Надзиратель

 

 

Рэй

Благородный Райачи Арнери

 

Шестой урок. А ведь получается! С утра глаза открывать пришлось всего четыре раза.

Одеться, умыться, спуститься на завтрак, подняться потом на урок. Путь знакомый. Да и под ноги смотреть можно, через ресницы. Считать про себя до двенадцати и на каждый «раз» подглядывать. Так совсем просто. Пускай считается, что я обезьянничаю за Майгурро, учусь всё делать вслепую.

Хуже то, что слышишь больше, чем обычно. А мне не надо. И запахов не надо. Нужно спать днём, весь день подряд. Чтобы если Владыкин избранник[1] появится, не пропустить его.

Я-то думал, это плохо, что я какие-то дни напрочь не помню. А может, наоборот, тогда было правильно: не обращать внимания ни на что снаружи. Дух же не будет подгадывать, чтоб ночь была: явится, когда сможет. И надо спать в это время. Только незаметно спать, а то разбудят.

Вингарский прошёл, меня не спрашивали. На математике пришлось на доску глянуть, на задачу. Потом на военке — и ещё на обеде. На словесности можно было и пропустить, господин Баллаи не окликнул бы. Это уж я сам отвлёкся. Зато на танцах — ни разу.

Был давно ещё тот сон, с отравленными. В отряде потом рассказывали про гадостные сны. Как кто-то помирает. И что, если всё это дух приходил? Ко мне, к Видакко Айтаму и к другим. Что-то передавал, показывал, старался объяснить, только я ничего не понял.

Сны вообще-то бывают с продолжением. Я досмотрю. Владыка, я досмотрю! Постараюсь.

«Художник видит пятна света…» Звук тоже ляпается пятнами, когда не видишь того, кто говорит. «Овые… авлены… деревьями… чая… ые…» «Ас.. аче… ошек…»

— Благородный Арнери, Вы не слушаете.

Не слушаю, господин Гакуррака.

— …ите, пожалуйста, о чём …ас …ас …шларечь.

— Бобовые-представлены-как-деревьями-так-и. Кустарниками-и-

травами. Включая-и-кормовые.

— И какие это деревья?

— Бобовник-бобовник-перистый. Кустарник черноушник. Трава-горох-

бобы-садовые. Клевер-бобы-черные-горошек-мышиный. Дрок. Чечевица.

— Вы себя хорошо чувствуете?

Ну, что, придётся открывать глаза?

— Хорошо. Спасибо.

И сразу же обратно.

— Садитесь. А кто мне скажет: пестроцветы — бобовые?

— Бобовые, господин четвертьсотник. Цветок крылатый! — отзывается Бенг Мемирия.

— Луковичные они, — спорит Дакко.

Перистый бобовник. Серые ветки, листья тоже сероватые, темные, как будто искусственные: тоненькие, закрученные. Говорят, если он свежий, то можно тронуть за кончик ветки и проверить: если листья сами собою скрутятся, значит, правда. А если нет — уже вялый. И цветы, твердые, жёлтые, тонкими кистями. Их купили тогда, поставили и ждали, распушатся или нет. Было темно, но не совсем черно за окном, не как зимой, а синий, настоящий синий вечер. Эти ветки в ведре стояли и раскрывались. А я в них лазал носом и глазами, и вот это я делал зря. «Это чьё тут рыло в пуху?» В пыльце, очень-очень жёлтой и въедливой. Она, оказалось, не смывается, пока не засохнет.

Только сейчас это ни при чём. Это мои бобовники, а что я помню, не важно. Важно — что дух покажет.

 

После уроков надзиратель тоже спрашивает, хорошо ли я чувствую. Лучше, чем надо бы. Замечаю много лишнего.

— А …о …ось? 

Врать нельзя. Перед Владыкой нельзя, а то дух вообще не придёт.

— Мне так лучше слышно. Чтобы не отвлекаться.

Ужин. Посуда. Лестница. Рабочая комната. «Раз» — глянуть, что достать, по каким тетрадям уроки. Два-три-четыре… Одиннадцать, двенадцать. «Раз»: где тут наше право? Ещё бы читать научиться так, чтоб видеть только строчки, а больше ничего.  

Господин Лиабанни объявляет:

— …ень …ения.

Зашумели.

— Слышь! — окликает Лани. — А мы-то раньше не выбирали!

— Чего?

— Область! Нам Байлеми всегда давал. А оказывается, выбирать можно.

— Область?

— Что готовить ко Дню Объединения.

Ко Дню. Мардийский Старожил. На помосте. Дюжину храбрых я вспомнить хочу. Хочу. Не хочу. Будет теперь в голове вертеться…

Ладно. Посмотрю немножко. Всё равно уроки делать потом.

— А пускай Арнери ча-а-а-ары показывает!

Кудесник у нас пока я. Всё ещё я. И прекрасно. Была бы это ложь, нельзя было бы: пришлось бы отругиваться и как-то это прекращать. Но тут не клевета, а просто глупости.

Нам так выгоднее. Меньше цепляются к нам четверым, а когда цепляются, то всё время с одним и тем же. И чтоб так было, спорить не надо, но огрызаться нужно. Вот как Лани сейчас:

— Я тебе щас чару покажу! Измененное обличие!

Точнее, метание чернил. Чародейства не требует. Только внезапности и глазомера.

Гайдатта обтекает и орёт:

— Урод! — и лицо оттирает рукавом. Кафтан всё равно грязный…

— Не надоело? — кривится Лиабанни.

Лани молвит рассудительно:

— Кабы надоело, мы бы не стали.

— Дрова, благородный Дайтан.

На этих нарядах Лани уже так раскачался — ширина плеч чуть не больше роста. Бенг как-то тут рассказывал про общины у них на востоке: люди переселяются в деревню, ходят там без штанов и живут трудами рук своих. Для опрощения. Вот и Лани живёт трудами рук. Трудами головы своей ему некогда. Как началось это зимой — так и до сих пор.

— Есть дрова! А можно вопрос, господин четвертьсотник?

— Валяй.

— А чего летом-то делать будем? Когда дров столько не нужно?

— Впрок запасать.

— Так не подвозят же!

— Огород ещё можно поливать.

Да надзиратель и не надеялся, что Лани летом будет вести себя иначе.

Встревает Талдин:

— Чего это Арнери? Он в прошлый раз выступал.

Сам хочет? Вместе с Лембулом? И что это будет: из гимнастики?

Лембул спрашивает:

— А как выбирать-то?

Лиабанни рассказал, как. На самом деле все отряды должны не позже Преполовенья заявить, кто какую область Объединения себе хочет. Кто не выберет, тем по жребию раздадут, что осталось. Сейчас застолбили уже Приморье, Приозёрье и Диерри. Меа-меи всегда старшим выдают: там надо верхом хорошо ездить, иначе господин Буллеярра не разрешит.  

Надзиратель Байлеми и вправду про этот жребий не говорил. Просто велел готовить песню или стихи про такую-то область. Один раз была Амента, потом Дибула дважды подряд, а после — Марди.

— Ну вот… Всё хорошее расхватали, — бурчит Тачарри Илонго.

— В Объединенном Королевстве, — тут же отзывается Нарита, — нет плохих мест!

— Вот именно, — кивает надзиратель.

Илонго, кажется, господина Лиабанни слегка допёк. Не сейчас, а вообще в последнее время. Но и тут он не замолкает:

— Север — это для маленьких только. В шубах плясать. Мы что, дураки?

— Так уж плясали. В первый год, — добавляет Айтам.

— А можно действо сыграть. Про первопроходцев!

Илонго повторяет за ним:

— Первопроходимцев…

Тут уже Нари возмущается:

— Да ты… Это такие люди… Над ними смеяться — подло!

— Я не смеюсь. Я плачу, — и косится на арандийцев.

А они о чём-то шушукаются. Санчи спрашивает:

— Может, на Аранду заявимся, а? Мы втроем бы сыграли.

— Ты и Бенг сыграете втроём? Круто! — Лембул качает головой.

— Я, Ликко и Бенг. Я за шпинетом, Ликко на ударных, Бенг на флейте.

— О-о! Боярич, ты умеешь?

Адаликко Нарвари утвердительно жмурится, не кивая. Очень по-боярски и по-восточному.

— А чего ж не барабанишь?

Санчи машет руками:

— Не барабан, а медные ударные. Тарелочки. Гонги.

Ребята смеются. Нарвари за это время обдумал ответ:

— Я в уме. Без гонгов. Про себя повторяю.

Вот! Уж если даже музыкой можно заниматься про себя, и никто не замечает, — так молиться тем более должно получаться.

— Давайте Аранду, — свысока постановляет Илонго, — только вы нам сначала сыграйте, какие вы вещи разучили, мы выберем, которая лучше.

— Правда! — кричит Нари. — А вы можете прямо сейчас сыграть?

— Так это в музыкальную залу надо идти.

Пошли. Братья Гагадуни — на склад, менять кафтан, а все остальные в музыкальную.

Ликко расставляет на подставке эти самые гонги. Бенг собирает флейту. Оба они кланяются Санчи, а Санчи — им, а потом все трое — слушателям. И начинают. С того, что Ликко тихо-тихо ударяет по висячей медной тарелке. Как можно ею громко зазвонить, я представляю — но как получается, чтоб тихо?

Я вообще мало что могу понять в восточной музыке. Похоже, Бенг играет уже очень хорошо. Не знаю, это танец такой, или правила для флейтиста, но он дудит и двигается, кружится на месте. И как на восточных картинах старинных краски всегда будто бы дымчатые, пыльные — так и здесь. Звук с шорохом, чуть хриплый, но скорее всего, так это и играется.

Не буду смотреть на них. Может, под такую игру — увижу, то есть воображу, тот самый город Кэраэнг. Куда мастер Каярра уехал. Потому что врачевание, он говорит, — это искусство, а настоящие искусства только там. Науки нигде такой нет, как на Дибуле и вообще у карлов и орков. Службы и присяги — нигде кроме старого Мэйана по-настоящему нет. То есть кроме Марди, Приозёрного края и Приморья. А за искусством — это на восток.

И что за город? Холодный и пасмурный. Башни с золочёными иглами на верхушках. Непроезжие улицы: повозки в старые времена там были запрещены — только носилки разрешались. Лекари, музыканты и чародеи ходят по улицам, и все делают вежливые лица, то есть не узнают друг друга якобы. И над каждым наставником несут большой зонтик. Двойной — чтобы ученик или слуга тоже под него помещался. И змеи, конечно, всюду змеи: нарисованные, резные, вышитые, выложенные из стеклышек или золотые. Там же змейская вера.

А Ординатор не умеет «держать лицо». Получаются одни только «дикарские гримасы»…

«Он ничего не обещал. Он ничего тебе не должен. Твои друзья не виноваты». Честное слово, господин Арнери мог бы всего этого и не говорить. Если затем, чтоб я не кис в Новогодие — так не помогло. Чтоб я Аминге, Тарриге и Лани не портил настроение? Они поняли. Чтобы больше никогда не навязывался ни к кому взрослому со своими разговорами?

 

— Знакомо. Мне тоже не были должны.

Тот самый человек сидит со мной рядом. Только не здесь. Где-то в лесу, на дереве. Оно не мёртвое, но когда-то завалилось на бок и так растёт: вдоль земли, а не кверху.

— Я тоже играл. Только на бандуре. Если б не родители, пошел бы в музыканты.

Похож на Владыкина избранника. Или нет? Одет в истрёпанный красный кафтан. Руки в земле, в ладонях скомкана горсть сухих листьев.

И всюду тут эти листья, под ветром катаются и шуршат. Хрипло так, будто бы не по траве, а прямо по горлу.

— Мне ничего не должны, я всем должен. Если хочу с присягой отсюда выйти. Должен терпеть всё, что они придумают, если хочу… Если нет, тем более должен. Я и терпел. Пока не убили. Убили и бросили. Потом сказали, что так и надо. Матушке с батюшкой сказали, те поверили. А остальным и дела не было…

 

 

Йарр

Благородный Амингер Байнобар

 

Музыка эта восточная — горе горькое. Для услады слуха не годится, какая уж тут услада? Плясать под нее тоже не выйдет, непременно кто-нибудь споткнется или заснет по ходу танца. Спать, впрочем, толком тоже не получится. Какое-нибудь «баум» разбудит, тарелки хоть и не очень громко стукают, но все же мешают.

А, нет. Кое-кто исхитрился-таки заснуть. Ячи, положим, не в счет, он и так весь день спал сегодня. Даже на танцах и на обеде. А вот Мамулли тоже сидит неподвижно, в одну точку на стене уставился, пальцами в колени вцепился. А рядом с ним…

Ох ты! Так и было. Тубу, этот прощелыга, Тарриге рассказывал, а он нам. Я не поверил, решил — басни для маленьких. Но ведь было. Сидела себе княжна Баллаи, вышивала нетопырей. А у нее из-за плеча Владыкин призрак подглядывал.

Мамулли до княжны, как мне — до Великого Хоба. И не вышивает он, просто сидит. Вроде бы даже слушает. А призрак настоящий, в кафтане и сапогах. Встал за мамуллиным стулом, за левым мамуллиным плечом, наклоняется к нему. Если бы тот вышивал или рисовал, или писал что-нибудь, — самое то было бы подсматривать.

Почему все остальные молчат? Не визжат, пальцами не тыкают? Не видят потому что. Значит, я был прав! Мне, мне вместе с Ячи в этом деле разбираться. Не Илонго. Не Гагадуни, их вообще здесь нет. Не Мамулли, тот-то сидит, не шелохнется. Спросить бы его потом, что ему под музыку снилось.

А я вижу. Всё, как и говорили. Молодой. Дворянин, хоть и без меча. Бледный. И если я хоть что-нибудь понимаю, то Мамулли этой ночью будет задыхаться. И еще сейчас сюда примчится Гарругачи с фонариком.

Тебе бы, избранник, поторопиться. Ты же не просто так являешься, ты ж сказать что-то хочешь. Вот и скажи, пока не спугнули. Я слушаю. Я даже внемлю. Заметь — единственный из всего отряда! Ты-то сюда не ради музыки явился.

«Баум» — дребезжит гонг не хуже медного таза. Дух будто спохватывается, отшатывается от Мамулли, исчезает. И всё? Вынужден признать: я разочарован. Нет, за чудо спасибо, конечно, но в следующий раз не мешало бы побольше ясности. Ладно, запишем пока в удачу то, что хоть Мамулли в обморок не валится. И не помирает, как та княжна.

Что ж. Сейчас только выбрать местечко поукромнее, я вам, ребята, такое расскажу. Или поведаю. Ведь столько ждали! Цепляю Лани и Ячи за кафтаны, тащу за собой.

