За день до новомесячья Безвидного 590 г. Объединения.

 

 

 

 

Мастер Джакилли Мембери, мардийский лицедей

 

Около полуночи жрец Байлайя отправился творить первую поминальную молитву над господином Лантани. Возвратясь, сообщил: старик скончался мирно, не сознавая себя. Да примет его Владыка Гибели.

До прихода Байлайи никто из несчастных не спал. Проснулись ближе к полудню, подкрепились тем, что нашли на кухне. Досточтимый с Мальчиком к тому времени давно ушли в храм, а Ранда Бербелианг убежал в управу: узнавать условия завещания. Гоблин Тадамаро тоже куда-то подевался.

Целое утро безумцы в приюте слонялись, как потерянные. Будто и вправду осиротели.

 

Джакилли спросонья долго не мог припомнить, что снилось ему под утро. Разноцветный, яркий сон. Было здание незнакомого Джакилли балагана, пестрые волны лиц внизу и на галереях, факелы у помоста, вечернее небо вверху. В желто-черном одеянии Сподвижника мастер стоял в передней части помоста совсем один. И пел. Негромкую, но оглушительную в своей мнимой обыденности песню: песню предательства.

Во сне мастер знал действо наизусть: и свою роль, и четыре другие, и песни хора. Наяву не смог припомнить ни строчки. Гнев Владыки Гибели! Ибо сон есть подобие смерти и память на сновидения – дар Владыки. От всего сновидения осталась – не горечь, не ярость, нет – лишь приютская трезвая тоска. Никогда больше не сыграет Джакилли на помосте.

 

Повар Джаябунго хмуро принялся за стряпню. Часам к трем пополудни обед был готов.

Вернулся Ранда Бербелианг. Принес три новости:

Первая: тело старика Лантани доставлено в подземелье Тройного храма. Утром Байлайя с черными жрецами сотворили полный поминальный обряд. Если кто надеялся, что злодей восстанет, отвергнутый Владыкой и Судией Праведным, то такого безобразия не произошло.

Дальше: по просьбе управы Тройной храм обнародовал завещание. Деньги Лантани остались Тройному храму, где в казне они и лежали, за вычетом надлежащих средств на погребение и пожертвования храму Безвидного в размере полутысячи ланг. Неплохо – по нынешним временам…

— А сколько денег было всего? – полюбопытствовал Рундукко.

— Примерно тринадцать тысяч. Слухи о запредельных уму сокровищах оказались обычнейшей деёй. Сиречь молвить, лажей.

— А что же желтый, зеленый, лиловый храмы?

— Ни Старцу с Владычицей, ни Плясунье ничего не обломилось. Недвижимость, включая городской дом, землю под ним, а также имение, отходят к наследнику. Благородному Уратрангу или как его там. А движимое имущество – внимание! – старик Лантани отписал Дому Несчастных. То бишь нам с вами.

У стола повисло молчание. Экось! – только и выдохнул сторож Джуджунган.

— Сосуды с чистыми стихиями! Колдовские вещички!

— Как же, жди! Это всё уже, поди, черные жрецы унесли.

— А по закону мы – наследники!

— А книги считаются движимостью или недвижимостью?

— А столы, сундуки?

— Досточтимые из Тройного храма распорядились опечатать все комнаты кроме той, где живут лантанины слуги. Вынесено было только изваяние Семерых. За прочим барахлом нам с вами велено завтра, не мешкая, зайти и всё забрать, пока наследник не приехал. Говорят, его еще под новый год известили, что старик плох, так что ждем с часу на час. Домашняя обстановка в движимость не входит. Про книги и иные рукописи есть распоряжение из управы: владеть мы ими можем. Но прежде чем начнем с ними знакомиться, сюда пришлют управского чиновника: проверять будут, нет ли в книжках крамолы.

— Это как же так? Мы ведь заведение храмовое! Что же, гражданские власти на храмовое достояние покусятся?

—В присутствии досточтимого Байлайи, мастера Джакилли или моём писарь просмотрит грамоты, отметит то, что запрещается к обнародованию.

— А хоронить кто будет? Нашего Хайдиггерда могилку рыть позовут?

Сказав это, садовник Рундукко хитро покосился на Джакилли. Известно: судьба неуловимого карла-похоронщика в приюте больше всех томит секретаря Джакилли.

— Насчет могилки. Исполняя волю покойного, Тройной храм будет хоронить Лантани с воинскими почестями. То есть на костре сожгут, а пепел в городской стене замуруют. Обряд назначен на второе число, то есть послезавтра, на полдень.

Огненному погребению предают тех, кто предстал пред Владыкой с оружием в руках, пал на поле битвы, когда нет иной возможности погребения. А у нас время мирное. Дряхлый старик, не встававший с постели несколько месяцев – и ему воинские почести? Одно слово: здесь не Марди, а Марбунгу.

В косяк открытой двери приютской залы кто-то опасливо постучал. Мастер Джакилли глянул – на пороге стоял тощий парень змейской наружности, в заплатанной одежке, с котомочкой за плечом. Бенг по прозвищу Буйный.

Раньше этот Бенг жил в Доме Несчастных. Пару лет назад его отпустили домой, ибо буйство его прошло.

— Заходи, Бенг. Ты чего?

— Я, мастер Ранда, это… Того… Тут у вас пожить можно?

Если вспомнить повесть бенгова помешательства с самого начала, то не удивительно, что сейчас он явился к нам опять.

Работал Бенг на винокурне, что стоит часах в двух пути от городских ворот, за гоблинской слободкой, на землях Лантани. Однажды, около трех лет тому назад, Лантани, тогда еще бывший на ногах, выехал за город осматривать свои угодья. Собрал на пустыре возле винокурни всех работников, сказал им речь.

Дескать, из Аранды поступил запрос: где-то среди вас, сволочей носатых, скрывается беглый преступник, убийца и бунтовщик, некто Бенг. Великий Царь в безмерной любви своей желает того подлеца немедленно видеть доставленным в Деатану благозакония ради. Приметы злодея: возраст около двадцати пяти лет, рост средний, волосы черные, лицом узок, конечностями костляв, особых отметин не имеет. И вот ты, Бенг-бутылочник, сдается мне, тот гад и есть!

Но как же? – попробовали было возразить арандийцы: Бенга-то в Объединение родители привезли, когда ему пяти годков не было! Вот они, старики, тут стоят, могут подтвердить. Уж двадцать лет, как вся семья ихняя на Лантани работает, бутылки глиняные печет под перегонное зелье.

А мне-то что? -  отвечал Лантани. Вот бумага, вот приметы. Мое дело – злодея в Деатану отправить. А уж там пускай царская стража разбирается.

Рассказывают, будто по природе своей арандийцы – люди послушные. Нет, мол, Закона кроме Закона, даже когда это барский произвол. Но тут в руке у Бенга-бутылочника откуда-то взялся ножик. Обезумел парень, кинулся на Лантани, ткнул его – не ранил, только царапнул слегка. Бросил нож и побежал. Так уж вышло, что в погоню за ним сразу никто не кинулся. Бежал Бенг, не передохнув, до самого Марбунгу, вбежал в ворота, взбежал на стену, к знамени белому, и из последних сил крикнул только: прошу убежища! А раньше Семерых не чтил, только Змия.

Долгое было разбирательство. Храм Воителя, Плясуньи и Владыки нипочем не хотел выдавать новообращенца. Удивительно, но и Змиев храм отступника не проклял, а родителей его даже приютил в городе на арандийском подворье. При жреце Судии Праведного Бенг поклялся, что никогда со времен младенчества в Аранде не был, никого не убивал, бунта против царя не учинял. Жрец распознал слова его как правду. Белая жрица не сочла Бенга Плясуньиным избранником, красный жрец тоже не усмотрел на новообращенце боевой милости Воителя. За море Бенга не услали, а от буйства лечиться отправили в Дом Несчастных. Так Бенг и стал из Бутылочника – Буйным.

