Байчи Тайбер

 

Дополнение к лекциям «Религии Аранды»

 

 

Гирра Вараувингика, «Песня о колючке» (Кирии ириа)

О сочинителе песни

«Колючка» в новой и нынешней арандийской словесности

Толкование Райлэри Манау: «Колючка» и «царские обряды»

Почему именно «колючка», кири

Разъяснения современных ириангов

Примечания

 

 

Я предлагаю разобрать одну из обрядовых песен ириа. Она не относится ни к древним, ни к современным образцам этого вида стихотворчества, но находится посередине между ними. Ее сочинил в 864 г. Об. поэт, каллиграф и художник Гирра Вараувингика (828-873). Я приведу его стихи в переводе, а затем попробую ответить на вопрос, почему они причисляются к ириа. Основой для моих рассуждений станут исследования историков арандийской словесности, а также разъяснения, полученные от нескольких современных ириангов.

Арандийский подлинник песни взят мной из сборника: «Средневековые и новые песни» (издание Райлэри Манау, Пайрунан, 1112, С. 94-101).

 

 

Гирра Вараувингика

Песня о колючке (Кирии ириа)

 

Царь не карает смертью:

Смерть — великое благо,

Коего недостоин

Нарушитель Закона.

Бог забирает лучших

В лучшие дни их жизни:

Вовремя ставит точку

В строчке своей любви.

 

Женщинам нужно страсти,

Чести ищут мужчины,

Счастья — те и другие.

Я же ищу колючку

И не могу найти.

В час моей высшей веры

Что у меня отняли?

Маленькую колючку.

Лучше бы смерти лишили,

Или отняли жизнь.

 

Нет на востоке Лезвия,

Нет на западе Стяга,

Государя в Столице,

Новогодья в году.

Всё, что могли, забрали,

Всё, чем я жил, исчезло,

Всё, за что бы я умер,

Сгинуло прежде меня.

 

Я понимаю, Боже:

Всё это было прекрасно,

Значит, по праву взято.

Но — колючка, колючка!

 

Просто кусочек ветки

С дерева валлакори,

Вещь, ни на что не годная:

Для иголки тупая,

Жесткая для зубочистки…

Я-то, дурак, надеялся:

Этот пустяк никчемный

Попросту невозможно

Так полюбить: настолько,

Чтобы его потерять.

 

Господи Боже Единый!

Что тебе эта колючка?

Что тебе эта мелочь?

Разве она золотая?

Разве хотя бы медная?

Шелковая? Стеклянная?

Уступи ее мне!

 

Помнишь: когда-то завтра

Было бы равноденствие…

Календарь отменили,

Звезды стерли со Свода,

Значит, праздников нет.

 

Если нельзя в подарок —

Просто брось на дороге.

 

Ты, как чужие, злые

Иноземные боги

Тоже хочешь обета?

Так прими мой обет:

 

Я из дорожной пыли

И поднимать не стану

Маленькую колючку,

Даже и знать не буду,

Где ты ее оставил:

К северу, к югу отсюда,

На которой версте…

В чьем башмаке застряла,

С чьей телегой уехала…

 

В прошлом — стороны света

И дорожные версты,

Перехожие странники

И колеса телег.

Господи, только — видишь ли?

Если ты ее бросишь,

Я, уж верно, сумею

Полюбить, как тогда:

 

Небо с его светилами,

Землю с ее дорогами,

И людей, и деревья,

И Столицу, и прочее.

Ибо где-то и как-то

В этом конченном мире

Будет моя колючка

Брошена для меня.

Ибо это сокровище

Не дарил, не указывал,

Не сулил ты мне, Боже:

Я любил его сам.

 

 

На сторонний взгляд нелегко представить, как такое стихотворение может служить обрядовой песней. Конечно, оно содержит обращение к Богу, и даже с уточнением — Единому: Аджиу Джангау ариу, «мой Единый Боже». Можно усмотреть в нем своего рода молитву, упование на божью милость. Во многом оно похоже на «разговор с Богом», джангрида, когда молящийся высказывает перед божьим образом свои горести и желания. Однако единобожные богословы четко отличают подобные беседы от обряда как такового: беседуя с Господом, верующий говорит о собственных делах, а творя обряд, всегда обращается к Богу от имени своей семьи или общины. Что же до «Колючки», то в ней речь поэта кажется полностью личной, настолько пристрастной, что ее трудно даже определить как благочестивую или богохульную. «Голос одиночества»[1], звучащий здесь, должен был бы полностью исключать какие-либо отсылки к семейным или общинным делам. При желании приведенные стихи можно отнести к образцам арандийского «безверия», «упадочного духа», охватившего многие умы в первые десятилетия после падения Царства [2]. И всё же «Колючка» признана обрядовой песней: таковой ее считают не только позднейшие исследователи, но и современники поэта, и нынешние единобожники.

 

 

О сочинителе песни

 

Гирра Вараувингика родился в Кэраэнге через семь лет после того, как этот город покинул последний из арандийских царей и за семь лет до того, как Аранда вошла в Объединение. Семья Вараувингика вела счет своих поколений с 20 в. Мем. (4 в. Об.), когда ее предки перебрались в окрестности царской столицы с острова Винги [3]. Ближайшие старшие родичи поэта занимали мелкие должности в Палате Наук и Чар. Образование сам он получил в ремесленной школе, которая готовила переписчиков книг и рисовальщиков [4]. Уже в школьные годы он начал сочинять стихи. Позже он был принят в Высшее Училище, где изучал словесность и изящные искусства, а затем некоторое время состоял младшим наставником приготовительной ступени [5]. 

Сохранилось несколько работ Гирры Вараувингики этого времени. В основном это его стихи или сочинения других поэтов, переписанные изящным почерком и сопровождаемые рисунками [6]. Они снискали некоторое признание в кэраэнгском чиновном и ученом сообществе. Однако при жизни Вараувингики ни одно его стихотворение не было издано в печатном виде: вероятно, его считали скорее каллиграфом, а не поэтом. С 856 г. Об. он оставил службу и до конца жизни зарабатывал частными уроками чистописания и рисования, а также изготовлением украшенных рукописей на продажу и по заказам. Неплохо освоив письменный мэйанский язык, он занимался переводами деловых бумаг и научных трудов [7]. При этом, насколько известно, Вараувингика не делал попыток переложения на арандийский каких-либо сочинений мэйанских писателей или поэтов. Но слова об «иноземных богах» в песне «Колючка» можно считать отсылкой к опыту общения с мэйанами: именно мэйанское семибожие славилось в Аранде строгостью обетов. Имеются сведения, что сам Вараувингика, как и многие другие переселенцы с Винги, принадлежал к «тайной» единобожной школе Тауринги [8].

Умер поэт от раны, полученной случайно в поединке, в котором он участвовал как свидетель со стороны некого Лиарры Лиитанги, своего бывшего ученика [9]. Сохранилось поминальное слово о нем, составленное его другом, Фэйчингой Мадумарранги — знаменитым в ту пору поэтом и ученым. Там сказано: «стихотворные сочинения», виннатана, Гирры Вараувингики вот уже несколько лет звучат «в наших домах и храмах» как обрядовые песни, ириа. В первый раз «Колючка» и несколько других стихотворений Вараувингики были включены в сборник ириа, изданный в Кэраэнге в 873 г., в год смерти поэта [10].