— Эй, Амингер, Райачи, вы куда это?

Илонго, кажется, всерьёз взялся распоряжаться.

— У нас дело.

И только попробуй меня остановить, книжный знаток чародейства.

— Голосовать будем. Какая из трех вещей вам больше понравилась.

— Мне, — отвечаю я совершенно искренне, между прочим, — никакая не понравилась. Но на празднике лучше вторую показывать. Она громче.

— Ну и дурак, — почти беззвучно шепчет Санчи и поджимает губы.

Сделаю вид, что не слышу. Но «дурака» запомню.

Илонго решительно становится перед дверью.

— Дело общеотрядное. Вам все равно, да?

— Я же сказал: вторую лучше. Чего тебе еще надо?

— Ты сказал, твои люди — нет. Или ты теперь и за них тоже решаешь, Байнобар?

Важничает. Когда на твоей стороне Айтам и Доррачи с Чуккой, многие себя главными чувствуют. Те столпились вокруг нас: Доррачи медленно покачивается взад-вперед, у Чукки руки в карманах, вид очень независимый. Видно, давно по шее не получал.

Ну и чего вам надо? Настоящей драки всё равно не получится. Это пока Лиабанни о чем-то Нарвари расспрашивает. Но на нас уже поглядывает, уже думает: не подойти ли? А врезать разок-другой я вам всяко успею — только вам-то с того что за радость?

Ячи всё еще в обалдении, никак не проснется. Лани чует драку, наклоняет голову пониже — то ли собрался Доррачи в живот боднуть, то ли Чукку.

— Так всё равно нечестно получится, — вдруг говорит Таррига. — Ты, Тачарри, хочешь, чтобы все решали, а Майгурро и Гайдатты нету. И они ничего не слышали.

Вот вам! Кушайте, благородный Илонго, да не обляпайтесь! Много за что на Тарри можно злиться, но иной раз хочется усадить его на лавочку и кормить вареньем. Или цветов на шляпу подарить — целый ворох. Была бы шляпа!

— Это что же, — вскидывает Лани голову, — мы сегодня зря, что ли, слушали? Еще раз придется?

Две шляпы, благородный Дайтан!

— Надо поговорить, — объясняю я уже в коридоре. — Только место потише отыскать.

Двое четвертоотрядников вываливаются из дверей книгохранилища.

— Пойдем вниз, — предлагает Лани.

Спускаемся. Нет, ну не школьный коридор, а Приморский бульвар какой-то! Двое парней из второго отряда с увлечением гамамбук плюются друг в дружку жеваной бумагой из трубочек. Из комнаты права появляется Каргу со стопкой тетрадей подмышкой.

Тарри уверенно сворачивает к математическому залу.

— Ты чего, на дополнительные собрался? — окликает его Лани.

— Нет, — машет он головой в ответ. — Я знаю тихое место.

Откровенно говоря, это тихое место я тоже знаю. Мы здесь однажды битый час просидели взаперти. На черной лестнице. Только тогда ни у кого, в том числе и у Тарри, ключей не было. А теперь — есть. Хотелось бы знать, откуда.

Два раза тихонько щелкает замок.

— Ух ты-ы! — тянет с восхищением Лани. — У тебя ключи? Или отмычки?

— Ключи, — отвечает Таррига из темноты. — Мне Тубу про… спорил. Нам свет нужен?

— А есть?

— Свечка только.

— Да обойдемся без свечки, — решаю я. — Ячи, слышишь меня?

— Да, — подает он голос. Кажется, в первый раз за вечер.

— Я духа видел! Того самого. Когда ребята играли. Он за спиной у Мамулли стоял!

Эх, надо было соглашаться хотя бы на свечку. Мне теперь их лиц совсем не видно. А посмотреть, пожалуй, было бы на что.

— Я тоже видел, — отзывается Ячи. — Не там, а во сне сейчас. Он сказал: его убили. И бросили: наверно, не похоронили, как надо. Он потому и не упокоился.

Вот как? Что ж, будет мне впредь наука. Сказано же было Владыкой: «Йарр-Рэй». Амингер-Райачи. И не надо считать себя единственным.

— Всё ясно! — бодро, хотя и с некоторой досадой говорит Лани. — Он хочет, чтобы мы отомстили потомкам его убийц. Этого все духи всегда просят. А кто его убил-то?

— Я так понял, его начальство. Но по именам он не назвал. И вообще-то он пока не говорил, чего хочет.

— Да ясно, что мести, — фыркает Лани. — Аминга, кто, ты сказывал, убил Имрагана Баллаи?

— Боярин Онтал. Его потом тоже убили. Только не Имрагана, а его сына, Бидукко. Это я тоже говорил.

Знаю я, о чем сейчас Лани думает. О том, что в присяжной книге нам ведь встречалось имя одного из Онталирри. Нынешние потомки Онталов. Но…

— Погоди, Лани. Не может он быть сыном Имрагана. Того по всем правилам хоронили. В княжеской усыпальнице. А этот — неупокоенный.

— Может быть, он просто упокоиться хочет? — спрашивает Тарри. — Никому не мстя?

— Ну да, не мстя! — не соглашается Лани. — Они меня, значит, убили и пусть себе гуляют? Нет уж, я бы так не хотел!

— А мне бы не хотелось наоборот, — задумчиво так шепчет Таррига.

А мне? Да нет, глупость какая-то. Или не глупость? В том-то и дело! Чтобы понять, чего хочет дух, следовало бы знать, кто он такой. Даже мы вчетвером разного хотим. А он каким был? Как Тарри? Как Лани? И кем он хотя бы был? Княжичем? Дружинником? Стольником у Баллаи в конце концов?

Ведь откуда-то взялись эти разговоры про призрак Баллаи. Не на пустом же месте его княжьим прозванием величают.

— Подождите! — я сам удивился, как громко у меня это вышло. Почему-то темнота располагает скорее к шепоту. — Много лет уже существует это предание про дух Баллаи. Не Онтала, не Бакуррана. Значит, с Баллаи он чем-то всё-таки связан. Стало быть, должна быть и какая-то злодейская история. Непременно должна, раз уж дух утверждает, что его убили и не упокоили. Может, стоит немного пособирать народных сказаний? Вдруг, что-то такое да выплывет?

— Мы уже пробовали с Тарри, — признается Лани. — У господина Рудо спрашивали.

— И что?

— Ничего, — вздыхает Таррига. — Дедушка сказал, что вообще о таком не слышал.

— Всё равно. Еще надо спрашивать. У учителей, например.

— У всех подряд? — в Лани просыпается охотник. Понравилось ему, видите ли, Тубу ловить.

— Хотя бы у тех, к кому мы по вечерам ходим. При всем отряде не каждый разоткровенничается. А на дополнительных — там обстановка другая. Дружеская, можно сказать.

Слышно, как звякают таррины ключи. На пальце он их вертит, что ли? Я продолжаю:

— Это может выйти весьма любопытно. Ведь Анаричи и Мавирри тоже здесь раньше учились. Интересно также, что скажет орк. Как оно на нелюдской взгляд? Ну а я возьму на себя самое главное. Берусь разговорить господина Баллаи. Чей у нас тут призрак в конце концов?

 

Благородный Илонго чинно склоняется над учебником истории. Взгляд его нет-нет да и застревает на благородном Байнобаре. И тогда неприятные думы омрачают светлое чело благородного отрока. Ну да, очередное прослушивание хотели назначить на сегодня. Благо большинство этим вечером свободно. Дополнительные были только по словесности и по математике. А на них, как известно, ходят только Байнобар и Винначи.

Но эти-то как раз и уперлись. Справедливости ради следует заметить: кто из нас двоих упирался яростнее, это еще неизвестно. Каким таким мёдом там у Мавирри намазано, уж не знаю, но Тарри оттуда за уши не оттянешь. Что же касается меня, так я просто не хотел пропускать встречу с господином Баллаи. Да и расспросы про призрака нежелательно надолго откладывать.

Стыдно признать, но я ведь действительно рассчитывал на Баллаи. Скажете, с чего бы мне на это закладываться? А разве я, я не был с ним откровенен? Хотя бы когда стихи для него писал? Или когда о предках рассказывал в сочинении? Мог бы и княжич ответить мне тем же. Мог, да не пожелал.

Допустим, Баллаи нельзя про это говорить. Так так бы и сказал. Нет, предпочел голову мне морочить. Целый час распространялся о роде Баллаи вообще. Без особого воодушевления, надо признать. Бывает, конечно, что кто-то настолько любит собственные семейные предания. Таким только волю дай — будут говорить и говорить. Но Баллаи-то не таков.

Спасибо, хоть не врал откровенно. Мог бы понять на середине своего выступления, насколько мне обидно слышать от него это. Нет, сделал вид, что не понял, продолжал о Куррикко Баллаи, королевском судье, и о Баминане Баллаи из Барсова Ордена[2].

Увидел наконец, насколько меня не устраивает его рассказ. Распустил всех, оставил только Эя. Тайбирри, еще не выйдя из залы, спросил, чего меня вдруг разобрало. Пришлось ответить громко, чтобы господин словесник тоже услышал:

— Величание напишу!

Кажется, прозвучало достаточно угрожающе. Бирри, во всяком случае, больше не лез. А в глазах у Баллаи мелькнула удивленная усмешка.

Будь там раскаяние. Или хоть сожаление о нашей ссоре — я бы, пожалуй, простил. Ну что ж, рад был вызвать Вашу улыбку, светлый княжич.

 

Илонго ворчит. Будто бы для Айтама, но на самом деле — для меня:

— В кои-то веки сыскались добровольцы. Нет, и тут надо было всё изгадить.

— Это ты верно подметил, — отзываюсь я. — Приспичило же тебе призывать на добровольцев всеобщее благословение. А то бы они сами не разобрались, чего им играть.

— Да ты, Байнобар, уже в прошлом году так разобрался, что дальше некуда. Охота тебе безумного с помоста изображать — дело твое. Только зачем же за весь отряд?

Ячи тоже прислушивается. Спокойно закрывает тетрадь, спрашивает:

— А ты, Тачарри, чего хочешь-то?

Одно удовольствие видеть, как у Илонго рожа зеленеет. Страшно, поди, с кудесником-то спорить? Однако, отвечает:

— Ты не поймешь. Ты в чернокнижника играешь — ну и играй.

Лиабанни неторопливо поднимается со своего места:

— Пойдем-ка, Тачарри, поможешь мне с самоваром.

— Можно, я тоже? — тотчас напрашивается и Айтам.

Самовар, конечно, дело хорошее. А мы тем временем подведем итоги. Кроме личных, обидных, есть еще и общие. По правде говоря, честно нам ответил один лишь Вачияр. Анаричи, по ланиным словам, только буркнул: «Нам нужен жрец». И все. А химик сказал прямо. Что сам он призрака не видел, но разговоры про него слышал. И эти разговоры ему не нравятся. Должно быть, в каждой дворянской школе есть свои сказки. И очень удобно все дурное, что происходит, валить на призраков, оборотней и одержимых.

Ладно, дождемся еще Тарригу. И порадуемся пока за Ячи — хоть ему повезло с наставником.

Тарри возвращается, как всегда, сияющий. Да, сам я тоже совсем недавно таким же с дополнительных приходил.

— Пошли? — киваю я на выход.

И мы гуськом тянемся на черную лестницу. Откуда у него все-таки ключи? Ах нет, это он уже объяснял: от Тубу. Вопрос — зачем?

— Ну что? — спрашиваем мы вместе с Лани.

— По-моему, господин Мавирри признался, что призрак на самом деле есть.

— Так и сказал?

— Ну, — Таррига посмеивается, — он глаза закатил и сказал, что у нас в школе живет Страшный-Ужасный Призрак, Который Каждый Год Кого-нибудь Загрызает.

— И всё?

— Ну да, — беспечно отвечает он.

— Тарри, — забавно слышать, как благородный Дайтан пытается говорить мягко, — это он тебя обманул так.

— Конечно, — все еще улыбается Таррига. — А как еще сказать о том, что что-то есть, если про это говорить нельзя? Только как о шутке или детской страшилке. То есть, на самом деле не обманул, а правду сказал. И такими словами, чтоб стало понятно: выгоднее вид делать, что ты тоже не веришь в это.

— Как это выгоднее? — вмешивается Ячи. — А что будет с теми, кто верит?

Тарри задумывается, потом произносит:

— Вот, Ячи. Если у кого-нибудь прыщ на носу, можно его замечать или не замечать — прыщ от того всё равно не исчезнет. Но если не замечать, хозяину будет приятнее.

Вспоминаю гнусную прыщавую рожу Тубу Мардека. Ну да, кажется, я понимаю, за что он Тарриге ключи подарил. За эту вот вежливость.

— Тогда два на два, — подводит итоги Лани. — Двое говорят, что есть, двое говорят: нету. Только я не особо понял, чего мы этим добились.

Как это «чего»? — так и хочется сказать мне. Я, к примеру, выяснил истинную сущность господина словесника. И я в нем разочаровался. А ты, Лани, говоришь: без толку! Хочешь узнать, чего стоит тот или иной человек из нашей школы, — спроси его про призрак Баллаи. Объяснять я, однако, стану иначе:

— Если считать, что нам не врут, когда говорят, что не видели, то таким образом мы сможем выяснить, кому призрак показывается, а кому нет.

— И что?

— Но хотя бы то… Сейчас, как это сказать?.. Может быть, он только молодым показывается? Нам, математику. А господину Рудо и господину Баллаи — не показывается.

Тарри пыхтит где-то сбоку от меня.

— Чего? — переспрашиваю я.

— Но ведь дедушка, когда тут учился, тоже молодым был. И даже маленьким сначала.

Да, а Баллаи, наверняка, врет!

— Ну, по пятерым опрошенным закономерности не выведешь.

— Вот кого мы зря не спросили, по-моему, — говорит Ячи, — так это кого-нибудь из прежнего лиабанниного отряда. Только я их никого толком не знаю, они к химику не ходят.

— О, а ведь верно, — подхватывает Лани. — Учителей-то спрашивать смысла нет, так и так почти все набрешут. А ребят — надо. Вот Дарри мне когда еще говорил: есть в школе призрак!

С Дарри Дайтаном вышла история. Он на праздники в школе оставался, а сам деру дал. И не куда-нибудь, а в женскую школу. Якобы подругу проведать. Насилу нашли, насилу обратно водворили. И все для того, чтобы тут же заговорить об исключении. И зачем было тогда возвращать?