Итак, Лантани умер. Безумие Бенга может разыграться снова. Тело мертвое опоганить захочется или что-нибудь вроде того. Разумный шаг – заранее сдаться в приют, под надзор досточтимого Байлайи и лекарки.

— Садись, Бенг, – молвил мастер Джакилли. Обедать будем.

— Так вот, – продолжал Ранда – вы, ребята, еще не дослушали третью новость. К нам приехал мастер Майгорро.

— Мастер в чем?

— Сказитель, поэт и певец. Великая столичная знаменитость. Явился нынче в храм, предъявил досточтимому Байлайе послание. Будто бы прихожане Пестрого храма города Марбунгу его, Майгорро этого, вызвали выступать здесь. Озарить берега востока блеском столичного искусства.

— Мы не вызывали!

— Видать, без нас кто-то спроворил. Короче говоря: мастер Майгорро сейчас сюда явится. У нас жить будет.

И не успел Ранда договорить, как в дверях, сопровождаемое гоблином Тадамаро, показалось само столичное светило. Высоченный, осанистый дядя, седобородый, седоусый и седовласый, без намека на плешь, одетый в то, что называется скромным дорожным платьем от лучшего портного Ви-Баллу. В правой руке светило имело посох темного дерева с верхушкой в виде песьей головы, а за левым плечом – здоровенный короб, в каких носят гусли.

Меньше ста ланг за выступления этакая столичная личность не берет, это уж точно.

Старая язва заныла в сердце мардийского мастера Джакилли. Имя той язве – ревность к собратьям по искусству. Сказитель – это, конечно, не сочинитель действ, и уж тем паче не лицедей. Однако…

Светилу по очереди стали представлять несчастных. Светило каждого оделяло улыбкой небесно-синих глаз, учтиво кланялось. Переспросило: Джакилья – это то же, что Джакилли? Промолвило что-то о былой славе мастера Джакилли Мардийского. Согласилось откушать вместе с приютскими.

Несчастные своего мастера Джакилье не выдали. Не дав столичному светилу доесть постной приютской каши, Тадамаро поднялся и попросил: раз уж у нас день сегодня скорбный, то пусть Джакилья пропоет что-нибудь подобающее к случаю.

Мастер Джакилли встал. Расправил плечи. Начал – похоронную песнь из «Действа о боярине Ларинджи».

Как сказано в главе первой «Мастерства лицедея», действо, угодное Владыке, требует, чтобы ты отрешился от себя, остался пуст, словно личина, чья суть – поверхность без сердцевины. Ибо вещать твоими устами, звучать твоим дыханием будет не смертный голос. Двигать твоим телом будет не смертная сила, сердце твое охватит не смертная страсть. А воля Семерых, явленная во славу Владыки Гибели, ибо Смерть – предел, за коим нет более лжи.

Доведя до конца последнюю строчку песни, Джакилли уже не помнил ни зависти, ни ревности.

Несчастные захлопали, зашумели.

— Прекрасно, мастер! А как насчет того, чтобы о покойном Лантани действо сыграть?

Это сказала Марри Гундинг, послушница из Тройного храма. Откуда она взялась в Доме Несчастных, Джакилли не видал. Наверное, вошла по ходу песни.

 

Мастер вспомнил давешний сон. Да, во сне было именно оно: действо о господине Лантани и о погибели Онтала. Вся постановка жива была сейчас в уме мастера Джакилли: от начала и до конца, со стихами, напевами и пляской. Все пять ролей – на местах, и уже ясно даже, что за лицедеи их сыграют.

Безумец: боярин Онтал, изменивший Государю, раздираемый на части любовью – к земле своей и к Хиоле. Могучий воин, но по временам дергается, словно кукла в руках у базарного кукольника. 

Злодейка – древленка Хиоле, боярыня Онтал. Сама любовь, сама ненависть. Чародейка пришла ворожить над сердцами маловеков им на погибель.

Героем пусть будет не сам Государь, не воевода, а простой копейщик, верный королю. Один во стане врагов. Пытается взывать к разуму, к совести Безумца – и понимает вдруг, что перед ним не человек, а орудие, лишенное воли. Скорбя, сознает: погибель Онтала неминуема. И он, государев безвестный воин, сразится, убьет и умрет – но справедливость восторжествует.

Праведник. В Марбунгу это, конечно же, будет Гамбобай. Никакой благости – только гнев, боль, скорбный смех. Ибо на глазах его вершится напрасная, бессмысленная война, худшая из войн – междоусобная! Ничего тут, по сути, подвижник Равновесия поделать не может – кроме как состраданием собственную жизнь порвать на части, раздать по клочочку каждому, правому и виноватому.

И наконец, Сподвижник. Стержень всего действа, гнилая сердцевина боярства Онтал. Безмятежный в сознании собственной правоты, он один доволен происходящим – как брюхатая баба, он несет, растит, питает в себе зерно боярской погибели и верит, что события в его власти. И в конце концов плод родится, Онтал сгорит.

Сподвижника придется играть самому Джакилли. Других исполнителей у нас пока нет. Сомнительно, что во всем Объединении сыщется та четверка лицедеев, которые нам нужны. Но так всегда бывает в начале работы. А потом откуда ни возьмись являются – да еще начинают друг у друга роли отбивать. 

— Дом Гундинг берет на себя расходы. А мастер Майгорро нам устроит волшебство на помосте. Вы, ведь, мастер – кудесник, верно?

Только кудесников нам не хватало! А впрочем, почему бы и нет? Падение крепости Онтал: искры, пламя, дым, ужасные видения, насылаемые Злодейкой…

— Приходите, мастер Майгорро, нынче вечером в «Каштановый двор». Это здешний лучший кабак. Будет небольшое сборище, застолье, музыка. Мы надеемся услышать что-нибудь из Ваших песен. И Вы, мастер Джакилли, тоже приглашены. Заодно с батюшкой моим действо обсудите.

— А что за праздник? – спросил столичный мастер.

— Последний день новогодия.

— А у нас горе, – без особой скорби сообщил Марье сторож Джуджунган. Лантани помер.

— Семерыми да примется. Помянем?

Барышня Марри вытащила из поясной сумки бутылочку. Кое у кого из несчастных глаза заблестели.

Если позволит высокоученая Райнити – постановил Джакилли.

Лекарка кивнула: кто не несет обета трезвости, тем можно. В последний день новогодия, говорят, и пестрые праведники пьют.

Несчастные сдвинули чашки ближе к краю стола.

Тверда рука у белой послушницы Марри. Умеет она арандийское зелье разливать так, чтоб всем – точно поровну.

 

 

 

Барышня Марригунд, служительница Плясуньи Небесной

 

Ответом на морскую поездку, устроенную Гундингами, должно было стать большое застолье в доме Лавари в первый день новомесячья Безвидного.  Папаша Лавари таков: не упустит случая принять гостей, не тратясь на хмельное.

С приездом столичного сказителя пришлось менять весь замысел на ходу. Стало быть, сегодня Гундинги и Лавари вместе прощаются с прошлым годом в кабаке под названием «Каштановый двор», а назавтра Лавари зазовет мастера Майгорро к себе: будет зрелище для избранных, со сказанием и легкой закуской, но без застолья.

Марья Гундинг не могла слегка не спутать лаваринской игры, позвав Майгорро на гулянку сегодня. Сказания, быть может, и не будет, но песни какие-нибудь он уж точно споет.

 

В доме Гундингов – сборы. Батюшка с матушкой уже готовы. На нем – темно-синяя рубаха, шитая серебром, серебристо-серый аинг. На ней рубаха лилово-красная с вышивкой по вороту самоцветными камнями, аинг цвета красной мальвы.

Джангамунг и Танданг, младший гундингов мальчик, оделись, кто во что горазд, и побежали в «Каштановый двор» распоряжаться насчет яств, вина, пива, зелья и музыки.

