Нам нужен жрец

 

Рэй

Благородный Райачи Арнери

 

— Точно! Они затем и приходили!

— Кто?

— Те гады университетские. Заразу нам занесли!

— Чего?!

— А того! Для опыта!

Эти разговоры с самого утра идут. Кто-то якобы ночью или рано утром перед нашим отъездом зашел в общежитие, в ту комнату, где математик ночевал. И устроили драку, очень тихую — мы не слышали. А господин Лиабанни услышал и прибежал, и всех разогнал, а теперь не признаётся. Хотя у математика глаз подбит. Да оба глаза вообще-то. Он сказал, что упал, но где ж это надо было так упасть — на обе щеки сразу?

За завтраком господин надзиратель действительно странно держался. Таррига тоже. Но Тарри, если что и знает, будет молчать — пока сам не поймёт, что это было. Другие обсуждали: ограбить нас, что ли, хотели? А у нас ничего ценного нету. Дурманщики? Они от пьяных тем и отличаются, что не шумят… Или враги Короны, они в Университете на каждом шагу.

Давеча господин наш полсотник был в храме. Сам сказал: и надзирателю, и ребятам. Тоже странный вернулся, будто бы довольный — а может, и наоборот. Срочно надо было к жрецу, вот прямо из гостей и сбежал? Так может быть: если чудо какое-то заметил. Но тогда бы его так быстро не отпустили. Если, конечно, это не постоянное его чудо… Например, подселенец, мёртвый дух. У Пифанитарии в квартире много всякого храмового, двоебожного. Дух мог забеспокоиться? Наверное, мог. Хоть его, если это наш дух, посторонние вещи, я думал, не волнуют.

Или наоборот, дух от нумбабамовских благовоний развеселился. Говорят же, что курения для мертвецов — вроде как еда. И стал подначивать чего-нибудь устроить.

Вот я и думаю. Сходил господин Анаричи в храм. Вернулся. А не мог он ночью математику морду набить? Мог, ещё как. Он сам, или дух с его помощью, или они сговорились. А Лиабанни разнимал, потому и дёрганный теперь.

Уже на пароходе оказалось: Майгурро заболел. Жар и тошнит. И не от качки: тут на реке и не качает почти. Отравился? Надзиратель стал расспрашивать его, а потом и всех — кто что в городе ел, да мытое ли, да не у разносчика ли купили…

А если не отрава, а зараза? Вот и Гайдатта говорит: тоже тошнит. И Айтам. И Санчи.

Ну да, всё сходится. У лекарей в Университете, конечно, больше опыты ставить не на ком, нас дожидались.

— Только ведь Гурро дома ночевал.

Как и брат его, и арандийцы.

— Значит, мы теперь все заразные! Просто у Гагадуни раньше проявилось.

— Всех к врачу! Уроков не будет!

Что правда, то правда: на уроки совсем не хочется.

А куда хочется благородному Райачи, скажите, пожалуйста? Не в школу явно. И не домой. Дома, похоже, ничего хорошего. Семья Арнери опять решила честно не притворяться, что она — семья. Это примерно с Новогодия уже так, с моего дня рожденья. Только не получается — честно. Посторонние люди? Тогда нечего друг другу назидания выдавать. Кто с какой рожей ходит и что пытается доказать «окружающим». Пакостное словечко. Кто их неволит, окружающих, окружать-то? Не на войне же…

Допустим, а в Университет обратно — хочется? Тоже нет, хоть там и неплохо было. Или в храм? Или в Кэраэнг? Ещё скажи — в пустыню Араамби.

 

В школе всех в лечебницу не забрали, только Майгурро. Зато одним правом меньше: отсидели. И мохноножский отбыли, и историю. Дальше — проще: вингарский, гимнастика, военка.

— Схожу-ка я в лечебницу, — говорю.

— Тоже тошнит? — спрашивает Лани.

— Да нет. Спрошу у господина Мадачи одну вещь, если он там. Про удушья.

— А что про удушья?

— Получается: прибыл в своё время в школу господин Лиабанни. В месяц Рогатого. Перед тем, на Владыку, утонул тот покойный надзиратель. А ещё раньше, на Премудрую, в первый раз кто-то начал задыхаться. По-моему, господин доктор так сказал. Я поподробнее хочу расспросить: кто да как.

Если, конечно, доктор меня не пошлёт куда подальше.

Эх, кажется, сегодня Мадачи опять не один. Доктор Гитауд тоже здесь, голос слышно. И на карауле как раз он: Мадачи не в лекарское, а в домашнее одет. Наливает йод из большой бутылки в пузырёк.

— Привели бы его сюда, — говорит Гитауд из-за перегородки. Он там, видно, обедает: супом пахнет.

— Опасаюсь. Если у нас и впрямь зараза… Да и мальчик маленький, боится лечебницы, лекарей.

— А Вы из себя будете кого изображать? Не лекаря, а фокусника?

— Всё равно лучше уж дома, в привычной обстановке. Да и ссадина невелика.

Это значит, он сейчас побежит обратно. К кому-то из учительских детей, на жилой двор. По дороге с ним не перемолвишься. Разве что следом увязаться.

— Не надо, Райачи. Стой, где стоишь, ладно?

Это дух. Никуда не делся, пока нас не было.

Я ему по имени назывался много раз, когда молился. Сам он раньше по имени не звал. И требовал, а сейчас — скорее просит. Это что-то новое.

— Что с тобой? — пробую спросить. Молча, конечно.

— Погодим, пока он выйдет.

Господин Мадачи выходит, в сенях меня не замечает.

— Давай туда, пока этот изволит кушать.

— Куда — туда?

— Вон туда, к столу, где бумаги.

— Ну, вот.

— Бутылку возьми. В шкафу, он шкаф не запер.

— Которую?

— Коричневую, с йодом.

Беру. Наклейкой под руку.

— Хорошо. А теперь осторожно, сам не измажься только.

Я вроде понял. Тут на столе лежит папка, толстая. Открою. «Особенности душе-телесной перестройки…» Беловик, чистенький такой. Отлистну поближе к концу. Налью йода. На бумаге он чёрный, лучше чернил, блестит. Теперь в середину. А чёткий был почерк. И полстраницы по-арандийски, витыми такими буковками — было… Теперь чёрное будет. И ещё — поближе к началу. Просачивается быстро, должно хватить на всю толщину. И почему йодом не рисуют? Надо в другой раз будет попробовать пером: красиво может выйти. Если только потом он не выветрится…

— Не-а, не выветрится!

Ну, и на первый лист. А теперь папочку можно и закрыть. Бутылку тоже закрыть — и на место. Наклейка чистая, руки чистые. Что значит — химия!

— Пошли отсюда. Всё очень хорошо.

— А тебя как зовут?

— Так Датта, я же говорил.

— Мне не говорил.

— Без разницы, Ячи. Главное, ты всё понял.

Если тебе приветливое слово скажут, это не повод привязываться. Как говорит господин Арнери. Амингер начал бы докапываться: это как? Привязаться — в смысле, прицепиться и надоедать? Или — не повод считать, что и ты в ответ можешь хорошо относиться? 

Ничего я не понял на самом деле.

Дух тут был. «Душе-телесное». Где-то я про это слышал.

Гайдатта Гагадуни идёт навстречу. К брату, с обедом: одна миска другой накрыта. Больных кормят отдельно, им при раздаче не кладут. Это он свою еду тащит. Поделиться — или просто самому поесть в приятном обществе, а не с отрядом. Только могут и не пустить, если Майгурро заразный.

«Датта». Илонго говорил ещё давным-давно: дух ему назвался Даттой. И к Гагадуни приставал. А может, прав был? И дух обычно к нашему Датте подселён, потому и именем этим называется? А на самом деле Гайдатта вовсе не вредный, это всё призрак. Хотя в младшей школе духа не было, а пакостничал Датта вовсю. Или, может быть… Не хватало только, чтобы это вообще был не дух, то есть не мёртвый, а сам Гайдатта, живой, мысленно людьми управлял! Раньше не умел, а прошлой зимой научился. Или без брата не мог, а вдвоем — может?

«Главное, ты меня понял». Это правда была. То есть он это — ну совсем не врал и не притворялся. Кто бы он ни был. И не важно, что я-то не понимаю. Ему кажется, что — да. А лучше, ближе друг друга понять мы вообще, наверное, не можем. Никто, ни с кем.

Перед обеденной залой стоят ребята.

— Ну, чего доктор сказал? — окликает Лани.

Таррига спрашивает:

— Что-то случилось?

Знал бы я…

— А что такое «душе-телесная перестройка»?

— Понимаешь, Ячи, — начинает Аминга, — любая живая тварь, переходя от одной поры жизни к другой, претерпевает определенные изменения как тела, так и души, ежели таковая у оной твари имеется.

Мимо нас чуть ли не бегом проносится господин Гитауд. Весь багровый и с папкой в охапке. С той самой. Но — не ко мне. Вправду, что ли, получилось?

— А вообще, — Аминга кивает вслед доктору. — Он вот даже разрядную работу про это пишет.

Из залы слышно:

— Я требую! Прекратить! Вредительство! Вот, полюбуйтесь!

Кому это он, непонятно.

Лани заглядывает в дверь:

— Охранщику жалуется.

— Мадачи! — кричит Гитауд.

Вот именно. О чём я не думал. Меня-то доктора не видали. А между собой разговаривали. И как раз про йод, кажется.

И кому я, получается, делал гадость: Гитауду или Мадачи?

— Это я, — говорю ребятам. — Работу его испортил. В лечебнице, только что. Беловик йодом залил. Нарочно.

— Ага, — кивает Лани спокойно, будто так и надо, — а зачем?

— Чтоб духу угодить. Дух попросил.

Амингер меня хватает за пуговицу:

— Та-ак. Пойдём-ка отсюда.

 

 

Лэй

Благородный Ландарри Дайтан

 

Тарри об этом первым сказал. Что он духа этого боится. Не потому, что тот — дух, а потому что от него живым плохо будет. Выходит, он прав был. Сначала Аминга со мной чуть не рассорился из-за духа. А теперь Ячи из-за него же помирать собрался.

В тот день Амингер у Ячи спросил, зачем он все это делает. Духа, в смысле, слушается. А Ячи ответил, что нравится.

— А гадости делать — тоже нравится? Господину Нарагго, доктору Гитауду? Ты их тоже ненавидишь за что-то?

— Я-то — нет, а он — ненавидит.

Я тогда подумал еще: а кабы я кого ненавидел, Ячи заради меня ему тоже бы гадить стал? А Аминга сказал, что так и до черных обетов уже недалеко.

И тут Ячи признался:

— А что плохого в черных обетах?

Аминга посмотрел на него и промолчал. Но по Амингеру видно: для него-то храмовые обеты — это хуже некуда. А уж черные — особенно. Потому что это значит сразу: и для мира помереть, и Охранке присягу дать. Дожили!

Помереть я ему, положим, не дам. Спокойно, во всяком случае. И Аминга не даст. И Тарри. А Владыка пусть не обижается. Не по-честному это выходит. Мы так и порешили. Чтоб духу войну объявить. И чтоб Ячи одного не оставлять. И поглядим еще, чья возьмет.

Он же трус, этот призрак, я давно понял. Ежели чего и делает, так исподтишка, по-подлому. Пришел бы тогда и рассказал: на кого он обижен и чего они ему плохого сделали. А мы бы уж сами выбирали: прав покойник или за дело получил. И вот чем дольше я его знаю, тем мне всё больше и кажется: за дело!

И на Датту он недаром похож. Такая же сволочь. Мы давеча сидели вечером в нашей комнате, уроки делали. А Датта взял у Ликко учебник и стал в нем рожи рисовать. Во всех треугольниках и квадратах — усы и носы. Я ему говорю:

— Ты чего книжку чужую портишь?

— Я не порчу, я украша-аю. Мне боярич разреши-ил.

А самого Ликко нет, он на конюшне.

— Положь, — повторяю, — где взял.

Тут Булле тоже добавляет:

— Ага-ага. Брата нет, списать не у кого. А самому решать — сло-ожно.

