Новый год в Ви-Баллу

 

В любой школе Объединенного Королевства с первого года обучения преподается самая главная наука — Основы Гильдейского Строя. Прежде всего прочего маленькие подданные должны постичь устройство нашего государства. А состоит оно из гильдейских предприятий, коронных ведомств и храмовых общин. В гильдиях, как известно, работают по найму, Короне служат по присяге, в храмах же подвижничают по обету. И пути эти открыты любому жителю Королевства.

Школы тоже бывают трёх видов: в Народных учатся дети гильдейцев, в Коронные берут отпрысков служилых семей, в храмовые отдают в основном потомков тех племен, что до сих пор живут старинным обычаем, — взять хотя бы мохноногов.

И вовсе не обязан выпускник Коронной школы непременно всю жизнь служить: может наняться в гильдию или принять храмовый сан. Можно и совмещать два, а то и все три рода занятий. Много ли вы видели жрецов без присяги Охранного отделения? И ничего удивительного, ибо за чудесами должна следить Корона.

Издавна повелось, что если служилый человек и наёмный работник не понимают друг друга — то третейским судьёй в их распре может выступить храмовник. А храмового подвижника с гильдейцем помирит коронный присяжник… Равновесие сил — оплот державы.

 

Рэй

Благородный Райачи Арнери

 

Вот и поплыли.

Пароход отваливает от пристани. Раскачивается с боку на бок. Это ненадолго. Выйдет на свою воду — пойдет ровнее.

На гостевой палубе появляется речник. Зеленая рубаха,  темно-зеленая косынка с буквами: «йарр, йарр, нунн»[1]. «Юин», Юинское речное пароходство.

Над головой его, над дверкой — венок из цветов. Праздник!

— С Новогодием, господа школьники![2]

Ему отвечают нестройно: «о-во-во».

— И взрослые, дамы и господа!

Те тоже отзываются: «С Новым годом!»

Это хорошо — праздновать в дороге.

Из нашего отряда в Ви-Баллу едет девять человек. Мы втроем, а еще Илонго, Дакко, Санчи, Талдин, Датта и Амингер. И надзиратель Байлеми, и наставник по воинскому делу тоже с нами: сотник Камакко. Да к тому же — санчина бабушка, госпожа Гарчибонго Старшая. Всего двенадцать, хорошее число.

Речник рассказывает, чего нельзя на пароходе. Да мы это всё знаем уже. На открытую палубу никто сейчас и не вылезет: дождь пока сильный.

Гостевая палуба на таком пароходе — как зала со сплошными окнами вместо продольных стен. Поперек нее столики и скамьи, посередке проход. Гладкое темное дерево, блестящая медь. Почти как на настоящем корабле, пускай его и зовут плавучим трактиром. 

Лани и Таррига уселись ближе к окну. Тарри — лицом по ходу корабля, а Райачи с Лани напротив. Будем чай пить. И тут на пароходе особые речные пирожки, каждый в своей обертке. Они наизнанку делаются: тесто внутри, а сыр снаружи.

— Как будто мы плыли с Диерри. В Деатану[3]. Еще когда там царя не свергли. И везли повстанцам…

— Оружие! Сто ящиков, — подхватывает Лани.

— И деньги. Двенадцать бочек серебра, — это уже Тарри.

Здорово всё получается. Кабы не Таррига, благородный Райачи еще долго не знал бы, какой Лани Дайтан отличный парень. Думал бы: раз он столько носится, значит, в голове его рыжей ничего не происходит. А Лани, оказывается, умеет и разговором играть. В ту игру, что нынче у Райачи любимая. И даже не по знакомой книжке, а просто так — сочиняет. По ночам или в непогоду это лучше всего.

Сам Таррига хорош и в этой игре тоже. Да он ни в чем не плох. Волосы светлые, по пути на пристани от дождя распушились во все стороны. Лицо веселое, без подвоха. Кто бы догадался, что он — повстанец?

Остается отчитаться за себя. Но тут всё просто:

— И еще три сундука с крамольными воззваниями.

— Ага! Долой царя Бабуибенга[4]!

— Но всё это в тайне. И сами мы вид делали, что друг друга не знаем. Случайные попутчики. Что везете, почтенный Ландарри?

Небрежно, как настоящий толстосум:

— Кадьярские яблоки. Купил по случаю.

— О, да! Благоухание прямо чуется.

— Дык-ть, спелые! А Вы?

Тарри важно молвит:

— Селедку. Лучший диеррийский засол.

— А у меня — храмовый груз. Чистая бумага, для печатни.

Лани якобы подозрительно щурится:

— Что, в царстве своей бумаги нет?

— Хозяйство в упадке. Бумагоделы разбежались и бунтуют.

— Возмутительно, почтенный Райачи!

— То-то и оно…

Лани поднимает два пальца уголком. Знак молчания Владыки. То есть: давайте-ка переговорим по секрету. И спрашивает:

— Как сгружать-то будем?

— В обход таможни.

— Есть там один беззаконный маяк…

 

— Не помешаю, благородные господа?

Это к нам подходит один из проезжих. Он чуть не опоздал к отплытию. Бежал по сходням: в одной руке большой короб, в другой зонтик, а за плечом еще дорожный мешок.

Мы киваем, чтобы садился. Тарри двигается ближе к окну.

Дядька с короткой темно-русой бородой, волосы стриженные. Пиджак в широкие полосы, серые и голубые, а между ними еще синяя блестящая нитка. В петлице белые первоцветы. Как будто прибежал на корабль прямо с танцев. Так ведь праздник…

 Ему приносят тоже чай. Но не такой, как нам, а с жасминовым цветом. Пахнет, как мыло. Дядька разворачивает газету.

А мы продолжим:

— Только оказалось, что там у маяка — царские ищейки.

— Н-да… И что, почтенные, пойдем в гавань?

— С Вашей-то селедкой прямо в Деатану?

— А чего? Сверху-то в бочках — правда, селедка.

— Яблоки я вскрывать не позволю. А то испортятся!

— На мои листки можно наваждение поставить. Как будто они правда белые. Только надо еще царского кудесника как-то отвлечь, который на таможне чары проверяет.

— Да будто таможня везде не одинаковая! Раскошелиться придется, почтенные купцы.

— Беззаконие! Поборы! Ну, ладно.

Дядька посмеивается. Тому, что читает? Или он нас слушает?

— В Деатане поднимается к нам на борт таможенник. И с ним кудесник. И говорят…

Тут дядька скручивает газету трубой. Стукает ею об стол, как Большой Печатью. Хриплым голосом говорит:

— Хто такие? Пираты, печенку вашу так?

Лани ему строит рожу, гадски-любезную:

— Как можно! Честные торговцы!

— Шо, спрашиваю, везете?

— Яблоки кадьярские. Селедку диеррийскую. Бумагу храмовую чистую.

Дядька теперь весь сплющивается, верещит тоненько:

— Бумага-таки, говорите, да? — это уже кудесник.

— Извольте взглянуть, — Ячи подает ему обертку от пирожка. Он ее смотрит на просвет:

— А что это тут такое виднеется?

— Водяные знаки!

Кудесник вертит бумажку так и сяк:

— Водяные? А по-моему, таки-воздушные! Какие-то небесные девы, что ли… Или девы, или птички…

— Ну, так — из храма! Небесной Плясуньи!

Тарри подсказывает:

— Это он наваждение по-своему увидел! Как будто не чистые листки, а печатные картинки.

Дядька уже своим обычным голосом отвечает:

— Конечно. Чары все по-разному видят.

И опять — как таможенник:

— Тут у нас дети, понимаете, голодают, а вы — яблоки… Угостили бы парой ящичков!

Лани машет рукой:

— Да они кормовые. Свиньям только… Детям с них плохо будет.

— Отведайте лучше сельдь, — предлагает Тарри.

Дядька свою газету кладет на стол, потом поднимает — как селедку за хвост. Потом роняет обратно с видом: тоже, мол, невидаль! И будто бы пробует бочку отодвинуть.

— Тяжелая какая сельдь… Что у вас там?

— Вообще-то серебро, — тихонько сознается Таррига.

Таможенник призадумался. Решил:

— Груз, конечно, сомнительный. Но можно пропустить. Весь, за вычетом этой бочки…

— …и этих вот пташечек! — просит кудесник.

Мы переглянулись и согласились.

А потом уже в гавани узнали, что чародей, конечно, тот листок оставил в таможенной палате на видном месте. А чары уже сошли! Заходит начальник таможни к нему в комнату, а там — «Долой царя Бабуибенга!» Спрашивает: это что? И нет бы ему ответить: изъяли у злоумышленников. Нет: птички, говорит… И забрали кудесника как бунтовщика.

Сидит чародей в застенке, плачет: «Завтра меня казнят. И зачем я только этих купцов послушался?». Дядька этак причитает и на нас поглядывает — мол, прохвосты вы мэйанские! Лани обеими руками машет нам — придвигайтесь ближе, посовещаемся. Шепчет:

— Ну и пусть! Мы кому помогаем? Повстанцам. А он — царский кудесник. Сам заслужил.

Таррига нахохлился, будто ему холодно. Говорит тихо-тихо:

— Нет. Нехорошо так. За что?

И решили мы кудесника выкрасть. Договорились с местными повстанцами, устроили налет на тюрьму. Заодно всех крамольников освободили.

Потом дядька нам сказал: спасибо за приятную беседу. И ушел с палубы. А кто он — так и не назвался.

На самом деле, незнамо с кем лучше бы не разговаривать. Господин Арнери сильно бы встревожился, будь он сейчас тут с нами на пароходе. Привяжется дурной человек — чтобы поглумиться, или за вовсе скверным делом. А еще хуже, если попросит тебя о какой-то пустяковой услуге, и ты согласишься. И потом окажется: он с твоей помощью напакостил другим людям, а ты виноват.

Пожалуй, Райачи бы от разговора и устранился. Но не успел: Лани дядьке уже ответил. Оборвать — значит, Лани обидеть. И Тарри тоже. Да и по сути — дядька этот не с нами ведь разговаривал, а с диеррийскими якобы-купцами. Иначе бы мы сразу замолчали.

Чтобы нехороших людей пугаться, с нами едет санчина бабушка. Она про дядьку в полосатом спросила: ваш знакомый? И слышно было, что «вы» у нее — это не Ячи, Лани и Таррига. «Вы» — это Ячи и господин Арнери. Может быть, госпожа Арнери тоже считается. И это немножко лестно было. Не по-хорошему лестно. Ага, все Арнери такие светские, ларбарские, на любом корабле знакомых встретят — и запросто болтают…

Просто Ларбар отсюда ближе. Возле своей крепости Дайтан бы с каждым здоровался. А на полуострове Мадатта все, наверное, знают тарригину семью. Плохо и глупо, что Ячи сразу госпоже Гарчибонго четко не сказал: нет, в первый раз вижу этого дядьку. Пожал плечами, соврал: не помню.

Тарри вот умеет не врать. Вообще без вранья обходится. Лани или честно говорит, если со своими, или выдумывает, но уж тогда без удержу, во всех красках. Сто ящиков с оружием! Или врет нарочно, когда с чужими. Райачи же и не хочет, а привирает, даже когда это никому не надо.

Ячи знает, от чего пропадает охота врать. Надо пойти, найти, чтобы тебя кто-нибудь ругнул. Или посмеялся бы над тобою, или двинул. Подходящий человек Амингер: огрызнется разок, оно и сработает. Только так тоже нехорошо. «Ходит и чешется об других людей, как об забор?» — сказал однажды господин Ординатор про кого-то другого. Но к Ячи иногда это тоже относится.

* * *

Речник предлагал идти спать по каютам, но мы не пошли. Хотя и поднялись сегодня до рассвета: сначала встречали Новый год, потом ехали на пристань… Дождь перестал, мы вылезли смотреть пароход.

Лани сказал: ну, что это за колеса? Вот у морских судов — другое дело! Там колеса — намотает и не заметит. Потом рассказывал еще, как плыл домой как-то раз, и за борт упал какой-то пьяный, махину остановили, все кричали: «Ча утонул!». А тот, может, и не утонул бы, его колесом затянуло.

Смотрели, что в рубке. К махине спускались, но близко туда не подойдешь. А жалко. Такую махину Тарри однажды видел, но не рабочую, на старом корабле.

А на берегах — уже настоящая весна, даже зелено кое-где. На пристанях всюду толпа, кто-то мимо нас на весельных лодках проезжает. Видно, что в гости в соседний поселок, с кучей подарков.

Потом обедали, потом опять глазели на реку и болтали. Видели еще и такую картину: на открытой палубе госпожа Гарчибонго в своей огромной шали, сама как свёрток с гостинцами. Перед ней, этак лихо привалившись к перилам, вполоборота к берегу, стоит Амингер. И что-то рассказывает. А может, стихи читает, нам слышно не было. Позади бабушки всё это слушает Санчи и строит рожи. Так вот: свой зритель у Санчи тоже уже есть, и это — тот самый дядька. Смотрел, смотрел, а потом включился в разговор.  

Ну, да. Райачи раньше тоже со взрослыми толковать было проще, чем со сверстниками. Если бы не Таррига и не Лани…

Вечером выяснилось: дядьку этого зовут мастер Марри. Он — музыкант из Ларбарской гильдии Увеселений. В коробе у него гармоника. Когда всех опять позвали к чаю, он представился и сказал: прошу дозволения сыграть.

Играл и пел, а смотрел в ту сторону, где сидят Гарчибонго и Амингер.

