День Объединения[1]

 

Благородный Ландарри Дайтан

 

Чем летом здоровско — так это тем, что плавать нужно. Вместо гимнастики. Господин Валло нас на речку повел. Не туда, где мы с Тарри сидели, а ближе к мосту. Там берег площе и дно мельче. Ежели кто тонуть вздумает.

— Ну, господа, — спросил Валло, — кто думает, что сможет доплыть до того берега?

А чего тут плыть-то? Саженей двадцать — и то хорошо, коли будет.

Датта из строя говорит:

— Я ду-умаю, Малуви доплывё-ооот…

Валло подмигивает Байлеми:

— О, да. Всех нас учили: прежде думай о других.

И распоряжается:

— Кто умеет как следует, разбивается на пары. Новенькие и остальные — со мной по одному.

— Я могу! — хвастается Пифа. 

— Вы, Нумбабам, к несчастью, не плаваете, а дрейфуете, как вечные льды. Для Вас пары не сыщешь!

— А плафать метленнее — трутнее!

Пифа завсегда, когда злится, по-южному выговаривает. Валло продолжает:

— Лабри и Дайтан — первая пара. Дальше — Малуви и Гарчибонго. Затем — Доррачи и Гагадуни. За ними — Илонго и Айтам. Каждая пара плывет со мной. Там отдыхаем и возвращаемся. Остальные в это время смотрят и ждут. Ждут, я сказал, и в воду не лезут! Потом — по одному. Посмотрим, на что способны новенькие: Винначи, затем Байнобар. Далее: Арнери, Мамулли, и Нумбабам. Всё понятно? Выстроиться по очередности!

Зашли в воду по колено. Валло — в середке, мы с Чаваррой — по бокам. Я ему язык показываю: ну, кто, мол, первым придет? Он купальные штаны подтягивает — будто говорит: конечно, я! А еще поглянем!

Раз-два, вдохнуть!.. Три-четыре-пять — выплюнуть!.. Давай-давай, Варри, нажимай! Я еще быстрее могу!.. Плюх! Здоровско брызги летят! Мать всегда знает, ежели я купался — потому что башка мокрая… Солнце в глаза. Яркое. И еще ярче, когда в брызгах отражается… Вот уже берег. Я — первый! Я!

Ах ты, сука! Нечестно!.. Доплыли. Я встал, а он развернулся — и обратно погреб!.. Краб вонючий! А фигу тебе! Все равно догоню… Подло так обманывать!

Валло сзади только крикнул:

— Стой! Куда?

Куда — «куда»? Что, не видно, что ли? Чаварра-то — сжульничал!.. Ну, погодь у меня, гаденыш!.. Вот! Уже догнал!.. Понял? Владычица правду видит!.. Плавун хренов! Все равно — я!..

Я б ему вмазал. Прям из воды не выходя. Чтоб не жухал. Да нас Валло за штаны ухватил:

— Я кому говорил? На том берегу останавливаемся и отдыхаем! Водомерки! Неутомимые, да? Тогда — на сушу, и по десять отжиманий! Леми, проследи! Следующая пара — ко мне!

Это он из-за Байлеми так озверел. Понятно, они ж друзья. Тому вдули за Амингу, а Валло — злится.

А Аминга — ничего. Будто и не сбегал. Как он вернулся, вечером в спальне все насели: чего было-то, расскажи! А он: а ничего не было, в лесу жил. — А правду говорят, что тебя скрали? — Аминга: правду. Украли, убили и съели! Какие еще вопросы?

А клёво бы в лесу пожить. В шалаше. У костра! Надо нам с ребятами тоже — так. А может, и Амингу с собой позвать? Он — парень не промах. Нам вчетвером здоровско будет! И можно тогда будет еще в орков и стражу поиграть. Чтобы два на два. Чтоб всё честно.

Только это быстрее надо. Пока лето не кончилось. А то осенью — уже мокро в лесу жить. И у меня — день рождения на Старца! Интересно: а вот Аминга — когда родился? Ячи — весною. Мы с Тарри — осенью. Только я — в начале, а он — в конце. А Аминга — наверное, летом. Он же тут с зимы — а еще не праздновал. Не мог же он свой день рождения зажилить!

Ага, пары отплавались. Теперь — Таррина очередь. Сейчас этот Валло к нему опять прицепится.

Ого, а я и не знал, что он так здоровско умеет. Да не хуже меня. Только брызгов мало совсем! Всё, господин четвертьсотник! Хошь — не хошь, а придется Вам Тарри похвалить! А то Вы только ругать можете!

— Винначи! Почему такая кислая мина? В кои веки раз у Вас что-то получилось.

Вот же гад! Лучше б и не хвалил, чем — так!

— Вода такая… невкусная.

— Какая?

— Не соленая.

— Ах, для Вас посолить забыли! Это Вы, милейший, школой ошиблись.

— Нет. Я просто не привык.

Да ну, Тарри, не слушай ты его! На фига тебе моряцкая школа? Это ничего, что ты на море вырос. Я — тоже! И вообще — поглянь: Чаварра теперь и тебе, и мне завидует. Куда ему до нас с тобой!

— А у нас на даче пруды, — Варри отжимает волосы, как будто ему всё равно. — И один дом прямо у воды стоит. Так я со второго этажа из окна в воду прыгал. Там внизу тихо так… Как ночью. Только главное животом не плюхнуться.

— Окно повыше во-он того мостика? — спрашивает Датта.

— Да нет, пожалуй, пониже.

Датта поворачивается ко мне:

— А тебе, Дайта-ан, с моста слабо будет спры-ыгнуть?

Варри тоже на меня вылупился. У него в глазах так и пляшет: «Слабо!».

Чего? С этого моста пустякового? Да делов-то! У воды опять шумят. Это хорошо! Вы ругайтесь, ругайтесь! Не оборачивайтесь! И ты молодец, Аминга. Отругивайся, не сдавайся. Да подольше!

Не заметили, как я ушел. Только один Чаварра видел. Так он пусть смотрит. Тоже мне — подвиг: из окна!

Доски от солнца прогрелись. И сквозь щели вода просвечивает. Сверху она темной кажется, не прозрачной. Как он там говорил? Главное — животом не плюхнуться!

— Дай-тан!

Бултых! И правда, тихо. Ветер не свистит, мухи не жужжат. Господин Байлеми тоже больше не орет. Хо-ро-шо!

Да плыву я уже, плыву! Что, Варри, — съел?

Ну, потом мне, конечно, все всё сказали. И что я, сволочь такая, убиться мог. И что я самовольно покинул строй, а значит — изменник! И что мы — не отряд, а сборище мерзавцев. И что Леми из-за нас в безумный дом посадят. И за всё за это мы с Байнобаром после занятий будем отмывать гимнастический зал.

— И зачем его мыть, если мы не там занимаемся? — спросил Аминга.

— А почему — с Амингером? — добавил я. — Он-то не прыгал.

— Молчать! — рявкнул Валло. — Возвращаемся в школу!

— А я? — вскинул руки Пифа.

А-а, это до него очередь не дошла. Все плавали — Пифа нет. Нечестно! Но Валло все равно ему не ответил.

 

Совсем вызверился. Еще и запер. Это когда Ячи с Тарри хотели нам помочь. Так что мы с Амингою тут вдвоем.

— Вообще-то, — говорит Аминга будто бы сам себе, — он не имеет права нас запирать. А если — пожар?

— Или потоп? — подхватываю я.

А что — и потоп! И выливаю ведро на пол. Пол — деревянный. Представим, что палуба. А палубы — так моют, сам видал.

Аминга не спеша принимается водить шваброй по луже.

— Аминга, слышь? А тебя — за что?

— А я его пастушьей собакой назвал.

— Кого — Валло?

— Ага.

Не, ну дает! А мы тогда кто — овцы?

— Собакой — ясно. Он то и дело лается. А пастушьей — почему? Как дело-то было?

— А-а, ты же в то время как раз топился…

— Я не топился, а с моста прыгал.

— Ну, ты это Байлеми объясни. А то он говорит, с этого моста однажды взрослый мужик упал — и не выплыл.

Объяснишь им, как же! Ладно, хоть в отрядную книгу не записали.

Аминга наклоняет швабру. Опирается о нее подбородком:

— Я поплыл. Валло говорит: не так, по-мичирски давай. А то плывешь, как собака. Отвечаю: даже собаке ясно, что так — удобнее. А он мне: а ты как которая собака плывешь? Я, говорю, как служебная. И это лучше, чем быть пастушьей. Вам-то это как никому понятно, так ведь?

Молодец! Я так не умею: чтоб не руганью ругаться, а печатными словами — но чтоб обидно.

— Аминга! А ты кем хотел бы быть: орком или стражником?

Сморщился он, как я говорить начал. Надоело, небось, каждый раз слушать: «А ты, мальчик, кем хочешь стать?». Но я-то не о том. Вот он и удивился:

— А что, думаешь, никем другим не получится?

— Да нет, это ежели играть.

— Тогда… Тогда лучше красным досточтимым в пограничье.

— Ух ты! А я бы стал красным рыцарем. А Ячи — пестрым.

— Ну да, — Аминга вновь берется за швабру. — А Винначи ваш — пестрым жрецом. Нет, тебе бы это не понравилось, Дайтан.

И чего я сказал, что он обозлился вдруг?

— Почему — не понравилось?

— Мы бы их забили сразу. А по-твоему это «нечестно» будет.

— А мы бы не стали против них воевать. Мы бы — вместе с ними! И знаешь, что? Ты когда в следующий раз сбежишь — ты нас с собой позови. Веселее будет!

 

 

Благородный Амингер Байнобар

 

Маме я сказал, что друзей заведу. Надо выполнять обещания. И ведь завести-то — не штука, вопрос — кого? Выбор скудный. Как в деревенской лавочке.

Вингарцы не подойдут. Они — вот даже не чужие, не странные, скорее — не такие. Будто бы живут где-то в другом месте, а здесь — только учатся. Самое главное у них где-то далеко спрятано, за вингарскими коврами, куда никого со стороны не впустят. Разные, да. Не то чтобы крепко между собой склеились.

Малуви — точно обезьянка среди людей. Вы шумите, мол, ругайтесь, а мне важно, чтоб финики не кончались. И пальмы были. Лабри — уже не обезьянка, тигр. Скрывает это, конечно, тщательно, но я-то вижу. В своих землях носил бы три или четыре пары штанов как княжий сынок[2]. Глядел бы на прочих с зевком, хвостом себя по полосатым бокам стукал. Это ничего, что хвост на самом деле не вырос. А здесь пришлось прикинуться мальчиком из мэйанской служилой семьи. Надо мне такое счастье? Нет уж, избавьте!

Нумбабам — тот подобрее прочих. Когда я вернулся, все дети, конечно, расспрашивали, что там было со мной. Нумбабам же сказал:

— Ты софсем саикхрался! Они тепе не простят!

Не осуждал меня — предостерегал. «Они» — в смысле, «взрослые». Взрослые для Нумбабама — враги? А я для него — какой?

Ну да, чужие обиды Нумбабам замечать умеет. Только не страдает за них, как Винначи, а возмущается. Это, конечно, лучше. А самого Нумбабама обидеть нельзя. Так — чтобы по-настоящему. Нет, ругаться-то он будет, но сердце — оно не здесь. Тоже где-то далеко, в сундуке, за вингарскими коврами.

А я от ковров чихаю…

Комната для занятий по соседству со спальней. Все здесь — удобно перебирать. Как по списку: вингарцы? Вычеркиваем! На угол стола, откуда слышно сопение Нумбабама, опускается темное облако.

Илонго и Айтам. Сели у окна с учебником арифметики. Айтам загибает пальцы, считает. Илонго глядит то на него, то на улицу. Ждет, когда Айтам управится. Всем своим видом показывает: ждать ему уже надоело.

Противно. Тем более, если знаешь: Айтам не свою, а илонгину работу доделывает. По-своему и смешно — Илонго бы с нею справился и быстрее, и лучше… Этих особенно не люблю. Когда один себя большим и богатым баричем видит, а другой — байстрюком, к нему приставленным. У Илонго еще и оружия-то нет, а оруженосец — вот, пожалуйста. И гаже всего, что Айтаму так нравится.

Задание, что давали на отпуск, я, конечно, не сделал. То, что таковым оказался не я один, утешает не слишком. Велели сдать не позднее Преполовенья Змиев. Должников не так много: кроме меня и Илонго еще Дайтан и Доррачи.

Доррачи открыл учебник. Потом закрыл. Покосился на Гагадуни. С интересом — а нельзя ли ему испортить праздник хоть чем-нибудь? А у Гагадуни морда, и впрямь, масляная. Он-то дома все сделал, теперь отдыхает. Полюбуйтесь-ка, страдальцы, на меня, бездельного!

Гагадуни и Доррачи. Эти двое меж собой и не друзья. Но вот вспомнишь одного — и сразу второго. Видимо, из-за схожести нравов. У обоих это есть: если кто где упал — надобно пнуть! В первый же мой вечер после возвращения у обоих — такие рожи были. Будто это они меня месяц по лесам искали, поймали и теперь — на расправу привезли. Доррачи, я гляжу, все примеривается теперь — как бы меня поколотить. А как же! Байнобар сбежал, чтобы его родители из школы забрали. А его не забрали. Стало быть, никуда Амингер отсюда не денется — можно бить! Не сейчас, конечно, не сразу. Подождет, как строгости утихнут. Ну-ну, пусть попробует!

Так, пробует сперва не он. Начинает Гагадуни:

— А что, Ами-инга? Буковки-то, небось, в лесу позабы-ыл? Во-он, ты сколько всего с собою спёр, а книгохрани-илище не тро-о-онул.

Вздыхает Мамулли. Ему в этот раз книгохранитель учебники выдал самые старые. Арифметик увидел, велел подклеить — чтобы страницы не потерять. Вот Эйчен и клеит.

А мне с тобой, Гагадуни, и браниться-то лень. Ну, отвечу для порядка:

— Тебе-то что с того?

— Папочка твой, как про то узнал, — расстро-о-оился-а-а!

Если бы я ограбил книгохранилище, папа, конечно, был бы рад. Только есть ли тут в школе такие книги, чтобы стоило их воровать?

Мамулли кулаком проводит по бумаге, налепленной на книжный корешок. Говорит не к месту:

— Зато в Ларбаре двоих бродяг поймали.

— Каких бродяг? Книжных воров?

— Да нет. На вид восьми лет, рыже-русые, и так далее. По приметам Амингера. Одного на железной дороге, второго в лечебнице. Вон, Арнери на опознание ходил.

И не понятно: то ли я виноват, что их поймали, то ли — хоть такая от меня польза…

Арнери разворачивается к Мамулли, глядит хмуро.

— Ходил. «По приметам», может, и да. А посмотришь — ничуть не похожи.

Я тоже посмотрю на Мамулли. Защищает он меня, что ли? А ведь по-взрослому, не прямо.

«По приметам», кстати, он тоже похож. Маленький и тощий, какой-то невнятно-светлый. И не за меня он вступился, скорее — за батюшку моего. Его отца я тоже видел. В путейском сюртуке, с фуражкой. Пьет — поспорить могу. А Эйчен таким отцом все равно гордится. И тревожится за него. И никому тронуть не даст.

— Книжки, буквы — фигня это всё. — Дайтан вкидывает перо в чернильницу. Это он зря: теперь и стол, и тетрадь в кляксах. — Мне словесник вообще сказал, что я за весь отпуск ни строчки не написал. А я — целых четыре письма! Просто он их не видал!

Арнери и Винначи переглядываются. С видом: и слава Семерым, что не видал! Ага, понятно, кому Дайтан пишет. Вот же сдружились — даже в отпуску расстаться не могут.

С Дайтаном, конечно, досадно получается. Он бы, пожалуй, неплох был, кабы не его сподвижники. Давеча я к нему даже примеривался: а как бы тебя, благородный Дайтан, от этих двоих отцепить. Дело в том, что ты мне подходишь, а они — нет. Один — совсем непонятный, не как чужаки-вингарцы, а — вообще. Второй — годится только чтобы ныть за всех. Похоже, ничего у меня не вышло.

Как Талдин рассказывал: был у меня приятель, а потом — женился. И что? — спросил я тогда. Семейный! — вздохнул Талдин. Вот и Дайтан — вроде как семейный. Ну и пускай! Как говорится, живите дружно!

А чем нашей светлости Гарчибонго не угоден? Вот он как раз явился. Все сидят под байлеминым надзором, а ему — можно шляться. Подходит. И не к кому-нибудь, а ко мне — видишь, Дайтан? Еще и кланяется.

