Лиходеи и избавители

(Повесть о благородном Фарамеде)

 

См. также Предисловие Каэру Каби к повестям о Тиммоне Найане, повести «Родичи и свояки», «Приятели и супруги»

 

Часть первая. Новомесячье Вайамбы

Часть вторая.  Джа Матабанга

Часть третья. Благородный Фарамед

 

 

 

Часть первая. Новомесячье Вайамбы

 

 

Помимо занятий на княжьей службе, мне иногда  приходилось также вникать в дела, в которых я видел возможность облегчить страдания сограждан, исправить тот или другой из бесчисленных пороков моего века. Подступиться к этим делам напрямик я, однако, не имел ни власти, ни возможности; и тогда я сочинял, в надежде, что песни мои разойдутся в народе и мало-помалу дойдут до ушей сильных мира сего.

(Тиммон Умбинский. «О трех родах доносительства»)

 

 

1.

 Последние дни месяца Владыки 586 года Объединения не принесли стряпчему Тиммону Найану ничего, кроме новых тревог. Ибо свиней, куриц и даже горшков с забора в эти дни стали красть значительно реже обычного. Преувеличивая, можно было бы сказать, что грабить в городе и вовсе перестали. А такие вести доброго не сулят: о том вам любой ясновидец скажет.

И меа-мейства на улицах прибавилось.

— Откуда прибыли? — спросил Тиммон двоих всадников возле старого рынка.

Знамо дело, какие наши прибыли: от мяса, ответили степняки. Да только по-нашему это не прибыли, а сплошные убытки. А продаем, куда мы денемся. Не хлебом же теперь скотину-то кормить... А сено нынешней зимой дороже хлеба. За сребреник дают клок — собаке на подстилку не натянуть.

— Значит так, коллега: постимся до весны. И всем своим приятелям скажи, чтоб мяса больше не ели. По крайней мере, рыночного. Во избежание степной заразы. Только мора нам не хватало!

Стряпчий Найан не ограничился тем, что сказал эти слова коллеге Вайно Маину. Нет, он достал бумагу, тростинку. За какие-нибудь полчаса он написал в кремль, второму секретарю Буриджи Амби-мею, послание об угрозе новой Чумы. Бу-мею виднее, какие принять меры. Тиммоново дело лишь сообщить посадские настроения.

Посыльный паренек вдвое взял за письмо: Ви-Умбине нынче гололед, на кремлевский холм без крюка и веревки не взберешься.

В ожидании новомесячья и окончания поста в город со всей округи стали в несчетном изобилии собираться нищие. Участились случаи ночной беготни с факелами, дубьем, а кое-где и с оружием. Правда, к утру все обычно замолкает и стряпчего для написания жалоб никто до сих пор еще не приглашал. То ли боятся, то ли жадничают. А может быть, за зиму все повыучились грамоте. Похвальная жажда знаний!

Постный месяц на посаде будет выдержан до конца: мясо граждане и без тиммоновых советов покупают не для себя, а все больше впрок, ради праздничных раздач. Так же и вино. Право слово, если бы дом Найанов продавал в бутылках вместо вина, скажем, тушь для грамотеев, и то больше выгадал бы.

Только собирался стряпчий Найан пойти и брату своему Джалге это сказать, как видит: идет впереди него вдоль Змеиного канала человек. Да такой, что и по льду не катится. Кафтан на человеке суконный, пояс серебряный. Ростом — как два мохнонога, да еще шапка не менее локтя высотой. Под одной ручищей он несет мерзлую козью тушу, под другой — другую такую же.

Тиммон пошел за ним. Человек шел-шел, да вдруг остановился, оглянулся — и Тиммон, привычный к училищным страшилищам, едва не охнул в голос. Ибо рожа у человека оказалась такая, что встреть его лицом к лицу — и  ни сложения богатырского, ни коз уже не запомнишь. От лба до подбородка у него не лицо, а сплошной рубец: вдоль носа, поперек губ, через шею и вниз под воротник.

Непонятно, как после такого удара мужик остался жив.

Тиммон сделал вид, что замешкался, подавая нищему милостыню, а сам не думал ни на кого глазеть. Мужик перехватил удобнее коз и двинул своей дорогой.

Да не куда-нибудь, а прямиком в ворота найановского дома.

Хороши посетители у купца Джалги Найана, решил Тиммон. Он не стал заходить следом. Только выдернул рукав из скрюченной пятерни молодого паренька-нищего: успел, вишь ты, прицепиться. Денег Тиммон нищему не дал. Только огрызнулся: работать, мол, надо.

Паренек, кажется, не понял: работать? Надо? Кому?

 

Двадцать девятого числа месяца Владыки во двор домика на Скрытной въехала телега. Не маленькая и не сказать, чтобы совсем пустая, запряженная парой таких лошадок, что всякому меа-мею на зависть. Правил телегой парень лет тридцати в деревенской латанной одежке, тощий и длинный, вроде Вайно, но тоже вряд ли измученный зимней бескормицей.

— Куды тут у вас, уважаемые? — весело спросил парень.

Мохноног Уби засуетился. Еще бы! В первый раз за зиму пришлось отворять сарай, конюшню, показывать, в какой чистоте и порядке тут все его, убиными, стараниями сохранилось в отсутствие хозяев. Вот даже сено впрок запасено.

Стало быть, зима и впрямь кончается. Тиммонов домохозяин, сельский житель Аруна Таннар, к празднику прислал в город работника с запасом еды для гуляний и подаяний. Работника, если Тиммон помнит правильно, зовут Веллага.

— А что, Рангана еще нет?

Ранган Таннар — это вроде бы младший сын Аруны. Нет? А что, должен быть?

— Знамо дело. Я у заставы с телегой замешкался. Потом на мосту. Ранган сказал: пешком пройдется. Я думал, он уж дома давно. Ну да ладно. Может, куда зашел.

Чем дальше он это говорит, тем меньшая веселость отражается на лице стряпчего Найана. Не оттого, конечно, что хозяев принесли Семеро. Деньги для расчета за домик у Тиммона запасены: пятнадцать ланг как одна медяшечка. А что за полгода жильцов прибавилось, тоже не беда. Вайно Маин хуторянину Таннару понравится. Что же касается Апумбы, то ее на Скрытной уже больше месяца, как нет, и вовсе незачем рассказывать, что была. Даже если она и появится в дни праздника Вайамбы — никто не удивится. Такой уж праздник.

Кому веллагины слова по-настоящему не понравились, так это кудеснику Тиммону, местному ясновидцу.

Потерялся хозяйский сынок, говоришь? Пошел прогуляться, говоришь?

— Дык-ть! Не иначе, к вечеру объявится. Отец его вперед выслал, и меня с ним. Место на рынке заранее занять, чтоб не втридорога. Сам хозяин должен завтра прибыть.

И то хорошо. По крайней мере, у Тиммона есть полдня на то, чтобы привести в жилой вид хозяйскую комнату, где Уби прибирать запрещено. Дело нелегкое, особенно после того, как там больше полугода прожила Апумба.

Уби занялся лошадьми. Вайно с Веллагой разобрали груз с телеги. Часть запасов отнесли в погреб, часть в дом. Старый Аруна постояльца не обидел: несколько мешков и бочонков прислал нарочно для Тиммона.

Стемнело. Веллага затревожился: где все-таки хозяин молодой? В кабаке застрял? — Так на кабак ему батюшкой денег не дадено, чтобы до ночи пировать. На Блудную улицу — тем более. Если, разве что, встретил кого из лихих людей: в городе только и жди, что прицепятся…

— И опять же: луна какая, уважаемые! Далеко ли до беды?

Луна, Зеркало Владычицы, где каждый отражается таким, каким мог бы предстать, если бы только на него смотрели глазами, полными любви. Известно, что под лунным светом оборотни проявляют свою звериную суть. А кое-кто еще считает, будто лунный круг — это на самом деле отражение на поверхности неба того сияния, что исходит от верхнего донца Столпа Земного. А там, на донце, как известно, лежит блаженный остров Унгаринъин.

Тиммон нехорошим глазом глянул в сторону напарника.

Вайно отвел Веллагу спать в пустующую комнатку кухарки, а сам улегся в зале, поближе к сеням.

 

2.

К утру тридцатого числа молодой Таннар так и не появился. Расчищая подступы к воротам, Уби в сугробе у забора наткнулся на чье-то тело, грязное и заледенелое. Сперва Уби решил — покойник.

Что-то тут не так, решил Уби. Если пьяница замерз, то почему на Неисповедимой? Ведь рядом Скрытная, и кабак как раз на ней. И почему без кафтана, без теплых штанов? Допустим, пропил. Но почему весь в каких-то клочьях? Допустим, от чужой бабы охальник удирал, да так спешил, что вслед получил подушкой. Но тогда откуда кровь? Сам вроде не ранен…

Пока Уби его оглядывал так и эдак, мерзлый очнулся, зашевелился. И оказался не кем другим, как тиммоновым напарником Вайно Маином.

Уби вздохнул: началось. Пристала зараза оборотничья. Лег человек спать — и не помнит теперь, как вскочил среди ночи, как выбрался во двор, обернулся волком, бегал, Семеро знают где, в шерсти вывалялся — ничего не помнит.

Уби позвал Тиммона. Вдвоем помогли Вайно подняться, отряхнули. Тут же в сугробе нашлись вайнины верхние штаны, порванные по швам.

Тиммон и Уби отвели беднягу в дом, уложили возле печки. Нашли на полке согревающее зелье.

— Ихнего брата, говорят, никакая хворь не берет.

— Ни про кого из нас будь сказано, Уби!

Работник Веллага ничего не заметил. Мало ли, что под утро человека пьяного привели в исподнем? Городские, городские и есть.

Веллага думал о своем. Вот явится хозяин Аруна. Спросит: куда, мол, Веллага девал Рангана? А Веллага — он что думает: не иначе, Ранган улицу перепутал! Не сказал Веллага ему, что в городе спрашивать о дороге никого из встречных нельзя: так закружат, сам у себя не найдешь, где лево, где право! Вот и ищи его теперь…

Что ж, согласился стряпчий Тиммон. Пойдем, поищем. Как выглядит твой молодой хозяин? Как одет?

— Обыкновенно. Белобрысый, высокий. Бороды пока нет. Сапоги на нем, кожух.

— Глаза какого цвета? Не помню. Серые такие. Зеленые.

— Особые приметы?

— Это как?

— Ну, например, родимые пятна, шрамы...

— Нету, Семеро миловали. Он у нас парень смирный. Во, вспомнил: кушак на нем красный, вышитый! Такие и в городе мало кто носит. Матушка ихняя вышивала, уважаемая Кавару.

— Кушак — уже хоть что-то. Поспрошаем. А ты, коллега, как отогреешься, возьми деньги и пойди, купи новые штаны.

Судьба такая. Не везет человеку со штанами. Были меховые, гевурские — Апумба разодрала. Были суконные — и нате вам…

В участке у старшины Данкарана Иррина стряпчий Найан ничего утешительного не услыхал. Нет, деревенский парень Ранган не попадался ночью страже. Не был найден ни пьяным, ни избитым, ни, избавьте Семеро...

Вообще же у Иррина и без Рангана хватает лиха. Ночью на улице Канатной вышло очередное безобразие: двух пожарных убили насмерть.

— Кто? Неужто свои, посадские?

— Да то-то и оно, что не свои. Заезжие. Выясняем. Тех двух ребят к Рядскому храму отнесли, народ около вышки собирается.

Говорил я Рангану: в городе одному нельзя! — причитает Веллага, поспешая за Тиммоном. Тиммон быстрыми шагами обходит толпу возле пожарной вышки. Над убитыми, как сказали в толпе, творит обряд Рядской жрец. А народу все прибывает.

— Кого убили-то?

— Нилгри с Набатной и Агали с Ополченской. Нилгри — он плотник был. Двое детей осталось. Агали, лудильщик — тот молодой, одинокий, ничего.

— Мальчишка совсем. Как его, родненького?

— По голове дубинкой.

— Своими бы руками ту сволочь удавила, кто это сделал!

— Их трое было, лиходеев. Пунала видел. Один с дубиной, двое с топорами. И все трое — оборотни.

— Семеро на помощь, оборотни и есть! Наши-то с простыми глевиями, не заговоренными, что против них могли?

— Ладно — глевии… Не слыхала, на Мельничном в прошлый месяц оборотня бабы простым колом забили?

— Твой Пунала — он первый же и виноват. Чего было свистать-то? Видишь: лезут. Ну и сиди молчи. А этот рассвистался. Как в драку лезть — так нет его. Пожарник!

— Братцы! А, братцы! Пусть Лоду скажет!

И еще десятка два глоток подхватывают: Лоду! Лоду!

Кособокий мужичок взбирается на крыльцо. Тихо! — орет кто-то у Тиммона над ухом. Речь будет держать портняжка Лоду, заводила, известный еще со времен посадского бунта 580 года.

— Я так скажу, граждане посадские. Во всем виноваты — знаете, кто?

— Приезжие! — дружно отвечают ему.

— Точно. Кто, спрашивается, нашего брата посадского мастера разоряет? Купцы, обиралы проклятые. Да ладно бы только свои, а тут еще варамунгские, вингарские! Нас же разоряют, на наших же девок зарятся.

— И то сказать — в какой они монете платят, и в какой мы? Вот давеча я на Блудной был, так там умбинских ланг уж и не берут. Королевские просят или царские «розы».

— Точно! Айда, братушки, Блудную громить!

Тиммон пробирается ближе к храмовым воротам.

—Пропустите стряпчего! Пусть напишет! Пусть князю сообщит, что у нас творится, пока стража казенные харчи проедает!

— От ихней судейской братии все зло и идет!

— Грамотеи!

— Кудесники!

— Нелюдь ушастая! Айда, ребята, на Лекарскую, древленям ухи рвать!

— Семеро правду видят!

Я лекарь, пропустите, просит Тиммон.

— Лекарь? А где ты, лекарь, раньше был? Им, бедным, лекарь уже полдня как не надобен.

— Не боись, ученый, иди. Все напиши, как было.

Пусть пройдет, велит, кивая на Тиммона, незнакомый желтый жрец. Пожарные с глевиями у ворот расступаются.

— Погляди, ученый, а то мне самому не с руки: как их, родненьких, порешили-то?

Хоть такая польза от древленя-полукровки: осмотреть покойника, которого не хочет трогать Старцев жрец.

— А ты пиши, что ученый скажет!

Это жрец обращается к своему грамотею, на вид совсем зеленому парнишке.

Двое убитых. Старший — лет тридцати, молодой младше Тиммона. Одного зарубили, другого в самом деле стукнули по голове. Похоже, дубина была обмотана чем-то мягким, войлоком или тряпками. И все равно — с одного удара и насмерть.

Но зачем?

Нашли пожарников, объяснил грамотей, у дома Эраллапады. Дядя Эра сам красильщик, живет на Красильной. Давно пожарных сборов не платил. Народ покричит-покричит, да пойдет сперва его дом погромит. А потом уж на Блудную, на Лекарскую.

Хорошо, сказал Тиммон. Писарь не понял: чего судейский стряпчий в том погроме нашел хорошего? Но Тиммон уже поднялся и убежал.

Через четверть часа стряпчий Найан был замечен на Набатной. Он пробирался к югу так быстро, как только мог через толпу; на перекрестке налетел на стражника Туави из ирринова участка. Попросил: беги, скажи Иррину, тут погром готовится на Красильной. Пожарные дом идут жечь.

Ладно, доложу, обещает стражник. Чей дом?

— Красильщика Эраллапады.

Туави уходит. Тиммон проталкивается вперед.

Возле одного из заборов толпа становится гуще. Посадского вида мужичонка держит под уздцы лошадь, оседланную, но без всадника. Остальные мужики прижимают кого-то к забору. Только доблестные пожарники так могут — вдвадцатером на одного, пусть даже на меа-мея с палашом.

— Именем светлого князя Джабирри! — орет Тиммон не своим голосом.

А потом, как ни в чем не бывало, дергает за рукав пожарного заводилу: нам, уважаемый, меа-меев бить сейчас не с руки. Сообрази: сколько нас — и сколько их в степи? Давайте лучше жалобу напишем.

И еще тише, меа-мею: ты чей?

— Хандо. Чендаки Хандо-мэй.

— Княжий дружинник?

— Пока нет. Я свояка искать приехал. В поход идем, на Нагаланов. А то они у себя на севере зажрались совсем.

— Слышите, граждане? Благородному Хандо до вашего брата дела нет. Отдавайте коня и идите лучше к вышке. Там знаете, кто речь говорит? Сам Лоду! В кремль, говорит, пойдем, к самому князю Дже!

Как ни странно, пожарные расходятся. Некоторые даже отправляются вверх по Набатной к Рядам.

Век тебя не забуду, братушка! — шепчет степняк.

— Семеро с тобой, не за что. Был бы я на твоем месте — ты бы мне помог.

Это стряпчий Найан загнул. Чтобы бравый степняк, да стал вникать, что творят посадские граждане с какой-то там нелюдью ушастой? Но Тиммон, конечно, смолчит. Более того, он даже примет приглашение Чендаки ехать вместе в степь бить неизвестных ему Нагалан-меев. Вот только лошади у Тиммона нет.

— Ничего. На новомесячье мы со свояком к тебе заедем в гости. Тогда все и решим. Ты где живешь-то?

На Скрытной, ответил Тиммон прежде, чем подумал: зачем? Будто и без меа-меев в доме на Скрытной недостаточно лиха.

А у красильщика Эраллапады, как выясняется, ничего не украли. Хотя на заборе его дома и вправду нашелся обрывок веревки с узлами. Сам красильщик никого не видал, не слыхал. О том, что сосед Пунала видел трех воров, ночью лезших к нему на двор, узнал только от стражи. Пуналу увели, с его слов теперь пишут жалобу.

Тиммон забрал веревку, спрятал за пазуху, а сам двинулся дальше. Добрался до Красильного храма, где и нашел перепуганного Веллагу. Таннаровский работник стоит возле картины, изображающей Устроение Стихий, и молится, как умеет: Безвидный Байаме, отверни от меня очи гнева хозяйского!

— Ты куда исчез?

— Я? Это ты исчез, стряпчий. Ты же, кажись, чей-то дом пошел громить?

— Дурак ты, братец!

Веллага глядит просительно: не ругайся, мол, вблизи святого места. Ругани я от старшего Таннара наслушаюсь.

— Ладно, не обижайся. Скажи лучше: ты не спрашивал, был ли здесь в храме вчера твой Ранган?

Спросить в храме Веллага не догадался. А между тем, местные нищие видели давеча парня в красном кушаке. И ушел он, вроде бы, на юг, в сторону Приморской части.

 

3.

Вайно Маин, взяв четыре ланги их с коллегой Тиммоном общих денег, двинулся на рынок. И застал на улице продолжение той же утренней суматохи. Цены на рынке поднялись, особенно на хлеб и прочее съестное. Зато на одну лангу и девять сребреников Вайно выторговал себе скромные, но прочные штаны, фуфайку и куртку.

До полудня час. Вайно соображает, куда податься. Утренней одури — как не бывало.

Мимо пробегает школяр Ликаджи во главе небольшой толпы. Толпа тащит невысокого чернявого парня. Мугуи, старый вайнин приятель, кивает из толпы

— Злоумышленника поймали?

— А то ж. Оборотень!

— Куда вы его?

— Куда — куда? К Иррину в участок. На суд и расправу. Оборотень поганый, вингарский соглядатай.

Парень уже не спорит. Только по возможности отворачивает разбитое лицо.

— Слыхал, братушка, что нынче ночью сотворили эти сволочи? Двух наших уложили на месте, Нилгри и Агали.

— Что значит: уложили? Как? Где?

— Нилгри я не знаю. У Агали отец держит лавочку с железным товаром на Ополченской. Отличный, скажу я тебе, товар.

— Жалко ребят…

Вайно тихонечко пристраивается следом за толпой.

Да сколько можно-то? — встречает их у ворот стражник Ганджи. Еще душегуба выловили?

Тащи в холодную, распоряжается из избушки старшина Иррин. Пускай сидят. Лучше уж у нас, чем под каланчой у пожарников.

Вайно вслед за стражниками проскользнул в тюремную землянку. Там уже сидит не менее двух дюжин человек. И все как один — ни в чем не повинные. Где еще, скажите на милость, встретишь сразу столько честных людей?

И ты туда же? — окликнул Вайно стражник. Давно на цепи не сидел?

— Пропусти, братушка. Я им, родным, кое-какие вопросы задать ходу.

— Ээ, нет. Не положено. Вопросы пусть старшина Иррин сам задает.

— Да ничего, я быстро.

И даже уточнил, насколько быстро: на пять сребреников. Ганджи посторонился.

Вайно спустился в землянку. Вышел на середину прохода, обвел глазами клетушки с арестантами.

— А ну признавайтесь: есть ли среди вас оборотни?

— Нету! — дружно отозвались арестанты.

— По ночам никто не воет?

— Взвоешь тут!

— Хором петь любите?

— И поодиночке. А что петь?

— Серебра боитесь?

— Да кабы оно было, серебро-то…

— Так, хорошо. И последний вопрос. С кем я пил вчера?

Оживленный гул был ему ответом. Даже Ганджи заглянул с улицы: неужто злодеи как один начали давать показания? Честная компания просит записать: по меньшей мере четырнадцать человек просидели всю прошлую ночь с Вайно Маином в восьми разных кабаках города Ви-Умбина, ни на единый миг не расставаясь.

— Так кто из вас пропил мои штаны? — продолжает Вайно.

— Эх, братушка, братушка, — говорит тощий  растрепанный старичок. Ты сам же их и пропил. Я говорил — тебе уже хватит. Ты не послушался.

За одну лангу Иррин выпустил Вайно вместе со старичком на улицу. Раз почтенный сапожник Мупати пил с Вайно Маином, значит, к ночным беспорядкам он не причастен. Вайно выдал еще три сребреника и попросил сапожника пройтись по городу, поспрошать насчет деревенского парня в красном вышитом кушаке.

Сапожник понял: парня надо найти, напоить, а потом принести на Скрытную, угол Неисповедимой.

Еще с Рядского моста Вайно услыхал во дворе своем громкий лай. Оказывается, днем заезжал благородный Раданга, самолично привез щенка. Вот, глянь, служивый. Щенок маленький, серый, на кривых ногах. Охотничья порода, норная, объяснил Уби: на лисиц, на барсуков. С собакой Ласточкой щенок уже успел поладить, а как зовут его — Уби не знает. Ученый придет, назовет.

Вайно протянул было руку — щенок увернулся.

— Какие еще новости? — спросил Вайно.

— Магги пришла с хутора. Спрашивала, где ученый. Хозяин прибыл, уважаемый Таннар. Отобедал, пошел по делам. Любопытствовал, между прочим, какие нынче в городе цены на жилье. Не иначе, выселять нас будет.

— Это почему?

Ни почему. Уби так кажется. Известно же — у древленей своё ясновидение, у мохноногов — своё.

Тиммон зашел в кабак на Змеином лугу. Взял пару кружек, хлеб с сыром. Подсел на лавочке у входа к местному вышибале Гуду, он же знаменитый посадский певец.

Не появлялся ли в последнее время тут, на Змеином, носатый черноволосый малый — ну, тот, которого Гуду знает?

— Нет. А появился бы, уж я бы ему показал. Нечего хорошим людям руки выворачивать.

— А деревенский парень в красном кушаке?

Гуду насторожился.

— Один из тех, приезжих? Которые по ночам балуются?

— Вроде нет. Он сам по себе. Молодой совсем, белобрысый. С хутора на праздники прибыл. Сын Таннара, моего домохозяина.

— Ранган? Был. Зашел около полудня, грустный-прегрустный. На кладбище дорогу просил показать. Кто умер у него, я не спросил, но помянули бедолагу как положено. Тем более — месяц Владыкин к концу идет…

На кладбище Гуду с пареньком не пошел.

Тиммон снова зашел к старшине Иррину. Попросил позволения поглядеть на задержанный народ.

— Твой Вайно, вроде, глядел уже.

— Коллега Маин? Мой? Жалеете, старшина, что пришлось выгнать его?

Иррин не переспросил: о чем жалеть-то? О милости Семерых? Не напомнил, что по казенным бумагам Вайно Маин сам, добровольно уволился из посадской стражи как раз накануне той драки с карлом Карграддатом. Старшина даже не вздохнул — хороший, дескать, малый этот Вайно, хотя и обормот.

— Гляди, ежели хошь. Только там уже мало осталось. Кого родичи разобрали, кого приятели. Вайно тоже одного увел. Мупати, пропойцу старого.

Никого, похожего на Рангана, в землянке не нашлось. В списке пострадавших и жалобщиков — тоже.

Тиммон двинулся в портовый участок, к старшине Тайборро.

Рангана не оказалось и там. В землянке у Тайборро осталась только одна какая-то баба, да и та — не совсем человек. Сидит на соломе в углу, натянув подол на колени, косынку на уши.

И правильно делает, ибо уши у ней не уступят тиммоновым.

Она не древленка, а тоже полукровка. Возраста по лицу не определишь, как и у Тиммона: этак от двадцати до пятидесяти. Худая, жилистая. Глаза раскосые, светлые, гандаблуйские, а на носу и на щеках — рыжие веснушки. Бледная, простуженная.

— Ты кто, сестренка? — спрашивает Тиммон на гандаблуйском.

Девица вздрагивает: Вы меня? Говорит она по-мэйански, с сельским северным выговором.

— Кто вы, уважаемая? — по-мэйански повторяет Тиммон .

Она музыкантша. Звать ее Танга. Сама она из Марди. В город пришла на праздники. Играет она на сазе. Только саз тот ей нынче утром пожарники разбили. Взяли ее на Лекарской: она, якобы, чей-то дом хотела поджечь. Спасибо стражникам, отбили ее у пожарных, отвели сюда. И даже на постоялый двор послать обещали, где ее друзья должны ждать. Она тут в городе кое с кем встретиться должна. Тоже музыканты.

Пальцы у нее и впрямь — не крестьянские. Руки не связаны, просто скрещены на груди. Дескать, не бойтесь, граждане, чар творить не собираюсь. Сама я не здешняя, бедная музыкантша… Знаем мы таких. Редок в Умбине певец, лицедей или сказитель, кто книжки чар за пазухой не держит.

И на правой руке ее — свежий след от колечка. Видно, не задаром стражники побежали искать ее друзей.

Саза у Тиммона нет, чтобы предложить уважаемой Танге показать ее искусство. Тиммон только скажет куда-то в угол, не глядя на нее:

— Шнурки завяжи, а то штаны потеряешь.

Девица не отзывается.

Ишь, выдержка какая! А может, у девушки Танги книга чар не на дибульском, а на кадьярском? Скороговорка про штаны хороша тем, что по звучанию она точь-в-точь похожа на начало одной дибульской чары. Редкий кудесник не вскинется, слыша ее. Или хотя бы не усмехнется.

—Ладно, уважаемая. Если что, заходите в гости. Я Тиммон Найан, стряпчий, на Скрытной улице живу.

Дверь в избушку отворяется. Наклонясь, входит стражник. А за ним, согнувшись и вовсе до земли — кто бы вы думали? Давешний мужик с рассеченным лицом, хотя уже и без коз.

— Это, что ли, племянница ваша?

— Она! — мрачно соглашается мужик.

Девица одним рывком поднимается с колен. Даже не покачнувшись и рук на груди не расцепив. И еще делает вид, что не кудесница!

— До встречи, Танга?

Девица, не глядя на Тиммона, кивает. Мужик подталкивает ее  двери, выбирается сам, ворча тихонько:

— Дерьмо к дерьму…

— А нелюдь — к нелюди? Тьфу, уважаемый! Я-то думал, Вы, скорее, по козам!

Мужик хотел что-то ответить. Девица поспешила подхватить его под локоть, увела.

— Ну и парочка, Семеро на помощь!

— Дядя он ей. Торкой зовут. Я его в кабаке на Блудной нашел.

— Сразу видно: музыкант.

— Ну еще бы. Три ланги дал за науку.

Тиммон спешно прощается. Выходит за ворота приморского участка. Озирается, много ли прохожих, взмахивает руками и пропадает. После чего невидимкой следует за Тангой и ее порубанным дядюшкой. Почти догоняет — но тут из переулка Тиммону поперек дороги выбегают очередные погромщики. Бравые судостроители волокут в участок к Тайборро поджигателя-оборотня, найденного в порту. Пока Тиммон пытается разойтись с ними так, чтобы никого не толкнуть и не сбить чару, след музыкальной парочки теряется.

 

4.

Домой стряпчий Тиммон поспел как раз к тому часу, когда хозяин, Аруна Таннар, отужинав, принялся за чай и заодно, чтоб времени не терять, за работника Веллагу. Как положено, от сотворения Столпа. Тиммон на крыльце освобождался от чар невидимости, а Аруна как раз добрался до Великой Измены. Разве не победили бы великаны драконов в великой битве, если бы не предательство рода маловечьего? Обиднее всего, что люди изменили тогда не злостно, не корыстно, а по глупости. Вот точно так же и Веллага. Ничего ему доверить нельзя. Сказано же было: глаз с хозяйского сынка не спущать! А Веллага? На въезде застрял? В кабаке возле джилловского моста, не иначе!

Рангана можно понять. Если бы Тиммона ежевечерне за чаем кто-нибудь этак вот неспешно распекал, Тиммон тоже сбежал бы, куда глаза глядят.

Тиммон раскланялся. Спросил домохозяина о делах. Услыхал, что сам Аруна в добром здравии, что зима нынче скверная и разбойники шалят. Да вот еще сынок его никчемный Ранган до сих пор так и не появлялся.

Заодно Тиммон был спрошен о новом зеленоволосом жильце. Объяснил: Вайно Маин, хуторянский сын с севера, мой коллега.

Тиммон выразил готовность заплатить Аруне за следующие полгода. Пошел было за деньгами и листком бумаги для нового договора, но Аруна остановил — не спеши. Может статься, другую бумагу придется писать: городскому голове, о продаже дома в казну вместе с двором и со всем добром.

Все дело в том, что жрецы-кудесники нынче утром сказали Аруне: дешевле, чем за четыре с половиной сотни монет он младшего сына своего больше не увидит.

— То есть как? Его что, в Училище, в Безумный Дом схватили?

— Расскажу-ка я тебе, стряпчий, все по порядку. Ты житель городской, ученый, может, скорее сообразишь, что к чему.

Ранган, младший мой — он ведь с прошлого еще Нового года повадился в город. Влюбился в здешнюю девку одну, горшечникову дочку.

— Женился?

— Семеро на помощь, нет. Попробовал бы только! Она неплохая девка, спору нет, красавица. Да только Рангану не пара. Хутор Таннар — не из последних в умбской округе. Дюжина коров, козы, четыре лошади. Сыновей двое. Старший мой, Бенда парень толковый, да ведь и младшего тоже не хочется отпускать! Не подумай, стряпчий, мы против города ничего не говорим. Со времен старого Вонго все княжество только и держится, что городом. А город сам — подгородными хуторами вроде нашего. Да только гончар Купан, девушки той папаша, больно уж тесно живет. С семьей, да с печью, — в домишке поменьше вот этого. Семья большая, печь одна, и та еле дышит. Словом, Рангана я к ним отпускать не хочу. Я ему получше невесту нашел. За тою клинышек земли дают, так тот клин как раз в мою землю и вклинен. Выровнять — плохо ли? У меня в дому строго. Как я скажу, так Ранган и сделает. На Старцев день я и сказал ему: пусть, дескать, готовится. А в Новый год и свадьбу справить можно. Ну, Ранган, конечно, погоревал, раз или два в город съездил. Мне сказал — в храм, посоветоваться, а сам, не иначе, тайком с гончарами толковал. Ну вот. А под новомесячье Плясуньи девка та, гончарская дочка…

— Померла?

— Ты тоже слыхал, ученый? Нет? Ну, вот. Заболела и померла. Ранган как узнал о том, вправду чуть не взбесился. Мать его Владыкиной водой отпаивала. А потом вроде как успокоился, стал на праздники проситься в город погулять. Я, старый дурень, его и отпустил. Да еще вот этого лиходея для пригляду приставил!

Веллага не спорит. Молча ждет — то ли хозяйского кулака, то ли что Тиммон заступится. Объяснит, что в городе бунт, оборотни шалят, не такие люди, как Ранган, среди бела дня пропадают.

— Так и что же вы, уважаемый, думаете делать?

— Боюсь я: не сотворил ли парень с собой чего? Говорят, возле кладбища его видели. И у реки.

— Видели, да.

— А может, и на улице схватили.

— Не похоже. По крайней мере, в участках его не было.

— Да. Старшина ваш посадский Иррин — мужик честный, сам из хуторских. Больше, чем надо, не возьмет. С пожарными вашими я говорить не стану. Они все как бешеные. И понятно: разбойники ихних людей порешили. Иррин дал мне, темному, совет: сходи, мол, в ученый храм. А то сам, мол, он не ручается.

— Да. Уж если Иррин не ручается… Насчет храма — это верно, уважаемый.

Аруна тяжело вздыхает.

— Был я в храме…

— В котором?

— Да в училищном. Там сказали, чтобы пока мы искали сами, но ежели что — Премудрая нас не оставит. Будут глядеть в хрустальный шар, найдут Рангана, живого ли, мертвого…

— Семеро на помощь, уважаемый! Что же Вы его прежде времени хороните? Живого. Только живого!

— Твоими бы устами, ученый. А хрусталь, как сказали мне, денег стоит. Так что не обижайся, ученый, но домик, похоже, продать придется.

С этой новостью Аруна ушел спать, оставив Тиммона размышлять на кухне.

Как помнят посадские граждане, месяц Владыки в этом году начался с того, что на берегу Лармеи погорела ладья купцов Баудов. Тридцатого числа месяца Мургу-Дарруна около полуночи на Рядской вышке снова ударили в набат. Тревога! Пожар! Горит городской дом хуторянина Таннара.

И точно так же, как месяц назад, пожар начался оттого, что кто-то пробрался на двор и закинул на крышу горшок с углями. Хорошо еще, что собаки вовремя почуяли огонь, разбудили Уби, а Уби поднял тревогу.

К приходу пожарников Вайно с Тиммоном успели затушить огонь на крыше. Пожарники взяли с Аруны только пару ланг за тревогу, за составление жалобы и за горшок. В суматохе кто-то придавил лапу собаке Ласточке, а второй, безымянный щенок куснул пожарника Мугуи.

