(Второе число месяца Безвидного 590 г. Об.: утро и день)

 

 

Карл Хайдиггерд вади Абрар, мардийский похоронщик

 

Пришло второе утро праздника. Не попустил Безвидный кончины честного карла. Зелье карлицы Джелли, молитвы жреца Байлайи, добрые советы лекарки Райнити – и наутро карл стал почти здоров.

Утром карлу Хайдиггерду сменили повязку на ране. Принесли воды умыться. Жрец Байлайя отправился во храм. Лекарка велела было карлу нынешний день лежать, отдыхать. Но он поднялся, оделся. Кафтан его и куртку с рубахой забрали стирать и латать – так он позаимствовал смену одежки у соседа, приютского писаря Джакилли. Рубаха небеленая, куртка желтая с черным: цвет Старца и Судии. Увидят – все поймут: карл ополчился отмстить давешним обидчикам. Пусть боятся!

Карл вышел в залу поклониться Старцевой доброй снеди. Увидал у стола, кроме прочих питомцев Гамбобая, новую личность. Длинноухого косого древленя с волосами в двух косичках. Бледное племя, морем рожденное, от Владыки и Судии отрекшееся.

Помнится, вчера утром барышня Марри привела сюда этого древленя, оставила пожить. А как звать его, не сообщила.

— Привет тебе, тварь Владычицына! – молвил древленю карл на горном наречии. Я Хайдиггерд из вади Абраров, что в Гиджиригаре.

— И тебе, дитя Старца, также привет. Коли не шутишь, – человечьим горным языком отвечал древлень.

— Я шутить не люблю. Старцу и Владыке служу, камни могильные тешу. Ты при мне Судию Праведного не погань, а то тебе же хуже будет. Я из Марди иду, тут в приюте – зодчий.

— А я Самсаме, сын Дулии, родом из города Никко, чьи руины – за рекою Лармеи. Чту Море, Землю, Пламя и Ветер, и Жизнь, и Смерть, и Мудрость. По-тутошнему сказать – семибожник. Дети моря, скажу тебе, вовсе не все Смерть отрицают. Я вот – нет.  Служу же Смерти и Мудрости: рассказываю «Книгу Джаррату». Это был наш древний мудрец такой.

— Привет тебе, книжник Самсаме, коли ты не врешь. Сам-то ты откуда пришел?

— Врать чтецам Джаррату не можно. Живу я в рассеянии. Семья моя из Мэйраа, что на вольной Винге. А я – странствую.

— Откушай снеди Старцевой, Самсаме. Гостем будешь. Я ведь, по-твоему говоря, тоже в рассеянии пребываю.

После завтрака Хайдиггерд нарядился в новый, бывший лантанинский кафтан. Взял кирку, собрался идти со двора. Хотел идти в храм: благодарить Семерых за избавление от напастей. Во дворе увидал толпу. Это ждут гусляра Майгорро. А поодаль еще двое, карл и человек, дожидаются карла Хайдиггерда.

Человек – молодой, волосатый, змейской наружности. Карл – не такой, как Джабуббу вади Джагирдж, а прирожденный. Ростом мал, на голову пониже Хайдиггерда. Лыс, смугл, морщинист. Праздника ради одет щегольски: в цветастой вышитой рубахе, в желтых штанах, в теплом кафтане нараспашку. На голове вязанный колпак, на плече на лямке – ящик с мелкой слесарной снастью.

Хайдиггерд назвал своё имя. Карл – своё: Гамгурга из вади Абраров, чьи горы в восточном Гиджиригаре, близ вершины Абрарской. Кузнец, замочный мастер, тонкую работу по серебру и золоту также уважает. Странствует, в Марбунгу пришел повидать сестру. Она – жена здешнего Старцева жреца. Недавно пришел: двух лет не будет.

Родич! Милостив Старец: за два дня – двое новых родичей у карла Хайдиггерда! Давеча Джабуббу вади Джагирдж, родич по матери, а сегодня – Гамгурга вади Абрар.

— Тебе нужен замок! – молвил карл Гамгурга. Давеча склад хотели ограбить. Значит, придется замки менять.

— Правда твоя, замок нужен. Называй цену, родич.

— Полтораста змейских золотых.

В пересчете на серебро это семьсот пятьдесят ланг Второго Объединения.

— Десять, родич! За полтораста – не замок, а целый склад с товаром построить можно.

Карл Гамгурга потер ладонь о ладонь. Дело Старцу угодное: добрый торг!

— Нынче тебе за полторы сотни дюжину орков рудничных не продадут. А тут – замок! Ну, хорошо: для вади Абрара – сто.

— За сто золотых я сам на цепь сяду, склад стеречь. Пятнадцать!

— Уважь Старца, родич! Работа непростая! Семьдесят пять.

С этими словами карл Гамгурга достал из ящика железную кривулю. Не иначе, часть замка. Весу в кривуле – гээров двенадцать, не меньше.

Карл Хайдиггерд подержал в руках изделие доброго ремесла, вернул родичу.

— Будь по-твоему. Двадцать золотых.

— Молодец, Абрар, дело знаешь! Пятьдесят.

Волосатый змеец встрял в разговор:

— Я, мастер Хайдиггерд, вам не хуже замок поставлю. Нынче же, за тридцать кариндов с работой и с ключами!

Двадцать – мое последнее слово, отвечал Хайдиггерд. На том и сговорились. Пошли в храм Безвидного.

Карл Хайдиггерд вознес молитву. Сказал жрецу Байлайе насчет замка. Змейского человека жрец отослал на склад, к мастеру Ранде. Но для себя Хайдиггерд заказал замок все-таки у родича. За двадцать золотых, то есть за сто ланг. Скинуть цену в семь с половиной раз – не всякий карл так умеет торговаться!

— Добро, родич Хайдиггерд! Давай пять золотых задатка, к будущему празднику я тебе замок предоставлю.

— Так то через целых полмесяца! Как же, склад у меня открытый будет стоять?

— Работы много, родич! Замок, четыре ключа…

— Зачем четыре?

— Один тебе, один мне. Про запас. Один моей жене, один твоей.

— Так нету у меня жены, родич!

— Карл – и без жены? Непорядок! Или в Марбунгу карлицы вади Джагирдж нет?

Есть, сказал карл Хайдиггерд. Джелли, воительница, дочь Джабуббу вади Джагирджа.

Она не природная карлица. И коса у ней есть белобрысая чуть ли не до пояса длиной, и ростом Джелли заметно повыше Хайдиггерда. А ведь он – рослый карл! И речи горной Джелли, похоже, не обучена. Но зато она Хайдиггерду давеча жизнь спасла. Как теперь не жениться?

Карл Хайдиггерд взял у жреца двадцать пять ланг для задатка.

— Идем в храм Старца, – молвил Гамгурга. Договор наш скрепим, заодно и о свадьбе твоей со жрецом сговоримся.

Карл Хайдиггерд пошел следом за родичем.

Старцев храм строил их с Гамгургой общий родич, карл Кабраджага вади Абрар, зодчий милостью Старцевой. Тут в Марбунгу он многие дома выстроил.

Пришли в храм. Поклонились камню Старцеву. Ударили по рукам, поклялись держать слово. Старцев жрец благословил добрый договор. А о женитьбе досточтимый сказал: иди, Хайдиггерд, к Джагирджам. Дело Старцу угодное: как скажет тебе Джелли, дочь Джабуббу, так и будет. Да, Джелли карлица не по рождению. Но браку с тобой, Хайдиггерд, людская ее природа не помехой, а наоборот.

Гнев Владыки на карле Хайдиггерде за то надгробие, с коим он в Марди перестарался. Вот уже и жены из настоящих горных карлиц ему нельзя. Только человечиху – но зато из почтенного вади Джагирджей. Милостив Старец!

Полдень близко: скоро похороны Лантани начнутся.

На площади возле городской управы стоит народ. Ждут колокольного звона к началу похорон. У «Каштанового двора» - оживление. Там читают какую-то грамотку, что висит на трактирном заборе.