— Благородный Байнобар!

И ждет, что я отвечу.

Так!

— Драгоценный мой Гарчибонго?

— У меня готов Семнадцатый Опыт Саунгани. Не изволите ли послушать? На Ваш просвещенный вкус.

Какой еще опыт? Химический? Извольте послушать, как он сейчас рванет? Но это — опять же к Дайтану!

— Наш просвещенный вкус жаждет услады…

Слышно, как у дверей посмеивается Байлеми. Было бы это что-то опасное — Леми бы не смеялся. Гарчибонго оборачивается к нему:

— Господин четвертьсотник! Можно мы с Амингером в музыкальную пойдем?

Тьфу ты, Семеро, это же он про «опыты» для шпинета! Леми колеблется. С одной стороны музыка — не под запретом. С другой — отпустить благородного Байнобара в музыкальную залу? Это же другое здание. Он же по дороге дюжину раз сбежит. Сходить с ними? Ага, и оставить одних Дайтана и Доррачи! Ладно, Леми, не парься, я тебя спасу.

— Но — горе мне, я не успеваю доделать домашнюю работу. Придется отложить утонченные развлечения до следующего раза.

Приятно. Дать понять Байлеми, что это — для него. Дать понять Гарчибонго, что это — из-за Леми. И еще Дайтану — что это из-за Дайтана. Я, мол, тебя отбивать не буду. Но стану страдать в одиночестве — и у тебя на виду.

На самом деле я не люблю шпинет. И Санчи мне не подходит. Он же арандийский шпион! Чтобы каждый мой шаг стал известен его бабушке, теткам, братьям-сестрам, их знакомым и Единому Богу? Благодарствуйте, не хочу.

 

 

 

Благородный Райачи Арнери

 

Глаза, кажется, придется закрыть. Иначе опять чушь получится.

Райачи начинает. Так отчетливо, как может:

— На стогна ночь, черна, легла…

Даже с закрытыми глазами слышно, как Лани старается молчать. То есть хихикать, но не хохотать в голос.

А стихи-то на самом деле серьезные. Только очень уж они… Будто нарочно как скороговорка написаны.

— В потомства памяти нетленны…

Не потоп сватам, а потом ствапам. Ух, но худшее впереди:

— Здесь девяти…

— Десяти! — подсказывает Таррига.

— Здесь десяти дедов вела…

Лани упал. Вместе с креслом. Он сидел на учительском месте, смотрел, как мы с Амингой будем выглядеть сбоку.

Чтобы разучивать стихи, нас двоих оставили в зале словесности. Не на виду у всего отряда, а то нас засмеют совсем. Но к зрителям надо привыкать, так что Лани и Таррига нам помогают.  

Амингер являет чудеса выдержки. Будто ему не впервой выступать с помоста, даже скучно: подумаешь, перед всей школой… Вот кабы в театре… Избранное общество, коронованные особы…

— Дедов века, — поправляет он небрежно.

И спохватывается:

— Тьфу, пропасть: как там было-то?

Сверимся с бумажкой. Мы себе стихотворение переписали, чтобы побыстрее запомнить.

— Здесь. Десяти. Веков. Дела. В могильный камень впечатленны[3]. Где Вы взяли «дедов», благородный Арнери?

— Там же, где и «сватов».

Скоро День Объединения. По отрядам распределили все области Королевства. Нам досталась Мардийская, конечно. Жребий падает вот этак, прямо в точку.

Четвертый младший отряд теперь — самый бестолковый во всей школе. На пляску, хоровую песню или еще что-то сложное — не способен. Словесник велел просто прочесть стихи. Двоим: Райачи и Амингеру.

Теперь-то решено, в чем беда благородного Байнобара. Он любит, оказывается, быть окружен вниманием. Затем и сбежал. Так что надо его привлекать к выступлениям на помосте. Спохватились!  

Но Райачи-то за что? Самый ответственный, якобы.

Словесник нашел для нас стихи, где есть вопросы и ответы. Можно читать по ролям. Про Марди, про тамошнее кладбище.

Строчек у Амингера больше. Но самые зубодробительные — в райачиной части:

— Скажи, мардийский старожил…

— Кого ты ночью сторожил, — продолжает Лани, сидя на полу.

Аминга злится. Просил уже: пускай «посторонние» выйдут и не мешают. Тарри и Лани ему: так мы же не мешаем! Подсказываем и соболезнуем. Сейчас Амингер опять будет ругаться.

Так и есть. Набрал воздуха. Начал сам, сначала:

— Скажи, мардийский старожил:

Кого ты ночью сторожил?

Задумался. Понял, как надо дальше:

Они же мертвые лежали…

И никого не обижали…

— У-уу! — отзывается Лани на покойницкий лад.

И теперь уже все хохочут.

— Всё. Я так и прочту. С помоста, — сокрушенно молвит Райачи.

Амингер опять заглядывает в бумажку:

— Кто эту муть вообще написал?

Можно посмотреть по книжке.

— Светлый Чакурра княжич Умбин.

— Вот же не знал человек, куда себя девать.

На стене залы нарисован старинный поэт Мичирин. Кафтан на нём красный, вроде нашего, застежки серебряные. И гусли перед ним, только он глядит не на струны, а вдаль. С видом: как вы все мне надоели, дурачьё несчастное!

Ну, да. Вообще-то он прав.

— Давай лучше, Амингер, ты сам, без меня читай.

Отчасти виноват как раз Мичирин. На отпуск задано было выучить что-нибудь из старинных стихов в переводе. Райачи с госпожою Арнери перебрали несколько книжек — и тоже кого только не обсмеяли. В итоге выбрали правда хорошие стихи. Конечно, о Пестрых рыцарях. Потому, наверное, словесник на Райачи нынешнюю затею и повесил. Только в доме Арнери, пока готовились тогда, настроились уже на потеху. Оттого у Райачи теперь строчки и корёжатся.

Амингер со старинными стихотворцами тоже блеснул. Хотя никаких других отпускных заданий не сделал. Видно, Видачани Коинского просто так помнил, без подготовки.

И теперь улыбается ехидно:

— Хочешь, чтоб я один позорился? Читай, читай.

Отчего бы ему не выступить одному? Готовиться скучно без помощников и подначек? Или это слишком по-детски будет — просто выходишь и читаешь стишок… А когда по ролям — это хоть какое-то, но действо. Да и Райачи, похоже, выгодно Амингера оттенит…

Итак, еще раз:  

— Скажи, мардийский старожил: а кто лежит над тем… то есть под тем надгробьем?

— А кто блажит над тем пособьем? — Амингер кивает на книгу со стихами.

— Я так не могу! Дара речи нету…

Ты старше, Аминга? Старше всех? Так давай, тащи за собой тех, кто по твоим меркам маленький. Вот хоть с Ячи и начни. Как надо, по-твоему, чтобы стихи звучали?

Он отводит глаза. Вбок и вверх, наподобие Мичирина. Говорит:

— Это не у тебя дара речи нет, а у того Чакурры. У него вообще, по-моему, никакого дара. Ладно, не важно…

Обводит рукой залу, словно бы тут и было кладбище:

— Здесь те, кто голову сложил,

Дабы служить живым подобьем…

Тарри опять заглядывает в книгу. Подымает глаза растерянно:

— А как можно быть живым подобием, если сам уже умер?

— Наоборот, Винначи. Мертвые — образец, живые — подобие. Должны стать подобием, — сердито отзывается Аминга.

— Тоже умереть?

— Не просто умереть, а так же славно, — объясняет Дайтан.

Тарри опускает голову.

— Нет. — Говорит Райачи. — Не буду.

«Выразительное чтение»! Вовсе не похоже ни на разговор, ни даже на стихи, когда их просто читаешь. Скорее — ближе к гимнастике. Только еще противнее.

Для гимнастики у Райачи есть своя проверенная рыцарская штука. «Испытание». В своем храме — ведь бывало, когда рыцаря испытывали свои же? Или в чужом, у врагов, если требуется уж самое пакостное: плавать, допустим, или кувыркаться. Позорное и противное — но кто же станет нас испытывать чем-нибудь красивым и толковым? А сейчас на что похоже это чтение? Как будто благородного рыцаря заставили вслух произнести полную чепуху. Для доказательства верности. Не отречься от Семерых, а просто: выговорить, например, гадость про мардийских усопших. Подвижнику Жизни[4] ведь оно не так уж и гадко должно быть?

Нет. Не будет Райачи этого делать.

А почему так-то? Разве такая сказка к нашему случаю подходит? Учим стихотворение. Мы трое, Аминга с нами. Лани давно уже так хотел. И весело же было, пока Райачи не раскис.

На помосте Амингер, может, и выступил бы один. Но что ему за радость одному готовиться — если Лани слушать не станет? Лани надобен. Тарри — нет, хотя гнать его или совсем уж прямо обижать Аминга остерегается.

А Таррига понимает: сейчас обижаться не на что. Он ведь вообще почти никогда не откликается обидой на чужую злость. Только огорчается, если злость у человека — от тоски или еще чего-то такого. А когда наигранная, внешняя — Тарри не обращает внимания. Очень серьезно спросил, про мертвых и живых, Амингер огрызнулся — ну, и ладно…

Того, как, смертный страх смирив,

Стать неприятелю препоной,

Меч кровью вражьей обагрив

Пред Семерыми и Короной...

Сами по себе стихи гадостные? — Да нет. Ничего дурного, хотя и коряво. Кто другой прочел бы замечательно. Дело не в них, а в чтеце. Но ведь у Амингера получается! Ему-то не противно — да и с чего бы?

Худо будет, когда Райачи всю школу рассмешит, и Амингу слушать как следует не будут. Это вообще-то не значит проходить испытание вместе. Это значит — выставлять Амингера на посмешище. Нужно оно благородному Райачи?

Аминге-то ведь и вправду не противно, ничуть. Тут — как с теми же заплывами. Лани на реке нравится, Тарри тоже. По-настоящему: не сносно, а вправду хорошо. И им райачины расстройства не мешают. Ну, вот: а Аминге хорошо бывает на помосте. На взаправдашнем — или на воображаемом, как сейчас.

Да что — нанялся Райачи ему подыгрывать? Или как?

— Пойдем, что ли, во двор…

— Уж тогда сразу на кладбище. Чтобы не ржать, — отвечает Амингер.

— О! Так ты опять побег задумал, Аминга? Только чур, теперь и мы с тобой!

Благородный Лани тоже умеет ехидничать. Аминга доволен. Закидывает голову, скалится. Вовсе не по-взрослому, без личины.

— Ага. Записку оставим: «Отбыли в Марди, изучать обстановку на месте». Вернемся к годовщине Объединения.

— К тысяча сотой!

Это как раз к нашему совершеннолетию…

 

Под липами во дворе прохладно. Солнце — пятнами сквозь листья. И одуванчики здесь, в тени, еще не отцвели.

Лани сорвал один, самый спелый. Прошептал над ним что-то. Дунул. Весь пух разлетелся. Сбудется!

Райачи попытается еще раз.

— Только пусть пока вот так:

На стогна ночь, черна, легла.

Здесь десяти веков дела

В могильный камень впечатленны,

В народной памяти нетленны.

Скажи, мардийский старожил:

А кто лежит под тем надгробьем?

— Здесь те, кто голову сложил,

Дабы живым служить подобьем

Того, как смерти страх смирив,

Меч вражьей кровью обагрив,

Стать неприятелю препоной

Пред Семерыми и Короной…

Аминга будто пробует на вкус эти слова.

— Спорим, никто и не заметит, что строчки переставлены!

Но потом качает головой:

— Хотя про «дедов» тоже никто бы не заметил. Стихи такие.

Лани развалился на траве, сумку — под голову. Потягивается:

— Да их небось каждый год к празднику сочиняют.

— И всё хуже и хуже…

— Да что! Стихи вообще не читать, а петь надо. А если не споешь — так плохие они, и незачем их учить. Я господину словеснику все время так говорю, а он не верит!

Тарри тихонько бормочет какой-то напев.

— А эти не поются…

Лысым уже одуванчиком Лани браво крутит в воздухе, будто саблей машет:

— Вы лучше про Камбурран спойте. Или про Гевур[5]. Там хоть про войну! А это Марди когда в последний раз обороняли-то?

— В древности. От древленей[6]. Про ту войну действо есть. Но его мы уж точно не пропоем.

— А давайте играть в древленей! Ты, Аминга, будешь Хумаоро, как самый хитрый. И Тарри с тобой, потому что на древленя похож. Вот здесь, под липами — ваш Юмбин!

И вскочил на ноги:

— А мы с Ячи — дикие дибульцы!

Амингер, может, и отказался бы. Но — поздно.

Дибульцы заходят из-за прачечной. Нет, еще того страшнее: изнутри нее! Из верхнего окошка.

Древлени, ясное дело, полезли на дерево.

— Станем вас осаждать. Только с крыши спрыгнем, как будто с горы спустились.

Из окна до ветки не допрыгнешь. Значит — вниз, а потом уже с земли — вверх по стволу. Древлени отбиваются.

— Ты чего брыкаешься? Ты — заклинаньями давай! Как чародей!

— Курили ли вы лилии! — грозно шипит с ветки Амингер.

— Манили ли магнолии! — неожиданно подхватывает Тарри.

— А это что значит?

— А сейчас на тебя огненный шар как упадет!

Шар.

И всё, что я, дибулец, успеваю сделать — это толкнуть Лани со ствола в одну сторону, а сам упасть в другую. Таррига остается наверху.

Шар. Откуда я знаю, где он лопнет. Схвачу Тарри за ногу, пусть не утяну вниз — может, он сам успеет спрыгнуть.

Потому что сбить Аминге сосредоточение я не смогу, не дотянусь.

 

Только искры перед глазами, золотые. И голова четвертьсотника Байлеми, вверх ногами. Глазами вниз, усами кверху.

— И что мы тут делаем, любопытно узнать?

Голос откуда-то сзади, будто Байлеми только рот открывает, а говорит кто-то другой.

— Стих учим, — докладывает ему благородный Лани.

— На дереве? А сапог зачем?

Сапог — тот, что в руках у Райачи, — тарригин. Надзиратель его забирает.

Амингер так и сидит на веточке. Усмехается:

— Напугали Вы нас, господин четвертьсотник! Что, опять в наряд? Мне — или всем четверым?

— Займёте мое место, благородный Байнобар, тогда будете распоряжаться.

Всё. Или в Марди, или в Безумный дом. Или лучше — в Безумный дом Мардийской области. Ведь только что Райачи вполне серьезно испугался: а ну как кинет огненным шаром? Не по игре, а взаправду. Не чародей Хумаоро, а наш Амингер.

Ничего, сидит себе, ёрничает, хихикает. Чудеса мерещатся не ему, а Райачи, и что-то надо с ними делать.

Или счетчик чар у Байлеми звякнул, потому он и прибежал?

Едва ли. Чтоб придурка напугать, много чар и не надо.

 

________________________

 

Глубоко чтут в Мэйане Премудрую Ткачиху Бириун. Как же нам без письменного или печатного слова? Как же нам без наук и познаний? Как же нам без чародейства, в конце концов?

Почитать — не значит не опасаться. И чародейство ничуть не менее опасно, нежели печатное слово. Оттого и существует у нас на печать — цензура, а на заклятия кудесников и божьи чудеса — счетчики Саунги.

Едва ли сыщется в Объединении гражданин, который бы ни разу не видел этого ценнейшего изобретения начала прошлого века. Высокоученый господин Саунги (ах, в царской Аранде был бы он эаи-римбиангом первого ранга!) усовершенствовал старинный прибор: прежде он показывал лишь наличие чар и яркостью свечения приблизительно обозначал их силу, а теперь счётчик стал выражать мощность излучения в цифрах. Удобно и доступно для понимания.

Королевскую денежную награду за свое изобретение господин Саунги как истинный ученый поделил на три части. Одну, что и пристало большому боярину, разделил между подручными, участвовавшими в разработке, вкладываясь тем самым в свое ближайшее будущее. Вторую — и многие говорили, что тут он проявляет заботу о будущем более отдаленном, — пожертвовал на училище, где велась подготовка юных кудесников. Третью же пустил на поддержание безумного дома, в котором содержались чародеи, к работе более не пригодные. Тоже, как выяснилось, заботясь о собственном окончательном будущем, коего тогда, разумеется, знать не мог.

