Побег

 

 

Йарр

Благородный Амингер Байнобар

 

Праздник в питомнике с гамамбуками — раздача бананов. Дети, как и положено обезьянам, прыгают и орут. Взрослые эту радость всячески поощряют. Или вид делают. Ничего, сегодня можно. Завтра за такие же крики каждому второму достанется если не подзатыльник, то строгий окрик. Но нынче положено ликовать. Как же, школьный отпуск начинается. Родители приехали!

Тетки цветы на шляпы понавешали. И на платья. Извольте видеть: весна. Это если кто забыл! Счастливые папаши устроили выставку-пособие «Должностные знаки различия на Коронной службе». Тут и все рода войск, и судейские, и путейцы, и почтари. И стража с охранкой — оплот Объединенного Королевства.

Ну-ка, дети, оцените великодушие Амингера! За ним одним никто не приехал — а он тоже радуется. Ходит, со всеми старшими здоровается, спрашивает: «Как поживаете, господин такой-то?» и «Как добрались, госпожа такая-то?». Потому что почти по каждому видно — где чей родич. Я еще и о погоде могу. И у илонгиной няньки поинтересуюсь, как взошли ее огороды. Надо же в мохноножском упражняться!

И нечего на меня так смотреть, Винначи! Нечего жалеть! Я на самом деле очень доволен! Вы по домам разъедетесь, родителям под крылышко, а я — в лес уйду. Сегодня! Потому что всё уже готово. Вещи — за забором спрятаны. Одежка — в сумке.  Напрошусь на пристань кого-нибудь проводить. Того же Санчи. И — прости-прощай, родной Мэйан, ладья в Марбунгу не вернется!

Я, конечно, не за море. И даже не на ладье. Юин пересекать — себе дороже, заметят. Нет, я — на запад. Лес Матабанга — славное место. Глухое, разбойное — поди сыщи!

Господин Арнери. Редкое исключение — в гражданском. Высокий, с покатыми плечами, без усов. Улыбается, как и все, а взгляд — неспокойный. «спрашивать уже поздно.1111111111111111Нарек Да-Диневан в изгнании на Диерри», портрет работы мастера Байтинги. Десятый век, картинка из книги «Великие Преобразования».

С «Нареком» за руку здоровается пушкарский четвертьсотник. Рыжий-рыжий, маленький. Этому кафтан в плечах тесен, вот и треснул по шву. И как ему не треснуть было, если пушкарь на месте не стоит, все время вертится? Господин Дайтан, одним словом. Из недавних дворян, не отвык еще от солдатской одежды, а она — просторнее.

— Копать твою печень! — взмахивает руками старший Дайтан.

Да, его и сквозь орудийный гул будет слышно. Дамы морщат носы — как же, такое неприличие! Господа, особенно войсковые, посмеиваются.

И этот, что к Дайтану и Арнери подходит, тоже улыбается. Единственный, к слову, полтысячник из всей толпы. С наградными лентами. Кем он, интересно, Винначи приходится — дядей? И дамочки на него глазами зыркают. Ка-ков кавалер! Рост, выправка, стать, благородство на челе написано — не сотрешь! Любят конницу наши красотки. А ты, Винначи-маленький, смотри да учись! Вырастешь — станешь таким, как родич. Если даже сейчас похож.

Так, он не дядя, оказывается. Дедом назвался. И снова все зашуршали: какой молодой дедушка! Молодой. Мой отец старше выглядит. Ему часто говорят: у Вас такой внук уже большой. Про меня. А папа отвечает: это — сын. И так, будто бы ему стыдно…

— Ты — Аминкха. Это тепе.

Внушительная тетенька! Мамаша Нумбабам. И сумка у нее знатная, мне бы такая сгодилась. Достает какую-то липкую фигню в бумажке. И мне протягивает. Пифа — рядом, стоит довольный и кивает. Сказать, правда, ничего не может — сам такую же дрянь жует.

— Это — что?

— Это ф-фкусно! Насыфается фиртхапхаратра. С орехами. 

— А-а, это чтобы толстеть и зубы ломать. Нет уж, спасибо!

— Не мешало пы и потолстеть! А то скачешь, как тушкханчик!

Еще бы не возмутительно! Пифе-бегемоту за тушканчиком Амингером ни за что не угнаться! Нет, точно зверинец. Пойти, что ли, на птиц теперь посмотреть? На цапель-Гарчибонго. А то санчина бабуся внуку всю голову продолбила: «Подружись с Амингером! Мальчик из ученой семьи».

Тоже с букетом. Только не на шляпе, а на покрывале.

— Какие красивые цветы, госпожа!

— Спасибо, дорогой. Ты на отпуск тут один остаешься в школе, да? Так я говорю: ты как смотришь на то, чтоб поехать с нами? Поживете с Санчи в Ларбаре — как?

Санчи закатывает глаза. В сторону, чтобы любящая бабушка не заметила. Не дай Единый Бог! И в этом я с ним согласен: таки не дай! Из семейства Гарчибонго я запомнил уже человек про двадцать. Санчи на них то и дело ссылается: а вот брат мужа моей тети… Я так думаю, что родни там еще втрое больше.

— Это было бы замечательно, драгоценная госпожа моя. Мне жалко расставаться с Санчи даже на месяц…

Санчи хрюкает.

— …Но, боюсь, это невозможно. На это необходимо разрешение родителей или опекунов, а мы уже не успеем дать телеграмму. Да и ответ придет через месяц. Вы же понимаете: Абраричар так далеко. Но если Вы не будете против, я бы проводил вас до пристани. Со школьным возчиком.

Подмигнуть Санчи:

— Хоть так!

Гарчибонго трет себе пальцем возле глаза. Есть такой знак у змейцев: «Сударь, я плáчу!».

— Поедем, конечно, — говорит госпожа Гарчибонго.

— Только я у надзирателя отпрошусь.

Леми толчется тут же. Старательно обходит госпожу Доррачи,  пифину мамашу, еще некоторых. Тоже отдых предвкушает: наконец-то эти мартышки разъедутся. Одна жалость — Байнобар никуда не денется. Не печальтесь, господин Байлеми, это горе — не беда!

— Господин надзиратель!

— А, Амингер. Ну что — остаешься?

Не спеши, Леми, успеешь еще порадоваться. И от меня отдохнуть. А вообще — всё складно выходит. Мальчик обиделся, рванул на север к родителям. Ты ведь так и подумаешь. Надо только морду скроить расстроенную.

Вздох:

— Остаюсь...

— Ну, ничего, ничего. Я — знаешь что подумал? А перебирайся-ка ты к нам. Ко мне домой.

Сударь, теперь я — плáчу. Как трогательно! Это чтобы господин Байлеми целый месяц ни фига не делал. Дома бы сачковал. Амингер — маленький, не поймет, что это не о нем заботятся.

— Ну что Вы! У Вас же супруга, дети. А я — такая обуза...

— Да нет, правда. Поживешь у моих. Домашнего поешь.

Ага, это манной каши, что ли? Или — творожной? Сами кушайте! И, кстати, ни слова не сказал, что я — не обуза.

— Да я же вас стесню.

— Ты вроде парень спокойный, самостоятельный. С ребятами моими подружишься. У тебя младших братьев-сестер, кажется, нет?

— Нет.

— Ну, может, будут еще. Опыта наберешься.

Так, не просто ко мне в школу лишний раз не ходить, а чтобы я еще и за няньку у вас торчал? Говорите, может, будут еще? Дурак Вы, господин надзиратель! И притворяться не умеете. Хотя... у Арнери ведь тоже братьев нет. А он себе завел, кажется. Одного — маленького и нюню, второго — постарше и разбойного.

— А можно?

— Так а я тебе про что говорю? Конечно. Я буду очень рад.

Ну, в этом-то я и не сомневаюсь.

— Только если это вас не затруднит...

— Вот и славно. Договорились. Как все разъедутся, я за тобой зайду.

— А можно мне еще Санчи на пристань проводить? А потом со школьной повозкой вернуться? Госпожа Гарчибонго не против. Это быстро совсем: туда и обратно. Можно?

— Друга проводить? Понимаю. Ну, давай. Только пошустрей обернись.

— Да. Спасибо, господин Байлеми. Я Вам честное слово даю — на пристани не задерживаться. Вот сами увидите!

Надо же иногда и правду сказать. Для равновесия.

Сбегать за сумкой. Если спросят, скажу, будто это — чья-то кладь. Обернуться на школьное здание. В последний раз. Вот же чудно: старинный, вроде, замок, а — неинтересно. Подумаешь, стены из красного кирпича! Столбы-опоры для второго этажа. А крышу переделали, жестяным листом покрыли. Во времена Баллаи была черепица. Старые двери сбоку заложили. И ставни новые приделали. Дворец-калека. Нога — деревянная, глаз — стеклянный, и зубы вставные.

За школой — сады. Яблони цветут, черешни. Земля натаскана, свалена в кучи. Белое и черное, даже зелени не видно. В лесу не так всё будет. Зеленое — это там. И желтое.

А у нас желтого — только шаль госпожи Гарчибонго. Старуха сидит в повозке сзади, беседует с матерью Талдина Доррачи. Нет-нет, да и посмотрит на нас. А ты, Санчи, все молчишь, как болван. Нехорошо — мы же друзья!

— Я, Санчи, за этот месяц карту нарисую, а потом — вместе раскрасим, да?

— Карту — чего?

Ну, хоть здесь не подвел.

— А хоть здешней округи. Или всего Приморья.

— А-а...

— Ты карандаши цветные захвати, не забудь.

— Ага. Только выдуманную — лучше.

Ну, пусть будет выдуманная. Всё так. Карта — выдуманная, дружба — тоже выдуманная. Здесь вообще не может быть ничего настоящего. Санчи это понимает. Может быть, один — из всех семерых, кто в повозке едет. Видит, что вру. Даже подыгрывает. И самое главное — не спрашивает, а какого рожна мне надо.

Арнери бы, пожалуй, тоже понял. А Дайтан — даже если бы и не понял, то подыграл. И Винначи бы — не понял, но почувствовал: что-то не так. Расспрашивать бы, может, и постеснялся, но стал бы смотреть. И страдать при этом — и за меня, и из-за меня. Хорошо, что я не с ними поехал, а с Гарчибонго, Доррачи и Гагадуни.

А Санчи — все равно. Но руками мы друг дружке  помахали. Я — с пристани, Гарчибонго — с парохода. И разошлись. Возчик за керосином отъехал. Я пообещал его на площади ждать. Он сказал: да с Лакко поезжай, он быстрей отправится. Лакко — это второй возчик. Ну и спасибо вам, люди добрые. Ищите теперь концы!

Зайти в нужник. Тут же, на пристани. Переодеться, волосы обкорнать. Нет, лучше наоборот, а то они колоться станут. Старовата курточка, да тем и лучше. Штаны поверх сапог выпустить. Школьную одежду выбрасывать не надо. Сукно — хорошее, пригодится. Ночи-то еще холодные. Особенно в лесу.

Теперь придется вернуться к школе. Там, за огородами, моя хоронушка. Главное — возле замка ни на кого не нарваться. Возчики, конечно, раньше меня доберутся. Но пока еще хватятся, пока разберутся. Да и когда поймут, что ученика на пристани забыли, — первым делом в город поедут. Может быть, даже с Байлеми: Амингер, друг сердечный, где ты? И кто меня на огородах станет искать?

Канава вдоль дороги кустами заросла. Тоже кстати. Меня не видно, и с пути не собьюсь. Надо еще палку хорошую подобрать, нужна в дороге палка. Эх, я же об этом дне полгода мечтал! Странно даже, что птицы не поют. Хотя — ну и что? Зато лягушки квакают, похваляются. И я спою. Негромко, чтоб с дороги никто не услышал, но — вслух. Как раньше, для себя.

 

В лихом разбойничьем лесу Матабанги,

Под мерный стук, с каким чеканятся ланги,

Известный всем от Бидуэлли до Нанги

Лудильщик Джа у Халлу-Банги прочел[1],

 

Что на Столпе природа создана разной,

Что нет на свете твари чистой и грязной

И что наука не бывает напрасной,

Не исключая устроения пчёл.

 

А был в Умбине такой князь. Он ходил на тайные прогулки в город и называл себя Джою Лудильщиком. Я тоже, если меня вдруг спросят, Чою назовусь.

 

А я во праведной стране Камбурране

Сижу в забое, точно князь в балагане,

Ах, милый друг, мы это знали заране:

Что суждены мне кандалы и кайло.

 

Одеты каторжно, обуты в опорки

Вокруг меня сплошные карлы да орки,

Лишь по ночам из-за глухой переборки

Стенает жалобно родное умбло[2].

 

 А еще днем — буду спать, а ночью — у костра сидеть. И сам себе начальник. Хочешь — ешь, хочешь — гуляй. Надо только к какой-нибудь реке поближе встать. Тогда — и вода, и рыба.

 

Они тут держат Семерых для острастки,

Однако больше ценят бубны и маски,

И истукан чаморрской яркой раскраски

Записан в книгу как святой Вонгобул –

 

А я все жду, что из подземного лаза

Однажды явится Лудильщик, зараза,

И я вручу ему все почести князя

И самоходный заколдованный стул.

 

Талдин говорил: нет ничего лучше ночной дороги куда-нибудь. А я бы сказал: нет вообще ничего лучше дороги. Особенно после того, как полгода на привязи просидел. Это только кошки к дому прирастают, а человеку — воля нужна.

 

 

Лэй

Благородный Ландарри Дайтан

 

В Ариматту из крепости за нами кораблик выслали. Ничего, все в него упихнулись. Десять человек. И Лунчи опять  командовать начала: «здесь не стой», «за борт не плюй».

У-у, селедка чумовая! Я с ней еще в Лабирране поцапался. Всё было здоровско. Приехали мы в Ларбар. Стали прощаться. Ячи-то уже никуда больше не надо, он там и живет. А Тарри с дедом на поезде уезжали. Им в Мадатту тоже через Лабирран надо. Только посуху они в Лабирране быстрее нас окажутся. У нас пароход только вечером отходил.

Я тогда же с Тарри условился: как приедет, пусть мне письмо оставит под памятником. Есть там такой, корабельный, тоже «Лабирран» называется[3]. А я записку поутру заберу. Пока мы в тамошнем порту стоять будем. Интересно же!

Ну и что? Утром приплыли, только я на берег наладился, Лунчи меня не пустила. «Здесь сиди, — говорит, — а то отстанешь, ищи тебя потом!»

А чего я отстану? И чего меня искать? Что я — маленький? Я ей тогда:

— Чего раскомандовалась? Что — полсотникова дочка, так всё можно?

А она:

— Из крепости пишут — в поселке заводские с огородниками объединились. И нашим почтарям задали. Значит, нам с ними драться. А раз нас меньше, так порядок должен быть. Чтоб все главного слушались. Иначе — не одолеем.

— А главная — это ты, что ли?

— Я!

— Ну и дура! Кто тебя слушаться-то станет? Я лучше к Дарри под начало пойду.

— А он — ко мне! И чтоб «дуру» я в последний раз слышала, ясно? Я в своей дружине маленьких и непослушных не потерплю!

Это она мне! И что обидно — Дарри ей проиграл. И надрибульцы — тоже[4]. Мы, когда воеводу выбирали, все между собою дрались. Чтоб по-честному было. Вот и заделалась Лунчи воеводой. Жуть!

Эх, вот так и пожалеешь, что друзья далеко. Сколько нынче наших, из крепости, набирается? Мы с Дарри — два, Байчи и Даббо из морской школы — четыре. Лунчи и остальные девчонки. Получается семеро. Счастливое число, только маленькое больно. Еще шестеро пушкарских, кто из простого звания. Тринадцать. И двое почтарских. Пятнадцать. А с Ячи и Тарри было бы семнадцать. Почти два десятка. А поселковых, что против нас, — Лунчи говорит, две дюжины.

Это еще у нас Вимми — маленькая совсем, только в школу пошла в этот год. Худо нам придется. А я в последний раз дрался — вовсе на Новый год, в Ви-Баллу. Мать честная, месяц назад! Ничего, тут наверстаю. А вернусь в школу — ох, Талле у меня попляшет!

Мамка нас на берег пришла встречать. И Мирра на руках в одеяло завернута. Хоть сегодня и тепло, но маленькие — сами непонятно от чего простужаются.

А что — хорошая сестра получилась. Даже видно, что рыжая, как мы. Румяная. А глаза — пока не разобрать, какие. И главное — она меня узнала, и не важно, что прежде не видала никогда. Ей же мать, небось, рассказывала. Вот она и смотрит так: я всё-о про вас знаю!

Мамка на нас тоже странно глядит. Будто батя должен был привезти чего-то, кроме нас, но — забыл. Вместо «здрассте» мать спрашивает:

— Это — все?

Батя улыбается, хочет Мирру забрать, но ему пока не дают.

— А кого тебе еще-то? Доехали хорошо.

— Тогда идем домой.

— А что случилось?

— Дома расскажу.

А чего она на меня-то косится? Что я сделал?

 

Ну, дела. Дома телеграмма какая-то. Батя читает и меня зовет. Я вообще-то тут — самому знать охота.

— Амингер Байнобар — кто такой?

— Да парень один из нашего отряда. А что?

— Ты его — что? — к нам в гости звал?

— Вот еще! Я знаю, что в крепость чужих не допустят. А он — что? — просится?

— Не знаю. Из школы спрашивают, не с нами ли он уехал.

Это выходит, Аминга куда-то делся? И не на полдня, как всегда, а надолго. Раз уж нам телеграмму отбили.

— А почему — нам?

Батя откладывает бумагу на подоконник. Расстегивает кафтан, верхнюю пуговицу.

— Твоих друзей зовут... Райачи и Таррига, так?

— Ну да, ты ж их видел.

— А Амингер? Он тоже ваш приятель?

— Не-а, он вообще ни с кем не водится.

Мать поворачивается к Дарри:

— А ты его знаешь?

Дарри пожимает плечами:

— Вроде нет. А он — какой?

— Ну, пониже меня, — говорю, — такой рыжеватый. Особняком всегда.

Тоже штука: представить Амингу я легко могу, а описать — не выходит. Вот, лицо такое странное. Временами — как у взрослого дядьки. Или даже тетки, только злой на что-то. Глаза — светло-карие. А когда в них солнце или огонь отражается — тоже рыжие.

— Не, не помню, — отвечает Дарри.

Батя снова ко мне:

— Он на пристани с кем был?

— Да не был он на пристани. У него родители далеко служат, не могли забрать. Он в школе должен был остаться.

— Ясен хрен!

Батя ругается, а мать на него не цыкает. Я и не думал, что мои за кого-то так перепугаться могут. За Амингу, например, которого знать не знают.

— А давно пришла? — спрашиваю.

— Вчера днем.

Вчера. Это когда мы уже от Лабиррана отошли. А я тарриного письма так и не получил. И все из-за Лунчи. А вдруг бы Тарри что-то знал?

— А чего они решили, что это мы его увезли?

— Ну, — отвечает Дарри, — может, они всем такие разослали?

Дельная мысль.

— А правда, бать, давай у ячиного отца спросим. И у тарриных тоже. Я адреса знаю.

— Письмо долго будет идти.

— А мы — телеграммой!

Мамка лезет под подушку, достает чугунок. Он еще в шерстяной платок завернут, чтоб не остыл. Пахнет картошкой, мясом и огурцами. Мать командует:

— Обедаем. Потом Булле на телеграф, а вы двое — гулять. Мирра спать будет.

И тут малявка как заорет! Еще бы, я бы тоже орал, если б меня днем спать укладывали!

 

Поели. Батя взял бумажку с адресами, умчался. В крепости телеграф служебный, на важный случай. Нас туда не пустят, хоть мы и не посторонние. Не положено.