К карлам подходит барышня Марья Гундинг.

— Видели? Про гостя нашего Майгорро уже стихи пишут!

И ведет обоих карлов к забору. Там – песня про столичного гусляра.

Карл Хайдиггерд готов почтить дочь Старцеву, Премудрую, чтением вслух. Кто знает, владеет ли родич его Гамгурга человечьей азбукой?

Карл Гамгурга слушает со вниманием. А сам, обойдя Хайдиггерда чуть сзади, лезет рукой к нему в карман. Молча ловит там, в кармане, ладошку барышни Марри. Вытаскивает и с почтительным пожатием отпускает.

Барышня Марри дарит Гамгурге вади Абрару нежнейшую из улыбок, на какую способны человечихи. Искусный родич у карла Хайдиггерда! И Старца чтит, и Плясунью не забывает. Куда же кузнецу без доброй тяги, без воздуха в кузнечных мехах!

 

Карлы вади Абрары направляются за городскую стену. За стеной, в поле перед воротами, сложен костер для огненного обряда.

В поле тоже толпа. Несчастных пропустили поближе к середине. Там – круг шагов в сто шириною, посередке сложены поленья для костра. По углам поленницы стоят четыре десятника с факелами, а дальше, по кругу – копейщики.

Медный колокол ударил на башне Пламенного. Из ворот Марбунгу четверо сотников, в доспехах и при оружии, выносят носилки. Там – тело человечьего воина Райджера, господина Лантани, покрытое красным плащом. За носилками шагают жрецы. Дигенбойя – высокий, темноволосый, с пламенным взором. Поверх доспеха на нем красный плащ, у пояса меч, благословенный Воителем – пока еще в ножнах. Рядом – храмовый поединщик Муллаваджа: рыжий парень в кожаной куртке, в красных штанах и с секирой.

За красным жрецом и его спутником идут двое черных досточтимых: Гадарру-Лугги и Гамурра-Найак. У обоих лица под капюшонами: не угадаешь, что первый вдвое старше второго и для мира здешнего умер лет на двадцать раньше, чем второй.  У первого на груди нетопырь, знак Судии, у второго – череп, знак Владыки. Дальше – Плясуньина жрица Марриджани: белое платье, накидка из козьего пуха на плечах, мелко завитые седые кудряшки, дудочка в руках. Это, стало быть, досточтимые из нашего Тройного храма.

Следом идут другие жрецы. Байлайя – в пестрой одежде, с шаром Безвидного и разноцветными четками. Матушка Курраи Лавари в желтом облачении и с кубом Старца на золотой цепи, Мирра Биан – в зеленом сарафане, в шали с узором из рыбок и ракушек, с чудотворной бутылкой Целительницы. Позади всех – жрец Уннарака под лиловым покрывалом Премудрой.

За жрецами шествуют воевода марбунганского войска Литумо Рунлади, воеводская охрана, королевский наместник Унтаджи и его заместитель Вонгобай, несколько управских стражей.

А Джелли, отца ее Джабуббу и отцова приятеля Тарданги нигде не видать.

Тело вносят в круг, вместе с носилками возлагают на поленья. Опустить бы тело сейчас в глубокую яму, завалить с молитвою доброй землею Старцевой, придавить тяжелой плитой! Но нет, человечьи жрецы решили: быть старику лантани сожженным Пламенного ради.

Копейщики и десятники с факелами расступаются ближе к толпе. Жрецы встают в ногах покойного, шагах в двадцати от поленницы.

Но прежде, чем начнется молитва, в круг пройдет еще один человек. Черный скорбный плащ с белой полосой понизу и по вороту, дорожные сапоги. Непокрытая голова, темно-русые волосы, подстриженные усы и бородка.

— Не иначе, наследник! – шепчет карлам барышня Марри. Благородный Таджари Уратранна. Из столицы прискакал.

— Успел! Не попустил Хранитель Путей, чтоб отца без сына схоронили.

Жрецы начали молитву. На горном человечьем языке звали Владыку Гибели принять усопшего Райджера, господина Лантани, предаваемого ныне огненному погребению. Молили Пламенного и Плясунью даровать покойному жаркое пламя, высокий костер.

После молитвы – похоронные речи. Воевода вспомнил ратные подвиги покойного в пору далекой его юности. Заместитель наместника сказал о мужестве старого господина Лантани в дни мятежа, о мудрости его и красноречии. Наследник, благородный Уратранна, сделал знак, что говорить не будет. Почтит память приемного своего отца молчанием.

Карл Хайдиггерд вади Абрар вышел в круг. На горном наречии восславил покойного Лантани: помещика, крепкого хозяина, собеседника досточтимого Гамбобая.

 

И никто не сказал: простимся в последний раз с Райджером Лантани, злославнейшим из предателей. Со вдохновителем заговора, с подстрекателем Онтальского мятежа. С великим нечестивцем и лжецом. Многие в толпе думали так, но вслух вымолвить никому не хватило духу. А ведь заповедано Судиёю: об умерших – говори правду или молчи!

Сотники поднимают красный плащ, закрывавший тело.

— Ах-ххх! – катится над толпой.

Тело усопшего воина Райджера, господина Лантани, облачено в доспех, голова в шлеме. Вдоль тела лежит старинный меч рода Лантани, руки покойного сложены на рукояти.

Повыше рукояти на груди мертвеца стоит чашечка. Глиняная расписная чашка. Если бы карлу Хайдиггерду никогда в жизни своей не видать этой чашки! Но нет: видел он ее не далее как вчера. На кухне дома Лантани, в руках у гоблина Тадамаро. Гоблин ее отмывал.

Жрецы переглядываются. Красный поединщик хмуро фыркает. Наместник Унтаджи в замешательстве молча указывает на чашку своему заместителю Вонгобаю.

— Меч и Чаша! – шепчет толпа.

— Семеро на помощь! Заговор!

— Заговор! Судия правду видит!

А меж пальцев мертвой руки блестит, воткнутое стоймя, что-то медное, круглое.

Размером кругляшка – не больше медячка. Но зрение многих людей и нелюдей в толпе, словно бы во сне или под чарой дальновидения, различает на монетке знак. Не королевский каштановый лист, не царского дракона – волнистое кольцо, а в кольце полукруг и крестик:

 

 

 

 

 

 

Свет весеннего полдня меркнет перед глазами карла Хайдиггерда.

 

 

 

Джакилли Мембери, мардийский лицедей

 

 

Мертвое тело на поленнице посреди площадки, толпа вокруг. На тело вдоль положен меч, а выше меча поставлена нелепая узорная чашка. Медная бляшка воткнута меж пальцев ратной перчатки.

— Меч и Чаша…

— Нечестие!

— А жрецам-то какой позор!

— Поделом ему! Предатель!  Змию продался!

— Сколько народу из-за него смерть лютую приняло!

— Ох, Семеро спасите! Так ведь это, наверное, Лантани давеча незримый ходил! Умер, а Судия его не принял. И поделом! Старичок восстал, пошел за своими вещичками…

— На приютского мастера Джакилли напал!

— Потому Лантани и сжечь себя завещал, что боялся: вдруг тело его восстанет?

Глупости человечьей предела нет. Будто бы грешник, ненавистный Владыке, не встанет из гроба даже и без мертвого своего тела!

Здесь не Марди, Марбунгу. Все забыли, что походный похоронный костер – мера вынужденная, когда уцелевшим в бою воинам не хватает сил должным чином зарыть в землю всех убитых. Нет – здесь, в городе, видевшем войну двенадцать лет назад, считают огненное погребение за честь, за какую-то особую выгоду. Нет границ человеческой кичливости!

Жрица Марриджани приближается к костру. Оглядывает толпу:

-   Ну, что же? Простимся с благородным Райджером Лантани.

Когда досточтимая жрица отойдет, ни чашки, ни монетки на мертвеце уже не будет.

Но прощаться больше никто не подойдет.

