Удивили

 

Йарр

Благородный Амингер Байнобар

 

Благородный Алангон посчитал, что мы ему не подходим. Будучи в отпуску, он откопал какую-то гандаблуйскую песенку про придурочного барина и его слабоумных рабов[1]. Самое оно — ко Дню Объединения! Теперь разучивают ее по ролям. Нумбабам — барин, Малуви с Мамулли — рыбак и садовник. Алангон — управляющий. Срочно требуется еще один слабоумный. Нет, право же, Алангон, я тронут, что ты ко мне с этим не подвалил.

А Нарвари, кстати, так и нету. Не вернулся из отпуска. Я бы, может, и не заметил, если бы не собирался его расспросить как следует — про тот случай на дороге. Да вот не у кого уже.

Наше старое место под липой у прачечной. Шуганули оттуда какого-то малолетку. Из третьего младшего, кажется.

— Ну, рассказывайте, что у вас? — спрашиваю я и на Лани смотрю. У него в волосах уже сено откуда-то успело запутаться.

— У меня Дарри женится, — отвечает он задумчиво. — Это ж у нас теперь и Лунчи поселится. Дичь какая-то!

— Как это, — удивляюсь, — когда ему еще пятнадцати нет?

— Ну через два года поселится. Какая разница? Батя, когда узнал, сам предложил: хочешь, я вас поженю. Точнее, помолвлю. А Дарри говорит: хочу! Так что мне через два года в отпуск хоть и не приезжай! Совсем бабы заедят.

— Но вас же поровну будет, — Тарри уже всё подсчитал.

— Эх! У меня теперь на Лунчи вся надежда, — машет Лани головой. — Она, Дарри говорит, не хочет. Она воеводой хочет стать. Взаправдашней. По связи. Может, не согласится?

Так, всё ясно. У Лани дела семейные, ему не до духа было. А Тарри?

— У меня ничего нового вообще-то. Я дома был, — спохватывается. — У дедушки.

А то мы не знали!

— Про Адаликко я от тебя, Лани, узнал, — продолжает он. — Про то, что господину Лиабанни подарить, думал. Дедушка посоветовал табак, потому что господин Лиабанни курит. И даже купил. Я привез, если подойдет.

— Одним словом, про духа никто из вас не вспоминал?

— Я вспоминал, — Тарри разглядывает что-то на земле. Там жук какой-то по травинке ползет, бронзовый, блестящий. — Иногда. Только мне ничего полезного не вспомнилось больше.

— Ладно, — соглашаюсь я. — Это всё оттого, что вы порознь были. А мы вместе. Вот скажите, никто из вас такого места не знает: тропа в лесу, от нее склон вверх идет. На склоне орочий клен, упавший, но живой.

Лани морщит лоб. Тарри тянет ладонь к жуку, дает ему забраться на палец, пересаживает на другую травинку, потолще.

— Есть такое, кажись, — благородный Дайтан не подскакивает, не бьет себя кулаком. Значит, не очень уверен. — Где-то за рекой вроде я видел когда-то. За мостом, что ли…

— Там еще елка внизу, — добавляет Ячи. — Склон не очень крутой. Порос земляникой. Точнее, земляничным листом, самих ягод уже не было. Осень.

Ничего. Если мы сами ничего не вспомним, разыщем лесника. Должен же здесь такой быть. Спросим про поваленный клен. А он скажет: был, спилили пять лет назад! Но это неважно, главное — где.

Поднимаюсь. Мне всегда лучше думается на ходу. Можно еще поискать какие-нибудь местные карты. Поподробнее желательно. И по ним уже проверять все тропинки, ведущие от реки. Или расспросить мохноногов, исконных обитателей здешней земли. Или…

Тварин! Вечно Лани свою сумку раскидывает на дороге. Чуть не навернулся! Да не смотри ты так на меня, благородный Таррига. Цел я, цел.

— Даже дорога, а не тропинка. Не очень большая только, — вдруг говорит он. —  Склон с желтыми и красными листьями. И елка тоже. Ты споткнулся, а я вспомнил, что тоже чуть не упал.

— Когда?

— Когда бежал. Там такой же склон, как ты говоришь, Ячи. Или похожий очень.

Лани пинком отпихивает в сторонку свое барахло. Чтобы не мешалось. Спрашивает недоверчиво:

— А когдай-то ты без меня по лесу бегал?

— Когда от свинарей убегал. Только это во сне было. Еще зимой. То есть, осенью во сне, но на самом деле — зимой.

— Ага, значит, его враги — свинари?

Ячи открывает один глаз — чуть-чуть:

— Ну, да, свинари. Раз он у нас в школе учился или уже служил… Но на самом деле он не их винит, а кого-то из своих. То есть из наших, школьных. Что бросили его.

Из ланиной сумки вываливается какая-то бумажка, сложенная пополам. Ветер швыряет ее мне под ноги.

— Лови! — кричит Лани.

Ловлю. Разглаживаю. Э-э, да тут стихи! Благородный Дайтан не перестает меня поражать.

 

Вы приказали заготовить

Грибы, малину и дрова.

Мы не привыкли прекословить:

Хоть и управились едва —

Но мы Вам верно послужили,

О чем я речь сейчас веду:

Грибы — в поленницу сложили,

Малину — в бочках засолили,

Дрова — сварили на меду!

 

Ага-ага, очень весело. И что удивительно — ни единой ошибки!

— Твои? — я протягиваю ему листок. Нет, господину Баллаи определенно есть чем гордиться.

Лани пробегает глазами по строчкам:

— Не-а, Нари дал. Я у него лесоруба буду играть. В День Объединения.

— Слабоумного? — уточняю я.

— Зачем слабоумного? Это он нарочно, чтоб напакостить.

— А-а. Будете упражняться — я приду! — предупреждаю я. — Посмотреть.

— А то ж, — соглашается Лани. — Мы-то вам год назад тоже помогали. Всё по-честному.

Ячи и Тарри о чем-то переговариваются негромко.

— С тех пор уже так много всякого было, — будто оправдывается Таррига. — Я забыл. Но больше не повторялось, по-моему.

— Ладно, — подводит Лани итог. — Теперь нам сбегать придется. Чтоб то место найти. Может, даже не один раз.

И опять — удивительное дело: похоже, Лани вовсе не хочется никуда сбегать. А еще год назад он так рвался!

 

Не знаю, есть ли вещи, о которых бы мы с Ячи еще не говорили, хоть однажды. Отвлеченные вещи, я имею ввиду. Об этом — тоже. Как принимать своих друзей. Не в гостях, а умом, душою и сердцем. Ячи убеждал меня, что следует принимать их вместе с теми, кто им дорог. Тогда я спросил, готов ли он полюбить всей душой Тубу Мардека не-Рамбутана, коли уж его так любит Таррига. Ячи ответил честно: совсем не готов!

Ну ладно, положим Мардек — случай особый. Но вот сейчас мы сидим и видим, как славно благородный Дайтан спелся с вингарцами. Во всех смыслах этого слова. Добро бы еще с Нумбабамом. Так и с Малуви, и с Алангоном. И даже от Лабри выслушивает замечания. Вполне смиренно выслушивает.

Этот, конечно, тоже здесь. Как же — его люди готовят действо ко всеобъединенческому празднику! Сидит у стеночки, подальше от нас троих.

Прогнали они свою песенку от начала и до конца. Где рабы, подученные управляющим, отчитываются перед барином о выданных им поручениях. Парень с побережья господских слушался велений, во всем старался ради Вас. Он теперь ставит верши на тюленей и бьет селедку прямо в глаз! Садовник перепутал вершки и корешки. Лани-лесник не менее глупо обошелся с дровами, грибами и малиной. Барин всё это выслушал и грохнулся в обморок.

Лабри, не поднимаясь с лавки, лениво шлепает ладонями. Изволил похвалить.

Ну что же, честно следует сказать, впечатление пока не очень. Собственно, я так и скажу:

— Надо признать, пока плачевно! Ты, Нумбабам, без чувств падаешь, как старушка какая-нибудь выбирает — где бы присесть? Чтобы и чисто, и сухо, и больные суставы не растревожить. Резче надо и естественнее. Падаешь — так падай! Лани! Не стой, пожалуйста, как в почетном карауле. Возьми себе ну хоть топор в руки. И обухом так — знаешь? — о ладонь постукивай. Мамулли, мне рассказывали, ты неплохо поешь. Если будешь петь громче, может быть, мы это услышим. Малуви, безобразно! Ты кривляешься, как обезьяна. Теперь ты, Алангон. Я понимаю, что ты уже выучил все слова. И свои, и чужие. Но не надо, не надо стоять с таким видом, будто готов сам заменить того, кто что-нибудь забудет. Ты же управляющий. Больше важности!

Алангон, всплескивает руками:

— Да ведь я боюсь! По роли. Как бы они чего не ляпнули перед хозяином!

Лабри откидывается на спинку и усмехается. Произносит лениво, по-вингарски:

— Кого ты слушаешь, братишка? Этот свою роль всегда сыграет.

Так! До чего же скучно, когда недалекие придурки принимаются кого-нибудь поучать. Притом — исключительно из соображений личной неприязни. И во вред общему делу.

— Кого слушать, Алангон, — говорю я по-мэйански, — это решать тебе. Но я бы скорее прислушался к тому, кто хоть что-то понимает в действах. Нежели к спесивым барчукам.

Улыбка на роже у Лабри делается более напряженной.

— Например, Гайдатту Гагадуни? — спрашивает он тоже на мэйанском. — Он большой поклонник и знаток… театра.

Гагадуни действительно похвалялся, что в этом отпуску был в театре. Вообще-то, приличные и умные люди этим не хвалятся, а говорят о посещениях театра, как о само собой разумеющемся. А то выходит: вот, я даже в театре побывал! Для меня это такая редкость!

— И еще, Алангон! Тебе и Малуви придется выкрасить волосы. Никто и никогда не поверит в черноволосого кудрявого древленя[2].

Алангон кивает в ответ и отбегает к столу с каким-то своим тряпьем. Начинает в нем рыться:

— Мы уже думали над этим. Фаланто наденет парик, а я — вот! Шляпу. Я же управляющий, мне можно.

То, что он достает, описать непросто, но я попробую. Нечто. Болотного цвета, мятое, с обвислыми полями. И с дырками для ушей.

— Семеро на помощь! Какую ларбарскую лошадь ты обездолил? Точнее, обезглавил?

— Ты ничего не понимаешь, Амингер! — Алангон возвращается, насадив это себе на голову. — Все древлени так носят.

— А-а, — киваю я. — Больше на поганку похоже. Причем старую.

— Тхавайте ещё рас! — просит Нумбабам. Ему, похоже, надоело стоять без дела.

— Давайте! — отвечаю я ему. — И следи за произношением, Нумбабам!

Лабри, передвинувшись на своей скамейке, заводит глаза.

Спели снова. Кажется, еще пару раз — и я, наконец, уловлю, на какой напев это поется. Ячи и Тарри тихонько сидят в уголочке. Кажется, они тоже не в восторге, а что молчат — так это из скромности.

— Нумбабам! — кричу я в отчаянии. — Кто тебе сказал, что в обморок падают на одно колено, будто тебя подбили на поединке?

Дружный смех подтверждает правоту моих слов. Потирая почему-то задницу, Нумбабам замечает с возмущением:

— А что мне — гхолофой фперет патать?

— Тогда иди к Чамбебели и упражняйся дополнительно, — советую я.

— А ты покажи, как, по-твоему, надо, — предлагает Алангон.

— Сейчас покажу. Ответь только прежде, зачем ты все время топчешься? Тебе в нужник приспичило? Так сбегай, мы подождем. И Малуви! Ты так и выглядишь слабоумным.

— Так я и есть слабоумный, — мрачно замечает тот.

Ага, Лабри изволил приподняться:

— Не говори, чего не понимаешь.

Это он — Малуви, Алангону или мне? Будем считать, что Малуви. И кстати:

— Нашли, чем гордится, благородный Фаланто. Зачем же объявлять это на всю школу? Тем более, в такой праздник?

Глубоко вздохнув, Лани сворачивает свою бумажку со словами. Бережно прячет ее в карман. Тарри и Ячи тоже не мешкают — придвигаются поближе ко мне. Может быть, ради таких мгновений и стоит собачиться?

Лабри медленно и очень изящно подходит к помосту. Все так же прямо поворачивается ко мне:

— Присоединяюсь к просьбе. Покажите нам, пожалуйста, как следует падать.

— На здоровье, — отвечаю я с улыбкой.

Поднимаюсь на помост. Кажется, музыкальная — единственная зала, где есть подобное сооружение. Прохожу мимо вспыхнувшего Алангона, мимо надувшегося Малуви. Легонько подвигаю плечом Нумбабама. Лабри следует за мной. И рядом с ним — Лани. Райачи и Тарри пропускают их вперед, но тоже не отстают. Одного Мамулли куда-то сдуло.

По ходу действа, барин встречает своих рабов на крыльце. Вместо крыльца отыскали деревянную сколоченную подставку. Пожалуй, и правда, падать с нее страшновато…

Это было. В той книжке, что подарил мне Талдин.

Княжич Куррикко глядит только на меня, хотя и обращается к Нариянде. Или тоже ко мне? Пристало ли смотреть куда либо еще, особенно на этого ларбарского купца, в присутствии государя? Даже когда государь — мальчишка девятнадцати лет от роду[3]. Нет, тем более, когда он таков.

Грязные, подлые слова, так плохо сочетаются с этим голосом. Низким, звучным, таким уверенным голосом Баллаи. Городской Голова Нариянда повинен в подстрекательстве ларбарских горожан к бунту против коронного степного войска.

Я знаю, что это не так. Это знает и Нариянда. И сам Куррикко Баллаи. Вам угодно устроить мне испытание, светлый княжич? Что же, извольте.

— Вы…

Я собьюсь. Я собирался сбиться, но это выходит не нарочно. Лиц нет. Есть всего лишь глаза, множество глаз — карих, зеленых, черных. И я вижу, как они ждут моего «Вы лжете!». Милость Судии. От Верховного Судьи Объединения ждут решения. Чтобы начать распрю. Чтобы погубить и Баллаи, и Нариянду. Чтобы вновь указать государю, как дурно он выбирает себе советников.

— Вы…

Всё еще ждёте? Напрасно! Продолжения не будет. И эта чернота, это беспамятство — тоже милость Судии.

Успеет ли кто-нибудь подхватить государя, валящегося без чувств?..

…

И Гарругачи уже здесь. И доктор Гитауд. И Лиабанни. А, нет, это не они — здесь. Это я — там. В лечебнице, в смысле. И какого, спрашивается, хрена?

— Ты помнишь, что с тобой было?

Гарругачи — понятно — светит мне в лицо своим фонариком. Но Гитауд-то — зачем то же самое делает?

— Прекрасно помню. Я изображал короля Воррембарру. Который, не желая давать ход распре между своими советниками, упал в обморок. В книгах это есть.

Гарругачи вопросительно поглядывает на Гитауда. Фонари они оба уже выключили.

— Действительно обморок, — объясняет лекарь. — Подростковые скачки давления. В комнате, как я понимаю, было душно.

— И что с этим делать? — слышен голос Лиабанни.

— Чаще проветривать. Ничего. Побудет пока здесь. — Гитауд отворачивается, звякает чем-то стеклянным. — До завтра. Завтра посмотрим. Да, молодой человек! — Это уже мне. — Я бы не советовал Вам изображать когда-нибудь боярина Ларинчи. Тот, если верить летописям, скончался от чумы.

— Типун Вам на язык! — очень дружно откликаются Гарругачи и Лиабанни.

 

 

Тарр

Благородный Таррига Винначи

 

Таким большим оказался год. Мы ведь только год назад подружились — чтобы все вчетвером. А кажется, будто целую жизнь друг друга знаем.

Год назад Вы бы этого не поняли, но теперь знаете: Аминга не затем со всеми ругался, чтобы кого-нибудь обидеть. Это он просто обморок показывать собирался — вот себя и заводил. Нарочно — для правдоподобия. Как лошадь разогревают перед галопом: сначала шагом, потом рысью.

Вы хотели объяснить это всё ребятам. Чтобы Пифа, Чаварра и Фаланто не сердились на Амингера. Что не на что здесь сердиться. Чаварра выслушал и сказал:

— Шут!

И больше ничего. И даже непонятно: обиделся он или нет. Но кажется, все-таки обиделся. А Пифа признался:

— Я так не смогху! Я лучше на колено патать путу.

Он вообще-то по-мэйански совсем правильно уже говорит. Только если волнуется, у него произношение путается. Но ведь на выступлении Пифа же тоже будет волноваться. А с другой стороны: почему это в Гандаблуи не может быть вингарского барина?

Когда Аминга упал, прибежал господин Лиабанни. На самом деле он раньше прибежал немножко, но кажется, этого не видел никто. Позвали господина Гарругачи и доктора. И это все правильно было. Потому что когда Амингер рассчитывал, что сознание потеряет, он же, наверное, рассчитывал, что ему и помощь потом окажут. По правде. И все равно Вам было страшно немножко.

И еще Вы подумали: а если Аминга захочет боярыню Онтал, допустим, сыграть, он тогда чары сможет творить, или до такого себя нельзя довести? Хорошо бы, чтобы нельзя, но вдруг все-таки можно? А то ведь там у Онталов плохо всё закончилось очень.

А вечером вы все вернулись в спальню, и Вам грустно сделалось почему-то. В первый день это не так чувствовалось. Но вот адаликкина койка пустая, и теперь — амингина. И кажется, будто чего-то еще, важного очень, нету.

Вы еще, может быть, хватиться даже не успели, а уже знаете: пропало, и совсем навсегда. А потом, когда тетради с книжками собирали на завтра, вспомнили. Что завтра математика, и там господин Мавирри. И лучше бы это Вы в обмороке лежали сейчас вместо Аминги.

Господин Лиабанни разбирает свою постель, а Лани сидит и ждет. Потому что он ему под подушку подарок подложил и бумажку с надписью: С днем рожденьем хоть оно и было. Вы видели, что там неверно написано и не стали поправлять. Пусть лучше господин Лиабанни подумает, что это от Лани только. Потому что Лани, кажется, так приятнее. И потому что господину Лиабанни, может быть, от Вас теперь вообще ничего получать не хочется больше.

Господин надзиратель находит коробочку и записку. Читает. И видно, как он улыбается тихонько. И Лани тоже улыбается. А господин Лиабанни говорит:

— Спасибо.

Тоже тихо, и вроде бы непонятно — кому. Только Лани видит, что — ему.

А Вы, Таррига, могли хотя бы за Лани порадоваться. Вечно Вы только о себе…

В отпуску Вы с дедушкой тоже играли в плашки, втроём с мастером Ити, садовником. И дедушка сказал, что Вы лучше стали играть. Значит, господин Лиабанни ему ничего не рассказал и не написал. И Вы тоже не рассказали. И сами не стали расспрашивать, о чем дедушка с господином конюшим ругался. Раз уж у Вас есть, что скрывать, то пусть у дедушки тоже будет своя тайна.

А расспросить всё равно хотелось очень. И Вы решили, что больше ничего другого от дедушки скрывать не станете. И рассказали, как за ящиком с инструментами не уследили тогда на лестнице, и как в Корбери и Корберичи с ребятами играли. И про Нанчи, про то, как собирались с ней и Лани в войну играть, пошли за пистолетом и заблудились. И про духа тоже. А потом спросили: а как у дедушки было с духом Баллаи?

А дедушка сказал: когда он учился, рабство отменили только что. И они больше играли в орков и стражников. И шпионов ловили. Потому что вообразили, что в школу проник шпион. А когда учился папа, он с другом играл, будто они сами — разведчики.

Так странно. Вы никогда не думали об этом. Что у папы в школе тоже был друг. И что им «Дурно» ставили — по праву, по химии и поведению. И что они дрались — один раз даже со всем отрядом.

А по верховой езде у папы всегда было «Превосходно». Только у них тогда другой конюший был. А Вам, господин Буллеярра сегодня сказал, до превосходной езды еще расти и расти. Если до по-настоящему превосходной. И еще он сказал, что нечего к нему ни деда, ни надзирателя подсылать. И если уж Вы чего-то хотите, так сами должны за себя просить и извиняться.

Вы, конечно, извинились, раз господину Буллеярре так хотелось, только все равно не знали, о чем просить. А через пять лет, сразу после присяги, Вам надо будет решать, куда идти служить. Потому что об этом заранее нужно сказать. И в старшей школе уже к выбранной службе готовиться. Вы же тоже в конницу пойдете, наверное. Как папа и дедушка. Может быть, господин Буллеярра про это говорил? Жалко только, что Певунья к тому времени уже старенькой будет совсем.