Вышли во двор. Дарри достал горбушку из кармана. Соленую. Отломил мне половину. Поддел локтем:

— А ты чего знаешь?

— Про что?

— Про Амингу своего. Да не боись, я ж не выдам.

А что я знаю? Не могу же я ничего не знать! Куда он делся? Аминга ведь даже ни с кем не задружился так, чтоб с кем-то уехать. С нами его не было, точно. С Талле и Датто — тоже не мог. К Санчи? Так там бабка бы первая всполошилась. Вингарцы? Пифа, Фаланто и Варри. Да на кой он им?

Остаются Дакко, Чари и Эйчен. Дакко бы всё ушами прохлопал. Но он с Тачари поехал, а у того — собственный возчик и няня-мохноножка. Чари где-то на западе живет, Аминга — тоже из Умбина. Могли? А что? И мохноноги детей любят. Увидели, что парня все бросили, решили: неправильно всё это! Надо забрать.

Или Эйчен. Он вообще поездом ехал. Не, на поезд без билета не сядешь. Или сядешь? У Эйчена-то отец — путеец. А ему оно надо? Вот мохноноги — другое дело.

Дарри молчит, ждет.

— Я думаю, он с Илонго поехал.

— Думаешь? Или знаешь?

Думаю. И мохноножский он сперва совсем не знал. А потом — вон как взялся учить. Даже по вечерам к мастеру Мики ходил.

— Не, я точно не знаю.

— Ясноть. А он у вас вообще — не того?

Дарри крутит пятерней возле лба.

— Дурак, что ли?

— Ну! Ему сказал кто: «Мальчик, хочешь леденец?», а он и повелся? Вот его и украли. И продали.

— За море?

— Или какому-нибудь любителю... малолеток. Или — изуверам для обрядов. Всяко может быть. Так что ты, ежели чего знаешь, лучше скажи. Будем думать, что делать.

— Да не знаю я. Честно! Ну, он странный был. Не дурак, наоборот. Хлеб из столовки таскал и прятал. Еще соль, чай. И отшивал всех, кто к нему с добром...

Ох, в ухо через глаз! Так оно ж и есть!

— Дарри, слышь, он знал!

— Что?

— Он знал, что за ним следят. Не я, а чужак. Не из школы. Я помню. Я еще зимой видел. И подумал тогда, что у него кто-то с каторги сбежал. И Аминга ему еду носит. Я даже спросил, да он не признался.

— Ну, и что он говорил?

— Да как всегда. Мол, не твое дело.

— А родители его — кто?

— Ученые какие-то. Они где-то в подземном городе сидят.

— Ого, секретная служба, значит? Может, парня украли, чтоб у них коронные тайны выведывать?

Совсем подло! А в школе, небось, и не знают. Знали бы — не стали б нам телеграммы глупые слать.

— Дарри, может, бате скажем?

— Погодь. Давай сперва сами разберемся! Значит, он рассказывал, что его родители на тайной службе?

— Кажись, говорил.

— Вообще, о таких вещах лучше не трепать.

— Стой! А ежели он врал? Что, ежели он так говорил, а на самом деле — всё не так? И они скрываются. Аминга же понимал, что его про отца-мать спрашивать будут. И еду он для них таскал. А теперь они все вместе и сбегли?

— Ты что, Лани, — совсем? Как бы его в Коронную школу приняли, если у него родители — каторжные?

— А может, они не от стражи прячутся? А от своих врагов! Может, у них вековая вражда с каким-нибудь семейством? Как у Маррбери с  Бакураном?

— С кем — с кем?

— Это в древности, в Мичире такие были бояре. Нам Ячи рассказывал. Сначала один Бакуран убил какого-то Маррбери. И они друг дружке мстили. Долго-долго.

— Так то в древности. А сейчас в суд подают.

А мне кажется, Аминга бы в суд не пошел. Он бы сам. И что тебе за радость, если тот, кто твоих убил, потом на каторгу пойдет? Но у Аминги отец и мать — живы. Иначе нам бы сказали. Как про Тарри сказали, когда он к нам только пришел.

— Не знаю, Дарри. Только Аминга точно чего-то ждал. И готовился. Если срочно придется уходить. Да захоти он просто сбечь, он бы еще в Ви-Баллу это мог. Его там вообще одного гулять отпускали. Значит, тогда еще не время было.

— Вот это ты, пожалуй, отцу и скажи.

 

Из Ларбара (Почтамт) — в Школу им. государя Таннара

1 Исполинов 1094 15:31

ОБ АМИНГЕРЕ НЕ ЗНАЕМ ПРОБУЕМ ИСКАТЬ ЖДЕМ ВЕСТЕЙ ОТ ВАС ТЧК СОВ АРНЕРИ

 

Из Ларбара (Старая Гавань) — в Школу им. государя Таннара

1 Исполинов 1094 15:45

АМИНГЕР ПРОВОЖАЛ НАС ДО ПРИСТАНИ ДАЛЬШЕ ЕГО НЕ ПУСТИЛИ А ЧТО СЛУЧИЛОСЬ ВОПР ГАРЧИБОНГО

 

Из Ларбара (Вост.Вокзал) — в Школу им. государя Таннара

1 Исполинов 1094 17:02

БАЙНОБАР НЕ У НАС С НАМИ НЕ ЕХАЛ ТЧК 50ПУТ МАМУЛЛИ

 

Из Мадатты — в Школу им. государя Таннара

1 Исполинов 1094 19:23

МАЛЬЧИКА У НАС НЕТ ОН УЕЗЖАЛ С ГАРЧИБОНГО ГАГАДУНИ ДОРРАЧИ ТЧК 500КОН ВИННАЧИ

 

Из Ларбара (Почтамт) — в Школу им. государя Таннара

2 Исполинов 1094 08:17

У НУМБАБАМ МАЛУВИ ЛАБРИ ГАГАДУНИ АМИНГЕРА ТОЖЕ НЕТ ИЩЕМ ТЧК СОВ АРНЕРИ

 

Из ׆16 — в Школу им. государя Таннара

2 Исполинов 1094 16:12

БАЙНОБАРА С НАМИ НЕ БЫЛО ТЧК 25ПУШ ДАЙТАН

 

Из ׆16 — в Школу им. государя Таннара

2 Исполинов 1094 18:39

БАЙНОБАР ВСЮ ЗИМУ ГОТОВИЛСЯ В ДОРОГУ ЛАНДАРРИ ВИДЕЛ НЕИЗВЕСТНО КУДА ТЧК 25ПУШ ДАЙТАН

 

Из школы им. государя Таннара — в Ларбар (Гор.Управа), Советнику Арнери

3 Исполинов 1094 14:10

НА СЕГОДНЯ БАЙНОБАР НЕ НАЙДЕН БЛАГОДАРНЫ ЗА СОДЕЙСТВИЕ ТЧК 1000 ОБУ НАРАГГО  

 

 

Привет Тарри.

Ну и дела! Как мы приехали у нас тилиграма про Амингу, что он пропал. Куды ж он делся как ты думаеш? Я всю зиму за ним глядел и видил что он еду таскал и запасал гдето. А ищё я думаю за ним слидил ктото патамучто он прятался. А типерь выслидил и Аминга должон был беч. А Дарри сказал ево ваще могли украсть. А помоиму Амингер не такой дурак. И скажи Тарри куда бы ты делся кабы тоже сбёг? Будь щас война я бы знал а так нет. Но Аминга мог и ищё куда. Он вседа про раскопки какието нёс. Может он и туда рванул. А ты не знаиш ево Стража уже ищит? Был бы Талле ни такой гад я б у нево спрасил. А ищё нада чтоб жрец на Амингу прояснавидил. А то если всё зря? Но я в это ни верю. А у нас в крепасти идёт война с месными. Они все завадские и на нас окрысились. Нас меньше но мы держимся. И Лунчи запритила нашим хадить папаселку паадному. Чтоб в плен ни взяли. А ежли вазьмут то станут пытать крапивой. Лунчи это одна девка из наших. Она стала у нас ваяводой а Дарри её помошник. Самый главный после ниё. Зато я лутче всех из рагатки стрелять могу. Так мне жалко что тибя и Ячи тут нет. Мы б все вмести им задали! А ты б мог пастроить бальшой самастрел? Ведь ежли месные укрипятся их иначе ни взять. А я уже разведал где у них штап. Вот ищё праверю и можно будит на приступ идти. Всею дружиной. Тока жалко что без самастрела! А пабить их обязательна нада. Патамучто миня в прошлой битве паранили. Палкаю по ноге и мать гаварит шрам останится. Я приеду и пакажу. У нас свой штап тоже есть. Но ево ни найдёш так просто. Он на биригу на нашем краю паселка. Я бы мог нарисавать где но ни буду ежли вдруг письмо пирихватят. Так что ты мне обязательна напиши чтоб я знал. Да а твоё письмо в Лабиране я ни забрал. Мне Лунчи приказала ни хадить а паскоку она ваявода я должон слушатся. Всё итак длинное письмо вышло. А ты что делаиш? Тибе Ячи что пишит? Я ему тоже написал.

Лани.

 

 

Тарр

Благородный Таррига Винначи

 

Сегодня дождик пошел. С самого утра или даже с ночи. Я проснулся — а он уже капает. Я сначала пожалел, что мокро. Потому что когда дождь, на лошади ездить нельзя. Точнее, можно, но только если надо куда-то ехать. По делам или по службе. А просто учиться — как меня дедушка учит — нельзя.

Зато мама, наверное, тоже никуда не пойдет. А они с мастером Инайялли на набережную собирались. Я знаю, это плохо очень — радоваться, что они дома останутся. Но можно всем вместе собраться в зале внизу и поиграть в плашки. Я, конечно, еще не умею сам играть. Но дедушка мне объясняет — и стало уже почти понятно.

Я уже десять дней дома. Целая треть от отпуска прошла, а мы только два раза так сидели — с мамой, дедушкой и мастером. В самый первый раз мы даже не играли, просто разговаривали. На следующий день, как мы приехали. И когда телеграмма про Амингера пришла.

Дедушка спросил, хорошо ли я знаю этого мальчика. А я ответил, что немножко. Тогда дедушка стал расспрашивать: что случилось и не заметил ли я, что Амингера обижают. И я опять ответил: немножко. Потому что это правда на самом деле — там всех бывает что обижают. Просто кого-то больше, а кого-то меньше. Меня, наверное, меньше, потому что я не один. А Амингер так ни с кем подружиться и не смог.

Это здорово очень, что у меня есть Ячи и Лани. Мне бы без них было совсем плохо. Но если бы я, а еще лучше — мы все — подружились бы еще и с Амингером? Может быть, тогда бы он не пропал? А вдруг с ним что-то нехорошее случилось?

Вот и Лани так думает. Он мне письмо прислал и пишет: «А если всё зря?». Про поиски. Это значит, если Амингера уже нет в живых? Я, конечно, напишу, что это не так, что не может такого быть. Чтобы Лани не расстраивался. Но самому про это не думать все равно не выходит.

А еще дедушка спрашивал, не мог ли Амингер по родным так сильно соскучиться, чтобы сбежать. А как же ему было не скучать, если к нему уже второй отпуск никто не приезжает! Кажется, дедушка это тоже понимает. Так понимает, что мог бы, наверное, даже из школы меня забрать. Насовсем. Только ведь нельзя. Но если я попрошу — он заберет. Вот я и не должен об этом просить, как раньше. Я же тоже понимаю, что нельзя. А еще есть Ячи и Лани...

Дедушке хуже всех — он совсем один. У него теперь только служба осталась. А мы с мамой — далеко. Он, наверное, хотел бы, чтобы я побыстрее отучился и тоже пошел бы служить. К нему бы в полк. Пока он еще в отставку не вышел. Он меня потому и верхом ездить начал учить? Но я же еще нескоро до войска доучусь. И опять все плохо получится: я приду, а дедушке пора будет уходить в отставку. И мама тоже будет далеко. Ничего-то у нас вместе не складывается...

— У Амингера родители далеко, — ответил я. — И туда просто так не пускают.

— А прорываться бы туда он не стал? — спросила мама.

— Нет... Он — гордый. Он бы не стал. И ни просить, и ни плакать.

Мама вздыхает. Про меня-то она знает, что я — не такой. Мне стыдно. Мне бы очень хотелось остаться дома. Не так, как раньше, но все равно.

— Но послушайте, — говорит мастер Инайялли. — А если он не от чего-то, а к чему-то сбежал? В моря там, с передвижным балаганом, руды ценные искать или вроде того? Мало ли чем можно увлечься!

Дедушка хмуро усмехается:

— Вы еще скажите, мастер, «листки» распространять!

За какие-то листки с крамолой мастера Инайялли самого сюда выслали. И запретили в столицах появляться. А про Амингера я точно ничего такого не знаю. Я только знаю, что он стариной увлекается.

Вот! А теперь и Лани об этом пишет. Про раскопки. Значит, мне не одному так кажется.

Дедушка в своей комнате. Я подумал: это очень важно — рассказать, где может быть Амингер. И даже забыл, что еще слишком рано и дедушка может спать. Но он уже проснулся. Сидит за столом, читает. Что-то очень большое, в кожаном переплете. У дедушки все книжки толстые и тяжелые. Он, наверное, поэтому только за столом читает, а не так, как мама — и в кресле, и лежа иногда.

Но все равно видно, что дедушка совсем недавно встал. Он еще не брился, и волосы в хвост не завязаны. Как будто бы он не конный полтысячник вовсе, а древний кудесник. И я даже улыбнулся от этого. И дедушка в ответ тоже заулыбался:

— А ты что не спишь? Сам видишь — погода не для седла.

— Я про Амингера вспомнил. И еще мне Лани письмо прислал — и он тоже об этом думает.

— О чем?

— Раскопки древностей — ведь их летом ведут?

— Да. Зимой копать тяжело. А что?

— Амингер говорил, что он и раньше с такими изыскателями ездил. Может быть, он и теперь? Вот, посмотри, Лани то же пишет. В первой половине письма.

Дедушка берет письмо. Закрывает свою книгу. Только сначала опять загибает уголок у страницы. Начинает читать. Встряхивает головой — и волосы у него еще больше разлетаются. Моргает. Отодвигает листок подальше. Переворачивает его, но тут же опять возвращается к началу. И снова перечитывает.

— Да, — говорит он наконец. — По части раскопок вы, может быть, и правы.

А мне почему-то кажется, что дедушка сердится. На Амингера, что он сбежал? Или на меня, что я глупости придумываю? Но ведь дедушка сам сказал, что мы, возможно, правы.

Он встает из-за стола. Забирает книжку. А письмо остается лежать.

— Знаешь что, Таррига, садись-ка на мое место!

Зачем? Хотя когда так говорят, лучше не спрашивать.

— Возьми бумагу и карандаш. Я тебе кое-что прочитаю, а ты запиши. Готов?

— Да. А что почитаешь?

— Да вот хоть это.

И он раскрывает книгу, которую читал. На заложенной страничке. Дедушка диктует медленно, чтобы я успевал. Почти как в школе. Только книжка не очень интересная. Непонятно, про что.

...Но нам даже незачем ссылаться на военнопленных, чтобы найти пример такого бескорыстного уважения к богатству. Для этого достаточно с некоторым вниманием наблюдать явления, встречающиеся нам в обыденной жизни. Вступив в общение с незнакомыми людьми, человек, естественно, относится к ним с различной степенью уважения, по мере того, как знакомится с их общественным положением и нравом. Хотя при этом совершенно исключена возможность того, чтобы он рассчитывал на получение от них какой-либо выгоды. Он даже, быть может, никогда бы не принял таковой...

— Достаточно, — говорит дедушка. — Дай-ка сюда.

Читает. И больше не сердится — это видно. Ерошит мне волосы на макушке:

— Хорошо! А что же друг-то твой?

— Лани? А что?

— Я уж было испугался, что вас теперь правописанию вовсе не учат. «Ваявода»!

А, это он про ошибки. Но Лани же, наверное, торопился очень, когда писал. И теперь получилось, что я Лани неграмотным выставил. Ведь моим-то письмом дедушка, кажется, доволен? А если он мне сейчас с Лани водиться запретит?

«Дурак ты, Винначи, — сказал бы Амингер. — Насажал бы побольше ошибок — дед тебя точно в школу бы больше не пустил!» — Обманывать вообще нехорошо. Но обманывать, чтобы казаться хуже, чем ты есть, — совсем глупо. — «Так будто бы ты никогда не притворяешься еще большим дураком, чем на самом деле? Этаким маленьким и добреньким простачком?» — Но ведь маленьким и добрым быть хорошо. — «Для кого хорошо-то?» — Для тех, кто рядом. Для кого же еще? — «Думаешь, маленьких больше любят? Не всегда!»

— Ты бы со своим Лани позанимался словесностью. А то — позор! Видно же, что парень он — толковый.

Как хорошо, что дедушка это сказал! А то сначала непонятно было: понравились ему Лани со своими папой и братом или нет. А теперь ясно, что понравились.

— А мы в ваши годы тайнопись использовали. Когда между собой переписывались.

— А какую?

— О-о, там ее несколько видов было. Пойдем завтракать, потом покажу.

 

 

Здравствуй, Райачи!

Как ты поживаешь? Удалось ли достать еще новых рыцарей? И каких? Ты уже прочитал «Сокровища Араамби»? Интересная книжка? Ты только не пиши подробно, про что она. Лучше потом в школе расскажешь. А мы с Лани попозже тоже прочтем.

Лани мне прислал большое письмо. У них там очень интересно в крепости, только, кажется, немножко опасно. Они играют в войну с местными ребятами, и Лани уже даже поранился.

А чем ты еще занимаешься? У нас второй день дождь идет, так что я сижу дома. А до этого мы с дедушкой ездили верхом. А море пока холодное, так что купаться пока нельзя.

У нас все хорошо. Мы в тот же день, как из Ларбара уехали, были уже дома. Только совсем поздно ночью. Мама даже не знала, что мы приедем. Она ждала нас на следующий день. А мы из Лабиррана на дедушкиных лошадях ехали и успели. Только я заснул по дороге.

А еще я маме твои рисунки показывал. И она сказала, что очень красиво получается.

У нас гостит мой прежний учитель, мастер Инайялли. Ты его, наверное, видел, они с мамой в прошлый раз ко мне приезжали. И он со мной еще немножко занимается. Он принес учебник по арифметике для Народных школ. А там задачи совсем другие — про заводы и про шахты. Но тоже не очень сложные.

А еще меня дедушка научил тайнописи. Они так в школе переписывались с друзьями, чтобы никто другой не мог понять. И мы теперь так дома тоже пишем. Понарошку, как будто бы разведчики.

А вам в Ларбар приходила телеграмма про Амингера? Нам прислали, и там сказано, что он пропал. И Лани пишет, что им тоже такая пришла. А ты не знаешь, что с ним случилось? Мама, дедушка и мастер Инайялли при мне говорят, что он, наверное, куда-нибудь сбежал. А когда меня нет, они говорили, что с ним вообще все что угодно могло произойти. Я случайно это услышал.

Но, может быть, он у кого-нибудь в Ларбаре? Помнишь, когда мы из школы уезжали, он поехал Санчи провожать? И с ними еще Талдин и Датта были. Может быть, они знают, где он? Или его за это время уже нашли. Хотя тогда бы нам, наверное, еще одну телеграмму прислали бы? Или — нет?

Я тебе одну вещь сейчас напишу, а ты попробуй ее прочитать. Это — тайнопись. Мы с Лани думаем: «Арбузы совсем испортились, один горох везде растет. Не беда! Рыжая корова съела мешок овощей, круп; каши она хотела!».