Пожарники написали бумагу и ушли. Аруна потоптался во дворе, поглядел на горелую крышу, ничего не сказал и ушел к себе.

Тиммон тоже отправился досыпать. Сказал только: ничего себе праздник начинается!

Уби смазал Ласточке лапу дугуберской мазью. Мазь тотчас же принялись вылизывать вдвоем: сама Ласточка и новый щенок. А Уби до утра не спал: сидел и жалел их обоих.

В остальном ночь новомесячья прошла тихо; только Вайно до рассвета сторожил у забора с глевией.

 

5.

Утром первого числа месяца Вайамбы в дом на Скрытной раньше всех явились странники: пешком из Марди пришли, нарочно, чтобы почтенных людей поздравить. Всего странников восемь человек. Магги, как видно, не спала после пожара: наготовила праздничной еды на три дня вперед, да еще и лепешек испекла для раздачи просителям. И косу успела заплести цветной лентой, и принарядиться.

Ибо первый день Вайамбы таков: отказать просящему считается нечестивым. В особенности — тому, кто не о хлебе и не о деньгах просит, а о любви.

Тиммон проснулся часа за два до полудня. Выучил чары, оделся в чистое. Вышел на кухню, поздравил домохозяина с новомесячьем. Сказал Магги что-то насчет того, как она славно выглядит. И никакого, мол, очарования не надо. Осмотрел ласточкину лапу и утешил Уби, как мог: перелома нет, все пройдет. Спросил у коллеги Вайно, не затруднит ли его, раз уж он все равно пойдет поздравлять сослуживцев-стражников, напомнить им про Рангана и заодно — про  детину с рассеченным лицом.

Вайно обещал, что не затруднит.

Сам Тиммон прогулялся до рынка, по пути в чьи-то руки рассовывая медяки. Счастливо сумел не потратить больше трех сребреников, которые сам на нужды милостыни определил, а заодно изловчился и не расцеловаться ни с кем из знакомых, которых тоже встретил во множестве. Поклонился издали, сделал вид, что толпа его оттеснила.

На рынке стряпчий Найан был замечен за покупкой по меньшей мере шести вещей:

Жилетки, вышитой серебряной нитью, ценой в 6 срб.

Штанов суконных цветных на мохнонога, за 1 срб. 5 мед.

Рукавиц больших овчинных,

Трубки для курения резной,

Кубка оловянного с рисунком в виде рыб,        

Мешка леденцов на три гээра с лишним —

всего на 3 ланги и 2 мед.

 

Это еще не предел. Старый Надду Найан, основатель семейства, говаривал, что есть на свете три траты, которые ни при каких обстоятельствах не пропадают зря: это гостинцы начальству, выпивка друзьям и сласти любезным барышням. Сам Надду однажды накупил подарков на полтораста ланг — на одно только новомесячье Вайамбы.

С базара Тиммон зашел домой, припрятал купленное добро у себя в комнате, а сам накинул плащ, сунул за пазуху училищную шапку и двинулся дальше — на кладбище, к черному жрецу Гамурре. Поговорить о парне в красном кушаке.

По пути Тиммона пытались остановить еще несколько посадских знакомых попрошаек. Все дружно желали потомку семейства Найан обильного потомства и радостей в любви. Тиммон даже не огрызался.

Черный жрец Гамурра видел парня с красным кушаком позавчера на закате, вдвоем с каким-то другим парнем. У того было перевязано лицо. Наверное, провожали месяц Мургу-Дарруна, а на какой могиле — жрец не приметил. Они сказали — сами знают дорогу, Гамурра их не провожал.

Тиммон попросил черного жреца не считать это неуместным даром — и вручил ему пол-ланги. Как ни чужд Владыке нынешний праздник, деньги Гамурра взял, поблагодарил: похвальное благочестие в бедном смешенце!

Идучи с кладбища в сторону Лармеи, Тиммон встретил праздничное шествие. Впереди — пестрый жрец из Красильного храма с бородою, раскрашенной в семь цветов. За ним певцы и музыканты, почтенные горожане в пестрых одежках, со знаменами, многие даже со звериными личинами на головах. Изволь, стряпчий, искать пропавшего хуторянина в толпе, где каждый третий — в личине!

Сразу за музыкантами ковылял дядюшка Домбо: его как самого почтенного гражданина поставили впереди, чтобы заодно молодежь не слишком разгонялась на ходу. Ибо шествие — дело важное и степенное. Тиммона старый Домбо не заметил, но певчим подпевал громче всех.

Зато маленькая Хунди заметила. Стряпчий Найан приветствовал ее со всей любезностью. А когда богомольцы прошли мимо, даже изобразил вослед общеизвестное телодвижение — похабное, но в месяц Вайамбы весьма уместное.

Вайно тем временем тоже снарядился. Намотал на шею желто-сиреневый казенный шарф, когда-то найденный у Тиммона в кармане. Захватил в кабаке бочонок лучшего мохноножского пива и пошел поздравлять знакомых ребят в участок к Иррину. Самого старшину Вайно не застал: Иррин еще с утра уехал на кремлевскую сторону. Там сперва будет шествие к храму Муллиана, потом праздничные игры на ристалище и обед в казначействе у господина Нангли. Эрави и Джи тоже нет — пошли с поздравлениями в Красильный храм, в Гончарный и на Змеиный луг. Ганджи и Туави оставили караулить в участке, что не мешает им с Вайно втроем выпить прямо на карауле.

Рангана ночью не находили. Отец его давеча тут был. Долго с Иррином судачил, а за труды пообещал ребятам двадцать ланг. Вечером надо будет еще всем вместе сходить поздравить — знаешь, кого?

— Пожарных?

— Да нет. По твоей части.

— Карлов?

— Девчонок с Блудной! Забыл? Совсем с ученым заморочился? Тебя, братушка, на Блудной до крушения Столпа не забудут. Ради праздничка, если на то пошло, они тебе и карлицу найдут. Красотку!

Вайно, помня тиммонов наказ, попросил ребят подождать его полчаса, а сам на нетвердых ногах поплелся в Приморскую часть. Там Рангана тоже не находили. Правда, один из стражников вспомнил, что видел — сидел парнишка на берегу, камешками кидался в воду. Грустный был. Хотя если он собирался утопиться, то зря. Лучше бы подождал до новомесячья Вайамбы, когда никакая из них — из баб ли, или из благородных дам, из простых девок или из барышень — ему бы не отказала.

Приморский караул в это праздничное утро предпочел не пиво, а найановское вино. Вайно выпил стаканчик, второй, но допивать решил все же в родном посадском участке.

По пути Вайно одарили: толстая пожилая купчиха протянула ему лепешку, сложенную пополам, с соленой рыбой в середке. От лепешки Вайно уклонился, а купчиху попробовал было обнять и расцеловать, но вместо пухлого купчихиного стана наткнулся на что-то вовсе даже жесткое — кажется, на локоть одного из ее телохранителей.

Порубанного дядьку ребята в участке вспомнили. Его видели возле трактира на Змеином лугу. А может, то был уже вовсе не дядька, а умбло. Синий весь.

— Умбло — это хорошо. Умбло я люблю.

Стражник Ганджи вскидывается:

— Умбло? Слушай, братушка: я знаю, кто тебе нужен. Моей жены матушка, Бролго!

— А который ей годок?

— Немногим помоложе покойного князя Вонго.

— А где живет?

Знамо дело, где, встревают другие стражники. У него же на Карнавальной и живет.

— Ээ, нет. Еще не хватало! Я, братушки, сам дома не живу.

— Это почему?

— Да потому что там — она.

— Бролго?

— Она, родная, подколодная. Только она меня и видела! Я живу — сказать по секрету, где? У старого Джи.

— А кто он тебе?

— Как — кто? Родня. Папаша моей жены.

— А Джа где живет?

— А он — у своей жены.

— Значит, опять же у Бролго?

— Выходит, да… Экий я, получается, человек-то пропащий!

 

 

6.

Тиммон переправился на кремлевский берег. Прошел по набережной до ворот Училища. По пути вытащил из-за пазухи и надел училищную сиреневую шапочку. Поправил кольца на руке. Встряхнулся, выпрямился.

И если только что вдоль по улице поспешал смиренный стряпчий, то теперь — насмешливо и неспешно, как подобает истинному кудеснику, шагал ясновидец Тиммон Найан. Чародей милостью Премудрой, один из лучших выпускников мастерской досточтимого Илонго.

Сразу за воротами Училища проход оказался перекрыт. Два стола под цветными скатертями, возле каждого — жаровня, а над жаровней дымящийся котел с вином, медом и Семеро знают чем еще. На столах блюда с закуской, вдоль столов лавки, на лавках и вокруг — развеселые училищные обормоты.

Человек двадцать, завидев Тиммона, заорали хором:

—Вступительную!

Тиммон протянул ближайшему из них руку — не глядя, ладонью вниз. Школяр зачерпнул из котла меда и вина, перелил из черпака в глиняный стакан, со всей осторожностью поставил Тиммону на запястье.

     Тиммон поднял руку,

Да так, что вино в стакане и не покачнулось.

     Сказал:

— Веселья всем приверженцам Премудрой!

     Пригубил,

И пусть никто не говорит, что это были очередные фокусы;

     Выпил до дна,

Ибо все дело только в выдержке и ловкости рук;

     Опустил

И уже над столом стряхнул стаканчик так, чтоб тот упал.

Да не кверху дном, а как следует.

Пусть знают наших, старых школяров!

 

Школяры затопали ногами под столом. Виночерпий сурово произнес:

— А теперь — отступную!

— Какую еще отступную? Неужто не слыхали: чародеев выше третьего разряда в праздник Вайамбы положено угощать бесплатно?

— Чару! Чару!

Ах, так. Тиммон, с места не сходя, слегка передернул плечами, будто бы плащ поправил — и пропал. Осторожно обошел скамейку, так, чтобы никого не задеть и не сбить невидимость. Подобрал полы плаща одной рукой, другой слегка оперся о скатерть, одним движением — не вверх, а вбок — перемахнул через стол и зашагал вверх по улице, провожаемый всеобщим радостным воем. 

 

Вайно Маин в этот час катил вверх по улице Рядской бочку пива, а помогали ему — поначалу пожарник Мугуи, а теперь вот какой-то неизвестный дядька в пегой бороде. На углу дядька сказал, что ему налево. Взял за труды шесть медных, пожелал приумножения вайниному скоту и детям.

— Нету у меня!

— Эх, мил-человек! Кто это может знать наверняка?

Дядька пропал, а Вайно так и не вспомнил — ни кто это такой, ни куда делся Мугуи, ни — когда и где они оба взяли эту бочку. Но коли взяли — возвратного пути нет, решил Вайно и позвал Уби помочь вкатить бочку в ворота.

 

У досточтимого Илонго Тиммон застал едва ли не всех ближайших приятелей учителя. Кажется, высокоученые собираются на торжественный кремлевский обед, а пока обсуждают сплетни последних дней. Тут и словесник Диррири, и механик Думерру, и даже мастер Циоле в оконной нише, за мирной беседой с какой-то барышней. По виду — кадьярская древленка. Ушастая красавица в бархатных чулках, в платье, расшитом лисицами и барсуками.

Тиммон не поверил своим глазам — Циоле, да вдруг с девицей? И правильно поступил, ибо девицей оказался леший Бирага, мастер наваждений.

В рабочей комнате учителя Тиммон уже не удивился, увидав в кресле медвежонка в серебряном ошейнике. Медвежонка изображала Пинги, бирагина племянница и ученица.

Тиммон попросил разрешения вручить учителю свои никчемные гостинцы — трубку и кисет с табаком.

Трубка роскошная, похвалил Илонго. И выдал Тиммону свой подарок: письменный прибор с бумагой, сухой тушью и тростинками.

Обкуривать трубку — дело долгое. А вот тростник и бумагу Тиммон пустит в дело прямо сейчас. Растворит тушь праздничным вином и тут же, на уголке стола в кабинете учителя испишет первый листок лихой мэйанской скорописью с уклонами в угловатый дибульский почерк. Школярское вино, мед и травы, знаете ли, дают себя знать, хотя и не сразу.

В письме Тиммон обратится к благородному Нангли Хамбари. Изложит в шести пунктах свои сомнения: пройдут ли праздники в городе этой весной так весело и беззаботно, как всем бы хотелось?

Во-первых, заезжие разбойники. И слухи о таковых. На этих разбойников горожане готовы списать наиболее наглые грабежи, участившиеся в последние дни. Но не учит ли нас пример древних, что всюду, где по пять раз на дню народ кричит: воры, воры! — эти воры рано или поздно появляются? Тиммон хотел бы оказаться зловещателем и трусом, однако же…

Во-вторых, степняки и попытки нападения на них. Не Тиммону объяснять господину секретарю, насколько это опасно: ссорить посадский люд с союзными меа-меями. Дешевое мясо не может не вызвать ссор. А при нынешних тревогах от ссоры до побоища прискорбно недалеко. Не лучше ли использовать к выгоде Умбина распри между самими степняками, в частности, Хандо и Нагаланами?

В-третьих, цены на рынке возросли. Привозной съестной товар дороже местного ремесленничьего, королевская и северная монета дороже умбинской. Тиммон готов изложить свои соображения насчет того, почему это происходит и что можно предпринять.

Кроме того, грозящие межплеменные распри. Разломанный пожарниками саз. Поджог дома, где живет стряпчий-полукровка. Пустяки, конечно — и все же…

Пятое: пропажи людей. Посадских и, что еще тревожнее, приезжих.

И наконец — общие настроения. Опять-таки, Тиммон очень хотел бы оказаться трусом и бестолочью…

Кстати, коллега: не у Вас ли книга «Утешения»? — окликнул Тиммона досточтимый Илонго. Не сочтите за труд, пришлите ее ко мне. Коллега Пинги хочет прочесть для совершенствования в письменном мэйанском. Весьма полезно, когда знаешь наизусть гандаблуйский подлинник.

 

7.

Распрощавшись с учителем, стряпчий Найан переправился на посад. Прошелся по Змеиному лугу. Те же мужики, которые утром носились между Красильной и Блудной, теперь чинно гуляют, пьют и закусывают. Если на снегу никто не уснет, в канал не свалится, то может быть, все и обойдется.

Вышибала Гуду на сей раз заверил твердо, что угощает он и что без доброй чарочки он Тиммона не отпустит. Конечно, Гуду понимает: стряпчего дома ждет кое-кто получше, чем он, кабацкий сторож. И все-таки — праздник!

Пришлось выпить. Да не училищный стаканчик, а полновесную кружку, и не меда, а чистого вина, сдобренного еще и арандийским зельем для крепости.

Гуду по секрету сообщил: одного из тех ребят, о которых Тиммон давеча спрашивал, из приезжих — Гуду сам недавно видел, вот как стряпчего сейчас. Рожа у того парня была разрублена напополам. Зашел в кабак, смирно посидел, пива выпил, драк не устраивал.

Тиммон запасся бочкой пива, сухариками, сыром, картошкой и салом. Попросил взаймы у Гуду тачку, погрузил на нее припасы и повез домой. Ехал потихоньку по набережной и кое-кому из граждан, уже спящих у заборов на лавочках, на поваленных стволах вдоль канала, от души завидовал.

Солнышко, жарко. Через месяц уже весна. Где был лед, там сегодня уже лужи. С крыш рядами свисают сосульки — толстенные, в духе ларбарского зодчества.

Чтобы не спать на ходу, стряпчий Найан занимается про себя решением умозрительной задачки. Правоведение, по нашим неспокойным временам. наука важная. Рано или поздно училищные вольнодумцы — Илонго, Бирага, Думерру, Диррири, Циоле — захотят пополнить свои ряды кем-нибудь из светил правоведческого отделения. Спрашивается: кто из правоведов мог бы быть на их стороне?

По-видимому, зависит это от ответа на другой не проясненный вопрос: за кем из кремлевского начальства пойдут Илонго и его друзья, ежели им случится выбирать? За Нангли Хамбари или за Бу Амби? С городским головой Амингой и его другом, главой училища, досточтимым Будаи-Токи, мастера не дружат. Встречаясь у Илонго, удостаивают начальство разве что вежливеньким смешком.

Значит ли это, что в случае нового посадского бунта (избавьте Семеро от такого случая!) искусство наших трех сильнейших кудесников, главного механика, а с ними и не вполне понятного ритора будет к услугам княжьего воеводы, благородного Мерга Майанджи? Или к чьим-то еще?

Вопрос этот для Тиммона не праздный. Он, конечно, никчемный полудревлень, никого не способный укрепить своим содействием. Но в случае чего — ему хотелось бы знать: куда являться, под чье начало? А то неприкаянность порождает у него ненужную склонность к пророчествам крамольного толка.

Из трех известных на Земном Столпе родов доносительства низший требует участия трех лиц: представителя начальства, доносчика и того, на кого доносят. Пример — донос лавочника посадскому старшине на соседа-контрабандиста. Следующая, более совершенная разновидность доносов, пишется для определенного читателя, но не имеет ограниченного предмета. Таковы, например, доклады арандийскому царю от его лазутчиков с изложением настроений в народе: они имеют в виду народ вообще, а не отдельных лиц, и следовательно, применимы к гораздо большему числу случаев. И наконец, третий, наилучший и самый трудный род — доносы, не предназначенные ни для кого из ныне существующих начальников. Они пишутся для себя и на века, просто чтобы осознать суть происходящего.

У Тиммона готов вполне законченный донос третьего рода: о тайном обществе мастеров в Училище Премудрой. Знать бы только: неужели никому в ви-умбинском кремле тиммоновы домыслы в самом деле не нужны?

Есть на посаде человечек, который мог бы дать стряпчему Найану дельный совет. Это правовед Ликаджи. Но прежде чем искать с ним встречи, надобно разрешить для себя еще одну загадку: что имел в виду вышибала Гуду насчет праздника, ждущего, якобы, Тиммона в его собственном доме?

— Слышь, братушка! Ты стряпчего со Скрытной знаешь?

Поперек дороги непонятно откуда возник дюжий человек. С усами, как у благородного Раданги, до ушей. Только у этого усы не каштановые, а светло-рыжие. Глаза синие, веселые, нос крючком. Теплый кафтан под широким бархатным кушаком, к кушаку привешены сбоку кисет с табаком и кошелек. Никакого оружия. Разве что небольшой топорик прилажен под кафтаном на ремне поверх кожаного доспеха, и там же — что-то похожее на свернутую в кольцо веревку. Кожаные штаны, меа-мейские сапоги. Нож за одним голенищем, два за другим.. Шапка молодецки сдвинута со лба на затылок. И на лбу, под растрепанным чубчиком — вмятина с вингарский орех величиной.

Тиммона в княжьей школе учили: главный навык воина — уметь оценить противника. Да мужик особенно и не прячется. Кафтан поверх доспеха — это так, для кумушек посадских, да ради праздничка. Кому надо, разглядит, что и как.

Мужик старательно вращает глазами, пошатывается. Не будь Тиммон кудесником, может быть, и не заметил бы, что на самом деле мужик нисколечко не пьян. Во всяком случае, пьян намного меньше, чем хотелось бы сейчас быть самому стряпчему Найану. Незримый кудесник, толкающий вдоль по набережной видимую тачку с припасами, — это, конечно, было бы смешно. Отпираться теперь — не знаю, мол, никакого стряпчего — еще смешнее. 

Может, и знаю, пожал плечами Тиммон. А что?

— Два словечка хочу ему передать. Меня, братушка, на Змеином ребята ждут. А ты, я вижу, в сторону Скрытной идешь?

Говорит, а сам неверною рукой лезет в кошель. Не иначе, за денежкой, встречному братушке за труды.

— Скажи стряпчему по дружбе: пусть бы он этим вечером ради праздничка ушел из дому. В гости куда-нибудь, погулять. Сам знаешь, не дело это: в день Вайамбы сидеть в четырех стенах.

— Уж это точно. А весточка-то от кого?

— А не важно. От почитателей его сыщицкого дара.

Ишь ты, какие слова наши пьяницы знают. Почитатели!

— Погоди-ка. Давай еще раз: что я ему скажу? Тебя, мол, стряпчий, на вечер зовут в гости, а куда — неизвестно?

— А он сам догадается. Он, сказать тебе по секрету, ясновидящий. Каждого встречного насквозь видит.

— Добро, коли так. А скажи, братушка: никого из тех встречных — ну, то бишь, из почитателей — саблей по лицу лиходеи не охаживали?

Мужик еще раз покачнулся на каблуках. Вздохнул:

— Эх, братушка! Кто из нас может похвалиться, что его никогда никто ничем не охаживал? Спросит стряпчий — так и скажи: ждут его друзья. На Змеином, возле кабака.

— Что ж, передам. Семеро на помощь, уважаемый.

Тиммон попробовал было проехать, куда ехал. Мужик не посторонился.

— А за весточку? Ты-то со стряпчего, слава Семерым, свое получишь за науку. А я, выходит, ни при чем?

Сам себе удивляясь, Тиммон выдал сребреник. Мужик тихонько ругнулся — не зло, а так, ради праздничка. Пожелал Тиммону милостей Вайамбы и пошел восвояси.

 

8.

Дома Тиммон начал с того, что вручил Магги пиво и припасы — на праздник. Прошел к себе в комнату, вышел с подарками в охапке. Раздал — безрукавку Магги, штаны Уби, рукавицы коллеге Вайно. Получил от Магги скромный праздничный поцелуй.

— А мне шубку? Ты обещал!

Зловещатель Гуду был прав: в новомесячье Вайамбы Тиммон без гостей не остался. Вот она, красотка Апу. Обходит стол, на ходу пробует с блюда пальцем одно из маггиных яств. Глядит на Тиммона ясным взглядом — ни дать ни взять, героиня древности с картинки Кладжо Биана.

Стряпчий Найан делает шаг ей навстречу. Если смотреть не трезвым взором летописца (обидно-трезвым в этот праздничный день), а завидущими очами той же Магги, то можно сказать: глядит он на Апу, как гандаблуй на яблочко. А можно выразиться, как стихотворец Балапай: будто под бессовестным тиммоновым взглядом с той, на кого он глядел, враз посыпались все ее бубенчики, пуговки и крючочки. Как если бы Тиммон был чудище-ржавильщик, истребляющий все железное. А следом полетело клочьями и тряпьё, всякие там рукава, пристяжные юбочки, безрукавка, рубашечка в кружевах.

А заодно исчезла и вся храбрость, припасенная для нынешнего дня.

Апумба замирает, где стояла. Тиммон проходит через кухню. Уклоняется от апумбиного дружеского объятия. Обхватывает ее одной рукой за плечи, выводит на крыльцо.

И дверь за собой прикрывает весьма решительно.

Как будто бы весь месяц он только того и ждал, полудревленский ханжа, чтобы схватить кого-то и отволочь в тихий уголок для вайамбовых дел. А отчего не в комнату к себе, а в сени? — Так ведь хороший приверженец Вайамбы всегда возне под крышей предпочтет беседу на вольном воздухе. Или хотя бы в сарае, благо сено у Уби запасено в изобилии.

Никто не знает, что же такое Тиммон, собственно, сделал. Говорится же, что с делом Вайамбы, умеючи, можно управиться и за четверть часа, как с простенькой чарой.  Но не успела Магги вслед Тиммону что-нибудь съязвить, не успел разохаться Уби — знает Уби этих тиммоновых зазноб, вайамбовыми шутками от них не отделаешься! — а стряпчий уже вернулся.

И вернулся один. Без Апумбы.

Спровадил? Чару сотворил? Применил одну из неотразимых уловок судейского красноречия? Пообещал Апумбе на будущее что-то еще, получше шубки?

Воспользовался наукой мастера Циоле. Известно же, что для мага-приворотчика важнее всего умение избавляться от тех, кого ненароком сумеешь приворожить. Это делается не чарами, а вполне обычными речами. Учись говорить нежности, пригодится, говорил Циоле четырнадцатилетнему Тиммону, но прежде нежностей — гадости.

Важно же не просто обозвать кого-то скверным словом. Это Тиммон и без Циоле умел: дома и в княжьей школе научился. Надобно уметь всякую гадость говорить участливо, нежно, так, чтобы собеседник не нашел, к чему прицепиться.

Нужно не нарваться ни на драку, ни на разговор по душам. В крайнем случае можно допустить ответную ругань. Но опять-таки — не ту, что грозит перейти в спор по существу.

— А ругань… Ну, скажут тебе лишний раз, какие у тебя уши выше темечка и с чем те уши вкуснее съесть. Ты же не обидишься, верно?

Тиммон учился. Циоле с большим мастерством показывал, как должны звучать эти самые нежность и участливость. Во сто раз хуже розог и чародейских искр. Тиммон научился.

В Училище про Циоле говорили, будто ближайших своих учеников он заставляет чуть ли не каждый день наводить на него чару приворота. Влюбиться, видите ли, хочет. А дело в том, что вероятность подпасть под очарование у Циоле, древленя, да к тому же древленя умбинского, пережившего и Чуму, и погромы, и князя Вонго — в лучшем случае один из сотни.

Первые свои участливые слова Тиммон, разумеется, сказал именно Циоле. Не со зла, а просто чтобы тот не возражал против тиммонова бегства к Илонго. Просто по мере сил попробовал предоставить мастеру некоторую замену: изобразить, как его нежности звучат со стороны.

Циоле понял. Расхохотался, поблагодарил. Отпустил. А что за сердце держался — так то со смеху.

Больше мастер очарований с Тиммоном дружить не пытался.

А теперь вот и Апумба ушла.

Вечером у хозяина гости, сообщил Вайно. Придут арунины знакомые из суда. Кумовья к уважаемой Магги, родичи к Уби. А ты, коллега, сколько народа пригласил?

Тиммон сказал, как есть: не помню. Кажется, меа-мея Хандо с родней

Вечер-то уже скоро. Но до вечера надо еще успеть зайти к Джалге. Вручить ему кубок, а Джани — леденцы. И утешить, что в гости к ним на праздники Тиммон не собирается.

Как бы там ни было, а нынешнюю ночь стряпчий Найан проведет на Скрытной. И поглядит, что же такое затеялось в его доме, если его в открытую попросили удалиться.

Вайно было поручено еще раз зайти в участок, подтвердить приглашение стражникам на завтра. Вайно мужественно двинулся туда, и даже дошел. Вот только забыл, что на шее у него еще с утра болтается казенный желто-сиреневый шарфик. Данкаран как увидел, так шарфик отобрал. А в гости обещал отрядить кого-нибудь из ребят.

Заодно Вайно завернул в кабак — поискать сапожника Мупати. Напомнил ему про дядьку со шрамом. Эге! — встрепенулся Мупати. А ведь я его нынче видел. Еще с одним усатым. У усатого в голове дыра. Не насквозь — а так, вмятиной.

— Цены тебе нет, уважаемый!

Мупати обиделся. Как это так: вместе жуликов ловим, вместе жизнью рискуем, а до сих пор — «уважаемый» да «уважаемый»? Давай брататься.

Долго ли, коротко Вайно со старым Мупати братались, никто не знает. Известно только, что привезли Вайно на Скрытную на тачке часа за два до полуночи, а сам он уже ничего не помнил.

 

Вечер первого дня праздника Вайамбы. Во двор дома Аруны Таннара вынесен стол. Над столом на высоких шестах болтаются два или три зеленых фонаря. Чародейский свет безопаснее на случай пожара, а огня Уби со вчерашней ночи опасается больше, чем когда-либо.

По одну сторону стола чинно закусывают три посадские тетки: маггина кума и ее подружки. По другую стоят убины мохноноги. Виночерпием к ним приставлен таннаровский работник Веллага.

В зале накрыт хозяйский стол. Там — четыре судейских чиновника, шестеро меа-меев, восемь посадских дядек, Тиммону не знакомых. Дядьки поют что-то медленное, задумчивое. О разбойниках из леса Матабанга и их атамане, который также звался Матабангой. Степенные посадские чиновники подпевают:

 

…А бывало, и сам он бродил по лесам

С кистенем и дубовой дубиной,

И удачлив бывал, и добра раздавал,

Матабанга был видным мужчиной.

 

Но зимою один он пришел в Ви-Умбин

И нашел себе девушку Джелли

Она стервой была и пожарным сдала

Матабангу на третьей неделе.

 

А теперь он убит, и отпет, и зарыт,

И не встанет уже из могилы…

 

Чендаки Хандо-мэй уговаривает Тиммона: возьмешь напарника, поедем в степь, покажем Нагаланам, на что способны умбинские чародеи! Нагаланы — они дикие, чар боятся.

Сам хозяин Аруна сидит во главе стола. Не пьет, не поет, глядит — туча-тучей. С тех пор, как началась гулянка, он уже раза два выходил к уличным гостям. Долго толковал с подругой маггиной кумы, уважаемой Токатрой. Улучив время, Тиммон оставляет Чендаки и пробирается к нему:

— Что, уважаемый Таннар, дурные новости?

— Не к столу. Идем, потолкуем.

Аруна опускается на край кровати в комнате у Тиммона. Ветхий седой дед. А полтора дня тому назад приехал в город — бравый хуторянин…

— Слыхал, стряпчий, что о гончаровой дочери говорят?

— Что умерла? Не своей смертью?

— Своей или не своей — это не мне гадать. А вот умерла ли…

— То есть как — умерла ли?

— А так. Как ее схоронили, так с тех пор она по городу и ходит.

Н-да. Мало было Тиммону с Вайно неупокойной жены купца Паджая.

— Погодите, уважаемый. На посаде — чего только не скажут. Проверить надо.

Аруна ничего не отвечает. Со двора раздается собачий лай, шум возни, а еще через миг — крики:

— Оборотень! Держи!

Тиммон и Аруна выбегают на улицу. Стражники, меа-меи, городские таннаровы приятели тоже повскакивали с мест.

Кумушка Лана во дворе рассказывает: сначала ей показалось, будто кто-то в сенях скребется. Она пригляделась, видит — сквозь щель под ставнями мелькает синий огонь. Лана сказала куме Токатре, та ей — спьяну, мол. А потом вдруг как грянет! Здоровенный волк выскочил из окна, через двор пробежал, через забор перепрыгнул — и на улицу!

— А сам еще кричал: умбло! Умбло!

Тиммон на бегу не приметил, лежит ли Вайно на том сундуке, где его положили отсыпаться, или нет. Но мог бы смело поспорить на полтора десятка ланг, что сейчас на сундуке пусто.

 

 

Часть вторая.  Джа Матабанга

 

Атаман,

      за что ты нас покинул?

Атаман, 

      мы были неправы.

Атаман! 

     Не езди на чужбину!

Ты лишишься в Ви-Умбине головы…

     (Винда. Путешествие в Диневан. Глава 4: «Лес Матабанга»)

 

1.

Утром после веселого новомесячья непросто найти в Ви-Умбине гражданина, кто не маялся бы похмельем. Непьющий пестрый жрец Байджи — не исключение.

Утром первого числа, сразу после молитвы, в храме Семи Богов началась раздача угощений городским псам, побирушкам и странникам. Bсем, кому попало от щедрот местных прихожан. Потом было шествие: как положено, за околицу, по Королевской дороге, в звериных личинах и с песнями. А на дороге семибожников поджидала толпа гостей с побережья, агалийских и кабейских ребят. Правда, ни Гуррави, ни муж её Гайанджи Агали, ни Карра Каби, ни даже их гоблин Чилбрук в этот раз в город не собрались. Зато хуторян отправили с поздравлением и припасом. К приходу байджиных ряженых часть припаса была уже разъедена и распита. Красному жрецу Гамулли пришлось разбить лагерь прямо у дороги и кое-кого из гостей уложить отдыхать в шатре.

На обратном пути кабейский парень Тилли с размаху налетел на угол забора, причем ухитрился личиной порвать себе ухо. Крики начались, шум, на рану пришлось налагать руки, чтобы кровь остановить. А главное — поспешно удаляться всем шествием. Ибо забор, как водится в таких случаях, оказался не чей-нибудь, а джилловский.

Другой ряженый из посадских, хоть и не пьян был, а в долгу не остался: взял и на ровном месте свалился в канал. Хорошо еще, что не с Моста Великого Джилла, а с Королевского, совсем  рядом с храмом. Пока вытащили беднягу, да пока до храма донесли — оказалось, он еле дышит. Тоже потребовались целительные чудеса: и байджины, и жрицы Даури.

На дворе храма шествие поджидали посадские гости. И впереди всех — две или три возлюбленные парочки с просьбой, чтобы их поженили именно сегодня, в канун вайамбовской ночи. Еще одна парочка пряталась в комнате у белой жрицы Гамарри — эти собирались жениться тайно и как можно скорее, пока родня не подоспела. Гакурри, желтый жрец, взял на себя влюбленных, а Байджи как служитель Равновесия — родню. Ибо и родня, разумеется, тоже вскоре явилась.

Потом какие-то посадские мужики, уже изрядно выпившие, решили разведать: точно ли семибожники держат на заднем дворе  вайамбовский жертвенник и творят перед ним кровавые обряды степей? Байджи не мог не ввязаться в небольшой богословский спор, и тут его поддержал сиреневый жрец Нагурро. В итоге мужики прошли на двор, заглянули в конюшню, в сарай, жертвенника не нашли, распили по чарочке найановского вина и ушли восвояси.

Еще одна встрепанная компания приходила с улицы Блудной. Кто-то из них хотел здесь, у Семерых, принести обет, и непременно нынче, в день новомесячья. Жрец Гакурри молчал, но тайком делал Байджи грозные знаки: пусть зайдут после праздников! Обеты, дескать, на трезвую голову хороши. Но нет, Байджи отвел гостей в недостроенный большой храм, час или дольше беседовал с ними там. После чего гости вышли с просветленным видом, а Байджи — с шестью лангами в кулаке.

Потом по очереди стали приходить посадские благочестивцы. С бочонками, корзинками снеди, в личинах, с трещотками, барабанами и волынками. Так что на дворе Семибожного храма веселье продолжалось до утра. А раз уж повелось, что Байджи в храме за старшего, то пришлось ему самому со всеми гостями целоваться, всех поздравлять, всем желать милостей Вайамбы. И хотя хмельного Байджи не пил, но косел по мере всеобщего веселья. И говорят, таким песенкам подпевал, каких жрецу и слушать не пристало. Разве что ради новомесячья Вайамбы. Байджи и подпевал, и прихожанам подливал: кому мохноножского пива, кому вина, а желающим и меа-мейской самоквашки. И здравицы произносил — по очереди во славу каждого из зверей, представленных личинами на головах почтенных гостей.