С дочками всё не так просто.

Барышня Марья причесывается перед зеркалом. Как у большинства арандийцев, волосы у ней черные, со змейским жестким блеском. Как требует обычай, дети семьи Гундинг носят волосы длинные, до плеч и еще длиннее, так что гребенок и щеток у зеркала валяется дюжины две. А уж повязок и лент, хлопчатых, шелковых, с камушками и золотом – бессчетно.

 Сказано: не стригись коротко, пока живы родители. Чтобы при случае батюшка или матушка могли оттаскать тебя за вихры во имя змейской любви.

Из всех братьев и сестер у Марри волосы еще и слегка вьются: матушкина порода. Госпожа Яконджи Гундинг – она ведь из вингских арандийцев.

Унагунг, как всегда, не может решиться, какой аинг ей надеть. Зеленый? Морского цвета? К ним рубашка нужна светло-светло-зеленая, а она барышне Унг тесна. Темно-зеленая – шерстяная, будет жарко. Есть рубашечка цвета голубой тыквы, но она приготовлена для Марьи. Вот если бы…

— Да надевай. Рубашку эту – и к ней аинг ярко-желтый. Будешь как картинка к трактату о многообразии тыкв.

— А ты в чем пойдешь?

— В белом сарафане. Как всегда.

— В белом? Это в котором ты учиться ходишь? В одном и том же – и на урок, и в гости?

— Не учиться, а в храм.

— Скажут: умалишенная из приюта сбежала!

Ворот и рукава у белой марьиной рубашки расшиты жемчужинками. Верх у сарафана – вязанный, тонкой шерсти, точно частая сетка. Юбка – тканая, полушелковая. Вполне праздничный наряд, Унагунг вредничает зря.

В этот миг с галереи входит Сумангат. На голове у нее – нечто неподражаемое. Волосы дыбом, всех оттенков от песочного до кирпичного.

Умбло! – восклицают Унг и Марья хором прежде чем покатиться со смеху.

— Умблы бывают синие.

— А ты в какой цвет красилась?

— В рыжий. Под красную рубаху. Марья, идем-ка перекрашиваться.

— Не надейся. Пусть тебя Лана красит.

Лана – гундинговская служанка. От Марьи ей сегодня уже досталось. Почему не готов марьин белый выходной аинг? Не всё же ей по-мэйански ходить в сарафане!

— Лана меня уже покрасила. Сама видишь, как. Матушка ее обещала после праздников выгнать. Но сейчас-то что делать?

— Повяжи тюрбан. Будешь как покойный рыцарь Фарамед.

— Ну Ма-арья!

— Ладно. Идешь на кухню. Берешь бутылку с синей краской…

Умбло-о-о! – продолжает хохотать Унг.

— Станешь черная, как было.

В красках Марья слегка ошиблась. К тому мгновению, когда надо было спешно выходить, чтоб успеть к началу гулянки, волосы у Сумангат стали густо-зеленого цвета. Рубашка красная, аинг полосатый, желто-лилово-коричневый с разводами.

Унг уселась на скамеечку в прихожей и сказала, что никуда не пойдет. Зеленый – ее цвет! Это ведь у нее жених – морской таможенник.

— А тебя такую вообще никто замуж не возьмет!

Спорим – возьмет! – огрызнулась Сумангат. Нынче же!

— Спорим! – отвечала ей Марья. На твой самострел!

Как не быть у юной змейской девицы самострелу? Любимая игрушечка. То-то шуму будет, ежели Сумангат его проспорит.

— И на твои, Марья, красные башмачки.

— Тебе они не впору будут.

— Впору! Я мерила.

 

В «Каштановом дворе» – множество огней в зале, накрытые столы. Мастер Майгорро уже здесь: белая рубаха, лиловые штаны, кожаная темно-серая безрукавка. Гусли при нём, посох тоже.

Таможенник Мията в плисовом зеленом кафтане бросается к Унг. Вручает какой-то гостинчик. А Тамо Гайладжи не успел: сделал злобное лицо, отошел, встал, опершись о столб. У него-то кафтан попроще и подарка при себе нету.

Маррата Лавари – тут как тут. Грушево-желтая рубаха, исполинова цвета кафтан, земляничные шаровары, сапоги столичной работы, золотая цепочка через грудь. На цепочке подвеска в виде листа петрушки: во славу Белой Матери, Небесной Плясуньи.

— Как там тюленьи камни? – спросит Марья.

— Почти готовы. Завтра примерим.

Выходит, у Марраты уже готов был марьин убор, оставалось только к мерке подогнать? И про камни он спрашивал только для порядка. Чуткий кавалер! Знал, какие именно камешки Марье понравятся.

Гости уже расселись к столам. В углу залы на возвышении стоит шпинет. На нем играет мастер Нанаибенг, музыкант с царского подворья: пестро одетый змейский старичок. Гости выпьют, закусят, потом старшие пойдут болтать в смежную с залой комнату. Может быть, в шашки сыграют или в «паломников». Придут дюжие кабацкие служки, столы в зале сдвинут в сторонку вместе с посудой. Молодежь будет танцевать. Иначе – какой же праздник?

Но пока – застолье. Первая здравица – за Государя Короля. Вторая – за удачу в наступающем 590 году, третьем году Второго Объединения.

Маррата пьет пиво. Бутылочка у Марьи при себе.

— Выпьешь со мной?

— Спрашиваешь!

Это значит – глотнуть из кубков друг у друга и поцеловаться. Ставя на стол марратин кубок, Марья потихоньку плеснет туда из бутылочки. И все это – не отнимая губ от рыжих усов Марраты.

Пиво с белым зельем – отличнейшая смесь. Посмотрим, как скоро Маррата свалится.

— За всех прекрасных дам и барышень! – возглашает Маррата и пьет до дна.

Аминга Лавари сидит за столом подле барышни Яннаи. Он – в буром кафтане: медведь медведем. На ней льняной вязанный сарафан, бледно-соломенный поверх рубашки медового цвета с кружевами. Умеет красивые наряды сочинять госпожа Тати Гайладжи, яннаина матушка. Сама она тоже тут, вся в переливчатых стеклянных бусинках, в хлопчатом сарафане цвета сливы. Толкует о чем-то с досточтимой Курраи Лавари: та, как положено жрице, в храмовом желтом облачении, с каменным кубиком Старца на длинной золотой цепи.

Дарья Лавари – в серой рубахе, в фиолетовом с пестрой тесьмою сарафане. Младшие девицы Лавари, Нари и Мулья, обе в кафтанах и штанах: Нари в серо-синеватом, Мулья в красно-каштановом, подстать заведению. У Нари на руках – купленная в Деатане собачка: величиной не больше крупной кошки, чайной масти, со злобной коричневой мордашкой. Собачке скармливают копченую свинину со стола.

Девиц в семьях Гундингов и Лавари больше, чем парней. Затем на гулянку и позвано несколько вояк из королевского войска: сапоги по колено, алые узкие штаны, темно-красные куртки, шнуры на плечах: слева желтый, зеленый и фиолетовый, справа красный, черный и белый.

Мастер Джакилья в долгополом суконном кафтане нараспашку, в черной куртке и штанах, не ест и не пьет. Прохаживается, о чем-то размышляя. И как ему не жарко?

— Прошу внимания! – встает папаша Лавари.

Шпинет смолкает. Мастер Нанаибенг деловито направляется к столу с закусками.

— Нынче – непростой вечер. Наш город почтил своим прибытием мастер Майгорро, сказитель и певец, известный всему Объединению. Не откажите, мастер!

— Песню! Песню!

Мастер Майгорро выходит на возвышение. Просит простить его: он только что с дороги, не в голосе. Вот разве что послушайте повесть о дальнем восточном заморье.