Подручные были благодарны, служители безумного дома — довольны, а одно из юных дарований, получившее возможность учиться по новым книжкам и пособиям, купленным на средства высокоученого Саунги, через четверть века дополнил изобретение своего благодетеля. Цифры — оно, конечно, хорошо, но их ведь еще кому-то и снимать надо. Постоянно и неусыпно. А это значит — отдельные караулы у каждого прибора. А приборов таких по всему Объединению — тьма. Новый же счетчик, уловив неладное, сам поднимал тревогу громким, и, как правило, мерзким звуком. Чтобы не перепутали. Одним словом — красота!

Почти два века прошло. Нынче нет ни одного учреждения, предприятия, войсковой части или храма, где бы не был установлен счетчик Саунги. Так что родители, отдавая детей в коронную школу, справедливо надеются, что счетчики чар там будут включены и исправны. А следовательно, ничего чудесного с дитятей не случится без ведома надлежащих служб. И если вдруг зазвонит один из неприметных ящичков, развешенных в коридорах и комнатах школы, то незамедлительно распахнуться обе створки вечно запертых дверей в комнате на втором этаже здания для средних отрядов. И выйдут оттуда представители Охранного Отделения — и местные, школьные, и, может быть, даже столичные, срочно прибывшие сюда чародейским проходом из Ларбара, — и примут надлежащие меры. Так что родители спокойны.

 

________________________

 

Благородный Амингер Байнобар

 

Курили ли вы лилии?

Манили ли магнолией?

Не много перегноя ли?

А капли не пролили ли?

А если б Амингера вы

Так строго не блюли,

Взаимного б доверия

Вы, Леми, огребли.

 

Это я к чему? Да так — ко всему сразу. Переписать, что ли, этот стишок Арнери — пусть упражняется в скороговорках. Или у него только с рычащими звуками туго? Теперь уже и не знаю. Давеча, кажется, Байлеми его так напугал, что вовсе всякую охоту к стихам отбил.

Картина была самая достойнейшая. Я — на дереве, остальные — на земле, и Леми — с сапогом. И ведь могли бы сообразить, что это он за мной бегает. Нет, перепугались, как маленькие. А кто вообще смешной — так это Винначи. Выступил перед Леми вперед, рожу скроил преотчаянную. Так и кажется, что сейчас запищит: не надо моих друзей ругать! Иначе… Иначе я… Не знаю, что, но не надо! Сам одной ногою — босиком, встрепанный, морда расцарапана. Умора, да и только!

А с Арнери надобно что-то делать. Ведь не прочтет. Может, ему другие стихи подобрать? Или сочинить? Вот, допустим,

К черным стогнам ляжет путь,

Конь в пыли,

Наших павших помянуть —

Долго ли…

Тьфу, далось мне это ли! Совсем я с ними подревленился!

Все та же вчерашняя зала словесности. Художник, что здесь стены украшал, наверное, думал: так дети будут себя лучше вести! Так — это между господином учителем и боярином Мичирином. А может быть, думал он не об учениках, а о преподавателе. Надоест ему созерцать глупые детские рожи, всегда можно перекинуться взглядом с великим поэтом. Дескать, ну ты-то хоть меня понимаешь!

— Благородный Мамулли! Составьте предложение с уступительным оборотом. Свое собственное, пожалуйста, не из учебника.

Вы, господин полсотник, сами попробуйте придумать что-нибудь совсем свое, что еще ни в одной книжке не написано. Ведь наверняка — что ни скажи, а где-то оно уже есть.

— Э-э… Мы встретимся снова, пускай и не здесь.

…И снова сшибемся клинками. Прощальный поклон супостату отвесь — погони не будет за вами. Хорошая песня. И приятно, что Эйчен ее тоже, видимо, знает.

Вот и вопрос: кто лучше сходится? Противоположные крайности или одинаковые? Хорошо ведь было вчера с Дайтаном и его дружиной. Хорошо. Но это — пока играли, пока дурачились. А с Мамулли, наверное, здорово бы было о серьезном о чем-то говорить. О стихах. Он дурака валять не любит. Не стал бы строчки перевирать.

— Благородный Дайтан! Запишите на доске предложение благородного Мамулли.

— Это в смысле встретиться-то?

— Вы слышали предложение, которое составил благородный Мамулли?

— Ну да.

— Напишите его на доске.

Дайтан выходит. Сильно-сильно давит на мел, тот даже крошится. Надо же, сколько усилий!

Мы встретимься снова хатя и ни здесь.

Четвертый год пошел, господин полсотник, а Вы так и не преуспели! Впрочем, словесник предпочтет другое вычисление.

— Благородный Дайтан! Семь слов! Четыре ошибки!

Дайтан окидывает взглядом доску, потом переводит глаза на Винначи. Кивает ему: что, мол, не так? Тот в ответ переворачивает вверх тормашками свою тетрадь.

— И ни одной запятой, хотя сейчас мы говорим именно о них. Тоже, кстати, уступительный оборот. Ну, и кто исправит написанное благородным Дайтаном? Винначи, Вы?

Мамулли вскакивает раньше. Кланяется резко и лихо:

— Господин полсотник!

И не дожидаясь согласия, вылетает к доске.

Пишет — выше дайтановых слов. Правильно пишет.

— Хорошо. А в каких случаях «пускай» не требует запятых?

Мамулли задумывается ненадолго.

— А ты в ответ пускай слезу и обещай исправиться!

Звучит — как напутствие Дайтану. Но на самом деле это — тоже из песни. Кажется, довольно сомнительной. Вон, словесник хмыкает:

— Откуда у Вас в голове эти кабацкие куплеты, благородный Мамулли?

А у Вас, господин учитель? Вы-то, я смотрю, слова сразу узнали.

— С вокзала, господин полсотник.

Звучит достойно. Не задевайте, мол, путейскую Коронную службу.

— Ладно. Благородный Дайтан. Какими частями речи является слово «пускай» в обоих случаях?

— Глаголом!

— В каком предложении?

— Во… втором!

— Правильно! А в первом?

— Этим… обстоятельством!

— Чем-чем?

— Обстоятельством уступления!

— Но почему?!

— Потому что объясняет, при каких обстоятельствах они снова встретятся.

— О, боги! Ну и при каких же?

— Не здесь. А когда снова соберутся.

— Значит, обстоятельство — «не здесь». А «пускай» — что такое?

— Так я же сказал: уступление. Вроде как: ну, тогда не здесь.

— Верно. Значение уступительное. Но чем оно выражено? Изволите ли видеть, благородный Дайтан: нет такой части речи — «обстоятельство». Это член предложения. Сказуемое, например, выражено глаголом. Что сделаем — «встретимся». А уступительный оборот вводится чем?

— Он вводится тем, кто говорит. Короче, членом предложения.

— Которым?

— Здесь? Мы!

— Вы сами понимаете, что говорите? Где здесь главное предложение?

— Предложение встретиться!

— Возьмем другой пример. «Я ставлю Вам “дурно”, пускай мне и жаль». Здесь, как Вы слышите, я Вам ничего не предлагаю. Однако же выражаю завершенную мысль. Так что это — предложение, в смысле языковедческом.

— Предлагаете, но намеком.

— Что?!

— Исправиться!

— Уже не предлагаю. «Дурно», благородный Дайтан. Третье с начала нынешнего месяца. После урока подойдете за дополнительным заданием.

Дайтан отправляется на свое место. Слышно, как он доказывает Винначи: «А это — честно? И “дура”, и дополнительные?».

А любопытно: смог бы я научить Дайтана грамоте? Вот у словесника и у Винначи пока не получилось!

 

Благородный Таррига Винначи

Ячи совсем грустным стал в последнее время. С того самого дня, как мы в древленей и дибульцев играли. Можно было бы подумать, будто это оттого, что ему со стихами тяжело. Ну и что, что стихи какие-то дурацкие. Амингеру они легче даются, а Ячи от этого обидно? Но мне почему-то кажется, что Ячи совсем не из-за этого расстроился.

А он сильно очень расстроился. Когда господин Байлеми пришел и мы с дерева упали. Я заметил случайно. И испугался: вдруг кто-нибудь еще увидит, как Ячи чуть не плачет? Ему же это, наверное, неприятно будет. Но, кажется, никто не увидел. А я теперь не знаю: как спросить, что случилось. А самому, не расспрашивая, понять никак не выходит.

Может быть, у Лани спросить? А что, если и он не видел? И тогда получится, что я не просто за Ячи что-то подсмотрел, но еще и выдал его. А это ведь тоже нехорошо. Даже, наверное, еще хуже.

Мы с Амингером придумали заклинание. По игре. А Ячи нас с дерева стащил — меня и Лани. Вообще-то, я думаю, он все правильно сделал. Ведь если в каком-нибудь взаправдашнем бою воин услышит, как чародей запускает огненный шар, он же постарается от него отскочить. И своих спасти — кого сможет хотя бы. Но по игре-то я был на вражеской стороне! Меня-то спасать как раз и не надо было.

А если Ячи уже привык считать, что меня надо спасать? И в этот раз — тоже. Он же знает, что я огня боюсь очень. Сначала спас, а потом уже вспомнил, что мы — враги. И поэтому расстроился. Что из-за меня вся игра испортилась?

И нельзя же Ячи сказать, чтобы он за меня не боялся. Потому что это все равно, как если бы я маме сказал: «Что ты за меня всё боишься, будто я маленький». И она тогда будет думать, что ее забота никому не нужна и всем в тягость. А это не так совсем!

А сейчас Ячи пошел в храм. И мы получились вообще все в разных местах. Потому что мы с Лани хотели Ячи встретить, когда он будет возвращаться. А пока есть свободное время, Лани надо было господину словеснику дополнительную работу сдать. Мы думали: просто отдадим тетрадку и пойдём. Но господин словесник посмотрел и почему-то не поверил, что Лани это сам все написал. Хотя там и его почерк был. И велел ему остаться и ответить устно. А мне велел, чтобы я вон пошел.

И я тогда пошел в книгохранилище. А оно в школе очень большое. Я, наверное, нигде еще столько книжек сразу не видел. Только немножко похоже на «книгохоронилище». Потому что некоторые книжки, кажется, тут вообще никто не читал никогда. Поставили на полку — и все про них забыли. А ведь тут интересные есть очень. Вот как эта, про зимовку на севере.

Я ее случайно нашел и открыл тоже случайно. У нее, наверное, переплет неяркий, вот ее и не читают. Я ее с середины открыл, а там махина странная нарисована. Я таких прежде не видел, даже на картинках. И решил прочитать, для чего она нужна.

Оказалось, что эта махина электричество вырабатывала. Ее с корабля сняли, чтобы не погибнуть. И тогда я уже решил к началу вернуться. Там один отряд плыл на корабле, чтобы исследовать северные моря. И его во льдах затерло, так что он идти уже не мог. И оставаться на нем было нельзя, потому что если льды вдруг задвигаются, то корабль совсем раздавить может. Со всеми, кто на нем был.

И тогда исследователи решили с корабля все снять и перейти на льдину — ждать, когда им на помощь придут. Эта льдина большая была, так что там даже жить было можно. И конечно, когда они выбирали себе место для стоянки, льдина оторвалась, и два человека и один орк из отряда погибли. Потому что один упал, а двое других его вытаскивать кинулись.

А потом исследователи передали по радио, где они находятся, чтобы их спасли. А им ответили, будто сейчас к ним на помощь прийти невозможно из-за льдов. И просили их какое-то время продержаться.

— Интересная книжка?

Ой! А я чуть было не ответил: очень! А потом понял, что это не у меня спрашивают. Я же за книжными полками стою, так что меня вовсе не видно. А спрашивал Амингер. Только ему ничего не отвечают, просто хмыкают невнятно. Слышно, как кто-то шуршит страницами. Амингер начинает читать:

— На площадь выходят пять домов разного цвета, и в них живут: человек, мохноног, орк, древлень и хоб… Это что, задачник?

— Угу. По логике.

— Кто убил дворника, если в красном доме живет любитель кофея, древлень обитает справа от стражника, и каждый из свидетелей солгал по одному разу?  

Кажется, это он с благородным Мамулли разговаривает. По голосу. А еще кажется, что Амингеру на самом деле интересно, чем это Эйчен занят. А Эйчену, наверное, интереснее читать. Потому что он опять ничего не говорит в ответ.

Я видел, как Эйчен читает. Он еще всегда что-то подчеркивает на странице. И ему поэтому перестали книжки выдавать на руки. Велели в книгохранилище читать. И чтобы в книге не черкать, он теперь карандашом в тетрадку выписывает что-то. Он вообще часто с карандашом ходит.

— А тебе это для чего?

— Для права. Я к правоведу хожу заниматься.

У нас пока права нет, только Гильдейский строй. Но его тоже правовед ведет. И, по-моему, очень скучно — все время всякие гильдейские и войсковые знаки запоминать надо. Лани к ним разные смешные названия придумывает: что такое «сыр дырявый»? Химзащита! Так веселее получается, но все равно — зубрежка нудная. А я и не знал, что Эйчену это нравится.

— Ты — молодец! — говорит Амингер. — А я, представляешь, так и не выбрал, кем хочу стать. Или историком, или воздухоплавателем.

Неудобно получается. Потому что понятно: Амингер сейчас про себя очень важные вещи говорит. Такие, что не каждому расскажешь. Вот он решил, кому рассказать — Эйчену. А что я его тоже слышу, не знает. И как мне теперь быть? Дать знак, что я тут некстати оказался? Или и дальше молчать? Ведь ребятам же неприятно будет, когда они поймут, что их подслушивали.

И на самом деле хорошо, что Амингер себе тоже друга нашел. А то он все время один да один. Может быть, он потому и сбежал тогда? А так, как он сейчас говорит, — так только другу можно признаться. Про то, что тебе в жизни два дела нравятся — но они совсем-совсем разные. И не знаешь, которое лучше выбрать.

— Ну, время еще есть, — говорит Эйчен. — Определишься.

Зачем же Эйчен так? Как с маленьким. Амингер ведь и от взрослых такого отношения не любит. И еще — будто бы Эйчену совсем все равно: история, воздухоплавание. А для Амингера это, может быть, на всю жизнь?

Лучше я, наверное, пойду. Ой, нет! Мне теперь совсем нельзя вылезать. Амингеру же еще обиднее будет. А он и так обиделся, это слышно:

— Конечно, определюсь. Хотя… Вот кем я точно не стану, так это правоведом.

Поют о князе Вонгобуле —

Мол, нету праведней судьи.

Он говорил: «Умбинцы… хватит!»

И вешал пьяниц за… язык.

Амингер много разных песен знает. И благородный Мамулли тоже. Аминга сейчас, наверное, нарочно спел, чтобы Эйчену интересно стало. Только эта песня какая-то совсем нескладная. И Эйчену она, кажется, не понравилась. Потому что он усмехается, но не так, когда по правде смешно, а только для виду:

— Да, благородный Байнобар… Если не сложится с воздухоплаваньем, можно песни петь. Тоже дело хорошее.

А Лани бы сейчас, наверное, подрался. И за себя — если бы ему вот так сквозь зубы высказали, что он ни на что не годен. И за Амингу — если бы, допустим, как я, все слышал. У него это ловко очень выходит. Не подраться, а заступиться за того, кого обижают. И получается, что мне теперь обязательно надо выйти. И даже если я подраться не смогу, то Эйчен все равно перестанет!

Я уже выходил, когда дверь хлопнула. Это господин книгохранитель вернулся. Он медленно очень ходит, потому что старенький и у него что-то с ногами. Он всегда на палочку опирается.

— А Вы всё сидите, Мамулли? А тебе, мальчик, что нужно?

Самое плохое, что господин книгохранитель это у Аминги спрашивает. И все могут слышать, как Амингера снова «мальчиком» обозвали. И Мамулли, и сам Амингер. Но ведь книгохранитель может и со мной говорить. Я-то вижу, что это не так. Зато Аминга не видит, он-то ко мне спиной сейчас стоит.

— А можно мне вот эту книжку взять почитать? Про зимовку?

Это хорошо, что книга у меня уже в руках. И я даже не обманываю почти, потому что на самом деле хотел ее попросить.

— А-а, «Тысяча верст до весны»? Замечательная повесть! Только чтобы бережно. На страницах не рисовать!

— Я осторожно.

Слышно, как Амингер сзади посмеивается. Конечно, опять глупо получилось. Я хотел сказать, что с книжкой осторожно обращаться стану. А получилось, будто бы я в ней рисовать буду. Но — с осторожностью! Мне вообще-то тоже смешно.

— А у вас тут нет случайно стихов Чанаддо? Полсотника Чанаддо? — добавляет Амингер. — А насчет рисовать — так это я вовсе не умею!

