Рэй–Йарр–Тарр–Лэй

 

Повести про учеников Коронной школы имени государя Таннара

 

Рэй — Райачи Арнери

Йарр — Амингер Байнобар

Тарр — Таррига Винначи

Лэй — Ландарри Дайтан

 

Часть вторая

1094 — 1095 гг.

 

 

 

НА НОВОМ МЕСТЕ

 

Рэй

Райачи Арнери

 

— Эх…

Ни коней тебе, ни маков, ни мохнонога с улиткой. Все картинки замазали, чтобы от прежнего шестого отряда ничего не осталось. Теперь тут мы живём, первый средний отряд. Ровная зелено-сизая красочка.

Зато комнаты большие. В спальне кровати в два уровня. И длинные, навырост: нам-то тут до самой присяги жить, до пятнадцати лет. В отрядной зале стол для уроков — вроде обеденного, на двенадцать особ. И ещё отдельно есть лавки вдоль стен и три письменных столика поменьше.

Новый надзиратель распорядился: вещи по койкам, тулупы и шапки на вешалку, потом все в комнату для уроков, поговорим. Для нас четверых Аминга по наказу благородного Лани занял дальний угол у окна. Будто собственный закуток: две двухъярусные кровати, слева стена, справа столб, на него свод опирается. Там всего шесть таких отсеков: три с окнами, три без. Напротив нас пока только Санчи, в самом темном уголку.

Надзиратель: благородный Маэру, господин четвертьсотник Лиабанни. Высокий, темно-рыжий с сединой. И усы хорошие, под такими не видно, усмехается он приветливо или едко. Чтобы народ сомневался, побаивался. Глядит четвертьсотник тоже так, надвое.

Голос громкий, хотя и без нажима. По-озёрному он выговаривает все гласные — точно те, какие пишутся, никаких там «и» вместо «е». Вот бы с чьей речи диктовки писать… Только «о» звучит как «оу».

Распорядок, всё чётко. Нас, стало быть, теперь будет восемнадцать, с пятью новенькими. Отбой в десять, на час позже, чем было в младшей школе. Подъём в восемь, уроки до полудня, потом два часа — общий наряд, то есть или уборка, или кухня, или дрова. Потом обед, потом еще три часа уроков. И ещё будут наряды сверх общих: в порядке взыскания. Назначает их надзиратель, но учитель может распорядиться, чтоб он назначил. Это не за дурную учёбу, а, допустим, за пререкания. Или за шум на уроке.

Пока надзирателя слушают очень тихо. Все помнят: Лиабанни — самый зверский зверь чуть ли не во всей школе. Тут-то мы о нашем прежнем и пожалеем…

— Среди новых, — говорит четвертьсотник, — будет благородный Адаликко Нарвари. Тут дело особое: могут проявиться родовые сверхобычные свойства. Парень под наблюдением. Значит, с расспросами — не наседать, вещей его — брать не пробовать, если сам не даёт. Если увидите, что ему нехорошо, задыхается или вроде того — сами помогать не лезете, зовёте меня, или лекаря, или любого учителя или надзирателя.

Вот не хватало нам только настоящего, уже выявленного чудотворца! Таррига косится на меня. Известно же, что я чудес опасаюсь. В смысле, не просто боюсь, а ещё и подозреваю их где ни попадя.

Ничего. Посмотрим, что за Нарвари. Он же, судя по прозванию, ещё и боярич. Знатных особ у нас до сих пор тоже не было. Разве что Лабри, но он не совсем боярского рода. Остальные-то в отряде — дворяне.

Про чудотворца вопросов нет. Санчи спрашивает:

— А какие ещё новенькие, а, господин четвертьсотник?

Наизусть, не спеша, Лиабанни называет:

— Благородный Лембул Чукка из Баллу…

Такого никто не знает.

— …Благородный Симамбенг Мемириа из Пайрунана…

Санчи не то чтобы подпрыгивает, но дергает плечами и руками, растопыривает обе пятерни. Дескать: а-а, подайте мне его сюда, этого Бенга! Из арандийцев у нас был один Санчи, теперь второй приедет.

 — …Благородный Майгурро Гагадуни. Из Ларбара. Как я понял, твой родич, благородный Датта?

— Брат. Двоюродный, — отвечает тот.

— Ещ-щё один Гагаду-уууни?! — стонет Лабри пискливо.

— Ты что ж молчал? — спрашивает Санчи.

Датта только улыбается растянутой, противной улыбкой. Не говорил про брата и не сказал бы. Кто вы такие, чтоб с вами про семью толковать…

Эйчен Мамулли оборачивается к нему:

— Очень похожий на тебя, только в очках? Я вас видел в городе, кажется.

— Он не похож. Он лу-учше гораздо.

Это тоже что-то новое. Кто бы подумал, что Датта Гагадуни кого-нибудь числит лучше себя? А вот поди ж ты…

— Очков не бить, не давить нечаянно, — велит надзиратель. — Примета дурная.

— А чего он у тебя раньше сюда не пошёл? — спрашивает Фаланто.

— Он проболел.

Господин Лиабанни продолжает:

— И ещё благородный Нарита Алангон. Знаете такого?

Нари? Ничего себе…

Санчи чпокает губами, будто что-то лопнуло. Потом говорит:

— Ну так! Кто ж не знает благородного Нари! Он вернулся, что ли, да?

И опять Таррига на меня вопросительно взглядывает. Скажу:

— Он у нас уже учился. В первый год, всего три месяца. Потом уехал.

Я про него не вспоминал. Выходит, тогда ещё, давно, выкинул из головы напрочь. И забыл, как зарекался с кем-то в школе дружить. С Нари-то я с самого начала пробовал подружиться, а потом он уехал.

А потом, год назад, появились Тарри и Амингер. И теперь нас четверо: со мной и с Лани.

Занятно: и что теперь будет делать благородный Райачи? Если не повезет и не окажется, что Нари Алангон сам ничего не помнит…

 

До полудня время наше. Будем разбираться в спальне. Вход в нее — с короткой стены, а сама комната длинная, с тремя окнами. Стало быть, мы — у дальнего окна, рядом с нами, у среднего, Тачарри Илонго с Дакко Айтамом и Талдин Доррачи. В среднем пролете у стенки — все вингарцы. Пифа сказал, что наверх не полезет:

— Я не кхот!

Ну, а Лабри и Малуви — вполне себе коты. Сейчас же и забрались на верхние кровати. Эйчен Мамулли, как обычно, нашел себе самое неудобное место, возле надзирательской кровати. Зато ребята реже будут подходить и цепляться. Напротив него, у ближнего окна, Датта. Он сразу и сказал: брата поселю тут же! Будто бы кто-то своей волей к нему пошел бы в соседи…

А мы с Тарригой? Кому наверх, кому вниз? Конечно, потом наверняка придётся перекладываться, когда Лани вернется. Надо будет сегодня у лекаря спросить: может, его уже отпустят? Какая разница, сейчас или завтра…

Вот и новенькие. Все строем. Впереди — самый высокий, примерно с меня. Сложение покатое, волосы русые, и с лицом что-то не то. То ли глаза косят, то ли хвост на затылке слишком туго завязан. А ещё сережка в ухе.

Это, похоже, высокородный боярич и есть. Кому другому серьгу бы велели вынуть.

Движется через всю комнату к нашей дальней стене. Походка тоже странная, враскачку.

Санчи со своего места окликает:

— Бенг! — И что-то ещё длинное по-арандийски.

Это второму парню. Тот тоже немаленький, но очень тощий. Сначала отвечает:

— Бон-ннг-аджью! — и продолжает на змейском языке. И только потом глазами ищет, с кем это он разговаривает.

«Бонг-аджью» — это выражение я от Ординатора знаю. «Моё сокровище».

Следом ещё один: плотный, красный. Только что с улицы, с мороза? Волосы коротко стриженные не по уставу. Сразу кидает вещи на койку, что под Талдином.

А боярич как шёл по прямой, так и уперся в стенку. Постоял. Развернулся. Заходит в наш отсек.

— Эйчен!

Это у дверей Нари кричит. И обнимается с Мамулли.

— Тыщу лет никого не видел!

Нарита тут не новенький. Свой. Мало изменился: кудрявая голова, уж если улыбается — так до ушей. И глаза — будто вдвое больше, чем у других ребят.

Тогда, в первый год, было-то всё примерно так же, как потом с Тарригой. Благородный Райачи выбрал в отряде одного человека, самого хорошего, и стал с ним водиться. И по Тарриге сразу видно: добрый и умный. И у Нари тоже так. Только чернявый и веселый, а Тарри — светлый и почти всегда грустный.

Боярич Адаликко, что ли, так и ходит по прямой? Окно впереди. Постоял, посмотрел. Хвост у него — как рыбий: волосы рассыпаются надвое.

Сел на койку, где пока никого нет. Сел — и сразу стал казаться ещё выше. Ноги-то короткие, а тело длинное.

Выговорил вслух, но непонятно кому:

— Я здесь в углу буду.

Голос такой бывает при страшном насморке, хотя нос не красный.

Аминга свешивается с верхней койки. Смотрит на боярича вверх ногами. Спрашивает насмешливо:

— Где тебе тут угол?

Сразу же и проверяет, сообразит ли боярич, откуда эти слова. Читал ли? А вот ответит он сейчас, как в той книжке было: «Изведешься, с вами живучи», — и как потом его прогонишь?

Адаликко глазами повёл, но молчит.

— А тут Лани живет, — говорит Таррига.

Амингер повторяет жёстче:

— Давай отсюда! Занято!

— Свободно, — молвит боярич. — Видно: никого нет.

Словно бы за ним кто-то издалека чародейским путём наблюдает, а он всё поясняет, что происходит. Даже если звука не слышно, по губам можно прочесть, какие слова. А что, если и правда наблюдают?

— На самом деле есть, — подключаюсь я. — Лани Дайтан, он попозже подойдет. Он сейчас в лечебнице, скоро выпишется.

Слышно, как в проходе Нари со всеми здоровается. Всех помнит. Только Пифу Нумбабама — как «Фани». Полностью — Пифанитария, в первый год ещё не решили, как его лучше сокращать.

Заглядывает к нам. Я встану навстречу. Нари выдохнул:

— Ну, вот. Я ж говорил, что вернусь!

И тоже обнимаемся. Знакомимся: вот Тарри, вот Амингер. А Лани болеет, половину испытаний переводных проходил не со всеми, а в лечебнице…

Нари здоровается за руку. Тарри отвечает вполне сердечно, Аминга отбивает, почти не глядя.

— А я тогда сюда, — Нарита кивает через проход, туда, где две пустых пока кровати. Рядом с Санчи и Бенгом. Они уже сообща вещи бенговы разбирают и болтают по-своему.

— Ты был-то где? — спрашиваю. Чтобы Нари из разговора не уходил.

— Ох, расскажу! В Бидуэлли, потом в Марвадди, потом в Ингуде, потом в Медном Ключе. Такого посёлка вообще не было, пока мы не пришли! И снова в Ингуде, а потом домой. Всё расскажу, Ячи. Знаешь, как там здорово!

А боярич всё сидит. Аминга не на шутку злится:

— Что, не понял?

И выкидывает в проход его баулы с вещами. Не слезая с койки, свесился вниз — и выкинул. Этак и без боярича шею свернуть можно. А если бы он тебя, Аминга, сейчас двинул? Или вниз рванул?

Не думать про чудеса. Если благородный Райачи будет каждый миг ждать, что Нарвари учудит по своей сверхобычной части — так и дождется. Нельзя его подталкивать, даже мыслями, а страхом — тем более.

Господин надзиратель шагает в нашу сторону.

Не к нам. Сначала к Талдину и его соседу новому. Это, кажется, Лембул из Баллу. Лиабанни насторожил было ухо: эти-то двое ругаются вовсю, кому наверху спать. Но ничего не сказал. Идёт дальше.

— А я хочу здесь, — повторяет Адаликко незримому наблюдателю. Ровно, сипло, не слышно, с обидой или как.

— Угу, — хмыкает надзиратель. Не «будь по-твоему», а просто: «я понял, что ты сказал».

— А мне плевать, чего ты хочешь, — терпеливо объясняет Аминга. Господин Лиабанни кивает и ему. Ну, мол, и что будем делать?

— Мне лучше у окна, — говорит боярич.

«Лучше» — значит, «хочется»? Или по чудесам его родовым так лучше?

Аминга спрыгнул с верхотуры. Стоит около окна, примеривается, как боярича вытолкнуть.

— Мало ли где тебе лучше! Иди отсюда!

— Не пойду.

Раз господин надзиратель нами занялся, ребятам тоже надо. Столпились в проходе. Только Талдин и Лембул всё ещё спорят. А мест у окон уже нет.

— Всегда так. Старенькие выбирают, а новеньким — что останется, — объясняет Фаланто бояричу.

Илонго предлагает:

— А может, новенький, Лембул, — вон туда, к Алангону, зато наверх, а к Талдину вниз — высокородный Нарвари. Или наоборот, Талдин туда, а Нарвари сюда, в общем, к окошку, в наш закуток?

Шиш тебе, молча показывает Лембул. И Талле Доррачи тоже. Не сговариваясь.

— Я здесь буду, — откликается боярич.

— Что ж ты заладил одно и то же? Что, под тебя все подстраиваться должны?

Амингер к нему наклоняется, как к диковинке: посмотреть поближе. И потихонечку давит, чтоб тот с места сдвинулся. Бесполезно. Уж сел, так сел.

Смотрю на Тарригу. Сменяемся, что ли? Между прочим, вот это место, где Нари сейчас, очень хорошо расположено. От двери и от надзирательской койки не видно совсем. Наше, у окна, видно, а то — нет.

— Или вот как, — показываю через проход, — мы с тобой, Тарри, туда бы пересели, а ты, Нари, сюда, наверх или вниз. И менялись бы.

— Вахтовым способом? — усмехается Нари.

И всё тут слышно. У нас, мол, на севере тоже в самые пакостные места не насовсем служить посылают, а на вахту. Здесь, подле знатной особы, явно намечается самая тяжкая жизнь. Так, Таррига? Тарри кивает: да уж…

Аминга вскидывается по-настоящему:

— С какой стати?!

Досадно, вижу. Только мне-то за что этак, рукой — чуть не по носу?

Заметил. Поправляется, только выходит ещё жёстче:

— Почему мы должны ему уступать?

Тихо-тихо, так тихо, как только смогу:

— Потому что умнее и старше.

— Пусть тоже взрослеет и умнеет.

Это, выходит, благородный Амингер учит новичка? Показывает, кто тут главный? Аминга понял. Объясняет уже для нас с Тарригой:

— Мне лучше, когда мы все вместе. Нечего ему тут делать.

Кому — «ему»? Бояричу? Или Нарите тоже?

И сдвинул-таки знатную особу с места. Боярич встаёт, выходит. Садится на свой баул лицом к стенке:

— Никуда я не пойду.

Надзиратель спрашивает:

— Ну, что? Приказным порядком вас расселять?

— Мы уже заселились, — сообщает ему Амингер. — Разъезжаться не будем.

— Не пойду, — повторяет Адаликко, не оборачиваясь. Но слышно, что плачет.

И почти сразу, совсем спокойно, добавляет:

— А с тобой буду драться.

— Напугал! — объявляет Фаланто тоже неизвестно кому.

Господин Лиабанни молвит рассудительно:

— Драться — дело хорошее. Для начала — на локотках, кто кого повалит. В той комнате стол как раз подходящий.

Вызовы, значит, в средней школе благословляет надзиратель. И лично следит за поединками? А с чудесами нарваринскими как тогда?

Амингер вручает Тарриге ланину подушку. Перестилает койку, где боярич сидел. Будто там нечисто стало. Говорит:

— Ещё мне не хватало. Полезет драться — получит. А так — нет.

Благородный Амингер вызова не принял. Сначала устроил так, чтоб его вызвали, а потом — отказал. Много чести новенькому — тягаться с самим Амингой? Пусть сперва вырастет и поумнеет?

Лани узнает, скажет: вы чего, рехнулись все там без меня?

Ужо ему расскажут, как всё было…

— Погоди-ииите! — слышится голос Датты, — Тут Гурро приду-умал!

Ну, как же без Гагадуни.

Ближе к нам пробирается парень в очках. Такой же темно-серой масти, как и Датта, только по повадке совсем другой. Холодный? Наверно, да. Почти как Эйчен Мамулли, только тот дёрганный, а этот — нет. И говорит очень чисто, без растяжки. Как Таррига, только совсем уверенно, хотя в школе — в первый раз:

— Позвольте, господин четвертьсотник?

Тот кивает: что, мол?

— Ты, благородный Адаликко, не мог бы перебраться вон к тому окну, на наше место? И ты, благородный Нарита? А мы тогда на твоё, к стеночке.

Нашли выход, слава всем богам. Боярич подумал и согласился. Нари тоже направился было туда, только Лабри сверху его окликнул:

— Алангон!

Он что-то ещё сказал по-вингарски, я не понял. Но Нари шел — и свернул. Разместился в их закутке. Пифа смеется, Нари тоже.

Вообще-то «Алангон» — вингарское прозвание. Нари наполовину вингарец, наполовину мэйанин.

Самое удачное место в итоге остаётся за Гагадуни. Кто бы чего другого ждал…

 

 

Йарр

Благородный Амингер Байнобар

 

Ну и ладно. Хотя бы один довольный во всём этом деле сыскался — господин Лиабанни. Отрадно, что дети сами разобрались? Они такие забавные, эти мелкие существа!

Что я вынес для себя? Что с Нарвари ругаться — неинтересно, раз. Я на него и рычу, и злюсь — всё как полагается, а он бубнит себе тупо: «Хочу, хочу», и спора не выходит. Как, оказывается, важно иметь толкового противника, а не бездарь.

Ячи так и не остыл к чудесам — два. По-прежнему их ожидает и готов избегать любой ценой. «Что же ты, Аминга, его дразнишь? Он как начнёт плакать — так и устроит тут наводнение!» В боярстве Нарвари, как известно, чудеса с солёной водой связаны. Вопрос в другом: есть ли у Райачи на самом деле это особое чутьё к чудесам? И если есть — тогда он его так развивает. А если нет — то мнительность свою растит.

Три: по мне — так никакой Нарвари не оборотень. Ему это только с детства внушали. Внушали-внушали — и довнушались. Мозгов, жира и переживаний у него — как у молоденького тюленя. Или морского котика. Только котики — на вид лучше.

Четыре: года не прошло, Тарри научился сопереживать с различной степенью тяжести! Страдания Нарвари — одно, а наши, мои — уже совсем другое. И они гораздо важнее. Или страшнее? Пусть лучше у нас всё будет хорошо, чем у кого-то. По-моему, это правильно.

Пятое: Гагадуни-брат — очень любопытная штучка. Надо будет с ним тоже постараться как-нибудь поругаться. Красиво может выйти, если получится.

Так что хоть на душе и мерзко, зато вон сколько полезных выводов.

Да, чуть не забыл шестое: Лиабанни всё же злопамятный. Лани, впрочем, предупреждал. Потому что в дневном наряде по наколке дров он меня первым и вызвал. Сказал: ты, благородный Амингер, это уже умеешь — так и показывай. Показал. А он: ты всё правильно делаешь, только сил много тратишь.

— Вот отрядили нас однажды заготовлять сено. Деревня. Стали на постой. Хозяйка — старушка одинокая, посмотришь, так чуть живая. За чаем говорит: мне полную кружку не надо, не донесу, тяжело. А как же, бабушка, зимой? Давай мы тебе дров, что ли, наколем? Нет, говорит. Берет топор — и сама. И — ловко так. Не силой, а умением.

Чувствую: умений этаких у нас поприбавится. Хозяйство больно большое — и всё, посулил Лиабанни, на нас будет. Не только на нашем отряде, а на всей средней школе. Так, значит: дрова, конюшня, кухня, уборка. Учиться-то нам, спрашивается — когда?

В столовую пришли, а она — здоровая. Больше, чем в младшей школе. И мы теперь — самые маленькие. Приходим, а возле котла, что на наш стол выставлен, уже Лани руками машет:

— Аминга! Ячи! Тарри! Сюда дуйте, я вам уж положил!

Это нам тоже Лиабанни разъяснил: уже взрослые, разливать-раскладывать по мискам теперь сами будете. Услышал ланин голос, одобрительно кивнул:

— Вот и молодец, что сам вызвался. Давай уж и за остальными поухаживай. — И хмыкнул в усы, — Чтоб, стало быть, всё по-честному. На восемнадцать человек рассчитать сможешь?

Ага-ага, упражняйте глазомер, умеряйте жадность.

Алангон — вот же неуёмный! — Лани тоже кричит:

— Ландарри! Жив-здоров?

— Здорово, Нари! — Лани взмахивает поварёшкой. — А я как раз болею. Но меня выпустили, — это уже нам. — Только порошки велели пить. Ты мне место-то занял, как я просил?

— Не хвались, занявши город, похвались, когда удержал, — как-то не в меру торжественно выговаривает Алангон, подставляя миску. — Амингер с твоей койки — знаешь, кого турнул? Самого боярича Нарвари!

Благодарствую, благородный Алангон, я вообще-то и сам могу рассказать.

— Это который Нарвари? — набычивается Лани, оглядывая новичков.

— Да вон тот, — охотно указывает Алангон.

— Ага, — шепчет Лани, поглядывая то на Нарвари, то на котел.

Благородный Дайтан не будет благородным Дайтаном, ежели бояричу нынче мясо достанется.

Правда, Нарвари к котлу и не торопится. Лиабанни взял его за плечо, куда-то повел в сторону кухни. Вернулись. У боярича в миске картошка и какие-то овощи. Мяса нет. Обеты? Доктора запретили? Тюлени этого не кушают?

Перед тем как есть, новенький змиец что-то зашептал по-своему. Санчи на него покосился — и гляди-ка, туда же. Я прежде вроде не замечал, чтоб Гарчибонго Единому Богу молился. А тут, видать, вместе с соплеменником проняло.

Бенг вдруг поднялся, поклонился поварам, Лиабанни, потом и нам:

— Редко-одарён-пошёл добрым-сотрапезником! — произносит по-мэйански, но как-то вприпрыжку.

— Чего он сказал? — вытаращил глаза Лани. — Куда пошёл?

— О! Я, вроде, понял, — отзывается Алангон. И поворачивается к Мемирии, — Разделю, сколь наделишь!

Теперь нам. Всем? Или только Ячи?

— Это так на востоке говорят. У нас в Марвадди тамошние механики были. В общем, это значит: благодарю, что вы со мной за одним столом едите.

— Слава Кормильцу, почёт едокам! — соглашается Ячи.

Как же семибожникам от змийцев отстать. Если уж пошли застольные молитвы.

— А осьминоги? — прищуривается Лани.

— Что «осьминоги»?

— На Востоке ежели говорят, то обязательно про осьминогов.

Мы арандийского пока не изучали, откуда Лани знать, что «мирия» — и есть тот самый осьминог. И даже не просто осьминог, а ничтожнейший.

— Я мирья и хожу, — тут же соглашается Бенг. Очень чем-то довольный.