Досточтимый Дигенбойя призывает Пламенного. Просит о нисхождении огня на погребальный костер.

Нет божьего ответа. Дигенбойя повторяет молитву – и снова нет. Позор! Не угоден Воителю господин Лантани. Или – жрец Дигенбойя не угоден?

Лица черных жрецов скрыты под капюшонами. Жрица Курраи что-то тихонько говорит жрице Мирре. Байлайя перебирает пестрые четки, сосредоточивается для молитвы. Марриджани глядит в небо.

Широкое лицо воеводы Рунлади багровеет. Взбрела же на ум старику Лантани мысль – просить о воинском погребении! Воевода должен был бы отговорить храм Пламенного хотя бы от зрелища. Сожгли бы покойника где-нибудь в стороне от города, ночью – нет! Как назло, воевода согласился и караул предоставить, и все почести!

Наместник сплетает пальцы: над полем слышно, как щелкают суставы. Заместитель наместника чему-то мрачно кивает. По лицу молодого Уратранны ничего, кроме тихой скорби, прочесть нельзя.

Видно, как у Дигенбойи на шее вздуваются жилы. Третья попытка: да ниспошлет Пламенный огня. И опять – безуспешно.

Послышалось ли мастеру Джакилли, будто над полем, над стеной марбунганской крепости в воздухе прозвенел чей-то смех? Тихий, недолгий надтреснутый хохоток. Прозвучал и смолк.

Зажигай! – приказывает воевода факельщикам. Нет святого огня – обойдемся мирским. Пламя четырех факелов касается поленницы. И наконец, взлетает столбом до небес: значит, Пламенный и Плясунья все-таки смилостивились.

Досточтимый Дигенбойя упал бы замертво, если бы с боков его не подхватили Гадарру и Гамурра, а сзади – Байлайя.

 

 

 

 

 

Вонгобай Гайладжи, заместитель наместника Марбунгу

 

Расходитесь, мирные граждане. Представление окончено. Копейщики постоят возле костра, пока поленья не прогорят. Их дело – служба. Прочим же у тела Лантани делать больше нечего.

Досточтимого Дигенбойю под руку уводит его поединщик. Ведет в город, в Тройной храм. Все жрецы, воевода и мы с господином наместником – идем туда же.

Будет срочное совещание в гостевой зале храма. Вопрос о неотложных мерах в свете случившегося нечестия.

Знал бы ты, кто устроил такое покойному старичку Лантани, – видят Семеро, послал бы поганцу цветов на шляпу. Судия Праведный попустил поношение мертвеца – значит, дело поганцево было правое! Заговор «Меча и Чаши» – лантаниных рук дело!

Да только вот беда: правда – правдой, а нечестие на похоронах чревато беспорядками в городе. Стало быть, мое дело теперь – найти осквернителя, представить его на храмовый суд.

Из марбунганских жрецов в храмовой зале нет только досточтимого Байджавальи из храма Безвидного. Его и на похоронах не было. На Дигенбойю взглянуть жалко. Воеводу, похоже, едва не хватил удар.

Значит, так. Все присутствующие на совете видели – и еще сотни три свидетелей могут подтвердить, что со времени, когда тело вынесли из ворот, и до того мига, когда подняли плащ, укрывавший носилки, к телу покойного никто не прикасался. Сотники, несшие носилки, явно не могли ничего подкинуть на тело. Очевидно, что ни в храме Владыки и Судии, где тело лежало в подземелье, ни во время обряжания и последней перед выносом молитвы посторонних вещей на покойнике не было.

Вопрос: кто в последний раз видел тело после обряжания?

— Должно быть, я, – сдавленным голосом сообщает воевода. Досточтимые распорядились вынести носилки на храмовый двор, поставить на козлы. Я сам, как здешний воевода, то есть высший воинский начальник покойного, укрыл носилки красным плащом. Разумеется, никакой чаши и бляхи…

— Как задолго до выноса это было?

— Примерно за полчаса. Но все это время вокруг носилок стояли мои копейщики.

— Сколько их было и как они были выстроены, мой господин?

— Двадцать человек. В дибульском строю, квадратом в пятнадцать шагов. Возле тела – двое сотников. Но они не могли…

— Не прикажет ли господин воевода послать за теми сотниками?

Воеводин писарь побежал искать сотников: благородного Ярави Ярраку, уважаемого Ланни.

Пока их ищут, досточтимый Гамурра-Найак готов высказать свое мнение.

— Осквернения мертвого тела не произошло: будь так, Владыка Гибели явил бы свой гнев. Но имело место осквернение обряда. Оно и стало помехой досточтимому Дигенбойе: возмущение и стыд за нечестивцев не позволили ему должным образом сосредоточиться, чтобы начать молитву. Верно я говорю?

— Да... Увы мне, болвану! – отзывается Дигенбойя.

Досточтимая Марриджани берет Дигенбойю за руку повыше запястья:

— Костер еще горит. Увы тебе, Ди, или нет, – это мы увидим, когда ты проверишь, освятился ли во пламени лантанин меч.

— Да, да… Прошу досточтимых простить меня. Я пойду к костру.

Когда поединщик увел жреца Дигенбойю, жрец Гамурра продолжил:

— Прошу совета у досточтимой Марриджани. Сама по себе эта нечестивая выходка представляется вдобавок ко всему еще и весьма вычурной – для человека в здравом уме. Похороны – тот обряд, где каждый может высказаться вслух, не боясь кары за напраслину или крамолу. Ибо жрецы Владыки и Судии – здесь, рядом, могут подтвердить правоту слов обличителя. Если у кого-то были причины обвинить покойного Лантани в причастности к заговору – самое время было сделать это во всеуслышание. Но подложить на тело усопшего этакую, простите, мерзость… Не означает ли это, что осквернитель обряда нашего – сумасшедший?

Жрица Марриджани достает из сумки на поясе пеструю чашку. Вертит в руках.

— Отчего же мерзость? Красивая чашечка. Арандийская работа…

— Не позволит ли досточтимая взглянуть также и на вторую вещицу? – набрался я духу попросить.

Медная бляшка брошена на стол. Вертится на оси, потом ложится: заговорщицким знаком вверх.

Воевода обращается к нам с наместником:

— Извините меня, господа – я тут, в Марбунгу, служу недавно…Что за заговор-то?

— «Братство Меча и Чаши». Продажа казенных тайн лазутчикам арандийского царя. А вдобавок – нечестивая ворожба.

— О «Мече и Чаше» я слышал. И о том, как Вы, господин заместитель, злодеев на месте преступления накрыли. И как предшественник Ваш, господин наместник…

Датта Кубелин – подсказал я. У воеводы отличная память на лица, но плохая – на имена.

— Вот, точно: Кубелин. Как он чуть ли не половину заговорщиков в тюрьме уморил, одного казнил на площади, прочих на каторгу упёк. А полусотник, как бишь его прозвание…

— Джабар.

— Он на божьем суде оправдался – так его в собственном доме как свинью прирезали за три дня до управского суда.

— Боюсь, что так, господин воевода. Убийц Виджавари Джабара мы не нашли.

— А не известно ли: кто-нибудь из тех каторжников еще жив?

Ох, правы Вы, господин воевода. Если искать мстителей Лантани – то прежде всего среди родни и друзей казненных заговорщиков. Да и самих бывших «братьев Меча и Чаши», что отбыли каторгу и вернулись, не вовсе нету в Марбунгу.

Наместник обратился ко мне:

— Даю Вам поручение, благородный Вонгобай: нынче же проверьте всех лиц в Марбунгу, связанных с жертвами заговора. Выясните, есть ли у них свидетельства их непричастности к безобразию на обряде.

— Будет сделано, господин наместник.

Досточтимый Уннарака взял медяшку со стола.

— Если я верно помню, знаки тех заговорщиков, числом двенадцать, были собраны и переплавлены?

— Да, хотя уничтожать знаки – грех перед Премудрой.

— Стало быть, этот знак – тринадцатый?