Многие из ребят, когда приехали, спрашивали и у господина Лиабанни, и друг у друга: а что с бояричем Нарвари? И почему его нет? И господин Лиабанни ответил, что Адаликко в Марди повезли — снова на чудеса проверять. А Вы еще подумали, что с его конем стало. Потому что Адаликко, после того как на них напали, потом в Ви-Баллу обнаружился, у бабушки. А про лошадь его никто не спрашивал. А он ведь, Лани рассказывал, на лошади уезжал. Неужели и коня — тоже в Марди? Но ведь он же тоже чудесный немножко.

А сейчас рядом с кроватью, где спал боярич, открыто окошко. Потому что Ликко нет и его не продует. И еще потому что снаружи лето и жарко. А доктор Гитауд сегодня велел господину Лиабанни чаще проветривать.

Всё равно. Вы завтра, точнее, уже сегодня, подойдете к господину Мавирри и скажете, что Вам жалко очень, но Вы не сможете больше приходить. Ему, наверное, будет обидно, но если ничего не сказать и не приходить, он же еще больше обидится. И Вы все-таки, правда, ни о ком, кроме себя, не умеете думать. Ведь у Вас целый месяц был, чтобы решить, что сказать господину математику. А Вы так и не решили. А господин Мавирри тогда скажет: «Ну и не ходи!»…

— Ходить, — говорит кто-то по-вингарски.

И даже не просто «ходить», а «ходить от чего-то» и в желательном наклонении. И повторяет:

— Уйди!

И Вам отсюда не видно, с кем это Чаварра разговаривает, а это он говорит. Только куда же сейчас ночью уйдешь?

— Уйди… Уйди…

Чаварра так странно об этом просит. Он днем никогда так не разговаривает, жалобно почти. И Вы выглядываете в проход.

А там никого нет, кажется. Ой — есть! Получается, это он Эйчену говорит. Потому что Эйчен, даже не одевшись, шагает по проходу к дверям. И он тоже странно шагает. Так в Ларбаре, Вы однажды видели, почетный караул ходит — строго по прямой линии и руки по швам.

Пока вы все были в отпуску, здесь петли дверные смазали. Так что они теперь не скрипят. А раньше скрипели немножко. Только господин Лиабанни всё равно просыпается. И видит, что дверь открыта. И сам тотчас в прихожую выглядывает. Зовет тихонечко:

— Эйчен! Ты куда собрался-то?

Эйчен не отвечает, кажется. Или отсюда не слышно. Тогда господин Лиабанни тоже выходит — быстро очень. И Вы не успели сказать, что это Чаварра попросил Эйчена уйти. И даже непонятно, зачем.

Они довольно быстро возвращаются — Эйчен и господин Лиабанни. Эйчен трясет головой.

— Не помню, как, — говорит он шепотом.

Эйчен укладывается снова, а господин Лиабанни садится на кровати. Оглядывает спальню, и вдруг кивает Вам. Будто спрашивает: а ты чего?

А Вы вообще-то — ничего. Просто не спится. Потому что, если послушать, то слышно, как Чаварра бормочет — теперь уже что-то длинное совсем и не очень понятное. И Дакко храпит. И Талдин тяжело дышит.

А ведь Тубу когда-то говорил Вам, что будут и сноброды. И не такие, как Ячи, который спит днем, но всё помнит. Надо, наверное, отдать Тубу деньги, что Вы у него выиграли. Вам же они теперь ни к чему.

— Талле, — теперь и Булле не спит. — А ну, просыпайся давай. Иначе хуже ведь будет.

Талдин просыпается, но от кашля это не помогает уже. Бабушка говорила, что есть такая болезнь заразная очень. Когда кашляют, кашляют и могут даже задохнуться до смерти. Только заразная болезнь заканчивается когда-нибудь, а Талдин уже полгода кашляет. Но всё-таки пусть уж он лучше кашляет, чем совсем умрет.

Господин Лиабанни уже оделся и Талдина одел. Значит, они в лечебницу собрались. К Аминге.

Снова отворяется дверь. Булле юркает под одеяло.

— Что у вас здесь? — спрашивает господин Гарругачи.

— Всё то же, — отзывается господин Лиабанни. — Нам бы в лечебницу.

— Идите, Маэру. Я посижу.

Наверное, орк Корберичи так же говорил господину Корбери с госпожой Бадайяр: «Идите. Я их задержу!». Когда насмерть собрался драться. Против людей предателя-наместника. А они уже убили ирианга Чангирри, и Корберичи тоже убьют. Но кому-то обязательно надо выжить. Чтобы важные сведения передать. Только господин Гарругачи совсем взрослый. Он бы не стал, наверное, как мы, играть.

Господин Гарругачи медленно направляется вдоль кроватей. И своим любимым фонариком светит в разные стороны — направо и налево — иногда прикрывая его рукой. И тот мигает в ответ — почти весело и ярко очень.

А Чаварра все бормочет и на кровати ерзает. Господин Гарругачи сворачивает из прохода в их отсек. Чаварра вскрикивает и падает. Вы даже не поняли: он нарочно от койки оттолкнулся или просто перевернулся неудачно. И господин Гарругачи не понял, наверное. Но Чаварру поймать успел. Только фонарик уронил на пол.

— Что? — спрашивает Чаварра.

Господин Гарругачи ставит его на ноги. Наклоняется за фонарем, а тот даже не погас, и выпрямившись, вдруг рявкает на всю спальню:

— Подъём! Учебная тревога!

А зачем же он предупреждает, что учебная? Ведь даже на учениях всё должно быть по-настоящему. А если сразу сказать, никто и стараться не станет как следует.

Но это всё равно хорошо, что Вы заранее уже не спали. Потому что Вы быстрее многих собраться смогли. Только коробку с плашками под кафтан сунули. И письма еще. Хотя это по уставу и не положено — в случае тревоги брать с собой то, что не является первой необходимостью.

Зато Гайдатта набрал с собою карточек с певцами, а Бенг — флейту и ноты. Может быть, эти вещи кому-то не для выживания, а для души — первая необходимость. Только мы из-за этого собирались долго очень.

— Недопустимо долго! — объявил господин Гарругачи уже во дворе. — А теперь проверим, кто что забыл.

Майгурро забыл очки, Пифа — ленточку для волос. Так что когда ветер дует, они у него в разные стороны разлетаются. И еще все смеялись над Бенгом. Потому что он штаны надел наизнанку. Но это оттого, что они у него с вечера вывернулись.

Лани хлопнул себя ладонью по лбу:

— Забыл!

— Что? — тут же спрашивает Гарругачи.

— Амингины сочинения, господин четвертьтысячник.

— Хорошо, что не карты городских укреплений. Следует помнить, господа, что существуют документы, которые следует спасать в первую очередь.

Слева от Вас — потому что вы в строю стоите по росту, будто на гимнастике, — Нарита корчит смешную рожу:

— Амингер мог бы гордиться. Его сочинения ценны для Короны!

— Это они для господина Баллаи ценны, — вполголоса поправляет его Санчи.

А вообще-то, если совсем по росту, то Санчи теперь тоже должен слева стоять. Потому что он отчего-то меньше сделался.

Во дворе еще темно и ветер сильный. Это Вам в спальне казалось, что жарко, а на самом деле — холодно. И пахнет свежестью и какой-то травой. Вы этот запах знаете, а названия травы — нет. Но она всегда в начале лета цветет. Можно будет у господина Гакурракко потом спросить. Сегодня же еще и естествознание будет.

— Благородный Мамулли, — командует господин Гарругачи, — выйти из строя!

Эйчен делает три шага вперед.

— Обратите внимание, — обращается к вам господин четвертьтысячник. — Благородный Мамулли взял с собой действительно необходимую вещь. О которой остальные забыли.

У Эйчена с собою сумка через плечо. И еще одна — поменьше — на поясе. Сумка с газовой маской.

— Ух ты! — присвистывает Булле. — Где взял?

— В ящике, — отвечает Эйчен. — У нас в прихожей. Там на всех есть.

Да, господин Лиабанни нам в первый же день сказал, где маски лежат. Просто Вы не вспомнили о ней. И теперь из-за этого опять кому-нибудь достанется: господину военщику или господину Лиабанни. А может быть, даже им обоим.

А Лани не вспомнил, потому что он Ячи собираться помогал. А то Ячи спросонья все медленно делал немножко.

— Ну что же, — говорит господин Гарругачи. — Придется просить господина Анаричи повторить с вами подъем по тревоге. Пока — скверно! Так что для поднятия боевого духа, господа, мы с вами немного пробежимся. Отряд — напра-во! До ристалища — бе-гом марш!

И Вы сразу согрелись. И даже жарко снова стало. Но вообще, это не так плохо — бегать по ночам. Только вот господин Лиабанни в спальню вернется — а там целого отряда уже нет. Ведь мы же должны предупреждать надзирателя, это тоже в уставе сказано. Может быть, надо заранее записку заготовить: ушли по тревоге. И оставлять в следующий раз. И даже убежали, потому что по тревоге надо быстро все делать.

А когда вы отбегались, господин Гарругачи на вас опять фонариком стал светить. Но на этот раз фонарь горел ровно, не мигая. И Вы подумали: а не мог он испортиться, когда упал? Счетчики Саунги, конечно, должны быть прочными, но мало ли что. И неизвестно, как такое починить. Если бы просто обычный фонарик, Вы бы попробовали. А чародейский прибор Вам всё равно никто не даст. Даже сломанный. Точнее, тем более — сломанный.

И тогда господин Гарругачи сказал, что можно вернуться в спальню. И что можно шагом и не строем уже. Он, кажется, за время этой беготни больше вас всех устал. И Вы все-таки решили подойти и спросить про фонарик. Но Чаварра раньше успел сказать:

— Господин четвертьтысячник, мне пора!

— Да, мы уже возвращаемся.

— Мне домой пора, — поправился Чаварра. — Я прямо сегодня поеду. Деньги есть.

И это так звучит, будто бы он не спрашивает, а просто сообщает. Но господин Гарругачи всё равно запретил:

— Одному нельзя. Я сообщу твоим родителям. Они приедут.

— Ясно, — отвечает Чаварра со злостью. И отходит.

Господин Гарругачи оглядывается, чтобы найти отставших.

— Ну, чего? — кивает он Вам.

— Господин четвертьтысячник, а почему Вы назвали тревогу учебной? — вдруг спрашиваете Вы и сразу жмуритесь. Потому что фонарик опять включен и направлен на Вас. Только он всё равно не мигает больше. И Вы приоткрываете один глаз.

— Потому что учиться надо, — вздыхает господин Гарругачи из ярко-желтого света.

 

 

Лэй

Благородный Ландарри Дайтан

 

Как это я заснул после ночной тревоги — сам не пойму. Ячи — так тот вовсе не просыпался, Тарри — до этого не спал, с ними-то всё ясно. Хотя это мне, небось, от бати передалось.

Утром господин Лиабанни нас на завтрак отвел. Раздавать — была амингина очередь, но коли его нет, Лиабанни мне разрешил. Я раздаю, а он вдруг и объявляет:

— Ландарри пока за старшего остается, а я отлучусь.

— Ага, — говорю, а сам понимаю, что это он в лечебницу собрался, наших проведать. — Аминге привет.

— Благодарствуй, — отвечает он мне на ухо. — Да я не только в лечебницу. Я, может, дольше.

И ушел. А я раздавал-раздавал, да тут и понял: у нас теперь больше не хватает народу-то. Должно не быть четверых. Ликко — он в Марди, и Аминги с Талдином — они в лечебнице. Ну, и Лиабанни, само собой, коль он ушел. А нету — пятерых. Я как глянул, так сразу и засек — а Чаварра-то где? До завтрака был.

Одного я зря не засек — когда он слинял: до лиабанниного ухода или уж после. Но ежели после, выходит, это я его проглядел. Так что я Фаланте миску не отдал, а прежде спросил:

— А Варри где?

А тот башкою покрутил и говорит:

— Нету.

Ишь, умник! А то я сам не вижу.

— Он куда делся-то? Ему каши оставлять?

Пусть видит: это я не о Варри пекусь, а о жратве!

— Слушай, Дайтан, — огрызается Фаланто. — Чего тебе надо? Был бы Чаварра голодный — так сам бы пришел, не пропустил. Отстань. Можешь мне его долю положить. Или Пифе.

Я, между прочим, давно подметил: ежели Фаланто так длинно говорит — это чтоб наврать. Значит, надо за ними проследить. А то еще все смоются, чего доброго!

— А у тебя пузо не треснет? Я ж себе амингерову долю не беру — а на всех делю. Перебьешься!

А лишней каши я лучше Бенгу с Ячи положу. А то они высокие, им есть надо больше. И Тарри — потому что он маленький.

Поели. Лиабанни всё нет. Так что повел я всех на вингарский. Докладываю господину Самакри — как Лиабанни прежде делал:

— Доброго утра, господин четвертьсотник. В первом среднем отряде отсутствуют…

А он мне вдруг:

— По-вингарски, пожалуйста, благородный Дайтан.

А Лиабанни-то ему по-нашему всегда говорил! А я не помню, как будет «отсутствовать». Зато помню, как «есть». Значит:

— В нашем отряде не есть благородные Байнобар и Доррачи. Они есть болеть. Не есть Нарвари, потому что есть уехать. И не есть благородный Лабри, потому что не знать я.

Самакри мне машет и спрашивает у Нари. Быстро-быстро, по-ихнему. Нарита ему тоже отвечает: и словами, и руками, и даже головой. И вдруг Тарри говорит. Опять по-вингарски, но понятно:

— Он домой хотел.

— За ним должны приехать, — отвечает Самакри. — Начнем урок.

Нари опять что-то говорит. Кажись, про тревогу рассказывает, что ночью была.

— Тогда почитаем, — решает господин четвертьсотник. — Читают по очереди благородные Алангон, Нумбабам и Малуви. Остальные слушают и понимают.

Понимают! Будто бы у меня время на это есть. Мне за отрядом смотреть надобно. Вот Илонго с Айтамом шушукаются о чем-то. Господин Лиабанни бы, если б был, встал бы и по столу им постучал. А можно бы и Видакко по башке — все равно одинаково.

— Ты чего? — таращит глаза Дакко.

— Тихо вы! Слушать надо, а не болтать.

— Что-то ты раскомандовался, Дайтан, — отвечает Тачарри. — Некстати.

— Отставить разговоры! — цыкаю я на него.

— Спасибо, благородный Дайтан, — говорит Самакри.

А Нари как читал, так и читает. Только я прослушал уже, про что. Что-то про обезьян.

Нет, ежели мы с такой скоростью людей будем терять, у нас к праздникам в отряде, глядишь, только мы вчетвером и останемся. И придется тогда нам про Гандаблуи петь. А господин Лиабанни тогда барином будет. Больше-то некому.

И Аминга сможет выступить, как ему захочется. Вот будет он за управляющего петь, решит, что гандаблуям уже пора против рабства восставать, — тут-то мы барина и свергнем. А Лиабанни — он поймет, он не обидится. Кстати, ежели Пифу свергать, может, ему и падать будет легче?

— Долго-близко шли две обезьянки, — читает уже Пифа, — и третьим днем увидали над лесом черный дым. И белый дым. А под ним еще красный дым. И шел он из-под земли.

Пифа читает и волнуется. Будто сам тем лесом идет. И видит кочку на болоте в лесу. С дымом трехцветным и дверцей. Я-то сказок давно бояться разучился. Года в четыре. Я только «хвостатой шапки» боялся. А Дарри меня ею до самой школы пугал.

— Заходят, а под кочкой дом. И печка топится. Стали обезьянки топить печку дальше. Углем дровяным и углем болотным. Топят и слышат вдруг: дхубби-дум, дхубби-дум! И входит дядька Дхубби.

Тут Пифа встает с места и поднимает руки — обе:

— Дядька Дхубби — это чудище такое. Он живет под болотом. С железными зубами, хвостом и длинной …

Пифа изображает что-то вроде большой бороды у себя на лице. И выпучивает глаза.

— Читаем дальше, благородный Нумбабам, — останавливает его Самакри.

— Фы фелели понимать, — отвечает ему Пифа по-нашему, но усаживается обратно. — А пес этого непонятно путет.

А потом дядька Дхубби усадил их за стол и дал пирог с гвоздями внутри. А они тесто съели, а гвозди на магнит выловили. И правильно сделали — это Пифа опять объяснил. Потому что кабы они бы есть вовсе отказались, этот Дхубби бы их сам съел. Не гвозди, а обезьян. А так он выковал им меч, который железо рубит.

— И обезьянки пошли дальше на поиски ужасного Равурава, — Пифа вдруг замолкает. — Я дальше не буду читать, — говорит он. — Там дальше одну обезьяну убьют. Я уже знаю.

— Хорошо, — соглашается Самакри. — Благородный Малуви, продолжайте, пожалуйста.

Фаланто читает скучно. Его даже слушать неинтересно. Если б Пифа не сказал, что обезьяну убьют, я б и не слушал, а так охота же знать, чем всё закончится.

На самом деле — ничего страшного. Одну обезьяну Равурава загрыз, а вторая его самого убила и пошла в кадьяры. Только косточки братцевы сперва собрала. А потом выучилась на чародея и воскресила брата чарами. И тогда они вдвоем отвоевали свою страну. Первая обезьяна, которую убили сначала, сделалась царем всех обезьян, а вторая — самым главным кадьяром. Правда, про войну ничего не рассказывают. Сказано только: отвоевали.

Вот уже и вингарский закончился, а у нас — ни Чаварры, ни Лиабанни.

Перед математикой у Тарри такое лицо стало, будто он не на урок, а на прививки собрался идти. От бешенства или чего похуже. Мавирри на нас лишь поглянул — и говорит:

— Ну и где же наш господин Лиабанни?

Какой же он «ваш»-то, думаю. Он — наш. Но докладываю, как и положено:

— Отлучился по делам. Старший по отряду Дайтан.

— Садитесь, старший по отряду Дайтан, — продолжает он. — Итак, первый средний, кто-нибудь в отпуску задачи решал? Математические, я имею в виду, а не жизненные.

— А Вы ж не задавали, — удивляется Булле.

Господин математик упирается задом в стол и руки скрещивает:

— Я советовал, благородный Лембул. Тем, кто захочет.

И весь отряд на четвертьсотника пялится с видом: «Что ж мы — дураки, чтоб хотеть?». Только Тарри вздыхает. А я ж у него в тетрадке видел эти задачи. Уже решенные.

— Разрешите доложить, господин четвертьсотник, — объявляю я. — Благородный Винначи решал. Точно знаю.

Тарри ёжится. Будто ему под стол залезть надо. А Мавирри улыбается — и теперь уже совсем не зловредно, как сначала:

— Кто бы сомневался.

Отрывается от стола, подходит к тарриной с Амингой скамье.

— Давай тетрадку, — говорит он тихо. И добавляет громче, — Вечерних дополнительных у нас пока не будет. С отстающими буду заниматься отдельно. Потом назначу, когда. — Опять лыбится змеюкой, — Если таковые, разумеется, сыщутся.

И вдруг снова — тихо, может, только так, чтоб Тарри один слышал. Аминги-то пока нету:

— Мне разрядную работу пора писать. Не до того.

И после этого Тарри совсем расстроился.

А за математикой настала военка. И мне было стыдно, потому что господин Анаричи сказал: коли мы такие беззаботные дети, которым даже штаны надо завязывать, то будем заново проходить подъем по тревоге. И газовые маски — особенно.

А я ж про эту маску все знаю. И как надеть, и как дышать, и свой размер. И на сколько ее хватает при ходьбе и при беге. А ночью — забыл.

Мы пошли в нашу спальню. Интересно, вот если господин Лиабанни сейчас вернется: придет в военную залу — а нас там нет!

Разобрали маски из ящика — они все подписанные. Но половину всё равно перепутали. И Дакко досталась меньшая по размеру. Анаричи начал ворчать, но Дакко ответил, что он всего два дня в школе, а у него уже голова пухнет. Это он прав, кстати, как выяснилось. Потому что маска с его именем на него тоже не налезла. Господин Анаричи вроде успокоился, но тут вылез Датта и сказал, что у Дакко, небось, водянка, и он от нее и пухнет, и тупеет. А я сказал, что за такие слова я Датту в наряд пошлю нужник мыть. И господин Анаричи признал, что я прав. А Датта ответил, что всякие уроды войсковые ему не указ. Правда, тихонько сказал, сквозь зубы. Но я слышал. И решил: как только Лиабанни вернется, я Датте морду-то набью. Потому что он не только ж меня, он еще и Анаричи, и господина Лиабанни хает.