Благородный Ландарри сочувственно кивает:

— Да погоди ты ходить. Сядь, поешь!

Бенг мотает головой, словно воду с волос стряхивает. И вдруг кивает:

— Куда «годить»? Это я — Мирья, Мемирья. По-арандийски — «самый осьминогий осьминог». Как Мемембенг — «самый змейский змей», но обратно.

— А это как? — Тарри даже ложку опускает. — Как это «самый восьминогий»? Это же всё равно что «самый двадцатый».

— Но самым первым-то можно быть! — возражает Лани.

— А самым вторым уже нельзя.

Нет, по словесности я бы с Тарри запросто поспорил, но вот по арифметике…

— Двадцатый, а? Последний! Мирья — значит, ниже низкого. Ни над кем не вышусь. По нашей вере так.

— Это ты-то ни над кем не высишься? — Лани хитро поглядывает со скамьи на Бенга. Тот, мало того что длинный, так еще и стоит всё это время.

Смеется вся наша половина стола. И веселее всех — сам осьминог. Хорошо, значит — не обидчивый.

И что получается? Есть Майгурро Гагадуни, парень здравый и рассудительный, есть веселый Бенг, есть Алангон, готовый болтать со всеми одновременно. И все они уравновешивают упертого, мрачного, надутого боярича Нарвари. Что сейчас в своих овощах ковыряется, от всех отворотившись. Правда, не знаю пока, чем бы его Чукка уравновесить мог. А нет, знаю. Благородный Лембул со своей миски уже всё подмел и теперь спрашивает:

— А больше — нет?

— Нет, — пожимает плечами Лани. — Я всем поровну поделил.

Чукка вздыхает. А после — хлоп! — сцапал из корзинки два куска хлеба, и в карман. Любопытно: это он на «после обеда» или в дальний путь запасается? Откуда он там, говорили? Из Ви-Баллу, кажется?

Некоторые не замечают, когда на них смотрят. На того же Мамулли полчаса можно смотреть — он не почует. А этот — сразу взъерошился. Вскинул глаза на меня — и язык показал. Надо будет запомнить — когда в другой раз за неблагородного сойти захочу.

После обеда — на склад за одеялами и подушками. Можно не торопиться: старшие себе уже получили, нам всё равно ничего хорошего не достанется. Закон казармы — новоприбывшим самое рваньё?

Одеял выдали сразу по два — ввиду наступившей зимы. Серая шерсть причудливо залита синими чернилами, а кое-где даже прожжена. Впрочем, в пододеяльнике всё равно не будет видно. Лани довольно плюхается на койку:

— Здоровское место! Спасибо!

Из дальнего конца комнаты от стола раздается угрюмое:

— Нету второго одеяла.

И как это Нарвари умудряется: ведь вроде бубнит, а не кричит, — но всем слышно. Хотя у нас и не тихо.

— А тебе его вообще-то выдавали — второе? — сочувственно спрашивает Лембул.

Как лицедей он пока не очень — больно уж голос врёт.

— Выдали. Два. Осталось одно.

— Может, обронил по дороге? — предполагает Доррачи. Они там с Чуккой ближе всех к Нарвари. Сами же, небось, и сперли.

— А ведь говорили: не терять! — подключается Малуви откуда-то из-под потолка.

И все на меня поглядывают. Пока молча. Но Лабри, наконец, выражает общую мысль:

— Что же это Вы, благородный Байнобар, над новичками глумитесь? Сами тут всего год, а туда же… Нехорошо!

— Ты меня вором, кажется, обозвал?

— Вором? Разве?

— Отставить! — со вздохом командует Лиабанни.

— А чего сразу Амингер? — встревает Лани. — Вот давайте проверим, у кого одеяло лишнее сыщется!

— Щас! — огрызается Доррачи.

— Обыск! Стража! Всем на месте сидеть! — Малуви, оказавшись на верхней койке, обнаглел втрое против прежнего.

Будто в дурацком действе, раскрывается дверь. На пороге появляется не кто-нибудь — стражничий четвертьтысячник. Своеобразное удовольствие — наблюдать перекосившуюся рожу Малуви.

— Здравствуйте, господа!

— Доброго дня господину четвертьтысячнику! — хором и очень недружно отзываемся мы.

— Поеду я, Булле, — обращается он к Чукке. — Ты как тут, уже устроился?

— Порядок! — отвечает Лембул. Коротко взглядывает на Лиабанни, — Господин надзиратель, я провожу?

— Иди, конечно.

Видный у Чукки папаша, хоть и немолодой. Подтянутый, бравый — по Лембулу и не скажешь, что родня. Я так понимаю: язык показывать он не от отца выучился.

— А одеяла нет, — мрачно напоминает Нарвари, когда они уходят.

Лани подталкивает меня локтем.

— Чего? — оглядываюсь я.

На довольной мине благородного Дайтана читается: «Поглянь!».

— О как, — господин Лиабанни задумчиво приподнимает свою подушку. Под ней действительно одеяло. Такое же серое в пятнах, как и у нас. — Держи, Адаликко. Это я, видать, пожадничал.

Байлеми стал бы ругаться, выяснять, кто подкинул. Лиабанни на нас не смотрит. Иначе непременно наткнулся бы на честные ланины глаза. И мне вдруг хочется врезать по этим бесстыжим веснушкам. Не мне одному, похоже. Тарри, старательно разглядывая сапоги, чтобы не смотреть на Лани, спрашивает. Очень тихо:

— Зачем ты так?

— Так честнее! — Ландарри наклоняется к Тарриге, а меня и Ячи притягивает поближе. — Если бы я кому из ребят подложил, так все бы решили, что тот и спёр. А на Лиабанни-то никто не подумает!

И тут опять над приглушенным гулом разговоров слышится нарваринское невыразительное бухтение:

— Не надо. Своё отдавать не надо.

— Так нет, вот мои два. А это — третье.

Судя по голосу, Лиабанни повеселел. Едва ли ожидал услышать такое от боярича. И вот — этакий пряник. И кроме нас четверых никто не знает, что испек-то его благородный Дайтан. Сам того не желая. Ячи, кажется, о том же думает — начинает посмеиваться:

— И всё это — на ближайшие шесть лет?

— Ага, вся жизнь, считай, — соглашается Лани.

Впрочем, кажется, подобное течение «всей жизни» благородного Дайтана вполне устраивает. И то: повадки Доррачи и Гагадуни Лани уже изучил, да и байлемины — тоже. А тут — новые противники, погрознее прежних. Красота, а не жизнь!

Но это мы еще посмотрим, господин Лиабанни, кто у Вас любимчиком будет. Не тем, которому всё прощается, а кого Вы на самом деле ценить станете. Ведь кого взаправду ценят — с того и спрос.

Чукка вернулся. Талдин поглядывает на него с уважением. Пока, правда, сверху вниз, с верхней койки.

— Отец? — мотает он головой в сторону дверей.

— Поручитель, — ровно отвечает Чукка. — Меня у бати отобрали, ему отдали. А господин Окружной четвертьтысячник — одинокий, да у него и дежурства сутками. Ну, он меня сюда записал. А батя говорит: хоть так…

— А за что отобрали-то?

Доррачи не удивляется: как это — отобрали?

— Я у бати приёмный. Он — десятник в Кремлёвском участке, в Ви-Баллу, Баллуский округ. Меня в участок подкинули, мне было дня три. Стража искала, конечно: кто, зачем, не краденый ли я… Не нашли, в общем. Батя с маманей меня и взяли к себе. Окружной поручился. Морока та ещё: проверяют, ходят из Опеки. Бумаг уйма. Ну, вот. Совсем почти от них отвязались, усыновление готовили. И тут — Новомесячье Воителя. У бати выходной был, гуляли. Приезжая какая-то пьянь лезет к людям, а батя — в гражданском. Ясное дело, без оружия. Всё равно: мимо, что ли, проходить? Ну, мы их раскидали. А Опека эта потом: нельзя, мол. Своих детей родите, говорят, с ними что хотите делайте, а приемного — беречь надо! Сволочи, в общем. Но по закону — на полгода, потом на пересмотр.

Чукка рассказывает, а сам на нас глядит. На всех. Вот, я вам, дескать, только что объяснил, как и за что меня дразнить можно. И теперь — пусть хоть кто-нибудь попробует! Тот еще подстрекатель.

— Это тебя, значит, через полгода заберут? — хмуро спрашивает Доррачи.

— Там видно будет, — отвечает Лембул.

Действительно, кто ее знает, эту Опеку.

 

 

Лэй

Благородный Ландарри Дайтан

 

Ну, с новичками мы еще разберемся, они, вроде, ничего. И ясно, что особого гадства от них не будет. Лиабанни — другое дело, от него всё что хошь можно ждать. Вот сегодня — как начал из-за одеяла дуться, чуть меня с ребятами не рассорил.

А потому теперь первым делом — разведка. Надо же прикинуть, где тут на новом месте укромные углы и лазы. Не чтобы прятаться, а чтоб в засаде сидеть — ежели что.

Я ребятам говорю: пошли, мол, поглянем, где что. И почти уже пошли, да Тарри зачем-то к Лиабанни сунулся:

— Господин четвертьсотник, а можно мы по школе походим?

А он молчит. Тогда Аминга добавил:

— Мы на двор не будем выходить. Лани после болезни нельзя.

— Ага, — говорю, — даже шапок не возьмем. Чтоб не соблазнять.

— Кого? — спрашивает Лиабанни подозрительно.

— А друг друга — на двор!

— Ну, идите.

И чувствуется: так он и ждет, что мы во что-нибудь влипнем. Только мы не влипнем — не маленькие же! А походить везде — интересно.

Наш дом теперь здоровый, куда больше прежнего. Он-то и есть настоящий баллаинский замок, который еще давно-давно выстроили. Стены здесь толстенные, кирпичные. Так для обороны было нужно. Хотя современным пушкам даже такую пробить — плевое дело. Но раньше помогало.

Давайте, говорю, снизу начнем, чтоб по порядку всё. В середке — главный зал, там в древности все люди господина Баллаи собраться могли. Чтоб совет держать, когда враги наступали. В левом крыле сейчас спальни, а в правом — залы для гимнастики и для сабельного боя. К сабельникам мы даже заглянули — там зеркала кругом по стенам навешаны. А сабель нет. Прячут небось, чтоб не поперли. Между залами и между спальнями — коридоры. А в конце каждого черный ход. И тоже запертый. Тот, что справа, я даже отпереть хотел попробовать. Да нас какой-то четвертьсотник шуганул. Нечего, сказал, тут болтаться. А мы не болтаемся, мы обстановку выясняем. Но он ответил, что всё равно — нечего!

Из главного зала напротив входа еще одна дверь. За ней коридор и большая лестница. А от нее с боков — тоже два зала. Дарри говорил, что в одном из них кутузка с отдельными камерами, а в другом — чародейский проход из Ларбара. Но пройти в него можно только если ты из Охранного или сам Баллаи. А всех остальных он на Унгариньин выведет. Или еще куда подальше.

Там под дверью мы и заспорили.

— А ежели, — говорю, — я в проход что-нибудь брошу, учебник какой-нибудь, то он где выскочит?

— Неживое? Да где угодно. Или вообще исчезнет. Оно ведь не может сосредоточиться, чтобы захотеть именно в Ларбар.

— А ежели ты сам, Ячи, сосредоточишься?

— А вдруг — может? — улыбается Тарри. — Откуда ты знаешь, чего учебнику хочется?

Это он так шутит или по правде думает?

— Если может захотеть, тогда и проход не нужен. Просто окажется так, что книжку кто-то подложил в сумку человеку, который в Ларбар едет. А там он её достанет. Или выронит. Или у него украдут и в нужном месте потеряют. Если будет на то чудо Премудрой.

Ага, у Ячи без Семерых никуда.

— А если я на учебнике возьму и напишу: в Ларбар. А после брошу — тогда как?

— Чтобы бросить, надо в ту комнату попасть, где проход. А как?

— Да чего проще-то, — гыкает Аминга. — Возьми и заяви: долой короля! Тут тебя в Охранное и заберут.

— Ну да, что я — дурак? — про короля такое кричать! Я уж лучше дверь взломаю. Или подорву. У нас теперь химия начнется — а там взрывать учить будут.

— А-а, — тянет Аминга задумчиво. — Ну так тоже пойдет.

— Лани, — спрашивает Тарри, — может, ты учебник тогда лучше Ячи передашь? Когда он домой поедет.

— Не, когда Ячи домой поедет, тогда и я в отпуску буду. А надо, чтоб сейчас. Спросит у меня словесник: где учебник? А я: «В проход упал. Чародейский».

— Да. А он тебе: «Иди доставай. И без книжки не возвращайся!».

— Погодите, у нас же теперь другой словесник!

А ведь и верно, Дарри говорил, неплохой мужик. Не то что наш бывший. Да, надо еще к Дарри в гости зайти.

У пятого отряда спальня внизу, угловая. Я туда Тарри уже водил. Зашли в прихожую — никого. И тихо-тихо. Ну не могут же они спать? Ведь последние дни перед учебным годом!

— Может, постучим? — спрашивает Ячи.

Стучу. Хотя чего стучать-то — я ж к брату пришел!

— Войдите, — отзываются из-за двери. И голос такой загробный!

А чего? И войдем! Что я — боюсь, что ли?

Ах ты, печень!

Я только заглянул. Кто-то меня за плечи — хвать! И держит. И не видно ни хрена. А дверь за мной захлопнулась… Зато я пинаться могу!

— Ай!

Ага, это я попал.

— Лани! — слышно, как ребята колотят в дверь.

— Стой спокойно, пришедший! — вот зуб даю, даррин это голос. Тоже мне, «пришедший»! — Сделай шаг вперед.

— Скажи ему, чтоб не брыкался! — громко шепчет кто-то сбоку.

«Не брыкался»! А хватать нечего!

— Пришедший! Найди мешок на полу.

— Ну, нашел.

— Сунь туда руку.

— Щас! А там крыса, небось?

Ржут.

— Да сунь, Лани, не бойся.

— Я и не боюсь. А ты бы предупредил, что засада.

Тоже мне, брат называется! В мешке-то, понятно, что крысы нет — слишком тяжелый и не дергается. Но всё равно — так нечестно.

— Возьми книгу! — командует Дарри.

Которую? Их же тут штук двадцать.

— Какую книгу-то?

— Любую.

Ага. Эта — толстая, эта — обтрепанная вся, эта — совсем новая. Неинтересная, видать, раз ее никто не читает. Может, они тоже выбирают, что чародейским проходом послать? Вот эта. Кожистая такая и буквы на корешке оттиснуты.

— Ну? — спрашиваю.

— Открой в любом месте.

Зажгли свечу. Прямо мне под нос сунули. А, это я, значит, тому длинному по ноге засветил.

— Читай, что видишь, — продолжает Дарри.

— Печень! — заявляю я.

— Ты не ругайся, ты читай.

— А я и читаю: печень — жизненно важный… непарный орган… Расположена в брюшной полости… В правых и средних… верхних отделах. Выполняет ряд важнейших задач.

— Понятно, господа, что нас ждет, — перебивает меня Борро из их отряда.

— Что?

— Так печень же!

— Не мог ты, Лани, что-нибудь получше вытащить? Военку бы. Там хоть всё четко. — Дарри, кажись, приуныл. — А я-то ребятам говорил, что ты — везука.

— А вам зачем?

— А мы гадали, как год пройдет. И вышло — печеночно. И всё из-за тебя.

— Так вы ж не на меня гадали, а на себя. Сами вы — невезуки!

— Мог бы и постараться для брата!

— Вот на будущий год и постараюсь теперь. И вообще, меня там ребята ждут.

Ребята какие-то скисшие. Только Аминга ничего. Руки в карманах, объясняет что-то Ячи и Тарри. Так, будто бы уж в какой раз повторяет:

— … тогда бы он знак подал.

— А если он не успел?

— Кто чего не успел? — спрашиваю я.

— Ты. — Ухмыляется Амингер. — На помощь позвать. Потому что некоторые думают, что тебя там похитили.

— Не-а, я там будущее провидел.

— И как? — таращит глаза Аминга.

— Как — как? Как всегда — печенка!

— Тоже мне, новости! Пошли лучше дальше.

Наверху спален всего две: наша и четвертого отряда. А напротив — учительская и канцелярия. И залы для занятий — на весь этаж. Ходим, надписи читаем: «Мохноножский язык», «Словесность», «Вингарский язык», коридор, что к лестнице ведет. Затем «Химия», «Естествознание» и «Чистописание». Это сколько ж всего учить-то придется, смерть! А еще по другую сторону учебные комнаты, и на третьем этаже. Даже грустно сделалось: четыре года учились-учились — а еще и половины не прошли!

А всё же Дарри не зря говорил, что мы — везуки. С черного хода опять какой-то четвертьсотник вышел. Другой, не тот, что нас внизу гонял. Вышел, и сразу в комнату — шасть. На которой «Математика» написано. А дверь на лестницу не запер. Я ребят и толкаю: идём!

Сразу видно, что черный ход: холодно и свет не горит. Даже чародейский. Лестница узкая: больше, чем двум, не разойтись. Окно под потолком, только на дворе тоже уже темно. Если вниз сойти — то к сабельному залу попадешь. Или к молельне — если наружу выходить.

— Как в башне Хариданджила, — почему-то шепчет Амингер.

— А это кто?

— Был такой чернокнижник в Бидуэлли.

— А давайте, будто мы к нему в лабораторию влезли, — предлагает Ячи.

— Точно, — отзывается Аминга. — За зельем молодости.

— Это чтоб я всю жизнь маленьким был? Нет уж, фигу!

— А мы не для себя, — отвечает мне Тарри. Он уже куда-то вниз успел уйти.

— А для кого? Для князя?

— Можно для князя. Или можно для чьей-нибудь жены, наверное.

Это верно, мне жена-старуха не нужна. Но лучше для князя:

— Князь за него большие тыщи наобещал.

— Так мы же не за деньги, — спорит Тарри.

— А по присяге, — соглашается Ячи. — Только он прямого приказа не отдавал.

Хорош был бы приказ: идите к чернокнижнику. С ними-то никто из порядочных людей водиться не должен.

— Ага, — Амингу в темноте не видно, но слышно, что он ухмыляется, — доброхоты мы с вами. И воры к тому же.

— Так он же всё равно его добром не отдаст. В смысле за деньги.

Внизу две двери — в сени и в коридор. Только запертые. А вообще что же нам зелье-то — на ощупь искать?

— Погодите, — говорю, — свет нужен.

— У меня спички есть, — признается Аминга. — Но их надолго не хватит.

— Давай за свечкой сгоняем!

— Вчетвером? Попадемся еще. Тарри, Ячи, вы нас здесь подождите. Мы быстро.

Я сперва даже не понял, в чем дело. Дверь за ручку подергал, посильнее толкнул. И еще сильнее. И в другую сторону. И — без толку.

— Заперто…

— Да только что же было открыто! — Аминга тоже навалился. — Да-а-а.

Ячи и Тарри, оказывается, за нами поднялись:

— Это, наверное, тот четвертьсотник вспомнил, что дверь оставил.

— Или кто-нибудь мимо проходил.

— Может, еще далеко не ушли? Э-эй! — Аминга стучит. Сапогом, кажется.

Никого.

— Может быть, стоит еще внизу постучать?

— И лучше в медный таз! — зло отвечает Амингер.

— А здесь, наверное, нету… Это в девичьей школе или в Крестьянском училище может быть. Потому что там варенье проходят.

— Тарри, помолчи, пожалуйста, а?

Чтой-то Амингер такой дерганный?

Ячи рассуждает:

— Если мы не придем на ужин, надзиратель нас хватится.

Небось, его варенье на эту мысль навело.

— Надзиратель! Лиабанни-то во всем и виноват. Накаркал!

— Почему, Лани? Он же ничего такого не говорил.

— Он думал. Когда вы отпрашивались. Что мы влипнем. Вот и сглазил. Мысленно!

— Тогда он еще до ужина явится.

— Кстати, сколько там до ужина?

Аминга шуршит, затем чиркает спичкой. Тарри вытягивает из внутреннего кармана… Это чего такое? Часы?

— Ух ты, покажи!

Серебряные, на цепочке. Точнее, коробка серебряная, а часы внутри.

— Здоровско! Где взял?

— Дедушка подарил. На день рождения.

— Вы там часы будете смотреть или время? — опять бурчит Амингер.

— Почти пять.

— Значит, раньше, чем через час, не вспомнят.

— И раньше, чем через два, не найдут.

От спички, конечно, света немного. Но как она погасла — будто еще темнее сделалось.

Ячи говорит откуда-то сбоку и сверху:

— А тут еще одна дверка есть. В потолке… Только тоже закрыта. Чтобы на чердак не лазили.

— Ладно, — Аминга все еще злится, — что делать будем?

— Либо ждать. Либо стучать и кричать.

— Как болваны.

— Ну почему? Можно и с умным видом. Тут всё равно не видно.

— Может, окно высадить? Там, между пролетами.

— И попадешь на крышу сеней.

— Так я спрыгну и кого-нибудь приведу.

— Только тебе сейчас раздетым по улице бегать. После болезни.

Тарри, видимо, уже спустился:

— До него не достать, наверное. Даже если вдвоем.

Топаю к нему:

— А если двое внизу, один — к ним на плечи, а третий — сверху. Точнее, четвертый?

— Не знаю, можно попробовать.

— Пошли, Ячи, — ворчит Амингер, — пирамиду будем сооружать.

Нет, если в три ряда, то дотянуться можно.

— Раз мне нельзя, тогда ты, Тарри, лезь. Ты легкий.

— Нет уж, — говорит Аминга, — лучше я!

И тут наверху зажегся свет. Слабенький. И кто-то спросил:

— Эй, кто тут?

Парень с фонариком. Лица не разглядеть. Кажись, не из дарриного отряда, но тоже — большой. Стоит у двери, на нас светит.

— Мы! — отвечаю я.

Тарри добавляет:

— Нас заперли. Случайно.

Он опускает фонарь:

— Уф! Ну, вы меня напугали. Идите, выпущу. Первый отряд, что ли?

— Первый.

— Давно сидите-то? Холодно ведь.

— Мы не знали, что дверь закроют.

— Ха, ученикам тут вообще ходить не положено. Так что меня тут тоже нет, лады?

Он голову в дверь просовывает — осторожно, чтоб не замели. Потом кивает нам:

— Давайте, только тихо.

Выходим все вчетвером. Ща глянем, какого цвета у него ленточка. Но точно, по-моему, не из пятого.

Оп! Дверь за Ячи закрывается. Слышно, как скрипит замок с той стороны. Не, ежели у хорошего человека там тайные дела, мы ему мешать, конечно, не будем. Но всё-таки — интересно…

 

 

Тарр

Благородный Таррига Винначи

 

Мы с Ячи условились по очереди спать: месяц я наверху, а месяц — он. С благородным Адаликко так тоже можно было бы договориться. Даже жалко, что Вам это сразу в голову не пришло. Это же обидно очень, когда тебя прогоняют. Когда ты еще ничего плохого не сделал. Может быть, боярич Нарвари и не место выбрал, а Амингу или Ячи. Хотел подружиться. Потому и расстроился до слез. А Вам, Таррига, надо было только уступить — и всё было бы хорошо. И Аминга не ввязывался бы в ссору.