Было это за три года до Второго Объединения. Доблестный капитан Элка Бурамаи вывел свою ладью, «Белую Лисицу», из гавани княжьего города Миджира, замершего в предчувствии смуты. Ибо как раз в том году злодей-самозванец Гаямулли сверг законного князя, посягнул на миджирский престол. Но наша речь не о том.

Среди путников на ладье был доблестный Локли, храмовый воин Безвидного. Целью его было нести семибожную веру дикарям дальних земель…

Знаем мы эту повесть: видели печатные картинки к ней. Рыцарь Локли, Плясуньина жрица Хаэре-Валлаи, вингарский школяр Магурна в белых штанах, вингский купчик Ликаджи. И пятая с ними – диковинная тварь вроде обезьянки с крылышками. Приключения на острове хобов, в стране чародея Далиму, битвы с водяными, ловля говорящих птиц…

Потешно, как столичный мастер Майгорро излагает все то же самое, но не базарным разухабистым говорком, а размеренным сказом.

… Однажды привелось «Белой Лисице» принять бой с морскими разбойниками. Ладьи у тех были огромные, оснащенные огнеметными орудиями. Однако милостью Плясуньи жрица Хаэре сумела низвести с небес молнию на вражий корабль. Раздался грохот, взметнулось пламя.

Мы-то знаем, что «Лисица» чудом спаслась. Капитан Элка Бурамаи достиг Янгина, великого города за восточным морем, был с почетом принят во дворце местного правителя. И долго еще кормчий Элка оплакивал пятерых своих спутников, ибо считал их погибшими.

Странники наши шли ко дну. Готовы были уже пасть духом, когда вода вокруг них внезапно из морской стала пресной. Выбравшись на берег, они увидели вокруг хвойный лес небывалой вышины, песок и камни – и бескрайнюю озерную гладь.

Все спаслись: и жрица, и школяр, и купец, и летучее диво. Но не рыцарь.

Путники развели костер, согрелись. Промыслили скудной пищи. Остались на ночь у берега, ибо не знали, куда идти.

А  в полночь из вод явился воин исполинского роста в латах и с мечом. Весь он словно бы состоял из прозрачной воды. Но чертами лица походил на рыцаря Локли.

Знайте же, сказал рыцарь: когда нам пятерым грозила гибель, я воззвал к Семерым. Мой обет был услышан – чудесной силой мы были перенесены из моря – сюда, в край, прозываемый Лэймером. Отправляйтесь в замок владетеля здешних земель. Я же остаюсь в озере, дабы проповедовать веру в Семерых каждому, кто придет к озерному берегу. Ибо здешние жители почитают озеро как священное и сила слов моих здесь будет особо действенна.

Странники молчали, потрясенные: сколь глубоко милосердие Локли, коли он пожертвовал жизнью  ради их избавления из пучины! Как велика сила его обета!

Но кто же будет теперь наставлять нас в пути, ободрять добрым словом? – спросил купец. С вами остается жрица Плясуньи, отвечал рыцарь. Но мы ничего не знаем о здешнем крае! – молвил школяр. Присмотритесь к первому, кого встретите, дал совет Локли. Я чую: туземец тот будет вам полезен.

Сказав это, водный исполин, бывший прежде рыцарем Локли, скрылся в водах озерных.

Первым, кого наутро встретили наши странники на берегу, был невысокий ростом, округлый станом человек верхом на осле. Он назвался именем Рикью. Был он божьим служителем: хоть и несведущ в Семибожии, но наделен своеобычными дарами к чудотворству… 

Маррата придвигается поближе к Марье, пристраивает ладонь ей на бочок:

— Видала картинки к этим главам?

— Нет. А есть?

— Дык-ть! Приключения школяра Магурны, часть вторая. Одиннадцать листов.

— Где печатаны? На Диерри?

— В Лабирране. Но печать неплохая. Я тебе притащу. В общем-то ничего любопытного. Магурна там в туземные мятежничьи дела ввязывается, вроде нашей Онтальской войны. Одна радость – диковинки в зверинце у тамошнего боярина.

Тише, Вы! – толкают Маррату локтем. Дайте послушать!

Маррата наклоняется ближе, щекой к марьиным волосам. Вздыхает:

— Ох, Марья…

— Да?

— Я тебя люблю.

Спасаясь из боярского замка, взятого войсками местного князя, странники во главе с чудотворцем Рикью сигают в чародейский проход. Обнаруживают себя на очередном необитаемом берегу.

Остров изобиловал пресной водой, плоды на деревьях были сочны, коренья в земле съедобны. К тому же на вершине холма над берегом странники наши нашли пусть и полуразрушенное, но еще пригодное для жилья древнее здание.

Однако нет предела пытливости человечьей! Увидев вдали за туманной дымкой очертания какой-то земли, школяр Магурна молвил: вот бы попасть туда! Рикью тут же вышел на открытое место, обратил взор к небу, вознес молитву на своем наречии – и все наши странники чудесным образом перенеслись через пролив.

Земля, высмотренная Магурной, оказалась каменистым островком в каких-нибудь двадцать шагов шириной, без воды и растений. Хуже всего: чудотворец Рикью остался за проливом. Перебраться назад не оставалось никакого средства. Как вдруг – закипели морские воды и выступил из них могучий бык. И был он весь темно-синий…  

Умбло! Умбло! – шелестит над столами.

 

— Что-то я на картинках не припомню никакого чудотворца, - замечает Марья

— Должно быть, мастер Майгорро его сам присочинил. Благочестия ради.

— Какое ж тут благочестие, если этот Рикью – иноверец?

— Если творит чудеса, да еще такие – не иначе, отмечен Плясуньиной милостью. Оттого и молится на открытом месте.

— Марья!

— Что?

— Когда уж ты чудеса творить соберешься?

— Как будет то угодно Плясунье.

— Ох…

Плясунье Вида-Марье, мы знаем, любезны беззаконные связи. Оттого и на картинках Магурна со жрицей Хаэре, чуть что, предаются любви.

А с кем еще Марье слюбиться, как не с Марратой?

Сказ окончен. Кое-как чудотворец Рикью сумел устроить встречу Магурне и его спутникам с кормчим Элкой. Марья высвобождается из марратиных объятий.

В зале гремят рукоплескания. Мастеру Майгорро подносят почетный кубок. Супруги Лавари вместе с Гундингами и тетушкой Тати удаляются из залы.

Стало быть – танцы. Нанаибенг возвращается к инструменту.

К Марье подходит войсковой сотник, благородный Яррака. Просит первый танец – ему. Маррата и возразил бы, да, судя по напеву, первым нынче будет умбинский медленный танец, а его Маррата танцует из рук вон плохо. Марья же – лучше всех в Марбунгу.

Плавные круги вереницей по зале. Марья и сотник – первая пара, прочие за ними. Круги, поклоны. Ничего: следующей будет удалая баллуская пляска с поддержками и прыжками. Тут уж Маррата разгуляется.

Потом – общий хоровод. Справа от Марьи Джангамунг, слева Аминга Лавари. Большая ловкость надобна, чтобы Аминге под ноги не попасться.

Мастер Джакилья выйдет в круг. Хоровод бежит кольцом, музыка звучит все быстрее – а посередине кольца Джакилья пляшет мардийскую пляску Сподвижника. И похоже, напева, слышимого ему, в зале больше не слышит никто.

Джакилья же не с залой говорит – взмахами рук, стуком подметок – не со шпинетом даже, а с кем-то, кто там, далеко, в городе Марди. Остановится, когда доскажет речь до конца.

 

Танцоры могут отдохнуть. Джангамунг кивает куда-то в угол залы.

Оттуда выходит, пробирается вдоль стены к шпинету личность, прежде в зале не замеченная. Моряцкая серо-синяя фуфайка, белые штаны, белый шарф вокруг шеи. Чернявый, стриженный не то чтобы коротко, но и не по-змейски. С усами, со сдержанной усмешечкой на губах.

Кланяется мастеру Нанаибенгу. Видно, просит уступить место у шпинета. Мастер с готовностью уступает.