В общем, полная бестолковщина. И нарядов нам сегодня тоже не досталось, раз Лиабанни ушел. Так что мы еще и днем маски снимать-надевать учились. До самого обеда.

Господин Анаричи, кажись, слегка успокоился. Только сказал напоследок:

— Ко мне на урок теперь будете приходить в масках. Ящик в вашей спальне. Всегда открыт. И если. Кому-нибудь. Придет в голову. Испортить свою. Или чужую маску. То я вам обещаю. Его. Из школы. Выгонят. Непременно. Потому что это — не просто шалость. Это. Покушение. На убийство.

После этого Анаричи ушел. А Булле задумчиво почесал затылок:

— А как он найдет-то? Ну, того, кто испортил?

Но, похоже, в то, что найдет, Булле поверил. Я, кстати, тоже.

Лиабанни появился перед самым обедом. Лицо потное и сапоги в пыли. Будто он по дороге гонял — аж до самой станции и всё бегом.

— В первом среднем отряде без происшествий, господин четвертьсотник. А Вы — в порядке?

— Ничего, — отвечает он и лоб рукавом вытирает. — Спасибо, Лани.

— Только Чаварры нет.

— Я знаю.

— А что с ним?

— Его не будет пока.

— А он — где?

— В школе.

— Понятно. Только ни фига не понятно. Но ясно, что говорить нельзя. Да?

Лиабанни улыбается:

— А если ясно, чего ж спрашиваешь?

Но раз улыбается, стало быть, и впрямь, ничего.

Отвечаю:

— На всякий случай!

И оба мы стоим и смеемся. И тут Фаланто все испортил:

— А это не мэйанского ума дело…

Тогда я ему:

— А не твое дело решать, о ком мне спрашивать. Понял?

Значит, этот гад с самого начала всё знал. Ну и ладно, не очень-то и хотелось.

 

 

Рэй

Благородный Райачи Арнери

 

Праздник — завтра.

В спальне, в дальнем конце прохода между койками, стоит кресло. Резное, из узорчатой берёзы. В нём сидит Амингер. Вернее, восседает: нога на ногу, руки развешены по подлокотникам. Глядит куда-то ввысь.

— Поэт в порыве вдохновенья! — описывает его Бенг.

— Гнал чушь про День Объединенья, — отвечает Аминга.

Кресло взялось вот откуда. Полмесяца почти назад, когда Амингу в лечебницу забрали после обморока, ему там пришла мысль. Пусть бы Пифа не на пол падал, а на стул! Это проще. Да и вообще, почему он стоя своих холопов выслушивает? Мог бы сесть. А потом привстать — и рухнуть. И чтобы перед ним ещё столик стоял с газетой и сладостями. Как вернулся, Аминга всё это выдал Нарите, тот охотно согласился.

Тогда же временно исчез Чаварра Лабри. Дня полтора его никто не видел, только знали от надзирателя: он где-то в школе, просто на уроки не ходит. И в лечебнице его нет. Разве что заперт где-то. А потом приехал очень курчавый и смуглый парень весь в чёрном, лет, наверное, двадцати. И представился, что он Чаварре названый брат. Тут-то и оказалось: Чаварра пытался сбежать домой, Лиабанни его поймал по дороге к пристани, вернул — но в спальню тот идти отказался наотрез. И тогда господин Баллаи предложил: благородный Лабри, будьте моим гостем на эти дни!

Штука в том, что у княжича Баллаи здесь в школе есть своя жилая комната. В нашем здании, на первом этаже. То-то мы думали, что это за дверь… И вот в этой комнате, под замком, Чаварра дожидался родных. Чтобы его забрали в Ларбар, потому что ему пора принимать посвящение, по их вингарской вере. Будто бы Чаварра всё время, ещё с зимы, не от духа мёртвого мучился, а оттого, что пора этот обряд проходить. Уехал с братом в храм, когда вернётся, непонятно. Всяко это посвящение занимает около месяца.

Лабри, говорят, вернётся. А боярич Нарвари — может, и нет. Пока от него вестей никаких. Но и вещи его не забрали.

Аминга с тех пор, как Чаварру увезли, ещё хуже стал обижаться. На княжича Баллаи — что тот только из-за знатности какого-то надутого дурака у себя приютил, а Амингера знать не хочет. Вот господин гимнаст, между прочим, заходил в лечебницу проведать Талдина, а Баллаи к Аминге зашёл? Не-ет! Спросил хотя бы о самочувствии? Тоже нет. Почуял, что ненароком насмеялся над лучшими амингиными чувствами? Ещё тогда, когда про призрака с ним толковать отказался? А нет, не почуял!

Уж кажется, обида всем видна, а княжичу хоть бы что. Аминга ему разок уже урока вести не дал — и то сошло…

Некстати тогда Лани написал на доске: «При иносказании слову предаётся иной смысл, нежели…» Господин словесник начал было: есть два разных слова, «предавать» и «придавать», значат они разное… Амингер вклинился: ну, «предавать» — тоже разное может значить. И пошло-поехало. «Предавать земле». «Предаваться лени». Быть «преданным», то есть верным. Или «преданным» — когда тебя обманул тот, кому ты верил… И всё это с таким страданьем в голосе!

Да, игра. Хотя видали мы, как Амингер играет: до настоящего обморока. Чего я не понимаю: это игра для интереса, а на самом деле и он, и княжич вполне друг другом довольны? Или за показной обидой Аминга прячет настоящую?

А потом он подошел и сказал высокородному Баллаи:

— Нам для действа надобен стол и кресло к нему. Изысканной работы.

Дескать, если у кого в нашей школе такое есть, то только у Вас.

Столик задвинут в проем между моей койкой и ланиной.

Было бы куда хуже, кабы Аминга что-то подобное устроил благородному Лани. На кого ты меня променял — и так далее. Лани ведь своего добился: чтобы надзиратель с ним по-человечески разговаривал, а не по-казённому. И доволен, точнее, они оба довольны. Я бы, наверно, ревновал.

Хе. Ревновал бы — если бы что? Если бы мне больше было дела до Лани? Получается, мало дела? Да вроде нет. Но главным для него быть я точно не собирался. Да и не смог бы я. Аминга — по-моему, хотел бы. Но не ревнует. Может, потому, что Лани сам не жадничает. Наоборот: вот же, какой хороший дядька наш четвертьсотник, давайте с ним все вместе дружить, насколько можно.

А для духа — как? Я всё дело ревностью как раз и испортил?

Тут-то мне очень бы хотелось, чтоб дух меня главным выбрал. И от остальных бы отстал. Тогда уже был бы толк от меня: хотя бы в спальне стало бы тише по ночам. А то Таррига на самом деле почти не спит. Говорят, человек растёт во сне — так он за эти месяцы по сравнению со мной ещё меньше стал…

Дух, похоже, не выбирает. И ко мне приходил, и к другим. А в последние дни его, кажется, и вовсе тут нет.

Поставили всё-таки какую-то защиту от него, чтобы на праздники перед чужими не явился? Гостей-то завтра полно будет.

Не то что он мне нравится, этот дух. Но он, по-моему, прав. Да и не являлся бы он по милости Владыки, кабы врал. И если на него ловушки ставят, или глушилки, или ещё как-то его задвинули, заткнули — вот тут уж точно зло берёт.

Хотя… я ж и старался, чтоб тише стало? Нате, пожалуйста…

Только так ничего не решишь. Заглушат на время — а дух потом вернётся. И будет ещё хуже.

У него не осталось почти ничего: ни тела, ни разума, я думаю, потому с ним и объясниться нельзя, он не понимает, что я спрашиваю. Есть только боль его, даже не злость. И чудеса. А всё-таки он человек, а не какая-то местная неприятность.

И не выдумка. Это я тоже знаю. Мастер Каярра мне про него совсем коротко тогда в Новогодие сказал — но сказал. «Если тебе он чудится, то очень важно понять: почему. И почему именно такой.» Если б я выдумывал, я бы другого призрака выдумал. И вообще не призрака, а скорее уж, искусственного человечка в колбе.

От мастера Каярры тут письмо недавно пришло. Ехало из Аранды полтора месяца. Прошло две проверки: в гильдии сначала, а потом в школе. Но оно такими чернилами написано — всё равно видны вымаранные места. Мы его открыли, и Амингер сразу сказал: начертано кр-рровью! Чернилами вообще-то, но тёмно-красными, по зеленоватой бумаге. «С любезного разрешения бесценного моего наставника при посредстве…» — это на письме Ординатор всегда так длинно выражается, — «…редкостного его наградного письменного прибора, пока он сам не видит…»

Там в письме много чего. «По части оснащения, обустройства лечебницы здесь — даже не завтрашний, а послезавтрашний день. Тем больше можем мы, ларбарские, гордиться: работаем не сильно хуже при нашей-то бедности… Но ежели брать нравы и обычаи — наоборот, всё имеет весьма позапрошлый вид. Я, когда ехал, себе пообещал было: местные как хотят, но я кланяться не буду! Мэйанину простительно по невежеству… Не получается, Райю. Кланяюсь-таки. Передо мной гнутся, ну, и я в ответ — тоже. Поясница болит! Заметили, посоветовали пойти на массаж. Пошёл, благо это в ближней бане. А там девушки-банщицы говорят: надо принять позу, называемую “Весенний журавль призывает…” Я попробовал и понял: да, работает! Когда из этой позы выйдешь — то-то хорошо! Невероятное облегчение…» И дальше в скобках: «Очень прошу, Райю: если найдёшь, как эта поза выглядит, — не вздумай принимать!»

К чему журавль призывает, закрашено чёрным. К мятежу? — спросил Лани. Нет, там как-то длиннее. Прочли под замалёванным: «подругу вместе встретить рассвет».  

Спросили у гимнаста. Ничего особенного: надо за спиной скрестить руки и как можно дальше сгибаться назад. Совсем до полу, правда, только у господина Чамбебели получается.

Когда Ординатор вернётся, и вернётся ли, пока не известно. Разрядную работу он только ещё пишет.

Эти работы сейчас кто только не пишет. Математик наш — тоже. И господин Гитауд. Амингер слышал, как у нас в лечебнице доктора это обсуждали. «Особенности душе-телесной перестройки у подростков в ранней поре полового созревания» Слова-то какие… Аминга спросил: а мой обморок — это душевная перестройка или телесная? Или я ещё не дорос до ранней поры? Ему сказали: когда надо будет, вам на естествознании всё расскажут.

А химик не стал ждать, когда будет надо. Зашел разговор о газовых масках — пообещал на следующем уроке показать в открытую, как она работает. На дополнительных дал мне вместе с ним составы для этого готовить, а потом на уроке и правда показал. Вытащил вкладку защитную и пропустил через неё газ. Видно, как со временем газ проходить начинает, то есть эта вкладка истратилась. Потому и полагаются запасные вкладки, и их менять тоже надо уметь, чтобы не думать, что куда дёргать.  

Господин Анаричи, как обещал, стал выгонять с урока и «дуру» ставить, если кто приходит без маски. 

 

А утром грянуло.

Вообще-то громыхало ещё ночью, но где-то далеко. Потом я спал, а проснулся — за окном пальба, как в Ларбаре на Новый год.

У нас ставни закрыты: из каждого окна наружу вывешено знамя, и створкой прижато. Возле надзирательской койки фонарь горит, самого четвертьсотника нет. Таррига уже не спит, конечно.

— Чего это? — спрашиваю.

А Тарри уже в коридор выходил. Говорит:

— Гроза страшная. Господина Лиабанни позвали вниз куда-то. Решать, как быть, наверное. Потому что при такой погоде на дворе праздника не получится.

— Так надо знамя снять? — киваю на наше окно.

— Ты чё? — вскакивает Лани. — Нельзя! Это ж выйдет, как будто мы сдаёмся.

Аминга поворачивается наверху:

— Всё равно оно уже мокрое. Пусть висит. Дождь кончится — высохнет…

Мы, стало быть, зря давеча все сапоги начищали и кафтаны оттирали. Но на самом деле, я не знаю: как делают, когда в День Объединения на улице собраться нельзя?

Вышли, поглядели из коридорного окошка. Точно: льёт стеной.

Вернулся Лиабанни. Объявляет подъём.

— Приказ на сегодня: завтракаем, как обычно, возвращаемся сюда, разбираем дождевики — и идём в здание старшей школы.

— А как же выступать? — спрашивает Нари.

— Там и выступать, в большом зале. И Договор там прочтут.

— А у второго старшего конное действо…

— Значит, не будет.  

За завтраком слышно, как Охранный четвертьтысячник распоряжается:

— Через час тут никого быть не должно. Всё нужное для представления — брать с собой сразу. Двери будут заперты.

— А обед?

— Если кому что нужно для обеда, включая лекарства, обрядовую утварь и тому подобное, — тоже с собой. Всё, что до вечера может потребоваться.

Ничего себе!

— Обедают, — продолжает охранщик, — первый, второй и третий средние отряды в здании старшей школы. Четвёртый, пятый и шестой — у младших.

Позавтракали. Бросились искать большую рогожу: кресло накрыть и столик, чтобы нести.

Нашли. Достали дождевики. Стали препираться, кто какие тяжести понесёт.

Лани лезет в ящик за газовой маской.

— Это-то зачем?

— Надо! Господин Анаричи же там будет. Увидит — и порадуется.

— Подлиза ты, Дайтан…

— А не увидит маску — сюда пошлёт обратно. А тут заперто…

В итоге маски захватили все. Собрались, пошли.

 

Льёт сильно! У меня сапоги промокли тут же. А мы с Пифой и с Бенгом ещё кресло несем. Тяжёлое оно, а главное, неудобное: ножек нет, стенки по бокам для опоры — толстые, не ухватишь как следует.

Когда вся школа, да ещё и гости, в старшее здание набились, стало очень тесно.

Посередине залы, впереди, сидят глава школы, княжич Баллаи, какие-то гости. Анаричи там же, но стоит, хотя и увечный.

Наше кресло поставили в сторонке, поближе к подмосткам. На него уселся было Амингер — чтоб никто не занял ненароком. Потом увидел какую-то даму, уступил кресло ей. Но предупредил: мы Вас потом побеспокоим ненадолго, когда наш выход будет.

Встали мы у стенки, довольно удобно: сбоку, но видно всех на подмостках.

Господина Камакко, прежнего нашего военщика, видели мельком. Надзирателя Байлеми только по голосу слышали.

Но чего мы не учли — что на подмостках, рядом с нами, сядут музыканты. Трубы прямо в ухо гудят.

Выходят старшие с грамотами в складнях — читать договор. В этот раз аж двенадцать чтецов. Начинает высокий светло-русый парень из первого старшего.

Аминга начинает хихикать.

— Ты чего?

— Это Эй. Стихотворец. Неблагонадёжный. Нашли кому доверить — святое…

Потом Королевское приветствие. Коронным службам, гильдиям и общинам. Все будут орать в свой черёд.

Любопытно всё-таки, кого у нас в школе больше, если в целом считать. В нашем отряде теперь войсковые в большинстве — семеро из восемнадцати. Аминга: его отец войсковой историк. Таррига и Лани, понятно. Нарита: отец — зодчий в Войске. А у Бенга политехник и тоже в Войске. А ещё Фаланто и Чаварра, как ни странно. Связь и какие-то «особые части». Если Стражу и Охранное считать заодно, то их у нас только четверо: Талдин с Лембулом, Датта Гагадуни и боярич Нарвари, если он пока у нас числится. Остальные гражданские, но из разных ведомств. Управа у меня, таможня у Пифы, землемерная служба у Илонго и Дакко. Железная дорога у Мамулли, иностранные дела у Майгурро Гагадуни. И только один судейский: Санчи. А ведь Король — прежде всего Верховный судья…

Откричали. Заиграла музыка. Наши лицедеи пробираются за подмостки — переодеваться. Аминга с ними.

Младший отряд с медвежьей пляской Аменты — сбился. Привыкли к большому помосту. Один медведь упал, ловить пришлось господину Анаричи. Что значит скорость: шагнул из-за стула главы школы — и поймал! Хлопали и медведям, и ему.

И наконец-то показали тот танец, что у нас на третьем этаже разучивали с прошлого года, под бандуру. Это шестой средний отряд, тот, где Тубу и Тайбирри. Но они не танцуют. Шесть человек, в старинных нарядах с мехом, а двое в женских платьях. Оказывается, это область Диерри. Правда сложные коленца: явно это будет на главную награду.

Вообще в этот раз со стихами что-то никого нет. Либо с музыкой просто, либо с танцами. У нынешнего отряда Байлеми — Аранда, что нам не досталась, то есть пляска со змеем. Змей здорово получился! И тот парень, кого, кажется, Ния зовут, — с дудочкой. Он скачет и играет, а змей, во все свои двенадцать ног, топает за ним. И прыгает тоже всеми ногами — как в хорошем балагане. Причём под шкурой пятерым ребятам ничего не видно вовсе, а первому, который Голова — не знаю, много ли видно из-под личины. Тоже хлопали, и правда, развеселились.

А вместо конного действа вышел одинокий волынщик. Тут уже даже в зале кое-кто плясать пустился — кто мог в тесноте.

А наши оказались последними. Объявили:

— Область Гандаблуи! Первый средний отряд!

Амингер появился и побеспокоил гостью, как обещал. Она хоть и маленького роста, но с высокой причёской. Хорошо бы потом как-то так разместиться, чтобы и мы ей не загораживали обзор, и она нам.

Мы подхватили кресло, вытащили на подмостки. Столик туда же.

Вышел Нари в школьных шароварах, но в гражданской куртке со шнурами. И в своей огромной шляпе. Разложил на столе: газету, еду и чашку с ложечкой. Начинает:

— Приехал барин наш любимый…

Выходит Пифа.

Они, конечно, предупреждали, что наряды у них будут. Но чтоб такие! Бархатные штаны, сюртук, цепочка якобы от часов… И важность такая! Сел, небрежно хлопнул в ладоши…

… С другой стороны помоста поднимаются холопы. Первый — в дождевике, а на голове отдельный капюшон, лица совсем не видно, в руках удочка и ведро. Кланяется Нарите, тот ему корчит рожу, не переставая петь свои слова, и показывает: не сюда, барину поклонись! Дальше — огородник. Что они сделали с Мамулли! Цветастая рубаха, какие-то штаны подвёрнутые, босиком, волосы заплетены в две косички. В охапке корзина. Поклонился зрителям. Ему уже из залы машут: барину, барину, дурак! И третий — дровосек. Шапка вязаная с кисточками. Белая школьная рубаха, очень чистая и выглаженная — а поверх неё рубище, вроде накидки с дырой для головы, и подвязано веревкой. В руке топор.

Посмотрел Лани на топор, на барское кресло, потом опять на топор… Кланяться не стал.    

Запели холопы. Их уже почти не слышно, потому что все в зале ржут. Но вот:

— Лежит в развалинах поместье,

Лежит в развалинах дворец…

Пифа угрожающе приподымается с кресла, разворачивается к холопам…

— Но мы верны тебе по чести,

И ты нам всем — родной отец!

Барин этого не вынес. Упал обратно в кресло, но упал косо — и у кресла отвалилась боковая стенка. Вместе с подлокотником, за который Пифа держался. Он упал. Что от кресла осталось, тоже упало — на него.

Хохотали даже громче, чем трубы ревели.

Господина Баллаи до слёз довели. А что он нам потом за свою мебель устроит… Изысканную…

Наши кланяются. У Пифы до сих пор вид ошалелый. Нарита протягивает руку, выдёргивает на подмостки Амингера. Господину Лиабанни из зала машут: идите, мол, тоже! Он шарахается с видом: вы что, думаете, это всё безобразие — с моего ведома? Сам впервые вижу!

Глава школы объявляет обед. Говорит:

— Насчёт наград нам придётся посовещаться. Удивили!

А по княжичу Баллаи видно: нечему удивляться, если в этом участвовал благородный Байнобар…

Датта Гагадуни не мог промолчать:

— Для Амингера главное блеснуть. Он кресло наро-оочно расшатывал три дня.

Кто бы сомневался, что нарочно.

Но слава Семерым, что гостья та спокойно сидела! А то могло бы кресло и раньше времени развалиться.

 

Обед праздничный, с пирогами. Мохноноги Мики навезли со своих огородов земляники и всяких овощей. Но самих их что-то не видно.

Байлемин отряд нас зазвал за свой стол. Поздравляют:

— Ну, главную награду теперь — вам.