Или Амингер всё равно принялся бы за Вас заступаться? Потому что он иначе не может. Дело же ведь вовсе не в том, что Аминге ругаться нравится. Просто он знает, что мы этого не умеем. Вот ему и приходится за всех нас спорить. Как Вы всегда считаете за всех, когда нужно что-то поделить, умножить, вычесть или прибавить. Только считать выпадает реже гораздо, чем ругаться.

Так что Адаликко на Вас правильно обиделся. И вчера, когда мы все сапоги на ночь чистили, Вы ему помочь предложили. Потому что видно, что он не умеет этого совсем. Вы когда-то тоже не умели, еще год назад. А боярич отказался. Он молодец, всё старается сделать сам. Только ему трудно, по-моему, очень.

В средней школе вообще учиться труднее немножко. Потому что предметов стало больше и заданий. А еще учителя все новые, и каждый в своей зале занимается. Это хорошо очень, что Лани нас в первый день по школе зазвал походить. Но я один раз всё равно запутался и на историю опоздал сильно.

Мастер Мики, не тот, что нас прежде учил, а его племянник, который со средними отрядами занимается, попросил меня остаться и помочь ему пособия перевесить. Чтобы я ему говорил: ровно или неровно. А когда я освободился, все уже ушли. Я тоже заспешил, только двери с табличкой «История» нигде не было. А пока я искал, урок уже начался, и спросить тоже было не у кого. Потом на третьем этаже нашелся зал, который не был подписан. И я решил, что раз все остальные комнаты — точно не исторические, то, может быть, мне сюда. И постучал. Оказалось, что не ошибся, и наши там уже давно занимались.

Господин историк, четвертьсотник Камбайя, спросил, где я бродил так долго. А я ответил, что зал искал, потому что на нем надписи нет. И тогда он велел мне после урока взять молоток и гвозди и прибить табличку на дверь. Чтобы больше никто не запутался. А табличка у него в подсобной комнате лежала, и он давно уже просил, чтоб ее повесили, а все забывали. И я подумал: хорошо, что у нас после истории большой перерыв. А то я и на следующее занятие мог бы опоздать — и так бы опаздывал уже до конца дня. И ведь неудобно, наверное, оправдываться, что меня другой учитель задержал. Получится, будто я ябедничаю.

Напротив истории зал по механике. Жалко, что у нас этот предмет только со следующего года начнется. Лучше бы чуть-чуть от права отняли и отдали бы на механику. А то право скучное немножко, а у нас его много очень — целых восемь уроков за неделю. Хотя Эйчену Мамулли нравится.

Господин сотник, который в «Механике» сидел, когда узнал, что мне табличку велели прибить, почему-то развеселился.

— Для господина Камбайи, — переспросил он, улыбаясь. — Ну-ну!

Но молоток и гвозди все-таки дал.

Дощечка с надписью полированная, совсем тонкая. Мне мастер Инайялли говорил: когда такие прибиваешь, надо чтобы гвоздь входил поперек волокон — иначе растрескается.

Я наживил гвозди, приставил стул, чтобы повыше достать. Вспомнил, как мы с мастером Мики пособия вешали. И спросил самого себя по-мохноножски — будто бы понарошку:

— Ровно?

И тут за спиной послышалось:

— Даже слишком.

Тоже по-мохноножски.

— Ой!

Это господин сотник за мной прямо из дверей наблюдал, а я не видел.

— А почему — слишком?

Хотя надо было, наверное, уже на человеческий язык перейти?

— Лихо Вы с ней расправились.

И у него это «Вы» получилось совсем не страшным, наоборот. Будто бы он рад, что его инструментами ничего не испортили, и их самих — тоже не испортили. И меня приглашает порадоваться вместе.

— Спасибо, господин сотник.

— Вам спасибо!

Только я не понял, за что он меня поблагодарил.

А гулять теперь почти не получается. Или заданий много очень, или общие наряды. Они не каждый день бывают, но все равно — чаще, чем в младшей школе. И поэтому приходится всякий раз рассчитывать: если завтра в наряд, то уроки на завтра надо готовить с вечера. Но господин Лиабанни говорит, что так нарочно сделали, чтобы мы не скучали. И что это только поначалу кажется, что тяжело. А потом — привыкнем, даже на дополнительные занятия будем ходить, если захотим. Они сразу после зимнего отпуска начнутся — по вечерам. Так что пока можно приглядеться и выбрать.

Аминга сразу сказал, что он на словесность пойдет. Потому что ему учитель, господин Баллаи, понравился. Он, правда, хороший, и по нему видно, что ему и на службе хорошо, и словесность свою он любит очень. И хочет, чтобы мы тоже ее полюбили. Сказал, что первый месяц будем отдыхать и знакомиться. Каждый урок читает нам стихи, а потом спрашивает: понравилось? И если понравилось, то почему. А если не понравилось, то тоже надо объяснить. Только нам пока почти всё нравится. Потому что он, наверное, самые лучшие стихи выбирает, хотя и не всегда понятные.

А еще господин Баллаи задал нам сочинение написать — «Каков я сам». Но его еще не скоро надо сдавать, после Преполовения. Аминга с первого же дня принялся его сочинять — у него уже половина тетради исписано. И он каждый вечер что-то туда дописывает. Мне, наверное, тоже надо бы уже начинать. Только я не знаю, с чего. И что туда писать — тоже не знаю. Разве что: «Очень печальное задание, господин Баллаи. Как подумаю про себя — так плакать хочется!».

Ячи решил пойти на химию. Он сказал, что там можно будет научиться краски готовить для рисования. И еще, может быть, потому, что туда и Нарита хочет ходить. Только не из-за красок, а из-за цветных металлов. Они когда-то дружили с Ячи, а потом Нариту увезли в Ингуд-Камиллари. Теперь он вернулся, а подружиться обратно не выходит. И это тоже, наверное, из-за нас. Грустно очень, что Ячи выбирать приходится: или мы, или благородный Нарита. Может быть, можно было бы дружить и впятером, но у Аминги с Нари не получается.

Или Амингер потому с благородным Алангоном не ладит, что тот с Чаваррой не ссорится. А Чаварру Лабри Амингер давно считает своим недругом. Еще с тех пор, когда они летом подрались.

Лани я тоже спрашивал, чем бы он хотел заниматься. Но он ответил, что никуда ходить не станет, у него и от того, что есть, голова пухнет. Но, может быть, только на военное дело немножко или на верховую езду. Хотя господин Буллеярра Лани обругал на первом уроке. Просто Лани думал, что мы сразу же ездить начнем, и хотел забраться на лошадь. А господин конюший сказал, что кони должны сначала к нам привыкнуть, и первое время мы будем за ними ухаживать и учиться с ними обращаться.

Господин Буллеярра вообще-то тоже не злой. Он, скорее, как наш словесник. Один любит словесность, другой — верховую езду. Только господин Баллаи не боится, что мы буквы испортим или обидим. И еще ему не надо думать, что учебник кого-нибудь из нас покусать сможет или лягнуть.

А Вы так и не знаете, какое занятие выбрать. Может быть, вместе с Амингером — на словесность, или — с Лани? На химию, наверное, не стоит, надо же Ячи с Нари хоть где-нибудь без нас оставаться. Или дополнительно лучше заниматься теми предметами, где Вы отстаете? Вы пока, правда, не отстаете, но по праву, наверное, отстанете. Потому что больно уж оно нудное. И господин Каргу, которые его ведет, — тоже нудный немножко. Так, конечно, плохо про учителя думать. Господин Каргу — умный, он наш учебник сам написал. И если он Вам скучным кажется — так это Вы сами, Таррига, виноваты. Просто не хочется очень дополнительно заниматься тем, что Вам не нравится. Может быть, можно всё-таки на математику?

А сегодня у нас наряд по уборке. Первый этаж — самый большой и самый грязный, поэтому господин Лиабанни выделил на него восемь человек. Нас четверых, братьев Гагадуни и Талдина с Лембулом. Майгурро предложил:

— Мы с Даттой берем поперечные проходы. Вы вдвоем — главный зал, а вы вчетвером — продольный коридор, хорошо?

— А чего это им — главный зал? — стукает шваброй Лани. — Мы, может, тоже хотим?

Сейчас Талдин, наверное, спорить начнет. Он тоже шваброй так же пристукивает.

— Ну и ладно, — вдруг соглашается Булле. И Талдин сразу успокаивается. — Тогда нам полкоридора, и вам полкоридора. Начнем с концов, в серединке встретимся.

И подмигивает нам с Ячи:

— А давайте, кто быстрее?

— Давайте!

Это же хорошо очень, когда можно не ссориться, а соревноваться. Мы с Ячи быстро уходим к спальням. Тут трудно мыть, потому что всё время кто-нибудь входит, выходит и топчет. Зато за водой бегать ближе. Но Булле здорово придумал: ведь когда играешь, даже убираться веселей. И Ячи — молодец. Видно, что он торопится, но у него с первого раза всё чисто получается очень. И когда господин Лиабанни придет проверить, перемывать не придется.

Мы закончили с проходом между спальнями и пошли к коридору перед входом. А Булле с Талдином даже не видно! Наверное, мы всё-таки выиграем. Вот мы уже и левые двери в главный зал миновали. Надо бы воду в ведре еще раз поменять. Только жалко по вымытому бегать. И опять же — быстрее хочется. Ничего, я принесу воды и еще раз протру. И еще жалко, что Лани с Амингером в этот раз не играют. Лани, наверное, тоже хотелось бы с Талдином сноровкой помериться.

А Ячи между тем к правым дверям подбирается…

Лани с Амингой уже закончили. Потому что Аминга, стоя в дверях, вдруг говорит:

— Тарри, Ячи, вы чего делаете?

— Так чего? Полы моем, — отзывается Ячи.

— Мы с Булле уговорились: кто быстрее, — это я объясняю уже на самом углу.

— Та-ак! — Аминга на что-то злится. Очень сильно. И кажется, не на нас. — А ну, бросай работу. Пошли!

На мокрых плитках остаются следы амингиных сапог. И я не знаю: мне за ним вытирать или лучше за ним идти. Потому что он, по-моему, сейчас опять ругаться будет.

В коридоре между гимнастическим и сабельным залом Талдин что-то рассказывает Лембулу. Швабры у стенок — одна напротив другой. Они даже этот проход домыть не успели. Лембул нас увидел, развел руками:

— Ваша взяла.

— Ты, Чукка, самый умный, да?

Амингер глядит на них сбоку, так петухи голову наклоняют перед боем.

— Не-а, самый умный — это мастер Рабаччари, он заразу открыл[1]. А Тарри и Ячи честно выиграли, признаем.

— Угу, — кивает Талдин довольно.

Так это они нарочно? А мы с Ячи по-честному.

Лани тоже подходит:

— Ну и гады же вы!

— А их никто не заставля-ал больше полови-ины мы-ыть, — слышится сзади голос Датты.

Тут уже все собрались.

Талдин отодвигает Лембула. Сейчас он, наверное, опять подерется.

— А тебе чего надо? — и непонятно, это он у Амингера спрашивает или у Лани.

Они отвечают одновременно:

— А рожу вам начистить! Чтоб не жухали впредь!

— Перемывайте давайте!

— А вчетвером на двоих не страшно? — скалится Булле.

— А вам — вон — Гагадуни помогут!

На мокром полу драться, наверное, совсем неудобно. И страшно еще. И сходить кого-нибудь позвать, чтобы прекратили, — тоже нельзя. Потому что это же из-за Вас, Таррига, дерутся. Опять из-за Вас. Хотя Вам, на самом деле, это не нужно. Только нету времени объяснять. И даже если бы было, Вы бы всё равно не сумели — так, чтобы никого не обидеть.

— Раз приглашают, грех отказываться, — говорит Майгурро и снимает очки.

А Вы-то еще надеялись, что он всех вразумит.

Лани с Талдином уже катаются по полу. Аминга наступает на Лембула, прижимает его к стене. Датта пытается напасть сзади, но Ячи дергает его на себя. Майгурро так и стоит напротив Вас, будто бы ждет. А Датта говорил, что он болел все эти четыре года. Он, наверное, совсем слабенький. И, может быть, драться тоже не умеет, просто стесняется в этом признаться. А главное, что Вам не хочется его ударять.

— Ох!

Пока Вы думали, Майгурро схватил Вас за кафтан и толкнул. И это не больно, но почему-то обидно очень. А ведро с водой — оно Вам само под руку попалось. И Вы его выплеснули. Прямо на Майгурро и…

— Что за… Господи Боже!

Господин гимнаст, наверное, услышал шум в коридоре, вышел посмотреть. Вы же не знали, что он дверь откроет — как раз прямо позади Майгурро.

На белой рубашке господина полсотника расползается серое мокрое пятно.

— Извольте объяснить происходящее, господа.

А он Вас летом еще хвалил, и так хорошо занятия вел. Не насмешничал, как господин Валло… Лучше кто-нибудь другой сейчас из двери бы вышел. Лучше бы — совсем незнакомый.

— Извините, господин полсотник, — говорит Майгурро. Он тоже мокрый. — Мы тут убираем.

— По наряду, — добавляет Лани, запрокидывая голову, чтобы кровь из носа не капала.

Господин гимнаст достает из кармана платок и убирает назад: тоже промок.

— Идите умойтесь, благородный Дайтан, — машет он рукою на дверь.

— Да ничего, ща пройдет!

— Извините, господин Чамбебели, я не хотел, — вот и Вы, наконец, нашли что сказать. И ведро пустое можно уже поставить — оно больше не нужно.

— Да-да. Наведите здесь, пожалуйста, сухость.

— Ы-ых! — Лани, вдруг передумав, юркает в гимнастическую залу. Потому что в коридоре появляется господин Лиабанни.

— И так — с первых дней, господин четвертьсотник, — господин гимнаст не ругается, он надзирателю нашему сочувствует. Такие умблы ему достались.

 

Дневные наряды — общие, а вечерние — наказательные. Господин Старший надзиратель даже удивился: почти половина отряда, восемь человек. Может быть, это он от удивления нам не самую неприятную работу задал? Ведь к кухне мы уже в младшей школе привыкли. И получилось даже немножко нечестно. Потому что нас отправили бобы перебирать, а Лембула с Талдином и Гагадуни — вещи на складе. А из-за Вас мы все-таки чуть-чуть больше виноваты.

Здесь кухня отдельно к зданию пристроена. Она тоже из двух частей: зала со столами, где все едят, и зала с печками — где повара работают. И где мы сейчас сидим. Тут хорошо, и от печек жарко немножко. А среди поваров даже одна тетенька есть. Она нам мешок бобов выдала и сказала, что как переберем все — так сможем уйти.

Бобы гладкие и разноцветные: совсем белые, совсем красные и смешанные. Я когда-то в детстве с такими играл, они на морские камушки похожи. Правда обычные камни среди этих — тоже попадаются. И еще горошины, и другие какие-то семена, я таких раньше не видел. А Лани придумал играть: прижимаешь боб сбоку пальцем, и соскальзываешь — а он выстреливает. Только не всегда получается рассчитать, куда полетит. И повар еще ругаться начал. И пообещал на нас нажаловаться, чтобы нам опять наряд выдали. И я подумал, что если мы и в том наряде что-нибудь устроим, то так до конца года и будем: отрабатывать наказание, которое заработали на предыдущем наказании. И тогда уже можно не думать, на какие дополнительные занятия ходить, — потому что времени все равно не останется.

А хорошо бы набрать бобов и просверлить в них дырку. Если потом нанизать на нитку или лучше на леску для прочности, то получатся бусы. Хотя они нам не пригодятся, наверное. Потому что сами мы их носить не будем из-за того, что это только девчонки так украшаются, а мама не станет — у нее настоящие бусы есть. И даже несколько, я помню, когда мы с ней ее шкатулку разбирали.

А вот в Пардвене такие бусы могут носить. Или в Океании. И древние племена тоже носили — мы их по истории сейчас проходим. Можно было бы поиграть в диких людей, только для этого надо все-таки бобов украсть немножко. Мы их все равно уже много рассыпали. Правда, тогда на еду еще меньше пойдет. Но, может быть, ничего, если я те возьму, которые мы отбраковали? Надо будет потом у той тетеньки спросить, можно ли забрать.

Если на одни бусы пойдет штук шестьдесят, по двадцать каждого цвета, то на четверо бус — двести сорок. И еще запястье на каждую руку…

— А-а, здорово, кладоискатели!

— Здрассьте!

А я не заметил, как он вошел. Тот парень, что нас с черного хода выпустил. Из шестого отряда.

— А мы не клад искали. Мы — просто.

— А я думал — меч Баллаи. Его все новенькие ищут.

— Находят? — ехидно спрашивает Аминга.

— А кто как.

Он подходит и садится прямо на один из столов. Повара, если увидят, станут ругаться, наверное. Только они все куда-то вышли.

— А вы молодцы, я смотрю. У нас малыши обычно робкие, а вы — уже в наряде!

Он говорит и улыбается до ушей. Будто бы он здесь давным-давно обитает, и даже служит. Только Амингер обижается всегда, когда его маленьким называют. Но этот парень из шестого — он, кажется, по-доброму сказал. Жалко будет, если Аминга с ним сейчас рассорится. Или в драку полезет. Потому что он хоть и худой, зато высокий, намного нас выше. И дерется часто, наверное. Вон, у него волосы из хвоста вылезают, как будто выдраны. И синяки красные на подбородке. Или это прыщики так выросли?

— Ну, герои, рассказывайте.

— А чего рассказывать?

— Как наряд заработали.

— А Тарри господина гимнаста водой окатил, — Лани деловито кивает на меня. С таким видом, словно мы этакое каждый день устраиваем. Просто в средней школе о нас еще мало знают.

Теперь он тоже на меня взглядывает. И кажется, не верит. Конечно, не верит, потому что господин Чамбебели хороший, кому же придет в голову его обижать.

— А за что?

Он так спрашивает странно. Будто хочет сказать: если вам кто-нибудь пакостит, так вы мне сообщите. Авось, вместе придумаем, как с этим разобраться. Только с господином гимнастом разбираться как раз не надо.

— Он не виноват. Я по ошибке.

— Случается, — вздыхает он сочувственно. — Вы же лиабаннин отряд?

Лани тоже вздыхает:

— Его…

Парень слезает со стола, подходит ближе ко мне, всматривается. Так доктор в нас по утрам всматривался, когда мы хомячьей хворью болели.

— У Лиабанни в отряде всегда сноброды бывают. Уж поверь.

— А я не сноброд. Я наяву.

— Так то и плохо. Все равно ведь себя не сознавал?

— Сознавал. Я просто… промахнулся.

— А Бебели-то понял, что ты не в него метил? Сказал что-нибудь?

— Сказал, чтобы убрали. Я не знаю. Наверное, понял. Потому что я в Гурро тоже попал.

— Тогда не бери в голову. Бебели — золотой мужик. Он по пустякам дуться не станет. И кабы обиделся — так сразу б сказал. По-верь!

— Так это же и плохо, что он — хороший, а я — его…

Вам кажется, что было бы немножко лучше, если бы Вы Вашего прежнего гимнаста облили. Или хотя бы словесника из младшей школы. Вот уж промахнулись, так промахнулись!

И тут мне от этих мыслей стало смешно. И парень тоже рассмеялся, хотя он и не мог знать, о чем я думаю.

— Меня, кстати, Тубу зовут.

— Мардек? — быстро уточняет Аминга. А я не знал, что он с кем-то из старших уже знаком.

— Да Мардек, Мардек. И всё! Все спрашивают.

— Что — «всё»? — не понимает Ячи. Я тоже не понимаю.

— Не Рамбутан, в смысле. Тубу Мардек, но не Рамбутан[2].

Про Рамбутана я слышал немножко. Мне мастер Инайялли рассказывал: он то ли Чаморру основал, то ли был там самым главным нашим шпионом. В честь него еще корабль называется. Броненосец. Его сделали целиком из железа и с поворотными пушками. Мастер даже рисовал, как он устроен.

Лани и Ячи тоже говорят, как их зовут, а Аминга спрашивает у Тубу:

— А тебе вообще-то — чего?

Кажется, он расстроился, что Тубу — не Рамбутан.

— Да я к мастеру пришел, к повару. Он — где?

— За дровами вышел.

Как у Лани здорово получается всё замечать. Кто, куда и зачем. Его господин Камакко всегда за это хвалил.

— Ладно, — говорит Тубу, — давайте-ка я вам помогу. А то вы до ночи провозитесь. Времени-то уж — десятый, небось.

Я лезу в карман. На серебряной коробочке выпуклый рисунок. Даже два — сверху и снизу. Всадник на лошади с одной стороны. И он же пеший, с конем в поводу — с другой. А внутри — часы. Круглые, с полоской на ребре. Нет, не остановились, тикают. Дедушка выбрал Вам хороший подарок. Очень. Вы уже решили: когда они испортятся, Вы их разберете. Только они ходят и не ломаются. А разбирать исправные часы как-то глупо.

— Девять часов с четвертью, — уточняете Вы.

Тубу с большим уважением смотрит на часы:

— Конница?

— Да. Это дедушка подарил.

— А мы из пехоты.

От дверей раздается треск и тянет холодом. Это повар вернулся вместе с дровами. А поварихи, что нам бобы выдавала, так и нет.

— Ну что, Тубу, не помогло? — повар прыгает на одной ноге, стягивая сапог. Потому что на дворе дождь и грязно, а в кухне топтать нельзя.

— Должно помочь, — мрачно отвечает Тубу.

— Да ты другое попробуй. Я уж говорил.

Повар в одних носках проходит к печной плите, снимает с нее кружку, протягивает Тубу. Там внутри что-то коричневое и пахнет луком. Тубу забирает кружку, но в обмен отдает какой-то мешочек. Совсем маленький. Оглядывается на нас и подмигивает. И нам, и повару сразу. И видно, что они что-то тайное сейчас делают. Может быть, даже запрещенное. Но от нас можно не прятаться, потому что мы не выдадим. И от этого почему-то не страшно, а наоборот — приятно, будто бы хвалят.

— Отпустили бы Вы, мастер, нарушителей, — посмеивается Тубу.

— Да пусть идут, — ворчит повар. — От них разору больше, чем дела.

 

 

Рэй

Благородный Райачи Арнери

Кофеем пахнет, как в Ларбаре из кофейни. Его тут по утрам варят для кого-то из учителей. А наш самовар теперь работает ещё и как зерцало истины: в нём все отражаются в виде кривых умбловских рож. Это давеча господин Лиабанни велел Лембулу с Талдином его отчистить. Им двоим за ужином было СКУШНО.

Есть наряды, а есть вот такие штуки. Надзиратель видит, как кто-то к кому-то цепляется, еще не дерётся, а просто толкается или вредничает. Сразу вопрос: «Скушно тебе?» — и находится ДЕЛО. Полезное и почетное. Поначалу не знали, отвечали: скукотища, господин четвертьсотник! Теперь поняли, что нельзя. Правда, дел меньше не стало.