Книгохранитель прищуривается на него:

— Случайно, молодой человек? Что же тут случайного? На мой слух, один из лучших наших войсковых поэтов. Сейчас найдем.

 

 

 

Благородный Амингер Байнобар

 

Странное дело! Никогда мне еще не было так легко после того, как меня послали. Правда, если на то пошло, прежде меня никто еще и не посылал. С почином, благородный Байнобар!

Нет, противно, конечно, тоже. Я-то ведь тоже так умею. И, между прочим, не хуже самого Мамулли. Так и ну его! Зато не надо теперь придумывать, как бы этой цаце получше понравиться.

Эх, разбежаться бы сейчас и…

— Эй, Винначи, а я могу через три ступеньки прыгать!

— Правда? Покажи!

Я бы и так прыгал. Потому что хочется. Но когда смотрят — приятнее!

Раз! Два! Три! Лестница быстро закончилась. Значит, до следующего пролета. Ну, Винначи, и как тебе?

Кажется, впечатлило. Кажется, он тоже собрался вниз. Устроился на перилах. Не верхом, как все люди, а поперек. И поехал. Очень сосредоточенно, надо сказать, поехал. А сам наблюдает — что я внизу делаю. Вот если доедет и не свалится, я его, может быть, и похвалю.

— Даже четыре! — сообщает он, добравшись.

— Чего — четыре?

— В лестнице тринадцать ступенек. А ты только три прыжка сделал. Значит, один раз — через четыре перепрыгнул.

Вот, какое великое достижение!

И чего я, собственно говоря, смеюсь? Я прыгаю, он считает, и оба — фанг ловим. Он — с того, что есть, что считать, я — с того, что есть, кто за мной считает. Редкостное взаимовыгодное сотрудничество!

Так-то! Меня послали, а я прыгаю. Жалко только, никто не видит! Хотя — как это никто? Вот Винначи и видит. И понимает, небось. Не то, что я бодрюсь. А то, что мне и жалко и не жалко одновременно. С ним, может быть, такое тоже бывало. И кстати, как это он один в книгохранилище оказался? Без Дайтана и без Арнери.

— А где Дайтан?

— А он у господина словесника работу сдает. Скажи, Амингер, а у этого полсотника Чанаддо правда хорошие стихи?

— Есть хорошие.

— А там про Марди что-нибудь есть?

Вот оно!

— Дык-ть! Про Марди и речь. Теперь надо только найти благородного Арнери и его уломать. Он — где?

— В храме.

— Тогда бежим скорее. А то даст еще обет молчания — с кем мне тогда выступать?

— А с учащихся разве такие обеты берут?

Нет, с тобой все-таки невозможно дело иметь!

— Пошли!

Храм здесь пристроен к главному зданию. Не храм, обычная молельня. Ее, похоже, меньше всего переделывали. Кирпич, каменное крытое крыльцо. Высокое, сразу ко второму этажу. По такому, если надо, и верхом можно въехать.

На ступеньках сидит Арнери. Горестный у него сегодня вид. Прямо-таки просит нищий денежку на ступенях храма. Перед ним кривыми кругами бегает благородный Дайтан. И руками размахивает. Это ничего, что нас они пока не видят — все равно видно, что ждут. Не кого-нибудь ждут — а меня и Винначи.

Подойдем. Они переглядываются, все трое. Так и слышится: «Давно, давно уже мы ждем благородного Амингера. А он все где-то бродит. То в лес удерет, то за Мамулли бегает. А ведь он нам самим нужен!». Жадные они, оказывается. Хорошо.

— Тарри, Аминга, вы прикиньте! Я этой гадюке всё-всё написал, а ей всё мало! «Это Вы не сами, это Вам помогли!» Еще назадавал!

Благородный Дайтан негодует. Не объясняет мне как новенькому, в чем там дело. Считает, я знаю и так. Будто бы давно уже числит среди своих. И я на самом деле знаю — речь о словеснике.

— Ничего. Зато мы ему не скажем, какие стихи выучим. Вместо этих «дедов». Вот он на празднике удивится!

— А какие? — вот и Арнери подключился.

— Так давай выберем. Я книжку принес.

 

Благородный Райачи Арнери

День Объединения — праздник хороший, только длинный. Накануне с вечера все чистятся. Потом орут: кто кому насыпал мела на штаны, угля на кафтан, и оттирают всё по второму разу. А со двора слышно, как упражняются музыканты, как знамена из окон вывешивают — и тоже кричат. На кривизну у каждого свой глаз: «левее», «правее»… Развесили, ставни закрыли, у средних отрядов в комнатах теперь темно, как зимой.

А мы еще готовимся. Выбрали такие стихи в итоге, что и на стихи не похожи: скорее, на рассказ. Но — про Марди, про лицедея.

Он не священник, а просто актёр. Много ли нужно актёру? С ним на сегодня один разговор: «Он не ходил на Чаморру». 

Время военное, денег в обрез, действа большие не ставят: сам по себе на помосте певец — что же? Споёт, не растает…

После этого Ячи отходит в сторону, Амингер будет и вправду «сам по себе». А те слова, что от рассказчика, Ячи сбоку говорит, просто как пояснения.

Здорово, что по рассказу не понятно — это взрослый или кто говорит. Не будет смешно, даже если и пискляво. 

Худо, что мы не знаем, будет ли нас вообще хоть сколько-то слышно. Пробовали мы всё больше вполголоса. Да благородный Чанаддо, может, и не рассчитан на громкие голоса.

Ты не старайся кричать, — сказал Аминга. Если с первых слов ясно будет, что ты это — серьезно, они все сами затихнут.

 

Утром войсковая побудка, настоящая: трубы! Всем бежать умываться, потом в последний раз отчищаться от угля, мела и кирпича, и — во двор на построение.

Потом ждать. Музыка всё играет, средние и старшие строятся. Отдельно, тройным рядом — все учителя. А в наше здание заходят дамы с детьми: учительская родня. Будут смотреть из окон. В главном-то здании окна заняты знаменами. Коронные каштаны в двенадцать цветов, и еще стяги всех наших областей. Пёстрые на тёмно-красной стене. И небо — даже страшно, какое синее. Синее и пустое. Как будто оно не от солнца, а само по себе так светится, в  самом верху, в середине за синим, над ним — как будто есть ещё глубже синева. И от этого двор и весь замок, кажется, вворачивается вниз, кругло, словно тут не холм, а наоборот, котел — под синей-синей и тоже круглой крышкой.

Вот в такой-то день — взять и провалиться. Перед всею школой.

Словеснику мы с честным видом оттарабанили про старожила. Он поморщился, но распорядился: сойдёт. Что мы на самом деле будем читать, он не знает. А не надо было к Ландарри придираться! И тем более к Тарриге.

На крыльцо, под знамена, поднимаются почётные гости. Их потом будут всех объявлять.

Вот, сейчас начинают. Трубачи и хор грянули «Славь Отечество». Мы подпеваем, но тихо. А старшие из тех, кто не в хоре, позади нас орут во всю глотку.

Будут читать Договор Объединения. Трое из четвёртого старшего отряда, они под присягой уже. Господин тысячник, глава школы, прочтёт приветствие Государя Короля. Там по очереди «пехотинцы», «конники», «пушкари», после каждого слова полагается кричать. «Стражники»… «пожарные»… «путейцы»… И гильдии. На четверть часа — один только список всех гильдий. «Сельскохозяйственная», наши соседи и враги — тут ор такой, что в голове звенит.

А дальше ещё все храмовые общины. Если вместо простого «О-оо!» крикнешь какое-то своё, общинное слово, — от начальства потом влетит. Все это знают, и всё равно — кричат «День-Ночь!», когда доходит до общины двоебожников. А в Ларбаре можно по-своему. И про день-ночь, и «Семеро на помощь»…

Всех перебрали, кого приветствует Король, теперь само Государево обращение. Длинное, ещё длиннее, чем списки, кого поздравляют.

А потом гости будут говорить речи. Первым — светлый князь Умбин. Седой, в желто-соломенном гражданском сюртуке. Амингер разводит руками, насколько можно в строю. Я, мол, не знал…

Райачи тоже не знал, что стихи Чакурры Умбина — это был гостинец светлому князю от нашего словесника. Ну, теперь уж ничего не поделаешь.

Полдень. Торжественный завтрак.

А после — нам выступать.

— Ты как думаешь, словесник князю уже заявил?

— Что?

Аминга сладким голосом передразнивает:

— А сейчас наши учащиеся в честь Дня Объединения прочтут стихи Вашего великого предка…

Провалимся. Ох, провалимся!

Только не воображать себе это в сто двадцать пятый раз. Как выходишь — и голоса не хватает. Вообще, даже на шепот. Или как слова забудешь. Или как начнёшь по дурной привычке: «На стогна ночь…». Нет, лучше о чем-нибудь другом пока думать.

А ты бы смог в Марди учиться? — так Ячи у Аминги и спросил на днях, пока новые стихи разучивали. «Если бы захотел, смог бы, — ответил Амингер. — А я не хочу». — «Я тоже не хочу». — «Так от тебя же это зависит». То есть надо постараться: обходиться без чудес. — «А я думал тогда, куда ты делся. Может, в храм ушёл». — «Да ты не беспокойся, не надо мне туда».

Теперь Аминга и вправду намного меньше похож на одержимого. Роль сыграл тогда — и унялся. Не священник — актёр. Кстати стихи попались: как раз что-то этакое благородному Райачи и было нужно. Не на праздник, а для себя. Чтобы понять.

Он всё что хотите может сыграть, наш благородный Байнобар. Ему люди вокруг — ещё важнее, чем Тарриге. Тарри всё-таки многих вещей делать не станет, даже если от него их очень ждут и добиваются. Если считает эти вещи неправильными — упрётся, хоть и извиняться будет долго потом. Амингера же и просить порою не надо. Как увидит: вот оно, вот способ завладеть зрителем! — почти всё может сотворить. И самое хорошее, и скверное. Не боится. И границ почти никаких не признаёт. «Мне можно, раз я этого хочу.» А чего хочу — от зрителя зависит.

Вот и задача: быть правильным зрителем. Чтобы актёра не тянуло на дурные действа.

Сейчас Аминга похож на безобидного пакостника. Говорит этак ласково, будто буйного унимает:

— Всё в порядке. Читаем «Мардийского певца».       

А на помосте первый младший отряд пляшет уже. Хорошо, что нам не надо переодеваться. Эти в шубах навыворот, один с бубном — пляска северных земель, Ингуда-Камиларри. До чего же жарко!

Что делают второй и третий отряды, когда до них очередь доходит, — Райачи не видит. Думает про Марди. Там не лето, а осень, наверное. «Не растает» — значит, дождь идет и холодно. И вокруг базар, а вместо помоста — обычная телега. И на ней тот певец поёт.

Аминга бросает свой кафтан. Поднимаемся. Выходим.

Не кричать. Рассказать, что видишь, и всё.

Он не священник, а просто актёр,

Много ли нужно актёру?

Будто холодным ветром пробирает от собственного голоса. Или нет: от двора. Там и впрямь замолчали.

…Не растает. И — три шага назад.

Аминга теперь на самом деле совсем один. Вид не просто гражданский, а почти оборванский. И потерянный. Рубашка навыпуск, шея пригнута, как под дождем. Ну, да. Все досточтимые с войском ушли, кроме увечных и хворых. И этого лицедея не взяли на север, потому что он тоже убогий какой-то, а иначе бы…

Тогда они родились, а война уже шла. Все взрослые или воевали, или работали для войска. Лицедей отпевает словами из действа — не древних богатырей, а своих соседей.

«Дюжину храбрых я вспомнить хочу»:

Чани-сапожника, пекаря Чу,

Каменотеса Лутарру,

Нари-цирюльника, Чу из пивной,

Дарри, кто в школе учился со мной,

Стражника Дилго с базара…

Амингер не изображает мардийского лицедея, а будто слушает  и повторяет его слова. И соглашается: да, вот и Чу пропустить нельзя. И Нари, и остальных.

Актёр поет, и люди вокруг помоста понимают: они-то тоже в походе, а не дома. Вместе с теми, кто сейчас на севере.

Скажут в народе: «Дибульский поход!» —

Значит, в походе дибульский народ.

Это уже слова от рассказчика. Аминга разворачивается, убредает прочь с помоста. А мы так не сговаривались.

Ещё мгновение было тихо. Потом все заорали. Что Райачи делать теперь? Тоже уйти? Или хоть поклониться напоследок?

Ячи не к месту говорит:

— Стихи полсотника Чанаддо.

Слышно его уже только у самого помоста. Ну, туда можно и спрыгнуть. Распорядителем у нас сегодня один из старших учеников, он уже объявляет: «Область Гандаблуи! Первый средний отряд!».

Вообще-то у господина Чанаддо тоже скороговорка та еще. Особенно про «поход» и «народ». Но она — нарочно сделана. Чтобы было понятно: других слов нет, всё крутится вокруг этих двух. Там, в Марди, в тот год. Раз уж карлы, орки и люди — дибульские племена, стало быть, им и надо идти воевать. Как в древности.

Зато вот оно, самое приятное в лицедействе: больше сегодня читать уже не надо. И завтра не надо! 

Нехорошо вот что: теперь отсюда нескоро выберешься. Ближние к помосту ряды так плотно и неудобно стоят. Разве что через помост перебежать в промежутке между выступлениями. А ведь Ячи не знает: Аминге понравилось, как мы прочли — или нет? Не потому ли он ушел, что расстроился. Сам-то Ячи не слышал, как нас слушали. И за Амингой не смотрел, следил только, что тот говорит и как говорит. А лица не видел. Надо бы найти его. Таррига и Лани где-то далеко. Найдут? Или тоже в строю стоят, за помост ломиться не будут?

Жарко, музыка играет над самым ухом. На помосте что-то мелькает, уже и не понять, какая область и который отряд.

— Все работают. А Арнери — он другим занят. Чем? Следит за тем, как работает Арнери. Сам себе Охранное отделение.

—Так оно ж и хорошо, коли сам…

Плохо. Не умеет действовать сообща. Не видит товарищей. Положим, у него получается: что-то делать и наблюдать за собой. Но больше уже ни на что глаз не хватает.

Лето, жарко, комната без занавесок, вся прокалена солнцем. Окна вымыты только что, стекло еще добавляет резкого, блестящего света. И откуда-то сбоку Райачи слышит голос. Холодный, непререкаемый:

— Мне бы хотелось, чтобы завтра мне помогали Вы, господин Арнери.

«Ему»: мужчине средних лет, небольшого роста и огромного самомнения. Сюртук тёмный, лицо бледное, не больное, но какое-то не по-людски бледное в этакую жару. Глаз его за очками Райачи не видит. Может, и хорошо, что не видит. Здесь не храм, и человек этот — не жрец, но приказывает вот так: «хотелось бы». Дескать, окончательное решение — на твоей совести, раз уж ты господин и сам над собою наблюдатель.

— Да, — отвечает Райачи не по уставу, не называя начальство по званию.

Заснул, что ли? Но тут спать не дадут. Пошли плясать с топотом и гиканьем, «Озёрную». И поют.

Это вообще-то величальная песня.

— Благородному Маэру — век здраву быть! — вполголоса замечает кто-то из надзирателей. Шестой средний отряд устроил особое поздравление своему четвертьсотнику. Ради скорого повышения по службе.

А потом музыканты играют просто так. Всех просят перестроиться, расступиться подальше. Первый старший отряд представляет область Меа-Меи, у них действо будет конное. Какая же Степь — да без всадников? 

Вот и отлично. Райачи тем временем протиснется к своим.

 

Благородный Амингер Байнобар

Хорошо получилось. Я допел и ушёл — незачем было оставаться, певец уже всё сказал. Смотрю — у меня рубашка мокрая, будто я и впрямь под дождем был. Оказалось, просто вспотел. И переодеться не сходишь — у нас в комнате зрители сидят, хлопают. Да ладно, само высохнет.

Тут за помостом толкотня страшная. Все, даже старшие, суетятся и волнуются, будто им в первый раз выступать. Надзиратель один — из среднего какого-то отряда — вдруг меня спрашивает:

— Ты откуда ж такой?

А то он не знает!

— Четвертый младший отряд, господин четвертьсотник.

— Да нет, сам — откуда?

— С Таггуда. А вообще — из Умбина.

— Не понял. Но читаешь ты здорово. Актёр!

— Стихи мы тоже сами выбирали. А то нам какую-то дрянь подсунули!

