В школе

 

Без малого двадцать дней минуло с начала учебного года. Первый месяц. Только успеешь втянуться в учебу — уже отпуск. Ничего странного! Когда же начинать занятия, как не в месяц Премудрой? А в следующий месяц — самый тёмный в году, месяц Владыки Гибели — принято поминать усопших, вот и распускают всех по домам. Еще один отпуск придется на начало осени — в месяц Старца. И тоже всё понятно — время сбора урожая, каждые руки на счету. И будет еще месяц Исполинов в конце весны, когда ночи такие короткие, а дни — теплые и светлые. И всё цветет. Какая уж тут учеба? С древних времен так повелось, не нам менять обычаи старины.

Младшие отряды в школе государя Таннара живут и учатся в отдельном здании. Своя столовая, свои спальни и комнаты для занятий. У четвертого младшего отряда комната угловая, с окнами с двух сторон. Посередине — столы, сдвинутые буквой «ëû», открытой стороной к дверям.

Сейчас тут сидят четверо мальчишек. Один напротив двери, двое сбоку по левую руку от него, один по правую. Кто-то доделывает уроки, кто-то уже занимается, чем хочет: читает, рисует. На разных макушках — черных, рыжих и русых — одинаковые ярко-рыжие ленточки. Да и мальчишки-то все разные: кто-то покрепче и повыше, а кому-то и положенных восьми лет не дашь.

 

 

Тарр

Благородный Таррига Винначи

 

Гулять нас сегодня не повели, потому что на улице дождь. Ну и хорошо. До отбоя еще долго — целый час, наверное. А потом господин Байлеми отправит нас в спальню и погасит свет. И надо будет лежать с закрытыми глазами, пока не заснешь. Только сегодня я не стану плакать, потому что, кажется, придумал, что делать.

Я сначала хотел маме написать и попросить, чтобы она меня отсюда забрала. Но подумал, что просто так просить не годится. Нужно быть взрослым и написать, как будто я все взвесил и серьезно решил: дома нам обоим будет лучше. Тем более, что это — правда. Дома лучше.

Здравствуй, мама!

У меня все хорошо, только я по тебе немножко скучаю. Учиться мне не сложно. Тут много мальчиков, с ними мы ходим на уроки и гуляем. И вообще — все делаем вместе.

«Вместе» — это и плохо. И спать, и есть, и в отхожее место. А оно тут общее, на несколько человек. Не как у нас дома. И какое же оно тогда «отхожее», если в него незаметно не отойти? Разве что для отходов?

Мы живем по распорядку. Наш надзиратель Байлеми говорит, что это полезно. Он хороший, добрый и почти такой же молодой, как ты. А еще он объясняет мне, как все делать правильно — так, как здесь надо. И не ругается, если я что-то не умею.

А господин Чистописатель ругается. На то, что я чернильницу часто забываю. Но ведь у нас дома чернильница всегда стояла в той комнате, где я занимался. И не нужно было вечно носить ее с собой. Я ему так и объяснил, и сказал, что не нарочно забыл. А он стал ругаться и добавил, что здесь — не дом. Конечно, я знаю, что здесь не дом. Хотя бы потому, что на меня дома так не ругались. А главное — я же случайно…

А еще в столовой помощник повара на меня накричал. Потому что я тарелку в мойку не отнес. А я ведь, на самом деле, тоже не знал, что так у них принято. Но он, наверное, просто злой, тот повар.

Я уже очень много чему выучился. Заправлять кровать, чтобы покрывало ровно лежало. И сапоги чистить, и пуговицы пришивать. И даже картошку чистить. Так что я дома все смогу делать сам. А по арифметике и по мохноножскому я уже обогнал всех в нашем отряде. Мы с мастером Инайялли это еще летом прошли. Только я иногда теряюсь и не всегда понимаю, о чем меня спрашивают. Но господин Нагурро, наш учитель арифметики, все равно говорит, что я молодец.

Мастера Инайялли привел дедушка — со мной позаниматься. Он тоже хороший и рассказывает очень интересно. И шутить любит — и со мной, и с мамой. С ним легко было. Но мастера Леручи все равно жалко. Дедушка его выгнал. И хуже всего, что из-за меня.

Когда папы не стало, дедушка взял отпуск и приехал с нами пожить. Как-то он читал книжку и завернул уголок у страницы. А мастер Леручи меня учил, что так делать не надо, потому что книга портится. Я уголок поправил, а дедушка заметил, что я книгу его держу, и сказал, чтобы я ее положил, потому что она для взрослых и мне будет неинтересно. А я ответил, чтобы он не волновался, что я ее не читаю, а уголок отгинаю. Дедушка переспросил, что я делаю с уголком, и кто меня научил так выражаться. И тогда я сказал, что мастер Леручи научил — и уголки отгинать, и говорить. Он часто так говорил. Я же не знал, что дедушке это не понравится.

После этого дедушка велел мне говорить только «отгибать», а не «отгинать», а мастеру Леручи сказал, что в его услугах мы больше не нуждаемся. Я еще слышал, как дедушка маму ругал потом, и как пообещал найти нового учителя для меня. Потому что иначе в школе позору не оберешься.

Наверное, они тогда же и решили меня в школу пораньше отдать, а не так, как папа хотел, — сразу в первый средний отряд? Лучше бы они папу послушались…

Про папу лучше не думать сейчас. Иначе совсем грустно будет. А он хотел мне волков показать — в Ларбаре, в зверинце…

 

— Ячи, Санчи, идите — чего скажу-у!

Один из здешних мальчиков, Гайдатта, останавливается в дверях. Машет рукою. Должно быть, узнал какую-то важную новость, хочет поделиться с ребятами. Меня не зовут, это понятно, ведь я — еще чужой. Правда другого мальчика, что с нами в комнате сидит, Ландарри, тоже не позвали. Хотя чего же Гайдатте его звать, когда они враждуют? Это сразу заметно было — они все время друг дружку обзывают по-всякому и дерутся.

Ландарри сейчас вид принял, будто бы он Гайдатту не заметил вообще. Сидит, как сидел, над чистописанием. Даже язык высунул от усердия. Только замер и ничего не пишет. И волосы на затылке встопорщились. Вот бы узнать: волки тоже так делают, когда нападать собираются? Собаки — точно, я сам видел.

Ячи не спеша откладывает карандаш. Смотрит на меня, словно извиняется, что один идет. Но это ничего, я ведь не обижаюсь, правда. Тебя же, Ячи, позвали. Ты иди, конечно.

У меня тут есть друг. Один мальчик, его зовут Райачи Арнери. Он мне тоже помогает. А я — ему, если удается.

Райачи возвращается в комнату, говорит мне с важностью, но в то же время видно, что он посмеивается:

— По телеграфу «погоду» приняли: ждем морозов!

И правда, смешно — какая тайна.

И тут Ландарри фыркает над тетрадкой:

— Разведка, как всегда, брешет!

А Гайдатта, оказывается, не успел далеко уйти. Он всё услышал:

— Че-го?

— Разведка — брешет, ищейка — носит!

— Закрой пасть, глухарь конопатый!

Ну вот, они снова. Ландарри дразнит Гайдатту ищейкой — а тот разве виноват, что у него папа в Охранном отделении служит? А у Ландарри папа — пушкарский четвертьсотник. Считается, что пушкари от выстрелов глохнут. А еще у Ландарри лицо всё в веснушках. Вообще нехорошо смеяться над тем, что от человека не зависит. Над внешностью или над семьей. Но эти двое всегда подраться хотят, вот и начали браниться.

Ячи, проходя мимо, забирает со стола мое письмо. Складывает, отдает мне: спрячь! Потом и свою книгу, из которой картинку срисовывал, тоже закрывает. А я тогда его рисунок уберу. Воин в кольчуге, каждое колечко видно. Красиво Ячи нарисовал, хотя на того, книжного, не очень похоже.

Гайдатта и Ландарри уже дерутся. Я гляжу на Ячи — может быть, надо позвать надзирателя? Но он никуда не идет. И Санчи — тоже тут. А ведь драки между своими запрещены. Тогда, может быть, их надо разнять?

Райачи не вмешивается. Видно, что он наготове, но пока ждет. Или здесь так принято? Я не знаю. Меня сначала тоже несколько раз мальчишки побили, а мне мама всегда говорила, что драться — плохо. И потом как-то раз Видакко хотел меня толкнуть, а Ячи его окликнул. И какой-то знак показал. Кажется, меня с тех пор больше не трогают. Из-за знака или из-за того, что Райачи со мной часто рядом?

Я у него после спрашивал: что это был за знак? Он отвечал, что в войске есть свои особые знаки: «сабли в ножны» — значит, «уймитесь». Еще бывает «рассыпной строй», «орки»… И тот самый — «обет». А почему «обет» — я так и не понял, потому что Ячи смутился сильно, и я решил дальше не приставать.

Хорошо, что надзиратель все-таки прибежал. Скомандовал: «Отставить!» — и те сразу прекратили. Драчуны хорохорятся, вроде бы никто не пострадал. Только у Гайдатты пуговицы на кафтане отлетели. А у Ландарри… Ой, он же свою тетрадку с чистописанием уронил — и там все чернила размазались. Вот же не повезло!

— Я переписывать не буду! — Ландарри засовывает руки в карманы. — Этот изгадил, пусть и переделывает. Я же уже почти все написал!

На самом деле не все, я видел. А клякс там и без того было много.

— Вот еще! — спорит Гайдатта. — У меня по чистописанию «Изрядно», а ты — бестолочь криворукая!

Ну что же они даже при господине Байлеми всё ругаются?

— Отставить! — повторяет надзиратель. — Стало быть, так, господа: пуговицы — пришить, работу — переписать! До отбоя — полчаса, времени хватит.

Господин Байлеми оглядывает комнату. Наверное, проверяет, какие еще есть разрушения. Или ищет кого-то?

— Благородный Амингер не у вас?

Ищет. Еще одного мальчика, он тоже новенький, как и я. Всё время молчит и часто теряется. То в прачечную вместо гимнастической залы забредет, то и вовсе на жилой учительский двор. Но сегодня вечером его здесь не было. Неужели опять заблудился?

— Господин четвертьсотник, — спрашивает Ландарри, — а можно я ему пуговицы пришью, коли уж я их оторвал, а он мне — работу перепишет?

— Уж я перепишу-у! — злорадно тянет Гайдатта.

— Уж я пришью-у! — передразнивает его Ландарри.

— Нет, господа, — непреклонно заявляет надзиратель. — Взаимовыручка тут неуместна! Приступить! Благородный Дайтан — за стол! Благородный Гагадуни — в спальню!

Мальчишки расходятся молча. А я достаю письмо — я же еще самого главного не сказал.

Ты знаешь, мама, я подумал: очень плохо, что ты теперь совсем одна. Наверное, лучше будет мне вернуться домой? Я стану тебе во всем помогать и всегда буду слушаться. И могу ходить в Народную школу — ведь учиться все равно надо. Зато мы будем вместе.

Раньше «вместе» — это было с мамой и с папой. И можно было бы никуда не уезжать — даже в Ларбар. Подумаешь, невидаль! Мы бы жили в усадьбе, по вечерам, когда тепло, можно пить чай прямо в саду. И пахло бы чабрецом, любимым маминым чаем…

— Если морозы правда будут, Тарри, надо будет за вторыми одеялами сходить на склад. Я тебе завтра покажу, где это.

Райачи больше не рисует, хмуро смотрит на свою картинку. Когда меня отсюда заберут, нужно спросить у Ячи, где он живет в Ларбаре. И тогда я смогу писать ему не только сюда, но и домой.

— Спасибо, Ячи. Обязательно сходим.

— А ты сколько снежных зим помнишь?

Сколько? Одна зима точно была со снегом, даже с сугробами. Тогда еще много деревьев в саду померзло. Когда это было? В прошлую зиму снег не выпадал. Значит, наверное, в позапрошлую? А других я, кажется, вообще не помню.

— Одну. А ты?

— И я одну. У нас в тот раз водопровод замерз. Я сюда поступил — а у нас дома трубу льдом разорвало.

— А у нас дома труб нет, только колодец.

И непонятно: почему ларбарцы так любят свой водопровод, если с ним такие беды случаются? Мы перед школой остановились в Ларбаре у бабушки с дедушкой. Маминых папы и мамы. И я не стал говорить, но мне там не очень понравилось. Слишком тесно и шумно. И сада нет. А еще дедушка водил меня в зверинец, хотя я и не хотел. Потому что мы туда с папой собирались, а без него — уже нечестно, неправильно. И оказалось, что волки там какие-то маленькие совсем. Может быть, ненастоящие?

 

 

Йарр

Благородный Амингер Байнобар

 

Ничего тут угодья оказались, подходящие. Месяца не прошло — я себе уже две хоронушки отыскал. Одна за конюшней, за сломанной тележкой. Там какой-то мусор свалили — и, судя по всему, еще сто лет не разберут. Спрячу туда лопату, топор и котелок. Когда сопру, конечно.

Вторая — для вещей тонких и нежных. Над прачечной есть чердак, там доска в стене отходит. Сюда пойдут одеяло и одежда. Еще хорошо бы плащ-непромокашку. Надо будет прикинуть, где бы его подобрать.