Раздаёт сегодня Чаварра. Восемнадцать раз подряд повторяет «приятный полупоклон»: всем ребятам и Лиабанни. На танцах оно так называется. Семнадцать раз — с ухмылкой во все зубы, не отдаёт — вручает каждому миску с кашей. А Нарите улыбается просто, как человеку. Заметьте разницу.

Первый урок у нас нынче — вингарский. Надо будет хоть как, самыми простыми словами, рассказывать о себе.

— Слушайте, как по-вашему «дом»? — спрашивает Лани.

— Фарраш, — отзывается Чаварра.

Одновременно с ним Фаланто и Пифа говорят:

— Дхени.

— Гирдарт!

— Как-как? — Лани переводит глаза с одного на другого и на третьего.

Вот и верь после этого знатокам языка…

Нари объясняет:

— Это всё «дом». «Дхени» — здание. Как «Поштам дхени» — вестовой дом, или почта. «Гирдарт» — родной дом. Или просто свой, куда домой идут. А «фарраш»… Это не из камня, не кирпичный, а из людей. Как «царский дом», «боярский дом».

Нечем записать, придётся запомнить.

На скольких языках понимает Нарита? Переводит с вингарского, с того непонятного мэйанского языка, на котором Бенг говорит. Ещё с учителем химии перемолвился по-орочьи, на гимнастике подхватывает арандийские приговорки, какими выражается гимнаст. Я бы так не смог, все слова перепутал бы.

Интересно он рассказывал про своё житьё на севере. Там ещё и с местными карлами доводилось толковать. И с теми людьми, кто в Ингуде по присяге служит, а они — со всего Объединения. Все дружили между собой, на севере иначе нельзя. Потому что красивый край, лесной, горный — но страшный, в одиночку точно не выжить. Иногда даже из дому до почты одному не дойти: снегом заметёт, и на помощь позвать не успеешь. Оттого и дружба. Военные, учёные, стражники с почтарями — все ходят в гости друг к другу, нет такого, что вот ты из Охранного, при тебе баек не рассказывают и песен не поют. Кто не «из», а «из-под» Охраны, бывшие каторжники, там тоже были…

Здесь, конечно, ничего такого не получится.

— А мне сегодня снилось, — говорит Нари, — как будто я на бандуре играю. В жизни я не умею, а там вроде бы хорошо получалось! В Ингуде у нас один человек был, здорово играл, мне тоже всегда хотелось. Как думаешь, Санчи, тут можно будет учиться?

— А что? Бандура есть. Ну, или свою привози.

— Дома есть, но большая, это долго ждать, пока я ей по росту буду. То есть она мне. Разве что у кого-нибудь попросить половинную… А тот изыскатель еще пироги пек с рыбой. Не с мешаниной рыбной, а прямо целая рыбина в тесте.

— Там же кости!

— А вот нет. Печётся долго, их и не заметно получается…

Благородный Райачи таких людей, как Нарита, раньше не видал. Чтобы говорили много, почти всё время, и не повторялись. Иной раз едешь в трамвае или в школу на корабле, попутчики разговорятся — и за полчаса уже успевают несколько раз сказать про одно и то же. Нари — нет.

А у господина Ординатора привычка спрашивать заранее: «Я тебе про свечки уже толковал?» Или про что-нибудь ещё. Боится забыть. Ведь если что-то старое пересказываешь тому же человеку, будто бы впервые — так это верный признак слабоумия…

Или признак того, что толкуешь с дураком. Это как наш новый правовед, полсотник Каргу. Объясняет что-то новое, а слышится — «я вам сотый раз твержу». Положим, в прошлый раз это были не мы, другой отряд, но какая разница? И вообще отечественное право не знать — позор! Почти измена. Сегодня права нету, и то хорошо.

Поднимаемся наверх. Там, как и внизу, длинный-длинный темный проход с электрическими фонариками по потолку. Вингарская зала, стены не расписаны, а завешены картинами в рамках. Всё какие-то деятели южной словесности. Из них двое особенных, не рисованных. Один выткан на ковре, весь красно-желтый, среди цветов. Другой серый, чуть рыжеватый, хотя сам-то чернокожий, пардвянин. Снят светописным способом: едет на слоне по тесной улице, между домиков с балконами.

Вингарец, четвертьсотник Самакри, тоже почти пардвянской масти, как кофей со сливками. В Приморье, — сказал, — все умеют «исопрашать финкхарскхий фыкхофор», так вот, здесь этого не надо. Есть в вингарском языке и «г», и «д», но есть и «гх», и «дх», будем учиться различать. Пока что показал буквы и с тех пор говорит и велит за ним записывать. И рассказывать, кто что может, но помедленнее. А еще велел не махать руками, потому что по-южному не всегда это так же поймут, как в Мэйане. Северянам, то есть нам, вообще лучше не махать, а то может выйти какое-нибудь оскорбление страшное. Покажете кому-то дикобраза… У Пифы потом допытывались, так как же показать дикобраза, он упёрся. «Из вас таких нет, кто был бы достоин!»

Надзиратель Байлеми садился у дверей на стуле. Господин Лиабанни забирается в дальний угол, за стол. На уроках иногда подходит к тем, кто болтает или вертится. Подойдёт — и в край стола стучится: «тук-тук-тук». «Благородный Лани, Вы дома?» К Райачи тоже иногда: чтоб не мечтал, когда надо слушать.

А не понятно пока, на каких уроках можно мечтать, на каких нет. На вингарском, кажется, можно: господин Самакри если кого спрашивает, то подолгу. И слушает только его, остальных не замечает. На математике тоже не особенно строго. Там — геометрия. Математик, четвертьсотник Мавирри, молодой, как и вингарец. «От вас требуется не вызубрить, а понять, начертить и уметь доказать.» Выбрал себе Тарригу, Эйчена и Бенга, им и доказывает. Остальные — слушайте, коли хотите, или сидите дураками, дело ваше.

Господин Камбайя вообще на учителя не похож. Приходит и рассказывает: про древних, про пещеры, первобытных зверей Дибулы, каменные рубила и всё такое. Какие у него карты! Во всю доску. Только он не спрашивает пока. Вызовет, послушает немного, а потом сам продолжает. «То немногое, что мы знаем о древнейших жителях Чегурского материка…» Знаем по находкам, которых мало, потому что пещеры в основном давно под заводы заняты или в них карлы живут. Ну, и ещё из богословия кое-что известно, «но это вам в храмах расскажут».

Аминге историк нравится. Хотя словесник, господин княжич Баллаи, всё равно лучше.

Словесность у нас сегодня есть, следующим уроком.

Бенг ждёт, пока все из залы выйдут. Киваю ему: проходи, мол.

Кланяется в ответ:

— Нерешительно стою Вас оперёживать…

Так он и выражается.

Выходим. По проходу мимо нас бежит четвертый отряд. Один парень налетает на Бенга, тот вскидывает руку…

— Ого! У тебя там чего, костыль чугунный?

Бенг смеётся. Достаёт из рукава палку в три пальца толщиной.

— Хитро! — и больше этот парень вязаться не стал, убежал.

— Это что такое? — спрашиваю.

Из кармана Бенг вытаскивает другую деревянную штуку, поменьше. Составляет две вместе.

Дудка.

— Ты играешь?

— Хожу стараться.

Вечером они с Санчи и правда куда-то ходят. Стало быть, на музыку.

В зале словесности теснее и теплее, чем в других залах. Потому что все стены заставлены книжными полками. Чтобы в кладовку или в книгохранилище не бегать, если что-то потребуется, а наизусть не вспомнится.

Тут — стихи. Нам надобно отдохнуть после переводных испытаний, сказал господин Баллаи. Стало быть, до самого отпуска не будет никаких правил, никакого правописания, только сказы и песни.

Баллаи — огромный, румяный, усы от самых ушей, и голос — не то что на всю школу, а на весь замок и ближнюю округу. Понятно, это же всё его владения были бы раньше. И вся словесность тоже его собственная — угощайтесь!

Читает:

На стене Юмбина белой, пересекшей Дибульский Путь,

Озирая тьмы кибиток, озирая копейный бор,

Слыша ржанье и мычанье, чуя Пламенного стопу,

Сумаоро глядел с раската, озаренный темным огнем…[3]

Не объясняет, что это значит. Речь-то не о смысле, а о стихосложении. Спрашивает:

— Ну-ка, что помните на этот напев?

Бенг Мемириа вскакивает, но ждёт, когда ему велят говорить. А Аминга не дожидается:

Дабы не было долгой мести, не лежала меж нами кровь,

Уплати дорогую виру – не ракушками, не зерном:

Ладить ладьи на побережье научи моих мастеров,

Чтобы плавать зеленым морем, чтобы пенным ходить путем.

Будь свидетелем мне Воитель и Владычица здешних вод:

Не задумываю погони, не таю измены в груди.

Научи – и отпущен будет беспрепятственно твой народ,

Промолчи – и своим молчаньем сам на смерть своих осуди!

 

— «Тингонский торг»[4], — кивает господин Баллаи, — очень хорошо!

«Хорошо» — это и Аминге, и про сами стихи. Словесник объясняет:

— Вождь дибульцев в этом сказе соглашается: пусть древлени, побежденные им, уходят в иные земли на своих кораблях. Но не раньше, чем научат дибульцев строить такие же ладьи. А Вы, благородный Симамбенг?

Стихи он читает чисто. Странно, как у него получается: не слышит он, что сам говорит на каком-то одном языке, а уроки отвечает на другом?

В общем, если посчитать, получается примерно поровну: хороших учителей и так себе. Княжич Баллаи, историк Камбайя, гимнаст Чамбебели — точно хороши. Гимнаст особенно. У него в зале не противно — а ведь вроде бы та же самая гимнастика, что и прежде была. Ланин брат рассказывает, будто этот Чамбебели знает восточные тайные приёмы: может, допустим, полчаса не дышать. Или подойти и одним щелчком, влёгкую, любой сустав выбить, кому захочет. И даже убить. Видно, потому и не злой, что правда может. У него даже к Пифе и к Нарвари придирок не было пока, и над Мамулли он не глумился. А благородного Райачи — так даже похвалил. Чтоб никто не слышал, конечно, потому как явно не за что. «Выносливость», якобы, и надо этот дар развивать… А вслух он хвалит только всех разом, не по отдельности.

Зато на танцах всё привычное: «рохли», «медведи тугоухие»… Так, пожалуй, научишься изящному обхождению…

Ещё естествовед хорош, он нынче после обеда. Про него тоже слухи ходят. Лет ему уже много, но он четвертьсотник. А ведь когда-то господин Гакуракка уже был полсотником, а потом его понизили и сослали в школу. Откуда, не известно, но «без Охранки не обошлось». Одновременно лысоватый и растрепанный, поверх кафтана учёный балахон. И нам после отпуска нужны будут балахоны, без них опыты ставить нельзя. И то же самое на химии будет.

Химик, пожалуй, лучше всех как учитель, только он орк. Благородный господин, полсотник, хотя и орк. Тоже — привыкнуть надо. Нарита вот давно привык, а в Ларбаре я из орков близко видел водопроводчика, дворников, продавцов на рынке, но не служилых. Какие-то орки к Ординатору приходят, но с ними я не разговаривал.

Полсотник Вачияр — так держится, что ясно: для него эта химия интереснее всего. Он такой не один, конечно. Но у правоведа — «вы не имеете права не выучить права», у историка пока — одни загадки и тайны, а у химика всё чётко. Вещество — оно как устроено, так и устроено, нет причин не освоить.

Увлечения бывают и в другую сторону. Для господина Буллеярры главное на свете — кони. Кабы можно было учить верховой езде, только люди бы при этом не мешались, совсем было бы хорошо.

Равновесие: правовед, конюший, математик, танцор, прежний наш чистописатель — против словесника, историка, гимнаста, химика и естествоведа. Вингарца не знаю, куда зачислить. Музыкант остался с младшей школы, как был — ни хорош, ни плох. Мохноног, мастер Мики Панни — племянник старого нашего мохнонога Мики Тунни. Дядюшка лучше был. Или просто на мохноножском разговоры кончились, пошло правописание, и от этого скучно?

Правда, на уроке у мастера Мики явилось чудо. Лани, оказывается, на мохноножском пишет грамотно. Совсем без ошибок, как Тарри по-мэйански! «Так а чего? Я пишу, как слышу. Просто тут правила правильные.» Так что по-ланиному, мохноног тоже хорош.

«Чем бы тебя занять, Райачи, раз тебе скучно по мохноножскому? — А можно в утренний наряд, господин надзиратель: кофей молоть?» Заодно проснусь. А то словесность кончилась, перемена была, началась математика, а я и не заметил.

— Сколько здесь треугольников? И — почему. Господа Винначи, Мемириа и Мамулли — молчат!

Потому что Вы столько нарисовали, господин четвертьсотник. Или как ещё сказать? Потому что остальные — не треугольники?

— Два, — отвечает Илонго.

— Два, — соглашается математик и оглядывает залу, — Кто больше?

— Четыре, — ляпает Видакко.

Тут всего-то четыре фигуры. Правда, одна на другую накладывается частично. Может, кусочки надо отдельно считать?

— Два настоящих и ещё один дырявый, — приглядывается Булле.

— Так что: три? Два с половиной?

— Это как посчитать…

— Прекрасный ответ, годится почти на все случаи жизни.

Таррига, глядя на доску, наклоняет голову то вправо, то влево. Чертеж-то не вертится, приходится вертеть головой. Потом вслух говорит:

— Нет.

— Что — нет? — спрашивает математик.

— Я думал, если два треугольника пересечь, внутри всегда треугольник получится. А нет, не всегда. Ещё может четырёхугольник получиться.

— Это точно. Так что у нас с дырявыми, благородный Чукка?

— Ну, вот ведь. С одной стороны не замкнуто.

— И как такая фигура называется?

— Линия, — подсказывают ему. Он повторяет:

— Линия.

— А какая?

— Ломанная!

— Открою Вам страшную тайну. Треугольник — это и есть ломанная линия!

— Как это?

— Замкнутая ломанная линия. А круг — замкнутая…

— Кривая!

— Спасибо, благородный Дайтан. Именно что кривая. А может незамкнутая ломанная линия давать нам треугольник?

Лани подумал. Говорит:

— А то ж!

Математик смотрит с сомнением.

— Не может! — подсказывает Нари.

— Щас! — Лани выходит к доске. Рисует что-то наподобие звезды: ломанное, растопыренное.

— Ну, и сколько здесь? До хрена!

И смотрит на господина надзирателя.

Лани вчера вечерний наряд достался за сквернословие. После наряда он пришёл, господин Лиабанни ему: «Ну, и как?» — «Да переколол всё на хер!» И получил такой же наряд уже на сегодняшний вечер. А завтра право, не готовиться нельзя. И вингарский опять, и тоже хорошо бы уроки сделать… А некогда! Теперь и завтрашний вечер тоже занят?

И главное, Лани ведь, скорее всего, нарочно. Не понятно только, зачем.

Раньше мы бы втроем вместе с Лани пошли. Но Лиабанни так не пускает — в чужой наряд. Вам, говорит, заниматься надо. Занимались: Тарри в Ланиной тетрадке делал математику, а я рисовал листья по естествознанию. Супротивные, очерёдные… Сначала себе, потом ему, вторые вышли лучше. Изображать Ланин почерк мы все уже кое-как умеем, а вот подделать его руку по части рисования…

Из-за военщика, что ли, Лани нарывается?

С военным делом сложно. На сотника Камакко новый учитель совсем не похож. Благородный Анаричи — молодой, учился в нашей же школе. Воевал: за границей, в Океании. На кафтане ленточка от медали: Герой Объединения. Ранен был. Ходит, как-то вывернувшись набок, прямо не может из-за увечья. Говорят, одного лёгкого у него нет, селезёнки нет, и вообще мог бы на пособии жить, а он вернулся на службу. И вот кто, кажется, на уроках мечтает больше любого благородного Райачи. Рассказывает про виды взрывчатых шашек, а думает о чем-то другом. Тут в средней школе есть ещё один военщик, так что полсотник Анаричи у нас будет только до четвёртого года.

Отродясь благородный Лани ни перед кем не робел. А к полсотнику Анаричи не знает, как подступиться. Будет ли он вести дополнительные? Пока не говорят. А к другому военщику не хочется, и сотник Камакко точно не ведёт.

Давеча после военного урока было: наши вингарцы стоят в сторонке, о чем-то быстро разговаривают по-своему, смеются. И Малуви изображает: перекосился, шею выгнул и пошёл вперевалку. Нарита набирает воздуху, чтоб что-то сказать. Лани понимает: это Малуви военщика передразнивает. Шагнул вперёд, врезал бы. Но надзиратель раньше успел. Остановил Малуви, говорит: нельзя так делать, беду на себя накличешь. — Какую это? — Да такую же самую, увечную.

Нету у господина Лиабанни таких вещей: честного и подлого. Только полезное и вредное. Но умеет помянуть даже самое обыкновенное суеверие так, что верится: может, и вправду опасно, лучше не проверять. А когда не суеверие, а правда перед Целительницей грешно, то тем более. Хотя про богов надзиратель и не говорит ничего.

Херню поминать — тоже дурная примета? Вот-вот, к мозолям на руках от топорища.

Кончился урок.

Спрашиваю:

— Так сколько треугольников-то было?

— Спросить не позорно, постыдно остаться в неведенье, — кивает математик. Похоже, с чертежом уже разобрались, только я прослушал. — Давайте ещё раз: благородный Айтам показывает, благородный Райачи считает.

Семь. Если все клинья считать, то семь.

На улицу, к дровам!

 

 

Йарр

Благородный Амингер Байнобар

Такие сны — как подарок, как самая лучшая книга. Будто нарочно — подспорье в сочинении по словесности. Ведь прежде чем писать о том, каков я — Амингер Байнобар — следовало бы понять, какими были мои предки.

Досадно, что сейчас право, и въедливый старик станет донимать нас составом Объединения, Гильдиями, присяжниками. Мне бы в книгохранилище, уточнить, когда точно родился Аррачи Байнобар, первый из господ Байнобаров. В 936-м? В 38-м?

Я почти всё про него помню, про грамотея Аррачи. И нынешний сон — такой явственный.

Не надо было бы князя отпускать одного. На советника Велдирро надежды мало. Три года назад удалось удержать, а ведь рвался еще тогда. Договор подписывать. Даром что кроме собственной подписи князь Чатурри и писать-то ничего не умел. Государь — не дитя, его на привязи, на расписном стульчике, не удержишь. А грамоте — все эти годы — не я ли его учил? Так что теперь и «Амента» и «свобода» — красивым почерком да без клякс и ошибок выведет. Если бы еще этого было достаточно. Если бы, если бы…

Если бы Король лучше знал орков. Если бы не слишком жаркое лето. Если бы я был нынче с князем. Нет, сам же и насоветовал: воля твоя, но коли едешь, оставь в Ташраче Амро, Белдейи и меня. Не стал говорить — заложниками, государь понял. И в первый раз — согласился: придется. А значит, уже не напрасны мои труды. Вдолбил-таки: кроме повстанческой удали и дружеской преданности есть теперь для тебя, княже, штука поважнее. Государственная необходимость. Так что изволь считаться. Он учел, а мне что-то муторно.

Красив город Ташрач. Зелень и синева. Каналы, сады и пруды. Пузатые домики над ними. Горцу требуется привыкнуть — слишком просторно. И к этому — тоже приходится привыкать: «Бородатые — в Диневан!». Бородатые — значит, люди. У орков и карлов бороды не растут. Написано не мелом и не кирпичом — в камне выбито на одном из домов. Да на одном ли? При орочьей силе рук — дело не хитрое.

«Продали нашего князя Объединению» — три года говорят, с самого договора. Пора бы уже перестать обижаться. Да, мой государь, советники нужны еще и для этого. Чтоб было кого ругать твоему народу. Отрадно — они не говорят: «Князь продался!».

Было время, когда все кричали: «Свобода! Свобода!». Может быть, правильнее было бы уже тогда провозглашать: «Свобода и союз с Мэйаном»? Иначе вольной Амента оставалась бы ровно до того дня, когда Чаморра соберется с силами и вернется подавлять наш здешний бунт.

Слишком быстро забывают. На чаморрцев больше не злятся. И даже: «Вот, при них был порядок».

Странно: при таком обилии водоемов — и этакий зной. В горах прохладнее. Думаете, я был бы не рад вернуться в Диневан? Нет, раньше надо было возвращаться. Три года назад. А лучше — десять. Писарем Аррачи. А господину Байнобару будет не хватать этой поросячьей орочьей рожи. С хитрою усмешкой в зеленоватых глазах, с рыжею гривой…

— Господин советник!

Орк. Молод и сильно волнуется, раз уж носовой платок наготове.

— Чего тебе?

Переступил с ноги на ногу:

— А правда, что князь…

— Что — князь?

— Да тут вот бумага…

Очередное подметное письмо? Или — вправду из Румаканды?

Без печати. Рука не княжья. Кто-то очень торопился…

Не услышал. И даже не понял: их, за спиной, двое или трое? Хватило бы и одного — господин советник успел отвыкнуть от ратных умений. Иначе не подставился бы так глупо. Горло стянуло чем-то широким. Пояс? Платок? Повезло! Была бы веревка или струна — и уже не вырваться. Впрочем, похоже, что и так не особо…

 

Самое обидное, что здесь я проснулся. Может быть, на самом деле показалось, что задыхаюсь? Нет бы перетерпеть еще немного, досмотреть. Ведь чего в летописях нету — так это того, как Аррачи все-таки спасся. 12 Обретения 970-го года, Ташрачский переворот. Двух других убили, а Байнобар сбежал. Уже осенью объявился в Умбине.

И вот думается, господин Баллаи, не так уж мало во мне от Аррачи. Злой, противный советник Байнобар при хороших и добрых своих друзьях. Только отчего-то эти добрые и хорошие ценят его и слушают. А чтобы в дальнейшем не было между нами непонимания, следует еще научить друзей, как именно меня предавать. Если вдруг придется — пусть уж это по-моему выйдет, а не как попало.

Тоже, кстати, надо подумать, какой способ мне больше понравится. Аррачи, хитрец, складно придумал. С нами, мой князь, ничего дурного не случится, пока у тебя всё будет хорошо. С другой стороны, супостаты княжьих советников тоже знают: ежели в отсутствие князя его приятелей порешить, Король, чего доброго, и князя схватит, и войска сюда пришлет. Эти приятели — они же королевские наймиты! Равновесно, Ячи бы понравилось. Жаль, никто не учел, что у Короля был слишком хороший винный погреб.

— Позвольте, благородный Байнобар: что Вы пишете?

— За Вами записываю, господин Каргу.

— Дайте-ка взглянуть.

И чего он привязался? Сижу, пишу себе тихонечко, никого не отвлекаю.

— Не дам, господин полсотник.

