(Новомесячье Безвидного 590 г. Об.: вечер и ночь)

 

 

 

 

Джакилли Мембери, мардийский лицедей

 

Общество в доме Лавари собралось немалое. Обе семьи марбунганских воротил, и Гундинги, и Лавари, в одеждах еще пестрее, чем давеча. Праздник! С госпожою Тати и детьми Гайладжи нынче явился и отец семейства, благородный Вонгобай. Узкое лицо, острые скулы, взъерошенные усы, бородка клином вперед: примерно таков был на помосте Лайави, лучший мардийский Безумец времен первой постановки «Правосудия князя Вонго». И даже одет заместитель наместника похоже: в кафтан с широкой черной пелериной. Нарочно, что ли, оплот здешней гражданской власти рядится под князя Вонгобула?

Явились кормчие: Дальва с «Плюшки», Гуджагаррай с «Марбунганского вестника».

Этого второго Джакилли раньше не видал. Исполинского роста, рыжий с проседью, в зубах трубка с резными диковинными узорами.

Слышал Джакилли о нем от приютской девушки Мемури. Этот кормчий Гуджагаррай, мемурин отчим, чуть было не выдал падчерицу замуж за орка. Орк – не раб, а вольноотпущенник. Говорят, хороший моряк, почти что помощник капитана. Почему бы не посвататься к дочке любимого наставника? В простоте своей орк Чандари так и сделал. Мемури в слезах побежала жаловаться отчиму. Орк! Нелюдь! Смешение!

Капитан же, вместо того, чтобы зарубить грязного смешенца на месте или хотя бы выгнать его из дому и с корабля, сказал: почему бы нет? Ремесло у парня в руках, мореходной науке он обучен. Семью прокормит… Мать Мемури, капитанова жена, в ту пору уже брюхатая поздним дитятей, ничего не сумела возразить супругу. Девушка ушла из дому, подалась в Старцев храм. Досточтимая Курраи Лавари вызвала орка к себе, стала расспрашивать, как же он греха не боится. А орк возьми и ответь: так какое же тут смешение, если я человек? Нос сплюснутый, уши лопоухие, кожа серая – ну, и что? У нас, мол, в северной земле Нираменте, все люди такие. И язык наш человечий: похож на ваш дибульский древний язык. Мы тоже с гор Дибулы спустились, как и люди Объединения, только вы на юг и на восток, мы же – на север. И Семерых мы чтим, только болтать не любим о божественном.

Как решить вопрос, орком ли считать орка, когда он сам убежден в своем человечестве? На время Мемури поселилась в Доме Несчастных. Орк Чандари, когда не в плавании, заходит в гости каждый день, гостинцы носит, сам чуть не плачет. Вроде бы, Мемури и зла на него не таит, жалеет. И все-таки – нелюдь! Неплохая могла бы выйти завязка для балаганного действа в новом вкусе, из посадской жизни. Примета Времени Перемен: орки выходят в люди, дальние земли становятся ближе,  родственные дибульские племена, растерявшие друг друга две тысячи лет назад, вновь встречаются.

Если бы только у Джакилли Мембери были под рукой лицедеи…

Барышня Марри как заказчица пожелает, конечно, чтобы в «Действе о погибели Онтала» ей дали главную роль. Выкрасим волосы в древленский белесый цвет, наклеим уши выше макушки, глаза вкось накрасим – вот и Злодейка Хиоле… Кто платит, тот и выдвигает свои условия.

Вот и она. Румяная, веселая. Вместо белого сарафана на ней арандийская рубашка с вышивкой, светло-розовая распашная юбка-аинг. Рядом – старший сын купца Лавари.

— Гляньте, мастер: каково?!

Барышня приоткрывает складки аинга. На ножке у барышни, на пядь повыше колена, поверх тонкого белого чулка надета серебряная цепочка с подвесками. В каждой подвеске по белому камешку. На другой ножке у щиколотки – такая же цепочка.

Прослышали, стало быть, в Марбунгу, будто в Марди, в артели у мастера Джакилли путь на помост лежал не иначе как через мастерову постель. Стихов к действу об Онтале еще нет, а соблазн уже начинается.

— Прекрасно, прекрасно.

Каковы способности барышни Марри к лицедейству, придется проверить. Пока что мастер Джакилли готов обещать одно: маррин кавалер, Маррата Лавари, в лицедеи не подойдет. Хоть и пухнет сейчас от гордости: цепочка с камешками – его гостинец! Да и ножек таких, как у его подруги, немного сыщется в Марбунгу. Однако же у нас – не диеррийское действо о Плясуньином торжестве.

Здесь, в саду дома Лавари, распашных подолов, пестрых чулок, узорных подвязок более чем достаточно. Таможенник Мията явился с девицей, у которой ноги, запястья, плечи и шея увешаны бусами чуть ли не сплошь. Среди гостей шушуканье: это Галлимарри, знаменитая марбунганская блудница.

Из приюта на представление в дом Лавари пришли только Джакилли да мастер Ранда Бербелианг. Впрочем, узнать Ранду смог бы не каждый: одет он в женское платье старинного образца. Вроде просторного сарафана с пристяжными рукавами: узорная ткань, меховая оторочка. Бритое рандино лицо густо набелено, по белому нарисованы страстные багрово-красные уста, томные круги под глазами. Под руку этакую красотку держит Биррияга, таможенный чародей.

У Ранды есть такая дурь: наряжается женщиной, бродит по кабакам, пристает к гулящим девкам так, будто он – важная дама, не склонная к утехам с мужчинами. О том и песенка есть:

 

Если в Аранду плывешь на пайране,

Можешь увидеть близ наших границ

Бербелианга в цветном сарафане

И в окруженьи десятка страмниц.

 

Разглядывая гостей, мастер Джакилли вдруг хлопнул себя по лбу: есть! Если у нас по крайней мере один лицедей! Не чета здешним доморощенным любителям рядиться. Самого мардийского мастера чуть не заморочил! И ведь в глаза глядел, подлец, думал, будто Джакилли не разглядит краску на его лице. Никакого колдовского наваждения, одно лишь кривляние – но вдохновенное! Кто бы он ни был, с таким вдвоем можно уже начать работать. И пусть попробует только отказаться играть у мастера!

— Почтеннейшие зрители! Не угодно ли будет вам обратить взоры ваши сюда к нам? Мастер Майгорро, первый меж сказителями, покажет вам то, чего вы никогда прежде не видывали!

Это горластый полухоб Чибурелло созывает всех на лужайку позади лаваринского дома. Столичная знаменитость готова явить свое искусство.

Вместо помоста на землю брошены дощатые мостки откуда-то с торгового склада. Не боится сказитель Майгорро стоять почти вровень со зрителями. Белая рубаха, безрукавка, штаны, сапоги. Никаких кудесничьих балахонов, и на том благодарствуйте. Неплохой, кстати, ход: обойтись без примет внешней таинственности на самом чародее. Все внимание, мол, не на меня, а на моё представление.

— Прошу дорогих гостей встать полукругом. Притушите огни.

Чибурелло оттесняет народ от мостков. Слуги дома Лавари надевают суконные колпаки на фонарики с чародейским светом, расставленные на палках вокруг лужайки.

Полутьма весеннего вечера. На земле, почти под ногами у зрителей, начинает прорастать искристо-зеленая травка. Каждая травинка светится приторным, резким сиянием наваждения. Посередине один росток набухает, разгорается всё ярче, тянется ввысь, вырастает в развесистое деревце. Покрывается сначала почками, потом листвой, переливчатыми цветочками. Потом вместо ягод – чего бы вы ожидали? – на ветках завязываются драгоценные камешки. Покачиваются, бренчат.

А из-за спины у Майгорро, пядях в трех над землей, выплывает свинья. Плоская, ярко-огуречного цвета, с красной попонкой. Делает круг у древесного ствола, так, чтобы каждый мог прочитать, что написано на попоне.

А написаны там три слова:

 

СЛАВА ВТОРОМУ ОБЪЕДИНЕНИЮ!

 

Представление не простого веселья ради. С глубоким смыслом. Укрепляет государственный строй, доносит до народа суть новейших преобразований.

Камешки с ветвей разлетаются, падают в руки зрителей. Лиловые, зеленые, синие, золотистые. Молодежь ахает, визжит, принимается их ловить. Законопослушная свинка ложится на бочок возле дерева.