— Выходит, да.

— И где, по-Вашему, он мог храниться?

Тут только я и сообразил:

— Например, в дому у Лантани. Вместе с прочим имуществом его вчера должны были вынести питомцы Дома Несчастных. Как известно досточтимым и господам, прошлой ночью на приютского секретаря, Джакилли Мембери, было совершено нападение. По его словам, украли у него всего один медяк. Не эту ли бляшку?

— Н-да…

— Нападение совершили гоблины. Одного удалось задержать, двух других ищут. И гоблинов, и Джакилли мне придется допросить еще раз, с учетом случившегося.

Господин наместник возьми и спроси:

— Так значит, Лантани действительно был главою заговора?

Боюсь, что так – отвечал досточтимый Гадарру, прежде молчавший, как мардийское изваяние.

— А любопытно: где лантанин наследник?

Жрица Марриджани выглянула в окно.

— Возле костра стоит. Видать, молится.

— Дигенбойя уже там?

— Да. Несладко ему пришлось. Ну, да ничего. Ди – сильный. Выдержит.

— А когда, собственно, приехал этот Уратранна?

Нынче. За полчаса до полудня, – ответил наместнику пестрый жрец Байлайя. Торопился, едва коня не загнал.

Мы с лиловым жрецом Уннаракой в две глотки гаркнули:

— За полчаса до обряда? И тут – за полчаса?

— И въехал он, не иначе, через ворота. То есть мимо храмового двора он не мог не проскакать.

Жрец Гадарру движением руки призвал к тишине.

Привели сотников. Ярави – бравый кавалер, гордость марбунганской конницы, герой Онтала. Ланни – низенький усатый дядя, главный начальник над боевыми свиньями и над свинарями.

Воевода прикажет сотникам описать все, что происходило возле тела, пока носилки находились на храмовом дворе.

— Дозвольте доложить, Ваша Милость: никаких происшествий.

— Кто-нибудь приближался к телу?

— Слуги покойного господина. Больше никто.

Так. Слуги, значит.

— Прошу позволения у господина воеводы задать господам сотникам несколько вопросов.

— Да, господин заместитель. Прошу Вас. Вам тут сподручнее, Вам следствие вести не впервой...

— Сколько было слуг?

Отвечает сотник Ланни:

— Двое. Старики дряхлые. Джа и Тарья, известные пропойцы. Попросились с барином проститься, чтоб в поле не толкаться среди толпы. Ну, пришлось их пропустить. Извольте видеть: они оба пьяные были до непотребства. Мало ли чего могли на обряде учудить…

С ними еще женщина была – добавляет сотник Ярави. И гоблин.

— Что за женщина?

— Рослая, волосы светлые. Одета по-простому. Сложение крепкое: одного из стариков она, можно сказать, на себе тащила.

Это Джелья, дочка старика Джи. Бывшая королевская копейщица – поясняет Ланни.

— Да простят меня господа, но я спрошу: что за гоблин? Все они, понятное дело, на одно лицо – и все же?

— Рожа у него черной тряпкой была замотана. От солнца. Светло нынче, а ихний брат на свету плохо видит. Да только этого гоблина в городе все знают: Тадамаро, из Чистых. Он в гамбобаевом приюте живет. Одежка у него приметная: зеленые штаны, лиловая безрукавка, рубаха с кружевами…

— Все четверо подходили к носилкам?

— Да. Подошли, плачут…

— Плащ поднимали?

— Нет. Мы не велели. И не зря: одного старичка, Тарью, прямо там, у мертвого тела, вывернуло. Чуть плаща красного не заблевал. Ну, гоблин сразу кинулся прибирать, а стариков Джелья увела.

— Плаща гоблин не отряхивал?

Сотник Ланни глядит на воеводу, потом на черных жрецов, потом на меня.

— Было дело.

— Прошу сказать всех досточтимых и господ: вы все видели плащ, укрывавший покойного. Были на плаще мокрые пятна?

Нет, с большей или меньшей уверенностью отвечают все.

Значит, старик Тарья валял дурака. Дал гоблину повод взяться за плащ. А уж там сунуть в руку покойнику медяшку, поставить чашку на грудь – дело наглости и ловкости рук. Я гляжу на жрицу Марриджани, жрица кивает.

Тадамаро. Чистый приютский гоблин.

— А скажите, господа сотники: Вы в точности уверены, что к носилкам подходили именно эти четверо? Не было ли обличье кого-нибудь из них – наваждением? Или, может быть, с ними был кто-то пятый, скрытый под чарой незримости?

Этот вопрос задал мой господин наместник. В прошлом – лиловый жрец. Большой знаток чародейства.

В чем не откажешь марбунганским наместникам, так это в умении объединить несколько далековатых дел. Незримый оборотень, нападавший на Джакилли, незримый осквернитель обряда… Сказителя Майгорро ждут веселые деньки. И поделом: не развешивай по заборам возле управы песенки в свою честь. Не пиши на зеленых свиньях славу Второму Объединению.

 

С разрешения собрания я оставил жрецов и господ обсуждать суть дела об осквернении обряда. Я не судья, я сыщик, мое ищеечье дело – найти злоумышленников. Пьяные старики, гоблины, кудесники-оборотни…

Со вчерашнего вечера у меня в управе, в подвале, сидит гоблин Чура. Подельников его пока не нашли. Но утром гоблинский староста Чананга привел ко мне троих гоблинов: отца и брата гоблинши Шельи, а с ними переводчика Окака. Ничего путного гоблины не рассказали, но остались сидеть: авось, если гоблинша узнает о беде своей родни, то сама придет и сдастся. Беды ее беззаконного дружка ей, видать, недостаточно.

Шелью продолжают искать. Пошлем стражу еще и за Тадамаро. Стариков Джу и Тардангу я поищу сам.

Где, рассуждая умозрительно, могут сейчас сидеть двое старых пьяниц, чьего господина нынче сожгли? Не иначе, в кабаке. Ждут, что им нальют скорбного дня ради бесплатно. «Каштановый двор» не для них, слишком дорогое заведение. «Приют снобродов» далеко, в порту. Остается «Свиное рыло».

Туда я и направился со стражниками. И точно: сидят, два голубчика, лысый и бородатый. И баба Джелья с ними.

— Ну, граждане? В управу пойдем? Или тут толковать будем?

— Горе у них, Ваша милость! – отвечала Джелли.

— Потому я и спрашиваю. Нынче хоронили вашего господина. Кто-то осквернил обряд.

— Что? Как?

— Как – это вы мне расскажете. Вы вчетвером с гоблином Тадамаро подходили к телу, пока носилки во дворе храма стояли?

— Да.

— Кого из вас тошнило?

Вот его! – показывают старики друг на друга.

— Скажи ты, Джелли.

Дядю Тарью – она указывает на бородатого. Его какой-то дрянью опоили.

— Какой именно? Пивом, брагой, белым зельем?

— Гоблин из фляжки дал глотнуть. Тут меня и скрутило. Терпел, терпел, а увидал барина покойного – ослаб…

— Что во фляжке было?

— Где ему помнить? Он третий день не просыхает. Раствора дубильного ему дай – выпьет! – объясняет старик Джа.

Раствора? А, случаем, не новейшего пятновыводителя? Тогда понятно хотя бы, почему на плаще не осталось пятен.

— Где гоблин?

— Почем мы знаем? В храме, небось. Или в приюте.

— Чистый гоблин Тадамаро… С чего бы ему поить вас хмельным – в трезвый-то месяц?

Старикам нечего ответить. Незримого кудесника они возле тела тоже не видели. И как кто-то подсовывал что-то под плащ на грудь покойному, не заметили.

— Придется нам с вами, граждане, пройти в Тройной храм. Повторите все ваши показания еще раз. Судьин жрец проверит, врете вы или просто ум свой пропили.

 

В храме совет жрецов и начальства уже кончился. Досточтимый Гадарру выслушал стариков и бабу, подтвердил Судьиною милостью: не лгут.