Мои сны, мои предки. Это не для Вас. В лучшем случае — для господина Баллаи. Каргу кивает, даже с облегчением. Будто бы у него от моего вранья зубы разболелись, а от правды — прошли. Я ведь правда — не дам.

— Хорошо. Завтра ответите мне по сегодняшнему уроку.

И это действительно хорошо. Если вспомнить, что Лани и сегодня весь вечер дрова рубить. Хоть его завтра не спросят.

Гагадуни-брат поднимается:

— Разрешите, господин полсотник?

— Слушаю.

— Можно мне тоже задание на завтра?

Кто бы мог подумать? Майгурро проникся состраданием к благородному Дайтану? Или к благородному Байнобару, чтобы ему завтра не одному выступать?

— Коне-ечно, — нудит Гагадуни-прежний, — иначе нече-естно.

Ах, да. Байнобар предупрежден, что его завтра спросят, а остальные — нет. Ну, слава Семерым, а то уж я подумал: что случилось с Гагадуни?

— Хотите себе отдельное задание?

— Да.

— Мы так делаем в старших отрядах. Это возможно. Только не на завтра, а на двенадцатое число. Возьмите «Обязательства сторон по Договору Объединения». Все остальные ответят письменно.

— Пхх! — шумно выдыхает Лани.

Да, не прокатило.

Урок вингарского прошел безобидно. Если не считать того, что ребята, да и все остальные тоже, принялись коситься на мою тетрадь. Тайные мысли Амингера!

На военном деле я сел с самого краешку, так, чтобы только Лани по соседству был. Чтоб не подглядывали.

— Аминга, слышь? А чего ты там все-таки пишешь?

И вообще, что можно писать постороннего, когда про гранаты рассказывают? Но выходит, Лани интересно, чем я занят, если он даже от гранат отвлекся.

— Черновик. К сочинению по словесности.

— Так сдавать же еще не скоро!

— А я сочинения медленно пишу.

— Это ты-то? — Лани жмурится с видом: у тебя и так всё получится. — Слышь, а давай махнемся? Я тебе виды шашек зарисую, а ты мне потом сочинение дашь списать!

Лани наклоняется совсем близко — почти лоб в лоб:

— Мне Тарри вообще-то уж обещал написать. Только это нечестно — чего это все на меня работают! Я сам — только посмотрю у тебя, про что.

— Так тебе построение, что ли, нужно?

— Да нет. Помнишь, Баллаи говорил, как писать? Сначала облик, потом — что нравится, что не нравится, какие друзья. Вот ты напиши про друзей, а я после перепишу. То, что про меня… Хотя про Ячи и Тарри — тоже можно, они же общие.

А ведь действительно! «Какие противоречивые личности!» — решит господин Баллаи, если мы друг про друга разное напишем.

Господин Анаричи оборачивается на мое фырканье:

— Что-то непонятно?

— Разрешите спросить, господин полсотник, — тут же отзывается Лани, — а от перегрева шашки взрываются? Чтобы не в огне, а на солнце. Или же в жарких странах?

— Хороший вопрос, Ландарри!

Теперь Анаричи поворачивается к нам целиком. Медленно, будто выбирает: под каким углом ему смотреть на нас, чтобы шее было не больно.

Плохой это вопрос, Лани. Зачем тебе жаркие страны? Видишь же, какими оттуда возвращаются. В крайнем случае, я тебя туда одного не отпущу. Освободим какой-нибудь остров в Океании. Станешь там князем, а я при тебе — советником Байнобаром…

 

Писать карандашом я от папы выучился. С черновиками так быстрее выходит. Только карандаш тоже стачивается быстро. Не люблю, когда они совсем тупые. Слишком острые — тоже не годится, за лист цепляются, но когда тупые — раздражает ужасно. Буквы жирными получаются и затираются быстро — всего-то и надо рукой по странице провести. Или рукавом.

Так что точить карандаши — дело необходимое, а не досадная помеха. Точишь, ножиком водишь вниз, вниз, а сам вспоминаешь только что записанное. Вот тут надо бы поправить. А здесь пояснить. А дальше лучше будет так…

А ножик-то мой затупился не хуже карандаша. Непорядок. Еще год назад я за этим следил, и вдруг расслабился. Придется одалживать.

— Ячи, дай нож, пожалуйста, перочинный.

Ячи встает, лезет для начала в один карман, затем в другой. Потом садится и нагибается за сумкой.

Что там у меня перед носом просвистело, я не разглядел. Сначала не разглядел, потому что Нарвари, справа от Ячи сидевший, вдруг подскочил — неторопливо, как всегда, но все-таки подскочил, а не просто приподнялся. Взялся за ухо и выговорил с каким-то изумлением:

— А-яй?

И стал оседать обратно на лавку. Видели когда-нибудь обиженного тюленя? Вот примерно так.

Но я понял, что не в ту сторону смотрю, когда вслед за этим Илонго напротив меня вдруг взвился. А Тарри рядышком со мной — он-то вправду испуганно — ойкнул. Оба глядят не на Нарвари, на шкаф. Очень красиво в его дверцу ножик врезался и застрял. Перочинный, между прочим, как я и просил. А благородный Айтам через стол и кинул — не будь дурак.

— Ты чего, Айтам, спятил?

— Дакко, ты что? — Илонго его встряхивает и к Нарвари оборачивается. — Или это Вы, Адаликко?

— Он нож ведь просил, кажется, — таращит глаза Айтам. — Вот я и… Не знаю.

Ладно, допустим, Айтам, как бы это выразиться, разумом не скор, но скорбен. А с Нарвари-то что? Видно же, что не просто так он придуривается. Вот и Лиабанни возле него. Даже на нож не отвлекается.

Древние чудеса земли Нарвари?

Зря у нас ругают Охранное, плохо, дескать, работает. Вон как быстро прибежал. Сам четвертьтысячник Гарругачи, глава Охранного. Кафтан нараспашку. Выдыхает:

— Что?

— Счетчик сработал, господин четвертьтысячник, — тревожно поясняет Лиабанни. — И благородного Айтама гляньте, пожалуйста.

— Да он не нарочно! — пробует возражать Илонго.

Его, конечно, не слушают. Гарругачи подхватил Нарвари одной рукой, зацепил Айтама второй за рукав. И выскочил. Не слабый он дядька — одного тюленя унести чего стоит.

— А чего-о? — Слышится знакомое до тошноты, гагадунинское, — Байнобар са-ам нож проси-ил.

— Ага, — хмыкает Чукка, — главное, ребят, топор у Видакко не просить. Мало ли…

И рад бы я думать, что на меня тоже покушались. Так ведь нет — обычное дурацкое чародейство.

Лиабанни молча вытаскивает ножик из дверцы. Окликает Илонго:

— Посиди, Тачарри. Не надо тебе за ними ходить. Никто никого не съест.

— Так он же чары наводит! Адаликко.

— А ты в этом разбираешься? Ну, тогда иди.

Илонго шумно усаживается на место.

— Так Нарвари-то и обещал Амингера убить, помнишь, Бенг? — О, благородный Гарчибонго заговорил по-мэйански.

— Отстал он грозиться… Ох, ну, то есть… Говорил тогда, да, но не повторял.

— Но Дакко-то здесь при чем? — Илонго, похоже, никак не успокоится.

— Вот, да. Сразиться, не убивать. И не чужими же руками! Что вы с него Лантани какого лепите, моё вам почтение?!

— Кого?

Бенг Мемирия возит кулаком по лицу. Будто сам себе хочет врезать за то, что лишнее сказал.

— Негодяй такой был на Западе. То есть тьфу, на Востоке, если отсюда.

— Отставить про убийц, — командует Лиабанни. — И чтоб ножами больше не кидаться. Чай, не в кабаке.

— А как же чудо? — спрашивает Чукка. — Боярича-то ж собственным счетчиком шибануло?

— Вернется господин Гарругачи — его о чудесах и расспросите.

Не сказал господин Лиабанни: вернётся Гарругачи с Нарвари и Айтамом…

После этого все как-то стихли.

За стеной — снег и зима. А у меня лето стодвадцатичетырехлетней давности. Много, очень много всего надо сказать, одной тетрадки не хватит. Вам, господин Баллаи, сдавали когда-нибудь сочинение в двух томах? Итак, с началом второй тетради обратимся всё-таки к Амингеру.

Предки и родня достаются нам по наследству, друзей мы выбираем сами. Вот они: один во дворе дрова колет, такое действо пропустил. Двое других — о чем-то шепчутся. Вроде бы в зале, подле меня, но, кажется, сейчас не со мной? Не хотят отвлекать благородного Амингера от его достойных трудов? Или сочли, будто то, о чем они толкуют, не покажется мне любопытным? Или напротив — обидным покажется, если они всё про тот нож.

Тарри замечает мой взгляд и ёжится:

— Мы насчет Лани.

Неужто благородный Амингер так грозен, что перед ним хочется оправдываться? И что там «насчет Лани»?

— Невозможно так, — говорит Ячи и головой мотает в сторону двора. — Будет опять, как с прошлым словесником… Пойдём к надзирателю.

Дальше можно угадывать: то ли у Лиабанни отменный слух, то ли чутье. Только что сидел у печки, что-то пришивал, и — вот. Уже голову поднял, и не на кого-нибудь, а на нас. Будто подначивает: решайте скорее.

Значит, пора:

— Разрешите обратиться, господин надзиратель?

— Обращайся, Аминга.

Порой меня его повадки сбивают. Вот, я начал по уставу, все как положено, а он в ответ — по-семейному. Нарочно испытывает?

Иногда такие вещи у Тарри лучше выходят:

— А можно с Вами поговорить?

— Да можно. Так чего?

— Ландарри совсем учиться некогда, — объясняет Ячи. — Он отстанет.

— Так кто ж виноват, что некогда? Сам напрашивается. Кабы он нечаянно выражался…

— Ругаться, конечно, плохо. То есть «выражаться», непечатными словами. Но вот… Почему — плохо? «Плохо» — и всё тут?

— Может быть, Лани надо, чтобы Вы ему сказали: почему Вам плохо, когда он ругается?

— Хм, — только и откликается Лиабанни.

Похоже, Райачи и Таррига основательно подготовились. Сказали господину надзирателю именно то, что ему приятно было услышать. Вот — Гагадуни на меня с уважением поглядывает: неплохо ты их подучил. А я и не подучивал вовсе — без меня обошлись. Это хорошо, когда твои подопечные сами справляются. Обидно, правда, немного: вроде как натаскал, больше не нужен. У Аррачи с князем Чатурри — так же было?

А-а, вернулись всё-таки. Все втроем: Гарругачи, Айтам, Нарвари. Смотрятся изумительно: Айтам впереди — весь красный, за ним Нарвари — зеленый. И позади них — Гарругачи, тоже какой-то почерневший.

— Вот что, первый средний отряд, — начинает он пасмурно, — у меня к вам будет серьёзный разговор. Я понимаю: вы все люди молодые, здоровые. Хочется побегать-попрыгать. Даже подраться иной раз. Будут вам для этого и противники из соседней школы. И даже пострелять можно. На стрельбище. Договоритесь с господином Анаричи… Но кидаться друг в друга! Чем бы то ни было. Про ножи я и не говорю. Это уже не игра, это — опасная глупость. Не маленькие уже! Соображайте, что делаете! Вам ясно?

— Я больше не буду, — бубнит Айтам.

— Это ко всем относится, господа! Ясно?

— Так точно, господин четвертьтысячник! — гаркаем мы. Довольно дружно.

— Вот с вами учится благородный Нарвари. Один, не подумав, кинул нож. А у него счетчик чар сработал. На внезапную угрозу. Помимо того, что это очень больно, это еще и опасно. Для всех вас… Нас! Привыкнете, что счетчик Саунги подает тревогу по пустякам — в другой раз не обратите внимания на настоящую беду. Вопросы есть?

Все молчат. Какие уж тут вопросы.

— Вы подумайте, — продолжает Гарругачи, — я пока здесь побуду.

И усаживается за один из столов.

— Разрешите, господин четвертьтысячник? — Так, вопросы, кажется, появились у Лиабанни.

— Да, благородный Маэру?

— Раз Вы пока здесь, можно мне отлучиться на полчаса? Отряд-то тут не весь, у меня еще в наряде один…

— Идите, конечно. Ничего не случится.

 

 

Лэй

Благородный Ландарри Дайтан

Что-то мне сегодня очень здоровское приснилось. Только я не запомнил. Но, кажется, про дрова.

А вчера Лиабанни подходит ко мне на дворе с пилой и говорит:

— Хватит. Давай, что ли, вместе.

А я колю — уже две поленницы намахал — и отвечаю:

— Так Вам-то — чего? Вы ж не наказаны!

— Да у тебя тут колоть-то уж почти нечего.

Вот же змеюка, думаю. Колоть нечего. А пилить — это значит, чтоб опять появилось?

— Ну, — говорю, — как скажете.

Идем под навес. Там тоже сыро, зато сверху не каплет. Положили бревно на козлы, за ручки взялись. А ещё поглянем, кто первым устанет.

«Чиу-чиу-чиу» — сказала пила. А мы молчим. Четыре бревна распилили. А он даже не запыхался. И вдруг говорит:

— Ругаться-то все ругаются. Когда так тяжко, что мочи нет. Так когда-нибудь будет. Не хотелось бы, но будет. Ежели привыкаешь брань без повода бросать, случится — а слов крепких и нету. Или тебе уже сейчас — совсем худо?

Да с чего мне худо-то? Ребята, школа, господин Анаричи шашки взаправдашние обещал … а право — так ну его, успею еще догнать. И ежели по-честному — так все живы, и не хворый никто. И картошка на ужин жареная с корочкой. И от дров пахнет смолою.

— Нет, — отвечаю, — мне хорошо!

С тех пор это «хорошо» так за мною и увязалось. На завтрак творог дали с медом. Потом на праве не спросили. На перемене шестой отряд в «конный бой» играл. Тубу меня к себе во «всадники» взял — и мы их всех завалили. А еще гимнастика сегодня!

И целое утро всё было здоровско. Пока нас с вингарцами в наряд не послали. Наряд-то пустяковый, по картошке. В том и беда, что мы ее уже тыщу ведер перечистили — всем скучно. Сидим, треплемся. А начал всё Нари:

— Представляете, мне продолжение приснилось! Вот я давеча на бандуре играл во сне. Во дворце, таком, наподобие царского. Оказывается, это ещё не всё! Я там на пиру не то что-то спел. Царю понравилось, а другим, видно, не очень. И они ко мне ночью подослали убийц. Стою я, стало быть, у окна, воздухом дышу, а сзади подкрались — и удавку накинули. И душат! Страшно!

— Та-ак!

Аминга как картоху в ведро бросил — аж брызги в разные стороны! Как вскочит! Как зарычит!

— Ты, трепло ублюдочное! Самому сказать нечего — так у других таскаешь?

Ой, думаю, чего это он? А еще думаю: хорошо, что нож тоже обронил. А то так и порежет.

Нари хлопает глазами:

— Амингер, ты про что это?

Я, в общем, тоже не понял, про что. Зато вижу: сейчас такая драка будет! Лучше, чем с Талдином. Нарита с лавки поднялся, сбоку от него — Варритоже не понял, про что. ж тоже обронил. азные стороны! лись — и удавку накинули. , с другого — Фаланто. И Пифа сзади подгребает. А Аминга на них прёт, как медведь. Только маленький.

— Вы, ворье шелудивое! Ты мне ее сейчас вернешь. И тогда… Может быть…

Ага-ага, «не жив, так цел останешься». А что у Аминги-то пропало? Ячи с Тарри за нами следом двигаются. Но они, похоже, тоже не знают.

Дальше все разом загалдели:

— Кого — ее?

— Не надо, Аминга.

— Я же говорил — буйный!

Пифа руками показывает: «Ну и дела!».

— Погоди, Аминга. Что случилось-то? — Ячи пытается влезть между нами и Наритой. Правда, там уже Варри:

— Благородный Байнобар не изволит ли выразиться внятно?

Это он на «хороших манерах» нахватался. Вежливость такая особенная, чтоб по морде еще сильнее хотелось засветить.

— Я повторю. Для тупых. Тетрадь! Немедленно!

Нари руками вертит. Как веревочку перекидывает:

— Тетрадь. Твою. Вернуть немедля. Какую тетрадь? И при чём тут я?

— Сам знаешь.

Теперь мы выстроились: я — напротив Фаланто, Амингер был бы напротив Нари, но там Ячи мешает, и получается, что Аминга супротив Варри. А Пифа и Тарри сбоку. Ежели драться, то Чаварре удобнее всех. Надо бы его сдвинуть.

Нырну вперед и развернусь — чтобы к Аминге вполоборота:

— У тебя тетрадка пропала?

Ячи оттереть и другим плечом подвинуться — уже к Нарите:

— Ты лучше отдай!

Вот так — теперь Варри мимо меня не пролезет.

— Я к твоим вещам близко не подходил, — Нари пожимает плечами.

— Сейчас, — Аминга вдруг срывается с места. Только не вперед — в сторону. И убегает. Еще и Тарри с Пифой по пути растолкал. И стоим мы, как дураки.

— Сбежал? — присвистывает Фаланто.

Пифа качает головой:

— Фернётся.

Зачем Аминга всё так усложняет? Ну, подрались бы мы с ними — заодно и разобрались бы, кто чего потерял. А теперь — что?

Варри глядит на нас. На всех по очереди:

— А вы? Тоже считаете, будто мы у вас воруем?

Ах ты! Совсем не по-честному это. У меня, у Тарри с Ячи — ничего не пропало. Но Амингер же не скажет просто так.

— Я не верю, Нари. Ты… Чепуха какая-то.

Ячи-то хорошо — он Нариту так знает, что может верить, будто он ни при чем. А я? Мне тоже кажется: не он. Но я же не могу не верить Аминге. Верней, могу, но не должен.

— Думаете, нам от вас что-то нужно? — повторяет Варри.

— А раз не нужно — на кой спрашиваешь?

— Понять хочу, сколько на сколько придётся воевать.

— Тогда меня можешь посчитать!

Тарри тихо добавит:

— Я тоже… с Амингой.

Нарита криво так скалится:

— А я уж, скорее, с Малуви. Точно ведь: буйный он временами, ваш Амингер. А на буйных грех обижаться.

— Конечно, — слышится от дверей, — белый праведник Алангон.

Пифа был прав: вернулся.

Аминга подходит к нам. В руке — тетрадка, где он вчера писал, темно-синяя. И всё равно он злится:

— Сам спёр, а дракой мараться не хочешь.

Пифа опять руками взмахивает. На тетрадь кивает:

— Нашел? У сепя?

Варри башку вскидывает — как нас учили:

— Благородный Байнобар извинится?

— И не подумает! — и я не я буду, но Амингер себя ни в чем не винит. Хоть бы тогда тетрадь, что ли, спрятал.

— Вот эту вещь, Вы говорите, у Вас украли?

— Он знает, что украл. — Аминга мотает головой в сторону Нари.

— Мой друг у Вас ничего не брал. Я, Чаварра из дома Лабри, говорю: Вы его обидели попусту. Пусть Пламенный рассудит.

Ого! Не просто драка — вызов на поединок. По всем правилам. Сейчас Аминга ему ответит: «Я, Амингер Байнобар, настаиваю на том, что друг Ваш — вор». И что-то там еще полагается добавлять, не помню.

— Да запросто, — усмехается Амингер. Только что не зевает.

— Э! Э! Погодьте! — Ведь надо, чтобы по-честному. — Нам на Преполовение в первый раз со свинарями драться. Так вы уж на потом сговаривайтесь. Чтоб после.

— Прафильно. С Кхрестьянскхим раньше насначили. Фсё по порятху!

— После — так после, — совсем успокаивается Амингер. — Двадцатое подойдет?

 

После естествознания мы всё ж таки остались одни. Вчетвером, в смысле. Все на ужин побежали, а Ячи в коридоре встал — и стоит столбом.

— Я один такой дурак, ничего не понимаю?

Ячи глядит на Амингера. Тарри молчит и тоже на Амингу смотрит. А я — на них на всех.

— Да нет, — буркает Аминга. — Похоже, что все.

— Ты думал, Нари твою тетрадь взял? — спрашиваю.

— А он не брал, — продолжает Тарри, — а только прочитал?

— А это — что? Не воровство разве? — Амингер опускает сумку на пол, начинает в ней рыться.

— Ты-то откуда знаешь? — Я сейчас, как и Ячи, тоже пока не допёр.

Тарри отвечает:

— Потому что, кажется, Нари сам проболтался?

Аминга достает всё ту же тетрадь, будь она неладна. Раскрывает, протягивает — не мне, и не Тарри — Ячи:

— Вот. Это мой сон. А он — «мне приснилось», «мне приснилось»!

Ячи отворачивается. Не от нас, а чтоб к свету поближе. Читает. Долго так — будто на чужом языке.

— Правда, похоже. Только без бандуры и без царя. Но с удавкой, точно. А Чатурри — это кто? Или это… нельзя спрашивать?

Аминга прислоняется к стене и голову запрокидывает.

— Видишь? А Чатурри — это князь Вольной Аменты. Было такое государство во время войны. Правда, недолго. Аррачи Байнобар… Ну, то есть, еще не Байнобар, он от Чатурри-то дворянство и получил… у него служил. И договор с Королем Аррачи подписывал. От княжеского имени. А потом Чатурри сам в коронную Ставку поехал. В гости. И очень быстро там спился. Как орки спиваются. Совсем заболел. А Байнобара обвинили, будто это он князя Мэйану продал. Пытались убить, удавить как раз. И он бежал в Умбин.

Мне вообще-то тоже охота в амингину тетрадь посмотреть, но он пока не даёт. Забрал у Ячи, спрятал. Не в сумку, а за пазуху.

— Вещи воровать — все знают, что плохо. А когда сны или выдумки — хорошо, что ли? Еще больше противно. И почти не докажешь. Это — мне сон снился. Что я Аррачи. И как меня душить пришли. А Алангон подглядел.

— Сон подглядел? — спрашиваю.

— Дурак ты, «сон»! Запись. Я это всё утро записывал.

— Сволочь он, оказывается, — соглашаюсь я, а самому аж прыгать хочется. Хорошо ведь всё получается — Аминга-то на самом деле прав! И мы с ним. И даже по Ячи видно: «да, так по-честному!».

— Первый средний? Почему не на ужине?

Ох ты! Я чуть правда не подпрыгнул от неожиданности. Подкрался, понимаешь, как кошка. Господин Гарругачи, главный Охранщик в школе. Ему, небось, и положено незаметным ходить. И радоваться потом, что всех распугал.

— Уже идем, господин четвертьтысячник. Мы тетрадь искали.

Мы вообще-то правду искали. Но не докладывать же об этом Охранному Отделению.

 

 

Тарр

Благородный Таррига Винначи

 

Надо бежать. Иначе очень плохо будет: обругают или даже побьют… Жарко. И ничего не видно, только дороги немножко. И ветки от деревьев, которые пониже растут… Зеленые-желтые, зеленые-желтые… Красные… Снова зеленые. И рыжие… Когда в боку колет — это опасно? Говорят: всегда колет, если бежать быстро.