Но Ячи прав. Не знаю только, получится ли у меня Эя расспросить. Для того, чтобы с ним встретиться, надо же на словесность идти послезавтра. А я еще не решил, буду ли продолжать. Хотя… Вот еще! Нет уж, господин Баллаи, не дождетесь! Приду! Хотя, может быть, и не сразу.

— Слышь, Аминга? — дергает меня Лани за рукав. — Чё ты фыркаешь?

— Да так, вспомнил тут… А правда, не навестить ли нам господина нашего незабвенного Байлеми?

 

Не понимаю. По школе вообще-то шляться не возбраняется. Но почему, почему, если есть намерение сходить к старшим отрядам, надо разрешения спрашивать, будто маленьким? Я бы и так пошел. Но ребята посчитали, что надо спросить.

Лани взлохмачивает вихры и подступается к Лиабанни:

— Господин четвертьсотник, разрешите отпроситься?

— Куда? — хитро прищуривается Лиабанни.

— Нам бы надзирателя нашего навестить. Прежнего, — поясняю я. Вот любопытно, обидится или нет?

— А-а, благородного Байлеми.

— У него день рождения был. Недавно. Мы поздравить хотели.

А тебя, Тарри, объяснять никто не просил. Чего нам оправдываться?

— Дело хорошее. Идите, ребята.

На дворе мелкий весенний дождик. Раскрывшиеся было одуванчики захлопнулись, лужи грязно-желто-зеленые от сошедшего недавно кленового цвета.

— А что? — спрашиваю. — У Леми правда был день рождения?

— Был, — кивает Лани, — девятого.

А я и не знал. Может, стоило бы и гостинцем каким-нибудь обзавестись? Будто бы мы сами — не лучший подарок? Ну, точнее не мы, а то, что Леми за нас больше отвечать не требуется. Вот как посмотришь на этих поганцев — так и вздохнешь с облегчением.

Ага. Леми. Стремя. Время. Семя. Имя. Вымя… Та-ак. Будет Вам гостинец, благородный Байлеми.

— Погодите, ребята. Тарри, у тебя всегда всё есть. Дай-ка мне карандаш и бумагу.

Здание у них смешное. Как наше, только без боковых пристроек. Оттого и выглядит, будто объевшаяся башня.

Спальня первого старшего на втором этаже. Шесть лет назад они были такими же, как и мы. И даже год назад еще казались меньше. Не ростом, скорее повадкой. И усов тогда, кажется, ни у кого не было. А теперь — вот.

Дюжина ребят, почти взрослых мужиков, точно благородные барышни, занята рукоделием. Шьют что-то длинное, переливчато-черное с золотистым. Только Байлеми не видно. Глупо будет, если мы пришли сюда, а он, как всегда, у себя дома околачивается. Эйкана тоже нет. Ну да он, небось, у Баллаи.

— Эге! — поднимает голову один из них. Ния, я его помню. — Да мы ж их знаем. Вы же теперь в отряде у господина Лиабанни!

— А вы — у господина Байлеми, — кланяюсь я. — Леми-то куда подевали?

Сзади и сбоку раздается нарочитое покашливание. Здесь спальня не такая, как в нашем здании: рядом с дверью есть еще ниша. Как раз для надзирательской койки.

— Ой! — оглядывается Тарри.

— Что-что, благородный Байнобар?

Леми тоже вздумал отпустить усы. Видимо, для солидности. И выглядеть степенно у него бы вполне получалось. Не надо только с койки вскакивать так поспешно. За надзирательской кроватью на стене что-то нарисовано. Надо все-таки выяснить, кто у них тут художник. Красиво рисует. На картине — ряды арок, уходящие в бесконечность. А в середине и на переднем плане что-то еще, кажется, памятник, но его как раз закрывает лемина спина.

— Доброго вечера, господин четвертьсотник! — бодро приветствую я его.

— То-то же! Ну, давненько вас не видел. Давайте чаю?

— Давайте! — соглашается Лани, оглядывая комнату. — А вы чего тут шьете-то?

— Шкуру Змиеву[3]! — охотно объясняет нам Ния.

— А на кой?

— Заявились вчера на Аранду. Танец готовим ко Дню Объединения.

— Так это ж… — Лани даже воздуха не хватило. — Суки вы все-таки!

— Дайтан!

Семеро, как же я давно этого не слышал! Леми, сдерживая смех, добавляет:

— Благородный Ландарри, как мне вас не хватало все эти месяцы!

— Ты чего, малый, сказал-то? — беззлобно любопытствует один из парней, так и не отрываясь от шитья.

— Вы не обижайтесь, господа, — урезонивает их Байлеми, хотя никто не буянит. — А ты, Лани, не выражайся.

Кажется, господин надзиратель нам действительно рад.

— Мы сами Аранду хотели взять, — бурчит Лани. И пытаясь заглянуть Леми за спину. — А чего у вас там на стенке нарисовано?

Теперь слышны смешки от швецов. Леми отмахивается:

— Да это так…

От стены он так и не отходит, но руками приглашающее машет в сторону стола:

— Да вы проходите давайте. Что у нас самовар?

— Стоит, — отвечает кто-то.

Лани вытягивает шею вперед и вбок. Леми разворачивает его за плечи в другую сторону.

— Аранду, значит, хотели взять? — переспрашивает он.

— Вы — хотели, а мы — взяли, — невозмутимо заявляет еще один наш знакомец. Лани, кажется, в прошлый раз его Щукой прозвал. Видели вы когда-нибудь саженную щуку?

Вот Илонго-то расстроится. Уже из-за одного этого стоило сюда зайти.

Леми рассаживает нас за столом. Садится и сам:

— Ну что, как житье-бытье?

— Благодарствуйте, — улыбаюсь я. — Погано.

— А что случилось?

— А вот скажите, господин Байлеми, — подбирается Лани. — Вы что знаете о духе Баллаи?

— Вы вообще-то про такого знаете? — уточняю я.

Леми рассыпает в кружки заварку. Пахнет земляникой.

— Конечно, знаю. Вы о чем спрашиваете: о настоящем духе или о сказках про него?

— А Вы можете и про то, и про другое рассказать? — подает голос Тарри.

Вот интересно, если про дух на самом деле рассказывать запрещено, Леми об этом предупредили? Или решили: ну не такой же он болван, сам должен понимать, что можно, а что нельзя. Зря они так решили, конечно.

— Дух-то есть. Сказки на пустом месте не появляются. Будто бы он кого-то невзлюбил и из школы выжил, или что он знает, кто по праву дворянин, а кто притворяется… А что это такое на самом деле, никто не знает. Может, дух, а может, явление природы. Если оно до кого добралось, это значит: человеку видится самое гадостное, что только он себе бы мог вообразить. Всем разное, но всякий раз — самое плохое. Или не видится, а слышится. Вроде испытания: если выдержишь — ну, стало быть, уже взрослый. Бывает, что и не является вообще. Это если у человека таких страхов личных нет. Страхов — или отвращений, скажем.

— Так. — Эх, слышал бы нас господин Баллаи! — А поскольку в своих страхах не всякий захочет признаваться, то и расцветают пышным цветом истории про девиц и нетопырей.

— Да таких историй в каждой школе — целый пароход сыщется. — Замечает Ния, ставя на стол вскипевший самовар. — И каждая — со времен основания школы!

— А у нас это довольно поздно началось, — не соглашается Леми. — Уже когда я в старшую школу перешел. Прежде, вроде, и не было.

— Не-е, — подсаживается Щука, — у нас раньше, куда раньше. Чуть ли не с первого среднего.

— Вот, значит. — Леми осторожно дует в кружку с чаем. — У нас в средней школе не было точно. Наверное, вы намного раньше нас начали взрослеть… — помолчал и добавил с издевочкой, — дети!

— Ничего, — утешаю я его, — старость тоже прекрасная пора. Время мудрости и спокойствия. Мы вот Вас, господин Байлеми, с днем рождения прошедшим поздравить хотели.

Снова раздается хихиканье. Леми косится на меня с подозрением.

— Вам сколько исполнилось? — спрашиваю.

— Двадцать семь. А что?

— Ничего. Я же говорю: прекрасный возраст. — Протягиваю ему мой листок. Писать пришлось под дождем, но для карандаша это не страшно, не расплывется. Только бумага немного набухла. — Вот, это Вам.

Леми читает и уши у него розовеют.

— А вслух? — просит Ния.

— Можно? — спрашиваю я.

Байлеми машет руками, совсем как в моем стишке:

— Да чего уж там…

Поднимаюсь и как можно более торжественно начинаю:

 

Ты помнишь, Лани, было время,

Мы не вдевали ногу в стремя,

Тогда возглавил наше племя

Великолепный вождь Байлеми.

 

Являлись мы в смиренном гриме,

А сами были немирными,

Позоря праведное имя

Делами подлыми своими.

 

Мы были сущими свиньями,

И он, махнув на нас руками,

Забрал свой меч, копье и знамя

И навсегда расстался с нами.

 

— И вы туда же? — ворчит Леми слегка обиженно.

— Неужели Вам уже дарили стихи?

А что, могли. Эй-то у них есть.

— Нет. Стихов, признаться, нет. Только это…

Леми глядит куда-то позади нас, на свою койку. Точнее, на настенный рисунок.

— Ох уж эта мне одаренная молодежь!

Рожи у парней из его отряда — предовольные.

Подойдем поближе. Чай подождет. Вдалеке действительно арки. Так обычно изображают Ларбар. Условный язык искусства: Золотые башни — Кэраэнг, пестрые купола — Ви-Баллу, белые знамена над скалами — Коин. Перед арками — крупно — памятник. Человек на постаменте опирается одной рукой на колонну, в другой — кружка и ложка в ней. В очертаниях угадывается уставной наряд школы короля Таннара: кафтан, сапоги, шаровары. И человек этот… Тварин побери художника!  Человек этот — Байлеми, никто иной. Нос, прическа, усы — все, как у него. И подпись на постаменте: вечно с вами.

— С самого месяца Целительницы рисовали, — жалуется Леми. — Завешивали, просили не подглядывать. А я и купился.

— Молодцы! — заключаю я с чувством.

И еще замечаю, как Лани и Тарри о чем-то шепчутся с Щукой. Тот вдруг хлопает их обоих по плечам:

— Ну хорошо хоть вовремя спохватились!

О чем это они, а?

 

 

Лэй

Благородный Ландарри Дайтан

 

Нари закидали подушками. Как бы в шутку, но на самом деле по правде. А нечего было Гандаблуи вытаскивать! Потому что не умеешь жребий как следует тянуть — так и не берись. Хоть он и не брался.

Это когда у нас Аранду перехватили. Все друг на дружку окрысились и решили: раз так, тогда будем готовить, что достанется. А что достанется — это по жребию решают. И мы бросили жребий, кому идти тянуть жребий. Выпало Нари. А он нам Гандаблуи достал. Мог бы хотя бы Хоб заполучить. Или Мунгаи. Так нет!

Тачарри сказал, что это мы опять виноваты. А Аминга сказал, что — Илонго. И я думал, дело опять до драки дойдет. Но Тачарри с кудесниками драться забоялся, не стал. А потом Нари всем отрядом сказали, что раз он эту Гандаблуи никому не нужную вытянул, пусть сам и готовит. И тогда уже Нарита взъелся. Стукнул учебником по столу и заорал, что в Объединении нет ненужных областей.

Теперь все ходят злющими и друг друга пинают. На словах, а иногда и чем придется. И если Каргу меня завтра спросит, так я скажу! Скажу, что в такой обстановке заниматься правом — ну просто никак!

Зато мы с Ликко подрались. Я в уборной был, когда он зашел. Увидел меня, сказал: «Давай подеремся!». Я спрашиваю: «Зачем?». А он: «Хочется». Вот и подрались. Несильно. А потом я спросил, чего тут в школе было, когда нас не было. В Новогодие. Он ответил, что Новый год вообще у благородного Маэру встречал. Вот кабы он мне раньше сказал, я б с ним по правде задрался, а теперь-то уж — что ж?

И «благородный Маэру», конечно, правильно сделал, что Ликко одного тут не бросил. Но мог бы ведь и нас хоть один раз в гости позвать!

Ну и ладно, ну и черви с ним, с этим правом. Я лучше сейчас вингарский у Тарри перепишу.

Э-э, а Тарри-то где? Что-то все наши запропали куда-то. Аминга на свою словесность пошел, это ладно. Потом Ячи ушел — подумать, как он сказал. Вот, Ячи в нашей комнате даже думать не может, а мне — занимайся, да? А куда Тарри делся, я вовсе не видал. Я, конечно, и так знаю, где его тетрадка лежит. Но самому взять — это ж как украсть выйдет. Так что я лучше спрошу. Только найду сперва хоть кого-нибудь.

В коридоре пол недавно помыли. Он теперь мокрый, скользкий и грязный всё равно. Но прокатиться-то можно! Ии-йэхх!

Куда он мог деться? Может быть, на черной лестнице? У него ключи, и кажется, Тарри там без нас тоже бывает. Обидно, когда друзья скрытничают. И опасно! А если на него там дух налезет? А мы и знать ничего не будем. Нет, надо, чтоб ключи тоже общими были.

Ага. К черному ходу сейчас не пробиться — там Гарругачи толчется у дверей. Тогда я сам сверну. Погляну пока внизу, а затем, глядишь, охранку и сдует. А если не сдует, я у него сам спрошу: «А Вы Тарри не видели?». Чтоб он ко мне первым не приставал.

— А вы Ячи не видели?

О, вот и Тарри. Внизу на лестнице возле столовой. Держит в руках свою любимую книжку по математике. Спрашивает у Чаварры и у Фаланто.

— Нет, — отвечает Фаланто.

А Варри вдруг останавливается:

— Да оставь ты его в покое, Таррига. Деньги деньгами, но отдыхать человеку тоже надо.

— Какие деньги?

Ну вот, как всегда. Что-то интересное — и без меня!

— Да известно, какие.

Варри лениво поводит плечом, хочет пройти мимо. Зато Фаланто поворачивается. Даже со ступеньки спускается, чтоб объяснить:

— Господа Арнери ведь с Байнобаров деньги тянут. Вроде как за то, что за Амингером ухаживают в отпуску. Будто сам не знаешь. Они и Райачи велели с Амингером дружить.

Ах ты!

— Хлоп!

Книжкой — прямо по роже! А я всё думал, для чего ему математика с собою всегда! Ты главное держись, Тарри, я бегу!

Тут и бежать-то всего ничего. И их — двое на одного. И…

— Не лезь, Дайтан. Винначи первым начал.

Варри не дерется. Стоит у стеночки, изучает. Фаланто и Тарри на полу. И драться Тарри так и не выучился.

