Кто у нас чудотворец?

 

 

Лэй

Благородный Ландарри Дайтан

 

Всё, сказал Лиабанни с видом, что шутки кончились. До следующего отпуска еще долго, зима — время тяжелое, давайте уж, ребята, и себя побережем, и друг друга. Мы, понятное дело, пообещали. И вечером, когда на горке в салочки играли, тоже кричали: «По-бе-ре-ги-ись!».

Лиабанни только стоял и хмурился. То ли потому, что никто ничего не нарушал, то ли просто так, по привычке. А чего хмуриться-то? Мы, может, с этой горки в последний раз катаемся! Щас как пойдут уроки-наряды — тогда уж, и правда, всё!

Аминге, конечно, не повезло. Это ж надо: весь отпуск ему ничего делать было нельзя, а как занятия начались — так сразу можно. И читать, и писать, и даже ломаные линии чертить по геометрии. Одно хорошо — здоров.

Но вообще-то мы только до первого вечера береглись, дальше как-то не получилось. Мы, как в спальню пришли, местами стали меняться. Теперь-то ведь наша с Ячи очередь наверху спать. А Гагадуни как увидели — так и собезьянничали, будто сами додуматься не могли. Датта тоже на верхнюю койку залез, лежит там довольный и хвастает.

— Смотри-ите, что мне папа подари-ил! — и бумажкой плотной какой-то вертит.

— Тю… — Булле через плечо косит и снова подушкой в наволочке потряхивает. — Картинка. Подумаешь!

— Сам ты «подумаешь»! Это же све-етопись! Настоя-ащая.

— Ух ты! — откликается Санчи, он-то совсем близко, ему видно. — Это тебя засняли?

— Не-ет! Это мастер Данига-арри! — Но рожа у Датты такая, будто бы на карточке он сам, да еще король ему медаль вручает. — С его подписью!

— А это кто? — спрашиваю. Может, этот Данигарри — герой Объединения, а я его и не знаю.

— Великий певец. Он в театре поет. Мы на моё день-рожденье в театр ходили. И он мне снимок подписал. Такая вещь — зна-аете, сколько стоит?

— Ну и дурак, — говорю. — Не мог себе подарка получше выпросить.

Я-то думал: герой, а тут — певец, да еще из театра.

— Сам ты дура-ак! Я вообще решил: буду подписи великие собирать.

— Ага, — соглашаюсь я. — Чтоб у Охранки образцы почерка были!

А сам чую: Лиабанни уже ухо навострил. И Аминга тут же вмешался, чтоб мне не влетело:

— Да брось ты, Лани. Обычное дело. Сначала карточка мастера Данигарри, потом платок мастера Данигарри, затем парик великого певца, а потом и подштанники! Увлечение для девиц и страмцов.

Ага! Ща, глядишь, и подеремся! Ежели б еще не Лиабанни! Но Нари всё испортил. Точней, поправил:

— Эх, Амингер… Ты бы лучше черкнул человеку пару строчек. А что? Лет через двадцать они, может, тоже больших тыщ будут стоить…

Аминге, кажись, понравилось. Только он из скромности отшучивается:

— Да вон наш боярич сюда ломится. Тоже хочет подпись оставить!

Адаликко, и правда, ломится. Сквозь Булле и Талле, сквозь Ячи с Тарри — как медведь сквозь кусты. Продрался, встал возле гагадунинских коек и глядит. Словно зачарованный. И вдруг пробубнил басом:

— Разреши посмотреть. Пожалуйста.

Я бы дал, чего бы нет? Так то — я, а то — Гагадуни.

— Вот еще! Помнёшь. Испортишь! А она — це-енная!

Ликко постоял еще немножко, потом развернулся и обратно побрел. И под нос себе бормочет — то ли рассуждает, то ли жалуется:

— Сам звал: «Смотрите»…

Датта — нарочно важно и медленно — прячет картинку в учебник по праву. Как в самый толстый.

— Вот сука ты всё-таки! — говорю я ему. А господин Лиабанни пусть слышит!

— Благородный Дайтан, — окликает он меня со вздохом. — Дрова. Вечерний наряд на завтра.

— Так точно, господин четвертьсотник. Дрова!

Но Судия — он всё же правду-то видит! Ночью Датта с кровати загремел. Шлепнулся, хрипит, кашляет. И ревёт в три ручья. Но, правда, не со страху, а от натуги. А нечего было сволочиться! И на верхнюю койку лезть незачем, ежели не привык!

И пришлось Лиабанни вставать, одеваться с ног до головы, Датту одевать и в лечебницу его волочь. А то он так и не откашлялся. И Гурро сколько угодно может врать, что его братец на горке простыл! От того, что простыл, с кровати не падают. Так что в итоге всё по-честному вышло!

 

День не задался. Да и как он мог хорошим-то быть, ежели с права начинается? Каргу как вошел, как зыркнул на нас — я сразу понял: кранты! Они, конечно, тут же и наступили.

— Благородный Дайтан! Назовите основные условия вхождения в Объединенное Королевство.

А чего сразу я?

— Ну, господин сотник! Вы ж нам на отпуск не задавали ничего! Нечестно…

— Отставить пререкания. Вы это проходили месяц назад. Должны помнить.

Месяц назад! Да мало ли, что там сто лет назад было! А Каргу на меня глядит и кивает, мол, так я и знал! А ежели знал — чего спрашивать?

— Там, короче, добровольно и сознательно надо входить…

Правовед по столу линейкой стукает:

— Хотелось бы знать, благородный Дайтан, как Вы себе представляете бессознательные действия держав?

— Ну, может, само так получилось. Или еще когда точно знаешь, что хорошо будет — это сознательно, а когда думаешь: а, ладно, вдруг повезет… Тогда бессознательно. Или не очень сознательно.

— Чушь! «Дурно», благородный Дайтан. Благородный Гагадуни… Гайдатта. Продолжайте. Тот же вопрос.

И вот так всегда! Я смотрю: удачно месяц-то начинается…

Поднимается, однако, Майгурро.

— Разрешите, господин сотник? — бойко начинает он. — Датте нельзя говорить. У него голос пропал от кашля. Добровольность. Равенство. Согла…

— Я вас не спрашивал, благородный Майгурро.

— … сование законов, — сипит Датта с места. Его утром из лечебницы отпустили с напутствием только шептать.

Но Каргу всё равно не понравилось. И он велел всем письменно отвечать. Тогда я решил уточнить:

— Господин сотник, разрешите обратиться?

— Слушаю.

— А мне уже можно не писать? «Дура»-то есть. То есть, «Дурно».

— Можете не писать, благородный Дайтан. Будет еще одно.

Вот был он гадом месяц назад — гадом и остался. Можно подумать — это по-честному? Вот возьму и напишу сейчас, что это подстрекательство — не предупреждая, спрашивать! Так же может не только чушь, а даже крамола ляпнуться.

Толкаю Ячи — чего писать-то? А он мне в ответ свой листок показывает. Там то, что Гагадуни уже сказали, — и всё. А в договоре — условий десять было, ежели я правильно помню. Точно! Я еще в старом учебнике из шестой цифры рожу нарисовал.

Ладно. Пришлось съехать малёк под стол, чтоб до тарриной скамьи дотянуться. Стучу три раза — как договаривались. Ежели два — значило бы «Проверяй!», а три — «Выручай!». Один мы решили не считать — вдруг случайно стукнется. Я ж не только для себя стараюсь, а для нас с Ячи. У меня «Дура» уже есть, но зачем всем-то пропадать?

Тарри поворачивает голову. Не сильно, лишь наполовину, чтоб одним глазом за Каргу уследить. Начинает перечислять тихонько:

— Поддержка гильдий. Признание общин. Мэйанский язык как один из государственных…

— Подите вон, благородный Винначи!

Эх! Всё-таки заметил, поганец.

— Ставлю на вид, господин надзиратель!

Вот же зануда! А то Лиабанни не знает, что ежели кого с урока выгнали, так тому наряд полагается. Каргу, небось, считает: раз Лиабанни тогда на ристалище не уследил, то ему, как тупому, обо всем напоминать надо.

— Есть, господин сотник, — отзывается Лиабанни кисло.

 

Так что на обеде даже как-то невесело было. А там — щи с мясом! Я мясо сразу в сторону отгреб, чтоб последним съесть — так вкуснее. Сижу и слышу, как Лиабанни вполголоса Адаликко говорит:

— Пни меня, Ликко, ежели засну на вингарском.

А тот, от миски не отрываясь:

— Почему?

— Да не спал полночи.

Ликко кладет ложку, глядит на Лиабанни, спрашивает уже внимательнее:

— Почему?

— Всё ждал, кабы кто следующий не сверзился, — Лиабанни усмехается, и слышно: устал.

— Плохо… То есть — хорошо, я пну.

А мог бы и меня попросить. Уж я бы его так пнул — вмиг бы проснулся! Лиабанни же всё равно, где сидеть, — так сел бы позади нас, а не рядом с бояричем. Так нет! Как дрова — это Дайтан, а как пнуть — так Нарвари! Еще и Ликко его называет, что он ему — родной?

Я со злости не заметил, как мясо сожрал. Плюнул и пошел на вингарский.

Совсем бы день был никуда, ежели б не гимнастика вечером и военка. Мы на гимнастике построились, как и раньше, по росту. А господин Чамбебели вдруг говорит:

— Благородный Ландарри, встаньте, пожалуйста, за благородным Пифанитарией.

Ого! Это я теперь перед Булле и Талле стоять буду! Я им даже дулю чуть не забыл показать, пока мы перестраивались. Аминга тоже вперед подвинулся. Раньше он стоял позади Датты и Гурро, а с сегодняшнего дня — между ними.

У нас теперь такой строй: сначала Ликко, он вообще самый здоровый. Затем Бенг и Ячи. Потом Пифа, я, Талле и Булле. За Булле Варри с таким видом, что он и так всех выше и сильнее, а что в середке — так то случайность, и только. За Варри Дакко, а за ним Тачарри, за ними Датта, Аминга и Гурро. Потом Фаланто, Эйчен и Санчи. А затем уже Тарри и Нари.

— Будем перетягивать канат, — объявляет Чамбебели. И не слушая, как мы обрадовались, продолжает, — Для этого надобно равно силы распределить. Рассчитайтесь, пожалуйста, господа, на «первый-второй».

Больше всех, как всегда, свезло вингарцам — они вообще все вместе попали. Мы получились втроем, без Амингера. Зато уж у него — не команда, а ужас! И Чаварра со всеми своими, и Талле, и арандийцы, и Илонго. Впереди у них — Бенг, а у нас — Ликко. Ежели Ликко упрется, так его и телегой не сдвинуть. А им надо было Пифу вперед выставить, он такой же устойчивый. Или Талле — он сильный. Ладно, сейчас поглянем, чья возьмет!

Уй, как мы потянули! Даже Ликко, будто яблоко, красным стал. А они-то не поддаются! А я кричу:

— Жми, Ликко! Жми!

И Бенгу:

— Жабу съешь!

А потом у них сзади Фаланто споткнулся и налетел на Санчи. А об них двоих споткнулся уже Нари. И тогда все остальные, кроме Пифы, Талле и Аминги канат отпустили. А мы его вытянули, правда, тоже повалились. Ликко упал на Ячи, а они оба на меня. Я-то почти увернулся, и подумал, что Тарри больше повезло, на него ведь Эйчен свалился, а Эйчен — легкий. В общем, здоровско всё вышло! И весело.

А впереди еще военка. И надо спросить у господина Анаричи, когда он дополнительные будет вести. Эх, хорошо б они только с верховой ездой не совпали!

 

 

Рэй

Благородный Райачи Арнери

 

Основа у ваксы масляная. Красящее вещество, видимо, сажа. А смола для чего? Смолой ведь пахнет. Надо подумать.

К химику в итоге я хожу один. И из второго-третьего отряда там — никого, только из старших средних. Зато работу дают, что-нибудь тереть. Можно не с голоса учиться, а вприглядку. И это, конечно, гораздо лучше.

Нари пока вместо химии взял вингарский. Ему господин Самакри сказал: ты по природе кадьяр. Нарита и обрадовался: можно не выбирать, мэйанин я или вингарец, я — кадьяр! Это не народность, а призвание и род занятий. Грамотей, переводчик, толмач. Самакри, по сути дела, тоже кадьяр… Наверное, завидная задача: освоить язык не хуже, чем его знают наши сверстники в самой Вингаре. За это не только Нари взялся, но и Пифа, и Чаварра с Фаланто присоединились.    

Аминга на словесности, конечно. Господин Баллаи и не скрывает, что выделил его среди всех. А у Лани с Тарригой задача ясная, только трудная. Пошли на верховую езду. И просто покататься тоже здорово, но ещё охота попробовать: как сумеет Лани уклониться от бокового конного удара. В общем, отработать то, чему Тарригу дед научил. А на уроке это нельзя — слишком много рядом всадников вроде меня.

Я вечером в конюшню не хожу, разве что ненадолго. Ларчик после уроков сонный. Пожевать чего-нибудь может, не просыпаясь, но выходить куда-то — ох, лень…

Лани ещё и на военное дело определился. По праву у него уже две «дуры», по химии долги, по естествознанию тоже. Но он считает — военка важнее. Сейчас у многих так, кто по несколько вечерних занятий набрал.

Время — к отбою, а не все ещё пришли. Говорят, на гимнастике очень здорово. Туда Гагадуни ходят и Талдин с Лембулом. Заодно и тут тише, пока их нет. И сейчас нет. Сапоги хоть почистить дадут спокойно…

Амингер тут и что-то пишет. Все наши конники — там, на ристалище. И Нарвари, и Илонго и Дакко… Музыканты, то бишь змейцы, отзанимались, пришли. И вингарцы на своих местах.

А вот и гимнасты.

— Судия-то правду видит! — кричит Фаланто, когда Булле появляется в дверях с примочкой под глазом.

Смеются.

Разговор про Судию был нынче утром, на словесности. Про слово как оружие и про справедливость.

В первый месяц мы просто вспоминали разные стихи, а теперь стали проходить по порядку. Через раз: то правила правописания, то «мэйанский устный», и на нём — стихосложение. Какие бывают размеры и виды песен. А также сказов, повестей в стихах, частушек и всякого такого. Амингер сегодня свернул разговор на «Действо о погибели Онтала». Господин Баллаи с ним сколько-то времени рассуждал про то, чего я всё равно не понимаю, а потом спохватился: все ли в отряде знают, о чём вообще это действо? Бенг Мемирия вызвался рассказать. Про боярина Онтала, чародейку Хиоле и короля Кайдила, а главное, про боярского наставника Лантани. Он-то землю Онтал и погубил подлыми советами. Не говоря уже о том, как этот Лантани многих арандийцев заманил в Мэйан, якобы на боярскую службу, а на самом деле — в рабство. И ещё праведника Гамбобая подвёл под обвинение в изуверстве, и много других мерзостей наделал. И вот, добавил Аминга, боярин Онтал долгие годы даже не был похоронен, голову его хранили в бочонке с уксусом, Гамбобай в тюрьме сидел, те арандийцы — в рабстве, Хиоле тоже в заточении под надзором кудесников — а Лантани жил себе в городе Марбунгу и пользовался всеобщим уважением.

А стихотворец и лицедей Чакилли Мембери[1] обо всём этом составил действо. И сказал всю правду, так что с тех пор Лантани никто не считает честным дворянином, как при жизни считали, а все числят предателем. Это и есть — свершить справедливость словом.

Тарри спросил: а мастер Чакилли был хороший стихотворец? — Великий! — А он точно всю правду знал? Ведь почему-то другие верили, что Лантани не виноват. Просто среди них никого не нашлось с таким же даром слова. А если Чакилли за что-то на Лантани обижен был или просто заблуждался честно? Написал, что Лантани злодей, и стихи хорошие получились, и их все стали читать, и так и запомнили: Лантани — злодей.

В истории словесности, — сказал господин Баллаи, — так бывает. И это тоже своего рода божий суд. Чьё творение останется в памяти на века. И чья правда.

Я только думаю, — продолжал Бенг, — а если Чакилли по правде так думал, как написал, то ведь, пожалуй, сходится: что это он Лантани убил. Не одними словами, а просто сам убил, тайно. Точно-то не известно, как Лантани умер. А иначе, говорит, я не понимаю, как можно знать — и мириться, терпеть, что такой человек живёт и процветает. Если, конечно, ты не праведник, кому убивать вообще нельзя…

Баллаи подтвердил: да, Лантани скончался при тёмных обстоятельствах в тот же год, когда была написана и поставлена «Погибель Онтала». Может быть, однако, Чакилли отозвался уже на его кончину… Или решился заговорить, когда тот умер, а прежде боялся, — примолвил Булле.

Или Чакилли на самом деле убил Лантани, только всё равно словом. Действа же угодны Судии, — говорил Амингер. — Почти то же самое, что молитва. Призвал божий гнев на злодея, хорошими стихами призвал, а тот и помер…

Урок тогда кончился, не договорили.

А сейчас Бенг всеми своими костями разворачивается на койке в нашу сторону. Обращается к Амингеру:

— Нет, не понимаю! Вот кто-то ушёл молиться. Чтоб бог покарал негодяя. Молитвой просит, стихами, музыкой… А другой собрался: с самострелом, с ножом, с ядом. Или в прямом бою. Молился разве что: пусть у меня получится. И этот сам убил, и тот, первый — сам, одинаково?

— По Коронному закону если судить, то нет. А по божьему — пожалуй, да. И, наверное, зависит, которого бога просить. Ведь не убить просит, а покарать. Если Пламенному молиться или Судии, так, скорее всего, убьешь. А если Премудрой или Плясунье, видимо, иная кара будет. Память отшибет, ослепнет, обезножит, с ума сойдет.

— Кого просить и как просить… Хорошо попросишь — получишь… А тогда где разница между просто «отомстить», по моей воле, и «покарать», по справедливости? Вот как Таррига говорит: что мог Чакилли молиться не по правде, а по личной вражде.

Аминга откладывает тетрадь и карандаш. Выглядывает в проход, чтобы Бенга видеть. И похоже, выбирает, что первое сказать: ответы-то есть, беда в том, что сразу несколько.

— Вообще, если месть неугодна, то она и не получится. Но погоди. Ты что же, Симамбенг, думаешь: Чакилли о мести молился? Не о том, чтоб стихи хорошими и правдивыми получились?

— Не думаю. Так ведь и стреляешь когда, тоже молишься о точном выстреле, ни о чём прочем. А уж дальше вопрос: куда ты стрелял. Или про что писал.

— Согласен. Сильно ошибаются те, кто считает слово менее опасным, чем пистолет. Но возвращаясь к праведной мести и личной вражде… Иногда и личная обида справедлива и обоснована. А если обиженный еще и кому-нибудь из богов угоден, так почему бы не помочь?

— То есть, — встреваю уже я, — мы из действа Чакилли только знаем, что он Лантани ненавидел и что боги тут на его стороне. Кто чей враг и кто чей друг, знаем, а кто вообще злодей, а кто праведник — нет. И знать не можем.

— Праведник тут — Гамбобай! Если по действу. Хорошо, а как ты узнаешь? Что мы знаем по действу? Что Чакилли, наверное, знал Лантани. Ты вот, допустим, уверен, что он его ненавидел, а не любил так странно? Что вспомнят о моем друге Лантани, спустя столетия? Ничего? Так я уж увековечу его в сердцах потомков! И что значит «боги на стороне Чакилли»? Во время написания действа? Да! А во времена, когда Лантани вершил свою измену, — были на его стороне, коль уж она ему удалась?

Бенг спрашивает:

— Так чего же, нет на свете справедливости? Такой, чтоб одна на всех?

— Спохватился, — отзывается ему Булле. Я и не слышал, когда он подошел. Стоит, привалясь к столбу за моей койкой. Под глазом здоровущий синяк.

— Такой, чтоб на всех и на века? Нету, конечно! Или она есть, но у Судии, и ее не каждый принять готов.

— Только праведники, что ль? — эге, это Лани прибыл. И Тарри с ним.

— Наверное. Только не всем же быть праведниками. Даже из тысячи угодных Владыке праведник хорошо если один сыщется.

Вот ведь любо-дорого послушать! Разговариваем, как люди. О важном. И никто никого не пытается в лужу сажать.

 

…Он лежит, неудобно скрючился и пытается дышать. Хрип какой-то, а воздуха нету всё равно. Если станет худо, надо позвать кого-нибудь, кто разбирается. Лекаря, охранщика, начальство. Жреца ещё. Надо, а я стою и смотрю. Стою и смотрю.

Сзади кто-то толпится, кричат: помогите! Да помогите же! Сделайте хоть что-нибудь! Видите, умирает! А этот малый, на земле, может быть, и вправду умирает. Надо бежать и звать, я не двигаюсь с места. Смотрю. И слушаю, как он задыхается.

Рядом в траве валяется газовая маска. На мне маски нет, но я удушья и не чувствую. Или — есть? Просто удобная маска, с чистыми стёклами, всё видно. Правда, только если прямо смотреть, не по бокам.

Не могу отойти. Бежали бы сами за врачом, чем возле меня прыгать… Но и нагнуться к этому человеку, повернуть его поудобнее — тоже не могу. А надо самому. Взять и как-то помочь. Услать подальше всех, кто хлопочет, и что-то сделать самому. Только он не может сказать, что делать, а я не понимаю, что нужно. Ясно одно: не надо сюда начальства. И Охраны не надо. Его убьют. Уже, скорее всего, убили, но если явятся и увидят — точно добьют. Потому что нельзя его оставлять такого. Он же, если выживет…

— Господин надзиратель, слышьте Вы!

Ух. Приснилось. Если выживет, то что? Правду про всех расскажет? Видимо, так. Газами, что ли, был отравлен?

Понятно, с чего этакое снилось. Талдину Доррачи снова нехорошо. Давеча — Датте, сегодня опять Талдину. И Лембул, как обычно, настороже.

— Да мы дойдём. Сегодня, вроде, полегче.

Это Булле надзирателю, чтоб с ними не ходил.

— Положено, — бурчит Лиабанни и одевается.

 

…Не газовая маска, а просто белая личина на пол-лица. Голова повязана зелёным. И черные глаза, как у Бенга Мемирии. И справедливости на свете, похоже, именно что нет. Не мы не знаем, а совсем нет.

Меня опять окликают. Теперь — Лани. Он тоже отравлен, или ранен, или и то, и другое. Но говорит:

— Ты, Ячи, ему бы помог, чем тут…

Ему — вот этому, в личине который.

 

— Э-эй!

Это Нарита меня зовет. Совсем изблизи, стоя на ступеньке нашей с Тарри кровати. Ну, правильно: снизу кричать бы пришлось, чтоб я услышал.

Лани? Нет, вроде, жив-здоров. У себя на койке сидит, оглядывается.

— Что?

Тихо и очень серьезно Нари говорит:

— Подойди к нам, пожалуйста. Там с Чаваррой что-то не то.

Пока спускаюсь, он объясняет:

— Разбудить не можем. А надзирателя дома нет. То есть тут нету: он с утра, до подъёма, видно, в лечебницу к Талдину пошёл.

 Спать в таком повороте, наверное, могут только тигры. Или балаганные акробаты. Чаварра висит вниз головой: наполовину на кровати, наполовину в воздухе. Рука одна тоже свешена. Кулак крепко сжат — или что-то в кулаке? Как дышит, не слышно: он при этом что-то ещё и бормочет. Быстро, невнятно, но точно не по-мэйански.

— Что он говорит? — спрашиваю я. Хотя какая мне разница?

— Не понимаю, — признаётся Нари.

Пифа стоит рядом: подпереть, если Чаварра свалится. Тоже что-то шепчет, почти без звука.

Ну, и как тут будить? За волосы дёрнуть? Не вышло бы хуже. Залезть на его койку и попробовать его туда втащить? Не проснётся — так хоть лежать будет, как следует.

Попробовали. Фаланто залез, тянет за рубаху, мы с Пифой подталкиваем снизу.

— Вай!

Это Чаварра Пифе заехал кулаком по носу.

— И брыкается, — сообщает Фаланто.

И всё это — не просыпаясь. Не похоже, чтобы Варри придуривался.

— Погодь! Щас вместе будем тянуть, — Лани тоже лезет наверх.

— А кровать не обвалится? — спрашивает Нарита.

— Ничего. Варри, считай, наполовину тут нету. А потом я спрыгну.

Затащили. Теперь надо бы и за доктором сходить.

Отрядили нас с Лани, остальные взялись посторожить.

— Чегой-то с ним, а? — Лани поёживается на морозе. Или — не от холода, а просто страшно, так же, как и мне?

Больше всего Чаварра сейчас был похож вот на кого: на хворого, у кого детский паралич. В Ларбаре такие есть. Сидит, весь скукоженный, в кресле на колёсах, и вдруг как размахнётся, как вдарит — не нарочно, просто руки сами собою дёргаются. Но это же, говорят, от рождения бывает, в девять лет — уже поздновато?

А ещё бывает поражающий газ, тоже — парализует…

— Знал бы я. Слушай, а ты меня звал, перед тем как я проснулся? «Помоги» и всё такое?

— Не-а, я во сне воблу чистил и ел. Чего мне помогать-то?

Ну, один раз, ну, два — могут быть случайные происшествия. Но как-то оно слишком часто пошло. Кто-то кашляет, кто-то голоса лишился, теперь вот — Чаварра… Спрашивается: от чего всё это может быть?

— Вот я думаю. Может, в нашей спальне какая-то отрава? Лежит и испаряется. У кого сильнее чутьё к ядам, те и потравились?

— Ага, слушай, точно! Я вот тоже — как утром встаю, так вообще ничего не хочется, только есть. А к вечеру — ничего, отходит. А мне Дарри рассказывал: они так делали. Какой-то химической фигней бумагу или тряпку ежели пропитать, а потом поджечь — так вонять будет, что даже заниматься нельзя. И потом ее в учебную залу по праву кинуть. Может, и нам такую забросили?

— Да, такую же, только без запаха. У химика, что ли, спросить?

— А, может, и с запахом? Только когда нас не было. В отпуску или вообще прошлому отряду. Или — знаешь, кому? — вовсе Лиабанни?

— Угу. Вонь выдохлась, а яд остался.

Талдина лекарь отпустил. Сегодня на службе не Мадачи, а второй врач, господин Гитауд. Пошёл с надзирателем и с нами смотреть Чаварру.

А тот уже проснулся. И даже оделся. Только вид измочаленный, будто он полмесяца не спал.

— Вы же видите, — сказал лекарь господину Лиабанни. — Обычные детские уловки. Лишь бы не учиться. А Вы позволяете садиться себе на шею.