Блеск каменьев меркнет, снова становится темно. Из земли начинают бить несколько водометов. Сначала словно бы водой, потом пламенем. Раздается глухой гул. Народ шарахается. А там, где только что было дерево, вспухает огромное золотое яйцо. Достигает размеров хорошей тыквы, разрывается, из яйца вылетает – нет, не змей. Это было бы слишком просто: торжество змейства в Объединении. Вылетает огненная птица. Машет крыльями, роняет несколько перьев, уносится в вечернее небо.

Облака заволакивают лужайку. Веет холодом, звучит что-то похожее на плеск воды. Из клубов пара прямо на воздухе возникает девица. Принимается плясать, на ходу меняя наряды. Разноцветные, яркие, каких у марбунганских барышень не сыскать. В воздухе играет тихая музыка.

Наконец, оставшись в шароварах и в чем-то вроде цветной перевязки на грудях, девица останавливается. Кланяется, пропадает.

Наградой фокуснику служат рукоплескания. Чибурелло в лучшем вкусе базарного зазывалы призывает поощрить искусство своего мастера. Не расчухал, видать, что тут зрителей не надо обходить со шляпой, всё уже купцом Лавари оплачено.

Пусть пройдется полухоб, соберет в бумажную шляпу разноцветные камушки. Зрители их отдают – от греха подальше. Вдруг снова приворот? Полчаса пройдет, сокровища обратятся в ничто. Даже не в труху: во пшик, в пустоту. Пустое наваждение – вот вся суть Вашего искусства, мастер Майгорро.

Впрочем, дым и пламя из-под земли – это нам для Онтала пригодится.

После представления – застолье. Мастеру Джакилли кто-то сунул в руку кубок с вином. Хоть сегодня и трезвое новомесячье Безвидного, мастер выпил. Поднеси ему сейчас полную чашу яду, Джакилли бы проглотил, не поморщась. Ибо не видит и не чует ничего вокруг, одержимый сильнейшей из страстей – страстью творчества.

 

Так. Вступление к действу об Онтале. Истоки замысла древленки Хиоле. Уводят корни ее злодейства вглубь на тысячу лет, на тысячи верст на запад от полуострова Онтал. Туда, к берегам реки Лармеи, где последняя древленская твердыня, город Юмбин – будущий человечий Ви-Умбин – вот-вот падет под натиском кочевых людских племен, спустившихся с Дибулы.

Правитель древленей, чародей Сумаоро, сам призвал людей, чтобы покончить со враждебным Юмбину древленским княжеством. И вот, бывшие союзники, бородатые дибульцы, обратили оружие против древнего народа, любезного Водной Владычице, наделенного чарами от Премудрой Ткачихи. Бессильный изменить исход войны, Сумаоро произносит проклятие. Оно же пророчество.

 

На стене Юмбина белой, пересекшей Дибульский Путь,

Озирая тьмы кибиток, озирая копейный бор,

Слыша ржанье и мычанье, чуя Пламенного стопу,

Сумаоро глядел с раската, озаренный темным огнем.

«Не осилит медь железа, не осилят чары – судьбы.

Вы, Владычицыны дети – приближается гиблый срок.

Вы, Ткачихины питомцы – плачьте, гибнет лармейский град;

Кровью древней, плотью мертвой потечет сегодня река,

Стены белые окрасят слезы древленей дочерна,

Разметают нас по полю, сбросят в море, загонят в лес,

Сад – секирою под корень, в погребальный немой костер,

Ниву нашу под копыта их чудовищных лошадей,

Тростниковые болота – в злые жала убитых слов.

Но не радуйтесь победе, порожденья полночных гор!

Сбудется мое проклятье: не пройдет и тысячи лет,

И в десятом поколеньи дочь моя возвратится к вам

Не в доспехе гулкой меди, не с Воителевым мечом,

Не с рукой, парящей грозно у заросших щетиной горл –

В злато-пестром облаченьи, с нежным смехом, с легкой стопой,

Но дробящая престолы самозванных людских князей,

Бросив семя вожделенья в бородатые души тех,

Кто презрел когда-то верность, но не сможет презреть любви.

 

Слава Семерым: кажется, идёт. Волной, подряд, как бывало в Марди когда-то. Хорошо, что у приютского секретаря всегда с собой вощаная доска и тростинка для записи.

— Мастер Джакилья! Что это Вы всё один да один?

Это спрашивает барышня Марри.

— А? Что?

— Наш гость, мастер Майгорро, собирается домой. Вы его не проводите? А то полухоб его – странный какой-то. Как бы не прирезал в темном переулке.

— Да-да, извольте…

Еще один кубок на дорожку. В голове шумит. Сколько Джакилли сегодня выпил? А ел ли что-нибудь? Не вспомнить. Что вообще он делал утром? Забирал из дома Лантани наследство? Кажется, да. Пил брагу втроем со старыми слугами Лантани. О чем-то толковал с ними? Да, видимо, расспрашивал о покойном барине. Неправда, будто в действе всё берется из головы. Житейские подробности тоже важны.

Да, конечно: Джакилли обедал в приюте. Туда еще увечный стихотворец заходил с песней про вонгобулово правосудие.

На улице и вправду уже темно. Сколько же Джакилли толокся в доме Лавари – три часа, пять?

Странный полухоб тащит за мастером Майгорро короб с гуслями. Спрашивается: зачем носить инструмент с собой в гости, если не собираешься играть? Боится, что ли, как бы несчастные в гамбобаевом дому струн не пообкусывали?

— Я не вполне понял замысел Вашего представления, мастер Майгорро. Картины четырех стихий – хорошо. Земля, произрастание растений, каменья, любезные Старцу, свинья, Старцу же угодная тварь. Потом огонь. Свинья повержена, вылетает красная птица. Значит ли это, что Второму Объединению придет конец и в кровавой смуте суждено возродиться Первому Объединению? И тогда заплещут воды, и всеми овладеет милость Плясуньи Небесной…

— Что Вы такое говорите? Это же выходит крамола какая-то! Будь так, меня бы зрители на части разорвали.

— Ну, почему же. Перемены не всем по нраву пришлись. Многие в нашем городе, думаю я, Вам тайно рукоплескали.

— Можете мне верить или нет, но никакой свиньи в моем замысле предусмотрено не было. Это чья-то очередная шутка.

— Или нечаянное побочное действие чар?

— Право слово: неужели в каждом зрелище непременно надо искать скрытый смысл? Да еще этакий, зловредный?

— Я иначе не умею.

— Вы за что-то невзлюбили меня, мастер Джакилли? Слух насчет приворота барышни Сумангат – им ведь я не кому иному, как Вам обязан!

Полухоб угрожающе шмыгнул носом. Кто кого собирается бить в переулке?

— Я лишь сказал, что думаю. И повторю: искусство вроде Вашего чревато приворотом и прочим зловредным волшебством в силу самого своего устройства. Если эти чары не подвластны кудеснику, а возникают сами собой, то тем хуже.

Из-за угла выступило несколько гоблинов. Сегодня, в трезвый праздник, чистые гоблины из общины молятся, вспоминают Гамбобая. Что же до беспутной гоблинской молодежи, кому чистые обеты скучны, то они как раз в нынешний вечер постарались напиться допьяна. Шатаются по улицам и горланят песню. Поют про то, как беззаконные гоблины-вояки поймали марбунганского праведника:

 

Знаменитый богослов – ох, богослов!

Звался Гамбобаем.

И оставшись без штанов,

Был он несгибаем.

 

Причинить ему вреда – ох, мы вреда

Не смогли нимало:

Не вкушал он никогда

Ветчины и сала.

 

Встретясь со своей судьбой, - ох, да судьбой,

Мы предались чувству,

И вкушали мы с тобой

Год одну капусту…

 

Оборванная гоблинша выступила вперед:

— Мастер Майгорро! Помнишь, что тебе давеча сказали про Зеленую Свинью?

— Помню. Остерегаюсь.

Посторонитесь-ка! – рявкнул на гоблинов Чибурелло. Дорогу сказителю Майгорро!

— Нам Майгорро и не нужен. У нас вот к мастеру Джакилье дело.

— Да?

— Начальник ваш, Ранда, тебе велел передать: зайди на склад, куда вы нынче днем лантанинское серебро оттащили. Что-то там со складским смотрителем неладное вышло. А Ранда в гостях, ему отойти неудобно. Сейчас зайди!

— Хорошо. Провожу мастера Майгорро и приду.

— Скорее! И ключ складской не забудь!