— Не лезь, Дайтан! — повторяет Чаварра. — Здесь все по правилам.

Да какие же это правила, когда Малуви сильней? И когда они гадости говорят? И ведь, я знаю, нарочно!

Под ноги к нам отлетает обложка от задачника. Самого задачника не видать.

— Да? — спохватываюсь я. — А чего твой придурок книжки казенные портит?

И теперь я по всем правилам вмешаться должен. Пинаю его ногой по заднице. Потому что Фаланто — гад гадский! Мне в спину вцепляется Варри. Отпихиваюсь и от него. А Фаланто я всё же скручу. Вот только руку сперва заломаю. Чтобы не рыпался.

Чаварра не отстает, тянет меня на себя. Но я Фаланто не выпущу! Я ему…

Получается: я сижу на Чаварре, он из-под меня ругается и шипит. Фаланто тоже отвалился, сидит на полу. У него на роже уголок от книжки отпечатался.

Тарри на коленках сгребает остатки задачника. Их теперь три, не считая обложки.

А у меня в руках — рукав от малувиного кафтана. Наверное, нитками гнилыми был пришит. Правильно, и сам Фаланто — гниль, каких мало.

— Плохо смотрятся, — говорит Варри по-вингарски. Или «смотреть плохо»? — Пошли, Фаланто, к интенданту. Оставь их.

— Старые козы мужского рода! — отвечаю я им по-ихнему.

Не придумав, что сказать, вингарцы так и уходят.

— Спасибо, Лани, — шепчет Тарри, не поднимая головы. — У меня опять ничего не получилось.

— Да ты всё правильно делал! Я же всё видел.

— Ты только Ячи не говори.

«И не рассказывайте ничего господину Корбери» — сказала госпожа Бадайяр, убирая пистолет в корзинку с рукоделием.

 

Почта приехала. Точнее, ее еще в праздники привезли. Но раздали только сегодня. Ячи и Аминга уверены: пер-лю-стри-ру-ют. До чего же слово дурацкое. Небось, нарочно охранкой придумано. Чтобы подлости свои красиво назвать.

Отец пишет, что на Исполинов сам приедет. Насчет Дарри поговорить. Его исключать вроде раздумали, но батю всё равно требуют. Батя пообещал разобраться и всыпать нам, ежели что.

Амингеру принесли одно письмо, а он ждал двух. Кроме как от родителей, еще от Талдина, одного мужика с их раскопок. Аминга его в Новый год искал, но не нашел. Оставил записку.

Два письма у Ячи. От отца и матери — раздельно. И он тоже куксится. Потому что ждал трех. А сосед его из Кэраэнга пока не пишет.

Не почта, одним словом, а сплошное расстройство.

Зато у Тарри — целая куча. Прежде чем раскрыть, он ее перебирает и раскладывает. И — тоже не рад. Увидел одно, уставился на него, как на пчелу. Будто ждет, что покусает. Потом убрал подальше, в карман.

Вообще письма перед уроками приносить — это западло. Все сидят и ерзают. Прочесть-то толком не успели, а не терпится. А тут — то вингарский, то право.

Но перед обедом Тарри меня отозвал. Говорит, чтоб никто не слышал:

— Мне письмо пришло. Там, знаешь Лани, про тебя есть тоже. Надо, чтобы и ты его прочитал, наверное? Только она ошибается немножко. Но ты не обращай внимания. Это потому что она торопилась или волновалась. Нет, торопилась, наверное…

— Кто?

— Так барышня Бирнанчи. Разве я не сказал?

— А чегой-то она тебе пишет-то?

— Так я же и говорю, что про тебя. А так бы она не стала, я думаю. Но там не страшно… В общем, ты сам прочти.

 

Здравствуйте, благородный Таррига.

Я долго не ршалась Вам. Но у нас все про него говорят, про Вашего друга. И если Вам незвестно, Вы должны знать.

Хочу поблагдарить Вас сначала за подарок на Новогодие. Ни проходит не дня, чтобы я без него. Но об этом пожже, а сначала про друга. У нас тут все говорят, что в праздники, когда у нас в школе был бал с танцами с кавалерами, для старших, сюда пробрался благродный Дайтан. Чтобы тайно встретиться с некуей барышней. И это так неприлично. Но я всех заверила, что этого не могло быть, потому что благородный Дайтан гостил у нас в праздники и я сама его видела. И он хвалил мои пироги.

Но потом мне обяснили, что это мог быть другой благородный Дайтан. И если у Вашего друга есть родич, с ним может быть беда. Хотя у нас многие девочки считают, что это наборот правильно было, потому что ради любви. И я должна из побуждений Вас с ним предпредить.

А подарок Ваш очень хорош и все девочки ко мне за этим приходят. И полчается правда уже много раз так и сбылось. Но об этом нельзя рассказывать.

А Кумушки я почти уже не боюсь, а она любит сахар и соль. Это моя казенная лошадь. И за это Вам тоже.

До свданья.

Н.Г.

 

— Ну, — говорю я, — напиши ей тогда, что это Дарри был.

— А-а?

— Чего?

— А ты думаешь, надо написать? Мне?

— Так она ж тебе пишет. Ну, не хочешь — так не пиши.

— А она не обидится?

— Обидится, наверное.

— Тогда я лучше напишу. Ой! А если я напишу — и она обидится?

— А ты пиши так, чтоб не обижалась.

— Да как я могу писать так, чтоб она не обижалась, когда я не знаю, на что она обижается?!

Тарри, похоже, даже расстроен.

— Слышь, Тарри? Вот сложные вы всё-таки люди. Если ты не знаешь, когда она обижается, а когда нет, так ты хоть пиши, хоть не пиши, всё равно не поймешь. Делай, как тебе нравится. А она пусть обижается, если ей так хочется. Или не обижается, если не хочется. От тебя это не зависит!

Тарри молчит. Только что-то подсчитывает про себя. Ладно, чего за ради друзей не сделаешь:

— Ну хочешь, я ей сам напишу?

— Нет. Можно, лучше я?

— Ну ты — так ты, я разве против?

 

Дожди, наконец-то, кончились. Сегодня целый день солнце было, а мы, как дураки, в залах проторчали. Отпуск, видите ли, на носу! Итоговые оценки у нас, видите ли, хуже, чем могли быть. Они, может, потому и хуже — от изнурения! Один наш Каргу кого хочешь изнурит — не чихнет!

Дожили! Теперь и по истории задают рисовать. Карты переселения дибульцев. Это ж до фига и больше! Еще и господин Анаричи заболел. Ну ладно, отменились два последних урока. Так дали б хоть погулять. Нет, пришел на замену господин Чачуни, засадил в залу, велел на завтра уроки готовить. Или что угодно делать, только не шуметь. А господин Лиабанни, сказал военщик, присмотрит.

Господин Лиабанни, может, и присмотрел бы, да ему некогда. Он, понимаете ли, Талдина утешает. Тихонько, но мне-то слышно. Я нарочно к ним развернулся.

Нас вчера опять доктор Мадачи всех обследовал. Он разобрался до конца, как его новая махина работает. И решил нас перепроверить — чтоб опять все в трубочку с ведром подышали. Талдина даже два раза попросил дыхнуть. Потом сказал, что все хорошо, и отпустил. А Талдин уже две ночи подряд задыхается. И боится, что чем-то страшным болеет, а ему не говорят. И нарочно ноет, чтоб Лиабанни все видел. Чтоб пожалел. Чтоб думал, что это Ячи вредительствует.

— Ну хочешь, — вполголоса говорит Лиабанни, — мы прям сейчас к доктору пойдем и всё спросим. Пока время есть.

— Как это «пока время есть»? — встревает Булле. — А потом — что? Поздно будет?

— Да без толку, — отмахивается Талдин. — Так и будут говорить: «Все хорошо». А потом, как до присяги дойдет, так поздно окажется.

Лиабанни не отстает:

— Господин Мадачи врать не будет. Если что-то серьезное, так он скажет. И конечно, чем раньше узнаешь, тем лучше. А насчет хвори — что? — безрукие, безногие разве не служат? Идем, пока доктор не сменился.

Талдин молчит. А господин Лиабанни мог бы и понять: перед ним, чай, не войсковые, а черные[4]. Они его, небось, и за своего-то не считают. И вовсе за человека.

— Ладно, — буркает Талдин. — Идемте!

Сделал одолжение! Булле увязывается за ними.

— Потише тут сидите. Мы скоро вернемся. Пифа, побудь за старшего.

Пифа важно кивает.

Вот! А господин Камакко меня бы старшим оставил. А Лиабанни даже не посмотрел.

Аминга и Тарри играют в слова. Из одного длинного другие составляют. Мы с Ячи вообще-то тоже с ними играем. Только он спит. А мне, кроме кота и страха ничего в голову не лезет. И слово-то какое-то дурацкое: перестраховка.

Да что я — нанялся, что ли, тут сидеть? Вон, солнце во дворе греет!

— Дайтан, ты куда это?

А тебя-то, Варри, кто просит лезть? Думаешь, Пифа один не справится? Так справится, ему сам Лиабанни доверяет.

— Отстань, мне отлить надо!

Уже как летом совсем. Жарища, даже кафтан не надо застегивать. И ветер сильный. У нас, когда дома ветер, пахнет морем и чуть-чуть кирпичами, а здесь — навозом с полей.

Всё равно в одиночку гулять скучно. Были бы здесь наши, мы бы глиной могли покидаться: в стену лечебницы — на «кто в окно попадет», или друг в друга. Друг в друга глиной хорошо — влепишь, так не больно.

А вообще стоит поглянуть: чего там, в лечебнице? Может, марганцовка где без надобности лежит? Господин Рудо говорил, она взрывается, если с йодистым калием замешать. Опять же — калий. Его, ежели не с химии, так только из лечебнице переть.

— А ты чегой-то?

Это Булле в сенях толчется. Ну да, Лиабанни с Талдином у лекаря, а он — здесь ждет. При нем, небось, не сопрешь — стражничий выкормыш!

— Ничего. Просто так.

— А, — кивает Булле. — А я думал, тебе Лиабанни нужен.

— Не нужен он мне.

— Ага, — вдруг гадски лыбится Булле. — Не нужен. Конечно!

А вот нечего зубы щерить! По зубам и получил. С ним, с Булле, вообще-то можно дело иметь. Не вопит, не спрашивает, за что. Сам всё понял. Сам мне по уху въехал. А я ему.

Тут только места мало. И кадушки какие-то подворачиваются. Зато темно. Если юшка пойдет — не видно. Булле угрём вьётся — фиг такого удержишь. Да мне больно надо его держать. И так справлюсь.

Ба-бах!

Это мы лавку свалили. А я думал, она прочная. Изнутри откуда-то слышен голос Лиабанни. Что говорит, не разберешь, но сюда идет, точно. Ну и пусть идет! Что я, Лиабанни не видал?

— Тикаем! — шипит Булле из-под низа.

И выскакивает во двор. Видно, как у него кафтан поехал на спине. Почти на две части порвался. Небось, об лавку и зацепил. Я-то, ясное дело, следом топаю. Что я — дурак — там оставаться? Сейчас как Лиабанни заявится, как увидит, что в сенях полный разгром. А убирать-то — уже и некому!

А в нашей зале всё по-прежнему. Ячи спит. Тарри и Аминга играют. Лиабанни с Талдином еще нет. И Булле куда-то делся. Санчи тихонько присвистывает, посмотрев на меня. Сажусь на место.

Аминга и Тарри разом оборачиваются ко мне.

— Ты подрался, Лани?

— Ты брал уборную приступом?

— Да нет, — отвечаю. — Это я так.

Аминга недоверчиво наклоняет голову.

— Хочешь, — вдруг предлагает он, — сходим вечером Анаричи навестить?

Это ему в гости ходить понравилось. Сначала к Байлеми, теперь к господину Анаричи. Но его стоит проведать. Он один, говорили, живет. Скучает, небось, пока болеет. А у Лиабанни можно и не спрашиваться. А ежели сам спросит, скажу, что к господину военщику. Только с чего ему спрашивать-то?

Лёгок на помине. Подталкивает Талле к его месту. Сам оглядывает комнату:

— Всё в порядке, Пифа?

А глазами — то на Пифу, то на меня — зырк да зырк!

— Без происшестфий, гхосподин четвертьсотник, — отчитывается Пифа.

— Лембул, стало быть, не возвращался, — бубнит себе под нос Лиабанни.

А чего на меня-то сразу глядеть? Я ему, чай, не брат!

Снова дверь отворяется. Вот он, Ваш Лембул ненаглядный, заявился. За ним протискивается кладовщик. На руке у него какое-то тряпье висит красное. Казенного цвета.

Кладовщик вышагивает на середину залы:

— Ну что же это такое, благородный Маэру? Ведь сил моих больше нет! Вот, пожалуйста. Восстановлению не подлежит!

Разворачивает тряпку. Ну, в общем, я-то уж понял, что это кафтан. Он теперь только у ворота соединяется.

Э-э, кафтанов-то три. Второй — без рукава. А еще один — с чернильными пятнами.

— Третий! Третий за месяц! Сначала ко мне пришел отрок, предъявил вот это. — Кладовщик взмахивает пятнистым. — Я спросил: кто это сделал? И мне ответили: благородный Дайтан! Потом пришел другой мальчик, с оторванным рукавом. Спрашиваю: кто? Мне отвечают: Дайтан! Сегодня пришел еще один юноша. Вот — полюбуйтесь! Я уже не стал спрашивать. Я уже знаю, кто. Но я хочу видеть, наконец, этого Дайтана!

— А чего, — ворчит Булле, уставясь в пол. — Я сам упал.

Вот еще!

— Без защитников обойдусь, — говорю я, поднимаясь и сграбастывая сумку. — Хотите, так и глядите! И незачем на меня так смотреть, господин Лиабанни. Я и так знаю, что дрова!

И где топор лежит, тоже знаю. Чего мне в зале-то зря торчать? Мне дрова колоть надобно!

 

Ладно, к господину Анаричи можно и завтра будет сходить. Ежели он до завтрева не выздоровеет. Я потом у Тарри спрошу — нельзя ль сосчитать, сколько я дров за полгода нарубил? Небось, всю школу можно в бане перемыть по несколько раз. Еще и на чай останется.

А весною дрова — так это ж одно удовольствие! Двор, свежий воздух, птички. Другие сейчас мучаются, уроки готовят, а я — считай, отдыхаю. Или они уже ужинают? Или поужинали? Сколько вообще времени прошло? А то — вон — темнеет. Точней, стемнело. И вдруг как хлопнет над ухом!..