 

 

«Колючка» в новой и нынешней арандийской словесности

 

 Песня написана так называемым «простым» слогом, иначе его именуют «городским». Исходно это был стиль дружеских и иных частных писем образованных горожан, отличаемый и от «народного» («сельского») слога, и от «высокого» стиля придворной и должностной стихотворной переписки. Еще в начале 23 в. Мем. (конец 8 в. Об.) «простой слог» считался подходящим исключительно для обмена стихами в быту, но не годным для обрядовых песен. Однако во второй половине 9 в. Об. этот стиль уже оценивается по-новому: оказывается возможным обращаться не только «к другу как к Богу» [11], но и «к Богу как к другу». Именно такое обращение мы видим в песне «Колючка». Насколько известно, современники Гирры Вараувингики не ставили под сомнение допустимость такого стиля для обрядовой песни, хотя могли порицать его с точки зрения изящного вкуса. Но для нас важнее разобраться не в том, хороша ли «Колючка» как песня ириа по тем или иным меркам оценки, а в том, что именно делает это стихотворение обрядовой песней.

Для этого я прежде всего попробую проследить, как и в связи с чем эту песню цитируют позднейшие авторы. Это поможет понять, какое ее толкование стало наиболее привычным для слушателей и читателей. А уже исходя из этого можно будет выяснить, какой смысл вкладывают в нее те, кто исполняет ее при обряде.

 

В недавнем «Справочнике знаменитых арандийских изречений» [12] «Колючка» представлена четырьмя статьями. Первая относится к названию песни: «Колючка (о чьей-либо навязчивой мысли, неотступном желании)». Отсюда можно сделать вывод, что в арандийском речевом быту общий смысл песни свёлся к некой упрямой просьбе. Три другие статьи поясняют изречения «Царь не карает смертью», «Бог забирает лучших» и «Женщинам нужно страсти». Примечательно, что все эти отрывки сами по себе уже являются цитатами из памятников древней словесности. Слова о царе и «смертной каре» воспроизводят знаменитый указ государя Таммамбенга (6 в. Мем.), упразднявший в Аранде смертную казнь. Запрет этот действовал в 6-9 вв. Мем., затем был  отменен, но позднее восстановлен в 14-17 вв. Мем. «Бог забирает лучших в лучшие дни их жизни» — перевод изречения из «Книги мудреца Ийи». Принято считать, что этот мудрец жил во времена Дукаибенга, третьего из арандийских царей (1 в. Мем.) [13]. «Женщинам нужно страсти, чести ищут мужчины» — краткий пересказ одного из «Поучений мудреца Каратры» [14]. Таким образом, славу «Колючки» во многом составили вошедшие в нее переложения знаменитых изречений на новый арандийский язык: именно в том виде, который им придал Вараувингика, эти цитаты вошли в нынешний обиход.

Насколько мне известно, никто из исследователей не брался за подсчет и описание цитат из «Колючки» в различных текстах [15]. Я тоже не проделала этой работы, так что могу сослаться лишь на собственный читательский опыт. Он, разумеется, не дает основы для обобщений. Я приведу лишь несколько примеров.

1. «Женщинам нужнее частности, а мужчинам целостность, сказал бы я вслед за известным поэтом. Те и другие находят себе желаемое, но не то чтобы всякий раз обретали на этом счастье. Как, собственно, и поэт не обрел, хотя готов был довольствоваться малым» — Учанди Аннарита, «Беседы о прошлом и будущем», 966 г. [16]. Замена «страсти» и «чести» на «частности» и «целостность» соответствует ходу рассуждений самого Аннариты и едва ли напрямую связана с его прочтением цитируемой песни. Для нас здесь важнее слова о «готовности довольствоваться малым»: поэт просил у Бога некий «пустяк», ибо молить о большем считал ненужным, неправильным или невозможным [17].

2. «Мудрого и храброго мужчину пуля не возьмет, не ранит сабля, а погубит глупая колючка, раз ему запавшая на сердце» — Миа Чиррачиа, «Видеть жизнь через ушко иголки», 989 г. Это стихотворение входит в сборник «Песни, переписанные женскою рукой», составленный из «ответов» поэтов-женщин поэтам-мужчинам разных времен [18]. Здесь гибельной для поэта оказалась именно «колючка», его собственная причуда — а не то множество вполне серьезных бед и потерь, о которых он говорил в своей песне. 

3.«Оставьте Ваши колкости: я не римбианг Вараувингика, не любитель колючек в башмаках» — говорит Амурама, герой историко-приключенческой повести Бирчи Магайали «Летучий поднос» (1094 г.) [19]. Поэт склонен был к намеренному самоистязанию, чем и объясняется выбор «колючки», а не какой-то другой «мелочи».

4. Следующий случай взят не из области изящной словесности, а из современного врачевания. Благодарю за указание на него мастера Чакоту Веддина, преподавателя кафедры Истории естествознания и механики Ларбарского Университета. На мой взгляд, этот пример удачно подытоживает три предыдущих. А именно, в исследованиях по душевным расстройствам есть понятие «эффект колючки», введенное в 1100-х гг. Об. профессором врачевания Нутуи Чаймоламу. Речь идет о «состояниях после перенесенного потрясения, как-то: телесного недуга либо увечья, увольнения с работы, развода и др., когда наблюдаемый отмечает у себя чрезмерно болезненный отклик на мелкие неурядицы, никак не связанные с его “основным несчастьем”. Скажем, тычок локтем, полученный в трамвае, или медяк недоданной в лавке сдачи влекут за собою внезапную дрожь, безудержные рыдания и душевную боль — “беспричинную”, как ее определяет сам наблюдаемый» [20]. Профессор Чаймоламу предлагает назвать описанное явление «эффектом колючки» — дабы почтить «память о нашем старшем собрате по Училищу, словеснике и стихотворце Гирре Вараувингике, ибо он на себе испытал приметы сего страдания, как видно из его знаменитой песни»[21]. Смысл песни представляется настолько очевидным, что по ней возможно даже поставить диагноз автору. Будучи более не в силах горевать о том, что действительно достойно сокрушения, поэт цеплялся мыслью к «мелочи», колючке — и из-за нее тягался с Богом.

 

 

 

Толкование Райлэри Манау:

«Колючка» и «царские обряды»

 

Всё сказанное выше вызывает по крайней мере одно возражение. Дело в том, что Гирра Вараувингика по рождению не принадлежал и сам себя не причислял к тем людям, которые были связаны с царской семьей родством или личной преданностью, а потому переживали падение Царства как крушение мироздания. Конечно, он был хорошо знаком со многими из них и по большей части именно они были заказчиками и покупателями его работ. Не исключено, что в данном случае он старался угодить их вкусу. Однако, насколько можно видеть по его работам — и по стихам, и по рисункам — «унылый дух» коснулся его в меньшей степени, чем многих других его земляков и современников. В этом отношении Вараувингика, скорее, ближе к «простонародным» поэтам и писателям 9 в. Об.: Монгу Чедирри или кэриангу Камбиджи. Немаловажная подробность: как и они, он подписывался своим настоящим именем, а иногда и званием («римбианг Вараувингика»), а не пользовался прозвищем, как большинство поэтов «века упадка». Безысходная мрачность песни «Колючка» тоже не кажется мне несомненной: «сумею полюбить», говорит поэт и не выставляет для этого заведомо невозможных условий вроде возвращения былого величия Царства или чего-то подобного.   Что же до вкуса столичной знати, то ему скорее соответствовало бы усугубление тоски о прошлом, а не попытка утешения. Это дает основания для сомнений в справедливости того расхожего толкования песни, о котором я говорила выше.