Ну, конечно. Уловки. Затем люди и живут, чтоб вам насолить, а иначе на кой бы им божий свет сдался?

 

 

Тарр

Благородный Таррига Винначи

 

А господин Буллеярра рассердился на вас сильно очень. И кричал, и, кажется, даже стукнуть хотел. Но не стал. Только сказал, что думать надо головой, а не тем, чем в седло садятся. И велел на конюшне больше вечерами не показываться — ни Вам, ни Лани. И господину Лиабанни сообщил, чтобы он вам по три наряда выдал.

Жалко очень, что так всё вышло. У Лани только-только стало получаться. И господин конюший обиделся. И Соглядатая тоже жалко: если на конюшню нельзя, как его теперь угостишь? А он же привык, наверное. Будет ждать.

Может быть, Вы что-нибудь неправильно делали? Вам-то кажется, что в точности, как дедушка показывал. Но ведь изнутри это хуже заметно, чем со стороны. А господин Буллеярра, должно быть, и углядел неточности. Или огорчился, что Вы сами стали показывать, без него?

Всего полмесяца, как Вы на занятия начали ходить. Кажется — совсем недолго, можно было бы еще не сильно привыкнуть. А вот теперь их совсем нет. И от этого грустно очень. Особенно, когда все куда-нибудь расходятся.

А если Вам тоже попроситься к кому-нибудь ходить, вместе с ребятами? Только господин Баллаи Вас не звал, на химию как-то совсем не хочется, а перед господином Анаричи — неудобно. Он же, наверное, подумает: «А-а, это Вы ко мне пришли, потому что Вас с конюшни выставили, а не потому что Вам военное дело нравится!». И будет вообще-то прав. А обижать господина полсотника нельзя. Потому что ему это неприятно будет, и потому что он хороший.

Здесь, в коридоре на втором этаже, почти темно. Темнее, чем на первом или на третьем. Хотя лампочек столько же, просто они более тусклые. Вы и сами не знаете, зачем сюда пришли. Потому что в зале сидеть не захотелось. И потому что Гайдатта дразнился: «Вы-ыгнали!».

Может быть, вернуться и попроситься у господина Лиабанни в наряд — просто так? Только договориться обязательно, что это Вы не в счет уже господином Буллеяррой назначенных, а дополнительно. Да, и еще добавьте, что это Вас совесть замучила — за всё содеянное! Вот за вранье, например, тоже можно. И за трусость. Или еще за что-нибудь — что-то ведь непременно будет, раз Вам здесь девять лет жить. Точнее, семьдесят девять с половиной месяцев. Если, конечно, на каждый отпуск уезжать.

Когда господин Буллеярра велел господину Лиабанни вас в наряды назначить, господин Лиабанни посмотрел на вас обоих, подумал и сказал: «Хорошо бы это на праздники перенести. А то благородному Ландарри и без того учиться некогда». Господин конюший не возражал. Только Лани расстроился сильно. Потому что в эти праздники со свинарями опять битва назначена. И он ее пропускать не хочет.

И Вам, Таррига, должно быть стыдно. Потому что Вы-то обрадовались. И потому что Вам кажется, что господин Лиабанни не из-за одного Лани наряды отсрочил, но и из-за Вас тоже. Потому что догадался, что Вы опять трусите.

Дедушка говорит, что умному человеку всегда найдется, чем заняться. Вы ему совсем недавно писали, что на верховую езду ходите. И он ответил, что это правильно. А теперь надо заново писать, что больше уже не ходите. И что не нашли пока, куда еще можно пойти. То-то он будет рад! Будто бы Вы пока дурак полный, но, может, еще поумнеете.

А сейчас можете площадь коридора высчитать. Это, конечно, всё равно никому не нужно, но все же — занятие. Особенно, если не шагами считать, а досками. Тут пол коричневой доской выложен. Длиною доска в три аршина. Нет, лучше посложнее, с дробями, — в полторы сажени. Шириной — в две ладони, то есть, одна десятая сажени. Теперь посчитать, сколько досок в коридоре. И отдельно — какая площадь приходится на те, что возле черного хода, они там отпилены. А теперь…

— Ой!

— Привет, Тарри. Потерял что?

Тубу Мардек. Только я не видел, откуда он взялся. Или с черного хода опять. Или из дверей математики.

— Добрый вечер. Нет, я доски считаю.

— Это чего — Лиабанни совсем озверел? Доски считать посылает?

— Он… Нет, это я сам.

— А-а, понимаю. — Тубу глядит на меня внимательно очень и кивает. — Это ты прав, вообще-то. Я бы там тоже долго не сидел.

— Где?

— Да в вашей же спальне. Я не помню, я уже говорил, что она проклята?

Вообще-то, говорил, давно, еще до отпуска. Только не объяснял. Или я не понял.

— А кем?

— Кем. Тем, кто там прежде жил.

Тубу встряхивает волосами и наклоняется ближе ко мне:

— Я вообще не понимаю, как вы там живете-то. Это ж про вас говорят — то удушье, то онемел кто-то, то сноброды…

— Не знаю. Только снобродов, кажется, еще не было.

— Будут! — обещает Тубу, будто бы точно знает. — По-верь! Я ж не первый год в школе-то. Наслышан.

Это, конечно, так. В шестом отряде, наверное, уже всё знать должны.

— А за что прокляли? — спрашиваю я шепотом. О проклятиях же громко нельзя говорить? Или можно?

Он тоже начинает шептать:

— Ты про призрака Баллаи слышал?

— Немножко. Мне Лани рассказывал.

— И что рассказывал?

— Что он есть.

— Понятно. Значит, ничего он толком не знает. Хочешь, расскажу?

Лани, может быть, и знает, это просто я бестолковый. Он еще про меч что-то упоминал.

— Хочу.

— Тогда пойдем!

Тубу разворачивается и щелкает замком на лестницу. Только за его спиной не видно, как он это проделывает. Наверное, отмычкой какой-нибудь. Хотя учащимся отмычки носить не положено. Но я про Тубу никому не скажу. Наверное, он мне доверяет, если у меня на виду ими пользуется?

Мы заходим, Тубу закрывает дверь и достает фонарик.

— А почему — здесь? — спрашиваю я его.

— А так страшне-е-е, — подвывает Тубу замогильно и подсвечивает свое лицо. А сам какую-то рожу скорчил.

Но по нему видно, что это он не пугает, а шутит так. Потому что страшные истории никто при свете и обычным голосом не рассказывает. И тогда я, чтобы ему подыграть, отвечаю:

— И как это бы-ы-ыло?

— Ну, жил в замке один княжич Баллаи. И была у него жена. И вот он узнал, что ее тайно посещает незнакомый ему кавалер… Любовник, короче, шастает, — поясняет Тубу.

— А как он узнал?

— Неважно. Хотя нет… Видел однажды, как кто-то из ее комнаты выходил. Расспрашивает княжну, мол, кто это был. А она: никого у меня не было, я, говорит, верна своему супругу. Ну вот, стал допытываться у служанок. Те тоже в отказ ушли. В смысле, ничего не знают.

Я вздохну. А если служанки госпожу больше любили? Господина, конечно, обманывать нехорошо, но вдруг у него нрав был дурной совсем. И если он что-нибудь про княжну узнает, так тотчас ее и убьет. И что тогда служанкам было делать?

А Тубу продолжает:

— И решил господин Баллаи устроить засаду. Засел в коридоре, ждет и видит: кто-то зашел к княжне. Отворяет княжич дверь в спальню супруги — ну, так и есть! Сидит госпожа, вышивает, а у нее за спиною стоит себе молодой человек, только очень бледный… Тут я, честно сказать, не знаю, что княжич подумал. Может, решил, что кавалер со страху сбледнул…

Тубу так рассказывает, что немножко смешно получается. Не сама история, там уж не до смеха совсем, а как он говорит. Будто бы книжку читает, а потом вдруг своими словами хочет пересказать.

—… И тогда княжич вскричал: «Что же ты мне лгала?». «О чем Вы?», — переходит Тубу на тоненький голосок. — «Кто этот человек?» — «Здесь нет никого, кроме меня и Вас!» — «Оглянись же, несчастная!».

Тут, конечно, нельзя смеяться, но у Тубу так голос сорвался смешно. Или он просто забыл, что сейчас за княжича говорит, и надо басом кричать, а не пискляво, как вышло. Хорошо, что в темноте не видно, как я улыбаюсь.

—… Она оглянулась, увидела призрака и упала замертво. А призрак в тот же миг исчез. А господин Баллаи, когда подошел, увидел, что его жена вышивала. Не что-нибудь, между прочим. Там был вышит нетопырь, знак Смерти. Вот такая история.

— А кто он был?

— Кто?

— Призрак. Кем он был при жизни?

— Не знаю. Дворянин какой-нибудь. Или боярич. Я так думаю, что это ее жених прежний был. Которому отказали, когда ее за Баллаи выдали. А он и умер от горя.

— А почему тогда он призрак Баллаи?

— Так потому что он Баллаи являлся. И в замке Баллаи.

Надо будет запомнить эту историю. Если я когда-нибудь Нанчи еще увижу, ей она, наверное, понравится. Только непонятно, отчего госпожа умерла: от страха или от огорчения. Хотя от огорчения, кажется, долго чахнут сначала?

Тубу молчит. Ждет, что я скажу.

— Да, — соглашаюсь я, — грустно очень.

Он неожиданно кладет мне руку на плечо:

— А можно я тебе одну тайну открою?

— Да, конечно… Спасибо.

— Ты только никому не говори… У меня тоже девушка есть. Не княжна, но тоже хорошая.

А я не знаю, что ему ответить. Тубу же уже большой, ему, наверное, можно и девушку. Или, пока в школе учишься, еще нельзя? Дарри, ланин брат, тоже большой, совсем ненамного младше Тубу, но у него, кажется, никого нет. Точнее есть, как Лани говорит, только дома.

— Это хорошо, — говорю я. — А она кто?

— Она местная, на станции живет. И у меня с ней не какие-нибудь шишли-мышли-пассатижи, а по-серьезному всё. Я, может, женюсь. Вот по-верь!

— А почему пассатижи?

— Тьфу! Так говорят. И знаешь? Я тебя хотел по дружбе попросить… У нее отец строгий очень, и ей опаздывать нельзя. А мы когда… ну, сам понимаешь… она всё боится и спрашивает, который час. А у меня часов нет.

Я подумал, что это, наверное, неудобно очень: когда ты с кем-нибудь играешь во что-то, а он всё о времени спрашивает. Особенно, если ты без часов.

— И вот я подумал: одолжи мне свои часы, а? Я видел, они у тебя потрясные! Мне только на Преполовение, а потом я отдам. С ней повидаюсь — и отдам. Можешь?

И тут Вам снова стало стыдно. Потому что Вы часов пожалели. Для хорошего человека. Вы-то по ним только время узнаете, а ему они для дела нужны.

— Хорошо, — ответили Вы. — Конечно.

— Вот спасибо. А я, знаешь, даже без коробочки возьму — зачем мне коробочка? И у тебя никто не спросит, куда дел, ежели она при тебе останется. А я отдам после праздников. Я ведь сразу понял, что ты — верный парень, что дашь, не зажилишь. Вот по-верь!

И Вам сразу так легко сделалось и еще больше стыдно одновременно. Потому что Тубу про Вас гораздо лучше думал, чем Вы есть, а Вы всё-таки пожадничали сначала. А легко, потому что для Тубу не жалко — видно же, что он хороший человек очень, если так о своей девушке заботится. И о ее родителях — чтобы они не волновались, когда она с прогулки опаздывает.

 

 

Йарр

Благородный Амингер Байнобар

 

Господин Баллаи — вполне по-княжески — посылает одного из старших за самоваром. Мы еще не дошли до того, чтобы собираться прямо в его покоях, сидим пока в зале словесности. Но она из всех в школе — самая уютная. Вдоль стен не портреты, и не наглядные пособия «как писать частицу “не”» — полки с книгами. Толстыми, тонкими, высокими и низкими, в кожаных, тканых и бумажных переплетах.

На уроках не часто, но сейчас, на вечерних занятиях, господин Баллаи чуть ли не каждый раз, бродя между столами, вдруг обопрется рукою о полку. А затем снимет с нее какую-нибудь книжку. Ту самую, нужную именно в этот миг. Раскроет, будто бы случайно и наугад, и прочтет. Я уверен, прочтет то, что и хотел, чтобы мы услышали. И я не могу понять, как ему это удается.

Каждое занятие начинается с того, что мы переставляем столы. Не так, как они стоят на уроках, а полукругом. Чтобы видеть лица, чтобы слушать и слышать всех нас. Нас — это двенадцать человек. Теперь, вместе со мной. Можно было бы заняться устроением стихий, но ведь словесность — куда интереснее!

Господин Баллаи выносит кружки из темной комнаты. Глиняные, в духе мэйанской старины. Сошли бы и для пива, но в школе, конечно, дозволен только чай. Зря я оставил свой чайник у Ячи, в Новый год непременно заберу сюда.

— Ну, друзья мои, — говорит Баллаи, обводя нас взглядом. — Самое время перед праздником послушать, у кого что вышло со славой.

Началось это в позапрошлый раз. Ча из четвертого отряда делился своим переводом со старомэйанского, из высокоученого Мэгалли. Спрашивал мнения господина Баллаи, ну и нашего, само собой, стоит ли посылать это для печати в «Мардийский архив».

Ребята ему честно ответили:

— Ежели жаждешь славы — посылай.

Бирри, правда, не сдержался и добавил:

— Только уж не обессудь, слава дурной может получиться. Как и перевод.

Тогда господин Баллаи, чтобы Ча совсем уж не унывал, предложил нам поупражняться в стихосложении. На тему «Славы мне не надо». С непременным включением этих слов в стихи.

— Кто-нибудь желает начать?

Ча и вызывается. Любопытно, я, конечно, не считаю себя единственным, кто строчки умеет складывать, но стихов от здешних пока не слышал. Их собственных, не переводных. Вот и сравним.

 

Славы не надо. Зачем мне она?

Радость иная мне в жизни дана:

С пением птиц просыпаться с утра,

Жить в равновесии зла и добра.

Помнить: умом не постичь красоты.

Петь. И растить для любимых цветы.

Плыть за течением весен и лет.

И осознать: я, похоже, поэт…

 

Вот, в ком лицедей пропадает. Ча читает все это с такой возвышенной миной. А потом вдруг — хлоп! — и замер шутовски, и ручками развел. Похоже, поэт!

Баллаи улыбается, но не смеётся. Ждет, когда Бирри начнет вредничать. Поругать чужой и собственный труд здесь, разумеется, допустимо. Но не чрезмерно, не через край. За этим и следит господин Баллаи.

Бирри подхватывает с места:

 

Так и дарю их любимым — в горшках.

И удобрения к ним — в порошках!

 

— Конечно, в горшках, — поясняет Ча. — Срезанные жалко. Завянут.

— Чувствую влияние высокоученого Мэгалли. Хотя он и был человеком, но работал в древленском духе. Если цветы, то их надо вырастить, а не просто созерцать уже готовые. И не рвать, разумеется!

Господина Баллаи не сразу поймешь. Не то похвалил, не то посмеялся. Впрочем, нет. Он в любой стих, даже в самый издевательский, пытается вникнуть всерьез, на себя примерить. Хотел бы я так.

— Что же, Тайбирри, — продолжает господин Баллаи. — Тогда, видимо, твоя очередь?

— Нет, господа. Прошу расценивать мою резкость как признак душевных страданий. Поскольку у самого у меня ничего не получилось.

Бирри — диерриец. Когда он желает об этом напомнить, начинает выражаться вот так, как только что. «О, я — никчемный осьминог…». И похоже, именно он был любимцем господина Баллаи до моего появления.

— Давайте, может быть, я? — слышится слева от меня.

Благородный Эйкан, первый старший отряд. Здешний старожил. Просит, чтобы его называли «Эй». Поскольку «Канни» более пристало обращаться к благородным барышням, а не господам. А по-другому имя Эйкан не сокращается.

 

Я славы не достигну, да мне и не надо:

Я записался пращником, конечно, не затем.

Вперед, войска Коронные! А я зайду с заду:

За кустиком сховаюсь, за этим или тем.

 

Без замысла воюют одни диеррийцы;

Отряду людоедскому нужна голова.

И камень в эту голову — работа убийцы.

А после сдастся тысяча — и будет права.

 

Приятно не зависеть от боеприпасов.

Камней везде валяется: бери — не хочу.

И что я буду слушать иных лоботрясов,

Мол, ты, лазутчик тайный, сродни палачу?

 

И что мне слава ратная? Вот кончатся войны —

Уйду, не попрощаюсь, ищи меня свищи…

Но если кто нацелится противу Короны —

Мой камень, верьте на слово, сорвётся с пращи.

 

А вот это и правда здорово! Не без спорных мест, конечно, ежели обращать внимание на смысл. Но хорошо. Только Баллаи хмурится отчего-то. Бирри может вступать. Похоже, его сейчас останавливать не станут.

— Ну, и зачем, спрашивается, он оправдывается? Не нравится — не шёл бы в эти войска. И потом… — Бирри сверяется со своей бумажкой. Это как же быстро он строчит, если за Эем успел записать. — В последней строке, да замени ты «верьте на слово» на «верьте слову». Лишний же слог получается!

Благородный Эйкан чешет за ухом. Размашисто, будто дворовая собака — задней лапой.

— Хорошо начал, Эй, — задумчиво говорит Баллаи. — А свёл всё к какой-то разоблачительной песне. Так и задумал?

— Почему? — Эйкан продолжает почесываться, только все более медленно.

— Ведь этот пращник у тебя… Я так понял: он не будет ни с кем совещаться, коли увидит где врагов Короны? Поступит по своей солдатской совести, как говорят. Благо и с оружием у него сложностей нет, как он сам и признаётся.

— И самое страшненькое, — подхватывает Бирри, — что этот малый, скорее всего, и сейчас жив. Раз он пращник, то ясно, какого племени… Мохноногов воевавших ещё много[2].

— Он выдуманный. Не на самом деле, — отвечает Эй глупо.

— Так это же и хорошо! — мы не на уроке, тут можно не вставать, когда хочешь высказаться. Но я всё-таки поднимусь. Так и слышно меня будет лучше. И поклончик Тайбирри отвесить удобнее — насмешливый, чтобы видел. — В тысяча сорок шестом году на выставке в Коине более прочих и живее всех обсуждалась картина «Возвращение» мастерши Алирри. Ежели кто забыл, я напомню. Там в дверях избы стоит солдат, вернувшийся с Чаморрской войны. Напротив него — женщина, жена, по всей видимости. Очень перепуганная. И она от него пытается заслонить ребенка. Полуорчонка, дитя смешения. Так вот. Обсуждалась там тогда не мастерство художницы, не сочетания красок, не способ исполнения, а другое. Простит — не простит? Убьет он эту бабу за то, что с орком спуталась? Когда выдуманных обсуждают как живых, настоящих, это значит, что они получились. Так же и у нас.

— А верить или не верить — это не только от мастерства художника зависит, — говорит Бирри. — Но и от зрителя. Кто как смотреть умеет.

Господин Баллаи мерно покачивает головой, словно что-то подсчитывает:

— Все нити ведут в Коин. Я только что понял, откуда этот размер, Эй. Звучит современно, с перебоями, но на самом деле он старинный. Вот, у Арри Мана-Ликку, пятый век…

Начинает читать вслух по-старомэйански. Звонко проговаривая звуки, которые мы привыкли оглушать, четко разделяя все гласные. Читать по-старому я умею, а вот слушать — очень редко приходилось. Разве что папа иногда, о чем-то задумавшись, напевал…

Баллаи встречает полный страдания взгляд Бирри. Тот-то по старинному — ни бум-бум.

— Есть переложение этой песни:

 

Жить просто и приятно — когда бы не думать,

А раствориться в праздной, учтивой болтовне.

Ушел — пришел обратно; веселый? угрюмый?

Тоска бывает разной — да все не по мне.

 

— О-оу… — отзывается Эйкан. — Там внутренние созвучия нужны! Посередине строчек!

И после этого вдруг садится. Всё, мол, закончили.

Почему остальные пока молчат, я не знаю, но мне это, скорее, нравится. Обсуждали бы мы что-нибудь с нашим отрядом, там бы все кричали, перебивали. Будто нет ничего важнее, чем свой грошик всунуть в общий кошель. А здешние… Ну, может, опасаются соразмерной отдачи на свой счет, если кого-то разругают? Или просто они в поэзии не очень?

Так, а господин-то Баллаи, кажется, не жалует рваных строчек. Одно дело, когда этак известный мастер пишет для выразительности, и другое — ежели кто в размер не укладывается. Учту.

Бирри сегодня неймется. Видимо, действительно, муки творчества. Или ревности?

— А ты, благородный Амингер, что скажешь о славе?

— Да что тут сказать? — Отвечаю. — Совсем немного.

 

Лет через сто в Училище, в Ларбар,

Зайдет школяр. По-юношески колко

Вдруг спросит: «Благородный Байнобар?».

Ему ответят: «Вот. Четыре полки!».

 

Из шепота перерастая в рев,

Слова, что рождены моей рукою,

Наполнят — будто вина — до краев

Книгохранилищ тихие покои.

 

В тот вечер я поведаю ему

Про жизнь, про смерть, про речь, дела и взгляды.

Пусть любят, пусть читают. Пусть поймут.

А славы — просто славы — мне не надо.

 

С Ячи мы об этом уже говорили. Отчего бы и остальных не посвятить? Мне скрывать нечего!

Господин Баллаи снова едва заметно качает головой в лад.

— Да! — Произносит он и замолкает ненадолго. — У тебя это записано? Дай-ка я глазами прочитаю.

Конечно записано. И в тетради, и на отдельном листе. Красивым почерком, нарочно для Вас. С подписью и числом. А то папа вечно не подписывает, и у него потом записи теряются.

Бирри тем временем водит глазами по книжным полкам. Объем прикидывает, не иначе! Хотя четыре — это я, конечно, поскромничал.

 

Засиделись мы сегодня. Господин Баллаи лишь за четверть часа до отбоя спохватился.

— Вот что, друзья мои. Разбегайтесь-ка вы по спальням, а мы уж тут с Эйканом приберем.

Эй из старшей школы, у них отбой на час позже. Хотелось бы мне послушать, о чем они будут наедине говорить. А они ведь будут, точно знаю! Скажет, например, светлый княжич: «Хорошие стихи, Эйкан! Но ты же, брат, сам должен понимать — неприлично!».

А задержался я случайно. У меня вот тетрадь что-то в сумку не лезет. И перо под стол завалилось.

— Амингер! Ну что ж ты, брат, мешкаешь? Опоздаешь — тебе еще от Лиабанни влетит.

Да иду я, уже иду. А могли бы и не гнать, и перед Лиабанни слово замолвить. Я вам, чай, не чужой! Мне и спускаться-то никуда не надо. Наша спальня и словесность — на одном этаже. Как это там насчет внутренних созвучий?

 

Наша спальня и словесность на одном этаже,

Я столы умею двигать — не гоните меня.

Всенародная известность подступает уже,

Только конюший, сквалыга, не дает мне коня.

 

Коня-то он мне выдал другого, как я и заявил, но зло, кажется, затаил. И главное: нет, чтобы на Нарвари, — так на меня. Ячи пока до этого не додумался, а если и додумался, то вслух не сказал. Но вопрос: Буллеярра Тарри и Лани не из-за меня ли выгнал? Из мести.

Тьфу! Тварин бы побрал этого господина Гарругачи! Я чуть сумку от неожиданности не выронил. И что это он взял себе за правило бродить по пустым коридорам? Я понимаю, он по природе своей — соглядатай, других в Охранке не держат. Ну и кого тут выслеживать возле залы химии? Подпольных подрывников? Маячил в полумраке, пока я его не заметил. А теперь обратно в боковой проход нырнул. Спрятался.

А на праздники господин Баллаи нам задания не дал. Может, стоит самому рвение проявить? Написать что-нибудь — с внутренними созвучиями? Господину Гарругачи что-то спать не дает. Неужели ненадежен господин  Вачияр? Что-то воет, что-то плачет и по стенке скребет. Не узнаешь — не доложишь… Нет, лучше: Как узнаем — так доложим о подполье в Ларбар!

Благородному Арнери угрожает тюрьма — на допросе орк случайно может выдать его! Подсчитавши все потери, Ячи понял: чума! В нашу спальню кто-то тайно подложил Вещество.

Та-ак!

— Д-доброго вечера, господин Гарругачи…

— Благородный Байнобар? Почему не в спальне?

Ничего не понимаю. Поклясться готов: несколько мгновений назад он торчал возле химии. В двух дюжинах шагов за моею спиной. А теперь выплывает расписной ладьей из прохода между Охранной и Канцелярией. У меня перед носом! Следует ли мне представить, как он опрометью мчится по лестнице, огибая главную залу на первом этаже, и взлетает сюда? Ага, белочкой или птичкой. На нем, часом, сапог-скороходов нет? Еще не стоит забывать, что, как я видел, кинулся Гарругачи не в тот проход, где лестница, а в противоположный. Или у нас Охранное сквозь стены ходить выучилось? Один только вопрос: зачем?

— Так отбоя же еще не было, господин четвертьтысячник. Иду с вечернего занятия.

— Поторопитесь!

— Так точно. Разрешите идти?

— Ступайте!

Всё равно! Не понимаю, как он смог так быстро тут оказаться. Или там, возле химии, был не он? Но похож. А если он, почему сразу не спросил, что я тут делаю? А может, он рассчитывал, что я его не видел? Он же спрятался зачем-то за угол. А когда уж я на него чуть ли не наткнулся, тогда и пришлось заговорить. То-то он сразу наехал: чего не в спальне! Кого-то он всё-таки выслеживает. Тарри тогда тоже говорил… Эх, надо мне было сказать Гарругачи: «А знаете, там за углом, тоже Вы сидите!». И он решит, что я с ума сошел. Или вид сделает. Да, а на самом деле — это он сумасшедший! Это у него очевидное раздвоение личности! Кстати, а что делать, если начальник Охранного рехнулся? Кому сообщать? Или — ладно, пусть уж ходит?

Лиабанни посмотрел на меня довольно косо, но промолчал. Бросьте Вы, господин надзиратель, я же всё-таки вовремя!

— Тарри, который час?

— Сейчас отбой будет, — отвечает он неуверенно. За часами своими однако же не лезет. Действительно, зачем Амингеру точное время!

Лани свешивается с верхней койки:

— Слышь, Аминга? Господин Анаричи обещал, что мы от свинарей будем крепость защищать!

— Какую?

— Дык-ть, снежную. Завтра строить пойдем. Здоровско в школе, правда?