Хорошо у него вышло Датту передразнить. Похоже.

— А чего решать-то? — ухмыляется Датта. — Все равно новый математик все за-аново объяснять бу-удет.

Тарри как раз с Ячи чего-то чертил. Но тут он, конечно, сразу дернулся:

— А почему — новый?

У Датты рожа, будто он один все знает. И ежели его упросить, так он скажет, может быть. Только просить надо как следует.

Нари тут же встревает:

— Ну, новый-то ненадолго. Вот господин Мавирри свой разряд получит — и вернется. А учить всё равно надо.

— А не вернё-отся, — лыбится Датта и на Тарри косит. — Его вообще выгоняют. Чтоб не дрался, с кем не надо.

— Но это же неправда совсем! Он же и не дрался, — Тарри говорит и вдруг назад озирается. На господина Лиабанни, тот прямо за его спиной сидит, трубку чистит.

А я-то видел, как благородный Маэру хмыкнул сперва. Но потом сказал:

— Отставить, Гайдатта.

Датта послушно закрывает учебник и руки складывает на столе:

— А я — что? Я – ничего-о! Только вот и ви-идно, кто его защища-ает. Ма-ало ли чем вы там вечерами занима-ались.

А потом два пальца кольцом сложил — так про страмцов завсегда показывают. И в таррину сторону тыкнул.

Благородный Маэру нас с Амингой, конечно всё равно на дрова послал. После того, как мы Датте наподдали. Зато самого Датту — котлы чистить. А еще мы всем отрядом ржали на математике. Когда господин Мавирри у Датты стал задание проверять, а тот не сделал. И математик ему велел на дополнительные придти. Один Тарри, по-моему, не смеялся.

А я еще подумал, если уж Тарри так хочется на дополнительные по математике ходить — так вот ему верный способ. Только он же таким не воспользуется — господина Мавирри не захочет расстраивать.

А вообще — что-то я от топора отвык в последнее время. Так что мы с Амингой уговорились: я колю, а он — складывает.

Трава на солнце выгорела и высохла. Топорище в смоле, и руки у нас — тоже. Если пальцы сомкнуть, а потом разжать — кожа на них еле-еле разлипается. Амингер разглядывает последние поленья.

— Ровнее, благородный Дайтан, ровнее, — в шутку наставляет он меня.

— Не придирайтесь, благородный Байнобар, — отзываюсь. — И так сгорят. Не город строим.

Аминга усаживается на пенек:

— Кстати, а что строит первый старший?

— Где?

— Так не знаю, где. Я несколько раз замечал, как они с топорами да с лопатами за ворота уходят. И Леми с ними.

— Так ты бы спросил.

— А я и спросил. А Леми усы надул и сказал: «Тайна»!

Откладываю топор:

— Ну и подстрекатель он после этого!

— Почему?

— Потому как ежели нам сказать, что тайна, и больше ничего не сказать, так ясно ж, что мы смотреть сбежим.

— Это он скучает, небось.

— По нам?

— Ну, не по всем, но по нам с тобой — точно!

А я, пожалуй, по Леми и не скучаю. Ну, я б не хотел, чтоб с ним чего плохое случилось. Но чтоб скучать — так нет. А он у нас четыре года надзирал. А благородный Маэру — шесть будет. Только вот как потом-то?

— А скажи честно, — спрашивает Аминга, оттирая смолу. — Ты в этот раз Гагадуни за кого вмазал? За Тарригу или за Лиабанни?

— А господин Лиабанни-то тут при чем?

— Ну как, — начинает Аминга с удовольствием. — Во-первых, непонятно, кого Гагадуни страмцом обозвал. Он в их сторону показывал, но кому именно? А во-вторых… По всему у меня выходит, что тогда в общежитии не было никаких университетских. А Лиабанни на рассвете отлучался. И получается, что это господин надзиратель господину Мавирри морду-то набил. Спрашивается: хорошо ли это?

— Раз набил, значит, было за что.

— Ладно, ты не злись. Я тоже думаю, что было. Я сейчас о другом. О духе, — Аминга оглядывается. — Вот мы выяснили, что Лиабанни тут не было, когда надзирателя в воду столкнули. А кто был? Наверняка ведь так всё и случилось. Дух выбрал себе помощника, как выбрал Ячи теперь. Велел ему: толкни того мужика! Он же хитрый, он не говорит: убей! Просто толкни. Тот и послушался. А надзиратель утонул. Человек себя, может, всю оставшуюся жизнь убийцей считает. Если помнит, конечно. Но вот кто это был?

— Да кто угодно!

Аминга аж подскочил:

— Да не кто угодно! Ты посмотри. Посмотри на тех, про кого мы знаем, что они уже были здесь в тот месяц и год. Похож математик на человека, который кого-нибудь убил? Не похож. И мохноноги это быть не могли. Дух им приказывать не может, на них вообще чудеса плохо действуют.

— И Леми не похож, — добавляю я, подумав.

— А Анаричи, по-моему, похож, — осторожно говорит Аминга.

— Не считается! Конечно, убивал. Он же на войне был. Может, лучше Каргу?

— Каргу! Каргу поди внуши чего-нибудь. Он вопросами замучает: зачем, почему, для чего. Буллеярра?

Я даже головой замотал:

— Не-е. Ежели в него дух подселится, его ни одна лошадь к себе не подпустит. Сабельщик мог!

— Мог, — соглашается Аминга. И пинает оставшееся полено. — Неправильно мы считаем. Когда нам кто-то не нравится, это еще не значит, что он — убийца.

Помолчал и добавил:

— Я думаю, княжич Баллаи тоже мог бы. Если б считал, что это правильно. И спал бы себе потом спокойно. И стихи бы читал. И без всякого призрака.

Аминга говорит, будто хвалится. Вот, мол, какой у меня наставник.

— Ежели этот убийца, — перебиваю я, — теперь вообще не в каторге где-нибудь. Могло же всё и открыться.

— Или в Марди, — кивает Амингер. — Честно признался: мне дух велел. И зовется он теперь каким-нибудь досточтимым Гамуррой.

— Или в безумном доме, — вспоминаю я рассказы Ликко про Марди. — Ежели признали, что он в жрецы и рыцари не годится.

Понятно, что оба мы сейчас про Ячи думаем. Только вот что делать-то? Аминга берется за топор:

— Давай теперь я!

— Господа! — слышу от сарая с дровами.

О, Гурро. Выпустили из лечебницы. Небось, наслышан уже про драку и про наряд.

— Датта не здесь, — объясняю ему. — Он на кухне, котел отчищать должен.

— Я знаю, — кивает Гурро. — Я к вам шел.

Вид у него еще нездоровый. Зеленый какой-то. Оно и понятно, мы-то на воздухе, а он в лечебнице шесть дней провел. А еще он, когда раньше на солнце бывал, очков не снимал. И у него вокруг глаз белые круги. Как у той полуобезьяны в ларбарском зверинце.

Надеюсь, он хоть не драться пришел. А то больного побить — доблесть невелика.

— Ну, мы здесь, — отвечает Амингер.

— Я видел, — начинает Гурро, — как Ячи йод в папку наливал. В лечебнице.

И замолкает. Ждет, чего мы ответим. Вот же, думаю, гад. И видит-то хреново, а то, что не надо, замечает. И главное, даже если его побить, он все равно уже видел.

— И чего хочешь? — спрашивает Аминга.

— Договориться, — Гурро подходит ближе и надевает очки. — Я про Ячи никому не скажу. Совсем никому. А вы, все четверо, не отвечайте, когда Гайдатта чушь говорит. Хотя бы до конца года. Учебного. До месяца Премудрой. Вообще никак не отвечайте.

— А потом — чего? — уточняю. Я, может, до конца года и потерплю. Но не всю же жизнь!

— А потом он, может быть, перестанет. Или это не сработает — и тогда всё равно.

Амингу бы убедить. А то он стоит — руки в карманах. Того гляди и Гурро врежет. Только Ячи-то этим не помочь.

— До первого числа месяца Премудрой, — объявляет Амингер. — Но ты и потом будешь молчать про йод.

— Значит, договорились, — говорит Гурро, разворачивается и уходит.

А я-то думал, Аминга не согласится. А он еще и за всех нас слово дал.

 

 

Йарр

Благородный Амингер Байнобар

 

У свинарей нынче страда. Так что учебные бои отменяются. А чтобы благородные отроки не заскучали в отсутствие противника, для нас выдумано другое развлечение. Выдумано и собственноручно выстроено первым старшим отрядом. Полоса препятствий в лесу. Отчего-то считается, что преодолеть ее, состязаясь со вторым средним отрядом, нам будет полезно и интересно.

Полоса недалеко от школы, не доходя до моста. Дорожка, по которой придется бежать, помечена ленточками, петляет и кружит по лесу. Во втором среднем на одного человека больше, чем у нас. Так что кому-то из наших придется бежать дважды. Тут же вызвались Лани, Доррачи и Чукка.

Доррачи, конечно, предложил:

— А давай силой померимся? Надо, чтоб от нас сильнейший был.

— Ага, — говорю, — а почему не быстрейший?

Тут вылез Чукка:

— Лучше жребий. Надо — чтоб самый везучий.

И Лани с ним согласился. И кто бы сомневался, что Лани — он и есть самый везучий. Или это потому, что соломинки им господин Лиабанни держал?

Разделили оба отряда на две части. Нас, «четных», увели на другой конец дороги. Первым у нас и у второго выдали по флажку. Надобно добежать до конца, преодолев все препятствия, там вручить флажок следующему. Он прибежит с ним обратно. И так далее.

Лани остался с Тарригой. А нас с Ячи отправили на другую сторону. На прощание Лани сделал нам знак: ничего, я, мол, скоро прибегу. Он решил первым бежать, чтобы ко второму разу отдохнуть успеть.

Народу за нами собралось присматривать — чуть ли не больше, чем нас самих. Во-первых, вдоль дороги лемины питомцы расставлены. Чтобы мы с пути не сбились и жулить не вздумали. Сам Леми тоже где-то тут топчется. Я его голос слышал. Вот она, их великая тайна. То-то я гадал, куда они каждый вечер мотались.

Во-вторых, оба военщика. Анаричи остался у начала полосы. А с нами отправился Чачуни, что военку у средних старших ведет. Объясняет нам по дороге, чтобы мы вниз не глядели. Это когда по веревочному мосту или по бревну побежим.

— А Пифу мост выдержит? — громко спрашивает Алангон.

— Да он меня выдерживает, — успокаивает Чачуни.

Это, конечно, утешает. В господине военщике гээров за двести будет.

— Господин Чачуни, — подает голос парень из второго среднего. — А я не могу.

— Что такое?

— Да он высоты боится, — объясняет кто-то.

— Я не высоты, я падать боюсь.

— А ты через «не могу». Надо!

— Кому оно надо-то? — шепчет парень себе под нос.

Возле бревна через овраг с ручьем поставили господина гимнаста. Будет нас вылавливать, если что.

Потом мы добрались до места, и Чачуни послал вестового, что можно начинать. Мы изготовились ждать.

Первым прибежал Лани. Красный и довольный. Сунул Нарвари флажок и уже вслед ему прокричалу нас. ляет и кружит по лесу. удет полезно и интересно.

пособ:

— На мосту! В сапог его заткни!

И поворачиваясь к нам, объяснил:

— Там обе руки нужны.

А то мы не догадаемся!

Ребята из второго среднего кучкуются отдельно от нас. Их бегун отстал от Лани совсем не намного. Айтам косится в их сторону, затем на военщика. Спрашивает:

— А кто проиграет, тому «дура» по гимнастике или по военке будет?

— «Дуры» не будет, — ухмыляется Чачуни. — Будет позор!

Между прочим, как в масло глядел.

И был позор. Прибежал второотрядник, передал флажок, начал шептаться со своими о чем-то. А нашего бегуна всё нет. Кто там следующим должен быть? Лани со злости аж сосну принялся пинать.