Талдин всегда так говорил. Приедет, бывало, из города в наш лагерь, начнет повозку разбирать. А там — чего только нет, даже того, что его покупать и не просили. И все сразу к нему: Талдин, где взял? Он: подобрал! Я поначалу всё думал: где же он так ездит, что там на дороге столько добра раскидано? А он смеялся: это я казенные средствá берегу.

Мы бережем казенные средства,

В Столице нашей скромностью гордятся:

Спирты и снасть, одёжа и жратва

Для наших изысканий пригодятся.

Я же эти казенные средства собираюсь расхищать. Равновесие, как ни крути. Без спиртов-то, конечно, обойдусь, но всё остальное… Казенное, кстати сказать, тырить легче. Не у своих крадешь, а у кого-то — не совестно. Крупу, сахар, соль на кухне можно запасти, хлеба тоже из столовой: бери — не хочу. Ложку еще. Ножик у меня свой есть, складной.

Тут надо всё по-умному проделать. Зимою я, положим, не побегу. Погожу, пока потеплеет. И подготовлюсь получше. Пока я здесь, нас за ворота еще не выпускали. Но говорят: выйти можно. Дайтан вот хвастал, будто бывал и не раз. Значит — знает, как выбраться. И я узнаю.

Для начала неплохо бы осмотреться: где тут лес, где — река, а где — что. С дворцовой крыши, там, где старшие учатся, должно быть видно. А если поймают — скажу, что перепутал. Они меня и так за дурачка держат. Вроде как «новенький», да еще и «дикий» — что с него взять?

Дикий. Тут на меня один пытался насесть — Доррачи. Пристал на днях: «Пошли в “ножки” играть! Мне пара нужна». — «Нет, — отвечаю, — не хочу». — «Почему?» — «А неинтересно!» — «Ты чего — зазнаец?» — Молчу, сам догадается. — «Зазнаец — вшивый заяц!» — Снова молчу. А он: «Или ты у нас — зайка? Зайка-зазнайка? Ждешь себе дядечку постарше и с усами?». — Молчу, думаю: с чего это — «у вас-то»? — Тот хихикает гаденько: «А ну скажи — оно тебе нравится? Нравится, да?». — Достал, одним словом. Тогда я спросил: «А тебе понравится, когда я тебе ухо откушу? Сам выбери — правое или левое». И смотрю: меня-то, мол, конечно, накажут, но тебе-то ухо никто не пришьет. Талдин всегда учил: угрожаешь — будь серьезным и спокойным. Иначе никто не поверит. Доррачи поверил, отлез. Только бросил своим: «Точно, дикий!».

Понятно: это он перед дружками выделывался. Они меня после еще спрашивали: «А правда, что ты в Чаморре жил?». Для них «в Чаморре» — это с людоедами, сто лет назад, не меньше. «И там в школе кому-то палец отгрыз? А тебя за это сюда отправили, на перевоспитание?» Вот же болваны! Отвечаю: «Думаете, на севере — одна Чаморра? В Чалбери я был».

И еще подметил: они, кажется, думают, что я и прежде в школе учился. Про меня ведь так не говорят, как про другого здешнего новенького: деточка, мол, без мамы-папы страшно. А им объясняли, всем: у Винначи отец погиб, его не задирайте!

Ладно, думают, что я зазнаец — пусть думают. Мне с кем-то из них сходиться — толку нет. Так и так — сбегать. Только мешаться станут. Хотя, может, и полезно было бы кого-нибудь привлечь. Из тех, кто местные порядки лучше меня знает. Скажем, того же Дайтана.

Кстати, он меня в тот раз заслушался. Когда я про Чалбери начал рассказывать. Про раскопки и древнюю войну, как наши с хобами на Таггуде дрались. Те наши поездки — они же круче всякой школы были. Когда на тридцать тысяч еды надо закупить на весь отряд, на месяц. Как тут считать не выучишься? Мы с Талдином закупали. И даже оставалось еще. А костер самому развести? А шатер обустроить? Удочку соорудить? То-то! А они — школа, школа…

Эти — ничего такого не умеют, и даже не представляют. Потому и не поверили мне. «Брешешь ведь!» И хорошо, что не поверили. Иначе — догадались бы, небось, что я замыслил. Еще бы и надзирателю донесли. Одно лишь название, что отряд. Это на раскопах у нас был отряд. А тут — все со всеми грызутся и ябедничают.

А надзиратель Леми, хоть и делает вид, что доносить неблагородно, а сам без этих ябед вообще бы ничего не знал. У него в голове другое: свои дети. Одной — два года, а второму — еще нисколько, он только родился.

Я, когда снаряжение себе приискивал, зашел на дальний двор, где учителя живут. Мне один мужик кричит: «Ты чего здесь делаешь?». Не говорить же ему — чего. Я в ответ: «А надзиратель Байлеми где живет?». Тот решил, что я по делу — показал. Пришлось с байлеминой семьей знакомиться. Жена у него оказалась неплохая, сказала напоследок: «Надо же! К нам за все время никто из учеников в гости не приходил, ты — первый». Конечно, не приходили, маленькие они еще! А госпожа надзирательша — жалко, что крупновата. Будь она еще чуть-чуть похудее — мне бы ее одежка подошла. Ладно, в другом месте найду.

Государю Таннару пришлось хуже, чем мне. Во-первых, король у всех на виду. И глупо думать: раз ты — король, то что хочешь, то и делаешь. Нет, он, наверное, еще не так притворялся. И запасы на четверых собирал. И боялся, небось: как бы кто-нибудь не проболтался! Опять же: королю простым арандийцем прикинуться труднее. Правда, его отъезд Чамбачи прикрывал. Мне бы здесь такого побратима! Ага, это значит, я отбуду, а он за меня — доучиваться останется…

Портреты государей Чамбачи и Таннара в здешней Королевской зале есть. Там все короли висят. А на этой картине Таннар сидит над книгой, но голову повернул и смотрит на Чамбачи. А тот стоит за его левым плечом и ухмыляется. Мол, далась тебе, побратим, эта писанина!

В четвертом отряде есть один парень — Арнери. Так он на государя Таннара здорово смахивает. Масти такой же, каштановой, и голова — как дыня, вытянутая. А еще он взялся того новенького опекать — Винначи. Не побратим, конечно, но — доброхот. А Винначи мог бы тогда на короля Чамбачи походить. Он такой же светловолосый и это… как в книжках пишут — «с открытым честным лицом». Придурковатый, короче.

Как раз вчера я их видел — разместились, будто нарочно для этой картины. Только наоборот: Винначи за столом сидел с похоронной мордой, а Арнери рядом стоял и на него любовался. Да так — словно сам его только что нарисовал.

Арнери вообще-то рисует. Я замечал — всё каких-то воинов в старинных доспехах и с мечами. Надо будет ему сказать, что к доспехам времен Зимы сабли больше подходят. А такие мечи — это из третьего века, если не раньше. А впрочем, ну его. Пусть как хочет, так и рисует…

Через несколько дней все разъедутся на каникулы. Занятий тоже не будет. Вот тогда и соображу: и как отсюда лучше выбираться, и где всё необходимое достать. Денег бы еще раздобыть. Ничего, до весны время есть.

 

 

Лэй

Благородный Ландарри Дайтан

 

Эх, мало, мало нас! Такую бы битву можно было устроить. Снегу навалило — целая уйма. Поленница — что твоя крепость, обороняй сколько влезет. Первая сотня — держать правое крыло! Вторая сотня — вперед! Эй, пушкари, через ухо в глаз, не мазать! Снаряды подноси! Целься! Огонь!

Фигня сплошная. Кем тут командовать? С кем оборону держать? На приступ — тоже не с кем! С малышней — много не навоюешь. А из наших, не считая меня, всего трое и осталось. И кто? Талле, скотина подлая, да двое новичков.

Эти, по правде говоря, вообще никуда не годятся. Тарри ничего не умеет и вечно куксится, как девчонка. Особенно после того, как его родители на отпуск не забрали. Аминга — тот совсем не играет. А только хавчик из столовки тырит и ныкает. Как хомяк. Или не ныкает? Зачем, спрашивается, человеку хлеб, соль и сахар? Ладно бы, сам ел. Нет, он носит куда-то. Может, у него зверь какой где спрятан?

И что за зверь? Кошке — молоко надо, собаке — мясо. Соня? Они зимой, вроде, спят. Зайцу лучше морковь или капусту. Крысу, что ли, прикормил? Они, говорят, умные-е… А не обожрется его крыса — столько трескать? И зачем ей соль?

Лошадь? А чего ее прятать? Сюда, в школу, со своей можно, если есть. Так я спрашивал — не привез Аминга с собой коня. Тогда — кто?

Вообще же такие припасы лошади — самое оно. Ух ты! А может, Аминга-то наш раньше на чародея учился? Он сам говорил, что батя у него — ученый. А какой — ученый, чему? То-то парень начнет что-нибудь про север рассказывать — да сам себя обрывает. Понятно: кудесник, у них присяга, болтать нельзя. Точно, он же из Ви-Умбина родом, а не с севера. Из самого расчародейского города. И коня он себе вызывает заклятием. Так все чародеи в древности умели, я слышал. Вызовет, накормит, а потом — катается, пока мы спим. Он же все время куда-то исчезает. В невидимости, наверное, ходит. Тоже чародейская штука.

Вот бы за ним проследить! А что? Это кстати, что снег. Хоть ты, Аминга, и невидимкой будешь, а следы-то останутся! Что я — плохой следопыт? Решено: нынче после ужина глаз с него не спущу.

А до ужина — еще дело есть. Важное. Собирался я вчера к Дарри в гости смотаться. Они по ночам в плашки режутся. До средних отрядов идти — всего ничего. Я даже шубу надевать не стал. И зря! Меня сторож заловил и не пустил, гадюка. Ну что ему — жалко, что ли? У меня ж даже денег с собою не было.

Ясно, что это так не оставишь. Пока сторож спит, я башку из снега слепил. Глаза вставил, нос приделал. Поставлю ему на окно. Он вечером проснется, выглянет — а там… Этакой рожи кто хошь испугается. Ей бы еще усов. А и правда — пойти, что ль, пакли из сарая надергать? Будут усы.

 

Хороший пучок, большой. Пожалуй, на бороду тоже хватит. Где там мой голован?

Всё, отход Ледовых Исполинов! Нету головы! Вместо нее сторож на крыльце стоит, снежные обломки с перил отряхает. Гадюка он, гадюка и есть!

— Вы зачем бóшку разбили? Что — не своё, так и не жалко?

— Так жалко! Хороший снеговик намечался.

— Еще скажите, что не нарочно!

— Чего шумишь, Лани? Я это, что ли? Талле ваш пробегал, он ее и сшиб.

— Ах, Талле? Ну, спасибо, господин десятник.

Талле, значит. Скотина! А ее полдня лепил, а он!.. Да я его сейчас самого балдой в снег закопаю! Я его хвостом нужник вымету! Я ему!.. Где эта сволочь?!

Во дворе нет. В нашей комнате, небось? Конечно, сделал подлость — и в спальню. Будто там и сидел, трус! Ничего, от меня не уйдешь!

Ага, вот и ты! У вешалки с шубами, ко мне спиной. Я тебя даже окликать не стану. На! Сам знаешь — за что!

— Ты чё, Дайтан?

— Сука ты!

— Да я не с тобой разговариваю!

— Зато я — с тобой! Прибью, паскуда!

И добавлю! И еще! Будешь знать, будешь! Трус поганый! На тебе! Беги-беги! Я… А это еще что?

— Спасибо…

Шуба говорящая? О-о, она еще и шевелится!

— Спасибо, Ландарри… ой… благородный Ландарри.

Из-за шубы вылезает Тарри. Рожа — будто только что ревел. Или собирается. Они чего — в прятки играли?

— На здоровье. А за что?

Молчит, глазами хлопает. И глотает — будто целый самовар кипятка.

— За то, что ты его… Доррачи… За защиту.

Защиту? А, понял. Ячи Арнери домой укатил, а Талле решил, небось, на Тарри отыграться. А я его и не заметил сперва. Так что не по заслугам похвала.

— А я его не за тебя. Он мне голову разбил.

Опять пугается, оглядывает меня с боков:

— Голову? Тебе к врачу надо, Лани. Давай, я тебя провожу. Только я не знаю, где это.

— Да не мою же, болван. То есть мою, но снежную, не эту. Я хотел сторожа напугать, слепил голову, а он ее разбил. На куски.

— Извини. Я не понял. Только все равно — спасибо тебе.

— Да не за что, мне не жалко.

На самом деле, конечно, жалко — драться он совсем не умеет. Да как я ему об этом скажу?

* * *

Издевательство это над человеком — иначе не скажешь! Всем же ясно: отпуск тем и хорош, что уроков нет. А когда их нарочно задают, даже на отдыхе? И главное — что? Дроби! Несчастные мы все-таки люди…

Из четырех пятых требуется вычесть две третьих.

