(Второе число месяца Безвидного 590 г. Об.: вечер и ночь)

 

 

Барышня Марригунд, служительница Плясуньи Небесной

 

 

— Ну? Вернулся поганец?

Это в приютскую залу ввалился Ранда, а за ним лекарка Райнити и остальные несчастные. 

Нет! – разводит руками барышня Марья.

Вопрос – о гоблине Тадамаро, виновнике нечестия на обряде. Стража повсюду ловит его. Но на храмовую землю, за приютский забор управские сыщики не сунулись. Окажись Тадамаро тут, между храмом и управой начнется долгая тяжба о выдаче безобразника.

Нет, в приюте Тадамаро не появлялся с самого утра. И конечно, никому не сказался утром, куда, зачем и как надолго уходит.

Ранда принимается считать несчастных. Марья здесь, Джакилья здесь. Райнити, Рундукко и Джуджунган пришли вместе с Рандой.

— Буйный Бенг здесь?

— Весь день просидел наверху, никуда не выходил.

— Повара Джаябунго нету и до вечера не будет. Он нынче стряпает праздничный ужин у боярышни Динанко Джалбери.

Не нашла госпожа  лучшего способа проявить скорбь по усопшему Лантани, как созвать гостей. Не удивительно: когда-то ведь высокородную Динанко сватали за боярина Дунгу Онтала. А боярин выбрал древленку Хиоле. Едва ли и тут обошлось без лантаниного участия. Мужа себе боярышня Динанко так и не нашла, в девках состарилась.

Майгорро нынче вечером идет к ней петь. Беззубый дедушка Видаджани с ним. Пока оба здесь. Верный слуга Чибурелло тоже вернулся в дом, а с ним и соглядатай Талдин. Эти двое далеко не уходили: шастали по приютскому двору. Говорят, искали Тадамаро, но напрасно.

— Где Мемури?

Ее тоже никто не видел с давешнего вечера.

Марья может объяснить: Мемури и ее друг Чандари ночью были тут. Утром выходить постеснялись, а ушли, должно быть, днем, когда приютский народ был на похоронах.

Ранда идет проверять. Не хватало еще, чтобы и Мемури пропала! Или чтоб орк, то бишь человек, ее на радостях прямо тут, в приюте, удавил. Или загрыз.

Влюбленных Ранда не нашел. Отыскал зато Бенга Буйного и древленя Самсаме. Тот сидел в дальнем углу верхнего приютского коридора, сам с собою играл в веревочку.

Ранда собирает всех у кухонного стола:

— Значит, так. До прихода Байлайи все сидим здесь. Кто еще пропадет, тому я самолично уши оторву.

По обычаю своему, несчастные отвечают хором:

— А когда досточтимый вернется?

— А в нужник выходить можно?

— А обедать будем?

Ранда собирает остатки своего самообладания:

— Повара нет, Тадамаро нет – откуда же взяться обеду? Будем стряпать сами. Досточтимый Байлайя сейчас объясняется с городским начальством. Авось, скоро явится.

— Так что все-таки стряслось?

— Тадамаро, будто бы, подсунул гадость на тело благодетеля нашего Лантани. Чашку и заговощицкую бляху. Двое стариков, лантаниных слуг, отвлекали внимание. А гоблин наш ловок оказался! На глазах у двух десятков вояк под плащ на покойнике подлез, вещички подсунул, да так, чтоб не упали. Да еще будто бы какой-то незримый помощник при нем был.

Что за бред? – сердито восклицает мастер Майгорро.

— Вам, мастер, тоже придется отвечать на вопросы про нынешнее утро: где были, кто Ваши свидетели и всё такое.

Но Талдин не зря ходил всюду по пятам за мастером. Подтверждает: Майгорро к нечестию на обряде не причастен. То же касается Чибурелло и самого Талдина: эти трое все время были на виду друг у друга начиная примерно с часа до полудня.

Ранда продолжает:

— Нас всех тоже будут допрашивать. И сомневаюсь я, что нам и Байлайе на пользу пойдет, если кто-нибудь из нас откажется отвечать. Давайте вспомним. Джуджунгана, Рундукко и Джаябунго все время видел я, а они меня.

Марья может подтвердить: утром она видела Майгорро, потом Джакилью. С полудня до нынешнего мига они с Джакильей не расставались.

— А за полчаса до полудня Вы где были?

— В храме. Молилась. Примерно за четверть часа до начала погребения спустилась на площадь.

— Вы, мастер Джакилья, были в храме Безвидного. Привели туда карла…

Хайдиггерда?! – охает Джакилья.

— Нет, другого, но тоже из вади Абрар. Замочного мастера. Потом вы вдвоем с карлом двинулись в храм Старца сделку заключать. Старцев жрец подтвердит, что за полчаса до полудня вы толковали с ним?

— А что толку? Хайдиггерда-то нет. Опять незнамо где шляется. Всех нас из-за него засудят…

Не крушитесь Вы так, мастер. Хайдиггерд сейчас, наверное, ищет Тадамаро, – утешает Рундукко.

— Угу. Сообщник…

— Ладно, Семеро с ним. Вы что скажете, мастер Видаджани? И ты, как бишь тебя…? – указывает Ранда на древленя.

— Самсаме-ли-Дулия. Я фокусами над мертвыми телами не занимаюсь. И со двора приюта я нынче не выходил.

— И Тадамаро ты утром не заметил?

— Гоблина? Он ушел со двора примерно полчаса спустя после рассвета. Что до девушки и ее друга-моряка, они просидели наверху до половины третьего пополудни, а потом улизнули. Мастер Майгорро мог бы их слышать, но он, кажется, дремал.

— Позволь спросить: а ты откуда так точно время знаешь?

— Я восстанавливаю сроки по тем главам из книги, которые тогда повторял.

— Ты чары, что ли, разучивал?

— Нет. Читал по памяти «Книгу Джаррату».

Ранда легонько подталкивает деда Видаджани. Тот по ходу разбирательства успел задремать.

— А? Фто?

— Вы в котором часу сюда пришли? – кричит Ранда деду самое в ухо.

— Ты не фуми, мафтер, я не глухой. Я похорон не офквернял. Ефли фто, покляфтьфя могу.

— И гоблина Вы не видели? Может быть, не здесь, а в городе где-нибудь?

— Видел, видел. Нефкольких. Фефтерых, а моввет, фемерых.

— Да нам один гоблин нужен! Наш, единственный в своем роде, Тадамаро! Чистенький такой, одет хорошо: рубаха белая, штаны зеленые…

Тут мастер Джакилья как хлопнет ладонью о стол!

— А откуда следует, что там, возле храма, был наш гоблин, а не кто-то, переряженный им?

— Да, наряд у Тадамаро приметный. Но это ж постараться надо было, денег не пожалеть – точно такой же сшить!

— Если только то не был тот же самый наряд.

— О-ох! Ну, коли так, то придется искать двоих: Тадамаро и кого-то, кому он дал поносить свою одежку.

— Или кто у него ее отобрал.

— Еще не легче!

— Если гоблины с ножами нападают на людей – почему бы им не нападать также и на гоблинов?

— Семеро на помощь!

— Так или иначе, искать надо не Тадамаро, а того, кто имел причины осквернить обряд. Либо он гнусный нечестивец – но тогда найти его будет просто, ибо гнев Владыки скор и неотвратим. Либо же сие неизвестное нам лицо действовало в согласии с волею Судии, то есть, по сути дела, не оскверняло обряда.

Сказав это, Джакилья бросает еще один внимательный взгляд на старика Видаджани.

— Давайте, давайте! – встревает мастер Майгорро. Валите все злодеяния на бедного странника! Только из-за того, что человек побывал на каторге, Вы…

— Раз и навсегда прошу Вас, мастер Майгорро: прекратите приписывать мне слова, каковых я не произносил! Я всего лишь говорил о том, что с какой-то точки зрения прав как раз осквернитель.

— Но тогда и Вы прекратите распускать обо мне слухи, как о зловредном колдуне, мастере по привороту…

— Речь сейчас не о Вас. Осквернитель – по-своему прав. А виноваты – все, кто пошел на поводу у кичливого старика Лантани и назначил этот злосчастный воинский обряд.