А в отряде скажут: «недоделок!». Может быть, я и вправду такой? Если задохся? И если не получается ничего?.. Это всё жара. А был бы дождик — всё отменилось бы… наверное. Шлёп!.. Вовремя заметил… Проклятый лес со своими корягами!

А воздуха мало. Будто не в лесу, а под одеялом. Или я неправильно дышу? Господин военщик говорит: «Давай же, тюха! Через-не-могу!»… а как — «через-не-могу» — не говорит… Ничего. Всё равно. Надо бежать.

Я утром съел ежа. Целиком. И он теперь ворочается там, внутри. Или подушку для иголок… У бабушки была… Какая же дрянь! Всё это — дрянь! Особенно сапоги… Бросил товарищей… Подвел отряд… Какая глупость в голову лезет! И про ежа — тоже…

У нас однажды жил ёжик. Мы его из леса принесли… Он так топал ночами! Как я сейчас… Лучше бежать и не думать. Так легче… А чтобы не думать — надо считать. Только непонятно, что… Можно еловые ветки. Или вообще — с иголками? Или вдохи и выдохи? По правилам: на один вдох-выдох положено пять шагов, нам господин гимнаст говорил… Ой, а у меня, кажется, на каждый… Здесь три версты, это будет… Три тысячи семьсот пятьдесят шагов. Потому что у меня шаг — в восемь ладоней, я мерил, если бегом. Значит, столько же вдохов… А должно быть… семьсот пятьдесят.

И вообще — почему это Вам нельзя останавливаться?..

И когда я проснулся, я тоже часто дышал. Или мне это только показалось? А в нашей спальне сейчас очень тихо. Даже господин Лиабанни не храпит. Он иногда храпит, я слышал, когда просыпался раньше. Но сегодня — нет. И боярич Адаликко не плачет.

Я об этом никому не говорил, даже Ячи. Ведь Ликко, наверное, не хочется, чтобы про него такое рассказывали. А я, получается, случайно подслушал. Как Нарита.

Мы вчера весь вечер об этом спорили с Ячи. Точнее, не спорили, а соглашались. Всё из-за сна, который Аминге приснился. А Нари потом о нем обмолвился. И у них теперь из-за этого поединок будет. Ох, то есть не у Нари, а у Чаварры, но всё равно — с Амингером.

Потому что нам с Ячи кажется, что Нари, может быть, и не виноват. Когда бы он мог в амингину тетрадку залезть? Ячи сказал, что он всё помнит: и как Амингер в тетради писал, и как не расставался с нею совсем. Даже на уроках. Или расставался? И мы стали вспоминать вместе.

Девятого Аминга все утро писал. Потому что ему сон как раз той ночью приснился. Его еще господин Каргу спрашивал, что он пишет. А Амингер не захотел признаваться. И до самого вечера тетрадку из рук не выпускал.

Десятого утром она у него тоже на столе лежала. А перед нарядом он ее в сумку спрятал. И получается, что Нарите некогда было про сон прочитать. Разве что только десятого, на праве. Когда господин Каргу у Амингера задание спрашивал, как и обещал.

А Нари сидит прямо перед нами. И если Аминга отвечал у доски, а тетрадь не закрыл, то Нарита мог, наверное, повернуться и всё прочитать. Если он умеет читать вверх ногами… Только ни я, ни Ячи не помним: закрывал ли Амингер тетрадку и оборачивался ли Нари. И Ячи расстраивается очень, что не запомнил. А на самом деле это не он, а я ничего не помню, ведь это же я с Амингой вместе сижу. Но я-то тогда не знал, что за тетрадкой надо следить, я — Амингера слушал.

А еще ни мне, ни Ячи, кажется, не хочется очень, чтобы Нари на самом деле жуликом вышел. И вруном. Потому что Ячи его еще отдельно спрашивал, как там было. А он ответил, что не подсматривал.

«А не могло Аминге и Нари, — спросил Ячи, — одно и то же сниться? По воле Владыки Сновидений?» — «Могло, наверное. Только если это чудо Владыки, тогда бы счетчик сработал.» А может такое быть, что счетчик ночью сработал, но его никто не услышал? Я, конечно, не знаю, как он устроен, но думаю, что он громко должен реветь. Интересно, а что случится, если разобрать счетчик Саунги? Ведь он, хоть и чародейский, но все-таки прибор. Надо будет в отпуску у мастера Инайялли спросить.

А потом Ячи лучшая мысль пришла. «Что, если Аминга во сне говорил? А Нари слышал, только не понял: это снаружи — или это ему самому, Нарите, снится?» Только я ни разу не слышал, как Амингер во сне разговаривает. А вот благородного Нариту — слышал. Он ведь всегда что-то говорит, и днем, и ночью. Правда, не всегда понятно.

И тогда совсем грустно получается. Выходит, что это не Аминге, а Нари всё приснилось. А Амингер во сне услышал, и решил, что это — про него. И наверное, надо сказать об этом Аминге. Пока он еще с Чаваррой не подрался. До двадцатого числа. Только жалко очень его расстраивать.

А до двадцатого — еще долго, целых восемь дней. Точнее, уже семь. А до Преполовения — три. Когда нас с Крестьянским Училищем драться поведут. Вам, Таррига, ведь потому и не спится. И сколько угодно можно всем говорить, что Вы драться не умеете, но на самом-то деле — трусите. Всего сразу. И того, что ударят, и того, что сами ударите, или с испугу сбежите. Как во сне сегодня сбежали. Вот боярича Нарвари в драку не пустят. Сказали, ему нельзя. Может быть, попроситься с Ликко посидеть, чтобы он один не скучал, пока все дерутся?

Хотя Адаликко скучать не станет, он к своему коню пойдет. Он красивый очень, в яблоках, и грива косичками. Встанут в деннике — голова к голове — и будут разговаривать. И Вы им двоим совсем не нужны. И стыдно как-то об этом просить — всё равно же все догадаются, что Вы так прячетесь.

А конь, который Вам достался, — тоже хороший очень. Только рыжий. А кусается он не из вредности, а — напоминает. Чтобы еще морковки дали или яблока. И Вам никак не удается растянуть припасы на всё занятие. Зато он лохматый, и на Певунью похож немножко. А назвали его Соглядатаем почему-то. Хотя он точно ни за кем не подглядывает. Только за другими лошадьми, если им тоже что-то вкусное дают.

Кто-то заворочался сбоку, за столбом. Эта спальня так построена, что когда лежишь, почти никого из-за столбов не видно. Только тех, кто рядом или напротив. И господина Лиабанни я тоже отсюда не вижу. А он меня, наверное, может, если не спит. Говорят, в тех домах, где учителя живут, у господина Лиабанни тоже есть комната. Но я совсем не знаю, когда же он там бывает. Потому что он все время здесь.

А там, за столбом, снова ворочаются. И дышат тяжело. Будто бы тоже бегут, как я во сне бегал. Кажется, не прямо по соседству, а подальше. Значит, не Тачарри, и не Дакко. Скорее всего, Талле или Лембул.

— Эй, ты чегой-то?

Точно, это буллин голос. Слышно, как он садится. И как Талдина зовет:

— Талле, ты чего?

Получается, это Талдин мечется. И, по-моему, еще и хрипит. А вдруг ему что-то страшное снится? А еще Тубу говорил, что в этой спальне всегда что-то по ночам случается. И тогда я тоже решил посмотреть, что там, и из-за столба выглянул.

Лембул уже совсем встал. Стоит возле кровати, тормошит Талдина. Пытается разбудить, а он никак не проснется.

— Тревога, — тихо говорит Лембул.

И непонятно: у него от испуга голос пропал или ему остальных будить жалко. Но Лиабанни всё равно услышал и проснулся. Подходит к их кровати.

— Угораем? — спрашивает его Булле.

Господин Лиабанни качает головой:

— Не похоже. Ты вот что — давай-ка за сторожем. Он внизу, знаешь — где?

— Знаю.

— Хорошо. Пусть сюда поднимется, посидит. А мы — в лечебницу.

Он только штаны натянул и сапоги, а потом подхватил Талле — и прямо в одеяле унес. А тот даже не очнулся. И Лембул следом убежал.

Бабушка рассказывала однажды, что когда мама была маленькой, она простудила легкие и чуть не задохнулась. Может быть, Талдин тоже простудился? Позавчера, на военном деле. У нас урок на дворе был, мы шашки учились метать. А сейчас все же холодно.

И еще я подумал, что господин Лиабанни без кафтана, в одной нижней рубашке убежал. А лечебница — далеко. И что он тоже может так простудиться. И тогда я решил за ним сходить, тулуп отнести. Ведь если я сам как следует оденусь, он же, наверное, не будет ругаться? Только надо побыстрее, пока сторож снизу не пришел.

Днем, когда мы выходим, снега уже нет, тает. А сейчас — лежит. Но совсем тоненький, почти что в одну снежинку. И земля поэтому не белая, и не черная, а как будто седая. Зато лужи замерзли. А на нескольких лед растрескался от сапог. Это, наверное, господин Лиабанни наступил.

Лечебница не заперта, и в двух окошках — свет. Хорошо, что никто не встретился: ни объяснять, ни врать никому не надо. В коридоре пусто, только огонек из приоткрытой двери и голоса — лиабаннин и господина Мадачи, лекаря.

— Значит, опять! — Доктор не спрашивает, а вздыхает.

— Похоже на то, — отвечает господин Лиабанни.

Если осторожно заглянуть в щелочку, видно, что Лиабанни стоит спиной, а господин Мадачи что-то в шкафу ищет. А Талдина нет. Он, наверное, в другой комнате. Мы там тоже лежали, когда у нас хомячья хворь была.

— Как остальные? — господин Мадачи достает трубку, которой слушают, и фонарик, и еще какой-то ящичек. И сразу лечебницей запахло сильно.

— Пока не жаловались.

Господин Лиабанни, кажется, сердится. Не на доктора, и не на нас, по-моему, а на кого-то еще. А я утыкаюсь носом в его тулуп. Потому что от него запах лучше, чем от лекарств, — дым и овчина. И дрова свеженапиленные.

— Я посижу тут, подожду? — добавляет господин Лиабанни.

— Да нет необходимости, благородный Маэру, — отвечает доктор. — Всё обойдется. К тому же… к Вам пришли.

Ой! А я не знал, что меня видно. Господин Лиабанни оборачивается:

— Тарри? Ты чего тут?

— Вот. Вы тулуп забыли.

— Да-а, — тянет господин Лиабанни, — совсем память никуда.

Доктор Мадачи из комнаты тихонько фыркает.

Мы вышли во двор. Теперь на снегу две дорожки от следов — лиабаннина и моя. А будет — четыре, если не засыплет. Господин Лиабанни берет меня за руку:

— Перепугался?

— Немножко. А Талле сильно болен?

— Господин Мадачи говорит: обойдется.

— Это хорошо.

Господин Лиабанни поднимает голову и смотрит в небо. А я — на него. Так странно — он сейчас совсем не старым выглядит. Или это оттого, что темно?

— А холодно! — говорит он. — Благодарствуй, Тарри.

А я вспомнил, что мы с ним так уже ходили однажды — за руку и в темноте. Только давно очень, еще летом, когда картошку пекли.

 

 

Рэй

Благородный Райачи Арнери

Победили «свинарей», есть что праздновать.

Правила простые: полоса шириной в десять аршин, между нашей школьной землей и училищной. Надо вытолкнуть их всех за их границу, и чтобы наших поменьше улетело за нашу. Лежачих не бьют, раненых — не добивают.

Главное — посмотрели друг на друга, кто как дерется против чужих. Теперь, как выражается Нарита, у нас всё «беспримерное». Поскольку — да, примеров нашего геройства раньше не было.

Амингер и Чаварра ломились вперед, плечом к плечу, сгоряча уложили человек пять — пока на них не навалилось всё крестьянство. Тогда и сами полегли. С честью! Это беспримерное благородство: все ведь знают уже про их вражду.

Тарри явил беспримерную стойкость. Сосредоточился на том, чтобы его не повалили, вскакивал, как неваляшка, раз двенадцать. Крестьянам это понравилось, лезли снова и снова, а Лани держался тут же и валил, кого мог. Ландарри-то падает, только когда сам решит, повалить его почти невозможно.

Зато Санчи показал себя во всей плоскости. Тоже — беспримерной. Упал и якобы уползал восвояси, подобно змию. Но по дороге подвёртывался под ноги супостатам.

Сам Нарита отвечал на вызов. От крестьян хулу на нас, «плисовых», изрыгал тоже по-своему беспримерный парень. Крепкий, но при этом почти прозрачный: такие белые волосы и лицо. Ругался долго и грязно, хотя и без непечатных слов. Нари в ответ обзывал по-всякому полеводов, скотоводов и вообще все гильдии. Глашатаи оба не устояли, но так будто бы всегда и бывает. Зато Нари всё наблюдал и пересказал потом общую картину.

Первый удар пришёлся по Пифе, самому крупному. Малуви за ним укрывался и бил из укрытия. Но их обоих вытолкнули — общими усилиями примерно половины всех крестьян.

Бенг Мемирья умудрился улететь на землю врага. Считался убитым, потому что в этот раз свинари пленных не брали.

Гурро Гагадуни, похоже, не притворяется: правда плохо видит. Братья пытались держаться вместе, но не особенно толково. Чего не скажешь про Амингу с Чаваррой…

Благородный Чаварра изучает противника. То есть Амингера. Нынче попробовал, как оно получается в действии: двигаться точно в лад с ним. Круто получается, к сожалению.

А ещё была беспримерная верность: когда Илонго повалили, Дакко его потащил за нашу границу. После этого больше не дрался: сам ушел, возвращаться нельзя.

Из наших на ногах осталось четверо. Таррига и Лани. Лембул Чукка: он и впрямь отлично дерётся, видно, что выходил уже и на серьезные побоища у себя в Ви-Баллу. И я, как ни странно.

Тут повезло. Знать бы, кто такой этот училищный. Мы с ним всю драку были беспримерно нерасторопны — почти не сдвинулись с места. И что он устоял — вот в этом моя заслуга, кажется.

Не забыть: каштановой масти, нос вздёрнутый, глаза домиком, раскосые вниз… Чем-то похож на нашего Булле, а ещё больше — на господина надзирателя. Тоже откуда-то с Озера? Имя спросить как-то не к месту было. Или достойного противника и не забудешь, особенно первого?

Я теперь уже не знаю… Голова дурная, так ещё и дырявая. Про некоторые дни, как мы с Тарри давеча выяснили, я не помню почти ничего. Знаю, в уме могу посчитать, какие уроки были, какие наряды, но чтобы я всё это сам видел? Кажется, что нет. Не отложилось.

Сидим теперь все в бане, остываем: отмываться пришлось основательно.

— …Я бы вообще не упал. Мне подножку подставил. Тот, рыжий.

— …А я говорю: жухают. У него под курткой — доска подложена! Я всю руку отбил. Вот, смотри.

— …Я его в следующий раз — тоже пну! А что — им можно?

— …И это мы ещё в меньшинстве! Без Талдина!

— …И без Мамулли…

— От Мамулли — что толку?

— И без боярича.

— А он где? Талле болеет, Мамулли болеет. А он?

— Ему со всеми в баню нельзя, у него обеты.

— И ласты режутся, неприлично.

— Гы-ы-ы! Да не ласты, а жа-аабры!

Надзиратель приоткрывает глаза. Он было задремал от тепла, но про Нарвари услышал.

— Глупости вы говорите, ребята. Не надо так.

Замолкли. В наряд сегодня не хочется никому. А с господина Лиабанни сталось бы и отправить.

— А Вы, господин четвертьсотник, что скажете? Понравилось Вам, как мы их?

— Вроде сносно всё прошло, молодцы.

У Лиабанни некоторые слова расставлены в обратном порядке. «Отлично!» — это когда кто-нибудь дрова роняет себе не на ногу. «Хорошо!» — значит «ужо вам, голубчики». «Неплохо» — уже похвала. А «сносно» — так и вовсе замечательно.

Санчи победно потрясает кулаком. Надзирателю угодили — уже не зря старались!

Лани-то хоть доволен? Кажется, да. У Тарри вид обалделый. Но хорошо ведь, что это дело сделали? Теперь, авось, до Преполовенья Рогатого уставных драк не будет.

Амингер. Что насчёт его ярости? Не беспримерной: её мы уже видали. А в этот раз? Сейчас спокоен. Но не слишком, не как после одержимости бывает, если по книжкам судить. Молчит. Про Чаварру — заметил там, в бою? Или здесь уже услышал? Или мимо ушей пропустил? Спросить не получится.

А озёрник тот, как и я, драться не хотел. Так, время скоротать, раз уж положено. Но я бы не сообразил, что мне именно его надо выбрать. А он? Случайно на меня попал — или выбрал?

Нари.

Мог бы обидеться тогда. Мог бы злиться. Так нет, ничего подобного! Мог бы дёргаться: а ну как его слабаком запишут, раз он Аминге не ответил. А вот нет! И все эти дни, и сегодня. Весёлый, уверенный. Сидит с ногами на перевернутой бадье, рассуждает:

— Но что в итоге, благородные господа? По-моему, вот что. Они, крестьяне, гораздо лучше действуют сообща. А мы — вроде древних героев: каждый сам по себе или в паре. А они ведь это — учтут!

— Да ничего они не лучше. Победили-то — мы! — отвечает Лани. Снисходительно так, развалясь на лавке.

— Что да, то да! Главное теперь — не расслабляться!

Бенг произносит нараспев:

— На ошибках учится каждый, на своих или на чужих,

Но не каждому из успеха доведётся извлечь урок!

На стихи Аминга встрепенулся:

— Наш блистательный отряд

Был в сраженье беспримерен

И свиреп, как старый мерин.

Уж о нас заговорят!

Помня вражескую злость,

Мы должны не расслабляться,

Друг на дружке упражняться

Каждый день, как повелось.

Ага. То есть Аминга слушает, что Нари говорит.

Как бы мне с ним потолковать? Наедине, чтоб я не рисовался перед Тарригой, какой я мягкий да чуткий, а Амингер — перед Лани, какой он непримиримый.

 

Получилось! Лани и Тарри разжились яблоками, понесли их на конюшню. Звали и нас, но Амингер отказался. И я — тоже.

Стоим в прихожей нашего закутка. Других рядом нет, надзиратель в лечебницу пошёл.

— Вот хорошо, — говорю. — Ты от них, от всяких гадов, ничего не хочешь. Сперва тот прошлый наш словесник, потом Нарвари, теперь ещё Лабри… Ты всё сказал, что про них думал, ихней мести не боишься, забыл и успокоился. Так?

— Словесник, Нарвари, Лабри… — Аминга глазами водит, будто на стенке картины висят: со всеми жертвами его гнева. — А гады мельчают. Или это я мельчаю?

— Знаешь, это не утешает! Враги множатся. Тебе не мешает, что они есть. А мне мешает, что про них думать приходится всё время. И Тарри ждёт, что они тебе устроят. А можно было бы то же самое время на что-то лучшее потратить.

Ну, так не хочешь — не думай, что ещё тут можно ответить? Не получается у меня объяснить…

— Ячи. Когда мы выбираем друзей, мы заодно выбираем себе и то, о чем станем беспокоиться. Только по-моему, Лабри того не стоит… Или это тебя и тревожит? Что сейчас я враждую с Лабри, а не с кем-то другим?

— Я понимаю, зачем это ему. Хочется за своих людей заступаться. А тут — как же, повод дали!.. И не важно, что и Нарите, и Пифе это его заступательство на хрен не нужно. Но это их дела. А тебе — зачем? Понятно: тебе враг нужен, совсем без врага ты не мог бы. А для чего нужен?

— Иначе жизнь неполна, пожалуй. Вот скажи мне: зачем мы сегодня били вполне славных ребят из Крестьянского Училища? Приперлись на ничейную землю, стали горячить себя придуманными оскорблениями. Зачем? И ведь если б нас туда не отвели, думаешь, я бы с кем-нибудь из них встретился? И для чего мне такие враги?

— Не понимаю. С крестьянами-то ясно. Мы теперь кто? Подростки. А подростки драчливы. Им надо создать условия. Вот, ввели этот обычай. Чтобы потом с чистой совестью за школьные драки наказывать. Вам что, мол, мало свинарей? Начальству так проще, за то и дрались.

— Не повторяй ты глупостей за взрослыми дураками! Вражда настолько же присуща разумной твари, как дружба или любовь. А Пламенный ничуть не меньше Владычицы там, или Премудрой. И потом — почему это я должен драться, чтобы облегчить жизнь начальству, а не разнообразить свою?

«За дураками» — это за кем? За тутошними нашими? «Воспитание товарищества», «постоять за Корону перед гильдейцами»… Или «глупости» — то, что драки эти, по сути, для показухи? Тут ты бы осторожнее, Аминга. Друзей выбирают вместе с их супостатами, ага. И вместе с их учителями — тоже. Которые не школьные, а настоящие. Короче — чтоб я про своего соседа слово «дурак» от тебя слышал в последний раз! Это ж я за ним повторяю.

Эх, а слышно ли, что за ним?

Переспрошу:

— То есть — для равновесия? Чтоб не только хорошие люди в жизни были, но и гады, а то слишком много счастья получится? Иначе я не понимаю. Насчет Семерых… Ну, скажи мне: где Пламенный Воитель — и где господин словесник?

— Нет. Скорее — для удовольствия. А Пламенный Воитель — это я. И Плясунья. И Премудрая. И все остальные. И тогда выходит, что — да, для равновесия.

— Ой-ёй-ёй. Был один такой, говорил: «Творец Безвидный — это я». Его книги в Ларбаре на площади сожгли в своё время.

И звали его Байчи Ларбарский, вероотступник. Аминга только сейчас соображает, что он сказал. Переводит дух: да, мол, этакая слава — как раз по мне! И обещает:

— О-о-о!.. Я попробую…

Пройдёт, допустим, лет десять. Вся Ларбарская печать будет в клочья рвать некого грамотея Байнобара. И всё Охранное отделение будет за ним гоняться. А почему? Потому что однажды некий благородный Арнери его укорил: ты, дескать мелкий склочник. Имелось в виду: не склочничай. Но он, конечно, понял по-своему: решил стать великим. И стал — великим лжепророком нашего времени…

— А что касается Лабри, — Аминга улыбается почти кротко, — так от него я в любое время могу отвязаться. Хоть дюжину раз. С удовольствием!

— Не надо дюжину! Не надо — с удовольствием!!! Один раз, но так, чтоб он действительно отстал!

Из спальни выглядывает Бенг:

— Ээ, вы как?

— Ничего. Разговариваем.

— Вы стоите орёте вообще-то. Без всякого примера.

Благородный Амингер вдохнул. Выдохнул. Молвил вежливо:

— И правда. Извини, если помешали.

— Ты извини. Я думал — может, привидение?

Только призраков нам ещё не хватало.

— А разве привидения орут?

— Орёт, кто его видит. Санчи ходил мне показать, а я не вижу…

— А он — где орал? Тьфу, то есть — видел?

