В гостях

 

Лэй

Благородный Ландарри Дайтан

 

У нас в крепости, когда Новый год, из пушек всегда палили. И щас, говорят, палят, просто я уже пятый раз его не дома встречаю. Мать утку в печи пекла и картошку со шкварками. Запах — на весь дом! Но до рассвета ничего не давала. Потому как это — только на праздник.

А тут Таррина бабушка с господином Арнери условилась ночью на набережной встретиться и на мост пойти — новогодний рассвет встречать. Заодно, сказала, на фонарики полюбуемся.

Она, таррина бабка, малость чудная. Как госпожа Гарчибонго, только толще и командовать больше любит. Поэтому, небось, и дед такой тихий. Моему-то деду попробуй скажи чего поперек — враз по уху огребешь. А этот сам со всем соглашается.

На улице, где они живут, стройка идет. Только она от их дома в самый конец улицы переехала. Мы сбегали поглянуть — яма там здоровская. Я уже совсем туда спуститься хотел, да нас госпожа Рудо обедать позвала. Но это ничего, потом еще сбегаем.

Дом тоже основательный. Особенно лестницы и перила. Такие уж точно не сразу поломаются, не то что в школе у нас, широкие.

Полотенца раздали, чтоб не уделаться. Суп по тарелкам разлили. Я хлебнул — а он несоленый совсем. Тарри было соли спросил, а бабка ему:

— Соль вредно. Суставы заболят.

— А от сахара — зубы, — говорю я в шутку.

А она:

— Ах, до чего же разумный молодой человек! Не то что…

Кто именно — не сказала, но и так понятно, что Тарри с дедом. Так что пришлось есть эту преснятину.

В квартире самое ценное — это, конечно, ванна. Ежели в нее воды налить, можно кораблики будет запускать. А вообще — тесновато и играть негде. Вот кабы отсюда с пяток сундуков-то повыкинуть, тогда еще ничего выйдет. Особенно тот, в прихожей, откуда на весь дом старым мылом воняет.

Зато в комнате, где нас поселили, есть кривое зеркало в шкафу. Тарри говорит, там рожи можно корчить, когда никто не увидит. Иначе госпожа Рудо заругает.

Рожи мы стали строить после обеда, когда нас спать уложили. Сказали: ночью на праздник идти, надо выспаться. Есть у иных взрослых дурная такая привычка: всех спать укладывать, когда им самим спать хочется. Что значит «иначе потом устанешь»? Вот когда устану, тогда и засну!

— Тарри, слышь? А вы давно благородные?

В школе про это спрашивать не положено. Так мы сейчас и не в школе. И даже кафтаны казенные на стуле развешены. Тарри садится на сундуке, кутаясь в одеяло:

— Давно, наверное. Не так, как Нарвари или Илонго, но еще до войны. Мне папа, а потом еще дедушка рассказывали, что наш предок на Чаморрской войне даже героем был. Он сначала четвертьсотником служил, а потом его разжаловали.

— За геройство?!

— Нет. Дедушка правда говорит, что это тоже геройство, но вообще-то за незаконный поединок с командиром.

Ох, ни фига ж себе!

— А расскажи!

— Ну, я тоже только со слов… Там у них командир был злой и жадный. Он солдат обкрадывал и голодом морил. Они хотели взбунтоваться против него. А он велел их повесить. И господин Винначи за них вступился. Он был четвертьсотником, а его начальник — сотником, и они стреляли друг в друга даже. Был полевой суд. Признали, что тот сотник неправ, и его перевели в другую часть. А господина Винначи разжаловали. Но это всё-таки хорошо. Потому что если бы сотник оказался прав, то Винначи бы вообще казнили. А так он остался служить. Был разведчиком. И однажды первым занял очень важный завод. Там газовые шашки делали. Он его не просто нашел, а договорился, чтобы заводские без боя сдались. Потому что если бы тот завод обстреляли, там бы всё рвануть могло. А господина Винначи за это обратно в четвертьсотники вернули. И потом он еще долго служил.

— Здорово. И он молодец! А господа Рудо — давно?

Окна завешены, так что здесь темнотень полная. Видно только, как Тарри головой вертит. Будто ищет что-то в комнате.

— А я даже не знаю. Тут раньше шкатулка стояла. Маминой бабушки. А сейчас она делась куда-то. И мама рассказывала про свою бабушку, что она там письма хранила. До самой смерти. От одного моряка. Она его любила очень, а замужем была за другим.

— Ну так развелась бы!

— Наверное, нельзя было. Она как раз за благородным замужем была. А моряк был простолюдин. Он ей писал, обещал, что увезет. А сам уплыл и больше не вернулся.

— Утонул, что ли?

— Может быть, просто не захотел связываться. А мамина бабушка его письма долго-долго берегла. А после смерти даже велела сжечь. Я не знаю, почему их не сожгли.

— Так, может, сожгли, раз шкатулки нет?

— Мне кажется, это сразу надо было. Наверное. А про дедушку я вообще мало знаю совсем. Знаю только, что он тоже в нашей школе учился. Но это давно очень, лет сорок назад.

Тарри прислонился к стене, руками себя за коленки обнял. Я тоже сажусь. Вот, дурная же это штука — любовь всякая. Только людей несчастными делает.

— Ладно, — говорю. — Теперь моя очередь. Чтоб по-честному. У меня дед — сапожник на мануфактуре. Сапоги для войска делает. И батя тоже бы стал. А у него друг был один. Самый лучший. И еще они в одну и ту же девицу повлюблялись. А был войсковой призыв, и жребий на этого друга указал. Ну, что ему, значит, в солдаты идти. А та девица решила, что он ей как раз больше нравится, чем батя. Отец, стало быть, подумал-подумал. Обиделся, конечно, даже рожу другану своему набил, а затем и говорит: «Раз так, то вы оставайтесь, а я вместо тебя, Ча, пойду». И пошел. И даже денег не взял. Вот дед с той поры на Корону и осерчал. Представляешь, каких он сапог для войсковых натачает? И батю видеть не хочет. А батя, раз уж ему и возвращаться-то было некуда, остался в войске и до четвертьсотника дослужился.

Тарри вздыхает:

— Значит, ты своего дедушку ни разу не видел?

— Не, почему? Видал! Мы к нему ездили два года назад. И раньше. Они с батей замирились потом. У меня дед — знаешь, какой? Чуть чего не по нём — врежет так, что добавки не надо!

— Это хорошо… Ой!.. Хорошо, что помирились.

Тарри улыбается. Это не видно, но по голосу слыхать. Потом добавляет:

— У тебя папа хороший очень. Он нам с дедушкой очень понравился.

— Это да… Знаешь, мне батя про твоего отца тоже рассказывал. Он тоже правильный… Хороший, короче, человек был. Батя говорил: побольше б таких!

Тарри отвечает очень тихо, я даже не разобрал сперва:

— Мне кажется, я его голоса не помню. Что говорил — помню, а как — нет. И об этом уже не спросишь. Папа с виду на дедушку похож был. А похожи ли у них голоса, я не знаю. Не могу вспомнить.

— Ты тоже на деда похож. Того, из конницы.