Впрочем, некоторые выражения, звучащие в песне «Колючка», позволяют предположить, что в данном случае поэт говорит «не от себя», а имеет в виду судьбу другого человека. Райлэри Манау[22] называет даже имя той особы, для кого и от чьего лица Вараувингика, возможно, написал «Колючку». Это Тахаруи Чангаданг (819-909), потомок одного из «сыновних» царских родов, знакомый и покровитель поэта. Он также служил в Ученой Палате, был звездочетом и знатоком в области времясчисления. Служба для этого высокородного столичного отрока, по всей вероятности, выбрана была его родными еще в его детские годы, и пересмотру их решение не подлежало. Однако «царский» арандийский календарь был упразднен в 835 году, сразу после воссоединения Мэйана и Аранды. Следовательно, названный ученый мог считать себя смолоду оставшимся не у дел. Упоминания календаря, Новогодия, небесных светил, а также Лезвия и Стяга [23] могут служить указаниями именно на этого человека.

Райлэри Манау толкует песню «Колючка», следуя старинным правилам разбора обрядовых песен. В первую очередь эти правила требуют вычленения в тексте песни слов и словосочетаний, могущих служить отсылками к определенным обрядам. Иначе говоря, ответ на вопрос, является ли данная песня обрядовой, зависит от наличия в ней выражений, подходящих для какого-нибудь из известных обрядов. Общий смысл песни при этом может не учитываться вовсе. И такие выражения в песне «Колючка» имеются.

В частности, слово «равноденствие» — без уточнения, весеннее или осеннее — исследователь предлагает толковать как «съемное имя». Хорошо известно, что правила арандийского поэтического слога, виннариду лириа, требуют четкого обозначения времени года, а часто также и месяца, которому соответствует данное стихотворение [24]. Это правило применяется к любой «мерной речи», будь то обычные стихи или обрядовые песни. Если этого не делается, то сочинителю грозят едкие насмешки слушателей [25]. Однако важное исключение составляют песни ириа, приуроченные к четырем «царским» обрядам. Здесь допускаются так называемые «съемные имена» или целые «съемные строки», то есть слова или словосочетания, которые можно заменять в зависимости от того, при каком из четырех «царских» обрядов звучит эта песня в данном случае: при зимнем, весеннем, летнем или осеннем. Значит, если поэт не пояснил, о котором из равноденствий идет речь, то он намеренно строил песню с тем расчетом, чтобы исполнитель мог, дойдя до соответствующей строчки, пропеть: «наступил бы день Лезвия» (если песня поется весной) или «…Стяга» (осенью). Неполное перечисление знаков сторон света указывает на то же: исполняя песню зимой, можно петь: «Нет ни Ковша на севере, ни Зерцала на юге», и дальше «равноденствие» заменить «солнцеворотом» [26].

Начало песни также указывает на то, что она предназначена именно для «царского», а не для какого-либо иного обряда. Первое слово стихотворения — Бенг, «царь» или «змей». В песнях ириа это слово как величание Бога в начале строки допускается только тогда, когда песня звучит в день «царского» обряда. Мы помним, что ко времени составления «Колючки» царя в Аранде не существует уже более сорока лет — но поэт использует глагольные формы настоящего времени. Возможно, здесь слово «Бенг» следовало бы перевести как «Змей», толкуя его как величание Бога и только, без отсылок к царю. Такова точка зрения Райлэри Манау. Однако я считаю более правильным перевод «царь». Понятие «божьей кары», Джангау нэли, почти не встречается в единобожных источниках. «Божья милость», Джангау нинг, не предполагает противовеса в виде «кары»: чаще она уравновешивается «испытанием», нира. Иное дело — государственный обиход 8-9 вв. Об. Во времена, когда работал Вараувингика, о бенгиан ниран нэлангэ, «царских пытках и казнях», много говорилось как об одной из причин падения царской власти. Следовательно, «настоящий» царь, достойный величания «Бенг», не применяет смертной кары. Тем самым под недавним прошлым сразу же подводится черта, и дальнейшие слова о «конченном мире» получают обоснование внутри самой песни. Поэт помещает себя внутри этого мира, но сожалеет не столько о нем, сколько о чем-то другом — а именно, о «колючке».

Созданию того же впечатления помогают и слова о «мужчинах и женщинах», о «Лезвии и Стяге», о Столице и Новогодии. Приведя в своем переложении несколько старинных цитат подряд, поэт успевает настроить слушателей на то, что перечисляемые «всеобщие» потери к нему самому и к его горю отношения не имеют: о них достаточно говорили другие, еще начиная с древности. Тогда дальнейшие слова о «равноденствии» звучат как окольный намек Богу насчет гостинца по случаю праздника — и тут же этот намек раскрывается словами «если нельзя в подарок». Желание поэта настолько лично, что и не может быть утолено каким-то «общим» образом, в том числе и подарком ко всенародному празднику. Да поэт и не хочет получить свою «колючку»: ему нужно, чтобы она была «брошена» для него.

 

 

Почему именно «колючка», кири

 

Мне не удалось найти издания «Песни о колючке», где бы к ней были даны более подробные примечания, чем у Райлэри Манау. Вероятно, песня не считается сложной для понимания (на что указывают и цитаты из нее, приведенные мною выше). За пояснениями я обратилась к нескольким знатокам новой арандийской словесности из Кэраэнга, Пайрунана и Коина. Прежде всего я просила ответа на вопрос, что означает в этом стихотворении «колючка», почему именно ее Гирра Вараувингика выбрал на роль ключевого образа песни.

Благодарю всех коллег, кто откликнулся на мои письма. Ответы мастеров Инали Гаммы (Пайрунан) и Ванатаввы Лумана (Коин) склоняются к тому, что «колючка» как образ чего-то ничтожного, «ни на что не годного» взята поэтом по его собственному вкусу. То есть, рассуждая умозрительно, она могла бы быть заменена чем угодно: «соринкой», «стружкой», «черепком» и пр. При этом мастер Гамма уточняет: несколько странно, что поэт говорит о колючке валлакори —кустарника, который повсеместно растет в горах Аранды и часто сажается вдоль дорог, вокруг садов и огородов как живая изгородь. Дело в том, что его колючки, «высотой в два пальца, если не более», по размеру трудно назвать «мелкими». В этом качестве, замечает мастер Гамма, древние и средневековые поэты чаще упоминали «конопляные семена» или «зернышки земляники», действительно очень маленькие. Но «семя» или «зерно» какого бы то ни было растения для целей Гирры Вараувингики не годилось, «так как из них всё же может нечто вырасти, то есть они не полностью бесполезны». А колючки валлакори если и годны для чего-то, например, для защиты сада от непрошеных гостей, то только когда их много на ветках, а одна срезанная колючка в самом деле — «пример совсем пустяковой вещи».

Мастер Луман указывает еще на одно возможное объяснение: «колючка», кири, взята поэтом как замещение для другого слова, били — «шип», «колючка», «иголка» (у растений). Били, в свою очередь, созвучно слову билиэ, «признание», «свидетельство» — а вера в Бога у арандийцев, как известно, обозначается словами Джангау буларибилиэ, «признание Бога единственным» (см.). Мастер Луман пишет: если бы Гирра Вараувингика так и сказал, что ищет «шип», тан билан, это бы звучало слишком прямолинейно, почти равнозначно заявлению билиан натари, «ищу свидетельства [о Боге]». Чтобы избежать «лобовой назидательности, которая не к лицу поэту», он и взял «колючку» вместо «шипа».