Помнил бы мастер Джакилли, куда он подевал ключ от склада. Лежит, должно быть, в Доме Несчастных, в комнате, которую Джакилли делит с карлом Хайдиггердом. Мельком Джакилли уже видел нынче днем: карл без него заходил в комнату. Бросил на кровати мешок с пыльными сухарями, чей-то молью траченный суконный кафтан. И кирку свою дурацкую оставил, а сам ушел, Джакилли опять его не застал.

Или Джакилли сам притащил в комнату сухари, кафтан и кирку? Где-то подобрал в доме Лантани, уже не вспомнишь. Карл вечно хлам свой оставляет где ни попади.

— Ии, мастер! Весточка денег стоит! – заканючила гоблинша.

— Идемте с нами. Денег у меня нет, я вам из дому поесть вынесу.

Трое гоблинов пошли следом за Джакилли, Майгорро и Чибурелло. Продолжали петь:

 

Гоблин едет на свинье – ох, на свинье!

Гоблинша – на свине.

Он мечтает о вине,

А она – о сыне.

 

Возле Дома Несчастных стоял у забора орк. В одной руке моряцкий фонарь, в другой пучок бледненьких первоцветов.

— Доброго вечера мастеру Джакилли. С праздником.

— С праздником и тебя, коли Семерых чтишь.

— Я – Чандари. С «Марбунганского вестника».

— Знаю о тебе.

— Мастер! Вы не могли бы Мемури позвать? Мне потолковать с ней надо.

— Не станет она, боюсь, толковать с тобою.

— Надо! Мой капитан – ну, ее отец приемный – с капитаном Бултугу сговорился, чтобы меня на «Звезду Востока» взяли в плавание. Чтобы я заморский корабль поглядел.

— Дело хорошее. Авось, новшества мореходные освоишь. Буссолю или как там сия снасть называется.

— Так-то оно так… Да только плаванье дальнее, года на два. Мне бы с Мемури – хоть попрощаться по-людски…

— Хорошо. Я ей передам.

Джакилли вошел в ворота. Поднялся в дом, на верхний этаж, где ночует девушка Мемури.

Прощаться с орком, а может и человеком Чандари Мемури не стала. Вздохнула горько, закрылась у себя в каморке. Мастер Майгорро отправился спать к себе. Полухоб Чибурелло расположился у дверей в его комнату: сторожить сказительский сон.

Джакилли спустился в залу за едой для гоблинов. В пьяном своем виде нечистые гоблины постыдились заходить в приют, остались ждать за забором.

В зале темно, только изваяние Гамбобая чуть светится. Тянет сквозняком. Должно быть, открыто окошко. У окна тихий разговор двух голосов:

— Не могу.

— Чего не можешь? Ничего особенного от тебя не просят. Сходишь, проследишь, приберешь, что нужно.

— За кем прослежу? Они мои друзья.

— Друзья? А Меч и Чаша тебе, значит, не друзья?

Первый голос со вздохом отвечал:

— Хорошо, Радужный Змей. Будь по-твоему. Схожу. Прослежу. Приберу.

— Вот и ладно.

Мастер Джакилли, топая шумно, прошел к столу. Засветил лампадку.

Ставень закрылся. Приютский чистый гоблин Тадамаро развернулся от окна, заморгал от яркого света.

— Собери-ка мне, Тадамаро, чего-нибудь съестного. Там соплеменники твои нечистые за услугу пожрать хотят.

— Ага, мастер. Это я мигом.

С караваем хлеба, надрезанным пополам, со вложенной внутрь каравая кашей мастер Джакилли вышел за забор. Хотел скормить гоблинам заодно и сухари карла Хайдиггерда, да не стал. Вернется еще карл, ругаться станет…

 

Пошли к складу, что по соседству с меняльной лавкой, на первом этаже наемного дома, принадлежащего семье Гундинг. По дороге гоблины ели и орали дальше свою песенку.

Дошли до внутренней стены марбунганских городских укреплений. Направо проулок, последний перед тем, куда надо сворачивать, чтоб попасть к складу.

— Ой, чего это там? – вскинулся гоблин, указывая в проулок.

Безотчетно мастер Джакилли сделал несколько шагов в ту сторону, куда указывал гоблин.

И тут же в спину мастеру сквозь кафтан, куртку и рубаху уперлось что-то скверное. Похожее на кинжал или нож.

Гоблин сзади, гоблин и гоблинша впереди. Эти двое тоже с ножами.

— Давай деньги! И ключ!

Только тут мастер Джакилли и вспомнил, что ключа от склада он с собою не взял. Как выясняется, правильно сделал, что не взял. Однако: зачем было идти с гоблинами на склад, не взяв ключа?

Память никудышная. И соображение. Подходят ночью на улице трое нечистых гоблинов, говорят: иди на склад, мастер Ранда велел – а Джакилли и верит. В Доме Безумных ему самое место.

Мастер развел руками:

— Берите! Что найдете – ваше!

Нечистый гоблин привычной рукой пошарил у мастера на поясе, за пазухой. Вощанку с тростником не тронул. Что-то извлек из джакиллиного кармана, впотьмах поднес к глазам. Потом показал гоблину, стоявшему сзади мастера.

— Ага! Это получше ключа будет. Уходим!

Насколько помнил Джакилли, денег при себе у него не было. Разве что медячок какой-нибудь завалялся.

Гоблин отступил на шаг. Надо думать, грабеж окончен.

— На помощь! – крикнул, что было духу, мастер Джакилли.

Что-то просвистело у мастера возле уха. Гоблин завизжал, схватился за плечо. По камням мостовой стукнул узкий метательный ножик. Другой гоблин сзади ткнул мастеру в спину своим ножом, дернул, выдернул лезвие – и все трое кинулись врассыпную.

Громкий, низкого тона свист раздался над улицей.

— Держи! – услыхал мастер голосок барышни Марри.

Не чуя еще раны, мастер кинулся за гоблином, какого увидел ближе. Догнал, схватил в охапку. Под пальцами почуял кровь: видно, это тот самый супостат, кого зацепила Марри. Для верности мастер двинул злодею кулаком в ухо. Гоблин истошно заорал:

— Спасите! Помогите! Умблоо!

В доме на левой стороне проулка стукнул ставень. Суровый голос произнес:

— А ну, кому среди ночи неймется?

И в тот же миг ведро помоев опрокинулось из окна на головы мастеру Джакилли и гоблину.

Не помои, мерзость какая-то. Мало того, что ограбят на улице, чуть не зарежут, так еще и из параши обольют. Чего еще ждать от города Марбунгу?

Эта мысль была последней, какую сумел осознать мастер Джакилли.

 

.

Карл Хайдиггерд вади Абрар, мардийский похоронщик

 

— На помощь! – кричал карл Хайдиггерд, не выпуская уличного разбойника.

Барышня Марри подошла ближе. В руке у нее глиняная свистулька: от нее-то и свист.

Марри подобрала с мостовой свой ножик. Обратилась к гоблину:

— Что ж ты творишь? Грабить – грабь. А резать Плясунья не велит! Ты хоть знаешь, на кого покусился? Это же знаменитый мардийский мастер…

— Хайдиггерд вади Абрар! – назвался карл.

В темноте барышне легко и обознаться. Примет еще карла за человека Джакилли, а карл потом отвечай.

— Вот-вот: мастер Хайдиггерд. Лучший в Марбунгу карличий каменотес! А ты его – ножом…

Гоблин только тряс мокрой головой да верещал по-своему.

А что, если и гоблины обознались? То-то они искали у карла по карманам что-то, чего у него заведомо быть не могло. Точно: с Джакилли перепутали.

Двери ближнего дома отворились. Высунулся ухват и за ним – лицо.

— Кто безобразит?

— Я – карл Хайдиггерд из вади Абраров. Служу Старцу и Владыке. Домой иду.

Барышня Марри принялась объяснять по-своему:

— Мастера хотели убить! Вот, удалось схватить одного злодея, а так их тут полдюжины было. Бегите-ка за стражей, добрая женщина! И за досточтимым Байлайей. Скажите: мастер Хайдиггерд тяжко ранен.

— А как я дом брошу? Я тут одна. Лучше уж Вы сами, барышня Гундинг, в управу идите. И в храм. Вас скорей послушают.

— Тогда стерегите злоумышленника. И раненого. Веревка у Вас есть?

Женщина ушла в дом. Вернулась без ухвата, но с веревкой и с полотенцем.

Похоже, управляться с пойманными ворами ей не впервой. Ростом женщина высока, станом крепка. Разбойный гоблин был должны чином связан, уложен на мостовую.