Я велел всем троим поклясться, что они не скроются из города. Пусть идут домой и там сидят безотлучно. А если что еще полезного вспомнят, то доложат мне.

— Дома-то у них нету, Ваша Милость! – взмолилась Джелли. Я у господина Урбери сторожихой служу. Старики в доме Лантани жили, а там теперь – нельзя…

— Веди стариков к себе. Твой господин Урбери, кажется, в отъезде? Ежели что, сошлешься на мой приказ.

Я послал стражника проводить троицу. Пошел к себе, в управу.

А по дороге сообразил: дом Урбери – это тот самый дом Виджавари Джабара, притон заговорщиков! У полусотника наследников не было, дом отошел государю королю в лице его наместника. Продавался несколько раз. Потом, уже при наместнике Вонгирри, дом купил благородный Амроган Урбери, помощник капитана с ладьи «Сноброд». Сам – из родовитой, но небогатой семьи, в морях сумел нажить немалые деньги. «Сноброд» тогда как раз ушел в море с новой командой и пропал. А моряки из старой команды подались кто куда. Наш портовый смотритель Джараморани – оттуда. И капитан Гуджагаррай, и таможенник Мията, и Мияджа, брат его. Тот и кабак свой в честь «Сноброда» назвал…

Сейчас Амро Урбери где-то на юге: уехал вслед за наместником Вонгирри, когда того перевели на южное побережье. В доме своем марбунганском Урбери бывает от силы полмесяца в году, но продавать не торопится. Почему – тоже вопрос любопытный.

 

В кабинете я достал связку грамот по делу «Меча и Чаши». Благо лезть не далеко: в последние дни это дело у меня всегда под рукой.

Просмотрел еще раз все бумаги. Взял чистый лист, расчертил на три столбца.

 

 

 

А я-то еще надеялся, что общий список позволит исключить хотя бы кого-нибудь из заговорщиков! Допустим, лабирранские ребята не знают, что Лантани умер. Будем считать, что сельская родня Лукки и Мияко тоже ни при чем. Откинем покамест тех, которые числятся погибшими на каторге. И все равно мстителей остается более чем достаточно.

Ибо даже если летом 575 года десять из двенадцати заговорщиков не знали имени истинного главы заговора, то отсюда не следует, что сейчас, в году 590-ом, его не знают родичи и друзья погибших. И что его не успели узнать те заговорщики, кто остались в живых.

Вопрос: КТО ЖЕ ВСЕ-ТАКИ НАД НИМИ ГЛАВНЫЙ? Пятнадцать лет назад был Лантани, это почти доказано. Но кто командует теперь, когда пришел час мести?

Опять же: люди, отбывшие каторгу, родня погибших – почему они ждали, пока Лантани помрет? Почему раньше до него не добрались? Неужели так боялись?

Тут подозрение падает на белых мастеров, кто смертоубийства чуждается Плясуньиного обета ради. Или на пестрого жреца и его матушку. Но и белые, и пестрые люди должны были понимать, что, поганя обряд, они пакостят прежде всего Тройному храму. Едва ли кто на это пошел бы. Остаются сумасшедшие. Вопрос: кто из причастных к делу лиц у нас сейчас в здравом уме?

Арандийцы в таких случаях говорят: спроси у зеркала. Сам-то я, Вонго Гайладжи, разве не желал и не желаю отмщения Лантани?

И ведь еще остаются гоблины. И незримый чародей. А сказитель Майгорро прибыл в Марбунгу на другой день после кончины Лантани. Случайно ли?

 

 

 

Мастер Майгорро, наставник государыни королевны

 

Во второе утро праздника преполовения мастер Майгорро проснулся рано. Кликнул нового своего слугу Чибурелло, послал за водой для умывания, а после на кухню за чаем и завтраком. Сам же обратился к повторению чар.

Чибурелло не возвращался с полчаса. Прибежал весь в ссадинах, с грязной бумажкой в кулаке.

— Ты откуда? Почему в таком виде?

— Извольте выслушать, мастер! Спускаюсь, значит, я на кухню. Вижу – из еды там одна баланда приютская. Пошел на базар промыслить чего-нибудь получше.

— Помнится, на расходы я тебе денег не давал.

— Не дело это – ради каждой мелочи у господина денег просить!

— То есть ты, Чибурелло, хочешь сказать, что промышляешь кражей?

— Зачем? Подойду к торговкам, попрошу по-хорошему…

Если этакая рожа подойдет и попросит – не захочешь, а отдашь ему, чего он ни пожелает.

— Не смей так делать никогда больше, друг мой. Сам видишь: за твое рвение тебя же и побили.

— Так то ж не за попрошайство! Вхожу на рынок, вижу – толпа. Стишки читают, ржут. Я сам неграмотный, попросил, чтобы мне прочли. А там про Вас. Грязная клевета. Ну, я чтецу – в рыло, он мне – в ухо, пошло-поехало… Но цыдульку поганую я-таки сорвал.

Мастер заглянул в бумажку. Прочел стихи, где его, Майгорро, величали новым Гамбобаем.

— Ну, и что тебя возмутило, друг Чибурелло? По-моему, тут всё очень даже лестно для меня.

Полухоб надулся от гордости. Сам мастер Майгорро назвал его своим другом!

 

Еды Чибурелло все-таки принес. После завтрака мастер собирался вернуться к чарам. В двери комнаты его постучали. Вошла барышня Марри Гундинг.

— У меня к Вам дело, мастер Майгорро.

— Вот совпадение: у меня к Вам тоже. Эти стихи – Ваша работа?

Барышня прочла стишок. Вся прямо-таки расцвела от удовольствия.

— Нет, я стихов не пишу.

— А кто бы это мог написать?

— Понятия не имею. А Вы обиделись, что ли?

— Нимало. Так в чем Ваше дело?

— Во-первых, тут Вам письмо.

С некоторой опаской Майгорро раскрыл поданный ему складень.

 

МАСТЕРУ МАЙГОРРО

 

Не можем не пребывать под впечатлением от Вашего давешнего выступления, особенно от сказительского дара, коим Семеро наделили Вас в полной мере. А потому, да не сочтете за дерзость, с нижайшим смирением смеем обратиться к Вам с просьбой, суть которой такова: не сможет ли мастер Майгорро уделить пару часов своего драгоценного времени, дабы усладить своим искусством честный мастеровой народ, среди коего встречается немало поклонников его дарования, и дать одно благотворительное представление в третий день новомесячья Безвидного, в три часа пополудни. Сборы же от представления пойдут на строительство ткацких и красильных мастерских в городе Марбунгу, с перечислением части средств на храм, а также на раздачу милостыни страждущим и неимущим.

Если Вы в великодушии Вашем согласитесь принять наше приглашение, то выступление будет проходить в означенное время на Королевской площади перед зданием управы. Ответ можете передать с нашим посыльным. Заботу об оповещении зрителей берем на себя сполна.

 

Старшины ткацких общин

 

— С большим моим удовольствием. Передайте подателю письма: я готов выступить хоть завтра. А что во-вторых?

— Есть у меня одна вещица. Похоже, волшебная. Вы – известный чародей. Не можете ли Вы мне ее проверить?

И сняла с пояса расписной туесок в ладонь высотой, в пол-ладони шириной. Желтый с красным узором. Часть казенного снаряжения арандийского чиновника. Сверху в крышке туеска дырка. В дырку продернут красно-золотистый шнурок с петлей, чтобы подвешивать на пояс. И такой же шнур с кистью выходит из дырки в донышке.

Мастер Майгорро применил чару распознания волшебства. Увидал на туеске сильные змейские чары. Кроме того, волшебством светятся красные башмачки барышни Марри, бутылка у нее в сумке и какая-то глиняная игрушка в мешочке на поясе.

Заодно мастер мог убедиться, что волшебство не оставило его гуслей и посоха.

— Поздравляю Вас, барышня: туесок и впрямь чародейский.

— А как он действует?