Да уж, здоровее не бывает. Особенно, когда Охранное в школе в прямом смысле — повсюду! А если всё же не Гарругачи? Глупости! Своим-то глазам я верю.

— Тарри, ты спишь?

— Нет. Я думаю.

— Можешь прерваться?

— Да, конечно. Что-то случилось?

— Не знаю пока. Помнишь, как Фаланто увидел якобы призрака, а ты объяснил, что это Гарругачи с фонарем шастает?

— Помню… Только это не так.

— В смысле, это он тебе велел так говорить?

— Нет. Он ничего не велел. Но ему, по-моему, понравилось, чтобы так было. Чтобы так все думали.

— А на самом деле как?

— Я потом считал. И на бумажке рисовал. Там в коридоре свет не может так падать, чтобы тень была на музыкальной стене. Она на противоположной стенке лежать должна. Только господин Гарругачи, наверное, расстроится, если я ему об этом скажу. Потому что так всё складно получилось. А подсчеты всё испортили. А почему ты…

— Я нынче тоже видел. Как будто бы его. Но сразу — и позади себя, и впереди. Как ты думаешь, у него может быть тайный двойник?

Ячи на своей койке приподнимается на локте:

— Запросто. Чтобы появляться в разных местах одновременно. Чтоб все боялись. Правда, зачем им тогда так близко ходить?

Тарри снизу пытается глядеть на Ячи и на меня:

— Может быть, они братья? И скучают друг по другу?

— Близнецы, — соглашается Ячи.

Над моей койкой снова нависает ланина голова:

— Слышьте? А который из них тогда настоящий?

— А который из Гагадуни настоящий? — спрашиваю я.

Гагадуни-брат на своей койке беспокойно переворачивается.  

 

 

Лэй

Благородный Ландарри Дайтан

 

Договорить нам вчера, ясно дело, не дали. Лиабанни цыкнул. Но мы ж не просто так болтали, мы ж о важном! О Гарругачах. Я всю ночь про это думал, думал, пока не заснул. Наутро придумал:

— Давайте его пометим!

— Кого? — спрашивает Аминга. Это он ы же не просто так болтали, мы ж о важном! еще не проснулся, иначе б понял.

— Да одного из Гарругачей! А потом проследим и выясним.

Аминга, кажись, одобряет.

— Это бы можно. Но — как?

— Можно кружочек на штанине мелом нарисовать, — предложил Тарри.

— Ну нет, мел сотрется, — не соглашается Ячи. — Лучше особой краской, чтобы не смывалась.

Ячи на химии понравилось. Он туда все время ходит изучать вещества. И в нашей спальне их тоже изучает. Говорит, у нас тут какая-то дрянь в доски въелась. Она испаряется, а мы кашляем.

— Ну да, а он заметит краску на штанах и переоденется. А мы будем думать, что это уже другой. — Аминга разглядывает свою одежду. Ищет, не пометил ли кто его. — Надо, чтобы не видно было.

— Если его невидно пометить, — не соглашается Тарри, — как же мы сами отличим, где первый, а где второй?

Да, вот задача. Похлеще, чем на математике. Тут я глянул на Тарри, а он как раз расчесывался — просто гребнем волосы собирал и в хвост завязывал — и изобрел здоровский способ. Говорю:

— Надо ему волосы в чернила макнуть. Если он, как ты, причесывается, а на них и не смотрит, то сам он не заметит, а мы увидим. А ежели заметит, то срежет, и мы опять увидим.

— Это надо, чтобы он нагнулся или сел, — размышляет Аминга.

— Так он в столовой сидя кушает, — Ячи всегда все помнит и замечает, это он молодец.

— Там народу много очень, — вздыхает Тарри. — А если кто-нибудь еще увидит?

— Да наоборот, — отвечает Аминга. — Чем больше народу, тем меньше заметно.

— Только он обидится, наверное. Он же нам ничего плохого не сделал.

Это у Тарри жалетельные мысли проснулись. Они ему завсегда мешают, если его от них не отвлечь. Поэтому я объясняю:

— А мы не со зла. Мы — для пользы дела. Надо же нам знать, кто настоящий начальник Охранки, а кто его двойник. Чтоб в случае чего — не к тому не обратиться!

Короче, уговорил!

И мы пошли в столовку завтракать и смотреть, как ест господин Гарругачи. Чтобы решить, как до него лучше добраться. Тут до меня еще одна мысль дошла. Она-то всё и доказывает! Гарругачи ведь почему такой худой? Потому что он через раз питается. Им же в столовой нельзя сразу вдвоем с двойником показываться. Вот они и ходят по очереди!

Пришли, глядим. Ничего, сидит себе за учительским столом, кашу черпает. В общем-то сзади к нему можно подкрасться. Надо только, чтоб его отвлек кто-то. Чтоб зубы заговорил.

Я ребят локтем толкаю: ладно мол, сейчас-то мы не готовы, но за обедом уж — пора будет. Аминга пусть его о чем-нибудь спрашивает, Ячи с Тарри по бокам с вопросами тоже пристают, а я сзади с чернильницей!

— А о чем спрашивать? — говорит Тарри. — Думаешь, надо сказать, что с фонариком ничего не получается? Про тот случай.

— Не, это он еще насторожится. Лучше о чем-нибудь приятном. Чтоб ему интересно было. Про шпионов там каких-нибудь. Скажи ему, например, что мы думаем, будто, — я оглядываю залу. Вон правовед себе чай из самовара наливает. В две кружки подряд. — …будто Каргу тайный соглядатай и подстрекатель!

Тарри задумывается:

— А это правда?

— Что правда?

— Всё сразу. Правда ли мы так думаем? И правда ли он шпион?

— …и почему мы так не думаем, ежели он шпион. Или почему мы так думаем, ежели он не шпион, — подхватывает Аминга.

— Да шпион, шпион! Точнее, подстрекатель. Вот как спросит на праве, как начнешь ему отвечать — так полная фигня и крамола получаются. И кто он после этого?

Тарри замолкает совсем надолго. Потом говорит:

— А можно я его лучше всё-таки о чем-нибудь другом спрошу?

Ну и зря! Это бы Гарругачи, небось, понравилось. Однако должен же человек иметь право выбирать. Поэтому я отвечаю:

— Дело твоё!

 

Степлело. Снег от этого мокрый и тяжелый, зато хорошо лепится. Крепость строили по всем правилам. Как у нас в Ариматте. Большую, неприступную, с запасом снарядов-снежков по углам. Я велел их заранее налепить, и Булле пусть не спорит — ничего они до завтра не смерзнутся. Не должны!

А после невесть откуда пришел Ликко с ведром. И предложил подступы к крепости водой залить. Опять же для неприступности. Это он здоровско придумал, и мы залили. За ночь замерзнет — и будет вовсе каток. Свинарям нас нипочем не одолеть. Одно только жалко: что это они нас, а не мы их приступом брать будем. Потому что когда в следующий раз наша очередь придет, они у нас уже все хитрости подсмотрят и учтут. И тогда нам туго придется. Как-то даже не по-честному выходит: мы старались, выдумывали, а они на всё готовенькое придут.

Можно было б еще палки с гвоздями в лед вморозить, но господин Анаричи сказал: нельзя. Это, мол, не по правилам и вообще опасно.

Зато хорошо, что мы до самого обеда ни о чем, кроме крепости, не думали. А то б ребята еще передергались из-за Гарругачи. И тогда б во много раз тяжелее пришлось. А тут не успели оглянуться — уже на вылазку пора.

Пришли, поели по-быстрому. У Тарри и Ячи перед серьезным делом кусок в горло не лезет. Супу похлебали — и ладно. Это нам еще повезло, что у обоих Гарругачей волосы светлые. Были бы темные — пришлось бы белилами обзаводиться. А где их взять?

Встал я поближе с чернильной склянкой, закрыл ее рукой, чтоб не видно было, а ребята к столу подошли. Интересно, о чем Тарри спрашивать будет?

— Разрешите обратиться, господин четвертьтысячник?

Тарри — молодец, удачно время выбрал. Гарругачи уже всё поел, а к чаю еще не приступал. Так что ему не надо ничего спешно дожевывать, чтоб ответить.

— Благородный… Винначи? Слушаю.

— Помните, мы с Фаланто… с благородным Малуви у Вас в комнате были?

Гарругачи кивает: помню, мол.

— У Вас там изваяние стоит из двух человек. Точнее, из одного человека и одного орка.

Да? А я и не знал. Вот бы глянуть!

— И я с тех пор всё думаю… А Вы бы не могли подсказать, кто они такие?

Ой, а чего это я стою-то? Мне ж пора. Начинаю прокрадываться к охранщику за спину. Вижу только, как он прищуривается по-хитрому:

— Именно подсказать, благородный Винначи? Не называя имен? Извольте.

Тихонько, чтоб никто не заметил, перекладываю банку с чернилами в левую руку. Мне ведь правой-то сподручнее будет его за хвост хватать.

—…Время — около ста пятидесяти лет назад. Место — столица нынешнего Приозерья. Прозвания — неодинаковые, но схожие весьма. Думаю, по этим приметам Вы их найдете.

Я, наверное, зря на Тарри смотрел. Надо было по сторонам. А еще лучше — за спину. Потому что беда — она как раз оттуда пришла. Только я к гарругачиному хвосту потянулся, чья-то ручища меня сзади за плечо — цап! Короче, понятно, чья — Лиабанни! И сам он стоит — довольный такой, улыбается и будто Гарругачи слушает. Меня, правда, не выпускает. Только глазами знаки делает: пойдем, мол, Дайтан, поговорим! И в сторону тянет. И всё это молча.

А что мне было делать? Пошел.

Привел меня в нашу залу. Даже дверь, считай, не успел закрыть — как наши на пороге являются. А я ведь им говорил: ежели одного замели, остальные — не суйтесь! Нет, приперлись. Ну и будем теперь как дураки вчетвером отдуваться за то, что и сделать-то еще не сделали. Ладно бы я его хоть покрасил, а то ведь не успел! Нечестно это, по-моему.

— Вы, ребята, нашли, над кем шутить, — говорит Лиабанни и хмурится. — Не смешно это всё.

Мы молчим. Какой уж тут смех!

— Зачем хоть? Он обижает вас?

— Нет, — отвечает Ячи. — А скажите, Вам он друг или враг?

— Мне он — начальник.

Ага! Вот я тогда сейчас тоже спрошу:

— А который из них?

Лиабанни трясет головой, будто не понимает. Еще раз нас всех оглядывает.

— Господин Гарругачи. А вы о ком?

— Так который из Гарругачей? Их же два!

Всё! Припер я к стенке господина Лиабанни, теперь не отвертится. Но он же понимать должен: нам-то можно доверять, мы и так все прознали!

А у него взгляд всё тяжелее и тяжелее:

— С чего ты это взял, Лани?

— Так видели мы их. И Тарри, когда он с фонариком ходил, и Аминга вчера после словесности.

— Что видели? Или кого? Ты уж расскажи толком.

— Тарри видал, как Гарругачи из стены вылезает. А он говорит, мол, от фонаря это тень. А это не тень, потому что Тарри всё высчитал, и таких теней не бывает. А Аминга шел по коридору и увидел в одном месте — его, и в другом месте — его.

— Угу, прямо «Справа и слева», — поддакивает Аминга.

— Ох! — вздыхает Лиабанни. — Ребята, ну вы же видите, какой сейчас господин четвертьтысячник. И замучен, и осунулся. Это у него от усталости всё. Не от хвори. Был бы он не один — разве бы этак уставал? От заботы. Ведь вся школа на нем.

— А кто тогда второй?

— Так не знаю. Я-то его не видел. С тенями тут вовсе сложно. А ты, Амингер, подумай: может, это кто другой был?

— Я подумаю. Только мне казалось, что Гарругачи. Мы затем и хотели его пометить, чтоб от второго отличать.

— А, понятно, — усмехается Лиабанни. — Ладно. Раз вы разобраться хотели, наряд тут давать не за что. Но у вас двоих, — он глядит на Тарри и на меня, — еще три наряда от господина Буллеярры. Так что отправляйтесь-ка вы сегодня на дрова. Завтра придется лестницы помыть. Ну, а послезавтра — на кухне поможете.

Тут я чуть не задохся от возмущения. Это что же: все свинарей пойдут бить, а нам — лестницы? Это ж когда было-то? Сто лет назад! Мы б лучше тогда б и отработали!

Тарри на меня смотрит. Он, небось, так же, как я, думает, что нечестно. Затем вздыхает и говорит:

— А можно лестницы завтра, но после обеда?

— Конечно, после обеда, — ухмыляется Лиабанни. — С утра-то у нас — крепость!

 

 

Тарр

Благородный Таррига Винначи

 

Зачем только Вы, Таррига, напросились на эту осаду? Сами напросились, никто Вас за язык не тянул. Мыли бы сейчас лестницы! Просто за Лани стало обидно очень. Он так старался, крепость строил, ждал. Да и сами Вы подумали, что лучше уж снежки и крепость, чем руками драться, как в прошлый раз. Может быть, до рукопашной и не дойдет.

Снежки у нас всё-таки смерзлись, но Лани сказал, что отцепить их друг от друга можно. И это хорошо даже, что некоторые на две части раскололись, — снарядов больше. Крестьяне боеприпасами тоже запаслись. И щитами из прутьев. Теперь в них так просто не попадешь.

Они свой отряд поделили на три части и пошли на приступ с нескольких сторон. И сразу стало видно, что щиты эти на самом деле — очень полезное изобретение. И не только потому, что за ними прятаться можно. Ими еще о лед можно опираться, чтобы не скользить сильно.

Вы еще когда на место с утра пришли, сразу подумали: такое всё вокруг белое, чистое. И крепость стоит нарядная. Жалко, если ее разрушат. Она, наверное, думала, пока ее строили, что это надолго, хотя бы до весны. А оказалось — только на праздники. Даже если Вашему отряду удастся ее удержать, потом другие придут. К завтрашнему вечеру все равно сломают. Вдруг захотелось очень, чтобы она подольше пожила, если получится. Поэтому Вы и набрали снежков побольше, и встали у главной стены, откуда враг подойдет. Вы же тогда еще не знали, что они с трех сторон нападать станут.

Свинари в светло-рыжих тулупах, идут клином, не быстро, чтоб не скользить, но грозно. Вы знаете, уже посчитали, что их тоже восемнадцать, но когда вот так смотришь, кажется, что — больше. И как-то неприятно делается.

Лани велел кидаться только по его команде, и никто с ним не спорил. Хорошо, что его все слушаются. Даже Чаварра и Адаликко — ему сегодня тоже разрешили участвовать. Так что нас поровну. Нас даже больше, если считать не по головам, а на вес. Потому что таких крупных, как Пифа или Ликко, у крестьян никого нет. Но Вам все равно страшно немножко.

Вот, Лани кричит: «Пали-и-и!».

И теперь кажется, что не шесть, не дюжина, а сотни снежков вылетают из крепости. Вы тоже кинули — и промахнулись. И вторым. Когда снежков так много, различить, где чей, трудно. Но Вы думаете, что всё-таки не попали. А Лани обернулся и сказал, чтоб Вы варежки сняли. Потому что так кидать легче. «А холода в бою всё равно не чувствуется!» — добавил Лани. Вы попробовали и поняли, что он прав. И про то, и про другое.

А потом всё понеслось как-то быстро очень. Вы все кричали, и свинари тоже кричали, а снег так и мелькал повсюду. И вдруг выяснилось, что первый натиск мы отбили, и крестьяне отступили, потому что на льду всё-таки скользко. И Лани приказал всем, кто может, бежать набрать еще снежков, пока передышка. И я побежал вместе с Талдином и Булле.

А когда крестьяне перестроились и снова пошли на нас, мы опять закидывали их снежками. Стало жарко очень, и я снял тулуп, потому что в нем замахиваться неудобно. И Лани тоже снял, и дразнился, что свинари неуклюжие, потому что одеты, и что они мороза боятся. А еще пахло дымом от костра, где господин Лиабанни и господин Анаричи грелись, и почему-то арбузом. И я еще подумал, откуда же тут арбуз.

Но потом свинари всё-таки прорвались до самых стен и полезли на них. И Лани закричал, чтобы мы их сбрасывали в ров. Про ров, он, наверное, из книжки вспомнил, или из того, что нам Аминга рассказывал. Но мы сбрасывали — это нетрудно оказалось совсем. Потому что мы сверху были, а крестьяне лезли снизу, а подниматься всегда тяжелее. Только потом Ликко вдруг поскользнулся и не смог удержаться на стене. Он съехал вниз вместе со всеми крестьянами, что попадались ему на пути. Правда, они за это утащили его в плен. Но получилось, что второе наступление мы тоже отбили.

А пока и мы, и они снова готовились к бою, крестьяне прислали к нам посланника и предложили сдать замок в обмен на боярича. Потому что они прознали, что Ликко — из боярского рода. И я подумал: обидно, что мы так проиграли. Не по-честному немножко. Но Лани ответил, что замок у нас не боярский, а — Коронный, и он его на жизнь боярича не поменяет. И все наши сказали, что это правильно по военному времени. Только всё равно Ликко было жалко.

И тогда Аминга вдруг сказал, что сейчас будет последний приступ, потому что крестьяне по времени больше не успевают. И если мы продержимся, то значит — выиграли. А Пифа добавил, что раз последний — то самый страшный. А Булле сказал, что так всегда бывает, и что крепости как раз и падают при последнем приступе. А я уже успел испугаться немножко, но услышав буллины слова, задумался. Потому что, по-моему, это как-то неправильно, и если крепость пала, то другие приступы уже не нужны. Только с другой стороны получается, что Булле наоборот — прав. И приступ, при котором крепость пала, и был самым последним. В общем, я, кажется, запутался. А разобраться не успел, потому что крестьяне опять на нас пошли.

И в этот последний раз всё плохо вышло очень. Вы даже не поняли сначала, что случилось, потому что думали, что удержать крепость и кидаться снежками — это и есть самое важное. Просто заметили на снегу, под ногами, что-то красное. А когда всё-таки догадались посмотреть вокруг, то увидели, что у Ячи всё лицо в крови. И что он больше не сражается, а стряхивает ее. И от этого крови становится еще больше, и ею весь снег забрызган уже. А когда Вы к Ячи подбежали, стало видно, что ему бровь рассекли. Наверное, снежком или даже ледышкой. А он сказал, что ему не больно совсем, просто кровь глаза заливает. И тогда Вы совсем перепугались и позвали господина Лиабанни. Только он, по-моему, еще раньше обо всем догадался, потому что в крепости почти сразу же появился.

Господин Лиабанни достал платок, набрал в него снега и приложил Ячи ко лбу. А потом взял его за руку и повел в лечебницу. Вы хотели сразу пойти с ними, но господин Лиабанни сказал, чтобы Вы оставались. Потому что сражение еще не кончилось и надо помочь своим. Вы остались, ведь может быть, здесь от Вас еще будет какая-нибудь польза. А Ячи с господином Лиабанни ушли. А свинари продолжали кидаться снежками, даже по ним, хотя было же видно, что это надзиратель и раненый идут. Понятно, конечно, что крестьяне разозлились сильно из-за того, что крепость не могут взять, но все равно, могли бы и пропустить. И ледышками тоже могли бы не кидаться.

Было грустно, холодно и совсем невесело. А еще Вам стало стыдно, потому что Вам ведь даже начинало нравится немножко это снежное сражение, а Ячи из-за этого лицо разбили. И то, что крестьяне проиграли, уже не имело никакого значения.

Потом господин Анаричи нас хвалил и говорил, чтобы мы не переживали из-за Ячи, потому что рана пустяковая. Только было понятно, что это он нас просто утешает, ведь ему же с его места не видно, какая там рана на самом деле.

Господин Анаричи отвел нас в баню, а там уже ждал господин Лиабанни. Он не сказал, что рана у Ячи пустяковая, сказал только, что небольшая. И что ее уже зашили. А это значит, что шрам останется. Может быть, даже на всю жизнь. И всё это из-за того, что нам с крестьянами надо состязаться. Лучше бы мы с ними канат перетягивали.

И если подумать, то непонятно совсем становится, в чем же мы с ними состязаемся. В силе и ловкости? А тогда почему считается, что мы победили? Потому что у нас-то были потери, а у них — нет. В умении сражаться? Но ведь даже из Вашего отряда не все, наверное, в войско хотят пойти. А крестьянам и вовсе такое умение нужно быть не должно.

Господин Анаричи говорил, что это — состязание в доблести. А в чем же тогда наша доблесть, если мы одного из своих сегодня на произвол судьбы в плену оставили, а раненому помощь никто не оказал? Мы же даже не заметили бы, что Ячи ранили, если бы не господин Лиабанни. Но ведь в настоящем-то бою господина Лиабанни рядом не будет, наверное.

Вы решили обязательно спросить у Лани и Аминги. Как они думают: точно ли сегодня мы победили? И услышали, как Аминга спрашивает Лани:

— Скажи мне, благородный Дайтан, а если бы не Нарвари, а меня в плен захватили и предложили обменять, — тогда ты бы согласился?

Лани начинает тереть рукою нос. Он когда-то говорил, что это от чихания помогает. Вам, правда, не всегда помогает, но ему на этот раз помогло. Так и не чихнув, он отвечает:

— Всё равно бы не согласился. Ты пойми, Аминга, нельзя! Крепость — она ж… Но кабы ты в плен попал, я б меняться не стал, я б по другому сделал. Передал бы командование Нарвари и пошел бы тебя выручать. В одиночку. Потому как служба — это служба, а дружба — это личное.

Аминга смотрит подозрительно. Будто решает для себя: Лани сейчас по правде говорит или шутит. Потом переспрашивает:

— Кому-кому? С чегой-то Нарвари такая честь?

— Для пользы дела. Он соображает, как крепость лучше оборонять. Его, небось, этому в евойном замке с детства учили.

— А я, значит, не соображаю? — наклоняет голову Аминга.

Лани хлопает себя кулаком по коленке:

— Так ты ж в плену сидишь!

И вдруг поворачивается ко мне:

— А ты, Тарри, поди, и сам не захочешь?

 

Без часов стало неудобно немножко. Ячи отпустили из лечебницы, и мы, пока его расспрашивали, чуть не опоздали в наряд. Ничего, праздники уже скоро закончатся, и тогда благородный Тубу мне их вернет. Самое главное, что с Ячи всё хорошо. Только эта повязка над глазом страшно выглядит. Ячи сказал, что ему три шва наложили, чтобы кровь остановить. Но снимать повязку и показывать швы доктор Мадачи запретил. А под повязкой, заверил Ячи, они не так ужасно смотрятся.

Мы оставили Ячи вместе с Амингой, а сами побежали на лестницу. Но оказалось, что ее еще пока рано мыть. Потому что там кто-то перила сломал, и чтобы они не торчали, пришел плотник их заделывать. И пока он там работает, опилки и щепки всё равно летят в разные стороны. И Лани сказал, что мы тогда попозже уберемся, и побежал вниз проверять, прочно ли там перила держатся. Чтобы уж плотнику лишний раз не ходить, если они вдруг завтра сломаются.

А я остался смотреть, как мастер работает. Сначала он выпиливал сломанный участок. Потом мы отпиливали заготовку такого же размера. Мастер ее с собою уже принес, только она длиннее оказалась немножко. Он сказал, что раз уж у него появились вторые руки, то в мастерскую идти незачем, и мы вдвоем здесь быстро управимся.

Мастер Мичин в нашей школе уже давно работает, и говорит, что здесь перила часто портятся. Не потому, что их плохо делают, а потому, что по ним катаются все кому не лень. И мне опять стало стыдно, потому что я по ним тоже катаюсь. И иногда как раз потому, что лень пешком вниз идти.

А потом он попросил найти и дать ему маленький гвоздодёр, что у него в ящике лежит. Этот ящик стоял на полу возле перил, с открытой крышкой, и из него торчали разные инструменты. Гвоздодёр я быстро отыскал, но подумал, что если там понадобится еще что-нибудь найти, то это будет непросто. Потому что в нем все инструменты вперемешку лежат. И тогда я спросил, а можно ли мне их ровно уложить. И мастер Мичин ответил, что можно.

А затем сам спросил у меня, умею ли я шкурить. И я сказал, что умею немножко. И он предложил мне вставку зашкурить, чтобы кто-нибудь заноз не насажал. Я достал шкурку и вдруг увидел, как по лестнице сверху спускаются Фаланто и Нари. И мне сделалось неловко, потому что ребята могут подумать, будто мне такой наряд хороший выдали — помогать лестницу чинить. И им в следующий раз, может быть, такой тоже захочется.

Фаланто подошел к нам вплотную, и тогда я решил сказать, что это я не по наряду, а так просто помогаю. И что лестницу мыть мне все равно после придется. Только, по-моему, Фаланто о чем-то задумался сильно очень, потому что он не слушал то, что я говорю. А стоял неподвижно и смотрел с лестницы вниз. Я тоже решил посмотреть, что там такого важного, и увидел, как с первого этажа поднимаются господин Гарругачи и господин Чачуни, что военное дело у старших средних отрядов преподает. А больше — ничего интересного. И господин Гарругачи даже без фонарика на этот раз.

И оказалось, что самое главное я проглядел. Потому что я не заметил: Фаланто нарочно или случайно ящик столкнул. Тот самый, где инструменты лежали. Это он раньше под перила не пролезал, пока я все инструменты не сложил. А теперь как раз и пролез. И полетел вниз на господина четвертьтысячника и господина полсотника. И из него посыпались клещи, ножовки и молотки с гвоздями. Я только и успел подумать, что сейчас, наверное, кого-нибудь убьёт. А сделать уже всё равно ничего нельзя — не успеешь.

Господин Гарругачи всё же успел. Очень много всего сразу. И господина полсотника оттолкнуть, и сам почти отстраниться, и два нехороших слова сказать. Так что по нему только клещи попали, по лбу над глазом. Но кровь все равно пошла, как у Ячи.

Господин четвертьтысячник бросился к нам. Господин полсотник — за ним. А за ними следом выбежал Лани и тоже помчался наверх. И еще кричит при этом:

— Вы что там, офигели все?

А мастер Мичин схватил Фаланто за ворот кафтана и начал его трясти, приговаривая:

— Ты что ж это делаешь, стервец? Ты что ж это делаешь?

Потому что он, кажется, тоже испугался. Может быть, даже больше, чем господин Гарругачи. Так и тряс, пока господин четвертьтысячник и господин полсотник не подоспели.

— Так! — сказал господин Гарругачи, прижимая руку ко лбу. У него, наверное, платка при себе нет или он про него забыл. Пока господин Чачуни ему свой не отдал. — Благородный Малуви и благородный Винначи. Опять?

