Зимний отпуск в Ларбаре

 

Йарр

Благородный Амингер Байнобар

Мама вошла прямо с улицы, раскрасневшись. Только шубу успела снять. Спросила сразу — у меня и у доктора:

— Что случилось?

Ничего, доктор подождет, моя же мама. Так что я первым ответил:

— В общем, пустяки. С коня упал на занятии. Можем написать папе, что наездник я пока не слишком.

Мама щурится, приглядываясь. Повязок, особенно гипсовых, на мне нет. Доктор Мадачи добавляет:

— Несколько ушибов мягких тканей. Ничего более, к счастью. И всё же мальчик ударился головой. Могло быть сотрясение. Мы наблюдали — никаких опасных признаков не отмечено. Но я бы советовал Вам еще раз показать Амингера в Ларбарской лечебнице. Если, конечно, Вы намерены его сегодня забрать.

— Что значит «если»? — спросила мама. — Ему нельзя ехать?

Это еще что за новости? Советую Вам, господин Мадачи, хорошенько подумать перед ответом.

— Можно. Только не верхом. И в течение месяца лучше не переутомляться. Я подготовлю Вам бумаги для ларбарских лекарей.

— Будьте так добры. Давай собираться, Аминга?

Пока собирались, маму вызвали к господину Нарагго. То есть ее-то еще прежде вызвали, но она сначала ко мне пошла. А теперь уж пришлось и к нему.

Я пока в лечебнице в потолок плевал, ко мне ребята, конечно, много раз заходили, и господин Лиабанни тоже. Но разговор — серьёзный — он лишь однажды завел. Про то, что они с Нарвари ничего поделать не могут, и чтобы я от него подальше держался, а то себе дороже выходит. Я и пообещал Нарвари пальцем не трогать. Теперь, небось, то же самое маме внушают. В прошлый раз Амингера не забрали, так, может, хоть сейчас выгорит? А вот дудки!

Посмотрим, какая она вернется. А то наврут с три короба, а разбираться-то мне.

Выхожу во двор. Там уже все собрались. И господин Арнери, и таррина мама. Она, кстати, теперь кто — мастерша или госпожа? Лани до Ларбара тоже с нами поедет. А оттуда уже с каким-то сотником из их крепости.

Народу нового поприбавилось. Если не считать тех, кто из старших отрядов, то даже наших — человека три. Чуккиного опекуна я уже видел. Вот этот кудрявый дядька — должно быть, Алангон. Фуфайка из-под куртки торчит — будто он только что с зимовья.

А вот эта госпожа очень даже… нет, не красивая, красивая — это тарригина матушка. Эта — сиятельная дама. И не дура какая-нибудь набитая, а мать Гагадуни-брата.

Кстати, а почему — три? Должно-то ведь быть пять благородных родителей. У нас вроде никто на отпуск в школе не остается. Ага, Бенг Мемирия придан госпоже Гарчибонго. Так, а где же наше умблоо родовитое? Боярича-то нигде не видно. Решили укрыть временно от глаз Байнобаров?

Подхожу к нашим, здороваюсь.

— Здравствуй, Амингер, — отвечает господин Арнери. — Как себя чувствуешь?

Будто бы хочет сказать: «Ты совсем уже помер или того гляди?»

А вот не дождётесь!

— Спасибо, неплохо. Как добрались?

— Хорошо. Ты знаешь, по-моему это всё очень серьёзно. Нападение, сознательное… Надо будет позже всё обсудить.

Уже знает, конечно. Не хватало только, чтобы и у Ячи были неприятности. А то один раз, говорят, уже решали: отдавать Райачи назад в эту школу или в другую переводить.

— Да. Это лучше уж дома.

Все согласились, и кажется, никто не заметил, как я Ларбар домом назвал.

— Зато Тарри очень хорошо в седле держится, — кланяюсь я госпоже Винначи. Я уж про себя буду ее пока госпожою звать.

Таррига даже засияет на некоторое время. Пока она не ответит:

— Лучше бы у него по поведению было что-нибудь приличное.

По поведению! По поведению у нас только у Мамулли одного «превосходно». Да, не клеится что-то разговор.

Мамы всё нет. Зато еще какой-то парень в ворота въезжает. И с ним дядька сильно постарше. Хотя всё равно видно: дядька — сопровождение.

Парень — ничего особенного, щуплый, блеклый весь. Но еще из седла у Гарругачи спрашивает:

— Как, господин четвертьтысячник? За нами никто не приезжал?

— Здравствуйте, господин четвертьсотник, — отвечает Гарругачи кисло.

И всего-то четвертьсотник, а важный какой! Ну и что, что тоже Охранное. Тут, чувствую, меня в бок толкают.

— Что, Лани?

— Да ты поглянь!

На этого четвертьсотника новоприбывшего? Чего я не видел? Ну, с коня он лихо соскочил… Ах да, конь! Такой же в яблоках, серый.

— Нарвари?

— Ну!

— Совсем не похож.

— Может, мы под крышу пойдём? — предлагает Ячи. — Все сани-то уехали, теперь ждать, когда вернутся.

Пошли под крышу. Я еще разок на Нарвари обернулся — понять хотелось: этот заморыш кем бояричу приходится? Братом? Или папашей? А то больно молод. Но то, что Нарвари, а не служилый какой-нибудь, — понятно. На господского потомственного коня челядинца бы не посадили. А господин Гарругачи щуплого под локоток — и тоже куда-то повел.

Решили, что ли, без нас обойтись? Но если этого охранщика четвертьсотенного с мамой моей беседовать повели — ох, я ему не завидую! И даже господин Гарругачи не спасет. Ругаться мама не станет, но уж если скажет — так наповал. На раскопках, помню, она хоть и редко командовала, зато ее все слушались. Кроме — иногда — папы.

Родители встали в коридоре, под королевским портретом. Говорят о чем-то — тихо и с серьёзными лицами. А Лани сразу к окошку двинулся — еще раз на лошадь нарваринскую полюбоваться. Мы с Ячи — следом. Я бы на это копытное ввек не смотрел, но не показывать же при всех. Тарри только слегка заколебался, но тоже к нам присоединился. Раз уж матушка его всё равно занята.

— Эх! — вздыхает Лани. — Ну почему так? Как хороший конь, так у каких-нибудь дураков всегда. А у хороших людей, бывает, свой лошади-то и вовсе нет.

За окном на заснеженной площадке так и стоит нарваринский челядинец с двумя лошадьми. Свою — держит, а у боярского коня повод на шею накинут. Спокойный такой, с виду и не скажешь, что на убийства натаскан.