Ага. Из четырех два — будет два, а из пяти три — будет … тоже два. Две вторых. То есть одно. Да-а-а… С этими дробями — в чем хитрость? Так хорошо не может выходить. Потому что правило такое. Обязательно какая-то косая хрень должна получиться. Значит, будем думать дальше. А если из четырех — три, а из пяти — два? Одна треть. Кажется, пошло.

— Лани, ты, по-моему, не так что-то делаешь.

Тарри заглядывает в мою тетрадку. Он со мной тут с самого утра сидит. И чего сидит? Талле с поваром к пристани уехали — за припасами и за почтой. Тарри мог бы и гулять идти — сам-то ведь давно все порешал. И обидчика нет.

— А чего не так? Дробь-то получилась!

— Понимаешь, если у тебя остается одна треть после того, как ты от чего-то отнял две трети, то значит, ты отнимал от трех третей. От целого. А у тебя там меньше — не целое, а только четыре пятых. Значит, меньше и остаться должно.

— Поня-атно… Жаль: красиво выходило!

— Одна треть? Красиво. Только — неверно. Но ничего, там тоже красиво будет.

— А там красиво — это сколько?

Давай, Тарри. Если тебе арифметика нравится — может, ты за меня всё решишь?

— А ты как делал?

Не прокатило, эх!

— А вычел всё наискосок. С дробями ведь так надо?

— Это ты про долевое соотношение говоришь. Там — точно наискосок. А здесь — общий знаменатель нужен.

И слова-то какие нудные: «долевое соотношение», «общий знаменатель».

— И где его взять?

— Найти. Вот у нас тут разные дроби. Четыре пятых и две третьих. Их одну из другой вычесть нельзя. Потому что трети из пятин вообще не вычитаются. Это всё равно что… Ну, как от четырех круглых отнять два синих.

По тому, как он говорит, видно: не я такой дурень, это с дробями самими дело неладно. Кто бы мне раньше сказал, что они друг от друга не отнимаются!

— Круглое, синее. Это слива, что ли?

— Вот! Одновременно круглое и синее — это слива. А одновременно третье и пятое — это пятнадцатое.

— Почему — пятнадцатое?

— Смотри: если бы мы в строю рассчитывались сначала на первый, второй, третий, а потом — на первый-пятый. Кому пришлось бы выходить и по тому расчету, и по этому? Пятнадцатому человеку, да?

Прикидываю: вроде, так. И даже на бумажке черчу. Сходится!

— И надо из четырех пятых сделать сколько-то пятнадцатых. И из двух третей — тоже пятнадцатые. И тогда они друг от друга прекрасно отнимутся.

— Ну, из пятых-то пятнадцатые — это просто. Всего втрое больше. Помножить на три. Двенадцать пятнадцатых. А из третей — это на пять. Десять пятнадцатых. Еще проще! Погоди! Это ж ты взял, да и перемножил?

— Нет, это — ты. Я-то при чем?

— Так ведь ты… это… Спасибо, короче, за науку!

В первый раз я вижу, как Тарри смеется. Кажись, вообще впервые с тех пор, как он здесь. Не потому, что смешно, а оттого, что мы друг друга понимаем. Уже целых два дня друг друга понимаем!

Круглое, синее… Когда из четырех несчастных людей надо выбрать двух умных, или двух смелых, или… Кажись, я понял, для чего нужны дроби!

* * *

А вот теперь, голуба, я тебя выследил! Видел я, как ты за обедом соль в кулечек ссыпал. После обеда — гулять. И что? Мы гуляем, а Аминга — бочком-бочком — и отстал, и в сторону. К огородам, значит, пробирается? А зачем? Ничего, ща мы это дело быстренько выясним.

След в след, как разведчиков учат. По нетоптаному снегу так даже легче. Лопух ты, Аминга. Думаешь, отбился от своих — за тобой никто и не смотрит? А как к огороду подошел — и вовсе оглядываться перестал. Ну, а мне оно на руку.

К пугалу подвалил. Ощупал его. В пугальский карман чего-то спрятал. И не «чего-то», а бумажку свернутую. Тайная записка, да? Кому? Ясно, кому — сообщникам! Теперь мне главное выбрать: тоже с ними туда вступить или наоборот — разведать их замысел.

В тайном обществе интересно. Ходишь, разные знаки подаешь своим, а другие не понимают. И если ты вдруг влип — свои тебя обязательно выручат. Ну, а ты их, понятное дело, выдавать не должен. Никому, даже начальнику школы.

Заговоры раскрывать — тоже здоровско. Никто ничего не знает, а ты один обо всем догадываешься. И следить можно. И прятаться, чтобы их сборище углядеть. Я же в школе лучше всех всякие потайные места знаю. Меня точно не заловят! Правда, одному все же скучно… Эх, была не была — вступлю! Может, они меня чародейству выучат?

— Эй, Аминга, слышь!

— Дайтан?

Оглянулся. Глядит так — будто сейчас и заколдует. Надо его предупредить, что я за них.

— Погодь, Аминга. Давай, я с тобой — тоже?

— Со мной — что?

Если сделать вид, что я уже всё знаю, он тогда меня скорее примет.

— Вместе со всеми вами буду.

— А тебе, Дайтан, чего вообще-то надо?

— Ну, письма всякие тайные писать.

— Так и пиши — кто тебе не дает?

— Чего — самому себе, что ли? Вот ты кому пишешь?

И на бумажку показываю, что он пугалу подложил. Ты не думай, Аминга, я видел.

— А я никому не пишу. Я тут соль прячу.

Ага, соль. Так я и поверил! Ясно, не доверяет. Зря, на самом деле, — на меня можно положиться. Ну, видать, придется доказывать.

— А он ее не ест! — киваю на пугало.

— Может, кому другому пойдет. Только там правда соль.

А потом достает тот самый кулек — у пугала из кармана. Разворачивает: соль! Что за бредятина? Эге… Да здесь, похоже всё по-взрослому.

Соль на улице зимой долго не пролежит — растает. Значит, ее кто-то скоро заберет. Тот, кто сам купить не может. Потому что ему на людях показываться нельзя. Если его ищут. Точно, Аминга еще хлеб таскает. Я-то думал — для лошади чародейской. А выходит — для бродяги? Или для каторжника беглого? Конечно, тот с каторги сбег, а податься-то и некуда. Интересно, а Аминге он — кто?

Вот же ты, в ухо через глаз — а спрашивать-то нельзя! Потому что ежели я чего узнаю — надо будет сообщать куда следует. А куда, кстати? Страже, наверное? Или Охранному? Это Талле, что ли? Или — Датте? У них отцы там служат. Ага, прям спешу и падаю! Перебьются! И вообще: для благородного господина доносить — западло свинское! А так — хоть при черном жреце скажу: не знаю я ничего, и отвалите! И ты, Аминга, не колись ни в чем! Даже мне. Я тебе и так помогу. Как бы только половчее это проделать?

— Слышь, Амингер? Погода нынче холодная.

— Я заметил. Хотя в Чалбери и похуже бывало.

Вот! С севера его каторжник, не иначе. У нас в Приморье вроде и каторги нет никакой.

— В школе есть пара мест, где переночевать можно. И никто не найдет. Могу показать. И как пробраться мимо постов — тоже.

Смотрит на меня, словно считает что-то. А я-то думал — чего он такой загадочный? А на нем — вон какая забота. И не каждому ведь доверишь.

— Тебе-то это зачем?

— А я не задаром. Ты мне взамен поможешь меч баллаинский найти. Ну, или хоть призрака.

— Какого еще призрака?

— Который про меч знает. Светлого Имрагана Баллаи. Его в молодости убили предательски — и он не упокоился и теперь здесь ходит. Только я его не вижу без чародейства.

Услуга за услугу — все по-честному. Если Аминга на кудесника учился — он Имрагана мигом разглядит.

— Ничего ты не знаешь. Имрагана никто не убивал, он до старости дожил. А убили — это его сына.

— И за что?

Аминга обводит взглядом пустое поле. Щурится. Это у него глаза всегда такие рыжие — или просто солнце садится? Ночью в спальне про призраков страшнее было бы слушать. Я бы сам тако-ое рассказал — все бы под одеяла попрятались! А Амингер — будто бы и не врет вовсе, а вспоминает:

— Это случилось при короле Ликомбо. Тогда умер баллуский князь, и все бояре собрались для новой присяги. А у господина Имрагана был сын. Незаконнорожденный. Но Имраган как раз и собирался его признать, тогда же, при всех боярах. Парня звали Бидукко, ему там где-то года не хватало до совершеннолетия. На одном из боярских советов вышла ссора, а потом — и драка. И господин Имраган схватился с боярином Онталом, княжьим воеводой. А Бидукко кинулся защищать своего господина. Он тогда еще и сам не знал, что Имраган — его отец, тот ему сказать не успел. И боярин Онтал его зарубил. Тоже, наверное, не думал, что это — молодой Баллаи, решил: просто челядинец или дружинник. Вот так и вышло всё. А потом уже новый баллуский князь распорядился похоронить парня, как настоящего Баллаи — родича княжьего дома.

Аминга вздохнет. Жалеет. То ли Бидукко, то ли господина Имрагана, а то ли — всех сразу.

— Но Имраган-то Онталу отомстил?

— Не успел. Воитель Пламенный разгневался — и той же ночью наслал на Воеводу огненную одержимость. И тот сам погиб.

Нечестно! Имраган должен был сам.

— Да-а, поторопился Пламенный со своей одержимостью.

— Не надо так, Дайтан.

Ой, я ж дурак! У него, небось, никакой не каторжник тут вовсе. А одержимец — от Охранки скрывается. Может быть, даже родственник. Не боись, Амингер, не выдам!

— Пошли, что ли? Я тебе тот лаз через стену покажу.

— Да нет, пожалуй, не надо.

— Ты чего, Аминга, обиделся?

— Не-а. Просто я же тебе ни меча, ни призрака отыскать не смогу. Так что не на что мне меняться.

— Ну и ладно. Мы просто так вместе поищем, без чародейства!

— Все равно не найдем.

— Да почему?

— А потому что выдумки это всё. Для маленьких.

Ну вот. А Тарри-то мне поверил, когда я про Баллаи рассказывал. Обещал помочь…

* * *

Некоторых подлюк что ни бей — всё мало! Ведь я уже и не хотел продолжать, Талле первым начал. Вчера он за почтой ездил. Сегодня — только мы встали — шасть под подушку. Достал письмо, стал читать. Видно — что не в первый раз уже перечитывает. Назло. Потом на меня посмотрел и говорит:

— Тебе там тоже почта была. Только когда ее еще отдадут. А мне — вот.

Дразнится, собака стражничья. Да, ему сразу отдали, а остальным — когда господин старший надзиратель все письма переберет. Вдруг — кому чего неположенное пришло.

Я вообще и виду не подал, что мне завидно. А Тарри влез:

— А мне было что-нибудь?

Ну зачем, зачем это у Талле спрашивать? Он же из одной вредности соврет!

— Те-бе-е? — переспрашивает. — Да кто ж тебе писать-то станет!

В начале отпуска таррина мамаша сюда с каким-то мужиком приезжала. Только домой его почему-то не забрала. Посидела с Тарригой немножко, о чем-то поговорила, с учителями и с надзирателем перетерла — и укатила. А он потом сам не свой ходил. И Талле над ним теперь смеется, мол, брошенный. Можно подумать, его самого в школе не оставили!

От Тарри — чего еще ждать? У него тут же глаза на мокром месте. Ну, я понял: надо бить. Талле сам напросился. Подхожу. Хотел уже вмазать. И тут вижу: ничего это не письмо у него в руках, а фигня какая-то.

— А ну-ка, дай сюда!

— Не трожь!

Ну, бумажку эту я, ясное дело, отобрал. И пока Талле штаны натягивал, отбежал и в нишу залез под потолком. Поди достань!

— Слышь, Тарри, какое интересное письмо!

— Не надо, Лани.

— Нет, ты послышь! В умеренном поясе лесостепь переходит в степь… Ай!

Это Талле меня за ногу стянуть пытается. Ну, так мне лягаться сами боги велели!

И тут Аминга со своей койки вдруг выдает:

— Природоведение. Четвертый год приготовительной учебы. А про тундру там — что?

Я чуть сам на пол не упал — смешно! Талле же надулся вингарским петухом и выбежал из спальни. Правильно, не будет выделываться! Один Таррига не смеется, молчит. Даже не улыбнулся.

— Понимаешь, Тарри, он нарочно вредничает! Вырвал страницу из тетради — и изображает, будто письмо. Гусь драный!

— Не знаю. Может быть, ему из дома не пишут, а он ждет очень. И вот — чтобы хотя бы другие думали…

Не, ну Тарри точно чудик. Сочинил же такое!

Аминга до этого сидел, а тут как вскочит. Он, оказывается, уже и одеться успел. Вышагнул вперед:

— А вот этого не надо, Винначи! Чего ты его жалеешь? Такого пожалей — он тебе вообще жизни не даст. «Чтобы другие думали»! Вы ему что — нанялись думать, как он хочет?

Я только подивился — какой Аминга злой, когда сердится. А тот уже перегорел. Повернулся к дверям и добавил. Уже спокойно:

— Хотя… Раз жалеешь — так сам болван.