Ничего это не вечер, просто гроза. Грохнуло и полило сразу. Но мне-то что? Я ж не из сахара, не растаю. А ежели простужусь или молнией там какой стукнет — так это херня! А под навес я всё равно не пойду!

Я всё равно, с самого утра знал, что всё этим закончится. И сон какой-то подлый видел сегодня. Не помню, про что, но ясно, что гнусь. И хернёю ругаться мне всё равно никто не запретит! А кафтаны мы всё равно старые донашиваем. Вот они и рвутся почем зря. И…

Откуда он взялся — Лиабанни — я не видал. Откуда-то сбоку выскочил, сцапал меня и в соседний сарай поволок. А там уже начал голову отрывать. Полотенцем. И еще кафтан велел снять с рубашкой. А то они тоже мокрые.

«Тук-тук-тук-тук» — стучит дождь по крыше и в окошко.

«Шир-шир-шир» — ездит Лиабанни мне по волосам. Ну, голову — не голову, а ухо точно щас оторвет. А сам-то ведь — тоже не сухой.

— Не надо за меня решать, Лани, — говорит Лиабанни, останавливаясь.

Решать?

— А чего решать-то? Я ж и без того знаю. Я от Вас, кроме дров, ничего и не слышал больше.

— А я от тебя что слышал?

— Херню? — спрашиваю я осторожно. А то вдруг — опять.

— Вот именно. И зачем нам это с тобой?

И снова за полотенце хватается. Чтоб я его лица не разглядел. Но тут, хоть и темно, я-то видел! Но теперь-то я потерплю. Раз так — можете даже и ухо оторвать.

И ежели я себя хорошо вести начну, Вам скучно не станет? Да и топить всё равно надо… А вообще, согласитесь, господин Лиабанни, я всё-таки молодец. Три чужих кафтана — ладно, доконал, но мой-то — целенький!

— Лани?

Таррин голос. Снаружи, из дождя. Эх, я бы ему в другой раз отозвался…

— Лани?

Теперь уже под козырьком у сарая. Ежится, когда вода за шиворот каплет. На дворе всё же светлее, чем внутри. Мы его видим, а он нас — нет. Но Лиабанни тоже молчит.

— Таррига! Эй, Тарри!

Еще Мардека тут не хватало!

— А я тебя ищу! — у Тубу волосы намокли и прилипли к щекам. И до чего же вид гадостный.

— А я Лани искал. Его на ужине не было. Я захватил, но он уже ушел, наверное.

Тарри вертит головою по сторонам. Похоже, сейчас уйдет.

— Послушай, — Тубу облокачивается о косяк, — а у меня к тебе… просьбочка одна.

Знаю я эти «просьбочки»! Щас опять клянчить начнет, а Тарри, лопух, отдаст. Было уже.

Я гляжу на Лиабанни. Потому что ежели Мардек хоть слово про часы вякнет, я все-таки вылезу! И Вы не обижайтесь, господин четвертьсотник.

А он и не обижается. Тоже на меня смотрит. Будто хочет сказать: а ну, погоди-ка… Правильно. Мне и батя всегда говорил, что подслушивать иной раз — на пользу.

— Правда? — как-то очень весело Тарри переспрашивает. Когда бы так Аминга сказал, я б сразу понял: издевается. Но с Тарри пока неясно.

— Да. — Тубу наклоняется пониже. — Деньжатами меня не ссудишь? На месяц. Я из отпуска вернусь и отдам. По-верь!

— Да я верю. А сколько?

— Ну, тыщи три. Или хотя бы две. Ты же знаешь.

Ох, ни фига ж себе! Три! Да на это месяц жить можно.

— Тогда три, — подсчитывает Тарри прям на ходу. — Две с половиной ты уже проиграл. И еще сегодня надо что-то поставить.

— Ну вот видишь, — кивает Тубу. — Это ты у нас везунок.

— Я не везунок, — замечает Тарри. — Просто я умею лучше тебя. Немножко.

— Умеет он, — Тубу аж сапогом притопывает. — Да тебе валит, как горбатому! Про кого другого я бы, ей же Семеро, подумал, что жулит. Только не про тебя. По-верь!

— Хорошо, — отсюда видно, как Тарри вынимает часы и смотрит в них. — Нам уже пора скоро.

А потом он денег достает — целую пачку! Протягивает Тубу, и даже не сосчитал:

— Вот.

— Я отдам, — Мардек быстрехонько прячет ее под кафтан. — После отпуска. Сразу!

— Да возьми так.

Тубу выпрямляется. И руки свешивает вдоль тела. И даже проседает малька. Будто на него мешок с картошкой повесили.

— Я же говорил уже. «Так» — нельзя. В долг — значит, в долг. Под слово дворянина. А подачки никому не нужны.

— Говорил, — соглашается Тарри. И взглядывает снизу вверх. — Только ты же всё равно не возвращаешь.

Тубу тянется к кафтану, где он деньги спрятал. Потом передумывает, машет рукой:

— Отдам. Вот увидишь!

Тарри хмыкает:

— Попробуйте меня удивить, благородный Мардек.

Ясно, что он кому-то подражает, только по голосу непонятно, кому. Вслед за ним усмехается и Тубу:

— Ладно. Пойдем уж!

— Лучше побежим! — Тарри выпрыгивает из-под навеса и припускает во всю прыть.

Тубу тоже исчезает. С нашего места не видно, как он бежит. Слышно лишь как сапоги шлепают по лужам. Недолго.

— Это кто был-то? — спрашивает господин Лиабанни, что-то прикидывая.

— Это Тубу Мардек. Из шестого отряда. Он…

Дальше вообще-то не стоило бы. Тарри про часы просил не говорить никому. Но кажется, господину четвертьсотнику всё это еще больше, чем мне, не нравится.

— Что?

— Они на математику вместе ходят.

— Понятно… Идём-ка, Лани, домой!

И протянул мне фуфайку. Не уставную, домашнюю. Может быть, даже свою собственную.

Мы пошли. Я на господина Лиабанни один раз всего взглянул — так сразу и понял: влип Тарри. Одного, правда, не разобрал: давно он влип или только что.

 

 

 

Тарр

Благородный Таррига Винначи

 

Белый рыцарь хитро очень прищуривается и прячет руку за спину. Я всегда думаю, что там нож или камень. И он только вид делает, что безобидный, и самое худшее, якобы, что может устроить, так это обмануть. Ударить он тоже может — только чтобы не сразу разобрали, кто.

Вообще-то белых рыцарей в жизни не бывает, только в плашках. А этот, на картинке, еще на мастера Марри похож очень. Того, что нам плашки подарил. Он тогда тоже так щурился.

— Шесть красных, — объявляет Тубу и сносит две плашки.

Он всё неправильно делает. А по-правильному учиться не хочет. Думать, что это не ты ошибаешься, а просто другим везет, приятнее, наверное. Только это глупо немножко. И потом, если тебе всё время не везет, то это же не просто так. Это уже проклятие какое-то получается. И тогда надо считать, что ты Плясунье, например, неугоден. И тогда тебе вообще за всё белое браться не надо. Наверное, можно так всю жизнь прожить, чтобы не петь совсем или не плясать. А если с девушками тоже не повезет? А для Тубу, по-моему, это важно.

— Ну что же, попробуйте меня удивить, благородный Мардек, — придвигается к столу господин Мавирри. — Поддерживаю.

Господин математик часто так говорит: и Тубу, и Курри, и мне. А я всегда думаю: разве это не от самого человека зависит — удивится он или нет? Вот испугать насильно можно. А удивить или обидеть нельзя, кажется. Мне об этом Лани сказал недавно. Только обидеть все равно страшно. А вдруг кому-нибудь, именно когда я рядом, особенно хочется обижаться?

— Я тоже поддерживаю, — говорю я.

Тубу вздыхает. Он думал, что мы откроемся, и тогда ему было бы легче. Но у меня две взятки наверняка будут. Зачем мне отказываться?

— Господин Мавирри, благородный Баттам, — спрашивает Курри. Он сейчас на раздаче и скучает немножко. — А можно вопрос не по существу?

— Можно, — кивает господин четвертьсотник и убивает козырем тубин зеленый храм.

И Тубу жалко очень. Потому что у него такое лицо, будто бы сейчас его самого убили. Или убьют скоро совсем. И это значит, что шести у него нет.

Курри продолжает:

— А как там моя итоговая проверочная работа?

— Ах вот как! Это для вас математика — вопрос не по существу? — господин Мавирри притворяется, что сердится. Но на самом деле ему смешно, кажется. — У тебя, Курри, две задачи запорото. И довольно досадным образом.

Курри вздыхает:

— Так я потом и подумал!

— Лучше бы ты прежде, чем работу сдавать, так подумал! — господин математик бросает свою третью взятку поперек прежних двух. Небрежно, будто какой-то хлам, — и оттого Тубу особенно обидно. Он ведь думал: это его будут взятки.

— Тогда предлагаю уговор, — Курри на обратной стороне листка с нашей росписью рисует какую-то рожу. — А давайте, если Вы мне проиграете, то Вы мне на каждые пятьдесят очков дадите по одной ошибке исправить?

Теперь моя очередь брать взятки. У господина Мавирри три, у меня — две. А Тубу без одной. Господин математик мне подмигивает:

— Послушай, Тарри, какая изумительная самоуверенность у нашего благородного друга. Во-первых, он уверен, что при исправлении не сделает хуже. А во-вторых, он, кажется, уверен, что выиграет.

— Я же говорю: если! — немножко дуется Курри.

— Без одной, — подводит итог господин четвертьсотник. — Все равно ничего не выйдет, Курри. Мы, помнится, договаривались играть лишь на то, что нам принадлежит. А твои ошибки принадлежат отнюдь не мне. И даже не тебе. А — вечности.

Теперь тубин черед раздавать. Так всего обиднее — когда только что не сыграл, а в следующий кон ничего сделать не можешь, потому что на раздаче сидишь.

— Заказ, — говорит господин Мавирри.

— Второй, — отвечаю я.

— Тре… — начинает Курри, и тут из двери выпадает ключ.

Господин математик оборачивается. И даже из-за стола привстает. А от дверей слышно какое-то пощелкивание. Не очень громкое.

— Сворачиваемся! — командует господин Мавирри. — Живо!

А потом дверь вдруг отворяется и в комнату заходит господин Лиабанни.

Господин математик рукою откидывает волосы со лба. Он часто так делает, особенно когда заказывает большую игру.

— Добрый вечер, господин четвертьсотник! — он приветствует господина Лиабанни, но таким голосом обычно говорят: «Как же Вы надоели!».

— Доброго вечера и Вам, господин четвертьсотник! — у господина Лиабанни голос тоже странный немножко.

И хотя они в одном звании, господин Лиабанни сейчас на воеводу больше похож.

И кажется: вовсе неважно, что Вы свои плашки задачником успели накрыть, господин Лиабанни их и так видит. И даже если он по какому-нибудь другому делу зашел — всё равно стыдно ужасно.

И перед господином Мавирри тоже стыдно. Потому что смотреть на господина Лиабанни не получается, а если не смотреть — получается, что Вы господина математика выдаете.

— У вас тут что, устный счет? — спрашивает господин Лиабанни мрачно.

— Ага! — радостно соглашается Тубу.

Конечно, ведь на столе, кроме задачника, под которым плашки, больше ничего нет: ни тетрадок, ни перьев, ни чернильницы. Даже листок с записью Курри куда-то дел. И карандаш.

— Мы разговариваем, — объясняет господин Мавирри.

— Запершись?

— Да. Когда отвлекают, это невыносимо. И кстати, как Вы сюда попали, господин четвертьсотник?

— Отмычки, господин четвертьсотник, — отвечает господин Лиабанни. И хлопает себя по карману.

Нет, господин Мавирри все-таки не очень прав. Невыносимо — это не когда отвлекают. А когда неизвестно, что дальше будет.

— Пойдем, Таррига, — устало кивает Вам господин Лиабанни.

И Вы не знаете, как быть. И надо ли сейчас спрашивать разрешения у господина Мавирри? Но ведь не идти же нельзя!

Господин математик оглядывает стол. Там под задачником все еще спрятаны плашки. И если господин Лиабанни вдруг приподнимет книжку, то всё станет ясно. Может быть, лучше бы, чтобы он так и сделал? Тогда он хотя бы не станет спрашивать у Вас, чем вы тут занимаетесь. Так думать — плохо и подло. Просто Вы боитесь, что всё равно всех выдадите, потому что врать господину Лиабанни у Вас не получится. И если еще не все знают, что Вы — и трус, и подлец, то скоро узнают. И от этого тоже стыдно.

— Иди, Тарри, — отпускает Вас господин Мавирри.

Господин Лиабанни, ни слова не говоря, выходит в коридор.

И Вы тоже идете следом, и опять не знаете, что лучше. Если господин Лиабанни сейчас остановится и Вас расспрашивать начнет? Или если он в комнату отрядную вернется и вообще Вам больше ничего не скажет? Может быть, даже никогда.

Лани или Аминга — они бы уже знали, что сейчас сказать надо. А Ячи просто ни с чем запретным бы не связался. А может быть, господин Лиабанни сам ждет, что Вы первым заговорите? Вы бы заговорили, Вы бы… Ведь господин Лиабанни хотя бы должен знать, что Вы играете не затем, чтобы его обидеть. Не для того, чтобы устав нарочно нарушать, а потому что это интересно было — играть.

Как Лани иногда ругается, чтобы господин Лиабанни на него внимание обратил. Но Вы-то не так, Вы как раз не хотели, чтобы он обращал. Тьфу! То есть, хотели бы, только не чтобы господин надзиратель обижался или сердился.

Пока Вы обо всем этом думали, господин Лиабанни уже пришел. И Вы вместе с ним. Не в отрядную комнату, а в залу вингарского. В ней сейчас никто не занимается, и вообще никого нет, а отмычки у господина Лиабанни, и правда, есть.

Господин Лиабанни садится на лавку с краешку, а Вам кивает на другую лавку — через проход.

— Ты играешь на деньги?

У Вас мама так спрашивала: «У тебя горло болит?», когда Вы вдруг кашлять начинали. И может быть, поэтому Вам и хочется ответить, как маме. Что Вы не замечали, что горло болит, точнее, что на деньги играете. Но если подумать, то получается, что да. Что на деньги. Только так нельзя говорить.

— Я… Я обещал не рассказывать. Извините, господин четвертьсотник.

— Кому?

— Всем… То есть, никому… То есть, я господину Мавирри обещал.

— Ясно. — Господин Лиабанни ставит локти на колени и пальцы перекрещивает домиком. — Бросай ты это дело. Честной игры со ставками не бывает. На деньги, на вещи.

