За два дня до новомесячья Безвидного 590 г. Объединения.

 

 

 

 

Мастер Джакилли Мембери, мардийский лицедей

 

Едва ли где на Столпе Земном так участливы к помешанным, как в городе Марбунгу. Не зря же путник, подъезжая к городу по Королевской дороге, издалека видит белое знамя над главными воротами.

Пять лет прошло с того дня, как мастер Джакилли Мембери прибыл в Марбунгу – сырой весной, на тряской телеге, с поселянами, везшими в город деревенские гостинцы к новогодию. Когда подъезжали к городу, мастеру объяснили: белый стяг поднят над городом во славу Плясуньи Небесной, всех дураков и жуликов заступницы. Молись, родимый: авось, Плясунья к тебе и смилуется!

Мастер подымал повыше воротник суконного кафтана, прятал руки в рукава. На разговор не отзывался. Рассудок мастера не настолько был помрачен, чтобы не понимать: не богомольцем явился он сюда, но изгнанником. Пусть не в колодках, не в цепях – да ведь оковы совести железных тяжче.

Мастеру рассказали еще: левую башню марбунганских ворот занимает храм Воителя Пламенного, Плясуньина беззаконного супруга. Правую – святилище Владыки Гибели и Судии Праведного, дитяти Воителя и Плясуньи. Тройной храм – самый сильный и богатый в городе. Места тут приграничные, да и правосудием Марбунгу не обижено.

— Шутка ли – против Онтальского мятежа устояло!

Мастер слушал молча, качал лысой головой. Знал: храм Воителя, Плясуньи и Владыки – не для него.

 

По рождению своему мастер должен был бы особенно почитать Воителево негасимое пламя. Ибо род Мембери, бояр из Песчаной Крепости, что в княжестве Диневане, издревле славился воинской доблестью. Но, на беду себе, последний мемберийский боярин честь боярскую ставил выше лада с князьями. В 553 году его лишили владения и вместе с сыном-наследником сослали на запад, в город Марди. По воле своей или против нее, боярин вынужден был принять жреческий сан, скрыться под черным облачением служителя Владыки.

Бывшему же боярскому сыну Джакилли уготована была Семерыми иная доля. С отрочества проявилось в нем дарование к лицедейству, любезному Владыке. А позднее и к сочинительству.

Марбунганцы любопытствовали: что не заладилось у мардийского лицедея Джакилли с черным храмом? Ведь это он, Джакилли, двенадцать лет назад сочинил и поставил в мардйиском балагане «Правосудие князя Вонго», величайшее действо за все века лицедейства! Народ на представлении чуть не замертво падал со страху, слава мастера аж до восточных берегов дошла.

Та что же все-таки заставило мастера Джакилли покинуть Марди?

Совесть, ответил бы мастер. Ибо грешен он против Владыки и Судии.

Началось это восемь лет назад, в 582 году Объединения. Мастеру было тридцать четыре года, славнее его не было в Марди сочинителя и постановщика действ. Говорили, крут он с коллегами, ибо сам играет отменно. Требователен, резок, притворства на помосте не терпит – ибо ложь ненавистна Судии. О том, как добиваться правды в балаганном действе, мастер Джакилли составил трактат: «Мастерство лицедея».

Болтали, будто ни одной пригожей девицы, ни одного честолюбивого юнца мастер не допустил в свою лицедейскую артель, не проверив новичка испытанным средством: приглашением к любовному сожительству. Красавцем Джакилли никогда не был: росту невысокого, в сложении широк, лицо как у надмогильной статуи, грубо из камня тесаной. Оттого он и играл не Героев, а всё больше Злодеев или Сподвижников. К тому же голову мастер всегда наголо брил, чтобы парик и личина лучше сидели, – оттого и облысел молодым. И на язык Джакилли Мембери зол был, к людям неласков. Так вот:  из естественных сердечных побуждений юноши и девицы на него едва ли польстились бы. А значит, стали бы наигрывать. Тут-то и проявилось бы, кто чего стоит в лицедействе.

Рассказывают, будто мардийская балаганная молодежь, убоявшись джакиллиной строгости, собрала свою артель. Стихоплета нашли, действо сочинили, сумели даже переманить к себе лучшего Героя из джакиллиной артели. Постановку задумали веселую, не в пример грозным действам вроде «Правосудия…».

Джакилли, как водится меж лицедеями, решил нахалов проучить: напоил своего бывшего Героя допьяна как раз в день первого представления новой артели. Но тут в дело вмешался мардийский избранник Владыки – бесплотный дух, при жизни бывший, будто бы, знаменитым лицедеем старины. Волею Владыки, неупокойный дух не допустил провала действа: вместо Героя вывел на помост настоящего вояку, мардийского храмового воина. Зрители хохотали, никто и не заподозрил, будто на помосте бушует рыцарь, а не лицедей в его личине.

Черный рыцарь долго злился, но простил новичков. А на мастера Джакилли прогневался сам Владыка и Судия.

 

Природу постигшего мастера несчастья три года выясняли богословы и лекари. Ясно стало одно: играть на помосте мастер Джакилли не сможет. Ибо своею волей мастер не способен более разделять всамделишную жизнь и игру, себя и свою роль.

Хуже всего: рехнувшись умом, мастер не утратил ясного сердца. Сознавал себя грешником. Изгнанный из Марди, не видел для себя ни в чем утешения. Оттого и согласился отправиться на восток Объединения, на остров Диерри, дабы просить помощи в храме Плясуньи Небесной.

Доехал Джакилли до Марбунгу, стал ждать корабля. Попался на глаза праведному Гамбобаю Марбунганскому. А может быть, вовсе и не Гамбобаю, а Кладжо Диеррийскому, Предстоятелю храма Плясуньи, когда тот явился в Марбунгу, для шутки переряженный Гамбобаем. Так или иначе, но прибился мастер Джакилли не к бело-красно-черному храму, а ко храму Безвидного, коему подобают все цвета. Пристанище же нашел в марбунганском Доме Несчастных.

Там и прожил Джакилли в сокрушении о судьбе своей пять лет – с 585 года по нынешнее время.

Дом Несчастных – детище Гамбобая. Выстроен он был для гамбобаева любимого ученика Байлайи. Злые языки назовут, пожалуй, обитель сию приютом для умалишенных. Да и сам Байлайя будто бы с детства нетверд в уме. Подобрал Гамбобай несчастное, под забором дохнущее дитя, являвшее собой средоточие всех крайностей. Назвал «Байлайя» - Луна Байаме Безвидного. Не то чтобы крайности воспитанием совсем сгладились, но Гамбобай постарался, чтобы ученик его хотя бы не проявлял их все разом.

И преуспел! Сейчас Байлайя – жрец Безвидного, служит в гамбобаевом храме. Сам праведник Гамбобай три года уже, как пребывает в странствиях. Как ни трудно, Байлайя без наставника справляется. Сам возглавляет и Дом Несчастных.

На его попечении – полдюжины постоянных обитателей Дома, не считая временных гостей. У каждого своя придурь, но дармоедов в Доме нет: каждому находится свое дело к пользе сотоварищей. Ибо сказал досточтимый Гамбобай: ни одна живая тварь не несчастна настолько, чтобы не найти утешения в чужом несчастье, еще худшем, чем ее собственное.

 

Вот хотя бы сейчас. На дворе опять весна, предпоследний день новогодия. Седьмой из добавленных к календарю для ровности счета лишних дней между концом прошлого года и началом нового. Послезавтра – первый день месяца Безвидного 590 года Мэйанского Объединения, третьего года с начала Времени Великих Перемен. 

Все приютские в сборе, отужинали. Сидят за столом на кухне. В городе Марбунгу Дом Несчастных – один из немногих домов, выстроенных по-мэйански, а не по-восточному. Главным местом в доме служит просторная кухня с печью. Из нее двери ведут в жилые покои, в прихожую и в приютскую контору.

В углу глиняная статуя досточтимого Гамбобая чуть светится собственным светом. Сам Гамбобай своего образа не благословлял – но видно, несчастные так истово и часто молились перед статуей, что и она чудесной стала.

Жрец Байлайя сидит на коврике возле статуи в позе сосредоточения: точно так, как и Гамбобай изваян. Ноги скрещены, плечи расслаблены, ладони сложены возле живота накрест – буквой «бай», что соответствует Безвидному Байаме. Обликом Байлайя округл, почти шаровиден, лицо пухлое и кроткое. Одет пестро, на груди на шнурке прозрачный шарик: святой знак Безвидного.