Ранда вмешивается:

— Жрецов Тройного храма мы винить не будем. Им сейчас солонее всех приходится. Как, впрочем, и господину воеводе. А что до истинного виновника… Хорошо бы, конечно, Тадамаро наш оказался ни при чем… Знаете, что мне нынче Байджавалья сказал?

Кто, простите? – переспрашивает Майгорро.

— Второй жрец в нашем пестром храме. Большой знаток устроения стихий. Ищите, говорит, настоящий Меч и настоящую Чашу. Тогда и осквернителя найдете.

— Как понять: настоящие?

— Ну, которыми пользовались заговорщики пятнадцать лет назад. Говорят, когда они истину искали, там должна была чаша стоять, и меч клался поперек нее. И вовсе не лантанинский старинный клинок и не паскудная эта чашка с узорчиками, а какие-то особые Меч и Чаша.  И еще, сказал Байджавалья, должны быть Незримый и Змей. Именно так: не один Незримый Змей, а две вещи: одна по стихии безвидности, другая по змейству.

— Разве стража всё это добро у заговорщиков еще тогда не изъяла?

Выходит, нет. Кому точно знать это, как не Байджавалье, брату казненного банщика Байданги?

— И лежат, дескать, Меч и Чаша гораздо ближе к нашему приюту, чем хотелось бы. Ибо истинный виновник заговора, господин Лантани, никаким обыскам не подвергался: ни пятнадцать лет назад, ни потом. Только всё это – не повод, чтобы сейчас мы опять разбежались мечи с чашами искать! Готовим обед, ждем Байлайю. Придет досточтимый – распорядится насчет дальнейшего.

 

Несчастные принялись за стряпню. Ранда, вопреки собственному же приказу, полез копаться в рухляди из наследства Лантани. Вдруг какой меч завалялся? Чаш-то хватает. И кувшинов, и горшков…

— Незримый, говорите? – в задумчивости молвит мастер Джакилья.

Сейчас в парашу столичного кудесника снова посыплются ерши.  Марья спешит перевести разговор в другое русло:

— Так Вы говорите, мастер, Ваше действо продвигается?

Джакилья лезет за пазуху за вощанками. Улучив время, Майгорро вместе с Талдином и Чибурелло отправляются наверх. Дед Видаджани, впрочем, остается на кухне.

Пока Байлайи нет, мастер Джакилья готов занять внимание перепуганных несчастных подготовкою к действу.

— Вы правы, барышня. Как раз сейчас, когда дому нашему грозит преследование от мирских властей, время почтить Судию Праведного. У меня вчерне готовы вступление и первая песнь Злодейки. Здесь коварная Хиоле объявляет себя вершительницей пророчества Сумаоро. Не угодно ли прочесть?

Марья заглянула в вощанку.

— Только прошу Вас: читайте вслух. Заодно будем учиться правильному произнесению стихов. Напевы и пляску разберем позже.

— Будь по-Вашему, мастер.

И прочла. Не то чтобы Марье часто доводилось слышать настоящие действа. Только представления бродячих лицедеев. Здесь вам не город Коин, где  каждый хотя бы раз в жизни сам играл в «Торжестве Плясуньи».

 

Вот и мастер Парамелло, не иначе, играл. Не на помосте, так в жизни. Роль свою давеча ночью ему исполнять было явно не впервой. Слишком уж складно всё шло. Весь я к вашим услугам. Хотите – гоблинов ловить могу, хотите – к посвящению Плясуньину Вас готовить… И всё как по-писаному. Нужен белой барышне преданный слуга вроде Чибурелло, домашний сочинитель песенок, любовник, добрый советчик, друг – как, мол, захотите…

Не то чтобы всё это звучало неискренне, нет. Но неужто вольность предполагает вот такое – что, мол, в какой личине прикажете, в той и выйду?

Беда в том, что не вольность как таковая Марье сейчас нужна. Вольность именно Ваша, мастер Парамелло. Но не затем ли у Вас припасено столько милейших и разнообразнейших личин, что Ваша вольность – только для Вас самого, и ни для кого другого?

Какое счастье, что ты тоже из белых людей. Если бы мне пришлось выбирать – ты или родимый дом, ты или Марбунгу, ты или змейство со всем его золотом – я, похоже, уже знаю, каков был бы мой выбор. С храмом же, слава Белой Матушке, всё складывается поистине удачно.

 

Дослушав, Джакилья забирает вощанку у Марьи из рук.

— Неплохо, неплохо. Однако, сдается мне, Вы, барышня, сейчас думаете о чем-то другом, не о действе. Игра же требует сосредоточенной мысли.

— Может, и так.

— Теперь попробуйте Вы, мастер Самсаме.

Древлень слегка оторопел, но встал со скамьи. Вскинул голову, косички качнулись. Лицо не женское и не мужское, не красивое и не уродливое. Слишком отрешенное для красоты или уродства.

Почти не глядя в запись, Самсаме принялся читать. Даже не читать – петь, будто во сне. Будто наизусть знал Джакильины стихи уже много десятков лет. Много столетий, со времен древнего Юмбина?

 

Стало так – не миновало десяти коротких веков,

Я пришла к дибульским стогнам, лишь собой вооружена,

Лишь любовью Сумаоро, только ненавистью его.

Из движения ресницы, из огня извилистых глаз,

Из улыбки, из повадки многозвенную цепь скую,

Захлестну сердца и горла, смертной верностью оплету,

Те, кто рабствовал Исполинам, покорятся днесь древленям.

Подниму на брата брата, прикажу присягу попрать,

Не проливши древней крови, кровью мейской омою Столп,

Пусть железо в дерзкой длани сократит маловечий срок –

Зачарованные мною, перебивши своих господ,

Сами сгинете, дибульцы, истребив друг друга в бою,

Не оставив поколенья заменить кровожадный род.

Запустеют ваши нивы, вашим выжженные огнем,

И над пастбищем бескозым встанет лес через сотню лет,

Из земель закатных снова возвратится ушедший род,

Вновь Владычицы любимцы свой заселят былой удел,

Прах сгоревшего Юмбина, словно семя, опять взойдет

На удобренных мертвецами землях сгинувших королей.

Здесь кладу начало мести – у онтальских высоких стен,

У восточного предела вами выкраденной страны.

 

Приютские безумцы оторвались от работы, слушают. Ранда бросил лантанино барахло, подошел, слушает тоже.

Дед Видаджани кивает в лад строкам головой. Эти стихи, должно быть, тоже краденные у него – как не прислушаться?

 

Лицо мастера Джакильи остается каменным, как обычно. Помедлив, он произносит:

— Вот видите, барышня Марригунд, как всё удачно. По крайней мере, Злодейка у нас уже есть. Если, конечно, дом Гундинг не возразит…

— Ни в малой мере. Выбор лицедеев за Вами, мастер.

Дозволено ли будет спросить? – подает голос древлень Самсаме.

— Да?

— В Вашем действе Хиоле Онтал – жертва давнего пророчества, так? Ее судьба предрешена за тысячу лет до мятежа?

— Да.

— То есть древленский род проклят был вместе с человечьим?

— Вот именно. Никакое проклятие не бывает односторонним.

— А что насчет Сумаоро? Он, по-Вашему, прав?

— Он древлень. Древлени же смертны, пусть даже они и не чтут Судии. Вы не в счет, мастер Самсаме…

— Что верно, то верно. Чтецу «Книги Джаррату» затруднительно уклоняться от почитания Смерти. Там речь-то о погибели мира…

— Так вот: у каждого из смертных правда своя. Действо сводит пять правд воедино. И пять страстей. У каждого из пятерых действующих лиц – своя страсть, что застит от него суть его правды. Но над всеми ними есть еще справедливость Судии Праведного. И она одна.

— Не минует ни правого, ни виноватого?

— Воздает каждому мерой его правды и его вины.

Самсаме молчит. Потом снова вскидывает голову:

— А как насчет той вины, что не оправдается никакой правотой, никакими добрыми намерениями? Например, вины Сумаоро-Предателя?

— Вождь-кудесник страдает сердцем за свой народ.

— За народ, уже преданный им же в руки маловеков! Самое время страдать…

Знакомая картина: старец на стене осажденного города. Сначала затеял войну, а потом с чистой совестью предался страданиям о народе. Лантани, новый Сумаоро…

 

— А у Ваф в дейфтве колодников не будет? Как в «Правофудии Вонго»?