Хуже всего, что господин Лиабанни расстроен. Не сердится, не возмущается, как мог бы. Не грозится, что Вас из школы выгонят. Только как же теперь будет: господин Мавирри и Тубу, и Курри станут собираться без Вас. И станут думать, что Вы их просто так забросили. Потому что нельзя же будет им сначала объяснить, что Вы пообещали к ним не ходить больше. Потому и нельзя, что Вы еще прежде обещали о них не рассказывать. А играть без денег они, наверное, не согласятся? Хотя Тубу от того только лучше бы было.

— Не бывает, наверное. А по уставу в школе плашки запрещены почему-то. А деньги — нет.

И зачем Вы это сейчас сказали? Будто бы хотите господина Лиабанни в лужу посадить. Потому что в тюрьме, например, деньги запрещены, а плашки — можно, Вы это читали где-то. И выходит, что школа — это даже хуже, чем тюрьма.

— Так невозможно же уследить: на деньги где играют или так, — отвечает господин Лиабанни, удивляясь немножко. Наверное, оттого, что Вы таких простых вещей не понимаете. — Вот и запретили эти игры вообще. Только ведь кто вправду игру любит, тому ставки-то не нужны.

А Вы и сами не знаете: господин Мавирри что больше любит — играть или ставки. Там, на математике, это как-то само собой связанным считалось.

— Я и говорю, — продолжает господин Лиабанни, — что этак сплошное жульничество выходит.

И Вы, Таррига, тоже настоящий жулик. Потому что у Тубу и Курри выигрывали. Знали же, что лучше их играть умеете, и продолжали выигрывать. Как если бы опытный вояка новичка на саблях драться позвал и зарубил. А господин Лиабанни всё это понял, и ему теперь с Вами разговаривать, должно быть, противно.

— Меня отчислят теперь?

Дедушка приедет забирать Вас на отпуск. А ему скажут, что такой здесь больше не учится. И он сначала удивится, а когда ему все объяснят, согласится, что это позор ужасный… А как же Лани, Ячи, Аминга? Как же Вы без них?

— Я докладывать не стану. Только ты туда больше не ходи.

— Хорошо… Я не буду, господин четвертьсотник.

Только что же в этом хорошего?

 

А в последний день перед отпуском никто уже не учился. Только гимнастика была первым уроком. А потом вам всем велели идти в свою комнату и там дожидаться господина Старшего надзирателя. Он не очень скоро пришел, но принес с собой ваши листки с успеваемостью. Их правильным почерком на плотной бумаге написали. Не господин чистописатель, кто-то другой, но тоже красиво выглядит.

У Вас два «Изрядно» — по танцам, и верховой езде. Зато, как бабушка и пообещала, «Дурно» за поведение. А у Эйчена «Изрядно» тоже по танцам и по гимнастике, и «Посредственно» по верховой езде. Зато «Дурно» нету ни одного. И это непонятно, как сравнивать: лучше у Вас отметки или всё-таки хуже. Если просто вычесть, то Вы хуже, потому что у Вас «минус пять», а у Эйчена — «минус четыре».

Но Вы ведь не из-за этого расстроились. Просто из-за того, что занятий больше не было, не было и математики. И Вы господина Мавирри так и не увидели. А потом Вы подумали, что так даже лучше, наверное. Потому что если бы Вы его увидели сегодня, в первый раз после того вечера, Вы бы все равно не знали, что сказать. Точнее, Вы бы сказали, конечно, что больше не придете на дополнительные. Только непонятно, как объяснить, почему.

А теперь господин Мавирри будет думать, что он для вас ничего не значил совсем.

И с господином Лиабанни сложно очень. Потому что это Вы виноваты, что он рассердился тогда. И на Вас, и на господина математика. И когда он на Вас смотрит иногда, Вам всякий раз неудобно делается. И даже хочется ему на глаза не попадаться. Только вдруг он решит, что это Вы опять что-нибудь дурное задумали, затем и прячетесь?

Лани это заметил, наверное. Он даже нехорошими словами ругаться перестал, чтобы господина надзирателя лишний раз не сердить. И когда предлагает что-нибудь, — то всем четверым сразу: Ячи, Аминге, Вам и господину Лиабанни.

Сегодня даже смешно получилось немножко. До обеда было уже не очень долго. Все куда-то разбрелись, и Вы тоже хотели во двор пойти. А Лани вдруг сказал:

— Слышьте? Надо бы окна у нас помыть!

Это, вообще-то, правильно. А то у нас между рам паутина еще с прошлого года осталась, серая. Пауков, правда, пока нет. Но, может быть, они еще не проснулись.

Лани сбегал принести ведро с водой и старые газеты. Их ему в канцелярии выдали — целую пачку. Только для мытья тряпки еще нужны. И тогда Лани у господина Лиабанни спросил:

— Господин четвертьсотник? А давайте окна вымоем? А то у нас в спальне неба белого не видать!

Это он так тряпья просил. А господин Лиабанни всё по-своему понял. Достал пять тряпок и принялся за мытье вместе с вами.

Это даже весело. Сначала отмыть, потом газетой скомканной насухо вытереть. А стекло в ответ начинает пищать. И можно ни о чем не думать, хотя бы сейчас. Только об окнах. И о том, что на три окошка площадью полтора аршина на аршин уходит по четыре газеты. А если в нашей школе шесть спален и шесть залов для занятий, и в каждой по…

— Таррига, эй! Это у тебя дед — конный полтысячник?

А Вы думали, Видакко на конюшне вместе с Тачарри.

— У меня — да. А что?

— А он там с господином Буллеяррой ругаться приехал. Кажется, сейчас прибьёт. Орут — аж на ристалище слышно!

Дакко так улыбается странно. Будто бы рад. А ведь он на верховую езду ходит, должен бы за господина конюшего переживать. Только же это глупость какая-то. Зачем дедушке на господина сотника кричать. Вы вообще-то не слышали, чтобы он раньше голос повышал. Вот господин Буллеярра часто кричит, если сердится. Но на дедушку ему сердиться же не с чего вовсе. Это же не на Вас.

Может быть, это не Ваш дедушка? Потому что Ваш ведь завтра должен приехать, наверное. А это какой-нибудь другой большой начальник. Просто в том же звании. Надо пойти посмотреть.

— Погоди, — окликает Вас с подоконника господин Лиабанни. — Сейчас уж господин полтысячник сюда придёт…

И можно гадать: это господин Лиабанни старшим командирам ругаться не хочет мешать? Или Вас из-под надзора выпускать не хочет? Чтобы Вы опять во что-нибудь не влипли.

Вот Дакко господин Лиабанни не задерживает. Тот уже убежал.

Окно мыть больше не хочется. Потому что вдруг там всё-таки дедушка? И вдруг он с господином Буллеяррой так сильно поссорится, что на поединок его вызовет? Или наоборот — он дедушку? И что бы там господин Анаричи не говорил, но это хорошо даже, что у нас жреца в школе нету. А то еще благословит.

Хотя дедушка, если захочет, наверное, сам досточтимого найти сможет. В Ларбаре или еще где-нибудь. И самое глупое, что Вы так и не знаете, из-за чего они спорят. И ведь скорее всего, что из-за Вас.

— Ты бы, Тарри, собирался пока, — окликает Вас Амингер.

— Зачем? — спрашиваете Вы, как дурак.

— Чтобы быть готовым. Если господин Винначи уже приехал, значит, он тебя сегодня заберет. Вот и укладывайся.

А Вам собирать особенно нечего. Вы книжки с тетрадками еще с утра уложили. А рубашку чистую — два дня назад. Чтобы под нею плашки спрятать. И деньги, что от выигрыша остались. Вам их даже деть теперь некуда. Можно было бы на что-то полезное пустить, только это тайно не сделаешь. Так и будете их до самой смерти с собой таскать. Три с половиной тысячи. Или хотя бы до первого жалования.

А когда господин Лиабанни обещал «не докладывать» — это значит, что и «не рассказывать» тоже? Потому что дедушке он отчитываться не обязан, наверное. Но, может быть, подумает, что лучше предупредить?

— Доброго дня, господа!

Приехал! Дедушка даже загореть уже успел. И кажется, очень доволен. Ни за что не подумаешь, что ругался. Только я точно знаю, что он ругался, потому что голос особенный. «Все слышат? Я совершенно спокоен!» Он шагает ко мне:

— Таррига, ну ты и вырос! С Вашего ведома я заберу своего внука, господин четвертьсотник.

 

 

Лэй

Благородный Ландарри Дайтан

 

Все разъехались. Наши — так совсем все. Тарри дед еще двадцать девятого увез. У нас даже проститься толком не вышло. И сговориться, как господина Лиабанни поздравлять. А у него день рождения в последний день Преполовения. Через пятнадцать дней.

Ячи с Амингой вчера уехали. А мы батю только завтра ждем. Последним приехали за Ликко. Папаша его. Мелкий — соплей перешибешь, а важный — куда там. Как прискакал — даже с коня слезать не стал. Ликко рукою махнул: давай, мол! Ликко своего вывел, и они поехали. Кажись, даже полсловечка друг дружке не сказали. Бояре!

А мы с Лиабанни зато в комнатах подмели и полы помыли. И я спросил, будем ли мы летом в походы ходить, хотя бы на праздники. Лиабанни пообещал. А когда чай сели пить, — прям в спальне, на его и эйченовой койке, — он меня тоже спросил: а чего мы любим?

— Ну, блины с медом. Мороженое, — отвечаю. — Еще чтоб интересно было — ловить кого-нибудь или в Корбери и Корберичи играть. Потому что просто играть — в салки там или в прятки — это для малышей. А нам — чтоб по правде было надо. Еще Аминга стихи любит разные. А Ячи — про рыцарей и в храм ходить. А Тарри…

Тут я остановился. И потому что не так-то просто сразу сказать, чего Тарри любит. И потому что смекнул вдруг: Лиабанни не зря спрашивает. И еще потому, что из окна слышно стало, как во дворе шумят. Там кто-то приехал, кажись.

У нас в спальне окна, хоть и чистые теперь, но кто приехал — не видно. И темно, и они от ворот, небось, к начальству сразу пойдут.

— Тарри считать любит. Вы, ежели Вам какой отчет с цифрами надо сдать, его попросите. Он — с удовольствием!

— Да, — Лиабанни вздыхает. — А с математикой такая вот незадача вышла.

— Это какая? — спрашиваю.

Тарри тогда пришел совсем разнесчастный, и я его тормошить не стал. Про то, чего мы с Лиабанни слыхали у сарая. Я даже боялся, что у него часы опять отберут. Но на следующий день видел — на месте они. И решил: значит, ничего, обошлось.

— Ну сам же видел. Я вот думал с господином конюшим поговорить, может, он бы Тарригу опять принял. Да боюсь, теперь ничего не выйдет.

— А чего не выйдет-то? Он ж не с Тарри собачился, а с дедушкой его. На Тарри-то чего ему злиться?

Это ж самая дурацкая дурь. Когда с одним разосрёшься, а водится со всеми перестанешь. Вот ежели я на таррину бабку зуб заточу, — чего мне теперь — и с Тарри не дружить, что ли?

— Ну разве что попробовать, — опять вздыхает Лиабанни. Только видно, что сам-то он не верит. — Может, простит…

Но это здоровско, что он такой разговор сам сперва завел. Потому как теперь я тоже могу.

— Господин Лиабанни, — я даже вид делаю, что просто так спрашиваю, а на самом деле мне этот пряник сейчас — дороже всего. — А чтоб по-честному: а Вы чего любите?

День рождения у человека скоро. Надо ж знать — чтоб фигни какой не дарить.

Лиабанни вдруг жмурится:

— Белорыбицу озерную. Очень я ее жалую. Вот думаю в этом отпуску на Озеро съездить, в родные места. Белорыбица — она только на Озере хороша, в городах что продают — не то. Ел когда-нибудь уху из белорыбицы, Лани?

— Уху ел, само собой. Только у нас в крепости морская рыба-то. Батя сам ловит, а мать — варит.

— Ушица на костре особенная. Знаешь, как ее делают? Сначала мелочь всякую варят: ершей, окуней. Потом вытаскивают их — и кошкам. А в котел уже белорыбицу кладут. Водки добавляют обязательно. И головешкою из самого костра помешивают. Для дымка и для навара.

Я так и представил: сидит Лиабанни на берегу озера над котлом. Костерок трещит, тиной пахнет. Он ложкою деревянной суп хлебает а позади него — кошки. Сидят и тоже облизываются.

— Господин четвертьсотник! А давайте на рыбалку еще пойдем? На речку. И ухи наварим. Ну и что, что без белорыбицы — тоже неплохо выйдет. И без водки.

— Ну вот, авось, приедет досточтимый. Отпразднуем День Объединения. Можно будет и сходить.

При чем тут досточтимый, я понять не успел. У нас в коридоре, а затем и в прихожей кто-то сапогами забухал, затопал, забасил что-то. А потом вошли — даже стучать не подумавши — Гарругачи и с ним еще какие-то двое. Полсотник и десятник — и тоже из Охранного.

Ох, задницей чую — не к добру! Она у меня к неприятностям чувствительная.

— Вот, — говорит Гарругачи слегка запыхавшись, — четвертьсотник Лиабанни, надзиратель того отряда. И мальчик, что учится вместе с ним. Благородный Дайтан.

Это он меня уже выучил? А ведь я господину четвертьтысячнику почти ни разу еще не попадался. И вообще — чего сразу я? Чего — Лиабанни? И с кем это — с ним?

— Господа из Охранного вас расспросят. А вы постарайтесь припомнить все поподробнее.

— Мы оба? — переспрашивает его Лиабанни.

— Да, — отвечает полсотник. — С Вашего позволения, мы бы паренька тоже послушали.

— Спрашивайте, — кивает им Лиабанни. И головой спальню обводит: мол, может, рассядемся уже?

— Садитесь! — командует Гарругачи.

— Вот у тебя в отряде, — начинает этот полсотник, — все отдыхать разъехались. А ты чего ж остался?

Ага, это он с меня начал.

— А я, господин полсотник, — отвечаю, — завтра разъедусь, когда батя приедет.

— А как все остальные разъезжались — помнишь? С кем, на чем, в какую сторону?

Главное, не понятно, о ком он выспрашивает. А когда непонятно, можно чего и лишнего наболтать. Нет, тут надо б поосторожней!