И тут я понял, что тоже виноват. Потому что если бы я инструменты не уложил, ящик бы ни за что вниз не кувырнулся. Только я ведь не знал, и я их не для этого складывал. А Фаланто, когда мастер Мичин перестал его трясти, ответил:

— Я не знаю. Я не видел.

— «Не видел»! — кричит плотник. — Будто сам не высматривал внизу, кто пойдет. Не видел он!

— Не видел, — повторяет Фаланто.

Не так, когда врут и запираются, а когда по правде не знают. А я вспомнил, какое у Фаланто лицо было, пока он рядом со мной стоял, и подумал, что он, наверное, на самом деле не знает. И еще Тубу говорил, что в нашей спальне снобродами становятся. А что, если Фаланто это во сне сделал? Вот так шел и заснул ненадолго?

— Ну вы даете! — присвистывает Лани нам всем, взвешивая в руке молоток. Он его, наверное, по дороге подобрал. — Такой хе…хм-м штукой и убить недолго.

«Херней» он говорить не стал, потому что господин Лиабанни тоже как раз пришел. Стоит за спиной у Нари и слушает.

— Что ж, — распоряжается господин Гарругачи. — Все четверо, кто находился здесь, следуйте за мной.

Четверо — это Фаланто, Нари, я и мастер Мичин. Он вздыхает:

— А инструмент?

— Потом, — отмахивается господин Гарругачи, уже направляясь в сторону своей комнаты.

— Так растащат же!

— Хорошо, — господин четвертьтысячник снова поворачивается к нам. Замечает Лани и господина Лиабанни. — Господин Лиабанни, благородный Дайтан, будьте добры, соберите всё, что там валяется.

Господин Чачуни осторожно заглядывает через перила, потом переводит хмурый взгляд на господина охранщика:

— Господин четвертьтысячник, Вам бы к лекарю…

— Успеется, — отвечает господин Гарругачи.

А в Охранной комнате всё, как в прошлый раз. И деревянные орк с человеком, так, похоже, и не решили, кто же из них хитрее. И я до сих пор не знаю, кто они такие, хотя господин четвертьтысячник и подсказывал. Просто со вчерашнего дня я не успел еще в книгохранилище зайти. Жалко будет, если господин Гарругачи поймет, что я его намеком не воспользовался. Он тогда, наверное, обидится?

Господин Охранщик велел нам всем сесть на скамью, повернуться к нему спиной и не оглядываться. Видимо, ему не хочется, чтобы мы на его лицо лишний раз смотрели. Потому что кровь всё не унимается. И платок, что ему господин Чачуни дал, уже насквозь успел промокнуть. И с него даже капает немножко.

Господин Гарругачи начинает ходить позади нас — взад-вперед. И, кажется, себе фонариком подсвечивает. Потому что слышно, как кнопочка щелкает, и отсвет на полу то появится, то исчезнет. Здесь в комнате светло, но господин Гарругачи всё равно фонарик зажигает. Может быть, это у него привычка такая. Кто-то трубку курит, когда размышляет, кто-то карандаш жует, хотя это и нехорошо, а ему, наверное, с любимым фонариком лучше думается. Интересно, сколько раз можно включить и выключить фонарь, пока у него выключатель не сносится? И за сколько лет?

Через некоторое время господин Гарругачи перестает ходить, но поворачиваться к нему лицом пока не велит. Слышно, как плещется вода в рукомойнике. Наконец господин четвертьтысячник садится перед нами за стол. Платок он сменил. И водой его намочил, и даже умылся, кажется. А кровь всё идет. Лучше бы он, и правда, к доктору сначала сходил, мы бы подождали. А бабушка говорила, много крови терять нельзя. Что от этого умереть можно прямо на глазах. Или в обморок упасть. А если господин Гарругачи еще и упадет, то он же снова расшибиться может. И тогда уже точно… Нет, лучше бы доктор пришел!

— Рассказывайте, — говорит господин Гарругачи как-то устало. Или это ему совсем плохо?

Мастер Мичин, потом Нари, потом и я начинаем рассказывать. Кто где стоял и что делал. И только Фаланто твердит, что ничего не помнит. И я не знаю, нужно ли сейчас говорить про снобродство, ведь мне кажется, что Фаланто во сне был. Или не надо удлинять это разбирательство, потому что господин Гарругачи долго не выдержит? Ведь Фаланто же тоже жалко, если ему напрасно достанется! Но с другой стороны Фаланто просто достанется, а господин Гарругачи и умереть может. И к тому же не похоже, чтобы он на Фаланто сердился сильно. А если это тоже уже от слабости?

И тут в дверь постучались и зашел доктор Мадачи с чемоданчиком.

— Закон парных случаев, — усмехнулся он.

И тогда я тоже улыбнулся. Потому что если доктор уже пришел, значит ничего ужасного больше не случится. И потому что он не стал бы шутить, если бы всё было совсем плохо. И еще потому, что с Ячи же всё обошлось, а если случаи парные, значит, и здесь обойдется.

И господин Гарругачи разрешил всем идти, кроме Фаланто. А ему сказал, что им следует побеседовать, и чтобы он остался.

Нари вышел и тут же начал рассказывать про то, что парные случаи не всегда бывают парными. И про то, как у них однажды в Ингуде один человек сломал правую ногу, затем другой человек сломал левую ногу. И все подумали, будто это тоже парный случай и успокоились. А потом…

— Типун тебе на язык, малый, — сказал мастер Мичин, разводя руки в стороны. — Во-от такой!

После этого Нари высунул язык и скосил глаза к носу, чтобы получше рассмотреть. А я подумал, что он, наверное, всё равно ничего не увидит, и тогда сказал:

— Пока нет.

— Спасибо! — ответил Нари.

И мы все втроем пошли в нашу комнату, потому что нам-то больше идти было некуда, а мастеру Мичину ящик с инструментами надо было забрать.

А за ужином господин Гарругачи пришел в столовую точно с такой же повязкой, как у Ячи, только над левым глазом. Лани посмотрел на него и крякнул:

— Вот уж пометили, так пометили. На всю жизнь! Не то что там хвост в чернила.

 

 

Рэй

Благородный Райачи Арнери

 

Кабы с мастером Каяррой что-то стряслось, господин Арнери уже бы мне написал. Разве что они между собой разругались, и Ординатор от нас съехал? Да не с чего вроде бы им ругаться.

Уже на второе письмо не отвечает. Ну, может, на почте потерялось. Если из-за всего теперь дёргаться…

Непонятно только: переписывать опять всё, что было в тех письмах? Или продолжать с того места, где остановился?

Ладно. Продолжу, авось, мастер разберётся, что к чему.

Господин Вачияр проверил в нашей спальне те яды, какие мог. Не нашел ничего. Сказал: для следующих опытов нужны реактивы, каких у него нет, надо заказать и ждать, пока доставят. А в городе просто так они не продаются.

Химик — всё-таки очень странный орк. Обидно, что я не знаю, где тут его собственное, а где общее орочье. А спрашивать неловко. Больше никто из учителей в глаза не смотрит. По крайней мере, мне. А он — очень долго может смотреть, перемигивает, но взгляд не отводит. Глаза темно-красные, и зрачки в них всё время двигаются: то расширяются, то сжимаются. Это оттого, что сумеречное зрение, орки ведь вообще-то ночные твари. И господин Вачияр тоже. Он к вечеру бодрее гораздо, чем днём на уроках. 

Честно сказал: не знаю, что такое у вас в отряде, отчего народ задыхается. Будем искать дальше. Да не для всякого вещества есть уже готовые способы, как его распознать. Может быть, и не получится ничего.

Но вот ведь что ещё. Облазать все углы и щели, конечно, можно. А протрясти вещи, что у кого в сундучках, — нельзя. Даже ежели кто-то себя не щадит, держит яд среди одёжек или тетрадок, лишь бы кому-то другому напакостить. Или если без всякой дурной мысли привёз из дому — мало ли что, ядовитую какую-то вещь, и сам не знает, что она ядовитая. Всё равно обыскивать этак — нельзя. Школа, не казарма и не тюрьма. Это химик сразу мне сказал, а при всём отряде попросил только: если что постороннее у себя найдете в сундуке, или в тюфяке — приносите на исследование.

Ни одну подушку ради такого дела не распотрошили пока. Даже странно. Только бояричу Нарвари в пододеяльник подложили какое-то окаменелое дерьмо. Не погнушались выкопать, притащить… Ни химия, ни естествознание не дают ответа на вопрос, чьё оно. Понятно, что млекопитающего, и всё тут. Бенг Мемирия у себя среди припасов нашёл неопознанный предмет, но не уверен: это подкинули здесь или это он случайно прихватил из дому. Штука вроде небольшой банки из непрозрачного стекла. Пока её не открыли, ничем не пахло, внутри оказалась мазь, правда сильно вонючая, но не так, чтобы задохнуться. Тарри говорит, у его ларбарской бабушки такая есть, от боли в суставах. Банку на всякий случай сдали пока в лечебницу.

Больше всего подарочков насобирал Аминга. Ком грязного и спутанного конского волоса — раз. Выкинули. Коробочка с живым тараканом — два. Амингер сказал, что будет о нём заботиться. И точно: отнёс и потихоньку выпустил в «хлебном месте». Скорее всего, на кухне. Обломок древней государственности: глиняный и тоже порядком грязный, и хоть не с острыми краями, а всё-таки в наволочку засовывать такое — подлость. Отмыли и установили, что этот черепок изготовила «…кая гончарная гильдия».

И ещё камень, синеватого цвета, явно обработанный, похоже, выломанный откуда-то из наборной картинки. Из моря, если там море было, или из неба, в общем — из угла, где не очень будет заметна дыра. В школе таких картин нет. Обратим внимание, если где увидим — примерим, не оттуда ли камешек.

Шов мне сняли вчера. А то всё подкалывали, что я нарочно с повязкой хожу, из подражательства господину Гарругачи.

Лиабанни в тот раз опять говорил: берегите себя и товарищей, смотрите друг за дружкой. Будто бы можно уследить, когда кто-то ни с того, ни с сего толкает с лестницы тяжеленный ящик. Это ведь просто ногой пнёшь — ногу ушибёшь и больше ничего. Надо было примериться и двинуть с умом. Только Фаланто Малуви не знает, как у него это получилось. И зачем, тоже не знает. Помнит, как шёл, слушал Нариту — а потом уже как плотник в него вцепился и орать начал. Нари, значит, виноват, что забалтывает людей до потери памяти. Таррига — что не убирает инструменты в безопасное место. Все, какие на дороге попадутся. И Лани заодно виноват, что его могло убить: не ходи там, где молотки сверху падают. А где они не падают, теперь уже никто не знает.

Но ведь должна быть причина, отчего у человека провалы в памяти. Я сам многое забываю, но — такое, что было день-два назад и раньше. А чтобы сделать и сразу напрочь забыть — не припомню… Тьфу! То-то и есть, что я не помню, а оно, может, и было. Надзиратель прав: ничего не остаётся, кроме как следить друг за другом.

— О! — это Лани. Сидел тут же, рядом, в рабочей комнате, делал вид, что делает уроки. Что-то сообразил.

— Вспомнил? — спрашивает Аминга.

Вдобавок ко всем напастям мы ещё потеряли казённую книжку. Из книгохранилища. «На защиту города Марбунгу», про самое начало войны. Брал её Лани, читали все, но последним — он, и куда-то её дел.

— Мы в дровяном сарае не смотрели!

Все залы уже обшарили, наши обе комнаты тоже — нету. Спрашивали, не видал ли кто. Нам, конечно, ответили: ищите у себя, а то выйдет, как в тот раз, когда у Амингера сочинение якобы спёрли…

Лани подхватился было бежать. Аминга окликает:

— И что ты там сейчас найдёшь в темноте?

А сумеречного зрения у нас ни у кого нет. Ходить там со спичкой — обязательно кто-нибудь из начальства начнёт ругаться, что поджог.

— Давай лучше восстановим ещё раз, — говорит Амингер. — Когда мы её в последний раз открывали?

— Позавчера вечером. Перед тем как Бенг с Санчи орать начали.

Они, наши арандийцы, в последнее время ругаются между собой не лучше вингарцев. Подолгу, громко, но хотя бы непонятно. А может, не ругаются, а что-то обсуждают. Драться — пока не дрались.

— В котором часу это было?

— А я не знаю, — виновато отвечает Таррига. — Я не… посмотрел.

И хватается рукой за свои часы — но сразу же отпускает.

— Да нет, — машет на него Лани, — я лучше схожу гляну. В дровах.

Благородный Дайтан, кто же спорит, искусник по дровяной части. Но чтоб колоть и книгу читать одновременно — даже он не умеет. Хотя…

Убежал. Он в той книжке как раз на самом интересном остановился, почему мы два дня уже и ищем её. Что дальше будет, могли бы ему пересказать, но нельзя, уговор такой.

Амингер пересаживается на его место. Начинает:

— Так, Тарри.

— Что?

— Который час, скажи мне, пожалуйста.

— Не могу.

— То есть у нас не только книга пропала. Твои часы — тоже. Я прав?

Коробочка от часов на месте. Но Таррига её и вправду давно уже не открывает.

— Они не пропали. Я их дал поносить.

Мы с Амингой спрашиваем одновременно:

— Кому?

— Зачем?   

Не хватало ещё нам сейчас поругаться!

Тарри отвечает тихо и быстро:

— Одному человеку. У него девушка домой опаздывает.

— А ты-то тут при чём?

— Я… Просто… Он попросил, я дал. А Тубу сказал, что отдаст.

Амингер понемногу закипает:

— Тубу, который не Рамбутан? Из шестого отряда?

— Да. Ты же его знаешь. Он отдаст.

Ох-хх!

— Знаю, — кивает Амингер. — У него на роже написано: не отдаст.

— Надо было сказать тогда, — говорю я ему. — Всем сказать. Ещё когда он у нас с тобой денег вытрясти пытался.

— Он сказал: после праздников…

— Так праздники уже семь дней как кончились. То-то я вижу, ты кого-то на переменах высматриваешь. А он — прячется?

— Он не прячется. Мы просто еще не повстречались, наверное.

— Так, может, сейчас к нему сходить? В их отряд?

Тарри смотрит на меня. Как на совсем несчастного дурака:

— Нельзя. Я же обещал Тубу никому не рассказывать. Для него это важно очень. Девушка, время. А мы при всем отряде, если придем.

Ладно. Сегодня всё равно бы уже не успели: отбой скоро. Лиабанни всех загоняет в спальню, сам идёт к печке. В сотый раз проверять, не будет ли угара.

Лани тоже возвращается. Разводит руками: ничего не нашел…

— Завтра посмотрим расписание шестого отряда, — распоряжается Амингер. — Будем ловить.

Таррига, да сколько же можно? У тебя этот Тубу выманил дедовы часы, и ты же теперь ещё и виноват? Пускай отдаёт, а до тех пор плевать нам на его сложности!

— Кого ловим? — спрашивает Лани.

И вдруг остановился в проходе, не дойдя до нашего угла.

— Э-эй! Ты где это взял?

Отвечает Дакко Айтам:

— Под подушкой лежало.

— А ну, дай сюда!

Слышна возня. Вылезаем.

Лани отобрал у Айтама книжку. Свою, ту самую, казённую. Ворчит:

— Два дня ищу! Спрашивал!

— Да нужна она мне… Я такие не читаю.

Можно подумать, Дакко другие читает.

— А не фига брать тогда!

— Да не брал я! Подсунули!

— Кому оно надо, Айтам? — с издёвкой спрашивает Аминга. — Книгу? Тебе? Все знают, что без толку.

Илонго уже было улёгся, но поднимается. С видом: как вы все мне надоели!

— Кому — «кому»? — хмуро молвит Дакко. — От кого у нас все пакости…

— Угу, — хмыкает Лембул со своей койки.

Я опять всё прозевал? Уже известно, кто у нас главный виноватый?

— Та-ак, — Аминга зловеще улыбается. Не иначе, мол, это вы про меня. Так уж давайте вслух.

— Нарвари, — выговаривает Дакко. — Чародейством своим.

Это что-то новое.

Илонго, кажется, обращается ко мне:

— Не в химии дело. Слишком много всего странного сразу. То задыхаются, то вещи пропадают. То память. Ведь вот Малуви, — и кивает через проход, — он правда не помнит, как ящик сдвинул. И Дакко не помнит, как нож кидал. Да и не кинул бы никогда, если бы сам. Да нас надзиратель ещё тогда предупреждал…

О чудесах боярича — предупреждал, да. Самого Лиабанни в спальне так и нет. Нарвари сидит на койке, будто не про него речь. Не спеша готовится ко сну.

К нам подтягиваются Фаланто и Нари. Все, кроме благородного Дайтана, в нижних рубахах и подштанниках. Точно, тюремный вид.

— Раньше такого не было, пока новенькие не пришли, — продолжает Илонго.

За спиною у Лани неведомо откуда появляется Эйчен Мамулли:

— Раньше мы и жили не тут. И новеньких — четверо. С чего ты взял, что это обязательно Нарвари?

— Веришь в сказочки про проклятую спальню? — окликает его Талдин.

Дакко объясняет:

— С ним одним никто дружить не хочет. Вот он и злится. А чародеи когда злятся — всегда так…

Эйчен качает головой, думает, как ответить. Вообще-то с ним, с Мамулли, тоже никто не водится, коли на то пошло. Он дольше в школе живёт, злости мог бы накопить гораздо больше.

Ну, Эйчен, положим, и сам ни с кем не стал бы дружить. А остальные… Кабы не Илонго — Айтам тоже вряд ли кому был бы нужен. И Датта, если без брата, был бы один. И Талдина никто на дух не выносил, пока Лембул не приехал. По правде говоря, если б я сидел и ждал, что кому-то понадоблюсь… Вряд ли я бы этак кого-то дождался. Так я сам действую, а не жду. И боярич так же: захотел бы — завёл бы приятелей.

Высокородный Нарвари смотрит куда-то в дальний верхний угол. Будто ему там на потолке сейчас чудотворная надпись явится: подсказка, как отвечать. Говорит, как обычно, в нос:

— Я не кудесник. У меня дара нет. Проверено. А дружить мне есть с кем, я не обижаюсь.

— Это с кем же? — спрашивает Талдин.

— Не скажу.

— А может, дара нет, а проклятие есть! — спорит Дакко. Что-то его нынче проняло на разговоры.

— Проклятие, — замечает Эйчен, — с тем же успехом может быть и на ком-то другом. Это же от нас не зависит.

Гурро Гагадуни подходит — с одеялом на плечах. Говорит на ходу:

— Только когда Талле задыхается, или Чаварра, или другие, им-то не легче оттого, что чары кто-то нечаянно наводит. Не в том же дело, чтобы выявить и уничтожить. Найти и разобраться, вот что нужно.

Перед ним расступаются, пропускают его в середину. Он продолжает, обращаясь к Илонго и Айтаму:

— Вот вы, Тачарри и Дакко, умбинцы. Вы про чары много знаете. По-вашему, что у нас чудесного случилось с начала средней школы?

— Задыхаемся, — начинает Дакко. — Вещи пропадают и появляются. Сны поганые.

— Нож, ящик, — подхватывает Илонго.

— Да, ещё ж господина Чамбебели помоями облили, вы с Винначи, — вспоминает Лембул.

— А ещё Винначи с Малуви человека в стене видели!

— Так это ж господин Охранный четвертьтысячник.

— Только это не он был, — тихо, задумчиво говорит Таррига.

Амингер толкает его локтем в бок. Сейчас, Тарри, ты чародеем и окажешься: помои, стена, ящик…

— А кто?

— Наваждение! — и тут уже Дакко не разубедишь.

— Так это и есть Нарварин друг? Вот он, который в стене сидел?

Все смотрят на боярича. Тот преспокойно забирается под одеяло. Молвит напоследок:

— Нет. У меня настоящий.

Тут наконец-то входит Лиабанни:

— Отбой был.

Все замолчали. И правда, нечем пока хвалиться: почти вычислили, мол, чародея, только он ото всего отпирается.

Может быть, благородный Маэру, четвертьсотник Лиабанни, — это и есть друг боярича. Для всех надзиратель, а для него — как для меня Ординатор? А почему бы и нет.

— Я книжку нашёл! — Лани ею радостно потрясает. — Вот, «На защиту города Марбунгу», про Корбери и Корберичи. А Вы читали, господин четвертьсотник? 

 

 

Йарр

Благородный Амингер Байнобар

 

Так. Часы, конечно, надо возвращать. И заниматься этим — мне, Ячи и Лани, больше некому. Ясно, что не Тарриге — он-то, пожалуй, еще и коробку от них пробегает. Вот скажет ему этот «не Рамбутан»: ну потерял я их, что мне теперь — вешаться? И всё — пиши пропало!

Я-то ни за что не поверю, что потерял. Продал, подарил — да сколько угодно, но потерять — нет, этот парень не из таких.

Досаднее всего сейчас — это таррину разнесчастную мину наблюдать. Ладно бы он из-за часов и расстраивался. Если бы! Он, видите ли, опасается, как бы благородного Мардека в неловкое положение не поставили. Согласился принять нашу помощь — можно подумать, нам на то, чтоб ему помочь, его согласие надобно, — только при условии, чтобы бедняжку Тубу не опозорить перед его товарищами. Иными словами, если и спрашивать про часы, — так только наедине! Чтобы Тубу перед своими про девушку рассказывать не пришлось. Да будь у этого козла прыщавого вправду девица, он бы первым перед всеми бы хвастался!

Одного я в толк не возьму: Таррига же чуткий парень, отчего же он не видит, как меня злят эти его жалости неуместные? Вот Ячи со мной согласен. С Лани вообще всё просто — рассказали ему про часы, он и предложил, не долго думая:

— А давайте их выкрадем у него!

Лани, похоже, зачитался приключениями Корбери и Корберичи. Так его и тянет на тайные беззаконные вылазки.

— Вот прекрасная мысль, — отвечаю я. — Знать бы еще, где он их держит.

Тарри, естественно, тут же забеспокоился. Пришлось его заверять, что ничего подобного у нас и в мыслях нет. Хотя — есть, конечно. На перемене после мохноножского я Лани попридержал, чтобы Тарри и Ячи вперед ушли. Говорю шпионским голосом:

— Есть мысль. Надо бы нам в спальне у шестого пошарить, среди мардековых вещичек. Глядишь, и сыщем чего. Только тихо!

И глядеть после этого на Лани — одно удовольствие.

— Тогда надо, чтоб нас с урока выгнали. Обоих. Давай сегодня, прям с вингарского!

— Да погоди ты, — останавливаю я его. — Прежде бы не грех разузнать, где там его койка.

— Хочешь, я к ним зайду да и погляну, кто где спит. А ежели что, скажу, что спальней ошибся.

— Нет. Это я лучше сам. У меня там знакомый один со словесности. Зайду — будто к нему. А ты пока думай, как с урока уйти.

— С завтрашнего? — спрашивает Лани.

— Ну да. Я сегодня узнаю, а завтра и пойдем. Хоть на первом уроке.

Тут у Лани глаза делаются просительными:

— Слышь, Аминга? А давай не с первого, а с четвертого? Часам-то всё равно, когда мы их вернем, а у нас — право четвертым. Чтоб уж зря на нем не сидеть?

Есть какой-то высший смысл в этих его словах. Действительно, «зря». Ибо ставши на путь преступления, поздно уже изучать законы. Или — не поздно? Но в любом случае, господин Каргу нас скорее выгонит, чем мастер Мики. А со словесности я сам не пойду. Все-таки есть же предел великодушия и у меня. Зачем на занятиях у господина Баллаи свинячить?

— Хорошо, — киваю я Лани, — с права так с права.

И совершенно замечательно будет, когда завтра после уроков мы с Лани придем и этак небрежненько отдадим Тарриге его часы. На, мол, и больше никому не давай! И никаких тебе, Тарри, неловких разговоров и объяснений. Не то что отряд — вообще никто не узнает. Всё, как ты хотел.

Я замечтался и чуть не наткнулся на Гагадуни-брата. Он, оказывается, подле вертелся. Не то чтобы подслушивал. Скорее, ждал, когда мы отшепчемся.

— Амингер, Ландарри, у меня к вам дело.

Ну-ка, ну-ка — послушаем. Давненько ко мне благородный Гагадуни с просьбами не обращался. Можно сказать, ни разу. Даже любопытно.

— Вечером после занятий не разбегайтесь, хорошо? Соберемся, поговорить надобно.

— Кому с кем? — спрашиваю я.

— Нам. Всем отрядом.

— Вот молодец ты, благородный Майгурро, — качаю я головой. — У меня на вечер вообще-то замыслы были. Неотложные.

— Мы с Даттой и Лембул с Талдином на гимнастику решили не ходить. Это важно. Про чародейство.

— А-а. Будем выбирать, кто из нас чародей? Кому репу чистить?

Гагадуни смотрит на нас очень серьезно:

— Творится незнамо что. Почти по всем уже прошлось. И по Тарри, и по Райачи: они молчат, не жалуются, но видно же…  А из взрослых никто ничего не объясняет. По-моему, остаётся одно: самим попробовать разобраться. Хотя бы сверить, кто что видел и с кем что было.

Неприятная это у него привычка — носом тыкать. Дескать, благородному Амингеру всё равно, что с его собственными друзьями происходит. Будто бы я сейчас не их же делами и занимаюсь. Впрочем, Гагадуни-то откуда это знать?

— Ладно, придем. Но за час до отбоя мне надо будет уйти. Так что постарайся уж уложиться.

Гагадуни отвечать не стал. Кивнул и пошел. Ладно, посмотрим еще, сколько им Лиабанни даст проговорить. Может, вообще ничего не получится.

 

Половина седьмого. Под несколько удивленным взглядом Лиабанни первый средний отряд собирается в своей комнате для занятий. Всем составом. Примерные дети — расселись за столами. Никто не толкается. Дакко в беспокойстве пытается жевать собственный хвост.

— Господин Лиабанни, — начинает Гагадуни слегка пискляво, — можно Вас попросить?

— Чего?

— Нам нужно поговорить. Без взрослых. Мы драться и шуметь не будем. Вы бы не могли…

— Выйти, что ль? Ладно.

И прихватив сапоги и ваксу, выходит за дверь. Ловко. Я как-то не подумал, что они и от Лиабанни избавятся.

— Вот, господа, — говорит Гагадуни, явно подражая кому-то. После этого достает двойной тетрадный лист и разворачивает его.

— Угу, — понимающе кивает Чукка, — протокол?

— Нет. Тут список всех нас. Давайте с удушья начнем. Я отметил, кто задыхался ночами. Потому что… Нет, чародей, конечно, тоже бывает, что задыхается после чар, но тогда уж больно много у нас чародеев. И значит, те, кто задыхался, — жертвы, а не…

— Так это каждый скажет, — хмыкает Чукка, подперев рукой подбородок. — Чтоб виноватым не быть.