— А Адаликко «дурно» по верховой езде за эту треть выведут. — Вдруг сообщает Лани. — Вот представляете, как ему-то обидно?

— Да чего ж обижаться, — отзывается Ячи. — На самом деле оно не «дурно», а отвратно. Да боярич, вроде, не учиться сюда приехал?

— А я решил, — говорит Тарри задумчиво, — что ты, Лани, про коня. Ему-то точно обидно.

— А им тоже отметки ставят? — спрашивает Лани тут же.

— Нет, наверное. А что Адаликко здесь делать, если не учиться?

— Время провести до присяги, — объясняет Ячи. — Под присмотром, и чтоб особо не перегружаться.

Лани, не отрываясь от окна, хмыкает:

— Не-а, его надо было спрятать, чтоб не украли. Как в прошлый раз. А то его никак поделить не могут. Его один раз уже бабка у прадеда взяла и выкрала.

Как, однако, благородный Дайтан поразительно осведомлен об обстоятельствах жизни боярича Нарвари!

— Да кому он нужен-то — такой? — спрашиваю я. — Тоже мне, сокровище! На кой его красть?

Между тем во дворе коняга Нарвари-старшего вдруг оглядывается и задирает морду. Ржет, видимо, просто тут в здании не слышно. А от конюшен бредут оба Нарвари с моим знакомцем в поводу. Точнее, этот, приезжий, шлепает впереди какими-то подскоками, а Нарвари-младший за ним тащится и головою кивает. И оба почти одного роста. Ну, года через три — точно будут одного.

— А этот ему — брат или кто? — толкаю я Лани. Раз уж он у нас теперь собирает сведения о неприятеле.

— Да я ж почем знаю. Только у него вроде братьев нет.

Так. Теперь встали посреди двора, как две пайраны — ни проехать не пройти всем остальным. А там мама как раз идет, от господина Нарагго возвращается.

Старший родич не замахивается — просто вдруг бьет Нарвари по лицу. Видно, что не раскрытой ладонью, а кулаком. Даром что щуплый — а боярич так и отлетает, и шапка с него падает. Мог бы, как все люди, камбурранку носить, так нет — он меховую напялил.

Мама останавливается. Потом подходит к ним. Говорит что-то — недлинное, но, кажется, злое. Потому что у старшего рожа бурой сделалась.

— Пустите! — расталкиваю я ребят.

Мама же, небось, не знает, что это — Нарвари, и что они — все сумасшедшие. И кони их — тоже. Зачем только я, болван, со двора ушел?

Тут бежать-то было — всего ничего. Но когда я выскочил, во дворе только мама стоит. И снежная пыль оседает, поднятая нарваринскими лошадьми. А сами они — уже уехали.

— Ну что, Аминга, готов? — спрашивает мама.

— Да. Только саней пока нет. А что ты ему сказала?

Мама засовывает руки в карманы шубы. Очень по-боевому.

— Папаше этому? Несколько слов о недопустимости подобного поведения.

* * *

В каком месте Ларбара я не был, когда гостил у Ячи, — так это в Училищном городке. Ларбар, Университет, дом 41, строение 12 — Университетский гостевой дом. Мама рассказывает: когда она училась, эти дома еще строились, а преподаватели жили в «Избушке».

— Что, прям в избушке? — переспрашиваю.

— Так называли. Деревянное двухэтажное общежитие. С виду — почти дворец, но внутри… Его одним из первых построили. Именно как общежитие. А потом уже и для школяров выстроили. Но — каменное. И преподаватели завидовали школярам. У нас у одной девочки была… э-э… любовь с учителем дибульского. Так он к ней приходил, а не она к нему. И потом уже, после свадьбы, он всё хотел в школярское общежитие перебраться. Дескать, и теплее, и водопровод, и места больше.

Комната меньше, конечно, чем в школе, зато — для нас двоих. И большое-большое окно. Если открыть ставни — вся училищная слободка как на ладони. Еще бы — с четвертого-то этажа. Главное, что видно — это, конечно, башня. Высоченная, темно-кирпичная, лиловые знамена из окон вывешены. Храм Премудрой, памятник довоенного зодчества. Там, мама говорит, даже досточтимый есть.

Рядом с башней — тоже кирпичное и большое — книгохранилище. На весь университет. И уже за ним еле-еле виднеется здание нашего отделения Словесности. Вечером его только по окошкам светящимся различишь. Но если подойти поближе, да еще и днем, можно заметить: оно хоть и штукатуренное, но не белое, а светло-лиловое.

А ближе всего к гостевому дому отделение Механики. Но оно какое-то невыразительное. Толстое, грязно-желтое, с кучей подсобок и мастерских. Когда мы вчера мимо проходили, там что-то гудело. Не как паровоз, скорее, как пчелы гудят. Но так вообще-то не всякий раз бывает.

Мама всю училищную слободку отлично знает. Где что находится, а главное — как куда лучше пройти. Местные, рассказывает она, по прямой тут никогда не ходят. Все передвигаются по каким-то лазам, изогнутыми переулками пробираются до тайных дыр в многочисленных заграждениях. Я сам сегодня утром видел, как некий упитанный дядька в шубе из котика сначала подлез под трубу на словесничьем дворе, а потом попросту отвернул две доски в заборе — и проник к лекарям. Будто тайный соглядатай. А мама говорит — преподаватель, наверное.

Мы как раз тоже шли в училищную лечебницу — по совету доктора Мадачи, или уж по навету, не знаю, — меня обследовать. Я спросил: «Мы, как он, полезем?». Тогда-то мама и объяснила, как нужно по училищной слободке перемещаться. Обязательно в обход, и ни в коем случае не верить указателям. Их тут для приезжих повесили, и они всё врут.

А лекаря здесь — как на подбор — оказались въедливыми и приторными. Один какой-то увидел меня, бумаги прочел — и давай сюсюкать. Ты, говорит, Аминга, значит, головушкой стукнулся? Головушка-то — бо-бо? — Ага, отвечаю, головушка — бо-бо, мозгушечки — тю-тю, памятушечка — фьють-фьють, а сам я теперь — ку-ку! Он закашлялся и больше глупых вопросов не задавал. Только в глаза смотрел. Не с целью правду вызнать, а — прибором с фонариком. Спасибо хоть — ничего гнусного не нашел.

Выходим из лечебницы, мама мне:

— Да. Я понимаю: неприятно, когда с тобою, как с дитятей. Но взрослые — на то и взрослые, чтобы сдерживаться уметь. Думается мне: он не хотел тебя обижать.

— А зачем тогда так говорить?

— Да они со всеми так разговаривают. С детьми, взрослыми, стариками. Многие ведь боятся лекарей. Что больно сделают или обнаружат что-нибудь страшное. А они так стараются успокоить. Ты, мол, маленький — я тебя не обижу.