Был я парень заводной

Чуть не с самой колыбели:

Все домашние робели

Разговаривать со мной.

 

Чтобы ехать на Таггуд[5],

В сапоги меня обули:

Только дряхлые бабули

От опасности бегут!

 

Собирался воевать,

Сгинуть ежели придется:

Хоб с мэйанином дерется:

Как возможно не встревать?

 

Не гвардеец короля,

Не шпион на службе царской:

Сколько силушки ухарской —

Все одной Плясуньи для!

 

Где угодно расскажу,

В кабаке или на бале,

Как мы хобов порубали

Подступая к рубежу!

 

Всё поведаю сполна,

Как мэйан мы всех побили:

Чтобы девушки любили,

Слава воину нужна.

 

Хочешь — грабь, а хочешь — тырь

Ржавого железа груду:

Я гроза всему Таггуду,

Диеррийский богатырь!

 

За отечество горой,

Если спросят: «Не слабо ли?» —

В каждом белом балаболе

Красный прячется герой!

Это еще про те времена, когда ни Хоб, ни Диерри в Королевство не входили.

В Ви-Баллу мы приплыли уже ночью. Селимся в Войсковом доме, сказал сотник. Все кроме госпожи Гарчибонго, она — у друзей в городе. Наш дом тоже вообще-то в городе, но за забором, как усадьба. И часовые на воротах. Господин Камакко сразу распорядился, чтобы нас без взрослых за ворота не пускали.

Сам дом огромный, и народу в нем полно. И пехотные, и конники, и химики. Все, кого на Новогодие наградили поездкой.

За нами тут две комнаты на шестерых, а нас — одиннадцать. Сказали, что кого-то еще могут подселить, если мест всем гостям не хватит. Байлеми так поделил: с ним Илонго, Санчи, Талдин, Датта и Дакко, а мы втроем и Амингер — с господином сотником.

Нас меньше и с нами якобы проще. Хотя и Лани, и особенно Амингер могут вдруг куда-то деться. Сами и потихоньку. Но теперь это уже будет забота сотника. 

 

 

Тарр

Благородный Таррига Винначи

 

Я сегодня проснулся совсем-совсем рано — еще все спали, наверное. Солнце пролезло сквозь занавески и падало на нос, а он от этого нагревался — так мне показалось сначала. Если глаза не открывать, можно подумать, что я дома. И значит, скоро войдет мама и станет слушать — сплю я или нет. И можно притвориться, что сплю — тогда она положит мне руку на голову и скажет, что пора вставать.

Я уже очень давно дома не просыпался. А в школьной спальне у нас на окнах ставни. Они по утрам всегда сначала закрыты. А «подъем» командует господин Байлеми.

Сегодня его тоже здесь нету. Есть только господин Камакко. Так странно видеть: учитель — а спит. И вместо кафтана на нем сейчас нижняя рубаха — точно такая же, как у нас. И пока спит, он совсем стареньким выглядит. Усы — белые-белые, и темные пятнышки на лице и руках.

Я не хотел господина сотника будить, ведь он вчера устал. Но тот все равно проснулся. Может быть, от того, что я на него смотрел долго? Сел на кровати, потянулся за штанами. Сказал — смешно, совсем не по-войсковому:

— Если мы в походе пешем, брюхо кашею потешим. Вставайте, ребятки, позавтракать как раз успеем.

И все зашевелились — весело и словно ожидая чего-то очень хорошего. Конечно, ведь праздник.

Умываться можно прямо в комнате, а нужник — в конце коридора. Большой, разгороженный на отдельные закутки. И очень красивый. На одной из стен нарисовано окно с видом на старинный город, а над окном — виноградные лозы. Тоже нарисованы. А потом уже, наверное, кто-то другой карандашом еще картинки нарисовал. Глупые — всё сплошь голые тетки и дядьки по-всякому друг на друге виснут. И главное, хоть и старательно, но несоразмерно. Только зря стенку испортили.

А в закутках на дверцах и стенах — надписи. И тоже непонятные. «Госпожа полтысячница даст». А что «даст» — не написано. Может быть, задаст? Взбучку, если ее рассердить? Или — денег в долг?

Завтракать отправились вниз. Там столовая зала — еще больше, чем у нас в школе. Наверное, едоков на двести. И над столами — тоже картины, во славу Старца-Кормильца. Дичь всякая, сыры, овощи, рыба. Даже если неголодным пришел — все равно что-нибудь съесть захочется.

Нам отвели отдельный стол. А народ в залу все прибывает и прибывает. Столько войскового начальства я никогда не видел. Даже у папы в части, когда мы туда приезжали. Господин Камакко нам объяснял: тут, в Войсковом Доме, можно не вставать, когда заходят старшие чины. И хорошо, потому что они все — старшие, мы бы так вообще весь завтрак простоять могли.

А один полсотник проходил мимо нас и щелкнул Ячи по спине. Райачи не ожидал, обернулся через плечо.

— Как сидите, учащийся?!

Костлявый, с противными тонкими усами, и на рыбу похож. Чего он привязался? Хорошо еще, что Ячи кружку с чаем не успел взять — а то бы и обжечься мог! Он поднимается по стойке «смирно», а это так неудобно — между столом и скамейкой. Отдает уставной поклон:

— Господин полсотник?

Не «слушаюсь», потому что этот войсковой нам не начальник. И я вижу, как наш надзиратель Байлеми начинает вертеть головой. Он по званию младше, видимо, не может возразить, вот и ищет сотника Камакко, а тот куда-то отошел.

— Не «го-оспдын плсо-о-отник», — начинает костлявый, передразнивая ячин ларбарский говор, — а Отдельной Государевой Ловческой Сотни…

— От-ставить, благородный Муллегичи, — еще один полсотник хлопает первого по плечу. — Пойдем!

И тогда появился господин Камакко — я и не видел, откуда. Встал возле Ячи, даже не сказал ничего, просто посмотрел. И полсотники отчего-то смутились.

— Вин-новаты, господин сотник Коронной школы. С Новым годом!

— Резво начали праздновать, господа… Садись, Ячи.

Может быть, после этой неприятности господин Камакко и не захотел нас больше одних оставлять. После завтрака велел всем идти с ним. Подошел к какой-то комнате с часовыми, зашел за железную дверь. А вышел оттуда с саблей и пистолетом.

Лани зашептал нам:

— Оружейная! Здесь оружие надо сдавать. Только видели — не все сдают? А наш — сдал!

Санчи — наверное, услышал нас, — сказал:

— Я и не заметил на пароходе, что он при сабле был…

А я подумал, что нынче в столовой господин Камакко и без сабли легко управился.

Потом мы построились во дворе Войскового Дома, и к нам вышел господин воевода. Поприветствовать и поздравить. Только он оказался очень толстым, даже на лицо, и совсем не празднично выглядел. Как будто бы его прямо сейчас разбудили, а он бы лучше еще поспал.

Он бы, наверное, дедушке не понравился. Как такому на лошади ездить? И за войском всюду поспевать? Дедушка сам на воеводу больше похож — и по осанке, и по голосу. А этот воевода — скорее, на гильдейского какого-нибудь старшину.

Пока мы в строю стояли, я посмотрел на всех наших ребят. И подумал, что на настоящего воеводу только Лани похож. Он, наверное, им и станет, когда вырастет. А Ячи — как его папа, господин Арнери, — видно, что дворянин, но не военный.

Кем Райачи захочет стать? Он никогда, кажется, про это не говорил. Может быть, будет рисовать картины или — еще лучше — картинки к книжкам про старину? А вдруг, даже сам начнет такие книжки придумывать? А я буду маме эти книжки показывать и скажу: «Это мой друг сам сочинил!». А еще я… А кем же я сам буду? В войско меня, наверное, не возьмут. Ведь все говорят, что я на девчонку похож. И рисовать не умею, и сочинять. Только считать могу. Но это неинтересно, это — все могут.

А хорошо бы так — как мастер Марри, он с нами на пароходе плыл. Чтобы к каждому уметь подойти и заговорить, и везде бы тебе были рады. Для этого играть надо уметь и петь. Но ведь на гармошке, наверное, можно научиться — это же не скрипка, не труба. Нажимаешь на кнопочки, тянешь — она играет. А еще проще — на шарманке, она вообще — махинка маленькая. С махинами легко.

Воевода уже давно закончил и ушел. И мы пошли — господин Камакко сказал, мохноножскую выставку смотреть. А за забором возле караулки стоял мастер Марри. Там много народу разного было, но я его сразу узнал, хоть он и по-другому сегодня оделся. Но он виду не подал, что мы уже знакомы. Или не заметил вообще. Потому что, мне показалось, он грустным был. Мастер Марри, наверное, хотел в Войсковом доме выступить, а его не пустили. Нам еще вчера сказали, что сюда посторонних не допускают. А он, видать, не знал.

Город разделен рекой на две части — западную и восточную. Я думал, что мы через речку будем переправляться, но оказалось, что выставка на нашем берегу. «Через Юин — послезавтра, — объяснил Лани, — когда нас в Пестрый храм поведут.»

Людей на выставке ходит больше, чем самих мохноногов. Я и раньше знал, что мохноноги в норах живут, но самих нор ни разу не видел. А тут нас повели внутрь, в подземную часть. Мохноножка в юбке с ромашками сказала, что взрослые там не поместятся, а детям — можно. Так что господин Камакко и господин Байлеми остались ждать.

Странно — здесь внизу места очень много и совсем не душно. И светло, хотя мохноноги видят и в темноте. Наверное, это нарочно для людей лампы поставили, чтобы мы не заблудились. Комнаты и переходы между ними отделаны все по-разному: ковриками, плетением, деревом. И в каждой комнате — что-нибудь особенное. Собачье снаряжение, посуда, овощи, деревянные игрушки с противовесами. Если такую покачать, она начинает двигаться: куры — клюют, медведь — бьет в барабан, мужик — рубит дрова.

В точно такой же норе — рассказывала нам мохноножка — жила семья Мики. Те самые Мики, что заключили договор с нашим князем Баллукко. Полторы тысячи лет назад. И с тех пор люди поселились на этой земле. А мохноногов обещали защищать во всех войнах. И наш учитель мохноножского — тоже из рода Мики.

Когда мы вылезли, нас повели смотреть служебных собак. Они прыгали через ров и на стенку в окошко, ходили по лесенке. Все это нужно, если придется кого-нибудь спасать. А в конце еще показали, как собака ловит преступника. У него в руке был нож, и я поначалу даже испугался — как бы этот дядька пса не поранил. Но все обошлось. Тот грабитель и сделать ничего не успел, как уже и без ножа остался, и сам на земле лежал.

А когда выступление закончилось, одна дама вдруг закричала, что у нее сумочка открыта, а из нее кошелек с деньгами пропал. И что это безобразие. Тогда псарь — тоже мохноног — попросил ее не волноваться и добавил, что его питомцы попробуют ей помочь. Одну собаку подвели к даме, дали понюхать сумку, и собака начала искать. А всех, кто был на представлении, попросили не расходиться.

Собака стала обходить толпу и каждого обнюхивать. До нас, правда, дойти не успела. Учуяла одного мохнонога-разносчика и начала на него лаять. Тот мохноног тоже возмутился, сказал, что это — ошибка, что у него, дескать и руки-то заняты подносом, как же он мог украсть? Но псарь ответил, что он своей собаке верит, а затем вытащил у разносчика из-за пазухи кошелек. И дама принялась благодарить и хвалить «умную собачку», а вора куда-то увели. Наверное, в стражу.

Было так интересно, что мы даже забыли про обед. Но нас все равно проводили в большой шатер с угощением. Там вместо столов и скамей лежали ковры. Все расселись, нам принесли раскрашенные миски и кружки. Ячи кивнул: все правильно — как во времена князя Баллукко.

Подали большую тыкву, начиненную сладкой кашей с изюмом, сушеными яблоками и медом. Вкусно! Такую тыкву на прошлый Новый год наш мастер Лутто готовил. Только он туда еще вингарский орех добавил. Потому что папа орехи очень любит… Любил…

Мама тогда сказала:

— Какая жалость, что господина Винначи не отпустили на Новогодие!

И папа ответил невпопад:

— Да съездим мы к твоим. В будущий отпуск — обязательно.

Мне обещал насчет зверинца. Предложил: не пойти ли завтра в балаган? Там в соседний с нами приморский поселок лицедеи приехали. А мама ему:

— Давай уж тут побудем. Ты так редко дома…

Теперь уже никогда.

Тут за собачьим полем была уборная.

— Дозвольте выйти, господин Камакко! Мне… надо.

Да, как дурак. Будто не в шатре, а в школе. Только ведь расплакаться при всех — еще хуже. И если он меня не пустит, я все равно…

— Иди.

Понял? Отпускает.

— Благородный Байлеми, проводите!

Я не стану ждать. Господин Байлеми догонит.

Чей-то голос вслед. Ячи?

— Мне тоже надо, господин сотник!

Лани:

— Тогда и мне!

А я-то маме письмо писал: все хорошо, мы едем в Ви-Баллу, так здорово! Теперь она поймет, какая я сволочь. Могу праздновать, веселиться. Предал ее и папу.

Стук в дверь. Господин Байлеми встревожен:

— Винначи, эй! Ты — тут?

Если я отзовусь, он по голосу сразу все поймет. А если промолчу? Может быть, уйдет?

— Тебе там что — плохо?

Или дверь сломает?

— Нет… Я сейчас.