Гамбобай был другой: долговязый, угловатый, всегда в движении. В чертах лица – что угодно, только не мир. Не совсем неправы те, кто говорит, будто с тварями живыми Гамбобай обращался, как с куклой-неваляшкой: пока не раскачаешь как следует, не постигнешь, в чем их Равновесие. Статуя, сооруженная марбунганскими горшечниками, тоже имеет неваляшечье свойство: не падает, сколько ее ни наклоняй. Не то несчастные давно бы ее грохнули.

Еще совсем недавно Байлайя ежевечерне призывал несчастных помолиться за досточтимого Гамбобая, чтобы праведнику легко было во благочестивом странствии. В последние дни просто просит: вспомним Гамбобая. Почуял, что ли, что учитель его больше в Марбунгу не вернется? Безумцев озадачили байлайины слова, но спросить они пока не решаются.

 

День нынче не такой, чтобы приставать с расспросами. По соседству с Домом Несчастных человек помирает. Господин Лантани, давний друг и почитатель Гамбобая, благотворитель приюта. Господин очень стар, а в последние полгода еще и тяжко болен. Родни у него нет, только приемный сын – но и тот на королевской службе, в столице. За стариком Лантани ухаживают двое слуг, денщик и писарь, такие же ветхие старики, как и он.

Нынче на закате один из слуг заходил в храм Безвидного. Сказал: не иначе, кончается барин. Байлайя хотел идти в дом Лантани, слуга не пустил. Барин, дескать, не велел: когда умру, мол, тогда и зовите жрецов, каких хотите.

Мастер Джакилли к смерти привычен: не зря в Марди вырос, где главный храм Владыки Гибели и величайшее из кладбищ Объединения. Другие безумцы притихли. Каждый, должно быть, вспоминает, как сам сидел у чьего-то смертного одра, со скорбью или страхом, либо с готовностью злобного торжества ждал, когда накроет умирающего тень бесшумных черных крыл Владыки Гибели.

Каждый несчастный корпит над своим делом. Ум дремлет, а руки трудятся. Кто-то плетет веревочные тапки – их потом будут раздавать в храме Безвидного тем прихожанам, кто, приняв обет невреждения жизни, откажется от ношения кожаной обуви. Кто-то нарезает полотно на широкие ленты – их отнесут в храм Водной Владычицы и Целительницы, будут перевязки для ран. Страждущие умом заботятся о недужных телом. А иные толстой ниткой, тупой иглой шьют из грубой холстины мешки для запасов храма Старца Кормильца. Несложные рукоделия – а все же заработок.

Мастер Джакилли водит пером по бумаге. Он – секретарь приюта. В смирении своем сменил стихотворство на скромный труд писаря и счетовода. Из Джакилли стал сперва Джакилией, потом Джакильей. Таков восточный выговор: имя «Марри» произносят как «Марья», «Халлу-Банги» – как «Халеу-банги». Умбинского княжича Даррибула здесь звали бы Дарьябулом, а Джелли, воровку из «Правосудия Вонгобула» – Джельей.

Нынче вечером пора подвести итог расходам за новогодние дни. Траты немалые! Время Перемен, затеянных королем Кайдилом в Мэйанском Объединении, прежде всего сказалось немыслимым ростом цен. Раньше за один мелкий сребреник курицу можно было приобрести, теперь – полдюжины яиц не купишь. Несчастным, правда, ни курица, ни яйца не положены: Безвидному любезно строгое постничество. Хмельного безумным тем более не дают.

 

Мастер обводит взором своих товарищей. По совести говоря, если лишнего не требовать от несчастных, то все они – вполне приличные ребята.

Приютский управляющий – Ранда Бербелианг, лет на двенадцать помладше Джакилли. Много в Марбунгу  таких личностей: чернявый, лицо узкое, бритое, нос горбом, длинные волосы связаны шнурочком. Арандиец, хоть и родился уже в Объединении. Кроме Дома Несчастных Ранда состоит еще на нескольких службах. Вот и сейчас: усадил мастера Джакилли за приютские счета, а сам переписывает бумаги для другого своего начальства.

Лекарка, мастерша Райнити, тоже девушка дельная. Годами мастеру Джакилли в дочки годится. Бледная, тощенькая, в заляпанном сине-зеленом балахоне. Перед ней на столе полотняные ленты, она их мажет густым зельем против заразы. Сюда ее прислали прямо с врачевательского отделения ви-умбинского Училища. Несчастных Райнити не обижает, потому как боится их смертным ужасом. Безумцы видят это, но не куражатся: наоборот, жалеют, опекают ее.

Ленты для мастерши Райнити нарезает самый старший из несчастных, мастер Джаябунго. Одному ему можно дать в руки ножницы, не боясь, что он себя покалечит ненароком. Вообще он приютский повар. Седой, еще крепкий старичок. Добрый – хотя судьба его, пожалуй, страшнее всех в Доме. Служил он верой и правдой мятежному боярину Дунге Онталу. И именно бедняге Джаябунго пришлось стряпать соленый раствор, закладывать в бочку голову боярина, когда ее велели доставить в столицу, государыне королеве на погляд. Не удивительно, что повар сошел с ума.

Плетением из веревки занят приютский сторож Джуджунган: дюжий малый, выгнанный из портового кабака, где служил вышибалой. В юности ходил этот Джуджу в моря, нажил себе отчаянную боязнь морских гадов – а на берегу, слушая россказни кабацких выпивох о водяных змиях да корягиных, совсем ошалел.

Привел Джуджу сюда, а теперь его опекает гоблин Тадамаро. Гоблин – он и есть гоблин: ростом мал, кожей зелен, ушами лопоух. Приходит убирать в Дом Несчастных, ночует по две-три ночи. Из всех тутошних жильцов это тварь самая веселая. И одевается не без щегольства: белейшая рубашечка с кружевами, зеленые штаны, лиловая безрукавка.

Рундукко тапок не плетет. Низенький, ниже Джакилли, рыжий веснущатый мужичок неизвестных лет. Этот рехнулся на почве Великих Перемен. Точнее, на всяческих нововведениях и изобретениях, а особо – в области земледелия. Просадил свой участок в столичной округе, задолжал всем храмам, каким сумел, и хотел бежать за море, в Аранду: как-никак, самая передовая страна Земного Столпа! До Марбунгу Рундукко добежал, да тут и остался. Сейчас он перебирает какие-то семена из мешочка. Новогодие прошло, скоро тепло будет: пора браться за приютский огородик.

Мешки шьет девушка Мемури. Она попросилась в приют пожить на время: с отчимом у нее нелады. Старательнее ее тут никого нет: трудится, а у самой глаза на мокром месте.

У Байлайи есть уже и свой ученик: глухонемой парнишка-сирота, имени не имеющий. Просто – Мальчик. Разумной речи лишен, собою же вовсе не глуп, Байлайи слушается и любит его, даром что с виду они несхожи: мальчик худющий, как мардийский остов, собою весь дерганный. Мальчик тоже шьет мешки.

Не забудем еще одного несчастного. Карл Хайдиггерд вади Абрар, приютский похоронщик и зодчий. Мастер Джакилли не стал бы спорить с Байлайей и Рандой, нужны ли Дому Несчастных услуги зодчего и подобает ли доверять похороны нелюдскому мастеру, если, не дайте-то Семеро, кто-то из несчастных помрет. Беда в другом: по счетам этот Хайдиггерд и его расходы проходят исправно, из месяца в месяц, самого же его Джакилли ни разу не видывал. Шляется где-то: натворит дел, а несчастные потом отвечай за него.

 

Ну вот. Со стороны дома Лантани стучат в забор. Скончался, стало быть, господин Лантани. Жрец Байлайя подымается с коврика. Пора.

 

 

 

Барышня Марригунд, служительница Плясуньи Небесной

 

Мангкаван Гундинг полулежит, опершись на локоть, на лежанке в своей рабочей комнате. Дом у Гундинга кольцевой, по заморскому образцу. Наружу выходят глухие стены, низенькая дверка. Войдешь – по коридору попадешь во внутренний дворик. Внизу на двор выходят приемная, кухня, кладовки, купальни, комнаты приказчиков и слуг, а наверху вокруг всего двора идет галерея на столбах. На галерею открываются жилые покои, детские и хозяйские.

На столе перед папашей Гундингом – два стаканчика и бутылка синего стекла. Дочкин гостинец из Деатаны. Как не выпить неподдельного царского зелья! На закуску есть сушеные каракатицы и прозрачные, точно лучшие образцы царской бумаги, лепестки зеленой водоросли туари.