Наконец, показался Мемирия. Мокрый до ушей и с покаянной рожей.

— Мне нет прощения, — сообщил он, выливая воду из сапог и наблюдая за убегающим Нумбабамом. Тоже, кстати, зрелище! — Я додумался в речку навернуться.

— Ты там рыбу, что ль, ловил? — спрашивает Лани гневно. — Ну, упал. Но выплыл же! Мог бы и дальше бежать.

— Да я бежал, — заверяет Мемирия.

Тут подходит парень из второго, что только что вернулся. Очень старается не смеяться:

— Да он-то не виноват. У вас там этот коротконогий в бочке застрял! Его надзиратели вытаскивать побежали.

Доррачи дело несколько поправил. Передал флажок Ячи, уселся на траву, бубня тихонько о том, что они с Чуккой сделают с Нарвари, когда все закончится.

А потом очень долго никто не прибегал. Из наших, я имею в виду. Лани и Доррачи чуть не подрались от волнения.

Чукка все-таки прибежал. Посмотрел на нас злобно:

— Ну вы и мудаки!

— Чего? — спросил Лани.

— Чего слышал. Арнери вашему вообще-то лечиться пора.

— А он чего сделал? — нехорошим голосом интересуется Доррачи. Список составляет, не иначе. Кого за что после бить.

— Он флаг потерял. Побежал искать. Опять через все стенки и ямы. Он что — не больной после этого?

Может быть, и не больной. Если ему призрак опять что нашептал. Ох, ведь сколько учителей и надзирателей нагнали сюда. А Гарругачи вот нет. С его фонариком.

Лани тревожно оглядывается. Подходит ко мне:

— Может, я сбегаю, узнаю — чего там?

— Не надо, — говорю я ему, — тебе еще бежать предстоит. К тому же я сам скоро «сбегаю».

Прибежал Лабри. Его, если честно, уже не ждали. Унесся Илонго. Не хуже своей лошади. Видать, без Айтама заскучал. Тот перед этим убегал. Между прочим, дальше уже моя очередь.

И вот тут, кажется, нам повезло. Потому что Гагадуни умудрился появиться раньше, чем его противник из второго отряда.

— Застря-али! — радостно возопил он, передавая мне флаг. — Они на лестнице застря-али…

Дальше я уже не слушал.

Да нет, не такая уж она сложная, эта полоса. Перепрыгнуть несколько ям. Перелезть несколько стенок и завалов. Перебраться по веревочному мосту между сосен. Пробежать по бревну через ручей. Тут я и сам чуть не навернулся. Но удержался.

Затем бочки без дна. В них надо пролезть. Опять стенки и ямы. Вот, собственно, и всё.

Ячи сидит под сосной с видом унылым, но хоть не в сосредоточении. И на этом спасибо. Таррига — рядышком, утешает. Лиабанни что-то объясняет Нарвари. А в сторонке сидит Леми. Закрыв лицо рукой, будто бы от стыда. Но я-то вижу, что он разве что в голос не ржать старается. Нарочно выбрал местечко подальше от всех. На склоне, на полуповаленном дереве. Кажется, клен орочий. Живучее, однако, растение.

Так!

— Благородный Арнери, — подхожу я к ребятам, — позвольте обратить Ваше внимание на одну вещь.

Оба таращатся на меня. Тарри — испуганно, Ячи — равнодушно.

— Да? — спрашивает Ячи.

— Видите ли Вы господина Байлеми?

— Да, — вновь отвечает Ячи.

— Тогда приглядитесь получше к тому, на чем он сидит.

— Да, все так, — соглашается Ячи, помедлив. — Нашли место, где состязаться…

Это, конечно, так. Но мы-то тоже нашли. Нашли то самое место. Вопрос лишь — на фига оно нам? Что с ним делать? Ясно же, что никаких трупов вокруг не лежит.

— Может быть, подойдем поближе, посмотрим? — спрашивает Таррига.

Можно и подойти. Леми отнимает руку от лица. Ах, так это он не только смеялся, это он еще и землянику жрал. Тайно, чтобы никто не увидел. Но рожа всё равно перемазана.

— Тут ягод много, — кивает он по сторонам от себя. — Можете набрать.

— Спасибо, господин четвертьсотник! — с большим чувством говорю я ему. — Я думал, они — ничейные.

— Школьные они, — поясняет Леми. — Тут все школьное, по эту сторону реки. Так что угощайтесь!

Угоститься мы не успели. От полосы препятствий раздались какие-то крики, а затем, кажется, илонгин голос взревел:

— Винначи!!! Где тебя носит?!!

— Ой, — только и сказал Тарри и припустился на шум.

— Таррина очередь бежать была, — поясняет Ячи спокойно.

— Ну подумаешь, — поддакиваю я. — Забыл человек.

— Раздолбаи! — покатывается со смеху Леми.

Мы, разумеется, продули. Хотя Лани очень старался — почти догнал супостата. Но второй отряд был всё-таки первым. Неприятно, что многие в этом Ячи и Тарригу обвиняют. Надо будет приглядеть за Доррачи. И за Илонго заодно. Как бы чего не удумали.

Можно было бы уже и возвращаться, но тут нас собрал Лиабанни и сказал, что первый старший его и нас на речку приглашает. Искупаться и картошку испечь. Получилось, вроде как в утешение. Впрочем, кабы мы победили — вышло бы, что они нас все равно позвали. Припасы-то заранее притащили. Картошку принесли, место присмотрели и обустроили, квас, говорят, в речку опустили, чтобы остужался, кружками запаслись, чтобы на всех хватило. Ясно, что они для Лиабанни в первую очередь стараются. Ну, и для нас.

Поляна получилась не хуже столовой залы. С лавками и кострищем, обложенным кирпичами. Расселись кто где. Лани, похоже, стыдно перед Лиабанни за сегодняшние забеги — старается даже на глаза ему не попадаться. Если бы не нужно было за Ячи с Тарри присматривать, он бы и вовсе скис.

Даже удивительно. У первого старшего ведь тоже удушья и прочая дрянь должны были случаться. Как-то они все это пережили. Расспросить, что ли? Правда, их сейчас от Лиабанни не оторвешь. Окружили его, и только и слышно: «А помните, как мы в походе…», «А как я в болото угодил…».

Благородный Эйкан появляется из кустов с сеткой, полной банок.

— Квас! — объявляет он Лиабанни, поднимая сетку. С нее еще капает вода.

То-то я Эя на полосе нигде не видел — он, оказывается, квас у речки сторожил. Это же надо: поэту — и выпивку доверили.

— Будешь квасу, Амингер? — замечает он меня.

— Буду, — подставляю я кружку.

— Не знаешь, — вдруг спрашивает Эй, — Тайбирри и правда женится? Он говорил…

Вот новости! Мне вот — не говорил.

— Решил перейти от стихов к действию?

— У них сейчас пора такая. Влюбчивая, — объясняет Эй так, будто сам намного старше шестого среднего. — Они там все как бы женятся. Один даже на свинарке.

— Какой еще свинарке?

— Из Крестьянского училища. Подарил ей корову. Откуда только взял? Знаешь такого Тубу Мардека?

— Это Мардек корову подарил?

— Так говорят.

— Тогда я знаю, где он ее взял. Он ее одолжил и не вернул!

— Одолжил? — переспрашивает Эй. — А говорили, что в плашки выиграл. На станции.

Мне трудно представить себе разумную тварь, что смогла бы доверить Мардеку живое существо. Да и просто доверить — хоть что-нибудь. Разве что Таррига…

Кстати, а где Таррига?

Ячи с Лани у костра — вижу. Картошку переворачивают. Чукка с Доррачи — с другой стороны костра. Лиабанни в окружении старших. Тарри нигде нет. И Илонго с Айтамом — тоже нет. И мне это не нравится.

— Погоди, — отдаю я Эйкану кружку.

Киваю Лани. Тот мигом соображает. Обводит взглядом поляну и подскакивает. Следом поднимается и Ячи.

Ломимся сквозь кусты. Приглядываемся и прислушиваемся. Ведь казалось бы: совсем несложно заметить среди зелени белую рубашку. Если бы она еще там была.

 Что-то тонкое и мерзкое липнет к лицу. Это я какому-то пауку паутину испортил, когда ветви раздвигал. Ведь говорил же я Тарри: от нас — ни на шаг. Или не говорил, а только подумал?

Илонго наш проигрыш слишком остро принял. В основном потому, что сам он очень хорошо пробежал. Намного обогнал парня из второго среднего. Того самого, кстати, парня, что высоты боялся. Не зря, как выяснилось, боялся. Он на веревочном мосту и застрял. Сделал пару шагов — и все. Дальше ни в какую. Так что пришлось снимать. А стало быть, илонгиных заслуг я тут не вижу.

— А почему? — слышится откуда-то справа знакомый голос.

Ну, наконец-то! Нашелся. Не один, правда. Но и не с Илонго, как мы уже боялись.

По небольшой полянке ползает на коленях господин Байлеми. Опять землянику ест. Вот же, угодник Старца Лесного! А следом за ним ходит Таррига. Осторожно, чтобы земляничины не давить. Но сам не собирает, только расспрашивает о чем-то.

— Да по-разному толковали, — отвечает Леми с полным ртом. — Может, совесть замучила. У нас незадолго до того парень один умер. Там никто вроде и виноват не был. Но господин Челли себя винил. Ну, и пил, конечно.

— А он тогда пьяным шел?

— Да кто ж его знает!.. Тьфу! — отплевывается Леми. — И тут клопы! Шел вроде к свинарям. У них там, понятно, выпивку достать несложно… Да, на всякий случай: я тебе этого не говорил! Так вот, шел и, видать, поскользнулся на мосту.

Молча переглядываюсь с Лани и Ячи. «Тихо!» — показывает Лани. Ни Тарри, ни Леми нас, похоже, не видят. Леми передвигается еще немного вперед. Тарри заглядывает, будто ему тоже важно: много ли там ягод?

— А тот парень, Вы сказали, он отчего умер?

— Датта-то? От сердца. Представляешь: в пятнадцать лет — и вдруг удар! Это еще осенью было. Ну да, на Старца.

— А его Датта звали? — говорит Таррига так тихо, что нам тут еле слышно. Лани чуть из сапог не выпрыгивает. — А полностью как?

— Радатта, — Леми плюхается на задницу и начинает обирать земляничник слева от себя. — Радатта Атубаго. Три месяца до присяги не дожил. Стало вдруг плохо, отвезли в Ларбар. А там, сказали, и помер.

— Ваш друг? — еще тише спрашивает Таррига.

— Да нет. С ним никто особо не дружил. Он в музыканты готовился. Играл правда здорово.

«Рэй-Йарр» — пальцем по воздуху чертит Ячи.

 

 

Тарр

Благородный Таррига Винначи

 

Господин Рибайри сказал, что ложе у самострела должно быть гладким совсем. Иначе стрелять точно не получится. Поэтому надо еще шкуркой пройтись.

Самострел мы для Ячи делаем. На самом деле для Лани, конечно. На день рождения. Он когда-то хотел. Но это всё равно для Ячи. Чтобы он от духа отвлекся. Потому что Ячи самострел раскрасит. И шарики с краской придумает как изготовить на химии. Ячи уже сделал один. Только этот шарик разбивается легко очень. А надо, чтобы он выстрел мог пережить. И только потом уже, об цель, разбивался.

Хотя Вам кажется, всё равно можно рисовать и молится. И Ячи так и делает, наверное. И даже хуже, чем раньше. И это всё из-за Вас. Потому что это Вы господина Байлеми разговорили. И он сказал, как духа на самом деле зовут. А Ячи услышал. Всё так и есть: Радатта Атубаго — Рэй-Йарр.

И понятно теперь, отчего он в присяжную книгу не записан. Потому что до присяги дожить не успел. Господин Байлеми так и сказал. Но Вы всё равно могли бы и поосторожнее расспрашивать.