— Погодите, господин надзиратель, — значит все-таки Ячи нас догнал. И теперь еще что-то говорит. Тихо — отсюда не разобрать. А потом вдруг Лани — громко:

— Ой, нет. Я не дождусь. Ща!..

— Дайтан! А ты-то куда?

Надо выходить. Господин Байлеми себя, наверное, ужасно глупо чувствует, стоя под дверью нужника. Открываю. Стараюсь ни на кого не смотреть. Отхожу вымыть руки. И умыться, пока Байлеми не глядит в мою сторону. А он и не может глядеть — сам в уборную пошел.

— Тарри!

Из-за угла выглядывает рыжий ланин вихор:

— Подь сюды!

В руках у него кружечка.

— На! Пей!

— Что это?

— Как что? Пиво! Там за прилавком всем на пробу разливают.

— И тебе — дали?

— А я сказал, что для надзирателя. Дали. Только ты мне немножко оставь!

Пиво на вкус горькое. Хотя и выглядит, как газировка — с пузырьками, булькает и шипит. Ячи тоже подходит. Скажи: все плохо?

Ячи молчит: ничего, бывает хуже.

Слышно, как открывается дверь уборной. Лани допивает — быстро-быстро. И морщится. Прячет за спину кружку. Господин Байлеми оглядывает нас с подозрением:

— Кому-нибудь еще куда-нибудь надо?

Мы ушли с выставки, и господин Камакко повел всех гулять по городу. Домики, домики, домики — один за одним. И все маленькие, больше двух этажей почти не бывает. Как тут только люди не путаются? Когда в большом городе живешь, там можно приметить что-нибудь высокое, что издалека будет видно. А здесь такого высокого — только наш Войсковой дом. Правда, что-то его нигде нет. А мы уже три часа, наверное, ходим.

Многих домов вообще не видно с улицы, потому что в глубине подворья. А еще встречаются просто сады, без домов, — ничейные. Точнее, городские. Мы, пока гуляли, несколько таких увидели. А в одном играла музыка. Тоже — странная очень. Как будто кто-то по металлическим пластинкам стукает.

Мы подошли поближе и увидели большой ящик. Он стоял возле входа в трактир и звенел. Правда оказалось, что он не за просто так звенит, а только если в него монетку бросить. Санчи сказал, что это — музыкальная махина, в Ларбаре такие есть. И будто бы один его дядя, когда хотел жениться на тете, перекидал в такой же ящик сто пятьдесят ланг — одними пятаками. Потому что махина других денег не принимает.

Пока Санчи рассказывал, к ящику подошел какой-то мужчина и тоже опустил пятачок. И тогда махина заиграла, а в большом окошке спереди побежали цветные картинки. Всё какие-то дамы с зонтиками и кавалеры с саблями. А еще Санчи сказал, что в Ларбаре в этих махинах разные картинки заправлены, и даже такие, которые детям смотреть нельзя.

Я подумал, что в такую махину лучше всего было бы запускать рисунки с видами города. И ставить их на пристанях и вокзалах. Потому что если кто-то приехал ненадолго совсем, он все красивые места обойти не успеет. Как мы с мамой, когда были в Ларбаре. А так можно хоть на рисунках посмотреть. И даже пятачка не жалко.

Но вообще — хорошо, что такие махины уже придумали. Ну и что, что они не такие полезные, как паровозы или трамваи. Зато — красиво.

К ужину мы все-таки вернулись в Войсковой дом. А после еды у нас оказалось свободное время. Лани подтолкнул локтем Ячи и меня:

— Пойдем в зал, где стрельбище! Может, и нам дадут.

Он уже узнал, что такое здесь есть. Только не знает, где. Но можно спросить. Лани решил, что спрашивать надо у тех, кто помоложе, а то старые привяжутся обязательно: а зачем вам, маленьким, и где ваш надзиратель.

По лестнице как раз и поднимаются два четвертьсотника. Нестарые, лет по двадцать пять.

— Господин пушкарский четвертьсотник, разрешите спросить? Где тут зала для стрельбы?

Непонятно, у кого именно Лани спрашивает — у правого или у левого. Они — оба пушкари. Оба и отвечают. Только не нам, а друг дружке:

— Ты посмотри, Ча, какое бравое растет поколение!

— О, да! С младых лет их уже тянет к стрельбе.

— Вот меня в их возрасте тянуло на мороженое. А потом, правда, на девок.

— А теперь? Девки уже в прошлом?

— Тьфу на тебя! Нет, конечно. Но на выпивку — как-то чаще.

— Но согласись: ты бы удивился куда больше, если бы сии юные господа поинтересовались у нас, где тут разливают?

— Зато я был бы спокоен: наше будущее в надежных руках!

— Так по кому стрелять собираетесь, деточки?

— По мишеням! — насупившись отвечает Лани. Потому что эти четвертьсотники — пушкари, а всё равно насмехаются. Вроде и между собой говорят, а чувствуется, что над нами смеются.

— И вот так — всю жизнь — по мишеням? А если супостат подступит к нашим стенам?

— То мы сумеем дать тотчас ему отпор, — напевает второй четвертьсотник. — А вы знаете, господа, кто наш вероятный супостат?

Лани молчит, обиделся. Он знает, конечно. Нам господин Камакко на каждом уроке об этом говорит.

— Отвечайте, учащиеся!

Лани сейчас обидится и скажет какую-нибудь грубость. И тогда все может очень плохо закончится. Потому что эти двое — они, наверное, пьяные совсем, хоть и не шатаются.

И тогда я ответил сам:

— Биаррийский Союз. Благодарствуйте, господа…

А если бы они спросили: за что? Можно было бы сказать: и за то, что научили, как стрельбище найти, и за то, что наши знания взялись проверять. Только объяснять все это — у меня бы смелости не хватило.

— Если бы господа четвертьсотники не прогуливали занятий, они бы и сами знали, кто враг.

Откуда взялся Амингер, я не видел. Зато убегали мы все вместе. Вниз по лестнице и во двор. Там народу много толпится, и даже сам воевода. Так что если четвертьсотники за нами и гнались, то теперь точно отстали.

Лани расстегивает кафтан — жарко после беготни. Поворачивается к Амингеру:

— Ну ты сказанул! Уважаю! Хорошо, они никому не крикнули: «Держи!».

Благородный Байнобар засовывает руки в карманы, оглядывается на воеводу, потом снова на нас:

— А и крикнули бы. А и поймали бы. Я бы сказал, что они нас на лестнице пытались зажать. Сами бы не обрадовались!

Подумал еще немножко.

— Ладно, некогда мне тут с вами. А стрельбище, Дайтан, во-он там, в пристройке.

И ушел, очень быстро. Он, наверное, правда, куда-то спешил.

Лани вздохнул:

— Идем, что ли?

А в зале для стрельбы народу почти не оказалось. Я-то думал, тут будет столько же, сколько и в столовой. Но — нет, никого. Только служитель, который пульки выдает. А у стойки — двенадцать ружей цепочками прикованы, на особых подставках. И все, кроме одного, свободны.

— По кому молодые господа изволят стрелять?

Они как будто бы сговорились сегодня все.

— Да по мишеням же! — ворчит Лани.

— Понятное дело. У нас мишени разные. Есть охотничьи: зайцы, утки, соболя. Есть исторические: с людоедами и пиратами. Есть просто — на точность.

— Я по людоедам! — говорит Лани.

Служитель говорит и показывает. У дальней стены на особых рейках закреплены эти мишени. Если попасть в одну, она опускается в сторону и открывает следующую. Людоед с белой шерстью оскалил клыки. Не подстрелишь такого — он сам на тебя кинется. Или не кинется — убежит. Ну и что, что у него волосы на голове дыбом, это не только от злости бывает, от страха тоже. Утка выпучила глаза и открыла клюв, будто бы сейчас закричит. И заяц с прижатыми ушами. Страшно, когда по тебе стреляют.

— А я лучше на точность.

Тут ни зверей, ни разумных тварей нет. Просто круги разного цвета. И хорошо.

— Я тоже, — становится рядом со мной Райачи.

Служитель принес нам скамейки, чтобы мы доставали до стойки.

— Смотрите, — говорит он, — берете пульку. Ружье как будто переламываете вот здесь…

— Я знаю, — перебивает Лани, — мне батя показывал. Я вообще уже давно стреляю! Лет с пяти.

Полсотник, что стрелял еще когда мы пришли, громко хмыкает.

А мне мама папин пистолет брать не разрешала. И дедушкин тоже. Я, наверное, поэтому не умею. А Ячи — умеет, вон у него как здорово получается. Прямо в средний, самый маленький кружочек. Может быть, его тоже раньше учили?

Нам выдали по дюжине пулек. Мы уже половину расстреляли, а я ни разу в круг не попал. А Ячи — пять раз. И Лани — три. Ружье еще такое тяжелое! И очень больно в ответ бьет после выстрела. У меня уже синяк, наверное, появился.

Бах! Опять мимо. Может, мне и не стоит больше стрелять, всё равно ведь промахиваюсь? Но ведь у нас в средних отрядах стрельба тоже будет. Как же я тогда?

— Ствол на сошку положи, как следует, — вдруг говорит полсотник. — Выдвини вперед.

Я попробовал. И ничего не вышло.

— Вперед, говорю. Ближе к ложу. И сам — ближе встань.

— Так ведь — больно.

— Отдача, конечно. Чем дальше будешь его держать, тем сильнее ударит. Наоборот, прижми крепче.

Так?

Не так. Полсотник подходит сзади, обхватывает меня, устанавливает руку, палец на крючке. Пахнет табаком, но не противным, а очень вкусным, сладким каким-то, и еще немножечко — керосином. Может быть, он недавно краску от кафтана оттирал? Дедушка или папа тоже могли так обнять. Только они не курят.

— Теперь стреляй, — говорит полсотник тихо.

Мы выстрелили — и попали! Оказывается, если во время выстрела не отстраняться, то гораздо лучше получается. Просто надо, чтобы за спиною кто-то стоял. Только где же мне всякий раз полсотника брать?

 

 

 

Лэй

Благородный Ландарри Дайтан

 

На сегодня расписание самое здоровское. Сначала — на Озеро, древнюю ладью смотреть, потом — обедать в плавучем кабаке, затем — на западный берег в княжеский Кремль. А после ужина — чародейское представление в городе!

Все началось с бабки Гарчибонго. Солнышко печет уже жарко-жарко, а она нам: «застегнитесь» да «застегнитесь»… «С Озера — ветер. Еще простудитесь!». Видела бы она, как у нас с моря дует весной!

Потом она меня поймала, когда я на лодку хотел пролезть. Нам, конечно, сразу сказали, что ладья «воссоздана по старинным чертежам», и поэтому детей на нее не пускают. А зачем тогда показывают, раз потрогать нельзя? Нечестно это — только дразнят!

Озерники стали грузиться. Я прикинул, что в красном кафтане уж слишком приметно будет, отдал его Тарри. Подхватил из общей кучи с ладейным барахлом какой-то тюк и пошел. Уже по сходням поднялся, а бабка как закричит:

— Благородный Лани, вернитесь! Они же сейчас уплывут!

Ну и — ясно — меня ссадили! Кто ее, спрашивается, просил? Стоим на пристани, Камакко ворчит, старуха причитает, лодка отходит. Всё, поздно! Теперь хоть до вечера ругайтесь — куда я денусь? Но ничего, успокоились. Сотник пошел насчет обеда узнавать. Вдруг — слышу — пацаны местные про нас говорят:

— «Уплывет», тоже мне! «Плавает» известно что.

— Да что с нее, дуры-то старой, взять?

Это они про санчину бабушку так? Ну, погодите же! Подхожу:

— А по мне, так вы — точно плаваете. Потому как говно мокропузое и есть!

Ну, дальше, понятное дело, сцепились. Белобрысый мне — в ухо, я его — по роже. Он мне — в грудь. Я ему — по пузу. Ничего так, стояще. Он меня за рубаху схватил, а я ему — подножку! Он и упал. Прямо в воду. Вместе со мной.

Мелко, но холодно! Тут все как завопят, и белобрысый — громче всех. Прибежал Байлеми и какие-то озёрники еще. Все — на меня. А я — чего? Он — первый начал! Тут появился сотник Камакко. Рявкнул на всех — те и заткнулись. А потом схватил меня за шкирку и — на извозчике домой. Переодеваться.

Вот тебе и обед в плавучем кабаке. Вот тебе и Кремль! А Камакко сказал, что еще и представления мне вечером не видать. Потому что одежка до завтра — хорошо если просохнет. Не в подштанниках же по улице ходить!

Привел меня в нашу комнату, велел все снимать и заворачиваться в одеяло. А сам пошел за обедом и горячим чаем. И главное — как быстро-то все получилось! Я даже сказать не успел, что мне и не холодно вовсе. Господин сотник мне жратву оставил, а сам унесся, даже не поел. В Кремль — наших догонять.

Ну и что это — скажите мне — за Новогодие? Может, обернуться простыней и хоть в стреляльный зал пойти?

— «Здравствуйте, мои драгоценные. Прибыл к вам с острова Винги. Выведываю секреты мэйанского оружия…»

— Лани, ты — чего?

О, Тарри! И Ячи с ним! Здоровско!

— А я-то думал: буду тут один, как дурак, сидеть… А вы откуда взялись?

— А мы… сбежали, — начинает Тарри.

— Отпросились! — поправляет его Ячи.

— В общем, предупредили.