Начну рассказывать. Про тарриного дедушку. Но только то, что он первым приехал, а не то, что с Буллеяррой ругался. Потом про илонгину мохноножку — она их с Дакко забирала. Затем сразу от пристани много народу приехало: и господин Арнери, и санчина бабка, и вингарцы. Эйчена отец на железную дорогу повез. За Талдином мать приехала, за Булле — опекун из Ви-Баллу. С ним еще майгуррина мамаша любезничала. И остались мы с Ликко. А с сегодняшнего полудня — я и вовсе один.

Господин Лиабанни головою кивает: все так.

— Значит, сегодня днем, — говорит полсотник, — те, кто уезжал, верхами поехали. Не на пристань?

— Ну куда же им на пристань-то, с лошадьми? — спрашиваю я.

— А куда они собирались?

Ага, это они, стало быть, на Нарвари стойку сделали. Что же Ликко такого-то натворил?

— Да вроде в Ларбар, господин полсотник. Но я не спрашивал.

— Высокородный Адаликко говорил, что в Ларбар, — подтверждает и Лиабанни.

— Не знаете случайно, куда именно в Ларбар? — переспрашивает его полсотник.

Лиабанни хмурится. Он уже что-то сообразил, и это «что-то» ему крепко не нравится.

— Не знаю. Адрес их проживания есть в школьной канцелярии.

Теперь кивает и Гарругачи. И любопытная штука: наш господин четвертьтысячник так держит себя, будто он не с этими двумя, а сам по себе. Словно он здесь сейчас не затем, чтоб мы не отказывались на вопросы отвечать, а чтоб эти двое у нас чего лишнего не спросили.

Они же все сослуживцы. И Гарругачи, и полсотник с десятником. И даже ликкин папаша. Чегой-то они меж собою не поделили?

— Ладно. Скажите: сколько их было?

— Двое, — отвечает теперь первым господин Лиабанни.

— Ну да, Ликко с отцом, — добавляю я, когда они на меня глаза переводят.

— И все?

— Никак нет, господин полсотник, — поясняю. — Еще два коня.

— Людей с ними других не было? — улыбается мне полсотник.

Эх, настало время выдвигать и свои предположения, раз они ничего не объясняют. Господин Корбери так делал: начинал придумывать всякое ужасное. Его все бросались разубеждать — и пробалтывались.

— Разве только в невидимости, — задумчиво почесываю я голову.

Полсотник, вытаращив глаза, пялится на Гарругачи. Тот морщится.

— А что заставляет тебя так думать, парень?

— А то, господин хороший, — отвечаю, — что вы и сами знаете. — А потом взглядываю на Гарругачи, — Можно?

Тут Гарругачи так перекосило, что я даже испугался слегка. Вот хватит мужика сейчас удар — и что? Я ж ему зла-то не хочу. Я ж сведения добываю!

— Можно, Дайтан, — шипит он.

— А то, что он — кудесник.

— Кто? Адаликко?

— Да нет же, отец его! А где вы видели, чтоб чародей — и вдруг один? Значит, его свита в незримости!

Кажется, Гарругачи сам себе приказал: «Отомри!» — потому как он шевелится начал, а до этого — забывал. И даже пальцами себе по коленке стучит.

А я продолжаю:

— А вообще, ежели вы Ликко ищете, так они и сами могли незримость принять. И вместе с конями. А затем — чародейским проходом — и в Кэраэнг!

Десятник на полсотника глядит. Он в непонятии: это за мною тоже записывать — или ну ее, Золотую Столицу?

Тут господин Лиабанни расчихался отчего-то, Гарругачи задумался, а полсотник — тоскливо так — спрашивает:

— Но почему в Кэраэнг?

— А он там всех знает, — шепотом сообщаю я. — Он там уже бывал. А отец — так даже и учился!

— Если желаете, господа, — устало говорит Гарругачи, — можно опросить нашего конюшего. Он даст приметы лошадей.

— Да, пожалуй, — соглашается полсотник и встает. — Господин четвертьсотник, проводите нас, пожалуйста, на конюшню. Благодарствуем, господин четвертьтысячник.

Лиабанни поднимается следом за ними:

— Лани, ты прибери тут пока.

Чужие охранщики и Лиабанни идут к дверям. Гарругачи замешкался. Ну, так и я прибирать пока погожу.

— Господин четвертьтысячник, — дергаю я его за рукав. — Хотите чаю?

Оглядывается. Будто про меня уже и думать забыл. А я, между прочим, полезное дело делаю — про устав ему напоминаю. У нас в школе после десяти учащиеся не должны одни находиться, чтобы без старших!

— Да-да, спасибо, — говорит он как-то растерянно и усаживается на прежнее место.

Подставляю кружку под самоварный носик. Видно, как на дне разбухают от кипятка мятные листья.

— Скажи, Ландарри, — Гарругачи, кажись, проснулся. Бодрый такой вдруг сделался. — А Адаликко действительно говорил, что скучает по Кэраэнгу?

— Да это не Ликко, это Бенг говорил.

— Какой Бенг? Мемирия?

— Ну да. Он говорил: всякий тоскою какой-то там томится, кто то ли повидал Золотую Столицу, то ли как-то еще. Это стихи такие были, — объясняю я, чтоб он понял.

А у Гарругачи кружка в руках дергается: туда-сюда. А с виду — уже совсем спокойный. А чего он вообще-то перепугался? И главное — с Ликко-то что?

— Сегодня в три часа пополудни, — начинает Гарругачи серьезно, — кто-то применял чары. Как раз на той дороге, где могли ехать господин Нарвари с сыном. Скорее всего, они там и ехали. Тамошнее Охранное отделение тотчас выехало на место. Никого не нашли. Обнаружили только многочисленные следы верховых и какой-то повозки. И ущерб, нанесенный сельскохозяйственным угодьям. Ворожить мог сам господин Нарвари, а мог и кто-то против него. Так что, боюсь я, сейчас важнее не где у Нарвари друзья, а где у него враги. И кто они.

Ох, ни фига ж себе! А еще господин четвертьтысячник не говорит, что ворожить мог сам Адаликко. Потому что тогда получится, что Гарругачи кудесника проглядел у себя под носом! Вот он и дерганный. Ясно дело, он о таком не скажет. Но я-то всё понимаю.

— А это не те, с кем Ликко в Новый год ехать отказался?

— Челядинцы дома Нарвари? Вот и я про них уже думал. У нас есть пожелание господина Нарвари… — он поправляется, — четвертьсотника Нарвари: отпускать высокородного Адаликко только с ним. И ни с какой другой родней. Сложные семейные отношения.

Господин Лиабанни пришел очень тихо. Я давно заметил: он вообще никогда не топает, не то что некоторые. Гарругачи засобирался:

— Спасибо за чай. И да!.. завтра после подъема переезжайте-ка с вещами в здание старших отрядов. Здесь полы будут красить.

— Есть, господин четвертьтысячник, — отвечает ему Лиабанни.

Одного я только не пойму: при чем тут Ликко — и полы?

— Господин Лиабанни, а чего их красить-то? У нас и старые еще ничего.

— Дык-ть, Лани. Положено…

— А батя только к обеду сюда доберется. И что мы с Вами, благородный Маэру, будем у старших, как приживалы, сидеть?

— Ну, что делать, посидим… А то — можно и у меня. Ты ж у меня еще не был.

— Да уж, — говорю я. — Еще нет!

 

* * *

Сколько белого кругом! За растворенным окошком — будто зима вернулась — сыплются наземь белые лепестки черешен. Поглядишь вокруг — всюду они: пробегают снежной поземкой по двору, сахарной пудрой усыпали грядки и ристалище. Некоторые же — особенно подлые — умудрились даже налипнуть на только что покрашенный пол. Так и останутся теперь навечно — до тех пор, пока благородному Гарругачи вновь не придет в голову подобная блажь: выкрасить срочно эти полы по новой.

Господина четвертьтысячника у нас уважают. Не успел он отдать распоряжение о покраске, глядь — уже бегают рабочие с ведрами, с кистями, уже мажут. Приехали господа из Ларбарского Охранного — и даже в здание войти не смогли. Ну как же можно — по выкрашенному?

А господин Нарагго запаха краски не переносит. Оттого и не показывался в школе два дня. А когда появился — с покрасневшим лицом и припухшими глазами — выглядел совсем больным и очень сердитым. Прижимая к носу клетчатый платок — а что поделаешь, запах! — заперся в своей комнате, открыл все окна и долго-долго изучал некий листок, вырванный из ученической тетради, опять же в клеточку.

Листок этот — весьма, кстати, примечательный, расчерченный на четыре поля, с цифрами и загадочными надписями: Курр-Курр, Тарр-Мулл, Тарр-Вэй и Бай-Мулл — сегодня утром принесли благородному Нарагго надзиратели первого, третьего и шестого средних отрядов. Доложили о чем-то господину Главе и ушли. А листок остался.

И сделался оттого господин Нарагго еще краснее и суровее. А потом велел позвать к нему благородного Баттама Мавирри, нашего школьного математика.

Благородный Баттам тотчас и явился — как всегда, стройный и красивый, истинная гордость нашей коронной службы. Поправил прическу, поприветствовал господина полтысячника по уставу, но приветливо и с улыбкой. Господин же Нарагго отвечал ему куда менее любезно, садиться не предложил, а сделавшись еще мрачнее, чем был, потребовал объяснений.

— Господин четвертьсотник, — благородный Нарагго передвигает по столу загадочный листок. — Скажите мне: что это такое?

Господин Мавирри не слишком долго думает над ответом:

— Роспись плашечной игры, господин полтысячник.

— Это мне известно. Он был изъят у одного из Ваших учеников. Более того, мне известно, что именно этим Вы занимаетесь с учащимися на вечерних дополнительных занятиях. Я жду дальнейших объяснений.

— В том числе и этим. Разбором красивых раскладов. Видите ли, господин полтысячник, это дети. И им гораздо легче считать не нечто отвлеченное, как например, несуществующие мешки с зерном или бочки с водой, а видеть всё наглядно.

— В том числе и деньги? — господин Нарагго хмурится и громко чихает.

— Будьте здоровы! А считать деньги — одно из наиболее полезных умений.

— Вы что, издеваетесь? Вы устроили у себя игорный притон! Вы играете с детьми на деньги! Здесь проставлены имена — Ваше и Ваших учеников. Вашей же рукою! Надеюсь, мы не опустимся до сличения почерков, чтобы это доказать?

— В этом нет необходимости. Это тоже способ научить их считать. А в чем, собственно, дело? Кто-то из ребят жалуется, что я его обыграл?

Господин Нарагго в гневе ужасен. Он даже отбрасывает на пол платок и стучит кулаком по столу. Не очень сильно, чтобы не расплескать наполненный доверху стакан с имбирным чаем:

— Вы еще спрашиваете! Азартные игры в школе зап-ре-ще-ны! А Вы! Вы сами поощряете детей к нарушению устава!

Благородный Баттам провожает взглядом упавший платок, но поднимать его не кидается:

— Господин полтысячник, неужели кто-то сказал Вам, что я заставляю их играть? Это неправда.

— Что? Да Вы вообще-то соображаете, четвертьсотник, что Вы несете?

— Так точно, господин полтысячник. Они же всё равно будут играть. Так лучше уж в присутствии кого-то из взрослых.

Слушая этот разговор, невольно задаешься вопросом: и в самом деле, уж не глумится ли благородный Баттам над господином Нарагго? В отместку за все былые обиды, в пору его собственного ученичества? Тогда-то ведь было нельзя.

— Прекратить! Немедленно! За грубое, нет, грубейшее нарушение устава коронной школы я мог бы уволить Вас с такой пометкой в послужном списке, что любая коронная служба для Вас в дальнейшем была бы закрыта. Вас, благородный Мавирри, спасает лишь то, что Вы — наш бывший ученик. Поэтому завтра, нет, сегодня Вы сами подадите мне свое прошение об отставке. Садитесь и пишите!

Приказом садиться благородный Баттам пользуется незамедлительно, а вот писать не спешит. Хотя господин Нарагго и придвигает к нему чернильницу и чистый лист. Господин Мавирри откидывает со лба прядь волос:

— Я бы не стал так торопиться, господин Нарагго, с моей отставкой.

— Что?

— Мне нравится здешняя служба. Я нежно люблю стены этого коронного заведения. Уверяю Вас, еще с детских лет. Именно любовь к ним и вынуждает меня хранить некоторые местные тайны. Тайны, разглашение которых, несомненно, не пойдет на пользу доброму имени школы государя Таннара.

— Какие еще тайны?

— Тайны. Или, если хотите, предания. О неком неупокоенном духе, например, которого наши бедные малютки пока еще называют духом Баллаи. О мертвеце в подвале. О подкрученных счетчиках Саунги. О досточтимом Габае, что навещал нас долгие годы, а в этом году — увы! Да продлят Семеро его деятельную… ах нет, уже, к сожалению, бездеятельную старость!

Ранняя бабочка, такая же белая, как и все вокруг, садится на подоконник. Прекрасный повод для господина Нарагго — можно не глядеть на подчиненного, а любоваться тварью Плясуньи Небесной, размышлять, пересчитывая усики или лапки.

— Вы пользуетесь нашим общим несчастьем, — тихо говорит наконец господин Нарагго.

— Так вот! Я же и хочу, чтобы оно по-прежнему оставалось нашим общим, если уж от него нельзя избавиться. Позором было бы покинуть родную школу в тяжелую для нее пору. На господина Гарругачи смотреть больно. Лиабанни точно взбесился. Вот и Охранное, я смотрю, к нам что-то зачастило. Я понимаю, Вы были взволнованы и расстроены, господин полтысячник. Я Вас не виню. И не оставлю… в трудный час.

— Ну что мне прикажете делать, — вздыхает благородный Нарагго, — ребят этих гнать? Это было бы несправедливо.

Господин Мавирри участливо наклоняется вперед:

— Так Вы оставьте всё как есть. И всем будет хорошо.

— Я не могу, не имею права оставить все как есть. Во всяком случае, прекратите Вы эту прикладную математику, благородный Баттам! Иначе мне трудно будет сдерживать жалобы, которые на Вас поступают. Пока еще — мне поступают. Я надеюсь, и Вы меня поняли.

Четвертьсотник Мавирри кривится, но кивает:

— Что ж. Дополнительные входят в нагрузку. Отменить их совсем я не могу. Отныне придется заниматься только с отстающими. Если бы Вы знали, господин Нарагго, какая это тоска! А ведь у меня на занятиях дети сидели тихо, никаких призраков не искали, возвращались в спальни строго до отбоя. Не то что у некоторых.

— Не продолжайте. Достаточно! Я сказал: никакого игорного дела. Можете идти, господин четвертьсотник.