Очень жду от тебя письма. Передавай поклон господину и госпоже Арнери от меня, дедушки и мамы.

Таррига.

11 Исполинов 1094 г.

 

 

Рэй

Благородный Райачи Арнери

 

Сколько дел можно делать сразу? Рисовать по стеклу и письмо сочинять. Вполне одно с другим сочетается. Там новый слой краски не наведешь, пока прежний не высохнет. А тут всё пишешь по порядку, не забудешь.

АМИНГЕР НА РАСКОПКАХ. Эта тайнопись называется «болтушка». Из каждого слова важна только одна буква. «ЖДУ ОТВЕТА ПРОЛЕТНЫМ АИСТОМ», — как сказала госпожа Арнери. Бывает и посложнее. Не первая буква берется, а по очереди, как у Тарриги в письме: то первая, то последняя. Или из первого слова — первая, из второго — вторая и так далее. Получается очень, очень длинно, но хитро. Бывает еще сложнее, называется почему-то «Судьба Хаменго». Это когда каждую букву записывают целой фразой.

Главное теперь — не искать всюду, в любых надписях тайного смысла. Иначе с ума сойдешь. «Продажа швейных махин и снасти к ним — во двор направо». Ахни: мор, о!

Еще нужно послеживать за двором. Не за тем, где махины продаются, а за нашим. Ежели вдруг явится Амингер, пусть увидит: Райачи сидит в саду один, запросто можно подойти. Может, с раскопками ничего не вышло, и Аминга подался в город?

 

Таррига, здравствуй!

Рыцарей новых пока четыре. Со старыми боевыми — как раз двенадцать. Мы с соседом нашли, как в них играть. Как в солдатиков. Против моих оловянные солдаты не годятся: рыцари гораздо больше. Зато бутылочные подходят. А у соседа есть такие склянки со службы. Из-под лекарств и разных химических добавок. Сосед же лекарь.

 

Лекарь и ученый. «Разводит заразу». Господин Ординатор сам может так выражаться, но Райачи это повторять не будет. Вообще-то — «возбудителей недуга» он изучает.

Стеклянные войска против наших рыцарей даже в чем-то сильнее, тяжелее. Зато у нас с равновесием лучше. И потом — не вся война к поединкам сводится. Переговоры тоже хороши. Вот мы сейчас и делаем любезность противнику: разрисовываем их предводителя.

 

В Ларбаре Амингу, конечно, тоже ищут. Мы приехали, а на другой день батюшке на службу телеграфируют. «Не у вас ли Байнобар?» Депешу приносят к нам домой. Мы отвечаем, что нет. Сидим, думаем, как такое могло получиться. Амингер тайно двинулся ко мне в гости? Мог, только зачем ему? Ошарашить всех? Смотрим в доме на всякий случай — нет Амингера.

Потом прибегают к нам Эйчен и господин Мамулли. Ты видел хоть раз довольного Эйчена? А тут оба почти сияют. Злорадно так: потерялся, потерялся, а мы ни при чем!

 

Может, тут и не только злорадство было. Еще и страх. Оказалось, что напрасный — потому они и обрадовались. А то — мало ли в чем Эйчена обвинят? Напишут еще, будто это он сбежал из школы, а должен был весь отпуск под замком сидеть, потому что виноват в том-то и сём-то... Ужас перед Коронной школой в них обоих виден — и в старшем Мамулли, и в младшем. Когда они явились в дом Арнери, разговор чуть ли не сразу про это завели.

Не иначе, над мальчиком Байнобаром учителя измывались, довели его до побега или до чего похуже... Господин путейский полсотник Мамулли говорил это, а Эйчен слушал и кивал. Я бы сам, дескать, десять раз уж повесился в этой школе, да папу жалко, он без меня совсем сопьется.

 

Думаем: но если Мамулли тоже известили — значит, наверно, и всех остальных. И Гарчибонго! А ведь там — ихняя бабушка! Как она-то, должно быть, перепугалась! И мы пошли к ней, только встретили ее и Санчи еще по дороге. Они всех решили обойти и предупредить. И договориться. Выдадим мы в школу Амингу или нет, если он тут найдется? — Надо у него самого спросить, как он захочет. Пошутил он этак? Или всерьез, насовсем удрал?

А где живут Гагадуни, Гарчибонго не знают и мы не знаем. К Нумбабамам они заходили, но те уехали на дачу. В общем, до самого вечера была суета. Но все-таки собрались все, кто в городе. Только родители, без ребят. Ни у кого Амингера нету. Решили ждать: вдруг объявится. А к утру и от Нумбабамов вести пришли, там тоже ничего не знают. В школу ответили: ищем его.

Потом к нам тут ко всем приходила стража. А к вам?

 

Стражники толковали и с господами Арнери, и отдельно с семьей Курруни и с жильцами. Пугали уголовным судом — за похищение малолетнего. Намекали: оставим, мол, пригляд за вашим домом. Если вдруг Амингер прибудет — чтобы сразу его схватить.

Да мы и сами настороже. 

Но вот с чем согласиться невозможно, хоть тресни — это что Аминга Байнобар, школьник восьми лет от роду, попался, как мог бы любой ребенок. Что его заманили куда-то сумасшедшие убийцы или извращенцы.

— Он же — какой хотите, только не малолетний!

— Объясни: почему это? — спросила тогда госпожа Арнери. — В чем разница?

— Маленький думает: мне никто зла не пожелает. За что? Я же безобидный! Потому он и доверчивый, особенно ко взрослым. А Амингер не доверяет никому.

— Сам надеется кого хошь обидеть?

Так могло бы быть, кабы Аминга уже дошел до настоящей одержимости. Если бы с ним всюду ходил Отец Воитель — пожалуй, да. Тут и не захочешь, а кого-нибудь обидишь, и не важно, малыша или взрослого. Но про это Райачи тогда промолчал. Госпожа продолжила:

— Если парень так самоуверен, так это хуже ребячества.

— Нет. Просто он знает: с чего бы кому-то ему добра желать? Особенно если они посторонние.

— Это, пожалуй, и вправду по-взрослому.

Госпожа рассуждала дальше. Если Аминга уже настолько взрослый — то что могло с ним случиться? Приключение — чтобы не из детского набора?

— Работа? Женщина? Уголовщина?

Мог Аминга постучаться на хутор и наняться в батраки? Наврал бы: вот, отец семью бросил, мать с братишками-сестренками мыкается, а я работу ищу. Не всякие хуторяне его бы наняли, но иные могли и пожалеть...

А просто познакомиться с какой-нибудь доброй легкомысленной теткой и попроситься у нее пожить? Я, дескать, в отпуску, приткнуться некуда, я Вам по дому помогать буду и песни петь... И как старик Видачани в песне, мог старушку уболтать, и она никуда на него не донесла.

Или еще: вылезает Аминга ночью из окна чьего-то дома с мешком награбленного. Сталось бы с него? Да вполне. Ему никто ничего не должен — он тоже не обязан беречь чужое имущество. Так вот: лезет он из окошка, а внизу ему уже рукоплещет какой-то взаправдашний вор. И говорит: эй, ты, юное дарование, идем-ка со мной, будешь у меня учиться. Тогда стража Амингу вообще едва ли найдет.

Или он даже никого и не грабил, а заранее завел таких знакомых. Допустим, музыканта Марри с парохода.

 

Только стражники тоже никого пока не нашли. Сегодня опять у нас собираются все ларбарские. Будут совещаться, как дальше быть. Если из школы так запросто можно исчезнуть, то оставлять ли нас там или всех забрать. В Народную перевести или в школу государя Надрибула. Я не хочу. Все-таки Амингер — это одно, а остальные — другое. А мы с тобой и с Лани вовсе третье.

 

Мы, конечно, третье. Среднее — между двумя крайностями. Не вместе со всеми, но и не каждый поодиночке, как Амингер.

Воры и прочие Амингины знакомцы — это может быть. Но скорее было другое. Повел его куда-то Воитель Пламенный. Как тогда, после природоведения. И мало ли куда. Хорошо, если просто к огню. Райачи не помнит, где там у пристани есть большой огонь. Ежели не считать пароходную топку — на каком-нибудь заводе? Или в храме. Хотя от реки и от школы храм Воителя далеко, но под божьей милостью, наверное, всё равно он чуется. И кратчайшая дорога к нему сама видна, без всякой карты и буссоли.

Или хуже: встретился с кем-то Амингер, огрызнулся, тот замахнулся, подрались, с Амингой сделалось боевое буйство — и этот встречный потом соображает, что убил парня. Или что парень сам изнутри загорелся и сгорел. Стражу звать — ох, какое это будет разбирательство! Значит, выбросил тело в реку или в канаву у дороги, там тоже глубоко.

А может — Амингер приходит в себя и видит, что убил кого-то незнакомого. Убегает куда глаза глядят. Но не напишешь ведь в школу: не находили возле пристани в последнее время покойников? Или — не было ли пожара?

Одержимый. Как раз на одержимого Аминга Байнобар очень похож. Сказать об этом господину Арнери? Рассказать про ту драку в школе, когда Аминга чуть не убил Талдина Доррачи? Господин Арнери решит: о таких вещах непременно надо знать школьному начальству! И когда Амингера найдут, то отправят в Марди — проверять на тягу к чудесам[5]. И это уже навсегда, оттуда уже не отпустят, даже если тяги и не найдут.

А если Райачи ошибается? Испортит вот так человеку всю жизнь. Вообще-то в школе есть своя служба безопасности. И счетчики чар стоят. Являл бы Аминга чудеса — это уже бы засекли.

Или не Аминге, а самому Райачи надо в Марди? Именно потому, что он видит одержимых: где надо и где не надо. Где грань-то? Вот Таррига собирает пистолет, хотя раньше его и в руках не держал. Милость Старца Механика? А вот Ландарри добывает еды на большое застолье, не имея ни ланги денег, на чистой наглости. Избранник Небесной Матушки? Где еще — просто дарование, а где уже начинается чудотворство?

По-хорошему, о таком надо толковать со жрецом. С досточтимым в храме? А он под присягой, должен будет сообщить всё туда же: в Марди и в Охранное отделение. Школьник с этакими мыслями в голове. Пожалуйте, благородный Арнери: либо в жреческую школу, либо в безумный дом.

Ежели ты рыцарь, то мысли как раз такие, какие надо. Если школьник — наоборот. И не хочется бросать ни того Райачи, кто рыцарь, ни этого, из школы. Безвыходный, в общем-то, случай.

Только у рыцаря Райачи есть свой досточтимый, и даже — свой тайный Предстоятель. Хотя для всех других он и обычный мирянин: в доме Арнери живет, в больнице служит Ординатором. К нему Райачи и пошел исповедоваться — вчера, когда получил Тарригино письмо. И всё рассказал.

А сосед уже слышал о пропаже мальчика. Обещал предупредить у себя в больнице и в других городских лечебницах — на случай, если к ним поступит ребенок без грамот, восьми примерно лет. Почти полмесяца прошло: пока не поступал.

Ординатор вчера Райачи выслушал. Говорит: ладно, про драку я понял. Но ты можешь объяснить, с чего Аминга тебе кажется именно одержимым?

— Тогда он очень злился. Но ему всё равно было, кого ударить. Меня или того парня, Талдина. Иначе бы Амингер дрался на чьей-нибудь стороне. Смотря кого он считал бы правым. Или уж разнимал бы. А ему ударить хотелось, а кого — не важно. Да и счётов не было у него ни со мной, ни с Талдином.

— Это точно?

— Со мной не было. А Талдин… Ну, может быть, Аминга своего добился: тот больше к нему не лез.

Ординатор ответил:

— Кто — как, а ты точно не одержимый, Райю.

В школе — «Ячи», дома обычно «Райачи», а у соседа — «Райю». Говорят, это на восточный лад: по-арандийски к Райачи бы так обращались, а у врачей арандийский — рабочий язык.

Сосед объяснил:

— Ты обсуждаешь, сомневаешься, доказательства приводишь. Если бы у тебя было чутьё на чудеса, так ты бы просто стоял на своём: чую, чу-уую! В Марди же таких чутких как раз и учат — не всему верить, что чудится. Но, между прочим: а откуда ты взял, что Амингеру там, в Марди, будет хуже? Если он и впрямь одержимый?

— Ну, да. Затем он в Коронной школе и грубил всем подряд, что на жреца учиться хочет. Так и сказал бы, а чего намекать-то?

— Или говорил, но начальство его не услышало?

Этого Райачи не знает.

Ординатор подумал и добавил:

— Или это ты не хочешь его в Марди отпускать?

— Как это — «я»?

— Жадность, сударь мой. Жадность. Пусть мальчик Амингер томится вдали от Мардийских святынь, зато тебе будет спокойнее, что он рядом?

Ну, хорошо. Кабы не был таким же жадиной сам господин Ординатор — не стал бы он в Райачиных страхах разбираться.

 

Про соседа Райачи мог бы рассказать Тарриге. Не просто что есть такой лекарь — это Тарри уже знает. Про то, что есть такой взрослый, при ком не надо ни отмалчиваться, ни врать. Но это надо начинать излагать с самого начала: не с давешнего разговора про Амингу, а задолго до того. В письмо не вместится. Когда сидишь вот так над бумагой, получается как с тайнописью: от каждого слова отрастает еще много мыслей в разные стороны. Или просто Райачи сосредоточиться не может?

Ага. Сосредоточишься на какой-нибудь одной мысли — и грянет чудо. Ведь как Пламенные одержимцы огонь зажигают взглядом? Просто думают об огне. Тут-то за тобой и придёт Охранное отделение…

Зато сегодня будет раздолье самой жадинской жадности. Господа-родители сюда придут вместе с сыновьями. Ежели кто соскучился по благородному Эйчену, или по Санчи, по Гайдатте…

Письмо придется спрятать, а продолжать — по итогам родительского совета. Деревянные рыцари уже спрятаны, а главаря прозрачных надо будет отнести к соседу. Чтобы на лишние вопросы не отвечать.  

 

 

 

Йарр

Благородный Амингер Байнобар

 

Если дойти до поваленного дуба, а потом повернуть направо, как раз туда, куда ветка указывает… Единственная зеленая. Все остальные засохли, а эта — нет… Направо будет двойная осина, а за ней — муравейник.

Подержать веточку в муравейнике, достать, сдуть муравьев. Теперь можно облизывать, никаких леденцов не надо. Говорят, это даже полезно.

А на моей ландышевой поляне сегодня распустилась лесная фиалка. Одна — лиловая среди белых. Скоро еще кислица должна пойти. Набрать веток, вернуться к стоянке. За дровами с каждым разом все дальше и дальше надо ходить. Так что за беда — разве же у меня лес маленький?

Стал бы я повесть сочинять, написал бы: «Порой страннику казалось, что он жил тут всю свою жизнь…». Хотя это и не правда — не кажется мне так. Каждое дерево поблизости знаю, поляны, речку. А вспомнить, какие они зимой или поздней осенью, — не могу. Не видел. Представить — да, но это всё же не то.

Скучно? Нет, ничуть. Но в одном я уверен: вот так, всю жизнь здесь — нет, не хотел бы. И не потому, что дома на зиму нет. Отдыхать, думать — тут хорошо. Но должно же в жизни еще что-нибудь случиться. Что именно — я пока не знаю.

Вот и буду лежать на траве — на ней теперь быстро роса высыхает — и придумывать: а что дальше?

Странник поселился в глухом лесу. Настолько глухом, что даже днем там царил полумрак. И в первый день оборудовал себе шатер из ветвей. А на второй — разведал звериные тропы и грибные места. И видел он кабаньи и волчьи следы. Но звери не трогали одинокого странника, потому что не чуяли в нем зла и угрозы. И на третий день странник смастерил удочку и раздобыл себе свежей рыбы.

И все это время, если не трудился он над обустройством жилья или над приготовлениям пищи, странник размышлял о настоящем, прошлом и будущем. И находил он второе — недосягаемым, третье — неведомым, а первое — вполне сносным. А на четвертый день явились к нему Ежи и прервали его раздумья.

— Кто ты, Странник, и зачем живешь нынче здесь? — спросили они.

— Каждая тварь должна где-то жить, коли уж родилась, — ответствовал Странник. — Я же — тот, кто искал пристанища и обрел его тут.

И сочли Ежи, что мысли его мудры, а речи рассудительны. И сказали:

— Знай же, Странник, что мы ведем страшную войну, и нам надобен летописец. Идем с нами, в наше Ежовое государство. Ты как никто другой подходишь для этой службы.

 Дескать, и в Коронную школу ходил, и грамоте обучен.

И решил Странник, что служба эта ему по душе. И изучил он историю Ежового государства, и начал вести Великую Ежовую Летопись. И было это государство расположено в Глубокой-глубокой Норе, а правил им Грозный Ёж по прозванию Одноглазый. Ибо он потерял левый глаз в Великой Неравной Битве. Так гласили предания, но простые жители-ежи тайно поведали Страннику, что возможно, битва та была Равной, а правитель потерял правый глаз. Потому что некоторые видели, что он носит повязку то справа, то слева, а иногда — забывает вовсе. И кроме того, Грозный Ёж смотрит за всеми своими подданными, и всё про всех знает. А это уж никак невозможно с одним-то глазом! И если кто-то нарушит волю государя, тот непременно казнит ослушника — повыдирает все иголки и отдаст на съедение Муравьям.

А война в той стране всё продолжалась. И не с кем-нибудь, а с Поганым Лисьим Союзом. И много-много простых и даже знатных Ежей сложили свои иглы и головы в этих битвах. И Странник считал своим долгом сохранить всю правду о героически погибших Ежах, и всё-всё заносил в свою летопись.

И прознал о том Грозный Ёж, и преисполнился гнева, в коем был он еще ужаснее. И вызвал он к себе Странника, и сказал:

— Это что же ты творишь, гладкая морда?

И Странник отвечал с поклоном, потому что пред каким-никаким, а — пред государем речь держал:

— Мы все что-нибудь творим. Вы — историю, я же — память ваших потомков. И каждый из нас — честен и последователен в деле своем.

— Да к умблам твою честность! — вскричал Грозный Ёж. — Мы тебе поручили возвеличивать нашу доблесть. А ты пишешь, как нас Лисы едят!

И повелел кинуть Странника в Подземелье, Которое Под Глубокой-глубокой Норой, Только Еще Глубже. А утром его должны были казнить. Но Странник был горд и правдив, и не пожелал отказаться от своих слов и переписать Великую Ежовую Летопись.

И вот на рассвете дверь скрипнула и во мраке подземелья вдруг послышалось:

— Неправильно это! Мы его спасем!

И в дверном проёме возник… Дайтан!

Тьфу ты, при чем тут Дайтан? А как же это Дайтан может быть ни при чем, если тут человек за правду страдает!

Вообще-то неплохая сказка получалась. Только благородный Ландарри некстати вылез. А если попробовать как-нибудь без него обойтись? И вообще — без всей этой фигни сказочной. Вот, скажем, так.

В обычной профессорской семье парень рос. В школе, правда, учился неважно. И вроде неглупый, и не бездельник. Скорее, просто неинтересно было. Школу окончил, в Университет поступать не стал. Родители, конечно, страшно огорчились. Так парень, чтобы их утешить, сказал, что вот немного поработает, к жизни присмотрится, а там и до учебы дело дойдет. А пока подался на раскопки.

Летом — копает, зимой — дворы метет. Всем вроде доволен. Год проходит, другой. Мать с отцом уже сдались, устали уговаривать, чтобы сынок за ум взялся. Приятели-профессора на них удивлялись: что ж это ваш мальчик за занятие нашел? Ну, давайте, хоть мы его куда-нибудь пристроим? А тот — ни в какую. Мне, дескать, и так хорошо. Плюнули на него, короче, все. И рукой махнули.