— Это уж всегда так: отряду благородного Маэру…

Кресло тут же. Мы его так за собой и таскаем. Вот им, авось, нас и наградят. Кому другому оно нужно теперь?

Пифа рассказывает, как он ругался, когда ему подарили к Новогодию этот сюртук. Но — пригодился!

За соседним столом особенно шумно. Там волынщик и его отряд, «конники безлошадные». И двое учителей к ним подсели. Одного не знаю, а другой — механик, сотник Рибайри.

Аминга косится на дальний стол, где глава школы и почётные гости. Господин Баллаи тоже там, а к нам и не подошёл…

Но вот он встаёт:

— Прошу внимания, дорогие друзья. С признательностью предоставляю слово попечительнице нашей школы, высокородной госпоже Додомалли!

Говорить будет та самая дама. Точнее, подарки раздавать.

— … Первый средний отряд получает особую награду. Поездку в Ларбар в Университет: с посещением сокровищницы, зверинца, садов, книгохранилища и отделения механики! На Преполовенье Устроения.

Это через месяц. Но всё равно: в выходные съездить в Ларбар очень даже неплохо. Опять-таки, Университет. В зверинце я был, в саду тоже, а в другие места там посторонних не пускают. Интересно: а насчёт химических лабораторий там нельзя будет договориться?

А Таррига всё мрачный сидит, даже не поел толком. И на кресло смотрит. А я тоже не знаю: его можно починить — или уже нет?

С улицы, в мокром дождевике, приходит наш прежний гимнаст. Вот уж кого век бы не видеть… Заглядывает в двери столовой, мигает кому-то. Байлеми выходит к нему, а потом, чуть погодя — и наш математик.

Княжич Баллаи объявляет опять:

— Через час прошу желающих в главную залу. Сегодня у нас в гостях… — улыбается в сторону госпожи Додомалли, а потом показывает глазами на других гостей. Называет имена. Видно, это знаменитости, только в чём, я не соображу. И самих гостей не видно отсюда.

— Думаю, и наши любители словесности и музыки не преминут сказать своё слово, — заключает княжич.

Аминга вроде бы и не слушал. Но где-то посередине встрепенулся. А потом говорит:

— Господин Лиабанни, я схожу?

— Мы с тобой! — почему-то сразу же откликается Лани.  

— А что это? — Бенг толковал с Нией, недослышал.

— Современные поэты и газетчики. Читать своё будут, а потом — обсуждение, — объясняет Аминга.

— Тогда я тоже сходил бы. Можно? — говорит Бенг.

Лиабанни всем разрешил. А пока поднялись в спальню первого старшего отряда. Байлеми так и нет. Старшие ребята рассказывают, у кого какие новости. Взрослое всё уже: про призыв, про службу.

Мы вчетвером вышли за дверь. Лани спрашивает у Аминги:

— Так чего?

Тот отвечает:

— Кто-нибудь Гарругачи видел?

— Я видел, — удивляется Лани, — когда пел еще. Он в дверях стоял и за всем смотрел.

— А потом?

— Потом — вроде нет. А чего?

— Когда про награды говорили, его уже не было, так?

— Может быть, он в младшую школу пошел, — замечает Тарри.

Лани машет головой:

— А вот и нет. С ними старший надзиратель ушел. Я видел. Он еще к Дарри приставал. Чтоб дождевик запахнул.

Аминга оглядывает коридор. Что-то соображает.

— Ведь посмотрите, как занятно. Гарругачи всех из нашего здания разогнал и двери обещал запереть. Спрашивается — зачем?

— С Ларбаром будет связываться? Через чародейский проход? — у Лани даже волосы топорщатся. — Или с Марди, про Адаликко?

На это Аминга только криво усмехается:

— Может быть. Или он что-то еще задумал. Например, нашего духа вызывать?

— Или наоборот, — говорю. — Изгонять.

— Мы, конечно, — Амингер засовывает руки в карманы, — можем пойти послушать современные стихи. А можем, наконец, попробовать разузнать, что у нас происходить будет. Кто — за?

Да все мы, кажется, за. Только…

— Во! — Лани хлопает себя по боку. По сумке с газовой маской. Он её и на представлении не снимал. То-то я думал, что там под рубищем топорщилось…

— Наденем, никто нас и не узнает, даже если увидят.

— Да кто увидит? Много ты знаешь таких болванов, чтоб под дождём разгуливать?

— Ну, вот мы, например, — отвечает Таррига.

— А мы — по делу!

Дождевики наши в прихожей, можно взять по-тихому.

Взяли, спустились. Тут входная дверь не заперта. Грозы уже нет, но льёт. И тучи такие, что до завтра, пожалуй, дождя хватит.

— Газ! — командует Лани тихонько.

Надели маски. Они непромокаемые, только капли по голове стучат. Во дворе у старших никого нету, и в проходе на наш двор тоже, и перед нашим зданием — пусто. Ставни все закрыты. У младших в окнах свет, хотя сейчас ещё даже не вечер.

Молельня открыта, фонарики чародейские в ней сегодня тоже открыты, светятся. Ну да: утром же, наверное, была школьная молитва, только без нас.

А вот не заглянуть ли сейчас туда? Может, жрец приехал? Сколько уже про это говорят. На обед не ходил, но в молельню-то должен был бы зайти. Если обряд творил, по запаху можно понять.

Киваю ребятам. Только не пойму: они-то видят, что я киваю? Машу в сторону молельни.

Поднимаемся. Снимаю маску.

То ли после неё запахи не чуются — то ли благовоний тут не жгли сегодня. Пахнет резиной и дождём.

Ребята тоже стаскивают маски. Таррига говорит:

— А как же мы внутрь попадем, если господин Гарругачи все двери позапирал?

Хм-м…

— На крышу чёрного хода залезем, — отвечает Аминга. — А оттуда в окно и на лестницу. От лестницы ключи у тебя были. Сейчас они при тебе?

— Да. Но…

— Что?

— А как обратно тогда? Там на лестнице окошко тоже высоко. Мы все не достанем. Только если кто-то останется ждать внутри. До самого вечера.

— А зачем нам обратно так же лезть? Откроем любое окно на первом этаже. Главное — сейчас на крыльцо это забраться. А то мокро, скользко.

То есть на крышу заднего крыльца. Она выше, чем мне всегда казалось. Даже если я Лани подсажу…

Очень неудобно в масках вместе что-то делать, без слов. Шуму-то от нас и так, я думаю, много. Но через маску слышно плохо, и это тоже мешает.

— За столовой склад. Там есть дверка в подвал. Её не заперли.

— Это ты?

— Дверка, куда туши мясные сгружают. И мешки с картошкой. Видел?

Да, это я видел. Духа сейчас не вижу, но это он. Его голос.

Опять машу ребятам: есть предложение.

Проверяем тот люк. Он и правда прикрыт, но не заперт. Вниз уходит жёлоб жестяной, съехать можно.

Съезжаем по очереди.

Внизу темно. Свет — только сверху, из люка, да и тот слабый. Без масок немножко светлее.

— У меня спички есть, — говорит Лани шепотом почему-то.

А точно: здесь кто-то есть. Топает. Негромко, но всё время, без остановки. И — мерно, будто под музыку, хотя музыки и нету.

Это где-то за ящиками. Там совсем темно.

Пробираемся поближе.

— Вот здесь. Смотри: вот здесь.

Да я смотрю, а толку-то? Хотя — нет. Если из-за крайнего ящика выглянуть…

Назад!

Ясно, кто там. Мастер Мики, наш мохноног. И его дядя, тоже Мики и тоже наш, но бывший.

Они танцуют. В темноте, только вдвоем, и прямо на полу, босиком.

Таррига тоже видел. Говорит:

— Это ничего, нестрашно совсем. Мне мастер Ити рассказывал. У мохноногов такой обряд. Они нас не увидят даже. Только им мешать нельзя.

— Тогда сматываемся быстрей. Пока они не отплясали, — Аминга кивает на дальнюю стену. Между ящиков видно: там полосой прокрашен «вечный свет». Наверное, над дверью, что наверх ведёт.

Поднялись. Выбрались в проход около столовой.

— А что за обряд-то? — спрашивает Лани громко.

Амингер толкает его в бок. И показывает: в конце коридора что-то светится. Не с потолка, а невысоко от пола.

Ставни все закрыты, электричество выключено. Свет с виду тоже чародейский, бледный.

Осторожно пробираемся туда.

Из-за угла торчит нога. В сапоге.

— Та-ак!

Амингер шёл первым и остановился, Лани на него налетел.

Вот откуда-то из-за угла свет и идёт.

Да я вообще-то покойников видел. Пойду и загляну.

Там у стенки на полу сидит четвертьтысячник наш Охранный. С фонариком своим в руке. Голова на грудь свешена. Крови, ран — не видно.

Дышит, если присмотреться. Просто крепко спит. Или в отключке.

А фонарь намного ярче горит, чем обычно у него.

— Ну так, ещё бы!

— Погоди. Ты…

— Я сколько уже гожу да гожу… Ладно. Сейчас.

Аминга мрачно оглядывает господина Гарругачи. Не прикасается.

Лани протягивает руку. К фонарю, что в кулаке у Охранщика.

Останавливаю его.

— Пошли отсюда, быстро, — шипит Амингер.

Сначала пятится, а потом — быстро-быстро отходит в большую прихожую. К одному из окон. Мы — за ним.

Разворачивается к Лани:

— Ты чего полез?

— Так мы ж школу пойдём обшаривать. С фонарём-то лучше!

— Думай, что делаешь, — очень зло шепчет Аминга, — Он под чарами, а ты лезешь! Хочешь, чтобы и тебя шарахнуло? И вообще: игры, похоже, закончились. Надо вылезать и звать кого-нибудь. Не знаю, кого — Баллаи, Лиабанни. Или… Ячи, как насчет Вачияра?

— Угу. Сейчас вылезем…

Лани не ожидал, кажется. Отвечает:

— Ну да, звать. Скажем, мы там по школе по запертой гуляли, тело господина Охранщика нашли. Сами со страху сбёгли, а Вы идите-ка, помогите!

— Вообще-то побыстрее бы надо, наверное… — начинает Тарри, поглядывая в коридор, на Гарругачи.     

Я продолжаю:

— Скажем, что молиться ходили и странное заметили в здании. Должно сработать.

Аминга на меня очень странно смотрит:

— Тогда досточтимого точно позовут. Общий припадок ясновидения в средней школе…

— Лучше на припадок, чем на похороны, — огрызаюсь уже я.

Вопрос: как здесь закрыта дверь на крыльцо. Ключом? Или засовом изнутри?

— Не трогай дверь. Окно. Вон то, второе от угла. Открывай.

И правда, какая разница. Окно-то тоже на крыльцо выходит. Даже не так подозрительно: дверь заперта, а окно — ну, мало ли что — окно? Прикроем, может, и незаметно будет.

Сначала створки со стёклами. Настежь, иначе ставень не сдвинуть…

Тьфу! Шатается, чтоб его…

— И отлично. Решат, что ветром открылось. Он не шатается. Видишь, там одной петли нету?

— Вижу. Тяжеленный!

— А ты его на весу не держи. Ты — двигай. Вправо.

Как двигать-то, если не на весу? И вторая петля там, кажется…

— Именно! Давай. Вправо. И ещё чуть-чуть. Во!

— Да я…

— Отпускай, чего ты? Отпускай!

Ба-бах!

— СЕМЕРО, ТВОЮ МАТЬ!!!

 

 

Йарр

Благородный Амингер Байнобар

 

Был один боярин в Камбурране. И умница, и богатырь, и герой. А помер очень глупо. Поднял медведя на рогатину, а ловчие вовремя не подоспели, чтоб добить. Медведь, прежде чем сам издох, его и задрал. Вот я себя сейчас тем боярином как раз ощущаю. Что-то мы такое нашли, с чем управиться, похоже, не можем.

Не верю, что всё это случайно. Не верю! Что Ячи за поломанный ставень взялся и потом его уронил. Да не на кого-нибудь, а на господина Нарагго. А тот, видите ли, в это время под окошком стоял просто так — по дурацкому совпадению.

Хорошо — хоть не до смерти зашиб. Покойники, во всяком случае, так не сквернословят. Даже Владыкины избранники, я думаю. И хорошо — у Ячи ума хватило следом не высунуться посмотреть. Так что есть надежда: может быть, Нарагго нас и не разглядел. Не до того ему было — в грязной луже на заднице сидючи.

А ведь этакой доской, да если по голове — и убить же можно!

Ну и дали же мы деру! И вовремя я сообразил к дальнему коридору кинуться. А не туда, где Гарругачи свалило. Потому что Нарагго, чуть пришел в себя, тотчас охранщика начал звать. Это мы еще слышали, пока убегали. И вроде бы даже Гарругачи ему отозвался. Значит, тоже не полностью в отключке был. Но вот была бы красота, кабы мы, убегая, на него прямо и напоролись.

Выскочили в столовую, оттуда — на кухню, оттуда — на задний двор. Опомнились вообще в прихожей старшей школы. Что — неужели никто так и не заметил? Ни наших похождений, ни нашего отсутствия? Дождь, между прочим, кончился. То-то Нарагго погулять вылез. Ну, вот и погулял…

Тут Лани вдруг спрашивает. Очень вовремя и очень по-дурацки:

— А чего теперь будет-то?

— Чего-чего, — огрызаюсь. — Гарругачи искать будет. На то он и ищейка охранная. А уж как найдет — мало не покажется.

Как там Анаричи говорил: «Покушение на убийство»?

— Но ведь с господином Нарагго ничего страшного не случилось же, — Тарри, как всегда, не нас, а себя хочет убедить. — Он ругался громко. Не потому что ему плохо, а потому что испугался… Наверное.

— То-то и плохо, что испугался, — замечает Ячи мрачно. — Если кто из них, из начальства, в лужу сел, за это всем потом достаётся. И правым, и виноватым. Куда хуже, чем если бы кого на самом деле покалечили.

Лани фыркает:

— Скажешь тоже! Что — лучше б мы его взаправду, что ли, прибили? А так — ну кто ж знал, что он под окном топчется?

Ладно, зря мы время теряем. Говорю:

— Короче, так. Вечер поэзии еще не закончился. Идем туда. И делаем вид, будто с самого начала там толчемся. Никто нам вдогонку не кричал: «Стоять, Дайтан!». Значит, не видели или не опознали. Вот пусть и ищут.

Лани вскинулся было, но промолчал. Не ответил привычным своим: «А чего я-то?». Молодец, тоже понимает, что влипли.

По пути к главной зале выход из столовой. Там шумно. Чай, пироги, баранки еще не закончились. Заходи кто захочет — угощайся. И это кстати!

— Так, — командую я своим. — Пошли еще чая наберем. Зайдем в залу — все увидят, что мы вот только за чаем вышли.

— Да и вообще! Кто ж поверит, что ты, Аминга, стихи какие-нибудь пропустишь? — кивает Лани.

И непонятно: шутит он так с перепугу или всерьез. А я, между прочим, и не пропустил бы. Если бы не княжич Баллаи.

В зале галдеж и душно. Кто-то сидит. Кто-то, сбившись кучкой у стены, о чем-то спорит. Среди них выделяется один гражданский, без сюртука, в рубашке, расстегнутой на пузе. Слышны отдельные слова: «выборные», «гильдейская поддержка», «добрые начинания». Их никто не затыкает. А поэты все еще о чем-то вещают с помоста. И не всегда, кстати, стихами. Госпожа Додомалли, окруженная неусыпной заботой княжича Баллаи, кажется, откровенно томится. То ли от духоты, то ли от скуки.

Эх, в былые времена, дамы в таких случаях падали в обморок. Их выносили на воздух, смазывали уксусом, но все-таки переставали докучать. Но эта, видимо, особа стойкая, терпит.

— Высокородная госпожа, не желаете чаю?

Я здесь, господин Баллаи. И всегда был здесь. А Вы — Вы дурно заботитесь о своей гостье.

— Благодарю, — коротко отзывается госпожа Додомалли и кивает в сторону помоста. С видом, что слушает и оторваться не может.

Ах ты Семеро на помощь! Зато господин Баллаи меня-таки заметил. От поэтов, правда, тоже не отвлекается, но показывает мне рукой: садись, мол, не уходи. А что — и сяду!

Оглядываюсь. Тарри и Ячи нашли свободное место у окна. Сидят, шепчутся. Лани бродит по залу с полной кружкой в руке. Вот обольет кого-нибудь в толкотне — его точно запомнят: был! Кто еще из наших?

Бенг что-то выспрашивает у дядьки с трубой. Тот слушает с весьма забавным выражением на круглой роже. Нечто вроде: парень, сделай милость, говори по-мэйански!

Оба Гагадуни. Так, а вот это плохо. С этих станется прицепится: не было вас. Хотя — мало ли, кого Гагадуни сослепу проглядели. Вон еще Эй возле мужика, что про выборных рассуждает.

Ближе к выходу другая толпа, поменьше. Замечаю, как один малый, тоже из гостей, закончив препираться со своим соседом, вдруг лезет в карман, достает папироску и остервенело закуривает.

И его останавливает господин Гарругачи! Он уже здесь. Так. Ну что, будем искать нарушителей?

Впрочем, мне нет никакого дела до Гарругачи. Я тут давно сижу. Боярышню Додомалли чаем угощаю. Стихи слушаю. Что там, кстати, за стихи?

На помосте какой-то парень в белом шарфе, несмотря на жару. Маленький, но носатый. Читает ужасно, разделяя каждое слово на слоги. Стихи, кстати сказать, тоже ужасные:

- Ну, что за дневник? Из жалоб одних:

Опять сглупил — против ста?

Возьмут за ушко — ведь ты ещё шко-

-дник школьного возраста.

Ему почему-то хлопают. Хотя я бы — высек. Парень кланяется и спускается прямо к нам. Точнее, к госпоже Додомалли. Плюхается на скамью. Стаскивает с шеи шарф, небрежно бросает его на спинку:

— Уфф! Ну и духотень!

Светлый княжич вновь изволил заметить благородного Амингера. Говорит, обращаясь к госпоже боярышне:

— Вот, хочу Вам представить наше юное дарование. Благородный Амингер Байнобар, большой знаток и ценитель словесности.

— Да-да. Благородный Байнобар меня с самого утра сегодня опекает.

Благодарствуйте, высокородная госпожа. Повторите это, пожалуйста, господину Гарругачи. А то вдруг он засомневается.

Баллаи благосклонно улыбается:

— Ну, что скажешь, Амингер, о сегодняшних чтениях?

Кто-то толкает меня в спину. Не кто-то, а Лани. И делает при этом огромные глаза: поглянь, мол!

Да, действительно. Господин Охранщик теперь встал в дверях. Вечер закончился. Народ покидает залу. А он стоит и смотрит на выходящих. Куда-то им ниже колен. Неужели интересуется: не горит ли под ними земля? Ну, не ноги же он пересчитывает!

Лани переводит глаза на носатого поэта и госпожу Додомалли. Еще бы я понимал, чего он от меня хочет. Затесаться в их общество, когда будем покидать залу?

Боярышня Додомалли глядит на меня ободряюще. Мол, не стесняйся, мальчик, скажи.

Ну что же, я скажу. Погромче, чтоб и стихотворец тоже услышал:

Схвачусь за виски: ну что за стихи

Услышали здесь сегодня мы?

И есть ли нужда свой слух услаждать

Поэтишками негодными?

Господин Баллаи лихорадочно трет переносицу. Все что угодно, лишь бы не видеть лиц гостей. Госпожа Додомалли продолжает улыбаться. Несколько натянуто, надо признать.

— Сурово, — произносит она наконец.

В зале кто-то заржал. Чей-то злорадный голос раздается над ухом:

— А тебя предупреждали: дети — сложные слушатели!

Носатый разводит руками:

— Еще один критик подрастает.

И, поворачиваясь ко мне:

— И зачем было слушать с самого обеда, ежели не нравится?

Ох, ну отчего же Вас не слышит господин Гарругачи?

— Да я всё ждал, — отвечаю я. — Вдруг…

— Что-то ты, брат, сегодня не в духе, — встревает господин Баллаи. По голосу слышно: не в духе сейчас он сам. И сильно не в духе.

Между прочим, Лани уже и след простыл. Вон он рядом с Тарри и Ячи что-то с полу собирает. Уронили что-нибудь?

— Сожалею, — отвечаю я и поднимаюсь. — Пожалуй, мне пора.

Вряд ли они меня теперь с собой мимо Гарругачи проведут. Да и ребят — не бросать же!

Ничего они не собирают — сапоги оттирают. Какой-то тряпкой, некогда белой.