Дочка Марья сидит на скамеечке напротив Гундинга. Успела с дороги переодеться в домашнюю вышитую рубашку, опоясалась льняным подолом-аингом. Волосы подхвачены белой повязкой, на ногах красные бархатные башмачки.

Старшая дочь папаши Гундинга. Учится при Тройном храме, под началом Плясуньиной жрицы Марьяджани. Обеты белые готовится принять. Будет в гундинговом семействе своя божья служительница. Живя в Объединении, с храмами Семерых приходится дружить. А белого храма побаиваются даже остальные шесть храмов, ибо цель его – насаждение Вольности, не связанной никакими законами.

Сказано у Великого Бенга: всякая живая тварь, наделенная начатками рассудка, способна постигнуть Благой Закон. Ну, да Марья девочка одаренная, соображает хорошо. Постигнет и Вольность.

И зелье белое пить Марья умеет, чтоб не пьянеть, а только краше и речистее становиться. Папаша научил. И бутылка у нее при себе всегда есть, чтобы угостить усталого родителя.

 

В новогодние дни дети папаши Гундинга ездили за море, в Деатану: день в пути, два дня там, день пути обратно. Путешествовали не ради простого увеселения, а со смыслом: набрали с собою гостей, молодежь из лучших домов города Марбунгу. Что более способствует продвижению сердечных дел, нежели совместные развлечения?

Главное задание было дано марьиному брату-близнецу, гундингову наследнику Джангамунгу. Парню двадцать пять: у папаши Мангкавана в его годы было уже трое детей, а Мунг еще не женат.

— И как показал себя Мунг с барышней Лавари?

— Как – как? Всю дорогу намекал, что он тут главный. В первый же ужин велел подать сплошь местных кушаний. Одних устриц двенадцать пород на блюде. Дарья сказала: я, мол, не Гамбобай, чтобы морских тварей живьем глотать.

О Гамбобае Марбунганском рассказывают, будто он однажды кушал устриц, когда его ревностный прихожанин в ужасе воскликнул: но, досточтимый, Вам же запрещено вкушать убоину! – Так они же живые, отвечал Гамбобай.

Байку эту знает, кажется, всё Объединение. В Марбунгу считается лживой, порочащей нашего великого земляка. Значит ли сказанное, что барышня Дарьиджи Лавари мыслями своими уже не с нами, а во праведном городе Марди?

Дарья бывала там, училась. Освоила мэйанское право, теперь служит в управе. Но она – старшая дочь мастера Готоло Лавари. Не чьи-нибудь, а лаваринские подводы ввозят в Марбунгу лес и хлеб, чтобы гундинговы корабли морем переправляли мэйанское достояние в Аранду. И опять-таки Лавари сбывает в Объединении изделия ремесел, что ввозит из-за моря Гундинг. Двум семьям друг без друга нельзя, родниться придется. Дарья – лучшая невеста для Мунга.

Болтают, будто Дарья набралась в Марди страмства и на парней не зарится, только на девиц. А любит будто бы – чисто умственной любовью – одного только полоумного Джакилью из гамбобаева приюта.

Но не зря же дарьина матушка, Курраи Лавари – жрица Старца Семейного! Надо будет папаше Гундингу потолковать с досточтимой Курраи по душам. Обсудить итоги поездки.

 

В семье Лавари есть и сынок-наследник. Не проникнись Марья заветами белой веры, что отвергает законный брак, этот парень, Маррата, был бы ее женихом. Красавец в мэйанском вкусе: дюжий, рыжий и веснущатый. Стихов любви Марье он, правда, не шлет, только гостинцы носит. Да ведь и Гундинги не то чтобы совсем Змиевы люди – честные семибожники! Хорошо, пусть замуж Марье нельзя – но и беззаконный кавалер для нее из Марраты был бы хоть куда.

— А что Маррата?

— Служит Старцу.

— Неужто женится?

— Нет. По каменной части и златокузнечной. Учителя нашел, ремесло осваивает. Мне убор сделать обещал: серебро и тюлений камень. Мерку снял, к новомесячью готово будет.

Марья промолчит перед батюшкой, что за убор задумал Маррата.

В первую ночь на арандийском берегу, в деатанском гостевом доме, Маррата Лавари случайно, будто бы, забрел в маррину комнату. Сказал, что пришел согреть ее ложе. Что же до Марьи, то ей как безбрачной служительнице Плясуньи Вольностью предписаны блудные связи. А ведь это так скучно – делать то, что предписано! Быть может, милости Плясуньины – дар полёта, чудотворные песни – у Марьи еще не проявились именно из-за целомудрия. И всё равно: по обязанности она ни с кем путаться не станет. Только когда влюбится.

Маррата не настолько дурак и не был настолько пьян, чтоб упорствовать в домогательствах. Принялся рассказывать про учителя своего, карличьего златокузнеца Абрара. Спросил, какое украшение соорудить для Марьи. Она сказала: пару запястий, только чтобы не на руках носить, а на ногах. Одно возле щиколотки, другое повыше колена. Маррата получил дозволение забраться слегка под марьин подол, снял мерку. Записывать не стал: руки сами запомнят, обещал он.

— Что – Маррата! Вот брат его, Аминга – отличился.

Аминга в семье Лавари – третий по старшинству. Юноша редкостного спокойствия, чтоб не сказать тупости. И по дороге, и в Деатане над ним, как могли, все потешались.

Например. У арандийцев, как известно, главный враг – снежные исполины с острова Мунгаи. Северные рубежи Царства обороняются от них уже две тысячи лет, хотя в последние столетия ни одного исполина никто не видывал.

— Был обед со змейскими людьми. Аминге кто-то на спину записку пришпилил: МУНГАЙСКИЙ ИСПОЛИН. По-арандийски, хорошим почерком.

«Кто-то» – мягко сказано! Сделали это, не иначе, Марья Гундинг и сестренка ее младшая Сумангат.

— Арандийцы шарахаются, Мунг не знает, куда деваться, а Аминга ничего не заметил. Не видал даже, как у него невесту едва не увели.

— Кто посмел?

— Мастер Мията. Как прилип к Яннаи, так про Унагунг и забыл. Тамо Гайладжи чуть Воителева милость не обуяла.

— Спрашивается: затем ли их обоих позвали?

Мията – глава марбунганской таможни. Из простых моряков, Гундингам и Лавари не ровня, но малый честолюбивый и проворный. Позвали его в Деатану затем, что он числится женихом Унагунг Гундинг, средней марриной сестры.

Невеста Аминги Лавари – барышня Яннаи Гайладжи, дочка заместителя марбунганского наместника. Если не богатством, то почетом Гайладжи – подстать и Гундингам, и Лавари. К тому же, они – природные мэйанские дворяне, а не чужаки, как Гундинги. Лавари же – и вовсе купцы. Брак Яннаи и Аминги и для Лавари, и для Гайладжи выгоден.

Тамо Гайладжи, яннаин братец, тоже был приглашен. Он, бедняга, без памяти влюблен в Унагунг, хоть ее Гундинги и прочат за таможенника. Тамо осваивает морскую науку на садже «Плюшка»: на этой-то ладье, собственно, молодежь и плавала. До Деатаны – путь не дальний.

— Хуже того: Яннаи, похоже, их обоих надула.

— Как так?

— Змия себе нашла. Сидим мы на Певчем подворье, действо кукольное смотрим. Куклы пляшут, сказитель поет, а на шпинете дяденька играет. Господин Ирианг.

— Какого ранга?

— Что, батюшка?

— Не забывай, дитя: ирианг – это не имя, а должность. Чиновник палаты музыки и обрядов. Чиновник же без ранга – всё равно как жрец без храма.

— Не знаю. Немолодой такой, лысоватый. Яннаи глядит на него, оторваться не может. В перерыве мы ему передали записочку: пусть поднимется на галерею, некая дама ему должна пару слов сказать.

— И поднялся?

— Ну да!

— Молодец. Снизошел к вашему чужачеству. Приличный арандиец на свидание с дамой пойдет не иначе как обменявшись с нею тремя-четырьмя посланиями. Ваше письмо хотя бы в стихах было?

— В прозе. Но поэтичное. В том-то и дело, батюшка, что он оказался не простой арандиец! Яннаи по-змейски не говорит, так что я пошла с нею: толмачом. Поднялись мы на галерею, там уже этот ирианг стоит. Завели разговор о том, о сём. Тут внизу как зазвенит! Кто-то в шпинет под крышку залез, струну стянуть пытался.