— Ничего себе — успокоить! Я, может, решил, что он мне зубы заговаривает.

И тут нас окликнули. Точнее, меня. А то нам до этого только мамины знакомцы встречались.

— Здравствуй, Амингер! Здравствуйте. — И в мамину сторону тоже поклон.

— Здравствуйте, мастер Каярра.

Ячин господин Ординатор. Посреди улицы — в сапогах и зеленом балахоне. Даже куртку не озаботился накинуть. Так и бежит по лекарскому двору. Правда, еще с ящиком железным в руках.

— Ты к нам зайдёшь? — спрашивает он.

— Да, собираюсь. А что?

— Седьмого и одиннадцатого я тут, а так все дни дома буду.

Говорит так, будто бы не только к Ячи, но и к себе приглашает. Правда, носом при этом возит совсем по-дурацки. А вот нечего без куртки зимой ходить!

— Это хорошо. Мы зайдем.

Пусть видит: я тоже умею надвое сказать. То ли мы с мамой к Арнери зайдем, то ли мы с Ячи — к Вам.

— Ладно, я побегу. Рад тебя видеть.

— Спасибо. Всего хорошего.

— Чшш! Не надо так говорить! Лекарям на работе хорошего не желают.

И убежал. Что ж, в следующий раз непременно спрошу: что желают лекарям на работе.

— Твой знакомый? — спрашивает мама.

— Жилец господина Арнери. Вот он, кстати, не сюсюкает. По господскому приказу он исследует заразу и гневит Судью.

Есть такая старинная ларбарская народная песенка. Мохноножская колыбельная — про семью уродов.

— Но опасности он не представляет, — добавляю я. — Был бы опасен, господин Арнери его бы в дом не пустил.

— Что ж он бегает зимой в неодетом виде?

Ага-ага, с переметною сумой, на весь свет в обиде. Одна из марбунганских песенок о старике Видачани. Или его собственная. А скорее всего — у него украденная.

Любимая наша домашняя игра. Папа с мамой так по часу с лишним разговаривать могут. Я пока нет.

— Так это только для него опасно. Он же не совсем в неодетом виде, чтобы окружающих не смущать.

Мама покачает головой, но промолчит.

— И кстати, Ячи о нем очень высокого мнения.

Мама вдруг останавливается:

— Знаешь, Аминга? Доктора велели тебе не утомляться, так что пойдем-ка мы с тобой кофею попьем. Заодно и поговорим.

Так. Вот мы, похоже, до школьных дел и добрались. А то я всё думал — когда же?

— Пойдем, а куда?

— Есть тут одна кофейня, на Обезьяньей. «Финик и Орех»… Ну что ты смеёшься?

— Название смешное.

— Между прочим, первая кофейня в городе Ларбаре. Первая лавка, где хозяева решились завозить этот самый леймерский орех и варить из него напиток. Ничего, ларбарцам понравилось. А до Великой Зимы на этом месте — в Ларбаре же ничто не исчезает бесследно — размещался торговый дом Марантанг. Продавал финики и прочие южные сладости… А еще в тысяча семьдесят седьмом году в этой кофейне я познакомилась с господином Байнобаром.

Вот как? А папа говорил, что встретил маму в семьдесят втором. На Таггуде, в школярском поисковом отряде. Папа там был со своим отрядом — войсковым. Тоже на раскопках, но не учебных, а настоящих. И вот стоят по соседству два лагеря. Один — с уставом, побудкой, службой, отбоем, а второй — с девушками, песнями до хрипоты и танцами до утра. В итоге каждый нашел то, что было нужно соседям. И пришлось устраивать обмен добычей.

Так. Ну, об этом я еще порасспрашиваю.

Пришли в «Финик и Орех». Здесь всё деревянное. Стены — из какого-то розоватого южного дерева. Столы, скамьи — более темные, зато древесина с узором. Плетеные из волокна подставки под чашки. И пахнет пряностями.

Самое удивительное — тут вправду хочется фиников. Сладкой фиртапаратры с орехами. Чтобы губы маслились от халвы, а язык обжигался об горячий кофей с перцем и имбирем. И блины с сыром не помешают.

И вот в этакой обстановке — говорить о Нарвари?

— Что у тебя происходит в школе, Аминга? — спрашивает мама. — Ты пишешь нам о своих друзьях. По-моему, они очень славные ребята. И по твоим рассказам, и воочию. Но…

— Но в моих письмах нет ни слова ни про высокородного Адаликко, ни про благородного Чаварру? — подхватываю я.

— А Чаварра — это кто?

— Один тигрёнок.

— Любопытно, — мама, похоже, не очень поняла, о чем я. — Расскажи мне о них.

— Понимаешь, мама? Я пишу вам о самом важном и значимом. А на Нарвари и Лабри… Чаварру, — поправляюсь я, — жалко тратить и время, и чернила. Всего лишь двое заносчивых мальчишек из нашего отряда. Один, к тому же, дурно воспитан. Впрочем, откуда бы взяться воспитанию — ты же видела его родича.

— Так этот мальчик был из вашего отряда? Боярич Адаликко?

— Да, боярич. С конями и родственниками.

— Я думала, это кто-то из старших.

Совершенно непонятно, с чего это мама взяла, что он старшим выглядит. Подумаешь, ростом вымахал!

— Да нет, — отвечаю, — он только смотрится степенно. Но это не от рассудительности, а скорее… как бы это сказать… короче, соображает он туго.

— Как ты думаешь, Аминга, почему он на тебя напал?

Это мама правильно спрашивает. Не «почему напал?», а «как я думаю». Тут и отвечать надо честно.

— По-моему, потому, что мне удалось очень сильно его обидеть.

— А зачем?

— Ох… Это был действенный способ до него достучаться. Я же ему говорил, объяснял спокойно, что место занято. Но он же как не слышит! Обычных слов просто не слышит. Можно, конечно, было сразу его ударить. Кажется, его домашние именно этот путь выбрали, чтобы до него доходило. Но я же — не такой. Что ж мне сразу-то драться?

— Господин Арнери считает, что надо жаловаться. Нам, родителям. Добиваться, чтобы Нарвари либо удалили из школы, либо создали ему там особые условия: отдельное проживание, отдельные занятия по некоторым предметам, особенно по верховой езде и сабельному бою в старших отрядах. А я пока не решила, как поступить. Ведь если человека от всего ограждать и запирать, он так и не научится себя вести.