А парень между тем времени не терял. Книжки читал разные по истории. Особенно зимою, когда делать было нечего. Читал-читал, прикидывал-прикидывал, рассчитывал что-то. Летом — то в один поисковый отряд наймется, то в другой.

И вот как-то раз с отрядом поехал он в один старинный город. А там днем все копают, где начальник велит, а парень по ночам — еще в одном месте, по соседству. Ну, ученые над ним посмеиваются, спрашивают: чего вдруг? А тот им: да я просто копать люблю! Не признаётся.

И под самый конец — отряд-то уже сворачивался: и осень, и дожди — раскопал. То, что давно искал — настоящие Дибульские Диски. А не те черепки ерундовые, с которыми начальство носилось. И защитил работу — да сразу на третий ученый разряд. Так-то вот! Или даже на четвертый. Из дворников — в профессоры.

Кухонная какая-то байка вышла. Кстати, вода кипит, надо крупы засыпать. А потом еще за водою сходить. Для чая. Запасы потихоньку кончаются. Еще дня три — и придется в деревню идти, покупать. Картошки в первую очередь. Или — лучше в полях накопать? Посаженную. Пока она в рост не пошла.

Ладно. Сейчас поем, после же проведу смотр припасов. Тогда и решу, что где пополнять.

Так, историю про Диски выбраковываем. Во-первых, она не ближе к жизни, чем сказка. А во-вторых, папе не понравится. Что это за открытие — в одиночку? В науке единоличного труда не бывает, всё — сообща.

А где тогда бывает? Вот, повести можно писать, чтобы только одному. Или — стихи. У поэтов, насколько я помню, соавторов точно нет. В худшем случае — переводчики.

 

Было это всё порой ночною,

И соседи за стеной храпели,

Мне явился призрак с бородою,

И уселся нагло на постели.

 

Ну да, призрак. Жил себе человек, никого не трогал. Сначала учился, затем работал. Стихи сочинял, только никому не показывал. Вроде как несерьезно, засмеют. Так, для себя просто писал. Двенадцать тетрадей исписал. По ночам. Потому что ночью сочиняется лучше. Во-первых, никто не мешает. А во-вторых, никто не увидит.

Как-то ночью закончил он одну песню. Уже спать собрался. Глядь — а на кровати дед какой-то сидит. При этом сочинитель точно знает: никогда они прежде не встречались. А кажется, будто все равно он этого деда где-то видел.

И вот спрашивается: как быть? Бояться — глупо, что ему, здоровому мужику, этот старикашка сделает? Чаю предложить? Или водки? Знать бы еще — кому!

Ну, сочинитель — человек вежливый. Говорит:

— Извините, не припомню Вашего имени, но…

А дед перебивает:

— Еще бы! Меня никто не помнит. Сами мои песенки воруют, под разными прозваниями печатают. Шестьсот лет беспрерывно. Им и почет, и денежка, а мне что? Я вообще-то призрак. По имени Видачани Коинский.

— Ой, — говорит сочинитель. Теперь-то он вспомнил, что видел портреты Видачани, старинного поэта. Просто не ожидал его к себе в гости. Все-таки шестьсот лет прошло!

— Но теперь по-другому всё будет. Завтра из печатни книжка выходит. На корешке — я написан, Видачани! А внутри знаешь, чьи стихи? Твои! Вся дюжина тетрадей и еще некоторые, те, что у тебя покамест только в уме.

Сочинитель ящик у стола выдвинул, а там — пусто. Вправду спер дед его песни.

— А книгопродавцы мой томик-то уже заказали! В каждую лавку по сотне штук! Ну, и потом — как у вас принято: в газетах отклики, встречи с читателями… Поклонницы… Цветы… Афиши…

— Погодите, мастер, — растерялся сочинитель. — Да на что Вам поклонницы в Вашем-то виде?

Это он намекает, что дед немного прозрачный. И вообще — сколько лет назад умер.

— А на встречи за меня ты пойдешь. И в кабак потом тоже — ты. И всюду — ты. Тебя все поздравляют, а ты помнишь, что на самом деле — меня! Будешь знать, как чужие стишки тырить!

— Да я же и не тырил ничего! И вообще — на этот раз Вы меня обокрали.

Тут призрак злодейски ухмыльнулся и исчез. А книжка на следующий день — вышла. Только издатели опять что-то напутали, и на ней стояло имя сочинителя, а не Видачани. Но тот за столько веков, должно быть, уже привык.

Эх, я не в школе! Там любят страшные истории. Если бы меня сейчас кто-нибудь слушал, я бы так рассказал! Поумирали бы все со страху. Ну, хотя бы притворились. А я бы сделал вид, что мне их внимание — тьфу! Плюнуть и растереть…

Теперь-то — точно не важно. Зачем придумывать? Вот каша есть. С дымком, с пеплом, что всегда в котелок падает, когда на костре готовишь. Гриб древесный в кармане. Я его утром с пенька срезал. Плотный, еле отковырял. Низ — светлый и еще немного влажный. А верхушка — бурая, сухая. Витютень на сосне. Голова темная с зеленым отливом. Причитает: «Витти видел?». Это — настоящее. Здесь и сейчас. А потом — кто его знает…

И вообще. Лучше я стану испытателем. Вот есть шары для воздухоплавания. Но их уже все проверили. Так пусть что-нибудь новое такое же изобретут! Я буду на них летать. Самым первым, чтобы понять, как оно летает с разумной тварью. Как быстро и куда на этой махине долетишь. Это же совершенно замечательно! Надоело тебе всё на земле — как мне в школе — сел в такую, поднялся в небо. И остался один. А прилетишь — тут тебе и цветы, и поклонницы, и газеты!

И вот я взлетаю, а на небе — тучи. И меня с земли не видно. И приземляться я не спешу. И даже не надо нарочно прятаться — на самом деле один. А тот, кто эту штуку изобрел, сидит на земле и волнуется: «Ну где же благородный Байнобар? А если с ним что-нибудь случилось? А вдруг я в расчетах что-то напутал, и он теперь разобьется?!». Что, Винначи, страшно за меня, да?

Опять! Сдались же они мне! У них-то всё есть. И кому истории страшные рассказывать, и кому их слушать. И кому приключения затевать. И кому бояться за всех. А это — еще как важно. Какой же смысл, допустим, помирать, если о тебе плакать никто не станет? Все равно как в прятки играть, когда искать некому…

— Эй, малый, ты чего тут делаешь?

Искать, говоришь, некому? Ну-ну! Эти двое, скорее всего, лесные обходчики. Одежка Лесной гильдии, один — даже с ружьем.

— Я? Ничего. Мы с отцом грибы собираем.

А надо было сказать — «с папой». Чтобы видели: мальчик маленький, один в лес нипочем не сунется. Прокол! А все из-за чего? Размечтался!

— Какие сейчас грибы?

— Да вот. Древесные. Их сушат и сдают. А вы не знали?

— Эти-то? Да кому они нужны?

— А не скажите! В Ларбаре их сейчас по две ланги за штуку берут. Из них поделки клеят. Мы, пока в отпуску, решили подзаработать.

И снова прокол. «В отпуску» — значит, дворяне. Гильдеец бы сказал — «в отпуске».

— А отец твой — где?

— А он в деревню пошел. Бутылки сдать. А меня за вещами оставил приглядывать.

Тот, что без ружья, обходит костер. Смотрите, дяденька, смотрите: все по науке. Видна взрослая рука — ребенку так не сделать. Снять дерн, вырыть ямку, окопать землей. Колышки установить, проволоку подвесить.

— Грамотно! — хвалит он. — И всё равно: вы поосторожнее тут с огнем, в пьяном-то виде. А то спалите нам участок и сами сгорите, не дайте Семеро.

— Да я-то не пью. И папа — немножко совсем.

Ушли. Хмыкнули только напоследок. Эх, жаль — с места теперь сниматься придется. Наверняка же опять придут!

 

 

Лэй

Благородный Ландарри Дайтан

 

Всё, мстить! Беспощадно и безжалостно! Тунни, конечно, сама дура. На кой она одна на почту поперлась? Ведь говорили же! Но даже дураков надо спасать, коль они свои.

И главное — она ж даже ничего и не знает. Ну ладно, «языка» взять, который порассказать чего сможет. А эту? Они ж что — думают, раз Тунни в плен попала, так мы теперь и сдадимся? Фигу шевелючую! Мы ее лучше отобьем!

Лунчи в полдень велела всем в штабе собраться. Чтобы думать, как Тунни выручать. Я домой за проволокой забежал только. Она толстая, плотная. Если резать — так кусачками. Пулек для рогатки наделаю. Мы, понятное дело, о таком оружии не договаривались. Но раз они так — стало быть, и нам можно.

Заводские — сволочи вообще. Они нечестно воюют. Мы их штаб в прошлый раз взяли. А они из него знамя и бумаги вынесли. И теперь новый штаб оборудовали. И — вот оно, главное гадство! — во дворе у Чи Жопы. А у него там собаки и мать злющая!

Бати дома нет, а мамка не заметит, что я кусачки спер. Она сейчас вообще Мирру кормит. Крикнула мне, чтоб я картошки поел, пока горячая. Картошку я тоже с собой прихвачу. А то Дарри голодный. Он с Лунчи пошел. Он теперь все время с нею ходит, чтобы охранять.

Я ему говорил, что это — дурость. Потому как два командира — воевода и кто его замещает — должны порознь держаться. Ежели одного схватят, так чтоб хоть второй остался. А он не слушает. А Лунчи вообще нравится, что за нею бегают. Вроде как помощник всегда под рукой. А в то, что ее саму могут поймать, она и вовсе не верит. А пусть, говорит, только попробуют! Да ей-то что? Она, селедка скользкая, вывернется.

А еще я знаю, что сегодня вечером Молокошник и Тютя на огороды пойдут. Я слыхал, как им тетка велела огурцы полить. Ежели там засаду устроить, то можно их захватить, а потом на Тунни обменять. Но до вечера ждать долго!

— Здорово, Лань.

О, батя чего-то пришел.

— Ты куда картоху понес?

— Дарри. Он на речке сидит. Там осталось еще. А ты — чего?

— Я за кусачками. Не видал?

— Да я их взял. Проволоку нарезать.

— На что?

— Гражданских бить! От них вообще жизни не стало.

Батя шел на кухню, а тут вдруг встал:

— Кого-кого?

— Ну, Чу Жопу и его прихвостней.

Кто же про Жопу не слыхал? Батя вот тоже знает. Да ты не боись, бать, что он почти взрослый. Он нас с Дарри не забьет.

— Это поселковых, что ль?

— Ну да, кирпичников.

Батя меня за рукав ловит. Подталкивает к столу. И кусачки отбирает, в карман прячет. Не, я понимаю, что они ему тоже нужны, но это ж нечестно. Я ж первый взял!

— Бить, значит? — спрашивает батя.

Чего он так-то? Он же никогда прежде не против был, когда я драться ходил. И когда Дарри — тоже. И еще матери объяснял, что кабы пацаны не дрались вовсе — вот это было бы плохо.

— Бать, — говорю, — да они ж не наши, а с завода.

— А-а, они, значит, гражданские, а вы — войсковые?

— Ну!

Думает. А чего тут думать-то? Все понятно: наши — не наши.

— А ни хрена вы не войсковые, раз так!

— Как это?

— А так! Войско — оно зачем? Чтоб гражданских защищать.

— Ну, вообще-то да. Но так то — вообще, а мы…

— Что — кого защищаем, того и бьем? Сначала вы с их пацанами деретесь. Потом у меня рядовые пойдут работяг колотить.  

И уже будто и не мне вовсе. А как с пушкой своей говорит:

— А после мне что — орудия на завод разворачивать?

Это что — из-за какого-то Молокошника — и всамделишная война? Да глупо же! Ну, враги — это которые настоящие. Они чужие должны быть, там из-за моря откуда-нибудь.

— А чего они Тунни захватили? Татунни, господина вестового дочку.

— А Тунни — она чего? Тоже с вами играет? Большая вроде девка-то…

А мы выходит, маленькие? Да и какая ж это игра? Игра — это когда «Стража замка» или «Снежная крепость». А если не игра — тогда что? Война, что ли?

— Сворачивали бы вы это, Лань.

— Да, сворачивали! А они?

— Так не бывает, чтобы один кто-то воевал, а противник — нет. Война — это всегда две стороны. Или еще больше.

— Ага, то есть, они нас всех забьют, и на том покончим?

— Щас они вас забьют! Ты ж понимаешь: если что — за вас взрослые вступятся. Из крепости. Те, что уже под присягой. Я ж уверен, что заводским пацанам матери чуть не каждый вечер говорят: не связывайтесь вы с господами войсковыми! Они, мол, стрелять начнут.

Да. Вот выйдет какой-нибудь придурок вроде Гаррая, и пальнет. У нас таких, правда, нет. А вдруг сыщется? Кинет кто-нибудь в крепости клич: эй, там нашего парнишку побили! А ведь подхватятся и побегут! И пушки побросают. Ежели вправду на завод не развернут. Хреновина какая-то получается.

И что теперь делать? Так всё здоровско было: мы — против поселковых. А выходит, нам с ними только здороваться и остается? И что? Мне, стало быть, Тютю какого-нибудь защищать надо, а не ловить? Да от кого его защищать-то? От тетки что ль?

А с Тунни как быть? Она-то в плену. А Жопа и не знает, что мы с ними больше не воюем. Значит, придется пойти к нему и сказать. Ой, как не хочется! Да только — надо…

 

На другом конце поселка дома все деревянные. С огородами, даже у заводских. У нас не так. Наша половина вообще как город смотрится. Дома для войсковых семей, в два этажа. Из местного же кирпича и построены. А тут — настоящая деревня. А поселок один считается.

Странно, что меня никто из местных не встретил. Все затаились и ждут, что мы их приступом брать придем? И даже постов не выставили? Болваны они, ничего в военном деле не понимают. И зачем, спрашивается, с такими воевать?

Вот и Жопин забор. Ох, и дурак я буду, если меня тоже щас в плен возьмут. Вмажут-то — наверняка. Главное только, чтоб разобрались хоть потом. Не, я прежде чем стучать, погляну сперва.

Тетка какая-то на грядках копается. Мамаша, небось. Собак не видать. Чи — тоже. Ну, Тунни — понятно. Ее, поди, взаперти держат.

— Тебе чего?

Тетка разгибается, одергивает подол. На меня глядит не зло, но видно, что признала человека из крепости.

— Здравствуйте, мастерша. А Жо…, ой, Ча — дома?

— Да ты заходи, чего на заборе-то виснуть? Эй, Ча-а! Тут к тебе!

Выходит из-за дома. Вразвалочку, руки в боки. А с другой стороны из будки пес вылез. Здоровущий, черный! Потаращился на Чу, потом на меня. Залаял по-хозяйски: вы не думайте, что я сплю!

— А-а, переговорщика прислали! Ну давай, заходь! Уймись, Пират!

А что? И зайду! Только никакой я не переговорщик.

— Тунни у тебя?

— Ну, а где ж ей быть?

— Да дома ей надо быть. Ее отец ищет.

— Зачем?

— Слышь, Ча, а я почем знаю? Я ему не сказал, где она, чтобы он сам сюда не заявился. Но кто другой, может, и скажет. Так что пусть бы она скорей пошла.

Ча школу в этом году заканчивает. Старше Дарри и Лунчи. Поверит?

— Это хитрость такая у Лунчи, да?

Ну и что, что он меня на две головы выше. Я тоже руки в карманах умею держать. И сплевывать сквозь зуб, как взрослый.

— Нет, Ча. Просто мы больше не воюем. Если уж тебе так хочется, я с тобой и так подерусь.

Ча смотрит поверх меня и поверх забора. Туда, где крепость, где море, где наши пушки стоят. Всё спокойно. Пока. Мы еще до большой войны не доигрались. Так и не будем, а?

— У вас там что-то случилось?

Боится. Ча Жопа, который не наш, заводской. У нас мать так смотрит всякий раз, как в крепости что-то грохнет или завоет. Но мать-то — понятно, она за батю тревожится.

— Да нет, ничего. Просто воевать дальше — глупо. Мы ж друг друга совсем убивать не хотим? А подраться — я уж говорил — и так можно.

— Ладно. Погодь.

Жопа ушел в дом. А я ведь его только что разжаловал. Его и Лунчи. Были они воеводами, а теперь — кто? Но Лунчи мы с Дарри всё объясним.

Из дома выходит Тунни. Вот вырядилась, дура. Будто она не почту собиралась, а на танцы. Еще цветок какой-то за ухо привесила! И ничего она, кстати, не в сарае сидела.

— Дайтан, что стряслось?

— Тебя отец искал. Иди — сама спроси.

Тунни поворачивается к Жопе:

— Значит, я могу идти, Ча?

— Ну да. Если хочешь — заходи в другой раз. Войны-то больше нет, говорят.

Ячи рассказывал, так тоже бывает. Посидел человек в плену, допустим, у карлов — и сам покарлился…

 

Поужинали. Дарри мне головой махнул: пойдем, мол. Вышли. Тут во дворе удобное место есть. Чтобы потолковать без взрослых. Сзади — забор, с боков — сарай и стена, Дарри — впереди. Спрашивает меня:

— Ну?

— Что — «ну»?

— Давай, объясняй! Ты к Жопе ходил?

— Ходил.

— Про замирение говорил?

— Не про замирение. А про то, что больше не воюем. Говорил.

— Сука ты! И предатель печеночный! А меня ты спросил? А Лунчи? А ребят? Знаешь, от кого угодно я бы ждал. Но — ты!

Давно-давно уже мы с Дарри не дрались. А щас, кажись, подеремся. Он — злой-презлой, и слушать ничего не хочет.

— Я никого не предавал! И ты — болван, коли этого не видишь.

— Что они тебе за мир посулили? Пряник? Медаль на веревочке? Лунчи из-за тебя и мне больше не доверяет!

— А Лунчи твоя — вообще козлиха! Чего она хочет? Чтоб ее всегда все слушались!

Ага!.. Ежели б ты, Дарри, так с Лунчи бился, ни за что бы не продул! Был бы сейчас сам воеводой… Думаешь, раз я младше, так и сдачи дать не могу? А на!.. Вот я сегодня два раза Жопе подраться предлагал. Он — не стал. А ты — вместо него, значит?.. Ну, давай!.. Тут всё по-честному. Ты — больше, зато я — прав!..

— Даррь! Лань! Вы — чё, охренели?

Батя на драку — как мышь на сыр — всегда придет. Еще бы, он в десятниках сколько прослужил. Чует такие вещи.

— Да он — предатель!

— А ты — холуй без башки!

— Умолкли, курвы!

Батя меня за шкирку левой рукой держит, а Дарри — правой. Ага, ща еще и лбами стуканет разок-другой! Чтоб прекратили. Втиснул нас обоих в стенку. Дарри тряханул, как старшего:

— Докладывай!

А у Дарри нос разбит! Может, хоть теперь поумнеет?

— У нас с местными распря была. Они наших завсегда притесняли. А этот… гаденыш с ними замирился!

А за «гаденыша» ща получишь!

— «Стоять», я сказал! — рявкает батя. А потом переспрашивает, уже тише. — Значит, замирился?

— Ага! — киваю я.

— Молодец!

И отпускает, наконец, мой ворот. И Даррин тоже. Будто тревоге — отбой дали. Потом говорит ему:

— У вас распря была. Так. А приказ кто отдавал — против гражданских выступать? Раз вы — войсковые, так без приказа воевать не должны.

— Ну, Лунчи. Она у нас за воеводу. Играем мы так.

— И здесь сейчас — по игре друг дружке морды били?

— Ну-у… увлеклись.