— Он, гад, на сапоги смотрит, я засек! — шепчет мне Лани снизу. — Проверяет, у кого грязные. Давай быстрей, пока нас не видно.

Присаживаюсь рядышком. Наклоняюсь. Тарри и Ячи уже отчистились. Та-ак! Знаю я эту тряпку — поэтов шарф, между прочим.

— Лани! Ты где его взял?

— Дык-ть! На лавке висел. Я ж тебе знак делал: отвлекай!

А разве я не отвлек? Со смутным воодушевлением берусь за тряпку. Да, я вообще-то критик, а не мелкий пакостник. Но почему-то — тоже приятно!

— И куда мы его после засунем?

Лани расплывается в довольной улыбке:

— Под лавкой привяжем. Ввек не найдут!

 

 

Тарр

Благородный Таррига Винначи

 

Ячи вам всем потом рассказывал. Это ему дух велел так сделать. Сначала через погреб в школу залезть. А потом окно уронить. Ячи даже не знал, что там господин Нарагго пойдет. А если бы знал, он бы не стал, конечно. Или бы стал, но только не добровольно? Потому что Ячи не уверен: когда дух приказывает, можно его не слушаться или нет? Ячи раньше не пробовал, потому что доверял избраннику Владыки. А теперь больше не хочет.

А еще Ячи просил за ним присматривать. На тот случай, если дух им опять командовать примется. Чтобы вы Ячи останавливали. И Вы пообещали, и Лани с Амингой — тоже. Только Вы не знаете: а что будет, если духу мешать? Он тогда на Вас так же сильно обидится, как и на господина Гарругачи с господином Нарагго? Может быть, они ему тоже что-то сделать не дают, и он им из-за этого вредит.

Но Вам кажется, что если так и дальше будет продолжаться, то что-нибудь плохое обязательно случится. Ведь на этот раз все-таки обошлось. У господина Нарагго только шишка большая на лбу и всё. И господин Гарругачи здоров. И никого не поймал. Хотя Вы и боялись сильно, что он догадается. Или — что начнет расспрашивать, где и кто был, когда всё это произошло с господином Главою школы. И Вы бы не смогли соврать, что стихи слушали, наверное. Потому что если вдруг спросят, какие были стихи, Вы же не знаете, что отвечать. И непременно какую-нибудь глупость скажете. Но господин Гарругачи никого не спрашивал.

А в остальном праздники прошли хорошо. Только дождик шел все три дня. Зато сегодня — солнечно. И господин Чамбебели вас на речку повел. Потому что теперь вместо гимнастики будет плавание.

Господин гимнаст сказал, что вода после дождя еще прохладная, поэтому мы недолго будем плавать сегодня. И предложил до речки пробежаться, чтобы разогреться. И мы прибежали на то самое место, где в прошлом году уже плавали. И тогда Нари у Лани вдруг спросил:

— А правду говорят, что ты с этого моста прыгал?

— А то! — ответил Лани.

А потом посмотрел на мостик и почему-то нахмурился. Вы тоже посмотрели и подумали, что сами бы так ни за что не решились. Потому что все-таки высоко. И еще потому, что бабушка рассказывала, как сын одних ее знакомых тоже с такого моста прыгнул, а там под водой камень был. Он не знал, ударился и шею сломал.

А Лани, наверное, о чем-то похожем вспомнил. И пока шло занятие, все время на мост поглядывал. Гайдатта это тоже заметил. Потому что спросил:

— Что, Дайтан, опять прыгнуть хо-очешь? А я всё расскажу-у!

— Не хочу, — ответил Лани и отвернулся. И от Датты, и от моста.

— А-а, забоялся!

И Вы испугались немножко. Потому что Гайдатта нарочно так говорит, чтобы Лани подначить. Они с Чаваррой в прошлый раз так же говорили. Только Лани сегодня не поддался. Он сказал, что не боится совсем, а просто не хочет. И еще пообещал Датту в речке утопить. Но это не по правде, конечно.

А вечером, уже после ужина, Лани позвал вас всех к прачечной, на ваше любимое место. Тут опять липа цветет. И еще мылом пахнет немножко. Оттого, что белье рядом стирают. И сразу видно будет, если кто-нибудь подойдет. Но сейчас вокруг — никого.

— Я одну вещь вспомнил, — говорит Лани. — Мост через речку помните?

— Ну? — Аминга срывает из-под стены какой-то стебелек. Начинает растирать его в руках. Теперь вместе с липой и мылом пахнет еще и мятой.

— Я сон видел, — продолжает Лани. — Я думал, мне ничего не снится. Но вспомнил, что снилось. Как я по тому мосту шел. А впереди меня какой-то мужик. Но тоже из нашей школы. Я его в речку столкнул. И он утоп. А я стоял и смеялся.

И у Лани сейчас вид виноватый очень. Будто бы он на самом деле кого-то утопил. Но ведь во сне — это же не по правде.

Ячи спрашивает:

— А когда это было?

— После Нового года уже, — отвечает Лани и задумывается. — Зимой!

— Как это? — переспрашивает Ячи.

— Ты про когда спрашивал? — Лани сапогом ковыряет что-то в траве. — Там во сне зима была. Точно помню — наледь еще. А снилось — как с Новогодия приехали.

Аминга отбрасывает мяту:

— Лани, ты — умница! Давай, вспоминай дальше. Что за мужик?

— Ну…

Лани пяткой с силой проводит черту по земле. Трава не вырывается совсем, только приминается. Но след теперь хорошо видно.

— Тарри, ты не против? — Лани устанавливает Вас на этой черте. Отходит, — Нет, лучше ты, Ячи. Он выше меня был.

Они стоят гуськом. Ячи — впереди, Лани — немножко отступив.

— Иди, только медленно, — командует Лани.

Ячи делает шаг.

— Я его догнал, а он не слышал. Ну да, в шапке был. И я его потом по ногам ударил. Вот так. — Лани показывает, куда. — И подтолкнул.

Аминга, склонив голову, смотрит на них обоих:

— Ну а мужик-то. Что за мужик? Ты лица не разглядел?

— Нет. Погодь!.. Да мне и не нужно было его лицо. Во сне я его знал. И нарочно шел… Это… Да нет, фигня.

Лани отпускает Ячи и сходит с нарисованного моста.

— Чего? — вслед ему спрашивает Аминга.

— Да нет, ничего.

Лани усаживается прямо на землю. Кажется, будто он сейчас задачку решает. И в ответе у него получилось вдруг два и три пятых рыцаря. Вместо трех.

— Даже если тебе что-то кажется, — подступает к нему Аминга, — ты всё равно говори.

— Понимаешь, мне кажется, что это надзиратель был. Наш, школьный.

— Лиабанни?

Нет, Лани господина Лиабанни просто надзирателем давно уже не зовет, Вы заметили.

— Да нет! — Лани взмахивает рукой. — Байлеми? Тоже, вроде, не он. Но — надзиратель. Не знаю я!

Аминга садится рядом:

— В конце концов, может быть, это просто сон. Сам по себе.

И Вам видно, что это он нарочно так сказал. Чтобы Лани утешить. Потому что неприятно же думать, что ты кого-то убил. Даже во сне. Особенно если это — человек, которого ты знаешь. Хотя, если не знаешь, — тоже, наверное.

А Вам, как и Аминге, кажется, что это не просто сон. Вы, конечно, в духах не понимаете ничего. Только он одинаково себя ведет очень. И во сне, и наяву. Всем пытается навредить и всё время в это кого-то впутывает.

— Да что я — маленький? — ворчит Лани. — Всё одно к одному.

— Значит, ты столкнул с моста надзирателя, — повторяет Аминга, вычисляя что-то про себя.

— Кого столкнул?

Вы, наверное, задумались сильно. Ячи спиной стоит. А Лани с Амингой и вовсе было не до того. Оттого никто и не заметил, как Нарита подошел.

— Алангон, — Аминга поднимается и шагает навстречу. — Тебе папа с мамой не говорили, что подслушивать — нехорошо?

Нари опускает руки. Может быть, напоказ немножко, чтобы видно было, как ему надоело ссориться:

— Если бы я подслушивал, благородный Байнобар, я бы не переспрашивал. А родителей трогать некрасиво, не надо.

— Вот и иди отсюда. У нас тут — ничего красивого, ничего для тебя интересного!

Хорошо бы, чтобы и Аминге когда-нибудь ссориться надоело. Только это еще нескоро, наверное, будет.

— Да. Только что же делать с креслом?

Нари хотел предложить что-то насчет кресла господина Баллаи, которое сломалось. Он же не знал, что вы тут тайные вещи обсуждаете.

— Без тебя разберемся, Алангон. Я его брал. Я как-нибудь и верну.

Потому что на самом деле господин Баллаи Амингеру самому нравится очень. И если уж быть ему должным — так только одному Аминге. Остальным он не разрешит. И Вам, Таррига, наверное, тоже. Хотя Вы и не знаете, смогли бы Вы его починить. Там только ножка с бортиком отвалились. Если бы в мастерской, то можно было бы попробовать.

Нари разворачивается, чтобы уйти. Но говорит:

— Отлично. Только уж разберитесь. А то господин Лиабанни с меня спрашивает…

— Разберемся! — обещает Аминга.

Вы уже смотрели. Там штыри деревянные были. Они отломились. Но если вместо них теперь металлические поставить, то еще прочнее получится. И, может быть, даже господина Баллаи выдержит, если и он в него падать решит, как Пифа. Только господину Баллаи, прежде чем падать, сначала надо будет прицелиться хорошенько. А то он туда может не поместиться весь.

 

Вчера вечером у вас так и не вышло ничего решить насчет духа. Сначала вам Нари помешал случайно. А потом во дворе старшие ребята подрались. И Лани побежал смотреть, потому что там Дарри участвовал.

А сегодня после уроков все разошлись. Ячи и Лани — на дополнительные занятия. А Аминга сказал, что ему с Тайбирри надо поговорить. Рассказать о поэтических чтениях.

Тайбирри в том же отряде учится, где и Тубу. Так странно: Вы раньше с Тубу чуть ли не каждый день встречались. Не только на математике, но и просто в школе. А теперь с самого отпуска его почти не видели. Только издали — немножко.

Можно было бы тоже пойти вместе с Амингой. Но что, если Тубу Вас видеть не хочет вовсе? Ведь это же из-за Вас всё на самом деле. Занятия прекратились. И Тубу это знает. И, должно быть, сердится очень.

А вчера Вам показалось, что Вы какую-то важную вещь вот-вот сообразите. Про духа. А потом Вы отвлеклись и забыли. Может быть, если вернуться под липы, то она вспомнится?

— Ты куда, Тарри?

— Я… погулять. Можно?

Вы задумались и забыли отпроситься у господина Лиабанни. А он, наверное, подумал, что Вы играть собрались. Только играть теперь совсем не с кем. И негде. И потом — Вы же пообещали…

— Иди, конечно.

Нехорошо получилось. Будто бы Вы по-тихому хотели удрать. Или как будто бы с господином Лиабанни разговаривать не хотите. А это не так совсем. Но он, наверное, об этом подумал.

Сегодня опять жарко. Все лужи высохли. Даже не верится, что еще позавчера ливень был. Если сидеть прямо под деревом, то солнце глаза не слепит. Может быть, попросить дедушку, чтобы мастер Ити дома тоже липу посадил. Хотя бы одну. Это ничего, что на ней плодов не бывает. Зато в чай можно. И запах.

А господин Мавирри, кажется, теперь с господином Байлеми решил играть. Вы слышали случайно, как господин Байлеми господину Валло жаловался, что «половину жалования Баттаму продул».

Нет. Вы же сюда про духа думать пришли — вот и думайте. А про «Заказ» лучше не надо. А еще лучше — запишите, что Вам пока известно.

Есть три вида сведений. То, что вы сами знаете. То, что вам рассказывали. И то, что еще непонятно, но подозрительно.

Духа вы все видели. А Ячи и Аминга — даже несколько раз. И Ячи с ним разговаривал. Дух пытался причинить вред: господину Гарругачи и господину Нарагго. И еще неизвестному надзирателю, но это неточно. Это пока в подозрительное можно занести. Дух из Вашей школы. Когда он умер, ему было лет пятнадцать или двадцать. Ячи говорит, что дух кого-то винит в своей смерти — тоже из школьных людей. Будто бы его умирать бросили. На дороге. Это Ячи во сне видел.

Кто он такой, вам неизвестно, но есть те, кто про него знает, наверное. Господин Гарругачи наверняка знает. Только не говорит. И господин Баллаи знает. Господин Мавирри тоже знает. Но как его теперь спросишь? А господин Байлеми, кажется, не знает.

Интересно, а господин Байлеми хорошо играет? Наверное, хуже, чем господин Мавирри, раз проигрался. А хуже, чем Вы?

Да, мохноноги, видимо, знают. Почему они танцевали в том погребе? Чтобы никто не увидел? Мастер Ити объяснял, что это — тайный обряд. А еще — заупокойный.

Ячи видел, что дух осенью умер. То есть не дух, а тот, кто им стал. Он лежал на осенней дороге. А Вы такую дорогу тоже уже видели. Однажды во сне. И — да! Вам это даже не вчера, а еще раньше показалось. Так странно было видно эту дорогу. Будто бы что-то мешает ее разглядеть. А когда Вы на День Объединения в газовой маске бежали, Вам подумалось, что Вы так уже когда-то бегали. Это во сне и было. И потому были видны только ветки, а не все деревья целиком. И не вся дорога. И Вы чуть о корягу не споткнулись!..

— Тарри. А я тебя везде ищу. Ты чего здесь? — говорит господин Лиабанни и замолкает. И на Ваш листок смотрит.

И лучше бы он его не видел. Потому что у Вас вместо таблицы поле для «Заказа» получилось, куда Вы про духа пишете. И Вы не знаете, как теперь лучше: прятать листок или объяснять, что это не то совсем?

А господин Лиабанни щурится. То ли от солнца, то ли оттого, что сердится.

— Пойдем-ка, — вздыхает он. — Поможешь мне.

Вы вернулись в спальню и господин Лиабанни указал Вам на кресло господина Баллаи:

— Берись с той стороны, где ножки нет.

Кресло не очень тяжелое, его просто носить неудобно. Особенно по лестнице. Вы подняли его на третий этаж и поставили в проходе возле комнаты истории. И тогда господин Лиабанни велел подождать, а сам еще раз спустился за ножкой. А потом посмотрел странно очень — сначала на Вас, затем на кресло — а после постучался в двери, где механика. И Вы подумали, что это правильно как раз, потому что если чинить, то лучше в мастерской.

Дверь открыл тот самый господин сотник, что по-мохноножски любит разговаривать. И удивился очень, когда увидел господина Лиабанни:

— У меня Ваших никого нет, благородный Маэру, — сказал он. А потом вдруг улыбнулся за спину господину Лиабанни. Только Вы не поняли кому: Вам или креслу.

Господин Лиабанни оглянулся:

— Вы не посмотрите, господин Рибайри, это можно как-то починить?

— Посмотрю, — ответил господин механик. И кивнул Вам, — Заноси!

Господин Лиабанни взялся с другой стороны кресла, и господин Рибайри посторонился, пропуская вас обоих. От его балахона шел запах махинного масла, не очень сильный, но совсем свежий.

Господин механик рассмотрел кресло и ножку, которая отвалилась:

— Ничего, поправимо.

А потом вдруг провел рукой по кресельной спинке:

— Хорошее дерево.

И было видно, что он рад тому, что этим креслом можно будет заняться. И совсем не сердится на то, что вы ему лишнюю работу принесли. И только стало немножко жалко оттого, что дерево хорошее. Это, конечно, хорошо. Но будь оно немножко похуже, можно было бы попросится помочь господину механику. А раз дерево хорошее, то Вас, наверное, до него не допустят.

И тогда Вы тоже погладили спинку у кресла — осторожно, чтобы никто не видел.

Господин Лиабанни оглядел залу. Там двое старших ребят, кажется, из пятого отряда, резали металлические трубы. И станок, на котором они работали, то гудел ровно и ворчливо, а то вдруг взвизгивал тоненько. И в носу делалось щекотно от того, как пахло горячее железо.

— Господин сотник, — сказал господин Лиабанни, — может быть, в порядке исключения, Вы вот Тарригу к себе на занятия возьмете?

Господин Рибайри посмотрел на господина Лиабанни как-то боком.

— И опять начнутся опоздания к отбою, — начал он ехидно.

Господин Лиабанни пожал плечами.

— И опять вся спальня будет заставлена махинами и деталями к ним…

Господин Лиабанни хитро улыбнулся. А господин сотник вдруг стал серьезным очень. До этого-то понятно было, что он шутит немножко:

— От родни не будет нареканий за недворянское занятие?

Вам вспомнилось, как бабушка ругалась, когда узнала, что Вы с мастером Инайялли на станке работали. И как она говорила, что Вы себе руку отрежете. Или пальцы, как один муж сестры ее знакомых…

— Дедушка говорит, что это хорошо, когда руками что-то делать умеешь, — сказали Вы.

Господин Лиабанни кивнул. Будто хотел сказать: «Вот видите». Но сказал другое совсем:

— Спасибо, господин сотник.

Повернулся и пошел. А господин Рибайри положил мне руку на плечо, оглядел и спросил. Не у меня, а просто так:

— И где мне найти такой балахон — чтобы тебе по росту был?

 

 

Лэй

Благородный Ландарри Дайтан

 

Господин Баллаи мне сказал:

— Ну что ж ты, братец? Давай, словесность-то подтягивай на «Изрядно».

И как начал спрашивать после этого. Каждый урок — только меня, Бенга и Датту с Пифой. А Амингу совсем не вызывает. И он злится на то.

С этого всё и началось. Аминга буркнул:

— Если я завтра на словесность не приду, всё равно не заметят.

Я сказал:

— Э-э, тогда я с тобой. Тоже не приду.

А Тарри нам ответил:

— Но тогда точно заметят.

Тут и влез Датта:

— А тебя, Аминге-ер, в приличном обществе вообще замечать не при-инято. И пока-азывать сты-ыдно.

Аминга злится-то на Баллаи, но господину словеснику по роже не съездишь. А Датте — можно. Так что Аминга книжки собрал — и пошел. Прямехонько к обоим братьям. А Датта, дурак, не видит, что ему сейчас прилетит. Продолжает:

— И водиться тебе — с такими, как Дайта-ан. С новодельными дворянами. Та-ак-то!

И как-то так вышло, что мы ему оба разом врезали. С двух сторон. И тут Майгурро стал показывать, как он вслепую драться умеет. Только он хреново пока умеет. Или на этот раз не совсем вслепую дрался. Потому что очки снять не успел. Или забыл. Ну, или не захотел. Короче, разбились они у него.

А нас за это — в наряд. Воду в прачечную носить. А Гагадуней — огород поливать. И господин Лиабанни все по-честному сделал. Потому как ему про новодельных дворян слышать — тоже обидно. Ну, а нас — нас за очки.

Там в прачечной на первом этаже — ванна здоровущая. Ведер на сто. И ее наполнить надо. А в водопроводе напору нет. Так что нужно из колодца носить. И стараться к колодцу раньше Датты с Гуррой успеть. Чтоб первыми быть. А они чтоб ждали.

Тут Аминга мне и говорит:

— А расскажи еще про сон на мосту.

А чего про него рассказывать-то?

— Понимаешь, я уже от кого-то слышал, что с того моста кто-то упал и утонул. Только не знаю, кто. Вот ты сам себя видел? — спрашивает Аминга.

— Нет вроде.

— А кроме моста и надзирателя что видел?

— Ну, воду в реке. Когда он упал.

— А вода замерзшая была?

— Да нет, черная. Без льда.

— А снег видел?

— Нет. Только лед на досках.

— А деревья?

— Не было там деревьев. На мосту.

Аминга останавливается. И ведро на землю ставит:

— А с чего ты решил, что это зима?

А ведь и верно. Речка-то наша замерзает зимой. Да и сам я не скользил вроде.

— Так, может, осень?

Я тоже останавливаюсь.

— Ячи снилось про осень. У меня, может, тоже осень. Только холодная.

Аминга переворачивает ведро и сверху садится:

— Вот смотри. Дух Ячи все твердит, что его бросили. А я думаю — что, если его с моста и бросили? Не ты был духом во сне и кого-то убил. А ты видел, как убили человека, который потом и стал нашим духом?

И почему мы раньше об этом не подумали? Оттого, что дух Гарругачи и Нарагго гадит? Так может, это они его тогда потопили? Нарагго приказал, а Гарругачи и сбросил? И есть за что мстить. И имени его в школьной книжке нет. А все потому, что он не учеником, а надзирателем был.