Поджо, супруга желтого жреца, переглядывалась с Гамарри: не пора ли что-то предпринять, пока досточтимый не наговорил лишнего? Оно, конечно, похвальная вещь — любовь к гражданам умбинским без различия пород, полов и верований. Равновесия ради, чтобы никому мало не показалось. А все-таки надо же на ком-нибудь и остановиться!

И лучше бы сейчас, пока досточтимый еще что-то соображает.

Около полуночи Гамарри не выдержала. Выбралась из объятий музыканта Гойгеко, вышла на крыльцо, оглядела двор, столы с посудой, присвистнула — и на свист вперевалочку вышел ее подопечный. Не поймешь: то ли утка, то ли мелкий серый гусь. В этот год на Семибожном подворье зимовала целая стая таких гусей.

Может, оно и некстати, в праздничную ночь гонять тварь живую с поручениями. Но, с другой стороны, отчего бы и не проветриться? Выслушав Гамарри, гусь поднялся и полетел. Мокрой, лунной, почти весенней ночью, на запад, к кремлевскому холму.

Не надо возводить на коллегу Каэру напраслины, будто она пренебрегает праздниками вообще и посадскими в частности. И в особенности коллегой Байджи — что вообще ни в какие ворота не лезет. Даже в распахнутые настежь ворота храма Семерых.

Грамотеи — люди безбожные. Ну, праздник. Ну, схожу в Честопольский пестрый храм, думала коллега Каэру. Навещу собак госпожи Нэббу Амби-нум, выставлю угощение для неимущих школяров. И все? Ну, может быть, выпью вечером стаканчик-другой с коллегой Джани, пока он в Училище пьянствовать не ушел. И лягу спать не позже полуночи.

Но можно ли было отказаться от приглашения, когда оно было передано с вольным гусем? Мучается, дескать, коллега Байджи. Не знает, чем уже себя и заглушить. Каким надо быть грамотеем, чтобы не поехать?

Тем более — в первую ночь месяца Вайамбы, бога всех зверей и влюбленных.

Ошибся тот, кто думал, будто Байджи весь день до вечера только и ждал прихода коллеги Каэру с ее жалобами. Но не то чтобы Байджи был коллеге совсем не рад. К этому времени он, кажется, уже никого особо не различал.

Судьба такая: кому-то вместе быть, кому-то врозь. Равновесие, знаешь ли. А кому-то всю жизнь разбираться с чужими крайностями. Тоже удобно: до собственных руки не доходят.

От гостевого дома до своего домика в саду Байджи еще добрел. Но в домике — свалился и заснул раньше, чем коллега успела хоть слово выговорить.

А утром именно Байджи поднялся раньше всех. Умылся, помолился и пошел запереть главные ворота, да заодно прибрать, что осталось после давешнего застолья во дворе.

В канаве у ворот Байджи приметил чьи-то ноги. Две человечьи в суконных штанах, третья — козья. Самое скверное, что кроме штанов на том человеке — только рубаха, да и та в клочья рваная.

Не мешкая, досточтимый Байджи спустился в канаву, ухватил человека за пояс, попытался вытянуть. Человек очнулся, замычал. Тут-то и оказалось, что это тиммонов напарник Вайно Маин. Руки-ноги замерзли, бока болят, полон рот какой-то гадости. И что особенно обидно — трезвее трезвого.

— Где это я? Помогите! Уважа… учё… Ой, тьфу ты, Грендаль с Тварином!

Разглядев жреческое пестрое облачение, Вайно вывернулся и побежал. Во всю прыть, как и в зверском обличии не всякий оборотень бегает, по Королевской в сторону старого рынка.

Ничего, решил Байджи. В новомесячье Вайамбы, да еще в полнолуние все оборотни шалеют.  Странно было бы, если бы этот северянин устоял. Все еще можно поправить — если, конечно, Вайно сам захочет лечиться. Улицу Скрытную Байджи еще посетит.

Досточтимый Байджи даже рад был найти бедного Вайно здесь, в канаве. Ибо все было бы куда хуже, если бы тот обернулся и заснул, скажем, возле посадского участка или на рынке. Или, сохраните Семеро, возле дома Джиллов.

Нехорошо так говорить, но у Байджи была и еще одна причина порадоваться. Поскольку теперь у него есть, что сказать коллеге Каэру, когда та проснется.

А то ведь с Байджи сталось бы начать день с извинений за то, какая он давеча был сонная безразличная скотина. Теперь ему совестно, жалко и так далее…

Оборотень в канаве у храма Семи Богов — это, согласитесь, все-таки лучше.

Часа за три до полудня Вайно ввалился к себе на двор, едва не своротив с петель ворота. С грохотом взобрался на крыльцо.

Коллега Тиммон, как ни в чем не бывало, поднял голову от стола. Вскинул на Вайно прозрачный полудревленский взгляд, поморщился. Все-таки зеленые у стряпчего нашего глаза. И косые, как бы кому-то это ни претило. И начисто без признаков похмелья. А что опухшие — так то от недосыпу.

— Пива! — взмолился Вайно.

— Бочка в сенях. Если никто еще ее не опрокинул. И не вылакал ненароком.

— Кто?

— Да есть у нас один такой. Волчина смрадная. Сначала убегает среди ночи, да не в двери, а в окно. Потом где-то шляется, пока тут люди и нелюди с ума сходят. И наконец, является с утра пораньше, весь в клочья драный, да еще пива требует, Семеро на помощь!

— Ну извини, коли так. Сам посуди: куда мне деваться-то?

— В храм! Лечиться надо, раз сам с собой совладать не можешь!

— Я только что оттуда. От Семерых. Знаю я ихнее лечение. То мяса не ешь, то пива не пей …

— Кстати, удачнейшая мысль. Пить вредно. Пока ты незнамо где бегал, коллега, меня Хандо-меи чуть было в степь не увезли. В таинства посвящать.

Гости к Вам, высокоученый! — кричит с улицы Уби. А во дворе ловит Тиммона за полу и вполголоса добавляет, глядя в сторону: новая напасть на наши головы.

— Здесь, что ли, пьяница Вайно живет?

Худющая обтрепанная тетка у забора. Красные не только глаза, но и все лицо. В руке — железная кочережка.

Вайно давеча ушел куда-то с ее мужем, сапожником Мупати. Как сказали в кабаке, они вместе хотели ночью идти дозором, ловить разбойников. Потом они, якобы, решили разделиться, и Вайно пошел вверх по улице, а Мупати — вниз. Спрашивается: где теперь Мупати? Он ни на ночь не явился, ни к утру. Может, он у вас тут похмеляется?

Стряпчий Тиммон лезет в карман за деньгами. Семеро с Вами, уважаемая. Если Вы к Вайно, так он тоже дома не ночевал. А что до разбойников…

Со стороны Рядского мостика прибегает малолетнее уличное дитё. Кричит:

— Тетенька Бролго! Там дядя сапожник нашелся! В участке лежит, неживой!

Только этого не хватало, думает про себя стряпчий. Не заходя домой, только что-то шепнув верному Уби, Тиммон Найан направляется в участок.

— Ты-то тут причем? — спросил старшина Иррин. Свиней всех переловил, за мужей взялся?

Сапожничиха принимается голосить. Муж ее, старый Мупати, в самом деле тут, в землянке. С головой накрыт рогожей. Сзади чем-то тяжелым тюкнули. А может, сам ударился, когда падал.

Там же в землянке сидит на цепи небедно одетый мужичок с крашеной бородой. Сидит, трясется. Все лицо в разноцветных пятнах — от белого до винно-красного.

— Красильщик Пунала, никого не убивал! — представляется он, когда Тиммон спрашивает. И просительно смотрит на стряпчего. И сапожника не убивал! Никак не мог — всю ночь тут просидел. Все, можно сказать, новомесячье…

— Никто тебя в убийстве не обвиняет.

Никто? — переспрашивает Иррин. Красильщик постепенно из пятнистого делается серым.

— Рассказывай все по порядку.

Значит так, уважаемые. Сплю я в позапрошлую ночь дома у себя. Слышу: с улицы кричат. Пунала, иди помогать. Надеваю штаны. Полушубок. Выглядываю в калитку. А там — один лежит, другой падает, а третий его дубинкой бьет. Я никого не бил, только заорал. Третий-то и убёг. А Нилгри я не убивал. Его жена — моей жены тетка.

У того третьего, который бил, голова была волчья.

— Усы были?

Ага. В локоть длиной. И кушак красный. И дубинка шкурой обернута. А в глаза я ему не глядел. Дурак я что ли, оборотню в глаза глядеть? Еще заворожит. Да и темно было, а я торопился, фонаря не захватил.

Тиммон подходит ближе. Не надо, ох, не надо было при нем, при кудеснике поминать про обворожение. Посмотрите-ка на меня, уважаемый. И не бойтесь ничего. Попробуйте еще раз все вспомнить. Точно морда волчья была? Точно кушак красный?

— Не видел я, уважаемые. Нет, с разрубленной рожей там не было никого. И тот, с дубинкой, не рыжий был, а чернявый. Бабы с ними не было, нет. Бабу я бы запомнил.

Тиммон просит позволения полчаса посидеть тихонько у Иррина в избушке. Да по мне хоть насовсем оставайся, ученый, — незло огрызается старшина. Тиммон приглядывается: Иррин, похоже, с позавчерашний ночи так и не прилег. И сейчас, вместо того, чтобы завтракать или похмеляться, берется за тростник и вощанки.

Тиммон устраивается в углу на лавке и разворачивает книжку чар.

 

2.

Полдень того же дня. Старшина Иррин вместе со стражником Джаягари входят в калитку дома на углу Скрытной. Мимо испуганного Уби шагают к  крыльцу, проходят в залу. Иррин расталкивает Вайно, спавшего у стола.

— Значит, так, друг любезный. Мне, конечно, нет на посаде других дел, как разбирать ваши сыщицкие дрязги. Но вот Джа говорит, что вчера он всю ночь проторчал с тобою на Змеином лугу. Сначала выпили, потом плясать пошли, потом — на мечах рубиться. Так или не так?

Иррин говорит это, а сам старается на Вайно не глядеть. Упасите Семеро тебя, обормота, сказать сейчас, что не так!

— Выпить бы мне, уважаемый старшина!

— Джа, налей ему воды. Так что? Будем признаваться?

Джа зачерпывает воды из бочки, протягивает Вайно черпак. Тот отхлебывает через край. Допивает до дна, утирается рукавом.

— Будем. Все верно, старшина. Джа еще спросил, где это я отхватил такой меч. А я возьми и прихвастни, что у карлов. Гиджиригарская, мол, работа, сорок ланг стоит. Джа, конечно, не поверил. Ну — и вот…

— Ладно. Твое раскаяние будет учтено. Кстати, Джа, поищи-ка нам с тобой пива. И закусить.

Джа вышел в сени. Вернулся с пивом, нашел на полке каравай.

— Ну, друг северный, рассказывай. Во что ты втравил давеча старого Мупати?

— Мупати? Как его, бедного, убили-то?

— А ты откуда знаешь, что убили?

— Девчонка прибегала. Тиммона вызвала, Тиммон с ней пошел. Уважаемый Данкаран! Глоточек бы мне…

— Джа, убери пиво. Как убили? Дубинкой стукнули сзади, как того вчерашнего парня.

— Так вот вы зачем давеча приходили…

— А то ж. Ты рассказывай, рассказывай.

— Я вчера в таком виде был…

— Что и князя мог убить, сохраните Семеро! Так что сиди покамест дома. Выползешь в город, так и запишем: в бега ушел.

— Мупати мой друг был!

— Угу. Княжье правосудие разберется. Словом, ты меня понял: со двора ни ногой! Уважаемый Уби! Ты и ученый твой — головой ответите, если будете мне вот этого болвана еще поить. Ясно?

Уби кивнул. Иррин и Джа ушли, прихватив с собою пивной бочонок.

Тиммону в этот час как раз предложили похмелиться: в гостях у семейства Купан на Гончарной. Небольшой домик сразу за храмом Старца, на самой, можно сказать, толчее, да еще и кабак по соседству. Забор вчера успели изрисовать картинками ради новомесячья.

В дверях стряпчего встретил жилистый желтолицый парень, кривой на левый глаз — вкось по лицу идет черная повязка. Это, как оказалось, Пергубул Купан, старший сын хозяина.

— Чего угодно высокоученому?

— Мне бы батюшку Вашего, Кудию.

Старый Кудия отослал сына в мастерскую. Достал из ларчика пива и закуски. Попробовал улыбнуться.

Дом Купанов, как и рассказывал Аруна Таннар, хотя и на бойком месте, да не богат. Печь одна, да и та простаивает: праздники. Готовых горшков, тарелок и кружек полно: по стенам, в сенях, на дворе, повсюду, накопилась за время поста. Ну да ничего. Теперь-то граждане по кабакам, да и дома ради праздников перебьют часть своей посуды. Сказано же: горшечник и кабатчик — верные друзья. Третий с ними — виноторговец Найан.

— Итак, уважаемый. Я к Вам по делу печальному, не праздничному. Стряпчий я. Хочу потолковать о женихе покойной Вашей дочери Кадду.

— Был у Кадду жених. Ранган с хутора Таннар. Расстроилась ихняя свадьба. Отец Рангана, Аруна, не хотел, чтобы сын женился. А до Аруны — куда нам! Большой человек, старого князя сподвижник.

— Слышали, наверное, уважаемый Кудия, что на посаде сплетники про Кадду говорят? Будто видели ее на улице через месяц после похорон, ни про кого будь сказано?

— То-то и есть, что сплетники. Язык без костей. Я и не слушаю. А что?

— Да с Ранганом беда. Пришел позавчера в город — и пропал. Поговаривают, что он руки на себя наложить хотел. Вы часом ничего не знаете?

Нет, Кудия ничего не знает. Если стряпчему угодно сходить на кладбище, он отрядит с ним Пергубула, а сам не пойдет. К нему горшечники прийти должны, новомесячье праздновать, хотя, видят Семеро, не до гуляния ему сейчас. Кадду девушка была примерная. Хотя и запал Ранган ей в душу, но… Нет, пожениться они тайком от родителей не могли. Не успели бы.

— Я Вас, уважаемый, Кудия, ни во что впутывать не хочу, однако…

— А во что меня впутывать-то? Мы, горшечники, люди невеликие.

Мужика со вмятиной на лбу старый Кудия не встречал. Двоерылого, порубанного — тем более. Он вообще от этих пожарничьих дел в стороне держится.

Одноглазый Пергубул вместе с Тиммоном двинулся на кладбище.

— Что стряслось-то? Могилу разорили гробокопатели?

— И Вы туда же, уважаемый? Нет никаких гробокопателей. Ранган, зятек ваш несостоявшийся, пропал. Говорят, будто видели его возле кладбища. Хочу проверить одну вещь, а Вы как брат будете свидетелем.

Жрец Гамурра пропустил Тиммона и Пергубула к могилам. Тиммон поискал неупокойных возле купановской полоски — и не нашел. Пергубул беспокойно спросил: как там?

— Ничего, уважаемый. Пойдемте. Подозрение не подтвердилось.

— Это Вы про городские россказни, что ли? — сообразил Пергубул. Брехня это все. Не такая Кадду девушка была, чтобы призраком по улицам летать.

Сказано это было вполголоса, но с таким выражением, будто уж он-то, Пергубул, точно уверен: чем без толку шататься по городу, Кадду скорее полетела бы прямиком на таннаровский хутор, где объяснила бы по-свойски жениху со свекром, что к чему.

Гамурра принял из тиммоновой руки пару сребреников, затворил за гостями калитку. И вид у черного Гамурры был такой, будто он вспомнил: что-то такое Тиммон спрашивал у него совсем недавно вот про этого кривого парня, и Гамурра тогда не ответил, а теперь…

Но догонять Тиммона черный жрец, конечно, не побежал.

Тиммон проводил молодого Купана до дому. Велел успокоить отца: похоже, слухи про Кадду не подтверждаются.

Сам стряпчий с Гончарной пошел на Змеиный луг.

Там по-прежнему сборище народа. Бабы ревут вместе с сапожничихой. Мужики решают, кого пойти погромить в память о бедном Мупати. Поблизости его и нашли убитого. У вышки на Змеиной улице. Это надо же было обнаглеть — честных граждан убивать возле самой пожарной части!

Тиммон внес в копилку пол-ланги на поддержку вдовы. Отыскал Гуду в кабаке. Двоерылый, по словам Гуду, на Змеином Лугу больше не появлялся. Чернявая парочка тоже.

Не видали их и на Блудной.

— Никаких порубанных, никаких с продавленной головой?

— Никак нет, ученый.

— Даже за пять серебряных?

— Тем более не видели.

— А за шесть?

— И тебе незачем их видеть.

— А за семь?

— И болтать о том незачем. А то еще зарежут. Нездешние они.

Тиммон зашел в дом Найанов. Племянника Джани не застал, зато выслушал от приказчика историю: прошлой ночью ограбили найановского соседа, торговца тканями Кантаки Кайни. На посаде поговаривают, что это — работа все тех же приезжих разбойников, а командует ими бывший каторжник по прозвищу Матабанга Джа.

Тиммон зашел во двор дома Кантаки. Попросил список украденного. Приняли его по-соседски, почти как родного. Вот, Иррин уже был, пожарники были, из суда были, теперь — меа-меев ждем.

Тиммон ушел. Пристроился в ближайшем кабаке, достал из-за пазухи бумагу и писчие принадлежности.

Сегодня стряпчий Тиммон пишет господину Буриджи Амби-мею, второму секретарю казначейства. Он, Тиммон, надеется, что предыдущее его послание к первому секретарю, благородному Хамбари, и для Бу-мея не осталось в тайне. Со своей стороны он, скромный стряпчий, тоже по мере сил предпринял следствие, и сегодня готов сообщить приметы разбойников. Главарь — рыжий, с длинными усами, голубоглазый, носит кожаный доспех под кафтаном, веревку с крючьями и боевой топор. Особая примета — вмятина на лбу. Зовут, предположительно, Джа, прозвище Матабанга. Ближайший сподвижник — человек со шрамом через все лицо, огромного роста и богатырской силы, называет себя Торкой. Из оружия предпочитает дубину, обернутую тряпками или шкурой. Необходимо соблюдать осторожность! В шайке есть и свой кудесник: женщина-полудревленка, на вид лет двадцати пяти, представляется музыкантшей Тангой.

Письмо будет отнесено в кремль посыльным за четыре медяка.

Тиммон вернулся к пожарной вышке. Там народа еще прибыло. Пожарники по очереди взбираются на крыльцо и все как один требуют призвать в город благородного Фарамеда. Он уничтожит разбойничье гнездо, ему не впервой. Благородный Фарамед — известный праведник и герой, искореняющий зло по всему Объединению вот уже десять лет.

Тиммону в руку сунули стаканчик. Выпьем, ученый, за упокой старого Мупати! Кстати, сам-то ты где живешь — на Скрытной, что ли? Кто от вашего дома дозором ходит?

— Никто? Непорядок! Справь себе багор, зеленый фонарь, веревку — а наши вечером зайдут, сообщат, когда твоя очередь караулить. Или приятеля своего снаряди, который бывший стражник.

 

3.

В послеобеденный час Тиммон снова заглянул на Гончарную. На сей раз не к Купанам, а в местный кабак. За полкувшина самого простого вина Тиммону многое рассказали о семье гончаров Купанов. Да, именно они изловчились всех обойти, когда в прошлом месяце с кремлевской стороны пришел заказ из дома благородного Муликку. Да, Купаны под большим секретом готовят изразцы для нового безбожничьего храма — ну, то бишь семибожничьего, что у Королевского моста.

Кудия — известный мошенник. Не зря же говорили, будто он тремя сотнями старых ланг откупился, когда при Вонгобуле его, по примеру Найана, Бауда, Таннара и других, хотели записать в княжьи сподвижники. Пергубул — парень тихий, но, если что, может и вспылить.

Тиммон слегка насторожился. Не мог ли Пергубул решиться за сестренку Таннарам отомстить? Тихий, говорите. А если — что?

— Ну, например, он с детства крепко не любил, чтобы при нем дурно говорили про мардийскую веру. И особенно — когда про неупокойников начинают попусту болтать. Со взрослыми парнями лез драться, в драке и глаз потерял.

— А сейчас?

— Вроде остепенился. Но все равно, пекаря Вели с его хозяйством при нем лучше не вспоминать.

— Что так?

— А то, ученый, что на Гончарной все знают: большая любовь вышла у Пергубула с Упилли, дочкой старого Вели. Она была подружкой сестры его, покойной Кадду. Эта Упилли… Не про кого из нас будь сказано, ученый: не в себе она. Безумный Дом по ней плачет.

— Не в себе?

— Ну да. Ей, вишь ли ты, всюду призраки мерещатся, упыри. Вот увидит человека и сразу скажет: живой или не совсем.

— Милость Владыки?

— А может, просто в девках засиделась. Я тебе скажу, только ты, ученый, никому не пересказывай: Упилли-то от Пергубула уже — того. Брюхата, одним словом.

— А по сестренке Пергубул сильно горевал?

— Кто его разберет… А если ты, ученый, к тому клонишь, что Кадду будто бы на улице видели после похорон, так то, скажу я тебе, враньё и полная глупость. Если уж наш досточтимый Гакурри-Кубиллин кого отпел, то — всё! А Упилли и выдумает — недорого возьмет.

Тиммон на всякий случай спросил, где живет пекарь Вели. Забавно вышло бы, если это именно его Тиммон приметил полмесяца тому назад, стоя в дозоре возле дома на углу Мещанской и Мудрёной. Лавочка Вели там, оказывается, в двух шагах, на Пекарской.

Неупокойники, говорите?

В тот же день часов около трех пополудни Вайно Маин шагал по улице Исполинской с новым пожарничьим багром в одной руке и зеленым фонарем в тряпочке — в другой. Не нам, постояльцам уважаемого Таннара, которых то поджигают, то оборотнями выставляют, то убийцами, уклоняться от исполнения пожарничьих распоряжений. Так что, отобедав, Вайно прихватил деньги и отправился к Змеинолужской вышке за снаряжением. Записался у старосты, заплатил пожарный сбор за три года, и теперь вот во всеоружии шел домой.

После давешнего гулянья и в ожидании сегодняшнего на Исполинской улице было на редкость тихо и пусто. Как вдруг кто-то дернул Вайно за полу. Начал негромко, с расстановкой, по-карличьи:

— Если ты думаешь, человечишка волосатый, что достойному Карграддату вади Ваджаггри не хватало твоих тридцати трех ланг…

Вайно развернулся было — но поздно. За древко багра уже держались две крепкие карличьи руки в рукавицах. И еще две — за локоть правой вайниной руки, и две — за локоть левой. Фонарь упал, покатился, заморгал. Верно, стало быть, говорят, что карла нельзя допускать до волшебных вещей — испортятся.

— …то ты ничего не понял!

 С этими словами от забора впереди отслоился еще один карл с топориком.

— А чего же достойному Карграддату угодно?

— Твоей зеленой дурьей головы!

Эх, не умею я по своей воле волком оборачиваться! — пожалел Вайно. И что поделаешь? — пошел с карлами, куда они его повели.

Ровнехонько в тот же час Румелло, торговец подержанным товаром с улицы Карнавальной, заложил снаружи на засов двери своего ветхого домика. Приколотил поверх двери наискосок доску, потом еще одну. Спустился с крыльца, опрокинул кверху дном бочку с талой водой. Осмотрел все кругом, и для верности еще прихватил доской ставни на окошке. После чего пристроил молоток и горшок с гвоздями в тайничок под крыльцом. Закинул на спину нетяжелый заплечный мешок. Вздохнул тяжело, надел на голову птичью личину с хохолком, да так со двора и ушел. И не в ворота, а кружным путем, через дыру в заборе.

Ни за что не скажешь, что в домике кто-то зимовал в этот год. А что следы во дворе на снегу — так, может, кто чужой залезал. Воры, разбойники. Увидели, что домик нищий, взять нечего, и ушли.

Еще бы не уйти. Одних приезжих лиходеев Румелло, быть может, и выдержал бы. Его слово на совете городских каштарей не последнее. Скорее всего, откупились бы, да и дело с концом. Но приезжие вкупе с благородным Фарамедом — это уже лишнее. Придется временно сменить квартиру.

А через четверть часа, не больше, после его ухода кто-то поддел изнутри и стал раскачивать одну из досок вверху стены, под самой крышей — и вскоре доска благополучно поддалась. А еще через некоторое время из щели выпал сверток. По правде сказать, куда более громоздкий, чем тот, с которым ушел Румелло.

А потом вылезла и Апумба.

Не то чтобы Румелло был душегуб и изверг. Но слишком уж его названая сестренка рвалась в последнее время в город. Жених, дескать у нее, дела у нее… Пришлось запереть ее для верности здесь, в овражном домике близ Карнавальной с запасом еды и пива на неделю и с достаточными, как казалось Румелло, уговорами и извинениями. Сестренка и просила, и грозила, и ругалась непотребно, но Румелло остался неколебим. По-свойски с нею поговорил, по-родственному, так что на час с небольшим она была успешно обездвижена. Этого времени Румелло вполне хватило. Собрался, ушел и дверь заколотил снаружи.

Как только Румелло устроился бы на новом месте, то непременно кого-нибудь из своих прислал бы за сестренкой. Зачем ей было знать, что в полу на кухне есть люк вниз, в отличнейший погреб, а оттуда — в подземный ход? Такие вещи Румелло всегда предпочитал держать в секрете. Была бы сестренке приятная неожиданность.

А сестренка вот, как выяснилось, и сама вполне нашла выход. Выбралась, подхватила сверток и убежала, куда глаза глядят.

 

4.

К закату дня гости постепенно стали сходиться в дом на углу Скрытной и Неисповедимой. Хозяин, уважаемый Таннар, давеча вовсе не возражал, что к Тиммону придут его друзья, отметить вместе вторую ночь новомесячья. Тем более, гости полезные: представители как стражи, так и посадских пожарников.

— Как ты думаешь, Уби, хватит тут на десятерых?

Синий сарафан, белая рубашка, маггин вышитый передник. С виду — сама кротость и застенчивость. Шастает от печи к столу, расставляет миски и плошки. Приволокла она и в самом деле немалое количество еды. Не иначе, ученый ей накануне все высказал, что думал насчет невест, которые в дом приходят без угощения.

Уби перетирает полотенцем ложки и ножи. Тиммоновы гости пока что толпятся во дворе: стражники Эрави, Джаягари и Ранган Туави, тезка нашего пропащего Рангана. А еще трое пожарных из суконщицкого квартала. У одного пожарника на руках дитя совсем малое, годиков двух. Бывают такие любящие отцы: он, небось, и в ночной дозор ребятенка берет с собою. Другой пожарник несет подарочек ученому: штуку сукна грамотейского сиреневого цвета. У третьего при себе саз. Стало быть, будет музыка. Пока Уби с Апумбой накрывают на стол, гости разглядывают таннаровских коней и повозку. Собаки бегают у всех под ногами и бодро гавкают.

— Тебе, хозяюшка, виднее. По моему разумению, тут двум десяткам есть — не переесть. Вот только вина у нас нет. По мне, так с нашим пивком никакого вина не надо. Но гости ваши — все больше люди…

— Это как же нет вина у честной компании?

Принесли Семеро и его, лиходея. Темно-рыжая голова с залысинами, как обычно, без шапки. И на роже выражение самое торжественное. Иным для праздника зверей не надо и личины. Штаны на нем сегодня серые, сапоги заморские с вырезным отворотом, кафтан новый, бархатный, темно-бурый с серебряным шитьем.

Сказано же, вздыхает про себя Уби: одной бедою бит не будешь, а где две — там и двадцать две. Хорошо еще, Вайно дома нет. А этот еще и с гостинцами: большая фляга заморского вина, что по пять сребреников за кувшин, а в придачу круг лучшего джилловского сыра.

Милостей Вайамбы! — желает Уби гостюшка. А сам, оставив гостинцы на столе, без долгих слов проходит в дальний угол.

— Барышне Апумбе желает счастья покорный слуга ее…

Что-то он ей протягивает на ладони. Уби пробует подглядеть — кажется, пряжка для плаща, серебряная, с узором. Апумба вежливо принимает подарок из его руки. Взяла, спрятала на груди. Нельзя же отказом обидеть уважаемого Биджи. Как-никак, доверенное лицо дома Джиллов! Что-то Биджи говорит ей вполголоса. Апумба чинно кивает.

Вслед за джилловским доверенным лицом в залу вваливаются и остальные гости. Все по очереди прикладываются к апумбиной щечке — праздник же! Из объятий стражника Туави Апумба осторожно высвобождается. Я теперь замуж выхожу, замечает она скромно и важно. Уби, конечно, не ясновидец, и вообще всего лишь мохноног, дворник и виночерпий заодно. Но сейчас, разливая вино по чаркам, он загривком чует, как при последних апумбиных словах у Биджи сердце едва не выскочило из крутой оборотничьей груди.

Неужели уговорил-таки?

Посадский, ко всему привычный младенец, видя Биджи, начинает жалостно хныкать.

— Милостей Вайамбы честной компании! — бодро восклицает таннаровский работник Веллага. Хозяин просил передать, что нынче его не будет. Он празднует и ночует у друзей в городе.

Семеро на помощь! — слышит Уби сдавленный вздох. Хоть бы только Тиммон пришел домой, хоть бы только пришел… Вот таким-то голоском, как сейчас у Апумбы, такими-то серыми губами и произносятся на Земном Столпе самые отчаянные обеты.

Гости выпивают по чарочке. Закусывают, выпивают еще. Стражник  Эрави извлекает из рукава дудочку. Пожарник подстраивает саз, ударяет по струнам — и тут же стражник Туави встает с места и с поклоном предлагает Апумбе руку для первого танца. Джаягари, запевай! Младенца суют в руки Уби. Веллага на мгновение отлучается в хозяйскую комнату и выходит — в  платочке на голове и с пестрой скатертью вокруг пояса вместо юбки. Перебегает на середину кухни мелким бабьим шажком. Это называется — красотка Джелли. Старый, как Столп Земной, кабацкий трюк. Стражники хохочут. Один из пожарных хватает Веллагу под руку и тоже пускается в пляс.

Первый куплет, второй, третий. Музыка все быстрее, слова все хлестче. Дитя у Уби на ручках беспокойно ворочается. К счастью, своего человечьего языка дитя пока еще не понимает. Туда, где танцуют, Уби старается не глядеть. Что с них взять-то? Обычные посадские пляски с топотом, гиканьем и разными похабными ужимками.

В какой-то миг Уби видит, как Туави подхватывает Апумбу за пояс, крепче прижимает к себе, и под шумок пробирается к дверям хозяйской комнаты.

И тут-то у них на пути оказывается Биджи.

Ну, Тиммон! Ну, ясновидец! На что тебе твой дар, если ты и сейчас ничего не замечаешь?

Тиммон в этот послезакатный час сидел в гостях в доме Вели на Пекарской улице. Сидел и ждал, пока хозяин произнесет три первых здравицы, трижды сам обойдет стол, троекратно расцелуется с каждым из гостей. А гостей у старого пекаря — человек шесть, да еще парочка карлов.

Между делом Тиммон искоса разглядывал пекарскую дочку Упилли. Не поймешь, то ли беременна, то ли просто в теле. Одета по-простому, в рубахе и штанах, в длинной вязанной безрукавке без пояса: нарочно, чтобы ничего лишнего не подчеркивать.

И то сказать — не всем же иметь такой стан, как у Апумбы. Или такие ножки. Зато у Упилли коса потолще апумбиной будет, и длиннее — чуть не до колен.

Упилли обносит гостей вином, закуской, с кем-то целуется. А сама, похоже, думает о чем-то своем. Наконец Вели делает знак Тиммону выйти вместе с ним в комнату. Туда же пробирается и Упилли с большой тарелкой пирогов, кувшином и двумя стаканами.

— Я, уважаемые, хотел бы вас расспросить о покойной Кадду Купан. Прежде всего Вас, Упилли.

Бедная Кадду. Да, Упилли с ней очень дружила, еще с малолетства. Кадду любила одного человека. Очень любила. Ученый, должно быть, знает:  это хуторянин Ранган Таннар. Но Рангану отец жениться запретил, а против отцовой воли он не пошел бы. Кадду как узнала, так с тех пор ходила, как во сне. Мучилась очень. Однажды шла, шла, споткнулась, упала в канал, простудилась и умерла. Досточтимый Гакурри-Кубиллин отпел ее, произнес проповедь. Пергубул, каддин старший брат...

При этом имени старый Вели поперхнулся, закашлялся. Упилли замолчала на полуслове. Вышла, вернулась с чайником и кружкой, налила батюшке чаю и продолжила.

— Про этого Рангана всё с самого начала было ясно. Не пара он Кадду. Хотя и говорил, будто любит, но… Хуторской он. Как отец решил, так он и сделал.

— Хуторской, а почище иного городского, замечает Вели. Зажиточное семейство. И честное. Я, к слову сказать, их хлебом торгую.

Вот. А после похорон Упилли увидала однажды на улице: идет девушка в рыжей шубке. Кому это, подумала, старый Кудия Купан каддину шубку успел отдать? Догнала, поглядела — а это Кадду и есть! Упилли спросила ее: каково ей там, у Владыки? А она испугалась, руками замахала и ушла.

— Глянь-ка, Улли, как там гости наши: не скучают ли? — просит Вели.

Прикрывает за дочкой двери, возвращается, садится. Несколько мгновений выжидательно глядит на Тиммона.

— А Вы что скажете, уважаемый?

— Звал бы ты, ученый, меня проще, как все: папаша Вели. Что скажу? А то и скажу, что прав был Аруна, когда Купанам отказал. Не знаю насчет любви, а не следовало им к Таннарам в родню набиваться. Ранган, конечно, парень был хороший…

— Был?

— Ну так ты же, ученый, не иначе как из суда или от Иррина к нам зашел? А уж если за парня судейские да стражники взялись, стало быть, не иначе — испортился…

— Я не из суда. И не от стражи. Я сам от себя.

— Слушай, а кстати: правду ли на посаде говорят, что Купаны незаконным товаром приторговывают?

— Да ну? Горшечники?