— Спасибо. Мне многие так говорят. А здешнему дедушке, по-моему, немножко обидно…

 

Да, Новый год в большом городе, это красиво, конечно. На улице — ночь, народу кругом — тьма тьмущая. Во всей Ариматте, небось, столько сразу не живет. И фонарики повсюду. Вдоль улиц на столбах, на домах, на извозчиках. И даже на деревья навешены.

Ежели глаза чуть-чуть прикрыть и сквозь ресницы смотреть, видно несколько широких лент с подсветкой — это улицы и набережная. А за нею — темная лента, без фонарей — Юин. А на том берегу — опять светятся полосы, только меньше. Амингер говорит, там каналов много. Они там с Ячи гулять любят. Надо нам будет тоже сходить.

Мы встали возле моста — Ячи с отцом и Амингером дожидаться. А люди мимо валят и валят. Этак они весь мост займут, и нам места не останется! Вдруг, нам рассвета не видно будет? Погано это. Ежели новогоднего рассвета не встретишь, считай, весь год псу под хвост. Я так целых три новых года пропустил, пока мелким был. Вот за те годы ничего про себя и не помню.

Мы стоим нарядные, как последние дураки. Это таррина бабка нам одежку подобрала. С рюшками и цветочками. Она ее для Тарри шила к Новому году, а он взял и не вырос. Зато на меня годится. Бабка поругалась немного, что он не подрос, а потом мне отдала. И сказала, что ничего смешного, что все так носят. А для Тарри нашла чего поменьше, но тоже дурацкое. Будто бы из девчоночьей сорочки в рубашку переделанное.

Господа Рудо с какой-то теткой с зонтиком заболтались. Пора бы уже и Ячи прийти. Ага!

— Здрасстье, господин Арнери… Ой, нет!

Это к нам один господин подошел. На ячиного отца совсем похож, только со второго взгляда видно, что притворяется.

— Ну, почему же? Здравствуйте. А Вы Таррига или Ландарри?

— Мы и тот и другой вообще-то. А Вы — не он. А настоящий господин Арнери где?

— Я тоже настоящий. Ну, или, может, мы оба искусственные. Но я — райачин дядя.

— А-а, тогда ничего. Похоже. Я — Ландарри, а Таррига — он.

Господа Арнери, оказывается, тоже близнецы. Как мы про Гарругачи когда-то думали. Только по ячиному отцу видно, что все плохо кончится, а по дяде — что, может, и плохо, да ничего. И еще на нем аинг моряцкий, сине-зеленый.

— Арнери-сухопутные сейчас подойдут. А это… — Арнери-водоплавающий по сторонам заозирался, — Рамичи и Райкири.

Рядом с ним два парня. Как Дарри годами, но тоже в аингах. Ага, это Ячи говорил, двоюродные его. Из надрибуловой школы.

— Только не на мосту! — шипит им водяной Арнери.  

— Так не видно же будет ничего! — спорит тот, что повыше.

— Э-эх! Раз не видно, значит, не стыдно?

— А чего стыдно? Мы не свалимся! — добавляет второй.

И потом еще на нас с Тарри смотрит, будто выбирает, кто им больше подойдет. Вообще-то, я подойду. Только скажите, для чего!

— Я могу! — говорю я на всякий случай.

— Только сам держись. И крепко! — кивает низкий. — Сейчас, отец отвернется… Мичи, давай!

Он меня подхватывает и на плечи себе сажает — как для конного боя. Только это еще не всё. Потому что сам тоже запрыгивает на плечи. К другому брату, тот как раз нагнулся. И так поднимается. Ух ты!

Теперь не только весь мост, теперь другой берег даже видать! И даже корабли в порту. Не все корабли, лишь мачты с фонариками, но тоже здоровско! И где-то совсем далеко — маячный огонь, как у нас в крепости.

— Вы что делаете?! — настоящий господин Арнери всё же нашелся, к нам бежит. За ним Аминга с Ячи.

Кири спрыгивает, ссаживает меня. Говорит Амингеру с ухмылкой:

— Вот видишь? Зря ты возмущался.

— Ежели вам охота, — отвечает Аминга зло, — лучше в куклы играйте, а не в живых людей!

— Да ему понравилось, — кивает Мичи на меня. — Чего, плохо разве?

— Зашибись! Честно!

Аминга с Ячи, может, и сердятся, а по Тарри видать: он бы тоже не отказался б так. Взрослые все пошли друг с другом знакомиться, а Кири и Мичи нам пока рассказывали, что они так в своей школе всегда делают. В смысле: с ребятами на плечах по снастям лазают. Для сноровки. А у нас только на дерево или крышу можно залезть. Ну что, спрашивается, за радость?

А как они закончили рассказывать, так я поглянул — а рассвет-то уже начинается! Вон, за тем берегом слабые-слабые отблески появляются. И кругом уже не так темно, а серо-розово. И сыро еще.

— Тихо! — говорю я всем. — Новый год наступает.

Мичи с Кири переглядываются.

— Сейчас с кораблей когда станут палить, тогда и наступит, — объясняет мне Мичи.

— Наоборот, — поправляет его Аминга. — Когда наступит, тогда и стрелять начнут.

— А вот и нет, — не соглашается Кири. — Палят для чего? Чтобы узнали и поздравлять начали. А если не выстрелить, никто не узнает, поздравлять и радоваться не начнут — и зачем тогда Новый год?

Я решил, что это он прав. Кому нужны праздники, коли им не радоваться?

И тут над самым ухом ка-ак грохнет!

— А-а-ай! — вскрикнула госпожа Рудо.

Нет, это еще не стреляют, это Мичи хлопушку взорвал. И на нас бумага цветными кусочками посыпалась. Ячин отец посмотрел на ячиного дядю. А тот руками разводит:

— Праздник же…

И тотчас по всему мосту что-то затрескало, зашумело. Все остальные, небось, тоже решили, что уж пора. Кое-кто, у кого хлопушек не оказалось, бутылками стали хлопать. Пивной бутылкой так тоже можно, чтоб с бабахом. И пена идет.

Здоровско! Вот бы и мне в школе такую же хлопушку! Идет, допустим, господин Гарругачи по лестнице, а я к нему сзади как подкрадусь, ка-ак хлопну!..

Так рассвет и пришел. За всем этим шумом мы даже не сразу поняли, что с кораблей стреляют. И все заорали:

— С Новым годом!

А потом полезли обниматься.

— Пошел вон, наглец! — это один дядька подвыпивший какую-то тетку обнять хотел, а ей не понравилось.

Мы еще постояли немного, чтоб совсем рассвело, а затем в храм пошли. Арнери и Рудо посовещались сперва, и решили, что в храм Семи богов, а к Безвидному — в другой день. Купили только по дороге жареных луковых колец. Нам вообще-то больше хотелось мороженого, но таррина бабка сказала: вредно!

 

Завтракали дома. Кашею с тыквой, морковью с луком и грибами и пирогом, его госпожа Рудо вчера пекла. Хорошо хоть мед туда положила и сушеных яблок. И чего она удивляется, что Тарри совсем не растет? Ежели его дома так же кормят, странно, что он вообще теленком не стал.

А после завтрака бабка вдруг как-то обмякла и сказала:

— Ну вот и хорошо, а теперь — спатеньки!