 Этим можно было бы и ограничиться — если бы не сообщение мастерши Хани Айгондарры из Кэраэнга. Как принято в арандийских «женских» письмах, эта исследовательница, после слов сожаления о «скудных своих познаниях», пишет, что посоветовалась с мужем, Карией Айгондаррой [27], и вот что им удалось установить. Вероятно, «колючка» в песне Гирры Вараувингики отсылает к одному вполне определенному обрядовому навыку. Речь идет о способах достичь сосредоточенного состояния ума, необходимого для молитвы, а также для занятия многими ремеслами, искусствами и др. В горных местностях Аранды начиная по крайней мере с 14-15 вв. Мем. (1 в. до Об. – 1 в. Об.) известно было упражнение для сосредоточения, при котором использовались тонкие мелкие предметы: швейные иголки, щепочки, жесткие свиные щетинки — или же колючки валлакори. Их втыкали стоймя в циновку на полу или между нижних досок оконной рамы. Следовало лечь на циновку или сесть у окна и с близкого расстояния пристально смотреть, попеременно сосредоточивая взгляд то на этом тонком предмете, то на том, что вокруг него (на узоре циновки или на виде за окном). В итоге сознание смотрящего должно было прийти к той степени сосредоточенности, при которой он одновременно одинаково четко видел бы и предмет, и фон. Упражнение считалось подготовительным для другого, где работа шла уже не со зрением, а с «внутренним чувством», также направляемым попеременно то в некую «точку», то на «весь простор» своего сознания. Тем самым вырабатывался навык «видеть одно и видеть целое», важный не только для молящегося, будь то ирианг или простой общинник, но и для художника, воина, ремесленника, кудесника, а также для государственного деятеля любой палаты. Со временем этот способ обучения распространился и в Столице, и по всей Аранде. Гирра Вараувингика мог быть знаком с подобным навыком, коль скоро учился ремеслу рисовальщика. «Едва ли, — пишет мастерша Айгондарра — поэт имел в виду, что ему недостает тоненькой вещицы для упражнений, то есть что он не может привести ум в нужное ему состояние. Скорее, своей молитвенной четкости он уже достиг, раз написал эти стихи и потом их сохранил. Но сама по себе “колючка” отсылает к умению правильно молиться, и поэтому стихи вполне попадают в разряд “песен”». Далее мастерша Айгондарра добавляет: «Свекор мой при домашнем обряде иногда читает “Колючку”. Мы с мужем спросили, есть ли у него какое-то свое правило, когда читать именно ее. Свекор ответил: читаю, когда вижу, что мысли разбегаются, а хочу выделить из них главную. Так что, возможно, сосредоточение тут и не вовсе не при чем».  

Отсюда можно сделать важный вывод: если брать «Песню о колючке» как обрядовую, то в этом случае «навязчивая мысль», выраженная в ней, оценивается как достоинство, а не как недостаток — в отличие от бытовых упоминаний этой песни. Но вообще оценка тех или иных стихов как годных или негодных для обряда относится к ведению ирианга. Поэтому дальнейшие мои рассуждения будут основаны на данных, полученных при беседах и переписке с несколькими ириангами. Я не берусь прослеживать, как расхождения между их толкованиями связаны с особенностями тех богословских школ, к которым они принадлежат. Думаю, что общая картина, хотя она и далеко не полна, все же может дать представление о том, как понимают и применяют песни ириа современные единобожники.

 

 

Разъяснения современных ириангов

 

1. Ирианг Энгиаратта Чангаримбо (Ларбар, храм школы Мемиримбо[28]) ответил мне письмом. Привожу его отчасти дословно, отчасти в пересказе.

«Обрядовая песня отличается от любых других стихов тем, что в ней по ходу развития от первой строчки к последней должна произойти важная перемена в сознании поэта, а значит, и исполнителя. Иначе и невозможно, коль скоро обряд — это общение с Богом. Среди ириа нет ни одной песни, где поэт не противоречил бы сам себе: ибо в конце он уже не тот, кем был вначале.» То же относится и к «Колючке»: здесь можно вычленить даже не одну, а несколько перемен в умонастроении поэта.

Начало песни — призыв к Богу, построенный как вызов: «Поэт ставит Богу в пример Царя, поскольку Царь не убивает — а Бог “забирает” смертных. Ясно, что поэт сам не верит в эти свои слова. Ибо как можно просить о чем-то Бога, если числишь его убийцей? Как можно говорить о “точке в строке” Господней Любви, если Любовь бесконечна? А думай поэт иначе — зачем бы ему просить Бога о чем-то? Зачем Богу отвечать ему, если не по Любви? Итак, первые восемь строк дерзки, и эта дерзость говорит о силе желания услышать Божий ответ» [29].

Следующие четыре строки воспроизводят так называемое «четверичное сопоставление», известное из геометрии, химии и других доказательных наук: «это имеет одни свойства, а то — другие, оба они имеют третьи свойства, и ни то, ни другое не имеет четвертых свойств». Получается, что поэт помещает себя вне круга «мужчин и женщин», то есть считает себя «никем». «Эти строки означают, что Бог откликнулся поэту и пришел к нему, а тот сетует на свое ничтожество, как и подобает делать, принимая дорогого гостя. Тут поэт и признается, что укорял Господа не всерьез. “Отняли”, “лишили”, “забрали” — всё это сделали какие-то “они”, которых много, Бог же — один. У поэта нет ничего, что он мог бы предложить Богу: ни Лезвия, ни Стяга, ни Государя, ни Новогодия, ничего из того, что могло бы служить драгоценным даром. Ясно, что и с Царем он сравнивал Бога тоже не взаправду. Ибо здесь, сожалея о неимении даров для Господа, он называет сокровища, подносимые Царю: Лезвие, врученное Бенгу жителями Востока, и Стяг — подношение западных народов. Вот Вам и указание на время сложения песни: только это не месяц года и не доля суток, а столетие: век, когда Восток и Запад, Аранда и Мэйан соединились в одну державу.»

Дальше настроение поэта снова меняется. «Когда мы перед гостем сожалеем о своем убожестве, мы говорим о собственных упущениях, но не о лишениях, ибо их в сем случае поминать неучтиво. А у поэта его сокровища были “взяты”, и опять он на Бога возлагает вину за это. Он “надеялся”! Словно бы готовился заранее к тому, как у него будут забирать его достояние, оттого и полюбил нечто, на что заведомо никто не позарится. Будто не понимал: отнимут именно то, что дорого тебе, а не то, что надобно “им”, ибо о потере того, чем не дорожил, ты попросту не станешь сожалеть как об отнятом.» Некоторое время поэт продолжает «не понимать» этой ясной мысли, доказывает Богу, что колючка Богу не нужна, и просит ее себе, «словно бы золото было угодно Господу ради самого золота, а не ради любви людей к этому металлу». Поясню, что обычно единобожные мыслители объясняют пристрастие смертных к золоту тем, что оно служит для них образом постоянства в изменчивом мире: не ржавеет и т.д. «Медь», «шелк» и «стекло» — не просто блестящие вещи, в чем-то отдаленно похожие на золото, но еще и выстроенные «по нисходящей» образы непостоянства. Как вообще можно в этом мире ухватиться за что-то прочное, если и само время, размеченное календарем, тоже оказывается под сомнением? «Но тут поэт сам понимает, что судит по условным людским меркам: звезды можно переименовать, но ход их оттого не изменится, и “завтра” будет то, что будет, а именно “завтра”, называть ли этот день праздником равноденствия или как-то еще.» Слова поэта о «дороге» означают, что он снова осознает несправедливость своих сетований: мир вовсе не сжался до размеров Кэраэнга, где находится поэт, ибо «в Столице дорог нет, а есть улицы». Нет, этот мир широк, по нему ходят пешком и ездят на телегах какие-то жители. Образы сухопутного, а не морского странствия указывают на то, что поэт на самом деле не считает свою Аранду потерянной.