Женщина протянула карлу полотенце.

— Вы простите, мастер, что я Вас этак окатила. Не признала впотьмах. Много у Вас украли?

— Старец не допустил неправой поживы. Я при себе денег не ношу.

— Что за времена пошли! Гоблины - у гамбобаевых несчастных воруют! Рассудили бы: откуда у приютского деньги? Наследство лантанино, что ли?

— Им ключ был нужен, я их надул. От склада ключ. Ключ дома остался, наследство на складе. Ох! Как бы злодеи на склад не вломились без ключа!

Хайдиггерд пустился было бежать за стражей. Хоть бегать карлу и не пристало.

— Погодите, мастер. Не вовсе же они дураки. Раз попался их дружок, сегодня они уже грабить не сунутся. Дайте-ка я Вашу рану посмотрю.

Карл Хайдиггерд принялся стаскивать кафтан. Женщина его остановила.

— Стой, мастер, как стоишь. Кто знает, что за рана? Шевелись поменьше. Больно будет – потерпи.

Сдвинула мастеру кафтан с одного плеча. Вытащила у себя из-за пояса ножик. Чуть оттянула у карла на спине куртку вместе с рубахой, резанула вниз. Тронула рукой рану – совсем легонько.

— Ну, слава Семерым, неглубоко. Однако же и сволочи эти гоблины…

— Чем они меня ткнули? Кинжалом?

— Как же! Гребнем своим боевым. Считай, четыре ножа на одной рукоятке. Если бы не кафтан твой, худо бы пришлось. А так – царапины, хоть и длинные. Зальём, потом в дом зайдем, перевяжем. Ну-ка, нагнись.

— Чем зальём?

— Добрым зельем.

Из-за пазухи женщина достала бутылку. Зубами выдернула пробку. Плеснула на руку себе, рукой провела карлу по ране. Приложила сверху какую-то тряпицу.

— Заживет. Идем, перевяжемся.

— В дом не пойду. У меня тут разбойник.

— И то верно. Пленного бросать не годится. Стой так пока.

И нашла у себя за пазухой же ленту для перевязки. Охватила руками карлов стан под рубахой, продернула, раз-два – и перевязала.

— Благодарствуй. Ты лекарка?

— Нет. В войске служила. В походе всяко приходится: научилась.

— Зелья всегда при себе носишь?

— При себе – не при себе, а в доме есть. Барышня сказала – Вы ранены, я и прихватила. Я тут у господ Урбери сторожихой служу.

И кивнула на дом, откуда вышла.

— Говори «ты», как я тебе говорю. Ты же меня спасла, – велел женщине карл.

Женщина оставила карла, пошла к разбойному гоблину. Смазала зельем и его рану, перевязала. Сказала – тоже ничего страшного, заживет.

— Тебя как звать? – окликнул карл женщину.

— Джелли.

Джелли… Вспомнить бы. Джелли? Джелли!

— Не дочь ли ты воину Джабуббу вади Джагирджу?

Угу, – без довольства в голосе отвечала женщина.

— Почтение воительнице Джелли, дочери Джабуббу, из вади Джагирдж! Я Хайдиггерд вади Абрар, родич твой по матери.

Карлица Джелли молчала. Не ждала, видно, встретить карла из вади Абраров в здешних людских да гоблинских местах.

Прошло немного времени: с полчаса. Явилась стража, а с нею и барышня Марри. Карл Хайдиггерд дал стражнику свои показания. Про гоблинов, про ключ. Про то, как барышня Марри, а потом карлица Джелли его, карла, спасали.

Разбойника забрали в управу.

— К складу надо бы охрану поставить. Вдруг грабители и без ключа туда явятся!

— Людей у нас мало – отвечал стражничий старшина.

Сам пойду, решил карл. Карлица Джелли принялась было его отговаривать. Барышня Марри обещала привести охрану из Тройного храма и убежала. Джелли заперла двери дома Урбери и пошла вместе с Хайдиггердом на склад.

Недалеко. Склад Гундингов и дом Урбери – соседние. Хоть и выходят на разные проулки, а задний двор – общий.

Разбудили складского сторожа. Тот услыхал про ключ, про разбойников, побежал вглубь склада вооружаться.

Чернявая заспанная рожа высунулась из окошка над складом.

— Что стряслось?

— Грабителей ждем. Выходи на подмогу.

— Кого грабить-то будут?

— Дом Несчастных. Лантанино наследство.

— А вы ждете здесь? Разумно. Не уходите, я сейчас.

Рожа спряталась и больше не появлялась.

Посторожили немного. Прибежала барышня Марри и с ней – храмовый воин Воителева храма.

Воин остался на страже. Карл Хайдиггерд, Джелли и Марри пошли восвояси.

— Отец-то твой, Джелли, где?

— В урберином дому. Набрались они с дядей Тарьей нынче. Спят.

— Как проспятся, пусть приходят в гамбобаев дом. И ты тоже.

— И ты бы, мастер, шел домой. Время позднее.

Карл Хайдиггерд вади Абрар последовал разумному совету.

 

 

 

 

Вонгобай Гайладжи, заместитель наместника Марбунгу

 

Мастер Майгорро покончил со зрелищем. Гости купца Лавари двинулись к накрытым столам.

Кудесник Биррияга мигнул мне. Не простясь с хозяином дома, мы вдвоем неучтиво удалились: в сад, а там через калитку на улицу. Пошли в управу, в мою рабочую комнату. Вид у кудесника такой, будто выйти из управы он рассчитывает не иначе как в цепях, на каторжную пайрану.

При себе у Биррияги складень. В складне – листов десять бумаги, мелко исписанных.

— Вот мои записи. А тут – итоги нынешнего осмотра «Звезды Востока».

— Благодарствуйте, высокоученый. Это я изучу.

— Теперь о шарлатане Майгорро. Барышни Сумангат, как Вы видели, нынче у Лавари не было.

— Увы.

Погодите. Так сложилось, что нынче днем я имел возможность видеть ее на улице.

— Вы что же, коллега, пустились в соглядатайство?

— Нет. Говорю же: случай. Имея нужду в деньгах, я зашел к меняле. В наемный дом Гундинг. Барышня как раз выходила из жилой части того же дома. Приворотных чар на барышне Сумангат Гундинг нет.

— Камень с души!

— По городу ползет слушок, будто из того же кувшина давеча выпил на улице некий полухоб. Кстати, один из коинской троицы, по поводу которой я нынче посетил «Звезду Востока». Выпил бедняжка из кувшина – и проникся к Майгорро чувством преданной дружбы. Вот и на представление с ним пришел… Так вот: полухоб тоже не приворожен.

— Второй камень…

— Камушек за камушком, на могилку хватит. Оборотнем Майгорро также, к прискорбию моему, не является.

— Безобиднейшая личность! Хоть сейчас в чистые гоблины.

— Посох его зачарован, гусли тоже. Знаете ли Вы, Ваша Милость, что у Майгорро имеется помощник?

— Да?

— Сидел на дереве, укрытый чарой незримости. По виду либо женщина, либо подросток, либо нелюдь небольшого роста. Может быть, древлень или гоблин. Часть наваждений по ходу представления творила эта тварь.

— Мило. Кто бы это мог быть? Не Сумангат?

— Умеете Вы утешить, Ваша милость!

— По мне лучше пусть барышня Гундинг окажется майгорровой сообщницей, чем в Марбунгу объявится еще один неучтенный чародей.

 

Не успел Биррияга уйти, как вошел стражник от дверей. С заместителем наместника, видите ли, желает поговорить по срочному делу ходатай храма Плясуньи, что на Диерри, в городе Коине.

Вот он, давешний кавалер барышни Марри Гундинг. Походка вразвалочку, моряцкая фуфайка, черные усы. Белый шарф на плечах – размером с небольшое одеяло.

— Добро пожаловать, мастер Парамелло!

— С Вашего разрешения, благородный Вонгобай – Джани. Мастер Джани из Коина.

По грамотам, небрежно положенным передо мною на стол, ходатай числится, разумеется, под благочестивым белым именем. При себе у него, не иначе, еще с полдюжины грамот, все на разные имена.

Уселся напротив меня, в гостевое кресло, ногу на ногу. Закинул хвост шарфа за плечо. Спросил:

— Не найдется ли у господина заместителя наместника чернил?