— Мы ж без оружия! — добавляю я.

— Еще не хватало! Так вот, хреновая у вас игра, мужики! Как она хоть называется? «Подавление гражданского населения»?

— Да ну, бать!

А Дарри-то не ожидал, что отец на моей стороне будет. Даже жалко его. Хоть он мне тоже здорово врезал. Ничего, пусть теперь постоит и послушает, что батя говорит. А я это еще утром понял.

Дарри слушает. А потом говорит:

— А в школе мы — со «свинарями» деремся. И все учителя это знают и надзиратели. И даже одобряют. И — что?

А, кстати, да — как же с ними теперь?

— Вы ж с ними не потому деретесь, что они — свинари, а вы — дворяне. Не может такого быть. Просто две школы по соседству. Силами меряться — так это сколько угодно. А считать, что мы — войсковые, а все прочие — чужие и даже враги — это и есть предательство.

Мы как-то уже и от сарая отошли. На бревне сидим втроем, но батя — на всякий случай — посередине. Курит. Темно. Только огонек папироски. И чего синяки «фонарями» называют? Мой вот, поди, ни фига света не дает.

— Ну ладно! — А Дарри-то все не сдается. — Гражданские нам не враги. Получается, у нас и вовсе врагов сейчас нет. И мы их сами себе придумываем. Со скуки? Среди своих же, войсковых, поединки бывают. Так — лучше, да?

— А на службе разве скучно, Даррь? Присягу, если по-честному ее нести, — трудно, да, бывает, невесело. Но только скучать — некогда. Говоришь, войсковые друг в дружку со скуки стреляют? Бывает. Но это — глупость совершенная. А бывает — и по-другому. Вот у тебя, Лань, друг есть, Таррига Винначи. Ты про отца его знаешь?

— Ну, он погиб, нам говорили. А Тарри я не расспрашивал. Мне кажется, нельзя. Он всегда грустный такой, если про это вспомнит.

— Оно понятно. Винначи сотником был в коннице. У них там один рядовой то ли рехнулся, то ли на него Пламенная милость сошла, не знаю. Один хрен. Он залез на оружейный склад и подорвал бы всё, к едрёной матери. Сотник попытался его остановить. Пошел. Там у них склад в башне старой. Дальше я точно не знаю: то ли тот солдат божьей волей вспыхнул, то ли опрокинул на себя горючую смесь. В общем, загорелся. Винначи с ним с этой башни и выпрыгнул.

— А чего ж сотник не выстрелил? Ну, в одержимца.

— Да вот я думаю, спасти хотел. Парень-то — свой был. Винначи его и на земле пытался потушить. Оба сгорели. И как после такого войсковым друг друга на поединках убивать — я вообще не понимаю.

Страшно. И про незнакомых-то услышать такое — жуть. А тут — Таррин отец. А Тарри…

— Бать! Но Тарри ведь — такой же! Ему тоже всегда всех жалко! А как его… ну, чтоб он — не так?

— Отучить?

— Да!

— Лань, а как же отучить хорошего человека быть хорошим? Научить его, чтоб сволочью стал? Этому жизнь и без нас учит. А если б таких мужиков, как Винначи, в войске не было, то это уж и не войско, а я и не знаю, какая умблячья печень.

 

 

Тарр

Благородный Таррига Винначи

 

В саду пока совсем светло, а в беседке уже не очень. Это из-за винограда. Если тут до самой ночи сидеть, когда стемнеет и в доме лампы зажгут, то всё равно видно не будет — такие густые листья. А для еды или для вина этот виноград не годится. Он только для красоты.

А мама говорит, что шиповник лучше. Потому что он цветет, и запах на весь сад. Особенно вечером. Так нигде больше не пахнет: ни в школе, ни у бабушки в Ларбаре. Только у нас. Шиповником, чабрецом из маминой чашки и молоком — из моей. И еще немножко лошадьми и сеном.

Дедушка рассказывал: когда папа был маленьким, он любил ночевать на сеновале. Я спросил: а можно ли мне тоже попробовать? Но мама сказала, что пока нельзя. А дедушка добавил, что папе тогда было уже почти пятнадцать. И пообещал, что когда я стану постарше, он мне обязательно разрешит.

Мама, наверное, думает, что дедушка мне вообще слишком много всего разрешает. Она и против лошадей тоже была. Не против них самих, а чтобы я на Певунье в речку заезжал. Хотя там и мелко совсем. Некоторые лошади воды боятся, даже обычной лужи, а Певунья любит купаться. Сама в речку бежит. И ногой бьет — чтобы брызги в разные стороны. Но насчет лошадей дедушку не переспорить, так что мы все равно купаемся.

— Заказываю: восемь красных, — говорит мастер Инайялли.

А ему надо играть, он и так больше всех отстает. Потом — мама, но она в этот раз на раздаче. А мы с дедушкой, по-моему, вровень идем. Мне даже кажется, что у меня немножко больше.

А сейчас может стать еще больше, потому что я тоже могу большую игру заказать. И моя масть — желтая, старшая. «Заказ» — вообще очень понятная игра. Тут всё сосчитать можно. И если правильно считать — то не проиграешь. Странно, что мастер Инайялли так часто проигрывает. Ведь он же меня арифметике учит, а плашки считать забывает.

Теперь мой черед говорить.

— Пропускаю.

Пусть мастер Инайялли отыгрывается. Мне-то и так хорошо. И у дедушки на руке, должно быть, ничего толкового.

— Играйте, мастер, — отвечает он.

Поднимаем прикуп. Я бы с таким и девять сыграл. Только бы белую единичку и двойку выкинул. Но это значит, что прикуп мастеру Инайялли совсем не кстати.

— Эх-хе, — вздыхает он. — Ну что же, восемь красных, как и просил.

У меня красных нет вовсе. И две длинных масти, но одна — без храма. Игра большая, тут лучше уступить.

— Возьму, — сразу говорит дедушка. — Не открывайся, Тарри.

Я бы научил Ячи и Лани играть. Тем более, Ячи, по-моему, немножко уже умеет. Только в школе, наверное, плашки запрещены? Потому что многие в них на деньги играют. И говорят, если кто-то проигрывает, а расплатиться нечем, то он даже ограбить может. Такие правила.

Когда мне их объясняли, мама мне предложила: «Давай лучше совсем без правил. Зачем? Вот князь, вот рыцарь, вот храм. Вызывает князь к себе рыцаря…» А дедушка услышал и сказал: «Как в куклы!». И видно было, что ему это не нравится. А я бы с мамой и так поиграл. Но дедушка меня всё равно выучил. И хорошо. Я не стану маме говорить, но по правилам все-таки интереснее.

— Вот же не везет! — бурчит мастер Инайялли. — Все на одной руке.

— Печально, не правда ли? — отзывается дедушка. А сам на меня смотрит. Так, будто это я виноват, что мастер одну взятку не доберет. Хотя, наверное, виноват? Если бы я заказал игру, то мастер Инайялли бы сейчас не проиграл. Но я-то думал, что он все восемь возьмет.

— Без одной! — дедушка придвигает к себе листок с росписью. — Пожалуй, всё на сегодня. Вы не против?

Это он и у мамы, и у мастера спрашивает. Мама не против, а я бы еще немножко поиграл. Да и мастер Инайялли, кажется, хотел бы отыграться. Но с дедушкой он спорить не будет.

— Вы ступайте ужинать, — продолжает дедушка. — А мы с Тарригой еще пройдемся.

— Дать тебе шаль? — спрашивает мама. — А то — холодно.

Мне вообще-то не холодно. А в шали я буду как старушка, наверное, выглядеть. Но маме же не скажешь: не надо. А то она обидится. Эту шаль ей бабушка связала. Она теплая, только колючая очень.

Дедушка поднимается со скамейки, передает маме тарелку с сухарями. Мы их грызли, пока играли. Потому что плашки — игра, угодная Старцу-Кормильцу. И значит, во время игры надо что-нибудь есть.

С тарелкой в руках шаль снимать неудобно. Может быть, дедушка так и хотел? Поворачивается ко мне:

— Тебе — холодно?

— Нет. Сейчас тепло.

Мама, ты не обижайся, только я правда не замерз. Честно.

Мастер Инайялли подхватывает чайник и чашки. Вот он, наверное, замерз. Видно, что ему в дом поскорее хочется.

Дедушка берет меня за руку. Делает шаг в сторону. Теперь он идет по траве, а я — по дорожке. Потому что в саду тропинки узкие, и мы вдвоем на них не поместимся.

— Тебе надоело играть, Тарри?

— Нет, почему? Я бы еще мог.

В школе в плашки играть будет нельзя. Но мне туда еще не очень скоро. Еще только через девять дней. А потом — уже до месяца Старца[6]. Тогда уже виноград поспеет. А вишню без меня соберут. И землянику. Шелковица созреет, будет падать, разбиваться о крыльцо и крышу беседки. На меня в прошлом году несколько ягод упали и рубашку испачкали. Мама их не ест, говорит — пресные.

Не хочу в школу. Только Ячи и Лани жалко. Надо думать, как мы встретимся — тогда будет не так грустно. И Лани расскажет, как они играли в войну. А Ячи — про сокровища Араамби. А еще мы узнаем, что Амингер нашелся. Вот если я сейчас не разревусь — то с Амингером ничего плохого не случилось. Он просто в школе всё это время прятался. И может быть, даже меч Баллаи нашел!

Ведь если в нашем школьном хламе долго копаться, там не то что меч, самих Баллаи можно найти! Это они только вид сделали, что из замка уехали, а сами там уже живут несколько веков. Тайно!

— Ты чего смеешься?

— Просто так. Это я про школу подумал.

Дедушка останавливается, разворачивает меня к себе лицом.

— Ты зря так, Таррига. Мастер Инайялли вообще-то — хороший человек. Умный, мягкий. И к тебе хорошо относится.

— Да, конечно. И ко мне, и к маме.

А отчего дедушка сказал «зря»? Зря я — как? Значит, я мастера чем-то обидел? Может быть, надо было помочь ему со стола собирать? Ведь он же — гость! Но дедушка сам меня позвал. Или мастер меня о чем-то просил, а я не сделал? Как всегда — не понял, что меня о чем-то просят! Потому что о других не думаю. Но тогда надо хотя бы сейчас спросить. Вдруг еще не слишком поздно?

— А что я не так сделал?

— Ты его нарочно посадил?

— Куда посадил?

Дедушка достает из кармана листок. Запись нашей последней игры.

— У тебя сколько взяток на руках было? Восемь, если не девять желтых. Я посчитал. Почему ты не торговался?

— Я не нарочно. То есть, нет. Я нарочно не торговался. Я хотел, чтобы он сыграл. Чтобы отыгрался. Я не знал. Я думал, что он возьмет.

И как теперь быть? Пойти и извиниться перед мастером Инайялли? Потому что он из-за меня проиграл. И дедушка тоже так думает…

— Тебе вообще не нравится выигрывать?

Я бы хотел сказать, что не нравится. Только это будет неправдой. В том-то и дело, что нравится. А получается: мама или мастер в проигрыше, а я сижу и радуюсь! Вот и дедушка это заметил.

— Нравится… Прости, пожалуйста…

— Семеро на помощь! За что?

— Потому что это — плохо, да? Потому что другие проигрывают.

— Но ведь это же игра, Тарри. И другим, чтобы выиграть, нужно сделаться умнее или хитрее. Лучше, одним словом. А если ты будешь им поддаваться, они никогда лучше не станут. Понимаешь?

— Да, наверное. Только вы же всё равно — лучше.

Папа меня раньше часто на руки брал. А теперь дедушка — приподнял, усадил на яблоню, на нижнюю ветку. Мама говорила, чтоб я по деревьям не лазил, потому что они от этого ломаются. Но это, наверное, только если снизу лезть. А так — можно?

— Ты что же, себя хуже всех считаешь?

— Не знаю.

Я правда не знаю, как объяснить. Может быть, я — не хуже, только другие — всё равно лучше.

Дедушка подходит ко мне совсем близко. И хоть я на дереве сижу, он — выше.

— Послушай меня, пожалуйста. Ты — наш, родной. Нам-то ты всяко хорош. И мне, и маме, и мастеру. И всегда будешь. Но ты и сам по себе хорош. Потому что умница. Я в восемь лет вот хоть в этом «Заказе» — ничего бы не понял. И храбрый. Видишь, как тебя Певунья признаёт? Людей можно обмануть, а лошадь не обманешь. Если бы ты боялся, она бы нипочем не слушалась. Да еще и друзей себе нашел. Ведь такие ребята не стали бы водиться с дурным человеком. Правда?

— Нет.

Я хотел сказать: нет, не стали бы. А вышло, как будто бы: нет, не правда. Но дедушка всё равно всё правильно понял. И ничего больше спрашивать не стал. Мы просто долго-долго сидели вместе.  

 

 

Рэй

Благородный Райачи Арнери

 

«Пропажи Амингера» надолго не хватило. Поначалу-то все сплотились. Господин и госпожа Арнери совсем по-дружески обсуждали, куда идти и кого о чём расспрашивать. Только ничего мы так и не знаем, а до конца отпуска уже — четыре дня.

Когда-то давно, еще до Райачиной школы, Арнери были семьей. Но это была очень несчастная семья. Ради бабушки: бабушка знала, какие семьи настоящие. У нас не получалось, как надо. Она умерла, и оказалось, все старания были зря. Господин Арнери тогда об этом и плакал: о неудаче, а не о потере. И думал — он с Ячи в то же лето про это говорил — думал, что госпожа Арнери уйдет. Только ждал, как она решит: с Ячи ей уходить или одной.

Госпожа не ушла. «Попробуем остаться друзьями?» — «Попробуем ими сделаться для начала.» С тех пор слова «батюшка», «матушка», «сын» — под запретом. Еще вслух, при чужих, так говорить можно, но не между собой и не в мыслях. Друзья, а не родня.

Почему не «сын»? Потому что сын — либо отцовский, либо матушкин, это значит — растаскивать их еще больше друг от друга. А они и так не очень-то ладят.

Но чтобы дружить — им надо чем-то важным вместе заниматься. Куда уж важнее: человек пропал, ищем! Узнали кучу всяких сведений про господ Байнобаров, про их успехи на Коронной службе, про их дела с Ученой гильдией. Коллеги их, историки, одно и то же говорят: «Конечно, я так ценю господина профессора, если нужно, приму мальчика у себя!» — как будто Амингер уже у нас в кладовке спрятан, и мы ищем, куда его перепрятывать.

Дружить. На праздники приходили ребята из отряда с родителями. Госпожа Арнери поглядела на райачину кислую мину и сказала: договоримся? Я юношей твоих займу, а ты за это со мной сходишь потом на ристалище? На встречу нашей приморской сборной по Топтыгину[7] со сборной Мардийского края. Райачи согласился, конечно. Такие состязания между областями — скука скукотейшая. А если вдвоем — госпоже Арнери будет с кем вместе ёрничать над игроками.

Вот так, а другой бы мальчик много отдал, чтобы на ристалище побывать на таких важных состязаниях. Райачи не ценит… Он много чего не ценит. Сидит, можно сказать, на сундуке с сокровищами, как в той повести про Араамби, а толку? Все драгоценности чужие. Сиди и стереги, пока можно будет с кем-то поменяться и не строить при этом из себя «доброго барича».

«Занять» благородных учащихся — это всё тем же Топтыгиным. Хоть народу и мало, но четверо на четверо набралось. Два круга начертили прямо во дворе. «На земле» — не скажешь, на пыли, скорее. Госпожа сама играет, на «блюстительском» месте, ее еще в школе научили. Кинули жребий, все вингарцы — Пифа, Фаланто, Чаварра — оказались на ее стороне. Райачи встал за «блюстителя» на другой стороне: где Эйчен, Санчи и Датта. Пока господа родители совещались, что делать со школой, — мы сыграли, и даже неплохо. Извозить как следует в пыли и в траве праздничные штаны — уже удовольствие. А вингарцы еще и выиграли, остались довольны.

Госпожа Арнери — тоже. Очень-очень светски, шутливо извинялась, когда ей пеняли, отчего дети в таком свинском виде.

«Дети» еще тому рады были, что почти без надзора бегали целых два часа. Многие жалуются: теперь, после Амингеровой пропажи, дома у них начались строгости. Не в стражниках дело, не в расспросах, а в самих родителях. Пифе на даче, например, велели всё время быть на виду.

— А там саросли! Я скхасал: путу хотить со снаменем!

Под знаменем благоразумия, а как же!

Эйчену запретили трамвай. Только по делу и со взрослыми, просто так кататься нельзя. А то завезет еще… Господину Мамулли как путейцу виднее, в какие неведомые дебри можно заехать, едучи по рельсам.

Тут Райачи проще: ему и прежде мало куда разрешалось ходить одному. Да он особенно и не рвался. В гости к господину Ординатору можно, к нему-то — даже со двора выходить не надо.

 

Приморцы с мардийцами сыграли ужасно. Про такую встречу даже ребятам не напишешь, потому что — позор. Смотреть Топтыгина на ристалище хорошо, когда, допустим, приморские судостроители играют со здешними же увеселителями. А сборная, когда из разных гильдий набрано по одному игроку, каждый себя показывает, не в лад с другими — изведёшься с тоски. Но в этот раз один мардийский «забойщик» себя показал — так уж показал! Разогнался, на скорости влепился в спину собственному «блюстителю», сшиб его, упал сам, и главное — выронил бурдюк. На своей «земле», прямо посередке. Засчитали, потому что приморцев не то что в свалке — близко не было вообще ни одного. Так Приморье и выиграло…

За то госпожа Арнери и любит ристалище: можно всласть ругаться. Где-нибудь на балу — шипишь себе тихонько, душу не отведешь. А тут шум, кричи как хочешь. И со знакомыми можно потом замечательно пообщаться, когда есть общий повод для злости.

А еще благородный Райачи тогда загадал. Ведь если знаменья испрашивать у Безвидного Подателя Жизни — это не чудотворство, за это в Марди не заберут. Хотя чудо и является. Если сейчас приморцы выиграют, то Амингер жив. Не слишком ли много счастья сразу: чтобы и наши выиграли, и про Амингу узнать? Едва ли. Слишком было бы, кабы Райачи правда за этих «наших» болел.

Вот, получается, жив.

 

А господа Арнери опять глядят врозь. Нет общих дел — чужие. Много общих дел — опять не друзья.

Райачи сидит на ковре в комнате господина Ординатора. Он купил-таки себе ковер: полосы желтые, серые и зеленые. А между ними узоры, красным и черным — треугольники и рожки. Говорят, это «бараньи головы» так по-старинному ткутся. Еще похоже на шапки с развешенными ушами. Или на хоровод: одни плясуны на земле стоят, а другие за их руки держатся и прыгают.

Собрались мы было, солдат расставили, но пришел какой-то приятель Ординатора. За книгой. Ординатор просто так никакую книжку не отдает, всегда говорит, как она ему нравится или не нравится. Вот и стоят у книжных полок. Беседуют о своём, лекарском.

Полками тут стены заставлены почти сплошь. «Если некуда ставить книги, выход один — ставить их везде.» Всё остальное хранится среди них: и посуда, и еда, и солдаты.

Ага, приятель ушел. Господин Ординатор возвращается на ковер. Оглядывает поле боя — всё, до самой двери.

Возле дверного косяка стоит зонтик. Шелковый, синий, с переливом до желтого. Это приятель забыл.

— Вёх беспамятный! Сейчас вернется.

Дождя нет. Может и не вспомнить.

— А «Вёх» — это кто?

— Растение ядовитое. Правда, память не отшибает. Просто так называется.

Будет битва на мосту. Мы защищаем, стеклянное войско пробует прорваться. Впереди — главная их ударная сила: синеватые склянки с головами из того же стекла. Они не больничные, в них было покупное спиртовое благовоние.