Вот любопытно: что он сейчас скажет? То, что и стихи хорошие? Или — что взрослые выбрали, то дрянью быть не может? Потому что им лучше знать. Но тут его куда-то позвали. Он мне только и успел сказать:

— Приходи к нам вечером чай пить. В шестой средний. И друга приводи.

А ничего, что нас — четверо?

Ага, вот у меня уже и друг есть. Да не один, а целых трое! Но мы — придём.

Этот шестой, кстати, тоже хорошо выступил. У них трудная пляска была — с поддержками и выпрыгиванием. Но ничего, справились. Им даже шатёр вручили в награду. Вроде как самым лучшим.

Я и не знал, что здесь за выступления награждать принято. Правда, не только лучших, а всех, кто участвовал. Нам тоже гостинец достался — карта Объединения. Сказали: четвёртому младшему отряду.

Ничего себе карта, красивая. На каждой области по мужику с теткой нарисованы. Разных племен, в местных костюмах. Дугуберцы там особенно выразительными вышли. Толстые, в мишуре, и с такими улыбками, что просто жуть. Посмотришь — и сразу поверишь: час близок!

Первое наше общее отрядное имущество. Прежде Байлеминому отряду, говорят, только сладости доставались. А что толку в сладостях? Съел — и нету. А карта — это существенно. Почувствуй себя добытчиком, Амингер. Всё — в дом! Или: ни фига себе, всё — людям.

Лабри вгляделся, потом тыкнул пальцем в диеррийца. Кивнул Гарчибонго:

— Во! Это — ты!

— А это — ты! — отозвался он. И показал на мунгайскую тетку в уродской шапочке.

В общем, нашли себе развлечение.

Райачи уже со всеми. В смысле, с Ландарри и Тарригой. Глядит на меня выжидательно. Будто они уже сговорились: давайте сначала у Амингера выясним — понравилось ему или нет. А потом уже будем — хвалить или сочувствовать. Так и быть, ребята, хвалите!

— Молодчины вы! Просто убиться, как здоровско!

— Хорошо очень, правда. Мне даже страшно стало. Немножко.

Ну, а тебе-то, Райачи, — как?

— Не провалились вроде.

— И не должны были! А ещё нас вечером в гости звали. Угадайте, кто?

Э-э, Винначи, «нас» — это всех вчетвером, разве не ясно? Чего тебя так перекорёжило-то? Или ты настолько не любишь в гости ходить? Или…

Да нет, он не на меня глядит, а мне за спину. Ну, и что же там за чудовище? А-а, всего лишь господин словесник. Что ж, давайте поругаемся!

— Благородный Дайтан, благородный Винначи, оставьте нас.

О-о, а голос-то у него, как… «Князь просит приближенных удалиться, чтобы наедине бросить своему ловчему обвинение в измене». И вид такой же.

— Господин полсотник! — Дайтан делает отчаянные глаза. — А я дополнительные все написал!

— Потом! У нас сегодня, — и аж зубами заскрипел, — праздник.

Ландарри толкает меня локтем: если что, мол, кричи — мы рядом будем! Но — отходят.

У словесника голова огурцом и плешь на затылке. Сейчас он стоит и раскачивается:

— Ну, и кто же вам присоветовал это… произведение?

— Наше чувство прекрасного, господин полсотник.

А могу сказать: светлый князь Умбинский! Чтобы ему за «великого предка» не краснеть сегодня.

— Прекрасного, стало быть. Самовольничать — это, по-вашему, прекрасно? Товарищам портить торжество — прекрасно?

— Так чем «портить»-то?

— Был продуманный общий замысел, порядок выступлений… Вы его сломали, благородный Байнобар. Не подумали, что вы нынче — не один «лицедей» здесь в школе.

— Да чем мы его сломали? Было записано за четвертым отрядом — стихотворение про Марди. Мы и прочли. Про Марди. Не спели, не сплясали. И что?

— «Прочли»! Что за вид? Без кафтана, рубаха мятая… Как после попойки, право слово.

Ну, как после попойки выглядят, — оно Вам, конечно, видней. Кафтан, рубаха… Придирки это, господин полсотник. Понять бы, что Вам на самом деле не понравилось. То, что ослушались? То, что Чанаддо — поэт не праздничный? То, что князь Умбин своего Чакурры не получил?

— Это образ был. Если Вы не поняли.

— Никто не понял. Безобразный образ вышел у вас, благородный Байнобар.

Арнери спрашивает:

— А в чем был общий замысел, господин полсотник? Мы же его не знали.

И я ещё добавлю:

— Да, Вы же нас в него посвятить не изволили!

А насчет того, что никто не понял, так Вы — ой, как не правы! Вот надзиратель тот, кажется, понял.

— Ничего непостижимого: общее торжество. И стихи должны быть торжественные. А не эти.

И добавляет, будто напоследок:

— Вы, благородные Арнери и Байнобар, здесь готовитесь к Коронной службе. Ваше дело не знать весь замысел, ваше дело — слушать, что вам говорят. И исполнять.

Ах, так!

И тут меня осенило. Ну, погодите же, господин полсотник! Вы теперь Ландарри меньше, чем «изрядно» не поставите! Он Вам все правила наизусть выдолбит и доложит. А знать их — Вы сами сказали — не наше дело!

 

 

Благородный Ландарри Дайтан

 

Нет, ну вот это радость, так радость. Я прям не знаю, что и сказать. В гости нас, оказывается, заманивают. Ага, к господину Лиабанни! Да болванами мы будем, ежели пойдем. Аминга-то не знал — вот и согласился.

Но с другой стороны — шатёр… Настоящий, войсковой. Сказывают, он весь проклеенный и с окошечками! Шестому отряду подарили, а они его во дворе разбили. Его теперь вся школа смотреть ходит. Поглянуть-то — пожалте, а потрогать — ни-ни. Они возле него пост выставили и никого не пускают. И сменяются через каждый час. Я уже пытался пролезть — да меня погнали.

А ежели к ним в гости идти — так, может, хоть пощупать дадут? На что мы Лиабанни сдались — я, кажись, знаю. Хочет, хитрюга, все наши тайны разведать. Как мы из школы выбираемся. Чтобы все ходы узнать и перекрыть.

В прошлый-то раз — фига он что узнал! И Тарри — молодчина, не раскололся. И на речке потом Лиабанни все добрячком прикидывался. Ага, думал, мы так ему и расскажем! А теперь хочет в гости зазвать.

Но ежели мы не придем, он-то, небось, решит: сдрейфили мы! Скажет ещё потом — «бояки, бояки, хромые собаки»! Не, придется идти. Только уговориться, чтоб ничего не выдавать.

Ячи вообще-то с нами тогда не ходил. Он, может, и сам не знает про лаз. Тарри надо сказать, чтоб не проговорился случайно. И Аминге. По всему видать: Аминга если и не мой, то другой лаз точно знает. Вот пусть он мне — скажет, а Лиабанни — нет. А я Амингеру — про свой путь расскажу. Чтобы по-честному.

— Лань, здоров!

Во, не я один у шатра ошиваюсь. Дарри тоже. А все, между прочим, обедают. Только эти двое на посту стоят, злыдни!

— Привет. А вам — чего досталось?

Дарри злой, как десятник с похмелюги. Ясно дело, его-то тоже в шатёр не пустили.

— Бинокль. Только наши его уже раскокали.

— Ух ты! А зачем?

— Так я говорю: моя очередь, а Мурри — нет, моя. Я его взял, а он дёрнул. Прям из рук, сука. Ну и — бац!

— И как теперь?

— Что — «как»? Хреново! Стекло полетело. К господину механику снесть надо. А коли он не починит, пусть Мурри новый достает!

Ну, механик, глядишь, и починит.

— А нам — карту дали. С Объединением.

— Да ну, карта — фигня!

Совсем он плох. Конечно, и в шатёр не пускают, и бинокль сломали. Кто хошь обозлится.

Дарри вдруг берет меня за загривок и сам наклоняется. Лбом ко лбу. Это он мне сейчас что-то важное скажет. Мы всегда так, когда надо, чтоб другие не слыхали.

— Ты, Лань, за другом своим присмотри!

— За которым?

— Ну, за этим, белобрысый который. Таррига, что ль, его зовут?

— А что он сделал?

— Он — новенький, так? А всех новеньких в эти дни бить положено.

— Это еще с чего?

— День Объединения. Мы всех, кого в Объединение принимали, сначала били. И хобов, и орков. Вот и здесь так принято — новеньких бить. Чтоб своими стали.

Ого! А это ж значит — очень крепко. А я Тарри драться так и не научил!

— У вас-то новичков не было, а к нам в первом среднем — пришли. Так мы их били.

— Пусть только кто попробует!

— Ладно, бывай.

— Погодь, Даррь. А кто бьет-то?

— Обычно свои, из отряда. Но другие тоже могут.

И ушёл. На шатёр только ещё раз глянул.

Мне тогда тоже пора. Тарри там, конечно, не один, а с Ячи и Амингером. А Аминга в случае чего — отобьётся!

 

Ну, все готовы? Тогда потопали.

— Только помните: молчок — что бы ни спросил.

Аминга хмыкает:

— Ага! Он нам: «А чьи стихи вы читали, парни?». А мы в ответ: «Не ска-ажем!». Он у нас: «Вы варенье будете?». А мы: «Не-а!».

А чего тут смешного-то? Я ж всерьёз. Про тайны, в смысле. Плохо только, что мы пустыми идем. Без гостинцев. А нету ничего. Даже деньги кой-какие у ребят есть, а базар — ещё не приехал. Завтра будет, небось. Кому он нужен-то завтра?

Здоровый у них все же домина, поболе нашего. Да средних отрядов и самих больше, всё правильно. Зала шестого отряда в левом крыле, как и Даррина. Только Дарри на первом, а эти — на втором этаже.

— А ведь на будущий год, — говорит Ячи, — шестой отряд к старшим переедет. И нам их комнаты достанутся?

— Точно! Дарри вот никуда не переезжал. Всё время на одном месте.

— Значит, заодно и посмотрим — что к чему, — деловито так замечает Аминга.

Это дельно, надо осмотреться! Нам там как-никак шесть лет жить. Эх, жаль, мы с другой стороны поселимся, а не над Дарри. А то бы я ему в потолок стучал. Каждый раз, ровно в полночь!

Поднялись, стучим. Теперь главное — не поддаваться! Открывает нам чернявый парень. Почти как Ча Жопа, только масти другой.

— А-а, — ухмыляется он, — проходите.

А после поворачивается и кричит куда-то в комнату:

— Господин Лиабанни, тут Ваши мальки пришли!

— Какой я тебе малёк? — спрашиваю. — Тоже мне, щука!

— И верно, — говорит он, а сам меня за башку вперед подталкивает. — Ты не малёк, ты — головастик.

Мать честная, а в комнате-то!.. Ладно там, столы, пряники, самовар… Все стены разрисованы. Прямо по стене, краской. Видно, что сами рисовали. Лошади по полю бегут, а за ними солнце заходит. И ещё маки цветут. На противоположной стенке — мохноног. Поперек себя шире и на кабачок похож. Пальцем куда-то показывает. Или грозит. И надпись над ним: «Ни слова о мягкотелых!». А на плече у него улитка сидит. Огромная, в очках и каске.

Лиабанни я сперва и не заметил — на улитку пялился. А он как раз под ней сидит. Довольный, как кот. Меня увидал — и ещё шире расплылся.

— Ага! — говорит. — Пришли?

Ну, всё, сейчас допрашивать начнет! Надо ему зубы заговорить.

— А то! — отвечаю. — Вы ж вроде звали?

— Садитесь, — кивает он на лавку рядом с собой. — Господину Байлеми-то хоть сказались?

Ой, копать — не выкопать! Я ж и не подумал…

— Да. — Тарри отвечает, и слышно, что не врёт. — Он нас отпустил. Только велел недолго.

Лиабанни, кажись, понравилось. Улыбнулся. Подвинул нам миску с коврижками. Нет, нехорошо, что нам отдариться нечем.

— Вы извиняйте, — говорю, — что мы ничего не принесли. Мы вам зато стихи почитаем.

И на Амингу гляжу: читать-то — ему. У меня кроме «Старожила» вообще всё из башки выветрилось.

Аминга коврижкой хрустнул. Громко-громко так, грозно-грозно. Погодь, мол, благородный Дайтан, я тебе попомню! Но встал.

— Что вам прочесть?

Молодец он. Как боец на помосте: ну, кто на меня? «Чего прочесть» — будто он любые может.

Длинный один парень с другого конца стола спрашивает:

— А ты из Чанаддо ещё знаешь что-нибудь?

— Запросто! — встряхивается Аминга.

Ну и стишок он выбрал. Как два пушкаря в увольнительной зашли в кабак, там напились и им показалось, что к кабаку подходит неприятель. Тогда они заняли оборону и никого до утра не пускали. А утром пришел сотник Галликко и снял осаду.

Все ржут кругом. Я у Ячи спрашиваю:

— А чего смешного-то?

— Просто сотник Галликко — это будущий король.

— Да не-е! Будущий — Батанга!

— Батанга сейчас наследник. А Галликко в Чаморрскую войну был простой войсковой командир, а его потом королем выбрали. И победа была уже при нем, и потом — Четвёртое Объединение.

Вот так. Служил себе человек честным командиром, а его — в короли. За что?

Ну, потом опять чаю налили. Хлеб с вареньем. Лиабанни пока молчит. Двое парней вдруг поднялись и куда-то вышли. Я огляделся. А у них у стенки под вешалкой — походные мешки сложены. Собранные. Меня не проведёшь. Видел я, как батя собирался, когда у него ученья были. Выездные, с малыми пушками. А спросить, кроме как у Лиабанни, и не у кого. Остальные — далеко сидят.

Я его толкаю слегка:

— А вы куда это мылитесь?

Он тоже на мешки косит. Кивает мне:

— Правильно. Соображаешь. Мы в поход завтра идём.

— Ой ты! А куда?

— Нижнее Баллаи.

Знаю я это место. За день дойти можно. А ночевать — тогда уж там. Это ж надо, с ночёвкой! Только мне лучше молчать, что я знаю. А то начнётся сейчас. Слово за слово: где бывал, где не бывал, какие места видел… Так он про лаз и выспросит.

Повезло — отвлекли его. Двое других ребят зашли. Тоже из шестого. А-а, так это же те, что у шатра на посту стояли. Взамен тех, что ушли. Понял я: они меняются по часам. Вон, у них и часы над дверью висят. С гирьками.

И тут мне обидно стало. Чего это шестому отряду столько счастья? Им и часы, и шатёр, и поход с ночёвкой, и комната раскрашенная. Хотя… Если подумать — то всё по-честному. Их зато Лиабанни шесть лет терзал. Так что я бы на такой обмен, пожалуй, не согласился. Свобода — она дороже!

Посидели ещё немного. Шестой отряд даже песню спел. Про мужика, что никак выбрать не может — на которой девице жениться из двух сестер. А пока думал, они обе его бросили.

А Лиабанни всё не выспрашивает и не выспрашивает. Сам про свои войсковые времена рассказывает. Как он у сотника Камакко прежде служил. Но это я что ж — зря врать готовился?

— Ладно, — говорит вдруг Лиабанни, — вам, ребята, пора. Нийя, Лурри, проводите-ка гостей. На обратном пути наших смените. А после уж будем укладываться.

— Но господин четвертсотник, — протянул тот длинный, — время-то ещё детское.

— Ещё хочешь посидеть?

— Ага! Хорошо ведь! — подхватывает ещё один.

Лиабанни прищуривается:

— Что ж вы, завтра с нами не пойдете?

— Почему?

— Не выспитесь потому что. Через полтора часа отбой, кто не отбился, утром — отсыпается.

И у него на роже написано: даже если кто завтра утром и проснется, Лиабанни их с собой не возьмёт. Зверь!

 

Нийя — это чернявый, что нам дверь открывал. Я его по пути спрашиваю:

— Слышь, Щука, а хочешь карандаш резиновый? Сам пишет, сам стирает. Редкая вещь!

И полезная. Я его у Ячи одолжил. Без него словесника не надуть. Мне Тарри карандашом сначала пишет, я обвожу. А как чернила высохнут — стираю.

— Ну, допустим… А что?

— А давай так: я тебе — карандаш, а ты нас — в шатёр пустишь залезть? Мы — быстро.

Да и хрен бы с ним, со словесником. Зато — шатёр! Вот и Ячи карандаша на такое дело не жалко. Я же вижу.

— В шатё-ор? — переспрашивает Нийя.

И тут уж мы все хором:

— Да что с ним сделается-то?