Как это — «спатеньки»? Я ей говорю:

— Так утро ж еще!

— А мы всю ночь гуляли, — отвечает она. — Устали…

Ничего себе! Мы ж за эту ночь еще вчера отоспали! Что же теперь — опять?

Госпожа Рудо постель из сундука достаёт и приговаривает:

— Обязательно надо высыпаться. А то у вас в школе нагрузки тяжелые. Сейчас вот ляжете — и сами не заметите, как заснете.

«Ага, жди, — думаю я про себя, — не заметим. Скорее уж, не заснем».

Тарри молчит, но вздыхает. Если бы он тоже заспорил, я б его поддержал. А так мне с его бабкой ругаться — как-то невежливо.

Ну, легли, окна опять завесили. Бабка с дедом в дальнюю комнату ушли, тоже спать. Ну им-то можно, они хоть старые, но нас-то, нас-то за что? А снаружи ведь день, солнышко светит, яма в конце улицы ждет… Вообще-то, не должны же ее в ближайшие дни зарыть — кто ж на праздники работать станет? Да, а кто в праздники спит?

— Тарри, слышь?, — говорю. — Тебе спать хочется?

— Нет, — отвечает он с сундука. — А тебе?

— Да ясно дело, нет. Может, выйдем погулять, а?

— Это хорошо было бы, только бабушка не разрешит.

Ага, мы что — дураки, всё ей рассказывать?

— Погодь! — слезаю с кровати, подхожу к их двери, приотворяю чуть-чуть.

Спят. И кто-то даже храпит, правда, не ясно: дед или бабка.

— Знаешь, — возвращаюсь я к Тарри, — они спят. Их уже неудобно будить и спрашивать. Иначе выйдет, будто мы о них не заботимся. Давай по-тихому уйдем. А потом вернемся, пока они не проснулись.

— Так бабушка думает, что мы тоже спим.

— Это она так думает, потому что думает, что мы тоже устали. А мы не устали. И гулять детям — тоже полезно. Она бы разрешила!

Тарри поглядывает то на дверь в прихожую, то на дверь в другую комнату.

— А если бабушка или дедушка раньше проснутся, чем мы вернемся? Увидят, что нас нет — и испугаются.

Да что они тебе — маленькие, чтоб пугаться?

— А давай, — предлагаю, — им записку напишем. И положим на видное место. Только ты сам пиши. А то они моего почерка не знают, решат еще, что нас кто-нибудь скрал и выкупа требует.

Про выкуп — это я закрутил, конечно, но самому писать мне не хочется. Скажут еще, что безграмотный! А я случайно.

Написали. Тарри даже целое письмо накатал. Не просто: ушли гулять, скоро будем… А то, что спать нам совсем почему-то не хотелось, и беспокоить бабушку с дедушкой тоже не хотелось, и что мы никуда залезать не станем, ни в подвал, ни на дерево, ни на крышу, далеко от дома отходить не станем и на восточный берег тоже не поедем. И мороженого покупать не будем, раз бабушка не велит. И вообще вернемся скоро очень, чтобы они не беспокоились. А дверь отопрем ключом, который в замке торчит.

Вышли, наконец. Никто тут, кстати, не спит, все по улице ходят. Я Тарри подталкиваю:

— Бежим скорей, в яму полезем!

Даже странно: дождей уже вон сколько не было, а на дне — вода. Мутная, холодная и почти по колено. То есть местами ничего, а кое-где сапог захлестывает. Но это мы потом выльем. Главное — не увязнуть. Я подумал: а вдруг, здесь где-нибудь под водой труп спрятан?

— Тарри, — говорю, — а давай будем золото искать!

— Где?

— Здесь, на дне. Будто мы — старатели.

Он опускает руку по самый локоть:

— Давай. Только тут пружинка какая-то.

Рукав у него теперь тоже, как вода — грязный.

— Нет. Надо ковш найти и черпать. А потом выливать и смотреть, что зачерпнулось. Старатели так ищут, я читал.

Тарри опять руку в воду макает.

— Вот! — он вытаскивает со дна железную банку из-под рыбы. — Можно черпать.

Вскоре мы много чего нашли. Две пружины от кровати, Тарри их прибрал, потому что пружина — вещь нужная. Шесть целых бутылок от пива и одиннадцать кокнутых. Они, правда, в банку не влезали, но мы их так доставали, руками. Об одну я даже порезался слегка. Табачную коробку я взял себе. Она жестяная, ежели не заржавеет вконец, — ларчик будет. На ней даже не по-нашему написано что-то.

Одна тетрадка с размытыми записями. Просушим, подержим над горелкой — авось, надписи проявятся тайные. Ясно же, что от нее шпионы избавились. Ложка погнутая оловянная — тоже пригодится, когда разогнем. Три ключа на кольце — только неизвестно, от чего. Бляха городового с каштаном и надписью: «Ларбарская стража, Коронная часть».

— Видишь, Тарри, — хмыкаю я. — Здоровско, что мы ее нашли. Нашел бы кто другой — пошел бы к честным людям, стал бы стражником прикидываться. Еще бы и ограбил их.

— Стражникам их вообще-то сдавать полагается, — отвечает Тарри задумчиво. — Мне кажется, Лани, что тут кого-то уже ограбили один раз.

И достает какую-то тряпку розовую. Точнее, раньше розовую, а теперь серую с розовым. Развернули — оказались подштанники. Скорее всего, бабские, с кружевами и здоровенные.

А потом, как я и надеялся, сыскался труп. С обезображенным лицом, без руки. Только тряпичный. Кто-то, наверное, с ним играл когда-то. Или с ней, потому что ребята в куклы не играют, а у девчонок куклы — тоже всегда девчонки.

И тут рядом с нами что-то плюхнуло. А затем еще раз, уже по мне. Ком из глины. Смотрю — над ямой трое пацанов стоят маленьких, лет семи. И глиной по нам кидаются.

— Вы чё, — кричу, — совсем оборзели?

А они пищат:

— Идите отсюда. Это — наша яма.

— Чегой-то ваша-то? Общая!

— Нет! — самый мелкий из них, чернявый, опять грязюки набирает. — Мы тут живем, вот и наша.

— В яме, что ль? Гоблины!

— Сам го-облин! — И слова этот сопляк тянет хуже, чем наш Датта. — Мы на этой улице живем. А вы — плишлые.

— Мы не пришлые, — отвечает Тарри. — Мы тоже на этой улице живем. В доме двенадцать.

— А мы в четыле! Лаз наш дом сталше, яма тоже наша.

— А наш зато ближе к яме, — не соглашается Тарри. — И вообще здесь опасно детям быть.

— Вот и иди отсюда! — кричит гаденыш.

И давай опять нас глиной закидывать.

— Вот я вам ща задницу надеру! — обещаю я и лезу наверх.

Дохлое дело. Края скользкие, высокие довольно. Там, где мы спускались, вроде, ровнее было. Тарри меня снизу подсаживает. Пока я забрался, пока ему руку тянул, эти сволочата смыться успели. Вот же дети пошли! И главное — полностью нас перепачкали. И когда кидались, и когда мы выбирались. А всё из-за них! Госпоже Рудо, наверное, такое не понравится. У Тарри даже в волосах глина осталась.