Вы сначала боялись, что господин Рибайри не разрешит. Ведь самострел — тоже оружие. Хотя и не настоящее, если с шариками лаковыми. Но он не ругался. И запрещать не стал. Только спросил: уверен? Он вообще почти никогда ничего не запрещает. Говорит всегда: уверен — делай. А я не знаю: уверен я или нет. Наверное, не очень. Но делать всё-таки стал. И кажется, даже получилось немножко.

А еще мы кресло починили. Но это уже давно. Я думал, что мне нельзя будет. Потому что кресло ведь дорогое и чужое — господина Баллаи. И только спросил на всякий случай, можно ли мне господину Рибайри хотя бы помогать. А он сказал, что нет. Потому что это он станет помогать, а я — делать. И господину Баллаи по-моему, понравилось, как вышло. Он в этом кресле даже сидит теперь иногда — и не боится, что оно развалится.

Дерево из-под шкурки разлетается золотой пылью. Тут даже балахон не спасает, всё равно она на штаны налипнет. Но у господина механика тут щетки есть. И растворы, чтобы пятна выводить. А еще иголки и спирт — занозы вытаскивать. Но вообще господин Рибайри говорит, что механика — штука не опасная совсем, но серьезная. И требует внимания. Надо будет бабушке это рассказать, когда она ругаться начнет в следующий раз.

— Здесь угол больше должен быть, — говорит господин Рибайри Лумми из четвертого отряда. — Иначе держать не будет.

Лумми и еще двое ребят собирают велосипед. Они только колеса и седло купили. А все остальное хотят сами сделать. Лумми даже обещал, что даст покататься, — всем, кто на механику ходит. А я не знаю, надо ли мне пообещать, что я всем пострелять дам. Ведь самострел-то — ланин. Может быть, лучше еще один сделать — уже для всех?

Наша мастерская странно устроена очень. Когда снаружи стоишь или когда только заходишь, то слышно только, как станки гудят. А если тут побыть немножко, то уже и всё остальное слышно. И что говорят, и как шкурка по дереву ездит, и как господин сотник карандашом по бумаге водит, когда чертеж исправляет. И как дверь открывается — тоже слышно. Хотя у нее петли смазаны, и не скрипят совсем.

Это господин Чачуни пришел. Я раньше не знал, но сюда, в мастерскую, многие приходят. Почти каждый раз, когда мы занимаемся. Что-нибудь починить приносят. Или заново сделать. Даже господин Нарагго однажды заходил. Когда у него дужка на очках отлетела. И господин механик никогда не отказывается. И его все любят. Не из-за этого, конечно. Господин Рибайри хороший очень, веселый и добрый. И никогда не злится. Но всё-таки механика — такое полезное занятие. Потому что ты всем нужен тогда.

А господин Чачуни принес ружье. Оно на вид как будто бы даже целое. И не старинное. Но может быть, там механизм поломался. Господин Рибайри оборачивается и спрашивает:

— Не заряжено, я надеюсь? Доброго вечера, господин полсотник.

Господин военщик оглядывает нас всех — вдруг кто-нибудь еще его ружья не заметил — и отвечает:

— Доброго вечера. Нет, конечно же нет. Но, как говорится, к охоте загодя надлежит готовиться. Или задолго?

— Да это одно и то же, по-моему, — говорит господин механик. — Значит, готовитесь?

— Да. И — не стану скрывать — похвалиться пришел. Вот, недавнее приобретение. Не хуже, чем у господина Баллаи. Вы-то — участвуете?

По господину Рибайри видно, что ружье ему тоже нравится. Хотя он его еще даже в руки не взял. Но вообще-то не такое уж оно и красивое. Черное, в два ствола. И приклад ярко-рыжий.

— Да, светлый княжич приглашал. Но, как говорится, — передразнивает господин Рибайри господина военщика, — оружие, корабль, ребенка и коня загодя не хвалят. Или задолго? Нет, тут, точно «загодя».

— Э-э, бросьте! — господин Чачуни вскидывает ружье на плечо и подходит. — Я не из суеверных. Я у Вас, благородный Даррайя, хотел отверток попросить. Пару штук — семерку и пятерку. И масла щелочного часом не сыщется?

Ча из пятого отряда сейчас как раз такой отверткой винт на станке закручивал. Только господин Чачуни этого не видит, а Ча отвертку в карман сразу сунул, как услышал. Потому что господин Рибайри не любит, когда его мастерскую разоряют. Он и нам всегда говорит: лучше сюда приносите.

— Отверток на вынос дать не могу. Считанные все. Вы на станции закажите, господин полсотник. К Старцу в самый раз успеете. А масло… Масло сейчас посмотрю.

Господин Рибайри подходит к шкафу у стены и выдвигает нижний ящик. Может быть, он забыл, что там гвозди лежат? А масленки — они в третьем сверху.

— Надо же! И масло закончилось, — вздыхает господин механик. — А Вы у господина Вачияра еще не были?

— А «через не могу»? — спрашивает господин Чачуни.

— Тем более не могу! — господин Рибайри задвигает ящик и разводит руками.

— Ладно. Пойду тогда к Вачияру.

Господин Чачуни выглядит отчего-то довольным очень. Снимает с плеча ружье, придирчиво разглядывает что-то в казенной части. Затем направляется к выходу, но напоследок оглядывается:

— А зависть — дурное чувство, господин сотник.

Дверь за ним закрывается.

— У меня тут пушка есть — у вас ядер не найдется? — ворчит ему вслед господин Рибайри.

Ча, пожав плечами, достает спрятанную отвертку и вновь принимается за винты.

А самострел уже почти готов. Его теперь надо Ячи принести, чтобы он выбрал, какой рисунок будет и где. Господин Рибайри заметил, как я самострел в тряпку заворачиваю, и хмыкнул:

— Даже не берусь представить, что скажет господин Лиабанни…

Но он напрасно опасается. Мне же нельзя самострел в спальню сейчас нести — там его Лани сможет увидеть. Я его пока спрячу. На черной лестнице. Раз уж ключи у меня так и хранятся.

Мне тогда их Тубу проиграл. Так странно: я никогда об этом не думал — почему господин Мавирри такую ставку принял? Ему-то вторые ключи точно не были нужны. Они ведь у всех учителей есть. Может быть, он Тубу пожалел? А Тубу в тот раз поставить нечего больше было.

А еще странно, что у всех учителей ключи от лестницы есть, а вещи из тайника всё равно не пропадают. Наверное, каждый думает, что это кто-то другой из взрослых спрятал.

Я здесь давно очень не был, с самой весны. Тогда еще можно было на математику ходить, на дополнительные. А получается, что на эти занятия меня призрак впервые привел. Может быть, это вообще его единственное доброе дело было. Потому что он всё-таки вредный. Ведь господин Байлеми сказал, что тот парень от сердечного удара умер. А значит, никто не виноват. А дух всё кого-то винит. И гадости подстраивает.

— Таррига? Ты чего здесь, прячешься?

Господин Мавирри спрыгивает с нижней ступени лесенки, что ведет к тайнику. А Вы с ним после Ларбара так ни разу и не говорили — чтобы по-настоящему. И даже не вспоминали почти. И вообще теперь только о призраке и о механике думаете. А могли бы — пусть даже на уроке — сказать что-нибудь. Или хотя бы спросить: не больно ли? А получается, что Вам до господина Мавирри теперь и дела нет.

— Нет. Я самострел спрятать хотел.

Ой, а самострел-то я на механике делаю. Может быть, не надо было об этом?

— Ну, хорошо хоть не пистолет!

У господина математика синяки на лице уже прошли. Только глаз еще заплывший немножко. Но здесь в полутьме и этого не видно.

— Он не настоящий. Он краской будет стрелять. Для Лани.

Господин Мавирри прикрывает глаза и улыбается:

— За-ме-ча-тель-но! И лучше — масляной.

А потом вдруг взглядывает наверх, туда, где тайник:

— Сейчас-то он хоть без краски?

— Пока да. А Вас правда?.. В смысле, как Ваша работа? Разрядная.

Вы хотели спросить: ведь это же неправда — то, что Гайдатта Гагадуни говорил?

Благородный Баттам заглядывает Вам в лицо и пожимает плечами:

— Ничего, ерунда… А работа — вон, почти готова.

И почему-то снова на чердак смотрит. И вдруг усмехается:

— Я ее тут и прячу. А то еще зальют йодом каким-нибудь. Или сожгут. А потом скажут: «Призрак!». Не у одного господина Гитауда есть… друзья.

Господин Мавирри свою работу спрятал от всех, а мне все-таки сказал. Значит он верит, что я никому другому не расскажу. И господину Лиабанни — тоже.

— Только это на самом деле призрак был. У господина доктора.

Господин математик присаживается на нижнюю ступеньку:

— У господина доктора, может, и призрак. А у меня, поди, кто-то и по эту сторону жизни и смерти отыщется.

Грустно очень, что он так говорит. Потому что понятно же, что благородный Баттам про господина Лиабанни думает. А господин Лиабанни… Он ударить может, наверное… То есть, даже точно может. Но подличать исподтишка — нет.

— Господин Лиабанни не будет…

По-моему, господин Мавирри меня не слушал — он думал о чем-то. А теперь надумал, кажется. И говорит:

— Тарри, я хочу тебе одну вещь сказать. Вовсе не обязательно его слушаться.

— Господина надзирателя?

— Да нет, — хмыкает господин Мавирри и потирает щеку, — благородного Маэру лучше слушаться. Призрака. Мало ли, о чем он говорит или что просит. Наплюй на него. Не отвечай или скажи: «Пошел вон!». Он сам отстанет.

А господин Мавирри и в прошлый раз признался, что этот дух есть. Только тогда он шутил, а сейчас серьезно говорит очень.

— Мы ему ничего не должны. Запомни! Я это не просто так говорю, по себе знаю. Пошли его! У нас кое-кто, кто его слушался, похоже, крепко жалеет. До сих пор.

Господин Мавирри поднимается и отходит в сторону:

— Ладно. Прячь давай свое оружие и пойдем отсюда.

Я полез на чердак и подумал уже наверху — наверное, неудобно спрашивать, кто у них призрака слушался. И «у них» — это у кого?

 

 

Рэй

Благородный Райачи Арнери

 

Теперь уже просто спать хочется. Не чтобы Радатта появился, а вообще. Может, он-то как раз и приходил, а я проспал.

Владыка Сновидений, пусть бы ему хватило сил мне сказать, чего он хочет. Или — что всё, пока с него хватит господина доктора. Сам я не могу вызвать. Так сосредоточиться не могу, чтобы всегда знать, где Радатта.

Право. Нарочно для Вас, благородный Ландарри: как можно из верных посылок вывести ложное заключение. Это господин Каргу ещё в прошлый раз обещал.

— «Историки беспристрастны. Естествоиспытатели — не историки. Следовательно, естествоиспытатели небеспристрастны.» Звучит вроде бы убедительно. Видите, в чём ошибка?

Лани смотрит подозрительно: раз для него — это значит, что ему и отвечать?

— А я-то чего? Все остальные и так знают, что ли?

— Вы спрашивали, для чего нужны правила умозаключений. Например, вот за этим: чтобы опровергнуть ошибочное рассуждение, когда Вам его предлагают.

Слишком длинно. Лани угукает и садится. Вопрос был не на оценку, а на хочешь — не хочешь порассуждать. Это к Мамулли или к Майгурро Гагадуни. А что можно рассудить, когда слов не понимаешь? По отдельности каждое знакомо, а вместе — вязкая какая-то каша, и тухлая к тому же.

Владыка и Судия, был бы я тебе угоден — я бы в этом праве хоть что-то соображал. Вернее, так: если бы хотел как следует послужить тебе, разобрался бы и в праве. Только связи я всё равно не вижу: между этими правилами — и снами, где Радатта.

Господин Каргу не отстал. Вызвал Лани к доске рисовать круги. Круг беспристрастных, круг историков, круг естественников и где они пересекаются. Получилось: все порознь, никто не бывает вместе историком и естественником. И историком и беспристрастным одновременно никто не бывает. И естественником и беспристрастным тоже. А с места Аминга говорит, что это неверно. Бывают знатоки и истории, и естественных наук…

Перерисовал. Теперь все круги пересеклись. Бывает, что один человек — и то, и другое, и третье сразу. Правовед велит это выразить словесно. «Дать понять словами», бормочет Амингер.