Я протянул ходатаю Джани склянку с чернилами. Сейчас думаю, возьмет да и выпьет. За здравие всех дураков Плясуньи Небесной. Мыла, что ли ему, на закуску предложить?

Белый ходатай капнул из чернильницы себе на колено, на белую штанину. Капля упала, кляксы не получилось: растаяли чернила на белом, как не были.

— Обработано новейшим составом для выведения пятен. Могу предложить на пробу бутылочку.

И поставил на стол передо мной бутылку с белой печатью.

— Так-так. Пятна чернил… Подписи ответственных лиц… Казенные печати… Клейма каторжные выводит?

— Этот состав – нет, кожу не берет. Только для бумаги и ткани.

— И почём?

— Гостинец! Примите новомесячья ради.

— Благодарствуйте. Передам господину наместнику.

Ходатай Джани подмигнул, будто поздравлял меня с удачной шуткой.

Известно же: господин Унтаджи, наш наместник, был прежде жрецом Премудрой. Сложил с себя сан в дни Онтальского мятежа. Потому как согрешил перед Премудрой: во дни, когда город Марбунгу с часу на час ждал наката смутьянских войск, Унтаджи посреди общей суматохи сидел в управском здании и в печке жег бумаги городского архива. Все пожёг! А потом сложил с себя жреческий сан и предался покаянию. Когда же, после разгрома мятежа, к нам в Марбунгу назначили нового наместника, погорелые грамоты по одной стали выплывать. Какие надо – выплыли, какие не надо – сплыли. Так бывший жрец Премудрой и попал сперва в заместители наместника, а потом и в наместники.

 Волшебный пятновыводитель способен надолго занять собою сердце господина Унтаджи.

— Так Вы, мастер, стало быть, прибыли, чтобы приобщить нас, невежд, к сему новейшему изобретению? – кивнул я на бутылку.

— Нет, не затем.

— А что угодно храму Плясуньи?

— Просить о содействии гражданские власти Марбунгу.

— Именно сейчас? Ночь на дворе, мастер Джани!

— Ночь – однако же Вы на службе. А днем на «Звезде Востока» был проведен дополнительный досмотр. Спрашивали, каких умбл капитан Бултугу подвёз из Коина в Марбунгу. И спрашивали – не по распоряжению портового начальства. Выходит, по Вашему. Из чего следует: управе марбунганской не безразлична цель нашего приезда.

— Вашего – это чьего?

— Моего и моих друзей.

— Одного из коих Вы, мастер, нынче приставили к сказителю из столицы?

— Чибурелло никто никуда не приставлял. Он сам. У него своя служба.

— А что, по-Вашему, такое – этот мастер Майгорро? Говоря прямо: чей он ходатай? Тоже ваш, белый – или пестрый?

— Не знаю. В Ви-Баллу он, как ученик кудесника Талипатты, пользуется покровительством храма Безвидного, что в Садах. Да и здесь остановился в приюте Гамбобая…

— И в первый же вечер вызвал Джангамунга Гундинга на поединок. Безвидному же кровопролитие ненавистно.

— Это Гундинг его вызвал. Майгорро Гундингу ослиные уши отрастил.

— Вы, кажется, мастер присутствовали на той вечеринке. Видели, как всё было. Может быть, хоть Вы мне объясните: какого умбла ради Майгорро это сделал? По рассказам моих домашних я ничего не понял.

— Мастер Майгорро создал повод для ссоры. На пустом месте, из ничего. Могу предположить: поединок для него – способ развязаться с Пестрым храмом. Вообще он похож на соглядатая с большим опытом, но временно оставшегося не у дел. Прикажете заняться им? Предложить ему поработать на Белый храм?

— Дело Ваше. Не мне указывать людям Белого храма.

— Но Вам Майгорро не нужен?

— Семеро избавьте от этакой нужды!

— Вот и я о том же. Прикажете нам с друзьями взять его в оборот, чтобы он Вас не беспокоил?

— Если то не расходится с Вашими замыслами.

— Так вот, о замыслах. Мне нужны бумаги покойного Лантани.

Ишь, чего! Я, Вонгобай Гайладжи, буду вытрясать лантанины грамоты из приюта несчастных, из Пестрого храма, гнев Безвидного на себя навлекать – а потом поднесу бумаги Вам, мастер Джани, в узелочке с белою ленточкой?

— Мое задание – добыть и доставить в Коин списки бумаг Лантани, представляющих ценность для храма Плясуньи. Кроме того, задача моя – проследить, кто еще проявит любопытство к тем грамотам.

— Ну, вот, например – я.

— Вы, благородный Вонгобай, тут не в счет, для Вас это прямой долг. Я имею в виду посторонних лиц. Например: знаете ли Вы, что у Лантани есть еще один наследник, в завещании не отмеченный?

— Н-да?

— Некий Бенг, лантанин тайный воспитанник. Человек арандийской наружности, лет двадцати пяти или чуть старше.

— Исчерпывающее описание.

— Да, я знаю. Но пока это – всё. Еще я знаю только, что около трех лет назад парня этого требовали выдать в Аранду. А Лантани пытался вместо него подсунуть царевым людям парня со своей винокурни, некоего Бенга, позже прозванного Буйным. Того, который обратился в семибожие и потом жил в Доме Несчастных. Зачем лантанинский Бенг был нужен в Аранде, мне не известно. Могу предположить: царское подворье здесь, в Марбунгу не настаивало на выдаче Бенга-без-примет – так ведь?

— Не настаивало.

— Значит, охотятся за ним не власти, а какие-нибудь змейские тайные силы. Заговорщики или вроде…

— Хорошо, мастер Джани. Услуга за услугу. Я готов предоставить храму Плясуньи те лантанины грамоты, которые не содержат государственной тайны и крамолы.

— Но, благородный Вонгобай, в них же…

— В них-то вся и прелесть, я понимаю. Но тут уж, простите, я исполняю свой долг. Не отчаивайтесь: богохульств и ересей в рукописях Лантани тоже предостаточно. Равно как и позорных признаний личного свойства. Но в ответ – у меня к Вам будет просьба.

— Да?

— Вы человек белый. Вхожи в дома вроде гамбобаева приюта. Сумеете не вызвать там подозрений, проведя… Скажем так: негласное расследование. Я хочу понять: в чем, собственно, природа пресловутой лантанинской осведомленности? Письма его к наследнику, благородному Уратранне, выглядят так, будто старик ежедневно подглядывал за приемным сыном в чародейский хрустальный шар.

А может быть, и того хуже. Шар стоял там, где ему и положено: в Ви-Умбине, городе чародеев. Там же, как известно, доживает свой век древленка Хиоле, бывшая беззаконная боярыня Онтал. Боярину голову снесли, войско разгромили, а виновницу всего, чародейку, государь король помиловал. Выслал в княжество Умбинское под надзор храма Премудрой.

Итак, у Хиоле – шар. Через шар наблюдают за Уратранной, где бы он ни был: во дворце, в гостях у ви-баллуских начальников, в кабаках, на тайных встречах… Сведения, добытые с помощью шара, Хиоле пересылает наставнику покойного боярина Онтала, нашему старичку Лантани. У старичка есть устройство, принимающее речь либо письмена на расстоянии. И такое же устройство – в Аранде? Вот тебе и поиски Истины… Семеро на помощь, но зачем всё-таки было отправлять те же самые сведения обычными письмами Уратранне в столицу?

— Вам надобен передатчик, благородный Вонгобай? Та снасть, которой пользовался Лантани для связи со столицей?

— Именно.

— Попробую найти. Если найду – передатчик Ваш. А грамоты – мне.

— Кроме крамольных и составляющих государственную тайну.

— По рукам.

 

Если кто думал, что на этом приключения первой ночи 590 года Объединения кончились, так нет.

Четверти часа не прошло после ухода диеррийского гостя, как прибежала Марри Гундинг. Приютского мастера Джакилью, вишь, на улице гоблины зарезали! Наследство Лантани со склада украли!

Благодарение Семерым, Джакилли жив, ранен не тяжко, в полном сознании, хотя и не то чтобы вменяем. Приступ белой милости на почве потрясения, объяснила барышня Марри. Что, однако, не помешало мастеру на дибульском и ломаном мэйанском языке дать страже пространные показания. Как подошли к нему на улице гоблины, передали просьбу мастера Ранды Бербелианга зайти с ключом на склад, где Дом Несчастных хранит свои ценности. Как, не дойдя до склада, гоблины на Джакилли напали, угрожая ножами и боевым гребнем. Хотели отнять ключ, но ключа при мастере не было. Забрали всего один медяк денег. Мастер позвал на помощь, подоспела Марри Гундинг, гоблины разбежались, успев напоследок полоснуть мастера гребнем по спине.