— Ну да, — киваю. — Сперва утопили, а потом закопали. В том месте, где Ячи видел.

Аминга оглядывает двор. Нам пока можно не спешить. Гагадуни уже у колодца. Пусть уйдут сначала, а затем и мы подойдем.

— Ты знаешь, Лани, — тихо говорит мне Аминга. — Если за мостом есть такое место, где дорога и ёлки, и клён поваленный, так сходить бы туда…

А что, ежели покойник-то до сих пор там лежит? Закопанным. Крысы объели, как Дакко говорил. Не упокоили, не схоронили — вот бедняга и мается. А мы найдем!

— Так давай сегодня ночью махнем? — спрашиваю.

Эх, зря мне тогда фонарик у Гарругачи спереть не дали. Вот была бы помощь! И зря мы Аминге позавчера не фонарь, а книжку подарили на день рождения. Она красивая, конечно, в кожаной обложке, с желтоватой бумагой — пустая, нарочно для сочинений. Но фонарик-то, выходит, нужнее! Я ж говорил.

— Нет. Не сильно знакомое место в темноте искать — это я не возьмусь. Днем надо идти. Или утром.

— Так ты для того со словесности удрать-то хотел?

Аминга задумывается. По нему видно, что он об этом не думал еще, но замысел ему нравится.

— Это можно. Только мы в одну словесность не уложимся.

— Да и хрен с ней, со словесностью этой, — подсаживаюсь к Аминге поближе. Потому что раз уж мы заговорщики, так нечего кричать на весь двор. — Давай завтра, после верховой езды? Там за конюшней лаз есть.

— Или лучше вообще на праздники, — думает Аминга вслух. — Когда нас со свинарями драться поведут. Очень удобно — выйдем вместе со всеми за ворота, а там отшатнемся?

— Как это, вместо битвы, что ль? Нечестно так. По-дезертирски получится.

— Ну, решай, — говорит мне Аминга. — Но идти надо.

Кто же спорит, что надо. Но лучше — заместо уроков. Чего праздники-то портить?

— Я, во всяком случае, пойду, — задумчиво произносит Аминга.

— Я тоже. Само собой. Ты погодь. Давай еще у Ячи с Тарри спросим. Как все решат — так и будет. А то нечестно — без них.

Решили мы так: на уроках нас тотчас хватятся, а в праздники, может, и не сразу. Но чтоб трусами не быть, мы после драки сбежим. Так и удобнее, и незаметнее выйдет. А я подумал: чтоб господин Лиабанни не беспокоился, я ему письмо напишу. И в спальне оставлю. Что мы по делу ушли, а не сбегли. И скоро будем.

И так эти четыре дня тянулись — что просто жуть! Как целый год. И я еще по праву «Дуру» схватил. И два «Превосходно» — по военке и по гимнастике. А Тарри мне сказал, что ежели все сложить и поделить, то в итоге — «Изрядно» получается. И это здоровско!

А со свинарями все плохо вышло. Продули мы. И всё из-за Датты. Потому что Гурро нос расквасили, а Датта стал вопить: убива-ают! Наши всполошились, и тут нас взаправду поубивали: из поля выкинули. Да еще без Ликко и без Чаварры.

Одно только удачно — господин Лиабанни Гурро к доктору повел. И получилось, что мы не от него смотались, а от одного господина Анаричи. Тоже, конечно, жалко. А что делать?

Идем. Лес такой зеленый, что даже темный. И через дорогу лягушата маленькие прыгают. Они уже из головастиков в лягушек выросли — и поняли, что теперь всюду шастать можно. Как у людей после совершеннолетия. Ведь у лягушек головастничество — тоже детство, небось? Может, они и присягу какую свою принимают — мы-то не знаем. Вот и скачут по месту службы.

Дорога-то за мостом есть. И даже елки вдоль нее. И орочьи клены. А поваленного дерева нет. Или Ячи места никак не вспомнит.

— А мы так сколько будем идти? — спрашивает Тарри.

— Дык-ть, — отвечаю. — Пока не найдем!

— А если это на другой дороге было? Похожей, но не этой?

— Значит, пока можно будет идти.

— А как это — «пока можно»?

— Ну, помнишь, как в книжке сказано: лес сделался непроходимым.

Тарри вертит головой по сторонам:

— А если он до самого Ларбара — проходимый?

— В окрестностях Ларбара леса нету, — замечает Ячи.

— И к тому же, — добавляет Аминга, — мы не к Ларбару идем, а к лесу Матабанга. Если уж на то пошло.

А что? Разбойников, конечно, давно повывели. Но можно ими заделаться ненадолго. Засады устраивать и ловушки всякие — на путников. На купцов там всяких жадных. Или на бояр, что своих людей обижают.

— А давайте, — говорю, — будто мы разбойники и клад ищем? Ну, место, где он зарыт. Нам же все равно место искать — но так веселей!

— Мы вообще-то не клад, а труп ищем! — отвечает Аминга по-зловещему.

— А бывают такие разбойники, что труп не прячут, а ищут? — опять спрашивает Тарри.

А Ячи ничего не спрашивает, он серьезным идет.

— Конечно, — хватаю я их за руки, Амингу и Тарри, — когда под трупом клад спрятан. Так все разбойники и делают. И пираты особенно. Правда ведь, Ячи?

Ячи в этих вещах понимает. Он сам как-то говорил, что его предки из пиратов были. А потом подрядились других пиратов ловить для государя короля — и им за то дворянство выдали.

— Не может это быть той дорогой, — говорит вдруг Ячи сердито. — Та шире была. И потом: ежели человека с моста скинули, то тело в другом месте всплыло бы. Далеко отсюда, ниже по реке. Может быть, даже в Юине.

— А если его сразу достали? — предлагаю я выход.

— А они тебе что — водолазы? — переспрашивает Аминга.

Ну вот, а с самого начала он за меня был. А теперь, видать, передумал. Но сейчас и мне кажется, что Ячи прав.

Попробовать, что ль, тот сон опять вспомнить? Ведь что-то там не так. Вот надзиратель, что передо мной топает… Я ж знаю, что он — гад гадский. И что я его за дело скинул, не просто так. И смеялся — не от радости, а потому что все легко получилось. Совсем легко. И что я им теперь всем…

Додумать я не успел. Сразу и прям над головой — и вспыхнуло, и грохнуло, и полило. Будто котел с грозой над нами опрокинули. Только-только ничего не было — и на тебе!

— Бежим! — скомандовал я и побежал. На самом деле даже не от грозы — уж больно мысли были противные. Про то, чтоб всех убить. Ну нет, слово даю: еще раз что-нибудь такое приснится — сразу проснусь! Не доглядывая, чем всё закончится.

А вообще — здоровско это. Всю жизнь бы так бегал! Лес, гроза, сарай какой-то заброшенный. Зря он, кстати, заброшен — внутри сухо совсем. Крыша даже не течет. Сено сушится — свежее, травой пахнет. Только косиножки разбегаются в стороны, когда мы в него плюхаемся.

— Коси, косиножка, новая дорожка, — приговариваю я, пока они все не спрятались. И загадываю: чтоб господин Лиабанни не обиделся, что мы ушли. А то я написал, что скоро вернемся. А тут когда еще гроза кончится!

— Ну, — говорю я, — теперь можно и в разбойников. Пока ждем.

Ждали долго. Все амингины сухари смолотили. Настоящим-то разбойникам хорошо — они оленей на ужин жарили. А дождь все не кончается. Я предложил было так идти — не растаем же! Но Тарри сказал, что раз мы так долго уже ждали, то глупо, наверное, сейчас выходить и намокать. А дождик рано или поздно должен закончится.

Но мне кажется: это он по лесу ходить боится во время грозы. Тогда мы стали сарай обследовать — вдруг чего полезное найдем. Нашли в углу вилы и косу. И скорлупу от яиц, в газету завернутую. На газете написано: «Приморский ве…». Аминга ее читать принялся — как в Ларбаре День Объединения праздновали.

И тут дверь заскрипела, отворилась, и вошел благородный Маэру. Еще мокрее, чем мы были. И тоже без дождевика. Посмотрел на нас, стянул кафтан и уселся прямо в сено, как и мы. А у него рубаха под кафтаном совсем мокрая.

— Ой! — сказал Тарри тихонько.

А я объяснил:

— Мы грозу ждем. Чтоб кончилась.

— Подождем, — ответил благородный Маэру. — Куда ж сейчас идти.

И по голосу я понял, что он уже не сердится. Только мне все равно как-то не по себе сделалось. Потому как Лиабанни ведь тоже надзиратель. И я во сне надзирателя утопил. Пусть не его, другого. И я сказал:

— Вы извините, господин четвертьсотник, я не хотел.

Сам не знаю, с чего я так сказал. Ясно, что не за то, что сбегли, про это-то я написал. Лиабанни, похоже, тоже не понял. Вытер рукой лицо от дождя. Поглядел на меня удивленно.

— Мне снилось, — объясняю. — Будто я с того моста человека скинул. И будто он — надзиратель. Только не Вы!

Господин Лиабанни вздохнул. Зацепил пучок сена, принялся крутить из него косичку. Над сараем снова грохнуло.

— Это было, — ответил вдруг благородный Маэру. Когда я уже думал, что он вообще ничего не скажет. — Как-то зимой… На Владыкино Новомесячье один из надзирателей упал с того самого моста и утонул. Конечно, никто из учеников его не сталкивал. Зима. Доски скользкие. Да и вода ледяная. Тогда мне господин Камакко и сказал: что ж делать, бери его отряд.

Господин Лиабанни замолчал. А Ячи спросил:

— А не было такого, господин четвертьсотник… Чтоб кто-то в школе у нас пропал — вообще пропал, без вести? И сам не объявился, и тело не нашли?

— Чтобы тела не нашли — не было, — благородный Маэру поводит плечами. — Да и без вести — тоже… А умирать — случается, что и в школе умирают.

— Господин Лиабанни, — подал голос Тарри из дальнего угла. Там маленькое окошко есть, и он в него все глядит — не кончается ли гроза. — А как Вы нас нашли?

— Известие получил, — отвечает господин четвертьсотник. И при этом на меня совсем не глядит. И я тоже не гляжу. Потому что про сарай ничего не писал — я про него и сам не знал. Только про мостик и этот берег.

 

 

Рэй

Благородный Райачи Арнери

 

Полезный навык будущего присяжника: грядки полоть. После полудня, на самом солнцепеке.

А то доверят когда-нибудь благородному Райачи пехоту, или конницу, но войны не будет. Так чтоб он знал, чем занять рядовых.

Ботва морковная красивая, конечно. Кудрявая. Но слушать то, что слышит благородный Рэй-Йарр, скоро будет невыносимо. Уже очень скоро.

Лани всего-то сказал: подумаешь, наряды, огород… Зато благородный Маэру нам всё объяснил про того утопленника.

Амингер отзывается, не глядя:

— Ну, не знаю, что он тебе объяснил. Меня так только запутал.

И так уже не первый день. Надоедный дурачок Дайтан подле Амингера, взрослого и занятого человека. Затем и ходит рядом, чтоб было Аминге на ком злость срывать. Так, что ли?

Может, Лани и рад, что так. Хуже было б, кабы вместо него Тарри то же самое выслушивал.

И всё равно тошно. Только если вмешиваться, будет ещё хуже.

— А чего запутал-то? — спорит Лани. — Всё понятно: был надзиратель и утоп. А я, небось, что-то слышал такое, просто не помню. Да ты и сам говорил, что слыхал.

— А дух, значит, ни при чём?

— Ну дык! — И ухмыляется довольно. Ты, мол, Аминга, об меня бейся как хошь, как об каменную стену, мне — ничего.

Завидно, честное слово. Со мной бы так благородный Дайтан когда-нибудь держался. Я-то не цепляюсь к нему и не буду, а всё же завидно.

Лиабанни, кажется, хотел нас пожалеть, такой наряд назначить, как мы любим: вчетвером и подальше от остальных… И правда хорошо было бы, кабы не всё вот это.

Ладно. Кто дурачок, а кто и занудный мямля, как благородный Райачи. Говорю:

— В этом сне духа, может, и не было. Но вообще… Вот он помер. По-моему, всё-таки задохнулся. И с тех пор всем, кому может, это дело показывает. А как он задохнулся? Задушили? Или отравили?

Аминга со злостью выдергивает морковину вместе с сорняками. На еду она пока что мала, но уже красненькая. Отбрасывает в ведро:

— Или утопили. Если не считать, что сон ни при чем. Хотел бы я знать: когда душат и когда топят — по-одинаковому задыхаются?

— Вот именно. Утопить-то и в тазике можно, не обязательно в реке.

И тут Таррига возьми да и скажи:

— Он в маске был, кажется. Мы когда в масках бегали, я подумал, что похоже. На то, как во сне было у меня. Только забыл сказать. Точнее, вообще забыл. А теперь вспомнил.

Ничего себе.

«Покушение на убийство», говорил военщик. Если кому-то испортить маску.

И ведь складывается вроде бы. Анаричи тогда, похоже, не вообще говорил, а про какой-то случай. Может быть, в нашей же школе. Лиабанни сказал: в школе тоже умирают… А что тело не нашли — так нашли же! «И сделали вид, будто так и надо», — как дух сам говорит.

— Но ведь это, наверно, как-то по-разному выглядит: когда от нажима задыхаются, от воды или от яда…

— Или когда вешают еще, — добавляет Лани.

У благородного Дайтана своё ведро есть, на его стороне грядки. Но он траву кидает в наше. Чтобы попасть.

— Ты ж, Ячи, у нас с доктором дружишь, — говорит Амингер, — вот у него и спроси.

— Ага, а потом полгода гадай: письмо до Кэраэнга не дошло? Или мастер Каярра не ответил, или его письмо не доехало сюда…

— Да я про Мадачи.

А я с доктором Мадачи дружу? Спасибо, что сказали. Сам я что-то не замечал такого.

— Это можно. В обед тогда схожу.

— А ежели он спросит: тебе зачем, так ты скажи, что это мы играем так, — подсказывает Амингер приторным голосом. — В Корбери и Корберичи.

«Мы играем», «нам всё кажется». Но смотри: когда мы в последний раз это слышали? От Илонго или ещё от кого. Вообще когда в последний раз дух, если это дух, приставал к кому-то в отряде? Кажется, с тех пор как Чаварра уехал, случаев не было. Кроме нашего собственного. Так это что, получается: работает наш способ? Или наоборот, с духом что-то сделали, чтобы затих. Да не затих же, ко мне ведь приходил? И то — полмесяца назад.

Приставал, не приставал… А с чего я взял, что он где-то там пребывает, а сюда, в школу, только временами является? Может, у него кто-то постоянный есть, кто им всё время одержим? Почти всё время. И только иногда дух к другим подселяется.

То-то про охранщика говорили, что он призрак. Он-то живой, но, может быть, дух обычно к нему подселён. А когда уходит, господин четвертьтысячник за ним бросается. Только не сразу, а как только в себя придёт. Мы раньше не видели, чтобы он спал или в обмороке был, как тогда в коридоре, — но, может, просто не видали.

Или не охранщик, а военщик. Странно себя ведёт? Ещё как странно. Ни к кому близко не придвигается. Говорит иной раз, как во сне. И на уроках, бывает, отключается, а потом вид такой, будто соображает: это я где? И кофея пьёт больше всех. Чтоб не спать, чтобы духа не выпустить? И недаром он каждый раз говорит: нам нужен жрец… Сам работает за жреца Владыкина, только временно, а ждёт настоящего досточтимого?

 

Возвращаемся с наряда. А во дворе перед нашим зданием — конь. Тот самый, нарваринский.

И боярич Адаликко тут же. И Лиабанни.

— Вот. Приехал.

Он здорово изменился там, в Марди, если он в Марди был. Похудел и ещё вырос, кажется. Вид довольный. Улыбается даже: не всем лицом, это он всё равно не умеет, но как-то глазами и щеками.

— Привет, — кивает ему Амингер. — Не приняли в кудесники, так?

— А нас тут без тебя свинари забили! — сообщает Лани, будто тут есть чем гордится.

— У меня дара нету. И не было никогда. — Боярич тоже будто бы хвалится.

Вот и ладно. Пойду к лекарям.

В лечебнице сегодня оба доктора, хотя и выходной. Перебирают какую-то огромную кучу бумаг. Мадачи что-то пишет, а второй лекарь, Гитауд, раскладывает по стопкам.

Спросил я:

— А если кто-то задохнулся и умер потом, можно определить, от чего он задыхался?

Господин Мадачи начинает:

— Причины удушья различны и многообразны. От мозговых до обычных механических. Вскрытие… Погодите, а Вам зачем? Опять удушье? Вроде почти месяц никто не обращался.

— Да нет, — пыхчу я, чтобы он слышал: дышу, как дышу.

— Вот видите? — обращается к нему доктор Гитауд, не отрываясь от бумаг. — Всё та же история.

Какая «та же»?

— Могли бы уже понять, — продолжает он, — что притворяться бессмысленно. От уроков не освободят и к маме не отпустят.

Меня тут словно бы и нет. Не важно, жаловался я на что-то или не жаловался. Эти дети всяко притворяются, затем сюда и ходят…

А как насчёт того, чтоб «родителей не трогать»?

— Я не про больных, господин доктор, я про мёртвых.

Мадачи откладывает перо. А Гитауд оборачивается ко мне.

— Мой Вам совет, молодой человек: думайте об уроках, а не о мертвецах и всякой ерунде.

Только что не добавил: «целее будете».

А доктор Мадачи, кажется, всего этого не слышал. Говорит задумчиво, листая большую тетрадь:

— Вы знаете, господин Гитауд, для обычной школьной сказки эта история про удушья слишком живуча. Уже двенадцать лет…

— А при чём тут двенадцать лет? — он держит в руках пачку листов, будто бы примеривается, куда швырнуть, чтоб погромче.

— Ни при чём, я сужу по архивам. Вот, пожалуйста: первый случай отмечен в месяце Премудрой 1082 года.

— Вас всегда больше занимали бумаги и махины, чем дети!

Ну, это уже попросту смешно. Кому до детей дела нет: это доктору-то Мадачи?

Гитауд уже мне командует:

— Жалобы на самочувствие есть? Нет? Ступайте отсюда.

Да ступлю, ступлю.

Кажется, что-то такое тут они сейчас сказали, что для нашего дела гораздо важнее, чем то, про что я спрашивал.

Может, доктора просто в ссоре. Или господин Гитауд какую-то бумагу потерял, найти не может и злится. А может, и не так…

 

Стоим вечером около прачечной. Не знаю, сумею ли как следует рассказать, что у меня получилось. Оно мне самому сильно не нравится.

— Двенадцать лет назад: первое удушье. И господин Лиабанни сюда пришёл двенадцать лет назад. Вместе с сотником Камакко. Сотник как-то в прошлом году говорил: скоро двенадцать лет, как я здесь.      

— Ну и что? — спрашивает Лани.

— Та-ак, — Аминга хватается за ближнюю ветку липы, тянет вниз.

Таррига молча слушает, но понимает уже: дальше будет только гаже.

— Двенадцать лет назад, — повторяет Аминга. — Господин Лиабанни взял отряд. И сразу начались удушья. В месяце Владыки, учебный год уже идёт. Взял после того надзирателя, который утонул. И кто нам только не говорил, что у Лиабанни спальня проклятая. Если дух и есть тот надзиратель, так, может, он обиделся: чего это Лиабанни его отрядом командует? И тем отрядом, и следующим, и теперь нашим. Мы-то, если по годам посчитать, тоже бы тому надзирателю могли достаться. Или…

Вот именно, что «или». Амингер ни на кого не глядит, разглядывает липовые листья. Говорит:

— Лани, ты только не злись, пожалуйста. Вот пришёл сюда в школу десятник Маэру. Кем? Истопником, дворником, кем его зачислили?

А ему этого было мало. И он скинул с моста молодого надзирателя, чтоб занять его место. Или не скинул, а как-то по-другому убил. Ерунда полная, но уж очень складно выходит.

— Истопником, наверное. Недаром он дрова так любит. А потом… Ну вот сам посуди: чего духу за отряд свой так уж обижаться? Нет, он за себя мстит. За то, что его убили и на его должность сели. С повышением: от десятника до четвертьсотника. Вспомни, как Лиабанни говорил: «Зима. Доски скользкие». Откуда ему знать, что скользкие, если бы он там не был?

— Кто, благородный Маэру?!

Лани так смотрит, что видно: он бы сам сейчас убил. Кабы оно помогло.