— Историки иной раз бывают беспристрастными естествоиспытателями.

— Поэтому исходное рассуждение неверно — в чём именно?

— Да во всём, — отвечает Лани. — Тут рисовать даже не обязательно.

— И всё же нарисуйте: как должно было быть, если бы то рассуждение было верно. Тем самым Вы увидите, в чём там кроется ошибка.

— Да я ж говорю, что во всем. Чего неправильное рисовать-то? Только это ж и без всяких Ваших умозаключений понятно.

— Смотрите, — правовед тыкает указкой в Ланины круги, — «историки беспристрастны» — вот. «Историки — не естествоиспытатели» — вот. «Пристрастные естествоиспытатели» у Вас тоже есть, они вот где. Однако Ваше утверждение верно, а то рассуждение неверно. Почему?

Лани вздыхает:

— Бред потому что собачачий.

— Собачий, — поправляет Каргу.

— … И что историки беспристрастны, и что естествоиспытатели не-бес-пристрастны. И что они не все вместе. И то, и другое в смысле.

— Некоторые историки беспристрастны, с этим соглашаетесь и Вы. Верно?

— Так то — некоторые. Как и все остальные.

— Бредовость того заявления, стало быть, в том, что оно относилось к историкам вообще. Без указания, ко всем или лишь к некоторым.

— Угу, — кивает Лани. И всё равно ждёт подвоха.

— Изобразите это в виде кругов.

Пошло-поехало. Круг «ист.» весь влезает в круг «бесп.», или наоборот, «ист.» большой, а «бесп.» — маленький внутри него. И как с ними со всеми частично перекрывается круг «ест.»

Только ведь Лани прав. Этак никому ничего не докажешь. Потому что круги каждый сам прочерчивает. «Все мёртвые правы», «все мёртвые — злые», «если кто зол, и зло нам делает, так он тем самым уже неправ». И никак тут не натянешь эти границы, чтобы что-то откуда-то одинаково следовало для меня — и для ребят, например. 

Радатта прав уже тем, что является и чудесит. Иначе бы Судия Праведный ему не дал силы на чудеса. Но это по-семибожному. Для других — если призрак, то от него можно только защищаться, и уж точно нельзя сотрудничать. Или вообще: если он тебе никто, так зачем ты на него обращаешь внимание? Особенно в ущерб своим и живым людям.

— Ещё пример. Благородный Райачи, прошу: «Все убийцы неуравновешенны. Подозреваемый неуравновешен». Вывод?

— Он и есть убийца.

А что ещё может получаться, если так судить?

— Ошибка! — восклицает правовед. — Страшная ошибка!

— Наоборот, — говорит Талдин Доррачи с места.

Что наоборот? Неуравновешен, значит не убивал? Тоже чепуха.

Каргу ему кивает, спрашивает меня:

— Видите, что неправильно?

Не вижу.

— То же самое на другом примере: «Все пардвяне черноволосы. Дворник черноволос». Следовательно?

— Он пардвянин.

— Погромное какое-то рассуждение.

— Так точно, господин сотник. Только ведь у них так и получается. Кто по волосам судит.

— Не получается, в том-то и дело. Благородный Талдин, объясните, — велит Каргу.

— Было б сказано: «каждый, кто чернявый, пардвянин» — тогда да. И что, мол, каждый, кто не в равновесии, тот убийца. Наоборот, в общем.

— По правилу: что в посылке не распределено, в заключении не распределять.

Это уже Лембул Чукка. А про распределение я вообще первый раз слышу.

— Вам же, — глядит Каргу на меня опять. — «Правоведение не есть наука о природе. Химия не есть правоведение». Вывод?

— «Химия есть наука о природе».

Тут взвыли сразу вчетвером: Талдин с Лембулом и Илонго с Айтамом.

— Благородный Видакко, Вы с чем не согласны? — спрашивает Каргу.

— Ээ… Что химия — о природе.

— Ну да! — говорит Лани. — Химия как раз о природе.

Правовед и ему кивает благосклонно. А Видакко отвечает:

— А не важно. Два «не есть» ничего не дают. По правилу. Тут вообще не важно, как на самом деле!

— Вот вам пример, как истинное утверждение можно вывести неверным путём. Из тех посылок, из которых оно не следует. Но что содержание посылок вовсе не имеет значения при разборе умозаключений — тоже не верно. Ещё пример: «Чужую подпись воспроизводят только мошенники. Печатник воспроизводит подпись Короля. Следовательно, печатник — мошенник». Построено совершенно правильно. Ошибка содержательная: неправомерное обобщение в первой посылке.

— А как сказать? «В корыстных целях»?

— Если печатник за работу получает деньги, его цель выходит корыстной.

— Тогда: «без ведома». Король же сам велит, чтоб напечатали.

— Так он тебе и знает каждого печатника!

— Лучше «без спросу». Тайно. Каждого — не каждого, но что указ печатают, Государь, конечно, знает.

А я получаюсь уже самый тупой в отряде. Такие вещи и Талдин, и Видакко соображают, я — нет.

Наверное, им интересно. А мне всё равно.

 

После урока подходит Нарита:

— Ячи! У меня к тебе разговор. Частный.

И улыбается. Только не как раньше, искренне, а будто бы сам над собой посмеивается.

Да здешние дела кого хотите кривляться научат. Даже Таррига умеет иногда.

Лани хватает за рукава Тарри и Амингера:

— А вот вы мне теперь оба объясните! Господин правовед говорит, что логика чтобы не запутаться нужна. А сам нам только голову и морочит…

Господин Каргу записывает отметки в отрядную книгу. Но косится на Лани. А тот — на него.

То есть я могу с Наритой отойти в сторонку. Меня-то спрашивать насчёт логики — разве что из издевательства. Ребята следом не пойдут. Вингарцы — тоже.

Спускаемся на крыльцо.

— Я же вижу, — говорит Нари серьёзно. — Вижу: с тобой что-то плохо, Ячи.

Ну, да. Когда-то мастер Каярра говорил, что якобы я хорошо соображаю. Дело прошлое, а всё-таки жалко? Да вряд ли. Всё равно.

— Это… по части денег?

Каких ещё денег? Нари мотает головой: погоди, мол, возражать.

— Или… Я не знаю и не расспрашиваю. Тогда, весной ещё, говорили, что у вас с Байнобарами какое-то денежное дело запутанное… Или ещё что-то. Ну, в общем: если мы можем помочь, хоть деньгами, хоть как — ты скажи.

Дело? С Байнобарами? Как в действе про выморочный особняк, что ли? Две семьи нечаянно оказались наследниками одного богатого родственника. Или наоборот, покойный был кругом в долгах, а нам теперь расплачиваться вместе с Амингой…

Это что: мы с ним в разговорах часто «покойника» поминаем недобрым словом, и Нари так это понял?    

Нари уговаривает:

— Я это не от себя, а от нас от всех. Мы посоветовались. У Чаварры же теперь свои доходы есть, полностью свои, без спросу можно брать. Да и Нумбабам тоже не разорится. И Малуви, и я. Мы так уже скидывались.

— Нет, Нари. Благодарствуй, но — это уж совсем ни к чему.

— А если не в деньгах дело, то в чём?

Ему надо знать. Не из любопытства. В смысле — не ответ выпытать надо, или показать, что мне ответить нечего. По правде надо понять.

— Из-за этой брехни дурацкой? Про чародея? Или из-за химика?

Та-ак! Что ещё я прозевал?

— А химик-то сюда каким боком?

— Нет, я просто… Может, если ты это потому, что он тебя за орка не считает…

— Чего?

— Ну, у орков бывает так. Не со зла. Им самим тоже трудно иной раз.

— Да с какой стати он бы меня за орка считал, когда я человек?

— Э-эх, как бы тут… Вроде как «за человека не считать», только чуть по-другому. Сама получается эта гордость, не оттого что орк людей ниже себя ставит. А скажи: он из-за охоты не злится?

— Из-за чего?

Нари пожимает плечами, будто извиняется:

— Господин Баллаи на Старца каждый год гостей приглашает к себе в имение, на охоту. В этот раз тоже. А химика не зовёт. И нашего кадьяра. И ещё кого-то, но тут я не знаю. Ну, ты только… Ты на меня не обижаешься? Просто Чаварра, Малуви и Нумбабам — правда удивительные парни.

Да чего уж тут. Если нашёл, что в них хорошего, так и хорошо.

А и в самом-то деле: благородный Радатта, а, благородный Радатта! Тебе денежная помощь ни на что не пригодится?

 

 

Йарр

Благородный Амингер Байнобар

 

Анаричи выносит из подсобной комнаты длинный сверток. Раскатывает, подступает к доске, примериваясь, как лучше его закрепить. Тянется к гвоздю над доской. Лиабанни осторожно приподнимается со своего места, будто не может решить: подойти помочь или сам справится.

Господин военщик справляется. Еще и на надзирателя зыркнул — коротко, но зло. Чтобы видно было: «Сто раз я Вам уже говорил, господин четвертьсотник, отставить!». Лани позади тихонько вздыхает — то ли по Лиабанни, то ли по Анаричи.

— Сводная таблица, — начинает военщик глухо. — Отравляющие вещества и средства защиты. Переписать. Лучше на развороте теради.

— И заучить? — с некоторым трепетом шепчет Санчи на всю залу.

— За девять лет заучите, — отзывается Анаричи. — Но чем раньше, тем лучше.

Знакомая, в общем, картина. Так по многим предметам. Сначала прошли основы. Потом повторяем, закрепляем и пополняем ежегодно. Особенно веселит меня вот это словечко — «закрепляем». К концу школы, глядишь, так закрепит, что и вовсе не вылезет. Без послабляющего чего-нибудь. А всё — наследие Чаморрской войны. Тогда последние лет десять войск стало не хватать, и набирали чуть не с самого совершеннолетия. С пятнадцати — а иногда и раньше. Так что если нас вдруг призвать надобность приспеет — чтобы мы уже хоть как-нибудь были готовы. Пушки, конечно, или корабли не доверят. Но гранаты и с двенадцати лет кидать можно.

Зашуршало листочками, заскрипело карандашами в комнате. Пять столбиков, двенадцать строчек. Это пока. Вы бы уж сказали сразу, сколько места еще оставлять. На будущее — на пополнение.

— Как думаешь, — спрашиваю у Тарриги, — там дальше много еще будет?

Он глядит на доску, потом почему-то вправо и влево. Отвечает:

— Много, наверное. Только я не знаю, в какую сторону. Может быть, даже вглубь. Все равно потом новую рисовать надо будет.

Я, между прочим, на мои мысленные вопросы отвечать пока не просил.

Тарри добавляет, словно в утешение:

— Но так даже лучше запоминается. Когда несколько раз переписываешь. И что-то — уже по памяти.

— А по мне — так противно. Это как азбуку. «А давайте, дети, выучим в этом году десять буковок. А на будущий год — уже остальные!» Мне кажется иногда: сразу надо в Университет идти. Только там настоящая учеба начнется. Без этих вот десятых частей нужного знания.

Ну ладно, допустим, не будет никакой войны. Оттарабаним мы эти девять лет — куда деться. И пойду я в Университет. И Мамулли пойдет, и Алангон, и даже оба Гагадуни, скорее всего. А Таррига с его-то головой — в конницу. И будет служить всю жизнь под началом какого-нибудь дурака вроде нашего Буллеярры.

А если война все-таки случится, тем более зло берет. Для лихой конной атаки что угодно надобно, только не мозги. И вот тут я — совсем по-ланиному, но с Тарригой иногда так и нужно — брякнул:

— Пойдем со мной, а?

— Куда?

— Так в Университет же. И Ячи с собой возьмем.