Джакилья в третий раз за нынешний вечер приглядывается к увечному деду.

— Вы хотите сыграть у меня, мастер Видаджани?

— Пофему бы и нет? Каторввника какого-нибудь…

— А скажите мне, мастер: Вы, как я понимаю, видели мое «Правосудие» в Марди. Не припомните ли, в каком году это было?

— В фемидефятом. Как равв пофле выборов, когда Гофударя нафего Кайдила в короли выбрали.

Вы еще скажите, дедушка – сразу после Великой Чумы!

— В год выборов, 570-ый, мое действо еще не было написано. Да и князь Вонгобул еще был жив. Быть может, позже?

— Ну, в фемьдефят федьмом, фемдефят вофьмом...

— Кто из лицедеев играл князя Вонгобула? Мастер Лайави?

— Пофем я знаю? Я в лиффедеях не раввбираюфь.

— Ну, хотя бы скажите: которую роль играл я?

— Фподвиввника.

— «Сподвижника» - это не ответ. Да будет известно всем вам: по ходу работы над действом, от представления к представлению, роли могут меняться. Тот, кто давеча был Сподвижником, нынче становится Злодеем. Так и в жизни бывает. По имени действующее лицо все то же, а роль другая. Понимаете?

— Конефно. Вы были палаффём.

— Так-так, палачом… А припомните: в Марди ли тогда жил княжич Даррибул Умбинский сын Вонгобула? Будущий умбинский знаменитый поэт?

— Во! Тофьно! Больфой бевобравник был…

— Не Вы ли его обучали стихосложению?

— Кто ж еффе, как не я? Выуфил на фвою голову… Вфе теперь мои тогдафние пефни поют, а думают, фто его.

— Понятно, понятно… Тогда скажите, мастер, Ваше мнение: кто из двух наших Злодеек лучше?

 

Вместо деда отвечает древлень:

— По-моему, лучше Вы, барышня Марригунд. И чем виднее будут тесемочки, коими привязаны древленские уши, тем лучше.

— Вы, Самсаме, как и наш гость Майгорро, тоже не сторонник жизненной правды на помосте? Больше полагаетесь на искусное притворство?

— Не совсем так, барышня. Но правда правде рознь. А когда на помосте древлень играет древленя, кудесник – кудесника, обезьяна – обезьяну, то отсюда недалек путь к тому, чтобы убийца по-правдашнему кого-то на глазах у зрителей убивал. И так далее.

— То есть Вы, мастер Самсаме, не хотите играть в моем действе? – сурово, но будто бы между делом отозвался Джакилья.

— Не хочу. И не не хочу. Всё зависит от того, как в итоге у Вас повернется пророчество Сумаоро.

— Я Вас понял. Вернемся к разговору, когда все стихи будут готовы. Что же до Вас, барышня Марья – Вы умеете обращаться с оружием? Есть ведь роль Героя, королевского гонца. Правда, это должен быть не просто посол, а еще и вояка…

— Если дом Гундинг берет на себя расходы по постановке, это не значит, что я буду непременно требовать себе роль. А впрочем… Вы уже выбрали себе Безумца?

— Хм-м! Неплохая мысль. Доспехи по Вашему росту подберем…

— Да ведь я говорю не о себе. А об одном человеке. Вы его видели на гулянке в «Каштановом дворе». Диеррийский мастер Парамелло. Петь, танцевать он умеет. А Безумцу, я слышала, полагается танец на помосте.

Мастер Видаджани, кажется, тоже знает этого человека? – кивнул Джакилья беззубому деду.

— Ворифка!

— Пусть так. Человек этот – белый мастер, Плясунье же Небесной угодны разные беззаконные промыслы. В том числе и исполнение чужих песен без указания на сочинителя. Но ведь поет-то он хорошо!

Дедушка протянул скрюченную руку в перчатке, ухватил руку Марьи повыше запястья. Поглядел из-под бровей – мудро и участливо.

— Ты, девуфка, не торопифь. Тебе, понятное дело, Пляфунья велит о каввдом воре да беффтыднике заботитьфя. Но ты не фпефи. Найдетфя еффе и на твою долю порядофьный фумафедфий.

— Как знать? Может быть, уже и нашелся… Только не порядочный, а наоборот. Вольный.

— Вольнофть порядку не помеха. На фебя пофмотри. Ты девуфка добрая, фефтная. Нехорофо выйдет, ефли это вфе первому попавфемуфя обормоту дофтанетфя…

— На все милость Белой Матушки. Есть же какой-то смысл, почему из сотни возможных встречных кто-то вдруг берет да и оказывается – первым? Будь мне пятнадцатый год, как моей сестренке, было бы, о чем печалиться. Но…

— Ты девуфка молодая. Пятнадфать, двадфать, двадфать пять… Это по молодофти кавветфя, фто тут больфая раввниффа. А под фтарофть… Моввет, ты и права. Я вот, болван, фколько годов прокуковал, а фвоей птафке так на дороге и не попалфя…

 

—Все еще поправимо, друг мой! Госпожа сердца Вашего ждет нас!

Это мастер Майгорро спускается по лестнице. Отряхнув, насколько возможно, свои лохмотья, пригладив седые космы, дед Видаджанья уходит следом за Майгорро, Талдином и Чибурелло. В гости к боярышне Джалбери, дедушкиной тайной любви.

Марья выходит проводить их на крыльцо.

— Кто он такой, по-вашему, этот беззубый старичок? – спрашивает Джакилья, появляясь у Марьи за спиной.

— Не знаю. А по-Вашему?

— Лицедей милостью Семерых. Такого в Марди не каждый день увидишь. Вы заметили: его нищенские ухватки, россказни, будто поэты его обкрадывают – всё это от начала и до конца игра. Но какая игра, Семеро на помощь!

— А увечья его?

— Мало ли в Объединении таких увечных! Не удивлюсь, если дедушка с тем же успехом может говорить почётче иного жреца. Не важно, сколько у него на самом деле зубов. Главное – кураж!

— А Вы знаете, кто бы это мог быть на самом деле? Лицедей из Марди?

— Едва ли. Скорее, мастер, обративший себе в помост всё Объединение, а в действо – всю жизнь. Высокого полета птица…

— Кто же он?

— Например, Белый Кладжо Диеррийский. Что Кладжо был в Марди в семьдесят седьмом году, мне достоверно известно. Он-то княжича Даррибула и пристрастил к стихосложению.

— Предстоятель Кладжо сейчас в Марбунгу?

— Учитывая, что в ближайшее время Вы, Марри, собираетесь принимать посвящение в жрицы – удивительно ли, что Предстоятель прибыл сюда? Я не исключаю, что и безобразие вокруг похорон Лантани устроено не без его подначки. Заметьте: где провел наш дедушка нынешнее утро, мы не знаем! Но, разумеется, это может быть и не Кладжо.

— А кто?

— Например, досточтимый Гамбобай. Стремится остаться не узнанным, изучает потихоньку, как тут блюдутся его заветы. То-то он в Дом Несчастных повадился! А может быть – и сам господин Лантани.

— Семеро на помощь! Вам виднее, но по-моему дед всё-таки живой.

— С господина Лантани сталось бы подсунуть вместо себя другого больного старика, а потом исчезнуть под чужой личиной. Старик – например, нищий бродяга, подобранный на улице, – лежал себе, умирал. Умер, был отпет как господин Лантани, удостоен воинского погребения… Вы же сами видели, Марри, что вышло сегодня на обряде. Ибо отпевать одного человека под именем другого – великий грех…

— А чьи же тогда песни?

— Сочинения бедного Видаджани? Наверное, и впрямь разных поэтов. Даррибула, Мичирина…

 

И тут Джакилья на миг замирает, словно бы прямо перед носом у него с неба грянула молния.

— Есть Меч! – сдавленно произносит он.

И бросается в дом, в контору. Марья и Ранда – за ним.

— Эй, мастер, что с Вами?

— Меч – это «Королевский двуручник» Мичирина Джалбери! Книга!