— И в Кремль не пошли? — спрашиваю.

Ясно, что не пошли. Чтобы как я — так и они. Честно.

— И — ОБЕДАТЬ?

Кивают. Да-а, а вот это уже — нечестно, я-то — поел. Если бы я знал, я бы оставил. Хотя… Если в столовую сходить — небось, хлеба и чая раздобыть можно.

— Погодите! Я — щас.

— Лани! Ты же без штанов!

Ой, верно, в одной простыне.

— Ничего, я — быстро!

В столовой народу сейчас поменьше, чем за завтраком. Но все равно — все на меня вылупились, и давай ржать. Ну и пусть ржут — может, лопнут. Беру поднос, три кружки с чаем, корзинку с хлебом. Он — даром, на всех столах стоит. Тут меня один полсотник и спрашивает:

— Вы откуда в таком виде?

И другой, четвертьтысячник уже:

— Парень, ты чего — в бане угорел?

Вот же пристали! Объяснюсь:

— Ничего я не угорал. Защищал госпожу Гарчибонго. Посажен под домашний арест. А у меня друзья голодают!

— Гы-ы-ы, — ржет полсотник. — Как вам это нравится, господа? Наш юный друг защищал даму!

— Господа, я считаю, надо поддержать столь благородный порыв!

Да не надо — хотел я сказать, — я ему уже врезал. Но не успел. Какой-то сотник плюхнул мне на поднос кусок пирога. А другой — куриную ногу. И еще — картошки, кашу с грибами, миску с мочеными яблоками. А за яблоками — бутылку с каким-то вином. Но ее четвертьтысячник сразу отобрал, и погрозил кому-то кулаком. Эх, жалко, мог бы и оставить!

Короче, съели мы всё. А когда съели — стали думать, как быть дальше. Потому что Кремль — уж ладно, хрен бы с ним, но чародейские фокусы пропускать жалко. Положим, кафтан у меня сухой, я его у Тарри забрать не успел. Под кафтан и нижняя рубашка пойдет, если не расстегиваться. Но вот штаны… Их, небось, нарочно из плиса делают — чтоб они дольше сохли!

Я их на окно повесил, на солнце, но толку пока мало.

— Тарри, посмотри — не высохли еще?

— По-моему, еще нет. Но уже, кажется, немножечко суше!

И тогда Ячи сказал:

— Тут должна быть прачечная.

— И что? Предлагаешь чьи-то штаны спереть, уже сушеные? Так они мне велики будут!

— Это да. Но! Если есть прачечная — значит, и сушилка. Пресс!

— Но он же, наверное, денег стоит?

— А может, получится договориться? Пошли?

Дядька — управитель пресса — штаны прогладить согласился. Но дал нам задание: чтобы мы ему большую кучу старых простыней на тряпки порвали. Каждую — на восемь частей. Эти тряпки, сказал он, еще послужат!

Вот это работа! Не то что в наряде. Надо будет потом матери сказать, что если ей тряпки нужны — так я простыней теперь смогу нарвать!

Вот там-то, в прачечной, нас и нашел господин Камакко. Ругался он долго. Только в этот раз не на меня, а на Тарри и Ячи. Зачем они сбежали, никому не сказав!

— Мы сказали, — объясняет Таррига. — Санчи. Чтобы он передал своей бабушке. А госпожа Гарчибонго — господину Байлеми.

— А прямо ему доложить не могли?

— Так бы он их и отпустил! — говорю. — Вот скажите, господин сотник: отпустил бы?

— Значит, лучше — тишком? Подвести своего надзирателя?

— А как было надо? Мы же не могли бросить Лани одного!

Вот так. Два года мы с Райачи вместе проучились — ему до меня и дела не было. А теперь — дружба. Навсегда! Правильно. И я бы его не бросил. Ни его, ни Тарри.

Господин Камакко это тоже, похоже, просек. Сказал — ворчливо, но уже не ругаясь:

— Так и поехали бы с нами на извозчике сразу.

— Мы не успели. Вы так быстро…

— Соображать быстрее надо.

Но на представление все-таки взял.

Отличная это штука оказалась — чародейские фокусы. Если бы еще рассказчик не мешал. А то заладил: «деяния славных предков», «многоплеменное единство», «свободный труд, служение державе»… А там, на берегу, князь Баллукко — как настоящий. Только немножко прозрачный. Он изгонял орков и заключал договор с мохноногами. И пророк Халлу-Банги хромал на одной ноге. И советник Нарек, скрестив руки на груди, смотрел на Озеро. А вода сквозь него просвечивала. И когда он смотрел, из воды вдруг появились корабли — много-много. И еще сухопутные войска пошли: конные и пешие, с копьями. А после наши обороняли королевскую ставку от орков, а с неба падал снег. Потому что это было во времена Великой Зимы.

А под конец представления кто-то сзади вдруг гаркнул:

— Мастера на помост!

Ну и дурак! Настоящий чародей все равно не покажется — ему нельзя. Да и помоста тут нет. Я обернулся глянуть, кто тут такой придурок, но крикуна не увидел. Зато заметил, как из задних рядов к нам давешний гармошечник протирается. Мастер Марри. А может, и не к нам.

Пока вертелся, чуть еще картинку не пропустил. Прямо на пустом месте из воздуха взяли и слепились два чародея в балахонах. Потоптались и раскланялись. И бахнулись!

А еще я хотел вечером сходить пострелять. Ячи-то надо догонять. Совсем уж было наладился — а Камакко не пустил. Когда к Войсковому дому подошли, услыхали: больно шумно. Камакко носом поводил туда-сюда — и велел всем подниматься к себе. И с этажа уходить запретил. Сказал, хочет с нами одно дело обсудить.

Собрались в комнате у Байлеми. Господин Камакко говорит:

— Завтра у нас Пестрый храм. Кто из вас — семибожники, можно сходить на обряд. Только встать придется рано. Кто пойдет?

Вызвались сразу Чари и Дакко. Санчи — будто мы не знаем, что он змеец, — тут же влез:

— А я — нет!

И тут я слышу, как Тарри спрашивает:

— Ячи, а ты? Ты же хотел.

— А вы — как?

Ну вот, сейчас Тарри согласится, чтобы Райачи не бросать, и нам придется идти. Это ж в какую рань-то вставать!

— Я, наверное, нет.

Вот тебе и здрассте! А мне теперь что — разорваться?

Райачи кивает:

— Ага. В храм так не надо: когда просто чтобы вместе.

— Правильно! — подхватываю. — А мы как раз поспим.

Ячи сказал сотнику, что пойдет. И тут — громко, как сегодняшний рассказчик, — заявляет Амингер:

— Я тоже хочу!

Раз четверо идут, пришлось нам постели перетаскивать. Все богомольцы — в нашу комнату, а мы с Тарригой — к Байлеми. Но чур — только на эту ночь!

Ладно, тех, кому завтра вставать, — понятно, но нас-то за что сразу спать укладывать? Мы уже и листочки для «Обстрела» расчертили. Просто Байлеми чтой-то не в духе.

— Господин надзиратель, а можно мы еще чуток поиграем?

— Нет!

— Пожалуйста, — просит и Тарри. — Мы совсем тихо.

— А с Вами, Винначи, я вообще разговаривать не хочу! Очень мне нравится из-за вас получать от сотника…

Совсем взъелся. Свет погасил. Только спать все равно не вышло.

Сначала во дворе что-то грохнуло. Как будто стекло разбилось. Вот любопытно: бутылка? Или фонарь? Пожалуй, все же бутылка. И, видать, не пустая. Иначе чего бы во дворе так орали? Обещали кому-то кишки на хер намотать?

— Выбирайте выраж-жения, благород-дный Муллегичи!

А он их, кажись, и так выбирает — самые забористые. Про кишки, кстати, надо будет запомнить…

— А что? Здесь дамы?

— Д-дам нет. Д-дети!

— Дети?

— Действительно, Муллегичи. Зачем тебе дамы? Тут целый этаж мальчишек!

— Что-о? Что ты сейчас сказал?

О-о, да они ж сейчас морду друг другу будут бить. Надо поглянуть! Хорошо — мне тачарина койка досталась, возле окна. Высунусь, пока Байлеми не погонит.

Так и есть! Двое дерутся, третий — стоит, на звезды пялится. И на меня теперь:

— О! Д-дети! Ид-дите сюд-да. Полсотник Муллегичи вас ж-ж-жаж-ж-ждет!

А еще слышно, как за дверью распоряжается Камакко:

— Байнобар — за старшего. Дверь — запереть. Никому не открывать, кроме меня и Байлеми!

Разбираться пошел.

— Дайтан! — шипит за спиной Байлеми и тащит меня от окна.

— А если с господином со-отником что-нибудь случи-ится? — задумчиво тянет Датта. — Он там совсем оди-ин…

Ага, сейчас Леми тоже уйдет, вот тогда мы и посмотрим.

— Господин Камакко в одиночку в пьяную заваруху не полезет. Для этого дежурные есть, — объясняет Байлеми.

— А если…

— Отставить! Без вашей помощи он точно обойдется!

А все-таки: если бы Байлеми тоже ушел — кого бы он за старшего оставил? Меня или Талле?

 

 

Йарр

Благородный Амингер Байнобар

 

Видишь, Байаме, Хранитель Путей, все я собрал для благого странствия. Есть котелок, топор и лопата. Теплая одежда, плащ непромокаемый, два одеяла. Нож, спички и газовая зажигалка. Веревка, кружка и фляга для воды. Собрана добрая снедь, чай и соль. И карту я раздобыл. Я знаю, как выберусь из школы, и знаю, как сделать, чтобы меня после этого полдня не хватились.

Теперь дело за малым. Даже в древние времена в путь не пускались без денег. Ежели, конечно, не думали добывать серебро способом, Тебе ненавистным. Вот и мне деньги нужны. Не из прихоти прошу, и не из жадности — а для доброй дороги.

Я умею поставить шалаш и развести огонь. Я смогу поймать рыбу в реке и набрать ягод в лесу. Обещаю, что не стану убивать тварей живых сверх необходимого для пропитания. Обещаю не гнать странника, пришедшего к моему костру.

Но мне нужны деньги. Я не умею воровать у хозяев — только прибирать то, что плохо лежит. А где же Ты видел, чтобы деньги лежали плохо? Попрошайничать я тоже не смогу. И заработать. Кто наймет меня без бумаг? Вот и прошу у Тебя — дай мне денег!

Сейчас идет обряд. Досточтимый читает по-дибульски, все молятся пред Твоим шаром. В сенях, где храмовая копилка, — никого. Если Тебе угодно мое странствие, позволь мне ухватить оттуда немного… Только чтобы никто не заметил!

И ухватил! Мелочь, правда, одни пятаки да десятки. Зато уж — сколько смог. Теперь ходить придется очень осторожно, чтобы карманами не звенеть.

Вообще — нет, так не пойдет. Эдак я до школы не доеду. Да, вот свалюсь с парохода в реку, как Дайтан давеча, — и богатство мое меня ко дну утянет. Как купца Комбо.

Хотите, дети, сказку? Жили в городе Мичире два купца: Комбо Щедрый и Комбо Жадный. Поплыли они в Ви-Умбин. И, как водится, застигла их буря. И Щедрый побросал в море все свое добро, а Жадный — только один горшок из-под масла. И тот — пустой. Прибыли на место.

 Приходит к ним наутро человек. Высокий, только глухонемой. Отдает каждому по записке, а там сказано: «Товар получен сполна, приходите завтра на берег туда-то — там и сочтемся». Купцы не поняли, какой товар, Комбо Щедрый еще и засомневался: это, должно быть, не мне, у меня и товара-то больше нет. Но — пошли.

 Встречает их старушка с рыбачьей сетью. Говорит Жадному: это тебе за твой подарок. И дает ему кошель с серебром. А потом — Щедрому: «Понравились мне, Комбо, твои дары. Буду и впредь с тобою дела вести. А чтоб тебе веселей жилось, отдам тебе в жены свою самую доверенную девушку». А денег не дала, и Жадный потом над ним смеялся.

Вот только старушка эта была не просто старушка, а Владычица Вод. И посланец — глухонемой, потому что он — рыба. И стало, как она сказала. Щедрый вернулся домой и женился на Предстоятельнице Морского храма. Ну, и разбогател, конечно.

А Жадный, когда плыл домой, выглянул за борт — на рыб серебряных засмотрелся. И тут кошель с деньгами, что он у пояса носил, его перевесил. Так утонул Комбо Жадный. «Назидательные сказки земли Умбинской», часть третья.

Считать деньги я сейчас не буду: здесь — негде. До Войскового дома подожду. А потом… Надо бы их поменять. Хотя бы часть — на монеты покрупнее. В Народный Банк пойти? Или в лавку? Ненадежно, могут привязаться: откуда это у школьника такие деньги? Что, мальчик, свинью глиняную разбил? А чью, скажи на милость, свинью? Сам-то ты — не из местных…

А вот шли мы позавчера мимо одного садика. В нем пивная была, «Механика» называется. Они бы еще «Чистописанием» назвали или «Арифметикой». И там при входе стояла музыкальная махина. В которую монетку кидаешь, а она — играет. Не у всех же мелочь при себе есть. Так что возле махины можно было бы наменять.