И ушел.

Скомкал я бумажку, бросил в мусорку. Попал, конечно. Потом — оп-ля! — спрыгнул вниз. Задом на таллину подушку приземлился. Нарочно. Эй, Тарри, я для кого тут номера показываю? Давай, отомри!

Эдак он до вечера, когда нам почту отдадут, изведется.

— Тарри, не парься! Хочешь, пойдем у надзирателя спросим — прислали тебе чего или нет?

— Да нет, наверное, не надо. Лучше на завтрак пойдем.

На завтрак — это само собой. Вот только до столовки мы не добрались. Вышли из комнаты — и я как взлечу! Не сам, конечно. Это Дарри сзади подкрался:

— Ланька! Дрыхнешь? Всё на свете проспишь!

Братцу хорошо — он уже в четвертом среднем отряде. У них отбой на целый час позже. И вообще.

— А чего?

Да — с чего это Дарри такой счастливый? Фонарь под глазом — и тот сияет.

— Чего-чего! Мать пишет! Мне наш надзиратель сказал.

— Родился?

— Ага. Родилась! Сестра. Мирралани назвали.

Мирра, значит? Пойдет.

— Вечером отмечать буду. Ты приходи. Сумеешь?

— А то!

— Ладно, я побежал.

— Погоди, а мать-то — как?

— Да хорошо. Я же сказал: отмечать будем!

Тарри рядом стоял, слышал. Рот до ушей:

— Поздравляю, Лани. Сестра…

Я его всё утро развеселить старался, а он только сейчас улыбается.

— Жаль, — говорю, — что не брат. Но тоже неплохо. Парень — мог бы и в нашей школе учиться. Вот бы Байлеми порадовался!

* * *

Эх, хорошо, у нас — сапоги. Скользят здоровско. А свинари — в валенках. Никакой радости от ледовой горки. Хотя у них, небось, и не заливают.

Зато у нас горка вышла — просто блеск. Ну и что, что неровная. Но — длинная. Малышня съезжает на дощечках. А мы — как большие — стоя. Ну, пока не упадем. Там внизу ухаб есть. Катишь, катишь, потом как подпрыгнешь — и попробуй удержись. У меня получается иногда. И у Тарри два раза вышло. Я думал сперва, что он забоится на ногах кататься. Но он — ничего.

Слезы на глазах — но это от ветра. Снег набивается под камбурранку[1]. Мокро, зато весело. И не холодно совсем. Оттолкнуться — и левой ногой вперед. Правой — нельзя, правой — только орки ездят. А люди и мохноноги — обязательно левой. Шаровары на ветру парусят, хлопают. Эй, мелочь, разойдись! Тарри, догоняй!

Ох! Догнал… Во рту — солоно и непривычно. Сейчас… Вот приду в себя — и пойму, чего не хватает. Тьфу! Юшкой плююсь — губу, что ли, разбил? Нет, лучше!

— Лани, ты что?

— Во! Тьфу…

— Ой. Прости, пожалуйста.

— Да нет же! Зуб!

— Прости. Я — случайно. Больно?

— Фигня! Это ты молодец. Я его уже два дня расшатывал. А ты — раз, и всё! Спасибо.

Нет, счастливый сегодня день! Сестренка родилась — это раз. Потом — зуб выбили. А еще Талдину рога обломали.

— Тарри, знаешь, давай по-честному? Когда у тебя зуб закачается — хочешь, я его тебе тоже выбью? Ты тогда скажи, чтоб не мучаться.

— Я… Ладно, скажу. Только у меня передние уже сами выпали.

— Ну, другие-то еще есть.

 

Вот так — бок о бок сидеть в снегу — тоже хорошо. Небо сверху — черное-черное, а снег от этого — синий, а не белый, как все говорят. И вкусный!

— Тарри, будешь?

— Чего?

— Снег.

— А можно?

— Если хочешь — конечно, можно!

Мы теперь, наверное, совсем уже друзья. Надо будет его еще драться научить. Если ему можно.

— Тарри, слышь? Я у тебя сейчас одну неприличную штуку спрошу. А потом ты у меня тоже что-нибудь такое спросишь. О чем не спрашивают. Чтоб по-честному, идет?

— Хорошо. А что?

— А что захочешь.

— Так спроси.

— А правда, что у тебя обет — не драться?

— Обет? Нет. Я просто… Это стыдно, да — что я не умею?

Вообще-то, конечно, да. А со свинарями кто биться будет? Когда мы в средние отряды перейдем.

— Ну-у, школа ведь для того и сделана, чтоб учиться… А теперь твоя очередь.

Задумался. Надолго. Потом спросил:

— А ты не обидишься?

— Договорились же, в ухо через глаз! Давай!

— А почему вас всех так зовут странно?

— Как это — странно?

— Вот ты — Ландарри. Тебя могли бы звать Дарри, но называют Лани. А твоего брата — Дарри?

— А он — Даррибул.

— А почему тогда — не Булле?

— Булле — это батя. Гайбул. Чтоб не путаться.

— А сестренку будут звать Миррой?

— Ага, сечешь!

И что в этом вопросе такого неприличного-то?

— Ладно, вставай. Пойдем сушиться. А то нам сегодня еще в гости идти.

— В гости?

— Ну да, Дарри говорил — забыл? Ты же пойдешь со мной?

* * *

Байлеми — свой все-таки мужик. Выслушал, сперва замялся, но потом махнул рукой. Сказал только, чтобы недолго. А мы и недолго — честно. Что я, не понимаю, что ли?

Спальни у средних отрядов не такие, как у нас. Больше, и кровати без бортиков. Над одной из коек картинка повешена печатная. Гренадер какой-то — руки в боки, морда кирпичом. А чернилами пририсованы уши, рога и еще кое-что. Дарри увидал, что я смотрю, хмыкнул:

— Это Турро, наша первая сволочь. Сам домой уехал, а картинку забыл. Ну, вернется — порадуется!

— А нарисован-то — кто?

— А хрен его знает. Но ясно, что не пушкарь. Знаменитость какая-то по метательной части.

От дарриного отряда всего трое осталось. Дарри, Борро и Ча-Кучер. Кучер — потому что кучерявый, объяснил нам Дарри. Борро самовар припер. Я сразу смекнул, что там не просто кипяток для чая. Из самовара медом потянуло. А запах пива я где хошь учую. А потом вообще запахло, как у нас дома, когда мать суп варит. Это Дарри туда засыпку из двенадцати трав кинул.

— Давайте, парни, не робейте. Устраивайтесь! — позвал Кучер. — Сейчас мы это дело быстро оприходуем.

— Ты медовуху пил? — спрашиваю у Тарри.

Мог бы и не спрашивать. Откуда? Я, правда, тоже не пил. Но не признаваться же, в самом деле!

— Ничего, — говорю. — Пора уже начинать!

И вот тут он меня совсем удивил. Достал какой-то кулек, развернул. А там — «морские камушки», настоящие, в цветном сахаре. Сказал, будто извиняясь:

— Мне из дома привезли.

Это ж сколько прошло-то? И он их до сих пор не съел? Во дает!

У Борро — баранки, у Чи — пряник, только откусанный немножко. Пируем! А медовуха — зря говорят — ничего она не крепкая. Ну, сладкая, горячая — это да. А чтобы в голову шибало — так враки.

— Ну что, Дайтаны, с прибавлением!

А Мирра, небось, и не знает, что мы за нее уже радуемся. Но это не главное — я ей потом расскажу. Вот весною приедем — то-то она удивится! Это ж пока она совсем мелкая, а тогда уже немножко подрасти должна.

— Кстати, господа, слыхали последние новости?

— Это какие?

— Из жизни свинарей. О благом стяжательстве.

— Нет. А чего было-то?

— Ну как, — Борро отставляет кружку. — Толстого знаете? Со второго года. У него еще нос такой…

— Какой?

— Ну, как у самовара. Течет. Вот. Поехал он к пристани. Подходит к плюшечнице, тетке Бролго, говорит ей: «Тетенька, а продайте мне плюшек за валенки». Жалостно так, и на свои валенки кивает. Ну, Бролго — баба добрая, она ему: «Ох, деточка, совсем оголодал, бедненький!». Это он-то — оголодал, представляете? «Да куда ж тебе в такой мороз без обувки? На — я тебе плюшечку и так дам!» Толстый взял, идет дальше. Заходит к кипяточнику на углу. И тоже: «Дядь, а дядь? А променяй мне кофею хоть немножко на валенки. Хорошие, еще и года не ношу» Ну, кипяточник подумал и говорит: «Не надо мне валенок. Вот тебе кофей — пей на здоровье». И наливает ему целую кружку. Нам бы когда налил!

— Да мы-то не клянчим.

— Вот именно. Короче, Толстый разжился еще газетой, мылом и прищепками для белья.

— Ага, а то подштанники спадают!

— С такого, поди, спадут.

— Вы дальше слушайте. Набрал он добра, приходит, где тапками торгуют. И говорит: «Обменяйте мне, мастерша, пару хороших тапок на плюшку, кофей, мыло, прищепки и газету. “Приморский вестник” позавчерашний — не у всякого есть». Мастерша подумала, подумала — и поменяла. Толстый взял тапки, возвращается к Бролго: «А теперь, тетка, у нас будет разговор серьезный. Меняю валенки на плюшки. Потому что одной — это и мышь не наестся!»

— И что?

— Говорят, так в Училище в тапках и приперся.

— Да что с него взять-то? Свинарь!

— А помнишь, Дарри, как ты их старосте лоб разбил?

— А то! И они все сразу перетрусили. А тебе, Кучер, еще рукав тогда оторвали.

— И ничего не так. Я его сам оторвал. Случайно.

Везуки! Им каждый праздник можно драться. И не один на один — а целым отрядом.

А нам еще почти год ждать…

Хотя один на один со свинарями — тоже можно…

Но это вообще круто!..

— Лани?

Свет мы погасили, так сидим. И в темноте лица тарриного не разглядеть, и других лиц — тоже. Только светлые пятна. Так это он меня за рукав тянет? Или кто?

— Да он уже спит.

Врешь, Дарри, не сплю!

— Вот еще! Я все слышу. Чего?

Тарри спрашивает шепотом:

— А вы свинарями всех называете, кто не в Коронной школе учится?

— Не. Это только из Крестьянского Училища. Нам с ними драться потом.

— А когда?

— Еще нескоро. В средней школе.

— А зачем?

— Зачем — зачем… Чтобы победить!

Тарри больше не спрашивает. Наконец-то понял, как это важно. Потому что когда мы победим, будет… Здоровско, короче, будет…

И я кому-нибудь тоже — в лоб… как Дарри…

И Тарригу еще научу…

И чего он говорил, будто не умеет? Вон, как того свинорылого завалил — любо поглядеть. Только, кажись… Эй, Тарри, саблей нельзя, нечестно! Да какое там нельзя, когда их — столько! И тоже не с пустыми руками. И — ох! — с шашками взрывными? Вот же ведь гады!.. Ты держись, слышишь? Я иду! Ну, кто на нас?..

— Лани, ты чего?

— Точно, спит. И лапами во сне дрыгает. Как щенок.

— Щенки и есть. Ну что, господа, снесем их по месту жительства?

…Тесно здесь, камень — сбоку, сверху и снизу. Орудие не развернуть… Наводи, братва, наших бьют! Под землей, в пещерах палить — страшно. Обвалиться может. А еще трубы по стенам. Что там — газ? Ток? Вода? Приказ был: огня не открывать! А эти — лезут… Да пошел он, этот приказ!..

— Тяжелый у тебя братец, Дарри. Даром что маленький.

— А ты кафтан его вытряхни — в миг полегчает! Там по карманам — полпуда железяк.

…Нету больше пушки, разбита пушка. Зато и этих, кажись, снесло! Нечестно карлам против нас воевать — они в темноте видят, а мы — ни фига!..

Рельсы под ногами? Это хорошо — по ним и выйдем. Давай, Тарри, пошли!

А потом тоннель кончился. Почему не сразу увидели? Так ведь снаружи-то ночь. И снег идет. Много-много снега. И горы. И мы — высоко-высоко. Нам-то с тобой всяко вниз. Только с этой горки — ехать и ехать…

 

 

Рэй

Благородный Райачи Арнери

 

Отпуск кончился, уроки теперь будут до самой весны, до Новогодия. В школе, за городом, зима — черно-серо-белая. И тонкая вся: веточка к веточке, снежинка к снежинке. В Ларбаре так отчетливо не видно: светлое небо и хлопья, и их, наверное, сотни тысяч — только вблизи. А там, вверху, еще тысячи сотен тысяч…

Благородный Райачи был спрошен по природоведению. Ответил, как и следует отвечать на вопросы об устройстве мира. Коротко и по возможности с рисунками. Рыцарю Равновесия всё равно от таких разговоров не уйти… Вернулся на свою скамью, сосредоточился на снежинках за окном.