Джакилья отпирает сундук с лантаниными книгами и рукописями. Достает «Двуручник», «Беседы Гамбобая», Халлу-Банги, «Описание земли Онтал», «Поход за Дисками», переписку с наследником, полустертые арандийские письмена…

— Вот эта связка на змейском наречии – Змий.

— Незримый – наверное, Халлу-Банги. Он ведь служил Безвидному…

— Или книга о Гамбобае.

— Чаша, чаша… Диск, конечно, можно считать в каком-то роде чашей…

— Нет, мастер Ранда. Вы не читали этой повести?

— В читальне какие-то отрывки слышал.

— Там говорится, что Диски плоские. Барышня Марри! У Вас в доме Гундинг есть рабы-орки?

— Наверное, да. А что?

— Надо понять, что по-орочьи означает «онтал». Ибо слово это не дибульское, а скорее, из наречия древних жителей Аменты. Возможно, значение его – «чаша» или что-то подобное.

— Спросим у Чандари, мемуриного приятеля. Нынче же схожу, проведаю их. Как-никак праздник – они ведь помирились!

А это что такое? – спрашивает Ранда, вертя в руках деревянный ларчик.

— Не помню.

— В описи числится: коробочка малая.

— Попробуем открыть?

Замка на ларчике не видно. Но крышка закрыта плотно.

Марья пробует открыть ларчик шпилькой. Не получается.

— Эх, жаль, Майгорро ушел…

— Только не Майгорро! Вдруг внутри – колдовство?

 

Можно проверить – замечает древлень Самсаме, появляясь на пороге. 

— Так проверяй!

Древлень прикрывает глаза, сосредоточивается. Бормочет себе под нос несколько слов. Значит, кудесник всё-таки.

— Воля ваша, не могу. Слишком сильный свет идет от здешней статуи.

— Гамбобай! Намоленное изваяние! А замки ты чарами умеешь открывать?

— Увы мне, неучу…

 

Дайте, я попробую! – просит сторож Джуджунган.

Ларчик ему передают. Джуджу сжимает ларчик в кулаке, а другой ладонью давит снаружи, как колют заморские орехи.

Не открывается. В сердцах Джуджу ударяет кулаком по ларчику – и с воем отскакивает.

Ларчик сломан. Щепкой Джуджу поранил себе руку. Лекарка Райнити будет перевязывать рану, а Марья пока поглядит, что же было в ларчике.

Был там прозрачный бесцветный камешек. Длиной – чуть побольше указательного пальца, толщиной в палец. Ровные грани, с одного конца камешек заостряется. Кусочек горного дибульского хрусталя?

— Старцев дар, добрый камень!

Это произносит уже не Джакилья, а карл Хайдиггерд. Как всегда вовремя! – ворчит тихонько Ранда.

Камешек Марья пока что припрячет.

 

Обед наконец готов. Но не успевают несчастные разложить еду по мискам, как входят жрец Байлайя и его глухонемой ученик.

Круглое лицо досточтимого – в пятнах всех цветов от багрового до серого.

— Тадамаро? – враз упавшими голосами шепчут несчастные. Умер бедный гоблин…

Жрец молча проходит к статуе Гамбобая, творит короткую молитву. Чуть успокоившись, поворачивается к столу.

Достает из рукава лоскуток лиловой ткани.

— Вот это подкинули нынче днем в храм Безвидного.

— Клок от безрукавки нашего Тадамаро?

— Да. Лоскут не оторван, а ровно отрезан ножницами. На нем записка. Если мы хотим получить нашего гоблина назад, живого и невредимого, то должны…

— Вернуть лантанино наследство?

— Собрать три тыщи ланг?

— Отыскать Меч и Чашу?

— Нет, похититель просит лишь, чтобы мы добились освобождения из-под стражи двух гоблинов, что сидят в управском подвале.

— Стращают!

— Сперва от одежды клочочек прислали, а потом и от самого Тадамаро отрезать начнут!

— А стража куда смотрит?!

— Стража ищет Тадамаро. Пока не нашла.

— А может, его не похитили? Вот, мастер Джакилья говорит, что Тадамаро сам мог сбежать, а теперь дурака валяет.

— Или кто-то нашел брошенную его одежду и теперь пользуется нашей простотой…

— Откуда мы знаем, что Тадамаро действительно в руках похитителей?

— И что это за гоблины, которых мы должны освобождать?

— Уличные грабители. Те самые.

Так ведь это они у меня бляшку с узором украли! – сообразил Джакилья, он же карл Хайдиггерд.

— А у Вас она откуда? – спросил Байлайя.

— Из-за подкладки. В кафтане лантанином запрятана была.

— Я прошу Вас, мастер: расскажите всё  это завтра в управе. Чем больше подробностей Вы вспомните, тем лучше.

— Выходит, гоблины виноваты! К нечестию причастны! Как же мы за них будем хлопотать?

— Не взыщите, мастер Хайдиггерд, но, по чести говоря, мне жизнь нашего Тадамаро дороже справедливого возмездия двум другим гоблинам.

— И мне дороже. Обличать не пойду.

— Пойдите, обличите. И объясните начальству всё, как есть.

 

 

 

Вонгобай Гайладжи, заместитель наместника Марбунгу

 

 

Час заката. В управу вернулись мои соглядатаи. Гоблин Тадамаро так и не найден. Похоже, жрец Байлайя говорит правду: ни в храме, ни в Доме Несчастных Тадамаро нет и с самого утра не было. Гоблинские старики из слободки Семерыми клянутся, что к ним Тадамаро тоже нынче не заходил.

Утром, еще до нечестия на похоронах, я спускался в подвал к давешним гоблинам. Чура надиктовал писарю шесть вощанок – все сплошь о беззакониях в общине Чистых. Вооружась его показаниями, я зашел к родственникам гоблинши Шельи.

От папаши ее и брата толку мало. А вот переводчик, гоблин Окак, показался мне толковым малым. Говорит по-мэйански и по-арандийски, глядит грамотеем. Сказал, что Харайя – вовсе не имя, а прозвище: что-то вроде «мстителя». Так, будто бы, звали какого-то старинного героя, да не гоблинского, а хобского.

Часов до пяти пополудни я сидел над бумагами по заговору 575 года. Потом из Тройного храма вернулся господин наместник Унтаджи.

Без меня там перед досточтимыми жрецами держал речь благородный Уратранна. Отстоял положенные часы у костра приемного своего родителя и сразу поднялся в залу жреческого совета. Сообщил радостную новость: он-де хочет исправить ошибку, совершенную покойным Лантани. Внесет подобающее пожертвование в Желтый, Зеленый, Лиловый храмы, да и управу марбунганскую не забудет. А для этого продаст часть земли, полученной в наследство – и не просто так, а с торгов: кто больше даст, тот и купит.

Любопытно, что продавать он собрался как раз ту землю, где винокурня. И еще: из вырученных денег он готов уделить, сколько нужно, чтобы обеспечить арандийцев, работников из имения Лантани. Оставлять змейских людей себе молодой господин явно не собирается. Вопрос: сколько останется лантанинской земли, если с продажи ее Уратранна намерен платить взносы, вписывая всех беззаконных арандийцев в мэйанское подданство?

Но, сказал я наместнику: если дело о заговоре будет пересмотрено, управа – то бишь государь наш король через управу – унаследует не часть, а все имение Лантани! И дом городской, и всё, что по храмам еще не разошлось. Так открываем мы повторное расследование дела или нет?

Господин наместник задумался. А меня, как всегда не вовремя, позвали в подвал. Привели гоблиншу Шелью. Сама, будто бы, стражникам сдалась.

 

Росту в ней – как в человечьем дитяти лет десяти. Тощая, грязная. Увидала меня, закуталась поплотнее в шаль.

— Зачем пришла? Ты же, Шелья, великая мастерица прятаться. Дружок твой Чура со мной чуть ли не об заклад бился, что я тебя не найду.

— А скажешь, нашел?

— Не нашел. Ну, и чего же ради ты страже сдалась? Совесть замучила?

— Мне совеститься не в чем.

— Скажи мне, Шелья: хорошо ли на сумасшедших на улице нападать? Ладно, Чуру на месте не убили, только ранили. А если бы ножик чуть выше пришелся? Не в плечо, а в шею? А если бы приютский мастер Джакилли Чуру веревкой не связал, а удавил – еще до прихода моих стражников?