 

 

Тарр

Благородный Таррига Винначи

 

Тех, кто не пошел на обряд, господин Байлеми привел в Храм позже. Чтобы показать древнее храмовое подворье, дом Предстоятеля и мастерские. Господин надзиратель, наверное, очень сильно на меня обиделся. Зря мы вчера ему не сказали, что уходим. Ведь он бы, на самом деле, нас отпустил. Он же понимал, что нам к Лани надо. А теперь получается, будто мы господина Байлеми считаем за злыдня какого-то. Конечно, ему обидно. А я не знаю, как ему сказать, что это не так вовсе. И что он — хороший, просто мы растерялись, когда господин Камакко Лани увез.

Ячи бы знал, что сказать. Но он с утра в Храме. Дедушка как-то говорил, что если кому-то надо потолковать с господами из Охранного Отделения, проще сразу туда и пойти. А храмы для этого ни к чему. Потому что жрецы не под присягой Ведомства Безопасности если и бывают, то только в глухих-глухих местах. Наверное, у Ячи дома считают иначе. Или у них досточтимый в Ларбаре не такой, а настоящий.

А может быть, и здесь настоящие есть? Я сначала тоже хотел пойти. Попросить у Безвидного, чтобы с мамой и дедушкой ничего плохого не случилось. И с Ячи и Лани. И с мамиными папой и мамой. И с мастером Инайялли. А вдруг с папой так все вышло потому, что я никогда раньше не молился? Я подумал об этом и испугался: Безвидный же рассердится, что он у меня таким плохим выходит! Будто он из-за таких пустяков гневается: кто ему молится, а кто — нет. И решил не ходить. Потому что мы ведь дома никогда в храм не ходили.

Здешнее храмовое подворье очень-очень древнее. Нынешний храм построили двести лет назад. Я посчитал — получилось, что тогда еще дедушкин прадедушка не родился! А многие дома и того старше. Нам даже показали палату, что до Великой Зимы стояла. Правда, она оказалась самая тесная и с очень низкими сводами. Как только по ней рыцари в доспехах ходили?

А потом нас повели в мастерские, где рисуют картины про дибульские древности и про жизнь пророка Халлу-Банги. И раскрашивают изваяния для обряда. Там на столах стояли мисочки с разными красками. Лани это увидел и сказал: «О!».

Храмовый мастер начал нам рассказывать, как работают их живописцы. И показывал картины — те, что только начали рисовать, и те, что уже почти готовы. И подвел к стене, где сверху донизу и во всю ширину были развешены доски с рисунками. Он сказал, что все это вместе называется «Равновесием двенадцати стихий» и принялся объяснять, почему.

И когда Гайдатта засмотрелся на самые верхние картины, Лани подобрался к нему сзади и окунул его хвост в плошку с зеленой краской. А я даже не заметил, когда он успел ее со стола взять. И остановить его — не успел. Потому что можно было бы сказать ему: не надо! Но тогда бы это все услышали. И Байлеми с сотником Камакко — тоже. И все бы опять стали ругаться.

А Лани мне объяснил, что это — честно. Потому что ему сегодня утром кто-то в сапог колючку подложил. От пустынной скирикки, что в Войсковом доме в читальне стоит. Она в горшке растет, длинная и колючая. И Лани уверен — это Гайдатта сделал. «Больше — некому, — сказал он. — Санчи бы забоялся, Талле — не такой гад, значит, остается Датта!» А еще Лани говорит, что перед Безвидным Гайдатта тоже виноват. Потому что навредил сразу двум живым тварям: Лани и дереву. Так что и мстить ему полагается в святом месте. А будь Безвидный против — ни за что бы не допустил!

Видакко первым увидел, что Гайдатта краской вымазан. Правда, это все равно уже было, когда мы из мастерских вышли. Он дотронулся до даттиного хвоста — и тоже испачкался. И тогда спросил:

— А это ты в чем?

За это время кафтан у Гайдатты на спине сделался в зеленых подтеках. И господин Камакко решил, что Датта сам извозился. Случайно. Будто бы он к чему-то свежепокрашенному прислонился. Господин сотник даже ругаться не стал. Забрал Датту и Дакко и повел обратно в мастерские — одежду, волосы и руки оттирать.

А мы с Байлеми остались на площади. Там много народу гуляло, что-то ухало, играла гармошка, верещали говорящие скворцы. А в середине площади были выставлены всякие приборы — измерять рост, вес и силу. Господин Байлеми, чтобы мы не заскучали, разрешил нам всем взвеситься. И оказалось, что я меньше всех вешу. Потому что во мне всего один пуд и девять гээр. А у Ячи — один пуд, восемнадцать гээр и восемьдесят ланг. А Лани — немножко полегче: пуд, пятнадцать гээр и двенадцать ланг. Взвешиваться не стал только Амингер. Его Байлеми тоже звал, но Аминга сказал, что не хочет.

И тут Лани предложил помериться силой. Только не мне и Ячи — а Талдину. Он сказал, что здесь все будет по-честному, потому что прибор не врет и не жухает.

Прибор сделали в виде бочки. И к ней еще прикрепили шест с делениями. Если по бочке ударить дубиной, по шесту бежит водяной столбик и показывает очки. А дубина — как ружья в Войсковом доме — тоже цепочкой прикована. Это чтобы никто ее не унес и не убил кого-нибудь. И это она как раз ухала.

Талдин взял дубину и выбил тридцать семь очков. Мы с Райачи, конечно, болели за Лани, но у него получилось меньше. Только тридцать.

— Это не считается! — сказал Лани. — Надо три раза.

Но Талле все равно больше выбил. И на второй раз, и на третий. И сразу стал важничать и говорить, что Лани — слабак. Я подумал, что Лани сейчас расстроится или разозлится, и хотел сказать ему, что он зато сильнее всех остальных. А Лани обижаться не стал. Просто ответил Талдину, что если будет надо, он его и так побьет. Пусть только напросится.

И тут мы услышали песню. С той стороны площади, где играл гармонист. Такой голос знакомый. И песня грустная.

 

В чужедальней стороне, возле княжеской столицы,

Где на храмах так пестры купола,

Я с сумою на ремне пробирался до сестрицы

Не имея ни двора, ни кола.

 

Хутор справный у сестры, и скотина есть, и поле,

И детишки, чай, большие уже,

Ну, доколе, будь-добры, мне бродяжничать, доколе,

На последнем танцевать рубеже?

 

Разлучились мы с сестрой на реке на Юалайе,

Хоть и были мы друг другу нужны –

Я ушел ночной порой, жизнь ей портить не желая,

Зная беды, что мне суждены.

 

Мы подошли поближе: Ячи, Лани и я. И мастер Марри нам улыбнулся. Потому что это он играл и пел. И на этот раз нас узнал.

 

На совсем другой реке, возле княжеской столицы,

Обойдя между делом белый свет,

Пусть пешком и налегке, я добрался до сестрицы,

Не прошло и пятнадцати лет.

 

Только вместо сестры незнакомый мужичина

Курит трубку у нее на крыльце,

И не видно, будь-добры, ни веселья, ни кручины

На его равнодушном лице.

 

Деревянный такой, не улыбчив, не нахмурен:

«Скоро год уж, как она померла.

За ее за упокой можно выпить вместе, шурин,

Да на том и окончим дела».

 

Хорошо, что мастер Марри нашел, где можно выступать, раз его в Войсковой дом не пустили. А здесь — вон сколько народу его слушает. Один дяденька даже снял шляпу и пошел всех по кругу обходить. А на шляпе цветы были бумажные, потому что сегодня — все еще праздник.

 

Ох, сестрица ты моя, опоздал я к тебе в гости,

Поспешил Судия[6] тебя взять,

Скоро год, скоро год тлеют кости на погосте…

Наливай, неприветливый зять!

 

А потом я уйду, не впервой же мне дорога,

Не впервой – ни двора, ни кола,

Лишь клеймо по суду да расписка из острога,

Да мозоли на руках от весла.

 

Мастер Марри закончил петь и повернулся. Получилось так, что он прямо на нас смотрит, а ко всем остальным — боком стоит. Дяденька со шляпой протянул ему монетки, которые набрал. Но мастер Марри сказал:

— Погоди, Ча. Я тут знакомых вижу. — И снова кивнул нам, — Здравствуйте, почтенные купцы!

Остальные, кто слушал, стали расходиться. Видно же, что мастер пока петь не будет. А мы — наоборот, подошли.

— Здравствуйте, мастер!

— И как вам Ви-Баллу?

— Здоровско! У нас сегодня ночью в Войсковом доме драка была!

— С Вашим участием, благородный Ландарри? И кто победил?

— Не-а. Нас Камакко не пустил. А он всех разогнал!

— А он сам — кто?

— Наш сотник. По военному делу.

— Тогда я понял, кто. Решительный господин. А я давеча на чародейском представлении был.

— А я Вас видел вчера там.

— И позавчера возле Войскового дома, — добавил я.

— А могу я Вас попросить о помощи в одном деле?

Мастер Марри вроде бы со всеми нами говорит. А кажется, что только на меня смотрит. Может быть, поэтому Лани и Райачи молчат? Ячи вообще не любит с незнакомыми разговаривать. Но мастера-то Марри мы уже знаем. И, наверное, невежливо так долго молчать, когда тебя просят?

— Да, мастер. Конечно.

— А что за дело? — хором со мной спрашивает Ячи. Осторожно, как будто горячий чай пробует. Но мастер ведь не станет нас ни о чем нехорошем просить?

— Мне очень нужно увидеться с одним человеком. Он военный, живет сейчас в Войсковом доме. Но мне туда ходу нет, а в городе я его застать не могу. Вы не могли бы ему от меня передать письмо?

— Наверное, могли бы. А кому?

— Он полсотник…

— …Муллегичи?! — вскинулся Лани.

— Нет. А кто такой Муллегичи?

— А это он вчера дрался.

— Надеюсь, мой — спокойнее. Полсотник химических войск, благородный Гаррай, господин Лидачи. Сможете?

— Да. Если он в Войсковом доме.

Ну вот, напрасно Ячи сомневался — ничего дурного или сложного. Просто письмо отнести.

Теперь мастер Марри точно ко мне обращается. Раз уж я согласился.

— Нужно отдать письмо ему в собственные руки, и так, чтобы другие не видели. Поскольку дело это личное, а при чужих он, пожалуй, смутится. По годам он — примерно как я, на голову меня повыше, каштаново-рыжий, глаза темные. Полсотник, химик, Гаррай Лидачи. В письме я прошу его встретиться со мной.

— Только мы завтра утром уже уезжаем.

— Если до вечера не получится, Вы тогда письмо уничтожьте. Чтобы оно не попало в посторонние руки.

— Хорошо, мастер, мы попробуем.

— Спасибо! Не угодно ли, благородный Таррига, сыграть на гармони?

Мастер Марри наклоняется, чтобы мне не тянуться до кнопок на боку у гармошки. Они разноцветные: белые, красные и черные, в три ряда.

— А я не умею.

— А не важно. Нажимайте что попало.

Я нажму. А мастер Марри растянет гармошку. На песню, конечно, не похоже. Но все равно, кажется, даже немножко складно вышло.

— Замечательно. Благодарю, господа!

— Так письмо же…

— У Вас в левом кармане, мой господин.

Оно там и вправду уже лежит. А я знаю, когда мастер его туда подложил! Когда я на кнопки нажимал. Только тогда я ничего не заметил. Но ведь больше-то — некогда было!

 

 

Рэй

Благородный Райачи Арнери

 

Если ничего не получится — пусть лучше так, как будто это у благородного Райачи не получилось. Ну, не нашли господина химика! Искали, да не нашли.

Тарри — добрый человек. Помочь людям не откажется. А тут ведь одно из двух: или веди себя по-доброму, или по-умному. Мы не знаем, какая гадость там в письме. То есть там, может, ничего особенного, просто: приходите туда-то тогда-то. Вопрос — что будет, когда химик туда придет. Было бы письмо обычное, без подвоха, — мы были бы не нужны. Отдал бы музыкант его часовому на воротах, и всё.

Ну, ага, а часовой забыл бы передать. А вдруг в письме — вызов на поединок? Самое личное дело. И вообще-то скверно, если войсковой полсотник от гильдейского мастера прячется при этаком деле. А что-то посмотришь на господ военных… Иные, пожалуй, и прятались бы. На вид мастер Марри, по правде говоря, намного лучше, чем тутошние пьяницы. Может, в том и подвох? Вид веселый, глаза серьезные. К тому же — карманник, и нам это свое искусство нарочно показал. Белый мастер? Так тогда ему драться нельзя. То есть поединок — может быть, но не боевой.   

Мы, конечно, поищем химика Лидачи. Погуляем по Войсковому дому и поищем. Тут много еще комнат, где мы не были. Кроме стрельбища и столовой еще курительная есть, игорная зала, музыкальная, читальня.

Из химических войск — человек сорок. Из них чуть ли не половина по чину полсотники. Задачка! Полсотник молодой, как Байлеми, или старенький совсем — это редкость. А средних лет, как музыкант, — да они почти все такие! Положим, нескольких сразу можно откинуть: черноволосых и русых. И всё равно остается не меньше шестерых. Один еще и без усов, коротко стриженный и в шапке — вообще не видно, какие волосы. Он после ранения, похоже. Но про эту примету мастер Марри сказал бы? Да, если сам знает.

Рост еще мы знаем. А что толку, когда полсотник за столом сидит, играет? Мы тут якобы фишки смотрим, которые для «пяти паломников». В «паломников» господа тоже играют, доска и вправду красивая, фишки резные, каменные.