Да, я был прав. Я тоже говорил: если Нарвари во всем потакать, ему самому это на пользу не пойдет. Вот только о Нарвари ли мы сейчас? Благородному Амингеру ничего не стоит любого словами до бешенства довести. А тут чуть ли не впервые встретился кто-то, кто ему отпор сумел дать. Глупый, конечно, отпор, даже опасный, но весьма ощутимый. Спрашивается: стоит ли ограждать Амингера от подобных происшествий? Ведь если ограждать, как же он выучится отвечать за свои слова? Да, мама, я согласен.

— Хочешь знать, что я думаю, мама?

— Конечно. Я потому и спрашиваю.

— Я считаю: незачем удалять Нарвари. Легче всего — взять и удалить. И запирать его нельзя. Он, может, в одиночестве и вовсе умом подвинется. Если бы, конечно, было, чем двигаться… Коли уж признали, что он со всеми может учиться, так пусть учится. Со всеми по правде, а не для вида. Ему ж еще присягу приносить, служить потом где-то, а он — дикий. Ничего, пусть привыкает. И мы как-нибудь потерпим.

— А если он кого-нибудь убьет?

— Ну, а если бы меня просто лошадь скинула? А если я давушкой заболею? Нельзя на это всегда закладываться. Ведь в чем подлость поступка Нарвари? В том, что он к своей дурацкой мести кучу народа привлек. Совсем даже и непричастного. А начнем мы жаловаться, так по ним опять прилетит.

— Так уже прилетело, как ты выражаешься. Глава школы меня заверил: конюший и надзиратель примерно наказаны.

— И мне это не по душе. Господин Лиабанни тут не виноват никак. Да и господин Буллеярра, хоть он мне и не нравится. Но если мне будет надо, я лучше с ним сам разберусь. Без привлечения Коронного суда Приморья.

Мама тщательно размешивает сахар. Так, будто это для нее сейчас и есть — самое главное в жизни. Вынимает ложечку, осторожно постукивает ею по краю кружки, чтобы капли стекли.

— Интересно. А какое воспитание является хорошим? Или плохим?

— Хорошее, я думаю, когда того, кого воспитывают, не пытаются полностью переделать. А только направляют в полезную сторону с учетом его личных особенностей.

— Ах, то есть как в той сказке? Где отцу предсказали, что из троих его сыновей один станет резать людей, второй врать, а третий взламывать чужие дома?

— Ну да! А он посоветовался с досточтимым и отдал одного сына в лекари, второго — в кудесники-наважденцы, а третьего — в пожарные. Вот из всех моих знакомых лучше всего воспитан Лани Дайтан. На него, конечно, и ругаются дома, и врезать батюшка может. Но главное — разрешают быть самим собой и любят его таким, каков он есть. Замечательное воспитание! Ячи тоже воспитан неплохо, но несколько однобоко. Всё — ради безопасности. Людей не злить — бросятся, собак не злить — покусают, богов не злить — иначе тоже огребешь. А попробуй-ка прожить, не разгневав никого из Семерых! А вот Таррига… сам-то он, конечно, хороший, но воспитывают его — ужас да и только! Вечно он чем-то виноват… Между прочим, хорошо воспитан Амингер Байнобар. Просто у него нрав дурной.

Тут мама развеселилась. Даже кофеем фыркнула:

— Ну хорошо. А как тогда воспитан благородный… Чаварра, кажется, да? Что-то мне подсказывает, что ты зовешь его тигрёнком не потому, что он отважен, коварен и опасен, как тигр.

— Разумеется, нет. Еще не хватало! Обычный варамунганский тигр-оборотень.

— Прямо оборотень?

— А-а, это он только себя таким считает. Нет, право же, ему должно нравится, что я его так называю. Больше, кстати, не стану… Воспитан он как маленький заносчивый, прости за слово, засранец.

Мама никогда не бывает против, если я называю вещи своими именами. Так что «засранца» мне спустит. Она и сама, бывало, так выражалась. И даже в глаза. Есть, помнится, у папы один коллега…

— Одним словом, тебе нравится в этой школе. А то мы с папой всё же беспокоились. Ну что ж, это — главное.

 

 

Рэй

Благородный Райачи Арнери

Почерк портится с годами, говорят. Пока хороший, надо пользоваться.

Выручай, Райю, — сказал Ординатор. Раньше бы… Не знаю, чего бы я не сделал, раз ему нужно и раз от меня в этом деле будет какой-то прок. То есть я и сейчас взялся, просто раньше — гордился бы и всякое такое. Радовался бы, в общем. Ну, наверно, так даже лучше, правильнее.

Есть тридцать два листа, исписанных вдоль, поперек, наискосок и на обороте. Надо их переписать по порядку ровными строчками, чтобы потом наёмный писарь перебелил. Он-то крутить страницы туда-сюда не будет, искать тоже не будет, какая вклейка к чему относится. А ещё столбцы есть, их расчерчивать надо сначала. И рисунки будут…

Про брюшную лихорадку. Что я усвоил — воду сырую не надо пить откуда попало. Даже из родника. Остальное тут лекарское, научное. Арандийские слова попадаются, их я срисовываю, как тайнопись. Да и по-мэйански не понятно, о чем речь. Ясно только, где чей почерк. У Ординатора — кривой, но разборчивый. Рука благородного Борро, его друга, — лихая, с чистописательскими вывертами. Я стараюсь, чтобы было крупно и четко, красоту уж пускай писарь наводит. Эту работу сдать надо к концу месяца. А само исследование ещё не доделано, и Ординатору, и другу некогда рукописью заниматься.

Зато я тут сижу, а не слоняюсь по дому.

Надо было в своё время честно сказать: батюшка, мы с Амингой друзья, и осенью мы тут очень неплохо жили вдвоем. Но мне тошно оттого, что уже никогда теперь нельзя будет в отпуск побыть одному — поэтому давай ты не каждый раз Амингу будешь к нам сюда приглашать. Он бы и не пригласил. Только мне-то хотелось, получается, быть хорошим, а не жадиной. А значит — подстроить так, чтоб господин Арнери сам решил. И для этого — нарассказывать про Амингу побольше всяких ужасов.

Замечательно: но ведь госпожа Байнобар приехала уже, надобность отпала, разве нет? А всё равно рассказал, потому что подлость — она почти никогда без глупости не бывает.

В школе как-то Бенга спросили: а знаешь, почему у нас отпуск на Владыкин месяц? — Потому что дни поминовения, семья должна быть вся в сборе. — А вот и нет: потому что перед Владыкою Гибели и Судиёю врать грешно, а школа без вранья невозможна.