— И ты скажешь?

— Я — нет. Но это — не я!

— А чего не ты-то? — у Гайдатты Гагадуни сегодня куда-то подевалась его противная тянучесть. — Сам-то первым вскакиваешь, как Талдин задыхается. Может, ты и вовсе не спишь, а сам это делаешь?

— А в рыло? — интересуется Талдин Доррачи, медленно поднимаясь со своего места.

Чукка придерживает его за кафтан и спрашивает у Гайдатты:

— А на тебя, выходит, твой брат порчу наводит? Раз он к тебе первым вскакивает?

— Так ты ж ему не брат!

— А не твое собачье дело!

— Это вы чего — побратались, что ли? — встревает Алангон.

— И не твое! — уже громко рявкает Доррачи.

— Тшшш! — шипит Гагадуни-брат. — Обещали же! Я потому и говорю: давайте сверим. Талдину худо было — все видели и слышали. Эйчену и Датте — тоже. И Чаварре, конечно. Кому еще?

Это, пожалуй, даже хорошо, что мы вчетвером не за общий, а за отдельный стол сели. Узоры на нем красивые — из клякс. Можно поизучать. Смысла примерно столько же, сколько и в разбирательстве этом. Ни до чего мы не договоримся.

— Тебе, Райачи? — спрашивает благородный Майгурро.

— Мне? — поднимает голову Ячи. — Нет.

Оба Гагадуни удивленно переглядываются.

— А чего ж ты тогда хи-имию развё-ол?

А, нет, ничего. Гагадуни как Гагадуни!

— На благо общества, — отвечает Ячи с досадой. И добавляет, если кто не понял. — Из доброхотства.

Да я бы, если б даже и задыхался, признаваться бы не стал. Кому ж охота о своих слабостях всем рассказывать? И я же слышал однажды, как Доррачи, чуть не плача — это Талдин-то! — об этом с Чуккой говорил. Что его, дескать, в стражу могут не взять, если выяснится, что он чем-то болен.

— Ты, благородный Майгурро, одной вещи не учитываешь. Здесь тебе не больница и не богадельня, а Коронная школа. И ты — не доктор. Жаловаться тебе никто не станет.

Гагадуни-брат хлопает глазами. Он и вправду не понял. Сам-то привык с детства хворым быть.

— Одно из двух, благородный Амингер. Или мы все терпим и делаем вид, что всё в порядке. Но тогда и не тычем ни в кого: вот, он нам гадит. Или, если уж тычем, как давеча… Значит, не в порядке.

Я обвожу глазами Лани, Ячи и Тарри. У кого-нибудь из нас есть желание в своих неприятностях обвинять чародеев? Кажется, нет.

— А мы ни в кого и не тыкали, если ты помнишь.

— И мы! — заявляет вдруг Нумбабам.

Это верно и правильно. Вингарцы не с нами, но, похоже, как и мы, предпочли бы со своими бедами разобраться сами.

— Ой! А я подумал: когда мне сон снился, что меня душили, это ж я задыхался, да?

Ну конечно! Как же я забыл про Алангона?

— И ты, Аминга! Ты же тоже задыхался, раз и тебя во сне душили!

В наступившей тишине слышно, как ерзает на стуле Айтам. И теперь все смотрят на меня. Некоторые даже с опаской.

— Я — не задыхался. Усвой это, Алангон. И не смей больше за меня говорить!

Ячи вздыхает. Кажется, он считает, что последнее мое требование — свыше алангоновых сил.

— Ну ладно, хорошо! — Алангон выставляет вперед раскрытые ладони. — Но мне сны снились.

— Мне тоже, — тихо бормочет Айтам. — Про то, как убивают. Насмерть.

— Да фигня это всё, — вскакивает Лани. — Сны-то, поди, всем снятся. Сегодня — убивают, завтра — спасают.

— А меня не спасли, — упрямо твердит Айтам.

— Так ты ж живой! — прищуривается Лани.

— Это я тут живой, а там — умер. И меня крысы объели.

Тарри слева от меня судорожно вздыхает. Вот я не удивлюсь, если после сегодняшнего разговора всем какая-нибудь дрянь сниться начнет.

Благородный Илонго решил поддержать приятеля:

— По твоим спискам, Гурро, выходит, что Талдин, Эйчен, Датта и Чаварра точно не виноваты. Я бы добавил сюда еще Дакко и Фаланто. У обоих по рассказам получается, что они будто в забытьи были. И с ящиком, и с ножом тогда.

— И во всех этих слу-учаях, — подхватывает Гагадуни, — рядом находился Тарри-ига.

— И что? — на этот раз Лани выпрыгивает из-за стола. — Что из этого?

— Ничего. Просто наводит на мысли вся-акие ра-азные.

— Да какие мысли? И Гарругачи каждый раз прибегал тотчас — как из ниоткуда. Ты еще скажи, что это — он!

— Чепуха, — подает голос Нарвари.

— Гарругачи-то на слу-ужбе, — соглашается Гагадуни. — А вот Винначи… Нож в кого чуть не попал? В Амии-ингу. Молоток на кого чуть не упал? На Ланда-арри. А челове-ечек в стене — там где Я-ачи ходи-ил.

Ах, до чего же он красиво со стула слетел! И кроме Гагадуни-брата никто и не торопится от Гайдатты благородного Ландарри оттаскивать. А с Майгурро Ячи разберется. Что-то я в этот раз оказался нерасторопным каким-то.

Зато можно видеть, как дверь открывается, и в проеме появляется Лиабанни.

— Молодцы! — кивает он. — Долго продержались. Благородный Дайтан, благородный Арнери, благородные Гагадуни! Надо будет двор от снега очистить.

На пол сыплются клочки изорванного тетрадного листа со списком отряда. Бенг, всё собрание промолчавший, и сейчас ничего не говорит, только с удовольствием провожает их взглядом.

— Дея! — одобрительно бормочет Нарвари на арандийском.

— А благородные Нарвари и Мемирия убирают в зале, — на едином дыхании продолжает Лиабанни.

Таррига сидит, втянув голову в плечи. Ячи коротко взглядывает на нас обоих. Кажется, будто он извиняется. Перед Тарри, но и передо мною тоже. А затем поворачивается к надзирателю:

— Господин четвертьсотник! Назначьте поединок.

— Кого с кем?

— Я. Против Гагадуни. Гайдатты. То, что он тут нёс, — клевета.

Благородный Гайдатта, озабоченно разглядывающий очки на носу у брата, отвечает неприязненно:

— Мы делились своими мыслями. И я имею право думать так, как думаю.

— Вот и видно будет, какова цена твоим мыслям.

Теперь я замечаю на себя таррин взгляд. Нет, он не просит меня вмешаться и всё уладить. Скорее, наоборот: «Не останавливай Ячи. Ему это сейчас очень нужно». — «Я и не собирался, — отвечаю я молча, — хотя и знаю, что это не нужно тебе. Ты себе вину сам придумаешь. И ничья помощь тебе, Тарри, в этом не нужна». — «Вот видишь, — улыбается он в ответ, — я тоже умею о себе позаботиться.»

— Я не против, — усмехается тем временем Гагадуни. Видно, как под глазом у него наливается весьма достойный синяк.

— Только я же не жрец, ребята, — серьёзно предупреждает Лиабанни.

— Всё равно, — быстро заверяет его Ячи.

— Ну хорошо, — задумывается Лиабанни. — Остыть вам, пожалуй, обоим не помешает. Стойте тихо, я сейчас.

Снова выходит. Слышно, как стукает оконная рама в нашей прихожей.

— Чего он там делает? — шепчет у нас за спиной, кажется, Чукка.

— А поди посмотри! — так же шепотом отзывается Доррачи.

— Сам поди посмотри!

— Тсс!

В руках у вернувшегося надзирателя два обломка сосульки. На вид — совершенно одинаковых.

— Сейчас съесть заставит! — завистливо вздыхает Чукка.

Лиабанни обращается к Гагадуни:

— Ты вызван, Датта. Ты и выбирай.

— А чего с ней делать-то?

— Держать в руке. У кого первого растает — тот и победил. Если кто выронит — значит, проиграл. Перекладывать из руки в руку нельзя.

— А-а, — Гагадуни переводит глаза с одного куска на другой. — Вот эта.

Лиабанни одновременно протягивает сосульки Ячи и Гагадуни:

— Начали!

На лице у Ячи такая решимость, будто он не за сосульку, а за раскаленное железо держится. У Гагадуни вдохновения куда меньше. Он глядит то на надзирателя, то на брата, то просто по сторонам. Из-под пальцев у обоих начинает капать вода. Ничего, Бенгу и Нарвари все равно убираться.

— Да ну вас! — вдруг заявляет Гагадуни и подносит руку к лицу. Прикладывает ледышку к синяку.

— Проиграл, — говорит ему Лиабанни.

— Клеветник, — заключает Чукка.

Гагадуни пожимает плечами.

— Можно выбросить, Ячи, — добавляет надзиратель.

— Пусть дотает, — упрямо отвечает Ячи.

Дотаяла. Благородный Арнери вытирает руку о полу кафтана. Подходит к нам.

— Спасибо, Ячи, — совершенно искренне говорит Таррига. — А снег давай вместе чистить пойдем?

— Без меня! — бросаю я им всем. — Я на самом деле сегодня занят.

 

 Спальня шестого отряда как раз под нами, ниже этажом. И Тайбирри, наверное, сейчас там. Хотя… Нет, что ж это я? Если заявиться к ним сейчас, так они ж не в спальне, а в зале для занятий сидят. Так я ничего не выясню. Надо подождать почти до отбоя. А пока побродить, подумать… Темно же в наших коридорах. Как в склепе. Да. Бродя по сумрачному склепу, я размышлял: «Довольно глупо в потемках этих шарить слепо, не захватив с собою лупу!». Нет, …с собой не взявши даже лупу. Или лучше так: сломав случайно нос у трупа. Хм-м, что-то в этом есть. Что-то родственное «Мардийскому старожилу».

Так, поехало. Была оружием убийцы большая каменная ступа. Ее он завернул в тряпицу и положил в карман тулупа. А дальше?.. А после он взошел по трапу на борт разбойничьего шлюпа… Ага. И немножко светлой грусти в конце: А дождь осенний тихо капал. А нос его печально хлюпал… Хотя там уже было про нос.

Среди безудержного трёпа никто его не слышал хрипа. Он был потаскан и затрёпан, и даже несколько задрипан.

Какая ужасная выходит история. А если правда — попробовать диеррийские созвучия? Скажу, избавившись от кляпа, что я — потомок Генирепа, мне поднесут цветок на шляпу и замолчать велят свирепо.

Гениреп — это из «Варкынской почты», что я недавно читал. Намного лучше, кстати, книжка, чем про Корбери и Корберичи.

Как-то незаметно время прошло. В половине десятого я спохватился: пора! Есть у меня теперь для Бирри и вопрос, и гостинчик.

Спускаюсь. Стучусь. Дверь открывает — не Мардек, к сожалению, а то я бы сразу спросил, — незнакомый белобрысый парень.

— Тебе чего?

— Не чего, а кого. Благородного Тайбирри.

Он оборачивается, собирается окликнуть.

— Не зови, — поспешно добавляю я, — я лучше пройду.

Белобрысый сторонится, но все же кричит. Словно дворецкий, объявляет о моем появлении:

— Эй, Бирри! К тебе тут какой-то малышок просится.

А «малышка» я тебе еще припомню! Впрочем, сейчас не до этого. Тайбиррин голос раздается — мне повезло — из спальни:

— Давай его сюда!

Захожу. У них спальня такая же, как у нас, в точности. Только теснее, потому что барахлом каким-то заставлена. Бирри лежит на койке, читает. У нас на этом месте спит Доррачи. Завидев меня, откладывает книгу:

— Какой же это «малышок»? Это — Амингер-четыре-полки. Проходи.

— Хоть дюжина, — равнодушно замечает белобрысый и пробирается дальше между кроватями. — Тубу! Где чай?

Приглядываюсь. Да, тот самый, «не Рамбутан». Что самое противное — так это то, что он на ланиной койке сидит. И еще ноги свесил. И носки у него дырявые.

Белобрысый подпрыгивает, опираясь о кровать, и усаживается рядышком. Заглядывает Мардеку прямо в рожу:

— Так где чай, Тубу?

— Ты чего хотел, Амингер? — отвлекает меня Тайбирри.

— Я тут упражнялся в диеррийском стихосложении. Никак не могу подобрать созвучие к слову «холопа». Может, подскажешь чего?

Бирри немедленно гыкает:

— Знаешь, что в первую очередь напрашивается?

— Знаю! Мне другое нужно.

— А что там у тебя уже есть? Можно посмотреть?

— Да пожалуйста! — протягиваю ему листок.

А благородный Мардек мог бы и поздороваться. Мы с ним, между прочим, знакомы. Нет, предпочитает делать вид, будто меня не знает. Значит, догадывается, что я за часами. Ладно, я с ним первым здороваться уж точно не стану.

Бирри читает и ржет. Заканчивает, складывает листок.

— Так зачем тебе другое-то слово? Тут только она и просится.

— Нет. Я не люблю прямолинейности.

— Да какая же она прямолинейность, Аминга? Она, скорее, округлость!

Тайбирри снова покатывается со смеху. Из мардекова угла долетают отдельные слова: «господин Мирричи взял» и «По-верь!».

— Стало быть, это всё, что ты можешь мне посоветовать? — я делаю вид, будто ужасно обиделся.

— Ну-у… нет. Погоди. — Тайбирри задумывается. — А это — что, мне, что ли, посвящается?

— Да ничего не тебе. Че. Он же у нас поэт.

— Тогда так: он согрешил. Без оправданий. Но строк его не смыть потопу. Пойдет?

— Пожалуй. Но лучше — не снесть.

— Не снесть — так не снесть. Баллаи покажешь?

Теперь я хмыкаю:

— Да куда же этакое — Баллаи?

 

Утром за завтраком спрашиваю у Лани: придумал?

— А давай подеремся с тобою понарошку — нас и выгонят! — предлагает он.

— Ну нет, для господина Каргу надо что-нибудь более изящное изобрести.

Лани облизывает ложку:

— Это чего? Дерьма, что ль собачьего ему на стул подложить?

— Можно и дерьма. Но в переносном смысле.

— Дык-ть, понятно, что в переносном. На дворе найдем и перенесем. Не приводить же в зал живую собаку.

— Короче, так. Я начну тебя смешить. Словесно. А ты уж, сделай милость — смейся погромче.

— Ага. Только ты тогда смеши посмешнее.

Но том и договорились. А Лани просит:

— Слышь, Аминга? Ты со смешением не затягивай, ладно? А то я к праву всё равно не готовился. Чего зря учить-то?

— С каким еще смешением?

— Ну, когда смешить станешь!

— Лани, ты запомни на будущее: смешение — это другое совсем. Это когда человек с орками или с древленями слюбится. Так, чтоб дети пошли.

— А. А если дети не пойдут? Ну, если человек не с орчихой, а с орочьим мужиком, тогда — как?

— Это, Лани, страмота. И вообще: дались же тебе эти Корбери с Корберичи!

Лани обиделся. Даже кружкой по столу стукнул и чай разлил.

— Аминга! Ну, не нравится тебе книжка. Так ты бы и не читал! Чего ж ты хочешь, чтоб она и мне не нравилась? Господин Корбери с орком Корберичи друзьями были. Друзь-я-ми! И вообще!

Ячи и Тарри смотрят на нас с большим удивлением.

— Она хорошая. Книжка. — говорит Таррига как-то осторожно.

Ну что им объяснять? Приключения, погони, засады. Конечно, интересно. Но неужели не видно, что автор врет? Ладно бы просто присочинял, без этого повесть не получится. Но он-то врет так, чтобы его герои нарочно хорошими получились. Не такими, как всамделишние Корбери и Корберичи.

— Да хорошая, хорошая, — соглашаюсь я, чтобы дальше не разругаться. — Просто убийцы они обыкновенные, а из них героев слепили.

Ох, не то я, кажется, что-то говорю. Лани разворачивается и садится на скамейку верхом.

— Ты, Аминга, совсем ничего не понял. Они же убивали, да. Но не затем, чтоб ограбить там кого-то, и не за деньги, а тех, кто город людоедам хотел продать. И их самих — тоже убить могли. Так что все по-честному, как на войне. И героями их не автор сделал, а Корона признала. Настоящими героями.

Спорить с благородным Дайтаном о коронных героях — себе дороже. Так что пусть их, будут героями. Можно подумать, они от этого страмцами и убийцами быть перестают.

Больше мы особо не разговаривали. Но я подумал: это даже неплохо. Чтобы никто не заподозрил, что мы на праве подлянку замыслили.

Господин Каргу — человек странный, но очень неглупый. Взять хотя бы его уроки. Он же по учебнику или по тетрадке никогда не рассказывает, все по памяти. И видно, что это он не зазубрил наизусть, а действительно разбирается.

— Умозаключением называется, — начинает объяснять Каргу, — вывод из двух и более посылок…

Делая вид, что скрываюсь, оборачиваюсь к Лани. Шепчу:

— Я тебе сейчас стихи прочту. А ты, где почуешь подходящее место, сам созвучное слово вставляй.

— Ага, — кивает Лани с азартом.

Зачитываю с листка первые строки. Глаза у благородного Ландарри округляются.

— Ты это сам сочинил? — перебивает он.

— Сам, конечно, — фыркаю я.

— Красиво, — уважительно вздыхает Лани. — А дальше?

— Позвольте осведомиться, благородные господа, — слышится над нами голос Каргу, — что это вы обсуждаете?

— Некоторые умозаключения, господин сотник, — отвечаю я с места.

— А именно?

Ну, вот за это спасибо. Я-то думал только Лани прочесть. Но если Вы, господин Каргу, настаиваете…

— Да вот, — поднимаюсь.

Листок мне и не нужен, я запомнил. Читаю:

 

Взгляни внимательно сквозь лупу

На эту скорбную заметку:

Она высмеивает метко

Того, кто жизнь истратил глупо.

 

Он исписал бумаги кипу,

Вообразив себя поэтом,

Но был отвергнут целым светом

Подобно гнусному полипу.

 

Бродя по сумрачному склепу,

Кляня холуйство и витийство,

Он замышлял самоубийство,

Чеша задумчивую репу.

 

Что привело его, растяпу,

К такому страшному итогу?

Его надгробие убого,

Но я пред ним снимаю шляпу!

 

Нельзя презренному холопу

Понять души его страданий:

Он согрешил без оправданий —

Но строк его не снесть…

 

«Потопу» — хотел я закончить. И не успел. Благородный Дайтан решил-таки следовать моим советам.

— И в жопу! — громко и радостно провозглашает он.

Давно в нашем отряде не было так весело. И давненько я не видел, как господин Лиабанни изо всех сил старается не рассмеяться. Так что единственным, кто не присоединился к общему веселью, остался господин Каргу. У него только нос острее сделался, и глаза сузились.

— Вон, — не повышая голоса, но очень отчетливо произносит он. — Оба!

Что, в общем, и требовалось. Однако я не думал, что всё произойдет настолько торжественно.

Стараясь не глядеть друг на друга, чтобы не заржать, мы с Лани выходим.

— Хорошие стихи, Аминга, — говорит Лани в коридоре. — Дай переписать, а?

Нельзя отказывать человеку, когда он проявляет такой интерес к словесности.

— Вечером дам, — обещаю я. — Бежим, пока время есть.

Не бежим, конечно, идем, чтобы не вызвать подозрений. На лестнице меня посещает мысль здравая, но несколько запоздавшая:

— Лани, а мы с тобой, похоже, болваны.

— Это еще почему?

— А отрядные залы разве не запираются, когда все на уроках?

— Необязательно. Это от надзирателя зависит. Вот Лиабанни, он запирает, а Байлеми — ни разу.

Ишь, кого вспомнил. Леми, если можно было что-нибудь не делать, так и не делал. С ланиных слов, кстати, не разберешь: это он гордится Лиабанни или наоборот.

— А отчего тогда не прут? — спрашиваю я.

— Так прут! Мне Дарри сколько раз рассказывал. Но считается, что мэйанские дворяне должны доверять друг другу. И запирать поэтому — западло.

В коридоре — никого. Даже господин Гарругачи не шляется. Дверь в комнаты шестого недавно обновили, видно что свеженькая. А в верхнем углу всё равно уже трещина есть. Пока, правда, не широкая и не длинная. Ну, на кого более похож надзиратель у шестого отряда: на Леми или на Лиабанни? Семеро, обещаю: если тут сегодня не заперто, я непременно навещу благородного Байлеми. Проведаю, как он там без меня. Может быть, даже гостинчик удастся раздобыть. Его сейчас к первым старшим перекинули. То есть к бывшему лиабаниному отряду. Какая, однако, преемственность.

— Кре-эк!

Эх, что ж они петельки-то не смазали. Всё, Леми, жди гостей. Открылась.

— Куда? — шепотом спрашивает Лани.

— Где ты спишь, — отвечаю я с некоторой досадой.

— Вот же гад! — соглашается Лани, уже запрыгивая наверх. — Давай я погляну, а ты посторожи.

Разумно. Останавливаюсь в дверях.

— Только ты внимательнее ищи!

— Дык-ть! В лучшем виде!

Ну вот, опять выдержка из этих марбунганских защитников. А как же — мы же сейчас на тайном и беззаконном задании. В одном мы с ребятами всё-таки преуспели — приохотили к чтению благородного Дайтана. Теперь бы у него еще вкус выработать.

— Ну что?

— Нету, — отзывается Лани с сомнением. — Слышь, Аминга, тут вообще ничего нет!

— Как это — ничего? Что, пустой ящик?

— Нет. Учебники есть, тетради. Перьев несколько штук. Погнутых.

— На тетрадках-то что написано?

— Ну, естествознание, механика…

— Да нет, имя-то его?

— Его. Мардек. Носки еще есть. Две пары. Подштанники. И… фу-у!

— Что?

— Сыр. Заплесневелый. И всё.

— В кровати, в наволочке ищи.

— Ща!

Очень всё это странно. Мы уже полмесяца свои вещи перетряхиваем — спасибо Ячи и господину Вачияру. В каждом ящике что-нибудь особенное да лежит. У меня — листки со стихами дописанными и недописанными. У Ячи — карандаши, резинки и, конечно, рисунки. У Тарри — коробочка с какими-то винтами, гайками и отверткой. У Лани всего даже не перечислишь: от водяного пистолета до согнутой спицы от самокатного колеса с привязанным к ней гвоздиком. Ноты и насадки для флейты у арандийцев. Карточка певца у Гагадуни. А здесь — ничего. Может быть, я несправедлив к благородному Мардеку? Его действительно ограбили, оставив лишь самое-самое необходимое?

Удостоверившись еще раз, что в коридоре никого нет, заглядываю в спальню. Лани, разворошив постель, чего-то пишет огрызком карандаша на бумажном обрывке.

— Ты чего? — спрашиваю.

— Да я вот, послание тайное нашел.

— Чего?

— Записка: «Сроку — до послезавтра!». Без подписи.

— Дай-ка посмотреть.

Ничего особенного. Писано синими чернилами. «…втра» слегка смазалось. Видимо, когда бумажку сворачивали.

— Что будем делать? — спрашивает Лани, заправляя назад одеяло.

Ты особенно-то, Лани, не старайся, чай, не себе постель убираешь!

— Ничего. Пойдем отсюда поскорее. Пока никто не приперся.

— А как же часы?

— Сам же видишь: нету их здесь.

— Здесь вообще ничего нету. Из ценного.

— В том-то и штука. Пошли!

Лани напоследок устанавливает подушку пирамидкой. Выходим.

— Слышь, Аминга? А как часы пишутся? Через «е»?

— Нет.

— Что, через «и», что ль? — Лани недоверчиво морщит нос.

— Через «а», Лани, через «а».

— Вот же хрень! — говорит он с чувством.

— А что?

— Да я ему тоже записку оставил. Верни часы, не то хуже будет.

Я со вздохом качаю головой:

— Ничего получше придумать не мог?

— А что? Считаешь, он теперь на Тарри подумает?

— Нет, Лани. Ты не обижайся только. Но если это ты писал, на Тарригу точно никто не подумает.

— Что, по почерку догадаются?

— Понимаешь, Тарри совершенно по-особенному выписывает хвостик у «а».

— А-а-а. Так «а» там как раз и нету.

— Вот именно.

А теперь остается только вернуться к Лиабанни и получить свои наряды за «жопу». И главное — совершенно напрасно.

 

 

Лэй

Благородный Ландарри Дайтан

 

Жизнь всегда так устроена, что в ней всё связано. И из плохого обязательно что-нибудь хорошее должно получится. У господина Корбери часто так выходило. И у нас теперь — тоже. Плохо, конечно, что у Тарри часы сперли. Зато здоровско, что мы нынче не просто по школе ходим, а Мардека выслеживаем. Как настоящие разведчики. Только пора бы уже его поймать.

Сложность в том, что он поодиночке не ходит. А Тарри не хочет, чтоб мы Тубу при других поймали. Он вообще пока не знает, чего больше хотеть. Чтобы часы вернулись, а Мардек не обижался. Но так, по-моему, не выйдет. Вчера сказал, что это он, наверное, Тубу неправильно понял. В смысле, что он часы не после тех, а после этих праздников вернуть должен. «А чего не после Нового года?» — спросил тогда Аминга.

Тарри ответил, что после Новогодия нельзя, потому что его на Новый год бабушка в Ларбар заберет. А она про часы знает. Потому что говорила, что незачем детям такие подарки дорогие дарить — всё равно потеряет. Получится, что она как бы права, а это не по-честному. Тарри их не терял, а поносить дал.

Ничего. Будет же этот Мардек где-нибудь один. Вот господин Корбери и орк Корберичи второго марбунганского советника тоже долго выслеживали. А прижучили в нужнике, когда к госпоже Бадайяр на бал пошли. Я уже думал, может, нам Тубу тоже в нужнике подстеречь? Только на балу-то нужник один был, а у нас — в каждой спальне. Он, небось, гад, чужими не пользуется.

Аминге всё покоя не дает, что мы у Мардека в ящике ничего не нарыли. Но не должны же его до нас еще ограбить! Я спросил у Аминги: а не мог Тубу их подарить? Как этот твой Чаянна с Варкынской почты? Его там одна девица на подарок развела, а у него ничего ценного не было, кроме бинокля. Вот так же и Мардек? А Аминга взял и обозлился с чего-то.