Снова «кто-то». Барышня Сумангат Гундинг. Утешение родительского сердца. Четырнадцать лет – а уже оба берега Торгового моря трепещут. Что же будет через год-два, когда Сумангат войдет в возраст невесты?

— Ирианг как услышал, так с галереи прямо вниз и сиганул.

— Еще бы, когда музыкальный инструмент в опасности! Что бы ты сделала, если бы кто-то попытался подпилить древко у Белого Знамени?

— А под подолом у ирианга – хвост! Чешуйчатый! И если бы у него одного. Я потом пригляделась: в Деатане это у многих. Идешь по улице, раскланиваешься с местными, а оглянешься – за ними по мостовой хвосты змейские волочатся!

То, что рассказывает барышня Марья, надобно делить на восемь, потом умножать на пятнадцать, и желательно еще извлекать из полученного числа корень третьей степени: тогда, может быть, получится что-то близкое к действительности. Нрав такой: вольность воображения.

— Ну, вечером мы ириангу второе письмо написали. Приходите, мол, завтра в такой-то домик. Мы его приметили, еще когда по городу гуляли: там во дворе цветы белые в горшках стоят.

— Так. Не скажешь ли ты мне, дитя: какие именно цветы?

— Какие-то южные. Как раз потеплело, их, наверное, из зимнего цветника проветриться выставили. Вроде азалий. А что это значит?

— Ничего-ничего, продолжай.

— Приходим: Яннаи, я и Сумангат. А там во дворе уже столы накрыты, скамьи поставлены, дяди какие-то сидят. Машут нам: рассаживайтесь, мол, быстрее. Яннаи села с краешку, ирианг пришел тоже, сел. Мы забрались опять-таки на галерею. Смотрим, а среди дядей-то – наш Мията! Не иначе, там какой-то заговор. Злоумышляют против Великого Царя!

В черных, как небо ночью, глазах гундинговой старшей дочки – искреннейший ужас. Нигде так не пекутся о благополучии царя арандийского, как в королевском городе Марбунгу. Это при том, что остальное Объединение знай себе ждет со дня на день полчищ змейских завоевателей, всюду высматривает царских шпионов. Даже зелье белое пьет с оглядкой: выпьешь, сам змейцем станешь, семибожие родное пропьешь.

Гундинговские дела с Великим Царем кончились двести лет назад. Изболелся Царь по родичам своим, боярам, что правили в разных землях страны Аранды, приказал всем им съехаться в столицу Кэраэнг, да там и жить. По землям же разослал териангов, чиновников палаты земельных и народных дел, с царским домом в родстве не состоящих. Иные бояре поддались царевой любви, иные бежали в середину арандийского кольца, в горный Дугубер, чуждый Благого Закона. А боярин Гундинг, следуя примеру Великого Мемембенга, сел с чадами своими на корабли и переправился за море, в Мэйан.

С тех пор Гундинги честно служат королю Объединения, землю от него держат, хотя доходы имеют в основном с моря. Молятся по мэйанскому семибожному обряду. Вот Марья даже в жрицы Плясуньи готовится. Имя, данное родителями – Джангаарданг, Оплот Божий – сменила на Марьягунд, Пляска Знамен, во славу Плясуньи Небесной Вида-Марьи. Гундинг – это ведь от гунд: «ткань», «полотно», отсюда и «знамя». Ибо земля наша там, за морем, узкой была, как полоска полотна. Теперь, дабы не упоминать имя беглого боярина, зовут землю ту Деатаной, Пёстрым Станом.

— А тут, батюшка, какие новости?

— В гавани ты видела – «Звезда Востока» пришла?

— Это вроде балагана деревянного на плаву? Весь в фонариках?

— Да, корабль большой. По-заморскому выстроен, не кормилом простым управляется, а рулем. И паруса другие, как в дальних землях принято.

Кто-то думает, будто Время Перемен – это перестройка мэйанского быта на змейский лад. Кто-то считает, что новшества все выдуманы тайными арандийскими приспешниками в государевом окружении: всех мэйан хотят обратить к Закону и заставить строем ходить. Но на самом деле главная новость последних лет – в том, что Объединению, как и Аранде, открылись новые, далекие страны. Оказалось, и на востоке, и на западе много еще неизведанных краев, и люди там не глупее наших. Корабли хорошие строят, торговать хотят. Кормчий «Звезды», мастер Бултугу, несколько лет провел за внешними морями. А ближайший бултугин друг, капитан Элка Бурамаи, назначен теперь главным королевским представителем по делам восточных морей. Хорошо бы папаше Гундингу с этим Бултугу поговорить…

— А послы заморские с ними приехали? Говорят, на юге страна есть, где люди сплошь черные!

— Нет, жителей заморья Бултугу не привез.

— А диковинок? Там на восточных островах птицы есть – говорящие!

— Тоже нет. Однако же послы есть. Хобского племени. За восточным морем тоже хобы живут, жителям страны Хоб дальние родичи. Союз хотят заключать, а Объединение и Царство им посредничают.

— И ты ведь, батюшка, своего не упустишь?

— Не для того Бог создал иные берега и морской простор, чтобы мы ютились в тесноте своего неведения.

И не спрашивайте, какого Бога папаша Гундинг имеет в виду: Безвидного Байаме, он же Творец Жизни по мэйанскому богословию, или же Единого Джангабула. Творец – Бог. Земля – это тоже Бог. И море - Бог, и небо – Бог. Всё – Бог.

Благодаря таким кормчим, как Элка и Бултугу, мир стал и больше, и теснее: перед лицом дальнего заморья Мэйан и Аранда оказались так близко друг к другу, как никогда. Между ними всего-то Торговое море: по меркам новейшего мореходства – не море даже, пролив! И языки-то их друг другу почти родственны. На слух слова не похожи, а запишешь буквами, по корням разберешь – почти одно и то же. Мангкаван, конечно, не богослов, но и насчет того, что якобы вера семибожная и змейская расходятся, – вопрос спорный.

— И другая новость. Старик Лантани, говорят, совсем плох.

— Это который рядом с Домом Несчастных живет?

— Он.

— Так он, вроде, уже не первый год хворает, с постели не встает. А до того еще от скупости умом рехнулся. Слуги его оба хуже бродяг оборванные ходят, на рынке по кучам мусорным роются. А в доме, говорят, полно чародейских штучек. И еще двенадцать кувшинов стоят, в каждом – настой одной из стихий Столпа Земного. Будто бы сам Гамбобай их заклял. Как почует старик Лантани, что стихии какой-нибудь у него в теле не хватает, он выпьет из кувшина – и готово. Потому он и не помер до сих пор. Ему сейчас сколько: лет сто?

— Восемьдесят восемь. Не слишком-то я верю таким россказням. И все-таки не удивлюсь, если Лантани опять всех надует. Встанет с одра болезни, препояшется мечом, заявится к наместнику, если не в столицу – изложить свои мысли по обустройству Второго Объединения.

— А правду про него рассказывают, что он – изменник? Еретик?

— Продал боярина Дунгу Онтала сразу двум покупщикам, царю арандийскому и королю Мэйана? Истинная правда. За наследником своим в столице через волшебное стекло следит, да письма шлет ежемесячно с разбором всех его придворных промахов? Похоже на то. Долголетие чародейскими средствами поддерживает, обхитрить пробует Владыку? С Лантани сталось бы. Состояние у него тысяч в сто серебром? Я бы сказал, полтораста тысяч – это самый скромный подсчет. Другого такого подлеца, как он, я и не припомню. Главное умбло времен нашей с Готоло Лавари молодости.

— Не вашей одной. То-то я слышала, про него нынче в гавани песенку поют.

Марри и сама может спеть, без музыки – под зельице и так неплохо.

 

Арандийская пайрана

Отплыла из Пайрунана,

А на ней – сто двадцать с гаком человек.

Поплыла, потом пристала

Недалече от Онтала

И команда попросилась на ночлег.

 

Разместились тесно очень,

А пайрана темной ночью

Вышла в море да сама и отплыла.

Арандийцы утром встали,

На причале покричали,

Порыдали, постенали – все дела.

 

Тут, как будто знал заране,

Господин пришел Лантани,

И утешил моряков, и дал приют.

Дал им пашню при дороге

И начислил им налоги:

Дескать, пусть у нас живут и хлеб жуют.

 

Как пришла весной пайрана,

Не пустила их охрана,

Ведь они у нашей родины в долгу.