Тарри откладывает карандаш с линейкой — у него и так линии ровными выходят, но он всё равно по линеечке чертит, не то что я, от руки, — и задумывается. Да если бы он решал: идти или не идти — так нет! Размышляет, как бы мне лучше ответить сейчас, чтобы не обидеть. Что-нибудь вроде: «У нас же военка, господин Анаричи расстроится, если мы уйдем».

— Только это, по-моему, не помогает совсем, — говорит он со вздохом. И на Ячи глаза скашивает. Ячи старательно и совершенно равнодушно расчерчивает тетрадь. Неправильно, кстати, расчерчивает — там уже десять столбцов выходит, а ему всё мало.

— Что не помогает?

— Мы за Ячи решили присматривать, чтобы его дух не дергал. И мы смотрим, только Ячи всё равно не с нами, а с духом. А мы это не всегда видим. И даже если видим, ничего сделать не получается. Я давеча на праве на него смотрел. Потому что я не знал, надо ему подсказывать или Ячи сам ответить хочет. Я даже решил, что сам, и не подсказывал. Хотя ждал. Он бы мог знак подать. Как Лани, бывает. А он меня вообще не видел, по-моему.

Таррига разворачивается ко мне, опускает глаза:

— Только я это не затем говорю, чтобы оправдаться, почему я не подсказал, раз мог. А потому что надо еще что-нибудь придумывать. Чтобы помогало по-настоящему. Вот я видел. Ячи, когда про шарики говорит для самострела, он про них на самом деле говорит, а не вид делает. Потому что ему это интересно, наверное, и потому что для Лани и для меня нужно. И когда готовит эти шарики — тоже. Раз они у него получаются. А остальное время — всегда с духом, если тот приходит. А когда не приходит, Ячи его ждет. И это значит, что Радатта ему нужен и важен. Мы, конечно, пока тоже важны. А уроки уже не очень. И даже, наверное, совсем нет.

«Пока». Как, однако, точно подмечено! И ведь сказал бы я сейчас: «Отставить пораженческие настроения!». Так ведь и сам боюсь. А боюсь еще оттого что не понимаю. Ну чем, чем так уж хорош этот благородный Радатта? Будь он, к примеру, оборотнем, я бы уж давно приворот заподозрил. Но мертвецам неупокоенным это, кажется, не свойственно?

Или так. Если бы Ячи сам — да вот того же доктора Гитауда невзлюбил бы. Или Охранщика. Или на кого там еще Радатта зуб заточил? Тогда было бы понятно: Ячи их не любит, Радатта тоже их не любит. Совместная вражда — лучший повод для любви. Так ведь не сделали они ему, Ячи, ничего. А тут только скажи: «доктор Гитауд» — а Ячи уже от злости трясет. И не его это злость — радаттина.

— Тогда скажи мне, Тарри, — говорю я шепотом, потому что Анаричи в нашу сторону уже разворачивается. Медленно, как большая пушка. — Чем этот Атубаго так для Ячи хорош? За что он его любит?

Сказал так — а сам на таблицу пялюсь. Виды отравляющих веществ. Удушающие, общеотравляющие, кожно-нарывные… Душевные еще забыли незаслуженно. Вот любовь, например. Вещество, чтобы отравлять жизнь себе и окружающим.

— А он его и не любит, — отвечает Таррига и что-то в столбики вписывает. — Он его жалеет.

Тьфу!

— И за что же его жалеть?

— За то что умер, наверное. Умер, а мог бы жить.

Это верно. Жил бы Атубаго, был бы сейчас такой же взрослый обормот, как Байлеми. Такого, пожалуй, и жалеть не за что было бы. Разве что за дурость его. Но у Леми на то жена есть. Вот ее, правда, жалко.

Так. Не понимаю. Ладно, обратимся к людям сведущим. Таррига у нас по части жалости — большой знаток.

— А тебе его — жалко?

Он очень долго не отвечает. То ли думает, то ли правда таблицей увлекся. Ничего, я подожду. Если думает — значит, уже не жалко. Точнее, не очевидно жалко. Или как он сейчас скажет?

— Я не знаю, — говорит, наконец, Тарри. — Я когда был маленький, к нам в Мадатту приезжали лицедеи. И там одна певица была. Она пела: «В моем сердце больном поселилось щемящее чувство». И некоторые плакали даже. И я тоже чуть не заплакал. Потому что подумал, что раз у нее больное сердце, значит, она скоро умрет. А она вот еще и поёт. И ее жалко было очень… А Радатту… Я хотел сначала сказать, что жалко, как всех, кто умер. Но это не так. Ведь очень много уже тех, кто умер. А мне по правде только тех жалко, кого я знал. А остальных… Должно быть жалко, наверное, но не жалко. А тех, кого Радатта обижает, я же их знаю. Вот мне их жалко. Ну а Ячи Радатту знает. Уже знает. Ему его может быть жалко.

О край нашего стола опирается рука с отвернутым красным рукавом. Виден белый краешек рубашки и два шрама на указательном пальце — тоненьких и тоже белых.

— Что за шушуканье? — спрашивает военщик. — Что-то не ясно?

Героями вообще-то принято восхищаться. Интересно: кто-нибудь когда-нибудь жалел Героев Объединения? Чтобы не их родня, а посторонние? Вам бы, благородный Анаричи, не ходить сегодня на службу, а дома отлежаться. А то видно: не иначе скоро дожди зарядят, раз у Вас кости болят.

— Разрешите, господин полсотник, я на втором уроке вопрос задам? А сейчас пока еще подумаю.

Две военки подряд для того и сделаны — чтобы на улице заниматься. Вообще-то по расписанию у нас сегодня одна военка и одна словесность. Но господин Баллаи к охоте готовится, просил Анаричи с ним обменяться. Тот согласился, может, накануне у него и не болело ничего. А теперь уж на попятную — куда?

Если бы Анаричи хорошо себя чувствовал, мы бы сейчас гранаты кидали из окопов. А мы таблицы переписываем. Так вот: чтобы Вам с ломотою в не-знаю-где не вздумалось на втором уроке нас во двор вести, я Вас буду вопросами отвлекать. Животрепещущими. И после этого кто-то еще считает меня нечутким?

 

Разумеется, я был прав. На перемене Анаричи командует:

— Сумки оставить. Взять газовые маски. Идем на стрельбище… Да, какой у Вас был вопрос, благородный Байнобар?

Я подойду.

— Скажите, господин полсотник, а Вы за что в Океании воевали?

Ох, он не ожидал никак. Вон — подбородком твердеет и молчит. Долго молчит, так долго, что даже Лани успевает от дверей вернуться и тотчас же встрять:

— Да ясно, что за Корону!

Ну да, благородный Дайтан. Признаться, я тоже не сомневался: за Корону, а не против.

Рядышком как-то сразу возникают Алангон и оба Гагадуни. Как же без них! Алангон взмахивает рукой:

— Это ведь было на острове Севегва? — Анаричи кивает. — Там мятежники уже очень много народа перебили. Мирного, целыми деревнями. Это надо было прекратить как можно скорее.

Мирные деревни, конечно, жаль. Только вот не наши это были мирные деревни. А войска — наши погибали. С чего?

Гагадуни поправляет очки. Кстати, надо будет поглядеть, как он газовую маску напяливает — на них? Так ведь не налезет. А без очков он не видит. Велика ли от такого вояки польза на войне?

— Повстанцы на Севегве свергли своё законное правительство, — объясняет Гагадуни важно. Гайдатта, между прочим, объясняет, а Майгурро молчит. — И хотели выйти из Океанского союза. Союзные власти запросили помощь Объединения, и Государь её предоставил. Потому что иначе повстанцы с Биаррой могли договориться. И та прислала бы свои корабли. А нам так близко от наших берегов они не нужны-ыы!

Анаричи смотрит на меня. Достаточно, благородный Байнобар? Или еще надобны пояснения? Так вот — да!

— Я знаю, господин полсотник, почему Корона воевала. Но я про Вас спрашивал.

— Когда Корона набирает добровольцев, это правильно, я считаю. И я под требования подходил. Вот и пошёл. А уже там — да: чтоб быстрей управиться и домой. И вернулось бы побольше.

Дальше ждать моих вопросов он не будет. Оглядел зал, дернул головой:

— Все готовы? Идем!

Да-а, не разговоришь. Не ведется, как господин Баллаи.

 

 

Лэй

Благородный Ландарри Дайтан

 

А с Ячи теперь прям беда. Раньше, бывало, дернешь его — он и возвращается. А нынче — нет. Видать, привык, что дергают, не отзывается уже. А когда отзывается — так лучше б молчал.

Вот математик его спросил сегодня, что в задаче получилось. А Ячи: «Понятия не имею». «Не решил?» — дивится Мавирри. «Не решал» — отвечает Ячи. В итоге — «Дура». А давеча на истории — так вообще отвечать отказался.

Господин Лиабанни его еще тогда спросил, всё ли с ним в порядке.

— А что? — Ячи глазами хлопает.

— Так я тебя спрашиваю: что?

— Всё хорошо, — отвечает Ячи. Да так, чтоб всем понятно стало: отлезьте от меня, не то хуже будет.

Благородный Маэру приставать и не стал. Глянул только на нас на всех: хоть вы-то, мол, скажите, что происходит. А чего мы скажем?

А теперь вот на военке — и того хуже. Ну ладно, Ячи, может, историю не любит. И математика — не особо. Но господина Анаричи-то — за что? И тема простая совсем — целый год ее долбим, про газовые шашки. Его вызвали, а Ячи и спрашивает:

— Что?

Не по уставу вообще. Господин полсотник хмурится и говорит:

— Вопрос слышали, благородный Арнери?

Не зло спрашивает, удивленно.

— Не помню.

— Следует отвечать: «Виноват, не слышал». И по званию.

— Вы лучше кого-нибудь другого спросите.

Тут господин Анаричи уже напрягся:

— Спасибо за совет.

— На здоровье, — ответил Ячи и сел.

А господину Лиабанни что оставалось? Тут наряд положено давать — за пререкания. Он и дал, конечно. Но встревожился не в шутку. Снова спросил:

— Ты хорошо себя чувствуешь? Может, все-таки к врачу?

— Нет, — отрезал Ячи.

А за ужином опрокинул котел с кашей. Даже раздать никому не успел. Хорошо хоть — не на себя. Зато пнул его от души. И выругался. Это Ячи-то!

— Больной! — постучал по голове Чарри.

— Чо-окнутый! — добавил Датта.

А нам ему и ответить нельзя — по уговору. Не то я б показал, кто тут чокнутый.

Послали Ячи свиней кормить. И Аминга с Тарри с ним напросились. Мы теперь за ним уже по двое ходим. Я б, вообще-то, тоже пошел. Но Тарри на меня глянул и вздохнул. Ничего не сказал, но я-то понял: это они сейчас опять про самострел говорить будут. Стало быть, мне с ними ходить нельзя. Потому как я про самострел знать ничего не должен. Это они мне подарок готовят. Так я-то что? — Я, вроде, и не знаю.

Понять не могу: чего Ячи теперь из-за духа так распереживался? Ну, узнали мы, кто он. Ну, помер парень от удара — и то не здесь, а в Ларбаре. Но нам-то теперь что? — тоже из-за этого Атубаги помирать? Или «Дуры» хватать перед самым отпуском?

Зато одно ясно: Ячи все же не жрец. Не то упокоил бы духа, когда имя его узнал. И то хорошо! Может, он потому и расстроился, что в жрецы не сгодился? Так тут радоваться надо. Чего ему в Марди-то — без нас — делать?

Ладно уж. Они там пускай как хотят, а я с господином Лиабанни все ж поговорю. Тут, может, и не врач, а жрец нужен. Ежели не что покрепче.

Возвращаюсь к нам в комнату. Ребята во дворе в салки играют. Вот — хорошо же кому-то живется. Бегают и ржут, как кони — и никаких тебе Атубаг. И вообще, мы с этим духом уже про лето позабыли совсем. А оно кончается, между прочим. Вот еще четыре дня — и закончится.

Дверь не заперта — значит, у нас кто-то есть. И я точно знаю, что это благородный Маэру, раз из спальни вишневым табаком тянет. Я потом, когда можно будет, тоже вишневый стану курить. Уж больно запах хорош — как варенье.