Всего, по словам Джакилли, нападавших было трое. Одного удалось задержать.

Доставили мне этого гоблина в управу, в подвал. Рана в плече от метательного ножа барышни Марри, наспех, но умело перевязанная. Одет грязно, немыт, в заметном подпитии. Оружия при нем не нашли: пока его Джакилли с Марри ловили, он успел свой ножик выбросить. И денег нет: джакиллин медячок, видимо, унесли сообщники. По-человечьи, конечно же, гоблин не понимает и не говорит.

Я спустился в подвал. Взял с ледника кувшин с молоком, плеснул в узничью кружку. Прошел в застенок. Прихватил табурет из караулки, зашел к гоблину в камеру, сел.

— Ну, рассказывай. Можешь не придуриваться: мастер Джакилли слышал, как ты говоришь по-мэйански.

Гоблин косился злобно, молчал.

— Хорошо. Подождем, пока родичи твои явятся. Ты, я вижу, гоблин нечистый, коли разбойничаешь. Родня придет, под залог тебя выкупит, а уж дома разбираться станет с тобой по-свойски. Как Гамбобай завещал.

— Сыт я по горло ихним Гамбобаем! Чистые! Обеты блюдут! Постники-трезвенники, тьфу!

— Кстати о трезвости. Молочка хочешь?

— Чего?

— Узникам марбунганской управы полагается молоко. По кружке в день. Начальство меня не похвалит, если я на королевскую каторгу заморенных доходяг буду поставлять. Тебя как звать?

— Чура.

— Хорошо. Гоблин Чура, уличный грабитель. Найдем твою родню…

— Ваша Милость! По мне так лучше на каторгу, чем к Чистым!

— Допекли, я вижу, они тебя.

— Там, в слободке, Ваша Милость, такие дела творятся – уу! Свои со своими хуже чем как с рабами подневольными…

— Любопытно. Писать умеешь?

— Откуда?

— Из верхнего левого угла, направо, и дальше ровными строчками сверху вниз. Кругового письма я, уж прости, не понимаю.

— Да неграмотный я!

— Ладно. Завтра писарь придет, расскажешь ему, что там за непорядки у вас в общине. А сейчас к делу. Ты зачем на мастера Джакилли напал?

— Никто на него не нападал.

— Гребнем он себя в спину, не иначе, сам ткнул?

— Ваша Милость! Вы мне, конечно, нипочем не поверите, но – не так всё было, как он и как барышня Гундинг говорит!

— А как было?

— Если бы с мастером Джакильей припадок не сделался, мы бы с ним по-хорошему обо всём договорились.

— О чем?

— Чтобы на склад зайти, Лисицыны вещички вытащить.

— Чьи?

— Боярыни Онтал. Злой чародейки. Она лисицей оборачивалась, это все знают.

— Сам видел?

— Я? Меня в тот год, когда война была, еще и на свете не было!

— А сколько тебе лет?

— Одиннадцать.

— Взрослый гоблин. Почти жених.

— Чего это – почти?! Мне Шелья обещала. Если, мол, с мастером Майгорро дело сладим, то в следующую пору она моя будет.

— Когда?

— В пору – ну, по-вашему, в течку. Когда к ней мужику будет можно. Люблю я ее.

— Кто о чем, а гоблин о любови. Шелья, стало быть, твоя подельница?

— Угу. Ну и что? Вы ее всё равно не найдете.

— Кто с вами третий был?

— Харайя.

— Так.  Чура, Шелья и Харайя, шайка грабителей. И при чем тут мастер Майгорро?

— Так ведь несчастные ему обещали все Лисицыны вещички отдать! Он большой кудесник. Ему Ши нагадала, что за ним Свинья Зеленая по пятам скачет.

— Твоя подруга еще и гадалка?

— Нет. Шелья – это Шелья. А Шигоки, Ши – гадалка, да. Шаланьи и Литаты жена.

— Еще раз: кто чья жена?

— У Шигоки мужья – Литата и Шаланья. У Шельи – я…

— И Харайя?

— Она, дура, так хочет. Но нет, Харайя – сам по себе.

— Семеро вас поймут, что вы за племечко. У каждой бабы по два мужа…

— У мужиков тоже по несколько баб. У Окака вон уже целых три…

— Ладно. В родне вашей разберемся потом. Стало быть, вы прослышали, будто кудеснику Майгорро обещаны чародейские вещи из приютского наследства.

— Мы их хотели со склада вынести и в море выкинуть. В них злое колдовство.

— Храбрые грязные гоблины. Избавители отечества. Ну, продолжай.

— Подошли мы к Джакилье. Только хотел Харайя все ему разобъяснить, как вдруг незримец – как цапнет Джакилью за спину! Тут у Джакильи припадок и начался. А когда у него припадок, он по-человечьему не понимает.

— Что еще за незримец?

— Он за нами, я так думаю, от самого приюта шел. Я его не видел. Это потом, когда нас помоями окатили, он проявился.

— Как так?

— Ну, виден стал, пока помои по нему лились. Росту – во! Выше Вас! Ручищи – во! С когтями! Барышня Гундинг его ножом хотела достать, да по мне попала.

— Пей молоко, Чура. Завтра придет писарь, ты ему все то же повторишь: про чародейские вещи, про Майгорро и про незримца.

Дыры на кафтане у мастера Джакилли – от гоблинского гребня. А может, от когтистой лапы? Майгорро, великий оборотень… Хоть кудесник Биррияга и говорит, что чар оборотничьих на Майгорро нет.

— Только я, Ваша Милость, при Судьином жреце отвечать не буду.

— Почему? Если ты не врешь, досточтимый твои слова подтвердит милостью Судии Праведного. Если же врешь – пеняй на себя.

— Не вру! А только вдруг он меня еще про мои обеты спросит? А они у меня тайные.

И надулся, будто иметь тайные обеты – великая заслуга пред Семерыми.

 

 

 

 

Барышня Марригунд, служительница Плясуньи Небесной

 

 

В Доме Несчастных кто-то плачет.

Узнали безумцы, что товарища их едва не зарезали. Не всполошились, а притихли, но ни один не спит. Карла Хайдиггерда уложили отлеживаться. Жрец Байлайя и лекарка Райнити прошли к нему, байлайин Мальчик вместе с гоблином Тадамаро молятся перед изваянием Гамбобая. Наверное, просят Безвидного отвести гнев властей марбунганских от гоблинства, которое не виновато в злодействе трех своих нечистых собратьев.

Марья поднимается наверх. Перешагивает через верного полухоба Чибурелло, спящего на полу у двери мастера Майгорро. Спит он, бедняга, прямо на досках, только шляпа бумажная подстелена под щекой.

Наверху есть пустые комнаты. Тут Марья и заночует.

Плачут в соседней каморке. Девушка Мемури, падчерица капитана Гуджагарая. Орочья невеста, жертва смешения.

Майгорро, кутаясь в походное одеяло, выходит из своей комнаты. Переступает осторожно через Чибурелло, приближается к Марье:

— Барышня! Это Вы плачете?

— Как видите, нет. С чего бы мне?

— А кто плачет?

— Должно быть, Мемури.

Майгорро стучится к ней. Вопрошает участливо:

— Мемури! У Вас горе?

— Нет-нет. Ничего.

— А если ничего, так перестаньте реветь. Вы мне мешаете.

И удаляется.

Мемури появляется на пороге.

— Барышня Гундинг! Там… Чандари, обормот мой…

— Все-таки Ваш? Я видела его, он у ворот стоит.

— Отчим мой его в плавание усылает. С капитаном Бултугу, года на два…

— Вы хотите попрощаться?

Мемури еще что-то мямлит, а Марья уже бежит по ступенькам вниз. Во двор, к забору. Кличет моряка Чандари. Надо видеть, как он встрепенулся! Что-то человечье проглянуло в курносом орочьем рыле. Видать, и впрямь – любовь.

Марри отведет орка в приют, наверх. По пути прихватит со стола в общей зале порезанный разбойниками кафтан карла Хайдиггерда.

— Фонарь можете мне оставить. Прощайтесь себе на здоровье, я вас постерегу.

Ибо Плясунья велит помогать беззаконным влюбленным.