— Джакилья не такой, чтобы расправу чинить. Судии боится. А Чуру я с собою не звала, он сам пошел. Сам и виноват, что под нож попался.

— Вот как складно у тебя, Шелья, все получается. Ежели человек Судию чтит, значит, его можно грабить. Да еще гребенкой вашей клятой тыкать. Ты гребенку-то принесла?

Гоблинша распахнула шаль. Рубах нечистые гоблинши не носят. Костлявое зеленое туловище, но при том – надутое брюшко, чуть светлее, чем лицо или руки. Пониже брюшка замызганные юбки, повыше – век бы не видать, какой вид. Не сучье вымя, не бабья грудь, а Семеро знают что.

— Обыскивай, Ваша Милость! Ребята твои не нашли – может, ты найдешь?

Вспомнилось мне некстати, как пятнадцать лет назад человечья баба, заговорщицкая вдова, вот этак же стояла перед наместником Кубелином. В рубахе, разодранной от ворота вниз, не прячась. У нее еще и молока полны были груди. Когда братьев Меча и Чаши взяли под стражу, она как раз ходила на сносях. Дитя мертвым родилось, кормить некого, в кормилицы не пойдешь: все боятся с родней заговорщиков связываться.

Муж её, лекарь Ваджата, как раз накануне того дня умер в управском подвале. Отравился ядом, а кто из охраны ему склянку с ядом передал, мы так и не узнали. Господин Кубелин возьми и скажи бабе, что, мол, виновата она: сама, небось, мужу отраву пронесла.

Тогда я, стражничий старшина Вонго Гайладжи, себе пообещал: кем угодно быть на королевской службе, только не палачом. А наместнику  палаческую работу делать приходится. Я же – заместитель и таковым надеюсь остаться.

Баба та, Галли, была тогда молоденькая совсем, лет семнадцати. С горя не кричала, не плакала, только глядела на господ начальников. Так глядела, что хоть сам пойди отравись. Теперь – ничего, живет. Мужиков меняет без разбору. Нынче состоит в любовницах у Мияты-таможенника. На представления мастера Майгорро ходит…

 

— Мои ребята, Шелья, дело знают. А если парень по тебе сохнет, то выходит, можно его на гиблое дело с собой тащить? Вы с Харайей ворюги бывалые, а Чура пущай шею себе сломит – невелика потеря, да?

— Так не сломил же.

— Хочешь повидаться с ним?

— Поглядеть, что твои ребята над ним сотворили?

— Чура жив-здоров. И ты цела будешь, если всё расскажешь.

— Что – всё?

— Объясни мне: зачем вам понадобился Джакилли?

— У него ключ был от склада. На складе – наследство Лантани.

— Колдовские вещички Онтальской Лисицы?

— Харайя хотел господину Лантани должок отдать. А как мы у Джакильи по карманам пошарили, так и ключ не нужен стал.

— Понимаю. Вы нашли у приютского мастера бляшку с узором. А нынче утром подсунули ее вместе с глиняной чашкой на грудь покойнику перед самым обрядом. Отдача долга в том и состояла, чтобы покойного господина при всех опозорить как заговорщика?

— Может, и так.

— И всё равно я вас не пойму. «Харайя» – это, не иначе, Тадамаро из приюта. Что у него счёты к Лантани были, я охотно верю. Только зачем было нападать на Джакилли на улице? Неужто Тадамаро при его прыти не мог обшарить джакиллины карманы потихоньку, в приюте? Или он Гамбобая побоялся?

Гоблинша глядит прямо. Чуть ли не усмехается.

— Или Тадамаро тебя в свою одежку переодел? И на обряде ты безобразила?

— Может, и я.

— Ты, стало быть, сознаешься?

— Угу.

— Завтра повторишь то же самое при Судьином жреце. Если врешь, пеняй на себя.

— Может, и вру. До Харайи тебе всё равно не добраться.

— Вот и Чура про тебя так же говорил. А ты пришла.

— Харайя не придет.

— Хорош же твой дружок, если он тебя страже отдал, а сам прячется.

— Он меня не отдавал.

— Ну, ладно. Раз он такой мастер прятаться и мне нипочем не попадется, расскажи мне хотя бы, что он такое. То чистый гоблин, то головорез…

— А тебе зачем?

— Да хотя бы затем, Шелья, что пригрози я старикам вашим из общины, мне завтра же доставят сюда какого-нибудь Харайю, он же Тадамаро, на растерзание. Не понравится мне один – приведут другого. И так долго может продолжаться, пока мне не надоест. А мне не надоест, поверь. Хорошо это?

— Что ж хорошего…

— Вот и объясни мне, какого умбла ради твой Харайя всё это затеял.

— Будто бы не ясно! Чтоб отомстить. Раз его все видели и не остановили, раз до сих пор не могут поймать – значит, так было надо.

— Видели? У нас в Марбунгу ваша братия всем уже примелькалась. Мельтешит зеленое что-то под ногами…

— Харайю мудрено не отличить.

— И чем же он такой приметный? Про рубаху, безрукавку и штанишки можешь не говорить, это я уже слышал.

— Одежда не его.

— А чья?

— Гомбы-Ялги.

Семеро на помощь: еще одна забытая повесть? Сроку ей, правда, не пятнадцать лет, а всего три года. Была в Марбунгу гоблинша Гомба-Ялга, знаменитая гадалка. И Лантани, по рассказам, очень эту гоблиншу у себя привечал. Он же сам ясновидец был у нас… А три года назад эта Ялга куда-то пропала. Гоблины говорили – в Хоб ушла, а люди – будто убили ее за не те, как надо, пророчества.

— И при чем тут Ялга?

— Харайя за неё пришел с Лантани поквитаться. Лантани её сгубил. И самого Харайю со свету сжить хотел, да не вышло.

— Что же у вас, у гоблинов, на месть, как и на любовь, свой срок приходит? Тадамаро же, говорят, в дом Лантани чуть ли не каждый день ходил прибирать. Или боялся, ждал, пока помрет господин?

Гоблинша молчит. Надвигает шаль на плечи.

— Ищи, ищи, Ваша милость. Может, и найдешь.

— Или Харайя – вовсе не Тадамаро?

— Лантани Харайю в рабство продал. Сказал: такую жизнь тебе устрою – пожалеешь, что я тебя на месте не прирезал.

— И Гамбобай не вмешался?

— Гамбобая тогда в Марбунгу не было.

— Как всегда…

— А Харайя вернулся.

— И давно он в городе?

— Недавно. С человечьего новогодия.

— Как выглядит?

— Как все.

— Клеймо рабское на нем – чьё?

— Чьё было, того больше нету.

— Ну вот, благодарствуй, Шелья: уже примета. Гоблин со срезанным клеймом. На котором ухе?

— На обоих.

Как же это воеводины сотники, не говоря уже о слугах Лантани, не разглядели, что у гоблина в тадамаровой одежке – резанные уши? Впрочем, он, говорят, в черной повязке был, по солнечной-то погоде. Мог заодно с глазами и уши завязать.

— А Тадамаро – четвертый ваш сообщник?

— Может, и так.

— Заладила – может, может!

— Тадамаро себя сам не понимает, чей он. Харайя ему объяснит. Как Тадамаро поймет – это уж его дело.

— Но он хотя бы жив? Или вы одежку у него отобрали, а самого – в мешок да и в море?

— Не знаю. Днем жив был. А дальше – Харайе решать.

Решать тут Пестрому храму. Хотят своего чистого гоблина оправдать – пусть Харайю ищут. Авось, найдут Тадамаро раньше, чем Харайя его-таки прикончит.

— И всё равно не пойму я вас. Если было у Харайи что сказать про старые дела покойного Лантани – зачем надо было обряд осквернять? Пришел бы ко мне, рассказал бы все честь по чести…

Шелья молчит.