— Нет, ну сучата! — ругаюсь я. Обидно же мелюзге этакое спускать. — Пойдем, что ли, разыщем их? Сами же сказали: дом четыре. Можно по квартирам пройтись, поспрошать.

А что? Куклу-то я с собой вытащил. Буду ходить и спрашивать: у вас дети здесь живут? А то они куклу потеряли.

Тарри как-то осторожно втягивает голову:

— Только нам сначала лучше почиститься немножко… И даже как следует.

Очень кстати, что на улице табуретку поставили. Мы когда сюда шли, тут телега была с мебелью. Сейчас телеги нет, а табуретка стоит. Наверное, не пригодилась.

Только сели, только воду из сапог вылили, как парень какой-то прибежал. Уже не мелкий, наш ровесник.

Мы, конечно, не знали, что табурет — евойный, но это — что? — повод, чтоб сиденье из под нас вышибать?

— Брысь, рвань подзаборная! — орет. — Мебель изгадили.

Ну всё, достали!

— Это я-то — рвань? Это я — подзаборная? Да я тебе, хер носастый, ща ноги выдеру! Ишь, размахался!

— Деревня сиволапая! Говорить сперва научись. А затем уж и в город едь!

Я его двинул, конечно, после такого. Он меня тоже. И чего мне — терпеть? Я ему опять вмазал.

Тарри подле нас крутится с табуреткой этой в руках, повторяет одно и то же:

— Не надо, ребята!

Но в драку не лезет — нечестно двоим на одного.

Парень еще и плюется. Ладно, тогда и я плююсь! Жаль, сапоги не на мне, я б тогда и лягаться мог! Как он.

А потом из подъезда одна деваха выскочила. Толстая, злющая и с косой. Подлетела к Тарри, выхватила у него табуретку и шлеп другой рукой — прям ему по лицу. А он вообще не дрался. А она к нам. Хотела меня за хвост ухватить, да я не дался.

— Я вам покажу! Свиньи разбойные!

— Сама свинья! — кричу я и хватаю сапоги. — Бежим, Тарри!

Потому что ей, небось, лет двадцать, а нам со взрослой бабой связываться — себе дороже.

— Подавись, — ору я уже из арки, — своей мебелью!

Убегать далеко мы не стали. Во-первых, погони не было, а во-вторых, у Тарри кровь сильно идет. Эта дура ему нос разбила.

— Ты рукав к носу приложи, — оглядываю я его. — Пока он мокрый. И голову запрокинь. Дал бы ей табуреткой по рукам. А лучше — по башке!

— Я не успел. Всё быстро случилось очень, — оправдывается он. — А табуреткой нельзя. Ей убить можно.

Из-за того что нос заложен, у него сейчас голос гнусит.

— Тарри, — спрашиваю, — а госпожа Рудо крови боится?

— Наверное, боится, — отвечает он, не опуская головы. — Мама боится. А что?

— Тогда надо подождать, пока уймется, а затем уж идти. Чтоб бабушку твою не напугать.

— Ой! Я ей в записке обещал никуда не лазить.

— Не «никуда», а только на крышу, по деревьям или в подвал. Я читал. Мы туда и не лазали. А про яму ты не обещал. И не драться не обещал. Хотя ты и не дрался. Это с тобою дрались.

Тарри кивает и вновь запрокидывает голову. Кажется, уже меньше идет. Я натягиваю сапоги. А кукла опять где-то потерялась. Может, кто-нибудь другой подберет? Ведь ее, если высушить и руку пришить, и лицо нарисовать…

— Тарри, Ландарри, вы почему не спите?..

Откуда тут господин Рудо взялся, я не знаю. Наверное, проснулся, тоже гулять пошел.

— Заснешь тут, пожалуй. А чего — мы? Другие тоже не спят.

Таррин дедушка останавливается в двух шагах от нас. И с лицом у него что-то странное происходит. Кажется, он нас наконец разглядел.

— Мда-а. Впрочем, сон — это теперь не главное. Вы что — подрались?

— Немножко, — признается Тарри.

— Это его одна тетка ударила, — вмешиваюсь я, чтоб господина Рудо успокоить. — А сами мы с ней не дрались, честно.

Кровь уже остановилась. Дед подходит вплотную и начинает таррину голову вертеть и рассматривать. А из-за обшлага у него наше письмо торчит.

— А потом еще и в грязи изваляла? — уточняет господин Рудо.

— Не-е, это в нас глиной кидались… А вообще у вас тут в городе интересно!

— Я вот всё думаю, — продолжает господин Рудо, откашлявшись, — как было бы интересно, если бы не я, а бабушка первой проснулась.

— Ругалась бы? — спрашиваю я.

Дед улыбается и вздыхает одновременно:

— Ругаться она еще будет…

Оказалось, что господин Рудо хотя и тихий, но смекалистый. Он повел нас на чердак их дома. Принес туда кадку, ведро с водой и нашу школьную одежду. Велел раздеваться и отмываться. Потом свернул всё грязное в тюк и сказал, что в прачечную отнесет. И тогда только мы пошли домой. Но госпожа Рудо всё равно ругалась, хотя и на дедушку. Мол, зачем он нас гулять повел, ничего ей не сказав.

Я уж думал, что этим всё и закончится, но она взяла и разглядела, что у Тарри голова мокрая. А иначе как бы он глину-то оттер? Она ведь присохла. И тогда бабка начала ругаться уже по новой, на Тарри. Кричала, что он безобразник безголовый. И что он, безмозглый, голову простудит вместе с мозгами. И что недаром у него «Дурно» в школе по поведению.

 

А потом всё было тихо. Сначала мы к Ячи ходили и там все вчетвером в «Заказ» играли, пока взрослые не видели. И Тарри, как всегда, выиграл. На следующий день пошли на ярмарку, а вечером в балаган. Там действо было про пиратов. И про самого главного пирата, что Золотой Бородой прозывался. Он был умным, отважным и всех грабил. Точнее, не всех, а только богатых и жадных. А бедным всегда помогал. А еще он был хитрым. Потому что догадался, что в развалинах Араамби на самом деле не дух сидит, а другие разбойники. И что они сами про дух слухи распускают, чтоб к ним кто не надо не совался.

— Тарри, — спрашиваю я ночью, — а ты как думаешь, наш дух настоящий? Или наваждение, как Тачарри говорит.

— Мне кажется, настоящий. Только я не пробовал в него не поверить, я тогда не знал.

Это Чарри тоже говорил. Что ежели хочешь понять, наваждение перед тобой или нет, надо в него не поверить. Если исчезнет — так наваждение. А избраннику Владыки, небось, по фигу — верят в него или не верят.

— Э-эх! Ведь если он Владыкин, он врать-то не может?

— Не может.

— А что ж он тогда на Ячи показывает?

Тарри долго молчит. Слышно, как за окном по улице повозка конная катит.

— Так, может, он и не врет.

Я даже подскочил:

— Ты что ж, тоже веришь, что это Ячи всех травит?

— Нет, что ты, — как-то испуганно говорит Тарри. — Я о другом думаю.

— О чем?