 

Эх, нет. Беспамятный все-таки вернулся. Топает у дверей.

— Здесь, голубчик!

Нет. Это не лекарский приятель. Это мастерша Курруни. Не к Ординатору, а к Райачи.

— Вечно тебя не доищешься. Иди домой.

— Зовут?

Господин Арнери? Или госпожа? Вообще-то госпоже еще рано. Она на службу верхом ездит, на своем коне. Пока до конюшни доедет, пока коня обиходит, пока сюда дойдет… Господин Арнери ходит пешком, если надо из Управы куда-то ехать, берет казенную лошадь. А обычно — коляску, потому что если с осмотром, то выезжают сразу несколько служащих, да еще и со всяким тяжелым оборудованием. Но так — только в отделе Гражданской Обороны. У госпожи служба там же, в Управе, но — по Обращениям Граждан. Требуется блюсти бравый вид.

— Я зову! — говорит Курруни.

Зачем, всё равно не понятно. А она продолжает — сердито, но так, будто заранее не знала, что сказать:

— Повадился по гостям. Людей от дела отрываешь. У тебя отпуск, значит, все должны дурака валять?

Глядит на Ординатора.

— Вы тоже хороши, мастер!

Это для Райачи он «господин». Для Курруни — «мастер», потому что не из дворян. И не служит, а работает в гильдии.

Ординатор снова бросает взгляд на свои войска.

— С Вашего позволения — сейчас. Я прикину порядок наступления…

— Приваживаете, а потом…

Это уже нехорошо. Совсем нехорошо. Если и сюда благородному Райачи не велят ходить, точно будет скверно. Можно подумать, Амингер от этого найдется…

— Что потом?

Ну, конечно. Так мастерша и молвит:

— А потом — бегай ищи его.

— Далеко не убежит, — отвечает Ординатор и переставляет нескольких солдат.

— Мы доиграем, я тогда к ужину приду, — говорит Райачи.

С ним Курруни уже и не разговаривает. Только с лекарем:

— Понаделали себе болванов крашеных…

А еще недавно эти рыцари были не «болваны» — «кавалеры» и «раскрасавцы».

— … Взрослый, вроде, человек, ученый — а туда же… Своих бы детей завели, с ними бы и игрались.

Ординатор, не поднимаясь — прямо так, сидя со скрещенными ногами, — разворачивается к двери:

— Мастерша Курруни! Любезная домоправительница! Вы чего, собственно, хотите? У человека вот отпуск кончается. Я вчера своё в лечебнице отдежурил. Сейчас собираюсь на приступ. Вот сюда, на мост. Решающее сражение во всём походе. Почему нельзя?

— Не дело это потому что.

— Мы шумим? Мусорим? Грозим пожаром?

— Сманиваете Вы «человека». Зачем, спрашивается?

Вообще-то такие дела решать не Курруни, хоть она и смотрит за домом. Благородному Райачи мастерша не нянька, и никогда нянькой не была.

Вот именно: не была. И со злодеями, которые детей крадут, тоже никогда дела не имела. Рада бы проследить, да не знает, как их таких ловят. И по каким приметам распознают.

Видно, что ей и самой неловко.

— Ответить? — отзывается доктор. Тише и полностью серьезно.

— Дык-ть! И зачем?

— Насчет «своих детей». Откуда я знаю: будет им со мной интересно или нет? И в солдатиков играть, и вообще. Тут я интерес вижу. И я это «не-дело» должен бросить, по-Вашему. Из каких соображений? Пусть лучше человеку будет скучнее жить на свете, зато — что?

Он не изворачивается, не врет. А злодей врал бы. Курруни слышит это. Ворчит, словно бы оправдывается:

— Прямо уж «скучнее» без Вас-то. Книжки, краски, мало ли…

Лучше бы Райачи, как раньше, сидел по полдня на курруниной половине, и там опять всё провоняло бы лаком и краской? Или у господ Вестовых гостил бы, или у Тетушек. Тогда бы, кажется, мастерша не ругалась. Был бы Райачи по-прежнему «золотко-мальчик», любезный к жильцам дома Арнери.

Пришли вести про Амингу? Скверные? И в них замешан — кто? Лекарь? Гильдеец из Ученой гильдии? Просто молодой дядька, как Ординатор? Теперь всем надо бояться именно таких людей, как он?

Курруни не скажет. Господин Арнери расскажет всё, хотя, может быть, и не сразу. Но хотя бы спросить-то можно и сейчас:

— Что-то случилось?

Испуганно звучит. И тоже — серьезно. Мастерша отвечает уже спокойнее:

— «Случилось»! Отвлекаешь доктора, а он и рад. Два медведя собралися, в одну яму сорвалися!

Ничего мастерше Курруни на самом деле не было надо. Ушла. Позвала даже доктора потом приходить чай пить. Господа-то Арнери сегодня опять едва ли к ужину выйдут. Будут сидеть, каждый у себя. Изображать дружбу — ничем ведь не лучше, чем семью.

 

Мост, конечно, дело важное. Но Райачи все-таки отвлечет господина доктора. Раз уж назвали его отвлекальщиком, так пусть и будет.

— А вот скажите: бывают приятели — и бывают друзья. А у Вас друзья есть?

Господин согласен поговорить. Пересаживается поудобнее.

По-честному хотелось бы услышать: ну, вот, например, ты, Райю. Ведь Ординатор, кажется, только что — тоже был бы очень против, если бы Райачи запретили с ним водиться. Но больше, чем сказал, он вряд ли скажет.

— А в чем разница? «Приятель» от «друга» чем отличается?

Попробуй тут ответь. Друзья у Райачи есть. Приятелей, похоже, нет, зачем они нужны, не понятно.

— Друг — это когда доверяешь ему во всём. И про «интерес»: если друг, то интересен он сам. Не просто что-то, что он умеет, а — сам он.

— Ну, так приятель тогда — кто не сам по себе интересен, а тем, что умеет. Или не умеет, а ты его этому учишь. Не «жизни учишь», а чему-то определенному.  

«Учишь». По-другому, наверное, чем в школе. Хотя… Когда мастер Мики с Тарригой толкует об огородах — пожалуй, по-приятельски звучит. И разница племен и возрастов не мешает.

Ординатор продолжает:

— Доверие тоже бывает частичное. Вот этому малому, чей зонтик, я бы жизнь и честь свою доверил. А здоровье — покамест нет. Пусть сначала ученый разряд получит.

— Он тоже лекарь?

— Будущий. Вообще, Райю, это дело — с дружбой — зависит от обстоятельств. Когда я готов все свои сложности разом повесить на кого-то, всё ему доверить — тогда выходит по-дружески. Если, конечно, он готов ответить тем же. А пока не настолько припёрло обоих — так мы приятели. Чтоб раз и навсегда то или другое — у меня не получается. И слава богам.

 

 

 

Йарр

Благородный Амингер Байнобар

 

Воду для готовки надо брать в реке. Только в реке. Даже если пруд ближе и к речке идти — лень. Был у нас один такой. Вечером, уже стемнело — отправили его воды набрать для чая. Тогда еще всем странным показалось — слишком уж он быстро вернулся. Но ничего, с полным ведром. Вскипятили, выпили. Весь отряд поисковый пил. Даже на утро осталось. А чуть рассвело — заглянул кто-то в ведро, а там — жаба. К дну пришкварилась. Талдин ему: ты где воду брал, урод? А он: тут, на болоте, а что?

Так что мне тоже на речку придется идти. Плохо это. Сегодня праздники начались. Народ может быть. Вот выйду я к речке, а там отдыхающие. На складной лодке плывут… Сейчас. Как там было-то?

 

Вышла Лана к речке – берега кривые,        

А по речке плыли струги боевые.                  

 

А давно я что-то не пел. Вроде глупо как-то — самому себе петь. Хотя чего же глупого? Петь-то только и надо, что для себя. Когда самому хочется. У нас на раскопах эту песню часто пели. На два голоса: мама — за Лану, а Талдин — за боярича.

 

Молодой боярич на переднем струге

Начинает Лану звать к себе в подруги:

 

«Едем, Лана, с нами! Будет тебе счастье –

Мы тебе подарим звонкое запястье.

 

Мы ребята бравы, мы бойцы не трусы,

Мы тебе подарим янтаря на бусы.»

 

Мама однажды призналась: глупая песня. Тоже мне счастье — в побрякушках! Но всё равно пела.

 

«Ой же ты, боярич, не добра мне хочешь,

Ты меня обманешь или заморочишь.

 

Все твои любови – не длинней похода,

А когда наскучу, кинешь меня в воду.»

 

Вот так — бултых, и пусто. И ведь нет, чтобы просто прогнать. Или эта Лана нарочно его подначивает? Конечно, нарочно. Я и сам так умею. А тебе все доказывать начинают: да нет же, я — хороший!

 

«Обижаешь, Лана, ты меня напрасно,

Я тебя не брошу, больно ты прекрасна.

 

Я тебя не брошу, я тебя не кину,

Ты родишь мне, Лана, красивого сына.»

 

И так бывает додоказываются, что потом уже и отказываться-то неудобно. И тому, и другому неудобно. Ну и что, что тебе это на самом деле на фиг не надо! И ты — дальше продолжаешь.

 

«Если и не бросишь, если и не кинешь,

Рано или поздно ты в походе сгинешь.

 

Если и рожу я красивого сына –

Куда он подастся, горький сиротина?»

 

Мама, когда эту песню поет, всегда так тоненько-тоненько начинает. Я, мол, на берегу стою, никого не трогаю. А у Талдина боярич честным-пречестным выходит. Ладно, дескать, не хочешь ты бусы, — так забирай всё боярство.

 

«Коли я и сгину – может быть такое –

Я оставлю сыну башню над рекою.

 

Над рекой зеленой каменную башню,

Серебра полбочки, да луга, да пашню.»

 

А однажды за боярича не Талдин, а один соискатель запел. Из Ларбара. И вроде бы и голос у него хорош, а плохо вышло. Будто бы он маме вправду все это предлагал: и серебро, и землю, и сына ему родить. Я тогда сказал: пусть в другой раз Талдин поет, а то у Вас боярич невсамделишный! А мама потом папе говорила: понимает мальчик стихи! И хотя она и посмеивалась, мне приятно было.

 

«Ты живешь богато, ты живешь приятно,

Поплыву с тобою, как пойдешь обратно.

 

Сяду в этой башне, рожу тебе сына,

Не пущу в походы мужа-господина».

 

Больше тот ларбарец при мне не пел. И вообще — с нами больше не ездил.

Плюх! Будто кто-то лопатой по воде плашмя ударил. Это бобр. У него хвост — и вправду, как лопата. Папа рассказывал: бобры так своих об опасности предупреждают. Будто уж я для вас опасен. Благородный Байнобар — существо вообще кроткое, угрозы ни для кого не представляет!

А что он, кстати, представляет? — Ценность! — Это в каком же, любопытно узнать, отношении? — В научном, Байнобар, в научном. Вот память у тебя хорошая. Любую песню или стих с лету хватаешь. — Да-да, как чайки — рыбу! — Не перебивай. Перебивать старших — дурно! — Так-так, и кто же здесь старший, Амингер? — Это мы после как-нибудь выясним. Ты вообще хочешь узнать, что в тебе ценного? Тогда слушай! — Итак? — Во-вторых: чувство прекрасного. Если при тебе гонят лажу — ты это слышишь. — Иными словами: если кто-то где-то слажает, ты — тут как тут, Аминга. Всю правду выскажешь. Вот уж воистину — чувство прекрасного!

Так может быть, это не чувство прекрасного, а правдолюбие? Как у Дайтана! — Нет, Амингер, не как у Дайтана. Благородный Ландарри замечает только ту неправду, которая его касается. А ты — всякую. Вот не твое же в общем-то дело, но ты же своего не упустишь — каждому выскажешь, какое он умбло.

А что, Байнобар, по-твоему, умбл лучше вовсе не замечать? Пусть плодятся? — Думаешь, если умблу сказать, что оно — умбло, так оно и издохнет? От огорчения. Плохо же ты их знаешь, умбловед. — Ну хорошо, пусть не сдохнет. Просто станет держаться от меня подальше. А вокруг меня будут одни хорошие люди. Им-то тоже хочется без умбл побыть хоть немножко. — Ага. Пугало умбловое. Вот она, истинная твоя ценность. И между прочим, много вокруг тебя сейчас хороших людей?

Так я же не навечно здесь… — Вернешься, стало быть? И — к кому? — Не знаю пока. — Ну ты уж реши как-нибудь побыстрей. А то глядишь, и в газетах напишут: невероятный случай! В Приморских лесах найден ребенок, которого воспитали бобры! При этом выучили его многим песням и арифметике! — Издеваешься? — А я у тебя выучился, Амингер. Хорошо получается? — Да иди ты на фиг, благородный Байнобар! — Скажи уж лучше: к умблам! Я-то пойду. А ты — ты с кем останешься?

 

 

Лэй

Благородный Ландарри Дайтан

 

Эх ты, а первым, оказывается-то, быть — не всегда даже хорошо! Батю второй раз из крепости не отпустили, нас байчина мать привезла. Его с Даббо — в моряцкую школу сдали, а нас — сюда. И что? Я в своем отряде — вообще один оказался. Ребят еще нет, даже Талдин пока не приехал. Только Чарри и Дакко. Чего мне им — про нашу крепость рассказывать, про Лунчи, про Жопу? Фига они поймут!

Таррига только завтра приедет, Ячи — вовсе послезавтра, ему близко. Это ж мне целый день одному пропадать! Дарри-то хорошо, у него друг отрядный — совсем не уезжал. Ча-Кучер. Его батя на Мунгаи служит, туда за месяц не обернешься.

Но мне от Кучера — тоже польза вышла. Он хотя бы новости знает. Про Амингу. Как его все ищут. И до сих пор не сыскали. Но точно знают, что жив. К ясновидцу посылали. Вроде как тот даже что-то увидал. Как Аминга в лесу кашу варил. Пальм рядом не было, тайги — тоже. Значит, где-то у нас. Байнобары приехали. Их из-под земли выдернули. Из города, что они долбили. А только — дудки! Амингера всё равно нет.

Ладно, я пока по школе пошарюсь — что тут за месяц нового? Только — по-тихому. Говорят, Лиабанни где-то рядом бродит. Вот же — сущий зверь, а не надзиратель! Его отряд, что самый старший из средних, еще не съехался, и он — даром, что сам в отпуску, — а так и ищет, кого прищучить. И всё из рвения. Выпустит своих несчастных — и на будущий год Старшим надзирателем заделается. Это уже всем известно. Ой, вот тогда мы напляшемся! Ничего, мои вернутся — придумаем, как с ним быть.

Одно жалко — только Ячи и Тарри съедутся — р-раз! — и уроки начнутся! Но всё равно — скорей бы завтра и послезавтра! А то и поговорить не с кем. И пирогами угостить — кого? А их мать нам в дорогу напекла. Они уж скоро испортятся!

Здорово, псина, хочешь пирог? Ты с картошкой — будешь? Ну и зря! Да я знаю, знаю — тебя мастер Мики выучил: у чужих не брать! Я тебя сразу опознал: ты — нашего мохнонога собака. Ты ж с ним всегда ходишь? А коли сейчас под окном лежишь — значит, он там!

Ой ты, зверюга мохнатая, дай, что ли, лапу? И чего тебя мастер в комнату не берет? Слышь, а ты — ежели что — в окно сможешь запрыгнуть? Мы в Ви-Баллу видели — там спасательские псы по окнам лазят. Вот твой хозяин затем окно и открыл?

— Я верю, что он в безопасности.

Кто это говорит про опасность? Голос незнакомый и даже старый. Эк же, припекло человека! Тут не то что я, собака услышит — ему кричать хочется, а он тихо-тихо так:

— Но мне, мастер, Вы могли бы сказать, где мой сын?

А отвечает старику мастер Мики, его-то я узнал:

— Так мочь-то я как раз и не могу, господин профессор. Но Вы же всё равно пока не уезжаете? Погодите дня два-три…

Мики по-нашему балакает. Не хуже любого человека. Со смешочком таким. Или он всегда, когда говорит, посмеивается? Просто ежели на него смотреть — хиханьки эти незаметны, на лицо отвлекаешься. Другое дело — как я, под окном слушать.

— Ну что же. Я снова должен выразить уверенность в том, что на вашей земле с мальчиком ничего не случится? Извольте.

Ой, так это ж они про Амингу! Мики сказал: «господин профессор». Это ж Байнобар, стало быть? А что еще за «ваша земля»? Амингер что — в мохноножьей норе сидит? Хренушки тогда его сыщешь! Пока они сами не выдадут.

— Вот и хорошо.

Это «хорошо» — совсем не то, что мастер Мики нам на уроках, бывает, говорит. Там «хорошо» — это когда он взаправду рад. А здесь сказал: «Хорошо», а мне-то слышно: «Сам дурак!». О, я понял! Чтобы правду услышать, не надо на говорящего вообще смотреть. Я теперь завсегда буду глаза закрывать — ни одна сволочь меня не обманет!

Да-а, тоже неважно! Пока зажмурившись сидишь, к тебе кто хошь подкрасться может. Вот как эта тетка. Подошла, села прям на ступеньки. Папироску свернула — да как ловко! Она чего — тоже глаза закрыла? Меня — вовсе не видит? Вот ежели к ней сейчас подойти и закурить спросить, так она — спорить могу — даст. Ну, коли, конечно, вообще заметит.

На крыльцо дядька вышел. Даже не дядька — дедок какой-то. Это он и есть — господин профессор? А это, значит, — амингина мамаша? То-то у них у обоих лица бледные. Еще бы: весь год в подземном городе просидеть!

— Прекрасно они всё знают. — Байнобар плюхается тут же. — Судя по всему, он где-то у мохноногов. Где именно, говорить не хотят. Исконные жители земли Баллу, имеют право…

Тетка молчит, только затягивается крепче.

— Якобы он там неплохо справляется. А здешнему начальству, как мне объяснили, пойдет на пользу немного поволноваться… То есть: идет склока между главами школы и кем-то из учителей, и Амингера в ней используют. Обещали через несколько дней сказать еще что-нибудь. По-моему, это — гадость.

— Гадость и есть, — соглашается тетка.

 Чего-чего? Какая такая склока? Это что — Амингу мастер Мики нарочно спрятал, чтоб Главу школы позлить? Чушь собачья, правда ведь, псина?

 

 

 

Тарр

Благородный Таррига Винначи

 

В школу меня дедушка привез, а мама и мастер остались дома. Мастеру Инайялли нельзя в Ларбаре появляться, а в объезд ехать далеко и неудобно. И дедушка сказал: нечего!

Когда мы месяц назад отсюда уезжали, было очень радостно и немножко только грустно. А сейчас — наоборот. И еще дедушка надолго задерживаться не стал. Потому что у него тоже отпуск закончился, надо торопиться на службу. Он мне только сказал, чтобы я был молодцом. И сел в возок. И я решил, что буду очень стараться, и поэтому на него почти не смотрел. Чтобы он не заметил, что я никакой не молодец и сейчас заплачу.

А когда он совсем уже уехал, я подумал, что зря я на него не глядел. Ведь дедушка может подумать, что я не захотел с ним прощаться. И тогда ему тоже станет грустно. И надо будет ему сразу же написать, чтобы он не обижался на меня. Потому что я хотел как лучше. И в итоге совсем запутался.

И пока я так стоял во дворе и думал, прибежал Лани. Он, оказывается, здесь еще со вчерашнего дня. И давно уже меня ждет, а я всё не еду и не еду! И у Лани пирог для меня есть домашний, только он того и гляди испортится, потому что уже давно лежит. И вообще пирогов уже мало осталось, потому что Лани их ел, чтобы они не пропали. Но взамен можно будет сегодня вечером картошки напечь!