— В музыкальной. Оно там музыку слушает иногда.

Занятно…

— Знаешь, если призрак явится, так прежде всего заорёт счетчик чар.

— Да, точно.

Ба-бамм! — говорит кто-то за внешней дверью. И приотворяет её. Тубу, который не Рамбутан. С ворохом бумаг в охапке.

— О, привет! А у вас тут есть такой — заглядывает в тот лист, что торчит из вороха сверху, — благородный Арнери?

— Так это я.

— А Байнобар?

— Я, — отвечает Аминга. — А что?

— Эк я угадал. А вы чего тут, так и стоите, почту ждете? Тогда я вам оставлю, а вы уж раздавайте своим.

И правда, нам письма есть. Тубу не уходит, глядит вопросительно.

— Вообще-то с вас причитается. За добрые вести.

— А что, если вести дурные?

— Ну, тогда хоть за копытные. Что я — зря бегал?

Видит, что мы не понимаем, чего он хочет. Спрашивает:

— Каштов нету, что ли?

— Чего?

— Каштанов.

— Какие сейчас каштаны? Зима уже.

— Денег, — шепчет он, как бестолковым.

— А-а. Нету.

— Взрослые парни-то. Пора обзаводиться.

Амингер на него смотрит хмуро. Тубу кивает:

— Да ладно, шучу. А вы — молодцы. Я уж слышал, что наш первый отряд свинарей забил. Не всем так везет, по-верь! Мы вот продули в первый раз.

Ох, а ведь это, небось, только начало. Сейчас ещё поздравлять придут. И намекать, что с нас, да с первой победы, причитается…

— Кстати, а где ваш маленький?

— Кто? — переспрашивает Амингер.

— Ну, светленький такой. Таррига, кажется?

— А он с надзирателем, с господином Лиабанни пошел.

— О-о! Ну, ладно. — И убежал.

Бенг заглядывает в кучу писем:

— А мне есть, нет?

Почти всем есть. Посмотрим, что нам пришло.

А пожалуй, и вправду добрые вести. Приезжает госпожа Байнобар, на весь месяц Владыки, будет жить при Университете в Ларбаре, и Амингера возьмет к себе.

— Аминга!

Смотрю на него: он вроде бы ничего страшного у себя в письме не прочел.

— У тебя есть насчет Ларбара? Насчет зимнего отпуска?

— Да. Мама приедет. Будем делать доклад в Университете. На историческом.

— Ага. Но вы в гости всё равно приходите.

— Спасибо. Всё равно придём.

 

 

Тарр

Благородный Таррига Винначи

Вы-то думали, что после драки со свинарями — уже всё, ничего плохого до отпуска не случится. А оказалось, что Чаварра всё помнит: и про Амингу, и про поединок. И восемнадцатого перед вингарским Пифа сказал, что ему с Лани надо договориться, как будущим свидетелям. Вы читали и по рассказам знаете: взрослые поединщики всегда так делают. Но тогда получается, что и Амингер с Чаваррой — взаправду. Страшно это. Особенно, когда Пифа сказал, что бой будет идти до тех пор «покха одна из сторон не признает сепя попештенной или не станет неспосопной протолшать». И Вы теперь всё время думаете: как это — «неспособной продолжать»?

А Лани согласился и спросил: драться будут только Амингер и Чаварра, а свидетели — наблюдать, или им тоже можно? Пифа подумал и решил наблюдать. И еще добавил, что остальные должны за лестницей следить и за коридорами — чтобы никто не пошел. Потому что место выбрали на третьем этаже, в проходе возле уборной, в половине восьмого. Там вечером народу совсем мало бывает, все либо в книгохранилище, либо на танцах. Но всё равно кто-то может пройти случайно.

Вот было бы хорошо, если бы господин Лиабанни обо всем догадался и запретил нам туда идти! А самому Вам ему рассказать, наверное, нельзя. Потому что Аминге, кажется, хочется подраться. И Лани тоже. И они обидятся, если их не пустить.

Трудно очень оказалось сидеть на ужине и делать вид, что Вам не страшно ни капельки. И что Вы в книгохранилище собираетесь, а не коридор сторожить. И на часы не смотреть слишком часто, чтобы никто ничего не заподозрил. А еще надо было незаметно уйти — всем восьмерым. Правда Лани сказал, что уходить можно и вчетвером. И подниматься — по дальней лестнице. Потому что на настоящий поединок одной дорогой с врагом никто не ходит. Только лучше бы он все-таки был ненастоящим.

Наверху Лани предложил Ячи и Нари смотреть за лестницей, что напротив уборной. А Вам и Фаланто достался поперечный коридор. От музыкальной комнаты и вдоль всего танцевального зала. Там тоже есть проход с лестницей. Но если по ней кто-нибудь и придет, его в коридоре издалека можно заметить. А слышно всё равно ничего не будет, потому что в музыкальной комнате старшие ребята на трубе играют. И из танцевальной залы тоже музыка раздается, только тихая.

Фаланто сказал, что он пойдет от музыкальной залы, а Вы — ему навстречу. Потому что так уследить проще. А еще, наверное, потому, что ему с Вами сейчас ходить не положено, раз уж Вы за Амингу, а он — за Чаварру. Хотя Ячи и Нари на лестницу вместе пошли.

За стенкой, где танцуют, играет бандура. Пам, пара-пам, пара-пам, пара-пам… Из-за музыки не разобрать — что там в закутке у Аминги. И непонятно, зачем кто-то на танцы ходит? Праздник Объединения ведь еще не скоро совсем. Но лучше уж на танцы, чем на поединки.

На потолке вдоль всего коридора — лампочки. Круглые и плоские, как миски. Девять штук. А в этой части прохода — семь. Еще две между залами истории и механики остались. Если бы Вы с Фаланто ходили с одной скоростью, то встретились бы ровно под четвертой. А получается — под пятой с его стороны. Значит, он быстрее. Или Вы нарочно замедлились возле того угла, за которым дерутся.

Когда мы дрались с Крестьянским Училищем, все кричали, свистели, а наши — даже хрюкали. Чтобы свинарей разозлить. А Амингер и Чаварра дерутся молча. Потому что шуметь нельзя? Или оттого, что бьются не напоказ, а по-серьезному? А нам же еще девять лет вместе жить! Это очень много — столько, сколько Вы вообще уже прожили…

В этом конце коридора вообще ничего нельзя услышать, кроме труб. На трубе играть важнее, наверное, чем плясать. Ведь наш школьный оркестр не только на День Объединения выступает, но и по другим праздникам. И в войске трубачи тоже нужны. И всё равно без музыки никто не танцует.

А от Фаланто Вы опять отстаете. Вы только развернулись, а он уже стоит на углу, смотрит. Как там сейчас Аминга? Он один раз Чаварру уже победил. Но его тогда сильно тоже побили. И неизвестно, чем бы все закончилось, если бы господин Байлеми не прибежал.

Если бы сейчас кто-нибудь вышел из залы. Или по лестнице бы поднялся…

Ой, а если кто-то, и вправду, пойдет — Вам что надо делать? Потому что мы, конечно, договорились коридор охранять, а как поступать на случай тревоги, не условились. Ведь если громко подавать знаки своим, то этот идущий, наверное, тоже догадается. А если отвлекать его разговорами, то наши не узнают, что пора прятаться. Или отвлекать его погромче? Будто бы оттого, что не слышно ничего из-за музыкантов? Надо спросить у Фаланто.

Спросить Вы и не успели. Фаланто совсем немножечко до Вас не дошел. Он вдруг остановился, и у него такое лицо сделалось, словно на него сейчас паук прыгнет. Ядовитый очень. Или даже крыса.

А потом Фаланто развернулся и побежал обратно. И кричал при этом так сильно, что жутко стало. И тогда я обернулся посмотреть — чего он так испугался.

Там вообще-то никого не было. Только пятно какое-то на стене музыкальной комнаты. Темное и вытянутое, как человек. Или мне показалось? Потому что лампочки всё же мало света дают… Ой, но ведь на такой крик сейчас вся школа сбежится!

— Что случилось?

Дверь танцевальной залы открылась, и оттуда выскочил господин Деболли без кафтана, только в рубашке. А за ним еще трое ребят. Они совсем смешно выглядят — в старинных кунтушах и шапках с мехом.

Фаланто сидит на полу и продолжает орать. Может быть, его кто-нибудь укусил? Вокруг стоят Пифа, Чаварра и Лани. Аминга чуть поодаль. У него щека расцарапана и штанина порвалась, но крови нет. Из соседнего коридора подбегают Ячи и Нари. Господин Деболли наклоняется над Фаланто:

— Что за вопли, благородный Малуви?

— Там… — Фаланто замолкает и машет рукой в мою сторону. — Там!

Теперь господин Деболли глядит на меня. И, кажется, сердится:

— Винначи, что Вы еще натворили?

А господин полсотник уже про что знает?

Фаланто не то всхлипывает, не то икает:

— Там… призрак.

— Тю! — говорит один из ребят в шапках.

— Что-о-о?! — спрашивает господин Деболли.

— Призрак, — севшим голосом объясняет Фаланто. — Из стенки вылез.

— Ы-ых!

Все смотрят мне за спину, а Лани даже пятится немножко. Там из бокового прохода ударяет свет. А затем из-за угла появляется кто-то черный, с фонариком. И идет прямо на нас. Только это не призрак, наверное, потому что он сапогами топает. И говорит:

— Вы чем здесь заняты?

Господин Деболли выпрямляется:

— Ну же, Малуви! Это не призрак, а господин Гарругачи. Совершенно невозможно заниматься, господин четвертьтысячник!

Теперь-то, когда фонарик опущен, можно понять, что это и правда наш начальник Охраны. И господин Деболли ему уже нажаловался на нас.

— Что за разговоры про призраков?

Фаланто поднимается на ноги:

— Я видел, господин четвертьтысячник. Там стенка раздвинулась. И он прилез.

Господин Гарругачи смотрит на господина Деболли. Вопросительно, потому что Фаланто он, по-моему, не поверил.

— А Вы, господин полсотник?

— У нас шли занятия, — начинает объяснять господин танцор. — И тут дикий вой в коридоре. Выхожу — и что же? Первый средний отряд! Разумеется, никаких призраков.

— Благодарю, — вздыхает господин Гарругачи. — Продолжайте урок. Итак, первый средний, что вы тут делали?

Это, конечно, нигде не сказано, что нам на третьем этаже вечером бывать нельзя. Но господин начальник Охраны нас в чем-то подозревает. Рассматривает всех по очереди и задерживает взгляд на Амингере:

— Дрались?

— Никак нет, господин четвертьтысячник, — встревает Лани. — Играли!

Господин Гарругачи морщится. А еще у него в фонаре заряд, кажется, заканчивается. Потому что свет тускнеет.

— …И упали! — мрачно добавляет Пифа.

— Кто-нибудь еще что-то странное видел? — повышает голос господин Охранник.

— Нет! — бодро отвечает Лани.

— Нет, — соглашается с ним Аминга.

— Мы не видели, — трясет головой Нари.

Я вспомнил про пятно на стене. Оно считается «чем-то странным»? Наверное, да. К тому же господину Гарругачи иначе работать будет трудно, если ему ничего не рассказывать. Это же не про кого-то из нас, значит, и не донос.

— Я, кажется, видел, — говорю я. — Только не понял, что.

За спиной господина четвертьтысячника Лани стучит себя кулаками по голове. Дескать: «Ну, ты и дурак!».

 

В комнате господина Гарругачи я прежде ни разу не бывал. И Фаланто, кажется, тоже. Поэтому мы с ним оба по сторонам озираемся. Она большая, такая же, как зала по военному делу, только меньше заполнена. Стол с высоким креслом, стульями и скамейкой. В одном углу кровать, в другом — печка. А в третьем — изваяние из дерева. Орк и человек стоят рядом и смотрят друг на друга. Немножко набычившись, но все же без злобы. Будто бы они мериться собираются, только не силой, а хитростью. Видно, что их из одного дерева вырезали, раздвоенного. А потом раскрасили.

Господин четвертьтысячник привел нас сюда, чтобы расспросить. А остальным велел отправляться к надзирателю и доложить о случившемся. Это даже хорошо, что мы здесь сейчас, — не придется обманывать господина Лиабанни или выдавать Амингу с Чаваррой. Лучше уж про призрака рассказывать — всё равно я его почти не разглядел.

Господин Гарругачи садится в кресло, а нам кивает на скамью.

— Итак, — говорит он, — опишите подробно, что вы видели. Сначала Вы, благородный Малуви.

Фаланто вздыхает. По-моему, ему всё еще страшно немножко. Только непонятно, чего больше: призрака или господина Охранника.

— Я шел по продольному коридору. И увидел призрака. Он из музыкальной комнаты выбирался. Прямо через стену. В тот коридор, что к правой лестнице ведет.

— С какого расстояния Вы это видели?

— Не помню. Но недалеко.

— Под четвертой лампой, — шепотом говорю я. Хотя мы же не на уроке, можно и не подсказывать.

— Считая откуда?

— Справа.

Теперь вздыхает господин Гарругачи:

— Справа от чего?

— От входа в школу. Если входить.

— Справа от входа, но слева от выхода, понятно. А Вы где в это время находились, благородный Винначи?

— Между третьей и четвертой. Тоже справа… Лампами.

Господину четвертьтысячнику что-то не нравится очень. Будто мы всё придумали, а за ним — совсем большой начальник наблюдает. Так бы господин Гарругачи сказал, что мы врём, а тут — хочешь, не хочешь — приходится по правде разбираться.

— Хорошо. Вы видели, благородный Малуви, что-то или кого-то на стене. Как понять: «выбирается»? Как из возка? Как из кустов? Или что Вы имели в виду?

— Как через кесьет.

Фаланто произносит слово по-вингарски. Я такого не знаю. Но господин Гарругачи переводит:

— Занавеска из бус?

— Да. Только её можно отвести, — Фаланто показывает руками, — а можно прямо насквозь идти.

— Ясно. И как оно выглядело, это Ваше «нечто»?

— Так и выглядело. Человек: с головой, с телом. Только нечеткий. Как призрак.

— С телом, но без рук?

Господин Гарругачи перекладывает фонарик перед собой. У него, наверное, кресло высокое очень. Или наша скамья — низкая. И сам он сейчас — почти как призрак. Костлявый и бледный.

Ой! Я, кажется, догадался! Если стоять в коридоре с фонарем и светить перед собой, то самого человека может быть и не видно. А тень на стене будет. У него за спиною — поэтому и без рук. Если их в стороны не разводить. Конечно! И никаких призраков. На самом деле такие задачки тоже интересно решать. Только если бы он про руки не подсказал — я бы не догадался.

— Ну а Вы что видели, благородный Винначи?

— Господин четвертьтысячник, а Вы можете к стенке встать?

— Что?!

— Вот там, у стенки, встаньте, пожалуйста. И фонарик возьмите.

В этой комнате стены такие же голые, как в коридоре. Только зачем-то войлоком обиты. Но тени всё равно видны.

Господин Охранник поднимается из-за стола, делает несколько шагов и оглядывается. И улыбается:

— Ну да!

— Это же Вы были в коридоре, правда?

— Был, — признается он и всё-таки подходит к стене. — Возможно, это я вас и напугал. Взгляните-ка, благородный Малуви. Вон там — шевелится кто-то на стене?

Шевелится. Особенно, когда господин Гарругачи фонариком водит вправо-влево. Обычная тень.

Фаланто кивает. Сначала быстро, потом всё медленнее. И спрашивает:

— А зачем?

Господин четвертьтысячник гасит фонарь и возвращается к столу:

— Уж точно не затем, чтобы устроить для вас балаган теней. Ходил с вечерней проверкой. Примите мои сожаления, благородные отроки. Можете идти.

Кажется, он больше не сердится. Только теперь про нас станут говорить, что мы боимся даже тени Охранного Отделения…

 

 

Лэй

Благородный Ландарри Дайтан

Быстро-то месяц пролетел. Я только вспомнил про сочинение — а его уже сдавать пора. Сегодня последний срок. Аминга вон свое — два дня, как отдал. Я бы тоже мог вчера, да Ячи, вредина, уперся: дай-ка прочесть. И Амингер с ним: я ж тебе свое давал, теперь — ты. Это, конечно, по-честному, давал. Ну, я тоже дал. А они чего выдумали: прочли все втроем и насели — переписывай! Мол, мы ошибки поправили, теперь давай набело пиши.

Хорошо хоть наряд сегодня достался в книгохранилище. Новые книжки по порядку расставить. Вот теперь все расставляют, а я пишу. А нечего было вредничать!

Фаланто, конечно, тут же стал цапаться. «Чегой-то, говорит, нас — четверо работает, а вас — трое!» Варри кивает: верно, мол. И на Амингера поглядывает. Аминга хмыкнул: «Пусть тогда и из ваших один не работает. Если хотите по справедливости». Чаварра пробурчал что-то, но вязаться больше не стал. Они вообще после поединка того притихли.

С поединком мы долго думали и сговорились считать его недействительным. Раз уж Судии он был неугоден и тот знаменье послал — господина Охранщика. В призрака мы не поверили. Во-первых, Тарри объяснил всё про тень. А во-вторых Аминга сказал, что Фаланто это нарочно. Вроде как от обиды. Раньше Варри Фаланто за первого друга держал, а теперь он Нари стал обхаживать. А Фаланто ревнует.

Мне батя рассказывал, как в том году в крепости, что напротив нас, один полсотник жену из ревности убил. Так то — жена, а тут — Варри. Ну и ладно, не могут дружить по-людски — пусть сами разбираются. А мне еще целых две страницы писать.

Когда вырасту, я буду пушкарем. Потому что это нужно — чтоб в Королевстве были хорошие пушки. И можно даже не воевать — все равно тогда нападать никто не станет. И тогда я буду жить в какой-нибудь крепости. Лучше всего, конечно, в нашей, но другие тоже подходящие есть.

Только, ежели подумать, то фигня получается. Я-то буду в крепости, а Амингер, Ячи, Тарри? Аминга в своем сочинении писал, кем бы он был в старинные времена. Каким-то странником Майгорро. А кем он сейчас хочет быть, так и не сказал. А в береговой охране странника, еще небось, и держать не станут! Про Ячи — тоже непонятно, я его работу не читал. А вслух он не говорил. Это надо будет спросить. До конца школы еще есть время, но лучше пораньше. Зато с Тарри понятно. Выучится нам пушки чинить. Такие люди в крепости — ого-го, как нужны! Ага, я тогда сейчас допишу.

Мне-то давно ясно, что лучше пушкарем. А рибят я уговорю еще. Чтоб нам и дальше вместе. А нито только в гости ездить — это нечестно.

А еще я хочу коня. Не так сильно, чтоб в конницу идти, но всё равно. Пушкарям ведь лошадей тоже можно держать. И даже нужно, если пушки легкие. У меня когда-нибудь будет мичирец. Весь черный, но можно и рыжий. Он будет большой, высокий и с мохнатыми ногами, как у Ликко…

Тьфу, тут Аминга велел поправить, а я позабыл. Ладно, исправлю.

… с мохнатыми ногами, как у ликкиного коня. И он будет вообще злой, но со мною добрый. И с теми, с кем я скажу. И если меня ранят (несильно), то он меня вывезет. Это если будет война. Но я думаю — всё же не будет.

Ага, щас, кажется, кто-то кому-то в морду даст! Вингарцы поначалу тихо говорили на своем. Я не вслушивался, всё равно непонятно. А теперь — громче и громче. Варри прёт на Нари и чего-то ему кричит. Ну-ка, поглянем!

Они вчетвером столпились. Прямо над школьной книгой. Есть здесь такая, самая важная. Туда, как присягу принимаешь, записывают. Ей уже сто лет, поди, ежели не больше. Точнее, девяносто. Потому как школа основалась в 998-м, а первые присяжники через шесть лет появились.

А теперь Варри на нее руку положил и вопит чегой-то по-своему.

Ячи, кстати, тоже забеспокоился. Книжки положил, движется в сторону будущей драки. Говорит:

— Ребята, вы бы потише.

Варри, даже не оборачиваясь, огрызается:

— Своим указывай, микхтум гирр-ардахам!

Вингарский я еще плохо знаю, но эти слова — хорошо. Я их и до школы знал. Они так мэйан дразнят — «мужебабище вонючее». А за это, конечно, надо бить. Сочинение подождет.

— А ну, повтори, что ты сказал. — Аминга улыбается, будто ему подарок сделали. — Хочешь отсюда вылететь?

Вообще — да. Это за «херню» в наряд отправляют, а уж если весь народ обзовёшь — то могут и из школы погнать.

Вот теперь Варри разворачивается. Ну еще бы — сам Амингер зовет! Спрашивает с досадой:

— Простите, где я что сказал?

Это он чегой-то — струсил, что ли? Так зря — Амингер же не донесет! Чаварра смотрит на Амингу, но сам головой дергает в наритину сторону. Чтобы Нари на всякий случай не обижался? Тот-то наполовину — тоже мэйанин.

— Ну, не повторять же мне! — хмыкает Амингер.

— Должно быть, вам послышалось.

— Нам — послышалось, — кивает Амингер, загибая пальцы, — Фаланто на днях — привиделось. Благородному Чукке вот еще запахи чуются — что задымление. Чай у нас в столовой имеет стойкий вкус лыжной мази. Как, господа, ни по кому мокрицы пока не ползают?

— Мокрицы? — высовывается из-за шкафа встрепанный книгохранитель. — Только осенью морили!

— Покхасалось! — машет на него рукою Пифа.

Ну вот, теперь уже никто никому по морде не даст. Ни мы — Чаварре, ни он — Нари. «Скушно»!

Того, чего я не люблю, не так много. Я не люблю, когда скучно, и когда не по-честному. И это куда лучше, чем не любить, когда, допустим, дожди. Ведь с дождем ничего не сделаешь, а это всё самому можно исправить. А вообще, когда есть друзья, скучно почти никогда не бывает. А если они в отпуску или в наряде, то на крайний случай можно и книжку почитать. Про Чу-Ловчего, например. Там Ча говорит одному орку: «Я ж тебе не чугун, к переплавке не годен». Я бы хотел, чтоб про меня так же думали.

Уфф, всё! Много получилось. Меньше, конечно, чем у Аминги. Ничего, вот Дарри правильно сказал: меньше напишешь — меньше ошибок наляпаешь. Теперь можно и на словесность.

 

Господин Баллаи сегодня какой-то ленивый. Стихов читать не стал, сел за стол и сидит. Улыбается, правда.

— Давайте-ка поговорим о ваших сочинениях.

Перед ним на столе стопка тетрадок. Штук двенадцать, если на глаз. Неужели всё прочитал?