И подучивает дух не абы к чему. Если ящик падает, то на Гарругачи, если ставень — на главу школы. Чтобы мимо начальства не прошло, какие у Лиабанни в отряде ребята негодные. Сплошной надзирательский недосмотр. И когда в том же отряде ребята больные — тоже надзиратель виноват, дома-то они не болеют…

— Дурак ты, Аминга! И вообще…

Лани больше ничего не сказал. Развернулся и пошёл.

Тарри погодил-погодил — и кинулся за ним.

Догоняет. Что-то тихонько ему объясняет. Только слышно: «Не мог!» — «Нет, мог. Если…»

Вернулись.

— Ну, только если так, — выдыхает Лани.

— Как?

Таррига объясняет теперь нам:

— Если тот надзиратель плохим был. И над детьми издевался. А господин Лиабанни видел, а сделать не мог ничего. Ведь этот дух и сейчас всех мучает. Тех, кто не виноват вовсе.

Ну да. И ещё:

— «Доски скользкие». То есть и сам он мог в реку упасть. Или оба свалились бы. Как божий суд, только без жреца.

И всё равно не получается у меня. Почему тогда — осень? Почему вид, как из газовой маски?

— Всё! — Лани не кричит, просто заявляет. Серьёзно и окончательно, — Я в этом больше не копаюсь. И разбираться не хочу. Все поняли?

Я тоже не хочу. Уж точно не хочу ради духа этого. Мне бы Гибельного Владыку хоть немножко понять. Почему именно такой неупокойник, морочил он меня или нет — и что это всё значило.

 

 

Лэй

Благородный Ландарри Дайтан

 

И ничего мы не ссорились. Просто Аминга совсем-совсем ничего не понимает. Ни про благородного Маэру, ни вообще.

Теперь-то все, конечно, заткнулись. Про духа — молчок, про господина Лиабанни — тоже молчок, на всякий случай. Одни уроки остались. А чего про них говорить? Словесность — она и есть словесность. Союзы противительные — с запятой, сочинительные — без. Это только Амингер про них полчаса разливаться может. Да еще княжич Баллаи.

А Ячи, кроме как про духа, неинтересно. Вот он и молчит. А Тарри все придумывает, о чем нам всем разговаривать, когда вместе. Рассказывает про своего механика, к которому его благородный Маэру зачислил. Тарри там нравится. Вот и хорошо. Вот и пусть ходит.

А я с Ликко пойду гранатами кидаться. А то он в Марди своём по военке совсем отстал. И господин Анаричи велел ему догонять. А как гранату кидать, да еще из окопа, — это по книжке не выучишь. Из окопа — мы вообще-то сами только учиться начнем. Но мне господин полсотник уже показывал. А я Ликко научу.

На Нарварей, кстати, тогда не дух напал, а ликкина бабушка. Точней, ее люди. И все для того, чтоб Ликко украсть и в боярство свезти. Чтоб у него там чары проявились. А господин Нарвари, который ликкин отец, к матери своей ехать не хотел, потому как она ему всю жизнь изгадила. И когда дружинники бабкины собрались их насильно в гости увезти, господин Нарвари в них чарой как запустит! Только не рассчитал слегка и сам завалился. И тогда их все ж таки увезли. В Ви-Баллу, где бабка ждала.

Охранка их там и нашла. На господина кудесника наложили взыскание за применение чар и пеню за вред сельским угодьям. Но тут уж бабка решила, чтоб по-честному вышло. И сама платить вызвалась. А Ликко еще раз в Марди проверили и дали бумагу — что он кудесить не может, хоть и Нарвари.

Вообще, я думал, у Ликко метать хорошо должно получаться. Он ведь сильный. У него бы и получалось. Только он неловкий какой-то. Оттого и граната летит неправильно. То слишком высоко, но близко. То низко совсем — и об землю стукается.

— Ты вперед, вперед ее толкай! Вот так.

Бегу за гранатой. Она у меня одна — учебная. Ее после метаний на прошлом уроке не нашли.

— Давай!

Ликко пробует. Фигня!

— Чего ты ее выбрасываешь, как ядро? Ты кидай через плечо.

— Ты сказал «толкай».

— Я сказал «толкай»? Я имел в виду «бросай». Только не подбрасывай. И об землю не бей.

Ликко убредает за гранатой и возвращается. Ничего, получится, он — упорный.

— Ты пойми, — говорю, — нельзя, чтоб она близко падала. Если газовая — так на тебя все снесет. А ежели разрывная — тебя ж осколками посечет.

— Ты говорил, — вспоминает Ликко, — что окоп для того вырыт, чтоб осколки не попадали.

А Аминга говорил, что Ликко маленький и избалованный. И привык, чтоб все по-евойному выходило. А Ликко не маленький. Он просто помнит, что ему сказано было. И все по правилам делать хочет. А значит, когда он что не так делает, это ему плохо объяснили.

А показывать, как правильно, ему без пользы. Он движений на глаз не разбирает. Ему рассказывать нужно. Ох, чую, я и намучаюсь!

— Вот смотри. Будто сейчас война и на нас людоеды наступают. Ты, кстати, маску тоже надень. Чтоб по-честному было. И из окопа не высовывайся — стреляют. Нам продержаться надо, понимаешь? Пока наши не подойдут. Мы этих чаморрцев уже с полсотни положили. И у нас последняя граната осталась. А они опять лезут, видишь?

— Вижу, — отвечает Ликко, подумав. — Много.

Я снимаю кушак, завязываю его петлей и вешаю на шею. Просовываю в петлю правую руку:

— Я в руку ранен, кидать не могу. Придется тебе. Погодь. Пусть подойдут шагов на тридцать, гады! Погодь… Вот теперь давай!

Ага-а! Не тридцать шагов, но уже неплохо. Ликко обратно в окоп нырнул. И тут вижу: сзади чья-то тень прям над нами нависла. Наши! А людоеды-то стреляют! Вот я и крикнул:

— Ложи-ись!

И господин Анаричи в наш окоп — не, не свалился — скатился. Я ж не знал, что он тоже с нами играет. А затем голову — осторожно так — высунул. И сразу назад.

— Она деревянная, — объясняю я на всякий случай. — Крашеная.

Господин полсотник садится прям на землю. И спиной к стенке окопа приваливается. И сейчас даже незаметно, что у него ребра перекошены.

— А то я всё думал, — говорит он, — куда шашки деваются.

— Да я только одну и взял. Чтоб упражняться!

— Я пропустил, — добавляет Ликко, снимая маску. — Догоняю.

— Да кабы я одной вашей не досчитался, — хмыкает полсотник.

И улыбается. У него шрам на щеке от сабли. Улыбка — как волна — добежала и разбилась об него, будто о волнорез. Господин Анаричи поэтому и не любит улыбаться.

— Я однажды видел, — начинает вдруг господин военщик. — Тоже шашки закончились. А наступают. Друг мой тут возьми и запусти в них. Чем под руку попалось — банкой с тушёнкой. Высокая такая, жестяная — знаете?

— Ага! — киваю я. Бате такие тоже выдавали. — И убил?

— Да нет. Они, сперва, конечно, попадали. Потом видят — тушёнка. И давай ржать. Подобрали, в нашу сторону указывают и гогочут. Вот тут она и взорвалась.

— Почему? — моргает Ликко.

— Я тогда тоже спросил. А Мулли ответил: «Бывает, банки взрываются».

И чудно всё-таки. Про господина Анаричи все знают, что герой. А чего он сделал, не знают. Вроде как глянешь на него — и спрашивать неудобно. И чем дольше его знаешь — тем меньше про геройство помнишь. Не с того, что он скромный. Скорее всего, потому, что он с этим жить каждый день приноравливается. Да так, чтоб меньше чувствовалось. И все видят просто дядьку хорошего. И не старого даже. Вот он с Мавирри в одном отряде учился когда-то. Но математик — тот молодой, а господин полсотник — не старый.

И ежели я его сейчас спрошу — он мне точно ответит. И по-честному, не соврет. То-то и плохо, что не знаю я, как спросить: «Скажите, а ведь правда, господин Лиабанни никого не убивал?» или: «А тот надзиратель, вместо кого теперь благородный Маэру, он чего сделал?». Ведь не годится так спрашивать!

— Господин полсотник. А Вы школу двенадцать лет назад закончили?

Господину Анаричи, похоже, считать не надо — так помнит:

— Осенью тринадцать будет.

— А тот отряд, что тогда, как мы, первым средним был, у них кто надзирателем был?

На этот раз господин военщик все же задумался. Конечно — так давно все это, еще до войны той заграничной. И еще до подвига.

— Так надзирателем у них даже я был. С нашим отрядом. Дней двадцать. Ты ведь про это спрашиваешь? Про отряд, где надзиратель погиб? Они вообще-то в отпуску были, многие разъехались. А над теми, кто остался, наш третий старший поставили. А потом уж господин Камакко своего десятника из войска вызвал. Быстро господин Лиабанни собрался — к началу Рогатого успел прибыть. И первыми — нас, старших, и прижучил. Стыдно вспомнить, что мы тогда творили: деньги вытрясали из малышни, выпивку заставляли прятать. У тебя там учился кто?

— Нет, это я… — хотел было сказать «так», но врать не захотелось, — не затем.

— Ну и ладно. — Господин Анаричи поднимается. Медленно, но ровно довольно. — Учебное пособие в Ларбар с собою не брать! Мне сдашь перед отъездом. Раз уж оно… обнаружилось.

Ликко тоже встает:

— Говорят, Вы с нами поедете…

Господин полсотник подтягивается на руках, выбираясь из окопа. Кафтан у него на спине выцветший и потертый. А теперь еще и в земле. Господин военщик становится сначала на правое колено, затем на оба, потом только выпрямляется и оборачивается к нам:

— Уже говорят? Что ж, поеду. Вместе с благородным Баттамом. По старой… хм-м… памяти.

 

И совсем вечером я затащил всех под липы. Мы тут с того самого раза не были, когда чуть не поссорились.

— Я все узнал! — и пусть Аминга тоже знает теперь. — Не мог это быть благородный Маэру. Не потому что не мог, а просто не был. Надзиратель когда утоп? В Новомесячье Владыки! А господин Лиабанни только к Рогатому поспел. А до этого его ребята из старшего отряда заменяли. Мне господин Анаричи рассказал. Вот так! А издевались — это верно. Как ты, Тарри, говорил. Только не надзиратель, а сами старшие.

И всем стало хорошо. Ячи — потому что про призрака опять можно говорить. Тарри — потому что про Лиабанни больше можно не думать так страшно. И Аминге — оттого что я на него больше не злюсь. Ведь ему ж не нравилось — я видел.

— Ну да, — кивает Аминга. — Анаричи же как раз тогда героически закончил школу.

— Нет, — отвечаю и закладываю руки за спину. Потому что Амингер опять начинает. — Героически он потом служил. А школу, как все, заканчивал. И не путай, пожалуйста, больше.

Аминга пожимает плечами:

— Хорошо.

— А еще он с нами в Ларбар поедет на праздники.

— Кто? — быстро спрашивает Тарри. Не хочет, чтоб мы снова поссорились.

— Так господин Анаричи же!

— Странно, что не княжич Баллаи, — удивляется Аминга. — Все-таки Университет. Госпожа Додомалли приглашала.

Я подхожу к нему поближе и хлопаю по плечу:

— А это мне боярич Нарвари сказал. Он знает!

 

 

Тарр

Благородный Таррига Винначи

 

А бабушка мне написала, что незачем нам в училищном общежитии жить со всякими безобразниками. И лучше она нас с Лани к себе заберет. А в Университет можно и не ходить, лучше дома посидеть спокойно.

А я знаю, что Лани не захочет дома сидеть. И Аминга говорит, что в училищном общежитии интересно будет. И даже Ячи сказал, что он со всеми останется.

И я не знал, как бабушке написать, чтобы она нас не забирала от всех. Чтобы она не обиделась. А потом господин Вачияр сказал, что нам в Университете опыты будут показывать. И чтобы мы их запомнили и даже записали. И потом ему рассказали, а он станет спрашивать.

И тогда я написал бабушке, что это будет учебная поездка. И что нам на нее уже задание дали. И что пропускать ее никак нельзя, иначе потом спросят, а я не смогу ответить. И будет «Дурно».

И тогда уже дедушка ответил, что повидаться они с бабушкой придут, конечно, но забрать нас не смогут. Потому что надо будет каждое утро нас в Университет возвращать, а он не сможет, потому что у него дел по службе много на эти праздники. А бабушке ходить тяжело.

И мы на самом деле поехали. Совсем рано утром — чтобы к первому кораблику успеть. И быть в Ларбаре еще до обеда. А еще вместе с нами и господином Лиабанни поехали господин Анаричи и господин Мавирри. И про господина военщика Вы уже давно знали, а про господина математика — нет.

И стало стыдно и грустно опять. Потому что Вы на механику уже много раз ходили, и насос там делали вместе со всеми. А про математику и про «Заказ» давно не вспоминали очень. И господин Мавирри обижается, наверное.

А потом на кораблике господин Мавирри Вас отозвал в сторону, пока господин Лиабанни бочку с Санчи ловил. Там ребята на борту в прятки играли, и Санчи залез в бочку. А она покатилась, и Санчи вылезти не смог. И все бросились его вытаскивать, а господин Мавирри Вам махнул: пойдем-ка, мол. И пошел на нос.

Вы тоже пошли и подумали: а вдруг господин Мавирри нарочно с вами поехал, чтобы можно было в «Заказ» поиграть. Где-нибудь не в школе. И теперь хочет Вас тоже позвать, чтобы игроков нужное число набралось. И у Вас даже деньги остались — почти все, Вы только на книжку для Аминги потратили немножко. И плашки Вы с собой почему-то взяли. Вы и сами не знаете, зачем.

Ведь даже жалко: такие красивые плашки, а Вы в них не играете больше. А еще Вы не помните: Вы господину Лиабанни обещали просто на деньги не играть — или только в школе? Может быть, все-таки только в школе? И тогда где-нибудь вне школы можно немножко?

— У тебя ведь родня в Ларбаре есть, Тарри? — спрашивает господин математик.

— Да. Бабушка и дедушка.

— Ты, наверное, у них будешь жить?

— Нет. Я договорился, что вместе со всеми. В общежитии.

Вы ведь не знали, что надо у них. Может быть, еще не поздно передоговориться?

— Жаль, — вздыхает господин Мавирри и облокачивается на бортик.

И больше ничего не добавляет. И Вы тоже стоите и молчите, как дурак. Потому что не знаете, что сказать. И что придумать не знаете, чтобы бабушка Вас теперь взяла, как, кажется, хотелось бы благородному Баттаму. И еще Лани — он ведь не хочет оставлять господина Лиабанни — так чего же ему из-за Вас у бабушки жить?

Господин Мавирри отворачивается от воды:

— Ты чего?

И Вы пожимаете плечами, потому что — что же здесь ответить…

— Всё будет хорошо, — говорит господин Мавирри. И улыбается, — По-верь!

И видно, что он нарочно так сказал, чтобы Вы тоже улыбнулись. И значит, надо улыбнуться, только почему-то совсем не хочется.

А господин Мавирри снова спрашивает:

— А ты не знаешь, кто из ваших по домам собирается?

Я знаю. Об этом уже вчера в спальне говорили, и еще раньше:

— Санчи с Бенгом. И Пифа с Фаланто. И еще Майгурро с Гайдаттой. И скорее всего, Нари с Эйченом.

— Восемь, — тут же подсчитывает господин математик. — Даже с запасом. Ладно, ты иди — не то надзиратель хватится.

 

А когда до Ларбара осталось уже немножко совсем, господин Лиабанни вдруг сказал:

— Нам дают три комнаты в Университете. Семнадцать ребят и трое взрослых. Надобно распределиться.

— Шесть, шесть и пять, — объяснил господин Мавирри.

Вы не поняли: это господин Лиабанни вам говорит или преподавателям. Потому что господин Мавирри и господин Анаричи все здесь, а из ребят — не все. Пифа и Фаланто что-то у матросов расспрашивают. И Нари с ними.

Но Лани решил, что это вам сказано.

— Мы с Вами, — заявляет он господину Лиабанни. И так смотрит вокруг, что возражать ему никто не пробует. И очень хорошо, что Аминга тоже кивает. Потому что они в последнее время не всегда соглашаются. А я, конечно, не успел сказать, что с господином Мавирри хотел бы поселиться. И теперь уже не скажу. Потому что глупо, и потому что тогда Лани с Амингером обидятся.

— Мы вот с Майгурро и Даттой уже договорились, — сообщает господин Мавирри.

Майгурро кивает.

И тогда Тачарри, не спрашивая у Дакко, отодвигается от Майгурро и Датты и говорит:

— А мы — у господина Анаричи.

И это хорошо очень, что он так сказал. Потому что господину Анаричи тоже обидно, наверное, что с ним еще никто не вызвался пока.

А Талле и Булле спорят между собой.

— Давай с надзирателем, — предлагает Булле. А Талдин не соглашается:

— Это еще и с Байнобаром. Не хочу. Лучше с полсотником.

Аминга отвлекся и не слышит. Зато слышит Тачарри:

— Я с вами жить не буду. Мне и спальни хватает!

— Тогда мы с господином Лиабанни, — громко говорит Булле. И по сторонам глядит. На Тачарри — с таким видом, что тот еще пожалеет, и на нас — чтобы мы тоже возражать не вздумали.

А в остальном все мирно поделились. И получилось, что господин Мавирри взял себе Майгурро, Датту, Пифу, Фаланто и Нари с Эйченом. Мы вшестером — у господина Лиабанни. А все остальные — у господина Анаричи.

Господин Лиабанни записал все на листок. Посмотрел в него, а потом вдруг спросил у Гурры:

— А вы вроде у своих жить собирались?

Гурро покосился на Датту и пожал плечами:

— Да неизвестно еще…

Но Датта его опередил:

— Конечно, у нас.

— И Нарита с Пифанитарией, — задумчиво произнес благородный Маэру.

Господин Мавирри улыбнулся. Немножко застенчиво — чтобы ясно было, что он не против и не обижается совсем.

И господин Лиабанни тоже улыбнулся. И если бы господина Мавирри можно было послать дрова колоть, то благородный Маэру так бы и сделал. Только преподавателей в наряды не посылают. Тогда господин Лиабанни сказал:

— И зачем нам вшестером в одной комнате тесниться, если одна спальня так и так будет пустовать. Вы, господин четвертьсотник, возьмите уж себе… ну вот хотя бы Талдина с Лембулом.

Господин Мавирри вздохнул. И тут усмехнулся господин Анаричи. Только я не понял, почему.

 

А в Ларбаре было замечательно. И в книгохранилище. И особенно на механическом отделении потом. Там у них есть железная дорога. Настоящая, только маленькая, настольная. И она не углем топится, а на электричестве работает. И паровоз с вагончиками разбирается, чтобы можно было видеть, как они устроены. И еще много разных махин, старинных и новых.

И я постарался запомнить, как сделан восточный подъемник. Потому что он не сложный совсем. И можно было бы у нас в школе такой же собрать.

А после Университета мы четверо и господин Лиабанни пошли гулять. И Аминга стал рассказывать, кто из известных людей где жил в Ларбаре. И даже — в каком месте, если дом еще не снесли. И что делал.

И показал улицу, где под королем Надрибулом Вторым убили лошадь, когда на него покушались. И площадь, где сжигали книги Байчи Ларбарского. И балкон, с которого госпожа Курмаятта выбросилась, когда узнала, что ее мужа за морем убили.

И так странно. Ведь Аминга не здесь жил. А про Ларбар все знает. И помнит, когда всё это случилось. И так рассказывает, будто бы сам рядом стоял и всё видел. Только жалко немножко, что он никого не спас. Ни книг, ни лошадь, ни госпожу.

И уже совсем вечером, перед тем как возвращаться в общежитие, мы пришли на Приморский бульвар. Там вся мостовая выложена белым камнем. И по ней каретам и извозчикам ездить запрещено. Потому что это место для прогулок. И по бульвару действительно ходило много дам в красивых платьях. С собачками и кавалерами.

И я подумал, что зря бабушка говорила, что по этому бульвару одни неприличные девицы шляются. Потому что те женщины, которые тут гуляли сегодня, выглядели прилично очень. И некоторые даже с зонтиками были, хотя дождя никакого не шло с самого утра. А неприличное если кто и делал, так только собачки.

А в середине бульвара стояла махина с напитками. Если в нее кинуть монетку в пять ланг, из махины выливается холодная вода. А если десять — то вода будет с сиропом. Можно подставить кружку и пить. Кружка тут тоже есть — общественная, на цепочке. Только получается, что для того, чтобы кружку вымыть, надо еще пять ланг бросить. Или из немытой пить. Или со своей кружкой приходить.