Лани повел меня к нашему любимому месту — за прачечной, где липы. Там еще одуванчиков было много, когда мы уезжали. А теперь они все белые и облетают под ветром. Мы уселись на траве под деревом — ведь земля уже прогрелась — и тогда Лани сказал:

— А я знаю про Амингу!

И по тому, как он это сказал, стало понятно, что Амингера пока не нашли, но что он — живой.

— Расскажи, пожалуйста, — попросил я. А еще мне стало стыдно, что я про Амингера совсем забыл в последние дни. Потому что снова только о себе думал. А Лани вот — помнил, разузнал.

— Помнишь, я писал, что он — копает где-то? Так оно и есть! Только он у мохноногов.

— У каких?

— Да не важно, мастер Мики знает. У Аминги родители — где были? В подземном городе! А туда обычным путем не попасть. И он решил к ним подкоп прорыть. Из мохноножьей норы, конечно, удобнее!

Я попробовал представить себе: сотни и тысячи верст. Это сколько же он будет копать? Если в день человек способен прорыть… допустим, один аршин. А аршинов в версте — тысяча. А верст до Абраричара, наверное, тоже тысяча. Это будет миллион дней. То есть… две тысячи семьсот… и еще почти сорок лет! А там, где камень, пожалуй, еще медленнее выйдет? Да столько же никто не проживет, даже карлы!

— Лани, — сказал я, — лучше бы он бросил это дело. А то там так и состарится.

— Вот и я так думаю! Слышь, Тарри! А давай ему письмо напишем. И через мастера Мики передадим. Пусть, мол, не валяет дурака и возвращается. Особенно, если хочет своих повидать. Они-то уже сюды прибыли!

— А господа Байнобары в школу приехали?

— Дык-ть! Сам видел обоих.

— Они, наверное, переживают сильно?

— Переживают. Курят и на школу ругаются. За то что Амингу прозевали. А еще все говорят, что Байлеми и Главу школы могут погнать!

Ой, а мне перед господином Байлеми надо отчитаться, что я здесь. А то когда мы с дедушкой приехали, его куда-то по начальству вызвали. Неужели уже уволили?

— Лани, а ты господина надзирателя не видел?

— Видел! Он, небось, в нашей комнате сидит. Он теперь там всегда сидит, ежели его старшие к себе не требуют. Глаз с нас не спускает!

— А как же тогда мы здесь?

— А что? Он отвернулся — я и ушел. По школе-то ходить можно! И потом он же знает, что я не сбёгну!

 

Я знаю: это очень плохо — обижать людей из трусости. И все-таки чуть не обидел Лани. Мы даже немножко поссорились.

 Вечером, когда господина Байлеми опять куда-то вызвали. Лани сказал тогда, что пора идти картошку печь. А я стал бояться, что господин надзиратель вернется и увидит, что нас нет на месте. И не хотел уходить. Но Лани же так старался: картошки добыл, разузнал, где лучше костер развести. И всё это — для меня. А я, вместо того чтобы радоваться, чуть не струсил и не отказался.

Но когда я понял, как это обидно, то мы всё же пошли. И хорошо, что Лани — такой добрый и не умеет долго сердиться. Он сразу же дуться перестал — чуть только мы за школьную стену вылезли.

Лани сказал, что костер надо устраивать в обрыве, на берегу. Тогда из школы огня заметно не будет. А если никто не увидит — так и не хватятся. А потом мы уже и сами вернемся.

Здесь у речки очень хорошо. Только сыро, туман и комары. Но Лани сказал: как только мы костер разожжем — они все разлетятся. Потому что дыма не выносят. И вообще, наверное, не так уж это страшно, что мы сюда пришли. Дедушка мне тоже рассказывал, как они в школе на речку бегали — пескарей ловить.

А еще тут берег весь рогозом зарос. У нас дома на прудах такой тоже есть. К месяцу Обретения он уже совсем созреет. И тогда можно будет его нарвать, высушить, а потом поджигать, чтобы дым шел. Коричневый пух станет тлеть — а мы будем играть, будто это вингарские сигары. Я так в детстве играл с барышней Иричи. И ей даже нравился этот дым.

А пока мы набрали дров. Здесь по берегу много разных коряг было раскидано. И Лани достал старую газету. Он ее тоже заранее припас, чтобы огонь развести. Я думал, что мы картошку сразу же в огонь положим. Но Лани ответил, что так никто не делает. И надо сначала дождаться углей, а потом уже печь. Потому что иначе она сгорит. Раз так надо — значит, конечно, надо. Только жалко, что на это еще больше времени уйдет. И мы быстро вернуться не успеем. Но вслух жалеть я не стал — чтобы Лани не расстраивать.

Когда возле костра сидишь — всегда очень странно. Один бок мерзнет, а другому — жарко, даже горячо. Поэтому надо чаще с места на место пересаживаться. И если дым в глаза — тоже. А Лани сказал, что пересаживаться от дыма вовсе не обязательно. У них в крепости дым уговаривают: я от дыма отмахнуся, я подраться не боюся… Так раньше проверяли всех, кого в войско брали. Потому что Пламенный указывал на того, кто боится.

И я подумал, что Пламенный сейчас на меня непременно покажет, раз уж я такой трус. А дым почему-то привязался к Лани. Я хотел сказать, что это просто ветер от реки дует. Но Лани махнул рукой:

— Просто Отец-Воитель на меня щас злится. Что я мир заключил.

И начал рассказывать, как они с заводскими ребятами воевали. И как он всех примирил.

А потом Лани дал мне заостренный прутик и велел проверить картошку: не готова ли. А сам сказал, что скоро вернется и отошел куда-то за кусты.

Я потыкал картошку палочкой, только всё равно не понял: можно ее уже есть или нельзя. Но на всякий случай решил перевернуть и подождать еще немножко.

— Что, сырая?

Это какой-то немолодой дяденька. А я и не заметил, откуда он взялся. Наверное, вдоль берега шел. Если бы сверху спустился — я бы услышал. И еще видно, что сапоги в глине.

— Наверное, да.

Надо его пригласить, чтобы погрелся. А то он, должно быть, замерз. В одной рубашке, и рукава засучены. Как же его комары-то не искусали?

— Вы садитесь, пожалуйста.

— Благодарствую.

Дяденька присаживается. Не напротив, а рядом со мной. Сам он не улыбается — только глазами. Как будто о чем-то занятном очень думает. Может быть, тоже картошку любит?

— Ты вот эту получше закопай. А то она с одного бока не пропечется.

Это — да. Лани тоже так говорил.

— Соль-то есть?

— А я не знаю. Наверное.

Лани пресное не любит. Вряд ли он о соли забыл. Только я не знаю, где она. Надо будет спросить, когда вернется. А дяденька — видно — человек бывалый и основательный. Только чего он вечером один по берегу бродит? Ни удочки с собой, ни собаки. Просто прогуливается?

— Вот, держи!

Дяденька достает из кармана баночку с солью. Лезет в другой карман:

— О, вот еще!

Сколько же у него всего разного? Три куска хлеба. Он насаживает их на прутик и поворачивается ко мне:

— Можно?

— Да. Конечно. И картошка сейчас будет.

Волосы длинные. Усы. Похож на войскового. Но был бы из школы — начал бы ругаться, почему мы здесь. А вежливо будет спросить, из каких он войск?

— Сам-то ты — с побережья? — говорит он.

— Да. Из Мадатты. А как Вы догадались?

— По говору. А я — с Озера. Из-под Нальгани.

— А это тоже слышно, что с Озера.

— А то ж! С хутора, — улыбается дядька. — А ты из войсковых?

— Да. Дедушка в коннице служит. И папа… — Вот если бы так и было. И чтобы не нужно было еще добавлять. — Служил.

Дяденька собрался было улыбнуться — и не стал. Протянул мне прутик с хлебом:

— Только не обожгись.

— Спасибо.

Хлеб хрустящий и тоже пропах дымом. Так вкуснее, чем обычный. Даже самый свежий. И картошка готова. Только Лани что-то не идет.

— Вы возьмите, пожалуйста. Тут много.

Дядька берет одну — и сразу же роняет. Так смешно: сам меня предупреждал, что горячо.

— Ну, а ты — что же?

— Я тоже. Сейчас.

Дяденька перебрасывает картошку с руки на руку. А я оглядываюсь. Лани уже давно ушел — что же он так долго?

А, нет, он уже здесь. Выглядывает из-за кустов, машет рукой и прячется снова. Я не понимаю — Лани меня зовет? Или хочет, чтобы я тут сидел?

Снова выглянул. Указал пальцем на дядьку. И за голову схватился.

— Ты ждешь кого-то? — Дядька протягивает мне половину картошки. — Так я мешать не буду.

— Да нет, что Вы!

Я опять запутался. Сам не заметил, как от картошки откусил. А дядька ее даже посолить успел. Но похоже, он и вправду собрался уходить. Сделал шаг к кустам, где Лани сидит.

— Отходи, Тарри! — Лани закричал так отчаянно, будто из реки сейчас людоеды полезут. И понесся сквозь кусты — только кафтан в зарослях замелькал.

Я бы, наверное, тоже убежал. Но — не успел. Дядька меня за руку схватил.

— Ты не спеши! И картошке — чего зря пропадать?

— Можете забрать. А Вы — кто?

— А я — четвертьсотник Коронного Обучения, Маэру Лиабанни. Надзиратель шестого среднего отряда. Приятель твой меня, видать, в лицо знает, раз сбежал.

— Он не сбежал!

— Да. Отступил в боевом порядке. Да ты садись — поедим. А заодно и потолкуем.

А я не слышал ни про какого Лиабанни. И убегать теперь — глупо. И есть — что-то не хочется.

— Ленточка — рыжая. Значит, четвертый младший отряд? Вас сюда отпустили?

— Нет. Господина Байлеми… его господин Глава школы позвал. Он не знает, что я ушел.

Теперь Байлеми опять попадет. Из-за меня. Мало ему Амингера. У господина надзирателя такое лицо было днем — видно, что он сильно обижен. Будто бы сказать хочет: что же вы, ребята, ведь я же — свой, а вы…

— Вы его не ругайте, пожалуйста. Он же не мог быть в двух местах сразу.

А этот Лиабанни — какой? Для ребят — наверное, точно не свой. И для Байлеми, кажется, тоже. И вообще он больше на солдата похож, а не на четвертьсотника. У папы в части такие были, я помню.

— Да ты ешь, ешь…

Вот он меня поймал. А теперь так запросто сидит, картошку чистит. Еще и угощает.

— Вы, стало быть, не от Байлеми прятались. А что делали?

— Картошку пекли…

— Она так и вправду вкуснее. А чего тогда Байлеми с собой не позвали?

А он бы, наверное, не пошел. Интересно, а шестой средний отряд со своим надзирателем так ходит? Старшие отряды — так те даже на сборы ездят. Живут в шатрах, прямо в поле или в лесу. А там — можно картошку печь?

— А я не знаю. Я не думал, что он пойдет.

— Напрасно не думал. Ладно, пора и нам восвояси.

 

С господином Байлеми мы повстречались у самого нашего корпуса. Он и так грустным шел, а стал совсем мрачным, когда увидел Лиабанни и меня. Надо, конечно, говорить «господин Лиабанни», только он вовсе на господина не похож.

— А этот что еще натворил? — да, господин Байлеми ни от кого уже хорошего не ждет.

Лиабанни смотрит на меня. Кажется, что он — как и у костра — опять посмеивается. Но — молчит.

— А я сбежал. Ненадолго.

— Ох! И где же Вы отловили это чучело, господин четвертьсотник?

— У реки.

— А я уж думал, на пожаре…

Лиабанни снова лезет в карман. Достает оттуда какую-то тряпку. Принимается вытирать лицо. У него от золы оно всё черное. Ой, а у меня, наверное, такое же…

Байлеми ждет. Затем спрашивает:

— Что будем делать?

Лиабанни глядит теперь на господина Байлеми. Как будто считает что-то в уме.

— Дело Ваше, — наконец отзывается он.

— Посидит до завтра в кутузке, — говорит Байлеми. Словно бы меня нет тут рядом. — Чтоб впредь неповадно было.

 

«До завтра» — это до утра или пока завтра не кончится? Если до утра — тогда, наверное, уже не очень долго? Когда рассветет, хотя бы страшно не будет.

Лани про призраков рассказывал. А вдруг они тут, и правда, водятся? Что делают призраки? Кровь высасывают? Нет, это, кажется, упыри. А призраки отнимают жизненные силы. А как? Если кровь — тогда понятно, через укус. А силы? Что-то я уже совсем устал. Может, это они и уходят? Может, это всегда так — незаметно?

Ой!

Кажется, там в углу кто-то скребет. Можно, конечно, было бы под кровать спрятаться. Просто потому, что тут больше некуда. Но, по-моему, по полу тоже кто-то бегает. Лучше бы крысы. Они некрупные и не очень страшные. Только кусаются и чуму переносят. А еще во время Великой Зимы они людей ели. Но их тогда очень много развелось. И они голодали. А у нас-то крысы — сытые?

А крысы быстро размножаются? Если одна крыса в год приносит, допустим, шесть раз по дюжине крысят… Это будет семьдесят две крысы. Из них, скажем, половина, через полгода приносит еще столько же… Тридцать шесть на тридцать шесть… Тысяча двести девяносто шесть! Это больше, чем эта комната?

Если здесь сажень на сажень. Одна квадратная сажень. А в крысе — пядь на полпяди. Значит, в квадрате пядь на пядь помещаются две крысы… Тогда здесь на полу смогут разместиться двести крыс. Выходит, тысяче девяносто шести надо будет встать остальным на спины…

Шесть слоев! И все — шевелятся. Можно еще посчитать, как быстро они человека успеют съесть. Только мне что-то не хочется…

Дедушка сказал, чтобы я был молодцом. А теперь ему напишут, что меня под арест посадили. В первый же день. И ему это, наверное, не понравится.

А вот Лиабанни, он — молодец! Потому что он Лани не выдал. Вообще ничего про него господину Байлеми не сказал. А ведь если Лани знает в лицо Лиабанни, то и он его, наверное, тоже?

Темнота — это совсем не страшно. Не страшно. Не страшно! Ведь если закрыть глаза, даже днем, — тоже будет темно. А мы же закрываем глаза, когда спим. А спать-то я не боюсь!.. А здесь — боюсь… Нет, это на меня дым должен был показывать…

Будь я на месте Амингера — месяца бы не продержался. Точно бы, умер от страха. Или он там всё-таки не один, а с мохноногами, как Лани сказал? И они варят кашу на костре… Или пекут картошку… Мохноноги же добрые…

Ночь. Поле. На нем еще ничего не взошло — просто вскопанная земля. Снова костер. Огонь взбегает по полену быстро-быстро. Только он не рыжий, а какой-то лиловый.

Пожилой мохноног протягивает руки к костру, греется. Задумчиво жует сушеное яблоко. Шевелит губами — будто разговаривает с кем-то у себя за спиной:

— Все наши беды оттого, что мы оказываемся не на своем месте. Так вот, господин мой, Вы сейчас — на своем.

А позади мохнонога никого нет. Только ранец потертый лежит в траве. Подальше от костра — чтобы ни одна искра не долетела.

Что-то очень страшное спрятано в этом ранце. Куда страшнее, чем крыса. Или даже чем тысяча двести — сколько там? — крыс…

 

 

Рэй

Благородный Райачи Арнери

 

Все приехали. Кому дольше всех добираться — тот раньше всех и прибывает. Уже и Лани тут. Вид хмурый. Веселых лиц ни у кого здесь не видно, но благородный Дайтан еще и зол на что-то, как сотня Тваринов[8].

— А Таррига?

— Пойдем, расскажу.

Под липами между прачечной и забором он говорит:

— В кутузку заперли. Всё этот Лиабанни, хрыч старый!

— А это кто? И… То есть как это «в кутузку»? Тарри?

— Как — как? В кутузку — значит, под замок.

— Зачем?

— Понимаешь, он его поймал. Я ему говорил — беги! А он сидит. Ну, тот и… Рад, небось, гадина!

Сидели ребята под берегом на речке. Что там делал надзиратель средних отрядов, вообще неизвестно. Лани убежал от него и вернулся в школу.

— Если бы обоих сцапали — кто бы Тарри спасать стал?

Как спасать, пока не ясно.

Где кутузка, мы знаем. Лани там как-то раз уже сидел. Правда, не всю ночь, а днем. Снаружи подойти можно. И в стенку постучать? Попробовали. Похоже, внутри нас не слышно. Поорать погромче? Байлеми прибежит. То же самое — если устроить шум в коридоре возле двери.

А окно? Видно же в него изнутри хоть что-нибудь? Над кутузкой — зала мэйанского языка. И там под подоконником есть скобка, в нее вдевают подъемный шест, когда открывают ставни. До нее дотянуться — запросто.

Сложили из тетрадного листа цаплю. Привязали на веревочку, свесили за окно. От ветра она раскачивается, может быть, клювом стукнет в стекло, и Тарри услышит.

Птица Матушки Плясуньи, вестница свободы. Авось, Таррига сообразит, что это — к нему.

Теперь — кто такой господин Лиабанни. Кажется, Райачи вспомнил: наш сотник Камакко, когда из войска переводился сюда, в школу, взял с собой своего десятника. И тот получил чин четвертьсотника и должность надзирателя. Говорили: привык рядовых у себя в пехоте жучить так и сяк, здесь с благородными отроками обращается так же, если не хуже. И будет Старшим надзирателем со следующего года. А может, и раньше, уже сейчас. Ведь из-за Амингера Байнобара грозятся всё начальство поувольнять. И из родителей в нашем отряде многие — за это.

А сегодня после обеда с нами хочет потолковать господин Байнобар. Он уже несколько дней тут, в школе, и госпожа Байнобар с ним. Амингера видели ясновидцы, может быть, где-то поблизости от замка Баллаи. И стража, и соседи наши из Крестьянского училища, и все, кто могут, опять по ближней округе ищут. Говорят про какую-то маслобойню, где якобы несложно спрятаться: она заброшена уже много лет, место глухое, и есть подозрения, что Аминга там побывал…

Мы можем что-то знать. Допустим, мы перед родней и перед школьным начальством отмалчивались, как дураки. Но вдруг при господине Байнобаре нас проймет совесть? Или жалость, или чего от нас ждать еще? Озарения Премудрой? Пусть мы что-то этакое вспомним, и сразу все загадки решатся?

— Мы поговорим, обязательно. Скажем всё, что знаем. Но ведь, господин надзиратель, «всё» мы вспомним — только все вместе. То есть с Тарригой тоже. Из нас же никто всего подряд не видел, если по отдельности. А вместе…

— Заступник нашелся, — промолвил господин Байлеми себе под нос. Но Тарригу выпустил. Временно.

Ничего, Тарри держится. За отпуск сильно загорел, и волосы прядями выгорели на солнце. Гораздо взрослее сейчас выглядит, чем месяц назад.

— Там совсем темно?

— Только ночью, а днем — нет. Там окошко. Я видел цаплю. Спасибо!

Райачи глазами — вверх и вбок — показывает на Дайтана.

— Сила вольная не дремлет.

Лани решительно дёргает вихрами:

— Ты только не обижайся, что я вчера убёг! Я этого Лиабанни знаю. Я решил: один другого выручать должен. А для этого одному надо было на свободе остаться. Я бы на тебя тоже не обиделся, кабы наоборот вышло.

— Да я же не обижаюсь. Всё хорошо.

И вздыхает:

— Только обратно туда не хочется.