Если бы заранее, до отпуска, знать, что тут затевается. К Тарриге тогда приехали его матушка и наставник. Как ко всем приезжают, кого на отпуск забирают домой. Райачи не подошел, не спросил, когда они собираются ехать на пристань. Хотел предложить: давайте вместе, как раз впятером в возок уместимся. А с Тарригою и с возчиком втроем — пожалуй, уселись бы и на козлах, посмотрели бы здешнюю дорогу… Ведь тогда ясно было и довольно тепло. Но Райачи не сказал этого. Таррига очень был рад своим…

Господин Арнери был за то, чтобы их не ждать. Иначе они будут торопиться, а ведь им надо с надзирателем перемолвиться, с учителями, комнату посмотреть, где Тарри теперь живет… Молодец наставник! — заметил еще господин Арнери. Не каждый домашний учитель поедет вот так удостовериться, что его подопечный хорошо устроен на новом месте. И отчитаться, потому как если Таррига тут чего нужного не знает — так в том наставника вина, а не мальчика…

И вот, выясняется: никуда Тарри не уехал, просидел весь месяц тут. Знал бы Райачи, что так будет — позвал бы его с собою в город. Догадывался бы, что такое может статься, — спросил бы у тарригиной матушки: а можно ему к нам в гости? И отчего бы ей не согласиться… И всё было бы по-человечески.

Может, к школе и важно привыкать. Только в доме Арнери тоже не скучно. И никого бы никто не стеснил. И уж всяко бранятся и дерутся меньше.

Начальство Тарригу тут оставило? Так если бы нам было полезно в школе сидеть круглый год, нас бы и не отпускали. Но по уставу-то отпуск полагается.

Почему благородный Дайтан домой не поехал, понятно. Там у них дитя родилось, суматоха… У благородного Байнобара родичи в дальней поездке, к ним за месяц туда-обратно не доберешься. С благородным Доррачи тоже ясно: как господин Арнери в газете прочел, в их городе сейчас рабочие бастуют. А господин Доррачи там возглавляет Коронную стражу. Положение опасное, а если еще за сына бы он каждый день боялся… Но почему Таррига остался здесь, Райачи пока не понял.

Тысячи, тысячи хлопьев. Небо — чуть лиловее, чем крыши.

Что еще здесь случилось. Почему теперь Тарри то и дело — вдвоем с Дайтаном? И не Дайтан к нему вяжется, а похоже, будто Таррига сам сумел с ним подружиться. Но — как? У Дайтана ведь ни на что никогда терпения не хватало дольше, чем на четверть часа. Его еще поди догони… И получается: Тарриге тоже нужно носиться, крутиться, нужно, чтобы его дергали непрестанно?

Равновесие? Посидеть спокойно с благородным Райачи, потом побегать с этой Хвостатою Звездой. Она яркая, она быстрая, и полет ее не предскажешь. Иначе скучно.

Да, равновесие. Равновесие, чтоб его…

По дайтановской мерке, такие, как Райачи, вовсе непонятно зачем нужны на свете. Ни шума от них, ни треска. По-райачиному — наоборот: непонятно, что веселого и интересного во всем этом шуме. Тарриге, наверно, нужно и то, и другое.

Только знать бы, как оно ему нужно. Попеременно или одновременно. Отступитесь, благородный рыцарь, ваше дело сделано? Или — будьте тут, благородный рыцарь, но знайте свое место?

Если бы Райачи видел весь этот расклад месяц назад. Но — смешно! — Дайтан был нерасторопен. В ту пору еще к Тарри не подступался. Кабы знать — Райачи хотя бы дома обо всём этом посоветовался. Господин Ординатор наверняка понимает в таких делах.

«Терзанья ревности», сказал бы Ординатор. Не про Райачи, но сейчас это пожалуй, к месту.

Уже и раньше в доме Арнери говорили: «за Райачи такое водится». То есть ревность. А если «что-то за кем-то водится» — так едва ли что-то хорошее. Как воровать или врать.

Честное слово, смешно, благородный Райачи. Кто умер-то? Кого казнили?

Ну, вот и всё с природоведеньем.

 

Почти все ушли. Можно не торопясь собраться.

Таррига подходит:

— Идем гулять?

— Я — чуть погодя. Вы не ждите, я потом спущусь.

— Придешь?

Слова «вы», «не ждите» — он прослушал. Ну и ладно.

— Да. Я скоро.

Благородный Байнобар тоже не спешит. Подошел к бочонку, куда стоймя воткнуты скатанные в трубки карты. Не печатные, а ученической работы. В четвертом младшем отряде проходят начала землеописания, задают карты срисовывать. Амингер их по одной вытаскивает, разглядывает.

Талле Доррачи его окликает:

— Чего ищешь?

— Клад, — через плечо огрызается Амингер.

— Там не обозначено.

— Вот и я гляжу: нету…

Но продолжает разбирать бочонок.

Доррачи тоже чего-то выжидает. Говорит:

— Ячи, а ты чего?

— Да не пойму. Печка, что ли, дымит? Или простудился, не знаю.

Теперь и носом можно хрюкнуть законно. Либо дым, либо насморк, ничего подозрительного:

— А как тут в отпуск было?

— Да никак. Что, холодно тут — после города? Сквознячки беспокоят?

— Тут-то еще ничего, а во дворе…

— Ну-ну. А что — отпуск? Скукотища. Дайтан, как всегда, выдрючивался. Винначи за ним обезьянничал. Да: от него ведь родители отказались — ты слыхал?

— От кого?

— От новенького, Тарриги. Мамаша приехала с кавалером и говорит: ты нам больше не нужен.

Чего такое? «Не нужен»?

Если так, ясно, зачем Тарриге теперь Дайтан. Вернее, ясно, почему ему совсем не кстати Райачи. Потому что Дайтан не поймет, а и поймет — долго на этой мысли не задержится.

Да нет. Не может быть.

— Вранье это всё, — по-прежнему, не отвлекаясь от карт, бросает Амингер.

Вот именно.

Райачи встанет, подойдет поближе.

— Ты что такое говоришь, благородный Доррачи?

— А ты чего, глухой? Бросили его. Все знают.

— Откуда «всем» это знать? Вам объявили? Винначи сам сказал? Гадалка нашептала, гадюка нашипела? 

— Все говорят, один ты не знаешь. А еще друг… Бывший…

— Друг. И добром тебе говорю: это чушь. Не повторяй этого больше, договорились?

— Вот еще! А ежели повторю?

— Будешь бит.

— Уж не тобой ли?

— Именно.

— Ты еще Дайтана на помощь позови.

Рыцари не злятся. Всего делов-то: вот, вокруг человека облаком клубится подлость. И надо его оттуда вытряхнуть. Крепче захватить — и выдернуть. Надолго не получится, но хотя бы — сейчас.

Доррачи сильнее. Но насколько же он приличнее, когда бьет, чем когда говорит. Радоваться надо! Даже катаясь по полу, даже зная, что супостат уже сверху, уже бит не будет…

Вдруг почему-то он ослабляет хватку. И вскакивает на ноги. Райачи не видит, но тоже чует: там…

— С ума все посходили, — кричит Доррачи. И выскакивает в дверь.

Благородный Амингер стоит возле печки. В руках — палка с остро обломанными краями. Будто копьё. Бывшее древко от швабры, его сюда положили, в кучу к дровам. И сейчас бы Амингер этой палкой двинул. Доррачи — в шею, в затылок, и убил бы. Вовремя парень убежал.

Лицо у Амингера — как неподвижная личина. Губы приоткрыты и не шевелятся.

Не попал бы по Доррачи — ясно, по кому попал бы. Амингеру, похоже, это было всё равно. Совсем ненадолго, но — было.

Это тоже рыцарство. Только не пестрое, а красное[2]. Человек с оружием, человек не в шутку собрался драться.

— Положи эту штуку, — говорит Райачи, поднявшись.

Амингер не слышит.

Еще раз, еще спокойнее:

— Положи ее, пожалуйста. Туда, где взял. А то — чем печь топить будем?

Он расслабился. Отпустил свою дубину. Хохотнул коротко:

— Ну, да. А то перемерзнем тут все…

— И грянет Великая Зима.

Он хохочет дальше. Спрашивает:

— Так, да? Сначала все замерзают, а потом Зима и приходит?

— Еще бы! Как дождь идет потому, что у всех зонтики.

А ведь и правда, забавно. Благородный Райачи, похоже, говорит с Амингером таким голосом, как взрослые с детьми. Деланным, якобы бодрым. Но! Точно таким же голосом, будто бы сверху вниз, благородный Амингер обращается к Райачи.

Хорошо. Оба делаем вид, что перед нами дитя. Как будто мы двое рыцарей и оба скрываемся, переодетые. Любопытно, замечает ли это Амингер.

Он говорит:

— Противно ты дерешься, Арнери.

Есть! Точно, красный! Подвижник Воителя.

Настолько противно, что благородный Амингер за швабру взялся? Надо спросить:

— А чем — «противно»?

— Дерешься — и собою любуешься: какой я молодец!

— Да было б чем любоваться…

— Вот и я про то же: было бы чем. Дрался бы искренне — пусть и неумело — было бы красиво. А так: взгляните — я бьюсь за правду…

— «Взгляните»? Кто? Я же не для тебя представление давал, благородный Байнобар. Кабы так, надо было бы при всех.

— Ясно, что для себя. Не для меня, и даже не ради Винначи. Спорим, тебе не понравится, если я, например, ему про эту драку расскажу? Как ты его защищал. Заочно.

Да. Совсем по-взрослому. «Спорим, тебя не порадует, если я сейчас сделаю то-то и то-то» — и называет что-то, чего он заведомо не сделает. «…если я тебя за хвост буду дергать, как ты — кота…»

— Ох. Тарриге — не надо. Он этого не любит, по-моему.

Или нет? Или-таки рассказал бы? Они тут были вчетвером. А Дайтану Амингер еще с самого начала нравился, это видно было. Теперь подружились все, то есть и Амингер с Тарригой? Райачи этого пока не видел, но…

Благородный Доррачи кого хотите сблизит. Супротивник на всякий вкус.

Райачи продолжит:

— Для себя — да. Если не для себя, так я вообще не дерусь. А еще… Вот скажи: Талле красиво дерется? Талле Доррачи.

— Дерется — красиво. Честно. То немногое, что у него вообще красиво или честно выходит.

— Вот именно. Мне это и надо. На него посмотреть, когда он на человека похож.

— Ну, считай, что посмотрел.

И на том благородный Амингер вернулся к картам.

Но, кажется, ждет: уйдет Райачи или останется. Такое «оставьте меня в покое», а на самом деле — «ну, разве ж вы меня одного оставите — такого…»

— А что нечестного тут было в отпуск?

— Доррачи затюкал новенького. Дайтан, пробегая мимо, за Винначи нечаянно заступился. А тому много не надо: приласкали — и рад служить. Сам знаешь.

Ага. «Полюбуйтесь, какой грубый благородный Байнобар». А потом отстаньте. Только не сразу, а как налюбуетесь.

— Дайтану — «служить»? Благородный Ландарри принял командование? Вот это да!

— Назначен замещать благородного Арнери в его отсутствие.

— А это плохо по-твоему, благородный Амингер?

— По-моему — без разницы. Но хочешь совет, Арнери? Впредь, чтобы не страдать, сам выбирай себе заместителей.

— Спасибо. Только… Не Талле же. И не тебя: тебе-то «без разницы», я уж понял. Выбора нет: Дайтан!

— Тогда не забудь выразить ему благодарность. Как старший по званию.

— Ага. В приказе. Где, бишь, моя воеводская печать?

Часу не прошло,  благородный Амингер нашел ту карту, которую он ищет!

И с нею невозмутимо удалился.

Ничего. Когда в доме Арнери что-то прут, то только с таким видом. Иначе — подозрительно. Мы же не воры…

 

Теперь можно и гулять.

Таррига ждет на лестнице. Похоже, он так и не выходил. Одет по-зимнему, вязаный шлем стянут с головы назад.

Здесь и света почти нет, и все равно видно, какие у Тарри волосы. Не желтые, а правда как золото. Только еще светлее.

Только бы не вышло так, что за разговорами Райачи опять что-то прозевал. Какую-то новую нашу школьную гадость.

— Ячи, ты дрался?

Замечательно! Заговорился с Амингером, забыл отряхнуться.

— Нет. В дровах рылся.

Еще лучше. Что благородный рыцарь искал в дровах? Орудие убийства? Истину, как говорит господин Арнери? Его когда спрашивают — что ищешь? — он всегда: «истину»…

Таррига вздыхает:

— С благородным Талдином?

— Ну, да. Немножко.

— Не надо, Ячи, если можешь. Ему и так достается.

Тоже крайность. Жалко — всех сразу. Ничем не лучше подлости, когда эта жалость вот такая, беспросветная. Но ее-то как разгонишь?

   

 

 

Йарр

Благородный Амингер Байнобар

 

Мне удалось избежать ошибки. Не просто ошибки — провала. Мог бы сорваться весь замысел. Хорошо еще, что сообразил не слишком поздно. Пока можно постараться исправить. Спасибо мастеру Мики Тунни, учителю мохноножского.

В самом начале зимы заметил, как он по школе снует. И все с этим мохноногом болтают. Запросто — и по-мохноножски.