Э-э! А господин Лиабанни-то не один. Не стал бы он сам с собою вслух разговаривать.

— … да, конечно, неладно.

Голос, что ему отвечает, я тоже знаю. Господин Анаричи.

— Всё очень скверно может закончиться. Куда хуже, чем годовое «Дурно». Гораздо хуже.

— Да я понял, благородный Аттама. Приедут родители — скажу: пускай в храм сводят его.

— В храм! — слышно, как табурет по полу двигается. — В храм…

Чего это господин Анаричи обиделся? Он сам всегда первый про жреца твердит, что нужен. А тут вдруг:

— Простите, господин четвертьсотник, коли Вы — верующий. Иной раз от храмов толку, как… как… Однажды я спросил в храме: убил я того человека или нет. Проверим, говорят, есть ли он среди мертвых. Да есть, знаю я, что он умер. Я его убил? Или что? Пламенный, отвечают, рассудит… Ну вот — рассудил… Только я всё равно не знаю. До сей поры. А Вы все: «храм, храм»…

Господин Лиабанни отвечает тихо-тихо:

— А раз не знаешь, зачем себя винишь?

Ого, а кого это господин Анаричи убил или не убил? И как это не знать можно? В большой свалке, что ль? Или бывает: выстрелил, вроде попал — а насмерть или нет, неизвестно. На войне такое не всегда и проверишь. Только чего ж по врагу-то так убиваться? Или он того врага раньше знал? Может, это даже наш был. Там, в Канире, мэйане на обеих сторонах воевали. А вдруг тот даже не перебежчик был, а совсем наш? Разведчик, например.

Или вообще все не так. Ежели не на войне. А в драке, допустим. Стукнул — и вроде несильно даже. А он возьми, да через день и помри. То ли от ушиба, а то ли от сердца. От удара сердечного. Ох, чегой-то я не о том думаю!

Думать, оно вообще иной раз вредно. Я, пока думал, не услышал, как господин Лиабанни к самым дверям подошел. А как он меня увидал, так уж бежать поздно было.

— А ну, брысь отсюда, — прошипел благородный Маэру. И дверь захлопнул.

Я-то, ясное дело, брысну, только недалеко. Вот дождусь, как они договорят, и зайду. И скажу, что хотел. И спрошу еще — что это за херня получается!

Я, кабы подслушивал, так прятался бы. А я не прятался — значит, и не подслушивал. Вот буду тут по коридору ходить и ждать. Пусть говорят, сколько влезет. Я терпеливый. Я даже до тыщи могу досчитать… Десятками.

Они выходят вдвоем. То есть, господин Анаричи совсем выходит, а благородный Маэру мне машет:

— Ты ко мне, Лани?

А то к кому!

— Так точно, господин четвертьсотник.

Господин Лиабанни кивает:

— Давай, заходи.

Окна открыты. На маэровой койке трубка лежит погасшая. И мешочек с табаком. И табуретка напротив стоит.

— Не взыщи, Лани. В другой раз не стой под дверью. Зайди, покажись. Если можно — я же тебя не выгоню.

— А ежели нельзя?

— Ну, значит, нельзя. Ты чего хотел-то?

Я много чего хотел. Чтоб Ячи перестал. И чтоб господин Лиабанни все понял. И еще — чтоб это не Анаричи был.

— Ячи не болеет. Он молится. Все время молится. И поэтому ничего не соображает. Мы ему говорили, чтоб прекратил, а он — нет.

— А о чем хоть молится?

— Чтоб призрак упокоился. Это из-за него всё.

Господин Лиабанни достает из кисета стержень и начинает свою трубку чистить.

— Ясно.

И больше ничего не спрашивает — ни о призраке, ни о чем. Потом добавляет:

— Полсотник Анаричи говорит, жрец скоро будет. Не проездом, и не в гости, а насовсем. Надолго, во всяком случае.

— Ага. Прям тут у нас?

— Выше по реке, за станцией, храм знаешь?

— Пламенного? Так он пустой.

Я туда с Дарри пару раз сбегал. Еще два года назад. Тьфу! Опять проболтался.

А благородный Маэру вид делает, что недослышал. Потому как нам там бывать не положено.

— Теперь будет не пустой. Не сейчас, но скоро. Не позже зимы.

— А-а, ну, до зимы-то мы протянем, пожалуй.

— Да уж пожалуйста, — говорит господин Лиабанни и улыбается.

И я уже не обижаюсь, что он меня шуганул. Я и тогда не обижался, если по-честному. Только я еще не закончил.

— Господин Лиабанни, — спрашиваю. — А с господином полсотником-то что?

Благородный Маэру откладывает стержень. Потом берется зубами за какую-то фигню, что из трубки торчит, и начинает тянуть. Вытянул — железку полую, всю в нагаре.

— Благородный Аттама на войну пошел не по приказу, а добровольцем. Чтобы Пламенный рассудил: виноват он или нет. Получил свое знамение. Только не знает, как толковать. Он считает, раз так его ранило, значит, виновен. А я бы сказал: коли уж из такой передряги живым вышел, да служить может, — не виноват… Тоже упрямый — поди убеди.

Выходит, всё это еще до войны случилось. Убийство, с которым неясно что.

— Лучше б я Вас и не спрашивал, господин Лиабанни.

 

 

Рэй

Благородный Райачи Арнери

 

Надзиратель говорит:

— …храм… литься… сти.

— Есть подмести! — отвечает Ландарри, нарочно — громко.

Ведёрки с краской. Зелёная, жидкая, блестит. Кажется, остальные сегодня красят. А я в храм, а ребята со мной.

— Приедет, говорят…

— Кто?

— На Старца, потому и…

— Досточтимый… наверно…

— Начальство большое…

Владыка Гибели и Судия Праведный, молю тебя об упокое Радатты из семьи Атубаго. Молю тебя об упокое Радатты, не дожившего до присяги. Молю тебя об упокое беспокойного духа — Радатты.

Темно и пыльно. Храм. Подмести к приезду кого-то там. Паутина. Такую, грязную, уже можно сметать, паукам Ткачихиным она не нужна. Подставка под курильницами: тоже пыль и пепел. Сначала отсюда на пол, потом с пола веником. Не хватало, чтоб благородный Ячи святые изваяния уронил, пока будет прибираться.

Владыка и Судия, прошу тебя о благородном Радатте. Я, Райачи из семьи Арнери, молю тебя о беспокойном духе, пусть упокоится, исполнив, что должно по твоему суду.

Темно и прохладно, даже холодно. И видно, откуда появляется Радатта. Из-под земли, но не прямо тут, а чуть дальше. Где подвал под нашим зданием.

Он без тела появляется. То есть тела у него вообще нет и не бывает, только видимость. Говорит, её держать трудно, и сейчас — без неё, просто дух. И всё-таки виден. А как? Похоже, как если смотреть в оконное стекло, чистое, когда на нём наплыв. То же самое видно, что и вокруг, но в этом месте немного сдвигаются все черты. Вот и когда дух движется — выглядит, как такое искажение. Можно и не заметить, если внимания не обращать.

Не знаю, видят ли его Амингер, Таррига, Ландарри.

Владыка Гибели и Судия Праведный. Молю о даре Смерти для смертного человека Радатты Атубаго. Молю, чтобы Радатта упокоился, совершив то, что должен перед тобою. И прошу справедливости твоей для тех, кто рядом, но перед Радаттою не виноват.

Благородный Дакко Айтам красит. Далеко отсюда, понятно: возле забора. Ну, да: сам забор и будет зелёный изнутри. То есть со школьной стороны, а не с внешней.

Остальные тоже там, но видны смазано.

— Там, в сторонке. Хорошо.

Доктор Мадачи дома, что-то варит. В большой ёмкости: может, бельё кипятит, а может, что съедобное.

Химик в школе, у себя в зале, капает в глаза из пузырька. День солнечный, оркам так положено: чтобы зрение не испортить.

— Тоже далеко.

Господин охранщик ходит по коридору. У нас на втором этаже.

— Какой он охранщик… Тидан Гарругачи. Так и говори.

Говори — вслух? Ребята бы вмешались, кабы я в голос разговаривал. Значит, мысленно. По имени, потому что для молитвы, настоящей, нужны имена. То есть: если без имён попробовать обходиться, то это — способ. Может быть. Способ не молиться, о чём не хочу.

Господин доктор, у кого работа была про душу и тело, сидит в лечебнице. Положил в большую ступу тряпичный узел и толчёт его пестиком. Внутри там в узле что-то давится с хрустом.

Глава школы — в окошко смотрит. С высоты. Двор виден, и забор, и дорога за воротами. Это откуда? С верхнего этажа того здания, где старшие отряды?

Военщик. Не наш, а второй. Стоит на стрельбище с ружьём.

— Чачуни.

Владыка и Судия, молю тебя. Об упокое духа Радатты. Чтобы он совершил, что должен, и не тронул тех, кого это не касается.  

Светло, резкий свет. Начищенные сапоги и чёрные шаровары. Возле самых этих ног, близко к земле — голова в газовой маске. И рука в красном рукаве маску стаскивает. Лицо: Радатта, только совсем уже мёртвый. Раздутый и синий, как покойник, только он не покойник, в том-то и дело. Рад бы покоиться… Владыка Гибели, прошу тебя о нём, о Датте, Радатте. В этой школе учился и не дожил до конца шестого среднего года. Судия Праведный, прошу за него, пусть он не…

Он получает прикладом ружейным. Прямо в лицо.

И грохнуло. Как будто не по лицу, а по бомбе с размаху.

 

Храм, тёмный и выметенный. Ничего этого не было — там, сейчас?

— Было, Райачи. Всё получилось! Спасибо тебе.

 

Ребята на пороге сидят. Нет, Лани вскочил:

— Слыхали? Чего это?

— На стрельбище, — откликается Тарри.

— А чего кричат-то? Пойду погляну.

— Не ходи! — это я уже ору.

— Да я мигом… А чего?

— Там всё… хор-рошо. То есть совсем не хорошо. Это он.

Владыка и Судия, я верю, это — по твоей справедливости. Только ведь это ещё не всё. Радатта ушёл, но пока — не к тебе, а просто. Отдыхать.

Он от чудес устаёт.

Зато если приедет кто-то там важный, для кого забор наши красили, — духа не увидит. Удачно-то как…

 

Я рассказал, что видел. Лани потом всё-таки сбегал посмотреть, но там никого уже нету и закрыто, старшие ребята стоят.

Доктор Мадачи в лечебницу пробежал. Туда тоже не подпускают.

Не насмерть. Говорят: застрелился, но жив. Врачи, что могут, делают.

Господин военщик Чачуни опробовал новое ружьё. В перерыве между уроками, пока у всех наряд перед обедом. И застрелился. Говорят, что случайно. Только как — из ружья? Из него нарочно-то поди застрелись…

Стоял-стоял — и вдруг как стукнет прикладом об пол! А ружьё выстрелило. Не в голову попало, а то бы насмерть, а так — в плечо. Это со слов кого-то из ребят, кто там был. Не близко, к счастью. По Судьиной справедливости. С этим свидетелем, говорят, с самим — припадок. Да и понятно.

— Раз и навсегда, — говорит наш надзиратель, — запомните. С любым ружьём обращаетесь так, как будто заряжено. Прикладом не бьете ни обо что никогда.

— Да что, господин военщик не знал этого, что ли?

— Вот именно! Что он там увидел, что ударил: крысу?

— Змею?

— И где теперь та змея?

— Уползла. Выстрела испугалась.

— И к нам сюда?

— Змеи глухие, дурак!

Я верю, что это по твоей воле, Владыка и Судия. Пострадал бы кто ещё, нам сказали бы. Или нет? Или опять, как тогда с Радаттой, скрывают? Или господин Лиабанни сказал бы, кабы кто под выстрел подвернулся. В смысле, что не надо крутиться на стрельбище почём зря…

— У нас так на охоте один зайца добивал… Тоже не спасли.