Махина большая, сделана в виде бочки металлической, крашенной синей краской. На бочке написано: Увеселительная Гильдия Ларбара — гражданам. А с другого бока — буквами поменьше — выведено: Если кто страдает жаждой, освежиться может каждый.

Аминга фыркнул и сказал:

— И вот всегда так. Страдает кто-то один, а освежаться приходится каждому. Всем, в смысле.

Но попить тоже согласился.

У нас своей кружки не было. Но мы решили, что после друг друга можно не мыть. Поэтому на мытье всего два раза потратились — до и после. Чтобы грязной не оставлять. Правда, вода уже не очень прохладная была. Скорее, теплая. Но это она за день в бочке нагрелась. Зато пахла настоящим сиропом. И на вкус тоже была — абрикосовая. Хотя я и персиковую заказывал.

А потом я увидел, как один господин тоже подошел и опустил монетку. Но вместо кружки подставил платок. Намочил его и стал вытирать сначала лоб, а затем — сапоги. Потому что на них пыль светлая налипла от брусчатки. И они серыми сделались.

И я вдруг подумал, что хорошо было бы такую махину изобрести, чтобы с ней в «Заказ» можно было играть. А то господин Лиабанни говорит, что когда кто-то на деньги играет, он обязательно обманывать начнет, чтобы выиграть. А махина обманывать не может. И если проиграешь, то в нее надо будет денежку кидать. А если выиграешь, из нее самой монетки посыплются. И всё будет честно. Только надо для этого, наверное, особые плашки придумать. Чтобы махина их различала. Например, по весу.

Я посмотрел на господина Лиабанни и отвернулся быстро. А то вдруг он догадается, о чем я думаю.

И все-таки очень хорошо, что благородный Маэру никого не убивал. Потому что ведь даже если за дело убить, по справедливости, все равно потом мучаешься. Наверное.

 

А на следующий день заболел господин Мавирри. Он пришел на завтрак совсем бледный и спросил у господина Лиабанни, можно ли ему не ходить сегодня в Зверинец. Потому что тапиров и хоботарей он уже видел, а у него с утра голова раскалывается. А я это услышал случайно.

Но господин Лиабанни ответил, что их задача смотреть не на хоботарей, а за нами. Так что благородному Баттаму придется идти. И тогда господин математик посмотрел на господина военщика. Потому что тот старший по званию — и над ним, и над господином надзирателем. Но господин Анаричи тоже сказал:

— Пойдемте, благородный Баттам. На воздухе свежем, может, полегчает.

— Да уж, — ответил господин Мавирри, — там просто чудесный воздух. А уж запах!..

Но поморщился и выпил какой-то порошок. Только есть не захотел. И мне стало обидно, что и господину Лиабанни, и господину Анаричи его не жалко совсем. Но благородный Маэру за всех за нас отвечает, и ему одному сложно уследить. А Дакко мне рассказывал, как они вчера с господином военщиком на башню Премудрой поднимались. А она высокая очень, и ему тяжело, конечно, было. Но господин Анаричи любит трудности преодолевать. И наверное, считает, что все остальные тоже это любят. Вот и не отпускает. А на господина Мавирри достаточно только посмотреть — и будет понятно, что ему сейчас лучше бы выспаться.

А в Зверинце нам показывали разных зверей. Только я, как и господин Мавирри, их уже видел раньше. И их тоже жалко, потому что они все печальные и скучают. Только обезьяны веселые. Может быть, оттого, что им на нас смотреть смешно. Ведь мы на них немножко похожи.

А еще там была большая картинка, где художник изобразил, кто быстрее бегает. А я уже знал, что самый быстрый зверь — это пустынный кот. И он на самом деле на картинке первым нарисован. Но главное, что по той же картине получается, что человек быстрее змеи. И мохноног быстрее, и орк. А хоб — так даже быстрее человека. Медленнее только карлы.

А мне бабушка рассказывала, как однажды в Ларбарском Зверинце смотритель забыл закрыть садок со змеями, они расползлись и покусали многих посетителей. А теперь выходит, что люди, мохноноги и орки могли убежать… Может быть, змеи только карлов перекусали? Но на карлов, кажется, яды слабо действуют. Хотя все равно, конечно, неприятно…

Наверное, господин Анаричи тоже слышал эту историю. Потому что пока мы были в Зверинце, он все время в разные стороны поворачивался. Ему из-за увечья одной головой крутить трудно, поэтому приходится всем телом. Или это он следил, чтобы господин Мавирри тайком спать не ушел?

А после Зверинца Пифа сказал, что приглашает всех к себе домой — обедать. Только это на том берегу Юина. И придется ехать на трамвае. И господин Мавирри в трамвае все-таки заснул.

У пифиной семьи дом в Новой Гавани. В три этажа, но выше, чем у бабушки. И смотрит на море. И квартира у Пифы большая очень. Только не совсем ясно, во сколько комнат. Потому что внутри висят ковры и ширмы стоят — и делят комнаты еще на несколько частей. И не всегда понятно: это как одна комната считается, или уже две.

У мастера Инайялли дом так же поделен. Только я не знал тогда, что это по-вингарски. И еще я подумал, что в такой квартире в прятки играть хорошо.

А Булле спросил у Пифы, где он сам живет. И Пифа ответил: везде.

— А в какой комнате? — уточнил Булле.

— Фо фсех, — объяснил Пифа.

И сказал, чтобы мы садились прямо на пол, на ковры. Потому что у вингарцев так принято. И спят тут тоже на коврах. Поэтому и разницы нет, в какой именно комнате.

А госпожа Нумбабам принесла угощение. И тогда все решили, что вингарцы хорошо живут очень. Потому что у них из еды одни сладости — мед, орехи в меду, финики, халва, груши и коврижки со всеми этими вещами вместе. А еще отдельные миски с шелковицей, абрикосами и персиками. И отвар из ягод.

И пока мы ели, я старался не показывать, что мне почему-то картошки хочется с солеными огурцами. И думал, что Пифе, наверное, в школе трудно питаться очень. Потому что он к сладкому привык.

А потом из-за ковров появились две девушки. И Пифа сказал, что это его сестра и ее подруга, и что они учатся в Храме Пардви[4]. Только я не расслышал, кто из них сестра. Но Аминга мне шепотом объяснил, что это неважно, потому что обе они — красные сестры. И он пошел к ним, чтобы ухаживать. И господин Мавирри тоже к ним же подсел. У него, наверное, голова прошла.

И тогда я испугался немножко. Потому что когда Аминга начинает любезничать, это часто ссорой заканчивается. С дамами или с кем-нибудь из гостей.

Было жарко очень. Пахло благовониями, вином и перцем. А затем запахло еще какой-то приправой. И госпожа Нумбабам внесла котел с едой. Оказалось, что сладкое — это только закуска. А в котле было мясо в виноградных листьях. И Пифа сказал, что когда жарко, нужно есть горячее, чтобы стало прохладно.

И хотя мне и хотелось соленого чего-нибудь, но я подумал, что если сейчас еще что-то съем, то лопну, наверное. Или засну где-нибудь за ковром, чтобы никто не увидел.

И тогда один из ковров вдруг откинулся, и появился Чаварра. В белой рубашке, черной безрукавке, двойных, черно-красных, штанах. И с настоящим кинжалом на боку. И будто бы он года на два сразу старше сделался, пока отсутствовал.

Все зашумели и повскакивали с ковров. А Чаварра начал объяснять, что он теперь, и правда, отрок, а не мальчик больше. И прошел посвящение. Только он всего рассказывать не может, потому что это тайна.

А я подумал, что не знаю точно, чем мальчик отличается от отрока. Но кинжал у Чаварры красивый очень. И большой — почти что меч. И может быть, в этом главное отличие. А потом будут сабля и длинный меч. И даже копье — в старости? Или все-таки посох?

Но возможно, это у меня от жары мысли такие дурацкие. Ведь на современной войне ни посох, ни копье не нужны уже. И газовая маска и шашки важнее. Только это смешной был бы обряд, если его в газовых масках проводить. И невнятный.

А когда все опять успокоились и сели делать вид, что едят, большой ковер у Пифы за спиной дернулся, и вошел господин Нумбабам вместе с еще одним человеком и какой-то махиной. Я ее не всю разглядел, но увидел, что у нее на передней стенке есть вытягивающаяся часть — как будто гармошка.

А человек, что ее принес, еще темнее господина Самакри. Он сказал, что махину зовут Табибарамом. И она нужна, чтобы делать снимки. И я подумал, что он сейчас объяснит, что значит «делать снимки», но господин Нумбабам велел всем идти к балкону и принимать живописный вид.

Тогда-то я и вспомнил, что слышал про мастера Табибарама и даже видел его уже. Он изобрел махину, чтобы механические картинки делать. И теперь у нас в зале по вингарскому языку висит. Тоже на такой же картинке, верхом на хоботаре.

Мы стали размещаться перед балконом. И это было сложно немножко. Потому что Лани хотел сниматься рядом с господином Лиабанни. А Чаварра хотел быть впереди, чтобы его кинжал никто не загораживал.

Тогда господин Лиабанни сел в середке, Лани — справа от него, а Чаварра лег на ковер перед всеми. Нарочно на правый бок, кинжалом кверху. Господин Мавирри встал позади. И тут выяснилось, что у нас пропал господин Анаричи. Потому что его нигде нет, а как он уходил, никто не видел.

— Он саплутился! — предположил Пифа.

И я решил, что Пифа, может быть, прав. Потому что в Ларбаре легко очень заблудится. Даже нам с Лани удалось один раз. А если господин военщик зачем-то все-таки вышел на улицу, он может теперь, и правда, дороги назад не найти. Он же на войне по Океанским лесам привык бродить, а не по городу. А спрашивать не захочет, наверное. Он вообще не любит лишний раз спрашивать. Даже на уроках.

В конце концов решили сниматься без господина Анаричи. Мастер-табибарамщик установил свою махину на треногу. Зашел за нее, накинул на голову покрывало. Я приготовился смотреть, как эта махина работает. Только она щелкнула и в ней что-то вспыхнуло. И поэтому я ничего так и не разглядел. И еще я расстроился, что махина сломалась, раз в ней что-то сгорело. Но Датта сказал, что с табибарамом так и должно быть. А господин Нумбабам обещал всем выслать снимки.

Вскоре мы стали собираться в общежитие. А господин Анаричи так и не появился. И господин Лиабанни отвел нас всех обратно. И пытался по дороге расспрашивать господина Мавирри, куда господин полсотник делся. Будто бы это благородный Баттам должен был за ним смотреть, а не наоборот.

Пифа, Чаварра, Фаланто и Гурро с Даттой, Нари, Эйчен и Санчи с Бенгом разошлись по домам. А Ликко, Тачарри и Дакко господин Лиабанни привел в нашу комнату, пока господин Анаричи не объявится. Мы сидели и вдруг услышали свист из окна. Лани выглянул и увидел, как господин Мавирри вместе с Талдином и Булле куда-то пошли. И это Булле свистел. И он крикнул, что их повели мороженое есть.

— Вот же прорва бездонная, — сказал Лани.

А потом посидел еще немножко и предложил:

— А давайте тоже куда-нибудь сходим, господин Лиабанни? А то получается, будто мы наказаны, раз дома сидим.

Господин Лиабанни согласился, только спросил, куда. И Аминга сказал, что мы еще на словесном отделении не были. А у него там знакомые.

Но Тачарри ответил, что на словесности и смотреть-то нечего и лучше в Сады сходить. А Аминга проворчал что-то про Сады и какого-то мастера Талипатту. Только я его не очень понял, а Тачарри наоборот. И сразу обиделся.

А в Садах было красиво очень. Там розы цвели, а в пруду утки плавали. И смотритель сказал, что в нем еще карпы живут. И что их предков еще сам король Гайбарри запустил. Почти перед самой Чаморрской войной. И сказал, что карпов трогать нельзя. Потому что когда они все вымрут, рухнет Ларбарский Университет. И что их даже травить пытались — школяры, которых выгнали, — но этих карпов отрава не берет.

А Лани ответил, что карпов он ловить не станет, но нельзя ли ему тут искупаться, потому что жарко очень. Но смотритель сказал, что купаться нельзя, и что пруд — для рыбы, а не для людей. И мы пошли обратно. А по дороге спорили, будет ли карпам вред оттого, что в их пруду кто-то искупается. И если да — то какой? А господин Лиабанни не спорил. Он, по-моему, о господине Анаричи тревожиться начал.

А когда подошли к общежитию, увидели, что кое-кто из наших все-таки купался сегодня. Это Талдин с Булле. Потому что у них штаны и даже рубашки наполовину мокрые. Только вода, наверное, грязной была немножко. Так что у них на рубахах серые пятна.

— А мы в фонтан лазали, — похвастался Булле перед нами и перед господином Лиабанни.

— Понятно, — вздохнул господин Лиабанни. — А где господин четвертьсотник?

— А он сказал, что попозже придет, — ответил Талдин.

Тогда господин надзиратель совсем расстроился и посадил всех в нашу комнату. И мы посидели немножко, но вскоре мне и Ячи пришлось за тряпкой с ведром сходить. Потому что Лани на Талле чернильницу перевернул. Ведь это общежитие для университетских гостей, и там в каждой комнате чернильницы с чернилами на столах стоят. Аминга рассказывал, что когда они с мамой тут жили, у них так же было.

Мы уже возвращались, но Ячи сказал мне:

— Тсс!

И кивнул головой в сторону лестницы. Я посмотрел и увидел, что господин Анаричи уже нашелся. Он стоял на лестничной площадке, ниже на пол-этажа, и объяснялся с господином Лиабанни. И тогда мы тихонько подошли поближе к перилам.

— Сожалею, — произнес господин Анаричи. — Действительно важное дело.

— Для важного можно было и самому в Ларбар съездить, — ответил ему благородный Маэру. — А так Вы ничем не лучше других. Ежели для собственных дел ребятами прикрываетесь.

Господин военщик промолчал. Сверху было видно, как он на ступеньки смотрит и хмурится. И еще мне показалось, что от него дымом пахнет немножко. Может быть, он костер жег? Только странно, что это на таком расстоянии чувствуется.

— А где носит благородного Баттама, — процедил господин полсотник, — я понятия не имею.

 

А ночью мне опять не спалось. Я лежал и думал, что всё странно получается очень. Сначала пропал господин Анаричи, но потом нашелся. А господин Мавирри так и не нашелся. А еще Булле признавался тихо, чтобы никто не услышал, будто господин математик и прошлой ночью куда-то уходил. И только непонятно: они с господином военщиком по одному делу ходят — или по разным?

А еще странно, что господин Мавирри одну ночь всего не спал, и так плохо себя чувствовал наутро. А я часто по ночам не сплю. Но у меня голова не болит, и днем в сон не клонит. А то, что мысли дурацкие бывают, так это не от бессонницы, а от меня самого зависит.

И еще выходит, что мы с Ячи пребываем в равновесии. Потому что он часто даже днем сонный, а я — наоборот. Может быть, это он за меня спит? Как близнецы сросшиеся. Только мы не сросшиеся, и даже не близнецы, если по мэйанскому счету. А как считают вингарцы, я все равно не знаю. У них бывают близнецы даже разного возраста.

Или это по-жречески надо считать? Допустим, выделил Владыка Сновидений по пять тысяч четыреста часов сна в месяц на весь первый средний отряд. А кто из отряда сколько проспит — неважно. Вот Ячи за меня и добирает.

По десять часов сна на тридцать дней на восемнадцать человек — получается пять тысяч четыреста. Странно, конечно, что Владыка такое не очень ровное число отпустил. Но по уставу столько и полагается. А устав, наверное, отвечает воле Владыки.

А еще странно, что когда пропал господин Анаричи, я думал про то, что с ним что-то плохое может случиться. А с благородным Баттамом, мне кажется, ничего дурного быть не должно. Хотя господин Анаричи — герой, и на войне был. А господин Мавирри — совсем мирный. Или это потому, что он мне на кораблике тогда сказал, что всё будет хорошо?

И только я так подумал, как у нас дверь тихонько скрипнула и вошел господин Мавирри. А за окном уже светать начало. И стало видно, что господин математик не ложился сегодня тоже. И еще видно, как он осторожно старается идти, чтобы нас не перебудить.

Подошел к кровати господина Лиабанни и легонько потряс его за плечо. Благородный Маэру сразу же сел.

— Господин четвертьсотник, — прошептал господин Мавирри. — А где ребятишки-то мои? Талле с Булле.

А их господин Лиабанни вечером в спальню к господину Анаричи определил. Чтобы им одним не ночевать.

Господин Лиабанни одевается. Надевает только штаны и сапоги, но остается в нижней рубахе.

— Пойдемте, — говорит он господину математику так же шепотом. И они оба выходят за дверь. И я почему-то за ними следом пошел. Вообще в одних штанах и босиком. Потому что и некогда обуваться, и топать не буду.

А господин Лиабанни и господин Мавирри не к спальне господина военщика идут, а к той, что сейчас пустой осталась. Без Булле, Талдина и самого благородного Баттама. И я не знаю, зачем за ними прокрадываюсь. Знаю, что это нехорошо, и все равно иду. И прячусь, чтобы не заметили. И еще мне кажется, что сейчас что-то страшное случиться может. И может быть, это снова из-за меня.

— Чего ж Вы меня-то спрашиваете, где ребята?

Дверь не закрылась плотно. Поэтому хорошо слышно, какой у благородного Маэру голос жесткий.

— Ну, а кого же мне спрашивать? Ваш же отряд. Мне надо было отлучится, признаю. Но я знал, что рядом с Вами мальчики будут в безопасности.

— Это не называется «отлучиться». Это — «бросить караул».

— Да перестаньте Вы. Я бы вообще никуда не поехал, если бы меня не попросили присматривать за этим.

И непонятно, что господин Мавирри называет «этим». Всех нас — или кого-то одного.

— Вот и присматривали бы, чем по притонам шляться.

— Послушайте, господин четвертьсотник, — теперь слышно, что и благородный Баттам тоже рассердился. — Уж где-где, а видеть меня в притонах Вы никак не могли.

— Я вижу, что Вас здесь нету. Вторую ночь.

— А-а-а, — тянет господин Мавирри. — Это не так. Вчера я вернулся к полуночи.

— Ладно врать-то. Это уже не служба, а незнамо что.

— Господин надзиратель! Это не Вам решать. И не лезьте Вы в дело не по чину.

Я осторожно заглядываю в щелку. Потому что слышно, что они сейчас совсем ругаться начнут.

— Ну хорошо, — говорит господин Лиабанни и отступает на шаг. — По чину, так по чину.

А потом замахивается быстро и неожиданно совсем — и бьет господина Мавирри в лицо. Сначала слева, а потом сразу справа. И тот отлетает к кроватям. Так что его больше не видно. Слышно только, как господин математик падает и ругается «твоей печенью», а затем закашливается. Но не бросается драться в ответ.

И я тоже почему-то стою столбом. И на помощь не зову. И их разнимать не лезу. И ведь только-только мы все поверили, что господин Лиабанни никого не убивал все-таки.

И господин Мавирри. Он же ничего плохого не сделал. То есть, плохо, конечно, что он на всю ночь играть уходил, но плохого-то ничего не случилось. Ни с Талле, ни с Булле.

Господин Мавирри поднимается, но к благородному Маэру близко не подходит. Они не станут продолжать, наверное. Хотя господин Лиабанни, кажется, этого ждет немножко.

И я потихоньку отступаю назад, к нашей двери. Не потому что испугался. Хотя это все равно страшно было. Только если господин Лиабанни или господин Мавирри меня сейчас здесь найдут — это совсем плохо будет. Они ведь не хотели, наверное, чтобы их кто-то увидел.

Я лежу под одеялом с головой. Потому что мне мама говорила, что я притворяться не умею, когда не сплю. Слышно, как возвращается господин Лиабанни, как он отворяет окно и закуривает.

Ведь господин Анаричи тоже уходил тайком. Но его господин Лиабанни не бил, он его ругал только. А господина Мавирри господин Лиабанни не любит. Из-за меня и не любит, еще с того самого раза, с плашками. Только господин Лиабанни зря считает, что в этом благородный Баттам виноват. И зря я ему этого не сказал тогда. Может быть, если бы сказал, ничего бы и не случилось.

А господин Мавирри не станет жаловаться, наверное. Хотя надзирателям учителей нельзя бить по уставу. И без устава — тоже нельзя. Но ведь так еще хуже может получиться. И как они дальше будут на одной математике вместе сидеть? И я теперь как — когда все это видел?