Не так обидно не знать чего-то ненужного. Не помню, чтобы в Чалбери хоть кто-нибудь говорил на этом языке. Там больше орочий в ходу и арандийский. И их-то я понимаю. А в Приморье нужен мохноножский. Его в любой школе проходят — и в Коронной,  и в народной.

Хорош бы я был, подавшись в бега, если бы столкнулся с кем-то из мохноногов. Парень восьми с половиной лет на их языке не разговаривает! Слишком приметно — сразу найдут. А значит, надо учить.

В этой зале — все круглое. Большой стол посередине, табуретки без спинок, ковер на полу. И сам мастер Мики.е с этим мохноногом болтают. к он по школе снует.  весь замысел.удился. стно выходит.

ингер обращается к Райачи.

 Кажется, дети его любят. Их можно понять: на уроки мастер Мики всегда приносит что-нибудь занимательное — картинки, игрушки, соломенных куколок. Рассказывали, что летом он водил отряд заниматься во двор, знакомил со своей собакой. Все это, якобы, для наглядности.

Сегодня на столе стоит здоровая корзина. Пока закрыта. Пахнет погребом — землей, капустой и бочками. Так, поглядим, чем он займет нас нынче.

Рассаживаемся. За круглым столом своего особого места нет ни у кого, кроме самого мастера Мики и Байлеми — тот всегда садится напротив учителя.

Дайтан и Гагадуни повздорили из-за табурета. Едва ли им так важно сидеть поближе к преподавателю. Вроде, ни один, ни другой не подлизы. Хотя по-мохноножски Дайтан здорово шпарит. Нет, скорее, оба любопытствуют, что в корзине. Дети!

Мастер Мики обходит стол по кругу, останавливается напротив Байлеми. Надзиратель поднимается. Раскланиваются друг с другом.

— Удачно уродившийся Байлеми! Как… что-то там… питомцы?

Слова «благородный» в мохноножском языке нет. Как и «господин». Вот и получается «удачно уродившийся защитник». Пустили мохноноги на свои земли мэйан затем, чтоб те их от орков защищали. Иначе пользы от людей — никакой.

Что он спросил про питомцев — «пасутся»? Или «слушаются»? Живут под присмотром, короче говоря. Питомцы — это четвертый младший отряд. Стадо.

— Мастер Мики Тунни, благодарствую! Растут питомцы вверх, растут и вглубь. А кое-кто даже прирастает.

Так. По-мохноножски это три разные слова. «Расти кверху», «расти книзу» и «прирастать». На дополнительных Мики мне это недавно объяснял. Вниз растут корешки, вверх — вершки, а прирастает то, у чего нет верха и низа. Казна, например. Человек «вверх» растет, когда просто растет, «вглубь» — когда взрослеет. И «прирастает», если обзаводится друзьями, домочадцами и так далее.

Я спросил: а Королевство как росло? Мики замялся. Потом ответил: когда распадалось на два Объединения, то «прирастало». А когда земли разные в него входили — «срасталось», это еще четвертое слово. А вглубь оно всегда растет, вместе со всеми нами.

Сейчас Мики довольно улыбается. Говорит:

— Вы слышали, защитники? Так вежливо здороваются. И вежливо отвечают на приветствие. Например: «Уважаемый фонарщик! Как сияют фонари?» — Он бы мне ответил: «Мастер Мики, благодарствую! Фонари то тухнут, то жухнут…» Ой! Что я? «То вспыхивают, то тухнут». Вот так! А теперь давайте здороваться.

Идет прямо ко мне. Мастер Мики не заглядывает в отрядную книгу — он учеников и так помнит. Но спрашивает по списку. А я — первым иду.

— Удачно уродившийся Амингер! Как продвигается ученье?

— Благодарствую, мастер Мики Тунни! То вспоминаю, то забываю.

— Хорошо. Только сначала — «мастер Мики», а потом — «благодарствую».

Направляется к Арнери, на другую половину стола. Пока меня тут не было, Арнери в списке шел первым. И заметно, что ему не нравится быть вторым.

— Удачно уродившийся Райачи! Как… чего-то там… дом?

Мики про всех все знает: у кого кто родился, женился, какие дома угодья, какая служба у родителей. Впрочем, то, что Арнери — домовладельцы, слышали все.

— Мастер Мики Тунни, благодарствую! Крыша… что-то, а стены держат.

Крыша, наверное, течет?

— Очень хорошо! Удачно уродившийся Видакко! Как здоровеет тело?

Видакко Айтам кланяется долго. Нарочно долго — соображает, что бы сказать.

Санчи Гарчибонго с места спрашивает:

— А нужно вежливо говорить — или можно правду? Ну, там: нос течет, зуб шатается…

— Только по-нашему, пожалуйста. Нос — течет, зуб — шатается.

Айтам кивает и повторяет:

— Нос. Это самое… течет. Зуб. Шатается.

— Мастер Мики, благодарствую! — подсказывает ему Гарчибонго.

Айтам тупо повторяет и это.

— Ужасно, — говорит Мики.

— Что «ужасно»-то?

— Так ведь нос течет! Да еще и зуб шатается. Ужас!

Мастер возвращается на нашу половину.

— Удачно уродившийся Тачарри! Как собаки… что он сказал — «бесятся»?

— Мастер Мики Тунни, спасибо на добром слове! Еще как бесятся! Весну чуют. Большие… так-то, мелкие… сяк-то.

Благородный Тачарри Илонго. Семья из тысячелетних дворян. Поместье в Умбине, огромная псарня, няня-мохноножка. Вот и язык выучил с пеленок. Треплется теперь про собак — охотно, легко. И потому что дело любимое, и чтобы перед прочими выпендриться. Ну и пусть болтают. Уследить за ними — и пробовать не буду. Я такие слова и по-мэйански не все знаю — собаководческие.

У Мамулли, сына путейского смотрителя, спросили, как пролегает дорога. Так, а вот это надо запомнить. Если я кого и встречу — так это будет путешественник. Разговор о дороге — как раз к месту.

«Составы прибывают и отбывают. По расписанию». И точно, на вокзалах в Приморье расписание на трех языках вывешено — мэйанском, вингарском и мохноножском. Проще простого повторить.

Малуви своего вопроса не понял. Я тоже не понимаю: что-то про крепость бога. Или духа. — Чего? — переспросил Малуви испуганно. «Дух» или «бог», по-мохноножски слово одно. Ему перевели: это значит — «Как твое настроение».

— Средне, — ответил Малуви.

— Да! Мы же все и говорим, что «средне» между чем-то и чем-то. Так вот у Вас — между чем и чем?

— Между плохим и хорошим.

— «То возвышается, то поникает»?

Почему смешно только мне одному? Рассказать бы нашему Талдину с раскопок — он бы со смеху катался. «Отгадай, что такое: то встает, то падает?». Он бы ответил: хрен! А я ему: не-ет, дух!

А эти — маленькие они еще.

— Удачно уродившийся Таррига! Как процветают сады?

— Мастер Мики Тунни, благодарю! Скоро виноград заплачет, потом вишня расцветет.

Мики объясняет для остальных:

— Это будущее время. Сейчас мы его не знаем. Скоро — узнаем. Слышите разницу? «Знаем» — «узнаем».

А я понял. Винначи вообще очень четко говорит, не то что Илонго.

Дайтан переспрашивает:

— А как это… Тьфу! Как это виноград плачет?

Ему, а не учителю, Винначи говорит:

— Весной на нем капли выступают. Похоже на слезы. А потом листья распускаются.

Понятно. Как березовый сок.   

— Сладкие?

— Они… не сладкие, другие немного. По этим каплям узнают, какое будет вино.

Мохноног слушает и млеет. Как хорошо, когда без него дети сами говорят по-мохноножски.

Потом он спрашивает у следующего, как спалось. То есть как ему вообще спится.

Благородный Нумбабам размахивает руками:

— Кто спит?! Я — спит?! Я никак не спит! Я учит!

— Как по ночам спите?

— Никак! Плохо! Шуть!

По-мэйански он так же порой говорит: «Кто — уйди? Я — уйди? Зачем — я уйди?». И не уходит! Да еще так громко. И руками машет в разные стороны.

Вот как раз про таких вингарцев байки травят. «Финкхарцев». У нашего Талдина хорошо получалось их передразнивать.

С Талдином я списался. Была поначалу такая мысль: с ним рвануть на раскопки. Только он ответил, что сразу после Новогодия снимется. А мне к тому времени не поспеть. Жаль. Но я твердо решил: сбегать лучше в отпуск.

Между тем Доррачи мямлит что-то о том, как пополняются его закрома.

Зато благородному Дайтану есть что порассказать про свою семью. С его слов, она поживает… клёво, что ли? И прирастает.

— Мать пишет — девка растет.

То «растет», которое вверх. Мики поправляет:

— Но «девка» — так не говорят! Это грубо. «Девочка»!

— А я не знаю, у нас так говорят.

«У них» — это в крепости береговой обороны. Если судить по Дайтану — там еще и не так выражаются, особенно на мэйанском. А Дайтан разницы, похоже, не слышит между воровскими словами, просто уличными и приличными.

В ближайшие четверть часа я прослушал еще много всего ненужного. Благородный Лабри в часы досуга или гуляет, или дерется. Правда, неизвестно с кем, потому что в отрядных драках я его не замечал. У благородного Гарчибонго струны звенят то весело, то грустно. Ах, как трогательно. «В Аранде все — и взрослые, и дети — играют ежедневно на шпинете.» Да Гарчибонго арандиец и есть. Хоть семья его и в Ларбаре. Ну, и наконец, у благородного Гагадуни на службе встречаются и трудности, и победы. Поражений, конечно, нет — на то она и Охранка.

Опрос окончен, многие вздыхают с облегчением. Но мастер Мики хитро косится и спрашивает:

— А мне какой вопрос ставят? Вот, например, меня приветствуют… Как?

Ну, и как? Как блеют на уроках Ваши бездари?

Дайтан и Винначи хором ему:

— Как перезимовали огороды?

Так, наверное, всем мохноногам надо весной говорить. Это ценно, запомню.

— Удачно уродившийся Ландарри, удачно уродившийся Таррига, благодарю! И грелись грядки, и зябли… Но кое-что и от прошлого урожая сохранилось.

Мики открывает корзину. Не зря мне казалось, что капустой пахнет. Она. А еще — морковь, яблоки, репа, картошка, лук.

— Сегодня, защитники, повторяем овощи и плоды. И учимся их считать.

Это про то, как будет «один кочан капусты», «один корешок петрушки», и на какие там штуки мохноноги считают яблоки и всё остальное. Репу — на «хвостики». Как собак на «хвосты». Тыквы — как людей, на «головы».

 А как по-мохноножски будет: «Фиг вам — тыкву, хрен вам — лука, кончен договор Баллукко»?

Так и спрашиваю. По-мэйански. Мики морщится:

— На «фиги» ничего не считается! И на «хрены» — тоже! Лук считают на «головки». Тыквы — на «головы». А на «тыквы» считают напитки. Как по-мэйански — на «кувшины» и «кружки». «Налейте мне одну тыкву молока», например.

— Но тыквы-горлянки все разные. Как ими мерить? — спрашивает Винначи.

— Мера условная. Кувшины тоже разные бывают. Но есть мера: «кувшин».

А еще надо помнить, в какую сторону растут все эти овощи. Коренья — вниз. Яблоки почему-то вверх. А картошка не туда и не сюда. Она «прирастает». 

Голову сломаешь. Ломаешь себе одну тыкву головы. То есть одну голову тыквы…

* * *

«Увлеченные люди слишком мало замечают» — сказал как-то папин знакомый. Когда-то давно они вместе учились, потом долго не виделись, потом встретились, и он к нам в гости пришел. В Ви-Умбине. Тот знакомец много всякого разного наговорил. Про жизнь и ценности. После его ухода папа еще вздохнул: «Как жизнь разводит».

Но насчет увлеченных — это он был прав. Сам вижу. Кто бы подумал, что этим троим так интересно чистить картошку! Дайтан чистит быстро, шкурку срезает толстыми кусками. Картошка у него получается почти как кирпичик — с ребрами и углами. Арнери — наоборот. Начинает с верхушки, тоненько, плавно — так что кожура слезает целиком, почти не рвется. Правда, глазки остаются все равно. Винначи — тоже по-своему. Снимает сначала слой по кругу, как ободок. Затем очищает бока. Но — старается, чтобы чисто выходило, без точек.

И болтают. И на меня при этом никто не смотрит. Я ведь потому с ними в наряд и напросился. Так. Две-три очищу, четвертую — в карман. Пора уже продовольствием озаботиться.

— У нас повар в крепости. Так он картошку вообще топором мог обрубать. Шесть раз тяпнет — и готово! А очистки — хрюшам.

Ага, у твоего повара картошка, небось, казенная, а свиньи — свои. Вот и старался.

— В Ларбаре тоже собирают всякие очистки. А потом за ними приезжают из Сельхозгильдии. К нам орк один ездит.

— А жильцов у вас много? Кому твой батя комнаты сдает.