— Странное вы племя. Делать нечего: придется мне вникнуть в обычаи ваши. Вот скажи: тебя, раз ты к нападению на мастера Джакилли причастна, судить будут. Окажется, что гоблинша ты не общинная, в Объединении гражданства не имеешь. Родня твоя чистая от тебя, не иначе, отступится. Чура тебе еще не муж, да с него и взять нечего. Стало быть, продадут тебя в рабство. По закону, по приговору суда. Куда бы ты хотела, чтобы тебя отправили: в Хоб, на родину предков? Или в змейскую землю? Или на наши королевские рудники? На морской каторге из тебя едва ли толк выйдет…

— Хотел людоед вникнуть в обычай людей Змиевых. Поймал двоих, спросил: как вы хотите, чтобы я вас съел? Сырыми, жареными? Или, может, вас сперва засолить?

— И что они ответили?

Гоблинша пожимает плечами.

— Я тебе, Шелья, зла не желаю. Чура твой тебя за невесту считает. А ты похоже, больше на Харайю глядишь. Хоть ты, вроде, сейчас и не в поре, а на все за него готова. И на тюрьму, и на каторгу…

— Тут пора ни при чем. Ты, Ваша Милость, раз уж я сама сюда пришла, родню мою отпустил бы, что ли…

— Отпущу. Ответь мне на последний вопрос: ты незримого мужика видела, который вместе с вами троими на Джакилли нападал?

— Какого еще незримого?

— Скажешь, не было? А Чура говорит – был.

— Чура тебе и не такого порасскажет…

 

Распорядясь освободить родичей Шельи, я отправился домой. Велел Камати готовиться: завтра утром ему идти в Приют Несчастных делать опись лантанинских бумаг.

Только я собрался ужинать, явился господин управский казначей Тувон. Разлюбезничался с Тати, сел за стол. Завел речь – о чем бы вы ожидали? – о гоблинах. Зачем, мол, я стращал старосту Чанангу, да зачем держу под замком бедняжку Окака.

Ибо любимое занятие казначея Тувона – париться в бане. Всё надобное для этого у него обустроено в собственном городском дому. Тереть же спинку и прибирать после купания к Тувону ходят гоблины. Окак и его многочисленные жёны.

Кроме прочей чепухи, Тувон сболтнул: гоблинский староста Чананга ему, Тувону, выдал сведения, которые от меня утаил. А именно: гоблина Тадамаро ждали сегодня утром в общине Чистых с кое-какими вещичками из лантаниного наследства. Их Безумный Дом подарил, будто бы, другу своему Тадамаро за все его услуги. В частности, среди вещичек должна была быть та пестрая чашка, которую все видели на груди у покойника.

А еще в городе болтают, что Пестрый храм нынче перед закатным часом получил записку, где некто неизвестный предлагал вернуть Тадамаро живым и невредимым, но за выкуп. Добрый друг мой Тувон не мог не бросить в воздух невинного вопроса: почему жрец Байлайя до сих пор не заявил в управу, что его осаждают вымогатели?

 

Стало быть, события развивались примерно так: утром гоблин Тадамаро уходит из приюта с вещичками. Неизвестно, знает ли он уже о замыслах Харайи или нет. Но где-то по пути его перехватывают, и он, по доброй воле или нет, но передает чашку и свою одежку Харайе. Где после этого Тадамаро, мы не знаем. Дальше: Харайя или Шелья переодеваются, берут корзинку, кладут туда чашку, бутыль со рвотным зельем (пятновыводителем?), бляшку с заговорщицким знаком, и отправляются осквернять обряд. А кто-то в это время присматривает за Тадамаро, чтоб не испортил игры (если он еще жив – и если он не на стороне осквернителей).

Родня заговорщиков «Меча и Чаши» остается ни при чем. Хотя: гоблин Харайя, сотворив свое бесчинство, наверняка залег где-то в тихом месте. Тадамаро или мертв, или при нем, или где-то надежно спрятан. Вопрос: кто подкинул вымогательское письмо в Пестрый храм (если, конечно, это не выдумка Тувона и если письмо не сочинено самим Байлайей или кем-то из его ближних)? Если бы письмо принесла гоблинша Шелья, она от храмовых людей легко не отделалась бы. С повинной ко мне ее бы не послали: либо задержали бы, либо дали убежище. Возможно, связь между Харайей и храмом держит кто-то из людей. Тот же досточтимый Байджавалья, брат казненного Байданги. Или матушка его. Или еще кто-то. Выходит, заговорщицкую родню и друзей проверять-таки придется.

 

 

 

Мастер Майгорро, наставник государыни королевны

 

Дом госпожи Динанко Джалбери выстроен в старинном мэйанском вкусе, окружен высоким забором. У ворот мастера Майгорро и его спутников встретил пожилой слуга. На крыльце – сама боярышня в темно-красном, по диневанскому обычаю, одеянии.

Мастер Майгорро ожидал увидеть госпожу Джалбери ветхой старухой, подстать влюбленному в нее поэту Видаджани. Увидал – женщину статную, полуседую, но не утратившую ни красоты смуглого лица, ни величественной повадки. Руки госпожи украшало несколько старинных колец карличьей работы: вероятно, волшебных.

Рядом с боярышней стоял бородатый, светловолосый мужчина средних лет в одежде с гербом Джалбери, под которой угадывался доспех. Лицом воин сей был угрюм, обличием же – сущий разбойник. Госпожа представила его как Нарваджи, своего воеводу.

Пусть все владения госпожи ограничиваются городским домом в Марбунгу – но нельзя же боярышне без собственного воеводы!

 

Мастер Майгорро украдкой следил, какое потрясение вызовет в старом Видаджани долгожданная встреча с любимой. Но какая бы буря ни творилась в его душе, внешне старик ничем себя не выдал.

Боярышня пригласила мастера в просторную залу. Богатые ковры, многочисленные подушки, жаркий очаг, шпинет в углу. Видаджани прошел вслед за мастером и скромно устроился в уголку. Талдин и Чибурелло остались ждать во дворе.

Майгорро оглядел гостей госпожи. Было их не слишком много. Седой мужчина с обвисшими усами – господин Корбери, опальный баллуский боярин. Госпожа Тувон – совсем юная женщина с длинными светлыми косами. Другая дама, змейской наружности, по виду – на последних неделях беременности, в полосатом арандийском аинге и должностной повязке на волосах. Это – ингарранг четвертого ранга, госпожа Гингалаини, посланница арандийского царя в Марбунгу. Рядом с ней – пышнокудрая мохноножка в безрукавке с меховой оторочкой: уважаемая Джилл Литте, супруга марбунганского представителя торгового дома Джиллов.

 

Повар Джаябунго подал ужин. Разговор за столом касался предметов достойных, но не настолько важных, чтобы занять внимание.

После ужина мастер Майгорро настроил гусли. Джаябунго обнес гостей чашами с пряным вином. Мастер взял слово:

— Высокородная госпожа Джалбери! Благородные и уважаемые гости! Сегодня – великий день для меня. В сем достойнейшем собрании я впервые обнародую песню, сочиненную одним из лучших поэтов нашего века. Пусть до поры он скрывался в безвестности, но теперь – не время молчать! Итак, прошу склонить слух Ваш к песне мастера Видаджани.

Увечный поэт встал, поклонился гостям госпожи Джалбери, сел на место в великом смущении.

Когда прозвучала песня о Мичирине Джалбери, Майгорро движением руки попросил старика Видаджани выйти вперед, на середину залы. Силою чар окружил стихотворца хороводом порхающих в воздухе видений – не более пяди ростом, но крылатых, словно бабочки, и прекрасных, как юные девы. С тихим пением летучие девы кружились вокруг Видаджани, а потом из воздуха возник венок белых цветов. Девы возложили венок на голову Видаджани и исчезли.

 

Обо всем, что случилось после этого, мастер Майгорро не мог бы дать ясного отчета.

С низким поклоном Видаджани попросил разрешения сыграть на шпинете. Проковылял к инструменту, сел, поднял крышку. Заиграл… Матушка Небесная Вида-Марри, и как же он заиграл! Точно в последний раз в жизни, со всей силою сокрытой своей любви. Как бы ни были изуродованы видаджанины руки, мастерство его как музыканта исключительно высоко.

Боярышня Джалбери слушала, задумавшись. Боярин Корбери дымил трубкой. Змейская чиновница, не таясь, утирала слезы.