Послушал господин Арнери меня, понял так, что между Амингером и бояричем смертная вражда и война. Расспросил Тарригу, особенно по лошадиной части: что там за волшебный конь и насколько Нарвари им правит, а насколько конь — ездоком. Тарри описал, как видел: что разогнался боярич нарочно, Амингера ударил нарочно, а конь ни в чём не виноват. А почему Нарвари это сделал? Потому что ещё до того у боярича с Амингой вышла ссора. То есть, выходит, ещё и Таррига мне подыграл: да, Аминга наживает врагов, да самых страшных.

Потом господин Арнери виделся с нашими арандийцами. Бабушка Гарчибонго: какой-такой прискорбный случай? Я ничего не знаю! Позвали Санчи и Бенга. Они хором: о, так ведь да, был случай! Лошадь разогналась, чуть в амингерова коня не врезалась — а боярич её удержал! Таррига тоже молодцом: поскакал вперед, другие кони за ним… В общем, здорово так учиться, когда в отряде уже опытные всадники есть!

Вот как ведут себя умные отроки: всё преподносят в приятном свете. И даже не врут напрямую, просто молчат, где надо.

Господа Алангоны тоже про ристалище ничего не знали. И про Амингера слыхали только, что пока Нари не было, появились в отряде новенькие, Таррига — вообще такая голова! — и Аминга тоже, по словесности прямо хоть сейчас в печать! А уж Ячи, а уж Фани, то бишь Пифа — ребята что надо…

Думай, думай в другой раз, что говорить родителям, благородный Райачи. Не может весь отряд заблуждаться, а только кто-то один видеть всё по правде.

«Напрасно ты преувеличиваешь.» Только это и сказал господин Арнери. Грустно так: вот, мол, обидно, когда хорошие дела впустую делаются, но еще жальче, когда пакостные, и тоже — без толку.     

Значит, пусть я и не наврал, но преувеличил. А зачем? Хотелось пожить одному. Кто-то в таких случаях в лес сбегает, кто-то хворь подцепляет, как Мамулли, а кто-то друзей предаёт по мелочи. И пользуется, что господину Арнери для перепуга много не надо.

Только не учёл, что не любит, крепко не любит господин Арнери, когда им кто-нибудь пытается вертеть.

Вот, так всё и вышло, как хотелось. Дома. Один. Господин Арнери на службе, госпожа Арнери тоже. Таррига дня два пожил у ларбарских деда с бабушкой, потом уехал в Лабирран. А Лани ещё раньше отбыл к своим. Аминга с матушкой остановились при Университете.

Кабы не Ординатор с этой лихорадкой, совсем гадостно было бы.

Вечерами тут полно народа. Благородный Борро — почти каждый день. Ещё другие люди и один орк. И барышня, она тоже на врача учится. Сидят иногда до утра.

Лет десять, кажется, назад благородный Борро закончил нашу школу. Носит кольцо, такое, как у всех выпускников. Серебряное, с именем государя Таннара. Помнит и господина Баллаи, и господина Каргу, и конюшего. Хорошие, говорит, были времена! Да для него, похоже, и сейчас не худшие. Вышел в отставку, работает теперь в Учёной гильдии, в той же лечебнице, что и Ординатор, только он не заразник, а хирург. И пишет научную работу, вот эту, что я переписываю. Тут и про хирургию, и про заразу. Брюшную лихорадку заразники лечат, но бывают осложнения, вплоть до дырок в кишках — и тогда уже хирурги оперируют.

Красивый, светло-рыжий, румяный, говорит певуче, и голос — как почерк: все буквы плавным рядом.

Что, мало уже готовой пакости? Придумал еще одну? Взять и сказать Ординатору: вот Вы благородному Борро примерно половину рукописи своею рукой написали — это хорошо, это в лекарской науке так тоже можно, не только в школе? Благородный Райачи, ну, хоть тут-то промолчали бы, что ли…

А то будет, как с барышней. Её Ординатор на днях отсюда выставил. Не то чтобы взашей, словами, но я бы после такого нескоро вернулся. Из-за веника. Кто-то что-то рассыпал, она взялась подмести, да прошлась заодно и по всей комнате. А веник даден не затем, чтобы чинить самоуправство.

Вообще-то любопытно, что в науке можно. Амингер с матушкой в гости к нам всё-таки заходили. Аминга рассказывал, как в Университете один из профессоров их вдвоем увидал и сказал: а знаешь, благородный Байнобар, ты ведь этим летом, оказывается, исчез! Это ж надо так напутать: в школьных стенах человека потеряли, телеграммы разослали повсюду, а потом отбой дали, ложная, мол, тревога. То есть теперь считается, что не было побега. Смешное недоразумение.

Хорошо, а эта вставка куда? После знака «Курр». А где он был? Или дальше будет?

Ну, конечно, был. Две с половиной страницы тому назад. И хоть бы кто там приписал: «сюда вставка с серой бумажки». Отлично, переписываем по новой.

Ничего. Чем дольше работа, тем позже домой идти.

И ведь нету повода для пакостей. Кабы из-за этого хирурга Борро у Ординатора на меня времени не было — так наоборот же, дело мне нашлось, и очень вовремя.

Самое тошное — что господин Арнери не на меня, а на себя злится. Что подставился, что я будто бы знаю, как им вертеть. И не важно, вертел ли уже на самом деле. Мог бы, а должен был не мочь.

Но кажется, подымать смуту против Нарвари он не будет. Байнобары решили, что им это не нужно. Другие родители тоже не хотят, повода не видят.

А что с Нарвари делать?

А кому? Благородному Райачи? Нам четверым? Нам троим, без Аминги?

И что делать с самим Амингой. Он-то великодушно разрешил: пусть учится. Непонятно: пусть боярич Нарвари в школе учится? Или пусть учится, как себя держать в приличном обществе?

Надо составить список, мысленный. Кому чего не говорить.

Амингеру не надо говорить, как, по-моему, это называется. Вот это: «дураков учат». Стариковщина это, самая настоящая. Господину Арнери, вроде бы, тоже так казалось, пока он всё не разузнал. Новеньких надо жучить, якобы, иначе какая же это школа… Самого Амингу поколотить пытались прошлым летом, как новенького, так ведь, во-первых, не сразу, а во-вторых, его, а не их обоих с Тарригой. Не просто за то, что пришёл, но и за прочие заслуги.

Хотя вообще-то к Тарри тоже цеплялись поначалу. По-стариковски: Талдин, Датта, Тачарри с Дакко. Но как-то это быстро унялось, спасибо Лани. И что, мы теперь сами так будем?

Господин Арнери когда-то от стариков натерпелся, он-то сразу в среднюю школу пришёл. Бабушка хотела сама его так подготовить, чтоб лучше всяких учителей, по всем предметам, включая военное дело… Потому он и отправил меня в младшие отряды, чтобы учиться с самого начала.