Ведь у них тут недоимки,

Жены, дети, козы, свинки,

И дома стоят на этом берегу…

 

Девочка права. Незаконным ввозом в Объединение арандийских переселенцев Лантани занимался немало и с большой прибылью. Помри старичок сегодня-завтра, зайдет речь о завещании. Земля отойдет наследнику или храму. А люди – кому? Сомнительно, чтобы Лантани должным чином выправил им бумаги как гражданам, рабам либо вольноотпущенникам. Чем меньше грамот, тем люди послушнее, потому как арандиец вне закона – что рыба на берегу.

Завтра же утром надо будет разузнать точно, сколько там народу и на что они годны. Бывших змейцев, собратьев по мэйанскому бегству – отчего бы и не пригреть?

Марья подымается со скамеечки. На прощанье склоняется поправить повязку на волосах подвыпившему батюшке. После ее ухода папаша Гундинг запускает руку под изголовье лежанки. Так и есть! Из плетеной обоймочки, где хранятся деньги, исчезло десять царских кариндов.

И то сказать – не обращать же семейное достояние в королевские ланги, что день ото дня обесцениваются? Каринд – он тоже падает в цене, но делает он это уже две тысячи лет, а в Объединении в последнее время дело пошло куда быстрее.

Легка рука у барышни Марри. Да ведь попроси она денег у батюшки, он ей дал бы. Служба у ней такая, белая, искусству воровства надо учиться. Не у чужих же людей ей красть, в самом деле!

А таможенника придется окоротить. Что на чужих девиц зарится – полбеды. Но вот в деатанский дом с белыми азалиями Мията повадился напрасно.

 

 

 

 

Вонгобай Гайладжи, заместитель наместника Марбунгу

 

Два часа до полуночи. Завтра – последний день новогодия.

На редкость мирно проходят в этот раз новогодние дни. Ни одного случая пьяного буйства, каких-то полдюжины драк, из них только три с поножовщиной. Не к добру. Этакое затишье – всегда перед большой бурей.

Мне бы идти домой. Вместо этого я сижу в управской приемной. Не пьян, хотя два часа осталось до последнего праздничного дня. Потом начнется месяц Безвидного, кому любезна трезвость. Мне бы раздать по чарочке управским стражникам да соглядатаям, спуститься в подвал к узникам, угостить их молочком за начальничье здоровье. Но соглядатаи мои и стражники празднуют по домам, а те, что у ворот на карауле, уже хмельны и без моих щедрот. Узников же вовсе нет – которые были, тех праздника ради под залог разобрали родственники. А не принять залога я не мог – нечем было бы выдать жалование страже. Умеет наш казначей, господин Тувон, распорядиться управскими деньгами: как праздник, так в казне ни медяшки.

Часа полтора назад забегал Тамо. Слава Владычице Вод и Плясунье, дошла их «Плюшка»  из Деатаны спокойно. Обормот же мой не мог не привезти из-за моря очередную дурь.

Биться он, извольте видеть, намерен на поединке. С таможенником Миятой. Тот, мол, позволял себе непристойные ухаживания за Яннаи. А кроме того, злодей собирается уже окончательно свататься к Унагунг Гундинг.

Спору нет, Мията – скользкий малый и нашей Яннаи не кавалер. Да только, затей Тамо с ним ссору, к дому Гундинг болвана больше на самострельный выстрел не подпустят. И это бы еще куда ни шло – какой бы красавицей ни была эта Унагунг, за Тамо ее не отдадут. Но спрашивается: хочет ли Тамо, чтобы его капитану, кормчему Дальве наша таможня устроила ту веселенькую жизнь, какую Мията, без сомнения, устроит? Прежде еще, чем поединок будет назначен, на «Плюшке» обнаружится склад запрещенного оружия, чернокнижных зелий, ежели не чего похуже.

Куда Тамо глядел, пока они шли морем? Мията был на дальвином судне, у весла не сидел. Что же, спрашивается, его случайной волной не смыло? Нет, Тамо у нас юноша благородный, до матросских шуточек не охоч. Или все дело в том, что Мията, при всех его подлостях, моряк поопытней, чем Тамо? Так и на саблях он бьется лучше. В храме Воителя досточтимый Дигенбойя может, правда, назначить оружие по своему выбору: например, карличьи боевые молоты. Мията найдет способ отвертеться, а посмешищем опять станет Тамо Гайладжи.

Однако таможенник мне надоел. И не по сердечным его делам, побери их морской корягин, а по гражданским.

 

Только пять дней тому назад восславили мы Семерых за то, что из города убрался королевский уполномоченный, господин Тубу Рамбутан. Не поймешь его: то ли проверяльщик столичный, то ли разбойник. Говорили же: удалился в Марди рыцарь Фарамед, всемэйанский сокрушитель беззакония – так на место его новый придет, хуже прежнего. Тот хотя бы по обету орудовал, справедливость насаждал. А этот – по склонности душевной куражится.

И как водится, господин наместник доверил принимать Рамбутана мне. А значит, и объясняться с теми, кто успел насовать уполномоченному взяток в обход управы, да так и не получил обещанного. Ну, поделом им: уехал Рамбутан. Одних доносов, ябед, сочиненных гражданами Марбунгу друг на друга, увёз с собою полный короб.

Так нет же! Нынче днем пришло тайным чином послание из столицы: «О новых мерах по укреплению Второго Объединения». Одно слово: Перемены. Настолько великие, что уже и государство по-старому звать нельзя. Не абы какое Объединение, а Второе. Семеро на помощь!

Я в Марди праву не обучался. Младший мой, Камати, знает новейшие законы лучше меня. Ну ладно: объявил государь, что впредь выбирать королей Мэйана будут не из числа родни шести князей, а только из собственных королевских детей. Не выборная власть, а выборно-наследственная. Прежде мы про королевских детей и не слыхивали. Ну, присоветовал королю ближний его сподвижник, высокородный Нарек Диневанский, королевство перекроить, чтобы больше походило на царство арандийское. Власть по наследству, никаких княжьих таможен, единая сеть дорог, а в будущем – единые деньги, единый счет налогов, прощай княжьи вольности. Тут уже и до передела земли недалеко, а стало быть, и до бунта. В княжестве Умбинском, говорят, уже бояре бунтуют.

Как всегда, Марбунгу, образцовый королевский город – впереди Великих Перемен. Пишут, что всеобщая перепись граждан Объединения с нас начнется. А у меня, не говоря про моряцкие кварталы, в одной только Гамбобаевой слободке гоблинов пятьсот голов зеленых. Кто из них граждане, сам Гамбобай не разберет. Каждый сам себе в рабы продан, на волю отпущен, у каждого по три жены, у жен – по три мужа. В податные грамоты и заглядывать тошно.

И еще пишут: готовьтесь, скоро в Марбунгу прибудет ряд весьма влиятельных особ для обсуждения будущего брака государыни королевны с наследником царского престола Аранды. Не исключено, что королевна и сама почтит город своим присутствием. То-то доносов будет! И разумеется, из Аранды приедет соответственное посольство. А у меня в городе и в ближней округе сотни три наберется арандийцев, кто в царстве у себя числится беглыми.

Мне думать надо, как всю эту гниль разгребать. А я сижу, таращусь в судебные грамоты пятнадцатилетней давности.

Главный подвиг моей молодости: «Дело Меча и Чаши». Разгром опаснейшего заговора, отягченного вероотступничеством. Три месяца я и ребята мои вели слежку, и под конец – вломились в дом, где собирались заговорщики, накрыли всех на месте преступления.

Всех – да не всех.

Тогда город Марбунгу у меня еще на шее не висел. Бегай себе по улицам, следи, растрясай свидетелей. Стреляй, рубись, бери злодея живым.

До старости, однако, не пробегаешь.

Говорят, почтеннейший гражданин наш, господин Лантани не нынче-завтра пред Владыкой предстанет. Еще и эта забота: что в завещании окажется? Кто наследники? Не такой был старичок наш Лантани, чтоб напоследок не учинить какой-нибудь пакости. Оставил бы всё храмам, как честный семибожник! Нет, гражданские власти тоже без дела не останутся. Да еще сын его приемный, благородный Уратранна – кто его знает, что он за птица?

 

Лантани. Вслух о таком не говорят, но молчком никто, кажется, в Марбунгу не сомневается: господин Лантани самолично боярина Онтала подвел и под измену, и под мятеж. Одними добрыми советами. А сам чистенький из отхожей ямы вылез. И уж непременно где-нибудь в его дому лежит рукопись, где он свои подвиги на онтальском поприще в подробностях описал. Никто не отмоется: ни столичное начальство, ни тутошнее. Наделяет же Премудрая этаких людей тягой к письменному слову! И завещал свою книгу Лантани, не иначе, самому что ни на есть подобающему наследнику. Дому Несчастных, например. А в доме том уже, небось, сидят вновь прибывшие постояльцы. Убогий Джа, недоумок Талдин, соглядатаи Предстоятеля Кладжо, а то и Государя, одно другому не мешает. Перехватят лантанинский труд, шелохнуться не успеешь. И – в белый храм на Диерри. Или в столицу.