— Вот помнишь, когда мы Тубу искали, призрак нам дал понять, где тот прячется? А мне тогда сначала показалось, что он рукой на Ячи указывает. А потом мы уже поняли, что на дверь. Это мы теперь так считаем, что на дверь. Но я все думаю: а вдруг, всё-таки, на Ячи? И что духу Баллаи на самом деле до Тубу вообще никакого дела нет. И тогда получается, что он на Ячи уже дважды показывал: нам и Гагадуни.

— И чего?

— Может быть, он волю Владыки так до нас доводит? Ой!.. Не то, что Ячи надо в жрецы идти, а то, что только он один может это дело расследовать. Только я пока не очень понимаю, какое. То есть Ячи должен раскрыть какую-то правду, но я еще не знаю, какую именно. Но раскрывать надо ему, а не кому-то другому.

— А как же мы?

Это что же получается? Ячи будет всякие там правды разузновывать, а мы — так и жить среди вранья? Нечестно это, не по-Владыкиному!

— Нам ему помогать можно, наверное. Ведь если бы Владыка так не хотел, мы бы вообще ничего тогда не увидели.

— Ну, тогда еще ничего. Тарри, слышь? А Ячи-то, похоже, об этом уже знает.

— Правду?

— Да нет. Знает, что это ему задание такое дадено — правду искать. Видел, какой он смурной ходил вчера и сегодня?

Тарри что-то мычит со своего сундука. Повозка по улице обратно возвращается.

— Чего? — переспрашиваю я.

— Он грустный. Только, может быть, не от этого.

Опять замолчал. Он там что — засыпает, что ли, уже? Нашел время!

— Тарри!

— У него друг есть. Взрослый. Он у них живет. А теперь уезжать собрался. Аминга говорит, может быть, навсегда. И еще Аминга рассказывал, будто бы этому человеку всё равно, вернется он обратно или нет.

А Ячи, значит, уже скучает. Странно всё получается. Вот вроде бы мы вчетвером дружим уже давно. А у Ячи, и у Аминги еще какие-то друзья есть. Не мы, взрослые. Амингер мне сегодня на ярмарке тоже признался, что ему подарок надо купить одному взрослому приятелю. Выбрал для него кувшин со стаканчиками. Под водку. Сказал, завтра снесет. И кстати, о ярмарке!

— Тарри, слышь? А эта Нанчи тебе — кто?

Потому как нам сегодня, когда мы по ярмарке ходили, господин Рудо велел купить подарок еще какой-то барышне Нанчи. Затем, что нам завтра к ней в гости идти. А у Тарриги такое лицо сделалось, будто он на гвоздь наступил.

— Она мне никто, — быстрым шепотом объясняет Тарри. — Она бабушкиных и дедушкиных друзей внучка. И Нанчи тоже в первом среднем отряде учится, в девичьей школе. А я ее только один раз видел, и больше ничего. Точнее, два, но другой раз случайно, на улице.

Ну, видел и видел, что ты теперь — виноват, что ли?

— А она вредная?

— Нет, наверное. Только обзывается.

Ну, это пусть попробует! Я, ежели надо, так обзовусь, сам господин Лиабанни столько дров не найдет!

 

Утром господин Рудо сбегал в прачечную, и мы пошли к Гаунам, этим нанчиным родичам. По времени не так далеко, только дорога запутанная — из-за того, что не везде ходить можно.

А домик у них здоровский, почти как у нас в Ариматте, в один этаж. Внутри темно, так что в прятки хорошо играть. На стенах рукоделие всякое развешено. Птички вышитые, цветочки-ягодки. Точно такие, как у нас с Тарри на рубашках теперь. То-то старуха Гаун так довольно на нас зыркнула.

Бирнанчи эта оказалась обычной девчонкой, только одетой по-нарядному и перепуганной. Будто мы ее бить пришли. Бабка ее тотчас начала нам хвастаться. Дескать, Нанчи нас так ждала, такое угощение своими руками приготовила! Ну, думаю, перед госпожой Рудо уж ладно, но если и Нанчи эта все без соли, сахара и спичек делает, то я тогда ей точно скажу, что есть ничего не стану.

Нам в ее комнате отдельный стол накрыли. Я попробовал — ничего пирожки вышли, вкусные, с капустой.

— Хороший пирог, — говорю, — у меня мать такие печет.

— Нас в школе выучили, — пищит Нанчи. — Вашу матушку, наверное, тоже… — взглядывает со страхом на Тарри и добавляет, — учили домоводству… в школе?

— Не-а, она сама выучилась.

— Это очень полезно… Бабушка рассказывала… мне, что Ваша матушка тоже вкусно… готовит… благородный Таррига.

До чего ж чудно! Будто на неродном мэйанском говорит и слова забывает по дороге. Или вспоминает. И как-то всё боком, боком к нам поворачивается. Тарри, между прочим, к ней подходит тоже с осторожностью:

— Мы Вам подарок принесли. Вот.

Подарок Тарри вчера сам выбирал. Не что-нибудь, а плашки с картинками. Только она, похоже, такая тихоня, что и играть не умеет. Я ж говорил, лучше хлопушку!

— Благодарствуйте! — Нанчи глядит на нас подозрительно. Потом нет-нет, да и скосит глазом в коробку.

А ничего она девка, сразу поняла, что плашки, не что-нибудь. И вдруг — раз! — вытаскивает из набора одну, из самой середки. Так Аминга иной раз делает, когда играет.

— Ах, какая прелесть, — выговаривает она и картинку разглядывает. Можно подумать, там не картинка плашечная, а целое письмо. Ну, слава Семерым, улыбнулась. — Спасибо, господа. Это очень.

Видно, что ей хочется все плашки по одной перебрать, но коробку она всё ж откладывает. Машет рукой на стол:

— Давайте чай… Пить.

— И пироги… Есть. — Напоминаю я.

Тарри и Нанчи улыбаются хором.

В общем, сели, жуем. Самые вкусные пироги — те, что с творогом и изюмом.

Тарри спрашивает:

— Как Вам в школе?

— У нас очень строго, — говорит Нанчи. — И надзирательница.

— Надзирательница — что?

— Строгая дама, — объясняет Нанчи с несчастным видом.

Да по ней видно, что строгая — вон, как затюкали! Интересно, а у них какие наряды? Ведь не дрова же!

— У нас надзиратель — и вовсе зверь, — рассказываю я. — Один раз я ему всю зиму дрова колол. И всё за то, что оговорился. Нечаянно! А потом, когда нас с Тарригой господин Буллеярра с занятий погнал, нам лестницу чинить пришлось.

Тарри беспокойно заерзал на стуле. А что я — неправду, что ль, говорю? Ведь было!

— А в этот раз одного боярича на Новый год домой вовсе не отпустил. За пререкания!

Нарвари, правда, сам ехать не хотел. Он с теми, кто за ним прискакал, и пререкался.

Глаза у Нанчи делаются большими-пребольшими:

— Какой ужас!

— А у вас как наказывают? — спрашиваю я.

 — У нас белье… гладить посылают. Или убирать в комнатах. Или на птичник… тоже убирать… посылают.

Может, она заикой в детстве была?

— …Ну и конечно, еще на кухню. Но это я люблю. Я и просто так туда хожу. Не в наряд.

— А Вам какой предмет больше всего понравился? — Тарри решил, что о нарядах уже хватит.