— Проверка свойств зачарованного предмета – дело долгое. И требует особых условий.

— Десять кариндов – Вас устроит?

— О деньгах я не говорил. Но мне нужно подготовиться. Вы не пробовали открыть туесок?

— В том-то и дело: крышка к тулову пригнана накрепко, не открывается. Что внутри, я не знаю.

— Ну, тут горю легко помочь. Есть чара: открывание замков. Она должна сработать. Но к ней я тоже сегодня не готовился.

— А завтра сможете?

— Постараюсь. А откуда эта вещь у Вас?

— Не важно.

— И всё-таки? Я спрашиваю потому, что туесок Ваш – заморской работы. И чары на нем не нашего, а змейского толка.

— Дар любви. За мной ухаживал один змейский человек. Царский чиновник.

— Какого ранга?

— Высокого. Из палаты Музыки. Подарил мне эту вещицу перед нашим с ним расставанием. Я надеялась, что внутри – письмо, стихи или что-то вроде. А крышку открыть не могу. Сами посудите: как я могу ответить другу моему на его прощальный привет, если не читала его послания?

— Мне думается, барышня, что соблюдать змейские условности тут не обязательно. Если сердцу Вашему есть, что сказать Вашему избраннику, то можно высказаться прямо.

Барышня Марри внимательно поглядела на мастера.

— Вы думаете?

— Уверен. Любовь не бывает зазорной. Не следует таить своих чувств.

— Хорошо. Над этим я подумаю.

И ушла. Мастер спустился во двор.

 

У крыльца Дома Несчастных толпилось полдюжины человек и одна орчиха. Обращаясь к ним, Чибурелло изощрялся в особого рода красноречии:

— Так-перетак, уважаемые, сто ершей вам в парашу! Мастер Майгорро занят, не принимает. Зайдите, тудыть-растудыть, попозже. А лучше завтра. И чтоб, мать ваша устрица, не шуметь! Мастер чары творит, ему покой нужен.

Более всех шуму производишь ты, Чибурелло! – заметил мастер, спускаясь с крыльца. Кстати: что это за выражения? Ерши, параша…

— Дык-ить! Это все от Великого Бенга пошло. Убёг, стало быть, Бенг из Погорелого Города, приплыл в Аранду. Со всем своим золотом, с волшебными вещичками и с дружками. Высадился на берегу. Дружок один его, именем Гундинг, сиречь молвить Полотенщик, говорит: давай делить сокровища! Ну, Бенг – он же Змий, так? Сгреб все барахло в кучу, улегся сверху и говорит: вот это мне. А нам? – спрашивает Полотенщик. А тебе, говорит Бенг – цветок на шляпу! И воткнул Гундингу в шляпу белую азалию. Не худшее, что, куда и кому Бенг мог воткнуть.

— Чибурелло! Не смей ругаться!

— Да я, мастер, чего? Я – так… Плавной речи ради. Ну, вот. «Цветок тебе на шляпу» – так с тех пор и говорят, когда кого-то поздравляют. А «Ёрш в парашу» – это то же самое, только наоборот.

— Кстати, у тебя красивая шляпа. Пуговки, ленточка…

Чибурелло снял с головы свою бумажную шляпу, оглядел.

— Н-да… Благодарствуйте, мастер, что сказали. Я и не заметил.

И скрылся в доме. Пошел, наверное, искать зеркало, чтобы посмотреться.

Погорелый Город, древний Араамби, столица чародеев. Погибла от избытка чар. Всё змейское волшебство – оттуда.

 

Майгорро оглядел собравшихся. Орчиха, две человечьи женщины, двое мужчин: один высокий, бравый, второй пониже ростом и дерганный. Третий – скромный, стоит поодаль, руки спрятаны в рукава лилового кафтана. И еще совсем странный человечек в плешивой головой, в коротком аинге, босой, в потертой куртке войскового образца и без рубахи.

Перехватив взгляд мастера, человечек распахнул куртку. На груди его, прямо по голому телу, зелеными чернилами выведено было:

 

Слава Второму Объединению!

 

И чуть ниже нарисована картинка: мастер Майгорро едет верхом на свинье.

Весьма довольный собою, человечек молча запахнул полы куртки и отошел.

— Не взыщите, мастер! – молвил статный малый. Это Лулья, наш городской дурак. Вечно на себе дрянь всякую пишет.

— Немалое мастерство нужно, чтобы и написать, и рисунок сделать у себя на теле.

— Так ведь он – бывший писарь. Шибко грамотный был, вот и спятил.

— А Вы кто будете?

— Я Талдин. Управский служащий. Сейчас в отпуску. Почитатель Вашего дарования. Если не возражаете, я при Вас останусь. А то мало ли тут в городе дурачья? Пристанут, обеспокоят, если не что похуже…

Еще один соглядатай. Что ж, этого и следовало ожидать.

— Не тревожьтесь понапрасну. Мой друг Чибурелло защищает меня.

— Этакая рожа каторжная! Он, пожалуй, защитит…

— Как Вам угодно. Не скажете ли, Талдин: что нужно этим уважаемым людям и нелюдям?

— Знамо дело: просители. Вы столичный человек, к государыне королевне вхожи. Сейчас доносы Вам вручать будут.

— Нет ничего отвратительнее меж словесными искусствами, нежели писание доносов.

— А что поделаешь-то? Законность в Объединении испокон веку на доносах держится.

Увы, с этим никак не возможно не согласиться.

— Итак. Начнем, пожалуй, с прекрасных дам.

Орчиха выступила вперед.

— Верни свинью, мастер!

— Какую свинью? Ты, вообще-то, кто такая?

— Нукинду, из «Свиного рыла», стряпуха. Свинья деревянная. Ты ее давеча  на чары пустил. Свидетели есть! А мы на ней сыр режем. Верни и в другой раз без спросу не бери.

— Видят Семеро, Нукинду: не брал я у тебя никакой доски! Я и в «Свиное Рыло»-то не заходил!

— Кто тебя знает? Может, ты незримое обличие принял.

— Этой свиньи вообще не должно было быть на моем представлении. Не иначе, враги мои решили надо мной подшутить.

— Так где доска-то?

— Спроси в доме Лавари.

— Пойду спрошу. А в «Рыло» ты зайди. Может, споёшь у нас.

— Будь по-твоему, Нукинду. Зайду.

 

После орчихи заговорила человечья женщина. Лет сорока, опухшая, в косо надетом колпаке.

— Выручай, мастер! Ты, болтают, чародей?

— Как Вас зовут?

— Карья. Из канатчиц я.

— А что у Вас случилось?

Лицо женщины плаксиво скривилось:

— Муж ушел! К Лелье, подлюке, чтоб ее!

— К кому?

К гулящей бабе Лелье с Бумажной улицы – пояснил соглядатай Талдин. Женщина продолжала причитать:

 — Уж я его ли не кормила, не обстирывала? Под праздники – полдюжины серебром своих, кровных, на него потратила, на гостинец…

— А кто Ваш муж?

— Бамбай, канатчик.

— А она – эта новая его зазноба?

— Тьфу, видеть нечего! Одни кости да патлы белобрысые. Дитё у ней пригульное. Дом – не дом, халупа. И к тому же она – смешенка, про то все знают.

— И чего Вы хотите?

— Ты, мастер, его от этой твари отворожи. И присуши ко мне обратно.

— Чарами приворота я, уважаемая, Карри, не занимаюсь. А насчет Вашей семейной жизни… Спросите самое себя: быть может, Вы как-то не так ведете себя с мужем? Быть может, он нашел там, у Лелли, что-то такое, чего не ведал в родном дому – участие, любовь?

Некоторое время канатчица Карри вникала в смысл майгорровых слов. Потом сощурилась зло:

— А ты, выходит, с ними заодно? Верно, значит, про тебя говорят, что ты сам  шарлатан и оборотень поганый?

 

Услужливый Талдин проводил канатчицу к воротам. Вторая женщина не нашла ничего лучшего, как рухнуть на колени перед Майгорро прямо в грязь.