— Ну, что я могу сказать? Написали очень интересно. Не без ошибок, конечно, но это дело исправимое. Отметок ради доброго почина я выставлять не буду. Но вот за чем нам с вами стоит последить. Во-первых, за связью между существительным и местоимением. Вот например: а еще на отшибе одна избушка и там мохноножская семья. Ее хотели продать, а потом оставили. Тут два слова одного рода: избушка и семья. Правильно, ее — но кого? Получается, будто мохноногов чуть не продали. Всей семьей! Как же такое возможно, друзья мои, в нашем Объединении? Или вот: взяли меня с собой, выдали болотные сапоги и сказали, чтобы я от них далеко не уходил. Спрашивается: если сапоги стоят на месте, то зачем они нужны? А если их надеть, то как от них можно уйти, да еще и далеко? Или подразумевалось, что сапоги эти надобно было сторожить? Или еще похожая ошибка: боярский зверинец и его стрельбище. Тут хочется спросить: кому принадлежит стрельбище — зверинцу или боярину?

Ага! А Аминга-то знал, что господину Баллаи это не понравится. То-то он меня про коня Адаликко предупредил. По Баллаи видно: ничего он не сердится. Старается не смеяться, чтоб никого не обидеть. А усы так и растягиваются к бакенбардам.

— Другая частая ошибка. В младшей школе вы проходили обособленные обороты. И это прекрасно, что вы их используете. Но и тут надобно следить за общим смыслом предложения. Приехав в Ларбар, мне открылась удивительная картина. Приехав, открылась… Слышите? Действия совершаются одним и тем же деятелем. И получается, что картина сначала приехала, а потом открылась. Странно, не правда ли? Отучившись, мне советуют поступать на правоведение. Во-первых, то же самое: отучившись, советуют. То есть, это советчики учились, а не тот, кому предстоит поступать. И потом… Мне не очень нравится это слово — отучиться. Так говорят, но… Нехорошо как-то. Отучиться можно от дурных привычек. Проучились в школе тринадцать лет, выучились многим наукам, но так и не отучились ковырять в носу…

Тут все заржали. Ячи подумал и спрятал руки под стол. Господин Баллаи тоже улыбнулся. Откинулся на спинку стула.

— Что еще? В мэйанском языке довольно много слов, сходных по смыслу. Не надо стесняться их все использовать. Вот возьмем глагол говорить. Давайте-ка сейчас все вместе попробуем подобрать ему замену. Итак… Благородный Тачари, можно с места.

— Беседовать, — отвечает Илонго.

— Толковать, — добавляет Гурро.

— Объясняться, — подает голос Нари. И радостно скалится, — Вы объясняетесь по мэйански?

Баллаи так же весело кивает:

— Так. Еще?

— Судить, — заявляет вдруг Эйчен. — Судить да рядить.

— Да, можно так сказать. Еще?

— А обсуждать — подойдет? — спрашивает Талле.

— Вполне.

— Мол-лвить, — с трудом выговаривает Бенг. — Не молчи, но молви слово.

— Сказать! — тут же влезает Булле. — И даже показать. Если на допросе. Задержанный показал, что знать ничего не знает.

Вот же, стражничий сынок!

— Болтать, — кричу я. А чего? Я тоже слова разные знаю!

— Врать, — поддерживает меня Ячи.

— Рассказать, поведать, вещать, повествовать, — начинает перечислять Аминга. — Долдонить, талдычить, буб…

— Дать понять словами, — вдруг перебивает его Ликко.

— Это в смысле — намекать? — переспрашивает Баллаи.

— Да нет! — Амингер, похоже, обозлился, что его прервали. — Это значит не знаками и не глазами. И хорошо бы еще, чтоб не внушением мыслей.

И разворачиваясь уже напрямую к Нарвари:

— Не на всех же ваши восточные чудеса действуют. Вы уж, боярич, сделайте милость, говорите словами.

Ликко тоже поворачивается, но не к Аминге, а к Лиабанни. То ли спросить хочет, то ли пожаловаться.

— Отставить, благородный Амингер, — у Лиабанни голос самый надзирательский из надзирательских. Вроде и тихий, но всем сразу слышно.

— Ну что ж, — господин Баллаи копается в своей стопке, ищет чью-то тетрадь. — Вы назвали почти два десятка. Молодцы. Так что в том сочинении, что я задам вам на отпуск, попробуйте изъясняться разнообразнее. Тему я объявлю в следующий раз. А сейчас… — вот, достал, наконец, какую-то. Темно-синюю. Где-то я ее уже видал. — …мне бы хотелось прочитать вам отрывки из одного сочинения. Лучшего, пожалуй, из тех, что я видел за много лет. И что примечательно — ни единой ошибки. Вы позволите, благородный Амингер?

Жаль, амингиного лица мне не видно. Зато видно, что у него уши красными стали. Не совсем, конечно, как кафтан, но тоже заметно.

— Да. Пожалуйста, господин Баллаи, — отвечает Аминга.

И голос-то какой странный!

— Я — Амингер, — начинает Баллаи басом, и кто-то фыркает, — из рода Байнобаров, и чтобы понять, каков я, думается мне, надобно прежде представить, какими же были они, мои предки, господа-грамотеи Байнобары. Первый Байнобар получил дворянство от орочьего князя Чатурри в девятьсот шестьдесят первом году. В исторических грамотах обычно нет места домыслам, но даже в летописях указано: был Аррачи Байнобар своему командиру не только подчиненным, но и другом. И присягнул ему после победы. Порой я спрашиваю себя: не это ли лучший выбор — служить тому, кого знаешь и любишь? Ведь наверное, признать старшим и младшим одновременно можно только кого-то очень близкого тебе. Не знаю, как для других, но для меня это так.

Ага! Вот теперь-то я знаю, как сделать, чтобы Аминга в мою будущую крепость служить пришел. Просто сделаться таким же князем Чатурри, и не обязательно даже князем. И чтобы Амингер не знал, кто из нас главный: он или я. Потому что быть только главным или только младшим ему не нравится — надо, чтоб всегда по-разному.

И кстати, если по-честному, то он мне не это свое сочинение читать давал. Там-то такого не было! И выходит, зря мы тебя, Аминга, командиром над собой поставили, раз уж тебе это в такой напряг. Ладно, с завтрашнего дня я тоже командовать стану. И Ячи с Тарри подговорю. Можно будет даже распределить: двадцать седьмого — я начальник, двадцать восьмого — Ячи, двадцать девятого — Тарри, а затем — Аминга. А то про нас уже говорят: «Байнобар и его люди». А вот фигу вам шевелючую! Только интересно, с кем же мы драться станем, когда Тарри будет за старшего?

Ячи вот тоже сидит задумчивый. Ведь и он, кажется, у Аминги сочинение брал почитать. А Ячи — про что читал? И вообще, сколько у Амингера запасных сочинений? Или, наоборот, не запасных — а для каждого?

Баллаи закрывает тетрадь и замолкает. И из ребят никто больше не фыркает.

— Ну что же, благородный Амингер, — говорит господин словесник. — Жду Вас после отпуска на вечерних занятиях. Думаю, будет интересно.

Аминга поднимается и даже каблуками прищелкивает:

— Спасибо Вам, господин Баллаи. Я тоже так думаю.

 

Давно я Амингу таким довольным не видал. А всё из-за вчерашней словесности. Хочешь — как в самовар в него глядись. Даже господин Анаричи вчера спросил, что у него за праздник. А когда я объяснил, то сказал: «О-о-о!». С военщиком, конечно, проще. Вот на господина Буллеярру наш вид не действует. У нас сегодня только второй раз выезд на ристалище. Казалось бы, уже и опыт есть, и дождя нынче нет, а конюший — еще больше дерганный.

От того, что дождя нет, чище, правда, не стало. У нас вообще получается: полчаса ездим, полтора часа чистим. Тут особенно Аминге не повезло. Мы когда на первом уроке коней выбирали, Амингер, как и я, себе гнедую взял. А господин Буллеярра его потом на белого пересадил. Ты, сказал, ей не подходишь. А белого по такой грязюке оттереть — это ж беда!

А может, это господин сотник к Аминге придирается? Нас-то он никого не менял: ни меня, ни Тарри, ни Ячи. Гнедую пока отдали Дакко. Но Тачарри говорит, что они потом своих привезут. А Санчи и Бенга еще два раза пересаживали. Но Бенг верхом — всё равно как пес на заборе.

— Построиться, — командует господин Буллеярра. — Как на прошлом занятии. Промежуток — не менее полутора аршин.

Мы на большом круге стоим. Считается, раз мы плохо умеем, то надо больше места. Конечно, как Тарри, Чарри или Дакко, не все могут. Но у меня с Булле тоже неплохо идет. И у Талле, если уж честно. А до боярича Нарвари всем — вообще далеко. У него даже конь свой. Но ведь и остальные — тоже не падают. В прошлый раз никто не свалился.

— Шагом! — говорит Буллеярра. Лошадям, по-моему, а не нам.

Эх, ну что же за радость — шагом? Может, хоть после отпуска рысить начнем?

Впереди, конечно, Ликко. Он на прошлом уроке уже просился отдельно ездить, потому что коня надо размять. А господин конюший велел ему после занятий приходить. И Ликко это здорово не нравится. И то, что за ним Тарри едет, — тоже не нравится. Адаликко даже коня своего настропалил так шагать, чтоб Тарри в лицо земля летела из-под копыт. И таррин конь из-за этого тоже недоволен. И что самое подлое — не докажешь ни фига!

Мы с Амингером — в середине. Ячи — где-то ближе к концу. За ним — только Тачарри. Не пойму пока, почему господин сотник нас так выстроил. Ясно, что впереди и сзади — самые умелые. А что с середкою, с нами, в смысле? Почему, например, я с Бабочкой — девятый?

Мы едем полукругом, а господин Буллеярра — посреди ристалища, тоже верхом, за нами смотрит.

— Шире шаг! На Цапле — выпрямись!

На Цапле — это Санчи, он все время сгибается, ему так не страшно.

— Кузнецу — взять влево.

Пифе, как самому широкому, достался самый здоровенный конь. Они друг с дружкой сразу поладили. Пифа ему даже сахар таскал. Настоящий, тростниковый. Небось, из дома привез.

— На Сахарном! Пятку! Пятку вниз!

Это — Амингеру. Я даже и не знаю: а господин Буллеярра нас по именам-прозваниям-то помнит?

— Поворот налево через центр. Ларчик! Что встал? Это можно делать и на ходу!

Ларчик — ячин конь. Он бурый и весь круглый. И ему сейчас приспичило. А Ячи его сдвинуть не может. Или не хочет.

— Вестовщик, Полушка — объезжаем. Ларчик — что стоим? Я ведь сейчас сам подъеду.

«Подъеду!», «Подъеду!». Вот Вы бы, господин Буллеярра, гадили, а к Вам бы в нужник ломились! Голова нашего отряда уже свернула, а хвост пока по прямой тащится. Господин сотник едет туда. Правда, нарочно медленно.

А как это дальше всё получилось, я и не углядел толком. Впереди кто-то крикнул, кажется, Тарри:

— Ты куда?

А потом смотрю: на нас скачет Ликко. Быстро скачет. Почти летит. И рожи у обоих — зверские, у боярича и коня.

Сахарный, бедняга. Он, может, больше Аминги перепугался. Заорал-то уж точно громче. Когда нарваринская крепость на них наехала. Белый забился и встал на свечку. Без Аминги уже, тот в лужу упал. Ах, ты!.. Мне бы его щас не затоптать. Бабочка-то тоже мечется.

А у Нарвари копытища — жуть жуткая. И он ими в воздухе молотит.

— Пошел вон, мудак! — ору я им.

— Вот, — рычит Нарвари, глядя на Амингера. — Тебе!

Развернулся и уехал — как нечего делать. А тут как раз Буллеярра подоспел. Прежде всего Сахарного поймал. А то он так прыгал, что из нас половина наземь посыпалась и отбежала. У кого ума хватило — так те хоть с лошадьми. Цапля и даттина Белка сами унеслись.

Аминга больше не лежит — сидит в луже. Лиабанни рядом на коленках стоит, его ощупывает. Пока он через круг бежал — не хуже наших коней извозился. Буллеярра Сахарного за уздечку держит, не выпускает, но глядит сейчас на Амингу.

— Байнобар, — спрашивает, — ты как?

— Вы, конечно, как хотите, господин сотник, — Аминга сплевывает грязь, — но я на него больше не сяду. И с тюленем этим придурочным на одно поле больше не выйду. А если б убил?

Потом поднимает лицо к Лиабанни, и всё так же зло:

— Что, скажете, он случайно? Лошадь понесла?

Ну, слава Семерым! Если ругается — значит, цел. Только зря он так с Лиабанни. Тому, кажись, совсем худо.

— То-то и есть, что неслучайно, Аминга, — говорит Лиабанни хрипло. И взглядывает поверх голов на другой конец ристалища. Там Нарвари гарцует, красуется, сволочь.

Медленно подъезжает передняя часть отряда. Тарри правильно сделал, что их за собой увел — меньше толкотни было.

Ячи чуть в сторонке гладит Ларчика по шее. Умный он у него — как вовремя встал.

 

После этого, конечно, весь день дурным выдался. Амингу в лечебницу отправили — вообще ни за что. Он себе ничего не сломал, но сказали, что раз упал — значит, головою ударился, а раз головою — надо лечиться. Нарвари, гада, повели к господину Гарругачи и господину Нарраго. Теперь решать будут: сразу его из школы исключать или прежде жрецов позвать. В школе-то своего нет. Вот господин Анаричи правильно всегда говорит: «Нам нужен жрец».

А нас заместо права послали в баню. Это бы хорошо было, если б совсем вместо. Но господин Каргу, сморчок гнилостный, сказал, что все равно урок проведет, но — вечером, после ужина. Булле, еще в бане, вдруг предложил: «А давайте что-нибудь такое выкинем, чтоб нас вообще только по ночам учили. А днем свои дела будем делать!». «Как за морем, в Букхутугхате! В Черном училище» — согласился Пифа.

А самое противное, что почти всем этот нарварин наезд понравился. И когда он пришел перед мохноножским — как ни в чем не бывало пришел, такой же сонный, — ребята у нему кинулись и давай расспрашивать. И по плечу хлопать.

— Ну как — сильно влетело?

— Хоть не выгонят?

— Круто ты!

И даже:

— Зря-а ты уехал, Байноба-ар-то в луже, как дура-ак сиде-ел!

Тогда я не выдержал:

— Датта, да всё ты врешь! Ты ж сам убежал. Ни хрена ты не видел!

— Ви-идел, это моя Белка убежа-ала, а я — сле-ез.

— Не слез, а на жопу плюхнулся. И сам в луже сидел!

— И ничего не в лу-уже!

— Хочешь, в другой раз я это исправлю?

И тут Гурро сказал:

— Знаете, что, благородные господа! Давайте вот так никогда больше не делать. На ристалище не драться. Я не знаю, как с лошадьми, но был у нас в Ларбаре парень один, натравил своего пса… Так пса потом застрелили, как злобного и опасного. А кони не виноваты же.

А Нарвари всё молчал и молчал. Может, его, и правда, выгнали? Я вообще-то жалеть не стану, только на фига он тогда на мохноножский приперся? Напоследок, что ль?

Булле спросил:

— А долго так коня учить надо?

— Не выучишь, — отвечает боярич. — Порода. Его семья служит моей семье. Восемь сотен лет.

Оглядел всех, выбрал Тачарри, стал объяснять, хоть никто и не спрашивал.

— Байнобар не ответил на мой вызов. Это бесчестие. Мне. Нельзя прощать.

— Да я понимаю, — попятился вдруг Илонго. — Но я бы так… не смог.

А мы втроем сидим, как болваны. И не болваны даже — а будто бы тоже только из лужи вылезли и еще не отмылись. Ни в одном уставе такого нет, что все Амингу любить должны. Но ненавидеть-то — тоже не обязаны.

Господин Лиабанни сидит на своем месте, у стеночки. Не вмешивается, Адаликко заткнуться не велит, и остальным не мешает. Ну и ладно! Вы только имейте в виду, господин надзиратель, что я ему так и так наваляю. Раз уж его из школы не выперли. И за Амингера, и за то, что Вы всё равно — за этого гада. А нам с Амингой, может, вовсе и не надо, чтоб нас любили. У нас Тарри есть, и Ячи. И нам и так хорошо!

А потом пришел мастер Мики и задал проверочную работу.

 

Два дня его от нас прятали по ночам. А на третий он мне всё ж попался. Так как надо — один на один, в нужнике.

— Ну что, Адаликко, — говорю, — вот мы и встретились.

Это ничего, что мы утром все три урока в одной зале просидели. Там Лиабанни был, а тут — никого. Нарвари это тоже понимает. Глазами рыбьими только хлопает, но молчит.

— Теперь я с тобой буду драться, — опять говорю. — Без свидетелей, без коней. Здесь и сейчас. За что — знаешь?

А он всё равно молчит. Но кивает. И убегать не пробует. И орать, мол, на помощь, господин надзиратель!

Значит, можно и начинать. Готов ты, что ли?

Я его в грудь — а он руку подставил. Зато в плечо пропустил. И в нос — тоже. Только отклонился — по щеке вышло. Фигня какая-то!

— Ты драться будешь? — спрашиваю.

— Буду, — отвечает.

И тоже бьет. Правда, мимо.

Ладно, едем дальше. Опять я его по носу и в бок, а он промазал. Или не достал. А я снова попал. Потом он все же дотянулся. Только по-дурацки, раскрытым кулаком.

— Да кто ж так дерется-то? — зашипел я на него. — Ты руку-то сожми хоть!

— Как? — смотрит он на меня.

Ох!

— Да вот так. Вот — большой палец в ладонь не убирай. И сверху его не клади. А сюда — на пальцы, — показываю ему.

Нет, не понял. Пока я ему сам руку не сложил правильно. Как батя учил.

— И этим местом бей теперь.

— Уже нельзя — ворчит он.

— А?

Ну да. Пока я объяснял, господин Гарругачи заявился. Что — тоже приперло? Стоит в дверях, на нас пялится с интересом.

— Достаточно, благородный Дайтан, — говорит он. Спокойно так, будто мы и не дрались вовсе. — Идите…

Пришлось идти. А что было делать! Только на кой я эту рыбу драться-то учил?

 

* * *

Печка уже не справляется — время заклеивать окна. А кажется, еще недавно было тепло. Чуть ли не месяц назад какой-то умник оставил на ночь приоткрытое окно. Бумаги разлетелись. До сих пор, разыскивая ту или иную грамоту, нет-нет да и приходится заглядывать под столы или возить шваброй под шкафом или за сундуками.

Полы надо бы перекрасить. Стерлись у порога, под столом возле окна, и конечно, у печки. Раньше, на коричневой краске, было не так заметно. Но теперь… И кто только закупил этот отвратительный желто-рыжий цвет? «Веселенький!» — бодро заметил тогда господин Нарагго, оглядев хмурые рожи сотрудников канцелярии. «Сами смеемся!» — отвечали те.

Нынче же и господину Нарагго уже не до смеха. Сидит, отодвинувшись от стола подальше и разведя колени — чтобы не стеснять ничем внушительного брюшка. Вертит в руках очки в золоченой оправе. Усы под круглым носом поникли, будто утомились от долгого рабочего дня. И то сказать — время-то за полночь. Даже канцелярские все разошлись. А вот господам Нарагго и Гарругачи отчего-то не спится. Плохо это, когда бессонница у начальства. Так что ждем неприятностей.

— …не приедет.

— Причина? Он хотя бы понимает, что за этим последует?

— Досточтимый Габай не приносил обета каждый год благословлять нашу школу. Кроме того, ему уже девятый десяток. В этом возрасте затрудняет даже дорога, не говоря уж о прочем. Ты же не хочешь, чтобы тут у нас скончался святой подвижник Жизни? Прямо во время обряда? Представляешь, что последует за этим?

— Избавьте Семеро! — Господин Нарагго расстегивает пуговицы на кафтане. Может быть, в канцелярии всё же слишком жарко натоплено? — И что будем делать?

— Искать другого надежного жреца.

— У тебя есть кто-то, Тидан?

Благородный Тидан, господин Гарругачи протяжно вздыхает. Как всё было бы просто…

— Ищу. Проверяю.

— И сколько времени это займет?

— Честно тебе скажу: не знаю. Не хочу обещать. Очень постараюсь до Новогодия.

— До Но-во-го-дия? А до этого времени ты так и будешь бродить по школе, пугать детей?

Не то чтобы Глава Охранного был так уж дурен собой. Ему бы отдохнуть недельку-другую. Все-таки сказывается месяц бессонных ночей и дневного сна урывками.

— Тебе же известно, почему я это делаю.

— Да?! А если с тобой что-нибудь случится — что тогда делать мне?

— Тогда ты честно расскажешь всё — слышишь? всё! — моему преемнику. И можешь валить всё на меня. Обещаю: я не стану являться тебе ночами.

— А ты не зарекайся! На всё воля Судьи!

И не похоже, что господа шутят. Вон как завелись.

— Хорошо же мы встречаем Судьин месяц.

— Да хорошо уже, что встречаем!

Господин Нарагго задумчиво оглядывает канцелярскую утварь. Где-то был тот самый заветный шкаф. Подчиненные не обижаются, когда начальство прикладывается к их выпивке. Начальство же в свою очередь вполне благосклонно относится к тому, что на службе хранят хмельное. В пределах разумного, конечно.

Наливка вишневая, прошлого урожая. Этого года еще не настоялась. На второй полочке в углу, спрятана за справочником по правописанию. Что ж это Вы, господин Глава школы, выдаете начальнику Охранного наши хоронушки? Или ему и это известно?

— Будешь?

— В честь Новомесячья? Не могу!

— А я — пожалуй…

Стопочка — нарочно для этого тут же и припасенная — с некоторым трудом отклеивается от полки. Настойка-то сладкая. А господа канцелярские тоже хороши: ставят в шкаф немытую посуду.

— Что там наши всадники?

— Нарвари под замком, Байнобар — в лечебнице. Ничего страшного. И в смысле чар — тоже.

— Послушай, Тидан, ты не знаешь замыслов своего, так сказать, коллеги? Они о домашнем обучении не думали?

— Исключено. Дома у Нарвари… нездоровая обстановка. Будет учиться. Хотя бы до присяги.

Вообще-то, господин Нарагго так примерно и думал. Но от огорчения махнул и вторую.

— И нет бы — кого другого! Именно Байнобара. Господин профессор еще в прошлый раз судом грозил. А теперь…

— Да пока грозит-то, не страшно. А иск — вопрос еще, кому предъявит. Школе? Конюшему? Нарвари?

Господин Гарругачи помедлит и добавит. Раздельно, будто бы уже не в первый раз:

— Но денежные взыскания на Лиабанни и Буллеярру наложить все же придется.

— Да знаю я, знаю. Но ежели что — у Байнобара-младшего тоже «Дурно» за поведение. И взысканий за один месяц — достаточно. Дерется. Дерзит. Безобразит.

— Все они безобразят.

— «В доме Нарвари нездоровая обстановка»? Да у нас во всем первом отряде нездоровая обстановка. И в основном — благодаря Байнобару.

— Не надо валить всё на учащегося, господин тысячник.

— Да знаю я, знаю, — вновь повторит господин Нарагго и вернет на место пустую бутылку. И стопочку рядом поставит — тоже не помыв. Э-эх!..