От нечего делать Марья примется зашивать дыры на хайдиггердовом кафтане. Четыре длинные дыры. Крепкое сукно, грубое. Ни помоями, ни кровью почти не замаралось.

А шьется плохо. Ну, не беда: прорежем дырки поровнее, будет кафтан с разрезами. Дабы подчеркнуть мощь карлова стана.

Время – далеко заполночь. Никто к Марье не идет. Дороги к Приюту, что ли, мастер Парамелло не нашел?

Нынче вечером на гулянке в доме Лавари Маррата поднес-таки Марье подвески с белыми камнями. Под сарафан такие не наденешь. Пришлось зайти в дом, переодеться в рубашку и аинг Дарьи Лавари. Ей госпожа Тати Гайладжи сшила этот наряд, когда Дарью за Мунга Гундинга посватали. А она не носит…

Мастер Майгорро с фокусами был неподражаем. В остальном же гулянка на редкость бестолковая.

Одна радость: свистулька. Давно нравилась Марье одна вещица, что стояла на полке в большой зале лаваринского дома. Белая глиняная морская кошка. Сегодня Марья ее стащила. А оказалось – кошка не просто так, а с голосом. Дунешь – поет: басовито, красиво, громко. Гоблины, хайдиггердовы супостаты, как услышали, сразу разбежались.

Здесь, в приюте, не посвистишь. Майгорро явится, ругаться станет. Да и Хайдиггерду отдыхать надо.

Зато такой свистульки больше ни у кого нет.

А мастер Парамелло в дом Лавари не приходил. И не знаешь, кого о нем спросить. Мунг не слыхал, куда подался сегодня его друг. Тамо Гайладжи тоже не знал, где музыкант со «Звезды Востока».

Тамо весь распух от злости. Ибо на представление к Лавари таможенник Мията, его главный враг, пришел с беззаконной своей подружкой Гальей. Чтоб никому не обидно было: ни Унг Гундинг, ни Яннаи Гайладжи. У этой Гальи на ногах тоже подвески в три ряда, но до наших им далеко.

С разрезами на кафтане Марья, похоже, слегка перестаралась. Не кафтан, лапша какая-то. Ну да не беда. Зато пуговки красивые. Можно их срезать и куда-нибудь пришить. Например, к бумажной шляпе верного Чибурелло.

Марья пойдет в коридор, вытащит осторожно шляпу из-под щеки у полухоба. Вернется к фонарю, продолжит рукоделие.

А еще у Марьи есть красивая ленточка. Тоже пойдет на шляпу. Ленточку эту Марья нынче утром выдернула из косы у древленя, что молился в храме возле Белого Знамени.

Древлень назвался именем Самсаме. Всячески заверял, что во-первых, он не древлень, а тоже полукровка, грязный смешенец. Во-вторых, что чтит Семерых, даже Владыку Гибели, от кого древленское племя вообще-то отреклось. В храме Самсаме хотел, кажется, искать прибежища. Тут, в Марбунгу, по улице пройти нельзя, чтобы кто-нибудь грязью вслед не кинул, не крикнул: Лисица! Лисица! Древленку Хиоле, так называемую боярыню Онтал, все помнят. И то, какая была из-за древленки война.

А прибыл древлень Самсаме из Коина. На вопрос, знает ли он мастера Парамелло, отвечал: да, немного. Марья отвела древленя в Дом Несчастных. Сама пошла за наследством Лантани, а куда древлень подевался потом, не видала. Во время разговора с дедушкой Видаджани древленя видно не было.

 

Мог бы, однако, уже и прийти мастер Парамелло!

Испугался, что ли, как давеча Марья с ним обошлась? Раньше, бывало, дразнила кавалеров, баловалась, поддавалась для виду, чтоб выскользнуть из рук в последний миг. А тут сама взяла и поцеловала.

Страшно? А Марье, что ли, самой не страшно было?

Вот в чем разница между мастером Парамелло и большинством марбунганских марьиных кавалеров. Те – в танце ли, доморощенной ли нежности ради – берутся за подружку по-хозяйски, полной горстью. Точно заранее уверены: не законным браком, так вольной любовью зазноба их когда-нибудь, если пожелает, то будет им принадлежать. Как земли, корабли принадлежат, серебро и золото.

А Парамелло сам побывал имуществом заморского хозяина. Никого уже не сможет считать своим достоянием.

Как он давеча целовался! На долгом вдохе, как велит Белая Матушка Вида-Марья. Пока кого-нибудь не поцелуешь вот так, не поймешь глубины своего дыхания.

И держал, не прижимая к себе. Просто руки положил Марье на плечи. Так, будто бы сожмешь чуть сильнее – обидишь, посягнешь на марьину свободу.

Какая там свобода! Как раньше Марьи дожидались не нужные ей кавалеры, так она теперь сидит, белая дура, ждет: придет – не придет мастер Парамелло? Как, бывало, Марье носили гостинцы, а она брала, не глядя, так теперь думает: что бы подарить мастеру праздника ради, если все-таки он явится? Как прежде ей дела не было до чужой любови, так, должно быть, теперь – ему…

 

Стук снаружи. Похоже, прямо сюда, в ставень окна на втором этаже. Чья-то рука тихонько выстукивает: тра-та-та, та-та, тра-та-та, та-та-та, как счет мичириновой песни про двух сестриц.

Марья выбежит в коридор, откроет ставень. Внизу, на земле, стоит мастер Парамелло.

— Марри! – только и улыбается он.

— Парамелло, поднимайтесь сюда.

— Вы мне веревку не кинете? А то там внизу досточтимые… лекари...

Извольте, мастер. Веревка – вот. Зацепим ее за крюк под окном, которым ставень запирается изнутри. Авось, выдержит.

— И прошу Вас: отойдите в сторонку. Я при Вас лезть стесняюсь.

Марья вернется в комнатку с фонарем. Заберется с ногами на лавку, пристроит подол так, чтобы подвески не видны были. Разве что чуть-чуть.

Вот и мастер. Вошел в комнату, двери за собой не закрыл. Присел на другую лавку возле стола.

— Доброго вечера моей госпоже.

— И Вам доброго вечера.

— С Вами, Марри, всё хорошо?

— Вроде, да. А что?

— Ну, гоблины… Разбойники…

— А, пустяки. Все обошлось.

— Мастер Джакилли крепко ранен?

— Да нет. Только он теперь не Джакилья, а Хайдиггерд. Это я Вам после объясню. Тут дело белое.

— Да я, собственно, зашел справиться, как Вы.

— Со мной все в порядке.

Теперь, когда ты пришел – еще бы не в порядке!

Глаза твои блестят. Похоже, нынче ты слегка пьян. Тем лучше. Лучше пьяная удаль, чем давешняя тоска в глазах.

— Зелья змейского не хотите, мастер?

— Как прикажет моя госпожа.

Он глотнет из марьиной бутылочки. Оботрет бутылочное горлышко углом белого шарфа. С поклоном вернет бутылку Марье.

Марья тоже выпьет. Для храбрости.

— Насчет поединка, госпожа. Толковал я с Вашим братом.

Ах, ну конечно. Поединок. Отмщение ослиных ушей.

— Вы же велели. Я, Вы знаете, из Коина – а коинский дурак всегда делает, что ему говорят. В меру своего дурацкого понимания.

Так-таки и всегда?

— И что Мунг?

— По-моему, он не очень-то хочет драться. Он, хоть и боярич, но обычаем скорее купец, не любитель побоищ. Да и месяц сейчас не для смертоубийства. Кроме того, благородный Джангамунг – змейский боярич. А змейцы, как сказано у Великого Бенга, из оружия больше всего ценят писчее перо.

— Не мечом, но ядовитым словом?

— Да. Дело, как я понимаю, уже пошло по этому пути. Крамольная свинья на представлении…

— Мой мастер все-таки был на зрелище в доме Лавари? И не подошел поздороваться?

— Где уж мне, никчемному, фокусы смотреть! Да еще в приличных домах…

— Вам, мастер, с Вашим дарованием, открыты все дома. И Вы это отлично знаете.

— Моя госпожа льстит моему тщеславию. Нет, но весь город уже говорит о свинье, что славила Второе Объединение. Тонкий намек!

— Вот и хорошо. Если бы о столичном сказителе расползлись порочные слухи, беззаконные стишки – ослиные уши были бы отомщены.

— Не могу не согласиться с мнением моей госпожи. Займусь этим.

Помолчал. Поглядел на Марью.

— А чем бы еще нам с Вами, госпожа Марри, занятья?