Но Амингер зря обижается. Про почту — тоже ничего книжка. Только она скучная и для взрослых. Ну, едут, ну, орков освобождают. Любовь еще какая-то «смутная», как Ячи сказал. Про Корбери всё-таки лучше написано.

Господину Гарругачи спасибо — это он Тарри про них прочесть насоветовал. Они нашему охранщику тоже нравятся, раз у него в комнате их изваяние стоит.

А с Мардеком нам пока не везет. Мы уже и их расписание выучили, и у спальни его сколько торчали — без толку. Один раз Ячи его почти поймал. Он после математики вышел, один. Ячи ему и говорит: верни часы! А тот: верну, у меня их только с собой сейчас нет. И — шасть сразу в черный ход. И дверь запер. Часов, ясное дело, так и не вернул.

Тогда мы решили Тубу после дополнительных ловить. Там-то он один, а не со всем отрядом. Вопрос только — чем он занимается? На военке его нет, на словесности тоже. Ячи говорит, и на химии. И на верховую езду он не ходил. Я у наших из отряда спрашивал: на гимнастике и на вингарском тоже такого не видали.

Я тогда подумал, что на сабельный бой. У нас сабли только с будущего года начнутся. И я туда точно стану ходить. А Тубу, небось, уже. Пойдем, говорю, к господину Тачиндо, сабельщику, попросимся посмотреть.

Сабельный зал — как для танцев, тоже всюду зеркала понавешаны. А у господина Тачиндо глаза, как у кота, желтые. Пока те, кто у него занимаются, из переодевалки не пришли, он по залу ходит и саблей отмахивает — вверх-вниз, вправо-влево. Разминается. Увидел, что мы стоим, — и к нам.

— Вы чего здесь забыли? — спрашивает.

— Так бой же, — говорю, — сабельный.

А вот будет здоровско, если он нас к себе заниматься допустит. А он:

— Вам рано еще. Ступайте давайте.

Там уже самые первые из занимальщиков стали появляться.

— А мы посмотреть! — прошу я.

— Нечего здесь смотреть! — сволочится.

— Ну что вам, жалко, что ль, господин полсотник?

— Жалко. На что смотреть, вы еще не знаете. Переймете не то, что следует. Потом мне же и переучивать. Незачем!

— А Вы нам и объясните, на что смотреть, на что не смотреть. И вообще, мы на Вас смотреть будем, а на них — нет! У Вас-то — всё, что следует.

— Несомненно. Подите вон из залы.

Вот же кот драный!

— Но почему-у?!

Аминга меня сзади подталкивает: пойдем, мол. Все пришли, Мардека среди них нет.

А меня зло взяло.

— И вообще. Все хотят, чтоб мы их предметы любили. А как до дела — так всем на нас времени жалко!

Тут он тоже взъелся. Да как зашипит:

— Я вас сейчас выставлю, первый средний. Силой! За шиворот!

— А Вы меня еще саблей зарежьте!

Теперь Аминга больше не толкается, а за руку меня тянет.

— Вон! — рявкает сабельщик. — Здесь вам боевые искусства, а не балаган.

— Боевые, боевые, — ворчу я в коридоре. — А сабли-то не всамделишные.

За моей спиной только дверь хлопает. Подумаешь! Мать еще сильнее хлопнуть может, когда с батей ругается.

— Ты чего уперся-то, Лани? — спрашивает Аминга. — Видно же, что здесь его нет.

— А чего он? Тачиндо-драчиндо! Нет, господин Анаричи в тыщу раз лучше!

И я решил, что на сабли ходить не буду. Даже когда разрешат.

В этот вечер еще по естествознанию и по праву занятия есть. Только Аминга считает, что к господину Каргу нам лучше лишний раз не соваться. После его стихов. Ему, говорит, даже господин Баллаи уже попенять успел. Ага, ругать-то он ругал, а листок со стихами всё-таки выпросил!

Так что мы уговорились поделиться. Нам с Амингой — к естественнику, ну а уж Тарри с Ячи — к Каргу, ничего не поделаешь.

Господин Гакуррака очень удивился, когда нас увидал. Он даже спросил:

— Ландарри, Амингер, что случилось?

А мы ж заранее-то не условились, чего врать. Вот я и говорю:

— Господин четвертьсотник, а что будет, ежели кошку побрить?

— Ничего хорошего, благородный Дайтан. Отчего Вам подобные жестокости вдруг в голову приходят?

— Да я ж не брею, а спрашиваю пока. Понимаете, у меня сестра мелкая. Я ей котенка хотел подарить, да боюсь, она чихать начнет. Или кашлять. Говорят, на шерсть такое случается.

Гакуррака вдруг надолго задумался. И погрустнел.

— Я думаю, Лани, — произносит он наконец, — что кошка здесь ни при чем.

«Как это ни при чем?» — хотел я спросить. Но меня Аминга перебил:

— Вы это точно знаете, господин Гакуррака?

— Я могу только предполагать, Амингер, — вздыхает четвертьсотник. И тут же подхватывается, — Но уверенно скажу: ни одно крупное млекопитающее к этому не причастно!

Не пойму: это они в кого сейчас играют? По-моему, тоже в каких-то шпионов. А Аминга еще каблуками щелкает. И кланяется коротко:

— Спасибо, господин четвертьсотник!

Разворачивается и уходит.

Ну, идти-то как раз можно — Мардека-то и здесь нет. Но если Амингер отчего-то начинает вести себя, как орк Корберичи, то я тоже хочу знать — почему?

— Аминга, слышь? Вот вы сейчас о чем говорили?

Амингер останавливается, оглядывается по сторонам.

— Ты даже не представляешь, какой ты молодец, Лани. Жалко, Ячи нет. Ему бы это тоже любопытно всё было.

Ах так!

— Ты лучше не намекивай, а словами скажи!

— Ага. Даю понять словами: ты обмолвился про кашель, и Гакуррака решил, что мы его про чудеса в нашей спальне расспрашиваем. Ячи-то всё химию искал. И не нашел, кажется. А теперь господин четвертьсотник уверяет нас, что дело также не в том, что у кого-то непереносимость шерсти — кошачьей или какой другой.

Аминга вдруг улыбается до ушей:

— Но ты слышал? Он же нас млекопитающими назвал!

— Козлы — тоже млекопитающие, — отвечаю я хмуро. Всё равно пока не очень понятно.

— Да ты подумай. Про Нарвари и про Лабри можно ведь сказать: один — тюлень, другой — тигр. А Гакуррака убежден, что не в них дело. Что из этого следует?

— Что чародей, которого все ищут, — это не Варри и не Ликко. Я тоже так думаю.

— Так. А еще то, что господин естественник тоже слышал про наши беды и тоже этот вопрос изучал. Со своей стороны. И нам сейчас, кажется, не соврал. Следовательно, мы имеем уже трех честных людей: Гакурраку, Нарвари и Лабри. Нет, даже четырех. Еще господин Вачияр. Он так же искренне не знает, что происходит.

— Ну и нашел ты, чему радоваться! Кабы они знали — тогда да.

Аминга, не переставая улыбаться, одной рукой встряхивает меня за воротник:

— А вот не скажи. Лучше честно признать, что не знаешь, чем делать вид, будто ничего нет.

Еще день прошел. На праве Мардека тоже не оказалось. И на танцах, и на музыке, и на мохноножском. Осталось проверить историю, математику и механику. И можно следующий замысел сочинять. От этого пока толку мало.

По математике сегодня занятий нет. Так что идем на третий этаж. Аминга даже слегка закипать начал:

— Это какой-то пустой человек. Ничем не интересуется. Вещей никаких. Ах ты…

Это я ему по сапогу стукнул, чтоб про вещи не пробалтывался. Мы ж договаривались молчать.

— А мы, как дураки, ходим и врем всем подряд. Вот господину Камбайе…

Тарри останавливается, не доходя до дверей истории:

— Давайте лучше не пойдем. Правда.

— А часы? — напоминает Ячи. — Оставить все как есть? Нельзя так.

По Амингеру видно, что он с Ячи согласен:

— Слушайте, благородный Таррига! Давайте мы лучше сейчас зайдем и честно скажем, что насчет Тубу Мардека пришли?

Тарри поворачивается — к нам лицом, а к двери спиною. И назад отшагивает. Получилось, что он теперь совсем в дверь уперся.

— Нет, Аминга, не надо. Пожалуйста.

Амингер пожимает плечами:

— Ну ладно…

И толкает дверь.

Народу здесь всего ничего. Четверо, если не считать господина Камбайю. И Мардека тут тоже нет. Зато на доске какие-то квадратики, ромбики и кружочки со стрелочками. И карта висит «Битва при Урурэнгане».

— Добрый вечер, господа, — косится на нас историк. — Чему обязан?

— Здравствуйте, господин четвертьсотник, — начинает Амингер. — Можно вопрос не по теме?

— Ну, — Камбайя обводит взглядом сидящих, будто у них разрешения просит, — Спрашивайте, пожалуйста.

Голос у Аминги, как если б он мармелад ел. А это значит, что он пакость задумал. И сейчас ее скажет.

— Я хочу спросить насчет Тубу Мардека…

Тарри вздрагивает. Ячи пыхтит, как паровоз на Ариматту. Да я тоже опешил. Нечестно ведь так, со своими-то!

— Тубу Мардека Рамбутана, — добавляет Аминга. — А правда, что если бы он не давал советов чаморрскому князю в свое время, то к десятому веку княжества Чаморры и вовсе бы не было? И не было бы войны. А следовательно, война из-за него и случилась?

Уфф! Аминга же мне говорил, а я забыл. Был такой Тубу Мардек Рамбутан в шестом веке. Он людоедского княжича воспитал. Но Амингер-то каков! Ведь даже я поначалу поверил!

— Видите ли, благородный Байнобар, — говорит историк, почесывая в голове карандашом. Он им до этого на доске чего-то показывал. — При таком подходе мы очень скоро придём к бессмыслице. Почему Рамбутан — а не та безвестная крестьянка, что его однажды накормила, иначе он умер бы с голоду в горах, так и не дойдя до Чаморры? Почему она, а не охотник, убивший медведя, каковой медведь, кабы жив был, загрыз бы эту крестьянку… и так далее. Да чтобы не выдумывать лишнего: почему Рамбутан, а не сосед его Гианьян, погубивший рамбутановых родичей — из-за чего, собственно, Тубу в юности вынужден был податься на север… Причиной больших событий почти никогда не бывает один деятель. Даже столь лихой, как Тубу Мардек.

— Значит, по-Вашему, Рамбутан, создатель Чаморрской государственности, совсем даже ни при чем?

—  Его заслуга есть в том, что Чаморра продержалась триста с лишним лет после него. И была сильной державой. Что до Сорокалетней войны… Её Чаморрское княжество развязало не от силы своей, а от слабости. Как сказал государь Галликко, главный вклад в разгром людоедов внесли сами людоеды.

И Аминга еще будет говорить, что ему орк Корберичи не нравится. Ага, то-то он на него так похож. Тот в книжке тоже мог вот так — спросить о чем-нибудь. А потом еще целый час трепаться о том, что только ему и говорящему понятно.

— Значит, признак слабости государства — это расширение границ? Присоединение новых земель? Объединение мелких союзов в более крупные?

Камбайя кивает так, будто уже давно догадывался, о чем его Аминга спросит сейчас:

— Если государство собирается помогать новым союзникам — это признак силы. Если же не может кормиться иначе, нежели за их счёт, а взамен может только предложить «твёрдую руку»… И освободить жителей этих земель от тягостной нужды самим себе принимать законы, самим своей страною управлять… Такая держава — захватчик, а не союзник, — рано или поздно терпит поражение. Сегодня у нас другая повестка дня, но если вам интересно — приходите.

— Спасибо, — бодро отвечает за всех Аминга. — Мы подумаем и придем.

В коридоре Тарри отходит к окну. Ему, кажись, всё еще не по себе.

— Извини, Аминга, — говорит он убито.

— Да ничего, — довольно отзывается Амингер. — Ну что, теперь на механику?

Из-за дверей напротив слышно, как что-то пилят.

— Нас не пустят, наверное, — Тарри тоже прислушивается. — На сабли же не пустили.

— Да мы только глянем.

— Там в мастерской станки стоят. Можно сразу не разглядеть.

— Значит, надо какой-нибудь предлог выдумать, — Аминга прохаживается по коридору взад-вперед.

— А какой?

— Ну, не знаю. Что-нибудь починить?

— Для этого надо, чтобы что-нибудь сломалось сначала.

— Ага, — скидываю я на пол сумку. — Тогда я сейчас.

Сломать надо что-нибудь легкое, чтоб можно было туда донести. Вот у Лиабанни стул давно уже расшатался. А Тарри сам говорил, что табуретки делать умеет…

— Это что? — недоверчиво спрашивает Ячи.

А перекладину я в дрова сунул, чтоб не мешалась.

— Стул, — отвечаю. — У господина Лиабанни сломался.

— И давно? — допытывается Ячи.

— Да только что. А что? Мы ж починим!

Механик поверх штанов и рубахи передник надевает, чтоб не запачкаться. Но по школе ходит всё равно без него, а в кафтане. Так что я-то знаю, что он сотник на самом деле.

— Добрый вечер, — кричит он почему-то по-мохноножски. И улыбается.

Тут, кажется, даже Аминга растерялся. А Тарри — наоборот.

— Здравствуйте, удачно уродившийся сотенный защитник, — начинает он громко, но по всем правилам. — Как вращаются Ваши махины?

— Временами на полезном ходу, но чаще на… не женатом? ай, нет!.. — Он переходит на мэйанский. — Как по-мохноножски «холостой ход»?

— Может быть, на пустом? — подсказывает Тарри тоже по-человечьи. — Или на вольном?

Двое парней что-то выпиливают на верстаке. Тубу пока не видать. Механик подходит ближе. Теперь можно говорить, а не кричать, уже слышно.

— Вы ко мне?

Тарри показывает ему на стул:

— А можно мы у Вас починим?

Сотник забирает у него стул. Осматривает ехидно.

— А справитесь?

Тарри задумывается:

— Наверное, да.

— Ну тогда попробуйте! — и машет рукой в сторону своих махин. — Дощечки вон там, под столом. Инструменты сейчас принесу.

Кажется, мы попали. Я уже дюжину страниц успел прочитать. Ячи и Аминга по два раза всё обошли — Мардека, конечно, нет. А Тарри все пилит, прибивает, зачищает. Только подержать иногда просит что-нибудь. Меня, Амингера или Ячи. Я-то думал, он лишь перекладину заменит. А он и ножку взялся новую делать. Но вообще-то старая треснула, когда я на нем качался.

А господин сотник нам помогать даже и не думает. Глядит, правда, со своего места. Подошел один раз. Ящик с инструментами снял со стола, переставил на пол. Пояснил:

— На всякий случай. Чтобы некуда было падать.

Еще бы! Как на Гарругачи клещи свалились — все знают. А до отбоя, кстати, полчаса, не больше осталось. Нет, ни фига не укладываемся. Старшие парни потихоньку расходятся. А Тарри будто не видит. «Нашла печенка ножичек» — бурчит Аминга.

Механик подбирается к нам. Присаживается на свой верстак, руки на груди скрещивает. Говорит:

— Ведь не успеешь!

— Жалко! — соглашается Тарри.

— Стул-то хоть чей?

— Господина Лиабанни! — признаюсь я.

— Понимаю, — усмехается сотник.

Если бы Тарри с ножкой не затевался, было б уже всё готово. А так… Механик наклоняется к Тарриге:

— Непременно сам хочешь сделать?

— Да. Только…

— Меня ни завтра, ни послезавтра здесь вечером не будет. Лиабанни-то на чем все эти дни сидеть?

— А как же тогда? — Тарри откладывает молоток. Спрашивает взглядом у нас: как быть?

Да если б я знал, я б его так хорошо не ломал бы.

— Оставь, — говорит ему сотник. — Я завтра днем доделаю, принесу.

— Спасибо, — вздыхает Тарри и послушно отправляется к стене за веником.

— Отставить! — командует сотник. — Опоздаете к отбою, вам от Лиабанни влетит. Кыш!

 

Всё, одна математика осталась. Если и там его нет… Ячи считает: надо просто зайти к ним в комнату и вызвать Мардека на разговор. «А ежели он скажет, что не брал никаких часов — что тогда?» — спрашиваю я тихо, чтоб Тарри не слышал.

— Тогда уже сказать его надзирателю. И нашему. Лиабанни часы видел. Интересно, видел ли тот их у Мардека.

— А Тубу скажет, что мы врем, что ему их отдали. Хоть обыскивайте, скажет, а нету!

Я-то точно знаю, что нету. Сам искал.

— Он при свидетелях сказал, что вернёт. То есть уже признался, что брал.

— А свидетель — это ты один. Вдруг не поверят? — я задумываюсь. — Нет, Лиабанни-то, ясно дело, поверит, а вот остальные…

Остальные — это их надзиратель и старший надзиратель. И, может быть, господин Нарраго. Еще скажут, что сами мы дураки, коли отдали. Не стражу же сюда звать!

Главное, я не знаю, как бы в этом случае господин Корбери поступил. Они бы с Корберичи что-нибудь придумали, это уж точно! Вот скажи, Ячи, что бы посоветовал им ирианг[3] Чангирри? Про ирианга и Ячи я не зря вместе думаю. Потому что если я — как будто Корбери, Аминга — Корберичи, то Ячи — на Чангирри похож. Только я об этом молчу, потому что Ячи, небось, обидится. Может, ему, семибожнику, не хочется на змейского жреца походить?

Ирианг бы сказал: «Вам поможет золото». А что, если предложить этому Тубу не отдать часы, а продать? Мол, они нам как подарок дороги. А уж если он согласится — прийти на встречу, можно даже денег насобирать, но не отдавать их ему, а лишь показать. Он тогда часы достанет, а мы уж их отберем. Вчетвером-то мы с ним как-нибудь управимся.

Только всё равно его для этого повстречать нужно. На дополнительные занятия он, видать, не ходит. Может, и правда, с девицей своей встречается? Госпожа Бадайяр из книжки тоже могла бы сказать: «Надо выяснить, что это за девушка и есть ли она». А что? Ежели взаправду есть, можно Тубу пригрозить, что мы ей всё расскажем! Вот уж позор так позор! Не наябедничаем, а просто глаза раскроем. Пусть знает, с каким человеком связалась.

Амингер и Ячи злятся уже всерьёз. А Аминга даже непонятно, на кого больше — на Тубу или на Тарри. Тарриге их теперь нипочем не унять.

В коридоре Амингер говорит:

— Давай, Тарри. Математик тебя жалует, так что иди!

Тарри прикрывает глаза:

— Сейчас. Только подумаю, что сказать.

— Думай! — разрешает Аминга сердито. — И побыстрей!

Тарри принимается что-то подсчитывать. Лезет в сумку за карандашом и бумагой. Что-то чертит, приложив лист к стене, потом зачеркивает.

— Как вы думаете, — поворачивается он к нам, — если вот здесь средняя линия…

Ну, началось. Мы, конечно, подходим. Но у Аминги такой вид, будто он сейчас эту бумажку в мелкие клочки изорвет.

Мне сперва показалось, что в коридоре где-то окно открылось. Больно уж холодом потянуло. Аминга цедит сквозь зубы:

— Вот и спроси это у Мавирри. Чего ты у нас-то спрашиваешь?

Тарри вновь поворачивает голову от стены и вдруг говорит:

— Ой!

Из угла между стеной чистописания и черной лестницей появляется человек и глядит на нас. То есть, он уже совсем появился, просто не до конца. Потому что сквозь него стенку напротив видно. И еще видно, что он молодой. И что ногами до пола не достает. Висит в проходе и смотрит. И даже не висит, не как удавленники висят. А будто стоит на чем-то невидимом.

Жутко довольно. Я же чую, как он мне в глаза вглядывается. И в то же время самих его глаз словно и нет вовсе.

— Г-господин Баллаи, — выдыхаю я.

Не тот, конечно, Баллаи, что словесник. А которого убили давно. А ну как он сейчас за него мстить потребует! Каким-нибудь потомкам его врагов. Поди ему докажи, что это не по-честному будет!

Если сейчас бежать, то у нас с Амингой, может, и получится. Не знаю насчет Тарри. Но Ячи — точно не убежит. Ему только и остается, что в дверь математики ломится. Он к ней ближе всего стоит. И к призраку тоже.

Прозрачный парень тянет руку. В ячину сторону. Ячи в ответ поднимает свою.

— Ты что — дурной? — гаркаю я на него и изо всех сил бью Ячи по пальцам. — Утянет же!

Ячи встряхивает кистью. Видать, я крепко попал. А призрак вдруг исчезает. Не растворяется медленно, как рассказывают. Даже не лопается, как шарик. Просто был — и нету.

— Опять вы? — из бокового прохода возникает Гарругачи. Быстро бежал, аж запыхался. — Вы чем тут занимаетесь?

— Стоим, — отвечает Аминга и сглатывает. — Играем.

Гарругачи вытаскивает фонарь и начинает на нас светить. По очереди. Не в глаза, а будто все тело обводит. Ярче всего фонарь вспыхивает, когда он его на Ячи направил.

— Господин четвертьтысячник, — зову я. — А Вам кто больше нравится?

— Что?! — рявкает он во всю глотку и разворачивается ко мне.

А я чего? Я ж давно спросить-то хотел.

— А Вам кто больше нравится: Корбери или Корберичи?

— Тьфу! — говорит он и плечами даже обвис. Глянул на Тарри, потом на меня снова. — Это вы в них, что ли, и играете?

— Ну да, — отвечаю я честно. Я же в них всё время теперь играю. — На защиту города Марбунгу!

— Досточтимый Видаккани, — выдает Гарругачи. И стучит в двери математики.

Видаккани — это тот, кто Корбери и Корберичи задания выдавал. Главный в тогдашней Коронной тайной службе. Охранки-то еще не было. А мне он не нравится как раз. Потому как этот Видаккани всё время что-то им не досказывал.

— А у Вас в школе свои соглядатаи есть? — спрашиваю я.

Видаккани, тьфу, Гарругачи озирается через плечо на меня. Ничего не отвечает, только стучит громче и чаще. А ему, кстати, не открывают!

Тогда Гарругачи вытягивает из-за пазухи ключи — большую такую связку. Перебирает ее. Пытается в замок всунуть. Там, с другой стороны дверей, тоже что-то защелкало.

— Откройте немедленно! — приказывает господин охранщик.

Дверь отворяет господин Мавирри. Они что же — там у себя тоже призрака видели? Вид у математика, во всяком случае, такой. Зеленоватый и встрепанный.

— Что, не слышите, как я вам стучу? — Гарругачи вновь включает фонарик.

— А Вы стучали, господин четвертьтысячник? — переспрашивает Мавирри быстро. — То-то я чувствую, как дверь пытался кто-то взломать.

Математик обеими руками откидывает волосы со лба.

— Что-то случилось? — взглядывает он то на нас, то на Гарругачи.

Охранщик ему тоже не отвечает. Так и проходит в залу — не выключая фонарь. Хотя там внутри и без того светло. Мавирри направляется следом. А мы — за ним. Не знаю, чего там Гарругачи забыл, но нам-то туда — надо!

Вот! Я даже кулаком по косяку саданул на радостях. Потому что там у доски, где какая-то фигня многоугольная накарябана, стоит себе Тубу Мардек, зажав в руке циркуль. И на нас пялится. Ага, испугался!

Нет! Теперь хоть все неупокойники Столпа Земного пускай сбегаются, а мы отсюда — фиг вам уйдем!

Осмотрев залу, Гарругачи малька остыл. Зыркнул напоследок на нас:

— Благородный Арнери, идёмте со мной. Впрочем… Вот что, первый средний. Давайте-ка я вас всех в вашу спальню провожу.

Это еще зачем? Мы так-то не договаривались! Аминга вдруг вскидывается:

— Господин четвертьтысячник! Так ведь благородный Винначи сюда же заниматься пришел. На математику. Чего же ему уходить?

Если бы охранщик сейчас глянул — хоть на Тарри, хоть на Мавирри — враз бы понял, что Аминга врет. Но он как раз на Ячи смотрел.

— Хорошо, Винначи. Можете остаться.

 

 

Тарр

Благородный Таррига Винначи

 

Все ушли, и я остался совсем один. С господином Мавирри, Тубу и еще одним мальчиком. Я его видел раньше, только не знаю, как зовут. Из третьего отряда. Господин четвертьсотник проводит по волосам рукою — как гребешком, подтягивает ленточку в хвосте. Потом спрашивает:

— Ну что, задачки будем решать?

И по голосу понятно, что он эти задачки совсем не любит сейчас. Или просто устал сильно, а мы ему отдыхать мешаем.

— Давайте, — грустно отзывается мальчик из третьего. Будто бы ему тоже решать ничего не хочется. Только непонятно, зачем же тогда на математику приходить.

А может быть, он сюда ходит не потому, что ему нравится, а потому, что отстает? Некоторые учителя ведь говорят, чтобы по вечерам к ним приходили те, кто на уроках что-то пропустил. Чтобы догнать. И тогда, конечно, всё ясно. И ребятам грустно, что они чего-то не поняли. И господину Мавирри. Потому что интересная же у него математика, хорошая, а кто-то ее не очень любит. И господин Мавирри расстраивается.

И как это я раньше не догадался, что можно сюда приходить? Может быть, господину четвертьсотнику будет приятно, если у него на занятиях кому-нибудь математика по-правде нравится?

Господин Мавирри достает из ящика какие-то учебные книжки. Обернувшись к доске, морщится и говорит:

— Убери это, Тубу.

Тубу начинает стирать с доски многоугольник, что был там нарисован. Я так и не успел его еще рассмотреть, увидел только, что это какая-то сложная очень фигура была. И кривая немножко.

Тубу кладет тряпку и садится за стол в другом ряду, вместе с мальчиком из третьего. Они-то, наверное, уже давно друг с другом знакомы.

— Записывайте условие, — говорит господин Мавирри. — Лошадь и вингарский осел несли поклажу…

Это же, наверное, ничего, если я сейчас немножко порешаю, а про часы у Тубу потом спрошу? В конце занятия. А то вдруг господин Мавирри подумает, что я не к нему, а к Тубу пришел. И обидится.

А задачка интересная — про груз. Если забрать один мешок у лошади и переложить на спину ослику, то его ноша станет в два раза тяжелее, чем лошадиная. А если сделать наоборот — то груз у обоих будет равным. И надо решить, сколько у кого было мешков.