Майгорро сыграл на гуслях еще несколько напевов без слов. Будучи до глубины сердца потрясен игрою Видаджани, себя почти что не осознавал. Принял из руки госпожи Джалбери кошель с деньгами, простился и вышел на крыльцо. У фонаря бегло пересчитал деньги – сорок серебряных ланг Второго Объединения.

Видаджани, так и не переговорив с госпожою своего сердца, вышел вслед за Майгорро. Вместе с Талдином и Чибурелло служители искусства отправились домой.

У перекрестка Видаджани вознамерился отделиться от спутников.

— Друг мой! Вы нынче не ночуете в приюте?

— Не-а. К фебе пойду.

И махнул рукою куда-то в сторону портовых трущоб.

— Тогда возьмите Вашу половину награды за выступление. Здесь двадцать ланг.

— Ты фего, мафтер? Куда мне ф этаким богатфтвом? Фкавут – украл, в тюрьму пофадят…

— Но и я не могу присвоить Ваших денег – Ваших по праву! Сделаем так: я положу их на Ваше имя на хранение в какой-нибудь из храмов. Вы сможете брать их понемногу…

— В храм, мафтер, мне ходу нету. В роввыфке я. Увидят – в управу донефут. Тут мне и крыффка…

— А если это будет храм Плясуньи?

— Тут в Марбунгу отдельного-то Пляфуньина храма нету. Фудьин храм рядом. А там моя лифьнофть офень давве хорофо иввефтна.

— Тогда поручите мне купить для Вас что-то, в чем Вы нуждаетесь. Что-то из одежды, домашнего скарба…

— Так ведь дома у меня нету.

— Ну – из лекарств, из еды…

— Ты, мафтер, не тревоввфя. Мне нифего не нуввно.

— Вам? Ничего?

— Теперь – нифего.

Да, теперь, когда Видаджани побывал в дому своей избранницы, когда она слышала его песни и игру… Жить одной любовью – хотел бы так и мастер Майгорро!

— Позвольте хотя бы мне проводить Вас до дому.

— Луффе бы в двугой рав. До фвиданья.

И поспешил прочь, по переулку, ведущему к гавани. Майгорро решил не оставлять поэта одного в этот судьбоносный для него вечер и направился за ним. Следом двинулись и  Чибурелло с Талдином.

И тут глазам Майгорро предстало зрелище, какого во всю жизнь не забудешь. Убогий странник Видаджани, опираясь на посох, заковылял не вперед – а вверх, словно бы взбирался по крутой лестнице. Поднялся на высоту саженей трех от земли и побежал – уже без дороги, по-над заборами, огибая кроны деревьев.

Чародейских слов Видаджани не произносил, необходимых движений скрюченными руками не делал. Значит, полет его обусловлен не колдовством, но милостью Плясуньи Небесной. Старик и имя носит во славу Белой Матушки: Видаджани – от Вида-Марри.

— Эх, жаль, самострела нету! – всплеснул руками Чибурелло. Из самострела я б его живо снял!

— Что ты такое говоришь? Стрелять – в белого подвижника?!

— Видали мы таких подвижников. Простите, мастер, я мигом!

И побежал догонять старика – переулками, шарахаясь от забора к забору.

— Ну и дела! – молвил Талдин. Говорил я Вам, мастер: спутнички эти Вас до добра не доведут.

Наскучив обществом соглядатая, Майгорро применил чару незримости. Исчез из виду и, оставив бравого Талдина в растерянности, не спеша двинулся в сторону Дома Несчастных.

 

Барышня Марригунд, служительница Плясуньи Небесной

 

Белая Матушка милостива ко влюбленным.

В домике капитана Гуджагаррая – свет в окнах, веселый шум. Не похоже, чтобы здесь скорбели о девушке Мемури.

Марри поднимается на крыльцо. Без стука входит в незапертую дверь.

И точно: в зале капитанова дома – большое застолье. Мемури и Чандари во главе стола. Капитан с беременной капитаншей Мильей, моряки – люди и орки, всего дюжины полторы сотрапезников. Празднуют семейное примирение.

Увидав Марью в дверях, капитан поднимается с места:

— Барышня Марья! Молодец, что зашли. Вы у нас нынче главной гостьей будете!

Отчего же и не зайти?

Умеют веселиться марбунганские моряки. На столе бутылки с белым зельем и с вином, изобилие домашних закусок, в воздухе крепкий табачный дух

Капитан по очереди представит Марье гребцов со своего «Марбунганского вестника». Есть тут и бывалые морские мастера, и молодежь. Это, считай, капитанская семья. А есть еще и гости. Несколько человек – со «Звезды Востока», с «Плюшки». И конечно, Мирра Биан, жрица Водной Владычицы.

Мастера Парамелло среди гостей нету.

Чандари и Мемури выбираются из-за стола, подходят к Марье:

— Что бы мы без Вас делали, барышня!

— Не стоит благодарности. Помогать любящим – мой долг.

Перед любовью – разве чего-то стоят сомнения, человек этот наш орк Чандари или не человек?

 

А ты, мастер Парамелло… Ты, хоть и человек, и белый мастер – не окажешься ли ты для меня дальше и недоступнее, чем если был бы иного племени и веры? Никогда не будешь моим, потому что ничьим не будешь. Разве что Плясуньиным.

Но разве это – причина, чтобы мне не думать о тебе? Я же не стану тебе вешаться на шею, просить, чтобы ты меня взял в свои девочки. А грань между тем, когда принадлежишь кому-то или себе его забираешь – тонкая грань. Тем заманчивее задача на ней удержаться. Как плясуну на канате.

 

Кубок для барышни Марьи. Закуски, для простоты все нагруженные на одну тарелку. Почетное место в кресле: сидевший там музыкант перемещается на подлокотник, слева от Марьи, но саза из рук не выпускает. Марья усядется на другой подлокотник.

Музыканта зовут Нари Койнаджи: полный дядя лет сорока. Это он нынешней зимой чуть не свел с ума марбунганского наместника Унтаджи, наиграв ему в уши некую песенку без слов.

Началось с того, что на Королевской площади найден был ничейный саз старинной работы. Инструмент забрали в управу. Глашатай прочел объявление о находке саза. Забрать его явились трое музыкантов. Чтобы решить их спор, чей всё-таки саз, наместник велел им по очереди играть. Нари возьми да и сыграй. 

Две недели наместник только и делал, что бубнил себе под нос напев той песни. А потом еще месяц её пел весь город Марбунгу. Господин же управский казначей Тувон как раз тогда потерял в бане ключи от сундука, где хранились вещественные доказательства, в том числе и спорный саз.

Сейчас саз у мастера Нари, пусть и не такой старый, но все равно хорош.

 

— Давай, Нари, для барышни Марьи еще раз – нашу любимую!

Он поет песню про ладью «Сноброд». Капитан Гуджагаррай когда-то ходил на этой ладье гребцом, потом носовым. Многие друзья его тоже начинали на «Сноброде». Говорят, лучшего корабля в Марбунгу не было.

Про капитана «Сноброда», мастера Кайанни, рассказывают разное. Бродить во сне ему и впрямь было свойственно. На берегу мастер Кайанни не раз просыпался утром в канаве, хоть ни пьяницей, ни оборотнем не был. Но зато и ладью вести он мог ночь напролет, ни разу не проснувшись и ничуть не сбившись с курса.

В северных орочьих краях капитан Кайанни, якобы, связался с тамошними шаманами и они его закляли. А вернувшись в Объединение, ни разу не заходил после этого ни в один семибожный храм.

Орков из земли Нираменты Кайанни любил. Многих выкупил из рабства и взял к себе в гребцы. Хороших моряков он вообще вырастил много. И не только моряков: наш портовый смотритель Ранда Джараморани был у него корабельным плотником. Таможенник Мията тоже начинал на «Сноброде», как и брат Мияты Мияджа. Не зря же мияджин трактир называется теперь «Приют снобродов».

Марье было десять лет, когда «Сноброд» уходил из марбунганской гавани в последний раз. Ушел и не вернулся. То был как раз год заговора «Меча и Чаши», ранняя осень, уже после суда над заговорщиками. Гуджагаррая, Мияту, Мияджи, Ранду в тот поход капитан Кайанни не взял, как и любимого ученика своего, Амро Урбери. Взял нескольких старых моряков: в их числе был и отец Мемури, первый муж Мильи. А «Сноброд» из похода не вернулся.