Другой подходящий химик был в музыкальной зале. Тоже сидел, слушал. Авось, там и заснет. А то уйдет к себе в комнату — кабы мы знали, в которую…

Спрашивать у дежурного нельзя. Иначе мы бы разузнали, где полсотник Лидачи тут живет, и стерегли бы возле двери.

К самим химикам тоже не подступишься. Чего проще: подойти к любому. «Господин Лидачи?» — если не угадаем, он скажет: нет, мол, это не я, это вон тот — Лидачи… Но музыканту надо, чтобы тайно.

Правильно было бы, конечно, посоветоваться между собой, а уж потом соглашаться. Или не соглашаться на эти розыски. Тогда на храмовом подворье благородный Райачи прохлопал ушами. Таррига — добрый человек, Таррига взялся. Вот и выходит: при добром должен состоять кто-то другой. Черствый или трусливый. Иначе так и будем ввязываться неизвестно во что. Из доброты к чужим людям. Но раз уж Райачи и есть — такой недобрый спутник, так и спохватывался бы вовремя. А теперь одно остается: искать химика самому. С ребятами, но самому. Чтобы самому и отвечать, когда мы никого не найдем. Ведь все-таки для Тарри «я не смог» и «Ячи не смог» — вещи разные. И вторая чуточку лучше. Райачи будет сетовать — тогда Тарри начнет его утешать — тогда Райачи успокоится. Все-таки будет хоть какой-то успех.

Где еще слоняются химики? Есть зала для сабельного боя. Мы теперь знаем: она в той же пристройке, где стрельбище. И туда есть проход из дома, на двор можно не выходить. Значит, пойдем проверим и там. Если химик знает про свои личные неладные дела, то мог бы с оружием упражняться. Уж лучше это, чем пить или играть.

Еще есть зала для гимнастики и гирь. Ну-ну, и как тут разберешь, кто какого чина и рода войск? Хотя к небоевому Божьему суду как раз тут бы и готовиться… Вдруг на суде по канату ходить придется? Но на гимнастических штанах знаков различия нету. Почти то же самое, что в бане химика искать. Но в баню мы точно не полезем.

— Может, он все-таки курит? Проверим курительную еще разок?

— И конюшню. Может, он уезжать собирается.

— Тогда и склад тоже.

— Ага, а он там противогаз налаживает. Нацепил его на морду и хоботом трясет!

— Чтобы не опознали!

Но не может такого быть, чтобы мы в Войсковом доме не нашли полсотника. Не в пустыне же Араамби мы его ищем!

— Или уже спит…

— Да. Напился и заснул. Какого-нибудь «тройного счастья». 

— Какого?

— Это мешанина, самая убойная. Магнор, вингарское крепкое и рассол от квашеной сливы.

— Лани, а ведь это — мысль!

— Чего? Напоить кого-нибудь и расспросить. А он потом и не вспомнит.

— Чтобы напоить, у нас денег нету. Пойдем в столовую залу, к стойке, и как будто передадим заказ: «тройное счастье» для полсотника Лидачи. Подавальщик ему понесет, а мы посмотрим.

Лани кивает на благородного Райачи уважительно:

— Все-таки он у нас — голова!

Так и получилось. Стеклянный кубок с мешаниной отнесли в игорную залу. К столу, где четверо играют в плашки. Полсотник-химик хмыкнул, не глядя: спасибо, мол, оно и кстати.

Играют с ним еще трое: двоих мы не знаем, а третий — тот давешний стрелок. Денег на столе нет, игра — под запись. Кто выигрывает? Мы правил расчета не знаем.

Химик и вправду темно-рыжий и довольно длинный. Щеки красные, уши тоже горят. И оттопыренные они, непонятно, как под противогаз помещаются.

То нагнется к столу, то откинется, на плашки щурится издалека. Нехороши дела, наверное: проиграет! Трое остальных игроков сидят с совсем дубовыми лицами, как и положено при плашках. Мы якобы разглядываем теперь картинки на стенах. И неприлично косимся на стол. Вообще-то за плашечниками подглядывать считается очень нехорошо: удачу отпугнешь.

Таррига глядит на благородного Райачи. Как понять: это мы полсотника Лидачи нашли? Или мы его уже точно не нашли, потому что сейчас к нему не подступишься? От игры ведь отвлекать нельзя. А за плашками господа войсковые могут и до утра просидеть. Но Тарри бы, пожалуй, до утра и прождал. Лани — отвлек бы. Наше дело — письмо отдать, а там он пускай сам решает: идти — не идти с музыкантом встречаться. И если, скажем, проигрываешь, то как раз кстати уйти.

Райачи за то, чтобы немного погодить. Последить, как игра пойдет.

Конечно, полсотник проиграл. Выиграл этот кон незнакомый химический сотник. Собрали взятки, смешали, раздали заново. Две плашки остаются на столе рисунком вниз. И вдруг господин Лидачи говорит:

— Дозвольте угадать!

Стрелок на него смотрит, как на дурака. Спрашивает:

— Масть?

— Нет. «Точно», господа.

Это значит — и по масти, и по достоинству назвать две оставшиеся плашки. Если не угадаешь — очень много очков теряется.

— Что сказано, то сказано, — замечает химик. Назад не отыграешь.

В доме Арнери еще говорят: «везунчикам — кости». То есть если хочешь на удачу играть, а не думать, так надо в кости играть, а не в плашки.

Господин Лидачи объявляет:

— Красная тройка и Белый храм.

Открыли те две плашки. Почти — да. Только тройка белая, а храм красный.

— Ломилось, однако…

— Ломилось войско на подмогу, да впереди был Черный Вал.

Очень обидная присказка. Но раз так вышло, господин полсотник пропускает кон. Вот отчего бы ему сейчас не отойти от стола? Не пойти проветриться?

Встал, качнулся. Пошел. Вот ведь штука: у него пистолет при себе. Как Лани и говорил: положено сдавать, но многие не слушаются. Ну как пойдет и застрелится? Мы ж не знаем, сколько он проиграл…

Выскочим из залы следом за ним.

— Благородный Гаррай, господин полсотник Лидачи?

Он трясет головой, будто ему не мы привиделись, а страшный призрак.

— Вам письмо, — говорит Таррига. И отдает бумагу.

Химик читает. Сейчас заявит: чушь какая, при чем тут я? А лучше бы просто скомкал и бросил. Но — нет. Молвит слово: без звука, но понятно, что крепкое ругательство. Перечитывает всё сначала. Переводит глаза на нас:

— Ну и где эта механика, скажите на милость?

— Какая механика?

— Якобы трактир. Тоже мне название.

— А в саду таком. На этом берегу. Там еще водомет каменный. Неисправный, — отвечает Лани.

— А пройти туда как?

— Значит, сначала прямо. Потом через дорогу. И направо… Нет, налево, у дома повернуть. А после уже направо. И опять идти.

— Ничего не понял. Показать сможешь?

— Да показать — это запросто!

— Веди!

И мы пошли. У ворот нас даже ни о чем не спросили. Видят, что мы со старшим. И что сейчас будет?

 

 

Йарр

Благородный Амингер Байнобар

 

Оцените, господин сотник, каким паинькой я был всю поездку! В воду не падал, с детьми, посторонними и своими, не дрался, из кружек за господами войсковыми пива не допивал. Что еще? В краску не влезал, нехорошими словами не ругался, цветы в горшках не обдирал. Одно небольшое святотатство — да и на то жалоб не поступало. Неужели теперь меня нельзя наградить увольнительной? Всего на пару часов. Эх!

— Что, Амингер, скучно тебе?

— Нет, господин Камакко. Просто завтра уезжаем. Жалко.

— Город понравился?

Хорошо, хоть не спросил: что, праздники закончились? К учебе приступать неохота?

— Город неплох. Но не лучше Ви-Умбина.

— А я Ви-Баллу не люблю. Больно уж… Для приезжих всё отделано, в духе старины, как пряник сплошной.

— Так местные же этим и живут. Нами, приезжими.

— Оно, конечно, так. А кончается безобразием. Потому как чем больше приезжие выхлещут пива и прочего пойла, тем местным выгоднее. Потчуют…

Та-ак. Не пойдет. С пивной темы надо сворачивать. Не то Камакко меня точно никуда не отпустит.

— Я думаю, Вы ошибаетесь. Местные-то предлагают удовольствия на любой вкус: и сласти, и зрелища. Беда, что приезжие чаще не это спрашивают.

— Да-а. И то сказать: не всякий раз сюда за отличия-то посылают. Порой — чтобы в Новогодие всей крепостью, всем полком от самых буйных отдохнуть.

— Ну вот видите! Свинья грязи найдет.

— Я к тому, что нельзя судить обо всех войсковых по тем, какие здесь… увеселяются. Хорошие-то парни сейчас на службе. А эти…

Можно, конечно, спросить: а за каким нас сюда послали? Ведь один отряд из всей школы. Чтобы отдохнуть — и так ясно. От Дайтана с шилом в заднице, от Доррачи с его воспаленным гонором, от ябеды-Санчи. От Вас, господин Камакко, по-моему, тоже. С Вашим-то служебным рвением.

— Но вообще, Вы знаете, даже обидно! Ведь столько всего тут хорошего есть. По-настоящему любопытного.

— А чего, к примеру?

— Ну как? Один Кремль чего стоит! Балаган. Его же сам князь Атту-Варра строил. Шестой век. Или мохноножская выставка. А еще — махина. Помните?

Вздохнуть. Нарисовать на лице тоску по музыкальной махине. Нет, не тоску. Лучше — светлую грусть. Я больше не вернусь, но память сохраню…

— Которая махина? Что в Пестром храме на дворе, ум мерит? Так там уже всё закрыто. Да и ехать далеко, на тот берег.

— Нет. Которая здесь в садике стоит. С музыкой. Ну, помните: та-та-та — та-та, та-та-та — та-та?

— Да, занятная штука.

— Я таких раньше никогда не видел. Нет их в Ви-Умбине. Жаль, мы в прошлый раз так недолго возле нее побыли…

— Ты дорогу-то к ней помнишь?

А-я-яй! Амингер Байнобар так старался, уж так хитрил. Но мудрый сотник Камакко его раскусил. Потому и улыбается тихонечко. И Амингеру остается только потупиться:

— Помню. Это близко.

— Ладно. Только чтобы через два часа — домой. Идем, я тебя выпущу за ворота.

— Ой, спасибо, господин сотник. Там легко время заметить. По музыке. Я не опоздаю.

 

Та-та-та — та-та, та-та-та — та-та… до чего же нудная музыка! Пя-та-ки да-вай, пя-та-ки да-вай… А людям — нравится.

— Граждане, никто полтинник пятаками не разменяет?

Как это «не разменяет»? С превеликим нашим удовольствием.

— Давайте, дяденька, я Вам поменяю. Только, чур, Вы мне на полтинник еще лангу накинете. Хорошо?

— Во славу Старца-Стяжателя? Ладно, давай.

— Эй, парень, у тебя еще есть?

— Да, мастер, найдется.

— Подзаработать, стало быть, решил?

— Да я же не себе. У меня у друга… У лучшего друга — день рождения. Я ему книжку хочу подарить. С картинками. «Слава нашего оружия».

Можно представить Дайтана. «У меня у друга… У лучшего друга… А мне денег не хватает… А это — нечестно!» И еще рожу скорчить. Такую же, как у него бывает, когда он — за справедливость.

По ланге на полтинник. Да, это бы я до старости копил. Но все должны видеть: мальчик — дурачок, но уж очень старается. А про лангу я нарочно придумал, чтобы никто не догадался. Пусть считают, что у меня в прибыли корысть, а не в крупной монете.

— Это ты — разменщик? А на сотню наберешь?

— Я — не разменщик. Но — наберу. Две ланги сверху.

— А не многовато ли будет?

Теперь вспомнить Винначи. Рожу сделать честную-пречестную. Задуматься. Моргнуть.

— Это будет две сотых. Или две пятых от того, что Вы потратите на песню. На одну песню. А если Вы потратите полтинник, то получится — одна двадцать пятая.

— Ишь ты, арифметик!

 

Итого: шестьсот восемьдесят семь ланг. И двенадцать ланг сверху. Садик здешний очень удобно разбит — шагнешь в сторону и исчезнешь. Вот тут на бревне в самый раз будет примоститься. Ножик есть, иголка с ниткой — тоже. Зашить запас за подкладку дело недолгое. Одно плохо — музыка эта привязчивая так и звенит. Она теперь долго будет играть — у желающих на всю ночь пятаков хватит.

Ничего, в лесу никакой музыки не будет. Кроме птиц. На Таггуде месяц Исполинов — самое соловьиное время. У нас все влюбленные парочки говорили, что пошли соловьев слушать. И мы с Талдином, хоть и не парочка, но тоже ходили.

А вот что бы Талдин хотел в подарок? Наверное, не книжку, не помню, чтобы он читал. Ножик? Удочку выдвижную? Подзорную трубу? У него ведь наверняка никогда в жизни подзорной трубы не было.

Глупо! Вот казалось бы — все я про него знаю. А когда Талдин родился — не знаю. Скорее всего, зимой. Если бы летом — мы бы тогда на раскопках праздновали.

Нет, тесный все-таки городишко — Ви-Баллу. С одной стороны — механическая песня крутится. С другой — вопят хором:

— Эй, гармонь, сыграй, родная!

Еще гармони тут не хватало!

— Добрый вечер.

Та-ак. А этот голос я знаю. Марри, музыкант. Мы с ним на пароходе болтали. Что же он — на пустой площади петь собрался? Если этих двух пьяниц не считать, что ему орут. Хотя — а что? Не у махины же ему выступать?