В том же доме Лантани, возможно, лежит и другая рукопись. И вот ее-то никак не хотелось бы упустить.

Доказательств у меня нет, как и пятнадцать лет назад не было. А только сдается мне, что заговор «Меча и Чаши» – тоже лантанина работа. Очень на него это похоже: собрать молодых обормотов в тайный союз, Истину им пообещать, а под это дело вытрясти из каждого секреты казенные и частные, уж кто к каким был причастен. На следствии заговорщики держались твердо – а ведь палач вместе с нашим тогдашним наместником не на шутку старались. Но главаря и вдохновителя заговора никто так и не назвал.

Заговорщики показали на двоих зачинщиков: одного – королевского войскового сотника и другого – городского банщика. Ясно было, что ни тот ни другой своей головою до Меча и Чаши не додумался бы. Сотник на божий суд вышел, оправдался, банщика на площади казнили. Истинный главарь остался на свободе, цел и невредим.

Я не просто уверен, а свято убежден: главарь тот – благородный Райджер, господин Лантани. Да только этакие дела божьим судом не решаются. Доказательств же я не сумел собрать. Двое наместников с тех пор сменилось, сам я из стражничьего старшины в заместители наместника вышел, мятеж Онтальский начался да кончился – а Лантани как жил, так и жил себе.

Нынче господин Лантани готовится ко встрече с Судией Праведным. И ни одной, во всем городе – ни единой твари живой, чтоб написать мне сейчас, сегодня, какой ни на есть донос, чтоб я по тому доносу мог к Лантани нагрянуть, пока тело его тленное не остыло, пока завещание не объявлено!

Уж я бы стражу марбунганскую из-за семейных застолий повыдергал бы. Уж я бы нагрянул. Вскрыл бы поганый сей домишко, как Гамбобай устрицу. Пусть потом наследники крутятся, ищут лантанины бумаги. Управа, без сомнения, рассмотрит их запрос. Может статься, и наследства никакого не будет. У изменников и душегубов наследник один – государь наш король.

Эх, время – доноса написать некому! Но до такого срама, чтобы самому себе ябеды сочинять, я еще не дошел. Как и до того, чтобы учинять обыск без веских оснований.  Закон не велит. Не второ-объединенческий закон, что бы он там ни гласил о путях сыскной работы. Мой собственный закон.

Куда, хотел бы я знать, наши белые мастера смотрят? У них-то, в воровской гильдии, счётов к господину Лантани не меньше, чем у меня. Им для налета на дом оснований не надобно. Или тоже – надо? Ибо сказано досточтимым Гамбобаем: Вольность налагает столь же крепкие узы, как и Закон. Равновесие, Семеро на помощь!

 

 

 

 

Джани Парамелло, белый музыкант

 

Уже шестой день, как ты в Марбунгу[4]. Чуть успели вы втроем разместиться в гундинговом наемном дому, как тебя стали зазывать на дела, одно другого деёвее[5]. То ли сбор сведений для царской разведки, то ли какая-то доморощенная ересь. Почему не Чибурелло позвали, не Самсаме? Спроси у зеркала, как говаривал Великий Бенг.

В Коине к пристани Чибурелло тебя тащил на себе. Что это с ним? – спросили с борта «Звезды Востока», указав на тебя. Пьяный, что ли?

— Давеча сутки подряд грамоты переписывал, – отвечал Чибу. Умаялся!

— Ишь, чего наука с людями творит!

Мастер Бултугу, святой жизни человек, еле-еле принял от Самсаме денежки за ваш проезд. А перед тем, еще на берегу, долго выяснял, кто вы да откуда, да по какой статье вас ловит стража. Только что обеты принести не велел.

Лекаря своего к тебе позвал. Лекарь тебя чумным не счел, но клейма твои разглядел. А заодно и чибуреллины. Тут-то кормчий Бултугу к вам и проникся отеческой заботой. Сам, что ли, в рабстве побывал? Только попросил без нужды не приставать к хобам, что проезжают у него на борту. То бишь если хобы сами вас к беседе не призовут.

Вы, разумеется, тут же начали приставать к хобам по нужде: подошли к самой рослой ихней орясине и спросили, где тут на корабле бочка с морским сеном. Чтоб за борт, значит, не отливать. Мало ли, может, обет у нас такой: не гадить в морские волны. Чибурелло сумел вежливо выразиться по-хобски. Посланец – ты так и не вник, из Хоба или из дальних земель – понял и объяснил вам, куда идти. На «Звезде» ведь на самом деле можно заблудиться.

 

На море тебе полегчало. Вообще же в Коине вы трое в этот раз пожили с фангом. Добыли для Самсаме новый саз, приоделись в дорогу. Чибу – желтую рубаху, хлопчатый платочек на шею, дорожный распашной балахон из парусины. И шляпу из лучшей змейской бумаги. От сапог и новых штанов Чибу отказался. Самсаме долго подбирал крашеные одежки, чтобы при случае и за древленя, и за древленку сойти. Как в Марбунгу любят древленок со времен Онтальской войны, известно. Но Самсаме – не из боязливых. В случае чего, применит чару незримости.

От фиолетового платья, однако же, Самсаме отказался. Цвет Премудрой Ткачихи ему, вишь ли, не к лицу:

 

Не величаясь ни магом, ни мастером,

Но беззаветно Ткачиху любя,

Шел Самсаме с фиолетовым пластырем

На сокровеннейшей части себя.

 

В шляпе бумажной и в туфле веревочной,

Ровно в 590-м году,

Скинь, Чибурелло, халат маскировочный,

Ибо иначе тебя не найду!

 

Вечно овеян спиртными напитками,

Сонный, как утром морская сова,

Шит, Парамелло, ты белыми нитками

Жрицей зеленой не раз и не два.

 

Чибурелло у вас и взаправду едва не потерялся: на «Звезде» хотел остаться. Капитан Бултугу ему шибко понравился. А у Чибу как раз та пора, когда его тянет к доброму хозяину. Не то чтоб Чибу был, как иные говорят, прирожденный раб – мало таких свободных тварей на Столпе Земном, как он. Просто по прежним хозяевам тоска берет. Хочется посвятить свою верность кому-нибудь еще.

Сам же ты запасся сухим составом для отбеливания. Гордо ходишь теперь в чисто-белых штанах, как школяр Магурна на печатных картинках. Хороший попался состав: никакая дея не пристанет.

 

По дороге вы сочинили песенку про кормчего Элку. Ты – стихи, Самсаме – напев. Когда-то Бултугу ходил у Элки в помощниках. Песню он одобрил. А лекарь уже ввиду города Марбунгу даже насоветовал, где вам поселиться: в наемном доме у Гундинга.

Будто бы тебя, Джани Парамелло, надо убеждать обратиться к имени этому и дому!

В зеленый храм вы в Марбунгу зашли, помолились Владычице за Бултугу и всех его моряков. Досточтимая Мирра Биан глядит весело: снова влюблена. Как всегда, в человека почтенного и женатого. Руки твои она посмотрела, сказала: могло быть хуже. Главное – не пытайся снимать приступы белым зельем. Лучше пей арандийский чаёк успокоительный. И повязки затягивай покрепче. Лечение прежнее: меньше волноваться, мелких движений руками не совершать, от игры на шпинете и от чистописания воздерживаться.

Хорошая жрица. Отродясь не подумаешь, что она – дочка коинского судьи Биана. Ладно, попробуем ограничиться крупными движениями.

За чьих бы лазутчиков ни приняли вас троих в Марбунгу, задача ваша в этот раз выражена была почти ясно. Белый Кладжо велел присмотреть за рукописным наследием некоего господина Лантани: знаменитого марбунганского безумца, раздувателя смуты и чинителя беззаконий. Господин, будто бы, достиг преклонных лет и вот-вот скончается. А рукописи из-под его пера способны поднять в Марбунгу, да и во всем Объединении, такую бучу, что любо-дорого. Негоже будет, если письмена сгинут где-нибудь под спудом в управе, не став достоянием гласности.