— Мы ж его не испортим!

— И не скажем никому.

— Пожалуйста!

Нийя думает. И соглашается:

— Ладно. Только чтоб туда — и обратно! Карандаш — вперёд!

— А не сжухаешь?

— Чтоб я сгнил!

Отдаю карандаш. Щука его осматривает. И протягивает напарнику:

— В общее пользование!

— Согласен, — кивает тот.

Получилось! Вот: вся школа мечтала, а сторговались только мы! Я же говорил — не зря мы на этот чай пошли.

Большущий какой. Человек на восемь. Или даже на десять. Болотного цвета — и снаружи, и изнутри. Шершавый и гладкий одновременно, аж дрожь берёт. И запах от клея — будто бы он уже в походе побывал. Хотя и новый.

Внутри — карманы на пуговицах. И петли шёлковые, чтоб разную снасть вешать. Не хуже, чем в доме можно жить. Здесь бы я мешок спальный кинул. Тут бы — посуду. Саблю — к стенке, чтобы всегда под рукой. Рядом бы — Ячи с Тарри. А Амингу — к другой стенке, поближе к карману. Он любит всякие хоронушки.

И вот, расположились мы на ночлег, а поблизости бродит тигр. Не простой, а оборотень, конечно. Принюхивается, но в шатёр не суётся. У нас — сабли заговоренные…

— Только он не нападает, а разведывает. Потому что шпион, — продолжает Тарри.

— Да, но у нас — военная карта, — добавляет Ячи. — Вот она-то ему и нужна…

— Эй, мальки! — доносится снаружи. — Вы там скоро?

Опять Щука. Всю игру поломал. Отвлечь его надо. Только вот чем?

— Скажи, благородный Нийя, — спрашивает Аминга. — А правда, что вашего Лиабанни со следующего года Старшим надзирателем сделают?

— Есть такое намерение.

— И он после нас никакой другой отряд брать не хочет.

Это тот, второй, говорит. Нашёл, тоже, чем хвастаться.

— Как вы с ним выжили-то?

— Сами удивляемся!

И тут началось. Парни наперебой давай нам рассказывать. Про то, как Лиабанни заставлял тех, кто курит, окурки хоронить. В яме размером с мохнонога. А за ругань приказал школьную поленицу дюжину раз переложить. А если кто-то отдыхает или дерётся, он подходит и спрашивает: «Вам скучно?». И потом отправляет на самые нудные работы. То кладовщику помочь, то на огородах. Все десятничьи подлости, короче. Видно же, что Лиабанни — бывший десятник. И такой-то душегубец станет Старшим надзирателем? Всё, пропала школа!

— Тихо! — цыкнул вдруг Нийя.

А чего, идет, что ли, кто? Аминга выглядывает в окошко — ему ближе. И отшатывается.

— Он! — шепчет Амингер.

Печень! Не знаю, как школа, а мы — пропали!

— Проводили? — слышится с улицы.

— Так точно, господин четвертьсотник.

Во, а Нийя-то врёт не хуже меня. Ладно, пусть Лиабанни поскорей уйдет, а мы уж сами до спальни добежим. Главное, чтоб он проверять не попёрся.

— Тогда так: пост у шатра снимаю. Идите помогите нашим прибраться. Через полчаса возвращайтесь — шатёр свернём.

— Господин четвертьсотник… — это, кажись, второй, который Лурри.

— Бе-гом!

Утопали. Понятно, с таким разве поспоришь? А нам теперь — как?

Тарри шепчет мне прямо в ухо:

— Подкоп придется рыть?

— Ш-ш-ш!

Знаю я десятничьи уши. Батя тоже — «пушкарь-глухарь», а ежели что не так — всё слышит! Я так и знал: ничем хорошим этот чай не закончится…

Что он там делает? Я бы поглянул, да шевелиться нельзя. А этот ходит, кажись. Туда-сюда, туда-сюда перед выходом. Отошел бы он подальше или по кругу — мы б, глядишь, сбечь могли.

Теперь кряхтит. Шуршит чем-то. Эх, посадит ведь. Добро бы хоть, когда уроки. А то на праздники в кутузке сидеть!

Дымом запахло. Выкуривает, гад! Ждёт, что мы расчихаемся. Вообще — нет. Он же ещё не знает, что мы тут. Ну ладно, пусть курит. Может, хоть чуток подобреет?

Щёлк! Каблуки стукнули. Перед кем это он вскакивает?

— Доброго вечера, господин сотник!

— Вольно, Маэру.

Господин Камакко? Ну, давай, отвлеки его!.. Вот же невезуха! И этот тоже здесь встал:

— Дух переводишь?

— На шатёр любуюсь.

— Да, твои ребята молодцы.

Странный он, Лиабанни. Его хвалят, а он — вздыхает. Даже внутри слышно.

— Всё жалеешь, Маэру?

— Так ведь, господин Камакко…

— Ну что ж тут сделаешь. Шесть лет назад то же было. Помнишь, что я весной говорил? Так и не надумал?

Лиабанни посмеивается. Потом прокашливается. И вдруг говорит:

— Вылезайте уже, ребята, а?

Полог шатра приподнимается. Не, Лиабанни сам не залазит, только рукой машет: поиграли, мол, и будет.

А что тут сделаешь? Лезем по одному.

— Доброго вечера, господин сотник!

— Доброго вечера, господин сотник!

— Доброго вечера, господин сотник!

— Доброго вечера, господин сотник!

Камакко каждый раз кивает в ответ — будто головою нас пересчитывает. Поворачивается к Лиабанни:

— Все четыре!

И оба тихо ржут неизвестно чему. Словно бы нам не видно.

— Вот, Маэру, и хорошо.

— Дык-ть! — крякает в ответ Лиабанни.

Совсем устав позабыл!

— Что ж, господа! До отбоя — десять минут. На-пра-во! Домой — бе-гом!

И мы понеслись. Не хуже тех, из шестого.

 

 

Благородный Амингер Байнобар

 

Есть у четвёртого младшего отряда любимая игра по утрам: займи умывальник. Хороша она прежде всего полной своей бессмысленностью. Ну что в самом деле за радость? До завтрака времени — куча, умыться так и так все успеем. Но надо именно первым.

Играют в нее все, кроме Райачи, Нумбабама и меня. Даже Таррига — видимо, с благородным Дайтаном заодно. Правда их сегодня особенно старательно от умывальника оттирают. Так неудачники мстят за вчерашний шатёр.

По-хорошему, конечно, не надо было бы рассказывать. Но Лани не удержался — расхвастался. С другой стороны — а почему? Нет, радость неполна, если ею не поделиться. Так что мы всё ещё вчера выложили. И как шестой отряд уговорили — про карандаш, кстати, ни слова; и как в этом шатре в разведчиков играли — часа два по дайтановым словам; и как после от Лиабанни удирали. Короче, завидуйте!

В спальне появляются первые умывшиеся: Гарчибонго, Малуви и Гагадуни. Поглядывают на нас с превосходством — дескать, черепахи. Но мы с Ячи не спешим, ждём, когда толпа рассосется. Хотя этим, должно быть, и впрямь куда-то надо — вон, как унеслись.

— Так, Ячи, знаешь, какая у меня мысль?

— Насчёт чего?

Так и написано у него на лице: «У Вас, разумеется, много мыслей, благородный Байнобар. О какой именно Вы изволите толковать?».

— Надо нам Байлеми тоже на что-нибудь подбить. А то ведь просидим все праздники здесь. Как совы в дуплах. Куда можно сходить?

— В лес. Или хоть на реку.

Лучше бы, конечно, в лес. Тут я с Ячи согласен. Сейчас ещё у остальных выясню.

Как это у Ландарри получается? Волосы у него и длинные, и мокрые после умывания, а всё равно — дыбом. Прямо-таки боевой марбунганский свин. Интересно, бывают такие рыжие свины?

— Лани, Тарри, вы бы куда пошли: в лес или на речку?

— Ясноть, что на речку. Купнуться можно. Когда идём?

— Это я Леми хочу уломать. А ты, Таррига?

Задумывается.

— А вы бы — куда?

— Я первый спросил!

— Я бы лучше на море, наверное. Только это далеко очень.

Эх! Тарри, в задаче же ясно сказано: река или лес. Ладно, будем считать, что море — тоже водоём. Тогда что у нас выходит? Два на два. Или всё-таки два на полтора? Потому что Винначи нетвёрдо выразился. И я в лес больше хочу.

Гарчибонго уже успел куда-то сбегать. Просовывает голову в дверь:

— Тарри, ты знаешь — тебе почта?

— Мне? А где?

Почта вообще-то всем должна сегодня прийти.

— Где — где? У старшего надзирателя. Письмо и большущая посылка. Иди забери, он сказал.

По Винначи видно: посылке он, конечно, тоже рад, но письмо — главнее. Только что был парень как парень, не хуже прочих, а тут — растерялся. «Родня мне посылку прислала. Оказывается, они обо мне помнят. А я их в последние десять часов и не вспоминал вовсе!» Будто бы стыдно эти невыплаканные подарки получать.

— Я пойду?

Можно подумать, кто-то тебя не пускает.

— Погодь, Тарри, я с тобой! В случае чего — подмогну.

«В случае чего» — это как? Если посылка уж слишком большая?

А мы с Ячи — умываться. Летом это дело быстрое: воду не надо греть. А зимой Леми приносит самовар с кипятком и разливает по умывальникам. Тогда, пожалуй, имеет смысл поторапливаться. Тот же Гагадуни тёплую воду может из одной только вредности истратить. И скажет: «А что — я-а-а? Я мылся, а она ко-ончилась!». До чего же противно он слова тянет.

Сейчас Гагадуни заглядывает к нам в умывальню:

— Эй, Арне-ери, а тебя там господин словесник иска-ал!

А это ещё зачем? Если за вчерашнее, так почему одного Райачи?

— «Искал»? И что?

— А ничего-о. Увидел меня, просил тебе передать, чтоб ты к нему шёл. Говоря-ат, у него светлый кня-азь сидит. Умби-инский.

Ну, конечно! Благородный Байнобар — человек бесстыжий, его корить — только время зря тратить. Решили, значит, на одном Арнери отыграться.

— Ты подожди меня, Райачи. Вместе пойдём!

— Хорошо. Я пока — в спальне. А господин словесник-то где?

— У себя, — Гагадуни запинается, будто бы не уверен. — Ну, в зале у себя.

Легко сказать: подожди. Если бы я, когда сбегал, волосы не обрезал, тоже быстро бы управился. А теперь — пока ещё эти перья в приличный хвост соберёшь.

А князю Умбинскому я скажу: разве мы не хорошие стихи выучили? Ну да, а он мне ответит: а у Чакурры разве — плохие? А я ему: у Чакурры — тоже ничего, но они сложные. А он тогда: что значит «ничего»? А я…

— Ну что, Байнобар? Пропала твоя голова!

Это Доррачи. А ещё Гагадуни с Малуви. И Лабри с ними. Придвигаются ко мне — медленно, чтобы я в угол забился. А у дверей в умывальню маячит Гарчибонго. Так, значит?

Хитро задумано. Схватить тут нечего: ни вёдер, ни щётки. Дождались, пока Дайтан с Арнери уйдут… Да нет, не дождались, сами их выманили. Я ещё подумал: чего это князь не дома у словесника, а в зале для занятий сидит?

— А что тебе за дело, Доррачи, до моей головы?

— Да больно умная!

— И наглая, — поддакивает Малуви.

Пятеро. Точнее, четверо, Гарчибонго драться не будет — побоится.

— Так, а один на один, стало быть, трусите?

— Да ты, чай, не княжич, чтоб тебя на поединок вызывать.

Лабри говорит спокойно, словно размышляет: а стоит ли оно вообще? И вдруг бьёт — внезапно, резко… Только не очень удачно — в плечо.

Дурак! Бить надо в голову, в лицо, если уж бить. Вот так! Чтобы и больно, и страшно! Не знаю насчёт остальных, но вот тебя, тигр, я размажу! Что, ещё не понял, с кем связался? Сейчас поймёшь! Ты себя котом ободранным будешь помнить!

Не отвлекаться… На чужие удары, на боль, на крики. Бить так, чтобы не встал! Я ведь по-мальчишечьи не умею, ребятки. Я — по-взрослому! А потом… если руки дойдут — Доррачи… Или Гагадуни? Уж слишком он — сволочь!

Где-то далеко, за сотни вёрст отсюда, пискнул Гарчибонго. Мне не надо смотреть, я знаю: это Ячи. Услышал, почуял, пришёл. Этот бой — настоящий. И нас уже вдвое больше. А вас — меньше, ведь Лабри больше нет. Два на четыре. А будет — поровну. Потому что Дайтан и Винначи тоже прибегут. Надо только уметь позвать.

А тебе, Гагадуни, уже не хочется? Жалеешь уже, что впутался? Жалей-жалей! А бежать тебе некуда. Позади — Райачи с Малуви сцепились. И Доррачи подпирает.

Мразь! Думаешь, повалил, так я и сдохну? А вот так — нравится? Я ведь не врал тогда насчёт уха. Откушу! Пусть не ухо, а что попадётся!

Наши подходят! Сквозь гагадунинский вой слышен боевой клич Ландарри. И теперь мы — сильнее! Я — сильнее. Ну, что ты остановился, Дайтан? Я не приказывал брать пленных!..

Посреди умывальни стоит Байлеми с перекошенной рожей. Вот ему, похоже, страшно. Даже голос сел:

— Вы что, ребята? Что же вы делаете?

— Дерёмся, господин надзиратель! — отвечаю, а во рту — гадко-прегадко.

Это не только моя кровь, это — Гагадуни на вкус мерзкий.

— Что здесь вообще произошло?

Леми потихоньку вспоминает, что он тут — начальник. Подходит к Лабри, пытается заглянуть ему в лицо. Всё правильно: Лабри, Гагадуни и я — самые побитые. Только Гагадуни всё ещё подвывает, я тоже проявил способность к человеческой речи, а Тигр — молчит. Сидит у стеночки прямо на полу, за морду руками держится.

— Докладываю, господин надзиратель, — зло начинает Дайтан, — День Объединения. Всех новеньких колотить положено. Вот они и пытались.

И вздыхает:

— И как я сразу не понял! Я-то за Тарри боялся…

Винначи, кстати, тоже у дверей жмется. Как всегда перепуганный и виноватый. Так, в общем, ясно, кто Леми позвал.

— Что же вы за люди? — Байлеми вновь оглядывает умывальню. — Лабри, Байнобар, Гагадуни — со мной к лекарю идут. Остальные… Ну можно вас хоть на полчаса одних оставить? Вы позавтракать без меня сможете? Или всех по камерам запереть?

Подумал и добавил:

— До конца праздников?

— Я вообще-то за завтрак, — осторожно высказывается Доррачи. — А что, нет такого обычая?

— Какого ещё обычая? — переспрашивает Байлеми, по одному выпроваживая нас из умывальни.

— Про новеньких.

— Я вам покажу — «обычай»! Имейте в виду: если кто в кого хоть дунет, хоть плюнет — я не знаю, что я с вами сделаю!

И мы пошли к доктору. Это твоё счастье, Леми, что все сейчас на завтраке, и нас, таких красивых, никто не видит. У меня, и у Гагадуни носы разбиты, только у меня кровь чуть-чуть идет, а Гагадуни ее уже и по роже размазал, и кафтан в ней извозил. А у Лабри губа надулась и лопнула. А ещё у него глаз один заплывает так замечательно! Но он хоть молчит, а Гагадуни ноет:

— Господи-ин надзира-атель, а он мне зуб, кажется вы-ыбил! Во-он, дырка!

Господин надзиратель морщится, но молчит. Опять тебе, Леми, достанется. Не повезло.

Гагадуни не сдается:

— Господин Байле-еми, а чего он куса-а-а-ется? Как девчонка куса-а-ется!

Лабри губу облизывает, поворачивается в сторону Гагадуни:

— Тебе, Гайдатта, теперь будут уколы делать. От бешенства.

Метко! И Гагадуни напугать, и меня зверем обозвать. В другой раз я бы даже оценил.

Этого лекаря я раньше не видел. И в балахоне не видно, какого он звания. Ладно, если будет надо, назову его господином доктором.

Оглядел нас. Сначала всех разом, потом по очереди. Спросил у Леми:

— Драка?

Леми кивает.

— А противник — будет обращаться?

— Да все уж тут, — кисло признается Байлеми.

— Значит, междоусобица. Странно, а что же я рыжего твоего не вижу? Главного заводилу.