А на сколько Тарри заперли, никто не говорит. Но на всякий случай — пусть он возьмет книжку. Пока светло, будет, чем заняться, если придется возвращаться в кутузку. Те самые «Сокровища Араамби».

Лани Дайтан — всё-таки молодчина! Или можно сказать про то же самое другими словами: «Экая же ты сволочь, благородный Ландарри!». Тут не хорошее и не плохое, а просто — вот он, весь тут, он на самом деле такой, как сейчас. Взял и объяснился. Честно! Вот уж взаправду: честно.

Всё, улыбаться хватит: пришел господин Байнобар.

Совсем не похож на Амингу. Волосы намного темнее, хотя сейчас уже с сединой. Вид — как на старых картинах: волосы не хвостом, а стриженные чуть ниже ушей. Борода короткая, с двумя седыми полосами вниз из-под усов. Глаза карие, совсем без света. Видно, что сильный и терпеливый человек, но сгорблен — давно уже. Не сейчас, от горя и от страха, а вообще так держится. Из-за раскопок? Там же всё искать надо в земле, глубоко в ямах…

На большого купца походил бы или на храмового мастера. На ученого — нет. И что он — Королевский ученый, дворянин, тоже не скажешь.

Непонятно. Вот если он сам такой — зачем ему нужен стал Амингер с благородным воспитанием? С самого начала: с какой он стати Амингу сюда привёз?

Ведь есть всё-таки между ними сходство. Не по чертам лица, а по выражению, по повадке. Аминга тоже не выглядит как дворянин, как присяжный человек. Пускай нам до присяги еще целых семь лет, а всё равно: тут не продержишься, если не признаёшь над собою господина. Не важно, какого, пусть хоть выдуманного. А могут ли Байнобары кому-то служить? Лично, именно кому-то, а не чему-то? Вряд ли.

Сели в той зале, где мы уроки делаем. Чтобы господину профессору всех видеть. Прямо напротив Байнобара — Эйчен Мамулли. Он всегда так: ежели сесть на самое просматриваемое место, то к тебе точно никто не присоседится. Справа мы трое, Санчи Гарчибонго и Датта Гагадуни. Слева «вингарцы»: Пифа Нумбабам, Чаварра Лабри, Фаланто Малуви. И Талдин Доррачи там же. А Тачари Илонго и Видакко Айтам вообще в уголку.

Вот и видно, что готовить уроки всем вместе тут очень тесно. Для Аминги, будь он с нами, места уже бы и не было. Разве что вот тут, между Санчи и Дайтаном.

— Мне уйти? — спрашивает надзиратель Байлеми.

— Если можно, — не глядя на него, говорит Байнобар.

Смотрит на нас. По одному перебирает: кто бы тут годился в приятели Аминге. Или в недруги. Задержался глазами на Эйчене. Насчет остальных, кажется, решил — нет. Малы. Совсем малы.

— Я отец Амингера Байнобара. На сегодняшний день известно: Амингер живет в лесу, самостоятельно, походное снаряжение у него есть, от него самого вестей не приходило. Местонахождение — где-то в пределах Приморья.

И опять обвел взглядом залу. Покачал головой: нет, маленькие, им слишком сложно. Заговорил иначе, медленней, подбирая слова попроще:

  — Я знаю, что Амингер ни с кем из здешних мальчиков не подружился…

Еще бы, мол, ему дружиться с детьми.

— Но, может быть, кто-нибудь из вас что-то слышал? Может быть, Амингер что-то говорил? О том, куда он собирался. Что ему стало интересно в здешней округе. Упоминал каких-то своих друзей, не отсюда, а более взрослых. Вас никто не будет ругать, если вы скажете. Если вспомните.

Да. А что, если Аминга не сам по себе таким стал? Не своею волей? Был раньше в доме Арнери один жилец с вингарским котом. Вообще-то тот человек хотел пса, охотничьего. А завел кота. И кот это понял — и стал играть, будто он собака. На шлейке ходил, в подвале охотился, так у нас с тех пор ни крыс, ни мышей нет, хотя и пёсий этот кот давно переехал. Еще бывает, что каким-то родителям хотелось дочку, а родился сын. И начинает парень вести себя по-девчачьи. Вот у Тарри иногда так бывает. А господину Байнобару, допустим, нужен взрослый сын. И Аминга не для себя взрослость эту изображает, а для батюшки своего?

Конечно, малые дети никому особо не надобны. Нужно, чтобы быстрей росли. Но одно дело — расти, а другое — вот так, одним скачком. Раз — и подросток. По-правде такого не добьешься, значит, остается играть. То есть наигрывать. До чего же это, должно быть, трудно! Когда не сам игру выбрал, как Райачи, а тебе ее выдали. Будешь взрослым сыном — и точка. Слава богам, что господа Арнери в такое не играют.

Надо запомнить. И в городе попробовать спросить, только осторожно: а господина Ординатора не раздражает его роль? Тоже ведь, кажется, он не сам ее придумал, а принял от Райачи. Роль тайного Предстоятеля. Ага, ага, вместе с тайной райачиной присягой. Не принимал бы, кабы не хотел…

Весь отряд долго молчит. Потом Пифа набирает побольше воздуха. Напрягается, чтобы чисто говорить по-мэйански, не терять звонкие звуки:

— Его не травили. И не гнали. Он сам дружить не хотел.

И ладони складывает под горлом, тыльными сторонами вместе, а потом разводит — резко и далеко. «Ах-хх!» Как будто: «Отойдите все, я иду!». Похоже на Амингу, тут он прав.

И сразу подхватывают Датта и Санчи:

— Я его звал играть, он меня — посла-ал!   

— И к нам на отпуск не поехал — а бабушка уже договорилась!

Лани подводит итог:

— Аминге тут скучно было. Наперёд все скучно. Будто б он тут уже один раз учился.

Что-то довольное, даже радостное мелькнуло на лице господина профессора. Ну, еще бы: «уже учился здесь», до самого выпускного отряда… И ведь Дайтан это своё приятное слово сказал нарочно. Чего-то добивается. А чего?

Следующий ход за Байнобаром.

— Скучно, конечно… Но есть же в школе книгохранилище, книги… Или его — да-а, наверное, — во взрослые отделы не допускали?

Профессор не с нами сейчас разговаривает, скорее, думает вслух:

— Надо будет договориться… Всё равно. Бумага, чернила. Можно было бы заняться чем-то новым. Изучить…

— А он изуча-ал, — отзывается Датта, — мохноножский язык. С мастером Мики занимался дополни-ии-ительно…

Господин внимательно смотрит на Датту. Тот всею миной проделывает то же, что голосом: медленная, совершенно не милая улыбочка. Будто сам себя схватил за затылок между ушей и тянет, тянет…  

— Увлекся мохноножским? — переспрашивает профессор.

— Ну, да. Чуть не каждый день ходил.

— И здорово насобачился!

Таррига говорит:

— Нет.

Тихо, будто бы и не вслух. Но Байнобар тут же оборачивается к нам:

— Что «нет»? На самом деле у него не получалось?

И как раз поэтому Аминга сбежал, нашел в лесу самого злющего, самого закоренелого мохнонога и добился, чтобы тот его как следует выучил, без поблажек? Это тоже Байнобару приятно. Всё равно как хотел бы человек стать лучшим бойцом на топорах — пошел бы в ученики к разбойнику Че Матабанге…

Тарри прикрывает глаза. Да, нечто этакое было бы славно рассказать. Только речь-то про другое:

— Амингер не увлекался мохноножским. Он его учил, упрямо очень. Только, по-моему, с досадой. Даже когда получалось — не радовался.

И дальше — по-мохноножски:

— Не чтобы яблоки сушились, а чтоб сушенкой запастись.

Тут правда по-мэйански не скажешь. По-мохноножски есть «яблоко» как плод, а есть «яблоки сушеные» как припас. Та же разница, как между «свиньей» и «свининой».

То есть — не с удовольствием поучить язык, а выучить побыстрее.

Понял ли Байнобар?

Но этого мы уже не узнаем. Потому что по коридору — бубум-бубум-бубум — кто-то бежит, с чем-то очень важным. Хлопнула дверь, потом опять, еще громче. В залу к нам влетает Байлеми. Видно: вот! Вот, у него в руке — приказ о помиловании.

— Телеграмма! Господин Байнобар, Амингера нашли! Везут сюда! То есть едут. Жив, здоров. Попался в Лесничестве!

 

 

Йарр

Благородный Амингер Байнобар

 

Лес Матабанга шумит, шумит, нету ему покоя,

Из лесу едут семеро вскачь, держат на запад путь —

Снежная ископыть, сталь звенит, в шапках застряла хвоя —

Если б вернуться им всемером хоть бы когда-нибудь.

 

Лес Матабанга звенит, звенит первой листвой зеленой,

Дрозд замолчал в молодых ветвях, слыша усталый шаг:

Путник один на восток бредет, раненный, утомленный —

Плисовый порван его кафтан, нету меча в ножнах.

 

Кафтан-то цел. Слишком уж он приметный, чтобы в лесу его надевать. Ничего не пропало: ни ножик, ни топор, ни лопата. Все собрали, погрузили. Может быть, даже и описали — я не заметил точно.

И — да, на восток. Как это говорится: «Здравствуй, школа»?

Крытый стражничий возок. Тетку-десятницу в сопровождение выдали. Чтобы не вздумалось Амингеру Байнобару вновь убежать. Да что вы, люди, с ума посходили? Куда мне бежать-то — без снастей, без припасов.

 

Сел на опушке, закрыл глаза, слушает птичий гомон:

«Лес Матабанга тебя принять снова сегодня рад,

Но расскажи, отчего клинок твой оказался сломан,

Где твоя шапка, где твой конь, где сестра и где брат?».

 

«Есть на закате такой Умбин, этой земли столица —

Город высоких больших домов, сытый, богатый весь:

Этой зимою гулял я там с братьями и с сестрицей,

Только напрасно предали мы звонкий зеленый лес.»

 

Шесть раз я место менял. А это — уж больно хорошо было, с бобрами. Думал: ну ладно, завтра снимусь. Нет, послезавтра. Так и протянул. Приперся с самого утра лесничий. Я-то уж привык, что врать — знаю. Он — сю-си му-си, а я ему — про отца. Мы, дескать, тут отдыхаем. Папа в деревню, в лавку пошел, я его жду. А он: ну, тогда и я подожду. Чайку, мол, пока попью. Вот же, думаю, приставала! Нет, отвечаю, никак нельзя. Мне папа запретил с незнакомыми разговаривать. Тем более, чай пить. Не верите — хоть в деревню сходите, спросите у него самого. А лучше — после полудня зайдите, он как раз вернется.

Лесничий ушел. Принялся я собираться. Костер засыпал, все сложил: котел, посуду, одеяло. Только начал топор пристраивать — а этот тут как тут.

— И что же ты, — говорит, — батюшки-то не дождался?

И лыбится.

— Батюшка — запил. Велел рано не ждать!

А что уж теперь — так и так попался.

— А ты, часом, не тот парень, которого всё Приморье ищет? Байнобар из Коронной школы?

— Я что, — спрашиваю, — на благородного так похож?

— А чего? Наглость самая дворянская. Пойдем в стражу, там разберутся.

А ведь я же, думаю, его прогнал. От костра своего прогнал — обет нарушил. Вот и сцапали. Как скажет Дайтан — все честно! Тьфу!

 

«Двое со стражей в ночном бою жизни не поделили,

Славно бились, да что с того — оба теперь мертвы;

Двое других гниют в руднике, пятый гниет в могиле —

Надо не так много земли парню без головы…»

 

В страже я уже и запираться не стал. Да, я и есть Амингер Байнобар, которого Коронная школа имени государя Таннара прошляпила и месяц поймать не могла. — Чего сбежал? — А каждый сам себе отпуск обустраивает. Как может! — Что значит: что дальше? — Отпуск закончился. Пора на учебу. Чего тут долго разговаривать?

Вот и повезли.

Не скажу, что меня вся школа встречала. Цветы и поклонниц, видимо, придется оставить на потом. А так: мама с папой во дворе, Глава школы, Старший надзиратель и Байлеми. Пока хватит.

— Ваш мальчик? — спросила стражница.

— Наш, — ответила мама, и я ее голоса не узнал.

— Да наш, наш, — подтвердил и Байлеми.

А твой-то я с каких пор?

— Вы, благородный Амингер, — сказал Глава школы, — должны будете основательно объяснить нам свое поведение.

И тогда уже папа вмешался:

— Можно я сначала сам с сыном поговорю?

А по его тону слышно: это еще вопрос — кто объясняться будет. Папа умеет так говорить. Вроде и вежливо, но грозно. То-то Глава сразу скукожился!

Мы пошли в Гостевой дом, где маму с папой поселили. Мама всю дорогу меня за руку держала. Не обняла, как могла бы — всё-таки полгода не виделись. Зашли в комнату, а она всё не отпускает. Так и сидим на кровати — за руки держась.

И вдруг папа попросил меня:

— Скажи что-нибудь. Что сам сочтешь нужным.

Это было три года назад, на Таггуде. Родители на лодке поплыли на тот берег. Стали возвращаться, и тут ветер налетел. Откуда только взялся? Сильный — волны аж лодку захлестывают. Их на камни несет, а папа выгрести не может. Потом всё же справился кое-как. Лодку на берег затащил. Все бегают, чего-то говорят. А он на землю прямо сел и сидит. Как сейчас. Выгреб, приплыли!

— Я зря это сделал. Я понимаю.

— Мы же не ругаем тебя, Амингер. Почему — «зря»?

— Вы тревожились. Всё бросили, приехали. А я же не за этим.

Мама достает папироску, ищет спички. А мне говорила, что бросила.

— Мы же ничего не знаем, Амингер. Мы хотим понять: что случилось? Тебя кто-то увез? Пригласил к себе? Уговорил уехать отсюда? Что вообще здесь творится? И при чем тут мохноноги?

— Какие мохноноги?

Папа на меня раньше так никогда не смотрел. Так он только на Талдина мог поглядеть — когда тот врал. А я не вру. Я еще и рассказать-то ничего не успел толком. И главное — я ведь не знаю, что теперь говорить. Что им объяснять, если сказать хочется одно: «Папа! Мама! Вот он — я. Живой. Здесь! Очнитесь! Давайте лучше ругайте!».

— Исконные жители здешних земель…

Вот ответь мне, Плясунья Небесная, что тут папе с мамой без меня наврали?

— Я не знаю про мохноногов. Я сам сбежал. Мне просто хотелось в лесу пожить. Я знал, что смогу.

— Мне здесь иначе объясняли. Будто бы мохноноги с самого начала знали, где ты. Присматривали за тобой. Объявлять об этом не торопились. Таким образом хотели свалить здешнее человеческое начальство.

— Как же, знали! Меня никто и не видел, кроме лесничих.

Мама говорит папе:

— Может быть, это придумали уже после.

— Ладно, это уже не важно.

Папа поднимается, подходит к столу. Берет кружку, взбалтывает ее и ставит обратно.

— Телеграмму дадим из Ларбара. Пусть вышлют в Умбин то, что осталось из наших вещей.

Мама качает головой:

— Я уже подумала. Тебе совсем не обязательно возвращаться. Поезжай — закончишь работу. Мы пока поживем вдвоем.

— Я всё равно до зимы один не управлюсь…

— Ничего. Но разрывать договор сразу обоим — совсем нехорошо. Может быть, карлы согласятся тебе его продлить.

Вот так вот. А меня, значит, всё еще нет? Раньше, когда папа с мамой что-нибудь решали, меня тоже спрашивали. Или — не так. Амингер сбежал, чтобы родители к нему вернулись. Понятно — значит, маленький. А раз так — что ж его теперь спрашивать, когда взрослые разговаривают.

— Мам, пап! Вы на всякий случай имейте в виду: я отсюда никуда не поеду!

Ага! Вот теперь меня снова заметили. Поди-ка прогляди этакое умбло!

— Объяснись, пожалуйста, Амингер!

Папа умбл не боится, у него к ним научный подход, как ко всем древностям. При встрече хочет понять, что это.

— Я отсюда сбегал не потому, что тут плохо. Хотел себя проверить. Проверил. Еще раз бежать — смысла нет. А жить здесь можно. Что мне, по-вашему, в Умбине — еще в новую школу идти? Нет, я уж тут привык.

— Можно было жить, — говорит папа. — Ты представь, какое отношение будет теперь. Когда они чуть не пошли под суд из-за твоего побега.

— Отношение будет самое наилучшее. Станут меня теперь холить и лелеять. Тот же Байлеми заботой окружит. Чтобы я снова не сбежал. А я — не сбегу!

Мама кладет мне руку на колено:

— У тебя тут друзей совсем нет…

— Я заведу. Вот увидишь.

— Да тебя, может быть, здесь уже и не оставят.

А это, вообще-то, могут. Зачем Главе школы лишние трудности?

И тут папа спохватывается:

— И кстати, насчет этого Байлеми. Тебе бы надо пойти к нему и поговорить.

— О чем?

— Я считаю, ему было бы полезно понять, за чем именно он недосмотрел.

А мама, кажется, считает иначе? Вот она хмурится, встает — следом за мной. Спрашивает:

— Хочешь, я пойду с тобой?

— Нет, мам, я сам.

 

Трудно ли найти надзирателя Байлеми, если мне это надо? Тоже мне, Дибульский Диск! Вон он, по коридору слоняется. Так, с чего бы начать?

— Господин Байлеми! А где все наши?

— На речку пошли. С господином Лиабанни.

Ты, Леми, сейчас про что? Мол, все купаются, а благородный Амингер, хвощ этакий, пусть завидует? Или: они уже не «наши», не мои и не твои. Вон, даже няньку новую им выдали. Кстати, кто такой этот Лиабанни?

— Здорово, я смотрю, Вам досталось!

Ой, хорошую же он рожу сейчас скривил! Завидую.

— Да и ты, бедняжка, осунулся, похудел! — молвит Леми ядовито.

Эге, не я один тут — хвощ! И шут балаганный — тоже не я один. Что ж, вот так и поладим.

— Ну, тут-то быстро откормят, да?

Что там слышно в верхах? Мы с Вами — пострадавшая сторона, господин четвертьсотник, можем и о начальстве посплетничать? По душам. Как они настроены-то?

— Уж всяко пока тяжба идет. Вы ведь все трое пока тут побудете? Или господа Байнобары хотят прямо в Ларбаре судиться?

— Чего уж в Ларбаре-то? В Чаморре! Столицу поглядим. Вы бывали в Столице, господин четвертьсотник?

— Да прежде Семеро миловали: нет, не бывал.

— Я так думаю, и нынче обойдется. Родителям работать нужно. Они бы меня оставили тут в школе, если бы здешние согласились. А я их уже уговорил жалобу не писать. Вы как считаете: господин Нарагго на это пойдет? Ему ведь, небось, так тоже выгодно будет?

— А что, — спрашивает Леми уже серьезно, — тебя родители и вправду хотят тут оставить?

— А куда им деваться-то? Да я и сам хочу. Только без суда это всё-таки лучше будет, чем по суду.

Молчит, соображает. Ничего, я думаю, сторгуемся.

— Без тяжбы лучше, конечно. Только вы вот что учтите, Байнобары. Всё это — до следующей твоей выходки. А дальше делом займется Совет по опеке над несовершеннолетними. И ни нам, ни родителям твоим не поздоровится. Как бы тогда уже о казенном приюте речь не зашла… Раз никто за тобой усмотреть не может.

Ну да, я понял: Леми тоже пугать умеет. Но коли речь идет о «следующей выходке», — значит, оставят. Что ж, придется пообещать примерное поведение.

— Все будет хорошо, господин Байлеми. Вот сами увидите…