— Домоводство, — тотчас отзывается Нанчи. И добавляет, — Мне нравится больше всего. А вам… господа, что нравится больше всего… в вашей школе… из уроков?

— Математика, — отвечает Тарри.

— Военка и верховая езда, — говорю я.

— А я ее боюсь… верховую езду. Меня лошадь несет. — Жалуется Нанчи. — Вот Вы из конницы, благородный Таррига. Что Вы мне посоветуете… делать?

— Надо научиться лошади не бояться, — начинает Тарри.

Прихватив еще пирожок, я подхожу к окну. Ух ты! Вот это двор! У нее окна из комнаты не на улицу смотрят, а во внутренний двор. Здоровущий! С бочками, поленицей, с сараем. И еще деревья старые, разлапистые, чтоб лазать было удобно. И будка собачья. Правда, кажется, без собаки. И канава с мостком!

— Это что? — спрашиваю я

— Там двор… у нас расположен, — объясняет Нанчи.

— Слышь, Нанчи, а чего ты так странно говоришь?

— Как… странно… я говорю? — переспрашивает она.

— Ну, всё нам объясняешь словами, как дуракам.

Тут Тарри каким-то красным сделался. Нанчи, впрочем, тоже.

— Потому что… Потому что, — лепечет она. — Я так странно говорю, потому что Вы были правы, благородный Таррига. И нас в школе заставляют отвечать полным ответом. Даже когда и так всё понятно.

Тю! И всего-то!

— Да ты забудь, — хмыкаю я. — Мы ж не в школе. Вот Тарри, когда пришел…

— А я Вам, Нанчи, хотел одну историю рассказать, — вдруг перебивает меня Тарри. — Про призрака!

Эту историю, что ему Тубу рассказывал, я уже слышал. Правда, теперь он слегка по-другому всё повернул.

— Жила однажды девушка. И она хотела умереть. А родня ее не послушалась и выдала замуж за господина Баллаи…

Нанчи понимающе кивает, будто ее уже сто раз замуж против воли выдавали.

— … И она полюбила особенно сидеть в тереме и вышивать нетопырей.

— Да-да, знак Владыки, — опять кивает Нанчи, перепуганная, но очень довольная.

— А Владыка наблюдал за ней глазами своего избранника, бесплотного духа… Ой, — оговаривается Тарри, — только я не знаю: могут ли у духа быть глаза, когда он бесплотный?

Нанчи шепчет тихонечко:

— Могут.

— Тогда хорошо. А ее муж, княжич Баллаи, однажды заметил, как в светелку его жены заходит незнакомый кавалер. И не понял сразу, что это дух. Тогда он решил выследить незнакомца и обличить его и супругу. Потому что для рода Баллаи это было позором. И как-то ночью, опять углядев этого чужака, княжич ворвался в покои жены и увидел.

— Что? — вытягивает шею Нанчи. Как будто тоже хочет что-то увидеть.

— Как этот кавалер стоит позади его жены и заглядывает ей через плечо. А то, что он — дух, опять не заметил. Тогда княжич Баллаи ужасно разгневался и счел, что поединка этот негодяй не достоин. А затем выхватил свой меч и хотел пронзить незнакомца. Но промахнулся. Точнее, не промахнулся, а просчитался, потому что незнакомец был бесплотным духом. А меч, не встретив сопротивления, попал по жене.

— И убил, — заключает Нанчи, словно иначе и быть не могло.

— Убил, — соглашается Тарри. — Но это была милость Владыки к несчастной даме.

Хотел бы я еще знать, с чего это она несчастной-то была. И с чего это Владыка княжича так наказал. Но Нанчи рассказ, кажись, понравился.

— А в твоей школе призраки есть? — спрашиваю я.

— У нас в школе призраков не водится, — отвечает Нанчи, как ее научили. Достала уже, если честно. — У нас водятся только мыши-оборотни.

— А такие разве бывают? — осторожно отодвигается Тарри.

— Бывают. Они оборачиваются мохноногами. И бегают всюду.

— Ладно, — говорю я, еще раз глянув на двор, — поесть — поели, давайте, что ль, сыграем теперь!

— В оборотней? — таращит глаза Нанчи.

— Нет! В мохноногов! — дразнюсь я. Что за вопрос дурацкий.

— Как если мы — мохноножская семья и нас поймали орки и должны казнить, но сначала вызнать, где мы прячем князя Баллукко?

Тарри предлагает:

— Так давайте побег устроим?

— Нет. Сначала мы будем стенать и сетовать, — спорит она и делает страдательную рожу.

— Может, лучше просто в войну? — спрашиваю.

— Хорошо, — соглашается Нанчи. — Будем играть в войну. Как моего жениха убили, а Вы, — поворачивается она ко мне, — пришли мне рассказать, как он погиб.

— Ты чего, дура? Так никто не играет!

— А как?

— «Как, как». Пошли во двор! У тебя оружие есть?

— Пистолет. Только один. Он водой стреляет.

— А ну, покажь!

Нанчи лезет в какую-то коробку на шкафу. Достает пистолет. Точно такой, как у меня. Вот же фигня — а я свой у Тарри оставил! Нам-то хотя бы два надо. А Нанчи перебьется.

— Подойдет! А рогатка?

— Нету! — разводит она руками.

— Плохо! Что ж ты так?

Она грустно садится на стул обратно:

— Я не умею.

Ладно, — я снова комнату оглядываю. Может, что-нибудь другое подойдет? Нет, похоже, ничего тут больше нет ценного. — Вот что. Давай мы с Тарри сейчас к нам сбегаем. Возьмем еще один пистолет и вернемся. А ты жди. И пока из бумаги награды нам вырезай. Бумага хоть есть?

Нанчи торопливо вскакивает, снова роется в сундуках и ящиках:

— Да. И ножницы еще. А какие награды… вам вырезать?

— Героя Объединения надо. И еще «За храбрость». Только к дверям нас выведи.

Она послушно складывает ножницы и идет к дверям:

— Только я вас через двор могу выпустить. Не то бабушка… ругаться станет.

— Да хоть через двор. И погодь… дай-ка нам пирожков на дорогу.

Вышли в коридор. Там луком пахнет жареным и резиной. Тарри вдруг останавливается:

— У меня ключа нету, Лани.

— От вашего дома? Так у господина Рудо есть, он в карман его клал, я видел.

— Пойти попросить? — Тарри передает мне корзинку с пирогами. Это Нанчи нам припасов в дорогу дала. Молодец она, не пожадничала. Ни одного кусочка не зажилила.

— Пойти и взять. Дедушка твой сейчас с господами Гаунами чай пьёт. Или настойку. Чего его отвлекать? Вон его сюртук висит в углу. С пуговицами.

На пуговицах написано: «Управа». Раньше, когда я пуговицы собирал, у меня таких не было.

Тарри подходит к вешалкам и озирается:

— А это ничего, что вот так? А то будто бы ворую, получается. Нехорошо как-то.

Даю Нанчи корзинку подержать. Подхожу к Тарри. Шепчу:

— Ты же не деньги берешь. И ключ — не затем, чтоб деньги взять. Нам пистолет нужен. Для игры. Не то Нанчи скучать станет.

Он еще подумал чуток, но ключ все-таки достал.