— То-то и есть, что горшечники. Возьмем хоть меня. Я — пекарь. И ты думаешь, мало ко мне в пекарню ходит лихих людей? Испеки, мол, папаша Вели, пирожок, вот такой в ширину, вот такой в высоту, вот с такою начинкой…

— С какой?

— Ну, когда камешки, серебро, а когда и ваши училищные штучки. Жар чародейству не вредит, а везти в каравае спокойнее, чем просто по карманам. Особенно через варамунгскую таможню. Или ларбарскую. Ну я, допустим, этим людям откажу. Так ведь они к Купанам сунутся! В толстостенном горшке везти — оно еще способнее. Я насчет Купанов Аруне так говорил: если уж решится он сына в городе женить, то почему бы не подобрать невесту из дома старого знакомого? Такую, которой и на хуторе поскучать не вредно будет?

Тиммон, конечно, пока еще не большой судейский дока. И все же, доведись ему темным вечером на улице снова встретить такую личность, как этот пекарь, он бы, не сомневаясь. выдал бы ему все наличные деньги, все тайны, да еще Семерых бы благословил, что остался жив и при чародейской книжке. Разбойник, разбойник и есть. Черный, тощий, весь жилистый. Двигается медленно, но легко, неброско и точно, как кудесник. Или как очень опытный вор. Куда уж там Торке с Матабангой, деревенщинам сиволапым!

Пекарь Вели, почтенный посадский гражданин. Попивает чаёк, говорит разумные вещи. А у самого из-под век глазки то и дело высверкивают — жуть берет даже Тиммона.

— Ты, ученый, моей красотке-то не больно верь насчет призрака. Она тогда, между нами говоря, из читальни возвращалась. А в читальнях — сам знаешь. Наслушается всяких ужасов, про упырей, да про оборотней. Да еще с подружками своими, с приятелями-грамотеями вина медового выпьет, возвращается затемно… Еще бы ей покойники на улицах не являлись!

— Кстати о приятелях. Что такое на посаде говорят про барышню Упилли и старшего купанова сына? Что, будто бы…

— Враньё. Что дитё у ней от Пергубула намечается — так, что ли? Она сама же все и придумала, небось. Больно уж ей того хочется, а не с кем. На такую, как она, нам еще охотников искать да искать.

— Не клевещите, уважаемый Вели. Барышня Улли — достойнейшая девушка, хоть и не мне, никчемному, о том судить. А кстати: откуда Вы узнали, что Пергубул с папашей … ну, что лихим гостям они не отказывают?

— Как узнал? Слышал…

— От кого?

— А помнил бы я. От кого-то из покупателей. Не иначе, мне польстить хотели, Купанов недобрым словом приложить.

Тиммон хотел было распрощаться и двинуться восвояси, но папаша Вели удержал: темно, мол, лиходеи на улицах шалят. Оставайтесь, мол, ночевать. Тиммон призадумался — и остался. И не успел улечься на сундуке в зале, как уснул. И засыпая, сообразил наконец: все-таки сумели, лиходеи, стряпчего Тиммона на ночь из дома вытурить! Что-то они там без него творят?

А, ладно. Все равно до утра Тиммону ничего по части чар уже не предпринять.

Уби не смог бы толком объяснить, как все произошло. Как вышло, что Апумбу усадили в зале на сундуке, а Туави и Биджи вышли в сени, на двор — поговорить. И вскоре Биджи вернулся, и вернулся один. Махнул музыкантам: играйте! Я своей пляски еще не доплясал.

Музыканты заиграли. Биджи пошел плясать.

Такой пляски в Ви-Умбине не видывали со времен, когда тут гостил кадьярский мастер Равере. Каждый взмах руками шириною от осени до весны, каждый шаг длиной — от зеленой юности до холодной седины.

 

Клонятся буки до самой земли —

      Сильные руки бойца подвели.

Двое злодеев, княжьих лакеев,

      К лобному месту его повели…

 

Биджи плясал, а третий суконщик, который до сих пор тихо сидел в углу в обнимку с сиреневым свертком, отложил сукно в сторонку и осторожно, по стеночке, двинулся к входной двери. Вышел на крыльцо, спустился, коротко охнул — и тут же вбежал назад, в дом.

И закричал. То самое, что Уби уже, в общем-то, ожидал услышать:

— Мертвый! Ребята, стражник ваш! Там, на дворе — лежит! Не дышит!

Эрави отложил дудочку. Джаягари, ни слова не говоря, скользнул мимо Уби в угол, туда, где стражники оставили оружие. Младенец отчаянно заревел. Собаки заголосили — сначала Ласточка, потом и серый безымянный щенок.

И только тогда Биджи медленно, не сразу, остановился.

— Это он! Все он! Оборотень! Бейте его, ребята!

Перед каким бы судом, под какой бы присягой Уби ни спросили, кто первый это крикнул, Уби все равно не смог бы ответить ничего, кроме того, что слышал. Это кричала Апумба. Кричала и рукой показывала на середину кухни.

Биджи как услыхал, так с лица весь серый стал. А потом — не хочется и говорить, что с ним сделалось потом.

Джаягари поднял меч. Тихий суконщик ухватил чью-то глевию. Биджи постепенно превращался из человека в безобразное мохнатое чудище с человечьим телом и песьей головой. Только одежда с него летела клочьями. А потом из чудища он обернулся в настоящего волка, между суконщиком и Джою проскочил в двери, выскочил на крыльцо, а там — не коснувшись земли, сразу с верхней ступеньки перемахнул через двор, через забор, на улицу. Только его и видели.

Стражник Туави лежал на снегу у крыльца. Уби сдал дитё на руки суконщикам и со всех мохнатых ног побежал за жрецом к Рядскому храму.

 

5.

Третьего числа месяца Вайамбы стряпчий Тиммон Найан проснулся в чужой полутемной зале. Спал он на сундуке под овчинным одеялом, в доме всю ночь топилась печка — и все же отчего-то замерз. Замерз сильнее, чем тогда, когда вместе с Вайно поджидал призрака на углу Мещанской.

Как будто двести лет пролежал под землей, под снегом. На родной своей найановской полосе. Мудрено ли было застыть за двести лет?

Всё это только сны. Уже утро. Видишь сам: все осталось, как вчера. Сундук, стена под вязаным ковром, окошко. Стол. Вымытая посуда на полотенцах разложена после давешнего застолья. Гости спят по лавкам. Фонарь горит, хлебом пахнет. То, где Тиммон был только что — просто сны. Обычные похмельные сны.

Тиммон натянул башмаки, кафтан. Тихонько, чтобы никого из велиных гостей не разбудить, выбрался наружу.

На дворе едва рассвело.

— Куда, ученый? — окликнул его старый пекарь. Завтракать будем!

Я вернусь, обещал Тиммон. Только в храм схожу.

Дело благое, согласился папаша Вели. Зашел в дом, вышел с чем-то, завернутым в полотенце. Сунул стряпчему в руки: бери. А то нельзя же в храм — и без гостинца!

Три плоских пирога с сыром, теплые, недавно из печи. Как раз то, что нужно Тиммону сейчас: сунуть их за пазуху под кафтан, чтобы хоть чуть-чуть согреться.

Тиммон полез было за деньгами, Вели остановил. Вернешься, мол, тогда и рассчитаемся.

После тех снов, какие снились стряпчему Найану, любой безбожник в храм побежит. Не говоря уже о кудесниках-ясновидцах. Тиммон даже чар в это утро не стал учить.

Сказано же — конец миру придет от колдовства. Каждым волшебным словом, каждым взмахом рук не кто иной, как Тиммон приближает крушение Столпа. Распознаниями чар, приворотами, волшебными искрами и прочим он, именно он готовит гибель своему Ви-Умбину. А вы говорите — лазутчик царя арандийского…

Никто не знает, когда в мире наступит этот самый преизбыток чародейства и чьё именно заклинание окажется последним. Известно лишь, что перед концом времен дела страшнее страшных будут твориться. То ли чудища первобытные восстанут, то ли драконы снова схватятся с великанами. То ли, как сказано у пророка Джаррату, живые твари против собственной воли начнут поголовно колдовать.

А может быть, все будет так, как снилось Тиммону Найану, провидцу шестого века Объединения, в третий день Вайамбова новомесячья в пекарне Вели на посадской стороне.

Что же теперь? Молиться Семерым, пусть не бросают созданный ими Столп, даже когда чародеи своею дуростью приведут его в полную негодность? Или, если уж конец мира, как сказано у Халлу-Банги, неизбежен, то пусть хотя бы мы не доживем до бедствий последних времен? Там, во сне, Тиммону не столько Столпа было жалко и Ви-Умбина, сколько страшно: как там Вайно, как Апу? Почему, Семеро на помощь, я не с ними, когда — все равно уже ничего не исправишь?

Будь ты с ними, кудесник Тиммон, ты бы все равно продолжал заниматься любимым делом. Все равно ворожил бы. Если есть для тебя подходящая молитва, так это переиначенные стихи Мичирина Джалбери: помогите, Семеро, верно истолковать приходящие мне видения, позвольте мне с должной мерой недоверия отнестись к собственным домыслам, и не дайте, Семеро, перепутать одно с другим.

Завтракал Тиммон в гостях у досточтимого Кубелина. Самое что ни на есть успокоительное зрелище. Старцев жрец во главе стола, вокруг семейство: дети, внуки, всего человек двенадцать. Тиммон снова застал самую середину домашней распри: на этот раз досточтимый бранился со старшей дочкой. Все из-за мужа ее, Тулки-суконщика. Ишь, зятёк! С виду — тихоня, а сам туда же: геройствовать! Пожарник выискался. Просили давеча его: идешь дозором, так надел бы хоть кожанку, захватил бы хоть топор! Он уперся: не в караул, дескать, иду, а в гости. И вот. Надо ли удивляться, что Динмади на Ирра-Дибулу собирается?

— Ты, ученый, тоже со Скрытной улицы будешь? Слушай, как это вы не боитесь там жить? То оборотни шастают, то люди пропадают, а вчера — слыхал? Стражника из ирринова участка чуть не насмерть убили.

Стряпчий Тиммон так и знал. Как раз тогда, когда следовало бы ему быть с Вайно и Апумбой… Нет, он ничего не слышал. Сами знаете: сыщик на то и сыщик, чтобы все узнавать последним.

— Я к Вам, досточтимый, собственно, не за этим. Не к празднику будь сказано, но… Вы отпевали девицу Кадду из дома Купанов?

Жрец нахмурился:

— Да. Было дело. Бедный Кудия... Если хочешь, расскажу. Только от стола отойдем.

После завтрака жрец Кубелин стал рассказывать. Да, была девица Кадду у его соседей горшечников. Умерла в середине месяца Плясуньи. Простудилась, жар сильный был, в три дня сгорела.

Она, ученый, даром божьим хотела пренебречь. Самоубийство — нечестие великое! Говорится же: Семерыми жизнь дана, Семерыми да примется.

— Значит, верно говорят, кто Кадду нарочно в воду прыгнула?

Да. Но как упала, сразу одумалась. Утонуть — не утонула, выбралась, девка крепкая. И вот видишь ты — заболела…

— Человек — не зерно, ученый. Канет — не вырастет.

Тиммон поблагодарил. Поклонился, принял жрецово благословение. Отшагнул к двери, рывком отворил створку. За дверью подслушивали. Двое средних кубиллиновских ребятишек. Младший парень, коротко стриженный, с ножиком у пояса — не иначе, герой Динмади, а девчонка — его старшая сестра.

— Шпионите?

Динмади приосанился:

— Это правда, что ты, ученый, на тюленихе женат?

— Прежде всего, я вообще не женат. А потом — она не тюлениха.

— Вот! Видишь! Неправда! — это Динмади обращается к сестре.

— Нет, правда! Мне Тиннал показывал!

Надо сказать, кубелинов зять Тулка еще дешево отделался, если перед рассветом все-таки упросил Иррина отпустить его домой к семейству. Пожарник с дитём тоже был отпущен, а вот третий, музыкант, до утра просидел в участке. Ночью же возле дома Аруны Таннара выставили дозор: всех впущать, никого не выпущать. Явятся оборотни — бить зеленым фонарем: тоже по-своему заговоренное оружие.

Возвратясь на Пекарскую, Тиммон пригласил девушку Упилли прогуляться. А заодно и показать, где именно на улице она видела призрак Кадду.

Как молодая барышня вообще не боится этих читален? Мало ли, что за народ туда ходит. И редко кто за чтением не пьет — не зря же читальни эти все при кабаках. И домой возвращаться приходится поздно ночью. Далеко ли до беды?

— Ничего. Скоро вообще бояться будет нечего. Скоро к нам прибудет благородный Фарамед.

Благородный Фарамед с острова Тирри, что в Торговом море к Юго-западу от мыса Тингон. Островок, знаменитый ракушками-жемчужницами и селедкой, а еще ратной доблестью тамошнего боярского рода. Фарамед, последний в роду Кай-Тирри — истинный рыцарь. На материке таких нет со времен Мичирина Джалбери. Только в отличие от Мичирина, Фарамед стихов не пишет. И воюет он не с дикарями, не с драконами и не с мятежниками. Он борется с другим злом. Может, то зло и менее коварное и могущественное, зато куда как более распространенное: пираты и сухопутные разбойники, жулики всех мастей. Упилли делает страшные глаза: упасите Семеро ее, посадскую девицу, обсуждать чужие обеты. Однако же о благородном Фарамеде достоверно известно, что искоренение воровства — его обет.

— Двадцать лет тому назад — вы же, наверное, знаете, высокоученый? — остров Тирри был разграблен пиратами. Приплыли, сожгли тамошний посад, разорили замок, многих жителей перебили, а многих увезли и продали в рабство. А супругу благородного Фарамеда, госпожу Кай-Тирри вместе с детьми — их, высокоученый, убили.

Сам Фарамед тогда был в отъезде: защищал гевурские рубежи вместе с воеводой Мергом Майанджи и всем храбрым умбинским воинством. Узнав о том, какая судьба постигла его дом и семью, Фарамед стал искать правосудия. Сначала княжеского, потом и королевского. Но никто не сумел точно назвать ему его обидчиков. Неизвестно даже, были ли то вингарские, варамунганские разбойники, хобы, или, избавьте Семеро, мэйане. Ни одно из княжеств Объединения своих пиратов Фарамеду не выдало.

А кто-то из уцелевших свидетелей разгрома говорил, будто бы предводителем тех пиратов был сам Золотая Борода — но это неправда. Золотая Борода так не поступил бы. Слишком он… Не знаю, как сказать, высокоученый. Слишком веселый был для такого злодейства. Он никогда не убивал, если только враги сами первые не угрожали его жизни или жизни его сподвижников.

Кому, как не девушке Упилли все знать о характере Золотой Бороды? Кажется, Тиммон, далекий от пиратских дел, при последних словах Упилли не выразил должного сочувствия, не поддакнул: да, Золотая Борода, герой, самый знаменитый из лазутчиков царя арандийского... Упилли замолкает. Старательно обходит лужу, едва держась за тиммонов рукав. Соседи все-таки оклеветали молодого Купана: придурь у девушки Упилли, похоже, не от беременности, а от посадских повестей.

Несколькими шагами далее споткнуться случится Тиммону. Споткнуться и почувствовать на запястье крепкую хватку, какой он от этой пухлой барышни, кажется, не ждал.

— Так что же дальше, уважаемая?

А дальше — Фарамед поклялся, что не успокоится, пока не найдет своих лиходеев и не отомстит. Спасшихся свидетелей он, как говорят, возил даже в Марди. Там жрецы Судии Праведного их расспрашивали — и тоже ничего не узнали. Зато в Марди Фарамеду было видение: будто бы ему еще доведется отомстить за родных. Ибо однажды он встретит своих лиходеев в честном бою. Говорят, высокоученый, что к Фарамеду с той вестью явилась сама княжна Дине Диневанская…

С тех-то пор Фарамед и пустился странствовать. Он уже не раз и не два объехал все княжества Объединения вплоть до самых глухих углов. И повсюду искоренял зло: воров и оборотней. Не как-нибудь, а в открытом, честном бою.

Воистину, не просто оборотня вроде Биджи — или даже человека вроде нашего посадского чернявого вора — вызывать на честный бой. Уметь надо.

Для того-то с Фарамедом и ездят его спутники. Первый из них — это жрец Судии, но не наш мардийский, а из самой Бугудугады. Если про Золотую Бороду все-таки правда — то у них, получается, есть общий враг. Золотой Бороде не простили Бугудугады: ни те, против кого он там сражался, ни, тем более, те, кому он помогал.

Разбойник Джа Матабанга, про которого на посаде все теперь говорят — тоже человек с давним прошлым. Упилли точно слышала, что к разбойничьему семейству, засевшему в лесу Матабанга между Майанджи, Тингоном и мардийской округой, этот Джа не имеет никакого касательства. Просто присвоил себе громкое имя — чего еще от вора ждать? Джа родом с севера. И тоже воевал в Гевуре. Поначалу в войсках  князя Вонго, где выказал большую храбрость, хотя и был простой пехотинец. Голову Дже камнем из пращи пробил вражеский наемник-мохноног. По всему выходило, что Джа должен был помереть, однако рану сумел излечить жрец Целительницы из дальнего северного храма. Только вмятина надо лбом осталась. Известно же, что служители Гаядари, когда лечат, не разбирают: своих ли, предателей…

А Джа был именно предатель. Ибо вскоре он оказался у карлов вади Банбан, то есть в стане врага. Поначалу будто бы его там держали в плену, и из плена Джа бежал. А после — не иначе, вернулся и продался. Говорят еще, будто это не сам он продался, а начальство продало его Банбанам как смельчака, погубившего многих банбановских родичей. Продали не за деньги, конечно, а в обмен на наших пленных. И будто посредничали в этом карлы вади Андраил, то есть наши союзники. Но это точно не известно.

А потом Джа с отрядом разного сброда объявился в земле Дорро, где стал грабить хутора, усадьбы и корабли на лармейских пристанях. Благородный Кай-Дорро прибыл из столицы нарочно для его усмирения, и усмирил, и даже схватил, осудил и собирался отправить в Ви-Умбин, гребцом на галеры. Но тут Джу опять-таки перекупили, и на галеры пошел другой каторжник, а Джа — в Камбурран на рудники. Оттуда он снова ухитрился бежать и с тех пор не попадался.

Просто удивительно, откуда такие сведения. Не иначе, у старого пекаря Вели обширные связи на севере. Тиммон попробовал навести разговор на горшечное семейство. Где и как Кадду Купан познакомилась с молодым Таннаром? Как часто они встречались?

Кадду и Ранган, по упиллиным словам, вместе бывали в змеинолужской читальне. Все началось около двух лет тому назад. Тиммон плохо помнит хозяйского сынка, а ведь тот, будучи в городе, наверняка жил на Скрытной. Впрочем, если в деле замешана читальня, то Ранган мог возвращаться далеко заполночь. Да и нельзя сказать, чтобы Тиммон в позапрошлом году много кого вокруг себя замечал. Тиммон в те поры с братом Джалгой судился, ему не до соседей было.

— А когда именно они решили пожениться?

— В середине прошлой зимы. Как раз когда Золотая Борода со спутниками отправился в дикие степи Яраамба на поиски древних знаний.

Да. Точней не скажешь. А кто не следит за развитием действия в повести о Золотой Бороде, пусть пеняет на себя.

— С той истории про Золотую Бороду все и началось. Все наши беды. Просто Ранган, как это и бывает со всеми ними, в один прекрасный день оказался не героем — а так, тьфу, Семеро на помощь...

— Кем оказался?

— Никем. Просто человеком. Как возлюбленный Гадарру.

— Но там же, кажется, вышло наоборот: юный поэт погиб, восстав против Судии, а сама жрица Гадарру осталась жива? Не говоря уже о том, что погиб-то поэт от руки той же Гадарру…

— И справедливо. С Гадарру у него все равно ничего не вышло бы. Она не отказалась бы от своего обета. А поэт — что поэт? Не надо было богохульствовать, да еще при жрице.

— Воистину. Только при чем здесь наши влюбленные?

— А при том. Мы тогда поделили роли. Так вот, Ранган был совсем не поэтом, поэта у нас вообще не было. Ранган был торговцем Джою Винги. Кадду — жрицей Гадарру, как положено. Потому что у нее волосы темные.

— Ну, волосы и выкрасить недолго. Кстати, а Золотой Бородой кто был? Пергубул?

— Семеро с Вами, нет. Так, один человек. Он потом уехал из Ви-Умбина.

— А Вы, Упилли?

Упилли смотрит на Тиммона, как на тупого. Ясное дело: он вообще не из тех, кто играет. Она распределяет роли и следит, чтобы игра шла по-честному.

Вот, кстати, и тот самый забор. Вот так Упилли шла, вот тут увидела впереди шубку Кадду, пошла за нею, догнала… Вы слушаете, высокоученый?

Да. Само собой. Вполовину древленецкого уха. Тиммон только что сообразил, что именно он нынче видел во сне.

Холодно было — оттого, что где-то на севере. Была зима. Горы, камни, привал на камнях. Хмурые вояки. Нашлась бы роль и для пекаря Вели, и для Матабанги Джи, кто бы он ни был, и для двоерылого Торки с дубиной. А поодаль еще сидел молодой рыцарь: чем не Фарамед? Вояки слушали песню. А пел для них какой-то древлень. И на сазе играл, не снимая кожаных перчаток. Он сидел боком, лица Тиммон не видел. Да все равно для Тиммона Юсската с виду почти неотличим от любого гандаблуйского древленя. А потом началась метель, Тиммон долго-долго шел куда-то под снегом. Шел и вышел к замерзшей реке. Перешел по льду, выбрался на другой, пологий берег. Окликнул людей у берега: что это за место? А ему ответили: Ви-Умбин. И показали на змеинолужскую вышку.

Как же это, подумал Тиммон, может быть Ви-Умбин? Лармеи же не замерзает?

Ничего, сказали ему. Скоро из Майанджи обоза ждем. Какого обоза? А по льду. Что, у вас теперь и море замерзает, как у орков в Чаморре? Тиммон чуть было не спросил этого вслух. Вовремя спохватился, что рожи у тех, с кем он говорит — далеко не человечьи. Поросячьи орочьи рыла, а у одного еще и раскосые глаза, и уши длинные под меховою шапкой. Такого не бывает, ясно сознавал Тиммон. Орки с древленями не мешаются. И Лармейский залив не замерзает. И не может быть над змеинолужской башней черного Владыкина знамени…

Музыкант Юсската, известный разоритель найановского добра, однажды привез-таки своей Бантари дорогой подарок. Нитку настоящего жемчуга. Такой мол, не у каждой боярыни есть: тиррийский! Это было как раз восемнадцать лет назад. Тиммон уже ходил в княжью школу, Тиммону не сказали, что батюшка его в городе. А когда по суду делили наследство, Джалга этот жемчуг уступил Тиммону. В храме оставил на его имя, с распоряжением выдавать не иначе, как по записке из училища, что Тиммону как кудеснику нужна жемчужинка для такой-то чары.

— Да, уважаемая. Призрак, говорите? Убежал? Идемте домой.

Краем глаза Тиммон замечает, как от ворот Гончарного храма отходят стражники Ганджи и Джаягари. Жрец Кубелин их напутствует. Стражники сворачивают на Пекарскую.

Не надо быть великим ясновидцем, чтобы сообразить, куда они направляются. К папаше Вели, где, по словам Старцева жреца, провел ночь Тиммон Найан, коварный гостеприимец, соучастник убийства.

Можно было бы, конечно, бежать. Прямо сейчас. Переулком до Лармеи, там попробовать переправиться — если лодочники еще не предупреждены. Искать убежища у досточтимого Илонго, попроситься снова в Безумный Дом.

И наплевать на то, как Вайно с Апумбой будут выпутываться?

Или выучить все-таки одну чару — чару невидимости — и попытаться пролезть на Скрытную, если там от дома Таннара еще что-нибудь осталось. Только зачем? Чтобы налететь на стражу и объясняться потом, какие следы черных злодеяний ты явился спешно заметать?

Нет уж. Не дождетесь. Арандийские лазутчики так по-глупому не сдаются.

Тиммон и Улли двинутся назад прежним путем.

— Все-таки я чего-то не понял, уважаемая. Золотая Борода, Джа Винги, жрица Гадарру — это все хорошо. Но почему из этой истории непременно следовали либо свадьба, либо… Либо то, что произошло?

— А потому, высокоученый, что не знаю как Вы, а некоторые не любят, когда с ними поступают так, как поступили уважаемые Кудия и Аруна. Многие обижаются, когда им игру обрывают, пусть даже якобы для их же блага. Вот и Кадду не стерпела.

— Так теперь — когда Кадду больше нет — какая теперь уж игра-то, Упилли?

Упилли пожимает плечами. Отпускает рукав тиммонова кафтана, шагает вперед. Яснее ясного: девушка Кадду хотела утопиться, чтобы батюшке своему Кудии насолить. За то, что он старого Аруну насчет Рангана уговорить не смог. А заодно и всем прочим, кто посадской молодежи по-хорошему играть не дает.

Странный призрак видела девушка Упилли. Чуть вспугнули неупокойницу, так она кинулась бежать.

— Кстати, Упилли, Вы не помните, куда по переулку Кадду тогда свернула? Направо или налево?

— Налево. Призраки вообще чаще левой стороны держатся.

Еще лучше. Налево — это, выходит, в ворота Старцева храма. Нет, этот призрак Тиммону не нравится.

 

6.

Третий день месяца Вайамбы. До полудня два часа. Тиммон и Упилли приближаются к дому Вели на Пекарской улице. Старый пекарь с кочергой поджидает их у ворот.

— Однако и кавалеры у тебя, дочка!

Упилли молча проходит в калитку, в дом, дверь за ней захлопывается. В самом деле, не на что тут глазеть. Двое стражников выйдут со двора, чтобы объявить негодяю Тиммону: сопротивление бесполезно. Будто Тиммон сам не знал! При шестерых свидетелях, велиных соседях, Ганджи громко прочтет бумагу. Прошлой ночью в доме, занимаемом означенным Тиммоном, девица, обликом и ростом схожая с тиммоновой помешанной родственницей Апумбой, обнаружила себя как незаконная колдунья, то бишь ведьма. Она придала одному из гостей облик волка, после чего вышла драка и стражник Ранган Туави получил тяжкие раны. А пригласил гостей не кто другой как Тиммон, и сам коварно отлучился из дому, дабы сказаться ни в чем не замешанным.

Вяжите, соглашается Тиммон. Кому судьба незаконные чары творить, кому — гостей принимать. А кому — за всех отдуваться.

— Пекарь Вели ни при чем. Уважаемый Ганджи, запишите себе: Вели ничего не знал. Я случайно у него оказался.

Не горюй, утешает Ганджи, накидывая веревку Тиммону на руки. Все свое получат. И Вели, и старый Таннар, да и Джиллы тоже. Со всех спрос будет, как положено.

Что же, Джиллы — это уже полбеды. Если волка опознали как Биджи, джилловского служащего, значит, есть вероятность, что хотя бы коллега Вайно останется ни при чем.

Старый Вели, как ни в чем не бывало, подходит и сует Тиммону за пазуху сверточек. Не иначе, улики: волчья шерсть, арандийские каринды… Что еще для превращения надо?

Цыц, тихонько толкает Тиммона Джа. И вместе с Ганджи уводит его вниз по Мудрёной, в сторону участка.

По пути Тиммон только и успевает, что заметить меа-мееев у ворот домика на Скрытной. Значит, стерегут. Неужели Апумба успела уйти у них из-под носа?

Эх, а ведь — кто знает? Может, она и вправду чародейка? Мало ли, что неграмотная. Все в воле Премудрой Бириун…

От трех несчастий да избавят Семеро, говаривал чародей Тиммон Умбинский: от государя, который в минуту опасности возложит на меня надежды, которых я не смогу оправдать; от бездарного ученика, которого я не смогу прогнать от себя ради его богатства или знатности; но пуще них — от коллеги-чародейки, которой вдруг захочется показать себя в лучшем свете. Ибо страшен гнев господина, страшна самоуверенность невежды, но страшнее их — колдовство в руках женщины, которой пренебрегли.

Старшина Иррин без долгих слов сунул руку Тиммону за ворот. Сдернул с шеи мешочек — тот, где деньги, свидетельство стряпчего и книга чар. Пошарил по тиммоновым бокам насчет оружия — так, слегка. Наткнулся, разумеется, на сверток старого Вели, но ничего не сказал. Вернулся к столу, вытряхнул из мешочка книжку, грамоты и монеты.

— Есть новости с Собачьей, старшина? — спросил Ганджи.

— Ничего нового. Кума молчит, как юмбинская лазутчица.

— Кто бы чего другого ожидал. Парнишка ихний дома?

— Дома, на свое счастье. А то я в следующий раз не посмотрю, скольких годов ему до полутора десятков не хватает — заберу! Тоже якобы ничего не знает.

Уважаемый старшина! — не выдержал Тиммон. Позвольте мне никчемному один вопрос!

— Ну, слушаю.

— Что стряслось?

— Наши знакомые — двоерылый, и тот, что с дырой в голове — прошлой ночью Собачью навестили. Прошлись не хуже топтыгиных. Четверо убитых. Раненых шесть человек только мы с ребятами насчитали. А кого-то еще до нас успели прибрать. Якобы самому старому Румелло голову проломили. Вообрази, до чего дошло, если тамошние бабы сами прибежали стражу звать — это с Собачьей-то!

— Я предупреждал!

— Угу. Кто же знал, что ты в этих делах осведомлен не в пример иным прочим?

— Я не осведомлен. Я рассуждаю умозрительно. Подозреваю и делаю выводы из предпосылок.

— Премудрая тебе в помощь. То-то я думаю — отчего это в ночь погрома половина моих ребят у тебя новомесячье праздновала?

— Я про Собачью ничего не знал. Старшина! Что с Туави? Жив?

— Благодари Семерых. Не то бы я с тобой иначе толковал. Лекарка-жрица сказала — дней через десять оправится. Крови много потерял. У меня каждый человек на счету, ребята третий день в карауле, а тут…

— Старшина!

— Молчал бы ты, стряпчий. До суда принесешь обет — не выходить из дому. За лечение Туави заплатишь. Пополам с уважаемым Джиллом Ньеной, если тебя это утешит.

— Старшина! Я полностью заплачу. Только дома сидеть мне сейчас никак не с руки. Я человека найти должен. Мы с уважаемым Аруной…

— С Аруной я еще поговорю. Да ты не бойся, на Скрытную тебя никто не гонит. Посидишь, как положено, у брата. Отдохнешь, одумаешься…

— Старшина! У меня к тем разбойникам, к двоерылому — свои счеты.

— Свои? Уже?

— Они меня из дому пытались выкурить. Сначала крышу подожгли — я уверен, это они. Потом Матабанга сам меня посреди улицы остановил, велел домой не возвращаться.

— Так. Оборотня, получается, тоже они подослали?

— Не знаю. Я Вас, старшина, Семерыми прошу объяснить: что все-таки на Скрытной без меня случилось?

Объяснить? Это Иррин хотел бы, чтобы Тиммон ему объяснил. Почему в его доме в отсутствие как хозяина, так и постояльца, дворник-мохноног с хозяйским работником вдвоем принимают гостей? Только Иррину сейчас драки между стражей и пожарниками недоставало! Удивительно, как это стряпчий еще степняков не пригласил. Ах, степняки вчера были? Ну так вот. Свидетели показывают, к счастью вашему с Таннаром, что драку затеяли не пожарные и не стражники, а совсем даже третий гость. Пришел незваный и стал домогаться твоей полоумной сестренки — или кто она тебе там? Прямо при всех, Вайамбова праздника ради. Туави, тоже умник, начал было его увещевать, а сам того не знал, что сестренка твоя уже просватана, чуть ли не мужняя жена, и что Киршани в своих супружеских правах... Поспорили, подрались, Киршани — сам понимаешь. Слава Семерым, уважаемый Джилл Ньена не отказался подтвердить, что Киршани у тебя был и домой явился... скажем так, не совсем в себе.

— Он арестован?

— Джилл? Ты, стряпчий, что ли, сам рехнулся? Семейный недуг?

— Киршани.

— Нет. Не хватало мне волков здесь в участке. Почтенный Джилл любезнейше согласился сам его запереть.

— А как насчет моей сест… Ну, словом, как насчет нашей с Вайно помощницы?

А никак. Я понимаю, стряпчий, ты Семерых восславил бы, если бы я ее-таки посадил. Так ведь не за что! Я не знаю, каким ты чарам ее выучил, а только и Эрави, и Джа свидетельствуют: не виновата! Мохноног что-то себе под нос бормочет, а показаний не дает. Ладно. Ну её. Выйдет замуж, все от мужа-оборотня получит. А пока что пусть дома посидит под надзором. Тем более, что на Собачьей-то, судя по всему, разбойники искали ее родню.

Насчет разбойников ты, стряпчий, не тревожься. Посадские граждане уже уговорили светлого князя Джабирри вызвать в город благородного Фарамеда. Ждем со дня на день.

— Уважаемый старшина! Ну ладно — купцы, пожарники. Но Вы-то понимаете, что начнется, когда приедет этот самый благородный Фарамед? Был бы борец со злом, а зло найдется. Стоит кликнуть клич — и Вы думаете, много на посаде останется таких, о ком Фарамеду не напишут доноса? Вор, оборотень, шпион! Лучший способ Матабанге дограбить все, что он еще недограбил, и спокойно осесть на дно — это пригласить в город Фарамеда.

— Ничего. Кому есть, из-за чего бояться — пусть боится. Или ищет способ оправдаться.

— Откупиться, старшина!

— Кто-то откупится. А кого-то мы и своими средствами уничтожим. Хоть и мало нас осталось…

— Вот я и говорю, старшина. Чем под замок сажать, Вы меня лучше задействуйте у себя. Как тогда в деле с гробокопателями. Староста Канда подтвердил бы Вам — мы с Вайно ни от чего не уклонялись там, на Кремлевской стороне, в подвале у Раданги. И не то чтобы от нас вовсе не было никакой помощи.

— Врагу моему таких помощников. Кстати, где Вайно?

— А на Скрытной его не было?

Иррин молча качает головой.

— И давно?

— Со вчерашнего дня. Твой мохноног сказал — он к пожарным пошел, да и не вернулся.

— Вот. Мне теперь еще и его искать. Старшина!

Иррин, однако, остался непреклонен. Кивнул Ганджи, а сам занялся тиммоновыми бумагами.