И кстати, любопытное дело — но гармони у него при себе нет…

 

 

Лэй

Благородный Ландарри Дайтан

 

Гаррай — молоток! Другой бы сказал: малы еще! А он нас с собою взял. Правильно: кто ему вызов на поединок принес? Мы! Вот мы свидетелями и будем.

Это ж как получится — в темноте, при фонарях… А нас потом все станут выспрашивать: а как дело-то было? А мы будем молчать, как свидетели. Их же для этого и берут. Чтоб все поняли: было всё по правилам, и никто своей чести не уронил.

Вот только на чем они драться будут? Жалко, Гаррай сабли с собой не взял, один пистолет. А у мастера я окромя гармошки вообще ничего не видел. Значит, надо будет проследить, чтоб и оружие оказалось равное. А после они замирятся и пойдут выпьют. Тоже со свидетелями.

Сад придется обойти. Нам же не к махине с трактиром, а с другой стороны, где водомет. Умно место выбрано. Народу — никого. Лишь мастер Марри посреди площади. Вроде, один. Стоит, не прячется. А что же он…

— А теперь — кру-гом! — командует Гаррай.

Это — нам-то? А вот хренушки тебе! Мы всё равно свидетельствовать останемся. Ладно-ладно, мы пойдем. Правда пойдем. Недалеко. Тут, за каменной водометной лоханью, и засядем. Нас — не видать, а нам — как на ладони. Давайте уже, можете начинать.

Видно-то видно, зато не слышно. А они — треплются. Марри — тихо, а Гаррай все громче:

— …А я повторяю: ну и что?

Марри на полсотника глядит снизу вверх. Еще и головой качает. Как жеребцу, что балует: ах ты, скотина бестолковая!

— Деньги Вы взяли, господин Лидачи. Ничего из обещанного не сделали. Как это называется?

А полсотник кричит:

— Да кто Вы, к умблам, такой?

А с Марри-то я прогадал. Ничего он не в одиночку заявился! Вон из тени еще кто-то вылез. И еще! Окружают, гады!

— Э-э, вояка! Ты — полегче!

— Подите прочь!

— Щас тебе!

Пьянь эта драться собралась. Точно, драться. Их — трое, Гаррай — один. Разве это честно? И Марри — непонятно, с кем будет: с полсотником или с местными.

Хотя так — даже лучше. Марри сейчас поможет Гарраю. Вместе они зададут этой пьяноте. А потом — помирятся. Самый правильный поединок. Ну, давай же, мастер!

— Р-р-разойдись!

Это Гаррай. И уже с пистолетом в руках. Пугает. Только они не боятся, все равно лезут.

Полыхнуло. И тут же грохнуло. Выстрелил? Неужто выстрелил? Ой, зря! Они — гады, конечно, и сволочи. Но что же по мирным из боевого-то палить? Стыдно! Хорошо еще, не попал. Никто не лежит. Кричат, правда. Но не похоже, что ранены. Что-то паскудное про Корону. Зато бегут! Убегают. Сбегли! А ты, полсотник, спрятал бы лучше пистолет, хватит!

— Ствол, господин Лидачи, — теперь и Марри стало слышно.

— Что?!

— Приберите, пожалуйста.

— Еще чего! Ваши кабацкие шуточки… А ну, вон отсюда!

Неправильно! Что ж ты, мастер? Не так надо было говорить, не то! И прям на пистолет — зачем теперь прешься? О-о!

Так тоже не всякий сумеет! Одну руку подставил, второй — ударил. Вроде и несильно совсем. А пистолет выбил.

Всё, теперь не помирятся. Вон, как полсотник ему в ответ засветил. Дерутся. А пистолет — чуть не в луже валяется. Настоящий, войсковой! Что ему там — место? Подходи, кто хошь, пали на здоровье!

— Лани!

Ага, я щас! Тяжелый. Еще теплый. Ты не бойся, Чарри[7], я тебя так не оставлю. Вон, уже свистят — стража, небось, бежит. Как всегда, самое-самое пропустили. Но ты же к ним не хочешь, ведь так? Ты — войсковой, а не стражничьий. И не воровской, нечего тебе в участке делать!

Ты здесь побудь. В водомете — нора, там камень откололся. Сухая. И снаружи не видно. Посиди пока тут. Остынь. Будто в засаде, ладно?

— Именем Короны! Не двигаться!

Ага, вовремя. Скрутили обоих. С Гаррая кобуру сняли. И Марри всего общупали. Оружие ищете? Ну-ну!

— Мать твою! Старшой, тут еще ребятишки!

А чего фонарем-то размахивать? Глаза ж слепит!

— Трое. Коронная школа. Чего, ребята, испугались? Раненых нет?

— Немножко, — шепчет Тарри.

— Нет! — отвечаю.

— Ладно, давайте-ка тоже в участок. Разберемся.

 

 

Йарр

Благородный Амингер Байнобар

 

Или я чего-то не пойму, или господин Камакко сегодня не в меру добр. Зачем, спрашивается, он этих троих в город отпустил? Ну ладно — меня. Но Дайтана-то! Да его же под замок сажать надо. Хотя такой и взаперти что-нибудь учинит.

Что это все-таки было? Поединок? Божий суд? Едва ли. Ни жреца, ни свидетелей. Не считать же за таковых трех наших болванов. Больше всего похоже на какую-то подлость против того химика. Вопрос в другом. С чего это в нее ввязались Арнери, Дайтан и Винначи? Скорее всего, по общему недомыслию. Недаром этот музыкант возле них все праздники трется. Нашел себе дурачков.

Уф! Вот и Войсковой дом. Спрашивается: мне оно надо? Сам-то я зачем, как дурак, понесся? Побыстрее сотника предупредить? Извольте, господин Камакко, еще один подарочек! Трое Ваших подопечных ввязались в пьяную драку со стрельбой. И один из них, между прочим, спрятал орудие преступления. Идите их теперь выручайте!

В нашей комнате сотника нет. Там вообще — никого, что и понятно. Спросить, что ли, у Байлеми?

Вот зато где блеск и плеск. Надзиратель с книжечкой, дети — вокруг него. Сказки-страшилки на ночь, господа? Читайте-читайте, явь — она страшнее. Леми поднимает голову:

— Байнобар, ты чего такой встрепанный?

— Я бегал. А вы не знаете, где господин Камакко?

— Где-то тут был. Ты Дайтана и прочих не видел?

— А что?

— Да господин Камакко их потерял.

А вот это уже любопытно. Если потерял — значит, сотник не знает, что они по городу шляются. Стало быть, никуда он их не отпускал.

Господин Камакко сыскался в игорной зале. Точнее, он оттуда выходил. И с большой озабоченностью на лице.

— А, Амингер, вернулся? Молодец!

— Господин сотник! Дайтана, Арнери и Винначи забрала стража!

— Откуда? И почему?

А умница у нас старик. Глупых вопросов не задает. Сразу к делу.

— Я закончил слушать музыку. Решил пройти через парк. Так короче. Увидел, что там была драка. И, кажется, стрельба. Кто-то из войсковых в ней участвовал. И наши трое там оказались как-то. Как я понял, в драке они не участвовали. Но стража их тоже забрала. Как свидетелей. А я сюда побежал. Нет, они не пострадали, кажется.

Камакко не ругается, но встревожен он сильно. Идет к воротам.

— Трое учащихся выходили отсюда за последний час?

— Да, господин сотник.

— Почему вы их выпустили одних?

— Они при старшем были, не одни.

— При каком?

— Полсотник химических войск. Прозвания мы не знаем, это к дежурному.

— Амингер. Возвращайся в комнату. Предупреди Байлеми. Я пойду в участок. Ты все правильно сделал. Молодец.

Нет, господин Камакко не пошел сразу за ворота. Повернул к оружейному складу. Если в участок — так при оружии. Надеюсь, боем он стражу брать не станет?

А про то, что Дайтан пистолет прибрал, я говорить не буду. Его, дайтаново, дело. Зато какую рожу скорчит сейчас надзиратель Леми!

 

 

Рэй

Благородный Райачи Арнери

 

Будто и не участок вовсе, а какие-то старинные палаты. Сводчатая зала, большая и низкая, с толстыми столбами. И почти всюду темная. Только над столом чародейский свет на потолке. А сбоку между столбов решетка. За ней, правда, кажется, пока никого нет. Мы же не буяним, зачем нас запирать?

Сидим на скамейке у стены. Мастер и полсотник — за столом, главный здешний стражник их допрашивает. Одеты городовые точно так же, как и в Ларбаре. И сабли, и фонари ручные — такие же. Только всё равно жутковато.

У Тарриги вид такой, словно это он только что палил, по кому не попади. На самом деле, кабы не мы — может, и не так всё вышло бы. Мастер Марри по дороге сюда глянул на нас, как на полных уродов. Какого, мол, рожна? Вас просили письмо отдать, а не ходить следом за химиком. Сам-то мастер — тоже хорош! Мог бы и учесть, что нам втемную играть не захочется.

На площади мастер сказал: «Вы взяли деньги и ничего не сделали». Это что значит? Деньги — за чертеж той крепости, где служит полсотник? Или за роспись состава наших отравляющих газов? То есть Марри — предатель, шпион? И господин Лидачи продался было шпионам, но выдавать им никакие тайны не стал?

Вот так и будет, говорил господин Арнери. Разговоритесь с веселым, доброжелательным человеком — и окажетесь пособниками шпиона.

Лучше уж всю жизнь прожить одному. Чем связываться незнамо с кем — лучше одному. Только ведь у Райачи уже не получится так, он-то уже не один. Вся эта наука осторожности уже не работает. Есть Тарри и есть Лани. И от них не потребуешь: ни с кем не водитесь, все переговоры — только через меня. Они же люди, а не рыцари крашенные.

Сейчас музыкант объясняет стражничьему начальству всё с самого начала. Райачи пробует слушать. Не всё понятно, но вроде бы так. У гильдии Увеселений есть задача: открыть где-то под Ларбаром новый трактир. Чтобы его открыть, нужно подвести водопровод. Дальше — вопрос в трубе. Трубу можно проложить только через соседей, а соседи-то и есть — господин Лидачи и его родственники. Пока полсотник не подпишет какие-то бумаги, работы начать нельзя. И вот как раз про это мастер Марри из Увеселительной гильдии хотел поговорить с Лидачи. «Лично — потому как на письма господин полсотник не изволит отвечать.» Здесь, в Ви-Баллу — потому что в Ларбаре тот не бывает, а в часть к нему посторонних не пустят. Из-за секретности: химия все-таки. Но Марри узнал, что на Новый год полсотника наградили поездкой сюда. И выследил его. И поговорил, но опять ничего не добился.

Лани начинает злиться всерьез. Пока — молча. Но: из-за такой чепухи эти двое передрались? Было бы вправду личное дело, а то — труба какая-то… Если, конечно, про трубу — это всё не враньё.

Полсотник морщится, мотает головой. Чтобы хмельное наконец выветрилось? Или мастер его все-таки крепко двинул? У самого музыканта глаз подбит. Но ему это не мешает рассказывать. Долго, подробно. Даже слишком подробно и спокойно.

— Так кто стрелял? — спрашивает стражник.

— Я, — тут же хрипло отвечает химик.

Музыкант снова мельком взглядывает на нас. Уже без презрения, но как — не понять. И спрашивает:

— А разве кто-то стрелял?

Стражник хмыкает.

Но если выстрел был — то куда делся пистолет? Полсотник не знает. Молчит обалдело. Ему за потерю оружия — ох, что будет! А пока стража пистолет не нашла.

Тогда стражничий начальник поворачивается к нам:

— Ребята, вы выстрел слышали?

Мы все трое медлим. Лани легонько толкает в бок благородного Райачи. Тут как раз понятно, что это. Придержи, мол, Тарригу, а то я до него сам не дотянусь.

Тарри-то никогда не врет. И даже не отмалчивается. Если бы Ячи его не дернул, он бы уже сказал.

— Позвольте, господа, — начинает Марри, — насколько я помню наши законы, до прихода наставника, старшего родича либо опекуна…

Этот закон господин Арнери тоже не раз повторял.

Ячи остается только продолжить:

— …мы не можем давать показания. Простите, господин четвертьсотник Коронной стражи.

Иди, говорит начальник городовому, в Войсковой дом, найди кого-нибудь из их учителей.

Но не успевает городовой уйти, как в двери вваливается сотник Камакко.

— Еле вас нашел, — говорит он, отдуваясь.

 

 

Тарр

Благородный Таррига Винначи

 

Сейчас господин Камакко старым совсем не выглядит. Он даже страшный немножко — и с саблей, и с пистолетом. Стражники, наверное, его тоже испугались. Стали рассказывать. Про нас, и про драку. И про выстрел, которого мастер Марри почему-то не расслышал.

А ведь господин Лидачи мог кого-нибудь убить. Мастера Марри первого же и мог. И не важно, что случайно. Или он так и хотел? Как просто это, оказывается. Пистолет — совсем маленькая штука. И на вид не очень даже страшная. Тоже махинка. А нажмешь на крючок — выстрелит — и нету живого человека. И ведь ее тоже кто-то придумал. Нарочно для этого.

Почему мастер Марри говорит, что никто не стрелял? И Лани правильно сделал, что пистолет забрал. Только лучше бы он его сразу страже отдал. Или бы сказал, где он лежит. А если его там кто-нибудь еще найдет?