Во дворе даже гуси есть с гусенятами. Калитка чуток замшела, но ничего, без скрипа отворяется. За ней — переулок с заборами. На одном заборе кирпичом нацарапано: «Долой всех!». Дурак какой-то писал, ясно же, что всех-то нельзя. Рядом на заборе вывеска прибита: «Дрова. Две тыщи воз».

В переулке тихо, только собаки воют и гавчут. Рыжие, серые, белые с пятнами — целая стая. Женихаются. Вот щас направо повернем, потом еще раз — и на улицу вывернем, на Пушкарскую, где нанчин дом начинается. Название-то я сразу запомнил.

Второй раз повернуть не получилось. Там сарай стоит. Дядька из-за забора увидал и кричит, хоть мы еще и не спрашивали:

— Влево обходите! Там между домами проход будет.

Проход есть. Ведет в другой двор, без гусей, зато с бочками. Со двора два выхода, если вход не считать. Один через арку, а другой вдоль стены. Через такой узкий не каждый и протиснется. А под аркой нужником воняет.

В четвертом дворе мы решили спросить. Нашли какую-то тетку, она мешок тащила на спине.

— Простите, пожалуйста. А Вы не скажете, как на улицу выйти?

Тетка скидывает мешок, руки о подол отряхает.

— Значит, выйдете через подворотню, во-он ту, что справа. Видите? — она показывает пальцем. — Пройдете насквозь. Потом лучше зайти в подъезд, чтоб не обходить, черный такой. С другой стороны выйдете. Там налево и все время прямо. Увидите, где белье сушится, оно там завсегда сушится, и сразу направо в проход. Во двор не сворачивать. И по ступенькам на улицу уже. Тут близко.

Мы сказали: «Спасибо!», а я — так даже путь запомнил. Тарри его тоже запомнил, но оказалось, что по-другому. Мы, когда из подъезда вышли, сначала заспорили, но пошли все же по-моему. И выяснилось, что на самом деле это он прав. Ну, наверное, прав, потому что обратно все равно вернуться не получилось. Или эта тетка нас обманула. За то, что мы ее от мешка отвлекли.

Потом мы одну бабушку еще спрашивали. Она на лавочке селедку кушала и никуда, вроде, не торопилась. Бабка велела «идтить прямочки, чтоб паровоз слышно». А там, где керосин продают, свернуть. Паровоз мы слышали. Почти всё время. А керосина так и не нашли. Или его на праздники продавать перестали. К тому времени у нас пироги как раз закончились.

Так что пришлось еще дядьку останавливать. Он, как услышал, о чем мы спрашиваем, сначала нам семечек отсыпал две горсти, что сам грыз. А затем сказал:

— А вам какая улица-то нужна?

— Пушкарская! — отвечаю.

— Нет, — говорит Тарри. — Зачем же нам Пушкарская? Мы ведь оттуда и идем. Нам наместника Баллукко.

— Знаете, что? — гыкает мужик. — Идите вы лучше к площади. Там трамвай.

И рассказал, как идти. И снова неправильно.

Вот тут я всё понял.

— Тарри, — говорю. — Они нас нарочно путают. Думают, что шпионы — и врут!

— У шпионов карта, наверное, есть. И почему мы — шпионы?

— Да нет, это они так думают. Мы-то, ясно дело, не шпионы.

— А почему они так думают?

— А что же им думать, коли мы переодетые, с корзиной и дороги не знаем?

А по Тарри вообще видно, что у него рубашка девчоночьей была. А в корзине у нас — кто знает? — может, и вовсе бомба.

— Тогда раз мы шпионы, — задумался Тарри, — мы должны сами путь найти, а не спрашивать.

— Да-а, — говорю. — Жаль, что мы не шпионы.

— Тише! — Берет он меня за руку. — Пойдем вдоль железной дороги. Она к Юину должна идти. А от набережной уж доберемся.

И тут, конечно, все паровозы ходить и перестали. Даже нечестно как-то. Вот когда не надо было, они громыхали!

— Аминга с Ячи смеяться будут, — бормочет Тарри.

— А мы им не скажем. Мы вообще никому не скажем.

Тарри вздыхает:

— Да. Только бабушка всё равно узнает, наверное.

— Да ладно! Они ж домой когда собирались? Вечером. А сейчас даже не стемнело еще.

— Да, — кивает Тарри совсем грустно. — Только нам еще обратно идти.

— Зато, — утешаю я его, — если враги в Ларбаре высадятся, нипочем ничего не найдут. Тут их и сцапают!

Мы решили больше никого не спрашивать и ходить лишь в одну сторону, чтоб не сбиваться. Если б мы сразу до такого додумались! Потому как еще немного пробродили и попали на большую улицу. А по ней — прямо к реке.

— Всё! — выдыхает Тарри радостно. — Отсюда я уже знаю.

Пистолет мы взяли. Тарри еще залез в сундук на кухне и достал оттуда банку с яблоками. Чтобы, он сказал, пустую корзинку не отдавать.

Выходим на нашу улицу.

— Ну что? — спрашиваю. — Пойдем, как с твоими отсюда шли?

— Нет уж! — отвечает он. — Я сейчас.

Дошел до угла. Народу там полно ходит. Тетка какая-то цветами торгует. Извозчик с коляской стоит. Тарри прям к нему. Поговорил о чем-то, потом рукой мне машет: идем!

Не идем, в смысле, а едем. Улица Пушкарская, дом семнадцать. Извозчики в Ларбаре, говорят, дорого берут. Это сколько ж денег-то надо будет?

— Тарри, слышь? — спрашиваю я шепотом. — А у тебя деньги есть?

— Есть, — отвечает он тоже тихо. — Не обижайся, пожалуйста, я уже заплатил.

Да, ему же, небось, и мать, и дед присылают.

— И как это Вы в этих улицах не путаетесь? — окликаю я извозчика.

— Привычка, — уныло поясняет он. — Всю жизнь…

На Пушкарской нас, похоже, уже хватились. Прямо на улице перед входом стоит таррина бабка с подругой и Нанчи. У госпожи Рудо лицо красное, у подруги — белое, а у Нанчи — мокрое, потому что ревет.

— Явились! — кричит бабка на всю улицу. — Это что ж такое? Погибель моя! Я захожу в детскую, Нанчи вся в слезах, а их нет! Бессовестный! Двух стариков на улицу выгнал, а сам на карете раскатывает!

Извозчик потихоньку отъезжает подальше. Это Тарри правильно сделал, что с ним расплатился уже.

Госпожа Рудо продолжает:

— Посмотри на меня! Сейчас же! Глаза б мои тебя не видели! Ни стыда, ни совести! Совсем распустился! Знаю я, чье это воспитание! В конницу он готовится! На карете катается! Хоть бы о бабушке подумал! Раз Войско разрешает, значит, всё можно? То часы, то деньги на извозчика! А потом, глядишь, и пьянки-гулянки пойдут! Только волю дай! Отвечай немедленно!

Тарри совсем убитым стоит. И молчит, потому что отвечать не на что — его, вроде, пока не спросили ни о чем.

Нанчи сбоку жмется. Уже не ревет, но хнычет. Я ей банку протягиваю вместе с корзиной:

— Не урони!