Да если честно, Амингер иной раз и с исконными старожилами так держится, как будто с новенькими. Жучит, жить учит.

Что с этим делать?

Ему врачи на весь месяц запретили читать и писать. А от Лани и от Тарри письма приходят, отвечаем вдвоем: Аминга диктует, я записываю. Он скажет, потом поправит, потом слова переставит… В итоге где-то с третьего черновика получается то, как он хотел. Да если б я себе нашел такого секретаря — у меня бы тоже, наверное, стариковские замашки полезли откуда ни попадя.

Моровой Владыка, а это как понять? «Смотри страницу три». Кому это — «смотри»? Мне? Там на третьем листе ничего не было, что сюда переносится. Или это читателю — «смотри»? Или благородному Борро?

Вот кончится лихорадка, то есть рукопись. Попробую я с Ординатором потолковать про наши дела. И похоже, знаю уже, как он спросит. Чем Амингер несносен — ясно, а чем он хорош-то, что ты с ним водишься?

По цепочке? Потому что Лани без Аминги уже никак, а Тарриге — без Лани, а мне без Тарриги? На самом деле, нет. Это вингарский какой-то был бы расклад: как Нарита нужен Чаварре не сам по себе, а чтобы Пифе было не скучно. А тогда — кто мне Амингер?

Вот если представить, что он не сбегал, вообще в тот год в школе не был, а только сейчас приехал. И сцепился бы с бояричем, и едва не был убит. Было бы мне обидно, что этот парень — не мой друг? Было бы, очень.

В том-то всё и дело. Не дай Семеро, убили бы любого из нас — была бы случайность. Мы ж не наследники больших имений и вообще никому настолько не мешаем, чтоб насмерть. А тут — нет. Про Амингу многие бы сказали: сам виноват, сам довёл. Это ведь, слава богам, он жив остался, и потому народ врёт. А тогда не врали бы. Вот за эту его судьбу, за то, что — сам, он мне и нужен.

Я — такой человек, с кем ничего страшного не станется. Не потому, что господин Арнери велел беречься, а просто я сам такой. Амингер — наоборот. Все опасности, какие бывают, ему надо испробовать на собственной голове. По отдельности и я, и он, были бы — сильно неприятные крайности. А вместе хоть какое-то да равновесие.

 

 

Йарр

Благородный Амингер Байнобар

А доклад мы отличный сделали — это папа с мамой молодцы. Весь Университет собрался маму послушать. Полная зала народу. И рукоплескали потом, и вопросов много задавали. А самое главное — завидовали. Я тогда и понял, что это истинное признание, когда разговор один подслушал. Тоже профессор какой-то другому говорит: «Чему же удивляться? На таких благодатных источниках! Ведь Абраричар — это ж подлинное сокровище!». А тот ему отвечает: «Благородным Байнобарам, как всегда, повезло».

Можно подумать, этим двоим кто-то мешает на раскопки ездить! Когда-нибудь про меня тоже скажут в этой зале: «Ну конечно, по Таггуду разве что бездарь плохо напишет!».

А потом мы ходили в гости к Талдину. Он на западном краю города живет, за Пеликаньей Слободкой. Приличная с виду улица, вполне себе городская, с фонарями, а свернешь в переулок — и будто в другой век попал. Узко, грязно и темно — потому что балконы с верхних этажей над нижними выпирают. Вингарская застройка, я знаю. У них там всё время жарко и улицы нарочно делают узкими, чтобы тень была. Только посреди мокрого снега смотрится это нелепо и странно.

А Талдин вообще наполовину в подвале живет. Окошко есть, но если из него смотреть, то только ноги видны и подолы от пальто.

Длинный коридор тоже почти без света. От него направо и налево двери. Мы постучались в четвертую и услышали, как Талдин крикнул: «Не заперто!».

Вошли. Свет — только из окна, то есть — никакой. В углу кто-то заворочался, заскрипел мебелью, непонятно — то ли кровать, то ли доски сколоченные на ножках. Талдин вылез — будто медведь, которого до срока разбудили: небритый, нечесаный, помятый. С самого лета, наверное. Сказал:

— Ой, госпожа… Садитесь там на что-нибудь. Здравствуйте.

А сам нашел кадку с водой, макнулся туда пару раз и стал вытираться. Не полотенцем, рубашкой.

— Я извиняюсь — гостей не ждал. Но вы проходите. Привет, Амингер.

В полумраке не видно, какое у мамы лицо, но голос — едкий-едкий:

— Лета ждешь, Талле?

— Угу, — говорит он. — Чаю будете? Уже недолго.

От керосинки стало светлее. Талдин залезает в какой-то сундук и достает оттуда две кружки. Новые, в смысле, не пользованные, кажется, никогда. На одной из них написано «Полкан» и сам он нарисован: бородатый, с другими кружками в обеих руках и в одном копыте, будто у подавальщика. Интересно, художник когда-нибудь думал, как это в копыте кружку возможно удержать?

— Вот, — улыбается Талдин довольно, — с Плясуньина Преполовения принес.

Мама только вздохнет:

— А как с работой?

— Да как? Ездил летом с этим, ну… кепка с козырьком, знаете? Заплатили, даже немало. Только я с ним больше не пойду. Шарлатан он. Он половину — представляете? — вингарцам запродал! А Университету что? Шиш! Я-то думал всё: с чего он расщедрился? Ну а сейчас, конечно, работы нету!

И довольный-довольный такой сидит. Мол, всё по-честному. Я потому и бездельничаю, что никуда не устроишься.

— Нет, Талдин, так нельзя, — мама решила сама чай разлить. Встала, сняла чайник с огня, заварку всыпала. Поискала сначала ложку, не нашла, решила так отсыпать, из банки через край. — Ты же неглупый парень, раскопщик опытный. Нет работы, так шел бы, что ли, хоть учиться. Вольнослушателем на словесность. Учебный год только начался. Хочешь, я договорюсь?

— А что, — чешет бороду Талдин, — так можно? Забесплатно?

— Нет. Но это деньги-то небольшие. Мы тебе ссудим.

— Э-э, не-ет, — мотает он головой, — не пойдет этак. Я ж весной всё равно уеду. Либо деньги за полгода пропадут, либо, ежели не ездить, так мне отдавать будет не с чего. Да и жить потом всю зиму. Вы сами-то когда уже вернетесь?

— Еще два года.

— Ну, это ничего еще. Я уж лучше так подожду.

— Не скучно?

— А мне самому с собою никогда не скучно. И книжки есть.

