Я-то все в тайне сохраню, другу Паджаю обиды не будет.

Слушай: как ее все-таки звали, паджаеву жену? Не помнишь? Вот и я не помню. При случае спросим у старого Кубиллина.

Кстати, коллега. Если еще когда-нибудь ты захочешь спасти мне жизнь…

— Понял. Постараюсь воздержаться.

— То-то же.

Тиммон бросает тростинку на пол. Наливает в чашку холодный чай.

Все могло быть чудо как хорошо: Паджай в разъездах, Баджир в гостях, жена не жалуется. Но тут, к сожалению наступает куплет третий. Нашелся у Паджая новый друг, честный карл Джабун. Тоже, небось, жизнь ему спас и все такое прочее. Вот он и выследил однажды изменщиков, да не промолчал, а все Паджаю взял и рассказал. Тот и принял меры. Для виду будто бы собрался в дорогу, со двора ушел, а сам остался в городе. Ночью прокрался на Мудрёную, пристроился у забора, ждет. Видит, в окошке мелькает огонек. Толкнулся в калитку — не заперто. Не заперто и в сенях. Поднялся наверх, слышит: жена его именем друга окликает. Да не Баджир, а Джирро. Тут-то он, как сказал бы уважаемый Баджир, и удостоверился. А она откинула крючок, отворила дверь, мужа вместо полюбовника увидела на пороге, закричала да и упала замертво.

— И дальше?

Дальше? Куплет четвертый. Муж ее оттащил в подпол, приковал цепью. Так что не повернуться, не встать. Запасы все рядом, рыбой пахнет, маслом, а не дотянешься. Так голодом ее и извел. Поднял наверх, уложил в светелке. А она уже не поправилась. Так и померла, Семерыми да примется — хоть теперь. Родне ее Паджай сказал: от болезни зачахла. Схоронил ее, погоревал, как положено.

А после похорон начинается куплет пятый, когда она являться стала и кричать. Каждый вечер. Дом Паджай заколотил, все добро так и бросил. И другу ни слова не сказал. Хотя друг, должно быть, приезжал и на похороны, и потом. Баджир жизнь ему спас, он считал себя ему обязанным. Что он мог сказать? Только как помирать собрался, решил Баджиру отплатить в последний раз: дом с призраком ему завещал. Баджир-то жизнь ему спас, а жизнь — вот она, как лед меж пальцев, вся утекла.

— Так что же получилось: жена одна осталась во всем виновата?

— Мужу тоже не позавидуешь. Протянул эти четыре года хуже мертвого. Зато наш камбурранский друг Джабун вполне доволен собой. Новый благочестивец для храма Семи богов. Не говоря уж о Баджире. Домик продаст, земли прикупит, так и будет жить-поживать. Может быть, только в месяц Очищения раз в год вспомнит: был у него друг в городе, город друга и сгубил…

— А почему ты, коллега, думаешь, что это именно Джабун Паджая надоумил?

— Не знаю. Потому что суетится. А может быть, рыжий Буллебул постарался, а сам теперь помалкивает. Если честно, коллега, мне плевать, кто это сотворил. Доказать — ничего не докажешь, да и закона такого нет, за правдивые слова судить. Все в ведении Судии, не мной никчемным будь сказано. Ни карлу, ни рыжему — им же ничего не объяснишь. Раскрыли другу глаза, в приличном доме прекратили безобразие. Молодцы!

Хорошо, что чашки в дому у Тиммона глиняные и достаточно толстые. Будь сейчас у него в руках оловянный стакан — скомкался бы, как тряпка. Вайно на всякий случай отодвигает подальше от коллеги нож, ложку, чайник. Тиммон перехватывает взглядом вайнины движения, усмехается. Разжимает пальцы, чашка виснет в воздухе. Глина гнется, искривляется. Сперва принимает вид толстой бабской фигуры без головы, потом носатой рожи, потом другой — с древленскими ушами и козьей бородой. Тиммон говорит два слова по-дибульски. Чашка каплей падает на стол, где возвращается в обычный облик.

— К Хёггу с Тварином их всех, коллега?

— Куда ж еще? Туда, родимых.

Старый дом на углу Мещанской и Мудрёной в самом деле был куплен семнадцатого числа месяца Владыки мохноногом Кулли по поручению Джилла Ньены за 450 ланг — Кантари не возражали, получив сто ланг отступного. Призрак ни той ночью, ни позднее не появлялся. Жрецам-семибожникам стало кланяться на улице еще несколько посадских граждан, а карл Джабун пожертвовал храму скобяного товара на двадцать ланг. В том числе два хороших дверных замка с ключами.

А вечером семнадцатого числа начался снегопад. Никто не видел, как Баджир Туари бочком-бочком выбрался из змеинолужского кабака, на дворе заседлал коня. Только посадская дурочка Упилли, дочка пекаря Вели, видела, как какой-то мужик проскакал по мардийской дороге прочь из города. А за ним, держась за его пояс, сидела в седле женщина, босая, по-летнему одетая, и ни всадник, ни прохожие ее не замечали. Только собаки шарахались. А она сидела, мерзла на зимнем ветру, и снег падал сквозь нее.

Да мало ли что расскажут на посаде?

См. далее повесть «Лиходеи и избавители»

Повесть вторая.

Приятели и супруги

Где Тиммон и Вайно чтут месяц очищения.

Здоровенный, красный на морозе, бородатый мужик в сером тулупе и шапке, в валяных подшитых сапогах. Даже по вайниным меркам — деревенщина. Увидел Вайно, прищурился: