(Третье число месяца Безвидного 590 г. Об.)

 

 

Барышня Марригунд, служительница Плясуньи Небесной

 

 

Спокойно спалось в светелке капитанова дома. Под утро Марье сквозь сон показалось было, что кто-то пришел.

Не кто-то, а именно тот, кого она ждет. Поднялся тихонько по лестнице, открыл дверь. Как если бы мастер наш белый Парамелло, не найдя Марьи в Доме Несчастных, разузнал-таки, что нынче она ночует у капитана Гуджагаррая. И пришел.

Только не подавать виду, будто не спишь. Тогда мастер подойдет поближе. Откроешь глаза – всё окажется только сном.

 

Почему бы мастеру Парамелло нынче утром не помолиться у знамени Плясуньина? Поднявшись, не простясь с семейством капитана, Марья тоже отправится туда.

В зале капитанова дома на лавке – Мемури и Чандари. Так и спят, не раздевшись, как уснули после вчерашней гулянки. Капитан с капитаншей улеглись рано, а эти со стола убирали, а потом еще чуть ли не до рассвета болтали. Чандари – орк умный, разговорчивый…  Теперь спят: под одним одеялом, обнявшись. Никакого смешения, только любовь.

Дом Гуджагаррая – совсем недалеко от внешней городской стены. Если подняться на стену, то поверху можно дойти до самых ворот, до храма.

Вверху небо. Ясное-ясное. Будет теплый день. Туман – только над морем, низко, отсюда кажется – чуть ли не ниже марбунганской стены. И в тумане, где-то там, за проливом, земля Деатана. У берега корабли. «Звезда Востока» возвышается среди других ладей, точно Гамбобай среди гоблинов.

Внизу, под стеной, черепичные крыши Марбунгу, ветхие кровли припортовой слободки. Деревья, ветки черные, но уже чуть светятся зеленым. Почки еще не распустились, но завтра, послезавтра начнется настоящая весна.

Печные трубы дымят, кто-то уже стряпает еду к завтраку. Марья посвистит в свистульку.

Просыпайтесь, граждане! Такое утро проспите!

 

Нету возле знамени мастера Парамелло. Не проснулся к ранней молитве.

Досточтимая Марьяджани уже отмолилась, пьет чай. Марья спустится от знамени к ней в покои. Там на столе – чайник и узорные чашки. Работа Буйного Бенга. Не забыл, как спасался у Плясуньина знамени. И большое блюдо с плюшками: тоже гостинец кого-то из прихожан.

В углу – облезлый сундук, на вид смутно знакомый. Это из лантаниного наследства, шпинет. Мудрое решение принял пестрый жрец Байлайя, отослав инструмент сюда. Со жрицей Марьяджани нынче завтракает мастер Нанаибенг. Увидит Марью – раскланяется, оботрет лицо полотенцем и прошествует в уголок, к шпинету.

Откинет верхнюю крышку шпинета, опустит одну из боковых стенок. Снимет с пояса коробочку, извлечет оттуда кривую железяку вроде отмычки.

— Ключ! – по-змейски объясняет он, ловя любопытный марьин взгляд.

И принимается ключом вертеть в шпинете, извлекая жалостные звуки. Это – настройка. Без нее шпинет играть не будет. А потом еще от пыли придется отчищать все крючочки, оттирать все клавиши… Долгая работа, скучная, а для старичка – будто праздник.

Жрица нальет для Марьи чашку чаю.

— Что нового, Марри?

— Вот.

Досточтимая возьмет в ладони марьину свистульку. Поглядит, улыбнется. Свистнет разок. А потом поднесет к губам свою дудочку, святой знак Плясуньи. Сыграет напев благодарственной песни к Белой Матушке.

— Ну, вот, Марри, поздравляю.

— А с чем?

— Милость Плясуньина!

Марья почти догадалась. Так значит, свистулька вправду несет на себе белое благословение?

— Готовься, деточка. Теперь уж и до посвящения твоего недалеко.

Глиняная морская кошка, изделие северных мастеров. Вот любопытно: была она раньше, до позавчерашнего дня, в доме Лавари, принес ее туда кто-нибудь – или она очутилась там сама, нарочно для Марьи? Это будет марьин святой знак, чтобы всю жизнь теперь с ним не расставаться.

Кошечка, свистулька. Вот вопрос: даже если белый музыкант Парамелло и не жрец – не важно, у многих храмовых мастеров тоже есть святые знаки. А что у него? Любой музыкальный инструмент угоден Плясунье, но таскать с собою повсюду шпинет размером с большой сундук?

Надо рассказать досточтимой про Мемури и Чандари. Молодцы, отвечает Марьяджани. Полагают начало новому опыту. Известно, как часто люди от любви теряют облик и нрав человечий. Ну, а орк Чандари, быть может, его приобретет…

— А вот это что такое? – спросит Марья про трубку и про гриб.

— Орочье курево. Тебе я этим дымить не советую. Крепко очень.

— Да ведь я и вовсе не курю. А в храме что нового?

— Давешние дрязги вокруг погребения. Гадарру и Гамурра ведут расследование. Досточтимый Ди в порядке. Хоть поначалу все волосья с головы себе чуть не повыдергал: надо ж, мол, такого дурака свалять!

— А зачем он согласился? Про Лантани ведь и при жизни скверных слухов много ходило. Что же, раз господин держит сбережения свои в Красном храме, то ему…

— Ну, положим, казна у наших трех храмов общая. И по-своему Ди оказался прав: Пламенный Воитель принял оружие и доспехи Лантани. Освящение совершилось.

— А что насчет самого покойного господина?

Досточтимая Марьяджани усмехается невесело:

— Судия ему в судьи. Нескоро теперь наш воевода согласится отдавать кому-нибудь воинские почести.

— А правду говорят, что Лантани вовсе и не умер? То есть кто-то умер, и возможно, он даже в болезни считал уже себя господином Лантани. Но тот человек, который заговор устроил, кто боярина Онтала предал, то есть тот, взаправдашний господин Лантани – живёхонек и над всеми теперь смеется?

— Да уж, смешнее не придумаешь. Но видишь, дитя, как тонко ведут дело наши черные досточтимые: похороны осквернены не были, только обряд. Что до меня, то я бы сказала: сотворивший такое безобразие вполне заслуживает храмового прибежища. Не каждому удается выставить жрецов дураками. Найдётся – уж мы его приветим.

— Известно ли досточтимой, что за гоблина Тадамаро требуют выкуп?

— Да, увы. Но наши марбунганские белые мастера его не похищали. И безобразие на похоронах – тоже не их заслуга. А жаль.

— А может быть, Тадамаро сам где-то прячется, а записки шлет для отвода глаз?

— Хорошо бы, если бы так.

— А бляшка заговорщичья у Вас?

Чего не отнять у нашей белой досточтимой, так это ловкости рук. Марьино лазанье по карманам – ничто в сравнении с мастерством жрицы Марьяджани.

Вот она, знаменитая медяшка.

 — Разве заговор, что был пятнадцать лет назад, не был изначально безумной затеей? Поиски Истины…

— Да, дитя. Возможно, и так.

— А почему их всех не признали невменяемыми?

— Никто из «братьев» не искал заступничества Плясуньи. А храм не счел возможным настаивать на их безумии. То же следует сказать и о тогдашних властях. Хотя что до Вонго…

— Господина Вонгобая Гайладжи?

— Да. Он, похоже, на том деле крепко свихнулся. «Братья», мол, погубили не себя одних, не свои только семьи, а и множество непричастных людей. И его, Вонго, прежде всех.

— Ну да, господин Гайладжи «братьев» под стражу брал…

— До поры ему удавалось молчать, а сейчас – прорвало. Пятнадцатилетний запас отборной дури попёр наружу.

— И что он делает?

— Вонго уверился, что безобразие – дело рук кого-то из уцелевших «братьев». Проверяет всех: и живых, и умерших. Вдруг да не умерли, а скрываются? 

— Кто-то из заговорщиков и сейчас живет в Марбунгу?

— Например – мастер Даймарри, староста нашей белой гильдии. Я тебя, деточка, познакомлю с ним. Другие с прошлым наместником, господином Вонгирри, подались на юг, в Лабирран. Кто-то в бегах…

— А скажите, досточтимая: Вы ведь знаете Видаджани, увечного дедушку? С каторги, говорят, вернулся…

Жрица Марьяджани наливает еще чаю. Откусывает от плюшечки.

— Да, этого старичка я знаю. Но к «Мечу и Чаше» он, в виде исключения, не причастен.

— Он ведь совсем не в своем уме! Все стихи себе приписывает, начиная с мичириновых. Белая милость?

— Да, в сочетании со змейством. Жадность к поэтическому слову. Где ни увидит, всё считает за своё. Как змий – сокровища.

Надо набраться храбрости.

— А известен ли досточтимой диерийский мастер Парамелло?

Жрица Марьяджани улыбается:

— Как же, как же. Всякий раз, как заходит, о тебе спрашивает. Ты с ним познакомилась?

— Да. А сегодня он тут был уже?

— Нет. Да ведь он распорядка не блюдёт, к знамени по утрам не ходит. Чтоб помолиться, Небо всюду есть…

— Он – из Предстоятельского храма?

— По грамотам выходит – да. Музыкант. И как, он тебе понравился?

— Да!

— Передать ему, что ты о нем любопытствовала?

— Да нет. Я сама.

 

Марья спустится в город. Дойдет до «Каштанового двора». Там на лавочке у забора сидит благообразного вида дяденька в моряцкой куртке. Занимает праздничный бездельный народ разговором о мастере Майгорро:

— Никакой он не шарлатан! Плясунью чтит, Премудрую не забывает. Нынче представление дает в пользу всех ткачей.

Правильно. Дяденьке Киннави, или просто Кинье, еще давеча заплачено за сидение на площади и зазывание народа на майгоррино действо.

— Доброе утречко, барышня!

— Не замерзли, мастер?

— Так тепло же!

— Выпейте вот. А то, на месте сидючи, простыть недолго.

— У Вас что, водка? Благодарствуйте, не пью. Мне бы чаю. Орехового.

Изысканный вкус у мастера Киньи. Чай из молотого заморского ореха, что растет в стране Лэймере. Любимый напиток белого подвижника Рикью? Эта диковинка дальних восточных земель в Объединении появилась года три назад. Вкус горький, цвет черный. Но Владыке Гибели, по словам наших благочестивцев, напиток сей ненавистен, ибо наводит бессонницу. Заморский чай у нас уже научились подделывать, пережаривая сухарики: от них-то сон не пропадает. Сейчас в «Каштановом дворе» запас настоящего лэймерского ореха пополнен: привезла «Звезда Востока».

Марья зайдет в трактир, попросит чашку орехового чаю. Неполную, за три ланги. И дольёт доверху белым зельем из своей бутылочки.

С чашкой и блюдцем Марья выйдет на площадь.

Кинья беседует с досточтимым Уннаракой, жрецом Премудрой. Всё о том же: о столичном сказителе.

— Шарлатан, как есть шарлатан! И мятежник тайный. Сюда прибыл для связи с царской разведкой. Второе Объединение славил – не иначе, прикрытия ради!

Мастеру – ореховый чай. Досточтимый не смешивает зелье змейское с иными жидкостями.

А в кармане у досточтимого – что? Кожаный мешочек, накрепко завязанный шнурком. Внутри вроде бы ничего, только воздух. Да славится Плясунья: мешочек мы приберем, а после изучим.

 

Теперь – домой. Только зайти по дороге в Дом Несчастных.

Гамбобаевы питомцы завтракают. Мастер Майгорро тут же, среди них.

— Вот послушайте, барышня: Вы готовитесь принять белые обеты, так что моя повесть как раз для Вас. Не сказка, но подлинное происшествие, каковому я был свидетель не далее как вчера вечером.

— Да?

— Мы, как Вы знаете, пошли в гости с мастером Видаджани – тогда я еще считал его всего лишь мастером, скромным странником, безрассудным поэтом…

— И что, в гостях у госпожи Джалбери дедушка…

— Да, именно! Обнаружил свое истинное лицо.

— И где же он его обнаружил? Пока Вы пели, он прошелся по дому, проверил барынины сундуки, где чего припрятано?

— Как можно, Марри! Нет, он всё время находился у меня на виду. Видаджани – человек бескорыстный. Даже не взял у меня денег за представление. Хотя и сам выступал!

— Каким образом? Подпевал?

— Играл на шпинете! И как играл!

— С его-то кривыми руками?

— Истинное искусство творит чудеса. Плясунья даровала увечным пальцам старика невиданную беглость. А игре его – искреннее чувство и глубину.

Мастер Джакилья при слове «чувство» не вскинулся, не продолжил давешнего спора. Стало быть, они с Майгорро помирились? Нет, просто отсюда следует, что Джакилья сегодня – не Джакилья, а Хайдиггерд.

— Но слушайте, что было потом. Мы вышли от госпожи и хотели уже расстаться. Вам, мастер…

Майгорро, затруднившись с именем, просто кивнул в сторону Хайдиггерда:

— Вам неплохо было бы задуматься: отчего это Видаджани наотрез отказался идти ночевать в Дом Несчастных?

— Лишний рот в хоре хорош, а не за столом.

— Ах, если бы вы только знали, друзья мои, какого постояльца вы лишились!

— А что, дедушка-таки перекинулся?

— Вы о чем? Неужто каждого, кто прибывает в этот город, непременно обвиняют в оборотничестве?

Несчастные подсказывают:

— Ну, «перекинулся» - это значит концы отдал.

— Копыта откинул.

— Предстал пред Владыкой!

— Да нет же! Но, простившись со мною, Видаджани поднялся в воздух. И далее продолжил свой путь в полете. Да, да, барышня Марригунд! Семеро даровали мне на старости лет встречу с настоящим белым подвижником!

 

Тут на кухню, весь перемазанный весенней мокрой землей, врывается садовод Рундукко. Подбегает к Хайдиггерду:

— Где это видано, мастер? Можно подумать, я вмешиваюсь в Ваши похоронные дела! Деньги приютские лезу за Вас пересчитывать!

Хайдиггерд степенно отвечает ему что-то по-карличьи. Потом снисходит повторить на дибульском наречии:

— Что, друг, тебя тревожит?

Марья может перевести: чего, мол, Вы орёте?

— Это всё он, я знаю! Его кирка! У меня все работы в огороде на три года вперед рассчитаны, а он…

— Мастер Хайдиггерд что-то раскопал у Вас в саду?

— Хуже! Закопал!

— Дедушку Видаджани?

— Нет! Перегнойную яму! Она у меня до Старцева новомесячья пустая должна стоять, прогреваться. А он туда невесть какой дряни накидал. И кирку прямо там на месте оставил.

Ничего я в твою, друг Рундукко, яму не кидал – по-дибульски отзывается Хайдиггерд, вставая из-за стола.

— Где ты, говоришь, видел мою кирку?

Идем во двор. Карличья кирка и впрямь воткнута в землю возле ямы.

Заглядываем вниз. Дно ямы засыпано землей и прелыми листьями, да еще морским сеном из лантаниного наследства.

— Перегнойное дело – это Вам не могилы рыть. Научной мысли требует. Абы что да абы как гнить положишь – удобрения не получится.

Рундукко прыгает вниз. Принимается руками выкидывать всё из ямы наверх. Подхватывает какой-то стоптанный сапог…

— Семеро на помощь!

В сапоге нога. Рядом и другая. Чье-то тело брошено в яму, наспех закидано чем попало.

Карл Хайдиггерд бросается помогать. Кое-как покойника вытаскивают, укладывают на ровной земле.

Молодой парень змейской внешности, но не наш Буйный Бенг. Облезлые сапоги, узкие штаны, вязанная фуфайка. Лицо знакомое.

— Зовите, барышня, досточтимого Байлайю.

Как хорошо, что жрец еще не ушел из приюта. Услыхал о покойнике, кинулся во двор. Все прочие приютские жители – туда же. Шутка ли – неизвестный покойник в Доме Несчастных, да еще в третий день праздника! Да после всего, что на погребении Лантани произошло!

Байлайя склоняется над телом, осматривает. Потом садится на плетеный коврик – его уже успел поднести и расстелить приютский Мальчик. Байлайя скрещивает руки: взывает к Не Имеющему Обличий, готовясь совершить первую поминальную молитву по вновь умершем.

И тут покойничек приоткрывает глаза.

— Да славятся Семеро! Жив!

Досточтимый Байлайя одной рукой хватается за сердце, другой – за шар Безвидного.

И после этого, со всей возможной поспешностью, налагает руки на парня, призывая милость Творца Жизни.

— Чудо! Чудо! – шепчутся несчастные.

Рундукко хватает Хайдиггерда за рукав:

— Как же это Вы, мастер, живого человека земле предать решились?

Карл Хайдиггерд вырывает локоть из рундуккиной пятерни. Присаживается на край ямы. Стаскивает башмаки и носки. Босиком встает на землю:

— Старцем Семейным, Полевым и Каменным клянусь: я этого человека в эту яму не опускал. Этой киркою орудуя, не заваливал. Равно как и никого погребению не предавал и не помогал предавать с самого вчерашнего полудня, когда хоронили соседа нашего Лантани.

Байлайя молится. Теперь уже – о благополучном возвращении мнимо-умершего к жизни.

Ни один, даже самый несчастный жрец Семерых, не начнет обряда первого отпевания, не убедившись, что перед ним – в самом деле мертвое тело. Значит, несколько мгновений назад парнишка-змеец был мертв. А теперь ожил. Чудо? Чудо!

— Ээ… Где я? – по-арандийски бормочет парнишка.

А ты сам-то как думаешь? – вопросом на вопрос отвечает Марья.

— Ох… В Деатане, да?

— Именно. Имя, прозвание, ранг?

— Бенг. Ранга и прозвания не имею.

— Ну, так будешь Бенгом Ископаемым. В яму зачем залез?

— В какую яму?

— В перегнойную. Откуда тебя только что откопали.

— Ох…

— Одна только бдительность наших честных тружеников тому причиной, что тебя не зарыли заживо. Ты говори, говори: род занятий, происхождение…

— Беглый подданный Великого Царя.

— Так-так. Бежал, значит, из Деатаны?

— Угу. Скрывался в пределах Объединения.

— Точнее: где?

— В городе Марбунгу. Был приемным сыном и воспитанником благородного Райджера, господина Лантани.

Та-ак… Еще один наследник? Вот любопытно: знает ли господин Уратранна об этом своем братишке?

— Ходить можешь?

— Сейчас попробую.

Жреца Байлайю теперь ничто уже не выведет из сосредоточения. Пока он молится, Рундукко и Хайдиггерд помогут поднять Ископаемого Бенга на ноги, отвести в Дом Несчастных.

После такого потрясения не сразу и сообразишь, что дом наш не похож на змейские жилища. Погода же и на нашем, и на деатанском берегу сейчас примерно одинаковая: весна…

Бенга укладывают на свободную кровать. Марья делает знак помощникам временно удалиться.

— Итак: цель Вашего прибытия?

— Сам не знаю… Я вообще-то думал, что я-таки в Мэйане…

— Кто Вас подослал? С кем Вы намеревались встречаться в Деатане? Имена Ваших сообщников, пароли, явки?

При этих словах Бенг Ископаемый счёл за лучшее перейти на мэйанский:

— Барышня Гундинг! Скажите уж прямо: что Вам надобно?

Если у человека, только что возвращенного к жизни милостью Безвидного, хватает духу шутить – стало быть, дела не так плохи.

— Кто Вы всё-таки, Семеро на помощь, такой?

— Бенг. Воспитанник Лантани.

— Что-то я не припомню у благородного Райджера таких воспитанников.

— Так он меня в тайне держал. До поры до времени.

— Как Вы в яме очутились?

— Ах, да, в яме… Не помню! У меня вроде как память отшибло. Какой нынче день?

— Третье число месяца Безвидного.

— Ну, хоть это хорошо.

— Какой день последний Вы помните?

— Да нынешний же. Я, барышня, как благодетель мой скончался, так места себе не нахожу. Бродил тут, возле лантанинского забора… Подходит какой-то старикан. Долговязый такой, в пестром облачении.

— Угу. Сам Гамбобай.

— Не узнал, врать не буду. Это еще на рассвете было. Скорбишь? – это он меня спрашивает. На, прими, полегчает. И сует мне пилюлю. Ну, я проглотил…

— Это что же, Вы всегда так – у незнакомых людей на улице лекарства берете и глотаете, не разобравшись?

— Дык-ть, дурак – как есть дурак…

— Досточтимый Байлайя готовился уже Вас отпевать. Вы поймите: Вы, стало быть, мертвый были! Вы этой пилюлею насмерть отравились!

— О-ох… И что же теперь?

— Благодарите Семерых, что Вас спасли. Вы, кстати, семибожник?

— Да уж теперь придется… Барышня! А знаете, что? Надо мне в храм идти, Безвидного благодарить. А потом и Владыку…

Бенг пробует встать – и валится, хватаясь за голову.

— Болит?

— Угу!

— Вы, часом, давеча господина покойного не поминали? Зельицем белым?

— Не пью. Дядя Джабуббо с Тарьей пробовали меня споить, я не поддался. А всё равно – погано, как с большого похмелья.

— В храм – это верная мысль. Сейчас с досточтимым и пойдете. Так всё-таки, где Вы жили до сих пор?

— По-разному. Когда в имении у Лантани, когда в дому у него, только на улицу носа не казал.

— Да? Похоже, где-то я Вас всё-таки видела.

— Ну, Вы, может, и видели, а другие нет. Меня, извольте понять, заморские лазутчики ищут. А в последние полмесяца, когда уже господин мой помирать стал, я к Вам перебрался, в гундинговский наёмный дом. Мы с Вами позавчера еще в окошко перекрикивались.

— Это когда гоблины склад ограбить хотели?

— Ну да.

И садится на кровати:

— Мне бы в храм…

— Хорошо-хорошо. Последние два вопроса. Первый: Вам знаком некий мастер Парамелло из Коина?

— Так то сосед мой, по Вашему дому. Паскуднейшая, скажу Вам, личность. И сам он, и вся ихняя шайка…

— Что за шайка?

— Их трое. Парамелло – с виду вроде как человек. Чибурелло – хоб-смешенец. А есть у них еще древлень Самсаме: не иначе, Онтальской Лисицы последыш. Древлень над всеми главный. Жулики они, барышня: меня господин мой, еще когда жив был, от них остерегал. Жулики и соглядатаи продажные. Кто больше заплатит, на того они и шпионят.

— Вопрос второй: за что Вас ищут заморские лазутчики?

— Ну хорошо. Только это большой секрет. Я – сын Далиму.

— Чей-чей?

— Чародея Далиму Биаррийского. Который из Аранды бежал и в дальнем заморье основал великое государство.

— Это из повестей про школяра Магурну, что ли?

— Ну да. О нем и картинки печатают. Снялся, стало быть, папаша мой из Биарры, а я у чужих людей воспитывался. А потом меня в Объединение вывезли. Если сейчас меня царские власти заполучат, то будут мною стращать Далиму, чтобы он им сдался обратно. Ну, и вот…

— Так это вместо Вас, стало быть, три года назад Лантани пробовал выдать в Аранду Бенга Буйного?

Входит жрец Байлайя. Бенг Ископаемый с воем валится ему в ноги:

— Досточтимый! Ввек не забуду – жизнь спасли! Лютой смертью сгинуть не дали! Грешен я, грешен! Идемте в храм, обет хочу принести!

 

Марья отправится домой. Глянуть, не готов ли ее белый наряд, с батюшкой потолковать.

Господин Мангкаван Гундинг как раз у себя в рабочей комнате разбирает бумаги.

— Слышал новость, батюшка? Мастер-то Майгорро – каков оказался!

— Что такое?

— Тут на днях в приюте старичок объявился, Видаджани. Большой поэт.

— Кажется, они вчера вдвоем с Майгорро, кажется, у госпожи Джалбери выступали?

— Да! А потом сказителя нашего, видать, зависть заела. Он возьми да соперника-то и отрави! И спрятал тело в надежном месте. А всем рассказывает, будто старик от него по небу улетел, как Плясуньин жрец.

— Н-да.

— А приютские нынче во дворе бездыханное тело откопали. Не видаджанино, а другое, помоложе. Некий Бенг, воспитанник покойного Лантани. Ты что-нибудь знаешь о нем?

— Кое-что слышал. Убит?

— Да. Тоже отравлен. Но не до смерти. Досточтимому Байлайе удалось вернуть его к жизни. Но с головою у этого Бенга неладно: он теперь сыном Далиму Биарры себя считает. Того самого, про которого в повестях говорится.

— Неисследима воля Семерых.

По всему видно: ни в ту, ни в другую новость батюшка до конца не поверил.

Зато наряд удался, как надо. Белая рубаха, белый аинг с вышитым шелковым узором, тоже белым: цветы азалии. И такая же вышитая белая лента для волос.

Только успела Марья всё это примерить, как вошла Сумангат. С черными, отмытыми от краски волосами, с полотенцем на шее. Встала так, чтобы Марья видела ее в зеркале.

— А спорим, что у тебя с ним ничего не выйдет?

— С кем?

Сумангат перекидывает полотенце через плечо, будто шарф:

— Ну, с этим, с музыкантом.

— Почему?

— А у него в Марбунгу зазноба есть. Да такая, от каких не уходят.

— Кто же?

— Не скажу.

И замолкает, любуясь марьиным замешательством.

— Не скажешь – значит, не знаешь. Всё ты выдумала.

— А если скажу – что дашь?

— Ничего. Мало ли, что ты наврешь. За тобою, кстати должок: твой самострел.

— Нету самострела. Потерялся.

— Батюшка отобрал?

— А вот и нет.

— Кто слово не держит, с тем никто водиться не будет.

— Ну и пусть. А про то, кто твоего музыканта любовь, всё равно знает полгорода. И все над тобой смеются.

— Например?

— Да хоть лекарка ваша в Безумном Доме. Та женщина – её, можно сказать, лучшая подружка. И её, и Дарьи Лавари…

— А почему – «от таких не уходят»?

— Она – досточтимая жрица. В отличие от некоторых.

Да. Сумангат, великая мастерица загадок. Не так-то много в нашем городе жриц. Или это кто-то, кого Марья не знает – например, из странствующих белых досточтимых. Но почему тогда – «не уходят»? Потому ли, что жрицы Плясуньи Небесной уходят первыми?

Или это Мирра Биан, жрица Водной Владычицы. Досточтимая Марьяджани – возраст не тот. У матушки Курраи Лавари тоже, да еще и обет семейной верности. Или змейская жрица? – но в Марбунгу таких, кажется, нет, только жрецы.

Стало быть, остается Мирра. Она родом из Коина, как и мастер Парамелло. По-своему красивая женщина. В семье Лавари она дружит со всеми: не зря с матушкой Курраи в общем храме служит. А с лекаркой Райнити ей и положено дружить, обе ведь Целительнице служат.

 

В том и беда, что новость эта многое, слишком многое объясняет. До дому барышню Гундинг проводил мастер Парамелло, поцелуем на поцелуй ответил – да по сути, Марья ему и не оставила выбора, отвечать или нет. А дальше он решил остановиться. В гости зашел, поговорил, ясно дал понять: тебе, барышня, рассчитывать особенно не на что. Помощь помощью, дружба дружбой, а в остальном – другая женщина.

Вчера в доме у капитана Мирра сидела среди гостей. Спокойно выслушала сплетни про то, как ее мастер где-то с кем-то гуляет. Стало быть, уверена: ничего серьезного. Марья же, например, – вот она, тут, хотя про то, как мастер в «Каштановом дворе» танцевал с барышней Гундинг, ей, Мирре, наверняка тоже рассказали.

Белая Матушка, смилуйся над своей безнадежной влюбленной дурой!

 

 

 

 

 Карл Хайдиггерд вади Абрар, мардийский похоронщик

 

 

Жрец Байлайя и его Мальчик отправились во храм. С ними и змейский человек, найденный в яме.

Карл Хайдиггерд шел к храму Судии Праведного давать показания. По дороге думал: как храмовым людям удалось создать повод для лантаниного воинского погребения? Возможно ли устроить так, чтобы недужный старик погиб в бою? Да, возможно. Милостью дочери Старцевой Премудрой, силою чар, его могли поднять на ноги. Человечий богослов Халлу-Банги учит: на сей случай есть заклятия. Снять паралич, наделить хилого воина силой, придать быстроту его движениям. Верный сподвижник, воин Джабуббу вложил меч в дряхлую руку хозяина, вооружился сам… А можно и без чар, если Воитель Пламенный в последний раз послал своему вояке боевое буйство. Ни чар, ни Воителевой милости Лантани в своей болезни не выдержал бы долее нескольких мгновений. Но зато – умер с оружием в руках.

В храме Владыки и Судии карл Хайдиггерд вади Абрар назвал себя. Рассказал жрецам всё, что видел и слышал по делу об осквернении обряда. Как накануне похорон гоблин Тадамаро шептался с кем-то через окно кухни Дома Несчастных: были упомянуты Меч и Чаша, а также Радужный – но не Незримый! - Змей. Отсюда следует: последние два знака относятся не к Безвидному и не к Змиям, но к Воздуху и Земле. Ведь Радуга любезна Плясунье Небесной, а змея как тварь пресмыкающаяся – Старцу Земляному.

Досточтимый Гамурра-Найак спросил:

— Мастер владеет языком гоблинов?

— Нет.

— Коль скоро Вы поняли разговор гоблина Тадамаро с кем-то, кто стоял по ту сторону окна, - значит, беседа шла на понятном Вам языке. На каком именно?

— На приморском человечьем наречии.

— Так-так. С чего бы это двоим гоблинам говорить меж собой по-мэйански? Постарайтесь припомнить голос того второго собеседника. Мужчина, женщина? Старый, молодой? Не было ли какого-то особенного выговора?

— Скорее, мужчина. Человек. Речь невнятная – тут, у моря, все люди так говорят. Не то что в Марди.

Жрец Гадарру произнес несколько раз: «меч и чаша», «меч и чаша», подражая разным наречиям. Досточтимый ведь сам прошел мардийское обучение, лицедеев часто слыхивал. Один раз вышло похоже.

— Так значит, собеседник Тадамаро был из Змиевых людей?

Жрецы Гадарру и Гамурра стали совещаться между собой. Вывод: в городе Марбунгу и сейчас, как пятнадцать лет назад, тоже существует заговор. Или кто-то делает вид, будто это так. Тадамаро и не известный нам Змиев человек обменялись заговорщицкими условными речами.

Карл Хайдиггерд рассказал еще, как нашел бляшку с узором за подкладкой кафтана Лантани. Вот этого, который и сейчас надет на карле. Дыра в подкладке осталась, а бляшку украли гоблины на улице возле дома Урбери. Да так обрадовались, что и ключа от склада требовать не стали.

Вспомнить, не было ли у одного из гоблинов резанного уха, карл не смог. Не слыхал и имен, какими называли друг друга разбойные гоблины.

Жрецам Владыки и Судии карл Хайдиггерд рассказал о письмах, где за возвращение Тадамаро злоумышленники требуют свободу гоблинов, заточенных в управе. Раз от этого зависит жизнь его товарища по приюту, карл готов снять свой иск о ночном разбойном нападении, чтобы гоблинов отпустили с миром. Но что, если письмами нас просто морочат?

Жрец Гамурра пообещал: коли будет на то милость Владыки, завтра он вопросит, жив ли гоблин Тадамаро. Если да, то придётся гоблина вызволять: хотя бы затем, чтобы допросить, где и как осквернители обряда заполучили его одежду и чашку из лантанина наследства.

О человеке Бенге, найденном в перегнойной яме, карл промолчал. Скоро Бенг сам сюда явится, всё и расскажет.

 

Из храма Владыки карл Хайдиггерд двинулся в Желтый храм, восславить Старца за Бенга, спасенного из ямы.

В храме Хайдиггерду сказали: карл Джабуббу вади Джагирдж, как и дочь его Джелья и товарищ Тарданга, сидят под замком в доме Урбери. Их сочли причастными к осквернению обряда. Надо зайти проведать! Заодно и посвататься.

Но уж если идти, то всем. Со жрецом вместе, да и родича вади Абрара прихватить. Будет сватовству свидетелем.

Пошли в дом Урбери. Увидали распахнутые настежь входные двери, вошли. Дом выстроен в виде буквы «курр», любезной Старцу, с прямоугольным двориком внутри. Карл Хайдиггерд попросил у Старца Семейного помощи во благом деле. Поднялся туда, где нюхом почуял кухню: не проходя во двор, в первую дверь направо за самыми дверьми. Старцев жрец и Гамгурга вади Абрар остались ждать у порога.

У стола месила тесто человечья женщина. Малорослая, желтоволосая. Похоже, этот замес уже не первый – от печи тянет духом почти готовых капустных пирогов.

— Почтение доброму труду!

— Вам кого? Джелья с Райей наверху, старики во дворе.

— Я карл Хайдиггерд из вади Абрар. Служу Старцу и Владыке. Со мною досточтимый жрец Старцев, и родич мой Гамгурга вади Абрар. Свататься будем. А ты кто?

— Лелья. Мы с Джельей еще по войску подружки.

— Почтение воительнице Лелли!

— Да я не по войсковой, а по кашеварской части… Тут давеча к нам, то бишь к господину Урбери, гостя поселили. Уратранну, лантаниного приемного сына. Джелья уборку затеяла.

Карл Хайдиггерд оставил жреца и родича посидеть на кухне, а сам пошел искать Джелью.

Во дворе с перил галереи свисал большой ковер. Хайдиггердов родич Джабуббо древком от метлы выбивал из ковра пыль. Человек Тарданга сидел поодаль и мешал делу пустыми разговорами:

— Управа дела этого так просто не оставит. У начальства очи змийские: где какое добро увидит, не уймется, пока к рукам не приберет. Вот увидишь: посадят лантанина наследничка!

— Его-то за что?

— А за укрывательство. Ежели он знал, что папаша в Марбунгу заговор устроил, и не донес, стало быть – сообщник!

— Ты чего? В тот год молодому барину лет одиннадцать, хорошо если не десять было! Да и барин его в те поры еще не усыновил.

Карл Хайдиггерд поздоровался с карлом Джабуббу и с товарищем его. Сказал: милостью Старца всё уладится. Вы с Джельей тут пока сидите, а мы с досточтимым жрецом подадим весть в вади Джагирдж: на север, к корням восточных Гиджиригарских гор. А пока от вади ходатаи не прибудут, никакая человечья управа ни судить, ни допрашивать карлов Джагирджей не имеет права.

Вокруг двора на верхнем этаже – галерея. Там слышны шаги, скрип и стук двигаемой утвари. Карл Хайдиггерд поднялся наверх здороваться с карлицей Джелли.

Вдвоем с каким-то дюжим малым Джелли снимала столешницу с козел большого стола. Карл разозлился было: что этот человек крутится тут возле честной карлицы, хайдиггердовой почти что невесты? Хоть волос на голове у человека почти что нет, выбриты были и только чуть отросли, да зато рост – чуть ли не в полтора раза выше карла.

Не дожидаясь вопроса, бритая личность сама назвала себя:

— Привет мастеру! Я Райанни. Или просто Райя.

— Мы в войске вместе служили – объяснила Джелли.

Карл обошел вокруг стола. Остановился против невесты. Хотел начать здороваться на горном наречии, да отчего-то вдруг растерял в памяти слова.

Красивая ли она, карлица Джелли? Серые глаза, ровный, спокойный взор. Никакого определенного нрава не выражено в чертах лица. Не прочтешь по лицу ни усталости, ни заботы – а ведь на джеллиных руках двое стариков, карл Джабуббу и друг его Тарданга. Да к тому же всех их троих того гляди обвинят в нечестии – облыжно, ибо в безобразии на обряде виновен тот, кто разрешил сжечь тело покойного Лантани. Закопали бы в землю – всё было бы как надо.

Карл Хайдиггерд – сам грешник против Судии, из Марди изгнанный. Но в том-то и дело, что разумом он сознает свой грех. Значит, и о чужой неправоте может судить, даже там, где неправы человечьи жрецы.

Марбунганские власти, казенные и храмовые, могут винить, кого им вздумается. Карлица Джелли – сама себе хозяйка. Знает, что не виновата, полагается на Семерых. Ничего и никого не боится. Ежели надо будет, справится и со вновь прибывшим наследником Лантани.

 

Хорошее лицо. Найти такое – всё равно что тыщу ланг выиграть. В действе что угодно из такого лица можно сделать: хоть Героя, хоть Праведника…

 

Ох! Что бишь служитель Владыки и Старца, честный каменотес, хотел делать с джеллиным лицом? Какое еще действо?

Наверное, тот безбородый молодой мужчина, кого Хайдиггерд сейчас мысленно увидал, глядя в лицо Джелли – это карл вади Абрар, каким мог бы выйти их с Джелли сын, имени пока еще не имеющий. Хоть бы и был отец карла Абрара грешником, а мать названой, а не прирожденной карлицей, - что мешает ему вырасти в героя, достигнуть праведности?

Хайдиггерд ведь не просто так женится, а семейности ради. То есть и дети у них с Джелли будут. Будь тут грех, смешение, жрец Старца не разрешил бы Хайдиггерду свататься. А он разрешил. Значит, всё правильно.

— Здравствуй! – только и сказал карл.

Здравствуй, отвечала Джелли.

 

И голос у нее хороший: глубокий, громкий. Как раз для помоста.

Вот если бы к ее лицу, к ее голосу – еще и страсть! И податливое сердце, чтобы принять и исполнить то, что я велю ей сыграть. Я, сочинитель и постановщик… Семеро! Вот если бы – так!

Что до Райи, то с виду это скорее всё-таки баба, а не мужик. Осанка, как у лицедея на роли Безумцев… Вот бы нам такого боярина!

 

Да что ж такое? Что за бред?  Спохватился что ли карл Хайдиггерд, решил в камне изваять надгробие для покойного боярина Дунги Онтала, а за образец взять эту вот джеллину подружку Райанни?

— Помогай, мастер! – велела Райя.

Карл Хайдиггерд взялся было за столешницу. Джелли движением руки остановила его:

— Рана-то твоя как, мастер?

— Слава Старцу и супруге его Целительнице. Всё почти что зажило.

— Тогда берись. Этот стол несем направо по галерее, в большую комнату.

Вынесли столешницу. С осторожностью развернулись на узкой галерее, прошли в дверь.

В верхней зале дома Урбери пока пусто, только лавки вдоль стен. Полы недавно вымыты, со стен мокрым веником обметена паутина, ставни на окнах подняты, чтобы дух затхлый вышел.

— Ты, Джелли, давеча меня спасла. Ты, я знаю, карлица безмужняя. Честная, работящая. Старца чтишь, родителя своего опекаешь. Я нынче к тебе с досточтимым жрецом Старцевым пришел, и с родичем моим Гамгургой Абраром. Буду у воина Джабуббу милости просить Старца Семейного ради.

Чего? – переспросила Джелли.

— Сватать тебя будем!

— Ты – меня? Семеро с тобою, мастер, ты что? И впрямь рехнулся?

Тут уже карлу пришлось переспрашивать: рехнулся? Это еще почему?

— Ты мастер учёный. Тебя, считай, всё Объединение знает. Тутошние жрецы тебя за своего считают, за храмового мастера. Благородные господа, богачи наши тебя как своего принимают.  А я – кто? О чем со мной толковать-то? Я кроме войска в жизни своей ничего не видала. Всей славы – Онтальский поход, будь он неладен. Да теперь-то и копейщица из меня никудышная. Еле взяли вот к господину Урбери в услужение, пока самого его в городе нет.

— Меня ты знаешь, Джелли. Я каменотес, похоронных дел мастер. Владыке служу, но обетов безбрачных не несу. До сих пор не женился. Теперь хочу с тобою вместе быть обычаем Старцевым.

— Над тобой же все смеяться будут. Расскажут: Джелья, подстилка войсковая… 

— Кто про Джелли вади Джагирдж дурное слово скажет, тот всему вади хулитель и поплатится.

— Так ведь оно – правда. Бабий десяток в войске – дело такое… Это в бою мы копейщицы: бегом, вперед за конными… А чуть отбой, так отчего ж, считается, бравым воякам по рогатому делу не пройтись? Лучниц, самострельщиц берегут. А копейщицы – мало, что ли, в Объединении баб, кто под копьё годится?

— Ты, Джелли, тоже про меня услышишь: карл Хайдиггерд, грешник против Владыки. И это тоже правда. Оттого мне и из Марди уйти пришлось, что я… Словом, что схоронил я покойника одного, Судии Праведному не угодного. Лицедей Джакилли из Марди, сосед мой по Дому Несчастных – он же первый тебе и наболтает.

— Мастер, мастер…

— Вот и ответь мне, Джелья вади Джагирдж, пока я родителю твоему слова своего не сказал: пойдешь за меня?

Джелли отшагнула назад, присела на лавку. Как понять: согласна? Не согласна? Карл Хайдиггерд подошел поближе. Пока Джелли сидит, ему сподручнее толковать с нею: так он будто бы выше её ростом кажется.

Никто из честных карлов вади Абрар не поступал так, как Хайдиггерд. Подойдя, он взялся рукою за руку карлицы Джелли. Словно был уже женихом ее, а не просто роднёй по матери.

Это не воин Джабуббу вади Джагирдж колотит палкой по ковру во дворе. Это в груди у карла Хайдиггерда стучит его карличье сердце. Точно камень, что катился бы вниз по уступам горы Абрарской.

 

В мардийских действах Сподвижники редко женятся. Еще реже ведут на помосте любовные речи. Непонятно, как должен держаться влюбленный карл из вади Абраров. Трогать друг друга ради любовной ласки карлам не свойственно: кожа, не в пример человечьей, складчатая, жесткая. И холодная: кровь-то карличья бежит по жилам раза в три медленнее, чем у людей.

Держать ладонь карлицы Джелли – все равно что Старцева суда ради сжимать в ладони камень, выхваченный из горящего костра. Не удержишь, если не прав.

Какой-нибудь лицедей Джакилли в нынешнем случае действовал бы людским обычаем: привлек бы бывшую копейщицу Джелли к себе, поцеловал бы. И еще раньше, чем отнял бы губы от ее губ, всё бы уже знал про неё: годится она в его действо на роль Героини или нет.

Для лицедея не существовало бы никакой ревности. Никаких королевских вояк, с кем Джелли, будто бы, путалась, пока служила. Главное – что другие постановщики мардийских действ пока что её в своих постановках не задействовали.

А карлу что делать? У Джелли – старик отец, отцов приятель, целая куча бывших служивых девиц-подружек. И ремесло у ней есть, и лечить она умеет. Какой ни на есть, но заработок сторожихи в доме Урбери. Карл Хайдиггерд, конечно, числится зодчим в гамбобаевом приюте, но ясно же – скорее из милости жреца Байлайи, чем по собственной хайдиггердовой незаменимости.

 

Вошла Райя. Оценила взглядом происходящее. Согнулась чуть ли пополам, снизу вверх заглянула в лицо карлу:

— Ты смотри, мастер, нашу Джелью не обижай. Хоть у нее всей родни – старый пьяница Джа, да зато друзья есть. Ежели что…

— Слушай же, воительница Райанни: я при тебе прошу Джелли выйти за меня замуж Старца ради Семейного.

Райя присвистнула:

— Ого! И что ты, Джелья, ему ответила? Идёшь за него?

— Иду, мастер – отвечала Джелли.

Да воздастся тебе от Семерых, молвил мастер Хайдиггерд чужим, сиплым голосом.

Спустились вниз. Позвали с кухни Старцева жреца и карла Гамгургу. Назвал их имена и занятия карлу Джабуббу вади Джагирдж.

Против ожидания Хайдиггерда, досточтимый жрец лишь взглянул на воина Джабуббу, но близко не подошел.

— Что же вы не обнимитесь, родичи?!

Джабуббу первым приблизился к жрецу. Наклонясь, заключил карла в объятия. Страмота! – проворчал из своего угла человек Тарданга.

Не слушая его, Хайдиггерд должным чином при жреце изложил карлам из брачных вади Абрар и Джагирдж свою решимость свататься к карлице Джелли. Хоть она по природе своей и не карличьего племени, а годами слишком молода – ибо по карличьим  меркам тридцать пять лет еще далеко не брачный возраст – всё же он, Хайдиггерд, со всем почтением просит присутствующих карлов ответить, может ли по закону Старцеву Джелли назваться его, Хайдиггерда вади Абрара, невестой.

Карлы принялись совещаться на горном наречии. Помня, что Джелли вади Джагирдж не понимает карличьей речи, Хайдиггерд стал для нее переводить.

— Говорят, что можно. Сговор будет, а потом свадьбу назначим. Жить пока будем в гамбобаевом дому. В управу мы с досточтимым Джагирджем сходим, скажем, чтоб вас троих отпустили отсюда. Никакие вы не нечестивцы.

— Да может, оно и так – а за тутошним домом кому приглядывать? У господина Уратранны с собою слуг нету. Его супруга да челядь еще дней через пять-шесть прибудут. Они в возке едут, не спеша, потому как барыня здоровьем слаба. Господин-то – он на дороге весть получил, что отец его помирает, поскакал вперед. А семейство…

— Ничего. Переедем ко мне, а сюда по очереди ходить будем сторожить.

— Да и старики мои… В вашем-то доме хмельное под запретом. А батя мой с дядей Тарьей с самого новомесячья, считай, не просыхают…

— Со жрецом Байлайей я потолкую. Пока они о барине покойном скорбят, им можно. А дальше – видно будет.

— Только я тебя прошу, мастер: ты сговора ради да в счет будущего родства…

— Понятно. Денег достанем.

— Вот именно, о деньгах: ты старикам моим взаймы не давай, ладно? И по-родственному не давай: пропьют. И сам поить их не вздумай. Вредно им.

Но как же не выпить по случаю свадебного сговора? У бывшей войсковой стряпухи Лелли как раз поспели пироги. Гамгурга вади Абрар извлек из слесарного своего ящика бутыль доброй плесневки.

 

Отпраздновав с роднёю и с невестой, карл Хайдиггерд отправился в Дом Несчастных: сообщить жрецу Байлайе, что женится. Надо для стариков жилье обустроить, да приютскому писарю Джакилли сказать: пусть из хайдиггердовой комнаты съезжает. Хайдиггерд теперь карл семейный, ему соседи ни к чему.

— Где Вы с утра бродите, мастер?! – приветствовал карла управляющий Ранда Бербелианг.

— По делам ходил, угодным Судии и Старцу. Женюсь!

— Мне уйти надо. Байлайя в храме, а тут писарь сидит из управы, опись лантаниных грамот составляет. За ним приглядывать надо, чтобы лишних каких бумаг не подсунул. И наших чтобы не спёр. Садитесь, будете с ним сидеть.

В приютской конторе у стола сидел человечий мальчик лет пятнадцати. Рыжеватый, в темной одежде, только ворот рубахи под курткой – чисто-белый. Назвался мальчик писарем Камати, сыном Вонгобая Гайладжи, заместителя марбунганского наместника. Объяснил, что на сегодня и завтра задача его – бегло пересмотреть все грамоты лист за листом и составить краткий обзор их содержания.

Карл Хайдиггерд заглянул в листы, уже исписанные рукою писаря Камати. Речь там идет о переписке Лантани с приемным сыном своим, благородным Уратранной:

 

22. Лантани – сыну. О летних нарядах столичных дам. О конных, пеших и озерных прогулках. 23. Сын – Лантани. О прибытии в столицу послов из княжества Умбинского. О предполагаемой женитьбе умбинского князя на камбурранской княжне. 24. Лантани – сыну. О вольности в поведении знатной молодежи в столице. О храмовых и светских соглядатаях. О семье бояр Джалбери.

 

Ранда Бербелианг убежал. Карл Хайдиггерд расположился в конторе. Почтил Кормильца, пообедав еще раз вместе с писарем. Нынче еду в приюте стряпал повар Джаябунго: похлебка с лапшою с овощами, чай – да еще половинка пряника, что принес с собою писарь Камати.

После обеда Хайдиггерд остался в конторе. Следил за работой писаря, покуда не задремал.

 

Джакилли Мембери, мардийский лицедей

 

 

— Мастер! А, мастер!

Контора Дома Несчастных. Джакилли спал здесь – почему-то в кресле возле рабочего стола. Напротив за тем же столом сидит рыжеволосый подросток: кажется, его прислали нынче из управы для разбора лантанинских бумаг.

— Вот это что за слово написано? Не могу прочесть.

Писарь поворачивает, чтобы было видно Джакилли, один из листов. Верхушкой писчего пера показывает непонятное слово. 

— «Джарр-курр-тарр-вэй-тарр». Огласовки не проставлены[1]. Джакота Вата? Вата – это боярство в горном Диневане. Джакота – вполне возможное имя для боярского родича.

— А при чем он тут?

— Посмотрим, в связи с чем о нем говорится. «Ты знаешь, сын мой, что внешние приметы нечестия далеко не всегда могут свидетельствовать о действительной угодности либо ненавистности того или иного дела Семерым. Пример – прения в Марбунгу насчет Джакоты Ваты и то, как рассудил их праведный Гамбобай». Н-да. Прямо к нашему случаю с опоганенным обрядом. Вы не заглядывали в «Записи бесед Гамбобая» - там такое имя не упоминается?

— Пока не нашел. В управе у нас среди дел случай с Джакотой Ватой не числится. Я бы помнил.

 

— Ты фто, вфе имена по вфем грамотам наиввуфть помнифь?

Беззубый старичок боком просунулся в дверь, что ведет из залы в контору. Писарь с сомнением глянул на него.

— Ну, не уверен, что все, но… А Вы кто такой?

— Видаффяни. Фофинитель. Не помефаю?

Странствующий поэт, временный постоялец приюта, - объяснил Джакилли. Думаю, досточтимый Байлайя не стал бы возражать против его присутствия при наших занятиях. Разумеется, с условием, что мастер Видаджани не станет трогать никаких грамот на столе.

Старичок вошел, стуча по полу своей клюкой. Присел на краешек лавки. Писарь отодвинул подальше от него лантанины бумаги.

— Ты, малыф, не бойфя. Я бумавек не ворую.

Предпочитаете красть сердца столичных знаменитостей? То-то сказитель Майгорро нынче целое утро про Ваши белые добродетели болтал…

— Видаджани, Плясуньин служитель? Тут Лантани про Вас пишет.

— Да-а?

— Советует своему сыну Уратранне побеседовать с Вами о белой вольности. Письмо написано летом 587-го года. И как, разговор состоялся?

— Не припомню. А наффет нефефтия я так скавву: привнаки – фамо фобой, а намеренья – совфем другое. Не будь та медная фтуфька уликой заговорфиффкой – фто в ней худого? Гай, мулл, бай, йарр – полуфяетфя «Гамбобай»… Я давефя ф дофтофтимой Миррой толковал: фяфка тове нифего нефефтивого в фебе не имеет. Офобенно ефли она пуфтая, а не ф отравой.

 

Чашка, кстати сказать, тоже из наследства Лантани, – молвил Джакилли.

— Я б фкавал: фправедливофть фверфилафь. Умер фтарик Лантани, как жил: подлеффом и заговорфиком.

— А кстати, мастер Видаджани: вот давеча Вы клялись, что не причастны к гоблинским штучкам на обряде…

— Не клялфя. Но поклянуфь, ефли хофефь, мафтер.

— Не хочу. Но скажите: каково пришлось остальным, кто присутствовал на похоронах? Им за что такая обида? Я не о жрецах сейчас говорю, хотя кто-то из них, быть может, одним-единственным поступком, разрешением на воинское погребение этого старого воина, свел на нет многолетние свои заслуги пред Семерыми. Я говорю о зрителях. Допускаю, их смятение Вас не тревожит…

— А фто – фмятение? Урок поуфительный… Фмертный феловефек, не кифифь фвоей фмертью…

— Не кичись своей смертью… Тут я с Вами никак не согласен. Смерть – величайший дар, такой же, как и жизнь. И какими бы ни были намерения осквернителей, с чужой смертью они обошлись недопустимо легкомысленно. Хуже всего – что наш гоблин Тадамаро вольно или невольно оказался втянут в это дело.

Писарь Камати перевел глаза с Видаджани на мастера Джакилли.

— Вы, мастер, я знаю, нынче утром давали показания в храме Судии. Не мое дело – просить Вас повторить то же для Управы. Да может быть, Вам и нельзя…

Уважает управский писарь волю жрецов. Уж если сообщил приютский секретарь Джакилли что-то ценное, то наверняка в храме на него после этого наложили обет неразглашения. Еще бы: чем больше правды по делу, тем меньше чести жрецам. И особенно черным.

Джакилли Мембери и так слишком много согрешил против Судии, чтобы теперь соучаствовать еще и в поношении праведного расследования преступлений. Даже если бы пришлось пойти поперек воли здешнего марбунганского храма, он бы… Но нет. Прежде всего, к управе у мастера доверие ничуть не крепче, чем ко храму – теперь, когда всё случилось, как случилось. А хуже того – он, Джакилли, ясно помнит, что жрец Гамурра-Найак задавал какие-то вопросы, но никак не может сообразить, что он сам на них отвечал.

Старый Видаджани придвинулся поближе к писарю. Положил ему на рукав скрюченную ладонь в перчатке.

— Ты, малыф, на мафтера Двакилли не нафедай. Про Тадамаро и так вефь город треплетфя: дервват гоблина в заловвниках, выкупа не профят, только хотят, фтоб управа других гоблинов, бевобраввников улифьных, выпуфтила.

Камати кивнул:

— Это я слышал. Хотя, насколько я знаю, досточтимый Байлайя запроса в управу на сей счет еще не подавал.

И это тоже, увы, вписывается в общую картину. Всё, что связано с похоронами Лантани, решено было между Тройным и Пестрым храмами. Ведь именно Байлайя в последнее время посещал недужного Лантани… А теперь жрец Байлайя медлит. Не потому ли, что возвращение Тадамаро грозит марбунганским жрецам еще горшим позором?

Увечный стихотворец так и остался сидеть вплотную к писарю. Пальцами перебирал по руке Камати, вздыхал жалостно.  Кто, спрашивается, на кого наседает?

Как бы это мне без грубостей отвязаться этого старого страмца? – говорит взгляд писаря. Вот что значит – нет у мальчишки мардийской выучки. Там страмные ласки под благим прикрытием тяги старшего поколения к молодым – обычное дело.

Джакилли, мардийский лицедей, пришел на помощь:

— Вот скажите, мастер Видаджани. Вы, как нам тут рассказал наш гость Майгорро, не последнее лицо в храме Плясуньи. Белая милость на Вас почиет, дар полета у Вас… Что Вы-то думаете о похищениях гоблинов – в нашем городе, у всего народа, можно сказать, на виду?

— А фто ты думаефь, гоблины Белой Матуфки не пофитают?

Камати понял, куда Джакилли переводит разговор:

— Вопрос в том, кто подбрасывает записочки в храм Безвидного. Как я слышал, их туда доставили уже несколько. И все на лоскутах, отрезанных от одежды Тадамаро.

— То от рубафки, то от фтанифек… Беленькие, зелененькие…

Тут-то поэт Видаджани и попался! Камати продолжал:

— С самого дня похорон в городе за гоблинами следят втрое пристальнее обычного. И стража, и прочие граждане. Если бы кто из них зашел на Пестрое храмовое подворье, его бы остановили, стали бы расспрашивать. Но гоблинов там не было. Значит, у них есть какой-то сообщник, человек, кто может зайти в храм и чье поведение не вызовет подозрений. Например, кто-то связанный с Домом Несчастных, но, с другой стороны, не занятый работой, а предоставленный самому себе. Вот Вы, например, мастер Видаджани, нынче в храме Безвидного не были?

Сработало. Грустно усмехнувшись, старичок отпустил писареву руку. Оперся на палку, поднялся, проковылял к окну.

— Моввет, я бы и рад, детофька, к этому делу быть прифяфтным. Ефли бы тут, как ты говорифь, белые мафтера пофтаралифь, тогда, хотя бы, яфно было бы, фто Тадамаро ненароком не порефат. То бифь не приконфят. Белые люди кровью не мараютфя. Фефтно тебе фкаву: попрофили бы меня пифьмо отнефти и в храм подброфить – я бы отнеф. Но меня не профили… И где Тадамаро, я не знаю. А то уж давно вам двоим раффкавал бы.

Дед отошел подоконника, сел на лавку у стены возле кресла Джакилли.

— Коли на то пофло, так я для того и прифёл, фтоб фпрофить, как вам помофь ф этим делом. Толку от меня, урода, мало, а вфё-таки… Гоблин ваф – парнифка вроде как добрый… Только я не фыффик, не внаю, фто тут предпринять-то…

— Да и мы тоже не знаем. Погодим до прихода досточтимого Байлайи. А там, авось, что-нибудь решим.

Камати молча кивнул. Только такого сыщика нам, честно говоря, не хватало – но старик и впрямь может оказаться полезен.

 

Видаджани помолчал, потом заговорил снова, обращаясь к Джакилли:

 — Как твое дейфтво, мафтер? Продвигаетфя?

— Благодарю, неплохо. Я думал над Вашим предложением, мастер Видаджани. Узник в цепях, жертва безумного боярина Онтала. Видя обреченность свою, боярин исходит гневом, бессмысленной жестокостью. В частности, приказал заковать в цепи Вас, простого человека, имевшего смелость восстать против чар боярыни. Все в Онтале были влюблены в боярыню-чародейку, Вы – один из немногих, кто устоял…

От дверей конторы послышался веселый голос барышни Марригунд:

— Мастеру Видаджани в его возрасте, прямо скажем, уже не до любви. Зря Вы, мастер Джакилли, над ним глумитесь.

Старичок отвечал барышне Марри не словом, а только взглядом. Семеро в помощь белому мастеру, что за взгляд! Черные глаза под густыми бровями, без блеска, но пронзительные – с помоста достанут до самых дальних рядов зрителей, каждого проймут! И такая, извольте видеть, тоска, такая неподдельная боль в этих старческих очах – хотя Джакилли побился бы об заклад, что в сердце своем белый дедушка сейчас потешается над происходящим. Молодость, молодость, неужто, мол, ты думаешь, будто умеешь любить?

Выдающийся лицедей. Мардийской выучки у него, конечно, нет. От бродяжьих замашек придется его отучать. Но пусть Джакилли назовут последним болваном, если этот лицедей не сыграет в его действе роль Гамбобая!

 — Слава Семерым, Вы живы! – молвила барышня, подходя ближе к Видаджани.

— Ф фего бы мне помирать?

— Слух прошел, что Майгорро давеча с Вами расправился.

— За фто?

— Из ревности поэта к поэту.

И с этими словами барышня ушла. Двери за собой не закрыла, зашагала по лестнице наверх.

Мастер Джакилли взял со стола пустую вощанку и тростник. Попробовал набросать распределение ролей в действе:

 

Лантани – сам Джакилли;

Гамбобай – старик Видаджани;

Боярыня – Самсаме-ли-Дулия;

Боярин – пока неясно;

Королевский воин – Джелли, дочь Джабуббу.

 

Как вышло, что нынче днем мастер Джакилли провел с этой женщиной целый час? Должно быть, заходил уверить ее и обоих старых слуг Лантани, что он, Джакилли, как секретарь Дома Несчастных, никакой вины за ними троими не числит и будет хлопотать об их скорейшем и полном оправдании.

Толковали вроде бы ни о чем, о разных разностях. Но по ходу беседы Джакилли, как бывало в Марди, сумел подобраться к вещам, о коих эта женщина, Джелли, не может говорить без страсти: к ее войсковому прошлому. Слушая ее, Джакилли мог убедиться: все задатки для игры в действе у Джелли есть. Главный дар: спокойное самообладание, за которым – нрав отнюдь не вялый. Податливое обращение: к собеседнику Джелли подстраивается быстро, но глупой бабой её никак не назовешь.  К тому же, она владеет копьем, умеет не только носить доспехи, но и сама когда-то изготовляла их. Надо на пробу написать строчек двадцать из речи королевского посланца к боярину Онталу, а завтра дать ей прочесть. Послушаем, как будет звучать голос не при беседе, а как бы с помоста. Прежде Джелли была войсковой десятницей, отдавала приказы, так что и тут, должно быть, справится.

Главное – что она получала и исполняла приказы. Лицедей, привычный к строгому военному распорядку, для постановщика – великое благо.

Эх, а грамотна ли она? И если нет, то каково у нее с памятью, сумеет ли она заучить стихи с голоса? А, ладно. В случае чего, найдем подсказчика. В Марди тоже не каждый лицедей способен твердо выучить слова роли.

 

К закатному часу в приют вернулись жрец Байлайя с Мальчиком и Ранда Бербелианг. Писарь Камати засобирался восвояси.

Сложил грамоты в конторский большой сундук, закрыл крышку. Джакилли запер сундук своим ключом. Писарь хотел было приложить к замку управскую печать, пошарил по карманам…

— Фто потерялофь?

— Так, ничего…

— Ты, малыф, в горфке пофмотри.

Нетвердыми шагами писарь приблизился к подоконнику, запустил руку в пустой горшок. Вытащил казенную печать города Марбунгу – целую и невредимую.

Возблагодарил Семерых и только после этого перевел дух.

— Ты не удивляйфя. Видал – барыфня приходила? Это Марри Гундинг. Больфая мафтериффа по белой чафти, в жриффы Пляфуньины готовитфя.

— Ну и шуточки тут у вас…

Камати поглядел на старичка Видаджани – не со злобой, а с уважением. Видать, умный парень, сообразил, в чём дело.

К писарю барышня Марри не приближалась. А вот Видаджани сидел с ним рядом, притискивался вплотную, изображал престарелого развратника. Он-то печать и вытащил. И потом отошел к окошку, улучил время, чтобы незаметно спрятать печать в горшке. Мог бы и дальше отмалчиваться, но сказал, где искать. Значит, украсть не хотел, а просто показывал, кто тут главный белый искусник.

Неспроста благородный Вонгобай, господин Гайладжи, отрядил сына своего младшего разбирать бумаги Лантани. Стало быть, пришло время мальчику перейти от чтения грамот в управском архиве к освоению прикладной стороны сыщицкого дела. А значит, надобно выучиться и на карманника. Тут, в Доме Безумных, к счастью, имеется сейчас вполне подходящий и незлой наставник.

Досточтимый Байлайя велел всем приютским жителям собраться в зале возле изваяния Гамбобая. Ранда побежал наверх, позвал Бенга Буйного, Марри Гундинг и древленя Самсаме.

Когда все расселись по местам, Байлайя заговорил:

— Сперва о том юноше, которого нынче нашли в Вашей, мастер Рундукко, помойной яме.

— Перегнойной!

— Хорошо. Стало быть, этот человек, Бенг, именует себя воспитанником Лантани. На долю наследства он не притязает…

— Пусть бы только попробовал! – вставил слово Ранда.

— Прошу всех вас, друзья мои, доброй памяти досточтимого Гамбобая ради, ответить: знает ли кто-нибудь из вас этого Бенга?

Несчастные молчали.

— Поймите: чудо Творца Жизни свершилось сегодня утром. И я до сих пор, по дурости своей, не пойму, как оно могло свершиться – ибо Бенг находился под действием нечестивых чар.  Как ни страшно мне говорить такое, но сомнений нет: Бенг был опоен ненавистным Творцу чернокнижным зельем. Зелье это позволяет на время придать живой твари вид и свойства мертвого тела. В Змиевой земле, увы, такие зелья не запрещены.

Лекарка Райнити кивнула:

— Арандийские лекари применяют зелье ложной смерти, когда, например, лечат тяжелые раны. Зелье позволяет надолго обездвижить раненого, остановить потерю крови. И страданий больной не чувствует.

Рундукко вскинулся:

— Но тогда выходит, что врач копается в мертвом теле, оскверняет его? Даже если оно потом оживет, когда срок действия чары кончится…

— Так или иначе, чернокнижие есть скверна, противная Семерым.

Мастер Джакилли спросил:

— Помнится, Бенг утверждал, будто принял пилюлю, поднесенную неким сердобольным прохожим. А Вы, досточтимый, и Вы, высокоученая, говорите о зельях…

Байлайя продолжал:

— В речах Бенга вообще много путаницы. Услыхав о чернокнижии, он взмолился, чтобы его отвели в храм Владыки и Судии, дабы он принес искупительные обеты за свой невольный грех.

— Невольный?

— Досточтимые Гадарру и Гамурра разберут, где в его словах правда, а где ложь. Но и я, конечно, устраняться от этого дела на собираюсь. Итак, прошу ответит на мой вопрос: имеет ли кто-нибудь из вас сведения о Бенге, лантанином воспитаннике?

Древлень Самсаме поднял голову:

— Похоже, я некоторое время жил с ним в соседних комнатах. В наемном доме, принадлежащем семье Гундинг.

— Так-так…

— Не могу сказать о нем ни хорошего, ни дурного. Дерганный, достаточно вздорный малый. Похоже, не чужд дурацкой предприимчивости. При мне он болтал о наследстве так называемой боярыни Онтал, хранившемся, будто бы, в доме у Лантани.

— Так о том все знают!

— Все знают, что это чепуха!

— А ты, стало быть, сюда к нам явился, чтоб на месте это проверить?

Вот так, смиренно и презрительно вместе, будет глядеть с помоста наша Злодейка:

— Да, понятно. Грязному смешенцу дела иного нет, как охотиться за вещичками Онтальской Лисицы…

Джакилли поспешил перебить его:

— Вы, мастер Самсаме, проверяли – там, в доме у Гундингов – не было ли при Бенге чародейских предметов? Пилюль, зелий?

— Видите ли, мастер Джакилли, я не то чтобы всюду и всегда применял распознание волшебства. Могу сказать одно: если бы я обнаружил у Бенга чернокнижные вещи, я тут же побежал бы в храм Премудрой и сообщил об этом.

— Так объясни по-простому, Самсаме: ты шарлатан или притворяешься? Или у тебя грамота от храма есть, что ты кудесник?

Улыбка в уголках раскосых глаз. Голова опущена, тонкие губы едва движутся.

— Притворяться шарлатаном – это что-то новое, мастер Ранда. Нет, я не кудесник, ни законный, ни беззаконный. По меркам Объединения я, скорее, храмовый ходатай. Служу Смерти и Мудрости, рассказываю наизусть «Книгу пророка Джаррату». Книга эта не содержит в себе заклинаний, только мудрые изречения и пророчества о конце времен. Чародейской же книги я не имею. Те немногие чары, какие я могу применять, в том числе и распознание волшебства, я заучил с детства и с тех пор творю по памяти. Так принято в нашем роду, у древленей, когда-то живших в городе Никко. Что еще сказать? Отчитываюсь я перед одним из святилищ на острове Винге, где тамошние древлени творят обряды Мудрости и Смерти.

— По-вашему, по-древленски, Владыку Гибели и Премудрую положено чтить в одном храме?

 Это спросила барышня Марри. Самсаме кивнул:

— Именно так. Но ведь и ваш пророк Халлу-Банги учит, что погибель мира придет от чар…

Вернемся к нашим делам, молвил досточтимый Байлайя.

— Что нового о Тадамаро?

— Нынче днем в храм подкинули еще две записки. Вымогатели подтверждают свои требования и просят нас поторопиться. Нынче я толковал с заместителем наместника. Он дал мне понять, что не станет отпускать разбойных гоблинов, пока не убедится, что Тадамаро – действительно в руках похитителей. Господин Гайладжи, по его собственным словам, не хочет опять остаться в дураках.

Впрочем, тело нашего гоблина он пока тоже не нашел, - добавил Ранда.

— Слава Семерым, это так. Выследить тех, кто подбрасывает вымогательские письма, тоже не удалось. Нынче на храмовом дворе было много прихожан. Третий день праздника…

— Угу. Байджавалья ходатаев принимал. И не в храме, а именно во дворе. Толпа стояла – человек в тридцать. Что угодно подкинуть можно.

— Кроме прочего, господин Гайладжи расспрашивал меня о некоем гоблине Харайе. Примета: оба уха изуродованы, с них срезали рабские клейма. Похоже, нечестие на обряде устроил именно он. И покушение на Вас, мастер Джакилли, затеял он. Целью было добыть «меч» и «чашу» из наследства Лантани: влезть на склад и взять оттуда какую-нибудь чашку и нож, кинжал… Найдя у Вас в кармане заговорщичью бляху, которую Вы извлекли из-за подкладки лантаниного кафтана, гоблин обрадовался так, что отбросил мысль об ограблении склада. Чашку он следующим утром, за несколько часов до похорон, взял у нашего Тадамаро. И он же забрал его одежду.

— А самого Тадамаро, как можно понять, где-то спрятал и теперь нас стращает?

Буйный Бенг встал со скамьи.

— Дозволите сказать, досточтимый?

— Говори, говори.

— Знаю я, вроде, о котором гоблине речь. Только его по-другому зовут: Ракарья.

— Возможно. По словам господина Гайладжи, «Харайя» - прозвище.

— Угу. Это слово значит «отомщу».

— Ты понимаешь по-гоблински?

— Угу. Только это не на гоблинском, а на старом хобском наречии. Оно у гоблинов и у хобов вроде нашего дибульского.

— И кто такой Ракарья?

— Брат Гомбы-Ялги, ихней гоблинской пророчицы. Тут как всё было-то: мы с Ракарьей вроде как дружили. А Ялга, сестра его, с господином Лантани какие-то свои дела вела, гадала ему… А потом пропала. Ракарья считал, что это Лантани ее со свету сжил. Ну, а потом меня в Аранду выдать хотели…

— Это мы помним. Семеро защитили тебя.

— Так ведь в чем штука-то: не бросался я с ножом ни на Лантани, ни на кого. Тогда, возле винокурни… Ракарья там был. Услыхал, какая обо мне речь идет, крикнул: беги! А сам на Лантани с гребнем своим полез, ранил… Выходит, Ракарья жизнь мне спас. Ну, его, Ракарью, тогда схватили, повязали, а после Лантани его в рабство продал.

— Так.

— А теперь Ракарья вернулся. Дней за шесть до новогодия. Объявился в городе, зашел ко мне ночью. Говорил, что его в столичной округе тамошние гоблины, которые из рабов отпущенные, вызволить сумели, помереть не дали – хотя когда в Баллу Ракарью привезли, ни в какую работу он не годился, весь изувеченный был.

— Кто ж его купил такого?

— Лантани и купил. Сам себе продал, сам купил, да и послал в столицу, в подарок знакомому чародею. Видно, чтобы тот опыты свои на гоблине ставил.

— Имени чародея ты не знаешь?

— Не помню, хотя Ракарья его поминал. Мастер То-ли-как-то-там.

Талипатта? Учитель нашего Майгорро? – вскинулась Марри. Жрец Байлайя строго взглянул в ее сторону. Самсаме снова едва заметно улыбнулся.

Продолжай, Бенг, – молвил Байлайя.

— Ну, вот. Ракарья, стало быть, здесь, в Марбунгу. Мне он сказал, что будет господину Лантани свои долги отдавать. В слободку к Чистым Гоблинам Ракарья не показывался, жил где-то на берегу, под старой лодкой. А как умер господин Лантани, так Ракарья явился ко мне. Иди, говорит, в Гамбобаев Дом и сиди там.

— Выходит, Ракарья озаботился тем, чтобы твоя непричастность к осквернению обряда могла быть доказана свидетелями – то бишь нами?

— Получается, так.

Байлайя задумался. Несчастные примолкли, не решаясь мешать ему.

 

Марри Гундинг достала из мешочка на поясе камешек: прозрачный кристалл, длинный и тонкий.

Мальчик, байлайин воспитанник, увидал камень и вскочил на ноги. Пробормотал:

— Ранджа…

И тут же рухнул на свое место подле наставника.

 

Умеет барышня Марри внести смятение в нашу и без того беспокойную жизнь. Раньше-то никогда, ни разу никто не слышал, чтобы глухонемой Мальчик что-нибудь говорил!

Несчастные зашумели, бросились трясти обоих – и Байлайю и Мальчика. Чудо, мол! За день уже целых два великих чуда. Сперва покойник ожил, теперь немой заговорил!

Только Марри и Самсаме, да еще Буйный Бенг, остались сидеть, как сидели.

Джакилли заглянул внутрь кристалла – и в то же мгновение перестал видеть и слышать что-либо вокруг себя.

 

Карл Хайдиггерд вади Абрар, мардийский похоронщик

 

 

Чудо явил Старец Каменный вместе с дочерью своею Премудрой: поглядев на камень Старцев, Мальчик наш, байлайин ученик, обрел дар разумной речи!

Его долго расспрашивали, кто такой этот Ранджа, чье имя Мальчик вспомнил первым. Поздравляли, тормошили, как положено по маловечьему обычаю. О делах все и позабыли.

Карл Хайдиггерд напомнил жрецу про гоблина Тадамаро. Байлайя отвечал:

— Завтра досточтимый Гамурра-Найак вопросит Владыку о том, жив ли наш Тадамаро. И если это так, я буду молить Творца, Не Имеющего Обличия, о чуде ясновидения: чтобы увидеть Тадамаро, где бы он ни находился.

Впредь до чуда жрец велел ничего не предпринимать. Жители приюта сели перед изваянием Гамбобая и стали молиться.

Карл тоже помолился Старцу и Творцу Жизни. Потом прошелся по комнатам, осмотрел, всё ли в порядке. Взял кирку, вышел во двор: покараулить, не шастает ли кто возле дома.

Во дворе карла окликнула барышня Марригунд:

— Места себе не находите, мастер?

— До завтра буду ждать. А там – пойду спасать Тадамаро.

— Куда пойдете?

— Куда Безвидный, Хранитель Путей укажет.

— Знаете что, мастер? Может быть, нам пока самим пойти погадать?

— Как?

— А у гоблинов.

И верно: кому как не гоблинам ответят Семеро на вопрос, где спрятан их сородич?

 

Карл Хайдиггерд и барышня Марри прихватили фонарь и вышли за ворота. Нашли на перекрестке неподалеку от управы трех гоблинов. Хоть и грозят гонения их племени, а эти трое – сидят на земле Старцевой,  о чем-то меж собой рассуждают.

Одна из троих – гоблинша Шигоки, гадалка. Карл спросил у нее, где искать Тадамаро.

Гоблинша ответила:

— Я о нем нынче уже гадала.

— Ежели не запрещает тебе Старцева дочь Премудрая, скажи нам: что тебе открылось?

— Скажу, что смогу. Жив он, спрятан где-то.

— Его прячут или он по своей воле прячется?

— Не знаю. Под ним вода. Рядом тварь Старцева. И еще Смерть. Рядом с ним Смерть стоит.

— Его Смерть?

— Пока что не его. А что дальше будет, не знаю.

Что за Старцева тварь? – спросила Марри. Уж не карл ли какой-нибудь?

— Бессловесная тварь.

— А который из зверей соответствует Старцу?

В науке устроения стихий карл Хайдиггерд не силён. Старцу Кормильцу всякая домашняя скотина угодна: и коровы, и свиньи, и козы с овцами.

— Есть хотите, гоблины?

— А то ж!

Карл Хайдиггерд отвел гоблинов к Дому Несчастных, вынес им с кухни хлеба и холодной лапши. Барышня Марри пустила по кругу бутылку со змейским зельем.

Отведав зелья и хлеба, гоблинша молвила, обращаясь к карлу:

— Давай, гранитный мой, я тебе на судьбу погадаю!

— Какой я тебе, гоблинша Шигоки, гранитный?!

— Так ведь ты крепок, как гранит.

— Про меня надо говорить – «сланцевый». Сланец – наш, абраровский камень!

— Ну, будь по-твоему. Любит тебя, мой сланцевый, женщина одна.

— Сам знаю. Джелли вади Джагирдж, дочь воина Джабуббу, моя невеста.

— Она, она. Только ты не пугайся, она тебя иной раз за другого мужика принимает.

— За кого это?

— Ты с ним ни разу еще не встречался. Ты не злись, Джелья твоя тебе верна. Вернее верного! А с тем человеком если ты встретишься - тут-то, сланцевый, судьба твоя и решится.

— Как – решится?

— Наладится. Все твои терзанья сердечные прочь уйдут.  

А про меня что скажешь? – спросила барышня Марри.

— Тебя? Тебя давно уже любят, золотая моя.

— Ты лучше скажи про того, кого я сама люблю.

— Ждет он тебя в змейском доме. Сейчас ждет.

 

 

 

Барышня Марригунд, служительница Плясуньи Небесной, и Джани Парамелло, белый музыкант

 

Ждет, ждет, ждет. Марью ждет ее мастер Парамелло. В змейском доме у батюшки Гундинга, у очага матушки Гундинг.

Зашел в гости к Джангамунгу и засиделся допоздна? А может, тайком пробрался на крышу, с крыши – на галерею, отыскал марьину комнату и ждет там? Ждет, а Марья бегает невесть где.

Вот и дом Гундинг. Не похоже по лицу привратника, чтобы у нас были гости. Во дворике светится фонарь, на галерее темно.

И никого не видать.

Марья постоит на галерее, у двери в свою комнату, глядя то вверх, в небо над крышей, то вниз, во двор. Приложит все силы, чтобы хоть немного успокоиться.

Не получается. А мастер ждет. Ждет в змейском доме. В змейском доме. На царском подворье? В наемном доме семьи Гундинг?!

Привратник даже не заметит, кто это был, кто пробежал через входную дверь. Просто шорох ветра.

Не так уж он далеко, наш змейский наемный дом, от собственного гундинговского дома. Входные двери не заперты, сторожа не видать. Во дворике фонарей нет. Наверх, на галерею – ветхая крутая лесенка.

За одной из дверей виден свет. Не заперто. Стало быть, можно войти без стука.

 

* * *

 

Ну и как тебе нравятся итоги твоих проверок, Джани Парамелло?

Майгорро, слава Белой Матушке, оказался в точности таков, каким ты его и представлял. Чибурелло говорит – хороший хозяин, добрый. Поэт, с головою собственной совладать не всякий раз может. Ну, так оно же и к лучшему, разве нет?

Вот и к старичку Видаджани мастер Майгорро проникся добрейшей заботой. Давеча напугался, когда дед от него улетал. Всем потом растрезвонил, будто бы безумный стихотворец – еще и Белой Матушке угоден.

Грешно было бы и отрицать свою угодность. Кого Матушка хочет отличить, того лишает рассудка. Вот и ты, Джани, потолковав позапрошлым вечером с барышней Марри Гундинг, совсем уверился: ты для неё не вовсе безразличен. Всё будет по-твоему, Джани. Хоть ты и хочешь много большего, чем возможно пожелать.

Разве не стало бы главным счастьем твоей жизни, если Марри приняла бы твою любовь? Допустила бы тебя к себе как еще одного поклонника? Ты бы для нее сочинял стишки, пел бы. Посредничал бы между ней и тем белым народом, с кем она, опальная змейская боярышня, до сих пор дел не имела. С гильдейскими ворами, например, или с бродягами-музыкантами.

Ты-то, Джани – сам из белых оборванцев. Но вроде как не самый неотесанный из них, да? И к тому же, Марри тебе нужна, как Небо нужно. А значит, ты не стал бы её обижать, и другим белым людям в обиду не дал бы. Хоть ты и не великий рыцарь – да авось, Матушка Белая дала бы тебе сил на хорошее дело. Будь на то маррино желание, ты свозил бы ее поглядеть на Коин, на Ларбар, на прочие благословенные Плясуньей места.  Может быть, дайте-то Семеро, когда-нибудь вы с Марри бы подружились…

Так нет же, тебе этого всего было мало. Ты хотел, чтобы она пожалела тебя. Со всеми твоими припадками и придурями. Ну и вот. Видел ты, как Марри держала себя со стареньким Видаджани. Об одном до сих пор не догадался: поняла она или не поняла?

 

Тоже рыцарь нашелся. Давеча играл на шпинете, нынче баловался над казенной печатью. Получил за свои беззакония сполна.

Благо еще, что ты, как пришел домой, сообразил открыть окно. Сейчас уже не смог бы. Обе руки почти не гнутся, сколько ты их не перетягивай. От зелья успокоительного шум в голове, перед глазами круги, а нытьё в суставах ничуть не тише. Чтобы на улицу, под вольное небо выйти, – о том и мечтать нечего.

Не в шпинете и не в печати дело. Просто ты знаешь: сегодня что-то случится. Оттого и дёргаешься.

В окно тянет холодом, чистой приморской весной. А тебе каждый вдох – как кочергой по ребрам. И кого ты, спрашивается, собираешься защищать, если сам себя унять не можешь?

Представь лучше: стукнет ставень и кто-то влетит в окно. Или дверь откроется – и сюда, к тебе, придет твоя Марри. Твоя пташка, твоя любовь.

И ты ей скажешь. Пойми же, ей, чудо-девочке, белой избраннице, тоже хочется слышать, что ее любят.

Проста участь коинского трубочиста. На материке такого обычая нет, а на Диерри каждая девчонка знает: не хочешь, чтоб на лице заводились прыщи – целуйся с трубочистом. А если совсем красивой хочешь быть, то тискайся с ним же где-нибудь на чердаке, на берегу под лодкой, и мало ли еще где. Ну, ты все свои подростковые годы этому обычаю, считай, и посвятил. И привык: говорить про любовь надо девчонкам зашуганным, собственной якобы некрасивостью измотанным. То-то они радуются, и ты вроде как не напрасно под Небом Плясуньиным ходишь.  А тут – у Марри Гундинг вроде как всё есть, зачем ей ты? Так вот, нет: боярышня ли, избранница, умница и красавица – но слова любви ей тоже нужны. И ты ей их скажешь, Джани. Как только соберешься успокоиться и встать, ты найдешь её и всё ей скажешь.

Да. Никуда ты не пойдешь, Джани. Потому как дверь отворяется и Марри входит. Сама входит сюда. Дождался?

 

* * *

 

В комнате – ложе со спинками, сундучок возле окна. Окно открыто, но пламя не мелькает, не дрожит. Огня, лампы или свечки, тут вовсе нет, а светится стеклянная бутылка с чародейским светом внутри. На сундучке вообще много разных бутылок.

На ложе, поверх одеяла, полулежит дедушка Видаджани. Босой, в исподних белых портках, в рубахе без рукавов. Не спит, а делает дело: левой рукой наматывает вокруг правой руки какие-то тряпки.

Свет от чародейской бутылки неярок, но можно разглядеть: левая дедушкина рука от плеча до локтя – в шрамах и клеймах, но не то чтобы дряхлая и немощная.

— А, Марри! Проходи, гофтьей будефь.

Сделать несколько шагов вперед, осмотреться. Под ногами солома, у стены той соломы еще целый ворох. В темном углу – второй сундук, побольше. Чем-то белым завешено изголовье дедушкиного ложа.

Дед откладывает тряпки в сторонку:

— Рав ув ты прифла, будь так любевна: бутылофьку передай!

Марья достанет свою бутылку с белым зельем. Не эту, качает головою дедушка. Вон ту, глиняную, с сундучка.

Пока Марья проходит ближе к окну, дед успеет проделать вот что: поднять скрюченную руку к лицу, стащить с головы седые космы, отодрать бороду, усы и брови. После чего примет бутылочку у Марьи из рук, плеснет зелья себе на ладонь, оботрет лицо.

— Мастер Парамелло, Вы?

 

* * *

 

Марри хватается рукой за тот мешочек у пояса, где лежит Плясуньина благословенная свистулька. Твоей ловкости рук хватило, чтоб  справиться с бутылью, – и на том возблагодари Семерых. Развернись к изголовью, там твой белый шарф, вытрись рожей, как следует. Припрячь с глаз долой под одеяло парик, бороду и прочую дею. Плясунья Небесная тебе в помощь, если тебе удастся не выматериться вслух. Боярышня Гундинг привычных твоих словечек еще, по счастью, не слыхала. А то придётся долго объяснять: молитва, мол, такая диеррийская. Кому не худо, те ведь и не молятся, правда же?

Пташка твоя, любовь твоя переводит дух, прежде чем расхохотаться.

Смешно, хоть с ног вались. Подвинься, Джани Парамелло, дай человеку сесть. Марри смеется, а потом поднимает на тебя глаза – полные слез.

— Простит ли меня госпожа моя?

Марри совладала-таки с дыханием. Отвечает строго – и быстро, чтобы не рассмеяться опять. Или не расплакаться.

— Шутка Ваша, мастер, поистине удалась.

— Вы знали?

— Что?

— Ну, про нафего увефьного фофинителя? Кто он такой на самом деле?

— Нет, в этом обличии Вас узнать никак не возможно.

Что за наряд на ней сегодня! Под темной накидкой змейская рубашка со стоячим воротом, белый аинг, белые подвесочки на ногах – одна цепочка повыше колена, другая на щиколотке. Нарочно для того последнего болвана, кто иначе не нашел бы повода заглянуть под аинг барышни Марри.

Сядь прямо, рыцарь ты этакий. Если сумеешь сесть, не опираясь на руки, будешь молодец. Ног с постели можешь не спускать, за башмаками не лазать. Что ты при дамах не умеешь вести себя, все уже поняли. 

— А что мой мастер тут делает?

— А я тут живу. Временно.

И не знаешь, что сказать дальше. Знаешь прекрасно, давно готовился, столько лет подряд наизусть повторял, что надо сказать барышне Марри – и молчишь.

— Вот. Придет к тебе, дураку, государыня твоего сердца, а ты молчишь, как последний осьминог.

Марри снова обводит взглядом комнату. Не слишком-то ловко получается у нее роль гордой, но сердитой боярышни:

— Государыня сердца Вашего? Она где-то здесь?

— Кто?

— Ну, госпожа Вашего сердца. Досточтимая Мирра Биан.

Теперь твой черед смеяться.

— Ох, Марри…

— А разве не так?

— Да нет конечно. Мирра очень хорошая женщина, я много чем обязан ей. Брат ее Кладжо – вообще для меня пример, каким следует быть белому мастеру. Про судью Биана, батюшку ихнего, я уж лучше промолчу. Однако же…

Марри молчит. И в глазах ее снова слезы.

Ты кладешь руку ей на ладонь. Марри слегка отшатывается. Да и кто от этакой клешни бы не отшатнулся?

— Трудно из роли выходить, мастер?

— Ну да. В моем случае не всегда и получается.

Кивок на твои тряпки:

— Чем Вы тут занимались, пока я Вас не отвлекла?

— Руки перетягивал. Помогает.

— От чего?

— От суставной корчи.

— Да, Вы говорили…

— Это хворь не заразная. У меня она не оттого, что я со старушкой моей коинской возился. Хотя мастерша Нагари этим же самым маялась.

— А у Вас отчего?

— Последствия отучения от воровства.

Марри возьмет твою ладонь. Повернет в своих ладошках вправо-влево.

Белая Плясунья Вида-Марри! Раз уж дала ты своему обормоту вдохнуть - дай, что ли, и выдохнуть!

— Кто это с Вами сделал?

— Не важно. Вы позволите еще одну нахальную просьбу, Марри?

— Да, мастер?

— Вы мне правую руку не разотрете?

Она попробует. Сожмет. Снова как тогда, на улице. Только осторожнее. Догадалась, пташка моя, что не по руке, а по сердцу мне водишь ладошкой?

Только не бросай это дело, Марри. Пожалуйста, не бросай.

— Можно и сильнее.

— Вам же больно. Я не буду.

— Нет-нет, у Вас хорошо получается. Вот так. Благодарствуйте.

— У меня дурацкий вопрос. Этот дедушка Видаджани, чья у Вас личина – он кто?

— Это я. Меня так зовут. Парамелло – прозвище, а имя – Видаджани. Или просто Джани.

— Мастер Джани.

Какой я тебе, к умблам, мастер? Что ты, пташечка? 

— Дед – прикрытие для Ваших изысканий?

— В каком-то смысле – да.

— То-то, я смотрю, все Ваши друзья переселились отсюда в Дом Несчастных. И Чибурелло, и Самсаме-ли-Дулия.

— Изыскания тут не в счет. Все мы за судьбой своей приехали в этот раз в Марбунгу. И Самсаме, и Чибу,  и я.

Левой рукой ты обнимешь Марри, притянешь ближе к себе.

— Какое чудо, Марри, что Вы пришли.

— Пришлось, Джани! Вы-то скрываетесь.

— Я зачем-то нужен госпоже моей?

— Еще как нужны. Вы простите, я не знала, что Вы болеете.

— Просто вчера переиграл на шпинете.

— У госпожи Джалбери?

— Угу. Приступы корчи бывают от мелких движений. В том и состоит целительное свойство этой болезни, если ею от беззакония лечат.  Но это всё чепуха. Так в чем Ваше дело?

Марри начала говорить. Весь давешний бред, только еще хуже. Что ты, мастер Джани Парамелло, чуть ли не белый подвижник, а она никчемная ученица, в жрицы готовится, а сама жизни в глаза не видывала, так что даже не знает, о чем тебя спросить, хоть ты и вызывался наставлять ее в белых науках.

— Жизнь, Марри, велика. Кто что видел или не видел – суть дела от этого не зависит. Можно в четырех стенах весь век просидеть, на цепи в темнице, а понять больше, чем на какой угодно свободе. Вы много всего умеете. И белые дары все при Вас.

— Да бросьте. Я же знаю, что нет. Дары – это когда летать умеешь…

— А Вы не умеете разве?

— Нет.

— А пробовали?

— Нет.

— Пойдемте.

 

* * *

 

Он натягивает фуфайку. Берет с изголовья постели свой белый шарф.

Марья выйдет на галерею. Джани – следом. Накинет шарф на одно плечо ей, на другое себе, как если бы плащом своим ее укрывал.

— Держитесь крепче. Этакими руками я Вас не удержу.

Марья обнимет его за пояс, он ее – за плечи.

Таков, мастер Джани, Ваш обычай? Если уж обниматься, то под вольным небом. Пусть даже и тут, на галерее наёмного дома. Стены вокруг есть, со всех четырех сторон, но хоть крыши нету.

Под дедушки-видаджаниными усами у Вас Ваши черные усы. Под одной личиной другая личина. И сколько их еще?

Джани Парамелло, белый мастер. Дело, мол, житейское: пока не попробуешь полететь, не узнаешь, с тобою ли милость Плясуньина. Получится? Хорошо. А  нет – так и нет…

Вот только для записного наставника белых наук сердце у Вас, мастер, сейчас колотится слишком сильно.

Мастер говорит:

— Глядите: впереди – лесенка. Ступеньки невысокие.

— Не вижу.

— Вообразите. Так меня когда-то в Коине мой мастер учил. Ну, идем.

И делает шаг – вверх, на воздух, как на ступеньку.

Марья уцепится за мастера обеими руками, как можно крепче, и тоже попробует шагнуть. Раз, другой, и третий.

Воздух держит. Куда сильнее, чем любые лестницы.

— Теперь вперед. Через двор.

До земли сажени две. Внизу мощеный двор. Тачка стоит, кирпичи лежат какие-то. Ночь ясная, светлая, всё под небом видно.

Белая Матушка! А что будет, если держаться не так крепко? А если – одной рукой? А если – вовсе не держаться?

— Только не останавливайтесь, Марри. В полете останавливаться нельзя.

Есть ли на свете что-нибудь лучше этого – идти, бежать, когда земля – далеко внизу? Можно  ведь, наверное, по воздуху подняться еще выше, выше крыш, выше крепостной стены, чтобы весь город Марбунгу внизу увидеть? Нету проложенных в воздухе путей, нет галерей и лестниц – иди, поднимайся, где хочешь. Лови ветер, чтоб вел тебя.

Матушка Плясунья, неужели Марья поймала-таки свой ветер? Вот этого белого избранника, лучше кого нет человека на Столпе Земном – и над Столпом, в Небе Плясуньином.

Перешли двор. Спустились на галерею на той стороне.

— Позволит ли досточтимая Марригунд поздравить её?

Что было раньше, с боярышней, с ученицей белого храма, то прошло. Досточтимая Марья, жрица Плясуньи Небесной, никого еще не целовала. Первый поцелуй – тебе, мастер Джани. 

 

* * *

 

Скажи ей. Скажи сейчас, пока твоя пташка не опомнилась от первого своего полета.

— Марри!

— Да, Джани?

— Говори мне «ты».

— Ты мне тоже.

— Я тебя люблю, Марри.

Нужны ли тут слова, чтобы ответить? Во взгляде маррином и так всё сказано. Гораздо больше, чем могло бы вместить простое слово из букв «вэй-йарр-лэй», «люблю»…

Не говори. Ничего, пташечка, не говори сейчас. Не было никаких семи лет: та девчонка, какой я в первый раз увидел тебя – ты здесь, сейчас, со мной, Марри. И хоть ты лучше всех лучших, белее всех белых – неужто ты сейчас возьмешь да и скажешь: «я тебя тоже», как говорят в ответ все девчонки Столпа Земного, когда в первый раз в подходящий час им кто-то объяснится в любви?

Прошу тебя, Марри, не говори. Мне сейчас этого не выдержать.

Никакого нету боярства двухтысячелетнего, никакого храмового благословения за плечами твоими, Марри – вся как ты есть, ты тут. Избрана Белой Матушкой, а что дальше будет, увидим.  Ты держишься за меня, держишь меня, не даешь мне упасть – и не давай. Только пожалуйста, Марри, не отвечай ничего, не надо. Любовь за любовь – это не здесь, не в Небе.

 

* * *

 

Небо. Небо и в нем – ты, мой мастер, мой мастер Джани.

Больше никогда – без Неба и без тебя.

— Идем дальше?

— А куда?

— На крышу.

Там, на крыше – самое место прочитать молитву к Белой Матушке Вида-Марье. Не первыми попавшимися путанными словами, а по-настоящему, по-дибульски. Джани тоже молится, хоть и не вслух. А еще говорит, будто молитв не знает.

Мой белый избранник. Мой избранник. Мой и Матушкин Вида-Марьин.

Спустимся  – так же, как и пришли, по воздуху.

— У меня для тебя есть песня, Марри. Только она от мичиринова лица.

Песня про арандийскую царевну Джанганни и про другую, не названную по имени мичиринову любовь. Может быть, оно тебе, Джани и к лицу – сочинять от имени старенького Мичирина, дедушкой безумным рядиться. Избранничество – оно ведь, наверное, возраста не имеет.

Поэты были когда-то, где-то. А ты здесь, до тебя дотронуться можно, обнять тебя. Тебя – за всех тех поэтов, кого под Небом Плясуньиным не долюбили. Там ничего не поправишь уже, но ты-то живой, ты-то здесь… 

 

— Я и не знаю, что мне больше по душе, Джани – летать с тобой или слушать твои стихи. И я хочу быть с тобой, Джани. Как и насколько – это как ты решишь.

 

* * *

 

Сделал ты дело, Джани Парамелло. Пристроился к марриному счастью, успел.

Позови ее посидеть с тобой в вашем с Чибу и с Самсаме жилище, раз уж друзей твоих нынче дома нет. Угости ее, чем найдешь. Чай успокоительный и тебе, и ей сейчас не повредит.

Размотай белый шарфик, пристрой, где положено, в изголовье ложа.

Марри спрашивает опять: что всё-таки у тебя за хворь? Как ей можно помочь?

— Пилюли против беззакония. Зашиваются под кожу, а когда больной принимается за старое – по карманам лазать, казенные бумаги подделывать, – зелье из пилюль начинает действовать. Как, собственно, и при любых точных и быстрых движениях руками, вроде игры на шпинете. Помогает, если обратишься к равновесию, успокоишься – словом, если научишься быть счастливым. Вот как сейчас.

Ты, Джани, кажется, хотел, чтобы тебя пожалели. Отчего же теперь тебе так тяжко ответить Марри – не на жалость, нет, жалеть ей тебя покуда не за что, просто – на доброе участие, на улыбку в ее глазах?

Всякий, кто судил бы об этом со стороны, сказал бы тебе, мастер Джани Парамелло, каков тут должен быть единственно правильный твой ответ. Замуж ей нужно, твоей девочке, пусть и не по закону, а против закона – нужен ей мужчина. Не воздыхатель и не любовник на один разок, а такой, кем бы сердце ее занялось.

Вот и думай, что будет, если она выбрала в свои мужчины тебя. Смех, да и только. Ты её выбрал себе в государыни сердца еще когда-когда. Но тебе, дураку, достаточно было приезжать в Марбунгу раза три в год, глазеть на пташку твою издали, тебе надолго хватало одного взгляда на нее – да, но только ведь Марри-то не из таких, как ты! Не из трусливых. Ей для любви сам ты будешь нужен, а не выдумки.

 

Марри снова берется за твои руки, под рукавами, проводит от запястья до локтя. Ты стаскиваешь фуфайку, чтоб удобнее было. Марри – ты, болван, еле опомнился, как это получилось – кидает в угол свою накидку. Развязывает пояс, забирается на постель. Аинг со всеми коробочками и мешочками на поясе – куда попало, на пол, на солому. И туда же – цепочки с подвесками.

Плясунья не обидится, что кошечку ее глиняную вот этак уронили? Продолжай, мастер Джани, строить из себя белого наставника. Подними аинг, повесь его на изголовье, там же, где и твой шарф. Со всею бережностью подержись за мешочек, где маррина свистулька.

Почему так больно это: смотреть, как раздевается при тебе твоя пташка? Давай, мастер, продолжай уроки: нехорошо, мол, досточтимая Марри, лишать кавалера той радости, чтобы он сам раздел тебя.

Да ладно, не спеши. Аинг, как известно со слов Великого Бенга, есть одежда верхняя. Сидеть дома в аинге – почти всё равно что в доспехе.

Все это пока первый шаг, первое приглашение: поснимать все твердые и колючие вещички, без каких немыслим наряд нашей самостоятельной барышни. Тоже – чтобы тебе было удобнее, чтобы меньше пришлось делать мелких движений.   

 Ну, так где бишь там твои, Джани, любовные слова? Сядь, свались, уж как сможешь, рядом со своей пташечкой, обними ее.

— Ты, Марри, так целуешься… Ты… Всё, что дед Видаджани давеча рассказывал про свою боярышню, без кого он спать не ложится, – это всё правда и это всё про тебя. Но вот подлость-то в чем: не обижайся, только сегодня я по части любовной мало на что уже сгожусь. Руки, чтоб их…

 

Пташка твоя, белая твоя жрица, обняла тебя. Сказала тебе, что ты и так сделал для нее больше, чем человек для человека может сделать, что без тебя она бы никогда не взлетела. Что ей ничего, ничего от тебя не нужно, что пусть только всё будет, как есть.

Скажи: как есть, так едва ли останется. Всего делов-то – денек от игры на шпинете воздержаться…

И пойми, болван: по любовной части почти всё то, что происходит у Марри с тобой, для неё – впервые. Не нашлось никого, кто бы все эти тонкости ей на деле растолковал, когда Марри была в тех годах, в каких сейчас ее сестренка Сумангат. Не балуются марбунганские барышни с трубочистами. А после, уже когда Марри в храме стала учиться, ей не до баловства было. Ученье – так уж ученье. Уметь соблазнять, дразнить и обманывать – отдельная наука. Как выразился бы досточтимый Гамбобай: воина учат умению получать удары, а не только наносить их. Но ведь не учат же, как нарываться на смертельные раны, верно? Так же и с искусством соблазна.

При людях – змейская боярышня: последним осьминогом надо быть, чтобы не влюбиться. Да к тому же еще и белая искусница, кому все любовные игры нипочем. А со мной – девочка, кому, не будь меня, может быть, и вовсе не досталось бы любви. Матушка Плясунья, да есть ли на свете что соблазнительнее?

Мало того, чтобы ты стал ее мужчиной, так еще и первым. Какие-то, возможно, и были – да, как говорится, не первые.

Оно и к лучшему. Начни, мастер Джани, коинский трубочист, всё с самого начала. И даже если Марри тебя морочит – стало быть, есть у нее свои причины тебя морочить.

— Не уходи отсюда сегодня, Марри.

— Я и не уйду, Джани. Никуда я от тебя не уйду.

 

Легла с тобой твоя пташечка. Нашла, как пристроиться головою у тебя на плече. Люди, как учит Халлу-Банги, нарочно так сотворены были, чтобы женщине удобно было спать у мужчины на плече.

Что-то еще ты ей рассказывал. Про странствия твои с Самсаме и Чибурелло, про город Коин, про Белый храм. Про то, как сам ты в первый раз поднялся в небо.

Марри то спала, то просыпалась. Отвечала, когда ты к ней ласкался, со всею нежностью.

 

 

 

Карл Хайдиггерд вади Абрар, мардийский похоронщик

 

Говорят: прежде, чем взяться за дело, карл сорок раз примерится. Но уж когда решится, остановить его не под силу никому из разумных тварей.

Ночью с третьего на четвертый день месяца Безвидного карл Хайдиггерд отправился на поиски пропавшего Тадамаро. Сказала ведь гоблинша: рядом с ним тварь Старцева. Допустим, свинья. А где у нас самое большое стадо свиней? – При войске, в военном поселении.

Городские ворота оказались заперты, а при воротах еще и стража. Но не возвращаться же в гамбобаев дом ни с чем! Отойдя от ворот шагов на сто, карл Хайдиггерд вади Абрар принялся рыть подкоп под крепостную стену города Марбунгу. Ударил киркой раз, другой…

Стражники, шедшие вдоль стены с обходом, подошли, посмотрели. Дело Старцево! – молвил им Хайдиггерд на горном наречии. Вояки не решились мешать ему.

Карл Хайдиггерд трудился примерно с час. Вырыл яму в треть собственного роста. До основания стены, конечно, еще не дошел. Но Старец Каменный уже и тут воздал ему по трудам: под киркою карл почуял что-то живое.

Оказалось, камень. На ощупь – словно бы обычный валун, шероховатый и холодный. Но если прислушаться, можно различить внутри валуна неясный шум.

Камень-бормотун!

Милостью Старцевой, камню нет нужды продлевать свой род пищей, трудом, плотским сожительством и семейным житьем. Все камни, сколько их есть на Столпе Земном – Столпу ровесники и погибнут лишь вместе с ним. А когда они и разрушаются, истираемые ветром и водой, обращаясь в песок – то лишь для того, чтобы продолжиться иной жизнью: насытить собой почву, мельчайшими частицами войти в дерево и траву, во плоть твари разумной и бессловесной, дать им основу стойкой твердости. И еще – чтобы зодчему и ваятелю было, чем  укрепить свой труд. А при конце своем живая жизнь, как и рукотворное художество, всё равно обращается во прах. А прах – по сути своей те же камни…

Камни вечны. Любой камень равен сам себе и будто бы не имеет нужды призывать другой камень помощи, вражды или общего веселия ради. Но глупы те, кто отказывает камню в умении петь. В том валуне, что достался карлу Хайдиггерду вади Абрару, переговариваются между собой даже целых два голоса. Первый рокочет мерно и важно: курр-курр, курр-курр… Второй отвечает бойко: джир-джирг… Так они и переговариваются.

На радостях карл Хайдиггерд вади Абрар уснул, где работал, в яме, обхвативши камень, завернувшись в кафтан. И редко где и когда со времен его изгнания ему спалось так славно.