Ганджи препроводил Тиммона в землянку. Усадил в той самой клетушке, где когда-то сидел поэт Балапай. Отыскал в соломе цепь с кольцом, защелкнул кольцо Тиммону на руке выше локтя.

Не потому, что грешно перед Премудрой Бириун чародею запястье и кисть уродовать. Тиммон же у нас по бумагам никакой не чародей, а стряпчий. Просто всем известно, что полукровки все немного воры. Возьмет еще, выпутается…

Иррин еле-еле согласился выдать Тиммону зеленый фонарь, тростинку и складень.

Тиммон написал правобережному старосте пожарников, уважаемому Хаджиджи Канде. Просил при случае замолвить за него, Тиммона, словечко перед властями. Ибо он, никчемный полукровка, по-прежнему рад был бы отдать жизнь ради восстановления порядка и спокойствия в родном Ви-Умбине. Особенно теперь, когда ожидается прибытие благородного Фарамеда. Тиммон может вести незаметное наблюдение, опрашивать свидетелей, искать потайные двери, ловушки, чары, неупокойных мертвецов… Заодно Тиммон обратил внимание Канды на известного ему (хотя бы по истории с разгромом в доме Муликку) посадского гончара Купана.

Стражник Ганджи забрал у Тиммона письмо, тростинку и фонарь. Вышел, снаружи задвинул засов на дверях. Тиммон вытащил из-за пазухи сверток папаши Вели. Развернул, а там — не улики, нет. Даже не напильник для побега. Просто еще один сырный пирог. Мешочек с табаком, хотя Тиммон и не курит. В табак запрятаны деньги, несколько сребреников. И еще стерженек из бунарочного стебля, чуть потолще обычной писчей тростинки, а внутри — вонючее густое зелье. Не волшебное. Даже не дугуберское. Просто мазь на раны.

Однако же и предусмотрительность у почтенного Вели. Можно подумать, от него каждый день кого-нибудь забирают в тюрьму.

Тиммон устроился в соломе и попробовал подумать о чем-нибудь постороннем. Не связанном ни с разбойниками, ни с Иррином, ни с Фарамедом. Лежал и думал, пока не задремал. Счастливая кудесничья способность — забываться сном, когда есть время, не отвлекаясь ни на холод, ни на цепь.

И даже сновидений Тиммон на этот раз не видел.

А между тем содержимое тиммонова сундука в домике на Скрытной подвергалось старательному изучению. Последовательно из сундука было вынуто и разложено на полу все небогатое стряпческое добро. Початая бутыль с зельем из храма Целительницы. Еще одна — поменьше, запечатанная. Ящик с отделениями, и в них — вещества, необходимые для чар. Не жемчуг, конечно. Даже не кости мертвеца. Разные порошки и крошки. И сам ящик старый, неинтересный, мумификаторскому не чета. Другой ящик — с лекарскими принадлежностями. Рубаха, подштанники. Старый плащ. Уби такого и собакам не постелил бы. Черный кафтан, черные верхние штаны. шапка Замысловатое одеяние из дырчатой некрашеной дерюги: был и у Тиммона свой кудесничий балахон. Какие-то вощанки, листы бумаги, пергаменты. И книжка — «Утешение в скорбях».

Книжка, шапка и кафтан со штанами были осторожно изъяты.

Часа в два пополудни засов на двери отодвинули. Старшина Иррин самолично растолкал Тиммона. Снял цепь, связал руки веревкой, вывел на двор. Во дворе уже поджидал посадский гражданин Джалга Найан.

Вскоре появился и Джани, и вслед за ним — с десяток разновозрастных ребятишек. Правда, на этот раз без Тиннала.

Вы чего тут? — спросил Тиммон у детей. Если насчет тюленей-оборотней, то тюленей не будет.

— Рыцарь высадился в порту!

— Кто высадился?

— Благородный Фарамед.

Уже? — вскинулся Иррин.

— Ага. Только что. Капитан Дженми его привез. Мы встречать идем.

— Дженми?

Джалга отозвал в сторонку одного из ребят. Что-то сказал ему, а в руку сунул денежку и вощанку. Мальчишка убежал вдоль по набережной.

Тиммон хотел бы попросить: если уж его, посадского стряпчего, необходимо тащить по улицам на веревке, то нельзя ли выдать ему хотя бы личину, чтобы не все прохожие узнавали? Старшина только отмахнулся и поспешил к себе в избушку. Руки Тиммону развязали, а для сопровождения отрядили стражника Джу.

Остается загадать на счастье: не каждый раз такое бывает, что идешь по улице, а по бокам от тебя двое Джей. Да еще третий Джа сзади подгоняет.

Стеснялся Тиммон напрасно: никто на улице на них и не глянул. Посадский народ с великой поспешностью пробирался на юг, к набережной — смотреть на благородного Фарамеда.

На рядской вышке ударил большой пожарный колокол.

— Ура благородному Кай-Тирри!

— Смерть ворам!

— Оборотням!

— Царским лазутчикам!

— Ура светлому князю Джабирри Кай-Умбину!

— Ура Фарамеду!

Тиммон искоса глядит на Джалгу: очень зол?

Не злее обычного. Трезв и даже не похмелен. Шагает, руки сложены за спиной, как будто не Тиммона ведут, а его. И шею при каждом крике из толпы пригибает ниже.

Сколько за меня взяли на этот раз? — не глядя на него, спрашивает Тиммон. Пятьдесят ланг? Сотню?

— Нисколько, отзывается Джани. Отдали даром. Под условием не выпускать тебя со двора. С новомесячьем, дядюшка!

— Тебя также. Мои бумаги — у вас?

У батюшки, показывает Джани. Джалга кивает.

— Книжка с чарами?

— Угу. Дома поговорим.

Даром, значит. На случай, если благородный Фарамед первым делом решит осмотреть городские правоохранительные учреждения. Приедет к Иррину в участок, а там вместо давешних двух дюжин отменных воров и оборотней — какой-то завалящий полукровка? Пусть уж лучше пусто будет, чем такой заключенный. Что ж, разумно.

С первым ударом рядского колокола Уби поспешил на всякий случай проверить засовы на дверях сарая и конюшни. Хотя снаружи у забора и караулит стража, все равно — самому убедиться не мешает. Уби проверил, что хотел, и уже собирался подняться в дом, как вдруг заметил — через двор, ни на кого не глядя, подняв воротник, натянув шапку на уши, руки спрятав в рукава, бочком-бочком пробирается подозрительная личность. Вроде как ученый наш, а вроде и не он. Кафтан его. Шапка вроде бы тоже. Толстая книга торчит из-за пазухи. Собаки, опять же, молчат: признают своего.

И все-таки что-то тут не так. Не видал Уби ни разу, чтобы ученый куда-нибудь с книгой уходил со двора.

У забора ученый останавливается. Поправляет книгу за пазухой, по-кудесничьи шевелит руками. Но не исчезает, к чему Уби уже привык, а просто вылезает, тихонько отодвинув одну из досок забора.

 

7.

Оказывается, со времен суда и признания Тиммона незаконнорожденным, Джалга так и не нашел применения бывшему тиммонову жилью. А ведь хорошая комнатка — окно в сад, печка за стеной. Второй этаж жилого дома на найановском дворе, где, по решению посадского судьи, Тиммону, незаконному сыну вдовы Найан, появляться не велено. Разве что как сейчас, по особому предписанию из участка.

В комнате все, как было — не считая вещичек, которые Тиммон полтора года назад утащил на Скрытную. Печка внизу не топится: зачем, если в этой части дома никто не живет? Холодно. Прибрано. Красно-зеленое покрывало на постели. Резной сундук. Старая печатная картинка на стене: Тиммон Умбинский из колодца отвечает на княжеские вопросы.

Джалга запер дверь комнаты снаружи. Ушел вниз по лестнице, и сразу же вернулся с тяжелой медной жаровенкой.

— Есть хочешь?

— Благодарствуй, нет.

— Ну, отдыхай.

— Джалга!

— Чего?

Если Тиммон собирается высказывать братские чувства, то может начинать. Джалга как раз направлялся вниз, в погреба.

— Книжку бы мне…

Джалга призадумался. Не то чтобы в доме Найанов совсем не водилось книг, кроме конторских. Где-то есть, хорошо припрятаны. Но где? Джани, должно быть, знает.

— Мою книжку. С чарами.

И если можно, Тиммон просил бы в ближайшие два часа не обращать на него внимания.

— Меня Иррин не для того приставил, чтобы я внимания не обращал. Ладно, учись. Потом я Джани к тебе пришлю: приведешь свою личность в мало-мальски пристойный вид. У нас нынче гости. Вечером — милости прошу к столу.

У нас — это что-то новое. Что-то произошло. Просто так Джалга не пошел бы на мировую. Что? Тиммон не стал гадать.

Для чародея он слишком давно не держал в руках своей книги.

Наше книжное, училищное, введенное в рамки закона чародейство для того и даровано Премудрой, чтобы держать в рамках самочинное волшебство. Например, такое, что проявляется в виде вещих снов. Точность движений, размеренность речей, священный дибульский язык — это, на самом деле, не средства приведения в движение волшебных сил, а стенки для их ограничения.

И толстые же, судя по количеству страниц в чародейской книжке, Тиммону нужны стенки.

А потом Тиммон занялся своей личностью. Внизу в закутке за кухней найановская челядь уже приготовила все необходимое.

По обычаю, купальня разгорожена надвое: угол с корытами и ушатами, совсем жаркий и темный даже для тиммоновых глаз, и рядом — светлый и сухой закуток, где одеваться.

Три великие блага насчитал в умбинском быту Мичирин Джалбери, когда был гостем наших мест: теплый нужник, купальня при доме и чердак с окном, дающим хороший обзор. На чердак, кстати, тоже надо будет потом наведаться.

Большое корыто горячей воды. Горшок мыла. Не простецкое мочало, а настоящая морская жаба.

— Эй, дядюшка! Не спишь?

Рука из-за загородки протягивает Тиммону полотенце: широкое, заботливо нагретое у печки.

— Долго ты еще, дядюшка?

— Всё уже. Одеваюсь.

Нижние штаны, носки, рубаха из немеряных запасов, заведенных еще матушкой Бантари. Верхнюю рубаху Тиммону нашли нарядную: белую, чуть ли не с кружевами. Просто удивительно, как хорошо еще могут выглядеть тиммоновы штаны и кафтан, если их как следует отчистить. Не говоря уже про башмаки.

Не то чтобы Тиммона заботило чьё-то мнение. Например, к досточтимому Илонго и его гостям Тиммон давеча заявился, как был: гоблин гоблином. Пекарня Вели не в счет. Вели тиммонову скромность оценили по достоинству. Но иногда даже лазутчикам великого царя полезно бывает посидеть под замком в собственном родном доме, отмыться и отогреться. Тогда, авось, и снов ледяных будет меньше.

Большое зеркало. Гребенка, ножницы, бритва. Где были руки и глаза у тех, кто Тиммона подстригал в последний раз? Впрочем, Тиммон, кажется, стригся сам, маггиными кривыми ножницами. Ладно. Где-то надо остановиться в работе над собственной личностью. А то подровняешь волосы, причешешь бороду и усы, а глядь, сразу станут заметны прочие недостатки, так просто не устранимые. Древленские уши, глаза, синие круги под глазами…

Джалга, когда они с Тиммоном судились, нарочно оговорил, что зеркало он Тиммону не отдаст, хоть оно и матушкино. Большое плоское зеркало, до сих пор совершенно чистое, карличьей работы. Такую вещь и зачаровать не грех, сказал мастер Циоле, когда однажды был у Тиммона в гостях.

Циоле, правда, от смотрения в зеркало Тиммона предостерегал. Не потому, что на тиммонову рожу глядеть — зрелище невеселое, а Тиммон и так подвержен расстройству духа. Дело в другом. Очень трудно бывает иногда удержаться от того, чтобы сказать самому себе перед зеркалом: не бойся, верь мне, я тебе плохого не сделаю… И ведь возьмет стряпчий Найан, да и вправду поверит, что перед ним кудесник Тиммон, достойный всяческого доверия полудревлень! А кроме того, не исключено, что и кудесник проникнется ненароком нежностью и дружбой к посадскому стряпчему. Приворот — вообще опасная штука. Может плохо кончиться для обоих.

— Подвинься, дядюшка!

К зеркалу подсаживается Джани. Ради праздника он даже краску отмыл с волос. Потому ли, что цвета Вайамбы — это темно-рыжий, бурый, каштановый, а в каштановый цвет никому из Найанов и краситься не надо, ибо они такие отродясь?

— Батюшка велел, чтобы нынче у него на борту, то бишь на пиру, все были в чистом. По-морскому.

— А что, дом Найанов идет ко дну?

— Да нет, слава Семерым. Просто предстоит небольшое морское сражение.

Зала в найановском доме. Портрет Надугала на стене. Рядом новая картинка: Бантари. Темно-рыжая коса перекинута на грудь, в охапке корзина с золотым виноградом, за спиной — море и холмы. Вы говорите, эта женщина променяла память Надду на песенки какой-то там нелюди ушастой? Неправда. Она не могла.

Стол под скатертью. Кубки, тарелки, блюда и кувшины. Джалга скромно сидит сбоку на скамейке. Не гостеприимец, а так, слуга честной компании. Тоже в чистом. Светло-зеленая рубаха, темно-зеленый бархатный кафтан. Золотая сережка в ухе, золоченая цепь через грудь: роль посадского богача обязывает. Только штаны и сапоги из старого запаса.

К вечеру явятся гости. Немногочисленные остатки того первого выпуска кремлевской школы, что собран был для княжича Даррибула. Плотник Талдин, столяр Минкуи, купец Дарраджа. Пожарная староста, дюжая тетка Ваджи. Досточтимая Мирра-Дани из Лысогорского храма. Из посторонних только двое хуторян с побережья, старый Миджри и сын его Конкали.

И главный гость — Дженми Пуллиен, когдатошний капитан «Лармейской змеи».

Дженми будет с почетом усажен во главе стола. Нальют ему вина в самый большой найановский кубок, подарок князя Вонго. Джалга возьмет себе давешний тиммонов гостинец, кубок с рыбами. Нальют всем, нальют и Тиммону.

Первый кубок — за тех, кто сегодня в морях. По обычаю это главная здравица, хотя сегодня таких немного: редко кто выходит в море зимою. Разве что храбрый Дженми, и тот — недалеко. Потом выпьют за доски старой «Змеи», бережно хранимые в сарае у домика Дженми. За тех змеинских матросов, кого уже нет в живых. За тех, кто нашел себе на Столпе другую гавань. И за тех, про кого не известно ничего. Как не известно ничего о том их главном соученике, кого взяли бы и в капитаны, и в командиры, если бы сам он иначе не решил. Он, однако, своей наследственной властью закрепил за собою место пассажира. Бессменный балласт государственной ладьи — любимые слова княжича Дарри о самом себе.

Стало быть, за наш с вами, братцы, бессменный балласт — ура!

Потом у Дженми начнут спрашивать: неужто правда? Неужто именно Дженми такое учудил?

Да. Дженми действительно привез благородного Фарамеда. Шла его ладья, как водится зимой, до Майанджи: туда с хлебом, обратно с лесом. Фарамед по счастливому совпадению оказался в гостях у боярина Мерга. Сказано же: такие, как Фарамед, являются, не ожидая приглашений.

Просто капитан Дженми зашел в майанджинскую крепость, поздравить знакомых с новомесячьем. И нежданно-негаданно столкнулся там с Гамуррой-Маоли, фарамедовым жрецом Судии.

Главное дженмино счастье в другом. В том, что на этот раз с капитаном не было его всегдашнего преследователя. Большого любителя морских плаваний вообще и особенно города Майанджи, славного Динмади из Гончарного храма. Услышь он о Фарамеде — то-то шуму было бы! Но Динмади по горячей дженминой просьбе запер на чердаке его батюшка, досточтимый Кубелин.

Джани старательно обхаживает досточтимую Мирру и старосту Ваджи. К Тиммону с двух сторон подсели масленник Миджри с сыном Конкали. Расспрашивают про «Змею», про морское джалгино прошлое. А то они люди сельские, простые, ничего не знают насчет столичных дел…

Тиммон подтянул кружевные рукава. Налил себе и масленникам вина и задумался.

Что сказать? Вот он, Джалга Найан. Обладатель самого несносного нрава на всем посаде. Не похоже, скажете вы? Так ведь истинный буян до поры до времени тих, как заметил еще Тиммон Умбинский.

Бывший моряк. Непочтительный старший сын. Когда-то был первый заводила среди ви-умбинской ребятни. Теперь вот — нечаянный наследник богатого дома и хозяйства.

Джалга с Чистого? Первый в городе пьяница и склочник? Бывший лучший друг княжича Даррибула?

Старый Вонго таких любил, как эти змеинцы. Нынешний кремль тоже мог бы на них опереться — но нет. Кай-Умбинам, похоже, сподручнее иметь дело с Фарамедом. С кем угодно: хоть с вингарскими жрецами, хоть с кадьярскими магами, только бы не с этими ребятами с посада. Ибо этим ничего не объяснишь. Сказано же: все живое на Столпе лепится по стеночкам. А эти — либо на донышке, либо на крышке.

Ну и ладно. Если кто-то из змеинцев нынче не у дел — так то вовсе не причина, чтобы не выпить!

Поглядишь — а ведь Джалге на самом деле едва за тридцать. Завидный на посаде жених, даром что отец почти взрослого сына. А только отчего-то среди гостей его нет других дам, кроме Ваджи и Мирры-Дани.

Да и будь Тиммон сейчас на месте джалгиной дамы, давно скис бы, наблюдая, какими глазами Джалга то и дело поглядывает на капитана.

Не то, что подумали посадские охальники, нет. Морское братство. Боевое товарищество. Старинное кремлевское школярство. Неистребимое, как тот балласт. Джалга, вишь ли ты, никак не нарадуется, что это его капитан привез городу избавление в виде благородного Фарамеда. И заодно соображает, что бы теперь такое сделать, чтоб капитан его тоже похвалил. А ведь взрослые уже мужики, без малого деды…

Да и то сказать — по лицу Бантари Найан на картине не похоже, чтобы она потерпела абы какую невестку в своем доме. То ли дело старый Надду. Джалга на него тридцатилетнего похож, говорят те старички, кто помнит Надугала довоенных времен. Похож примерно так же, как Джани сейчас — на Джалгу в год королевских выборов.

Все Найаны в общем-то на одно лицо. Не исключая и сводного брата-полукровки.

 

Под покровом ночи личность в черном вернулась в дом Скрытной прежним путем: через дыру в заборе. Не привлекая внимания степняков, поднялась на крыльцо. Те, видно, решили: мохноног снобродит. Личность прошла в сени, повесила шапку на крючок. Потрепала между ушей радангиного серого щенка: Заюшка...

Так его, оказывается, зовут по-человечьему. А по-мохноножски Уби его и сам давно уже назвал.

— Заходи, барышня. Счастливая будешь. Я тебя поначалу не признал.

— И хорошо. Как ты думаешь, Уби, что это такое?

Апумба высыпает перед Уби на стол содержимое кошелька: несколько монет и раскрашенный пестрый шар размером с дикое яблочко.

— Что? Знамо дело, барышня: деньги. Девять ланг и пять сребреников. Итого выходит ровно четыре королевскими.

— Возьми на хозяйство.

Уби не скажет ей: от грабителей не берем. Но и денег не тронет. Апумба пожмет плечами:

— Как хочешь. А это — что?

— Шар. Глиняный.

— Я вижу. А зачем он?

— Откуда я знаю? По цветам — может быть, во славу Безвидного.

Пока Уби соображает, щенок вскарабкивается на лавку. Вытянув шею, осторожно забирает шарик со стола. Уворачивается от Апумбы, бережно уносит добычу к себе в угол: погрызть. Уби хватает со стола горбушку, показывает щенку издали, а другой рукой показывает кулак. Щенок, не разжимая челюстей, делает вид, что рычит. Правда, никакого рычания не слышно. Как и обычного царапанья когтей по полу.

Простенький обманный прием — горбушкой из ладони в ладонь — и шарик Уби все-таки отбирает. Возвращает на стол.

Возьми-ка, просит он Апумбу. И пройдись туда-сюда.

— Все ясно. Шар бесшумности, уважаемая. Заговоренный. Чем крепче держишь его, тем тише ходишь. Небось, на торжке ланги полторы стоит…

Апумба прячет шарик в карман.

— Я бы и то купил…

— Зачем?

— Ну, мало ли. Для гостей.

Когда поздним вечером Аруна Таннар наконец вернулся, стража у ворот долго не хотела его впускать. Наконец Аруна поднялся в дом. Не глянув ни на собак, ни на Апумбу, молча прошел в свою комнату. Чуть позже Уби прокрался к нему с тарелкой каши, пивом и пирогом.

Уби толковал с хозяином чуть ли не до утра. Про оборотней, безбожников, стражу. Про все несчастья, рушащиеся в последнее время на домик между Скрытной и Неисповедимой.

Убиных сил больше нет. Уби просит таннаровой милости: нельзя ли его взять на хутор? Он и без денег, за одно жилье и кормежку работал бы. Он бы от себя приплатил, только бы выбраться отсюда!

 

 

Часть третья. Благородный Фарамед

 

Во дни смуты и ничтожества, измены и разорения Вам скажут: надобно найти мудрых советников, праведных жрецов, верных кремлю кудесников и полководцев. Я же скажу: государыня, ищите безумца. Мудрецы знают, как помочь делу, полководцы полны решимости — но надобно еще, чтобы народ стерпел такую помощь. А стерпеть ее народ может только от настоящего безумца. От одержимого, кого нельзя ни запугать, ни подкупить, кто ничего не желает и не боится, ибо уже не сознает ни опасности, ни выгоды. Кто не предаст, переметнувшись на вражескую сторону, ибо не имеет других врагов, кроме собственного безумия.

И пусть каждому из Ваших подданных будет, за что ненавидеть его. Тогда о нем не скажут: опустошил страну. Скажут: получил широкие полномочия.

(Мичирин Джалбери. Королевский двурушник. Глава 11, «Измена»)

 

1.

Утром четвертого числа месяца Вайамбы в комнату к Тиммону постучался Джани Найан. Тиммон как раз успел дочитать последнюю чару.

— Учишься? Преклоняюсь перед тобою, дядюшка. Спускайся завтракать. Кстати, тебе чего? Рассола? Самоквашки? Чаю с бунаркой?

Тиммон не стал объяснять, что кудесничьи упражнения напрочь выгоняют следы любого похмелья.

Был семейный завтрак втроем.

— Слушайте-ка, уважаемые Найаны. Тут вами давеча хуторянин Миджри весьма интересовался. К чему бы это?

Джалга объяснил. Миджри давно уже не столько на хуторе трудится, сколько торгует. Мельницу держит и маслобойку. Замыслы у него подстать вонгобуловым. Хорошо бы, считает он, объединить его и джалгины закупки по прибрежным хуторам: заодно можно было бы скупать и овощи, и соль, и разные поделки местных промыслов. Сосредоточить в одних руках всю прибрежную торговлю, снизить цены, увеличить оборот… Все как в лучшие времена князя Вонго.

— Дочка у них, Майми, на выданье. Нежнейшая девица. Старый Миджри и втемяшил себе, что Джалга наш — подходящий кавалер.

— А что сам Джалга?

Сам Джалга ничего. У него семья. Дайте Семеро ему сперва с нею разобраться.

Неужели топтыгин скончался в дибульских дебрях? Или корягин околел на дне морском? Неужто Джалга решился-таки довести до конца развод и признать сына по-хорошему? Кэйлен, урожденная Канда, бывшая Найан, бывшая Вонгоби, бывшая подруга древленя Юсскаты, вот уже год не давала о себе знать. По закону ее вполне можно признать исчезнувшей без вести. Ничто не мешает Джалге жениться. Ничто не мешает Джани стать наследником.

— Кстати, слушай-ка, дядюшка. Правду говорят, что у тебя на Скрытной тоже намечаются перемены?

— У меня?

— Ну да. Твоя коллега, говорят, замуж собралась?

А ведь семья Найанов, похоже, все-таки болеет душой за никчемного незаконного сородича. Следят, как бы полукровская ветвь ненароком не продолжилась.

— Я тут не при чем. За кого бы это, ты не слышал?

— За джилловского поверенного Биджи.

Тиммон не нашел, что сказать. В сенях между тем послышалось движение. Найановский слуга провел в залу двух гостей.

На сей раз — не стража. Даже не степняки. Стрелки господина Нангли. Старший передал Тиммону складень с желто-сиреневой завязочкой.

Высокоученого Найана просят незамедлительно проследовать в кремль для личной беседы с благородным Фарамедом. Господин Нангли передал Фарамеду тиммоновы соображения относительно усмирения бандитов, Фарамед выказал к ним неподдельный интерес. Так что — поторопитесь.

Тиммон допил чай. Что-то сказал вполголоса Джалге. После чего застегнул кафтан, надел шапку, перчатки, накинул плащ и проследовал за стрелками.

 

Досточтимый Габирри-Илонго поспешал по Школярскому спуску вверх, к кремлевским воротам. Чем ближе к кремлевской стене, тем больше на улице толпилось народа. Большинство — с жалобами и доносами. Фарамед в городе! Фарамед разберется, Фарамед покарает зло.

Вдруг наперерез досточтимому выскочила пара степняков. Замахала руками, тесня толпу.

К воротам кремля прошли сиренево-желтые нанглины стрелки, а с ними Тиммон Найан, ведомый под руки.

— Позвольте, как же это? — воскликнул досточтимый Илонго.

И добавил уже тише, про себя: чепуха какая-то получается.

Дело в том, что вчера на закате дня в двери дома досточтимого Илонго постучал незнакомый паренек. Судя по всему — посыльный. Вручил «Книгу утешения» и ушел, не дожидаясь обычной мзды.

И только уже вернувшись в залу к гостям, Илонго заметил, что в книгу вложен листок.

А на листке написано коряво: Если жизнь того, кому Вы давали эту книгу, Вам хоть каплю дорога — то гоните сорок ланг в пользу славного Кай-Тирри. И приписка: Сборщик Вас и сам найдет. Сроку Вам — до завтрева.

— Тут, коллеги, какая-то ловушка. Надо немедленно известить благородных Нангли и Бу. Если Тиммону в самом деле угрожает опасность…

Мастер Циоле кашлянул в уголку.

— Да, коллеги, я понимаю. Книгу могли у него украсть. Эти люди ни перед чем не остановятся. Я не понимаю только: при чем тут благородный Фарамед?

— Его именем могли воспользоваться — заметил механик Думерру.

Досточтимый Илонго взял писчие принадлежности. Послание в кремль господину Нангли он намеревался выдержать в самых решительных тонах. Недопустимо, чтобы имя и сама жизнь воспитанников Училища, посвященных кудесников, становились разменной денежкой в игре темных преступных сил, каковые силы...

Мастер Циоле тем временем вышел из-за стола, будто бы в уборную. А сам потихоньку выскользнул из дому. И это — несмотря на настойчивые просьбы училищного руководства никому из преподавателей после заката не ходить по городу!

На перекрестке топтался некто в черном кафтане с поднятым воротником, в старенькой школярской шапке, надвинутой на уши. Еще бы ему рожу свою бессовестную не прятать! Руки втянуты в рукава, а на шее на веревочке болтается большая кружка. Ни дать, ни взять, сборщик пожертвований. Подайте на благое дело, во имя искоренения воров и бандитов!

Циоле удалось подойти незамеченным.

— Шнурки завяжи, дрянь ты этакая!

Сборщик испугался, оглянулся. И тут уже мастеру Циоле пришлось сдерживаться, чтобы не охнуть в голос.

Нет, Циоле не собирался в одиночку на темной улице принимать бой со злом. Не каждое зло возьмет чародея такого разряда, как он. Да и не о каждое он сам станет мараться.

Просто мастеру Циоле хотелось лишний раз взглянуть в глаза посвященному Тиммону Найану.

Спросить его: как же так? Ты что, потерял книгу чар? Ослеп? Глотнул кислоты? Руки в драке поотрывали? Что должно было сделаться с чародеем, чтобы он решился зарабатывать деньги таким способом? Таким мелким, подлым, дурацким, а главное, одноразовым вымогательством?

Циоле, конечно, предполагал, что у Тиммона могут быть сообщники. Как бы низко ты ни пал, всегда можно найти кого-нибудь, кто сидит в дерьме еще глубже. Но такого увидеть даже Циоле не ожидал.

Светлый завиток торчит сбоку из-под шапки. Щечки-яблочки. Голубые глазки. Никаких следов пьянства, истощения, горькой нищеты. На плечах черный тиммонов кафтан — на случай, если кто не забыл. Кружку наверняка усвистали из ближайшего храма, святотатцы несчастные.

Циоле на всякий случай оглядел площадь, не прячется ли где-нибудь рядом незримый Тиммон, и не нашел. Как не нашел и соразмерных слов для выражения своего смятения.

Сказано же — чародейство есть искусство внезапно сочетать причины и следствия природных вещей в несвойственном им порядке. И в этом смысле наилучшая чара — это та, где вовсе нету никакого волшебства в смысле чтения заклинаний, махания руками, возлияний и возжиганий, а есть лишь удачно подтасованное сочетание вполне обычных внешних обстоятельств. Сами по себе те обстоятельства, может быть, шерсти дохлого корягина не стоят, но в сочетании...!

В сочетании ими, например, можно вышибить дух даже из такого прожженного старого колдуна, как Циоле. Кто ему Тиммон? Не ученик, не родственник. Сообщили бы мастеру Циоле, что Тиммон помер, Циоле бы и бровью не повел. А тут — Семеро на помощь! Вскочил, побежал! Бежал и думал: что бы тебе, старому дураку, стоило нынче утром вместо всегдашних очарований выучить хоть одну боевую чару?

Расчет был верный. В городе неспокойно. Тиммон Найан известен как верный помощник городской стражи. И бандитам он, возможно, уже успел насолить. Вот они-де его и похитили. Давайте, высокоученые, действуйте! Тиммон вам ужо выдаст. За все хорошее, что вы в Училище пытались в него вколотить по части чародейских добродетелей. За всю науку и доброе участие к нему лично высокоученого Циоле.

И что пользы теперь тебе, мастер, от твоих знаменитых чар, когда у Тиммона против тебя есть в запасе этакие голубые глазки?

Кому, как не Тиммону, знать главную циолину тайну. Можете называть это ревностью старого развратника ко всему, что движется, влюбляется, сходится, пользуется ответной любовью и притом не идет вразрез с господствующей нравственностью. Можете вспомнить, что для колдуна-очарователя нет ничего враждебнее, чем тот простенький соблазн, который бывает заключен в собаках, сонях, человечьих и нелюдских детенышах, а также в барышнях и юношах, умом не далеко ушедших от тех же сонь. Ибо этот соблазн — одно из проявлений самочинного волшебства, в защиту от которого и построено, в частности, Училище Премудрой.

А может быть, просто-напросто Циоле мучает зависть, что кого-то можно очаровать этими голубыми глазками? Ибо его, Циоле, даже тиммоновыми уже нельзя. Так, должно быть, старый пьяница Губалли с завистью поглядывает на юнцов, косеющих с первого стакана.

Самое отвратительное, что Тиммон мог вовсе и не рассчитывать, что именно Циоле побежит выкупать его у бандитов. Может быть, Тиммон и в вымогательстве-то напрямую не замешан. Просто Тиммон так устроил свою жизнь. Окружил себя такими, с позволения сказать, коллегами. Даже если его в самом деле похитили, все равно. С такими лиходеями Тиммон, если бы захотел, то справился бы.

Значит, не захотел. Поддался. И вовсе не желал при этом кому-то утереть нос. Просто — так он теперь живет. Живет, как живется.

Но с другой стороны — не каждому, ох, не каждому дано вытащить Циоле из гостеприимного дома Габирри-Илонго, на ночь глядя погнать незнамо куда, точно оборотня в первый день Вайамбы…

Точно влюбленного. Хотя все мы давно знаем, что влюбленный Циоле — это сухопутный корягин, твердый воздух, деревянная железяка, то, чего не бывает. И за что Тиммону Найану отдельная благодарность.

Впрочем, сороковника, пожалуй, будет все-таки многовато. Однако десяти ланг Циоле не пожалел. Бросил деньги в кружку весте с кошельком, не пересчитывая. После чего вернулся в дом Илонго. Извинился перед хозяином и попросил позволения уединиться в кабинете.

Есть у мастера при себе одна вещичка. Давно он хотел ее заворожить, да все как-то куража не было…

 

2.

В кремле Тиммона проводили в длинное бревенчатое строение. Бывшая школа князя Вонго, вот уж десять лет, как закрытая, отдана теперь благородному Фарамеду под судилище. Княжья охрана и меа-меи топчутся у дверей.

Внутри у входа в одну из комнат тоже выставлены стражники господина Нангли. Тиммон вошел и ахнул про себя: такого убранства в княжьей школе не бывало даже по самым великим праздникам.

Цветной войлок на полу. Ковры на всех четырех стенах. Стол под скатертью, чуть ли не шелком вышитой. Две трехногие бронзовые жаровни перед столом: у одной голова дракона, у другой — исполина. Сработаны они не позднее второго века Объединения, а может, и еще раньше. Может, помнят и Тиммона Умбинского? На столе дымятся курильницы. Насколько Тиммон различает запахи курений, это те, которые у нас обычно возжигают на поминках. Четыре толстые свечи в глиняных подсвечниках. Видно, кому-то здесь не по душе зеленый волшебный свет. Там же на столе — расписной горшок с тростинками и целая гора восковых табличек. А еще дощечки, бумаги, кожи и тряпочки: доносы посадских граждан. Все разложено в величайшем порядке. Рядом от пола до высоты стола выложена груда казенных двойных вощанок вроде той, которую прислали Тиммону. Пустое кресло сбоку от стола, застеленное черной шкурой — для посетителей.

При допросах присутствуют все четверо спутников благородного Кай-Тирри.

Справа, ближе к двери, стоит черноволосый смуглый паренек в темно-красном кафтане, в красных штанах и превосходных сапогах. Парень держит секиру. Перехватив взгляд Тиммона, отворачивается презрительно. Благороднейшего господина дружинник: не пристало ему глазеть на посетителей!

Дальше на скамье сидит девушка. Тоже, видно, дружинница. Лицо красное, обветренное, волосы коротко острижены. Одета так же, как и парень. Что-то выводит тростником на вощанке. Головы не подняла.

За столом… Тиммон глянул и тотчас отвел взгляд. За столом — черный жрец Гамурра-Маоли, фарамедов друг из Бугудугады. По слухам, один из ближайших сподвижников Предстоятеля бугудугадского Владыкиного храма.

Жрец Гамурра замечает тиммоново смущение и сам милостиво отворачивается. Тиммон поднимает глаза.

Да, красивый. Лет тридцати с небольшим. Не столько суров, сколько грустен. Узкое лицо, тонкие, совсем не вингарские черты: такие лица бывают у старинных древленских изваяний. Кожа — как кадьярское дерево, столетиями не теряющее цвета. Волосы, глаза и ресницы из темной меди, а белки глаз — из жемчужной раковины. Белый мех по вороту, непроглядно-черная куртка. На голове черный капюшон с золотым шнуром, а на груди, на серебряной цепочке — черный бархатный чехол. Внутри, должно быть, священный знак Владыки Мургу-Дарруна. Мардийцы предпочитают рисунок в виде летящего нетопыря, а у Маоли на чехле вышит серебром оскаленный череп. Каждый зуб — с точностью несравненной.

Тиммон смотрит дальше. Дальше на стене, на красном ковре висит, так, чтобы от двери был виден, темный поблескивающий свиток. Глава Халлу-Банги «Толкование Закона», вышита темно-красным по желтому, строгим дибульским письмом, а слово «Закон» — всюду золотом. Это вам не просто драгоценности из кремлевских хором. Этот свиток — одна из святынь Ви-Умбина. Тиммон в жизни видел его один раз: весной 580-го, когда училищных кудесников подводили к присяге новому князю.

Справа от свитка стоит — голова под потолок — четвертый спутник благородного Фарамеда. Сразу видно, что настоящий богатырь, хотя не грузный, а худой и жилистый, с мечом у пояса и секирой в руках. Красная проклепанная куртка, широченные ярко-красные штаны, большой красный нос и расчесанная надвое кучерявая бородища. На голове волосы выбриты, а на самой макушке прилажена диеррийская шерстяная шапочка, синяя с красным. Это храбрый Бандаггуд, фарамедов знаменосец. Родом он тоже из бугудугадских краев, а лицом чем-то похож на тех умбинцев, которых Тиммон видел во сне. Только, скорее, он не орк, а хоб-полукровка.

За его плечом — черное знамя с желтым сетчатым рисунком. Знамя острова Тирри. Никакого умбинского зелено-желто-сиреневого стяга в комнате нет.

А дальше — благородный Фарамед. Небольшого роста человек, одетый в черное, в кресле, тоже застеленном черной шкурой. Нарочно сел так, чтобы его замечали в последнюю очередь. Фарамед, последний рыцарь Объединения, носитель несметного количества обетов, развернувший борьбу со злом во всю ширину Столпа Земного. Мудрено теперь ли подавить всех своим величием? Вот он и не хочет быть в центре. С краю, в углу, так чтоб каждый увидел — и похолодел.

Черный с желтым кафтан, вовсе не роскошный. Про кого-то другого можно было бы подумать, что под кафтаном надет кожаный доспех. Но благородный Фарамед, как известно, не носит доспехов, кроме как в бою, да и там все больше кольчужные. Это просто у него такие плечи и грудь: в полтора раза шире, чем обычно у людей его роста.

Никакого серебра, позолоты, бляшек и бубенцов. Только желто-черный вингарский тюрбан на голове перевит золотым шнуром. Волосы до плеч с сильной проседью, борода и усы тоже полуседые. Смуглое лицо, белый шрам на щеке, рот и вся щека слегка перекошены.

Не будь у Тиммона полудревленского сумеречного зрения, глаз Фарамеда он вообще не увидел бы в полутемноте. Глаза у него совсем светлые, почти бесцветные. Светлее лица, светлее золота на тюрбане. Выражение этих глаз Тиммон тоже видел совсем недавно: не далее как вчера, в зеркале, в купальне дома Найанов. Глаза помешанного за мгновение или два до того, как начнется припадок.

Любопытно: благородный Кай-Тирри всегда такой? Все последние двадцать лет?

Нанглины стрелки указывают Тиммону на кресло и удаляются в коридор. Тиммон садится. Девушка в красном отрывается от вощанок:

— Итак, высокоученый Найан. Вы утверждаете, что у вас имеются сведения о шайке разбойников во главе с атаманом, называющим себя Джа Матабанга. Готовы ли Вы ответить благородному Фарамеду на некоторые вопросы?

Разумеется, Тиммон готов. Он рад, что наконец-то получил возможность приложить свои ничтожные силы к защите законности в княжестве Умбинском. Не располагая никакими полномочиями он, Тиммон, уже на свой риск предпринял некоторое расследование. У посадской стражи не доходят руки, знаете ли. Да и у граждан, пострадавших от разбойника Матабанги, не всегда хватает денег, чтобы продвинуть казенное следствие вперед.

Пальцы благородного Фарамеда зарываются глубже в черный мех, смыкаются на подлокотниках. Дерево под шкурой хрустит — или это фарамедовы кости? Девица поспешно продолжает:

— К делу, ученый. Сколько людей у Матабанги? Можете ли Вы назвать имена? Приметы? Вооружение?

— Я знаю четверых. Сам Матабанга Джа рыжий и кудрявый, со вмятиной в голове. Под кафтаном носит топорик. Здоровенный Торка с рассеченным лицом, предпочитает дубину, обернутую войлоком. Кудесница-полудревленка Танга. И еще человек с неприметной внешностью по имени Гюрдерен: он, возможно, разбойничий казначей.

Фарамед подается вперед:

— Так. Похоже, Маоли, встречался я с этим Джою Матабангой.

Торку-богатыря тоже многие упоминают, — добавляет досточтимый Гамурра-Маоли, кивком указывая на посадские жалобы.

— А еще у меня имеется одна из улик, — вспомнил Тиммон. Обрывок веревки, которую разбойники оставили на заборе.

Веревку Маоли осторожно примет, приобщит к особой небольшой кучке. Предметы, которых касалась бандитская рука, могут пригодиться для чар. Порчу навести, заразу… Сказано же: у благородного Кай-Тирри свои приемы борьбы со злом.

Позволительно ли спросить, что именно намерен в ближайшее время делать благородный рыцарь? Тиммон просит по мере надобности использовать его, скромного кудесника. Он мог бы следить, за кем надо, опрашивать, сведения собирать…

Фарамед намерен продолжать делать то, что уже начал. Положиться на Семерых, сотворить большую молитву. Опросить свидетелей, а также лиц, пострадавших от нападения. Фарамед глянул на жреца, давая понять: в случае чего они и с покойным сапожником Мупати поговорят, и кого там еще разбойники поубивали. Для чего бы, вы думали, с Фарамедом ездит черный жрец?

Всего Фарамеду известны приметы восьми разбойников. Те трое, кого назвал Тиммон, в их числе.

— А нет ли среди остальных в Вашем списке белобрысого парня в красном кушаке, лет двадцати? По имени Ранган?

— Рангана нет. Там, слава Семерым, молодежи вообще мало. Все больше люди средних лет.

И то хорошо. Стало быть, опросит благородный Фарамед свидетелей, потолкует с потерпевшими. А дальше?

— Кое-какие планы есть. Однако Вы, уважаемый Найан, в этих планах не значитесь. Следует избегать жертв среди посадского населения.

У Тиммона тоже есть некоторые планы и жизни своей дурацкой ему не жаль. Фарамед и его друзья, не в обиду будь сказано, слишком… Назовем это так: слишком ярки. Нам же нужны личности неприметные, еще не известные бандитам.

Сделаем вид, что в город прибыли богатые купцы, остановились где-нибудь на постоялом дворе. И устроим засаду, и поймаем Матабангу на удочку.

— Превосходно. Ежели высокоученого Тиммона не затруднит, не изложит ли он все это в письменном виде? И пришлет в кремль с посыльным.

Надо ли это понимать так, что стряпчий Тиммон может катиться на все четыре стороны? Что никто его больше не держит?

— Возвращайтесь домой. Уважаемый Джалга получил надлежащие указания. Когда потребуется, за Вами пришлют.

Стало быть, арест есть арест. Благородный Фарамед не для того приехал, чтобы обижать местных стражников, отменяя их решения.

Тиммон выйдет вон. Пойдет по коридору. Младший Найан был хороший ученик, из школы его учителя выгоняли на двор всего раза два или три за все шесть лет ученья. Может быть, это оттого, что у Тиммона, в отличие от Джалги, не было своего княжича Дарри, перед кем выдуриваться? Так или иначе, школяр Тиммон не успел привыкнуть к тому, какой в этом школьном здании длинный, промерзлый, отвратительный коридор.

— Высокоученый Найан! Вы позволите — на два слова?

Досточтимый Маоли вышел в коридор совсем не из той двери, за которой только что шел допрос. Семеро на помощь, а ведь он и ростом не больше древленя! Манит Тиммона к себе вингарским приветливым движением: так, как будто обмахивается от духоты.

Тиммон вернулся. Прошел вслед за Маоли в его покои. Тут украшений меньше, зато хотя бы печка топится. В углу сундук, раскладные стулья и столик.

Дошло до Маоли, что Тиммон часто бывает в храме Семи Богов. Так вот. Может ли Маоли сослаться на Тиммона, когда придет туда? Ему не хотелось бы, понимаете ли, являться к досточтимому Байджи в качестве государственного лица.

Да, конечно. С именем кудесника Тиммона досточтимый Маоли волен поступить, как сочтет необходимым. Старый прием, отработанный: суровый Фарамед и ласковый черный жрец. Резкая грань, на допросах действует не хуже дыбы или волшебных искр. Тиммона уговаривать не надо, он на все согласен. Но посудите сами, не записку же Тиммону писать к жрецу Байджи: примите, мол, фарамедова жреца?

— Кстати, что это за парня Вы описали, высокоученый? Румяный, белокурый, не сказать, чтобы худой; самое заметное место — там, где пояс, да еще и красный вышитый кушак вокруг пояса? Он как-то связан с Матабангой Джой?

Да, похоже. Обтекаемый такой паренек. Нет, Ранган не имеет отношения к бандитам. И не связан с храмом Семерых. Он — сын тиммонова домохозяина Аруны Таннара. Аруна недавно его потерял. Не в смысле — что тот помер, а просто — исчез незнамо куда. А что, досточтимый где-то его видел? Сохраните Семеро, уж не в воинстве ли Владыки?

— В Майанджи. На пристани, незадолго до нашего отплытия.

— То есть позавчера? Он не был… Словом, он был живой?

— Вполне.

— С девушкой? Стройной, черноволосой?

— Один. Что-то он на ладье капитана Дженми высматривал, вощанку крутил в руках. Потом дядька за ним пришел.

— С перевязанным лицом?

— Вроде нет. Седоватый, всклокоченный. И увел.

— Досточтимый! Нет слов выразить мою благодарность. Вы пролили бальзам утешения, исцелили мои терзания последних дней. Простите мне, никчемному, еще одну просьбу: можно мне удалиться? Поспешу обрадовать Аруну.

— Не забывайте соблюдать условия вашего… словом, нашего с Вами соглашения. Не покидайте дом Найанов. Используйте время с толком, изложите письменно Ваши соображения о поимке разбойников.

Тиммон вышел из школы, направился к воротам. Двое стрелков двинулись за ним. Никто их особо не заметил. Только невысокий парень тиммоновых лет прошагал навстречу через кремлевский двор: кафтан как у Тиммона, если не хуже, на плече сундучок мастерового. Не иначе, к приезду Фарамеда срочно решили что-то починить в кремле: ту же дыбу, например.

Паренек вскинул глаза на Тиммона и тут же опустил, и прибавил шагу, стараясь как можно дальше держаться от бывшего школьного здания. Если тиммонова школярская память не врет, личность этого паренька Тиммону знакома. Он подозрительно похож на князя Джабирри Кай-Умбина. Рыцарям, кажется, свойственно устраивать карнавал: преданный слуга гибнет в бою, облаченный в доспехи господина… Что затевается в кремле, если уже и князя переодели мастеровым?

Тиммона проводили до берега, усадили в казенную лодку. Лодка проплыла по каналам к самому дому Найанов. Тиммон выбрался на берег, прошел через калитку на двор, через сени.

И почти не удивился, увидав в зале своего домохозяина Аруну. Не иначе, Маоли успел передать на посад, что старому Таннару следует зайти в дом Найанов. Маоли — воплощенная справедливость: отбивать хлеб у посадского сыщика, лично объяснившись с Аруной, он не стал.

— Уважаемый Таннар! Кажется, я напал на след Рангана!

— Ну здравствуй, ученый. Хорошо выглядишь. Не скажешь по тебе, что позапрошлой ночью ты у меня на кухне вылетел в дымовую трубу.

— Я?

— Угу. Так и вылетел, испуская синюю пену.

— Когда? Зачем?

— А когда оборотни на кухне дрались.

— Я Вашего Рангана нашел! По моим сведениям, он сейчас в городе Майанджи, жив и невредим.

— Семеро на помощь! Что он в Майанджи-то забыл?

— Если Вы меня туда снарядите, я Вам его привезу.

— Ты нужнее здесь. Если ты дело говоришь… Если Ранган вправду там…

Аруна все это еще проверит. Вообще же он на сей раз намерен остаться неколебимым. Даже если Тиммон окажется ни в чем не виноват. Даже если Тиммона не казнят и не сошлют, если Ранган найдется и дом не будет продан, все равно — договор о найме дома на Скрытной придется переписать. Оговорить особо: чтобы больше никаких оборотней!

— Ничего продавать не придется. Я же обещал: я Вам это дело устрою. Грех сказать, без всяких хрустальных шаров. Скажите лучше: Ранган по невесте сильно убивался? А потом перестал? В город на праздники рвался? Можно мне еще раз с Вашим Веллагой потолковать?

— Да хоть себе его оставь, болвана. Твой мохноног вроде собирается ко мне переехать. А Веллагу — бери. Глаза бы мои его не видели.

Доплыть до Майанджи можно за день, на хорошей ладье — за полдня. Досточтимый Маоли видел там нашего Рангана. Живого и невредимого. Обратил внимание, потому что умеет распознавать вранье, более того — чует лжецов так же безошибочно, как пестрые жрецы чуют нежить. А от парнишки в красном кушаке ложью, должно быть, так и разило. Отсюда вывод: не хотелось бы Тиммону быть на месте досточтимого Кубелина.

Девица Кадду, похоже, жива-живехонька. Отчаявшись договориться с Аруной, Купаны спрятали ее, а соседям сказали, что померла. Даже устроили отпевание и похороны пустого гроба. Не рассчитали только, что девица по дурости своей выползет на улицу, да еще на глаза подружке попадется.

Или Упилли Вели тоже все знает и нарочно распускает гнусные выдумки?

Стало быть, девушку переправили в Майанджи. А под праздник Ранган явился в город. Ему поначалу ничего не сказали: должно быть, Пергубул чувства сестрина кавалера проверял. Чтобы все как в читальне, в посадской повести. Услыхав от Гамурры про человека с перевязанною рожей, Тиммон сразу вообразил себе кого-то вроде двоерылого Торки. А ведь у Пергубула тоже повязка на глазу!

Итак. Сводил Пергубул Рангана на кладбище. Удостоверился, что любовь Рангана крепка. Все ему рассказал. А потом и его отправил в Майанджи. Там, наверное кто-нибудь из знакомых жрецов парочку и поженил. Свадьба в первые дни Вайамбы: что может быть удачнее? То-то рады, небось, что одурачили уважаемого Аруну. Для такого дела и денег не жаль: тех самых, что на новую печку собирали.

А старенький Старцев жрец, пусть даже и во благо, все-таки, похоже, совершил святотатство, отпев живого человека. То-то Ликаджи с Апу обрадуются.

Итак, для Тиммона многое прояснилось. Однако доказательств у стряпчего Найана, как всегда, нет. И доказательства придется собирать самому Аруне, если, конечно, тот захочет. Впрочем, это нас уже не касается. Все равно Тиммон под арестом, Апумба незнамо где, Вайно исчез. Стряпчему Найану все это совершенно некстати. Но ясновидец Тиммон помалкивает.

Тиммон попросил у брата вощанку. Начал сочинять письмо досточтимому Байджи. Тиммон хотел бы снова оказаться трусом и каркуном, но кажется ему, что над храмом Семерых нависла угроза. Фарамедов черный жрец проявил к семибожникам особый интерес. Что, если заодно с ворами, оборотнями и шпионами, Фарамед начнет искоренять и вероотступников? Тем более, что из сотни доносов, полученных Фарамедом на посаде, никак не менее тридцати касаются нового Семибожного храма и его обитателей. Остерегайтесь черного жреца Гамурры-Маоли!

У Тиммона есть к Байджи богословский вопрос. Если, страшно вымолвить, жрец совершает обряд погребения над заведомо живым человеком — чем это ему грозит? По людскому праву Тиммон это знает и сам: покаянием перед лицом Предстоятеля своей веры и множеством тяжелых обетов. Но это если жрец доживет до покаяния. Не мог бы Байджи дать пояснения к известным случаям такого рода?

А еще Тиммон хотел бы просить Байджи об одной услуге. Не мог бы тот составить для Тиммона примерный список храмов Ви-Умбина и окрестностей, где досточтимые, во-первых, имели бы право совершать брачный обряд, а во-вторых, срочно нуждались в деньгах? Особенно Тиммона интересует город Майанджи.

Джани взялся отнести письмо. Шел к Семибожному храму по улицам, полным радостного народа. Двух шагов не пройдешь, чтобы кто-нибудь не гаркнул над ухом: За государя! За Ви-Умбин! За Фарамеда! Покажем лиходеям! Старожилы скажут: со времен Гевурской войны такого не было.

До храма Джани добрался, но письмо вручить не сумел. Досточтимый Байджи, как ему объяснили, занят. Гости у них с Мургубалой.

Посидев час-другой на кухне гостевого дома при храме, Джани дождался-таки часа, когда гости двинулись восвояси. Первым вышел дядя Домбо, поддерживаемый Мургубалой. Следом — Байджи и Гамурра-Маоли.

Будь на месте Джани Тиммон, оценил бы: вот точно так же, как Джалга Найан давеча искоса поглядывал на своего героя-капитана, глядит теперь пестрый Байджи на черного Маоли. А ведь они, кажется, прежде не были знакомы? Маоли тоже доволен. Спускается с крыльца, замирает в низком поклоне. Произносит самым прочувствованным из голосов:

— Позволит ли досточтимый Байджи навестить его еще раз?

Заходите, конечно, просит Байджи. И разве что не обнимает досточтимого на прощание. Маоли улыбается своей проникновенной грустной улыбкой:

— Хорошо. вернусь.

По пути в дом Найанов Джани слышал, как на базаре объявляли: в городе впредь до особого распоряжения действует запрет выходить на улицу после захода солнца и до рассвета. Приказ благородного Фарамеда. Благородный Фарамед получил широкие полномочия от светлого князя Джабирри и намерен не медля заняться искоренением лиходея Матабанги Джи.

Домохозяевам предписывается тщательно запереть ворота, двери и ставни. Всем по возможности надлежит вооружиться и быть настороже. Пожарники должны срочно явиться к пожарным вышкам.

Джалга распорядился. Заложил на засов ворота, запер двери в лавку и в дом. Самолично проверил все калитки. Раздал наиболее крепким челядинцам то оружие, какое нашел: топоры, ножи и две глевии, сохраненные еще со змеинских времен. А себе взял короткий меч.

Тиммон сказал, что запрется у себя наверху и будет молиться за успех благородного Фарамеда. Иди, богомолец, хмыкнул Джалга. Кому не ясно, что Тиммон пошел учить боевые чары? Нагрянет Матабанга — молниями его закидает. Или смрадными облаками. Уроки воинского искусства в школе князя Вонго включали, в частности, правила поведения в бою при условии, что в стане неприятеля или в нашем есть чародеи.

Эту-то науку Джалга и принялся спешно объяснять челядинцам.

А Тиммон меж тем собрал с постели одеяло и тюфяк, оделся потеплее, потихоньку взобрался по лестнице и устроился на чердаке.

Холодное, но в остальном прекраснейшее местечко. Одна паутина чего стоит: шелка можно ткать. Или запасти впрок для чар. А если отодвинуть ставень на окне, будет все видно — и старый рынок, и судейский сад, и улицу, и канал. У окна с видом на юг Тиммон и примостился.

 

3.

Относительно дальнейшего летописец вынужден сделать тяжелый выбор. С одной стороны, есть вполне достоверные свидетельства о том, что некоторые события на посаде между пятым и восьмым числами месяца Вайамбы проходили отнюдь не без участия стряпчего Тиммона Найана. И нельзя сказать, чтобы все те свидетельства были в пользу стряпчего. С другой стороны, понятно, что невелика цена собственным тиммоновым словам, будто он ни в чем не замешан. Все его оправдание сводится к тому, что он уснул на чердаке и спал до позднего утра. Придется разобрать и то, и другое по порядку.

Около полуночи у калитки тиммонова дома на Скрытной раздался стук:

— Отворите! Стража! Именем светлого князя!

Апумба выглянула на крыльцо. Меа-мей, стороживший у ворот, отодвинул засов — и упал. Апумба, как была, в черном стряпческом кафтане поверх рубахи, в сапогах на босу ногу, скакнула с крыльца, побежала через двор, к дыре в заборе. Но не успела — стрела просвистела над головой.

— Дом окружен! Где Тиммон?

— Ученого дома нет! — отвечает откуда-то Уби.

Собаки лают. Второй стражник, гревшийся на кухне, спешно занимает место за крыльцом и налаживает короткий лук. Стреляет — и в него тоже стреляют откуда-то с забора. Слышится страшное степное ругательство и все смолкает.

Три личности проходят через двор. Поднимаются в сени. Магги визжит, Веллага орет, в доме громыхает посуда. После чего трое неизвестных удаляются, как пришли. Только самый высокий на мгновение склоняется над меа-меем.

Вниз по улице удаляются шаги.

— Барышня Апумба? Вы здесь?

— Ты где, Уби?

— За поленницей. Перебирайтесь сюда.

— А что случилось?

Уби не смог ответить. Поднялся в дом. Нашел связанного Веллагу, Магги, забившуюся в уборную, и полный разгром на кухне по всем комнатам. Уби развязал веревки и позвал Веллагу во двор, помочь втащить раненного меа-мея в дом.

Второй меа-мей, стрелок, тоже выбрался из укрытия. Оглядел оглушенного сородича и еще долго ругался по-степному.

После полуночи Тиммон решил поменять угол обзора. Перебрался к северному окошку и сразу увидел зарево за мостом, где-то на Мельничном острове. А в другом окне, что на восток — другое зарево. Далеко, на Королевской дороге, возле храма Семи Богов.

На рассвете в найановский забор постучали с улицы:

— Победа! Братцы, слышь — наша взяла!

Мимо забора торжественно прошагали стражники Джа, Эрави и Ганджи, с ними трое степняков и четверо связанных разбойников. Следом двое пожарных провезли тачку: в тачке то ли мертвый, то ли раненый.

Позади всех шел старшина Иррин с перевязанной головой.

— Хёкк и Тварин! — услыхал Иррин откуда-то из найановского дома сдавленный стон. Это ж не те бандиты! Не матабангины!

Было и еще одно свидетельство. Его старшина Иррин счел бы за лучшее оставить при себе. Но — что было, то было. Ком сухого дерьма, брошенный недрогнувшей рукой, полетел вслед Иррину откуда-то со стороны дома Найанов.

…Тиммон не при чем. Тиммону было не до разбойников. Его заботило другое: свадьба. До свадьбы оставалось несколько часов, а он так и не успел ни на что решиться толком. Не сумел даже вникнуть в список гостей, присланный ему под секретом как посадскому сыщику. Гости пришли, невидимый Тиммон их по списку сверял и сбился: их оказалось сотни три. И большинство в личинах: волчьих, барсучьих, рысьих. Или это у них свои такие лица? Один пришел, одетый благородным Фарамедом, снял с плеч тюрбан вместе с головой, оказалось —чернявый вор.

Все сели за стол. Ангула Таджер был виночерпием, благородный Раданга помогал ему, указывая, кому в каком порядке говорить здравицы. Вышибала Гуду пел одну за другой все триста двадцать четыре ларбарские песни. Мастер Бирага показывал фокусы седьмого кудесничьего разряда: со звонким золотом и благоуханными цветами, с яствами, которые сначала съешь, и лишь потом поймешь, что они были всего лишь наваждением. Дружкой был сам князь Джабирри, а женился Биджи Киршани. Приглашение Тиммону схлопотала, разумеется, Апумба: по старой дружбе.

Все закусывали и выпивали. Тиммон посидел, посидел, потом вышел во двор. Долго ходил кругами, зашел за какой-то сарайчик. Увидел: дверь открыта, заглянул внутрь. И там невидимость с него слетела, ибо он с размаху налетел на Апу.

Наконец-то, выдохнула она и повисла у Тиммона на шее. Наконец-то…

Тиммон спросил было: а жених? А князь? А Фарамед? Ты в своем уме?

— Что мне князь, когда есть ты?

— Я не самоубийца.

Трус ты, заключила Апу. Схватила Тиммона за руку, потащила вглубь сарайчика к другой двери. Та дверь, как оказалось, выходит прямо в пиршественную залу, только с другого конца. Отсюда кажется, что Биджи сидит на месте дружки, а жених — сам князь Джа, об руку с Апумбой. Другой, но совершенно такой же Апумбой.

— Ну, понял?

Тиммон не понял. Дверь захлопнул, спиной привалился к створке. И потянул к себе Апу.

— Как же так? Новомесячье прошло, а меня так никто и не поздравил?

Тиммон набрался духу. Поднял руки ей на плечи, как поднимают руки для ворожбы. Тронул губами ее рот — осторожно, как если бы читал по свитку неизвестное заклинание. Тут вам не чары, тут неудача может обернуться куда как большей бедой.

Тиммон целовал ее. Говорил свое положенное вэй-йарр-лэй вэй-нунн. Апу отвечала, что, мол, она тоже, тоже, тоже.

Зачем ей замуж? Что ей князь, что ей Фарамед, что ей друзья-воры? Почему Тиммон за полгода ни разу не сказал ей, что не может жить без нее?

Ты еще успеешь, утешил Тиммона ясновидец. Успеешь покончить счеты со жизнью наиболее мучительным способом, какой измыслишь. У Апу жених — волчина-оборотень. И ты помнишь, что он сделал с Вайно, со стражником Туави, и помнишь, на кого он работает. Ты видел: посадские воры — под особой княжьей защитой. Даже если тебя не зарубят на месте, в лучшем случае женят немедленно. А тебе нельзя. Это смешение. Тебе жить негде. Ты лазутчик царя арандийского, лазутчику нельзя иметь семьи.

Отвяжись, попросил Тиммон. Приличные провидцы отворачиваются, когда при них на кого-то нисходит воля Вайамбы.

Тиммон обхватил Апу за плечи, повел прочь. Только двери на улицу они не нашли. Нашли дверь в дом Найанов, сразу на верхний этаж. Выбрались на чердак. Устроились на соломе под тиммоновым кафтаном, возле западного окна.

— Стало быть, вэй-йарр-лэй? А доказать?

Тиммон согласился бы и доказать. Кого убить-то надо? Фарамеда? Князя? Жениха?

Придурок, осерчала Апу. Дернула на себя завязки на вороте тиммоновой рубахи. Иди ко мне. А то я замерзну.

Внизу играли на сазе, пели. Господин Бу-мей исполнил танец «Красотка Джелли».

Так посадская воровка, ведьма и безбожница Апумба с Малой Собачьей досталась жениху. А Тиммону — уж что осталось. Бедная, мерзлая, на всем свете одна. И никого у нее, кроме Тиммона, нет. Видно, такая уж ей судьба — жить с сумасшедшим, да к тому же еще смешенцем.

Ну да ладно. Свадьба так свадьба. Чародеи мы или нет? Чем мы хуже леших? Тиммон потихоньку произнес пару дибульских слов. Эту чару он и во сне, и в бреду сотворить бы мог, было бы что подходящее под рукой. Например, сухой стебелек из соломы. Тиммон щелкнул пальцами, из-под крыши посыпалась свежескошенная трава. Прямо на них с Апу, целый ворох, даром что наваждение. Тепла, конечно, от той травы никакого, зато пахнет, как летом.

Часа через полтора Апу поднялась, отряхнулась. Пристроила на место сарафан, штаны и кафтанчик, натянула башмаки. Сказала, что спустится вниз. Ей, понимаешь ли, нужно помочь невесте.

Тиммон не придумал, что сказать. Колечко, напомнила Апу. Ты обещал. Мое колечко. Тиммон обрадовался, отдал ей одно из своих колец.

Она ушла. Ясновидец спросил, что дальше. Тиммон стал соображать. Соображал-соображал, да и задремал. И видел какие-то хорошие, веселые сны. А проснулся оттого, что кто-то теребил его за ухо.

Светловолосый смуглый древлень с пестрыми шнурками в косицах сидел на соломе у Тиммона в изголовье:

— Спишь, Тимелли ли Юсската? Смотри, счастья своего не проспи!

Такая наша древленская жизнь. Негде увидеться музыканту Юсскате с родным сыном, кроме как на свадьбе у чужих маловеков. Ну да ладно. Юсската Тиммона нимало не осуждает, наоборот. Тиммон молодец. Вот и Юлай его хвалил: настоящий кудесник. Может рассчитывать на юсскатино отцовское благословение.

— Вот только подарка у меня нет. Списал бы я тебе чару — да ты ж на сазе не играешь… Могу, конечно, рассказать тебе что-нибудь любопытненькое. Например, кто разграбил остров Тирри. Или — кто такой Матабанга Джа.

Сейчас, сейчас. Тиммон был бы очень благодарен батюшке Юсскате, но рассказ тот он должен записать. Тиммон постарался проснуться, взять вощанку и тростник — и проснулся. У себя в комнате, под одеялом, с трухой от чердачной соломы в волосах.

 

4.

Утром по всему Ви-Умбину разнеслась весть: победа! Город избавлен от лиходеев!

Рано или поздно Джа Матабанга должен был зарваться — и вот, зарвался. Решил пограбить джилловские склады, что на Королевской дороге. А там внутри возьми да и окажись благородный Фарамед со спутниками. Как оказался? А догадайтесь сами. Две дюжины разбойников Фарамед положил на месте, шестерых взял в плен. Остальные полтораста обернулись волками и разбежались, кто куда. Слава благородному Кай-Тирри! Слава светлому князю Дже, вовремя принявшему действенные меры! Слава избавителям Ви-Умбина!

Ви-Умбин тоже не остался в долгу. Ибо именно в эту ночь старшина Иррин накрыл главное укрытие Матабанги в заброшенном доме на Мардийской дороге, и там захватил живьем часть матабангиной шайки. Сам старшина был ранен, но продолжал командовать бойцами. Стража, степняки и пожарные сражались бок о бок, позабыв обычные дрязги. И вот итог: четверо бандитов схвачены, трое убиты, а еще удалось изъять ланг на триста награбленного добра. Говорят, на обратном пути возле дома Найанов на жизнь Иррина снова покушались. Но тут Тиммон не при чем, хоть и известно, что слыша слово «дерьмо», Тиммон каждый раз вскидывается: кто сказал «полудревлени»? На сей раз Тиммон не виноват: он все проспал.

В доме на Скрытной утро пятого числа месяца Вайамбы прошло в заботах о степняке Нугу Амби-мее. Напарник его поехал на крепостную сторону за подмогой. Апумба ненадолго отлучилась со двора, принесла пять сребреников с мелочью и курицу.

Храм Семерых не пострадал. Горело восточнее, позади Джилловского моста. Мургубала и Гамулли побежали туда, остальные жрецы в недостроенном храме молились — каждый своему богу, но вместе. В свой черед и к семибожничьему забору подошел пожарник. Сообщил, что план удался: шайка Джи Матабанги разбита. Досточтимые Даури, Гамарри, Гакурри, Гида и Байджи пошли в посадский участок лечить раненых, отпевать убитых.

А еще накануне, перед закатом, Байджи ненадолго зашел в дальний садовый домик за храмом: спросить, не нужно ли чего коллеге Каэру. Конечно, никуда Байджи меня не отпустил: пока на посаде все не уляжется, оставил пожить у себя.

Байджи зашел, и хотя в домике было почти темно, а у меня глаза не древленские, все равно — улыбку на байджином лице нельзя было не разглядеть. Улыбка — не на губах, не на щеках, только вокруг глаз, но такая, точно досточтимый только что выиграл в игру «пять паломников» с двух и менее заходов.

— Потолковал я с досточтимым Маоли. Есть новости, Каэру.

— О мастере Равере?

— Нет. О Муллу-Муллунге.

Днем Байджи посетил досточтимый фарамедов жрец. Самолично прибыл с кремлевской стороны, да так спешил, что даже тиммоново письмецо опередил. Попросил уделить ему полчаса для разговора. С Маоли пришел дядя Домбо, рекомендовавший его с самых лучших сторон.

Матушка Поджо уж решила было: беда! Если для дела, затеянного благородным Фарамедом, от храма начнут требовать свидетельств, изобличающих кого-то из прихожан как воров, шпионов и оборотней, то худшего и придумать нельзя. Книгу с записями пожертвований Байджи, разумеется, выдаст. А о том, какие обеты он от кого принимал, его, надо надеяться, все-таки не спросят. Однако…

Байджи не стал темнить перед Маоли. Просто рассказал, как начиналось строительство этого храма, как замысел получил одобрение семи верховных жрецов. Сказал, как сложилось, что землю для строительства храму пожаловали именно в Ви-Умбине, щедротами бывшего княжича Даррибула. Пару слов Байджи сказал и о себе: родом, мол, из Ви-Баллу, внук пестрого жреца Байджи Баллуского.

При этих-то словах байджин гость Маоли вскочил на ноги. Выразился на родном вингарском наречии так, как никто не ожидал от смиренного жреца. По ляжкам хватил себя кулаками, сел. А когда успокоился немного, переспросил:

— Внук Пестрого Байджи, пророчившего о Дисках?

Байджи и Маоли разговаривали часа четыре. Мургубале с Домбо ни слова вставить не удалось. И за все это время Байджи лишь коротко успел рассказать, что знает о судьбе первого, дибульского паломничества за Диском. Маоли в свое время разузнавал о другом Диске: том, который покоится на дне моря близ затонувшего города Муллу-Муллунга.

Ушел Маоли только под вечер. Обещал непременно еще зайти.

 

5.

Утром шестого числа месяца Вайамбы Тиммон, держа в одной руке чашку с чаем, другой старательно водил тростником по вощанке. Никчемный стряпчий шлет свои поздравления благородному Фарамеду, преклоняется перед ним, насколько тот умеет быстро действовать. План, часть которого они давеча обсуждали (Тиммон прямо не написал: мой план) был хорош именно тем, что мог быть осуществлен незамедлительно. Так и было сделано, и вот — блестящий успех. Только пусть благородный Фарамед не забудет, что главные разбойники — Танга, Торка, Матабанга Джа — по-прежнему на свободе.

Тем же солнечным утром Вайно Маин наконец-то шел домой. И по виду его всякий бы решил, что это именно он — герой, победитель разбойников.

А дело в том, что свою победу Вайно в самом деле одержал. Судя хотя бы потому, что зеленая голова его по-прежнему сидит на плечах. А могла бы и остаться в норах под Плесненской слободкой, в глубине карличьего города.

Писарь Карграддат вади Ваджаггри оказался честным карлом. Он не велел своей родне убить Вайно, изувечить, по-карличьи гнусно проучить. Он просто хотел поговорить с ним еще раз с глазу на глаз. Ибо в разговоре на Блудной Вайно ненароком коснулся темы, которая Карграддату давно уже не давала покоя. Судьба Гиджиригара — на такой разговор подобьешь не каждого карла, не говоря уже о волосатых человечишках.

А Карграддат — он, знаете ли, за многоплеменной Гиджиригар. Карлы на самом деле к иным народностям терпимы и нежны. Это только лешаки все испортили. А ведь могло бы, могло сложиться на Джегуре совсем другое Объединение, со столицей не в мохноножском плоском Ви-Баллу, а где-нибудь в сердце гор.

Так что Вайно с Карграддатом продолжили разговор. Карграддат, как оказалось, за полтора месяца так и не оправился от раны. На человеке такая рана зажила бы дней за пять: видать, со здоровьем у карлов и впрямь неважно. Карграддат лежал в постели в своей норе, у стены, сплошь затянутой, как войлоком, мерцающими завитками. Вайно спросил, что это. Ему объяснили: ваджаггриевские родовые грибы, превосходная закуска.

Вайно сидел на корточках у противоположной стены, стараясь не касаться грибов лопатками. Покои писаря всего-то — в размах вайниных рук шириной. Под боком у Карграддата стояла фляжка плесенного вина. Он то и дело подливал в чаши себе и Вайно, а в свою еще и подбрасывал, обрывая со стенки, кусочки родового гриба.

Раз или два за день — ибо Вайно скоро потерял счет дням — пустую фляжку забирала хмурая карлица, а взамен приносила полную.

Через некоторое время к Карграддату и Вайно присоединился карл Джабун вади Гунджаул со своим дружком Баргиррой вади Моморру. А там, где в одной норе сошлись четверо, пусть даже не все они карлы приличных вади, там непременно рано или поздно появятся «четыре храма». Превосходнейшая, тончайшая, единственная в своем роде игра. Не менее увлекательная, нежели «шесть квадратов», и вместе с тем дающая для ума не меньшую пищу, чем «пятеро паломников».

Вайно играл в паре с Карграддатом против Баргирры и Джабуна. Ему объяснили правила. Нельзя сказать, чтобы у себя на севере Вайно в карличьи карты не пытался играть, но и хорошим игроком не считался. А надобно знать, что одна из особенностей игры «четыре храма» — в том, что раз начав в нее проигрывать, очень трудно остановиться.

Вайно поначалу поставил на кон то, что у него было при себе: свою зеленую голову, штаны, куртку и багор. Проиграл все, проиграл десять ланг, пять сребреников и лежащий дома новый меч. А заодно пятнадцать ланг коллеги Тиммона, самого коллегу, Апумбу и дом на Скрытной. Наконец, поставил свою долю в маиновском наследстве — и вдруг отыграл все назад. А по ходу дела сообразил, с кем на самом деле он играет в паре. Отнюдь не с Карграддатом, как следовало бы по правилам, а с сидящим слева Баргиррой, для которого на самом деле имеет значение, какую масть он, Вайно, объявит выигрышной. После чего Джабун заявил, что Вайно с Карграддатом жульничают и потребовал пересесть так, чтобы неопытный волосатый оказался в паре с ним, Джабуном. Так что слева от Вайно сидел теперь Каргарддат, а Баргирра — справа.

За три дня Вайно выиграл, не считая одежки и разной мелочи:

Ланг на четыреста разнообразных денег;

Три крупных камня варайя, горсть моховых камней, кучу самоцветов;

Какой-то горный пик на севере Гиджиригара, название забыл;

Пачку карграддатовых посольских бумаг, совершенно секретных;

Прозвание Ваджаггри (Джабун сказал: можешь теперь так и представляться: Вайно Маин вади Ваджаггри).

 

Карграддат лежал зеленее собственного гриба — то есть теперь уже не своего, а вайниного. Вайно сжалился над ним, поставил на кон посольские бумаги — и проиграл. Поставил вади Ваджаггри и тоже проиграл. Потом поставил свою свободу, выиграл, и тут появился друг Джабуна, рыжий бородач Буллебул. Сел на полу в той же норе и стал отнекиваться: играть, мол, не умею. Вайно препоручил его заботам деньги, камни и гору, и попросил хмурую карлицу показать дорогу к поверхности земли.

— Отворяйте ворота! К вам домой пришла Чума! — бодро крикнул Вайно, заглядывая через калитку во двор дома на Скрытной.

Уби шел через двор с помойным ведром.

— Отворяй себе сам, служивый. Я тут больше не служу.

— Что так?

— А ты заходи. Посидишь часок-другой — может, сам поймешь.

В доме все вверх дном. Посередине кухни на большом сундуке лежит под одеялами меа-мей. Апумба хозяйничает у печи.

— Вайно? Привет. Где шлялся? Когда мы с тобой в дом Муликку пойдем? Ты обещал! Месть праведна. Благородный Кай-Тирри сказал.

— В вашем доме есть, чего поесть? Только не мясное. И не грибы!

— А деньги у тебя есть?

— Нету. Я играл не на деньги, а на собственную жизнь. Где Тиммон?

— Увезли его. В кремль.

— Опять драконов ловить?

— Почти. Он тут драку устроил с оборотнями. Умблом кричал, в трубу вылетел. Его теперь судить будут, а с ним и всех нас. Да, да, и тебя, Уби тоже: как подстрекателя!

Я ни при чем, заметил Вайно. Я у карлов сидел. Друг Карграддат подтвердит.

— Так никто ни при чем. Ладно, посидите пока тут. Да смотрите, чтобы мой степняк не помер. Проснется — льда ему приложите к голове.

С тем Апумба в который раз ушла со двора, воспользовавшись не калиткой, а расшатанной доской в заборе. Уби надоело. Уби тут не служит — но он пойдет, и доску ту заколотит.

— Ты чего, Уби? Воров боишься? Я слыхал, их давеча всех повыловили.

— Что мне воры? А вот ежели, не дайте Семеро, собака вылезет? И обратно дорогу не найдет?

Вайно посидел-посидел на кухне среди разгрома, а потом тоже поднялся и пошел. Сначала к Иррину в участок: ребят с победой поздравить. Ганджи обещал запереть Вайно в холодную, если тот немедленно не вернется домой, на Скрытную, где старшина велел ему сидеть. Еще Ганджи рассказал, что нынешней ночью Иррин показал себя настоящим героем. Досталось ему. Пошел на хутор отлеживаться.

— А Тиммон где?

Ганджи рассказал, как был ранен Туави. Про оборотней в тиммоновом дому, про Апумбу, про суконщиков. Тиммон, как водится, попытался остаться не при чем, да не вышло. Сидит теперь у брата Джалги под замком.

— Это что же, братцы: кто-то по три ночи не спит, разбойников ловит? А другие меж тем по домам, в тепле и холе отсиживаются?

С тем Вайно и ушел. Сказал что пойдет надерет Тиммону его древнейшие уши.

Около часа пополудни Вайно постучал в ворота найановского дома. Объявил, что пришел наниматься в охрану. Всего за три ланги в месяц: совсем не дорого по нашим неспокойным временам. И в подкрепление своим словам размахнулся мечом: раз-два! Челядинцы дома Найанов стали потихоньку отступать, а Джалга вышел и спросил, чего гостю надобно.

— Коллегу Тиммона! Желательно живого и невредимого. Но вообще можно и любого. Надо же его, бедного, хоть оплакать по-людски!

Джалга обещал. Даже выразил готовность объяснить тиммонову коллеге-сыщику суть данкаранова приказа насчет Тиммона. Но не раньше, чем Вайно отдаст меч. Вайно возмутился. Тиммон услыхал голоса, высунулся в окно и попросил Вайно успокоиться. Во всяком случае, оплакивать себя по-человечески он не советует. Только по-полудревленски. А в противном случае он обещает восстать из гроба, и тогда — никому мало не покажется!

Тем временем один из найановских ребят прошмыгнул мимо Вайно прочь со двора и очень скоро вернулся с двумя парнями в желто-лиловых кафтанах.

— По какому праву? — воскликнул Вайно, заметив у парней на рукавах значки кремлевского Первого секретариата.

— Это за мной, — крикнул Тиммон из окна. Вайно, сдай оружие этим людям.

— Хорошо! Вяжите! Ведите! Хоть к Фарамеду!

К Фарамеду! — откликнулись еще несколько голосов. На расправу! Туды их всех, каштарей, кудесников, оборотней поганых! Круглым счетом дюжина мужиков столпилась у ворот: пожарники, степняки и простые посадские граждане, в которых ночная победа вселила храбрость.

Джалга поднялся в дом. Вывел Тиммона, тепло одетого, но безоружного.

Вайно вскинулся:

— Ээ, куда Вы его? Он же тут сидит под замком!

— А хоть бы под двумя замками сидел — твое какое дело?

— Приказ Данкарана Иррина!

Клал я на твоего Данкарана! — отозвался пожарник, накидывая Тиммону веревку на шею.

— Братцы! Вы это слышали?

Желто-лиловые ребята ничего не сказали. Пожарник подтолкнул Тиммона к воротам.

— Да что же это? А ну, именем закона!

Мы теперь закон — объяснили пожарные. Парни в желто-лиловом опять ничего не сказали.

Это уже не простая заварушка. Это без малого посадский бунт.

Откуда, братушки? — спросил Тиммон меа-мея на степном наречии.

— Откуда — откуда? Из степи. Голодно у нас в эту зиму.

— Вы чьи?

— Я Хандо-мей. А эти двое — Елли-меи.

— Везет мне на Хандо. Чендаки знаешь?

— Чендаки? Так то ж мой зять! Ты его где видел, щенка?

— Дня три назад. Тут, в городе.

— В городе? А ведь я его на том берегу оставил, с кибитками! Эх, да что теперь? Все равно пропадать…

— Куда нас тащат?

— Знамо дело, куда. К вашему главному, Хаварамету-мей, на расправу.

Вайно тем временем громко втолковывал пожарным что-то насчет правосудия, Фарамеда, заведомой невиновности и права на защиту. Договорился до того, что его тоже скрутили, поволокли.

Тут-то Тиммон и сотворил ту чару, какую давно замышлял. Хорошо, что рук ему на сей раз не связали. Вытянул что-то из кармана, дунул, плюнул — и вдруг весь покрылся пеной. Да не какой-нибудь, а синей: черничный соус оказал свое действие.

— Умбло! — взвыли пожарники.

После чего связали Тиммона по-настоящему, уложили на носилки и понесли. По Мещанской и Мудреной вниз, к Змеиному лугу.

 

5.

На Змеином лугу оказалась толпа сотни в три степняков, пожарников и мирных посадских граждан. Тиммона и Вайно подтащили туда, где на снегу уже лежали восемь связанных.

— Это что за добрые граждане? — спросил Вайно.

— Оборотни!

— Да ну? Стало быть, нам сюда. Чего ждем, не превращаемся?

— Жреца ждем. Проверять будет, кто правда оборотень, кто — так… Потом благородный Кай-Тирри будет вершить правосудие и расправу.

— Правосудие — это долго ждать. Эй, там! По кружке мардийской воды нам сюда! На восьмерых! А нам с коллегой — вингарского!

Вингхарскхого… — вздохнул кто-то в толпе. Тиммон приметил высокую личность в черном шлеме, черном долгополом кафтане и со знакомым сундучком. Не пропадать же добру: злоумышленников Фарамед казнит, Маоли отпоет, а тела — тела отдадут мумификатору для опытов.

Подошел пожарный староста Иден Домми. Вслед за ним вскоре появились Гамурра-Маоли и фарамедов полухоб с мечом.

— Доброго здоровья, досточтимый!

Маоли не ответил. Окунул большую кисть в чашу освященной воды, покропил вокруг. Потом зачерпнул оттуда же воды черпаком и по очереди поднес каждому из оборотней.

Тиммон сделал вид, что отхлебнул. Вайно выпил, поморщился.

Староста Иден призвал в свидетели троих посадских граждан, которые почище и постарше. Сейчас будете подтверждать, кто оборотнем окажется. Все ради спокойствия города, так что сосредоточьтесь.

— Для спокойствия? А кто сказал, что мы — разбойники?

Решать будет Фарамед, объяснил Маоли всем. И добавил чуть тише: поверьте мне, высокоученый, пусть уж лучше он.

— Лучше, чем местное правосудие?

Маоли не ответил. А вперед вышел полухоб с мечом. Замахнулся несильно по руке красноносого толстого дядьки, лежавшего с краю.

Меч-то не заговоренный. Если кто окажется оборотнем — на нем раны не будет.

— Досточтимый! А что, без меча никак нельзя обойтись? Иглой, ножом?

Маоли молчал. Сердобольные граждане стали протягивать полухобу шпильки, бритвы, шила. Полухоб продолжал свое дело. Испытуемые — кто выл, кто хныкал. И все зажимали ладонями раны, кровь. Кто зубами скрипел, кто плакал. Кроме одной тощей тетки в платке.

— Одна есть! — бодро крикнул полухоб и кивнул досточтимому на тетку.

Чесальщица Лана, подсказал Иден. Крыса, крыса! — зашушукались в толпе. Тиммон не видел: то ли Бандаггуд не попал по ней, то ли раны вправду не получилось.

Кто-то спросил:

— Досточтимый! Которые оборотни — их всех вместе будут жечь?

Маоли и тут не снизошел для ответа.

— Еще один!

Полухоб указывал на Вайно. Иден записал: бывший стражник Вайно Маин. Так их, стражников, на костер! Вся пожарная часть будет довольна.

А ведь в радангином подвале Вайно был ранен. И не волшебным оружием, а самым обычным ножом. Значит, тогда еще он не был оборотнем?

Бандаггуд шагнул дальше. Тиммон собрался. Дайте Семеро, чтоб этому хобоватому парню хватило ума рубить не по пальцам.

Полухоб взял шпильку у какой-то румяной тетушки. Спросил, прищурившись: не заговоренная? Тетка горячо заверила: нет! Полухоб завернул рукав на левой тиммоновой руке, ткнул чуть ниже локтя. Улыбнулся во всю зубастую пасть: здоров!

Чесальщицу и Вайно Иден велел тащить к пожарной вышке. Остальных Маоли распорядился развязать.

— Можете идти, уважаемые.

Тиммон поплелся вслед за пожарными, которые уволокли Вайно. Туда же проследовал и Маоли. Посадские граждане разочарованно разбрелись: казнь-то еще не скоро...

— Досточтимый! Неужели никак нельзя было обойтись без этого балагана?

Маоли снизу вверх глянул на Тиммона:

— У Вас было столько времени на то, чтобы справиться самим. Вы дождались Фарамеда. Благодарите Семерых, ученый, что в городе еще не объявлена охота на самочинных колдунов.

— Воистину. Досточтимому виднее. Отныне что бы Вы ни сделали, досточтимый, вкупе с благородным Фарамедом, все будет не просто справедливым, а мерилом и образцом справедливости. Ибо досточтимому принадлежит право сильнейшего.

Врагам моим такое право! — не глядя на Тиммона пробормотал жрец.

— Досточтимого что-то задело в моих никчемных словах?

Меня — ничего, коротко заключил Маоли и пошел вперед.

В здании пожарной вышки Тиммон попросил слова. Еще раз изложил историю заражения Вайно от оборотня Биджи Киршани. В храм Вайно ходил, по возможности старался лечиться. Бросил пить, соблюдал пост и всяческое воздержание. Не надо его жечь!

— И меня не надо! — заныла тихонько чесальщица.

Тиммон спросил: нельзя ли ему как стряпчему переговорить с самим Биджи, если … Словом, если и его тоже схватили?

В настоящее время — нет, объяснил Маоли. Уважаемый Киршани оказал городу неоценимые услуги, пролил кровь — да, кровь, хоть он и неуязвимый оборотень. Отчасти он уже загладил свою вину. Высокоученому повезло, как и домохозяину Аруне. А если бы не биджина отвага, с ними обоими был бы сейчас совсем иной разговор: стражника Туави им бы припомнили.

Так это, выходит, Биджи и вывел разбойников на джилловский склад, где их поджидало возмездие? Кажется, апумбин жених делает карьеру. Биджи, охотничий пес благородного Фарамеда.

Тиммон попросит, чтобы ему выдали бумагу, подтверждающую отсутствие оборотничества. За пять сребреников Иден ему вполне такое устроил. Все честь по чести, за подписью досточтимого Маоли и с печатью в виде черепа.

Стряпчий может идти. А может, конечно, остаться и вместе со всеми посмотреть, что будут дальше делать с оборотнями.

Вайно таращит глаза на Маоли.

— Досточтимый! Позвольте — одну последнюю просьбу!

— Да?

— Можно мне принести обет?

Ну, слава Семерым, выдохнул Маоли. Сообразил! Давно бы так.

— И мне! И мне! — просит чесальщица.

Гамурра-Маоли согласен. Иден выделит людей, чтобы препроводить двух оборотней в храм Семи богов. При попытке к бегству охрана будет стрелять заговоренными стрелами, по три сребреника наконечник. Дорогое удовольствие — оборотней ловить!

— А Вы не с нами, досточтимый?

— Нет, к сожалению. Будь моя воля — я бы, возможно, от досточтимых Байджи и Мургубалы вовсе не уезжал…

Ишь ты, понравилось. Вероотступники — они, небось, поинтереснее воров.

— А что мешает?

— Дела. Как было верно замечено высокоученым, главарь разбойников все еще на свободе.

— Досточтимый! Еще раз прошу Вас: если мои умения хоть в чем-то смогут Вам пригодиться…

— Хорошо, я непременно Вас учту. Кстати, высокоученый Найан. Позвольте мне снова просить Вас об одном личном одолжении.

— К Вашим услугам. А что?

— Не могли бы Вы в присутствии благородного Фарамеда впредь воздержаться от нелицеприятных выражений насчет городской стражи, степняков, пожарных и прочих представителей власти? От прямого порицания, вышучивания, окольных намеков и всего такого.

— Но если это правда?

— Если правда — тем более. Не мне бы объяснять это Вам, высокоученый. Как Вы полагаете: могут быть у великого подвижника свои небольшие странности?

— Разумеется. Кто рискнет осуждать благородного Кай-Тирри?

— Вот именно.

— А кстати: как теперь быть с теми, кто не оборотни? Кого ваш спутник зря рубил?

— Увы, высокоученый. Мало кому из нас удается пройти свой путь без ран и побоев.

— И даже Вам, досточтимый?

Маоли только кивает. Тиммон не станет допытываться, где именно получил свои раны и побои досточтимый Маоли. Так или иначе, было это давно и очень далеко отсюда. Не в войсках ли у бугудугадского Предстоятеля Мургуджарры?

Тиммон последовал за Вайно и чесальщицей на улицу. Толпа зевак успела перекатиться на другой конец Змеиного луга: там суд вершит сам благородный Фарамед. Тиммон простился с Вайно, заверив его, что семибожники — ребята незлые. А сам пошел к фарамедову судилищу.

Рассказывали, как посадский стряпчий Найан протолкался сквозь толпу, пал на колени перед благородным Фарамедом и со слезами просил его о прощении. Так, кажется, полагается себя вести с благородными рыцарями? Никогда в будущем он, Тиммон, не станет порицать законных властей. Ни стражу, ни меа-меев, ни суд, ни даже пожарников. Фарамед попросил не шуметь. Еще раз поблагодарил доносителя Тиммона за всю его бдительность.

Тиммон сообщил, что разбойники и раньше до него, посадского стряпчего, добирались. А теперь, когда всем известно тиммоново участие в поимке бандитов, Матабанга Джа уж непременно попытается покончить с ним. Тиммон просит себя оградить. А может быть, и наоборот: использовать, как очередную наживку на фарамедову удочку.

Рыцарь посоветовал Тиммону вернуться домой, укрепить засовы и наполнить бочки водой.

Меж тем фарамедова девица-письмоводительница, дыша на пальцы, продолжала записывать показания свидетелей. Город запущен. Разбойники — это только внешний слой, а чуть копнешь… Похоже, Фарамеду придется задержаться в Ви-Умбине подольше. Не так-то просто до конца вычистить здешнее гнилье: воры, целая гильдия воров, фальшивомонетчики, контрабандисты чуть ли не за каждым забором…

Тиммон приметил в толпе одноглазого Пергубула. Услыхав о контрабандистах, Пергубул развернулся и пошел прочь. Тиммон догнал его, отозвал в сторонку: потолкуем.

 За что это соседи про тебя скверные слухи распускают? Про батюшку твоего Купана?

— Дык-ть... Со всеми разве поладишь?

— О чем ты с Ранганом на кладбище толковал?

— Знамо дело, о Кадду. Помянули родню, погоревали...

— А чего старый Кудия вторую печь ставить не стал?

— Денег нету.

— А говорят, Кадду после похорон в городе Майанджи видели, на той стороне залива. С какими-то мужиками.

— Врут. Кадду девушка честная.

— А от кого слух пошел, что она живой мертвец?

— Ты же уже спрашивал, ученый. От Улли, пекарской дочки.

— Которая тебе отказала?

Это мы еще посмотрим, отказала ли, отозвался Пергубул. И попросился домой, работать. Тиммон отпустил его, обещав попозже зайти, показать Пергубулу как мастеру один подозрительный горшок.

 

6.

Вайно Маин вернулся из храма Семерых. Застал в домике на Скрытной все ту же картину разорения. Меа-мей по-прежнему лежит на сундуке. В головах его сидит Апумба, что-то мастерит из пустого бочонка. Бочонок остался от вина, принесенного Биджи Киршани.

У стола сидит коллега Тиммон. По обыкновению, что-то вычерчивает ложкой по столешнице. На лавке сбоку — печальный Уби, ничего не делает, гладит серого щенка. Тут же лежит собачка Ласточка, грызет меа-мейский сапог. Магги не видать, не видать и хозяина. Возле печки возится хозяйский работник Веллага.

Никто ни на кого не глядит. Никто не с кем не разговаривает.

— Как дела? — окликает Вайно Тиммон.

Как могут идти дела у Вайно? Как видите. Его до сих пор не сожгли. Да, он принял обеты. Он может даже рассказать, какие именно. Тем более, что все их сходу все равно не запомнишь, и лишний раз прочесть их список Вайно не повредит.

Семь обетов, по одному на каждого из Семи богов.

Первый обет — носить пестрое рубище под одеждой, а лучше вместо нее. Холодно, но зато, говорят, в случае припадка это рубище не так-то просто порвать.

Второй обет куда сложнее. Раз в семь дней Вайно следует выходить на берег Лармеи, брать лодку и весло (с лодочниками жрица Даури обещала договориться) и перевозить всех желающих, причем заработок делится между гильдией лодочников и храмом.

Третий обет — примириться с карлами, любезными Горному Старцу. К этому Вайно отчасти уже и приступил, найдя себе компанию для игры в «четыре храма».

Четвертый обет — освоить один из духовых музыкальных инструментов и играть на нем не реже, чем раз в два дня.

Ох, подумал Тиммон.

Пятый обет — раз в месяц, в полнолуние, выходить за город и разбивать лагерь где-нибудь вдалеке от людского жилья. Соответствует Воителю-Муллиану.

Шестой обет — переписать книгу, которую Нагурро обещал прислать. Чернила и бумага — за вайнин счет.

И наконец, седьмой обет, Владыкин — обет трезвости.

Приняв от Байджи вощанку с этим перечнем, Вайно, хоть и полон был решимости, загрустил. Да еще чесальщица Лана, которую Вайно непременно решил проводить домой, опасаясь, как бы ее по дороге не разорвала разъяренная толпа — даже Лана не стала с ним разговаривать. Кажется, на нее возложили обет молчания.

Тиммон мог только посочувствовать. От обеда — то бишь холодной воды и горбушки хлеба — Вайно отказался. Тихонько, чтобы не разбудить меа-мея, стал слоняться по кухне, кое-как собирая раскиданное добро. Уби ничего прибирать не стал. Он тут больше не служит. Магги, видимо, еще не вернулась от кумы: могла ли она не поделиться с кумой подробностями давешнего происшествия? От Веллаги толку никакого, это коллега Тиммон уже сообразил и сам велел бывшему хозяйскому работнику ничего не трогать.

С горем пополам Вайно нашел свой меч, фонарь, что-то из одежды. Потянул из-за кучи дров свою глевию — и оторопел.

Глевии кто-то подпилил древко. Небольшой кусочек, пяди в полторы, взяли и отпилили. Ровненько так.

— Зачем?

Неуместный вопрос, заметил коллега Тиммон. Тут надо прежде спросить: кто? А поскольку кто — это наша с тобой коллега Апулли, то…

Коллега Апулли не успела возразить: я-то тут при чем? Ибо Вайно не дослушал тиммоновых доводов. Застонал нечеловечьим голосом. Упал на четвереньки посреди кухни, коленями и кулаками об пол. Пока Тиммон сообразил, что происходит, схватил черпак, зачерпнул воды из бочки, чтоб окатить его, было поздно.

Вайно превратился почти мгновенно. Только пуговицы во все стороны полетели.

Был высокий зеленоволосый парень — стал тощий зверь с ободранными боками, вдвое больше обычной собаки вроде Ласточки. Превратился, выпутался из одежды, подскочил, как будто по-человечьи хотел выпрямится, и упал, и снова взвыл. Так тоскливо, как не каждому человечьему музыканту под силу. Ласточка ему отвечала злым хриплым лаем, щенок забился к Уби под колени и завизжал. Кыш, кыш! — заорал Уби и схватился за кочергу. Меа-мей проснулся, приподнялся на подушке и что-то забормотал по-степному.

Под отчаянный общий гвалт Вайно волком выскочил со двора.

Тиммон так и замер посреди кухни с черпаком в руках. Апумба заметила ровным голоском:

— Не похож.

— Кто?

— Этот на Биджи не похож. Тот крупнее. И шерсть у него плотнее, бурая с серым. А этот какой-то облезлый. Не волк, а псище.

Апу пошла подобрать пуговицы. Веллага свесился откуда-то с полатей:

— Еще у того глаза светились красным цветом. А у этого? Я не заметил.

— Ты чего там делаешь наверху? Оборотня испугался?

— Вот еще! Я сам такой. Петух-оборотень. Курр-рэй-курр-йарр!

— И этот с ума сошел. Как я тебя понимаю, Уби! Моя бы воля, я тоже бежал бы отсюда, куда глаза глядят.

— Собак жалко, ученый. Я, конечно, как уеду, буду к ним заходить. И все-таки… Что сказал бы уважаемый Джалга!

 

Через полчаса явился Аруна Таннар. Встречен был горчайшими жалобами Уби и нытьем обеих собак. Аруна попросил согреть чаю, спросил, не найдется ли у Тиммона чернил и бумаги. Ибо домохозяин Таннар намерен немедленно, сейчас же, составить с Тиммоном Найаном новый договор о найме жилья:

1. Чтобы никаких оборотней;

2. Двадцать ланг штрафа, который с Аруны взяли в участке, Тиммон будет должен Аруне. Если до Нового года не отдаст, Аруна взыщет их по суду. На этот случай составляется отдельная долговая расписка.

3. Если дом будет срочно продан по причине семейных дел домохозяина, Тиммон не станет требовать ни неустойки, ни возврата тех денег, что заплачены за полгода.

А в Майанджи ехать, как понял Тиммон, уважаемому Аруне сейчас никак не с руки. Учитывая все то, что творится в его дому, Аруна боится — а будет ли, что продавать, если сына не окажется в Майанджи? Да и покупателей Таннару уже присоветовали, как раз таких, кто и деньги сразу выдаст, и похлопочет за Аруну в Училище.

Кто такие? — полюбопытствовал Тиммон. И сам не рад был, что полюбопытствовал. Некто Талдин, доверенное лицо уважаемого Аминги Мееру, ви-умбинского городского головы. Обещали хоть завтра все обстряпать — вот только с разбойниками да с благородным Кай-Тирри дела немного улягутся. Амингиных чиновников, вишь ли ты, тоже отрядили в помощь Фарамеду. Кому еще заняться описью изъятого у разбойников имущества?

Иными словами: или Тиммон успеет собрать для Аруны доказательства раньше, чем благородный Фарамед выловит Матабангу Джу, или придется спешно искать другое жилье.

Попроситься, что ли, дворником в храм Семи богов?

Под вечер вернулась Магги. Из Семибожного храма пришла рыжая гакуррина дочка Джелли. Принесла для Вайно пестрый балахон, книгу и глиняную дудочку. Тиммон спрятал это все у себя в комнате. По мере сил подмел на кухне. Обнаружил под лавкой вайнин кошелек с четырнадцатью лангами и мелким серебром, не тронутый Апумбой. Десять ланг Тиммон сразу отдал в счет долга домохозяину.

Аруна заперся у себя в комнате. За меа-меем Нугу приехали родичи. Взвалили беднягу на особое седло и увезли.

Тем временем наступил час заката, после которого из дому выходить нельзя: приказ Фарамеда. Апумба и не собиралась уходить.

Тиммон готов предоставить ей свою комнату. Сам как-нибудь поспит на кухне, благо сундук свободен.

Ты спи, спи, тебе утром чары учить, сказала Апумба. А я у печки посижу. Тиммон был тронут, ушел к себе, запер дверь, забрался под одеяло и попробовал уснуть.

Но ровно в полночь проснулся.

С улицы раздавались такие звуки, каких не слыхивала Скрытная улица.

Гулкие, раскатистые удары, как в большой камбурранский барабан.

— Слышь, ученый: оборотней изгоняют!

Человек шесть соседей, кто в чем, повыползали из калиток. Звук-то все слышали, а вот подойти посмотреть поближе — боязно, никто не решился.

Одинокое существо сидит посреди улицы ближе к перекрестку. Сосредоточенно, старательно колотит деревяшкой в барабан. Небольшой такой барабанчик из винного бочонка, колотушка из древка глевии. А звук!

— Степняки, небось. Погоди, ученый, сейчас они еще жертвы начнут приносить. Кровавые!

Без жертв сегодня уж точно не обойдется, согласился Тиммон. Смело прошел через улицу. Ухватил Апумбу за шиворот, поволок к дому. А она, нисколько тем не смутясь, продолжала барабанить.

Той же ночью с шестого на седьмое число месяца Вайамбы Вайно проснулся не от холода — от тряски. С трудом открыл глаза и обнаружил, что его, едва прикрытого каким-то тряпьем, несут на носилках двое мрачных мужиков. Тот, что впереди, ворчит себе под нос:

— Отмучился… Молодой какой…

Вайно попробовал застонать. Вышло тихо, жалобно. Но носилки все равно упали. Мужики хором завопили: Нежить! И исчезли в темноте.

Вайно смутно сообразил, что если он немедленно не попробует подняться, или хотя бы сесть, то и впрямь околеет от холода. Что-то неладное творится в Умбине: в месяц Вайамбы весна обычно начинается даже в Гевуре, не то что на побережье. А тут — опять подморозило, и ночь еще только начинается. На улицах до рассвета будет пусто: приказ Фарамеда. Когда Вайно утром найдут, он никуда годиться не будет, кроме как во Владыкино войско.

Все верно. Нашли обходчики на улице человека. В снегу, раздетого, без признаков жизни. Решили — разбойниками убит. Куда они его тащили, по каким улицам, Вайно уже не вспомнит. Но надо двигаться, хоть ползком.

Вайно честно попробовал. Но не смог не то что ползти — перевернуться. Так и лежал вверх лицом, ногами к середине улицы, головою в сугроб.

Черная тень на черном с золотом звездном небе вдруг откуда-то возникла над ним. Сказала:

— Уфы! Беттнягха! Дикхарскхая кхолодная страна!

Тень пошла было восвояси, но вдруг вернулась. Подергала Вайно за ноги, за руки. Сказала грязное вингарское ругательство. Сдернула колпак, согнулась, приложилась ухом к вайниной груди. Ругнулась еще грязнее. И убежала в большой поспешности.

А потом за Вайно пришли. Снова закинули на носилки, потащили. На сей раз — по Гостевой улице, к храму на Лысой горке.

В храме Вайно встретил белый Плясуньин жрец. Осмотрел со всех сторон, причитая: плохо! Очень плохо!

— Что с ним, досточтимый?

— Никуда не годится. Ноги придется удалять.

— Обморожение?

— Никаких сомнений. Готовьте кипяток, уважаемые, я пошел за инструментами.

Вайно все-таки удалось согнуться, встать на четвереньки. Носильщики как раз отвлеклись — что-то там стряпают у печки. Вайно пополз к выходу. И совсем было выполз, но в дверях налетел на того же белого жреца.

Досточтимый прищурился:

— Смотри-ка ты, живой! Давно бы так.

— Досточтимый! Можно мне — домой?

— Ни в коем случае. Приказ из кремля. До рассвета всех впускать, никого не выпускать.

— Скажите хоть: у меня будут ноги? Они меня кормят! Оооой!

Жрец, занимая больного разговором, попутно наложил руки. Просто слегка наклонился, ухватил Вайно за бока, тут же отстранился — но Вайно и того хватило.

Внезапность — главное свойство целительных чудес Вида-Марри. Кто на месте не окочурится, будет жив и здоров.