— Три семьи живут. Две старушки — раз, семейство вестового сотника — два. И еще один человек. Доктор. Так ведь может быть — что человек сам себе семья.

— Ну, ясно. У нас в крепости многие так живут.

— Зато у этого доктора друзей много и знакомых. Они часто приходят. И он для них сам стряпает. А отходов, кстати, все равно мало. Его наша мастерша… домоправительница спрашивает — Вы куда их деваете? В ту бочку, где бумага, кидаете? А он ответил — я просто бережлив. Мастерша ему на это — скотине-то тоже надо! Тогда доктор на следующий день приходит, приносит кулек яблок. Таких — знаешь — что в городе, во дворах, с земли собирают и на улице продают. Отдает ей и говорит — вот вам отходы.

— А у вас есть яблони во дворе?

— Нету. У нас каштан. А мастершина дочка после из тех яблок сварила компот и ему принесла. Господин Ординатор попробовал и сказал — значит, я у вас теперь скотина…

Арнери сам не замечает, что голос у него сделался важный-важный. Похоже, не слышит, как передразнивает своего соседа. И ведь не в первый раз он ему подражает, кажется. Бывало и прежде.

Дайтан ржет. Винначи тоже улыбается. Только — не рассказанной истории, другому. Наконец-то двое его дружков начали общаться между собой! Во всяком случае, Арнери очень старается.

Я бы не так делал, будь у меня два таких несхожих приятеля. Один — занудный, другой — разбойный. Я бы не стал устраняться. Лучше бы нашел что-нибудь такое, что бы нам всем троим нравилось. Хотя, когда люди такие разные, что им общего может нравиться? Ну, я, наверное. Раз уж они оба со мной подружились.

Друзья — до чего же это хлопотно!..

Зря я на них посмотрел! Винначи то ли это почувствовал, то ли просто сообразил, что я весь вечер молчу. Глядит теперь на меня, будто в чем-то провинился. И жалеет. Как же, все беседуют, а про бедняжку Байнобара забыли!

— А ты, Амингер, про Ви-Баллу слышал? — спрашивает Винначи. Будто поездной попрошайка — «Господа хорошие! Извините, что мы вас беспокоим…».

Так, началось! Да пойми ж ты, чудик, что мне хо-ро-шо! Ведь никому не мешаю, ворую овощи, что вам от меня надо?

— Во-первых, благородный Амингер…

— Прости пожалуйста, благородный Амингер…

— А во-вторых, слышал. Ви-Баллу — это такой город на Озере. Бывшая столица княжества Баллу. С Предстоятельским Пестрым храмом.

Теперь на меня таращатся все трое. Причем Дайтан и Арнери — с неодобрением. Ну, нашли себе общее дело? Дружок ваш будет нарываться на грубости, а вы — его защищать? А что — сближает!

Если бы! Если бы все трое обиделись! Но — нет! Винначи так просто не возьмешь. Продолжает:

— Да, конечно. Это так. Нас туда на Новогодие повезут. Весь отряд. Здорово, правда?..

Очень здорово — тринадцать болванов на одном пароходе!

— А ты там уже был, благородный Амингер? — опять Винначи, вот же липучка!

Не был. В Чалбери бывал, в Диневане, в Тачибери и в Билликене. Чуть было не попал в Абраричар. А в Ви-Баллу так и не собрались.

— Тебе-то какое дело, Винначи?

— Благородный Винначи, коли уж так! — сердито поправляет Дайтан. Нож отложил, картошку в ведро бросил. Недочищенную. Стоит — руки в боки. Ну что, драться будем?

— Не надо, Лани. Ничего. Извини, благородный Амингер, я напрасно пристаю.

— Да чего «не надо»-то? — огрызается Дайтан. — Ты глянь на него, Тарри, он же…

— Зеркало! — вдруг перебивает Арнери.

— Чего? — Дайтан оглядывается на Арнери, потом на стены. Мол, нету тут никаких зеркал.

— Зеркало Равновесия. Как мы с тобой.

Арнери с видом, что его наконец-то осенило, показывает глазами на меня и Винначи.

— Какое-какое мы с тобой зеркало?

Арнери ненадолго замолкает. Потом говорит:

— Есть такая книга — «Двенадцать». Не читали?

— Не-а, — отзывается Дайтан.

Винначи вздыхает:

— У нас есть, дома. Только дедушка сказал, что мне еще рано.

А мне папа сказал — вообще не читай, по части истории там все наврано. Если уж читать про то время — так хорошие книги.

— Это про рыцарей из Пестрого храма. Там было Зеркало Равновесия. В нем каждый видел того, кто ему противоположен. С кем они друг друга уравновешивают. И многие смотрелись. Увидишь там кого-нибудь старого и хилого — значит, сам ты молод и силен. Я на тебя порой как в такое зеркало смотрюсь.

— Да? И кто из нас хилый? — спрашивает Дайтан.

— У нас не в этом дело. Ты такой весь — ух! А я… — Арнери разводит руками.

— А про войну там — тоже есть? Эта книжка вообще — про какое время?

Кому — про что, а Дайтану бы — про войну.

— Там все время война идет. Это девятый век. С пищалями, но без ружей. И чародейства много. Потому что они воюют за город Араамби.

Еще бы сказал — без телеграфа! Девятый век. Закончилась Великая Зима. Восстановилось Второе Объединение. Аранда еще не наша, но уже разваливается. Рыцарям этим делать больше нечего — только за морем город Араамби завоевывать. Прав был папа — глупая книжка.

— Расскажи, пожалуйста, Ячи.

А ты, Винначи, значит, байки любишь? Про чародеев и героев. Вот и славно — может, хоть от меня все отстанут? Картошки пока хватит — мне еще крупы набрать надо.

Повара крупу выставили, но еще не замочили. Так, что у нас здесь? Пшено? Очень хорошо, пригодится. Немножко. На первое время. Потом все равно покупать придется, если каши захочу. Надо бы денег где-то добыть побольше. Моих надолго не хватит.

Чечевица. Эх, еще бы гороха не помешало. Как быть с деньгами, я пока не придумал. У детей денег почти нет, а у взрослых — так нет таких, кто бы эту пропажу не заметил. Было бы здорово в Ви-Баллу этом что-нибудь продать. Вот только — что? Собрание лечебных трав Приморья из зала природоведения? Или бабочек? А что — снести в Белый храм. Но лучше всего, конечно, — меч Баллаи. Кабы он еще был.

—… и вот, когда они уже прибывают в город, видят, что двое здешних рыцарей собираются драться. Поединок. И тогда Байричи думает: я бы такого Божьего суда не благословил. Ведь те двое тоже оба Пестрые. Свой против своего — это вообще неправильно. И причины нет, только повод. И тот пустяковый: один другого сплетником обругал. И еще Байричи видит: на одном из поединщиков — защитные чары. Не благословение, а кудесничье заклятие. Он это прямо и заявляет. «Но почем Вы знаете, что милость Творца не может быть и такой? Всё честно!» Байричин спутник, благородный Байбанго, — давно знаком вот с этим, который под заклятием. Можно сказать, дружит с ним. Но соглашается, что сейчас всё неправильно идет. И предлагает бой вместе со свидетелями — раз уж обвинение прозвучало. Становитесь, говорит, благородный Байричи, на ту сторону. То есть на сторону того, защищенного. «Боец вроде Вас уравновесит любое преимущество.» Наш-то Байричи как воин пока что — не очень…  А сам Байбанго становится на сторону супротивника. То есть он — против своего друга. И Байричи — против «сплетника».

Так. Вот послушаешь — и прямо зло берет. Все придумано: нелепые события, глупые, но честные герои. И ведь кому-то это нравится. Вон — у всех троих глазки горят.

— А тебе не кажется, Арнери, что это все со скуки?

Прерывается. Объясняет медленно — не как дурачку, а будто бы за самого себя оправдывается:

— Не со скуки. Тут другое, Амингер. Байричи и сам думает: лучше бы сейчас враги напали. А вингарцы — вот, рядышком стоят, смотрят. И ставки делают, кто из мэйан кого победит. И смеются. Но их вызывать нельзя, у них обеты: никаких поединков до конца священной войны. А пестрые рыцари — все верны своему делу, все двенадцать. Хранят Равновесие. Только не всегда понятно, что для этого дела делать надо.

— Для того, чтобы равновесие хранить, война не нужна. Даже священная. Этим можно было бы и в Мэйане заниматься. Нет, они за море едут. Зачем? А затем, что понимают: тут, дома, они уже никому не нужны. Потому и выделываются, и придумывают себе всякие сложности, испытания. Чтобы доказать: мы — полезные.

— Так ты — читал?

— Нет. И не стану. Одного рассказа достаточно, чтобы понять: чепуха это все.

— Не чепуха! — не слышал, чтобы Винначи раньше с такой убежденностью что-нибудь заявлял. — Если люди доказывают, что они нужны — разве это чепуха? Это грустно все очень. И серьезно.

Ах, вот оно что. Он не добавил: ненужными могут быть не только рыцари. И что мы все свою полезность доказываем. И сам Винначи, и Дайтан, и Арнери, если тот так на этих рыцарях поехал. И даже благородный Байнобар: убегу, проживу один — и все вы будете знать!..

— Доказывают — да! — подхватывает Арнери. — И понять пытаются: зачем они нужны? И другим, и самим себе. Там, конечно, здорово дерутся, и чудеса, и хитрости всякие. Но главное — вот это. «Кто ты есть — перед собою, пред Творцом и перед миром?»

Смысл жизни. Место в мире. Дети об этом не спорят. Взрослые — иногда. С близкими. Особенно, если выпьют. А мы — здесь, сейчас, на школьной кухне, в наряде? Нет, я все же не стану. Потому что… Потому что если вдруг мне это понравится — с кем я потом в лесу спорить буду?

А с Винначи мы, пожалуй, и правда, Зеркало. Он-то ведь весь какой — не бросайте меня, а то как же я один? А я — отстаньте, а то меня на всех не хватит!

 

 

Тарр

Благородный Таррига Винначи

 

Сначала господин Валло велел всем построиться. Зал для гимнастики очень большой. Наверное, как три обычных. Поэтому в нем так холодно. Но считается, раз мы тут двигаться будем и бегать, то не должны замерзнуть.

Ячи идет самым первым, он выше всех в нашем отряде. А за ним — благородный Пифанитария. Он тоже высокий, но еще и большой. Не годами, а по весу и объему. Лани — в середине, между Талдином и благородным Тачарри. А я — последний. Санчи, правда, ростом не больше, чем я, но он сразу сказал, что он тут уже давно и последним стоять не будет.

Благородный Байлеми провел перекличку, а затем — после разминки — отозвал господина Валло и о чем-то с ним зашептался. Тот слушал-слушал, кивал-кивал и вдруг сказал:

— Да иди, Леми, иди. Потом нальешь!

Это значит, что он господина надзирателя отпускает, но тот ему будет должен. А мог и просто так отпустить. У благородного Байлеми дети маленькие дома. Может быть, ему очень надо их повидать.

— Ну что, господа? Сегодня будем подтягиваться. Как изящно выразился однажды благородный Винначи, «на палочке». На самом деле — на перекладине.

Это я еще зимой, в самом начале, в зале увидел и спросил: «А что это за палочка?». Господин Валло ответил, что это не палочка, а перекладина, но с тех пор стал надо мной смеяться. И сейчас, оказывается, не забыл, хотя уже много времени прошло.

— На вашем году обучения достаточно и пяти раз. Но если кто может больше — так не стесняйтесь, прошу!

А я не знаю, сколько раз я могу — я еще никогда не пробовал. Зато Лани, наверное, все десять сможет. Он гимнастику любит. Только как же до этой перекладины добраться? Я так высоко точно не подпрыгну.

Первым вызвали благородного Амингера, а потом — Ячи. Оказалось, ничего страшного — их господин Валло подсаживает. И с виду — совсем не сложно. Всего-то пять раз подбородком до нее дотянуться. Наверное, и у меня получится?

А вот у Пифанитарии — не очень вышло. Конечно, ведь он — вон, какой большой. А ребята начали смеяться. И господин Валло, когда Пифанитарию ссаживал, крякнул и сказал:

— Эх, нелегка ты, служба королевская!

Но видно же было, что он нарочно кряхтит, чтобы подразниться, а на самом деле ему не так уж тяжело. Жалко, что Лани тоже со всеми смеялся. Ведь благородный Нумбабам не виноват, что он такой вырос. И ему обидно, когда насмехаются, ведь всем же обидно! Пифанитария даже отшучиваться не стал, как обычно. Покраснел, надулся и встал в строй.

У Фаланты очень здорово все получилось. Целых десять раз. И — быстро. Санчи рядом со мной только вздохнул: «Обезьянка!». А после благородного Фаланты Лани вызвался сам. И оказалось, что он еще лучше умеет. Подтянулся сначала десять раз, потом повисел немножко — и еще раз. И два! И три! Лани бы и еще мог, но господин Валло постучал по стойке, к которой перекладина приделана:

— Благородный Ландарри! Ау!

— Ч-что?

— Вернитесь на землю!

— Я еще… могу!

И четыре! И пять! Зачем господин Валло ему мешает?