Самсаме, похоже, имеет свои причины любопытствовать о лантанинском наследстве. Не столько сами волшебные штучки ему нужны, пресловутые бутылки с растворами стихий, гостинцы онтальской боярыни и вся подобная дея, сколько те лица, кто за тою деёю явится.

Надо ж было случиться, что во второй же ваш марбунганский вечер к тебе подкатился не абы кто, а господина Лантани любимый ученик, тайный наследник, чуть ли не беззаконный сын. Некто Бенг, обитатель соседней комнаты в наемном дому. Бенг-то и предложил тебе примкнуть к шпионскому заговору, к еретической шайке. Самсаме поспешил было тебя отговаривать – да понял всё и умолк на полуслове.

Досточтимая Марриджани возле белого знамени Плясуньи ответила тебе на вопрос, кто такой Лантани. Тот еще старичок, сказала она. Только эти три слова – но голос и глаза досточтимой сказали больше. Да упасут, дескать, Семеро тебя, Джани, хоть в чем-нибудь когда-нибудь походить на этакого старичка. Не упасут – в храме можешь не показываться. Проклятие Белой Матери тебя само найдет.

По рассказам тутошнего белого мастера Даймарри, выходит, что ты, Джани, истинный болван Плясуньин: семь лет подряд, пусть и наездами, бывать в Марбунгу и не знать, кто такой Лантани! А еще похоже, что Белый Кладжо, как то Предстоятелю присуще, вас надул. Никакие не белые дела числятся за господином Лантани. Шуточки его бескорыстны не бывали и ох, как дорого обходились согражданам. Сам Даймарри половины лица лишился – по лантаниной милости. Разделаться же с господином этим по-своему, по-белому, гильдия не может: почему, ты пока еще не понял.

Отсюда не следует, что добывать бумаг Лантани ты не будешь. Что до старичков, кому подражать, то тут у тебя на примете есть совсем другая личность. Да, по чести говоря, приплыл ты в Марбунгу вовсе не исполнять замыслы Белого Кладжо.

 

Там же, возле знамени, ты спросил у Марриджани: как там твоя Марри?

Жива-здорова, сказала досточтимая. Готовится принять посвящение.

Не прошло и семи лет, как ты, Джани Парамелло, набрался решимости. Что не укрылось ни от взора досточтимой, ни от наметанного глаза Самсаме.

В первый раз ты увидел Марри Гундинг в 583-ем году. Ей было восемнадцать. Любимая ученица досточтимой Марриджани, старшая дочка в самой богатой семье города Марбунгу. Настоящая арандийская боярышня. Будь ты ближний родич арандийского царя, тут же к ней посватался бы.

Это уже потом, года через два Марри стала такая, как сейчас.

Давай, давай, сказал бы тебе Самсаме: не отделывайся служебными словами там, где надобны значимые. Какая – такая? Девочка-фанг? Мечта безумного поэта? Царевна Джанганни и Воровка Джелли в одном лице? По кошелькам она шерстит и вправду мастерски. Ты сам не далее, как в первый день новогодия видел, как Марри сдернула казенный расписной туесок с пояса у королевского уполномоченного. Его как раз провожали вон из города. И хорошо, если в туеске была не печать государя короля.

Спрашивается: почему в толпе возле храма, на площади Марри ни разу за все семь лет не слазала в твои карманы, полные песенок, которые все – если не про нее, то для нее? Потому ли, что случись это, ты от фанга помер бы на месте?

Ни на что, кроме как глазеть исподтишка да песенки сочинять, тебя не хватает. Из песен сносно получилась одна: вроде бы и не про тебя вовсе, а про великого Мичирина Джалбери с его любовями.

Не уходи от разговора. Так какая она, твоя Марри? Красивая? Да. Сердце заходится, до чего красивая. Есть ли на ней белая милость? Конечно. И не только ловкости рук это касается, но и здравости рассудка. Будь не так, тебе вовсе не на что было бы надеяться. Но при всей своей белизне она, как ни трудно такое вообразить, – глубоко уравновешенная девочка. Против собственной воли не станет делать ничего, хотя бы того и требовала сама Вольность. Как раз тот случай, когда белая Вольность и арандийский Благой Закон означают одно и то же.

 

Однажды в городе Ви-Умбине белый мастер Кладжо Биан, брат досточтимой Мирры, соименник и любимый ученик Кладжо-Предстоятеля, говорил, прихвативши под бочок кого-то из беззаконных своих подружек:

— Я, да будет тебе известно, царский лазутчик, так что немножко змий. Змии же, как известно, пуще всего любят лежать на сокровищах. Золото Бенга и всякое такое… Так вот: ты – мое сокровище!

Переиначивая его слова, можно сказать: всем приверженцам Плясуньи Небесной подобает полагаться на ветер. Марри Гундинг – это как раз тот ветер, на какой можно положиться.

Впрочем, тебе-то что с того? Решимость можешь сгрузить в сокровищницу сердца твоего и радоваться на нее, сколько угодно. Все равно ведь ты ничего не предпримешь. Почему? – опять же можешь спросить у зеркала.

У маленького такого серебряного зеркальца, которое носит при себе каждый жрец Плясуньи. Произносишь в уме молитву, сжимаешь зеркальце в кулаке, и все, кто мог бы тебя заметить, смотрят мимо. Можешь хоть казну царскую воровать, хоть сматываться, главное – сам при этом не налезай на окружающих.

Ты, конечно, не жрец и жрецом никогда не будешь: умом не вышел. Но бывают на свете такие олухи, у кого чудо-зеркальце внутрь встроено. Смотрись почаще вглубь своего сердца, рассуждай сам с собою, сочиняй себе вместо тварей живых поэтические подобия – и очень скоро все вокруг поймут, что тебе не нужны, и перестанут обращать на тебя внимание. Будь заморочнее, люди от тебя отвяжутся.

Главное, чтобы в зеркале, уж какое бы оно ни было, отражалось немножко неба.

Будь у тебя что предложить барышне Марри, ты давно бы уж предложил. Так что займись грамотами Лантани и не рыпайся.

 

 

 

Мастер Майгорро, наставник государыни королевны

 

Звон гуслей сказителя Майгорро звучит в ушах всего Объединения. В замках князей и на крестьянских хуторах, в шумных приморских городах и в пограничных острогах слыхали его волшебные рассказы – о дальних и ближних землях, о древних и новых временах. И не раз перед глазами слушателей оживали картины прошлого, образы грядущего. Ибо кроме пения и игры Майгорро владеет также чарами, что способны как бы вьяви представить то, что другим певцам удается обрисовать лишь словом. Не зря же Майгорро – первый из учеников чародея Арджи Талипатты!

В новогодние дни, разделявшие окончание 589-ого и начало 590-ого годов жители столицы лишены были радости внимать мастеру Майгорро. Один, без спутников, сказитель отбыл на восток по вновь отстроенной Королевской дороге. С ним были только его чудесные гусли да верный посох, увенчанный резною волчьей головой. Встречные паломники, шедшие в столицу справлять новомесячье Безвидного, колодники, клавшие камень на участках дороги, еще только отстраиваемых, видели на пути высокого, седовласого, смуглого странника. Но не подозревали, что перед ними – сам Майгорро, славнейший меж сказителями.

Для узников королевской каторги Майгорро пел. Пусть не изысканные сказания столицы, но простые народные песни, какие любил покойный государь наш Воррембарра. И не то что не брал платы – а сам раздавал каторжанам мелкие деньги из своего запаса! Ибо истинное богатство певца – улыбка искренней радости, слезы чистой печали в глазах слушателей. И они дороже любых сокровищ.

На вопрос, куда направляется сказитель, ответом было – в Марбунгу.

Попеняли мастеру в письме марбунганские граждане, что он, обойдя все Объединение, ни разу не пел в Марбунгу. И мастер, хоть года его уже не юные, снарядился в путь. В столице, при королевском дворе, многие недоумевали: на что мастеру далекий город на восточном берегу, если в Ви-Баллу служба его – одна из самых высоких?

 

Здесь надобно вернуться на полгода назад, к осенним месяцам 589-ого года. Мастер Майгорро вернулся из странствия к северо-западным пределам Объединения и собирался провести зиму в столице, при храме Безвидного Байаме, что в Садах, подле престарелого своего наставника Талипатты.

И вот, однажды, передали мастеру послание, где некая особа просила дать ей несколько уроков арандийского языка. Ибо мастер славится тонким знанием заморских наречий и природным даром к учительству. Местом занятий назначался некий дом в той части столицы, где издавна селятся наиболее родовитые семьи.