— Я должен со своими учащимися переговорить наедине.

Господину сотнику никто и не возражает. Мы прошли в какую-то комнату. Наверху — окно с решеткой, а по стенам — скамейки в два яруса. И дверь толстая, тоже с маленьким окошком. Я догадался, что это камера для преступников. А вдруг нас теперь здесь оставят? Но Ячи и Лани — они же ничего не сделали! Это ведь я согласился письмо полсотнику передать. Господин Камакко поймет, когда я расскажу. Он же их тут не бросит!

— Рассказывайте, — говорит господин сотник. Совсем не так, как там, со стражей. И теперь видно, что он устал, и что ему это все неприятно очень.

— Тот человек — мастер Марри — попросил меня передать письмо одному полсотнику. Что в Войсковом доме живет. И я его отдал. А господин полсотник попросил показать, где трактир «Механика». Потому что мастер Марри ему там назначил встречу. Ну, наверное, назначил. Это, кажется, в письме было. А когда мы туда пришли, господин полсотник и мастер Марри подрались. То есть сначала они поругались, потом пришли еще какие-то дядьки, а потом господин полсотник выстрелил. Только он ни в кого не попал, и те люди убежали. А они начали драться, и тогда уже пришла стража.

— Так все-таки выстрел был.

— Был, господин сотник, — соглашается Ячи.

— А стражники, похоже, к тому клонят, что не было. Пострадавших нет, пистолета не нашли…

—  И не найдут! — перебивает Лани господина сотника. — Что ж я его — плохо спрятал, что ль?

— Та-ак. Спрятал, значит.

— Ага. Под водометом. А что — надо было бросить? Пусть лежит? Войсковое оружие — в луже, да?

— Бросить плохо, да. Только еще хуже, Ландарри, — хватать оружие, когда не умеешь с ним обращаться. Стрельнешь нечаянно, в себя самого угодишь, или вот в них, в друзей своих — хорошо, а?

— Так я ж умею, господин сотник!

— Да? Посмотрим.

Господин Камакко достает свой пистолет. Что-то из него вынимает и прячет в кобуру. А сам пистолет протягивает Лани:

— Давай, разбери и собери.

Наверное, господин сотник из него патроны вынул. А без патронов — уже не опасно. И вправду — просто маленькая махинка. Лани берет, вертит его в руках, оттягивает вниз наружную пластинку. Она щелкает и снимается. Там внутри — еще много разных частей. Лани их достает и складывает в кучку на лавке. У него уже и пальцы все черные. Господин Камакко молчит, смотрит.

— Вот! — Лани показывает на разобранный пистолет.

Много-много частей — мелких, покрупнее и совсем больших. Даже не скажешь, что они все в одном пистолете могут уместиться. Но — умещаются. Одна за одной, в точном порядке. И это красиво.

— Ну, теперь собирай, — повторяет господин сотник.

Лани берет одну из частей, вкладывает ее внутрь. Потом — вторую. Прижимает, чтобы она встала на место.

Нет, Лани, не так. Тут не надо силой. И место ее, кажется, не здесь. Только один порядок может быть — это-то и хорошо. Сначала — вон тот штырек. А после — вот эта круглая штука. На ней все и держится, это же видно!

— Зар-раза! — бурчит Лани. — Не хоч-чет!

Ей, наверное, неприятно. Неудобно. Как если бы на кого-нибудь надели сначала кафтан, а сверху — рубашку. И еще бы обозвали неряхой.

— Можно мне?

Лани не против. И сотник, видимо, тоже. Вот. Вот эту — сюда, а затем уже — ту. И сверху — пластинку. Как здорово она щелкнула!

— Гляди-ка, — смотрит на меня Лани. — Собрал!

И Ячи чему-то очень рад. Как будто мы что-то полезное сделали. Для всех сразу. А господин Камакко вздыхает. Но все равно, по-моему, уже не сердится?

— Ладно. Пойдемте со стражей объясняться.

 

 

Лэй

Благородный Ландарри Дайтан

 

Молодец наш сотник — быстро со стражею сговорился. То да сё, дети были, драку видели, пальбы не слыхали. Все путем. Про пистолет — ни слова. Гаррай — то еще чучело, а всё же наш, войсковой. Не выдавать же!

Короче, выпустили нас. Бумагу только какую-то подмахнули. Топаем. Народу — никого. Я у Тарри спрашиваю:

— Ты часто раньше пистолеты собирал?

— Нет, — говорит, — ни разу.

— А как у тебя тогда так складно вышло?

А он отвечает:

— Не знаю. Ты извини, Лани, что я влез.

А чего — извини-то? Собрали же! Это я, к слову, за ним запомню. Вот, ежели у Тарри чего-нибудь спросить — так он вечно: «Я не знаю», «Я не умею»… А ежели вовсе не спрашивать — так сделает в лучшем виде.

Шли мы, шли, шли, шли. И пришли. Только не к Войсковому дому, а на ту самую площадь. Где поблизости махина тренькала. Сейчас, правда, не тренькает. Все дрыхнут, небось. И у водомета пусто. Стража, когда порешила, что никто не стрелял, оцепление сняла. Это еще при нас тамошний начальник приказал, я слыхал.

— Ну, — говорит Камакко, — показывай, где оружие спрятал.

Ага, сто ящиков кадьярских яблок для заморских повстанцев!

Подходим к водомету. Вот, тот самый камень, что от стенки отстал. Вот норка. А хорошо я его запрятал — даже стража не сыскала! Сунул руку — лежит. Видишь, Чарри, я вернулся. Я тебя сотнику отдам, он — мужик хороший. Не бросит.

Камакко пистолет забрал, проверил, под кафтан сунул. Вздохнул только и сказал:

— Молчите, ребята, про это дело.

Да чего — мы ж понимаем: оружие! Но коль уж нам велели врать, так пусть скажут, как. Я и спрашиваю:

— А Байнобару чего говорить? Он-то заметит, что нас полночи не было.

— Амингер вас и так тут видел. Он мне и доложил.

Вот вам и здрассьте! Это когда же? Ячи, ты хоть чего-нибудь понял? Ты как думаешь: это он на нас ябедничал или он нас спасал? Зато по Ячи одно точно видно — ему тоже с Амингой переговорить охота.

— Да что же вы гуляете так поздно?! В городе — стреляют!

Опять она! Санчина бабка. Сама-то — чего не спит? И вообще — по последним сводкам — не было никакой стрельбы!

— Вам послышалось, госпожа Гарчибонго.

— А вам?

— И нам!

— Удивительно. А сейчас мне — чудятся, да? — четверо благородных снобродов посреди улицы. Которым утром рано — на пристань, между прочим.

— А если мы Вам снимся?

— Идемте, госпожа, — вклинивается Камакко. — Ложиться уже поздно. Так чаю хоть выпьем.

Чаю — это правильно! А то мы не ужинали. Но Камакко на нас зыркнул:

— А ну, бегом к себе. Вам — туда принесут. И из комнаты — ни ногой!

Ой, это он чего же — старуху клеить собрался? И зачем — чтоб тайну сберечь или просто так? И кстати, с Гарраем-то мы — пока не сговорились. Он-то — чего наврать должен? И вообще, его хоть самого — отпустили? А если отпустили — вот бы поглянуть, с какой он рожей сюда заявится! А еще…

— Иди, Дайтан. Иди!

Вот всегда так!

Ладно, зато мы с Амингой сейчас потолкуем. На что хошь спорю, что он не спит! Надо будет его спросить…

— Спасибо, благородный Амингер!

Да-а, Тарри первым успел.

— За что?!

За что — спасибо? Или — «Семеро, за что?! Опять эти уроды на мою голову!». А уроды — это мы, кстати.

Ячи улыбается. В темноте не видно, но я ж слышу, как он говорит.

— Что сотнику сказал. А то бы мы до утра в участке просидели.

Райачи терпеливо так объясняет. Ну, он-то тоже понял, что Аминга без гадостей не может. Сделал доброе дело, помог — значит, вот вам теперь! Получите по полной. А то еще напридумываете себе всякого!

Ладно. Пусть Амингер тогда думает, что мы и не рады.

— Это ты за нами приглядывал, что ль?

— Нужны вы мне больно…

— А как тогда узнал?

— Видел. Случайно.

Ой-ой, какие мы загадочные!

— Ага, случайно. А чего ты вообще в городе делал?

Амингер отворачивается к стенке. Мы когда вошли, он так и не встал. Еще и одеялом накрывается. С головой. И уже оттуда:

— Слушайте, господа! Угодно вам всю ночь шляться — так ваше дело. А я вообще-то сплю!

Послал он нас, кажись? Остается только чай пить.

 

 

Рэй

Благородный Райачи Арнери

 

Сыщик в гражданской одежде? Или он, наоборот, из повстанцев? Сидит напротив благородного Райачи, подался вперед, и потому глядит снизу вверх. Спрашивает настойчиво, раз за разом одно и то же:

— Был какой-то человек. Наверняка был. Амингер ему доверял. И мог оставить ему все бумаги. Может быть, тот человек еще жив.

Он не просто так расспрашивает. Он уверен: если у Амингера был кто-то близкий, то Райачи не может об этом не знать. Убеждает: вреда не будет, вспомните имя. Пожалуйста, вспомните!

Райачи рассказал бы. Только вспоминать нечего: он знает, что не знает такого человека. Согласен: конечно, у Амингера был друг. Но кто — неизвестно.

Человек напротив почти кричит:  

— Кого угодно можно найти! Беспамятных, безымянных, без вести пропавших — находили! Неужели этого человека не найдем?

И Райачи соображает, что ему ответить. Раз вы такие, то найдите-ка мне того, кого сам я ищу. Его зовут… Точнее, звали…

 

На этом месте благородный Райачи просыпается. Потому что в двери кто-то скребется. И шепчет хрипло:

— Господин сотник!

Это мы всё еще в Войсковом доме. Но сегодня уезжаем. Надзиратель зашел бы и всех разбудил. А это кто?

Уже рассвело. Сотника на кровати нет. Так и не приходил, похоже.

Лани тоже вскочил:

— Слышь?!

Из-за двери опять, чуть погромче: «Господин сотник!»

Ну, конечно. Давеча мы Амингера разбудили, чтобы спасибо сказать, а теперь за тем же явился благородный Гаррай.

Райачи тихонько отвечает:

— Это наш химик.

— Ясен жук! Будем открывать?

— А вот как: Амингер у нас всё еще за старшего? Если да, то его растолкаем — и пусть решает.

— А погодь!

Лани спрыгивает с кровати. Шлеп-шлеп — к дверям. Молвит в щель тонким пакостным голоском:

— Господина сотника не-еету!

Подумавши, химик спрашивает:

— Мальчишки, это вы, что ли?

Райачи подходит туда же.

— Мы — это мы. А что, господин полсотник?

Тарригу мы тоже, получается, разбудили. Он садится на постели, глаз еще не открывает:

— Что, подъём?

— Нет еще.

Химик просит:

— Откройте, пожалуйста.

— А нам нельзя. У нас приказ.

Вообще-то приказ — не выходить. Но пусть будет и это тоже.

— Эх… Да откройте! Поговорить надо.

— А через двери — не выйдет?

— Нет. Не бойтесь вы. Я только спрошу.

— А чего нам бояться? — Лани открывает дверь.

Ты, благородный Дайтан, не видишь, что меня выставляешь дураком? — спросил бы Ячи. Но — сдержится. Ведь кабы не Ячи, этого полсотника тут вообще бы сейчас не было. Одно из двух: или ты вовсе ни во что не суешься, ни сам, ни с друзьями, — или нечего потом дергаться, когда уже поздно.

Тарри успел одеться. Тоже подходит.

Как всегда: химик, заглядывая в дверь, утыкается взглядом именно в Тарри. Самое доброе лицо. И уже обращается к нему одному:

— Гильдеец говорит, вы пистолет подхватили.

Вид у полсотника невыспанный, усталый, даже жалкий почти. То, что нужно, ежели вы хотите чего-то добиться от Тарри. А каков будет сотник Камакко, когда узнает, что мы проболтались? Это не работает. Сотник со своею обидой будет потом, а химик — вот он, сейчас, здесь, стоит и страдает.

Хм-м, а Ячи-то тоже тут! Не перед глазами, но рядом. Любопытно: громко ли получается страдать, заметит ли Таррига это? Благородный Райачи, учитесь передавать мысли на расстоянии.

— Он его у Вас выбил, — отвечает Таррига.

— Если бы только его. Еще и подпись, к умблам поганым.

Тут можно перехватить разговор:

— Насчет трубы?

— Угу. Да Семеро с ней, с трубой. Меня же теперь… За утерю личного оружия, под Военно-Полевой…

Тарри прикрывает глаза, пригибает голову — так, будто это его, а не химика под суд отдают.

А благородный Байнобар, не иначе, спит и видит сон. Должно быть, про то, как его с его друзьями искали и власти, и повстанцы, да так и не поймали. И над этим, а не над нами он глумливо хихикает. 

В коридоре слышен голос сотника Камакко. Четкий, как на уроке:

— Ваше оружие, полсотник, — внизу в оружейной. Где ему и полагается быть.

Химик щелкает каблуками. Камакко продолжает:

— А сами Вы — скотина!

— Так точно, господин сотник. Благодарю Вас.

Он что-то еще хотел сказать. Но Камакко глянул на него — и химик убрался. 

Амингер очень довольно заворочался под одеялом:

— Всё! Кончились праздники!