Это правда, только их за бутылками не видно сначала. Между прочим, даже двенадцать томов досточтимого Ламбирри «Народы Столпа. От древности до наших дней». «Наши дни» — кстати, вовсе даже не наши, а еще довоенные, 930-е. Очень редкое издание. У кого же Талле его спёр-то? Потому что купить — это даже папиного жалования не хватит.

— А это тебе, Амингер. В подарок.

Из другого угла Талдин достает тоже какую-то книжку. Довольно новую, не затрепанную. «Пара слов грамотея Чанирайи о Мэйанской государственности, о верованиях, нравах, торговле и дорогах Баллуской земли и Коронных Столиц». Издано два года назад в Ларбаре, упрощенный перевод со старомэйанского.

— Спасибо. Это из каких времен?

— Вскоре после Чумы. Начало правления государя Воррембарры. Интересно там. Ты читай. Этот грамотей первый раз Халлу-Банги на змейский перевел.

Надо же, а я такого не знаю. Ладно, почитаем. И про него самого что-нибудь, если в книгохранилище сыщется. Это мне папа объяснял. Когда с историческими грамотами работаешь, надобно учитывать, кто их писал. Потому что автор пристрастен.

Мы ушли вечером, и пока шагали по мокрым улицам, вдруг повалил снег. А мама — тоже вдруг — закурила прямо на ходу.

— Хороший парень, — сказала она. — Жалко.

— Что — жалко?

— Жалко, если сопьется. Или сядет когда-нибудь за свое воровство.

Но мне кажется: Талдин не сядет. Если уж он Матушке-Плясунье не угоден, то тогда — кто?

* * *

Вторая половина месяца после доклада — это сплошные гости и праздники. Сегодня мы идем к Ячи. Точнее, я иду, а мама позже подъедет, ей еще в Народный Банк надо.

Снег опять растаял. Лани вот пишет, что он с сестренкой на горке катается, а в Ларбаре сапоги резиновые впору надевать. Или лучше калоши. Когда они новые, блестящие, очень радостно в них солнце отражается. Идешь, смотришь на ноги и думаешь: хорошо!

На углу, где Первый Крепостной переулок пересекается с Верхним Крепостным, стоит колонка. А возле нее — девушка. Грамотейка, потому что только университетские девицы нынче взяли за правило вязаные шляпки носить. Мама у меня спрашивала, не купить ли ей такую, да я отговорил.

Девушка в шляпке стоит, в руках какой-то сверток крутит. Ей меня не видно, потому что я сбоку захожу. Интересно посмотреть, что у нее там. К колонке-то вообще чаще с ведрами ходят.

Нет, в то, что у нее в руках, воды, конечно, тоже можно набрать. Потому что это кувшин. Расписной и с носиком. Короче, чайник. Только я прежде никогда еще не видел, чтобы на чайники так глядели. Будто он ей всю жизнь поломал, и она ему теперь казнь пострашнее измышляет. Сейчас вот как шваркнет об ту же колонку — лишь осколки посыпятся.

— Хороший чайник, — говорю. — Бить собираетесь?

— Ой! — оглядывается она.

— А за что Вы его?

Глаза зеленые, злые. И насмешливые тоже.

— А не нужен оказался!

Задумалась. Оглядела улицу, забор, потом и меня.

— А тебе случайно не нужен чайник?

Я тоже задумался. У нас в Гостевом доме чайника, понятно, никакого нет. И чай мы в кружках завариваем. А потом травинками отплевываемся.

— Пригодится.

— Держи, — протягивает она мне сверток.

И добавляет, будто извиняется:

— Только там внутри еще чашечки.

Ну, я понимаю, там внутри еще яд бы был! А так — что?

— И это кстати! А Вам — чего — чай пить запретили?

Она смеется. А я продолжаю:

— Вы этих лекарей больше слушайте!

Тут она чего-то совсем развеселилась:

— Вот ты прав. Я, может, их и вообще куда подальше пошлю!

Вручила мне посуду, сунула руки в карманы и пошла куда-то в университетскую сторону. Правда, что ли, лекарей посылать? И даже засвистела что-то веселое.

А я, с чайником, побрел к Ячи. Он, конечно, сказали мне, у соседа опять торчит. Ну, так и ничего, мастер Каярра меня тоже приглашал. Разделся, вхожу. Там человека четыре сидят, а Ячи — пятый, у окошка. Все о чем-то спорят, но как я зашел — стихли. Потом один, тот, что посветлее и порумянее, начинает ржать. А мастер Каярра спрашивает:

— Это — что?

И головой на мой чайник машет.

— Чайник, — отвечаю. — Мне подарили.

— Это что, — повторяет он. — Новинка нынешней зимы? Каждая ларбарская семья должна иметь полуведерный чудо-кувшин с малиновыми цветочками?

— А Вы с чем предпочитаете? С рыбками?

А что он на мой чайник наезжает?

Он не объясняет. А Ячи начинает собираться. Правильно почуял, что мы сейчас поругаемся с его Ординатором. Хоть и торопится, но сгребает со стола какие-то исписанные листы, складывает их ровненько.

— Нет, — говорит вдруг румяный, — я так не могу. Вот, возьми, пожалуйста.

И протягивает Ячи пачку денег!

— Да нет, спасибо, — отказывается Ячи. — Мы же не договаривались.

— Бери-бери, Райя, — откликается еще один. — Чайник себе купишь!

Румяный сквозь смех всовывает Ячи деньги и подталкивает к дверям.

— Чего они к чайнику-то привязались? — спрашиваю я в коридоре.

— Сюда один такой уже приносили сегодня, — мрачно поясняет он. — Пытались подарить.

— Ну, ему — пытались, а мне — подарили!

— Пойдём. Там письмо от Тарриги.

— Ага, — соглашаюсь яеловека четыре сидят, а Ячи — пятый, у окошка. . вхожу.

икакого нет. т. шляпки носить. еватьемли и Коронных Столиц . — Как ты думаешь, если мы сегодня ответ напишем, оно до конца месяца успеет дойти?

А про деньги я спрашивать не стану. Его, ячино, дело, как зарабатывать.

Здравствуй, Ячи. Как поживаешь? Как себя чувствует Аминга? Ты прочитай ему, пожалуйста, это письмо. Я Амингеру не пишу, потому что ему самому читать нельзя, а, наверное, обидно получать письма, которые сразу прочесть нельзя.

У нас все хорошо, и в Ларбирране тоже весело очень. Мы в нашем сарае собираем тумбаретки. Ты не смейся, пожалуйста, здесь, правда, так говорят. Я здешних мастеров сначала поправил, но мне объяснили, что эта вещь именно так называется. Потому что она не просто табуретка, а с ящиком под сидением для разных вещей. Оттого и «тумба». Только мама сказала, чтобы я при дедушке так не говорил. И я пообещал не говорить, хотя если ему объяснить, он же, наверное, согласится, что так тоже правильно?