— Спасибо… господа, — говорит она, всхлипывая.

Из окна напротив какая-то рожа высовывается. С усами. Спрашивает сочувственно:

— Вам помочь?

Госпожа Гаун машет на него рукой.

— Где теперь дедушку искать? — разоряется бабка. — Что ты молчишь? Куда тебя понесло? Почему девочку бросил?

— Они на войну ушли-и-и, — пищит Нанчи.

— И заблудились немножко, — проговаривается Тарри. — Мы хотели совсем быстро вернуться.

— Нет, вы слышали? — оборачивается госпожа Рудо к подружке. — Вернуться он хотел! Это всё Войско, всё Войско! Из школы на него сплошь жалобы! Мать не слушает! Меня ни в медяшку не ставит!

Чего врет-то? Я сам слышал, как она хвастала, что Тарри учится на одни лишь «превосходно»! Не дай Семеро, меня б ей во внуки — я б ей показал! Или — еще лучше — Амингера.

— Это я, — говорю я громко, чтоб меня тоже было слышно. — Я виноват. Я пистолет дома забыл.

— Вот! — всплескивает руками бабка. — Он еще и друга врать вынуждает. Дед два часа по улицам бегает, ищет его. В Стражу уже пошел! А он… Сил моих больше нет! Домой! Немедленно!

— А дедушка? — взглядывает Тарри снизу вверх.

— Дойдет, не маленький! — Бабка хватает нас за руки с двух сторон.

— Ну, слава Семерым, всё обошлось, — утешает ее госпожа Гаун.

Это для кого обошлось, а кому еще дома будет! И до дому еще дойти надобно. Мы идем, а бабка все трындит. Увидит трамвай — и:

— А если бы вы под трамвай попали?

Увидит извозчика:

— А если бы вас лошадь задавила?

У канавы с водой:

— А если вы в Юин бы свалились и утонули?

Проходим мимо городового:

— А если бы вас ограбили и убили?

У нее уже и у самой слезы в глазах блестят. И у Тарри, похоже, тоже.

Да. Теперь если его опять в Ларбар когда-нибудь позовут, придется и мне с ним ехать. А то одного — точно поедом заедят!

Дома нам объявили, что завтра мы весь день тут просидим. В наказание. А мы на завтра с Ячи и Амингой уговаривались, чтоб у них обедать, а потом Мардийское действо смотреть. Они-то, получается, за что наказаны?

Когда стемнело, пришел господин Рудо. Бабка его в передней встречает. И снова орет. На нас-то ей уже надоело. И что его долго носит. И что от него разит. И что «рук от внук совсем отбился, а ему дела нет».

Потом он сказала, что устала и ляжет спать. А господин Рудо пусть нам ужин соберет. Ушла в свою комнату и свет там погасила.

— Что же вы не предупредили-то никого? — вздыхает дед. — Бабушка вон как переживает. А ей вредно — с ее давлением.

Тарри шмыгает носом:

— Мы не хотели. Мы хотели только пистолет взять и сразу прийти. Только заблудились нечаянно.

А потом лезет в карман и протягивает господину Рудо ключ, что в его сюртуке с утра лежал.

Дед принес нечищеную картошку, хлеба и лука:

— Холодное, ничего?

Ставит на стол. Продолжает:

— А Нанчи-то каково? Что она подумала? Что вы с нею водиться не хотите. Ушли, бросили. А она так старалась, целый день вчера готовила.

А что Нанчи? Она-то все поняла. Я ж видел, ка она нам вслед глядела, когда нас бабка увела. Никаких обид.

Тут-то я и догадался, что дед на нас если и сердится, то не очень. И спросил:

— А Вы, господин Рудо, в детстве всегда слушались?

— Ну-у, — тянет он задумчиво. — Пожалуй, что не всегда. Вот в школе мы рыбу любили глушить.

— Как это?

— А-а, всё просто. Берешь склянку с марганцовкой, капаешь туда йодистый калий с йодом. Всё из аптеки. Быстро закрываешь и кидаешь. При реакции получается взрыв. Не очень большой.

Ага! Это мы Ячи озадачим. Что нам — рыба не нужна, что ли?

— А еще?

— Еще можно взять другое вещество. Если его в закрытой комнате оставить, чтобы оно испарилось, а потом зайти туда со свечкой, тоже взрыв получался. Не опасный, но красивый.

— А какое? Какое вещество-то?

Господин Рудо глядит на меня подозрительно.

— Не помню, какое, — осторожненько так отвечает. — Давно это было.

— Ну что же Вы? Самого главного — и не помните!

— В школе нас за это очень ругали, — предупреждает он. — Даже химик.

Ну, химики, положим, всякие бывают. Вдруг господину Вачияру понравится? Но кстати, насчет нашей школы:

— А Вы в школе когда-нибудь призрака Баллаи видели?

— Кого?

— Ну, призрака же! Он не сам Баллаи, но его так зовут.

Дед уходит и возвращается с чаем.

— Нет, призраков мы, признаться, не вызывали.

— Да его и не надо вызывать. Он сам приходит. Со старинных еще времен.

Это хорошо, что госпожа Рудо не с нами. В чай можно сахара накласть — сколько хочешь! Он в этом доме есть, только это тайна. Но дед принес и его.

— Нет. В наши годы про призрака никто ничего не слышал.

Вот как это возможно? Призрак-то — древний. Много веков в этом замке обитает. А господин Рудо не знает.

— Что, — спрашиваю я на всякий случай. — Совсем-совсем?

— Нет. Призрака не было.

Может, у них несправедливости тогда не было? Вот, Владыка и не гонял своего духа с поручениями.

— А меч Баллаи хоть был?

— Меч? Да, про это говорили, — улыбается дедушка. — Но я его так и не нашел.

 

Госпожа Рудо хотела нас дома запереть, но ей госпожа Арнери помешала. Она к нам с Ячи и Амингой заявилась, когда мы к ним на обед не пришли. Вредная бабка ей, конечно, всё про нас рассказала, но госпожа Арнери с ней поговорила чуток, и в театр нас выпустили.

Идем. Мы с Амингой камушек пинаем — чтоб он впереди катился. Я — в его сторону, он — в мою.

— Не понимаю, — говорит Амингер, — как в Ларбаре можно заблудиться.

— А это они нас нарочно путали, — объясняю я.

— Ну разве что, — соглашается Аминга. Только по нему видно, что не верит. А зря.

— Слышьте, Аминга, Ячи? — зову. — Мы тут с Тарри подумали. Про призрака. Вовсе он нам не на Тубу тогда указывал. А на тебя, Ячи. И потом — на буквы твои. Знаешь, почему?

— Почему?

— Потому что Владыка хочет, чтобы это ты до истины докопался. «Йарр-Рэй» — Райачи Арнери. Всё ясно.

— Не обязательно, — говорит вдруг Амингер. И камушек совсем с дороги откидывает. Надоело, мол. — С чего это вы взяли, что «Йарр-Рэй» это именно Райачи Арнери? Это может быть и Амингер-Райачи!

И очень гордо обводит нас глазами:

— Так что нам вдвоем теперь придется докапываться!

— Вчетвером! — поправляю я его. — Мало ли, что там написано. Что же мы — не друзья?