Чернявый малый пробегает пальцами по клавишам. Оборачивается к зале:

— Что скажет достойное собрание насчет моряцких песенок?

— Валяй!

— Песня - также о путешествии в дальние моря, только на сей раз в западные. Воспевает высокоученого Алькаэра Теролли, корабельного стряпчего.

— Это как – корабельный стряпчий? В море разве не капитан суд вершит?

— Законность вдали от обжитых берегов уместна, как нигде более.

 

О чем ты плачешь, мой шпинет,

Певец мирской юдоли?

Пропой мне повесть тяжких бед

Алькаэра Теролли.

 

Он бросил рано шумный свет,

Хоть вырос в княжьей школе,

И стал известный правовед

Алькаэр наш Теролли.

 

Когда ж палач и дармоед

Уселся на престоле,

Сказал ему: «Тебя здесь нет!»

Отчаянный Теролли.

 

За этот яростный памфлет,

Учтенный в протоколе,

Спешит за ним охрана вслед,

Чтоб уличить в крамоле.

 

Но вот уже горит рассвет

На пристани, на моле –

С тоской взошел на парапет

Изгнанником Теролли.

 

Он взял с собою теплый плед

И снадобье от моли,

И чародейский амулет

От мастера Циоле.

 

— Под «палачом» подразумевается Гаямулли, миджирский самозванец. Капитаном корабля, где плыл Теролли, был благородный Наджер Рамбалли, миджирский дворянин, сохранивший верность своему законному князю. Ныне кормчий Рамбалли – главный королевский представитель по делам западных морей. Циоле – знаменитый умбинский чародей.

Кто ж не знает кудесника Циоле! Наш таможенник Мията чуть ли не с каждого корабля снимает чародейские вещички умбинской выделки. Печать на них гласит: сработаны в Училище Премудрой, зачарованы мастером Циоле.

Не путать с Хиоле, коварной онтальской древленкой.

Что до Марьи, то ей хотелось бы других пояснений. Она пробирается поближе к братцу Мунгу. Кивает на певца:

— Кто это?

— Парамелло. Он со «Звезды Востока».

— Познакомь.

Не похожи руки певца на натруженные моряцкие ладони. Скорее, что-то нашенское, белое: пальцы, привычные лазать по чужим карманам. Белый шарф – во славу Плясуньи Вида-Марьи? Голос, повадка – как у тех, кто на базаре поет приморские песенки, по картинкам излагает повести о приключениях.

Впрочем, нет. Для базарного певца слишком много в голосе у него скрытой насмешки. Не над песней, не над слушателями, а над самим собой.

 

Вот парус вздут, доспех надет,

Кругом морские кволли,

И слезы капают с манжет

Несчастного Теролли.

 

Эстет на судне и атлет

И гоблин, сын неволи,

И богослов, и экзегет,

И шкипер без буссоли.

 

— «Кволли» – то же, что водяные. «Буссоль» – прибор, изобретенный в дальнем заморье. Посмотришь на него и поймешь, где север, где юг, в какую угодно мглу и бурю.

— А на «Звезде Востока» есть такой?

Певец Парамелло пожимает плечами. Тайна, мол.

 

Не позабыть бы нам куплет

О щедром хлебосоле,

Всегда питавшем пиетет

К ученому Теролли.

 

Но был там рыцарь, злой брюнет,

Искатель лучшей доли,

Собою сущий Фарамед,

А может, и поболе.

 

В шелка одет, в меха одет,

И с детства вырос в холе –

И он обрушил свой навет

На нашего Теролли:

 

«Вам ведом княжеский секрет,

И явки, и пароли,

Царю заморскому пакет

Везете Вы, Теролли!»

 

«Оставьте Ваш досужий бред!» –

Ответствовал Теролли

И обнажил свой арбалет

Не выходя из роли.

 

Однако рыцарю вослед,

С душой чернее смоли,

Оруженосец без штиблет

Оттаптывал мозоли.

 

В одной руке его кастет,

В другой руке дреколье,

В зубах зажат стальной стилет:

Не любит он Теролли!

 

— «Хлебосол» - не иначе, сам господин Рамбалли. Кто такие рыцарь с оруженосцем, установить не удалось.

 

Но вот открылся новый свет:

Уж судно на приколе.

Растет на суше бересклет

И заросли фасоли.

 

Островитянка юных лет,

Неся дитя в подоле,

Идет в сиянии планет

К Алькаэру Теролли.

 

Но гоблин, будто подогрет

Парами алкоголя,

Дает скабрезнейший совет

Алькаэру Теролли:

 

«Вы поднесите ей букет

Цветов желтофиоли,

Она и сделает  курбет

Красавчику Теролли!»

 

Залил Теролли маков цвет:

«Вы все рехнулись, что ли?

Пускай замолкнет Ваш клеврет!»-

Потребовал Теролли.

 

Но рыцарь чистил свой дублет

Кусочком канифоли –

За тридцать продал он монет

Безвинного Теролли.

 

«Я жертвой пал людских клевет!

Могу терпеть доколе?

Я Судии даю обет,

Идемте биться в поле!»

 

Но причинить не хочет вред

Сопернику Теролли:

В него он мещет «вечный свет»,

Забыв о бэгиоле.

 

— «Бэгиолем» называется то же, что по-нашему – чара «огненного шара».

 

Поправил рыцарь свой берет

И воротник соболий:

«Сейчас я сделаю паштет

Из этого Теролли!»

 

Переломил ему хребет,

Наделал дыр в камзоле –

И вот, жрецами не отпет,

Скончался наш Теролли.

 

Рыдает внук, стенает дед,

Трепещет крот в подзоле,

С тоскою глядя на портрет

Убитого Теролли.

 

Но Алькаэр не умер, нет!

Он лишь ушел в подполье.

И всем свой хладный шлет привет

Из гроба встав, Теролли.

 

И гоблин, не доев обед,

Рассыпал жменю соли,

Когда предстал ему скелет

В багровом ореоле.

 

Прервал и рыцарь туалет,

Когда из ниотколе

Явился грозный силуэт

Алькаэра Теролли:

 

«Вы, сударь, - шут и пустоцвет!» -

Вещал ему Теролли,

И рыцарь божий внял завет

В грохочущем глаголе.

 

Он стал подвижник и аскет,

Пустился в богомолье,

И в Марди кончился сюжет

О праведном Теролли.

 

Теперь о нем поет поэт

Среди кабацкой голи:

Все в мире - суета сует,

И прав один Теролли!

 

Любопытно, как всё это поймет наш мардийский мастер Джакилья. Как назидательную повесть в стихах или как издевательство?

Джакилья подходит к певцу с обычным своим суровым лицом. Что-то говорит, в общем шуме Марье не слышно слов. Певец Парамелло улыбается благодарно и весело, кивает.

Стало быть, мардийский поэт песню одобрил.

Мунг вытащил певца из-за шпинета, ведет сюда. Усмешка спешно перекраивается в почтительную любезность на лице. Спешно – да не очень-то успешно.

 

Ростом Парамелло – Марье почти вровень, глаза в глаза. В глазах улыбки нет. Черным-черно от печали.

— Мастер Парамелло?

— Да, госпожа моя…?

— Марьягунд Гундинг. Или просто Марья.

— Да, Марри. Я знаю.

Что ты знаешь? Что с одного взгляда дорог стал Марье, как никто и никогда? Улыбаешься – снова губами, не глазами. То есть нет, притворства тут нет, и во взгляде у тебя тоже смех, тоже ласка. Но так, словно ночью – дождь при свете фонаря. Вблизи светло, а дальше – темнота и тоска.

Что же стряслось у тебя, мастер Парамелло?

— Хорошая песня. И поете Вы хорошо.

— Госпожа позволит – спеть еще?

И кланяется. И снова идет к шпинету. От шпинета оглядывается – и кого-то в зале ищет глазами. Нашел: зеленую голову марьиной сестренки Сумангат. Кивает ей, кивает Марье.