Тогда с одной стороны лошадь минус один мешок будет ослик плюс один мешок, деленные на два… Для простоты лучше лошадь умножать на два, а не ослика делить… Но с другой стороны, лошадь плюс мешок равна ослик минус мешок… Интересно, почему-то умножать всегда проще, чем делить… такая несложная задачка, кажется. А запросто не решается. Правильно! Потому что лошадь и ослик не равны. Точнее, их грузы. А если из этих двух равенств попробовать ослика высчитать через лошадь?.. Тогда выходит, что ослик нес столько, сколько лошадиный груз, умноженный на два, но минус три. И получается… получается, что лошадь плюс один равна двойной лошади минус три и еще минус один… Теперь цифры в одну сторону, а лошадей — в другую. Значит, лошадь — это четыре плюс один. Пять! А ослик — десять минус три. Семь!

А у Тубу сколько получилось? Он, наверное, еще считает. Потому что задумался о чем-то сильно и подбородок трет. А другой мальчик уже решил. Сидит и господину Мавирри кивает. А тот слегка плечами пожимает в ответ.

— Я тоже решил, — говорю я.

— Да? — господин четвертьсотник даже обрадовался. — И сколько?

— У меня получилось пять и семь.

— Вообще-то правильно, — соглашается господин математик. — Как решал-то? Что, системой уравнений?

— А я не знаю. Я ослиный груз через лошадиный рассчитал. Может быть, это случайно получилось? — потому что про систему уравнений мне мастер Инайялли еще не рассказывал. И так бывает иногда: решаешь, решаешь, всё неправильно, а ответ вдруг сходится. Тут тоже странно немножко, что у ослика поклажи больше, чем у лошади. Но когда-то давно мне еще папа рассказывал, что ослы — очень выносливые звери и тащить могут много.

— Покажи-ка, — говорит господин Мавирри.

Я подхожу с тетрадкой, и он начинает карандашом водить по строчкам. Только не зачеркивая ничего, а не касаясь листа.

У господина четвертьсотника под столом стоит большой деревянный ящик. На уроках я такого не видел. А сейчас видно, что там много всякого разного лежит: цветные многогранники из дерева, конусы из стекла, кораблики для арандийских шашек. И даже плашки.

— Угу, — соглашается господин Мавирри. — Всё верно. Молодец!

И углядев, куда я смотрел, задвигает ящик ногой поглубже.

— Это наглядные пособия, — объясняет он мне. Потом снова взглядывает на остальных ребят. — Ладно. На сегодня — всё!

— А как же… — начинает мальчик из третьего, — хотя… ладно!

Это потому что господин четвертьсотник на него нахмурился. Наверное, он хотел задание на завтра сделать успеть, а я помешал.

— Вот что, Тубу, — спохватывается вдруг господин Мавирри, — проводи-ка благородного Винначи до их спальни.

Тубу, не глядя на меня, идет к дверям.

— Спасибо, господин четвертьсотник, — говорю я. — До свидания.

В коридоре Тубу останавливается. Как раз в том месте, где призрак появлялся. Ох, я уже почти и забыл про него, пока поклажу вычислял. И про часы…

— Ну? — кивает мне Тубу.

Вот. Сейчас, кажется, подходящее время, чтобы спросить. Раз уж он сам разрешает.

— Тубу, я… Я хотел спросить. Часы — они, наверное, потерялись? Я не обижаюсь. Правда.

Как же ему, должно быть, всё это неприятно!

Тубу вздыхает. Набирает побольше воздуха. И вдруг говорит:

— Нет! Только у меня их всё равно больше нет. Гарругачи-то затем приходил?

— Нет, господин Гарругачи не знает. Я же обещал не рассказывать никому. Только Аминге, Лани и Ячи. Он, наверное, призрака искал. А как это «больше нет»? Разбились?

Надо мне было их вместе с коробочкой отдавать.

Тубу отворачивается к дверям на черную лестницу и чем-то там щелкает. После машет мне рукою:

— Пойдем!

На лестнице совсем темно, особенно, когда дверь закрылась. Только слышно, как Тубу сопит и снова чем-то скрипит. А потом чиркает спичкой. Теперь видно, что он забрался наверх, к тому лазу, который Ячи когда-то нашел. Стоит на верхней ступеньке, светит мне свечкой:

— Лезь сюда.

Я тоже поднимаюсь. Там есть дверка, только поменьше. Тубу отворяет и ее, показывает мне:

— Вот, смотри. Тут тоже нет.

Там за дверцей маленький тайник. Часов в нем, и правда, нет. Зато лежит сапог. Тубу его берет, вытряхивает из него сверток в тряпочке, разворачивает. Оттуда выпадают две монетки по десять ланг, коробочка от леденцов, увеличительное стекло без ручки, отколотый кусочек наборной картины. Такой же, как Аминге кто-то подложил, только более светлый.

— Видишь? — вздыхает Тубу. — Нищ, как древлень-полукровка.

Я вообще-то не знаю, что у себя нищие древлени должны хранить, но на всякий случай соглашаюсь:

— Вижу.

— Видит он, — ворчит Тубу и собирает назад свои вещи. — Да если б не вы с Гарругачи, я б, может, сегодня бы отыгрался!

— А на ком? Прости, пожалуйста, мы же не знали.

— Еще б не хватало, чтоб вы знали! — Тубу убирает тряпку в сапог, закрывает дверцу и подталкивает меня вниз. Несильно. — Мавирри сам струхнул, а я — и подавно. Чего, думаю, Гарругачи-то врать, коли он спросит, где часы. Понимаешь, плашечный долг — дело чести. Проиграл — отдай. И четвертьсотника выдавать — дело дрянное. Вот и врал бы, что потерял. По-верь!

Мы теперь опять стоим внизу, и Тубу держит свечку прямо перед собой.

— Я верю, — говорю я. — Только пока не понятно.

— Чего непонятного? — кривится он. — Вот чего ты сегодня со своими задачками приперся? Думаешь, мы их вправду там решаем, на дополнительных?

— Так я без задачек пришел. Их господин Мавирри задавал.

— А что ему оставалось? Математика эта — на фиг никому не нужна. Мы там в плашки играем. Только пообещай мне сейчас, что никому не скажешь. Не выдашь нас. Я тебе, как другу, всё рассказал. Так что ты уж молчи.

— Хорошо, — обещаю я. — А вы во что играете?

— Сказал же: в плашки.

— А в какую игру?

— Она сложная. «Заказ» называется. По-верь, я правда думал, что выиграю. Верняк был. А Мавирри меня в козыря прорезал… Ладно, ты не поймешь. Пришлось твои часы отдавать.

Так бывает. Точнее, не бывает. Потому что если «верняк», то он уже ничем не режется. А вот когда думают, что «верняк»…

Тубу вдруг улыбается. Это хорошо, потому что у него во время улыбки лицо честное очень:

— Ты не сердишься, что я тебе про девушку наврал? Это по привычке, по-верь! Я дома всем своим говорю, что у меня девица завелась, поэтому деньги нужны. Мать думает, что на сласти-пряники, и дает. А отец говорит, чтоб только не забрюхатела, и тоже дает. От мамани тайком.

Плохо, конечно, что Тубу своих родителей обманывает. Но они ему, наверное, в плашки играть не разрешают. Хорошо, что мне разрешают. И даже сами со мной играют. А у Тубу папа с мамой, видимо, строгие совсем.

— Я не сержусь, — отвечаю я, подумав. — А она на самом деле есть?

— Девица-то? — Тубу вздыхает. — Есть! — И добавляет, помолчав. — Только у Тайбирри. У него-то денег нет, зато он ей стихи носит.

Тубу произносит «стихи», как господин Мавирри давеча сказал «задачки». С отвращением каким-то.

— А у меня друг стихи пишет, — все-таки признаюсь я. — Хорошие очень.

— Угу, ценно… — Тубу пристраивает свечку на ступеньке и вдруг кладет мне обе руки на плечи. — Послушай, я тут подумал. А давай-ка мы твои часы всё-таки вернём. Есть способ. У тебя коробка-то от них осталась?

Вот! А ребята говорили, что он жулик. А он сам предложил.

— Осталась.

— Дай ее мне, а? Я ее в следующий раз поставлю против твоих часов. И отыграюсь. Это же самое верное дело. Мне сегодня уже игра пошла. В следующий раз непременно переть будет. Главное, не спугнуть.

— А вы когда в следующий раз играть будете?

— Через два дня. Да ты не бойся! И к тому же часы — они к родной-то коробке сами пойдут. По-верь! Примета.

А мы с ребятами уже давно не играли. Как-то времени не было. И страшно, что господин Лиабанни увидеть сможет.

— А можно я посмотрю?

— Посмотришь? Да ты не поймешь. Там правила знать надо. И господин Мавирри не разрешит.

— А почему не разрешит, если я уже всё равно про плашки знаю?

— А ты что же, скажешь ему, будто я тебе рассказал?

А я не знал, что «никому не рассказывай» — это и господину Мавирри тоже. Господин Мавирри в зале математики содержит игорный дом, но он не должен об этом знать.

— Нет. Я у него плашки видел. В ящике под столом.

— Это мы сбросили. Когда Гарругачи ворвался. А у меня такая плашка была! Если бы не храм — так верное «ни одной».

— А ты бы его снес!

— Нет, там при нем еще рыцарь и досточтимый были… Но могло бы… Погоди! Ты чего, умеешь, что ль?

— Немножко. А мелочь какая была?

Тубу морщится, припоминая:

— В этом цвете — никакой. А так — двойки, тройки, пятерки.

Не получается. Если бы в этом цвете мелкие не пришли, не получается «ни одной». Но ведь Тубу уже взрослый совсем. Он, наверное, лучше меня играет. И дольше. Может быть, это я давно не пробовал?

— Ладно, — соглашается Тубу. — Попытаюсь я Мавирри уломать. А ты уж мне — коробку от часов. Идет?

Дурно это выходит очень — будто бы я его обманул. Но ведь коробочка — она на самом деле сейчас в спальне осталась.

— У меня ее с собой нету, — объясняю я. — Но я принесу. Через два дня, на дополнительные.

 

Два дня совсем быстро прошли. Ребята меня, конечно, сразу спросили: «Ну что?». И тогда я признался почти как есть. Что часов у Тубу сейчас нету, но через два дня должны уже быть. А Аминга сказал, что я напрасно опять ему поверил. И что надо к их надзирателю идти. Но я его уговорил все-таки два дня еще подождать. Потому что вдруг — правда. И потому что если мы прямо сейчас пойдем, то точно без часов останемся. А так еще может быть.

А я в свою очередь спросил у Ячи: «Ну как?». Ведь господин Гарругачи его же, наверное, к себе для какого-то дела звал. Может быть, он в коридоре и тогда, и сейчас — как раз за призраком следил? Конечно, в замке Баллаи от призрака Баллаи никакого вреда не будет, но присмотр за ним все-таки нужен. А Ячи ответил, что Гарругачи его почти ни о чем и не спрашивал. Спросил только, правда ли, что мы теперь в Корбери и Корберичи играть взялись. А когда Ячи сказал, что правда, велел посидеть, подождать. А потом отпустил — и всё.

А еще Ячи сказал, что это был праведный дух, раз он указал нам, где Тубу прятался. И все согласились, что это — избранник Судии. А я еще подумал, что зря мы ждем, когда где-нибудь счетчик чар зазвенит. Потому что в нашей школе они, наверное, световые, как фонарик господина Гарругачи. А не звуковые, как везде. Чтобы никто случайно резкого звука не испугался. А то вдруг ночью зазвонит!

И вот теперь мне пора идти на математику. Аминга предложил: не хочу ли я, чтобы мы все вместе сходили? И стало так жалко, что у меня есть дело, куда не надо звать друзей. Потому что они же мне помочь хотят. А господин Мавирри, чего доброго, если нас вчетвером увидит, не станет играть. Потому что на самом деле плашки в школе запрещены. И за это наказать могут здорово. Или даже выгнать. И я пошел один.

Господин Мавирри меня увидел и вздохнул:

— Добрый вечер, Таррига. Ты опять за задачками?

А Тубу еще нет. Наверное, задержался где-то. И я теперь не знаю, что сказать. Потому что не знаю, говорил ли Тубу с господином математиком обо мне. Или еще не успел? И потому что задачки я бы тоже порешал. Но плашки всё-таки лучше.

— А можно я к Вам тоже буду ходить?

— Зачем это? — поднимает голову второй мальчик. Он уже тут сидит.

Господин четвертьсотник машет ему рукой. Потом подходит ко мне:

— Хочешь, я тебе задачник выдам? Будешь решать, когда захочешь. А после уроков мне показывать.

Нет, наверное, Тубу с ним еще не поговорил. Может быть, мне тогда самому лучше попробовать?

— Хочу, — отвечаю я. — А можно… Я умею в «Заказ» играть. Можно, я тоже с Вами?

Господин Мавирри дергает носом:

— Какой «Заказ», Тарри? А-а, это ты давеча плашки тут увидел?

Мальчик из третьего отряда поднимается из-за стола и тоже к нам подходит тихонечко.

— Я случайно, — говорю я господину четвертьсотнику. — А «Заказ» — хорошая игра. Развивает навыки счета, мне так дедушка объяснял.

— Ну-у, — тянет он задумчиво, — Раз сам дедушка… Можно и сыграть. И даже благородного Тубу ждать необязательно.

Парень у него из-за спины хмыкает:

— А он не придет! У него всё равно денег больше нет.

Господин Мавирри смотрит на меня очень внимательно. Будто хочет знать, сколько во мне гээр, аршин и кубических пядей сразу.

— У тебя же, наверное, тоже денег нет, Тарри?

У меня вообще-то немножко есть, мне мастер Инайялли давал. Только мне же не деньги нужны.

— А можно не на деньги? — спрашиваю я. — Можно на часы?

— У тебя тоже часы есть?

— У меня их уже нету. У меня только коробочка от часов. Но она тоже ценная. А Вы часы поставите, если так можно.

— Покажи-ка коробочку, — просит странным голосом господин Мавирри.

Парень сзади тоже тянется посмотреть.

— Вот же засранец! — бормочет вдруг сквозь зубы господин математик. — Я ж у него спрашивал: твои? Да ты не пугайся, это я про Тубу. Мы теперь свои люди, так что давай откровенно.

— Хорошо, — киваю я.

— Играем мы на денежки. На вещи — редко. И только на свои собственные. Но Тубу был должен. Часы, конечно, дороже стоят. Он их разбил на десять частей.

— А как это — разбил?

Я подумал, что если часы на кусочки разбить, то их, наверное, уже не починишь. И тогда они уже вовсе ничего не стоят.

— Условно. Поделил их стоимость на десять частей. Как бы по тысяче ланг. И понемногу их проигрывал. Пока совсем не проиграл. Ему в последнее время всё как-то не везет.

Господин четвертьсотник возвращает мне коробочку:

— По-хорошему, я тебе их просто так должен отдать. Но эдак Тубу много еще с кем договорится, а потом ко мне начнут ходить и просить — отдайте наши вещи, их благородный Мардек проиграл. Так что — нет. Будет ему уроком. А с ним я, пожалуй, вообще больше играть не стану.

Я хотел сказать, что Тубу меня не подговаривал. И плохо очень получается, что я его выдал случайно. И что его из-за этого играть больше не позовут.

— Так я же не прошу у Вас просто так отдать. Давайте их тоже на десять частей разобьем и сыграем? Они же теперь уже Ваши, значит, Вам на них играть можно?

Господин Мавирри хмыкает:

— Ладно. Коробка, конечно, подешевле будет, но мы уж в порядке исключения ее к часам приравняем.

— Спасибо.

— Не за что. И запомни три правила. Игра — вещь серьезная, поблажек, как маленькому, не будет. Это раз. Второе — играем только на свои деньги или вещи. Чужого — ни в коем случае. Услуги ставить тоже нельзя. И третье! Очень важное. Обо всем этом — молчок. Ни друзьям, ни надзирателю, ни папе с мамой, ни дедушке. Никому ни слова. Понял?

— Да, конечно.

— Тогда можно и приступать. Только двери прежде запрем.

И тут как раз пришел Тубу. Точнее, хотел прийти, но господин Мавирри в дверях остановился и его не пускает:

— Ты зачем пожаловал-то, благородный Мардек?

— Так это, — отвечает Тубу и то на меня, то на господина математика смотрит.

— Вещица-то чужой оказалась. У меня тебе веры больше нет.

Тубу суживает глаза, и теперь уже только на меня смотрит. Как-то не по доброму очень. Потом говорит:

— Ну вам же все равно третий нужен, господин четвертьсотник. А я — случайно!

— Нет, знаешь, благородный Мардек, ты, пожалуй, иди. Мы уж как-нибудь сами.

А я и не думал, что господин Мавирри так вредничать умеет. Потому что видно же, что он нарочно вредничает. И Тубу всё равно любит. А вдруг — правда выгонит? И всё из-за меня.

— Господин четвертьсотник, — подхожу я к дверям. Теперь заметно, что Тубу и господин математик почти одного роста. — Вы впустите, пожалуйста, благородного Мардека. Он больше не будет, правда.

Конечно, не будет. Потому что зачем же мне ему теперь свои часы отдавать, когда я и сам играть могу.

— Защитник нашелся, — в один голос говорят и Тубу, и господин Мавирри.

Двери всё-таки запирают. Мы рассаживаемся за учительским столом. Тубу рядом со мной, а незнакомый мальчик, его, я теперь знаю, Курри зовут, и господин математик — напротив.

— Ну, давай свою коробку, — шепчет мне Тубу.

Ой! А ведь так уже не получится.

— Не могу, — отвечаю я тихо. — Я ее сам поставил.

— Ты посиди, Тубу, отдохни, — посмеивается господин Мавирри, раздавая плашки.

Тубу закатывает глаза.

— Он же маленький совсем, — кивает он на меня.

— Пожалел волк кобылу, — господин четвертьсотник встряхивает головой и откладывает две плашки в прикуп. — Ваше слово, благородный Таррига?

— Заказ, — я раскладываю плашки по цвету.

— Пропускаю, — отзывается Курри.

— Второй заказ, — тотчас говорит господин Мавирри.

— Третий, — продолжаю я.

Господин математик перескакивает немножко:

— Без козыря.

На третьей руке? Вот, значит, у кого все храмы!

— Пятый!

Мне вообще-то до восьмого можно торговаться. Но тут Тубу заглядывает мне в плашки и начинает толкаться:

— Ты чего, спятил?

И добавляет громким шепотом:

— У тебя ж храмов нет!

— Я знаю, — отвечаю я ему. — Они у господина четвертьсотника.

Господин Мавирри прыскает. Курри и Тубу переглядываются. Ну как же они не понимают?..

К концу вечера господин четвертьсотник вдруг произносит:

— Один мой приятель говорил, что есть четыре вещи, дар к которым полностью проявляется в детстве. Музыка, математика, плашечная игра…

Он играет спокойно очень. Почти как дедушка. Только дедушка при этом еще шутит и улыбается, а господин Мавирри совсем серьезный. А вот Курри, я думал, лучше умеет. Но это он, наверное, считать ленится.

— А четвертая? — спрашиваю я.

В самом начале игры я вдруг подумал, что я буду делать, когда и коробочку проиграю. Только ведь коробка без часов всё равно не очень нужна. А потом мне стало казаться, что господин математик и Курри мне нарочно поддаются. А затем понял, что и это не так. Когда господин Мавирри ладонью по столу ударил. После того, как я ему заказ на девять взяток сыграть не дал. Потому что я сам взял четыре.

Но вообще он хорошо играет. Лучше, чем мама и, может быть, даже лучше, чем мастер Инайялли. И теперь я уже отыграл четвертую часть от часов. Но это мне повезло сильно очень.

— Так какая четвертая вещь? — переспрашиваю я. — Вы ведь только три назвали, господин четвертьсотник.

— Нам с вами, — улыбается господин Мавирри, — как людям благородного звания она, пожалуй, не пригодится. Ладно, господа, пора расходиться. Спасибо за игру.

Собираем плашки. Тубу совсем расстроен.

— Я домой уже написал. Мне скоро пришлют, — бормочет он.

Господин четвертьсотник отпирает дверь. Ой, чуть не забыл!

— Господин Мавирри, — спохватываюсь я. — А можно я задачник всё же возьму?

— Задачник? — повторяет господин математик с сомнением. — Зачем? А впрочем, бери! Что, многие видели, как ты на математику шел?

 

 

Рэй

Благородный Райачи Арнери

 

Быстро зима кончилась. У нас-то снега давно уже нет, а где-то в лесу тает. Речка разлилась, наш берег весь под водой до самых деревьев. И на Юине, говорят, почти наводнение.

Вот вам и праздники. Положено гулять и драться — а побоище можно разве что корабельное устроить. На плотах, как в усадьбе Арнери.

По такому случаю свинари пригласили наших в гости. Смотреть приплод и есть варенье кабачковое. А нам, если их приглашать в ответ, особо и показать нечего. Так что по мирной части они победили.

Свинки все одинаковые, светло-бурые, как кофей с молоком. Не знаю, как они один выводок отличают от другого. Взрослые-то свиньи тоже на одно лицо. Хотя, если каждый день с ними возиться, наверное, выучить можно. Их показывали две девочки, парни держались в стороне. Вообще там отряды вдвое больше нашего. И крепость брать тогда, зимой, девочки приходили тоже, только я тогда этого не понял.

Уж кого они запомнили, так это боярича Нарвари. Ну, он, по счастью, умеет поговорить про скотный двор. И про конюшни, естественно. Правда, лошадей с жеребятами «волновать» нас не пустили.

У крестьян досточтимый есть, из храма Старца. Встречал нас на мосту. И чаепитие потом благословлял. А еще до чая, после свиней, показали махины. Они в сарае стоят, к пахоте готовятся. Тарри, может, что-то разобрал, что там рассказывали, я — нет.

Того парня, с кем я в самый первый раз дрался, Борругой зовут. Я издалека слышал, здороваться не пошел. Он, вроде бы, из той половины отряда, где не скотоводы, а механики.

Варенья там немеряно, разного. Девочки перешептываются: «Знали бы, кому варим…» Но угостили. И склоки не вышло, хоть мы там почти весь день протолкались.

К вечеру нам обязательно надо было домой, то есть в школу. Потому что дополнительные по праздникам тоже бывают. Во всяком случае, по математике. И Тарри теперь туда записался.

Возвращается давеча поздно, перед самым отбоем. Мы с Лани уже в спальне, Амингер на лестнице толкует с благородным Тайбирри из шестого отряда. Тарри, ни слова не говоря, идёт по проходу, и видно: что-то просто замечательное произошло! Даже нет: сейчас происходит, и к тому же нескоро ещё кончится.

Он садится, вытаскивает свою коробочку, открывает. В ней — часы!

Вытряс-таки из Тубу Мардека! Или из кого-то, кому их Тубу сбыл. Вопрос: как? Но я вслух спрашивать не буду.

А то вдруг Тарриге радость собью. Я-то точно ничего не знаю такого, что ему бы настолько нравилось.

— Как ты его прижал-то? — спрашивает Лани.

Таррига улыбается. Долго. Как самый настоящий победитель. Отвечает:

— Красиво. Ему, по-моему, самому понравилось.

И добавляет:

— Только это не Тубу, а другой человек. Я обещал не говорить, кто.

Математика. «Красиво». Вот тут что, наверное. Им — про кого говорить нельзя — надо было задачу какую-то решить. Или рассчитать что-то, или доказать. Тарри с этим справился, они за это часы вернули. А ведь так покруче будет, чем про брюшную лихорадку переписывать! И конечно, дарёные часы — хорошо, но заработанные — гораздо лучше. И понятно, почему говорить нельзя: они же это решение, или доказательство, или что там было, за своё будут выдавать.

— Ты молодчина, Тарри!

Амингер вернулся и сказал: ну, слава Семерым! С видом, что Таррига его теперь уже ничем не удивит. Если человек мог однажды сотворить такую исполинскую глупость, то что же удивляться, что он потом горы своротил, пока её исправлял…

Перед сном уже ясно было: опять ночью неспокойно будет. В этот раз Илонго снобродил. Не гулял, а разговаривал с четверть часа, не просыпаясь, непонятно о чём. И отдувался потом долго. Но надзирателю сказал: всё в порядке, не надо к врачу.

— Это мы притворяемся, — подтвердил Лембул Чукка совсем не сонным голосом.

Понятия не имею, с чего я знаю, как ночь пройдёт. Наверно, как со свиньями: от привычки зависит. Да Илонго последние несколько ночей всё шебуршится и бормочет.

А как зовут Лембула, дело спорное. Раз они с Талдином побратались, значит, им общее прозвание нужно. Доррачукка? Или уж тогда наоборот: раз у братьев могут быть разные прозвания, то пусть Майгурро будет Дуни, а Гайдатта — Гага. Нашли себе занятие: так вчетвером и подначивают, пара на пару.

Сегодня будут письма. Надзиратель за ними пошёл. Все сидят в спальне, ждут, только Гагадуни куда-то откачнулись.

Но ведь с Тубу нам призрак Баллаи здорово помог. Может, он и с химией нашей поможет? Или с чародейством, если это всё-таки не химия. Он, допустим, не учёный, не кудесник — зато он здешний призрак, и может знать, где отрава лежит, если это отрава. Или откуда чары идут. Как бы с ним ещё повидаться, чтобы спросить?

У него очень знакомое лицо. Будто я его уже видел, и тогда он даже чётче проступал. Так чётко, что я и не сообразил, что он дух. Подумал: кто-то из старших отрядов. Одет-то он похоже — кафтан, шаровары, сапоги… Когда и где это было? Давно. Кажется, в младшей школе, ещё до того как Тарри приехал.     

— Налетай, — велит господин Лиабанни. Писем принёс целую кучу.

Все и налетели. Я в толкотню не полезу. Расхватали, разбрелись по койкам. Тачарри Илонго разрывает одно из своих писем, открывает — и над чем-то начинает ржать. Невесело, скорее даже зло.

— Чего такое? — спрашивает его Айтам.

— Я пропал!

— Чего?

— Пропал я. И ты пропал.

Ну и что смешного?

— Так и написано: «Тачарри, куда вы оба пропали?» Умора!

Мне только одно письмо. Но внутри что-то плотное.

Ага, картинка. Рыбка в узорах. Сине-зелено-голубая.

На обороте написано почерком Ординатора:

Здрав будь, Райя, во славу Целительницы! Выпей чаю пользительного и за мое здоровье в мой рабочий праздник. Каярра.

Хороший обычай: поздравлять со своим праздником, а не с чужими. И это всё, получается?

Но и на том спасибо, что картинку вложил в письмо господина Арнери. Значит, не разругались?

И написал сам. Тут правда — слава Целительнице. Я-то уж хуже думал: что мастер Каярра не съехал от нас, а заболел чем-то у себя на работе, заразился, и его домой не пускают, и письма не передают. Но кабы так, проверяли бы и весь дом. И должна была быть совсем страшная зараза, если господину Арнери запретили про проверку рассказывать — всем, даже мне… Ну, хоть это пустое.