— Не погуби, мастер! Защиты прошу!

— Встаньте, умоляю Вас. Что у Вас стряслось?

— Мужа в тюрьму забрали!

— А Ваш муж – кто? И кто Вы сами?

— Я Нилья. Муж мой – Монгаджа, свинарь.

— И за что же его взяли под стражу?

— Будто бы он свинью свел у купца Кокуды. А Ласточка – она сама с Монгаджей ушла, он ее не крал!

Семеро на помощь! И тут – свинья?

— Ласточка – это свинью так зовут?

— Ага. Ее голодом морили. Все ребра наружу, хоть белье катай. Да еще и хворостиной гоняли. Первое время подойдешь к ней – она чуть человека почует, вся трясется…

— Да. Тварь живую мучить – нехорошо.

— У купца там свиней – десять дюжин голов. Один, другой поросенок сдохнет – убыток невелик. Так нет же: ославил Кокуда моего Монгаджу вором, к суду притянул. И ведь не сразу, подлец! Дождался, пока у нас Ласточка отъестся, бока нагуляет. Полгода следствие идет. Ласточку, понятное дело, забрали… Я уж и денег собрала, в управу ходила… Под праздники всех, кто сидел, под залог домой отпустили, а Монгаджу – нет!

— Будь по-Вашему, уважаемая Нилли. Я зайду к наместнику, передам ему Вашу просьбу. Надеюсь, мужа Вашего освободят. Издевательство над бессловесной тварью – большой грех.

— Вот-вот. Монгаджа мой иной раз – чисто бессловесная тварь. Уж ты похлопочи за нас, мастер! Ты же, вроде, тоже – того…

Нилли умолкла на полуслове.

 

Отойдемте в сторонку! – попросил мастера невысокий дерганный парень. По виду – совсем молодой.

— Извольте. Слушаю Вас.

— Вам известно, что скоро в город Марбунгу прибывает посольство арандийского царя? Будут нашу государыню королевну сватать.

— Так.

— Ходят слухи, что с ними приедет и сам жених. Царский родич.

— Едва ли такое возможно. Родне царя запрещено покидать дворец в Кэраэнге.

— А говорят – приедет! Под чужим именем.

— Ну, хорошо. И чего Вы хотите?

— Мы хотим, чтобы Вы, мастер, как-нибудь улучили время и подкараулили тех послов - на улице или вроде. Вы будете в незримости, Вас никто не узнает. Вы сотворите на земле груду драгоценных каменьев: наваждением. Не говорите, что Вы такого не умеете.

— Ну да, умею. И что дальше?

— Дальше – царский родственник, он же змий, бросается на сокровища. Они же, змии, не могут иначе. Тут мы выбегаем, хватаем его…

— Зачем?

— Будем держать его в плену. И предъявим царю свои условия.

Майгорро пригляделся к собеседнику. Сомнений нет: еще один помешанный.

— А каковы Ваши условия?

— Свободу мохноногам Аранды!

— Да. Поистине благая цель.

— Так Вы согласны нам помогать?

— Конечно, конечно. Как приедет Змий, Вы мне сообщите. А пока ступайте. Не следует обнаруживать столь дерзкий замысел раньше времени.

 

Пришел черед скромного человека в лиловом.

— Не желаете ли волшебных вещиц, мастер Майгорро?

И представился: он – мастер Фангари, торговец чародейским товаром.

Тем временем обитатели приюта несчастных двинулись к Тройному храму, смотреть на похороны благодетеля своего, господина Лантани. Мастера Майгорро пригласили пойти с ними вместе, он отказался. Предпочел вместе с Талдином и Чибурелло посетить чародейскую лавочку Фангари на рынке.

Горькое разочарование ждало мастера в лавочке. Несколько склянок с зельями, поддельные амулеты, змейские мази, скверного качества чернила. На прочем еле виден даже тусклый свет ложного волшебного свечения.

— Имеется беспошлинный товар из Ви-Умбина! – шепнул мастер Фангари. Дымовое зелье, двадцать кариндов за бутылку. Порошок против оборотничества. А еще – пилюли бессмертия! По каринду штучка.

Махнув рукой на шарлатана, мастер Майгорро вернулся в приют. Прогнал с глаз долой двух своих соглядатаев, прилег отдохнуть. Проспал без сновидений около часа.

 

Когда Майгорро проснулся, ни Чибурелло, ни Талдина поблизости не было. Мастер взял гусли, посох и спустился на кухню, намереваясь немого поупражняться в игре и пении.

У стола на кухне одиноко сидел давешний нищий странник Видаджани.

— Мафтер Майгорро!

— Мое почтение собрату по искусству. С чем пожаловали?

— Наффет пефен.

— Ах да. Вы помните, что нынче мы с Вами выступаем у боярышни Джалбери?

— Вмефте?

— Конечно же. Чтобы мне не быть голословным. Представлю Вас всем, скажу – вот Видаджани, один из лучших стихотворцев Объединения.

— Благодарфтвуйте. А фто петь будем?

Мастер Майгорро достал из кармана листки с видаджаниными стихами. Выбрал один листок.

— Вот эта Ваша песня мне нравится. Про Мичирина Джалбери. Немалое мужество надобно, чтобы слагать стихи от лица Мичирина, величайшего меж поэтами Объединения! Но Ваша песня удалась. И сегодня она тем более кстати, что гостеприимица наша – боярышня Джалбери, мичиринова дальняя правнучка.

Мастер Майгорро постарался подобрать песню на гуслях. Поймал напев, заиграл, запел.Дед Видаджани слушал со слезами в воспаленных глазах. Кивал косматой головой, подпевал тихонечко.

Меж облаков остров есть Унгариньин,

Их моряков не бывал там ни один,

Мир и покой, счастья вечного страна –

Ночью и днем светит на небе луна.

 

Старый моряк, снаряжай мою ладью!

Чашу до дна зелья горького допью,

Новый певец примет гусли со стола,

Прежних времен мне припомнятся дела.

 

Князю жену к нам из-за моря везли,

Царскую дочь дальней Змиевой земли.

Море укрыл наваждением туман,

Деву с ладьи выкрал орочий шаман.

 

Смерти искать между северных болот

Свита ее арандийская идет.

Оркам лесным девы Змиевой краса

Сможет открыть тайны древней чудеса.

 

Спой же о том, что не ведали они:

Как отыскал я царевну Джанганни –

Ночью глухой между орочьих руин

Деву нашел княжий отрок Мичирин.

 

Разве не сам князю деву я вручил?

Сердце свое я навеки погубил.

Свадебный путь застилал осенний дым,

Прочь от любви мчался княжий побратим.

 

Князю верны и супруга и друзья,

Смерти просить у богов моих нельзя –

Песней, мечом князю предан был, служа,

В сердце моем лишь княгиня госпожа.

 

Я ли роптал Семерым на мой удел,

Если в глаза я княгинины глядел?

Пел на пирах, на врагов ходил, шутя…

Только росло в замке северном дитя.

 

Трижды семь лет – для любви недолгий срок.

Змиев народ собирался в мой острог,

Змиева дочь родилась в глухой избе,

Вырастил я горе новое себе.

 

Племенем лишь ты княгинина родня,

Что ж из груди сердце рвется у меня?

Взор твой глубок, точно ночью небеса,

Гибель моя, арандийская краса!

 

Ведал ли я, что прошу у Семерых?

Нынче дитя полюбил седой старик.

За морем там остров есть Унгариньин –

Вновь от любви уезжает Мичирин

 

— Поистине, судьба Мичирина трогает сердце. Всякий раз, сколько о ней ни слушай. Верное служение госпоже, ставшей женой другому… И другая любовь, пришедшая к поэту в поздние годы… По всему видно: Вы, мастер Видаджани, тоже любили. Верно?

— Люби-ил! Фто ты думаефь?! И теперь люблю. А ты, мафтер?