Но здесь же звучит сравнение Бога с иноземными божествами — новая «дерзость», одновременно служащая и еще одним указанием на время создания песни: «Если наша страна теперь едина с Мэйаном, то и ты, Боже, раз уж ты допустил это, наверное, желаешь, чтобы к тебе обращались так, как это делают мэйане, то есть через обеты.» В этом месте ирианг Чангаримбо отмечает неудачное выражение в моем переводе, а именно, слово «злые» применительно к иноземным богам. «Слово арраи, скорее, значит “резкий”, “жесткий”, “крепкий”, а если “злой” — только в таком смысле, как в Мэйане говорят “злой чеснок” (очень едкий на вкус) или “злая собака” (та, которая ревностнее прочих охраняет свой дом или хозяина). Дело не в отсутствии доброты, даже не в суровости, а в том, что воля этих божеств резче, ближе касается смертного, проявляется в четких требованиях, выражаемых обетами. Никак нельзя говорить о “безверии” поэта: наоборот, он ищет более жесткой, крепкой веры, чем та, к которой привыкли его современники. И в этом готов брать пример с иноземцев». Примечательно, что здесь ирианг Чангаримбо говорит об обетах как божьих «требованиях». В мэйанском семибожии таковыми можно считать постоянные обеты жрецов: например, в храме Подателя Жизни это обет никогда не отымать жизнь у смертного создания и не прикасаться к мертвому телу. Подобные обязательства служат условием несения жреческого сана и не предполагают какого-либо ответного дара божества: у жреца могут открыться способности к чудотворению, а могут и не открыться, но обетов это не отменяет. Иное дело — обеты, которые берут на себя миряне ради исполнения какой-то молитвы (например, мэйанин обязуется вкушать только постную пищу, пока Податель Жизни не дарует ему сына-наследника). На мой слух, «обет» Гирры Вараувингики звучал скорее как мирской: я хочу, чтобы ты, Боже, бросил на дороге мою колючку, а со своей стороны, обещаю ее не поднимать. Но ирианг Чангаримбо держится иного мнения: обещая не поднимать брошенную колючку, поэт не ждет от Бога никакой милости за это. Поэтому его обет ближе к жреческому, а не к мирскому. Отсюда следует любопытный вывод: этот арандиец, в духе новых времен, готов вести себя на заморский жреческий лад. Но поскольку он обращается все-таки к Единому Богу, а не к иным богам, то его можно понять в том смысле, что он хочет быть ириангом, «творить обряд». Это значит — не просто воспроизводить, но «творить», сочинять заново правила этого обряда, в частности — создать новую песню. Здесь заключается еще одно возможное объяснение того, почему «Песня о колючке» считается обрядовой: потому, что сие соответствует замыслу автора.

Правда, сам поэт пока не заявляет этого напрямую. Он лишь надеется, а точнее, верит, что сможет снова полюбить божий мир. «Просить у Господа Любви не значит добиваться, чтобы Бог любил тебя, а значит — молить о том, чтобы ты сам смог любить. Колючка — сокровище, выбранное самим поэтом. Он опять называет божий мир “конченным”, хотя раньше уже доказал, что не считает его таким. И тут же говорит: “моя колючка”, противореча своим словам “не могу найти”. Отнята кем-то, но всё равно моя, я прошу, чтобы Бог мне ее “уступил”, и в то же время отказываюсь ее “подобрать”, ибо сознаю, что она и так моя, раз уж я полюбил ее, и не важно, держу я ее в руках или просто знаю, что она где-то существует… Вот именно так и должна петлять мысль в настоящей обрядовой песне. Нестыковки, противоречия, но в итоге поэт приходит к осознанию ясной истины: ему ничего не нужно от Бога, ибо Бог и он сам суть одно.»    

  В ответ на мою просьбу привести пример, в каких обстоятельствах «Песня о колючке» звучит при обряде, ирианг Чангаримбо пишет:

«Могу рассказать об одном случае из моей жизни. Это был домашний обряд. Я тогда впервые надолго уехал из Аранды в Мэйан: проходил стажировку в Мардийском Богословском Училище. Зимою 1096 года я приехал в Кэраэнг на каникулы. Приучился в Марди курить и имел глупость появиться с папиросой дома, при отце. Он не смог скрыть от меня и от домашних, как ему противна эта моя новая привычка. “Вредное удовольствие, плохое успокоительное, донельзя неудачный способ показать свою взрослость…” — эти и другие разумные доводы могли бы прозвучать, но не успели. Отвращение было сильнее. “Энгиаратта и его друзья-курильщики, все они …” — я теперь уже и не вспомню, как он продолжил эту фразу, но тон ее был таким, словно бы отец зачислил меня в разряд “чужих”, посторонних людей. Он был очень рассержен — и на меня, и на то, в какое окружение я позволил себе попасть в городе Марди, но более всего — на себя за свой же гнев. “Сын приехал повидаться, а ты повел себя так, будто он тебе мерзок, да еще — из-за пустяка…” Такое бывало с ним редко: вообще отец никогда не считал отторжение допустимой воспитательной мерой, и в семье, и в общине, где он служил ириангом.

Вечером я слышал, как отец перед образом Бога читает “Песню о колючке”. Тогда я сам еще не был ириангом, а только школяром, но сейчас попробую объяснить, как я понимаю тот отцовский обряд.

Произносил ли он эту песню затем, чтобы осознать, что папироса не есть гадость, а всего лишь мелочь, не заслуживающая гнева взрослого мужчины и общинного священнослужителя? Нет. Чтобы понять, что курящий сын ему не гадок? Думаю, тоже нет. Что и подобный гнев по пустячной причине тоже есть часть Любви? Может быть, так. А еще дело было в том, что песня содержит слова «отнять» и «бросить».

Чужие люди, курильщики папирос, отобрали у тебя сына? Нет, сие есть очевидная чушь. Ты сам должен сейчас отобрать у сына его сокровище? Вещицу, милую ему, хотя она и дурна на нюх, скверна на вкус, портит голос и губит здоровье? Хорошо было бы, если бы всё было так. Но ты-то видишь, что раздражило тебя прежде всего в этой бумажке, набитой табаком. Вовсе не это. А то, что в доме Господней Мудрости Чангаримбо никто из юношей испокон веку не курил. Но ведь и в Марди тоже никто из них до сих пор не учился… Папироса как знак наступления новых времен, коих ты, ирианг из Кэраэнга, боишься? Тоже чушь. И всё-таки: пусть он бросит эту привычку. Не потому, что иначе ты не сможешь с ним ладить по-прежнему, не потому, что курящий сын тебе не сын, не потому, что тебе вдруг отчего-то именно в этом случае захотелось настоять на своем, но просто — пусть эта мелочь совершится по-твоему… Пусть будет так, ибо, видит Бог, ты этого очень хочешь…

Веря в чудесную силу слова, приходится признать: словечко “бросить” тогда подействовало почти как заклятие. Я действительно больше не курил.»

 

Делая вывод из этих разъяснений, можно сказать: во-первых, толкование ирианга охватывает песню в целом, прослеживая в ней перемену настроения — чувство разобщенности верующего человека и Бога, пройдя несколько превращений, в итоге сменяется чувством единства с Богом. Во-вторых, применение именно этой, а не другой песни для данного обряда связано с определенными словами из этой песни. И коль скоро речь идет о домашнем, а не о «царском» или каком-либо ином храмовом обряде, то и слова эти должны соответствовать не времени года, а положению дел в семье молящегося и собственному его душевному состоянию.