Явившись в условный час в назначенное место со «Всеобщим толковым словарем» и «Собранием старых песен царства арандийского», мастер поднялся в горницу. Жарко топилась печь, на столе пылали свечи, по стенам пестрели тканые картины, на лавках лежали узорные ковры. У стены мастер мог видеть двух благородных дам из ближайшего окружения Государя Короля.

За столом же мастер Майгорро увидал ту, кого по праву зовут прекраснейшей меж девами Объединения. Девушка в простой темной одежде, стройная, широкоплечая, подстриженная, точно мальчик-подросток, поднялась мастеру навстречу. Мастер узнал серые глаза, прямой, бесхитростный взгляд государыни королевны Лэйгари. Да, это она пожелала учиться арандийскому языку у мастера Майгорро.

Подобно другим детям Государя Короля Кайдила и королевы Гула-Биррин, королевна Лэйгари до поры воспитывалась в безвестности, в семье наиболее преданных государю дворян Объединения. Лишь в 587 году королевский сподвижник, высокородный Нарек Диневанский, молвил: пришло время. И сам привез королевских детей в столицу. Только тогда Лэйгари, семнадцати лет от роду, впервые увидела братьев своих: отрока Надрибула и Таннара, совсем еще малыша.

Выросши в глуши, Лэйгари получила воспитание, подобающее королевской дочери. Вскоре мастер Майгорро понял, что ученица его бегло говорит по-арандийски. Однако королевна желала бы освоить также и письменную речь змиевых людей.

Успехи молодой государыни в чтении и письме были удивительны. Через два месяца занятий с мастером Майгорро Лэйгари могла без затруднений читать книги учебного назначения, выучила наизусть немало стихотворений старинных арандийских поэтов.

Мастер не уклонялся и от упражнений в устном языке. Как он смог понять, первыми наставниками королевны в змиевом наречии были, вероятно, мэйанские моряки, обучившиеся языку в арандийских портовых кабаках, или же кто-то из рабов, захваченных в морских походах. Как ни старались эти люди учить молодую госпожу чистому языку, сделали они лишь то, что было в их силах. Мастеру Майгорро предстояло передать королевне навыки учтивой речи, арандийского вежества. А кроме того, кратко описать земли и города Царства, его угодья и обычаи, изложить основы арандийского законодательства, проследить вместе с государыней главные вехи истории Царства, назвать Лэйгари имена и деяния знаменитейших поэтов, ученых и кудесников Аранды.

Поистине, было бы жаль, если бы мастер Майгорро никогда не собрал воедино свои наставления королевне! Они могли бы стать превосходным учебником для всего мэйанского юношества.

 

Побуждая ученицу к свободной беседе, мастер однажды задал ей по-арандийски вопрос: почему из всех заморских языков государыня королевна избрала для пристального изучения именно змиево наречие?

— Не скрою от Вас, мастер, - отвечала Лэйгари. В будущем году мне предстоит сочетаться браком с одним из родичей арандийского царя.

От мастера Майгорро не укрылось: в голосе королевны, когда она произносила эти слова, не слышалось ни гордости, ни радости, что присущи счастливым невестам.

Вырасти в доме верных, преданных, и все же чужих людей, лишь недавно увидеть отца, мать и братьев – и так скоро расстаться с ними? Отбыть в чужую страну, чтобы, быть может, никогда более не вернуться в Объединение? Вручить свое сердце неизвестному змиеву царевичу – быть может, изнеженному юноше, а может быть – и мужчине, прожившему жизнь и уже увядшему, но ни разу не покидавшему душных стен царского дворца? Ибо родичи царя, как известно, вот уже двести лет несут обет постоянного жительства в большом царском дому. Говорят, дом этот огромен, как целый город, освещен изнутри тремя тысячами золотых огней, с тремя тысячами лаковых дверей, выходящих на галереи, коих не обойти и за целый месяц. И все же – разве сравнится роскошь царских покоев с мэйанским простором?

Мастер Майгорро не мог смотреть на ученицу иначе как на свою молодую государыню. Но, будучи годами более чем вдвое старше ее, чувствовал в сердце своем заботу о ней почти как о дочери. И судьба Лэйгари, невзирая на все выгоды заморского брака, представилась мастеру поистине несчастной.

Ни разу не пройти пешком, доброй дорогой, меж полей баллуских! Ни разу не выехать на охоту в диневанские пустоши! Не пройти под парусом от Миджира до Ларбара, не взглянуть на знамена, что плещут над скалами Диерри, не подняться в камбурранские горы, не прогуляться по садам Умбина! И наконец, не иметь утешения даже в молитве над мардийскими могильными плитами!

— Если народу моему я нужнее не здесь, а в Кэраэнге – я готова отправиться за море, – говорила королевна.

Внезапно безумная мысль овладела мастером. Не замечая укоризненных взоров придворных дам, он воскликнул:

— Неужели я прав, государыня? Вы любите кого-то – здесь, в Мэйане? Ваше сердце принадлежит тому, чья любовь запретна для Вас?

Государыня королевна молчала.

— Не может быть сомнений: этот человек благороден, достоин Вас. И готов пожертвовать своим счастьем и жизнью ради Объединения…

— Второго Объединения, мой мастер.

— Как некогда Мичирин Джалбери отказался от своей любви во имя брака возлюбленной его, арандийской царевны Джанганни, с другом его и господином, князем Диневанским, так и Ваш избранник готов отступить, служить Вам издали… Но спрашиваю Вас, государыня: стоят ли государственные соображения той жертвы, что Вы откажетесь от своей любви?

И снова мастер не получил ответа.

 

Вскоре уроки Майгорро с королевной стали реже, а к весне совсем прекратились. Незадолго до новогодия в храме Безвидного мастеру передали просьбу: посетить город Марбунгу.

Чародей Талипатта дал мастеру совет: отправляться немедленно. Именно в Марбунгу, ближайшем к Аранде городе Объединения, будет в эту весну решаться судьба замужества молодой государыни. Возможно, в месяце Безвидного королевна и сама прибудет туда. И лучше будет, если в столь трудные для себя дни Лэйгари будет видеть рядом хотя бы одно не чужое для нее лицо. Кроме того, Майгорро с его сказительским чутьем и умением кудесника скорее других сможет распознать истинные намерения царских послов, что прибудут для совершения брачного сговора.

Оставив для Лэйгари прощальное письмо, мастер снарядился в дорогу.

В пути не искал уюта, часто ночевал в открытом поле, в лесу, укрывшись походным одеялом. У одинокого костра снова и снова вспоминал печальные глаза, горькие речи молодой государыни.

В трех днях пути до Марбунгу навстречу мастеру промчался отряд верховых. Отступив с дороги на обочину, мастер мог узнать в первом из всадников королевского уполномоченного Рамбутана: всклокоченная седая борода, длинные волосы из-под шапки, мрачное пламя в очах…

Человек этот, уроженец княжества Умбинского, годами старше самого Майгорро, но объявился в Объединении совсем недавно: около пяти лет назад. До того странствовал в северных краях, был наставником орочьего князя в Чаморре. И там же, будто бы, поступил на службу к царю Аранды, став ингаррангом, то есть чиновником палаты заморских дел. Уже вернувшись в Объединение, Рамбутан прославился истинно разбойным нравом, показал себя опытнейшим воином и отчаянным рубакой. Только в княжестве Баллуском за ним числилось несколько убийств, за каковые Рамбутан не получил ни приговора королевского, ни возмездия.

Не утратив с годами жажды деятельности, Рамбутан приложил свою руку и ко Второму Объединению. Говорили, впрочем, что с королевским сподвижником, высокородным Нареком, Рамбутана связывают не самые добрые отношения. А в чем-то – и неприкрытая вражда.

Итак, господин скакал прочь из Марбунгу в великой мрачности. Сопоставив его вид с некоторыми слухами, ходившими в столице, мастер Майгорро должен был прийти к выводу: Рамбутан, вероятнее всего, ездил хлопотать о королевском браке. Если Нарек Диневанский хлопочет о том, чтобы брак состоялся, то Рамбутан радеет об обратном.

И, похоже, он не преуспел. Как гражданин Второго Объединения мастер Майгорро должен был бы радоваться его провалу. По сути же, как бы ни был мастеру неприятен сам Рамбутан, мастер вынужден был признать: если речь идет о замужестве Лэйгари, то он, Майгорро, оказывается на стороне Рамбутана.

Иное дело – что именно Рамбутан хочет противопоставить арандийскому сватовству. Тут замыслы его могут быть самые немыслимые. И дело мастера – уберечь Лэйгари от них. И всеми возможными средствами содействовать ее счастью.