— Я для себя без любви вовсе не мыслю жизни. А Ваша избранница – молоденькая девушка? Или подруга Вашей юности?

— У меня – как у Мифирина. И то, и другое.

— Женщина в летах, но с годами не утратившая сердечного жара?

— Вроде того. По нынефним временам – не то фтобы девофька. Но крафавиффа – уу!

Кажется, мастер Майгорро понял. Госпожа Джалбери, кого все считают старухой, давно увядшей в бесполезном девичестве, – она и есть тайная возлюбленная деда Видаджани! «Арандийская красота» – это о ней! Она праправнучка той самой девушки-арандийки, на ком старик Мичирин в конце концов женился.

Искалеченный судьбою нищий странник – это госпожу Джалбери, свою боярышню, он пришел искать в Марбунгу! Что за печальная и прекрасная повесть!

И как бы там ни было, Видаджани будет петь для госпожи своей нынче вечером. Пусть устами Майгорро – но раскроет сердце перед боярышней.

 

— А ты, мафтер? Кого ты любифь – она фто за птафка?

— Оо! Чудесная пташка. Гнездо ее на старом каштане, высоко-высоко. Глаза – как осеннее утро над озером Гуна-Гуллой: свет в холодной серой дымке. Улыбка – как привет из давних лет, когда век наш еще не перевалил за половину. Разумные речи, безрассудное сердце…

— Хорофо говорифь! А у тебя фто ф ней?

Забавно: два убеленных временем старца рассуждают о женщинах, точно подростки накануне совершеннолетия. Неведомо почему, но мастеру Майгорро вдруг захотелось открыться собрату во всем.

— Иногда мне чудится – чем Плясунья не шутит? – будто и это дитя, моя любовь, тоже не вовсе равнодушна ко мне. Я знаю: ее положение слишком высоко, чтобы мне возможно было надеяться на что-либо, кроме милостивой дружбы, доброго участия, учтивого любопытства дитяти к бестолковому, но сердцем умудренному старику…

— Фкладно излагаефь! А ты ей призналфя?

— Как можно?! Хотя, подозреваю, из песен моих госпожа поняла многое.

— Вот и я товве. А мои пефни она, моввет, и флыфала, да не ввнала, фто они мои…

— Но не беда, мастер! Нынче же мы это дело поправим.

— А ты фвою во фне видифь?

— Бывало. Сновидениям не прикажешь.

— Я фвою давефя увидел. Будто мы ф ней проффяемфя. Вроде как навфегда. А я ф ней так и не объяфнилфя. Давве не поффеловал ее. Ты фо фвоей ффеловалфя?

— Нет! Что ты!! Сие никоим образом не возможно. Она молода, я старик… Она… Я… Словом, я стал бы ей отвратителен.

— А в мыфлях?

В мыслях? Да, должен был сознаться себе Майгорро, да. Тысячу раз.

— Но там я представлял себя молодым. И ее – моей сверстницей, девушкой, рожденной в первой половине века.

— Вот и я. В мыфлях я фо фвоей птафкой – каввдую нофь… Много-много лет увве. Нету, кавветфя, такого мефта, где б я ф птафефькой моей не перефпал, во вфем Объединении. Не ффитая, равве фто, Мардийфкого кладбиффя… Фпифь где-то под ввабором, а вообравваефь, будто ф птафкой фвоей рядыфком. Вроде и не так груфтно… А наяву… Фто тут фкаввефь?

 

До сих пор мастер Майгорро думал, будто они с увечным дедом на приютской кухне одни. Сейчас поднял взор – и увидал две пары бессовестно-любопытных глаз. Мастер Джакилли и барышня Марри Гундинг. Когда они успели войти?

— Мы говорили о любви, – обратился Майгорро к непрошеным собеседникам. А Ваше какое мнение, мастер Джакилли?

— Очень хорошо с Вашей стороны, мастер Видаджани, что Вы для Ваших забав не избрали Владыкина кладбища в Марди.

— И это всё, что Вы можете сказать?

— Любовь бывает разной. Желтой – это семейная любовь. Мне как мардийскому человеку это чуждо. Бывает белая любовь. Тут Вам слово, барышня Марри. Лиловая любовь – между учителем и учеником. И та, которая, должно быть, заслуживает имени пестрой: любовь вроде мичириновой, что не направлена на одного человека, но делится поровну между несколькими, Равновесия ради.

— А черная бывает?

— Конечно, если это добрая память об умерших. Красная – любовь к битвам. Зеленая – та, что движет врачом, пользующим недужного.

— А сами Вы к какой склоняетесь?

— Не считаю нужным об этом разглагольствовать.

— Не потому ли, что чувства как таковые Вам чужды?

— Чувство любви, не прошедшее через разум, не выверенное судом трезвого сердца – это либо похоть и распутная блажь, либо пустые воздыхания.

 

А знаете новость? – молвила барышня Марри. Наш Хайдиггерд женится!

— Оо! И на ком же?

— На той сторожихе, которая мастера Джакилью спасла. То бишь помоями окатила. Они с Хайдиггердом теперь – большие друзья.

Вот так всегда, поворчал Джакилли. Кому-то помои, нож гоблинский под ребро – а кого-то другого после этого пестуют, как счастливо спасенного. Умеет карл Хайдиггерд примазаться к чужому несчастью.

— Да вы не горюйте. Он же карл. По расчету женится, не по любви.

— Напрасно Вы, Марри, повторяете дурацкие слухи. Карл не может жениться на человеческой женщине. Карлам чуждо смешение.

— Так и она – карлица! Отец ее в плену был, с карлом побратался. Хайдиггерд и сам-то не то чтобы природный карл: человек вроде нас с вами, просто принятый в вади. Для него такая невеста, как эта его Джелья – единственно возможная пара. И по природе смешения нет, и по названию. Так что расчет у Хайдиггерда точный.

 

— Единфтвенного друввка фердефьного фебе бевв раффета и не найдефь…

Мастер Майгорро удивился:

— И это говорите Вы, мастер Видаджани? Но как же тогда Вы – и боярышня? Разве любовь Ваша – не вопреки всякому разуму?

И понял, что проболтался.

— Так Ваша подруга, о ком Вы по всему Объединению грезите – еще и боярышня? – спросила Марри у деда Видаджани.

— Ты, девуфка, не фмейфя. Уроду ниффему не вфе ли едино, по ком тофковать?

Марри продолжала:

— Сдается мне, Вы, мастер Видаджани – не тот, за кого себя выдаете.

Проницательный взор Джакилли устремился на нищего старика. Под взором этим дед Видаджани сжался, как от пощечины. Мастер Майгорро поспешил прийти собрату на помощь:

— Да! Не тот! Подвижник искусства под личиной убогого странника! А Вы, Джакилли, постыдились бы Ваших намеков. Пусть у кого-то в прошлом каторга, цепи, рабство, долгие годы скитаний и позора – истинное благородство и в бедности остается благородством!

— А Вы, мастер Видаджани, и в рабстве побывали?

— Побывал, девуфка. И в кандалах, и в бегах… Ефли бы не боярыфня моя, фовфем бы ф ума фвихнулфя…

Майгорро обратился к Джакилли:

— Вот Вы говорите, будто не даете воли чувствам. Но невозможно отрицать: кое-что все-таки прорывается, и это – чувства не то чтобы добрые. Подозрительность к людям, мелкая злоба… Песня про «нового Гамбобая» - Вашего сочинения?

— Нет! Фигуфки! Моего! – воскликнул дед Видаджани.

Барышня Марри с сожалением глянула на деда:

— Вы еще скажите, что и мичиринова песня про двух сестриц тоже Ваша.

— «Фправа и флева»? Конефно, моя.

Джакилли и Марри обменялись понимающими взглядами.

Бред преследования, вызванный долгими мытарствами. Сначала бедняга Видаджани убедил себя, будто певцы, исполняя песни его сочинения, воруют его славу. И отсюда уже недалек был путь до мысли, что всё, что когда-либо где-либо поется на Столпе Земном – его.