   

 

2. От ирианга Гитаиранды Талуаму (Ларбар, храм школы Лириалания) я получила опосредованный ответ — через его сестру, мастершу Арраири Талуаму.

«Брат говорит: петь “Песню о колючке” в храме на общинном обряде он не стал бы, для этого в ней слишком часто звучит слово “я”. Зато для дома и для уединения в храмовой молельне песня вполне подходит. Суть песни — она помогает избавиться от ненужных сомнений.

Поэт Гирра полагает, что любовь его не имеет причины, опасается, что она обращена на пустяк. Ему, якобы, не удается любить то, что в самом деле достойно любви. Не видит он высшего мерила, могущего указать, что достойно любви, а что недостойно. Поэт пробует вынести суждение сам, говоря: всё достойное в прошлом. Раньше и Восток был восточнее, и Запад западнее, а теперь, когда Царя нет, всё как-то смешалось… Ловит себя на стариковском брюзжании и сам оттого печалится. Ему-то всего тридцать шесть… Хорошая песня для подготовки к обряду вступления в возраст зрелости. Или просто к очищению.

Поэт просит Бога “выбросить колючку” — признать человечью свободу в выборе любви. Конечно, говорит он это затем, чтобы самому понять: я свободен, никто за меня не полюбит и не разлюбит. Никто не подсунет мне предмет любви и никто не убедит отказаться от него, если я его уже сам однажды выбрал.

Мы часто вспоминаем заключительные строчки этой песни: “Ибо это сокровище не дарил, не указывал, не сулил ты мне, Боже: я любил его сам”. Назидательные слова против всяческого предопределения, незримой связи судеб и прочих подобных глупостей в голове у влюбленных.»

 

При всей краткости, это сообщение содержит сразу несколько новых важных для нас указаний:

Во-первых, упомянут еще один возможный случай использования «Песни о колючке». До сих пор речь шла только о ее применении в домашнем обряде, а здесь говорится о ее годности для подготовки к одному из «семейных» общинных обрядов — а именно, к тому, когда прихожанина провозглашают достигшим «зрелых лет». Таким образом, настроение, выраженное в песне, признается в каком-то смысле общечеловеческим, по крайней мере, достаточно часто встречающимся. Поэтому его едва ли можно считать приметой душевного недуга или личной прихотью поэта Гирры Вараувингики. Из всего содержания песни для этой цели оказывается значимым сожаление о прошлом. Заметим, что поэт перечисляет те «исчезнувшие» вещи и явления, которых сам он застать не успел, но эту нестыковку в сроках можно считать несущественной.

Во-вторых,  объяснено, по какой причине песня не подходит для общинного обряда. Здесь обычный способ толкования виден своей оборотной стороной: в песне имеются «лишние» слова, делающие ее неуместной для исполнения ириангом в присутствии прихожан. В данном случае это часто повторяемое слово «я». Оно не делает песню непригодной для обряда вообще, но ограничивает круг ее возможных исполнений.

В-третьих, наряду с подготовкой к обряду «вступления в возраст зрелости» упомянуто «очищение». Это действие, хотя и производится ириангом в храме, не считается обрядом. При нем ирианг беседует с прихожанином наедине, выслушивает его исповедь и задает вопросы. Задача подобного разговора — избавить сердце человека от «скверны». Считается, что «очищение» время от времени должен проходить каждый единобожник, но особенно оно необходимо при перемене общественной роли: после смерти кого-то из близких, в ожидании рождения ребенка, при переходе на новое место работы и т.п. (см.). Вероятно, к этому же ряду относятся сомнения влюбленных, о которых пишет мастерша Талуаму.

 В-четвертых, в этом письме дается пример бытового цитирования песни — но не в мирском, а в храмовом обиходе. Здесь принято ссылаться ее заключительные строки, говорящие о свободе любовного выбора — и весьма далекие от «навязчивого желания», которое обсуждалось выше в связи со «светскими» цитатами из «Песни о колючке».

 

 

3.  Ирианг Гаудания Динтан (Ларбар, храм школы Лалайат) не счел уместным обсуждать применение песни для обряда с особой, не принадлежащей к числу его прихожанок. Однако, поясняя это свое решение, он высказал несколько важных замечаний.

Во-первых, дать совет насчет использования какой-то песни при обряде ирианг не может без учета особенностей личности того человека, который об этом спрашивает. Общее правило здесь если и существует, то всего одно: обряд должен идти «легко», тэари. В единобожном обиходе не принято читать песни при обряде по книге или даже по собственноручной записи. И ирианг, и мирянин должны знать слова песни наизусть и во время обряда «смотреть на Бога, а не в записочку со стихами». Кроме того, сочетания звуков в песне должны быть удобны для произношения. А поскольку и память, и выговор у всех людей разные, ирианг, выбирая песню для своего обряда или советуя ее кому-то из прихожан, прежде всего учитывает, подойдет ли данная песня к исполнительским возможностям данного молящегося. Следует также соизмерить песню со вкусом и нравом исполнителя: неправильно было бы использовать при обряде стихи, которые по каким-то причинам кажутся молящемуся «неприятными», «некрасивыми», «скучными» и т.п.

Во-вторых, начинать приобщение к единобожию именно с «Песни о колючке» — неудачное решение. Существуют «более простые» обрядовые песни: более ясные по слогу, и, что также важно, гораздо более короткие. Первые попытки молиться лучше предпринимать, используя эти «легкие» песни — или же составив для себя собственную небольшую песню ириа. На мой вопрос, возможно ли читать при обряде не арандийский подлинник, а перевод какой-либо песни, ирианг ответил: да, это допустимо, если молящийся плохо владеет арандийским языком. Верующий единобожник может произносить молитву даже на «своем», никому больше не понятном наречии, «бормотать несуразицу», если ему так удобнее и легче. Мне кажется, здесь заключается еще одно объяснение «противоречий» и «дерзостей» в песне Гирры Вараувингики: если поэт сам читал при обряде эту свою песню, то требования здравого смысла могли не иметь для него первостепенного значения.

В-третьих, женщине вовсе не следует занимать свой ум вопросами обряда: «Если кто-то при Вас, барышня, читает “Колючку” перед образом Божьим, а Вы хотите понять, в обиду это Вам или наоборот, то не мучайтесь: “колючка” — всего лишь слово, и не всё ли равно, как обзывать любимое существо?». Мы возвращаемся к началу наших рассуждений: даже если поэт выбрал именно колючку на роль главного образа песни, это не значит, что его выбор непременно каким-то образом определяет настроение или образ мысли исполнителя его песни.

 

4. Ирианг Карийя Матамбу (Ларбар, храм школы Гэмбибонго) не дал разъяснений сразу, а провел собственные изыскания среди своих общинников и знакомых. Итогом стала подборка народных рассказов, так или иначе связанных с «Песней о колючке». Ирианг переслал их мне с краткими пояснениями. По его словам, некоторые из этих рассказов ему доводилось слышать в иных изводах, где вместо «Колючки» упоминались другие широко известные обрядовые песни. Однако мне представляется показательным, что «Колючка» представлена и в этой разновидности современной устной словесности.