Этот напев мы знаем. Песенка на слова Мичирина Джалбери – потешная, написанная когда-то для двух умбинских боярышень-близняшек.

 

Полюбилась мне молодая дева,

Полюбилась мне и ее сестрица:

Всюду пред собой вижу эти лица –

     Справа и слева.

 

Я стою меж них и изнемогаю:

Больно хороши и лицом, и станом,

Нежною душой и большим приданым

     Та и другая.

 

Долго я бродил во лесах дремучих,

Где в глуши живут и зверье, и птица –

Все равно никак не могу решиться:

     Кто из них лучше?

 

На ладье ходил к берегам Мунгаи,

На больной вопрос не найдя управу:

Остаются мне все равно по нраву

     Та и другая!

 

Я искал ответ на дибульских кручах,

Я просил совет у змеи шипучей,

На ветрах гадал, на летучих тучах:

     Кто из них лучше?

 

С мукою в душе и с огнем в утробе,

С разумом готов навсегда проститься,

Я пришел домой – а мои девицы

     Замужем обе…

 

И снова общий хоровод. Потом – еще один парный танец. Каких, любопытно, голубей ты считаешь, мастер Парамелло, когда Марья ждет тебя, ждет, что ты позовешь ее танцевать?

 

 

Мастер Майгорро, наставник государыни королевны

 

Среди общего веселья в марбунганском «Каштановом дворе» мастер ощущал себя неприкаянно. Молодежь пустилась в пляс, мастер прошел в комнату, где по креслам расселись старшие.

Речь меж ними шла о некоем господине Лантани, недавно умершем здешнем дворянине. Горько, когда умирают молодые, – но оттого не меньше скорбь при прощании с древними стариками, последними из очевидцев минувшей славной поры.

— Никто больше не скажет: эти мальчишки, Готоло и Мангкаван… Печально, друзья мои, сознавать себя старейшим в городе!

Мастер Майгорро, хотя лично и не знал почившего господина, опечалился. Уходит поколение, рожденное в первые годы столетия. Всё меньше тех, кто застал времена короля Воррембарры.

Сердцем мастер до сих пор остался в тех годах. Тогда и доблесть была другая, и красота, и верность, и любовь. И песни нынешней молодежи не сравнятся с величавыми стихами майгорровой юности.

Речь зашла о наследстве господина. Как вышло, спросила госпожа Тати Гайладжи, что старик Лантани не оставил ничего храму Старца?

Старцева жрица, досточтимая Курраи Лавари, отвечала: будь и так, храм не принял бы даров господина Лантани.

Почему, мастер дослушивать не стал. Никогда не питал Майгорро несчастного пристрастия вникать в чужие тайны. Вышел в залу, рассеянно опустился на лавку у накрытого стола.

Девочка-подросток в красной рубашке и полосатой юбке, с волосами, выкрашенными зеленым, подсела к нему:

— Мастер Майгорро! Выпейте со мной!

И поднесла мастеру один из двух кубков, которые держала в руках. Налиты они были чуть ли не до краев змиевым белым зельем.

— Дитя! Не слишком ли крепко для тебя это питье?

— Чего? Я всегда его пью.

— А не следовало бы.

Девочка поставила кубки на стол, подбоченилась сердито:

— Не хотите, стало быть, со мной пить?

— Отчего бы не выпить с прелестной барышней? Однако…

Мастер Майгорро отыскал на столе кувшин с простой водой. Простер над кувшином руку, произнес слова заклинания.

Вода в кувшине засияла колдовским светом, приобретая вкус легкого виноградного вина.

— Сделай одолжение, дитя моё: принеси чистые чаши!

Девочка, не долго думая, выплеснула зелье из кубков прямо в блюдо с медовыми пирожками. Мастер как раз хотел отведать тех пирожков, когда в начале пира его позвали выступать. Теперь уж не придется…

Девочка протянула кубки мастеру: наливайте!

Мастер налил немного вина себе и ей. Произнес здравицу в честь всех прекрасных дам и барышень. Выпил.

В следующее мгновение девочка повисла у мастера на шее, губами стала искать его губ. Майгорро со всей возможной мягкостью попытался отстранить девицу от себя.

Сбоку послышался суровый юношеский голос:

— Мастер Майгорро! Вы хоть знаете, с кем Вы тут обнимаетесь?

— Ээ… Я…

— Эта девушка – благородная Сумангат, барышня Гундинг. Я – ее брат Джангамунг. Извольте объясниться!

— Барышня выразила желание выпить со мной знакомства ради.

А что это за дея у вас налита? – спросил юноша, брезгливо заглядывая в кубок.

— Я, извольте видеть, счел, что белое зелье – слишком крепкий напиток для дитяти, коим, по сути, является Ваша сестра.

— Что верно, то верно. Совершенных лет ей нет.

— Силою доступных мне чар я наложил заклятие на воду – обычную воду – чтобы на время она приобрела вид и вкус виноградного вина.

— Вина? По-Вашему, вино вот этак светится, наподобие морского хрена?

Упомянутая Гундингом морская тварь относится не к кореньям, но к мягкотелым. Тело имеет полупрозрачное, очертаниями своими наводит на непотребные сравнения. В темноте же светится бледным, как у болотной гнилушки, светом. Невесть почему змиевы люди считают эту тварь съедобной и даже полезной для здоровья.

Тут в разговор вмешался Джакилли, секретарь гамбобаева приюта, представленный мастеру еще нынче днем:

— Я видел и слышал: мастер Майгорро произнес заклинание над кувшином. Барышня Сумангат выпила – и стремглав кинулась в объятия мастера. Я, разумеется, ничего не смыслю в чародействе, но говорят, иные приворотные зелья обладают мгновенным действием…

А не смыслите, так молчите! – хотелось вскричать мастеру Майгорро, но он сдержался.

Юноша Джангамунг продолжал надвигаться на мастера:

— Вот, значит, как? Любовный напиток? Ах, Вы…! Вы мне за такое ответите!

— Пускай он сватается! – предложила девица Сумангат. Ославил девушку – обязан теперь жениться!

Мастер Майгорро отечески потрепал девицу по волосам. На ладони осталось нечто липкое, зеленое.

— Тебе рановато замуж, дитя мое!

— Посватаемся сейчас. А через год мне пятнадцать стукнет. Тогда и свадьбу сыграем.

В последний раз мастера Майгорро пытались склонить ко вступлению в брак лет, должно быть, двадцать назад. Страннический образ жизни, ведомый мастером, несовместим с семейным укладом. А потому, не неся обета безбрачия, Майгорро всё же решительно избегал малейших поползновений к сватовству.

Гости начали стягиваться к столу, где шла перепалка. Положение сложилось не из приятных.

— Видят Семеро, благородный Джангамунг: в мои намерения никоим образом не входило… Я и помыслить себе не мог… Вы подумайте, это же смешно: Ваша сестра – и я…

— Так и чем Вам, мастер, не нравится моя сестра?

Подобной глупости Майгорро уже не смог перенести. Применил чару. В сущности, ту же, что и первая – создание ложной видимости. У молодого Гундинга уши стали расти, расти, пока не выросли величиной с ослиные.

Отмщеньем за испорченный мастеру вечер стал всеобщий смех, окруживший его обидчика.

За плечом у Гундинга очутилась другая его сестра, барышня Марья. Указала пальцем на Майгорро, сказала брату:

— Если ты его сейчас же не вызовешь на поединок, то докажешь, что у тебя не только уши ослиные, но и сердце!

Гундинг ощупал уши. Убедился, что во плоти они у него остались, как были, человеческие, прочее же – лишь наваждение.

— Не угодно ли будет Вам, мастер Майгорро, принять мой вызов? Утром я пришлю к Вам моего свидетеля для обсуждения условий поединка. Вы где остановились? Кажется, в приюте для сумасшедших?