— Без Дайтана обошлось. Но эти — тоже не мёд.

Доктор хмыкает:

— Ну, господа, сознание кто-нибудь терял?

Мы все головами машем.

— Никого не тошнит? Рвоты не было?

— Нет, — отвечаю я за всех.

— Ну и хорошо, — заключает лекарь. — Теперь посмотрим.

Неправильный он какой-то. Вместо того, чтобы раны обрабатывать, стал нам в глаза заглядывать, велел взглядом за его пальцем следить. Должно быть, работу какую-нибудь научную пишет. Наконец говорит:

— Ладно, Байлеми, ты иди. Эти молодцы у меня до обеда побудут. Тут ничего выдающегося.

— А зу-уб? — не забывает возмутиться Гагадуни.

— Ничего, новый вырастет.

Нет, хоть этот лекарь и чудной, а мне он, пожалуй, нравится. Видно по всему, что ему нас не жалко. Это значит, что во-первых, он сюсюкать не станет, а во-вторых, что у нас и впрямь ничего серьёзного нет.

— А уколы от бешенства? — подначиваю я.

Гагадуни испуганно замирает.

— Так показаний нет, — усмехается лекарь.

Слышно, с каким облегчением выдыхает укушенный. Доктор подходит к железному шкафу, достает оттуда какие-то пузырьки, порошки, бинты. Ох, сейчас ведь йодом мазать начнёт.

— Да, Леми, возьми для младшего. Я бы так и так к вам вечером зашёл.

— Спасибо, господин сотник.

Ага, значит, сотник. Леми уходит, забрав какой-то пакет. Лекарь поворачивается к нам и подмигивает:

— А вот от заражения крови, господа, прививку сделать придется. Всем троим, разумеется.

Единственное, что меня утешает, так это побледневшая рожа Гагадуни.

Понял я, за что докторов не люблю. С ними себя взрослым чувствовать не получается. Взрослые — это когда все равны. А лекари так себя ведут, будто они всегда старше. Слушаешься их — и ощущаешь, что ты маленький. А не слушаешься — так тем более маленький. Ещё и глупый.

— За что дрались-то? — любопытствует он между тем.

И что ему сказать? По обычаю?

— Просто так, — у Гагадуни со страху даже тянучесть куда-то делась.

— Байлеми-то вам не жаль? И так его чуть не уволили. Из-за Вас, благородный Байнобар, если не ошибаюсь. И без конца — то побеги, то драки.

Я бы мог сказать: а неважный он надзиратель, если «без конца то побеги, то драки»! Но вид всех этих склянок и инструментов как-то не располагает к беседам…

 

 

Благородный Таррига Винначи

 

Господин Байлеми вернулся к концу завтрака и отвел нас в нашу комнату. А там уже сказал, что мы все наказаны. Точнее, не все, а те, кто в драке участвовал. Поэтому до обеда будем сидеть в зале. И те, кто не дрался, могут играть, а остальные — просто так сидеть. Потому что смотреть, как другие развлекаются, по словам господина надзирателя, — самое худшее наказание.

Я спросил: а как там Амингер, а он ответил, что ничего страшного и что, мол, с ним сделается. А потом ещё немножко подумал и добавил, что я — молодец, что его позвал, и тоже могу играть. Только с кем же мне играть, если Аминга в больнице, а Ячи и Лани наказаны? А Талдин мне кулак показал и прошипел, что я — ябеда.

Но как было надзирателя не звать, если они дрались страшно очень? До крови даже. А получилось для всех очень обидно: я и наябедничал, и награжден за это. И тогда я спросил: а можно мне с наказанными лучше посидеть? Потому что если бы я не догадался за господином Байлеми сбегать, то я бы тоже участвовал.

— Может, ты какое-нибудь задание пока сделаешь? — предложил господин Байлеми.

Я хотел сказать, что уже всё выучил, но увидел, как мне Лани головой машет. Потому что ему господин словесник много нового задал, а он ещё не успел написать. И я согласился. И только потом подумал: а как же теперь без резинового карандаша? Но ничего — можно же на листочке написать, а Лани после сам перепишет. Так даже лучше будет, наверное. Я ему объясню, почему так пишется. А то раньше он всегда говорил, что на объяснения времени не хватает.

Как там сейчас Амингер? Лани признался, что на День Объединения всех новеньких бьют. Значит, нам обоим должно было достаться. А побили только Амингу. Потому что Лани за мной присматривал. Это, наверное, тяжело и скучно очень — все время кого-то опекать. Вот у Лани ни на что другое времени и не остается.

А посылки на самом деле никакой и не было. Это Санчи всё нарочно придумал, чтобы мы ушли. И господин Старший надзиратель нас отругал за то, что мы зря его беспокоим. А письма, он сказал, вечером раздаст. А до вечера ещё долго…

Упражнение номер шестнадцать. Закончите предложения, используя все изученные обособленные обороты.

Замок расположен на равнине… Как бы продолжить? Замок расположен на равнине, хотя и называется Горным… А если в одно предложение вставить все три оборота? Например так: «Замок расположен на равнине, хотя и называется Горным, однако считается равнинным, скорее даже болотным». Ячи бы с Амингером это понравилось — такая замечательная чушь!

Брат служит на почте… причём в отделе посылок, однако занимается письмами, хотя и не всегда!

— Однако, Винначи, я и предположить не мог, что упражнения по родному языку доставляют учащимся столько радости!

— Они занятные… хотя и глупые… Ой!

— Что? — переспрашивает господин Байлеми.

— Скорее смешные… однако поучительные!

Ячи, кажется, всё понял. Он тоже фыркает.

— Винначи, прекратить смешить наказанных!

— Однако невиновных… хотя и пострадавших… причём за правду…

— Интересно! Это за какую же такую правду они дрались?

Я не успел придумать, что сказать. И вдруг ответил Талдин:

— А дерутся не всегда за правду. Иногда — и со скуки!

— Значит, вы бы не подрались, если бы у вас был наряд на кухне или во дворе? — прищуривается господин Байлеми. — В праздники! Это я учту.

— Мы отрядом не ходим никуда, — говорит Ячи, — ни работать, ни так просто. Потому что передерёмся по дороге. И дерёмся — потому что никуда не ходим. Замкнутый круг получается.

— «Не ходим»! — передразнивает господин надзиратель. — Да вас под замок сажать надо, а не водить… А куда вам хотелось-то?

— В лес, — сразу отзывается Ячи.

И Лани одновременно с ним:

— На речку! Вон, шестой отряд — вообще на болота пошёл.

— Сами бы для начала решили — куда. А потом уж упрёки предъявляли.

Господин Байлеми, кажется, даже обиделся. А я вспомнил — Аминга об этом утром уже спрашивал. Может быть, тогда лучше сначала узнать, куда каждый хочет? Ведь это же просто очень решается.

— А давайте проголосуем? Кого больше — туда и пойдем.

Лани подпрыгивает на месте:

— Кто — за речку?

А я — за что? Сейчас жарко, а на реке купаться можно. И камушки в воду кидать. Меня Лани научил, чтобы они по несколько раз подпрыгивали. Это несложно совсем — надо только их по прямой метать, а не сверху. Называется «блинчики». У меня уже по четыре «блинчика» получается. А у Лани и до десяти доходит.

Пока я так думал, оказалось, что все уже проголосовали. Получилось четверо — за лес, и пятеро — за речку.

Господин Байлеми смотрит на меня:

— Ну, Винначи, твое слово. Куда?

«На реку» — хотел я ответить. Только Амингер сам не сказал, куда бы он пошел. Но, наверное, всё же в лес? И Ячи речку не любит, я знаю.

— Лучше в лес…

Лани даже руками всплеснул. Но ведь, если по-честному, то мы же на реке уже были?

— Ладно, — говорит он. — Ещё у раненых надо спросить.  время кого-то опекать.пишет. исать. е участвовал.

пгда я спросил, а можно мне с наказанными лучше посидеть:жден за это. ним сделается.Там точно поровну не выйдет.

 

Мы просидели полдня, и по господину Байлеми было видно, что ему уже и самому скучно. Как будто бы он тоже наказан. Поэтому я решил спросить:

— А после обеда нам — опять?

— Ладно уж, — ответил он, — там актёры из Ларбара приехали. Посмотрим.

А что «посмотрим»? Представление? Или посмотрим — ходить или не ходить?

Велел нам ждать его во дворе, а сам пошел Амингу и остальных из лечебницы забирать. Ох, как они все трое плохо выглядят. У Амингера глаз совсем заплыл и кулаки содраны.

— Аминга, слышь, — сразу приступил Лани, — мы завтра в поход идём, только не решили, куда. Голосовали — вышло: половина на речку, половина в лес. Теперь от тебя всё зависит.

— Я же утром ещё говорил: в лес!

Чаварра и Датта взглянули на него с неприязнью.

— На реку! — говорят они оба.

Наверное, Амингеру надо было сказать «на реку», если ему правда в лес хотелось. Потому что это они нарочно, чтобы только с Амингой не соглашаться. А он, кажется, расстроился.

— Очень плохо, Аминга? — спрашиваю я.

— С чего ты взял, что мне плохо?

Да, наверное, это я глупость спросил. Просто неловко как-то было молчать. Но у Лани или у Ячи гораздо лучше получается разговоры заводить.

— Якобы лицедеи приезжают, сегодня вечером играют тут у нас, — говорит Ячи.

Вот какой оборот мы забыли: «сомнительный». Брат служит якобы на почте, на самом деле — в разведке.

Аминга усмехается, но останавливается, потому что больно.

— Это за что же нам столько счастья: и поход, и балаган? Очуметь!

— Посмотрим еще, — отзывается Ячи. — Может, не балаган, а мученье. Вдруг они светлого Чакурру читать будут? Три часа подряд?

— Их что — князь Умбин нанял? Нам в отместку? Тогда я снова сбегу!

Хорошо, когда Аминга шутит. Значит, он уже не сильно злится. Только жалко будет, если ему представление не понравится.

Оказалось, лицедеи будут не вечером, а сразу после обеда. Для них нарочно помост оставили. А они — даже не совсем лицедеи. Потому что когда мы все построились, вышел дяденька в синем парике. Смешном очень, будто умблоо в пене. И объявил, что нам покажут фокусы, потешную музыку и гимнастику. А стихов или действа не будет вовсе. Так что зря мы боялись.

Первым вышел музыкант с глиняными горшками. И начал на них играть деревянными палочками. Здорово очень у него получалось. А дяденька в парике стал ему подносить разные вещи. То бутылку, то котелок и даже бочонок. Музыкант по ним тоже стучал, а все хлопали.

А потом были гимнасты и фокусы. И музыкант уже просто играл, не на горшках и бутылках, а на дудочке. А тот, что в парике, у них, наверное, распорядитель. Потому что он всеми командовал. Я решил, что он — самый главный, и поэтому выступать не будет.

Но он вдруг вышел один с двумя шестами. И стал ими другой шест, покороче, подбрасывать. И ни разу не уронил. А при этом ещё шутил и всех подначивал: выходите, мол, учащиеся, попробуйте, это совсем просто.

Кто-то из средних отрядов даже вызвался. Но у них ничего не получилось.

— Ой, — сказал тогда дяденька в парике, — у старших не выходит. Слишком много силы прикладывают. Пускай попытается кто-нибудь помоложе. Вот вы, господин, идите сюда.

Я даже оглянулся сначала — посмотреть, на кого он указывает. А Лани меня уже в бок подталкивает: иди, мол, коли зовут. Меня?

— Вы, молодой господин, вы!

И Датта вслед шепчет:

— Конечно, ябедам всегда сча-астье!

Только какое же это счастье — перед всеми позориться?

Он дал мне два шеста, а сам сзади за руки взял. И перекладину подбросил. И стал моими руками двигать. И как ни странно, всё вдруг получилось.

Дудочка играет, мы стоим и палку перебрасываем. Все быстрее и быстрее. И тут он мне тихо говорит:

— Вы меня не узнаёте, благородный Тарри?

А я даже обернуться не могу, боюсь перекладину уронить. Только голос, когда дяденька не кривляется, немножко знакомым кажется.

— Помните Ви-Баллу? Я теперь ваш должник.

— Мастер Марри?

— Именно. Только немного сменил прическу. Вам нравится?

— Ага… И бороду сбрили.

Длинно говорить не получается, потому что я за шестами слежу. А мастеру Марри это с лёгкостью удаётся.

— После заката приходите на конюшню. Я вам кое-что передам.

— Опять письмо?! — спросил я. И перекладина всё же упала.

Тут все захлопали громко очень. И мастер Марри тоже — как будто бы мне. И добавил:

— Нет, подарок. Приходите!

А после подтолкнул меня назад, к зрителям.

— Коне-е-ечно, — вновь шепчет Датта. — Так-то любой дура-ак справится.

И тогда Лани на него цыкнул и пообещал от всех зубов избавить. А я даже не обиделся. И представления больше почти не видел. Потому что стоял и думал: а как же мне теперь быть?

Можно вообще-то никому ничего не говорить, и никуда не ходить. Но так, наверное, мастер Марри расстроится. А он, по-моему, всё-таки хороший.

А если идти — говорить ли об этом Лани, Ячи и Аминге? Или потихоньку от всех улизнуть. Вот в прошлый раз все из-за меня и влипли. Только от Лани разве укроешься? Он же меня в День Объединения никуда одного не отпустит.

А после заката нам из здания выходить уже не положено. Значит, надо всё-таки одному попробовать. Но тогда уж то, что этот распорядитель в парике — мастер Марри, признаваться вовсе нельзя. Потому что Лани скажет: обязательно! А Ячи: ни в коем случае! И мы ещё чего доброго поругаемся.

А может быть, признаться одному Амингеру? Только Ячи с Лани после всё равно обидятся. Ведь подарок-то я им потом покажу. И скажу, где взял. Если там, конечно, и правда подарок. И почему мастер Марри не мог мне его просто отдать?

И опять я до вечера ничего не надумал. А перед ужином Аминга меня сам спросил, отчего я скис. И тогда я ему всё рассказал: и про подарок, и про то, что мне встречу назначили, и про мастера Марри. Амингер подумал немножко и посоветовал очень простую вещь. И как я только сам не додумался? Он сказал: «А ты иди и сейчас его найди. Если он вправду хочет что-то подарить — так пусть так дарит. А если собирается какую-нибудь гадость учинить опять, так зачем тебе голову ломать, как ему в этом помочь. Пусть сам думает!».

И я пошёл. Туда, где самые старшие отряды живут. Потому что лицедеи там другое представление собирались показывать. Вечером, для учителей. А Амингер меня по дороге догнал и заявил, что он со мной сходит. А Ячи и Лани он велел за нами не ходить, потому что нечего нас держать за убогих, хотя мы и новенькие. И что «если вдруг» — он сам справится.

И ещё он всем дежурным, что нам встречались, говорил, что мы по делу к актёрам идём. И с таким видом, что нас сразу все пропускали. А интересно: одного бы меня пустили или сказали бы, что «нечего!»?

— Вам чего, ребята? — спросил нас один из актёров, когда мы у залы очутились. Тот самый, что на горшках и на дудочке играл. Только оказалось, что это — тётенька, и уже не очень молодая.

Я ей объяснил, что мне нужен мастер Марри, а она ответила, что такого и не знает.

— Тот, что у вас главный! — поправил меня Амингер.

Значит, ему тоже показалось, что мастер Марри тут за старшего? Только как же тогда она его не знает?

— Мастера Видандо, что ль?

— Его! — согласился Аминга.

А вдруг нам сейчас кого-нибудь совсем другого позовут? И он скажет, что тоже мастера Марри не знает, и у них в артели такого нет. А кто же тогда фокусы с шестами показывал? А мастер Видандо ответит, что это к ним просто прибился один по пути. А сейчас — уже куда-то делся. А что, если ему надо было в школу пробраться зачем-нибудь? Например, чтобы с князем Умбинским встретиться. Потому что князя больше нигде не застанешь, как того полсотника, благородного Гаррая? Тогда у князя тоже неприятности начнутся, наверное…

Но пока я так думал, мастер Марри всё-таки пришёл. Самый настоящий и без парика. Увидел меня с Амингой и удивился:

— Что-то Вы рано, мой господин.

— Нас так поздно на улицу не выпускают, — сердито объясняет Амингер. — Так что Вы не подзуживайте!

Я подумал, что мастер Марри сейчас обидится, но он, кажется, развеселился:

— Ай-я-яй, какие строгости! Прямо не школа, а тюрьма. Эх, не знал я, не знал. Иначе бы веревочную лестницу привез.