 

Рассказ первый. Однажды в дом поэта Гирры Вараувингики забрались воры. Не нашли ни золота, ни серебра, ни драгоценностей, и на крайний случай прихватили со стола тушечницу, с виду — старинной работы. Воровской оценщик осмотрел ее и сказал: человек, если держит у себя этакие вещи, наверняка имеет тонкий вкус к красоте. В хоронушке у него, не иначе, есть и еще что-то стóящее. Воры вернулись в дом Гирры, а тот как раз сидел перед Божьим образом и читал свою «Колючку». Сочинил он эту песню не тогда, а еще давно и по другому поводу. Пропажу тушечницы он, может, и не заметил, да если и заметил, то не расстроился. А тушь себе приспособился растирать в чарке для водки. Такой уж это был немелочный человек. Воры услышали, как он молится, и усовестились. Ушли, вернулись к себе, а назавтра принесли ему обратно тушечницу, да не пустую, а с шестью золотыми внутри. Гирра побоялся: вдруг это подношение от кого-то из царёвой родни? Решил не связываться и деньги, разменявши, раздал побирушкам на базаре возле своего дома. Вот какой был человек! (Рассказчик — Бабри Вайдания, 64 года, родом из Деатаны, отставной фельдшер).

Здесь, видимо, подчеркивается «действенная сила» слов «потерять» и «найти», звучащих в песне (см. о том же в следующем рассказе). Примечательно, что поэт предстает как мудрец, непритязательный в бытовых мелочах.

 

Рассказ второй. Прежде тут у нас (в общинном многоквартирном доме) жила одна женщина, Луари. Муж ее потерял грамоту гильдейскую: может, из кармана вывернул, когда в пивной, а то ли в лавке, за денежкой полез. Побежал потом искать, да куда! Не нашел. А в мастерских у них тогда строго было. Хотя и все всех знают, а без грамотки за получкой приходить не моги. Мужик растерялся сильно: что делать? Луари ему: помолись Господу. Он как раз эту песню и прочел. И от себя прибавил: вот, Господи, я тебе не обещаю, что дар твой не подыму, далеко мне до Гирры. Но найти ты мне эту клятую грамотку всё же помоги. И что вы думаете? Нашлась! Добрая душа какая-то ее с полу, видно, прибрала, а потом занесла в мастерские на проходную. Муж луарин всё допытывался: кто? Кто? А ему: не знаем, не упомним. Он потом с полгода еще эту песню читал — чтобы доброй той душе воздалось от Господа. (Рассказчица — Лана Чигги, 68 лет, уроженка Ларбара, домохозяйка).

Мы видим, что песня, успешно «сработавшая» в роли молитвы применительно к данному случаю, затем читается еще много раз в знак благодарности. Ирианг Карийя отмечает подобный обычай как весьма похвальный.

 

Рассказ третий. Одна девушка шла мимо кладбища, видит: сидит мужик наверху стены. Она ему: ты чего там забыл? Он: колючку ищу. Она: да их там тыщи! Кладбище-то было господское, поверху стены на клею посыпано гвоздями и битыми стеклами, чтобы кто попало не лазал. А мужик ничего, сидит, хоть и в тоненьких портках: дело летом было. И говорит: видно, нынче день моей истой веры. Что искал, нашел в изрядном количестве. Ты уже тридцать вторая, кто меня спрашивает, чего это я здесь… Она ему: ну, сиди, ежели так, то жди себе тридцать третью. А дальше пошла и вспомнила: ох, а сегодня же день солнцеворота! И шла я с севера, то есть встреча мне была с юга. Что-то будет!

Выходит она ночью в сад, а там еще светлым-светло. И тот малый сидит на дереве. Говорит ей: ну, а ты что потеряла? Она: не иначе, тебя. Он: меня ищи не здесь, а в собственных очах твоих, ибо я чуть лишь глянул, как в них и утонул. Она: как же я глаза свои увижу без зеркала? Он: а подойди, в мои поглядись. Тут всё у них и сталось, прямо в саду под деревом. И уж как только он ее не вертел! А потом говорит: вообще-то я мертвый. Явился тебя любовному делу поучить, да чтоб ты больше с незнакомыми мужиками не заговаривала сама, особенно возле кладбища. Девушке наука, а малый тот совсем исчез.

Проходит время. Сосватали девушке жениха, всё честь по чести. Свадебная ночь, муж жену молодую раздевает — и вдруг натыкается на колючку в поясе у нее. А девушка не помнит, как туда ее заколола! На вид же — точно знак, память от кого-то. Муж: не беда, проверим, от сердечного то дружка или от которого пониже. Девушка всё ему рассказывает, про стену и остальное, плачет… Муж не верит, проверяет своим способом — чиста, девица-девицей! Была… Значит, и вправду тот мужик с кладбища мертвый был. Или очень большой искусник по любовному делу.

Всё бы ничего, только дети у ней первые трое мертвые родились. Как будто от того малого. После — ничего, живые пошли (Рассказчица — Бонго Гидуи, 72 года, родом из Приозерья, домохозяйка).

Широко известная сказка о «влюбленном мертвеце» связывается здесь с обрядовой песней. Объединяет их образ «колючки» (в других изводах той же сказки упоминаются иные предметы, незаметно оставляемые девушке на память мертвецом: колечко и пр.). Примечательна чуть переиначенная цитата из песни нового времени («день истой веры», «…высшей» у Гирры Вараувингики), включенная в старинный народный рассказ. Обратим внимание также на «солнцеворот», «встречу с юга» и разговор о «зеркале» (лии, знак лета и юга). При том, что речи о «царском» обряде и соответствующем празднике здесь нет вовсе, эти приметы времени года толкуются как предвестия некого необычного события.

 

Рассказ четвертый. Данния Кэриали, один из наших (из общины школы Гэмбибонго) [30], лет семьдесят тому назад сидел в тюрьме за крамолу. Правда, сидеть уже не мог, ибо неоднократно подвержен был наказаниям телесным. Пороли его за злые его речи, то же еще в рабские времена было. Он, подобно пророку Дабураи, терпел, под плетьми не плакал, а вместо этого читал стихи. В том числе и «Колючку». Однажды тюремщик говорит ему: «Не выделывался бы ты, читал чего попроще. А то куда это: “Лучше бы жизнь отняли”! Дождешься, тебя и насмерть замучат». Данния спрашивает: «А что, смерти тоже могут лишить за дурное поведение?» Тюремщик объясняет: «Они кудесника чернокнижного позовут. Сидит у нас один такой: если ему пообещают срок скостить, он и не такое наколдует. И будешь ходить неупокойным призраком. Этого ты хочешь?». Данния сложил песню, знаете ее: «Из тюрьмы моей, Боже, возьми меня, из немытого, в язвах, тела. Близ тебя не посмею покоиться подлой, вшивой моей душонкой — не умру я, а стану странствовать, по дорогам бессонной тенью, всё по крепостям, ссылкам да каторгам…». Это узнал начальник тюрьмы, затребовал Даннию к себе. Говорит: «Ты думаешь, мне сильно досаждают твои предерзкие словечки? Я, может, просто хорошие стихи люблю послушать. А иным образом, без порки, ты их до сей поры не вспоминал. Молодец: хоть поздно, а догадался». Данния отвечает: «Это не хорошие, это мои собственные». Начальник: «Ну, и что? Мне и такие по сердцу». И велел заключенного вымыть, зельем подлечить и больше не бить. Только Даннию после свои же колотить начали — якобы, он продался. И какой бы мерзости о властях он ни нес, начальство его не карало. А свои злобились всё крепче. Ему бы взмолиться: накажите, мол, что вам, жалко? А он гордый был. И опять стихи пел, только в общей свалке, в шуме их уже никто не слышал (Рассказчик — Ливи Дарайат, 47 лет, уроженец Ларбара, типографский наборщик).