— Слава Целительнице!

А в письме что?

Здравствуй, Райачи. Почему так мало пишешь? Я уже извёл господина Рудо расспросами о школьных новостях. Тарри-то, как я погляжу, пишет исправно.

Господин Рудо — это тарригин ларбарский дедушка. Служит вместе с господином Арнери: тоже в управе, но не в надзоре, а в казне.

Тарри, конечно, пишет больше всех. Но — в разные места! И в Ларбар, и другому деду, и матушке в Лабирран. А я, выходит мало? Или…

Или почта у нас доходит как-то криво. Почему-то мне так и казалось. У Тарриги доходит, у меня — нет. И у Илонго с Айтамом тоже — нет? А у Амингера, у Ландарри?

Спрошу потом.

С Новогодием получается так: Аминга в гости к нам, Лани — к Рудо. Подумайте, куда бы вам хотелось сходить вчетвером. Балаган? В Мардийском обещают «Четыре игры Чакилли Мембери»: это «Свиньи», «Сиделки», «Секретари» и «Сноброды».

Про свиней нам теперь близко. А уж про снобродов…

Но вчетвером — это здорово! Можно бы и никуда ни ходить, просто по городу пошататься. Да хоть дома посидеть. Но и в Мардийский балаган можно. Любопытно: Тарри его уже видел? А Лани?

«Игры» короче, чем «действа», и их можно слушать по отдельности, любую на выбор.

А в Народном идут две вещи: «Золотая Борода» (про пиратов) и «Выморочный дом, или Винган ещё вернётся» (о чём это, пересказать не берусь, но помню — в своё время было очень смешно). А что ещё — подумайте. Речные гонки? Ристалище?  

Зачитался я, похоже.

— Вам что про Новый год пишут? — спрашиваю у всех троих.

— Пишут, что будет, — серьёзно отвечает Аминга.

— Дык-ть, говорят: можно! — Лани обрадовался вроде бы, но сразу хмурится. — А как вот я Дарри-то брошу?

— Ему, наверное, тоже можно к нам, — говорит Таррига.

— Честно можно?

— Да. Там у бабушки две комнаты. Много места.

— Или к нам? — предлагаю я.

Лани подскакивает:

— Тогда погодьте! Ща сбегаю спрошу!

Про госпожу Арнери в письме ни слова, но тут уж чему удивляться… Тишина хороший признак: значит, ничего не стряслось. Сама она подолгу может не писать. Дома авось поговорим.

А с Ординатором хорошо бы нам потолковать всем четверым. Тарри и Лани его вообще ещё не видели. Выходит ведь, он про опыты наши с химией не знает ничего!

Или знает, но нарочно молчит, потому что это — не для письма?

Амингу я видел не в школьном, не в красно-белом, а в его ларбарской одежде. Поглядим в этот раз, как Таррига смотрится в каких-нибудь других цветах. И для Лани что-то подберем. Синее? А для брата его? Тоже ничего сложного: там ведь будут братья Арнери.

— Только сейчас сообразил: Дарри в пятом отряде — и из моих двоюродных братьев младший тоже в пятом. В морской школе.   

Гагадуни пришли. И сразу следом за ними в их закуток пробирается Илонго.

Стоит прямо, ещё прямее, чем по уставу. Выговаривает с расстановкой:

— Послушай, Датта. Я знаю: это ты делаешь. Зачем тебе это?

Ох. Кажется, опять всё та же песня.

— Чего-о я де-е-елаю? И вообще чего сразу я?

— Ты. Ворожишь. Наводишь чары. Я не верю, что не нарочно.

— Я-ааа?

— Что ты, Тачарри? С чего ты взял? — откликается Майгурро.

— Ты, Датта, сам признался. Во сне. Сегодня ночью.

Они пока не шумят, но всё это уже на подколку не похоже. Бенг Мемирия на верхней койке делает руками какие-то знаки. Не то богу единому молится, не то передаёт что-то срочное азбукой глухонемых. Только не понятно, кому.

— Ну-у, и ты туда же? То Алангон, то Байнобар, то ты… Ма-ало ли, что человек во сне ска-ажет…

— А вот что человеку во сне скажут, это другое дело. Владыка обманывать не станет.

Так Владыка Сновидений сказал или Датта признался?

Надзиратель, как слышно, уже не спеша шагает в нашу сторону. Тачарри говорит быстрее, чтобы успеть:

— Я спросил, кто. В сне спросил. Явился человек, милостью Владыки. И сказал: Датта.

Семеро, не тот ли самый человек? Не призрак Баллаи?

— Так это тебе к жрецу-ууу!

Лиабанни ещё ничего не сказал. Подошёл, слушает. Илонго поворачивается к нему. Мне только видно, как у четвертьсотника застывает лицо, когда Илонго говорит:

— Мы играем. Нам кажется.

Будто бы надзиратель виноват. Будто это он здешние порядки придумал.

— А чего-оо он на меня наговаривает?

Избранник Владыки, не знаю как тебя зовут, величаемый призраком Баллаи! Я верю, что Илонго не врёт, но не верю, что он прав. Если ты ему сегодня ночью явился…

Как тут просить, чтоб было правильно? Если это был ты, то явись опять и подтверди уже всем? Так все — не спрашивали. Кто молился, тому и чудо было. И вопрос ещё, как именно Тачарри молился. Укажи, кто чудесит? Укажи, кто виноват? Может, Датта потому виноват, что довёл какого-то чародея, а тот ему пакостит, только бьёт не прицельно, а по всему отряду попадает?

Это получится, как у историка. Датта виноват, что нарывался, но на самом деле виноват не он, а Майгурро, потому что недосмотрел за Даттой, и так далее, и так далее…

Лани пришёл, а я и не видел, как.

— Дарри не хочет ехать. Говорит: тут останусь. А чего здесь было-то?

— Нового чудотворца нашли. Гайдаттой называется.

— А Ликко?

— А боярич молчит.

Илонго успел отойти куда-то, надзиратель тоже. Гагадуни на нижней койке совещаются.

Пересказали мы Лани, что говорилось.

— Мало ли что кому приснится, — ворчит вполголоса Амингер. — Не обязательно же сон вещий.

— Все сны от Владыки, — говорю я. — В чём-то все они вещие. Понять бы ещё, когда они что значат. Но это и правда лучше со жрецом.

Лани всех сгребает к себе поближе. Шепчет:

— А вот погляньте! Ежели Чарри перед сном думал: кто это у нас такая сволочь, что ворожит? Ну, там мы — нет, мы-то ребята что надо. Пифа — тоже нет. А Датта, допустим, сам по себе гад, он бы мог. С этим и заснул. Вот во сне и увидел. Не оттого, что — Датта, а оттого, что он про него и так плохо думает.

— Ну, да. Узнал во сне истинную правду. Мол, ты, Тачарри, искренне думаешь на Датту. Это не ответ на вопрос, как оно на самом деле. А только про то, что Тачарри думает.

— А зачем же у Семерых спрашивать, о чем я думаю? Если я уже думаю, так знаю, наверное, о чем? — Таррига чертит что-то на обороте своего письма, потом зачёркивает всё. — Только мы один раз уже считали, что это не может быть Гайдатта. Потому что он тоже задыхается.

Хорошо, когда всякий раз точно знаешь, о чём думаешь, Тарри. Я вот не всегда…

Уберу-ка я, кстати, и письмо, и рыбку с глаз подальше.

И да, опять же кстати:

— А пойдём лекаря поздравим!

— А ты знаешь, — спрашивает Аминга, — кто из них сегодня на службе? Мадачи или Гитауд?

— Не знаю, а что?

— Если Гитауд, так я не пойду. Больно он противный.

— Ну, посмотрим, а ежели господин Мадачи, так и зайдём.

 

Надзиратель отпустил. Вот если вправду сейчас Мадачи на месте окажется, тогда пусть это значит, что дух Баллаи…

Не буду я этак загадывать. Глупо. Всё равно что знамений просить, вместо того чтоб самому соображать.

Мадачи тут. Ходит с тряпкой вокруг здоровенного прибора: больше всего похоже на весы, засунутые внутрь стеклянной банки с ведро размером.

Интересно, зачем эта штука.

— Здравствуйте, господин доктор! С праздником Вас!

— Благодарствуйте, вас также… Ага, первый средний!

И глядит как будто с жадностью.

— А давайте мы у Вас что-нибудь уберем.

— Или вымоем?

— Или мусор выкинем?

— Давайте. Только лучше… вот не могли бы вы мне вот сюда по очереди подышать?

И показывает на прибор. От него трубка отходит, а на ней насадка, примерно как на флейте.

— И что будет?

— Это особый прибор. Для измерения дыхательной способности легких. Прислали из Ларбара… Из вас четверых кто-нибудь задыхается по ночам?

— Иногда. Два раза, только не сильно.

Тарри, между прочим, мог бы и раньше признаться! Правда, прямо никто не спрашивал, чтоб не у всего отряда, а именно у Тарриги…

Дыхнули в трубку по очереди. Сначала просто, потом со всей силы. На весах стрелка что-то показывает. Спрошу у Ординатора, как это работает. Доктор записал, что получилось, посчитал. Сказал:

— Хорошо. Спасибо, ребята.

Выходим. Амингер очень доволен:

— Видите? Он тоже ничего не знает!

— И тоже докапывается? По-моему, да. Не голову морочит, а по правде.

— Учти еще, что прибор ему прислали. А не он сам его тайно привез. И это значит… Это значит, что вести собственное расследование не возбраняется.

 

— Владыка Смерти и Сна, Судия Праведный, да хранишь ты всех, кто умер, да примешь ты всех, кто жив, в их должный срок…

Я хочу узнать правду. Мне надоели недоговорки, враньё и обвинения на ровном месте. Я хотя бы хочу понять, что мы правильно валим в одну кучу, а что зря. Ведь может быть, по ночам — это одни чудеса, а днём, с ножами и молотками, совсем отдельные. Куда и почему письма пропадают, мне тоже интересно. Похоже, почта пропускает те, где вообще не говорится про наши странности, и теряет — где либо про задых, либо про дневные помрачения, либо про то и другое. И главный вопрос: если кто-то всё это делает, то хочет же он чего-то. А я совсем не вижу, какой тут может быть толк. И по отдельности не вижу, и если вместе все случаи взять.

Владыка и Судия, помоги мне разобраться!

Это очень хорошо, когда хотя бы кто-то из взрослых не врёт. Химик, естественник, доктор Мадачи. Надзиратель впрямую не врал, отмалчивался, а это всё-таки лучше? Да ведь и четвертьтысячник Охранного, мне кажется, не всегда врал. Иногда пытался словами дать понять, хотя и окольными. Хорошо выяснять правду вместе. Только я не хочу, чтобы мы, вместе и порознь, её выясняли, выясняли, да так ничего и не выяснили.

Владыка и Судия, это несправедливо! Нам нельзя объяснить, что происходит, потому что нельзя потом приказать молчать: мы не под присягой, настоящего приказа отдать нельзя. Но можно ради Короны с нами не считаться, и мы должны терпеть — хотя мы ещё и не под присягой. Не сходится одно с другим.

Погибельный Владыка, я хочу снова повидать твоего избранника, духа замка Баллаи. И поговорить с ним, если на то будет твоя воля. Во сне или наяву.   

И я не хочу, Владыка, чтобы у нас каждый день сочинялись обвинения. Я понимаю, зачем они каждый раз нужны. И верю: какая-то правда за ними есть. И есть охота понять, как и у меня. Но кроме этого там ещё шкурничества всякого очень много. Слишком много, а это уже не сыск и не суд получается, а сведение счётов. Здешних отрядных, да ладно бы только их, а ведь ещё домашних, семейных, не знаю каких ещё. И это тоже несправедливо.

Владыка, Судия Праведный!

 

Вот. Теперь сгрести пыль на совок и выкинуть. Вроде бы тут кто-то приходил подметать, может, перед праздниками. Не так уж и грязно было.

Вернуться, рогожу опустить на изваяния. Дверь за собой запирать не надо: молельня по уставу должна быть открыта.

А кто из учителей у нас ходит молиться? Я знаю только про господина Анаричи и про сабельника. Да, и ещё чистописатель. Химик — кажется, верующий орк, но у него другой обряд. И у гимнаста другой, и у мохноногов.

Надзиратель Лиабанни, по-моему, молится, только не здесь. Владыке — перед сном, Старцу Кормильцу — за едою, Целительнице, когда кто-то болеет, Воителю, когда дерутся, чтобы не покалечили друг друга. Всё это молча и коротко, отвлекаться-то надолго ему нельзя.

Пора и домой.

На дворе темно, но небо не чёрное, а ясное, синее. От луны — ущербная половинка. Вот месяц кончится, и будет Новый год, и Равноденствие, и мой день рожденья. Только я давно уже, с конца лета, про себя думаю, что мне десять. Иначе страшновато было бы ждать: стукнет десять лет, это ж как много! Пять лет до присяги.

— Райачи! Пойдём с нами, а?

Майгурро и Гайдатта. От них теперь пол-отряда сторонится. Может, Илонго и неправ, а ну как прав? Возьмут и в жабу превратят, кудесники… Спрашивается: чего ж не превратили до сих пор, коли они это могут? С другой стороны: а на кой им жаба? Вот придумают, что с нею делать, тогда и превратят…

— А куда?

— В столо-овую.

Так ужин был уже, из наших в наряде там сегодня никого нет.

— Зачем?

— Пойдём, по дороге расскажем.

Ну, хорошо.

— Мы же особо ничего и не выясняли, — говорит Майгурро, — пока на нас все не стали думать.

— Как это «не выясняли»? А собрание?

— Я говорю: особо. Но тут уж пришлось. И нам чудо тоже явилось.

— Угум?

— Сейчас, конечно, каждый, кому не лень, на чудеса ссылается. Ну вот мы тоже видели. Духа.

Про духа мы четверо никому не говорили. Разве что подслушивал кто-то. Или Майгурро правду говорит.

— Ого! И какой он из себя?

— Дымчатый. Не ходит, а летает, только медленно. И низко, прямо по-над полом. Он нас в столовую повёл. И одну штуку показал.

Заходим в столовую. Братья Гагадуни садятся не за стол, а сбоку на лавку. По обе стороны от места, где я обычно сижу.

— Мы даже не знаем. Может, сначала кому другому надо показать. Но мы уж решили: сперва ты посмотри. Там, там, внизу.

Датта показывает рукой: под столешницей идёт обвязка, так вот, на нижней её стороне. Если нарочно не искать, там просто ничего не видно.

Перебираюсь за стол. Провожу рукой по тому месту. Там что-то вырезано.

— А ты посмотри-ии!

— Тогда вы отойдите, а то вы свет загораживаете.

Это они такой «бой вслепую» изучают? Когда подначишь кого-нибудь куда-нибудь залезть, а потом сверху и ошарашишь?

Отодвинулись. Лезу под стол, смотрю. Там довольно глубоко, хорошим ножом вырезаны буквы: «Рэй» и «Йарр». И как будто уже давно, потемнели вместе с деревом.

Дальше ни вправо, ни влево надпись не продолжается. И не похоже, что там уже стесали, а тут оставили.

— Ви-идишь?

— Ну, вижу.

— А мы ведь не сразу поняли, что это ты. А потом сообразили: и место твоё, и буквы твои, и дух на него показал.

«Райачи Арнери», действительно: «Рэй-Йарр».

— И что это значит?

— То-то ты тогда за Винначи полез заступаться! Этак каждый божий суд выиграет, если точно знает, кто виноват. Потому что сам ты и виноват!

— Хи-иитренький ты, оказывается.

Ничего себе: я знаю, кто виноват. Но сам не знаю, что я это знаю, и даже близко не подозреваю!

— Я не знаю, кто виноват. И не верю, что вы знаете. И тогда не верил, когда ты, Датта, на Тарригу наговаривал, и сейчас тоже. Что дух имел в виду, без жреца не решишь. Как ты верно, Датта, давеча объяснял Илонго.

— А при чем тут жрец? Дух показал — и спасибо ему. А дальше — чистая логика. И если рассуждать, Райачи, всё же на тебе сходится. И про божий суд. И то, что ни тебе, ни твоим друзьям, никогда не плохеет. А кому хуже становится — так только тем, с кем у вас вражда. Датте, Чаварре, Талдину… И химия эта. Ты ж ее для отвода глаз и затеял! Так что если на нас еще кто скажет, то мы молчать не станем. У нас теперь и чудо есть, если уж без чудес нельзя, и доводы.

— И чего тогда ждать? Уж раз вам истина открылась, так и скажите.

Датта хотел что-то ответить, Майгурро его остановил. Ответил сам:

— Может, и так скажем. Мы подумаем.

— Угу. Что толку в истине, коли её нельзя продать подороже?

— А чего нам кричать-то про неё всем и каждому? Мы не чёрные рыцари.

— Оно и видно.

— Вот именно. Оно и видно.

И ушли.

 

В рабочей зале благородный Дайтан сидит над задачей. Глядит на неё так, будто она по словесности, а не по математике. Смотрю на листок: там нарисован водопровод с трубами и двумя накопителями. В одном рыбки плавают, тоже нарисованные. Одна — хищная, с зубами.

— Слышь, Ячи? Вы когда на химии опасные вещества проходите, дверь запираете или нет?

— Не запираем. Чтоб все успели убежать, если что.

— Ну да. А математика — наука безвредная… А вот зачем они дверь запирают, ты мне скажи.

— На дополнительных?

— Ага. Я про трубу решал. Хотел у Тарри спросить, как. Пошел к нему, а там заперто. Вот я и думаю — почему?

Говорю потише:

— Там, по-моему, какое-то мошенничество. Как Тарри часы-то выручил? Выкупил за задачу или вроде того. Они скрываются, да. А потом за таррино решение кто-нибудь из старших награду получит. Нечестно, но раз Таррига согласился…

Лани схлопывает тетрадь.

— Ага? Тубу, значит, награду, а Тарри — свои часы?

Тут-то благородный Арнери и спохватился. А ещё других попрекал за голословные обвинения:

— Это всё мои домыслы. Может, по правде и не так.

Если бы на математике что плохое творилось, Тарри не был бы таким. Таким счастливым, как все эти дни. Раз ему нравится — пусть будут хоть мошенники. Только бы всё не кончилось какой-нибудь гадостью.

— Так надо выяснить, как по правде! — говорит Лани.

— Только осторожно. Ты ж видишь: уж когда Таррига упёрся…

Весь вечер про Гагадуни никто не высказывался. Перед отбоем приходят Тарри и Амингер. Аминга мерно помахивает руками:

— Но денег нет у граждан честных, у добродетельных людей.

Таррига пригибает голову, но посмеивается.

— А виноват во всём кудесник, один проклятый чародей.

Гагадуни разом поворачивают головы к нам.

— Он всех бледнее и худей, с причёской, будто у… ни слова, благородный Дайтан! Взгляни и тут же обалдей: он вызвал сорок медведей!

И постепенно холодея,

Он горестно воскликнул: где я?

И объяснил ему судья:

По-змейски это, брат, дея!

Вот так и колдуем. На сей раз закашливается Бенг. Спрашивает:

— Благородный Байнобар… Это вы на словесности такое… этакое… ну, в общем, проходить имеете?  

— Подите положить это на музыку, благородный Мемириа!

Кстати. И правда, кстати:

— А у нас теперь новый чародей нашелся.

Лани кивает с видом: ну, так что ж ты молчал?

— Это кто же?

— Так я.

— Ну, раз так, накудесь мне, пожалуйста, бузины. Ягод сто!

Хорошо. Ребята не вскинулись. Продолжим:

— Так я нарочно не умею. Я — бессознательно. Судя по всему.

— Не-ет, бессознательно — это бесполезно.

— И даже вредно. Гагадуни духа видели. Описывают — похож.

Лани перебивает:

— Что — на тебя? А Гагадуни духов могут вызывать? А чего тогда ты — чародей, а не они — чернокнижники?  

— На койках верхних или нижних живёт меж нами чернокнижник…

Если Аминга заговорил стихами, он долго не остановится.

— Вызвать духа невозможно. Он только сам приходит, будь на то воля Владыки. Датта и Майгурро своё следствие вели, призрак им явился. И показал надпись в столовой, на нашем столе. Точнее, под столом, с нижней стороны. «Рэй-Йарр», как раз возле моего места. Я её не вырезал. Она старая на вид.

— Ну и делов? — фыркает Лани. — Сами вырезали и сажей затерли!

— И с чего ты взял, что из этой надписи следует, будто ты — чародей? — спрашивает Аминга. — По-моему, пока это означает, что ты место за столом выбрал правильно.

Тарри что-то прикинул про себя. Говорит:

— А она сильно старая?

— Эге… Может, и с боярских времен? Если стол старинный? Но к Имрагану Баллаи не подходит. И ни к кому из Баллаи, иначе бы «бай» было. Разве что призрак сам не из рода Баллаи…

— А с чего ты взял, — повторяет Аминга, — что Имраган будет «Баллаи» подписываться? Он же незаконнорожденным считался. Тьфу, да не он, а его сын, не путайте вы меня.

— Пусть сын. Но зачем ему показывать свою подпись? А вот если… Говорят же, что наша спальня проклята уже давно. И стол к ней же относится. Ну, то есть к тому отряду, который в этой спальне живёт. Может, подписался кто-то из прежнего лиабанниного отряда? Или из позапрошлого? Или позапозапрошлого?

Лани швыряется подушкой. Не в кого-то, а об кровать:

— Надо нам всем сходить поглянуть! Может, там под каждым местом надпись. Под твоим — твои буквы, под моим — мои. Мало ли, повар запомнить не может, кто где сидит! Ты вокруг-то смотрел?

— Поблизости — нету. Весь стол я не смотрел.

— А зря! Ничего, завтра поглянем.

 

За завтраком уронили под стол пуговицу. Лани не пожалел, оторвал. Полезли искать. Только кроме «Рэй-Йарр» надпись на столе всего одна, с другого края: «Хрен тебе!». Прямо кстати… На лавках, правда, много чего выцарапано.

— А как, хотел бы я знать, — ворчит Амингер, — этот призрак исхитрился именно на надпись указать? Он что же, тоже под столом лазал?

— Ну, да. А что?

— Вид у него глупый был. Как у нас сейчас.

— А ему-то какая разница, какой вид? — говорю я. — Он же избранник Владыки.

— А Владыке есть разница, как его избранник смотрится?

— По-моему, нет. Главное — чтобы дело делал.

Лани и Таррига, сидя на полу, опять разглядывают надпись.

— И правда, старая.

Лани пытается ковырнуть ее ногтем:

— Ей больше года, ясно дело!

— Тогда это точно не ты, — говорит мне Тарри. — Какой-нибудь другой «Рэй-Йарр», наверное.

— Спросить, что ли, у надзирателя, кого у него в прежнем отряде как звали?

— Полезли отсюда! — машет головой Амингер. И на четвереньках пробирается к выходу.

— Так а пуговица-то? — окликает Лани.

— Ты её, что ли, правда потерял?

— Откуда я знаю? Под стол свалилась. Я ж не искал ещё.

— Так ищи быстрей. Или потом у кого-нибудь срежешь.

 

Можно Лиабанни и не впутывать. В книгохранилище есть толстенный том, куда всех здешних учеников записывают после присяги. Сейчас тот отряд, что перед нами в нашей спальне жил, — первый старший. У них присяга уже была в месяц Владыки. Значит, в книге они все есть. И предыдущий отряд тоже есть — если шесть присяг назад отсчитать.

Почему-то же дух указал на эти буквы.

Владыка и Судия! Наверно, намёк — проще некуда, но я всё равно не понимаю. Твоему посланцу совсем нельзя ещё раз появиться? И словами сказать? Или написать, но полностью, а не двумя буквами?

После уроков пошли в книгохранилище, открыли присяжную книгу. Нету Рэй-Йарра никакого! Ни в самой новой присяге, ни шесть лет назад, ни двенадцать. Шесть лет назад был один Имраган, но не Баллаи, а Чатурраи. В той, что двенадцать лет назад, значится Байлеми Илличи, незабвенный наш. Аминга сказал: ага!

Стали листать все страницы подряд. Нашли Рамулли Онтала: по буквам подходит! Только он, если шестерками считать, за нашим столом не сидел. Если, конечно, в столовой отряды не пересаживались. И вот ещё: Яррими Рахадди. Йарр-Рэй.

На год раньше Байлеми присягал благородный Яборро Мумлачи. Наш ларбарский Борро, знаток брюшной лихорадки. Ещё два года назад — благородный Атамма Анаричи, герой Объединения: наш военщик. Геройские звания тут вписаны. И вместе с Анаричи, оказывается, учился и присягнул благородный Баттам Мавирри, наш математик. А мы и не знали, что они одногодки…

Ещё год назад. 1078 год. Талирри Винначи, тарригин отец. Отмечено, что герой и что погиб.

Илонго тут попались, даже несколько. И Малуви много. Гагадуни был, Лабри был. А господин Арнери, получается, старше их всех. Родичи Амингера и Лани в нашей школе не учились.

Не сработала подсказка.

Кто-то за нами, кажется, наблюдает. Оглядываюсь — там Эйчен Мамулли за столом сидит. Заметил, что я смотрю, и уткнулся опять в свои книжки. Их перед ним — три большие кипы. Это даже не книги, а наподобие тетрадей в восьмушку, без обложек и сильно обтрепанные.

Ландарри подходит к нему посмотреть.

— Ты чего, музыкой, что ли, решил заняться?

Это перед Эйченом музыкальные росписи.

— Угу. 

— На чём играть будешь?

На бандуре, судя по картинке на одной из тетрадей, что сверху лежит.

— Это не чтобы играть, — объясняет Эйчен. — Исчисление вероятностей. Мне такое задание дали, по праву.

«По праву». Да никто и не заподозрит, что Мамулли себе задание присвоит неправомерно.

— Это Каргу что ли?

— Да.

— А при чём тут право — и музыка?

Мамулли бы лучше от нас побыстрее отвязался, по нему видно. Только от Лани так просто не отделаешься.

— Вероятности к логике относятся. Мы на уроках проходим необходимые умозаключения. А бывают ещё вероятные. Там истина и ложь по-другому считаются. И не обязательно словами. Можно эти же законы на чём угодно применять. Хоть на музыкальной грамоте, хоть на плашках игральных.

Бум!

Это Тарри захлопнул присяжную книгу.

Снаружи она красивая, переплетена в темно-красную кожу. И с серебряным каштаном.

Книгохранитель услышал и велел, чтобы мы убирались вон. Я-то думал, говорит, вы понимаете уже, что присяга — это святое…