А дедушка к нам приезжал на Преполовение. Он привёл с собой вторую лошадь — для меня, и мы три дня ездили вместе кататься. Это хорошо очень, что сейчас зима, и много снега, потому что падать совсем не больно. Ведь дедушке кто-то рассказал про боярича Нарвари, и тогда он решил научить меня падать и избегать бокового удара в конной атаке.

Только он, когда начал меня учить, сначала не предупредил, а сразу на меня наскочил, и я поэтому растерялся. Но к концу праздников у меня уже стало получаться. Для этого надо сразу подать вперед и так развернуться, чтобы быть почти параллельно лошади противника. И даже лучше слегка под углом к ее крупу. Наверное, это словами плохо объяснять, лучше показывать, только я не знаю, разрешит ли мне это господин Буллеярра.

А еще дедушка велел, чтобы я об этом маме не рассказывал. Как будто бы он узнал про «тумбаретки», и ему захотелось, чтобы у нас с ним тоже своя тайна была. И еще жалко, что он так ненадолго приезжал — всего три дня, и вчера уже уехал.

Дедушка перед отъездом предложил мне в следующий отпуск пожить у нас дома, в Мадатте, вместе с ним. Или, если мне так больше хочется, то в осенний отпуск. Только надо ему заранее сказать, когда, чтобы он себе тоже на это время отпуск испросил. А я даже не знаю, когда лучше — осенью или весной. И еще не знаю, не обидятся ли мама и мастер Инайялли, что я не к ним приеду. Ведь мастеру Инайялли хочется очень, чтобы мне в Лабирране нравилось. Он обещает, что к весне велосипед соберет для меня. А теперь получится, что я не к нему, а домой уеду. Наверное, всё-таки лучше весной, а то я там давно уже не был очень.

А как твои дела? Как идет переписывание? У меня бы, наверное, не получилось взрослую научную работу правильно разобрать. Я к мастеру Инайялли один раз в чертеж заглянул, но не всё понял. Особенно там, где слова пояснительные есть.

Как у Амингера с госпожой Байнобар прошел их доклад в Университете? Амингер говорил, что по этому докладу книжка выйдет — уже известно, когда?

Лани пишет, что у него тоже всё хорошо, и что к нему теперь даже взрослые ребята не пристают, потому что он их санками разогнал. Это когда они над Миррой стали смеяться. А Лани взял санки и раскрутил их за веревку вокруг себя. И все разбежались. Но это даже хорошо, что он ни по кому не попал.

Ну, вот и всё. Госпоже и господину Арнери и госпоже Байнобар поклон от нас с мамой, дедушки и мастера Инайялли.

Таррига.

18 Владыки, 1094г.

Ячи закончил читать, откладывает письмо.

— О, да, — киваю я, — представляю себе лицо господина конюшего, когда Тарри подойдет к нему и предложит научить нас уклонятся от конной атаки.

— А куда он денется? Нарвари-то с нами остаётся…

— Да нет, всё равно не разрешит. Ладно, давай, что ли, ответ сочиним?

Ячи как-то невесело достает бумагу и чернила. Тщательно раскладывает на столе, бумагу даже разглаживает, хоть она и не мятая. Спрашивает сладким голосом:

— Ну и как Вы себя чувствуете?

— Отлично. Напиши там приветствие, как полагается. Далее…

— Вот и хорошо. Короне, понимаете, не нужно, чтоб Вы хворали. Представая перед судом, изувер должен быть — бодрым, веселым…

Чего он там бормочет? Каким судом?

— Так. На Преполовение выступали с докладом чуть ли не перед всем Ларбаром… Или нет. Нас почти пол-Ларбара собралось послушать…

Ячи старательно записывает. Только изредка поднимает на меня глаза и похихикивает:

— Поподробнее, пожалуйста.

— О чем? Хотя да, ты прав. Находки в Абраричарре позволяют взглянуть на взаимоотношения Мэйана и Гичиригара совсем с новой стороны. Гичиригар, в частности, не только был источником товаров для Мэйана, как принято считать, но и сам поглощал изделия мэйанских мастеров в больших количествах. Не только лес и продовольствие… Этого пока достаточно. Напиши, что доклад приняли с восторгом. Или не с восторгом, а как лучше сказать? Да, и не пиши про достаточно!

— Хорошо-хорошо. Продолжайте.

— А теперь у нас… Погоди, Ячи, ты чего со мной на «Вы»?

— Ну, как же? Согласно Устава. Дабы не допускать панибратства… с вероотступниками всякими.

— С кем — с кем?

— Вы ведь — изувер Байчи из Ларбара?

— Я?.. Ах, да… ДА!

— Не отрицает — будто бы диктует сам себе Ячи.

Помню я про эти ячины игры: «А давайте мы были рыцарями в пустыне Араамби…». А тут даже без условного «давайте» обошлось. Что ж, сыграем!

— Лжеучение проповедовали?

— Я не проповедовал лжеучение. Я нес истину народу.

— Изуверствует… — писарь возводит глаза к потолку, пожимает плечами. — Нет, даже так: Упорствует в изуверстве. Смуту сеяли?

Вздохну. С самой настоящей грустью:

— Да если в нашей стране сеять смуту, разве же из нее что-нибудь вырастет?

— Хулит Объединение…

— Возражаю! — взмахиваю я рукой. — Я, напротив, утверждаю обратное. Мэйанский народ к бунтам и беспорядкам не склонен по природе своей. Где же тут хула?

— Пытается запутать следствие, — с видом опытного крючкотвора отмечает Ячи.

Я стою посреди комнаты. Нет, залы Ларбарского пестрого храма. Изувер Байчи Ларбарский. Да, вы сожжете мои книги, но слова никуда не денутся. Пусть ни облика, ни даже меня самого уже не будет. И поэтому я — Творец! Безвидный, если хотите. Какая, в конце концов, разница: есть ли у меня усы и сколько прыщей на носу? Бессмертие — не в этом. А в том, что через шестьсот лет некий благородный Байнобар — или как там его? — знает обо мне. И благородный Арнери — тоже.

И мы пили чай из дареного чайника. И я спросил у Ячи, не знает ли он, кто первым перевел на арандийский пророка Халлу-Банги? И Ячи ответил, что это был один мэйанин, который родился в Аранде, а потом приехал в Ларбар и дал обет.

— Какой обет? — спросил я.

— Изложить на змейском языке семибожное богословие. Интересно, сохранился где-нибудь его портрет?

И мы решили, что вместе поищем в книгохранилище.