— В Доме Несчастных при храме Безвидного!

— Вот-вот. Я о нем и говорю.

Тут мастера Майгорро и пронзила страшная мысль: быть может, виденные им днем обитатели гамбобаева приюта – не просто обездоленные, обиженные судьбою люди, но и впрямь безумные? А ему, Майгорро, предстоит ночевать с ними нынче под одной крышей!

Да и кто, скажите, в этом городе не безумен? Барышня Сумангат? Ее родня?

Мастер на время перестал понимать, где он и с кем он. Краем глаза заметил только, как чья-то рука в серо-синем моряцком рукаве подхватила со стола злосчастный кувшин и куда-то утащила.

 

Не прощаясь ни с кем, мастер Майгорро удалился. Побрел по пустым марбунганским улицам в сторону, где, по его расчету, должен был бы находиться приют.

Внезапно дорогу ему преградило несколько малорослых личностей. Гоблины, понял мастер, приглядевшись.

— Давай, погадаю! – молвил скрипучий голосок.

Отсвет ночного неба лег на блестящие побрякушки, в изобилии украшавшие одежду гоблинши: косынку на голове, распашную юбку, шаль, повязанную накрест, заменявшую собой и рубашку, и плащ.

Удивительно, но в руках гоблинша несла книгу. Толстый том в тяжелом кожаном переплете. Много диковинного рассказывали мастеру о марбунганских Чистых Гоблинах. Но – грамотная гоблинша?

Двое гоблинов за спиною у гоблинши имели не столь безобидный вид. Из одежды на двоих были лишь одни поношенные портки, одна рубаха и одна кожаная потертая безрукавка. Жилистые тела, плосконосые скуластые рожи, лопоухие уши, глаза-плошки. В темноте твари сии видят куда лучше, чем люди.

Гоблин повыше, в безрукавке и портках, ухмыльнулся угрожающе. Тот, что пониже, в рубахе и без штанов, в кулаке держал жильную струну-гомбу. Прихватил ее с одного конца зубами, натянул, пальцем другой руки щелкнул по струне. Над ночным городом раздался унылый звук.

— Погадаю, хрустальный мой! Всю правду скажу!

— Она скажет! – подтвердил гоблин.

Не хочу, отвечал Майгорро. На что мне ваша правда?

— Ай, врешь! Правда всем нужна. Гляди-ка!

Гоблинша перехватила книгу, пристроила на локте у себя, будто доску для письма. Свободной рукой достала из-за пазухи несколько обтрепанных листков бумаги. Должно быть, буквы разрезной азбуки. Разложила на книге, перемешала.

— Что, хрустальный, тебе сказать? Что было, что есть, что будет?

— Ну, будь по-твоему. Скажи.

Гоблинша принялась по одному переворачивать листки.

— В прошлом у тебя «нунн» и «рэй», Премудрая и Исполин. Была у тебя ученица, да не простая! Над всеми госпожами госпожа! В нынешнем – «бай» и «йарр», Безвидный и Змий. Странствуешь ты с тайной целью. А ждут тебя – «курр» и «гай», Старец и Владычица. Бойся, мастер, Зеленой Свиньи!

И смешала буквы.

— Давай деньги! – велел гоблин.

— Погодите. Что за Зеленая Свинья?

— Так оно, хрустальный, тебе виднее.

— Ты деньги, деньги давай!

Не желая в довершение ко всем сегодняшним бедствиям ссориться еще и с гоблинами, мастер Майгорро оделил гадалку мелочью, какую нашел в поясном кошельке.

— Благодарствуй, хрустальный! Семеро тебе в помощь.

— И вам также. А почему «хрустальный»?

— Так ты ж насквозь виден, как хрусталь. Через тебя – хоть видения чародейские показывай. Что где за дальними морями творится.

— А ты, выходит, сведуща в чародействе?

— Она – гадалка! – важно заметил гоблин.

— Ты, главное, Зеленой Свиньи остерегайся!

 

 

 

 

Джани Парамелло, белый музыкант

 

Удалился сказитель Майгорро. Допекли столичную знаменитость.

Нанаибенг играет. Напев для диеррийского танца, называемого Змейским.

Все пространство кабацкой залы – одна тонкая черта. Будто канат для канатного плясуна. Ровно чтобы тебе дойти до барышни Марри.

— Позволит ли моя госпожа позвать ее в круг?

Марья не ответит, только поглядит на тебя. Глаза – как небо ясной ночью над морем.

Не я гляжу в небо, небо глядит в меня – говаривал диеррийский мастер Видаджани. Куда, спрашивается, ты мог, куда ты смел глазеть всю твою болванью жизнь – зная, что есть на свете глаза этакой девочки?

Она первой подаст тебе руку. На середине залы не станет ждать, пока ты ее обнимешь – сама возьмется рукой за твое плечо.

Круга не получится. Увидав, как идет с тобою Марри, прочие плясуны разорвут хоровод, разойдутся подальше.

Змейская боярышня танцует свой первый танец пред государем. Воровка Джелли пляшет в последний раз, прежде чем палачи князя Вонго ее казнят. Ветер Плясуньин кружится у тебя, Джани, в руках.

— Вы отлично танцуете, Марья.

— Что – я? Вот Вы, Парамелло – настоящий мастер!

— В Коине любого научат. Хоть осьминога.

— На острове Диерри сперва плясать учатся, а потом ходить, верно?

Не продолжайте, барышня Марри. Сначала врать, потом говорить членораздельно, сначала красть, а уж после с ложкой и чашкой управляться…

— Вы, стало быть, из Коина. На «Звезде Востока» пришли?

— Ничто не укроется от госпожи.

— А родом откуда?

— Оттуда же. Служу при коинском храме Плясуньи. Храмовым музыкантом числюсь.

— Что значит – числитесь? Вы и вправду здорово играете. И поете. И песни Ваши замечательные.

— Не по заслугам похвала. Благодарствуйте, Марри.

— А выговор у Вас, я слышу, не островной.

Ты скроил истинно островитянскую рожу. Зачастил со всею мыслимой скоростью:

— Отчё’ ж, бар’шня Марьягунд? Просто ж ведь я – того, за грам’тного сойти пытаюсь! Что мне за фанг с того, что я буду выражаться дьерьинским наречиьм – да? – если меня ж с того наречья тут никто не понимает?

— Хорошо-хорошо, мастер, не надо. А в Марбунгу Вы в первый раз?

— Семеро с вами! Раз в двадцатый. Точнее, в двадцать второй. Я вообще-то странствую.

Как же так случилось, что мы с тобой до сих пор не встречались? – спрашивают маррины черные глаза.

На устах же – боярышнинская строгость:

— Вы приятели с моим братом Мунгом?

— Вроде того.

— Мунгу – Вы слышали? – предстоит биться на поединке с мастером Майгорро. Ослиных ушей простить нельзя. Вы, наверное, будете мунговым свидетелем?

— Если то будет угодно моей госпоже.

— Вы сами – какое оружие предпочитаете?

— Как сказал бы наставник мой, коинский мастер Ханарья: любое, которое у хозяев лежит без достаточного призору. А вообще-то, конечно – вольное слово.

Марри, не иначе, и с самострелом управляется, и с метательными ножиками. Тебе похвалиться нечем. Ладно уж, строй из себя белого ханжу, для кого служение Плясунье превыше Воителевых доблестей.

— Для начала я как свидетель попробовал бы разобраться: что он такое, этот сказитель Майгорро? В храме я про него слышал, по сути, только хорошее.

— А именно?

— Служит Плясунье на свой лад. Гусли его – под белым благословением. И сам он не то чтобы оплот законности. Чары творит, а посвящения кудесничьего не принял.

— Шарлатан?

— Вот-вот. Странствует, опять же.

— Угождает Безвидному, Хранителю Путей?

— Тот храм, откуда он, Садовый храм Безвидного в столице, славится как прибежище благородных бунтовщиков со всего Объединения.