— По части беззаконий?

— Угу.

Если только ты, мастер, захочешь – тут, на верхнем этаже Дома Безумных, будет нынче ночью еще одна влюбленная парочка, вдобавок к Мемури с ее орком. Затуши фонарь, если он нам с тобой не нужен, а сам иди сюда.

Страшно? Да. Рехнуться можно, как страшно. Но разве рехнуться – это не цель барышни Марьи?

Марье все равно, где и как будет ее Первый Раз, первый в жизни взлет ее беззаконной любви. А мастеру? Ему, может быть, и не все равно. Сколько белых подружек у него было? Сколько таких, вроде Марьи, безнадежных дур Плясуньиных – что зовут, а их не слышат?

Мастер сидит, как сидел. Спрашивает:

— Нужна ли помощь по части гоблинов?

— Какая?

— Например, разобраться, чего они хотели от мастера Джакилли.

— Им надобно было наследство Лисицы, боярыни Онтал. Злые чары. Хранилось оно, якобы, в дому у нашего старичка Лантани. А нынче днем волшебные вещички, будто бы, отнесли сюда, в приют, а после все ценное отправили на приютский склад.

— Я слышал. Я там живу поблизости. В наемном дому Вашего батюшки.

Как поется в змейских песнях любви: жил бы ты в дому отца моего, у очага матери моей, названый брат братьев моих, добрый защитник сестер моих… Тогда бы, дескать, я назвала тебя любимым, не боясь чужих толков. А так, мол, иди, чужой человек, подобру-поздорову…

Представить тебя – не то что названым братом, а хотя бы другом Мунга Гундинга? Смешно. Змейское гнездовое житье – не про тебя. Ты нигде не свой человек, потому что везде свой – и рабам, и ворам, и благородным господам. И твое богатство дороже всех гундинговских богатств, всего Бенгова золота. Достояние твое – вольность. Можно ли делиться вольностью?

— А кто-нибудь вообще-то проверял, что из лантанинского наследства – волшебное? – спрашивает мастер Парамелло.

— В Доме Несчастных кудесников нет.

— А Майгорро на что?

— Его только подпусти к чужому чародейству!  Нет уж. Если хотите, мастер – можете проверить Вы.

— По-Вашему, я похож на кудесника?

— Кто Вас поймет… Иные белые досточтимые с виду – вроде Вас, скромные музыканты. А сами…

Он отвечает с полной серьезностью:

— Я не жрец, Марри.

— А почему? Белый храм и держится на таких вольных людях, как Вы.

— Ума не хватило молитвы разучить.

Это и есть – причина Вашей тоски, мастер Парамелло?

— Вы чудесно играете на шпинете. Поете. Песни пишете. Как сказал бы мастер Джакилья, это уже свидетельствует о недюжинном уме. И о сердце. Кто избран Плясуньей, тому, может быть, и учить ничего не надо.

Оказывается, мастер умеет глядеть и жестко. Куда-то Марья забралась, куда чужим нельзя.

— Тут другое, Марри.

Помолчал. И снова улыбнулся.

— По сути, мы с Вами друг про друга ничего не знаем, так?

— По крайней мере, я бы уж точно хотела узнать о Вас побольше.

Он стал рассказывать. Родом он из Коина, родителей своих не знает. Рос приемышем в доме у коинского мастера Нираи, резчика печатных картин. Этот резчик говорил, что матушкой Парамелло была белая жрица. Странствовала, несла белые обеты, дитя воспитывать ей было не с руки. Настоящий отец, стало быть, неизвестен.

К печатному делу Парамелло тяги не проявил. Был отдан в обучение к старшине коинских трубочистов, белому мастеру Ханарье. Выучился чистить печные трубы, заодно освоил и прочие белые науки.

— В Коине любят праздники. А праздник – это очень много знамен, растыканных всюду, где можно. Вот я их и развешивал.

Праздник нам в Марбунгу тоже давно пора устроить. Гулянки в богатых домах да в трактирах – этого мало. То ли дело – действо на площади!

— А шпинет?

— Играть меня научила одна старуха. Мастерша Нагари, служительница Плясуньина. Великая женщина была, Семерыми да примется. В молодости она считалась коинской шлюхой самого первого разбора. Но я ее застал, когда ей уже лет шестьдесят было. Ходил к ней от суставной корчи ее растирать. Это болезнь такая. Руки сводит, пальцы скрючивает так, что не разогнешь. Приступы – хоть на стенку лезь. Растирание помогает, а главное – болтовня, чтобы отвлечься. Ну, мастерша и рассказывала разные случаи из своей жизни. Прививала мне правила учтивого обхождения. И на шпинете играть выучила: одними советами, показать она уже не могла.

Зря Вы это, мастер: старушка, мол, хворая, причин для ревности нет… Вы ведь поэт. Если что, влюбились бы, на года да на личность не поглядели. Главное – сердце белое… Нет, Марья не будет ревновать.

Однажды Парамелло нечаянно нашел в печи в богатом доме чей-то клад, не сказался хозяину, забрал деньги и шумно их прогулял. За что и был схвачен и осужден в первый раз. Потом в чьем-то доме испортил дымоход до полной негодности, его судили снова. Потом – случай с бумажным змеем и рабство.

— В Аранде неплохо было. Научился я змейской грамоте. Когда вернулся, подался в Диневан. Попробовал применить свое искусство там: писал бумаги беглым арандийцам.

— Подделка казенных грамот? Благое дело.

— На нем я и попался. Не страже, а тамошнему начальству змейской общины. Главный над ними змеец решил, что беззаконие у меня – не причуда, а болезнь. И стал меня лечить своими змейскими средствами.

— Как это?

— Молвить тошно, как. Ну, в конце концов меня выдали в Коин. Храму Плясуньину я всем обязан. И что жив остался, и что играть еще могу и пером водить по бумаге. По карманам я уже не лазун.

— А ваша роль при храме?

— Я понял, к чему клонит госпожа моя.  Если велят на храм работать соглядатаем – то буду. Пока не велели.

— А в этот раз в Марбунгу зачем приехали?

— Сам не знаю. Сердце подсказало.

Мастер, мастер, что же твое сердце молчало раньше!

— Теперь Ваша очередь, Марри.

— Да мне-то о себе – что сказать? Учусь при храме Плясуньи.

— Про Вас много разных слухов ходит.

А ты, выходит, их собирал. Ну, что за слухи?

— Что Вы – за богатого купца просватаны. Красивый парень, у карла ремеслу златокузнечному учится…

— Замуж? Не белое это дело.

— А другие болтают, будто батюшка Вам совсем другого жениха сыскал. Змейца, потомка Великого Бенга.

— Чушь это всё.

— Или – будто Вы первейшая белая мастерица. Ни одного кошелька, ни одного кармана не пропускаете. И жили во блудной связи чуть ли не с половиной города Марбунгу. Да и Деатаны тоже.

— Ну, тут доля правды есть. Мы ведь из Деатаны родом…

— Или – что Вы главная в здешних краях страмница. Свели с ума половину марбунганских барышень.

— Ну… Страмство белому служению не помеха.

— А Вы Плясунье думаете служить? Обеты жреческие примете?

— Как то будет угодно Плясунье Небесной.

Ну, вот. Давно бы так. Снова, как давеча: глаза в глаза, глядишь, ничего не прячешь. Ни боли своей, ни ласки.

— Я могу чем-то помочь, Марри?

— Чему?

— Вашему белому посвящению?

Иными словами, ты спрашиваешь, хочет ли Марья воспользоваться тобой для своих белых нужд. Не предлагаешь, не обольщаешь, просто спрашиваешь. Скажут тебе «да» - ты потушишь фонарь и всё будет по-марьиному.

Нет. Не тот ты человек, чтобы тобою пользоваться.

— Я не говорю, Марри, что, мол, я готов принадлежать Вам, располагайте мною и так далее…

— Человек человеку не должен принадлежать.

— Нелюди это тоже касается. Хотя дружбы, верности это не отменяет.

— Да, Парамелло. Я хочу, чтобы Вы… Я хотела бы готовиться к посвящению с Вами вместе.

— Вот и хорошо.

И после этих слов он ушел. Как сюда забрался, так и вышел – через окно. Так до Марьи и не дотронулся.

Праздник мы устроим. Не станем дожидаться, пока Джакилья сочинит «Действо об Онтале». Граждане города Марбунгу напишут письмо мастеру Майгорро, чтобы выступил на большой площади возле управы. Завтра же.