 

Рассказ пятый. Точно так же тут один парень читал эту песню, когда ему от простуды полынное прижигание делали. Тоже больно. У полыни колючек нет, и она — растение полезное. Но «колется», то есть жжется, особенно когда прижигают (Рассказчица — Амаримбо Ниарран, 21 год, родом из Марбунгу, продавщица в частной книжной лавке).

Многие последователи различных школ единобожия считают правильным «принародно не показывать сильных чувств», в том числе боли, даже когда все причины для телесного страдания очевидны. Примером стойкости и «бесстрастия» служат древние мудрецы, а в некоторых школах также и пророки, «мученики за веру». Лучшим средством сдерживания чувств считается сосредоточение, по сути то же, что требуется и для молитвы. Достигают его в том числе и чтением обрядовых песен.

 

Рассказ шестой. А еще дома у нас, в Марбунгу жена нашего общинного ирианга, мастерша Тому, рассказывала про «Колючку» так. Поэта Гирру полюбила одна женщина, именем безвестная. Он сам женат никогда не был, даже постоянной подруги у него не водилось. Эта женщина пришла к нему, будто бы заказать картину с надписями. И на листке, что ей Гирра подал черкнуть слова для образца, что писать на картине, вывела только два слова: «Хочу быть с тобой», джии айэриди. Он сразу понял: это к нему не как к художнику, а как к нему самому. И пишет в ответ: ниан айбарари, «Я тебе не пара». И взглядом этак обводит свое жильё, ветхое и бедное. А женщина ему уже вслух: «Разве я золотая? Шелковая? Стеклянная?» И он согласился, и она потом у него часто жила: по полмесяца, по месяцу. Убили его, когда один знатный господин решил, будто у Гирры прижилась его собственная супруга-госпожа, из дому беглая. Господин про нее выяснял через гирриного ученика, а тот из вредности сказал: да, дама подходит под описание. Хотя та женщина была никакая не знатная дама. Господин этого парня, ученика, вызвал на поединок, а застрелил Гирру, когда тот пришел свидетелем. Вот как бывает, говорила мастерша Тому: человека любят, пока он несчастлив и одинок, а чуть только найдет кого-то, с кем ему хорошо, начинают злобиться. Пример, что счастья нельзя показывать при людях. (Рассказчица — Амаримбо Ниарран, см. выше) [31].

 

Рассказ седьмой. Это из рассказов ирианга Кариарани, мужа мастерши Тому (см. выше). Был в Марбунгу один преславный книгочей, господин Каруичаканга Гундинг [32]. Задумал собрать стихи всех своих родичей в одном большом своде, выверить и издать [33]. Для начала работы призвал ирианга к себе в дом, дабы очиститься перед трудами неподъемными. И этому же ириангу как знатоку семейных дел поставил вопрос: до коих пределов имеет простираться его, Гундинга, родство? Считать ли, например, роднею царей и семьи их после 1800 года Мемембенга, когда семейство бояр Гундингов вышибли из Аранды в Мэйан? Ирианг: вас не вышибали, вы сами сбежали. Государь всего-то хотел созвать вас всех к себе в Столицу и там запереть, чтобы меньше бунтовали по землям. А сие есть Любовь, она же крепче Золота. Гундинг: я лучше сочинения марбунганских распоследних жуликов в книгу включу! Всё больше доброго сделали моей семье, нежели цари из заморской Столицы. Золото хорошо, когда из него монеты, а не оковы делают. Ирианг: деньги тоже цепи те еще. Гундинг: горе мне, не желает мой ирианг мне помочь советом! Долго еще они пререкались, да так и разошлись. Но ирианга оставили ночевать тут же, в доме. Гундинг вечером сел поговорить с Господом, чтобы успокоиться. И запел «Колючку». Ирианг слушал за стеной. Вернее, за коврами. Надобно знать: гостевую комнату от хозяйской отделяла не стена, а два ковра изнанками друг к другу. Это чтобы ночью хозяин мог ошарашить гостя нескромным посещением. И с хозяйской стороны на тех коврах как раз висела вышитая картинка со Змеем. Ирианг у себя сидел, сидел, а потом увидал в вазе сухоцветы. Отломал веточку, правда, не валлакори, а боярышника, и ткнул ею в ковер. Святой жизни был человек: попал ровно в то место, где у хозяина на картинке была Змеева левая передняя лапа. Вроде как Бог дал Гундингу ровнехонько то, о чем тот просил. Господин допел песню, а потом написал стихотворение:

 

Я ли просил о многом?

Только: «Скажи мне, кто я».

Чей непутевый родич,

Срам какого семейства…

Ты мне ответил щедро:

Пыльною этой веткой

Из чужого букета…

 

И бумажку со стихами подсунул снизу под ковры в комнату к ириангу. Тот на обороте написал прозой: «Видишь, высокородный Каруичаканга, тебе для меня жалко даже ветки твоих сухоцветов — что же ты просишь, чтобы я разбирал тебе твоих родичей? Они мне еще больше “чужие”, чем цветы, высчитывать их родство с тобою я, ничтожный, не вправе и не возьмусь». С тем Гундинг от него и отстал (Рассказчик — Чанэри Ниарран, 29 лет, родом из Марбунгу, газетный вестовщик).

Ирианг предстает как «подвижник святой жизни» и по примеру многих мудрецов творит своего рода «чудо», пронзая ковры колючкой с исключительной точностью. Как и в рассказах первом и втором, «чудо» здесь совершается через обычные действия людей, но здесь они напрямую вдохновлены прозвучавшей песней. Приведенного стихотворения нет в собрании сочинений Каруичаканги Гундинга. Вероятно, оно составлено сочинителем данного рассказа, хотя и с соблюдением правил «простого» слога Гирры Вараувингики.

 

Рассказ восьмой. Купил мой дед себе часы со звоном. Час знает, минуту знает — дни, бедняга, стал забывать. Спрашивает: когда выходные, завтра? Ему: опомнись, второй день, как идут! Что-то, говорит, снега давно нету, даром что Владыкин месяц… Проснись, дедушка, Премудрой еще не было! Хоть век свой помнит, и на том спасибо. Пошел к ириангу: к чему бы этакие провалы в голове? Ирианг ему посоветовал читать «Песню о колючке», где про календарь говорится. Дед стал читать — всё прошло (Рассказчик — Камбу Имаула, 28 лет, родом из Западной Аранды, цырюльник).  

Здесь, как и в рассказе третьем, действенными оказались «календарные» образы, звучащие в песне.

 

Отметим, что никто из рассказчиков по роду своих занятий не связан напрямую с изучением истории словесности. Однако ирианг Карийя уточняет, что расспрашивал людей «вежественных» (матаринги) и «любящих рассуждать о божественном» (джангридан  лании) [34]. Первоначальный навык таких рассуждений приобретается в семье, а также в общинной школе, куда дети из единобожных семей ходят в свободное от учебы время, обычно — начиная с десятилетнего возраста. Позже при желании занятия искусством «богословия», джангрида, продолжают самостоятельно. Соответствующие разговоры составляют важную часть общения прихожан единобожных храмов всех школ, особенно на общинных праздниках. При этом весьма ценится знание обрядовых песен и примечательных случаев, связанных с ними. Приобретается такое знание чаще всего не по книгам, а «с голоса», от ирианга и его родни или от старших сотоварищей по общине. Подобные увлечения — далеко не редкость среди единобожников независимо от их основной работы.