Говорили, будто где-то на юге, вблизи города Лабиррана, Кайанни сошел на берег и исчез. Ладья, ведомая капитановым помощником, дошла до большого порта Ларбара и оттуда пропала бесследно. То ли сгинула в морях, то ли перешла в чужое подданство. Марбунганский начальник дома Джиллов, чей груз сгинул вместе со «Снобродом», запретил даже упоминать название этой ладьи в своем присутствии.

Позже, года три назад, Амро Урбери уже на собственной своей ладье, «Пестрой кошке», ходил на поиски «Сноброда». Не нашел, но узнал, что капитана Кайанни в живых больше нет, как нет и мемуриного отца. Только один из «снобродских» орков, Оячча, объявился в городе Марди, где слывет подвижником черной веры. А мастер Гуджагаррай женился на вдове своего товарища.

 

Марья подыграет песне на своей свистульке. Моряки хвалят звук, просят поглядеть на вещицу.

— Ого! Кошечка морская? Не иначе, заморская работа.

— Каких мест?

— Северных. Из Нираменты, откуда Чандари наш.

Любопытно: откуда в доме Лавари очутилась орочья свистулька? Надо будет спросить.

— А скажите: вот эту песню о «Сноброде» - кто сочинил?

— Диеррийский парень один, Парамелло – отвечает Нари-музыкант.

Кто? – будто невзначай переспросит Марья.

—  Хороший певец. Хоть и не моряк, а дело понимает.

Как же не моряк, когда он с Кайанни ходил? – возражает пожилой мастер Угга.

— Когда это?

— В чаморрский поход. Он там и умер. Под Белыми Камнями похоронен.

Вот это и есть слава: тебя, Парамелло, пожилые моряки считают за своего сверстника. Любопытно: на скольких еще берегах показывают твою могилу?

 

— Парамелло – человек молодой, не старше Мияджи с Миятой. В год чаморрского похода ему, пожалуй, лет пять было.

Это говорит жрица Мирра. Марья тоже вставит словечко:

— В Чаморру, наверное, мастер Видаджани ходил, герой миджирской войны. А Парамелло – совсем другое дело.

Музыкант Нари кивает:

— Вот и я говорю – жив! Он последний поход «Сноброда» застал, откуда и песня. Сам он из корабельных музыкантов. Плясунье служит. Он, кстати, сейчас в Марбунгу.

— Чего ж ты его не привел? – спрашивают сразу несколько голосов.

— Занят, говорит.

Мастер Нари взмахом руки показывает, какого рода у мастера Парамелло занятия. Дела, любезные Плясунье и Рогатому.

— Одно слово – устрицын сын!

— Новую песню свою мне оставил, вам велел передать. В честь капитана Элки Бурамаи.

 

Девушка Мемури пригорюнилась. На самом деле песня сочинена для кормчего Бултугу со «Звезды Востока». Элка – бултугин старинный друг. «Звезде» предстоит большой поход, на ней уходит Чандари – постигать тонкости новейшей мореходной науки. Семеро ведают, когда еще вернется…

Когда-то в городе Миджире было два знаменитых моряка, Элка Бурамаи и Губалли Мурту. Губалли прославился как великий первопроходец, отчаянный враль и пропойца. Говорили, что он ни разу не вернулся в гавань на том же корабле, на каком отбыл в плаванье. Всего разбил до двух дюжин ладей. Бултугу ходил у него корабельным плотником, был с Губалли и в последнем его походе. Элка же, чуть скопил денег морскою службой, перешел на сухопутную роль: стал в миджирском доме Джиллов одним из главных человечьих управляющих. Мохноноги его ценили. А потом Элка вдруг вернулся в море, повел саджу «Белая лисица» к берегам далекого Востока, в страны с чернокожими людьми и говорящими птицами.

Элка – приказчик хлопочет в конторе. Кормчий Губалли стоит у руля. Смелых зовет беспокойное море, Прочих себе забирает земля. Вместе ходили в далекие страны, Вместе в родной возвращались Миджир – Вышел Губалли теперь в капитаны, Элку меж прочими Джилл отличил.   Ветра попутного просят ветрила, Доля пловцам Семерыми дана: Или безвестная в море могила, Или красотка да кружка вина. Прямо на камни несется кораблик: В горло корягину, в пасть ко врагу – Схватка с пучиною – только для храбрых. Прочие трудятся на берегу.   Падает каринд и пухнут налоги: Пошлина княжья, таможенный сбор… Подвиги, слава – они для немногих, Элке – вощанка да писчий прибор. Хуже пиратов казенные воры, Нету покоя моряцкой душе. Морем любое врачуется горе: Выйдешь к причалу – и легче уже.   Вести недобрые из Бидуэлли: Груз янтаря безвозвратно погиб. Саджу Губалли оставил на мели Змеям подводным да полчищам рыб. Много лихих капитанов в Миджире. Лучшим – награда, а прочим… Но вот: Пьяный Губалли бушует в трактире, Элка из гавани саджу ведет

 

Если верить посадским повестям о школяре Магурне, жрице Хаэре, пестром рыцаре Локли, купце Ликаджи и крылатой обезьянке, то именно капитан Элка завез этих пятерых в дальние края, к чародею Далиму и к белому подвижнику Рикью.

 

Неужели гулянка в «Каштановом дворе» была всего-то позавчера? А что, если бы сказитель Майгорро не прибыл в Марбунгу, если бы не взялся потешить собрание рассказами о дальних морях – неужто марьин белый мастер так и не сел бы к шпинету? Семеро на помощь, могло ведь так сложиться, что Марья бы до сих пор ничего о нем не знала!

До сих пор не любила бы.

 

После песни Марья выйдет из залы на крылечко. Отдышаться от табачного дыма, на небо поглядеть.

И пообещать Белой Матушке Вида-Марье: не важно, что, Матушка поймет. Про диеррийского мастера Парамелло.

На обратном пути Марья глянет, что из любопытных вещичек оставили в сенях гости капитана Гуджагаррая. Вот например: кожаная сумка. Внутри резная курительная трубка северной работы. Огнива и кремня нет, нет и кисета с табаком. Есть что-то кривобокое, вроде камня, но весит легче. На ощупь с одной стороны ноздреватое, с другой – гладкое, похоже на древесный гриб. Ладно, после разберемся, что это такое.

А в зале всё поют да поют. Между песнями Марья наберется духу и спросит:

— Этот мастер Парамелло – тут, в Марбунгу, где он живет?

Моряк со «Звезды Востока» несколько мгновений глядит на Марью. Без всякого одобрения глядит. Не часто барышне Гундинг доводится на себе ловить этакие взгляды.

— А Вам зачем?

— Мастер обещал быть моим наставником.

Капитановы гости посмеиваются. Полушка, мол, медная – цена диеррийским обещаниям: все островитяне потомственные вруны.

— В каких науках?

— В музыке.

— Ну, коли обещал – значит, сам объявится.

Вот оно, моряцкое братство. Своих не выдают. Можно подумать, Марья нынче же вечером пошла бы мешать беззаконным забавам белого мастера.

А может быть, на марьин вопрос и ответа нет? Есть ведь такие Плясуньины подвижники, кто никогда не ночует нынче под той же кровлей, что и вчера?

Выпить, что ли, еще змейского зелья. Говорил Марье батюшка: если пить с горя, сразу заснешь. Ибо зелье, как учит Великий Бенг, дарует силы в трудах, веселье в день торжества, утешение в печали. Печаль же есть дар Владыки Гибели, как и сон, так что одно к другому подходит.

 

Не сейчас, не завтра, когда-нибудь. Прийти к тебе, мастер Парамелло, незваной гостьей. Утром, пока ты еще спишь. Присесть с краешка на твое ложе и дождаться, когда ты проснешься. Бывают же в жизни твоей дни, когда ты просыпаешься один? Сказать: делай, что хочешь, мастер, но найди мне место в твоей жизни. Ученицей, коллегой, подругой. Кем хочешь, но возьми меня с собой. С собой – ведь это не значит к себе?

 

Гости понемногу разбредаются восвояси. Марье капитан Гуджагаррай предлагает заночевать тут, чтоб домой впотьмах не идти.