Благородный Баттам однако же не торопится. Медленно, будто предлагая меняться, протягивает господину полтысячнику так и не использованный лист. Потом забирает свой, с росписью игры. И с некоторым сожалением рвет его на мелкие части. И не желая мусорить в комнате у начальства, уносит их с собой.

— Ну вот что с ним делать? — спрашивает сам у себя господин Нарагго. — Совсем не изменился… Подлец!

 

* * *

 

Рэй

Благородный Райачи Арнери

 

Чёрный досточтимый тут, оказывается, не такой уж и старый. И голова не бритая, а со светлыми волосами. В одной руке газета, в другой кошёлка с едой: каравай, молоко в бутылке, капуста и ещё что-то.

Видит нас. Только поговорить с ним не получится. Слишком много пришлось бы объяснять.

— А можно мы памятники посмотрим?

Это старое кладбище, большое, но не такое, чтоб заблудиться. На новом и могил больше, и деревьев, туда нас одних не пустили. «Семьями надо ходить, со взрослыми…» Тут же всё просматривается из верхних окон жреческого дома. Трава да камни, да столбы, склепы все, наверное, заперты.

— Валяйте, только — не шуметь.

Нам шуметь и незачем.

Если где прятаться, то только под стеной. Это не внешний забор, а уже на храмовом подворье стенка с воротами — перед ней сам храм и дом, за нею кладбище. На стенке изразцовая карта: где чьи могилы и памятники. Лекарь Байдан и его сподвижники, погибли на дальнем юге от заразы. Живописец Раббай. И разные коронные наместники и городские головы — кто двести, полтораста лет назад Ларбаром управлял.

У ворот сидят люди, богомольцы. Они вообще-то по кладбищу водят и надписи читают, если кто сам по-дибульски не знает. Только это за деньги, а по нам видно, что у нас денег нету. Тоже велели: не баловаться, и отстали.

— Если хочешь, могу взять тебя за руку и вести. А ты — вспоминай!

Вспоминай — все сны за целый месяц. Точнее, то, что было про нашего Владыкина избранника.

— Я только одно ясно помню. Лес, обычный, как возле школы, реденький. И там коряга: поваленная, но живая, с ветками, листьями. Как будто в грозу дерево упало, но не совсем сломалось, а часть корней в земле. Помню, какие вокруг деревья. И там вроде бы не ровное место, а склон пологий. И что нам это даёт? Похоже, ничего. Такое где угодно может быть.

Я, если глаза закрыть, всю ту полянку и сейчас вижу.

«За руку» — это значит, одной рукой под локоть, другой за запястье. Чтобы рулить: вперёд — это куда я сам рукой показываю, хоть и не смотрю. У Амингера хватка такая, что кровь слышно как стучит. И ладонь горячая, хоть сейчас и тепло. У меня-то всегда наоборот: чем день жарче, тем холоднее.

— Чего, парень, — голос хриплый, сверху, — на слепого учишься? Эт-пра-ально, это с детства лучше.

Типун Вам, вообще-то, на язык! Открываю глаза. Дядька, один из местных богомольцев.  

— Эт-не он, эт-я: на поводыря-а! — отвечает Амингер на чистом ларбарском. — А он мне помогает. А слепой до-ома упражняется. Он ещё петь должен!

— Эк вы серьё-оозно к делу-то подошли!

Ушёл. Движемся дальше.

— Это важно, — говорит Амингер. — Допустим, он тебе место показывает. Давай по порядку. Дерево поваленное какое: дуб, клен, береза, вообще ель? И где оно находится — внизу склона или наверху?

— Клён орочий. Там листья видно. И довольно толстый. Лежит поперек склона, примерно посередине. Почему показывает это место? Там его убили. Или убили не там, а бросили там. Спрятали… Да! Вот что ещё: ниже по склону там дорожка. Тропа. Его за это дерево оттащили, чтоб с тропы было незаметно. Значит, там прохожее место! Какой смысл прятать, если по этой лесной дороге никто не ходит?

— А ямы поблизости не видно? Если его закапывать собирались?

— Ямы не видно. Разве что под корнями, но та маленькая. И уже заросла травой какой-то.

— Так. А вокруг какие деревья? Кустарник там есть? Ягодник какой-нибудь? Черника, малина?

— Те же клёны, орочьи и обычные красные.

— Что значит «красные»?

— Хм… С красными листьями, осенними. Там вообще осень. Правда, земляничные были листья на земле, ещё зелёные. И волчья ягода. Или бузина, какие-то такие деревца. А, и ёлка тоже, внизу на склоне, небольшая.

Аминга дёргает моей рукой вниз:

— Что же ты не сказал, что осень?!

— Не сообразил. А это что даёт? Ну, да. Умер осенью. На Воителя или на Старца. От чего умер, он объяснял: задохнулся. Он вообще про это в основном говорит. Или не словами и не картиной, а не знаю чем — даёт понять.

— Чем — «чем»? Удушьем. То-то у нас пол-отряда задыхаться начало. И именно по ночам. Когда сны видят.

А ну-ка!

Открываю глаза. Тут идти уже некуда, дорожка утыкается в большой склеп. На дверях надпись дибульская. Спрошу потом у Аминги, что написано.

Спрашиваю:

— У тебя ланино письмо случайно не при себе?

— Нет. Оно у тебя. А что?

У меня — значит, дома.

— Ты не помнишь, как там было про дорогу? Где на Нарвари напали? Вот я что думаю: это не та же самая тропа?   

Лани пишет: где-то недалеко от школы кто-то напал на боярича Нарвари — или на отца его, да тот тоже боярич, в общем, на них двоих. То ли долбанул по ним чарами, то ли они долбанули в ответ…

— Может, дух и нападал? Если они случайно то место проезжали. Или… А ведь могли и нарочно искать! Если Адаликко тоже приметы видел, корягу и всё остальное. И могло даже драки никакой не быть, просто дух там весь явился. Не видением, а сам, полностью. Это же сильное чудо, могло Охранное засечь.

— Так я и поверил, что Нарвари поедут духа искать. Да еще и со своими лошадьми. Хотя… кони у них заговоренные, а Нарвари, кажется, тоже в Охранке служит?

— Да, вроде бы в Охранном. То есть у него тоже есть счётчик. Но я запутался. Вот, возле школы что-то происходит чудесное. Господин Нарвари рядом. Его счётчик срабатывает. Его личный счётчик. И дальше что? От него идёт весть к ближайшему приёмнику: мол, чудо на счётчике под цифрой такой-то. И с приёмника должны телеграфом или ещё как-то передать весть дальше, то есть в Ларбар. Но как её приняли-то? Если у господина Гарругачи всё отключено, как мы думали?

— Так с чего ты взял, что отключено? Они, может, громко не орут, а вести посылают на гарругачин приёмник. На фонарь, скорее всего. И тут так же было.

— А местное Охранное тогда зачем приехало? Учуяло ту же весть?

— А почему бы нет? У них тоже свой приёмник есть.

Ну, наверное, так.

Личный счётчик чар бывает у всех кудесников. У господина Нарвари служба, как я понял, как раз кудесничья. Но у него, как и у Адаликко, счётчик всяко был бы, потому что у рода Нарвари есть свои семейные чудеса.

Как рассказывал господин Арнери, для Ларбарской Управы господин Нарвари иногда работает тоже. Что делает — тайна, конечно. Но вроде бы учился он чарам ещё с детства, в Марди, и сейчас уже был бы полсотником, кабы не вздорный нрав. Просто искать духа он, может, и не поехал бы, а вот поругаться — ты чего, дескать, мешаешь спать моему дитяти, — это мог бы?

Развернёмся, пойдём к другому склепу. Тот подземный, вход в небольшую будочку, как в садовый погреб.

— У одних родичи говорят: а ну, кто посмел тебя обидеть, пошли, я с ним сам потолкую! То есть чтоб ты знал: ты без старших сам ничего не можешь. У других наоборот: разбирайся сам, взрослым в детские дела мешаться нечего. То есть: ты пока дитё, с тобой всяко ничего особого не может случиться. И я не знаю, но по-моему, у нашего духа был какой-то из этих раскладов.

Амингер резко остановился. Отпускает меня.

— Ячи, у кого ты этого набрался? У Байчи Ларбарского?

— Чего?!

— Как морочить следствие. Ты ужасный рассказчик, благородный Арнери! Говоришь о всякой чепухе, а о самом важном проговариваешься только иногда. Случайно, видимо. Когда на что-нибудь другое отвлечешься.

— А что я такого сказал-то?

— Ты сказал? Да ты ничего не сказал! Ты эти свои сны тысячу раз уже пересказывал, а о том, что дух — ребенок, я только что слышу!

Ребенок? А почему? А, кажется, понял…

— Да я сам только сейчас сообразил. И потом… не обязательно — ребенок. Если в детстве с родителями так, это может на всю жизнь остаться.

Как у нас дома. Старшая госпожа Арнери померла, а ничего не поменялось. «Мал ещё!» Господин Арнери так и будет мал, хоть и знает давно, что взрослый. А от окрика этого некуда деваться.

Аминга отвечает:

— Если жалуется — значит, ребенок. Можно ведь рассказывать, что происходит, но жалобы — это совсем другое. Детское, слабое.

— Тогда — да. Что слабый он дух, это правда. Затем к живым и пробивается: за подмогой. Он не Владыке послужить приглашает, не Судии. А просит и убеждает, чтоб ему самому помогли.

— Но мне-то он казался взрослым. Молодым, но взрослым… Послушай-ка! А мы с тобой его одинаково видели? Стой, стой, ничего не делай! Просто вспоминай: как он выглядит. Рост, толщина. Волосы помнишь? Как одет и во что обут?

— В сапоги, короткие. Вот досюда, — показываю. — Шаровары, кафтан. Волосы… Длинные, в хвост завязаны. Ростом… Примерно как наш математик. Или как мастер Каярра. Сложение другое, только я не знаю, как сказать. Он худой, но как будто бы похудел, а не от природы такой. И рука тоньше, чем запястье… Хотя у всех тоньше, но у него — намного. Будто бы сустав вот здесь опух. На рубашке пуговицы оторваны верхние. И на вороте, и следующая тоже. Его за ворот дёргали, проверяли, живой или нет. А кафтан не расстегнули, и пояс не развязали. На шее послушали, что кровь не стучит, а сердце не проверяли.

— Пояс, не ремень?

— Пояс, чёрный. И шаровары чёрные, а кафтан, кажется, красный.

— Пуговицы на кафтане во сколько рядов?

— В один. Шесть, кажется.

— И кафтан на ладонь выше колена?

— Угу. То есть…

— Вот именно! В таком наряде могут ходить только лицедеи в балагане, почетный караул или же придурки из школы имени государя Таннара!

Ещё раз: так он выглядел? Там, и во сне, и когда наяву дух показывался, цвета все смазаны. Не то чтоб он весь чёрный был или весь белый, или бесцветный, а как будто в сумерках. Во сне даже чётче. Но — да: кушак вместо ремня, короткий кафтан. Если в наши края не занесло горного стрелка из Чалбери… Но скорее всего — да:

— Или из старших отрядов, или из средних — пятого или шестого. Или надзиратель, или учитель. Или кто? Сколько лет, по нему не понятно.

— Кстати, Ячи, для сравнения: а Лиабанни — сколько, по-твоему, лет?

— Хм… Лани, наверно, знает. Где-то сорок с чем-то. А по-твоему?

— Будет сорок шесть. Но ты не отвлекайся, у нас еще будет время подумать и над подарком. А те, кто подходил к нему во сне… Ты же это видел? Они — во что одеты?

— Так в то же самое. Рукава красные, штаны чёрные. Сапоги начищенные и пыльные. Тоже из школы. И кто убил — тот тоже?

— Не знаю. Ты же не видел убийц.

— Не видел. А спрашивать его бесполезно. Или у меня не получается, или у него… Он не отвечает вообще. Рассказывает… да, жалуется. Показывает, что с ним было, но урывками. Кто убил, кто бросил, что дальше было — или не важно, или он толком сказать не может, или я неправильно спрашивал. Я вот чего даже не знаю: он помнит, что уже говорил со мной, — или всякий раз как будто заново? Или просто он иначе достучаться не может: начинает только с того, как умирал, задыхался. Я это понял уже, меня убеждать не надо, я уже собираюсь ему помочь, он же чует это, наверное… А толку чуть.

— Ну как же чуть? Вон мы сегодня как продвинулись! Пошли, кстати, чего мы тут стоим? Так вот… Да, погоди, а ты ленточку его часом не разглядел?

— Не видел. И нашивок не видел. Не знаю, были или нет.

— Это ты зря!

Пойдём отсюда совсем. Молиться у меня сейчас не получится. Казалось бы: храм с колодцем, жрец, кладбище. Мог бы я чувствовать покойников тут. А нет. То есть они-то здесь есть, только ещё больше их — в городе. И не то что они под мостовой или под домами непогребённые лежат, или в старых могилах где-то на глубине, или неупокоенные ходят… Просто жили они в городе, а на кладбище — только немногие, вроде вот этих богомольцев.

За забором тени даже больше, чем на Чёрном подворье. От домов. И ещё тут вывески поперек улицы, от столба до столба. Переводы, не поборы! От Ларбара до Чаморры. Это чтоб деньги посылать через банк, а не почтой. 

— Я думал, он на меня переключится, от других отстанет. А не вышло. Хоть я его и ждал всё время. Или другие тоже ждут? И он, чтоб никому обидно не было, ко всем ходит…

Амингер смотрит искоса. Чуть погодя говорит:

— Может так быть, Ячи, что к другим он как раз и не ходит. А только к тебе. А до них только отголоски долетают. Ваших бесед. Ведь Доррачи бы, например. Он бы не боялся, что легкими болен, если бы видел духа. А он боится. Значит, про избранника ничего не знает. И в конце концов, буквы-то только наши с тобою были. Или твои…

Вот и получается: я жду Владыкина избранника, а другим оттого только хуже.

— А ты в последнее время во сне что-то видишь? — спрашиваю я.

— В последнее — нет. Мне сны даже и не снятся, кажется. Где-то с зимы.

— А ты… Вот ты такого жреца знаешь, кому бы по-настоящему можно было это всё выложить? И об обряде просить, о совете, или уж как там…

— Да я про таких только читал. Но сам же знаешь, мы со жрецами не очень…

— Мы, получается, тоже. Если не в праздник, как все, а по личному делу. Это ведь надо сказаться слабым. Досточтимый, решите за меня, пожалуйста… А чтобы жрец не за старшего был, а просто за человека, — такого жреца нет.

— А не надо приходить — чтобы он за тебя решил. Я уже решил — так-то и сяк-то. А Вы, ежели хотите, благословите.

Значит, пока придётся жить без благословения…