— Ты не каркай! В Ларбар повезут, в больницу Учёную, в Университет.

— Пока довезут…

— Рука точно действовать не будет.

— Могут и вообще отнять.

— Типун тебе!

— А чего — рука? У нас и без руки служить можно. И будет у нас два военщика, два кале-еки…

Это, конечно, Датта Гагадуни. Не то бы Лани двинул. Но — уговор.

Я верю, что против твоей воли, Владыка, никакой дух ничего не может. Никаких чудес.

Он ещё и показал, к кому у него счёты. К главе школы, охранщику, военщику и доктору. А другой доктор при чём? И господин Вачияр? И Айтам? Айтама тогда вообще на свете не было.

Меня тоже не было. А я — при чём? Хороша молитва: Судия праведный, сделай так, чтобы не впутывать посторонних. Но я-то посторонний, и я уже сам впутался, так что внемли моей просьбе, но не внемли. Очень по-нашему…

Аминга меня толкает. Шепчет:

— Перестань!

Это уже обед, все за столами. И продолжают тот же разговор:

— А как прикладом не бить, если в бою и патроны кончились?

— Ну, тогда уж можно, наверно. Раз точно кончились…

Владыка Погибельный, да, это всё не моё дело. Только кем надо быть, чтобы увидеть призрака на земле — не незнамо какого, а своего школьного… То есть человека увидеть, кого живым знал, — и прикладом его? Первое, что в голову пришло, не думая — взял и ударил, про правила забыл?

Амингер опять. За столом, коленом мне по коленке.

Остальные ушли. Я доедаю? Или я со стола собираю, моя очередь? Вроде, недавно была, когда ещё поросята…

— А тебе господина военщика не жалко? — спрашивает Аминга.

Таррига и Лани тоже здесь.

— Не знаю. Военщика — жалко. У кого он военщиком, тех особенно.

— Ячи не виноват, — говорит Тарри, — его дух сам выбрал.

— Да какое — сам… Нет. Я же молился. Значит, я, а не он.

Человек, во-первых, ранен. Во-вторых, обращался с оружием, как нельзя, то есть если и выживет, может со службы вылететь. И это я устроил — и рад. Семеро на помощь, а ведь и правда рад. Уж не жалею — точно.

Чему, скажите, радоваться-то? Что дух на время теперь уймётся? И как раз на то время, пока нас никого тут не будет. Послезавтра-то уже отпуск.

Или доволен, что без благородного Райачи не обошлось? Без чудотворца хренова. Молился, молился и домолился.

— Ведь это уже не йод, Ячи. — Амингер не зло говорит, а горько. Хотя и очень злится. — А кто будет следующим? Он тебе не сказал, твой дух?

— Так сказал же. Четвертьтысячник наш. А потом, видно, по следующему кругу. Глава, доктор, военщик… Причём опыт тоже набирается. То есть с каждым разом они всё крепче. Эти его чудеса.

— Ячи, послушай. Это, наверное, очень круто — участвовать в праведной мести. Но я тебя прошу: остановись, пожалуйста.

Да я уже обещал, Аминга, что прекращу. И тебе, и себе обещал. И толку?

На уроки надо идти. Они ведь будут. Право — точно. Военка, наверно, тоже. Лани поднялся, говорит упрямо:

— Надо тогда Гарругачи… хотя бы предупредить. Что его тоже.

— Да, — говорю. — Я ему скажу.

— Только скажи, — Аминга плачет так: без слёз и без рёва, очень тихо и отчаянно, — тебя вообще отсюда не выпустят. Ни в отпуск, никогда.

— Тоже — да. Потому что…

Потому что признаюсь я, что знаю про Радатту и про его месть, — так это значит, что я и дома могу про это рассказать. Или жрецу в Ларбаре. И мне могут поверить. А зачем-то же тут скрывают и призрака, и всё это. Затем, что если дело это выплывет, то радаттиным врагам под суд и на каторгу идти? Будь не так, не скрывали бы. Хоть я и не знаю на самом деле, что они с Радаттой сделали. Но уж скрывают — так скрывают. И меня уж если затыкать, то насовсем. Да не меня, а всех нас четверых. И даже если не заткнут, получится то же самое: каторга или казнь, уж точно для охранщика и для главы школы. А для чего идти признаваться, если не затем, чтоб их не сгубить?

Заходит старший надзиратель. Лани показывает нам «дарр», Владыкин знак: молчим, дескать.

Тот спрашивает про Лиабанни.

— Наверху, наверное, — отвечает Таррига.

А вот и сам благородный Маэру, за нами пришёл.

— Будете замещать меня до завтра, — говорит ему старший надзиратель. — Еду в Ларбар, с господином Гитаудом и с… с господином Чачуни, короче. Надеюсь утром вернуться. 

— Плохи дела? — спрашивает Лиабанни.

— Да не пойму я их. Говорят, что смогли — сделали, а дальше — в Ларбар, резать. Говорят, что доедет.

— Есть замещать!

Берёт ключи. Старший надзиратель говорит:

— Почта пришла. Раздашь тогда.

А потом, когда тот надзиратель ушёл, наш ко мне обращается. И лицо чуть ли не мрачнее, чем перед обедом.

— Тебе депеша, Ячи. Не из почты, а телеграфом передали. Говорят: подготовь человека, прежде чем отдавать. А я не знаю, что тут скажешь. Не про хвори или какие такие дела, а насколько худо, это ты сам смотри.

Развелись, стало быть. Или разъехались просто господа Арнери. И чтоб я знал, что мне к госпоже ехать, а не домой. То есть непонятно куда — где она будет жить теперь. Вообще не в Ларбаре? Или: возвращаться домой, только госпожи там нету уже. А господин Арнери — можно представить, каков после этого.

Прочитаю. И правда, может, так лучше им будет. То есть и мне.

ПРИПЛЫЛ ВСКЛ С МОРЯМИ ВСЁ ТЕПЕРЬ КАЯРРА

Ох, Семеро!

Нет, на сегодня с меня хватит. С призраками, молитвами и начальством!

Ребята подхватывают листок. А я не знаю, реветь тут или ржать. И то и другое подходит.

— Они подумали, что он моряк… был… наверное… — объясняет Тарри.

Амингер продолжает, потому что благородный Маэру всё равно не понял:

— Ну, да. Моряк: ещё бы сказал «отплавался». На берег списан. Вы, господин четвертьсотник, не обращайте внимания, это хорошее письмо. То есть депеша. Побольше бы таких…

Куда приплыл? В Ларбар? А как иначе бы он сюда телеграфировал, если без господина Арнери? Значит, не просто в Ларбар, а к нам.

 

На праве были итоги письменной работы. Лани записывал и от меня тетрадку прикрывал. А на военке пошли за ворота. Господин полсотник с ружьём: оно деревянное со вставкой металлической, только вообще не стреляет, учебное. И стал показывать, как можно его держать и как нельзя. Когда идёшь, стоишь, ползёшь, лезешь. И так до самого вечера.

Вечером Тарри собирается опробовать самострел. В последний раз перед тем как дарить. Шарики к нему теперь есть, вроде бы выстрел выдерживают. Лани опять не взяли, он опять не обиделся. Потому что уже прекрасно знает, что за тайны у Тарри от него. 

И химик, и механик пришли смотреть. Вернее, это они стреляли, а мы смотрели. Нашли время, это называется…

Не похоже, чтобы они сильно о господине Чачуни жалели. Или что испугались. Иначе бы отменили всё, и хорошо, коли самострел не отобрали бы. Но они по-другому стали: разбирать, как стрелок самострелом может покалечиться. И таким, как наш, и настоящим войсковым, если в руки попадётся.

Господин Вачияр за то, что к нашей присяге самострелы уже, скорее всего, с вооружения снимут. Механик — нет, оставят, больно уж хороши. Проверены тысячелетиями.

— Замечательное оружие. Особенно для бесшумного устранения противника. Хотя бы для разведки оставят: и той, и другой.

— И третьей, — соглашается Вачияр.

Одна внешняя, другая внутренняя, а третья какая? В тылу врага? Нет: та как раз и есть внешняя. Не знаю. Видно, я это прослушал в своё время.

Хорошо устроился. У меня Радатта, мне не до уроков. Мне потому что до Тарриги далеко, я так не умею всё на «превосходно» писать, чтоб у меня списывали. Но на что-то же я должен годиться? Вот, на молитвы…

Аминга выразительно поглядывает. Теперь, мол, главное — господам учителям остальные шарики не отдавать, а то всю дюжину расстреляют.

А я не знаю, наделаю ли я дома ещё. Без лаборатории вряд ли.

Забор зато теперь красивый стал: зелёный в жёлтых потёках.

— Попал! — радуется химик.

Во что? В уже готовое пятно, что господин механик ляпнул.

— Грех сказать, — говорит механик, — но уж так он с этим ружьём носился… И ко мне заходил, и к Вам, кажется, тоже?

Орк химический только хмыкает. И на самострел носом кивает. Дескать, а мы-то чем лучше?

— Не скажите! — возражает механик, хотя орк ничего и не говорил. — Тут краска. Из трубочек ещё плеваться можно: бузиной.

— Нам да. А вам — бумажками. Бузину людям вредно. А оркам ничего.

Механический сотник посмеивается.

Будто ничего особенного не случилось. Потому что правда так? Или наоборот, чтобы ужаса не сеять?

 

* * *

Непривычно тихо сегодня в школьных коридорах. Не слышно разговоров и смешков, младшие не носятся друг от дружки, старшие им подножек не ставят. Дурной знак. За день до отпуска всё должно быть не так. Или просто все живые звуки умолкают сами собой — стоит появиться в коридоре господину Гарругачи?

Жесткие волосы сделались ломкими, пряди выбиваются из хвоста. По две глубоких морщины — на лбу и в уголках рта. Кожа натянулась на скулах. Или просто щеки ввалились еще больше? Давно уже не спит толком господин охранщик. А нынче утром, похоже, и побриться не успел — светло-рыжеватая щетина хорошо заметна в солнечном свете.

Говорят, до самого утра горела лампа в его комнате. Ночь напролет что-то писал господин Гарругачи. Писал, а затем жег на жаровне исписанные листы. Утром вскипятил воды, залил ею размолотый кофей — даже варить не стал. Спрашивается: так ли следует обращаться с благородным напитком?

И кстати, вовсе не правда это — то, что двери комнаты Охранного непроницаемы. Вон, кофейный запах расползся по всему второму этажу. И еще до завтрака постучался в эту дверь господин Лиабанни — надзиратель первого среднего и временный старший надзиратель.

— Разрешите, господин четвертьтысячник? Вам письмо.

Свернутый дважды пополам листок почтовой бумаги. Только почтовых печатей на нем что-то не видно. Лишь выведено в уголке печатными буквами: Благородному Тидану господину Гарругачи. Очередной донос?

Господин охранщик разворачивает и читает. Немногие умеют так — улыбаться и хмуриться одновременно.

— Байчи Ларбарский, — произносит четвертьтысячник. — А я-то уж начал беспокоиться: совсем забыл про меня старина Байчи.

Господин Лиабанни пожимает плечами.

— Разрешите идти, господин четвертьтысячник?

Действительно, почему бы главе охранного отделения не состоять в переписке с изувером Байчи. Мало ли, что последний умер около пяти веков назад.

— Идите, — отпускает Гарругачи надзирателя. — Идите.

Развернутый листок так и лежит на столе — надписью вниз. Ясно, что письмо это не проходило ни почты, ни цензуры. Господин Лиабанни второй день замещает старшего надзирателя. Разбирал письма вместо него, кто-то незаметно подложил туда и это послание. А возможно, не так уж и незаметно. Может ли что-нибудь пройти незамеченным для благородного Маэру? И господин Лиабанни отнес письмо честно по назначению.

Это, однако, не донос — всего лишь предупреждение. Все теми же печатными буквами.

Будте осторожны, господин Гарругачи. Он сказал, что скоро добирется до Вас. Он который Вас нинавидит не знаю, зачто.