Вайно уложили в постель под одеяло. Влили в рот какого-то варева, после которого у Вайно помутилось в глазах.

Утром Вайно обнаружил, что спал на полу в большой зале, где кроме него ночевало еще пятеро больных. Белый жрец под утро зашел спросить: кто как себя чувствует? Кто здоров, может идти домой. А кто хворый, прошу на кухню. Есть кое-какая работенка.

Вайно трезво оценил свою способность встать на ноги и никуда не пошел. Тем более, что от давешнего зелья, а может, от простуды, перед глазами у него по-прежнему все плыло.

Есть хочешь? — спросили его. Нет? Плохо.

Это значит, бегая ночью по городу, он в своем волчьем облике где-то наелся, как положено волку, впрок. А кого он сожрал, он, конечно же, не помнит. И еще год или два не будет помнить своих волчьих подвигов, пока не станет настоящим оборотнем. Если доживет. Или если обеты не помогут.

Вайно попросил: нельзя ли ему покамест какую-нибудь дудочку? Свистульку? У него обет.

Обет одобрили. Свистульку принесли. Белый жрец обещал непременно после обеда зайти, наиграть ему благочестивые напевы Плясуньи.

 

7.

Тем же утром в калитку дома на Скрытной постучала кума Камарра. Постучала, как принято на посаде, больше для виду, а потом калитка как-то сама собою отворилась. Кума поднялась на крылечко, вошла в сени, на кухню. Ласточка было заворчала на нее — но кума как-то хитро щелкнула пальцами, присвистнула, и обе собаки успокоились.

Кухня просторная. Небогатая, зато чисто прибранная, ухоженная. Накрытый стол. У стола Апумба.

Апумба замечает куму. Делает знак: проходи, мол, только тихо. И кивает на дверь в одну из комнат.

— Спит? — шепотом спрашивает кума.

— Заклинания учит.

— Я ненадолго. Вот, вам с ученым гостинца принесла.

В корзинке у кумы и впрямь гостинцы. Мороженные яблоки, морковка, пряники в полотняном мешочке, бутылка с грушевым вином.

— Это чего ради?

— Уж не знаю. От матушки из Старцева храма. Кроме вина: вино мое. Ученый такое пьет?

— Ему вредно.

Апумба достает два стаканчика. Развязывает мешок с пряниками. Наливает вина себе и Камарре.

— Как Румелло?

— Худо ему. Живой, но в себя не пришел.

— А что с Тинном?

— Семеро его поймут. Благочестивый стал. То с семибожникам шастает, то в Старцев храм. Чем это, кстати, вы тамошней матушке сумели угодить?

На двери в тиммонову комнату щелкает засов. Кума Камарра любезно кивает Тиммону, когда тот проходит из комнаты в уборную. Ко времени, когда Тиммон выйдет на кухню умываться, кума уже исчезнет без следа.

— Пряничка хочешь? — спрашивает Апу.

Тиммон не отвечает.

— Слушай-ка. Тут какое-то письмо. Ты мне не прочтешь?

Тиммон молча забирает письмо из ее рук. Садится к столу, наливает себе из чайника холодного чаю. И читает:

Ученому Тиммону желает здравствовать покорный его слуга Тиннал с Малой Собачьей. Имею поручение передать ученому, что он подлый предатель и шпион и что Динмади с Гончарной ему еще попомнит. А в море Динмади все равно уйдет, так что вы с Дженми не думайте.

Засим остаюсь неизменно Ваш. Кланяйтесь от меня коллеге Джани Найану.

 

 Аруна дома? — спрашивает Тиммон.

— С утра ушел. И работник его с ним, и Уби тоже. Не иначе, опять в суд, бумагу писать на оборотня.

Тиммон взял с полки один из недобитых горшков, уложил в сумку. Оделся по-уличному и ушел, так и не взглянув на Апу.

Тиммон пошел к Купанам. Вручил Пергубулу горшок, рассказал историю этак на три четверти часа из прошлого этого горшка. Когда старшина Иррин разнес по досточкам разбойничий притон, то в суматохе успел забрать оттуда только самое ценное: деньги, оружие, серебро. А Тиммон, обшарив место повнимательнее, нашел вот это. Горшок явно был приготовлен для того, чтобы с его помощью наводить на кого-то чары. Сам горшок не успели заколдовать, не пугайтесь, уважаемый. Но могли бы: работа хорошая. Так вот. Не могли бы Пергубул или почтенный Кудия определить, кем изготовлен этот горшок? Если делали его на заказ — кто знает, вдруг удастся через того гончара выйти на зловредного мага, пособника Джи Матабанги?

— Да у разбойников в шайке, кажется, свой чародей есть?

— Есть, но слабосильный. Кроме молний мало что умеет. А тут нужен мастер. Возможно, с правобережья.

Пергубул посмотрит горшок. А Тиммон посмотрит на Пергубула.

Потом Тиммон выйдет на Гончарную. Пройдется туда-сюда мимо Старцева храма, бросит мелочь в сундучок для пожертвований. Угостит леденцами Мадаи, младшую дочку досточтимого Кубелина. Спросит заодно: что там опять с Динмади?

Давеча Динмади снова чуть не сбежал и снова был жесточайше выпорот батюшкой. Якобы, именно Тиммон выдал досточтимому динмадины замыслы, ибо Дженми на этот раз ничего не подозревал. Обо всем знал только Тинн. Но Тинн, во-первых, друг Динмади и его не выдал бы, а потом, Тинну самому сейчас не до того. Но Тинн мог поделиться новостью с кумой, которая тюлениха-оборотень. А та, в свою очередь, рассказала своему сожителю Тиммону, а Тиммон не умеет хранить чужие секреты. Динмади собирался на ладье у Дженми спрятаться и доплыть до Майанджи тайно. Как тогда, когда Дженми вез Кадду…

Ой.

Ой, кажется Мадаи сказала что-то не то.

Кадду умерла. Страшной смертью. Ее сперва приворожил, а потом сглазил злой колдун из Училища. Кривоногий, горбатый, страшный, весь волосатый и во-от с такими ушами. Он требовал, чтобы Кадду забыла Рангана и вышла замуж за него, за противного старикашку.

Кадду не прыгала в канал, неправда. Это колдун, когда Кадду ему отказала, прилетел за ней в невидимом обличии, подхватил и понес, а над каналом не удержал и выронил. После чего расхохотался страшно и улетел. Маччара умеет показывать, как именно колдун хохотал.

— Маччара? А это кто?

— Рабыня у дядюшки Паты. Она не человек. У нее зубы волчьи. Хочешь, пойдем, я тебе ее покажу? Тут недалеко

Через дыру в заборе Тиммону вправду показали Маччару: старую скрюченную орчиху.

Тиммон высыпал Мадаи в ладошку оставшиеся леденцы, а сам вошел в ограду Старцева храма. Помолился истово. Благодарил, что дом его Семеро не допустили до разорения, а самого его — до смешенского греха. И главное, до чар, за которые ему потом было бы стыдно.

Тиммон молился, а сам вполуха прислушивался: в храме слышался какой-то размеренный стук. Договорив молитву, Тиммон поискал, откуда тот звук идет, и в углу нашел старшего кубелинова сына. Тот, оказывается, вырезает из дерева статую: Старец Куриджил с киркой.

Потолковали о статуях. Можно ли Тиммону заказать небольшое изваяние всех Семерых? Кубелинов сын обещал. Тиммон спросил: нельзя ли потолковать с Динмади?

К Динмади его отвели. В сенной сарайчик дома досточтимого Кубелина.

— Слышь, Динмади! Поговорим.

Динмади ответил в том смысле, что с предателями ему говорить не о чем.

— Я тебя не предавал. Семеро свидетели. Я хочу узнать, кто предал.

— Я тоже. Тинну я еще покажу. Когда смогу…

Тиммон вспомнил про гостинцы папаши Вели. Достал тростинку с зельем. Чтобы раны заживали и болели меньше. Настоящее, пиратское — видишь? В любую тюрьму пронести можно. И в бою всегда под рукой. Сам Золотая Борода такое зелье всегда носил у себя в перчатке.

— Держи, это тебе.

— А ты?

— Тебе нужнее.

Динмади поблагодарил.

— С чего ты вообще решил в моря-то податься?

— Как Золотая Борода. Он пропал, кто теперь его заменит?

— И что ты собираешься делать? Грабить корабли?

— И первым — дженмин!

— Ты Рангана знаешь?

— Угу. Его Дженми за делать нечего отвез. А меня...

— А куда отвез?

— Да в Майанджи же. Ранган уехать хотел. Батюшка ему велел не слушать, что бабы врут, особенно Мадаи. Посадил на корабль и отправил.

— А невесту его? Кадду?

— Ее — еще раньше. А в море я все равно уйду. Ученый! Давай со мной!

— Давай. Непременно уйдем, только вот с тутошними делами разберемся.

По дороге домой Тиммон встретился с Апумбой на улице. Она сказала, что она все обдумала и что ноги ее больше в доме у Тиммона не будет. Ибо его все равно скоро сожгут.

Не сожгут! — стал было Тиммон утешать ее. У меня грамотка есть, что я не оборотень. За подписью самого Гамурры-Маоли, фарамедова жреца.

— Да не тебя, а дом сожгут. Мне Ликаджи сказал. Он на допросе был, там один из разбойников сознался, что уже и раньше грабил наш дом. И что Матабанга обещал тебе, доносчику, непременно уши пооткрутить.

— Ну что ж… Ты права. Лучше тебе пока на Скрытной не появляться.

— А ты?

— У меня свои счеты с Матабангой.

— Как знаешь. Мое дело предупредить. Да, и еще Вайно умирает. Тут из Лысогорского храма прибегали, сказали — ночью был доставлен еле живой. Магги побежала туда.

Тиммон рванул туда же. Нашел лежачего, но все-таки живого Вайно и рядом с ним — белого жреца. Досточтимый для всей больницы играл на большой медной трубе. Магги сидела там же, слушала с величайшим вниманием.

Тиммон не стал их прерывать. Вернулся на Скрытную, застал Аруну. Изложил свои соображения: иного пути, как порастрясти добрейшего капитана Дженми, досточтимого Кубелина и купановское семейство, Тиммон не видит. Свидетели у Тиммона есть, но суду их не предъявишь: во-первых, маленькие еще, во-вторых — родичи одного из подозреваемых. Да и преступление, скорее всего, состояло лишь в том, что Кубелин заявил о состоявшемся обряде отпевания, которого на самом деле не совершал. Правда, девушка Кадду все равно числится мертвой. Если Ранган и женился на ней — по закону он вдовец. Это если брак был совершен еще летом. А если уже сейчас — то Кудия Купан все равно ему не тесть. Ибо Кадду нет, а есть другая девушка без роду-племени. Все это надо объяснить Кудии и по-хорошему попросить, чтобы он назвал нынешнее местопребывание нашей влюбленной парочки. Впрочем, не так велик город Майанджи — если что, можно поехать и самим там поискать.

— Да на что они мне оба? Пусть сидят в Майанджи или где им хочется, пока тут в городе у вас все не успокоится. Капитана я поищу, с досточтимым потолкую. Все дешевле, чем в Училище у вас!

— Дети приплели к делу еще какого-то колдуна. Может быть, это басни, а может, Купан заплатил одному кудеснику, чтобы тот девушку в гробу изобразил. Наваждением. Для соседей, чтобы вопросов было меньше. Попробуйте его прижать — если выдаст, напишем жалобу. Из тех, кого я знаю, такое мог сделать мастер Бирага. И под описание подходит: маленький, волосатый, одним словом — лешак.

Аруна ушел, прихватив вещевой мешочек. Тиммон занялся от скуки починкой рваной вайниной одежки. А заодно — сочинением стихов. Под вечер пришла Апу. Посидела до полуночи в темноте, не зажигая фонаря. А в полночь взяла бочонок и колотушку и пошла на старое место — на перекресток.

Соседи уже привыкли, никто ее не осудил. Оборотни, разбойники, Фарамед — против такого лиха все обряды хороши.

Давеча Тиммон, кажется, погорячился. И не то чтобы совсем без причины. Нет, он никого не ругал, не бил. Даже удержал в ладони чародейские искры, которыми в какой-то миг очень хотел швырнуться. Все-таки нельзя: Апу не волшебница, может испугаться. Тиммон даже не последовал примеру Аруны Таннара, любителя пространных нравоучений.

Он просто отволок Апу в дом. Усадил на сундук посередине кухни. Отобрал колотушку и бочонок.

Он не спросил, зачем ей непременно нужно было портить чужую глевию. Не спросил, какую такую радость коллега Апу находит в том, чтобы будить по ночам честных горожан, пугать чужих собак, морочить голову чужим оборотням, корежить чужую жизнь, пусть даже и никчемную, ни на что больше не годную. Он только присел на лавку напротив нее и уставился ей в глаза. И смотрел в темноте, пока Апу не заметила и не затряслась — в теплой кухне, как на морозе.

Тиммон попросил у нее ответа лишь на один-единственный вопрос. Чего она добивается? Чего ей, к Хёкку с Тварином, так и распротак, от бедного полудревленя надо?

Она сказала: ничего. Напрасно Тиммон все принимает на свой счет.

Она расплакалась, как полгода назад. Говорила, что вот, в эту зиму все разом рухнуло. Родича ее Румелло, кто защищал ее перед гильдейскими каштарями, бандиты изувечили: неизвестно, оправится он теперь или нет. С кем связался Тинн после того, как тиммонов родич Джани его спровадил, она, Апу, не знает и знать не хочет. А только на Малой Собачьей улице жизни ей больше не будет. Оборотень Биджи ее замучил. Тиммонов мохноног и прочие дураки распускают слухи, что она и сама тюлень, и спуталась, дескать, с волком. А она не собирается — ни с кем… Ни с Биджи, ни с тем стражником, ни даже с Гуду. Если на то пошло, то посватайся к ней хоть сам князь Джа, она бы и за него не пошла…

Она привыкла за полгода. Все эти посадские шишкуны одной тиммоновой чары не стоят. С ней, с Апу, никто никогда так себя не держал, как Тиммон. Никто ее не кормил, не укрывал, не жалел за просто так.

Но раз Тиммон ее у себя видеть больше не хочет, то она, мол, лучше уйдет. Совсем уйдет. На все четыре стороны.

Тиммон раза три за этот разговор успешно удержался от того, чтобы пользуясь темнотой, применить чару приворота. Удержался, ибо вовремя сообразил, что ворожить, глядя в этакие голубые, чистейшие, заплаканные глазки — все равно что творить приворотную чару перед зеркалом.

Тиммон ее не выгнал, хотя, Семеро свидетели, по всем разумным доводам должен был бы. Тиммон в долгу у нее. В конце концов, мало кому на Столпе Земном Тиммон в жизни сделал что-то хорошее. Тиммону еще может понадобиться ее помощь. Если на двадцать частей рассудка, присущего человеческому существу, у Апу приходится шестнадцать частей неисправимой подлости и дури, так на то воля Семерых. Тиммон со своей стороны готов впредь обращаться к тем четырем частям, которые все-таки имеются. Ибо кто же еще к ним обратится, если не Тиммон? Он готов впредь вести себя с Апумбой, как со вменяемой. И никак иначе. Можете рассматривать это как обет. Все, что сверх апумбиной вменяемости, Тиммона больше не касается.

Тиммон слез с лавки, подошел. Опустился на корточки перед сундуком. Позвал: Апу! Кружевным рукавом обтер ей слезы.

И сказал: пусть решает сама, как ей лучше. Если хочет, пусть уходит. Не ночью только. А хочет — пусть остается.

Апумба обещала подумать.

Кума Камарра с утра пораньше притащилась, разумеется случайно. Просто занесла приемной дочке гостинцы. Если ее явление разозлило Тиммона, так это потому, что чужое нечаянное ясновидение он не любит, как мастер Циоле не любит случайных приворотов. Камарра вовсе не имела в виду, что после такого разговора, как прошлой ночью, Тиммон начнет свой день с того, что будет просить у ней апуллиной руки.

Апулли умеет утешить. Знай, стучит себе. Дескать, все осталось как было. Спи, кудесник, тебе утром заклинания учить.

 

8.

Утром восьмого числа месяца Вайамбы Тиммон выбрался на кухню рано, часа за четыре до полудня. Обнаружил, что ни Магги, ни Уби, ни домохозяина Аруны дома нет, а коллега Апу спит на сундуке. Собрала одеяла по всему дому: видать, замерзла ночью на улице.

Тиммон очень осторожно нашел под одеялами ее ладонь. Снял с руки одно из своих четырех колец, надел ей на палец. Поправил одеяла и хотел было уйти.

Не тут-то было. Апу вытащила из-под одеял один локоть, потом другой. Потянулась сладко-сладко. Не открывая глаз, сонным голоском пробормотала:

— Я на Новый год в кремль на праздник хочу. Что тебе стоит? Ты теперь с Фарамедом дружишь, пусть он пригласит нас с тобой… Обещаешь? А то уйду!

В самом деле. Как иначе она сможет доказать Тиммону, что готова предпочесть его всем, включая князя Джабирри?

Тиммон отправился в храм. Дождался, когда из ворот домика напротив выйдет уважаемый Аруна Таннар. Видно, у Купанов Аруна и ночевал. Не заметив Тиммона, Аруна прошел прямо в дом досточтимого Кубелина, а старый Кудия еще некоторое время кланялся ему вслед.

К Тиммону подошел кубелинов старший сын. Спросил: с Вайамбой-то как? Семерых он сделает вместе, вшестером на одной доске-подставке, означающей Безвидного. А с Вайамбой как быть — отдельно его? Или со всеми?

Тиммон обещал посоветоваться с семибожником Байджи. Кубелинов сын смутился. Не то чтобы он по примеру других посадских считал храм Семи богов вероотступническим. Наоборот. И все-таки — пусть Тиммон его не упоминает. Он договорился с тамошним Гакурри, что к Новому году вырежет им Семерых. Но для Байджи это должно быть приятной неожиданностью. Не проболтайся, ученый, а то Джелли мне голову снимет.

Джелли — старшая дочка Гакурри-семибожника. Очень серьезная девица. Кубелинов сын обещал ей хранить секрет.

Еще часа через полтора Аруна Таннар вышел от досточтимого Кубелина. Поднялся в храм. Помолился недолго, но истово. Вложил в ладонь одной из статуй деньги, вышел. И у выхода все-таки заметил Тиммона.

— Ну? Как?

— Не спрашивай, ученый. Добились гончары своего. Оженили парня!

— Когда?

— Еще летом.

— Кто обряд творил?

— Да сам же Кубелин и творил.

— Значит, теперь ранганова жена числится мертвой. Пусть решают, что им лучше доказывать перед судом: что это другая баба или что все они святотатцы?

— Да они небось в Майанджи теперь заново поженились. Нет, ученый, я со свояком судиться не буду. Даже с таким свояком. Насчет приданого, конечно, можно бы… Но это я, авось, с Кудией еще и по-хорошему сговорюсь. В конце концов, старый Вели за Кудию готов поручиться.

— За Ранганом поедете?

— Да Семеро с ним. Пусть пока отсиживается в своем Майанджи, наглости набирается отцу на глаза показаться. Я домой поеду. Весна скоро, а я тут невесть какого Тварина толкусь. Благодарствуй за все, ученый!

Аруна вытащил из рукава тиммонову расписку на двадцать ланг. Десять Тиммон вернул, а десять — пусть считаются платой за его стряпческие услуги. Аруна отдал записку Тиммону: порвать Премудрая не велит, а Тиммон, может быть, на обороте что ученое напишет.

— И Семерыми, ученый, прошу тебя: осторожнее с оборотнями!

С тем Аруна поспешил домой: собираться в обратный путь. Тиммон с ним не пошел; сказал, что прогуляется немного. Пошел не спеша в сторону Змеинолужского храма.

На перекрестке Тиммон увидал, как по Мудреной вниз удаляется знакомая сутулая спина. Нынче вместо щегольского кафтана на нем обычная суконная куртка, как у посадских мастеровых. Но походка — его.

— Биджи! Уважаемый Киршани!

Биджи оглянулся. Недобро глянул на Тиммона, но дождался, когда тот подойдет.

— Слушай, Биджи. Все бабы одинаковые. Бестолковые и веры им нет. И потом, она, наверное, тебя не поняла, и ты, должно быть, ее тоже неверно понял. Она не хотела тебе зла. Ну, глупость вышла, ну да. Неужто из-за каждой глупости теперь объявлять вражду вплоть до смертоубийства?

— Вражду — с кем? С нею или с ним? Стражника я резать не хотел. Не сдержался, виноват, знаю. А с ней…

— Биджи!

— Насчет нее я потолковал кое с кем. С досточтимым Маоли. Большого ума человек! Он мне с нею квитаться не велел. Насчет смертоубийства ему виднее. Он — жрец Владыки…

Да уж. Досточтимый Маоли плохого не посоветует. Зачем кого-то резать? Проклятие, порча — куда как действеннее.

— Уважаемый Биджи! Если бы ты согласился принять возмещение за обиду… И за то, что она… Ну, словом, что твой с нею сговор расстроился, то я...

— Я своей честью не торгую!

Еще бы. Да и кто тебе, джилловскому доверенному лицу, смог бы предложить достойную мзду?

Но и месть, согласитесь, неуместна, когда мститель неуязвим, а у обидчицы его — никакой защиты. Кроме тиммонова колечка на руке, но этого Биджи, к счастью, еще не видел.

— Досточтимый сказал: отмщение праведно в меру.

Воистину так, должен был согласиться Тиммон.

Биджи двинулся, куда шел.

— Уважаемый! Еще один последний вопрос.

— Ну?

— Джа Матабанга грозился свернуть мне шею. Ты не знаешь, где нынче его ловит Фарамед?

— Не знаю. Меня теперь разбойники тоже ищут.

— Значит, будем держаться врозь. И разгромим врагов поодиночке. Ну подумай, Биджи: кто ты — и кто она? Стоит ли дело твоих терзаний?

— Думать не мне надо было. И не сейчас, а гораздо раньше.

Тиммон помолился еще и в Змеинолужском храме. Отправился на Лысую горку проведать Вайно. Встретил на улице маслоторговца Миджри с барышней лет двадцати в пестром вышитом кожушке. Оказалось, это и есть Майми, предполагаемая джалгина невеста.

Тиммон, конечно, с этим семейством почти не знаком, и брачные предсказания — не его работа. И все же он может сходу сказать: дело безнадежное. Такие барышни, тихие да благонравные, не во вкусе семьи Найанов. То ли дело Кэйлен, джанина беспутная матушка. То ли дело Апумба.

Старый Миджри просил Тиммона быть гостем в его доме на Мельничном.

Тиммон двинулся дальше по Гостевой. И не прошел двух поворотов, как заметил, что за ним идут. На достаточном расстоянии, без шума, но все-таки идут. Тиммон остановился, будто затем, чтобы шапку поправить, и исчез. И только приняв невидимость, оглянулся и присмотрелся.

Двое. Тощий парень с сиреневой повязкой на голове, как у бириуновских странников. Ничего не понял: где? Как? Только что был посреди улицы стряпчий Найан — и нате вам!

Второй с ним, чьи грузные шаги Тиммон, собственно, и услышал — Торка-двоерылый.

Тиммон пошел вперед, навстречу парочке. Двоерылый тоже пошел вперед. Тиммон приблизился вплотную. Двоерылый остановился. Тоже, видно, услыхал Тиммоновы шаги.

Тиммон протянул руку вперед и вверх, к самой торкиной роже. И в тот самый миг, как коснулся его носа, ударил искрами.

За все хорошее. За Ви-Умбин. За Нилгри, Агали и прочих. За Мупати-сапожника. За оборотней, порубанных на лугу. За апуллиных оборотней. И за благородного Фарамеда, Хёкк и Грендаль его возьми.

Такими искрами Тиммона никогда не били — иначе Тиммона давно уже не было бы в живых. И сам он так ни разу не бил. Ибо удар тем сильней, чем крупнее тело противника. Двоерылый взревел, пошатнулся, закрываясь растопыренной пятерней, и тут же кинулся на Тиммона, не разбирая дороги. Тиммон успел откатиться, заорать во все горло:

— Стража! Сюда! Торка здесь!

Неудачное место Тиммон выбрал для драки. Пустая в этот час Гостевая, поворот в узенький проулок между двумя высокими заборами. Какие-то посольские подворья. До приморского участка бежать не меньше четверти часа, да и некому бежать. Никакой Тварин не заставит добрых подданных Арандийского царя подымать шум ради каких-то там драчунов посадских.

Двоерылый размахнулся дубиной. Так Тиммона тоже никогда не били — по ребрам, умелым ударом, каким с одного раза пробивается доспех. И еще раз ударил, и еще, и еще. Были бы у Тиммона доспехи…

В доспехах, правда, Тиммон не мог бы ворожить. А что бы там ни было, своих чар он сегодня еще не истратил. Не утаскивать же их с собой — туда, непонятно куда, то ли в царство Владыки, то ли в древленские неведомые миры?

Тиммон откатился подальше. Дотянулся до кармана. Вытащил скатанную в комок паутину. Размахнулся, как мог, бросил в сторону двоерылого. 

От забора до забора повисла чародейская сеть. Натянулась, отрезая Тиммона от Гостевой, от двоерылого. Второй бандит кинулся назад, пробуя прорваться сквозь сеть. Запутался, захрипел.

Дальнейшего Тиммон не видел.

 

Когда он очнулся в первый раз, сеть еще висела и разбойник в ней висел, не шевелясь. Задохнулся. Не учили его в школе, что волшебной сети в бою нельзя трогать — не выпутаешься. Он простой бандит, откуда-то с севера… Это только в городе Ви-Умбине к сетям все привычные. Пройдет дозор, решит: арандийцы свой переулок перегородили. Смотреть, что под сетью, никто не пойдет: нельзя.

 

Во второй раз Тиммон открыл глаза, когда сети уже не было. Разбойник лежал на земле. Двое пожарников тыкали в него баграми.

Расслышав тиммонов хрип, один из пожарных пошел за жрецом к Лысогорскому храму.

 

В третий раз Тиммон услыхал над собой бодрый бабий голосок:

— Никак, ученый наш? Вот и ладно. Скоро все сюда переселимся.

— Магги, ты?

— А то ж. Ты не бойся, ученый. Сейчас досточтимый придет, зельем тебя напоит.

И точно, зелье принесли. Тиммон глотнул, закашлялся. Не так-то просто соображать, когда из двадцати частей отпущенного человеку запаса здоровья и терпения располагаешь двумя. И все-таки Тиммон сообразил, что за отвар в него влили: красавка и волчий корень, применяется от оборотничества.

— Магги, Семерыми прошу тебя. Залезь мне под ворот, там на шнурке чехол. В чехле есть грамотка, что я не оборотень.

Грамотку белый жрец забрал, четыре ланги тоже. Книжки чар и стряпческого свидетельства не тронул. Велел своим держать Тиммона крепче и попробовал наложить руки. Но то ли Тиммон ничего не почувствовал, то ли досточтимый запамятовал, что сегодня уже сотворил все отпущенные на день целительные чудеса.

Или чудеса Плясуньи не действуют на Тиммона? Тоже не удивительно, если учесть, как он обращается с Апумбой.

— Магги, будь другом. Сходи в Семибожный храм, скажи досточтимому Байджи…

Белый жрец достал другое зелье в большом горшке. Открыл крышку, поднес горшок Тиммону. Тиммон вдохнул и снова потерял сознание, теперь уже надолго.

Магги через весь город побежала домой. Одна, по безлюдным улицам. Тиммон не слышал, а ведь на рынке еще днем стали поговаривать: Фарамед нынче ночью задумал снова выйти на охоту. А что глашатаи молчат — так это чтобы не вспугнуть Джу Матабангу. Слушок подействовал вернее всякого приказа: задолго до заката на улицах не осталось никого, кроме разбойников и храброй Магги.

Магги взбежала на крыльцо:

— Ученый помирает! Денег просит!

— Где? — отозвалась Апумба.

— Да все там же. На Лысой горке.

 

Был синий послезакатный час, вечер восьмого дня месяца Вайамбы. Досточтимый Гамурра-Маоли, фарамедов знаменосец Бандаггуд, Биджи Киршани и два посадских пожарника шагали по улице Канатной на север, в сторону Рядского храма.

Одинокая человечья фигура показалась навстречу. Пожарники подняли багры, Бандаггуд перехватил свою секиру.

— Стой, кто идет!

Фигура бросилась вперед, благочестиво сложив руки.

— Досточтимый! Прошу о помощи!

Услышав этот голос, Биджи вскинулся. То ли выдохнул хрипло, то ли зарычал по-звериному.

Спокойно! — осадил его Маоли. Один из пожарных поднял к лицу просительницы фонарь.

— Слушаю Вас, уважаемая. Вы, часом, не к Тиммону Найану бежите? Так вот, передайте от меня ему большую благодарность. Как удалось установить нашему другу Биджи, сеть, в которой погиб разбойник на Гостевой — тиммонова работа.

— Досточтимый! У меня просьба!

Биджи рычит в голос. Маоли стискивает ладонью его локоть. Равновесие! Равновесие прежде всего!

— Слушаю.

— Тиммон ранен, у него ребра переломаны. А его поят зельем для оборотней. Передайте в храме, пусть его по-человечески лечат!

— Мое ли чужачье дело — указывать жрецам двух богинь?

— Досточтимый! Что же мне делать?

Уходить отсюда немедленно, сквозь зубы бормочет Маоли. Иначе я его не удержу.

И то сказать — не каждый жрец Владыки способен одной своею волей удержать оборотня, у которого начинается приступ оборотничества.

Апумба успела убежать. Примчалась в Лысогорский храм. Подняла у входа некоторый шум, но все же пробралась в больничный дом. Нашла Вайно, почти здорового, возле Тиммона, почти мертвого.

Села на пол возле тиммонова изголовья. Дождалась, пока он очнется. Дала ему глотнуть какого-то зелья из незнакомой Тиммону посудины. Тиммон сказал, что ему значительно лучше. Взял в ладонь апумбину ладошку с заговоренным кольцом и опять забылся.

Вайно достал из кармана дудочку и заиграл. Что-то нудное и жалобное. Постоянные больные лысогорской лечебницы, ко всему привычные, мирно спали по своим углам.

Потом зашел белый жрец. Спросил, где прелестница Магги. Услышал, что Магги осталась дома, на Скрытной улице, вздохнул. Спросил, как зовут новую гостью. Апумба? Сообщил, что Апумба тоже очень даже ничего.

Этой мой муж, сказала Апумба. Вайно поперхнулся и замолк.

— Муж? Хм. Ну ладно, приятной ночи.

Досточтимый ушел. Вайно подтащил свою постель к тиммоновой. Осторожно сдвинул Тиммона на середку, сам примостился с одного края, Апу — с другого.

Под утро первой проснулась Апумба. Кто-то тряс ее за плечо.

— Вам гостинец. 

Небольшая коробочка темного дерева. Что-то внутри гремит. Апумба открыла, посмотрела — колечко. Простое серебряное кольцо без украшений, ланги за три.

Проснулся Вайно. Прогулялся во двор, вернулся с ведром воды. Громко объявил: граждане больные! Кто хочет, может умываться чудотворной водой. Вернулся к Тиммону и громко стал молиться Плясунье, Целительнице и всем Семерым об исцелении коллеги.

Храмовый служитель пришел с другим ведерком. Там особая еда: серая пресная каша, не сваренная, а тоже созданная чудом. Лучшая пища для хворых.

Около полудня Тиммон очнулся. К нему зашла жрица Мирра-Дани, наложила руки — полегчало. Применила другое заклятие, оцепенение, и пока Тиммон был неподвижен, вместе с помощниками соорудила что-то вроде панцыря. Милостью Гаядари, переломы срастутся. Главное — лежать неподвижно.

Прошло время. Вернулась Магги. Сказала, что белая вера — самая чистая, и что теперь она от досточтимого ни на шаг. Зашел Аруна Таннар. Высказал Тиммону свое сочувствие и сказал, что уезжает. И что если на Скрытную явится Ранган, то пусть Тиммон передаст ему, что … Словом, все то, что батюшка о нем, поганце, думает. А еще Аруна сообщил, что Уби едет с ним, а болвана Веллагу он выгнал, так что Тиммон может взять его в услужение.

На второй день лечения Тиммон начал диктовать письма. Вайно записывал:

Первое — Фарамеду. Пусть благородный Кай-Тирри отметит себе, что теперь у двоерылого Торки несколько изменились приметы. Возможно, он ослеп или окривел. Если вообще не помер.

Второе — досточтимому Илонго. Воистину, полон скорбей его, Тиммона, жизненный путь. То тюрьма, то раны…

Третье — Джалге. Дескать, я теперь, возможно, посадский герой.

По секрету Тиммону сообщили, что за лечение его и Вайно заплачено за десять дней вперед.

— Кто заплатил?

— А досточтимый Маоли.

Апумба начала хвастаться — это все, мол, ради нее. Это она уговорила фарамедова жреца! Колечко ей, не иначе, тоже Маоли прислал.

Тиммон осмотрел колечко: оно светит сильным волшебством.

— Не советую тебе, Апу, надевать его. Вдруг оно проклятое?

Вот еще, сказала Апу. Забрала колечко, отнесла на Скрытную и там поставила коробочку на видном месте на полке.

Из храма Старца в Гончарах прислали передать: Семеро для Тиммона почти готовы. Веллага навестил нового хозяина, сообщил, что в доме кончились дрова и есть нечего. И что сам он готов служить за лангу в месяц, кров и стол, но только пусть ему заплатят за полгода вперед. Или хотя бы до Нового года.

Заодно передал, что какие-то мохноноги повадились каждое утро приходить кормить собак. Не иначе, убины приятели. Веллага намекнул им про дрова. Мохноноги не стали разговаривать.

Вайно наведался на Скрытную. Отыскал свой теплый плащ и меч. Отнес на рынок, плащ продал, меч оставил у оружейника как заклад, всего выручил четырнадцать ланг. И пошел с теми лангами в карличий квартал, искать Карграддата вади Ваджаггри.

В один из дней Тиммону передали корзину с пирогами и запиской: высокоученому Найану желает скорейшего выздоровления Маймагги Миджри. Тиммон вознес благодарственную молитву Семерым за то, что Апумбы при этом не было.

 

См. далее повесть «Ткачи и аптекари»