Лани подтягивается еще раз и спрыгивает. Господин Валло взмахивает руками. Так в Ларбаре один зазывала делал — я видел, когда мы с мамой там были.

— Внимание, господа! Лучшее достижение для этого зала. Не считая, разумеется, моих.

Я махну Лани, чтобы он видел, какой он молодец! Ведь это же ничего? Ячи не обидится, что я ему не помахал? Не догадался сначала.

И тут Санчи толкает меня в бок. Шепчет:

— Смотри, какой сейчас балаган будет!

Господин Валло глубоко вздыхает. И опять притворяется. Он все время притворяется. Чтобы нас рассмешить? Не знаю, по-моему, не всегда смешно.

— Благородный Мамулли!

Эйчен делает шаг вперед. И останавливается. Кажется, ему к перекладине идти совсем не хочется.

Господин Валло кланяется:

— Пожалуйте к рубежу!

Даже если бы Санчи меня не предупреждал — все равно понятно, что сейчас что-то нехорошее случится.

— Я не могу, господин четвертьсотник.

Будто бы в выгребную яму надо лезть. Или крысу живую в руки взять.

— Все это могут. Даже благородный Нумбабам.

Эйчен решился. Подходит, почти подбегает к перекладине и с разбега прыгает вверх. Не дотягивается, конечно, да и не смог бы он дотянуться. Поворачивается к учителю:

— Не могу!

— Да у нас же не прыжки, а подтягивание. Зачем же самому?

Господин Валло подхватывает Эйчена за пояс, пытается поднять. А Мамулли вырывается. Так резко, что даже падает. Может быть, его схватили неудобно или больно? Или он высоты боится? Шипит с пола снизу вверх:

— Нет!

Если его сейчас тронуть, то он заплачет. Или укусит. Похоже, господин Валло даже испугался.

— Ты что, Мамулли? Что я тебе сделал-то?

Ребята тоже перестали смеяться.

Эйчен встает. Говорит хмуро:

— Извините.

А кажется: «Чтоб Вы сдохли!».

— Ладно. Иди, успокойся… Благородный Винначи, сюда!

Ой, это уже меня!

Страшно немножко. Нет, даже сильно страшно. Сильнее, чем когда урок отвечаешь. И еще все смотрят.

— Благородный Винначи, ну же! Извольте побыстрее. Вам, черепахам, хорошо, вы живете долго. А мне на вас всего час отпущен.

Ну и пусть они опять смеются! Это господин Валло всё из-за Мамулли сердится. И меня дразнит, чтобы все про Эйчена поскорее забыли. Ничего.

Ой! Какая же она скользкая, эта перекладина. И я какой тяжелый. Ну вот… еще совсем чуть-чуть… хотя бы раз… Ведь у всех получалось…

— Винначи! Да Вы не черепаха. Вы — исполинский ленивец. Так и будете на веточке висеть? Давайте, тянитесь!

А я тянусь, правда. Только не дотягиваюсь… Даже головой… А Малуви на канат полез. Пока господин четвертьсотник не видит. И Лани — следом за ним… А нам говорили, что на канат вдвоем нельзя. Балка может обвалиться.

— Ну пробуйте же, пробуйте!

Бесполезно. Лучше бы я — как Эйчен — сразу отказался. Перекладина, кажется, очень близко. Она на самом деле — палочка. Крашеная… А снизу по краске нехорошее слово кто-то нацарапал.

— Имейте в виду, Винначи: будете висеть, пока хотя бы раз не подтянетесь!

Это же я так до старости могу провисеть. Или — не смогу? Раньше шлепнусь? Вот, наверное, всем весело будет. А господин Валло меня теперь нарочно не снимет… И что же делать? А главное, как назло: чем чаще пробую — тем меньше выходит… И руки уже устали сильно.

И тут — громко-громко — Санчи говорит:

— А Фаланто с Ландарри на канат забрались!

И балка, кажется, шатается. А я тут вишу. Или — висю? Или висну?.. А Лани уже очень высоко поднялся. Если упадет — страшно…

Господин Валло побежал их снимать. А как же он их снимать станет? Ведь самому ему на канат лезть — точно теперь нельзя, третьим.

— Дайтан! Малуви! Спускайтесь сейчас же!

— А чего я? — отзывается Фаланто. — Я-то первый залез. А он — собезьянничал!

— Я сказал: вниз немедленно! Оба!

— Господин Валло! А Дайтан меня теперь не пускает.

— Я вас сейчас обоих с урока удалю!

Это, наверное, только вместе с канатом можно — пока они на нем? А я, кажется, скоро упаду… Может быть, просто спрыгнуть? Тут не очень высоко. Но господин Валло велел висеть, пока не подтянусь. А я всё еще не подтянулся…

— Если сейчас не спуститесь — за урок получите «дуру»!

Господин Валло так и сказал: «дуру», а не «дурно». И ребята все вокруг него столпились. На меня никто не смотрит. И ладони уже щиплет… А если спрыгнуть и сказать, что у меня получилось? А обманывать нехорошо…

— А давайте господина тысячника позовем. И он им задаст!

— Лучше пожарников. С лестницей.

— Дурак! Не пожарников, а пожарных! Пожарники — это жуки!

— Да Дайтан просто слезать бои-и-ится! — тянет Гайдатта. — Как кот. Залезть — залез, а вниз — не мо-ожет!

— Вот я щас слезу и поглядим — кто боится! — возмущается Лани.

И спускается. Господин Валло хватает его за шиворот. А второй рукой — Малуви. Может быть, они скоро и про меня вспомнят?

— Каракатицы безмозглые! Сколько раз я вам повторял: в гимнастическом зале все делают по моей отмашке! «Дурно» по поведению вы уже схлопотали, но…

— Господин Валло! — вдруг всплескивает руками Пифанитария. — Человека снимите!

— Что?

И Пифанитария показывает на меня. И все остальные тоже оборачиваются. Лучше бы я все-таки раньше спрыгнул. А теперь-то уж — что же?

— Вот хрень! — ругается господин Валло. — Что ж за отряд такой!

Ставит меня на пол, глаза — злые-презлые. И еще какие-то. Как будто напуганные.

— Винначи! Ну что ты-то повис, как скумбрия в коптильне? Спрыгнуть не мог?

— Вы же сказали, господин четвертьсотник…

— Встать в строй! Всем построиться! Бегом по кругу — пошли!

И потом до конца занятия мы только бегали.

 

А после урока в раздевалке Эйчен Мамулли подрался с Талдином. Талдин начал над ним насмехаться, что тот подтягиваться не может. А Эйчен подошел молча — и ударил.

Я тоже не умею. Но со мной даже драться никому не хочется — неинтересно, наверное. И все говорят, что я — слабак. Дедушка, когда это услышит, очень рассердится. А что, если он скажет, что такой внук ему не нужен вовсе? И маму еще уговорит? Что раз у меня ничего не получается — пусть я так в школе и остаюсь, пока не научусь? И меня опять в отпуск домой не возьмут. А я никогда, наверное, не научусь! И так и буду всю жизнь — в школе…

На шум пришли господин Валло и господин Байлеми, оба какие-то красные и взъерошенные. Всех разняли. Господин Валло вместе с Байлеми Эйчена куда-то увели, сказали, что хотят поговорить. Может быть, они его подтягиваться будут учить? Ведь из всего отряда только у нас с Эйченом и не получилось. Но его-то можно научить, не то что меня.

Я хотел поблагодарить Пифанитарию за то, что он про меня вспомнил и господину четвертьсотнику сказал. И у меня опять ничего не вышло. Потому что благородный Нумбабам повернулся к Малуви и сказал по-вингарски:

— Это — не учитель! Это — дикобраз!

И потом еще чего-то. Быстро-быстро — так, что уже не понять. И Фаланто ему тоже быстро отвечает что-то. И руками размахивают оба. Нет, им сейчас точно не до моих благодарностей.

А Ячи с Лани уже куда-то ушли. И правильно. Им, наверное, тоже со мною скучно. Я знаю, Лани нарочно на канат полез. Догадался, видимо, что у меня ничего не получится. И чтобы другие не видели, чтобы всех отвлечь… Не побоялся даже, что его ругать будут.

— Тарри! Эй, Тарри! Тс-с-с!

Лани из угла машет мне рукой. Здесь, в коридоре, темно. Если бы он меня не окликнул, я бы их и не увидел.

— Слышь, бежим скорее! Я только что Дарри встретил, у них езду отменили. Господину Конюшему не до них. У него сегодня народиться должон…

— Кто?

— Да я-то почем знаю? Идем поглянем!

— Жеребенок, — объясняет Ячи. — У его собственной кобылы. На жилом дворе, в той конюшне.

— Там забор к самой конюшне подходит, — добавляет Лани. — А в ней окошко. Залезем.

Вообще-то у нас сейчас обед. Но жеребенок важнее. И потом все равно все с мисками толпятся. И Талдин, наверное, опять толкается…

Забор деревянный, из старых досок. Высокий. Даже если руку вытянуть — не достать. Только если подпрыгнуть. И стоять на нем неудобно, сапоги скользят. Правда, тут дерево есть. Можно держаться. И как раз напротив — окна конюшни.

В деннике пол засыпан соломой, уже чистой. И кобыла кажется очень большой — прямо хоботарь какой-то, а не лошадь. А может, это оттого, что жеребенок рядом с ней — совсем маленький. Золотистый. Только и видны ножки-палочки и уши. И всего-то ничего времени прошло, как родился, а он уже стоит. Люди так не могут. Когда-нибудь он вырастет — куда быстрее, чем мы. Тоже будет крупным. Это сразу видно, потому что порода мичирская. У дедушки дома такие кони есть. Только они все — мерины. Дедушка говорит, они послушнее. Но все равно жалко, что у них жеребят не будет.

— Подвинься, Тарри, не один!

Лани толкает меня локтем. Окно, конечно, не узкое, но втроем все же тесно.

— Уй, како-ой! Как кузнечик.

— Они поначалу все такие? Короткие? — спрашивает Ячи.

— Да. Он потом вытянется. И посветлеет.

— Эх… Но как сейчас — тоже красивый.

Красивый. А дедушка считает, что гнедые или рыжие — лучше. Потому что на них в дороге грязь не так видна. Надо будет ему сказать…

— А ну, кыш отсюда!

Ой, это господин Конюший заметил нас со двора. Кричит — но шепотом, чтобы лошадь не напугать.

— Дайтан! Я кому сказал?!

Ячи Конюшему так же шепотом отвечает:

— Поздравляем, господин Буллеярра!

И спрыгивает — на нашу сторону. Лани тоже спрыгнет. И я. А господину Конюшему, наверное, все же приятно?

Убегать мы не стали. Подобрали сумки. Райачи глянул на меня, потом на верх забора, потом опять на меня. Усмехнулся:

— А Пифа прав. Насчет дикобраза.

 

 

* * *

В гимнастическом зале светло и пусто, если не считать, конечно, этих двоих. Будто двое учеников из самого старшего отряда забрели по случайности в здание для малышей. И черные шаровары, и красные кафтаны, и прически-хвостики, и даже сапоги начищены — всё по уставу. Впрочем, в школе государя Таннара всё и должно быть по уставу. В том числе  должностная одежда и внешний вид. Что у учащихся, что у надзирателей, что у учителей.

А школьные правила всё-таки нарушаются, да еще самым злостным образом: вот кувшин на гимнастической «свинье», две кружки. И в кружках, разумеется, не квас и не морс. В умении готовить домашние вина супруга надзирателя Байлеми не знает себе равных. Даже господин Глава школы отметил это однажды. И четвертьсотник Валло с ним согласен.

Давеча Леми обещал приятелю угощение. А слово надо держать. Особенно, если и самому оно в удовольствие. Опять же — когда еще пожаловаться на беспросветную жизнь?

Ведь круглые сутки при НИХ. Без выходных и без отпусков. И даже когда у НИХ отпуска, какого-нибудь ребеночка непременно оставят в школе, не заберут — и вот сиди, его сторожи. И потом: ОНИ-то закончат и уйдут, а нас в этом безумном доме на всю жизнь оставили. И сейчас еще кое-кто из преподавателей постарше нет-нет и припомнит: как тебя, Леми, было выпускать? Только школу позорить. Перед всеми Коронными ведомствами.если и самому оно в удовольствие. оу учителей.ставуйлеми не знает себе равных.ы — всё по уставу.т учения Тяньтай.

И господин Валло опять согласится, только добавит, что по большому счету и идти-то им было некуда. В войске-то служат болваны и похуже — были бы связи… Оно, может, и было бы ничего, не самое тухлое место — школа. Страшно другое: мы же и через двадцать лет тут сидеть будем, в тех же чинах, потому что расти нам некуда. Господин Валло хотел было добавить «и через тридцать», но отчего-то задумался, замолчал. Действительно — дальше-то неизвестно. Вот отслужишь двадцать лет гимнастом, верой и правдой отслужишь. А после придет какой-нибудь юнец, которого ты сам же и выучил по канату лазить — и «Извините, будьте так добры, уступите место». Разве что эти дети нас раньше до могилы доведут. Они могут.