— Вы, мастер, и в столице бывали?

— Да. И еще много где.

— А за морем?

— Будто бы Дьерри уже не за морем!

— А в Аранде?

— И там. Хоть и не совсем по собственной воле.

— А как?

— Великий царь милостив к заморским рабам.

Черное небо марриных очей вспыхивает змейским огнем благозакония. Кто посмел упечь мастера Парамелло в рабство? Скажите только – ужо супостатам не поздоровится!

— Пираты?

— Судебный приговор.

Смотрите, с кем танцуете, барышня Гундинг. Решайте сами, не противно ли Вам руками за клейменые руки держаться.

Нет, Парамелло, нет. Если ты гонор свой каторжный вздумал тешить, так тут это не пройдет. Белый храм Марбунгу милостив к нарушителям закона. А будь ты не вор, не крамольник, а что-то худшее – убийца, заговорщик – так не смел бы носить белого шарфа на шее.

Мастер Нанаибенг в последний раз касается клавиш. Музыка смолкает.

Последний поклон.

— Прекрасный танец. Благодарю Вас, госпожа.

Зрители разбредаются по зале. У столов снова суета с блюдами и кувшинами. Из дальней комнаты выходят старшие Гундинги и Лавари. Гулянка продолжается: до рассветного часа еще далеко.

Только попробуй, рабская твоя рожа, под шумок улизнуть куда-нибудь!

Марри поправляет белую ленточку на волосах.

— Я, пожалуй, пойду домой. Проводите меня, мастер Парамелло.

 

Вышли на улицу. Ночь над городом Марбунгу светлая, звездная.

Игра на шпинете дает себя знать, приступ начинается. Ну да ничего: сделаешь вид, будто это от робости у тебя руки корча сводит.

Марри сама возьмет твою руку, пристроит себе под локоть. Ладошкой заберется в твою ладонь.

Марри, пташка моя белая, неужели тебе никто не говорил, что нельзя вот этак парням ладони жать? Не всякая искусница кабацких ласк за час доведет мужика до того, до чего ты меня – одним касанием. И это при том, что руками я сейчас почти ничего не чувствую. Тут не в руках, а в сердце дело.

Давайте уж, что ли, барышня Марригунд, спросите что-нибудь!

— Не скажете ли, мастер Парамелло: а за что Вас приговорили?

— Попался на расхищении общественного имущества города Коина в невозместимо крупных размерах.

— Вы что же это, в Совете городском заседали? Казну крали?

— Не-а. Я змея угнал. Бумажного. Как раз под новомесячье Змиев, перед праздником.

— Зачем?

— И это спрашиваете Вы, Марри? Из озорства.

— Расскажите.

— Вылезаю я, стало быть, из одних коинских палат на крышу. Праздник, весь народ на площади, по домам – никого…

— Выходит, мастер чтил-таки Плясунью беззаконным стяжанием?

— Пытался. В Коине вообще любят праздники. И трубочистов. Им за работу даже никто и не платит: знают, что трубочист всегда найдет себе, чего спереть. Соразмерно достатку дома, конечно. Иначе уговор белый не велит. Вот я и был – трубочистом.

— Прекрасное ремесло. И что на крыше?

— Смотрю – змей по ветру летит. С канатов, видать, сорвался. Фанговый такой змей, большой, с парусную ладью величиной. Сам весь из реечек, арандийской бумагой обшит. И – редкая удача! – летит он прямо к той крыше, где я. Я  решил попробовать на нем покататься. Ухватился за канат…

— Понятно. С кем не бывает. И как, змей Вас выдержал?

— Поначалу – да. Сколько-то пролетел, потом стал снижаться. Как раз над белым подворьем. Ну, я скинул то, что из домика набрал, змей опять поднялся.

— Груз, стало быть, весил немало?

— А я осмелел, решил лететь дальше. Кончилось тем, что змей упал да и развалился на части. А стоил он,  оказалось, пять тысяч кариндов, деньги на него со всего Коина собирали. Мою же непричастность доказать было уже никак нельзя. Как и того, что мне нет совершенных лет. Ибо я к тому времени уже не раз привлекался к суду за всякие мелочи.

— А сколько Вам было лет?

— Восемнадцатый год.

— Разве тяга к полету – не основание, чтобы просить заступничества у Плясуньина храма?

— Белой милости на мне жрецы не нашли. Вот и осудили, и продали. Кстати, сюда, в Баллу, на морскую каторгу.

— Счастлив остров Диерри, если может разбрасываться этакими безумцами.

— В Коине, Марри, дураков вроде меня – дюжина на десяток. А в княжестве Баллуском в ту пору был как раз Онтальский бунт. Дошла наша ладья до берегов Деатаны, а там – царский приказ велит все мэйанские суда задерживать. Вдруг на судах мятежники? А тех, которые мятежничьи рабы, Благой Закон велит защищать и лелеять. Ну, мы и сбежали с ладьи. Нашли толкового царского чиновника, честно сдались ему. Он нас к делу и пристроил.

Давай, мастер Джани, расскажи еще, как из Аранды ты подался назад в Объединение. Гордый весь ходил: еще бы, заморское искусство освоил! Царскую грамоту мог хоть с закрытыми глазами нарисовать. Казенную чиновничью грамоту, со всеми печатями…

Как в княжьем городе Диневане ты попробовал отбивать хлеб у местных арандийских грамотеев. И они тебя потом лечили от беззакония, да так, что ты сам не понял, как жив остался.

Если Марри сейчас не вынет руку у тебя из руки, сам ты пальцев своих разжать уже не сможешь. А всё шпинет. Мелкие движения. Так и будет барышня Марри ходить с белым обормотом, к локтю прицепленным.

— Мой друг и земляк, мастер Кирджа Койнари, говорит: судьба мужчины без каторги не полна.

— Кирджа? Секретарь при прошлом нашем наместнике?

— Он самый. С Кирджей-то вместе мы из рабства и бежали. Он – в Марбунгу, а я в Диневан.

— Кирджа сейчас где-то на юге служит, в Лабирране?

— Уже не там. В Миджире. Помогает разгребать последствия мятежа.

— А что насчет женской судьбы?

— Нежной даме, по мнению Кирджи, подобает сочинить на своем веку хоть одну повесть. Стихами либо прозой. Вы, Марри, стихи сочиняете?

— Не пробовала.

— Не верю. Покажите как-нибудь, что Вы пишете.

— Лучше Вы мне – Ваши песни.

— Это сколько угодно.

Вот и пришли. Крыльцо дома Гундинг.

— Завтра увидимся, Марри?

— Отчего бы и нет? Приходите, я вечером буду в Доме Несчастных.

Не одни марбунганские несчастные пользуются милостивым участием барышни Марри. Заезжие тоже.

Отпустит руку, встанет прямо перед тобой. Обе ладони поднимет тебе на плечи, под белый шарф.

Устами тронет твои губы. Белая Матушка Вида-Марри, помоги твоему болвану устоять на ногах!

— Как чудесно Вы целуетесь, Марри!

— Главное – от чистого сердца.

От сердца, пташка, целуются чуть иначе. Вот так, вот так и вот так.

— До завтра, Парамелло. До завтра.

Почему бы тебе сейчас не сказать ей, чтоб говорила тебе – «ты», звала бы тебя Джани? Потому, что раз забрав себе в голову какую-то дурь, ты от нее отделаться не можешь, пока не исполнишь. А нынешний твой замысел никак не допускает раскрыться перед барышней Марри раньше времени.

Ты ж не одного мастера Майгорро проверять собрался. Кое-кого из белых боярышень тоже. Ты, влюбленный по уши, ты, кому без Марри – как без неба, ты, Джани Парамелло, всё-таки побоишься говорить о любови твоей, пока не поймешь, с кем имеешь дело. С боярышней или с белой избранницей. А то как бы тебе не осрамиться на самом важном месте.