— А так — что? — спрашивает Аминга.

Мастер Марри задумывается. Обходит нас по кругу и оглядывает со всех сторон.

— Что бы вам подарить? Может быть, парик?

Заходит за спину и разворачивает меня за плечи к себе лицом. А Аминга сам за ним поворачивается.

— Нет, — рассуждает вслух мастер Марри, — слишком приметно.

А мне кажется, что он снова какой-то фокус проделывает и смешить пытается. Только непонятно, какой. И кого он смешит — тоже неясно, потому что кроме нас в коридоре нет никого. А нам не смешно. Или надо улыбаться? А то иначе невежливо получается.

— А если шляпу-невидимку? — бормочет мастер Марри и в другую сторону меня вертит. — Так у меня её и нету с собой, дома оставил. Положил куда-то — и найти не могу. Невидимая же!

Останавливается напротив Аминги:

— О! — и лезет рукой куда-то себе под шарф, во внутренний карман сюртука. — Зато есть… цветок на шляпу!

Пух-х!

Цветок разворачивается у Аминги прямо перед носом. Бумажный, складной. Он был свернут, а теперь расправился. Это пальма, только у неё листья красные, а не зеленые. А я, по правде говоря, и не знаю: бывают ли красные пальмы. Но эта нарочно сделана, для представления.

— Вот, — говорит мастер Марри и раскланивается. — Это — вам!

А потом смотрит на меня и как будто бы уже не смеётся:

— Однако я рад был бы надеяться, благородный Тарри, что моя признательность останется тайной.

А у меня в кармане кафтана уже опять что-то лежит. Тяжелое, тяжелее, чем письмо. И я снова прохлопал, когда он успел это подложить. Я ведь даже не знаю, что — «это». По-моему, какая-то коробочка.

На улице Амингер сначала вертит в руках цветок, а потом говорит:

— Фигня, да и только! Чего ему было надо?

— А знаешь, Амингер, мастер Марри нам, кажется, ещё что-то подарил.

Или не надо было говорить, ведь он же просил — тайно! Но это же очень плохо и скучно, наверное — владеть какой-то вещью и ото всех её прятать?

Я достаю коробочку. Она деревянная, с замочком-крючком. Такой сам, без ключа открывается. Аминга ее слегка потряхивает — и внутри что-то стучит.

— Давай посмотрим?

— Давай!

В коробке лежали плашки. И непонятно совсем, откуда мастер Марри узнал, что я играть люблю? Он же, наверное, с дедушкой не знаком. Или просто сам догадался?

— Ишь ты, плашки! — говорит Аминга.

— Такие красивые…

С рыцарями в старинных доспехах. У белого досточтимого[7] на плече сидит маленькая птичка, зеленый поднимает чашу, желтый — кушает грушу. А у красного — большой меч, и по лезвию как будто огонь взбегает.

— Амингер, ты умеешь играть в «Заказ»?

— Видел несколько раз. — Он разглядывает красного досточтимого. — Научишь?

— Конечно! Это нетрудно, правда.

— Только здесь, в школе, их прятать придётся. А то отберут.

— А где?

— Ну, это я знаю несколько мест.

А бумажный цветок мы подарили господину Байлеми. Когда он стал ругаться, что мы опять куда-то пропали…

 

 

Благородный Амингер Байнобар

 

Как занятно порой дела устраиваются. Вот уговорили мы вчера Леми в поход пойти. Ну и что? Сегодня идём. А радости от этого — куда меньше, чем думалось. Во-первых, мне и Райачи досадно, что всё же не в лес. Во-вторых — Таррига. Глядеть на него — и тяжко, и уморительно.

Какой Тарри нынче поход — ему бы плашки опробовать. Ходит, вздыхает, глаза — мечтательные. Рукой — нет-нет, да и коснётся внутреннего кармана, где заветная коробочка спрятана. Будто за сердце то и дело хватается.

Мы вчера решили, что плашки — общие. Если бы не речка эта дурацкая, можно было бы где-нибудь в тихом месте засесть. Поучились бы играть. А в походе — все у всех на виду. Какой-нибудь Гагадуни непременно подглядит и наябедничает.

Так что — нерадостные — припёрлись мы на берег. Место для кострища выбрали. Я даже подходить не стал. А Леми принялся учить, как огонь разводить в полевых условиях. Это если кто не умеет.

Разожгли кое-как. Решили хлеб на прутиках жарить. Тоже мне, походники, даже картошкой не запаслись! И тут Лани набычился. Ты чего, спрашиваю. А он шипит: свинари!

Так здесь соседей из Крестьянского Училища называют. У школы имени государя Таннара с ними старинная распря. Никто уже не помнит, из-за чего.

Я оглянулся — идут. Почти сплошь девчонки. Человек пятнадцать со своею свинскою надзирательницей. С корзинами, с подушками, с одеялами. Будто тут на берегу поселиться собрались навсегда. Или в дибульское кочевье отправились.

Уселись, принялись раскладываться. И главное — дымом от их костра в нашу сторону тянет! И запахами: блинными, мясными, копчёными. Не то что наш хлебец на прутиках.

Леми с их тёткой поздоровался, рассадил нас полукругом — чтоб к ним спиной вышло и предложил:

— Ну, теперь давайте, что ли, споем?

— Не буду я петь, — насупился Дайтан. — Чтоб они за просто так слушали.

И головою на девиц кивает.

— Нам, может, на будущий год драться с ними придётся.

— Это на будущий, — отвечает Леми, словно предупредить хочет. — А младшим отрядам драться не положено.

— Всё равно. Можно я лучше камушки в речку покидаю?

— Только чтобы в воду не лезть!

— А мы что ж, купаться не будем?

— Будем. Позже. Как вода нагреется.

Тут Пифа вызвался петь. А мы вчетвером пошли «блинчики» пускать. У кого больше получится.

Камней на здешнем берегу немного, а подходящих, плоских, и того меньше. Очень быстро я почти всех обставил, меня ведь ещё Талдин учил. Я бы и Ландарри обошёл, если бы он в реку по колено не залез. А всем известно, что с воды кидать легче.

Леми это дело просёк. Заорал:

— Дайтан! Я кому сказал? Выйди из воды!

— Да я ж не купаюсь!

— Сейчас назад пойдем. Всем отрядом!

Доррачи у Леми из-за спины нам кулак показывает. Дескать, дождётесь!

— Ну и пожалуйста! — Лани надувается, а нам подмигивает. — Мы тогда вообще от речки отойдём. Раз уж ничего нельзя.

Мы отошли. Потом ещё немного отошли. И ещё. В общем, подходящий тут ивнячок. Нас от костра — совсем не видно. Лани поворачивается к Тарриге:

— Ну, доставай давай!

Это он всё ради плашек старался. Как же это пушкарю — да в плашки не выучиться?

А тот только рад:

— Смотрите! Белая масть — самая младшая. Потом идет красная. За ней — зелёная. А самая старшая — жёлтая.

Вот, кажется, сыскалось развлечение всем по душе. Ну, с Тарри всё ясно, его чуть не трясет от предвкушения. Лани — тоже насмотрелся, как все войсковые играют. Очень он, оказывается, внимательно может слушать, когда речь не об уроках, а о чём-то запретном.

И Райачи не прочь сыграть. Хорошее дело, чтобы вчетвером можно было заняться. И спокойное. Не надо бегать, кричать. Только спрятаться получше.

— Ой, девочки, вы гляньте: плисовые тут чем-то нехорошим занимаются!

Плохо мы спрятались, как выяснилось. Три свинарки стоят — на нас пялятся. Две курносых, одна носатая, и все три — рыжие.

— Почему же нехорошим? — спрашивает Ячи.

— А раз прячетесь — значит, и нехорошим, — отвечает одна.

А носатая добавляет:

— А мы думали, вы за чем другим в кустики пошли.

И смеётся.

— А раз думали, что за чем другим, — говорю я, — так чего ж пришли? Подглядывать?

— А кусты — общие. Куда хотим, туда и ходим.

— Да мы просто картинки смотрим.

Вечно Винначи оправдывается, хотя и не виноват.

— Неприличные?

— Нет, почему? Обычные.

— А раз обычные, тогда покажи!

Ладно бы, это из старших кто-нибудь сказал, а то — ровесница. Хотя… Даже если взрослый так говорит — ни за что не надо показывать. Не к добру. А он — поверил. Протянул ей коробку.

Та, не будь дурой, цап оттуда несколько плашек:

— Смотрите, девочки, нам подарили!

— Чего? — шепотом рявкает Лани.

Таррига, конечно же, растерялся:

— Это не подарок… Это нам нужно. Для игры!

— Не отдам! Не отдам! — дразнится одна из курносых.

— Отдай!

Тарри подпрыгивает, но до плашек всё равно не достаёт. Длинная она, эта свинарка. И вредная. Толкнула его, он на землю и сел.

Что-то часто мы стали драться. Хотя и каждый раз — по разному. Но главное — это снова все вчетвером! Дайтану, небось, нравится?

И свинарок, кстати, тоже не три. Ещё набежали. И — что самое подлое — визжать начали!

Первой примчалась надзирательница, Леми позже подоспел. Боевой хоботарь у них, а не тётка! Схватила Тарри за шиворот — чуть душу не вытрясла:

— Ты что же это? Нашёл, с кем связываться!

Конечно, её-то красотки уже смирненько стоят, обиженных из себя корчат!

Леми, видимо, по давней привычке, вцепился в Ландарри:

— Дайтан! Опять ты! Отставить!

Впрочем, ему тоже перепало. Надзирательница, не сбавляя голоса продолжает:

— А ты куда смотришь, четвертьсотник?

— А чего они… — пробует возмутиться Лани и затыкается.

Потому что не скажешь ведь: они у нас плашки отняли. А что тогда? Но Лани — молодец, быстро нашёлся:

— Мы в кусты пошли, а они — подглядывают!

— Да больно надо! — пробуют фыркать свинарки.

Леми корчит презрительную мину. И ведь ни на миг не поверил, но — каков актёр!

— Эх! По-зор!

С достоинством выговаривает он девицам, но больше — надзирательнице. И повторяет:

— Позор! Идёмте, господа.

Пойти-то мы — пойдем, а плашки?

Таррига расстроился. Так сильно, что даже купаться не идёт, хотя Леми и разрешил.

— Сколько они плашек-то утянули?

— Какая разница? Там даже без одной играть уже нельзя!

— Да не боись, Тарри! Вернём! Во, хошь, я кого-нибудь из них утоплю?

— Нет. Не надо.

Лани переглядывается со мной и с Райачи. Мол, чего делать-то будем?

Говорю:

— Пойдем, Ячи. Попробуем их уломать.

Лани вскидывается:

— Я тоже иду!

— Нет. Ты лучше здесь побудь.

И на Байлеми киваю. Он сейчас со всеми остальными — в воде. За ними больший пригляд нужен. Но на нас он тоже косит иногда. Особенно на Ландарри. Дайтан не спорит.

Между нашим костром и свинским становищем есть большой пень. Как раз посерёдке — будто бы на ничейной земле. Подходим, останавливаемся. Девицы тоже купаются. Прямо не свинарки, а обезьяны. Но та, длинная, нас заметила. Я ведь так и знал, что ей любопытно будет. Чешет. Бочком. Словно и не к нам.

— Ну? — спрашивает.

— Ладно, — отвечаю. — Ваша взяла. Но плашки-то верните.

Мне ж не жалко, пусть себя победителями почувствуют. Может, оттого и подобреют? Я ещё и поэтому Ландарри не взял.

— Какие такие плашки?

— Да вот эти. Картинки, — говорит Ячи. — Понимаешь, они не мои. Отдать надо. А тебе, если хочешь, я их нарисую ещё.

— Да ну, картинки… Кабы что путное…

— А чего бы вам хотелось?

Она задумывается:

— Мороженого! У вас возле замка продают. А нам туда нельзя.

— Хорошо. Значит, договорились?

— Ага.

— Ты только их не потеряй. А я принесу.

А что! Правильно я выбрал переговорщика!
 

 

Благородный Райачи Арнери

 

Наконец-то понадобились деньги. А то Ячи их дают, хотя тратить не на что. И у Тарриги, и у Аминги сколько-то есть.

Теперь Амингер будет ныть. Как любит господин Байлеми: не настоящее, а гадское канюченье, издевательское. «Нн-ууу!» Жарко… Мороженого хочется… Лавка уедет… Праздник пройдёт… И вся жизнь… А кое-кто так и будет нудить над ухом…

Надзиратель послушал и разрешил: все одеваемся, топаем к замку, только чтобы в ворота со сладким не тащиться, а съесть всё снаружи.

При деньгах в отряде не все. У Лани, например, нету, у Эйчена тоже. И у Дакко, но ему Тачарри посулил, что даст откусить. Вообще-то жили бы мы по-хорошему — надо было бы в таких случаях скидываться всем отрядом. И брать на всех.

Но вот мы вчетвером — скинулись. Мы, правда, не себе, а для выкупа. Здешний мороженщик торгует, будто кашей: раскладывает в блины. В обыкновенные, мягкие, всё расползается. Но раз уж девицы так хотели…

Эйчен, конечно, прав. Настоящее мороженое — только на Ларбарском вокзале продают.

Теперь ячина задача — отнести эти блинья на берег. Ему можно отлучиться: Лани или Амингера сразу искать побегут, а его нет.

От замковых ворот — через поле, так ближе, чем если к берегу спуститься и идти вдоль реки. И «на виду», не скажешь, что убежал.

Трава уже, почти как перед осенним отпуском. Зеленая, но сухая. А учиться еще два с половиной месяца…

Это, что ли, Амингу только полмесяца назад нашли? А будто бы очень давно.

Без Амингера не было, как сейчас: что мы — именно «мы», на самом деле вместе. То бывало — Тарри и Райачи, Тарри и Лани, иногда — Лани и Ячи, друзья, но не что-то целое. А теперь — четверо. И это хорошо. А лучше всего: знать, что так уже всегда будет.

На нашем берегу траву не косили. Ближе к реке пахнет горьким, скользким — осокой. А из-за реки — сеном. И лягушата через тропинку скачут. Им, наверное, и не видно, что впереди скоро опять трава. Как через большую-большую площадь, всю ровную и пустую. Но — не боятся.

В воде светло, около берега муть дрожит, как пыль в воздухе на солнышке, только гораздо гуще. Кабы не купаться, а просто смотреть — здорово было бы.

Девицы ещё не ушли.

— Ну?

— Вот.

— Спасибо!

Главное — не спорить, что они правы. И всё получится. Потому они и девчонки: с ними если не спорить, то можно добиться толку. Проще, чем с ребятами, ничего доказывать не надо.

— Держи свои картинки, — говорит она одобрительно. По её счёту, тоже всё вышло, как ей надо. Вот и хорошо.

И когда не боишься и не злишься — вот, мол, засмеют! — так и не смеётся никто. Будем и это знать.

«Не мои плашки». В том-то и дело: не мои, а наши.

 

«Моё» бывает то, что сам сделал или доделал. Рисунки или рыцари деревянные — мои. Покупные игрушки, скажем — нет. Такое, что тратится, вроде карандашей или денег — тоже не «моё». А плашки мы на самом деле вместе добыли, пусть и не сговаривались. Мастер Марри, может, так и не знает, что Амингер тогда на Новогодие не меньше по его делу хлопотал, чем остальные трое.

«Наше» и ещё лучше бывает. Отдадим мы обратно в книгохранилище книжку Чанаддо — но она так и останется нашей. И шатёр, якобы шестого среднего отряда — тоже наш. Даже не страшно, если нас в него больше не позовут и не пустят. Просто мы в него залезли — и очутились все на своих местах.

Но хочется, чтобы дом у нас тоже был. В Ларбаре. Где-то же мы будем в эти плашки играть!

Есть наше место в школе. Другие, скорее всего, там и не видят никакого особого места: проход между прачечной и забором, дерево потолще, еще два потоньше — и где тут «место» начинается, где кончается? А для нас оно есть.

Всё хорошо и будет хорошо.

Если, конечно, не выйдет так, что Ячи сейчас вернётся — а там, возле школы, за четверть часа наши успели в кутузку угодить. Или подраться, или мало ли что…

Нет, вот они. Сидят в траве на краю праздничного базара.

Красный храм, жёлтого князя, жёлтую двойку и зелёного жреца можно приобщить к остальным плашкам. Тарри вздыхает с облегчением, хотя и виновато. А Лани говорит:

— Слышь, Ячи, мы тут подумали. А давай, покуда светлый князь не уехал, у него коня сведём покататься?