Часть первая

 

Осенью — самое время посетить город Марди.

Больше сотни лет минуло с тех пор, как Чума гневом божьим прошлась по Мэйану, забирая где по четверо, а где и по семеро из каждых десятерых. Только Марди, тихий храмовый городок оградила от поветрия милость Мургу-Дарруна, Владыки Гибели и Праведного Судии. Именно здесь, над родниками, благословенными Владыкой, переждали мор те, кому Семеро судили пережить его.

Марди — сердцевина страны. Через него идут пути со степного запада на приморский восток, с горного севера к южным равнинам. Особенный это город: еще и тем, что не кремлем, но одним лишь храмом он держится. В самом деле, Шестеро из Семи богов покровительствуют в королевстве Мэйане одному из княжеств каждый. Безвидный Байаме — обширному княжеству Баллу, Старец Куриджил — гористому Камбуррану, Целительница Гаядари — приморскому Миджиру. Немирному Диневану — Воитель Пламенный Муллиан, веселому острову Диерри — Вида-Марри, Плясунья Небесная, просвещенному Умбину — Премудрая Бириун. И только Владыка и Судия Мургу-Даррун равно чтим всеми княжествами. Местом же особого поклонения избрал себе Марди, что в северной части Умбина.

Многие жители Объединения, от именитых до простых, везут сюда своих умерших, дабы те упокоились в святом месте. Великая честь — лечь в хранимую Владыкой землю, ибо на стогнах Марди покоятся праведники, любезные Владыке. А подле них — князья, бояре, лучшие граждане Объединения. Всем, кто сгинул, взятый мором, морем, войной или мятежом, здесь творят поминовение. Ибо только здесь досточтимые жрецы могут с точностью ответить о каждом из безвестно исчезнувших людей: жив ли он или уже предстал перед Владыкой.

Многие ищут здесь справедливости Судии. Мардийский суд разбирает любые тяжбы меж людьми, нелюдью, семействами, общинами, вплоть до сложнейших межкняжеских и межхрамовых распрей. И только здесь жрецам даровано Судией отличать правдивое слово от обманного.

И однако же, Марди — это не только суд и кладбище. Это город, где каждый обретет свою участь. Не зря же выборы короля Объединения вот уже сто лет, как вершатся тоже здесь.

За сто лет город вырос, не уступит иным княжеским столицам. Но остался, чем и был — городом без земного владыки во главе.

Вы давно уже посреди житейских смут тоскуете о покое, стремитесь к Равновесию? Поезжайте в Марди в начале месяца Старца, когда, первым из деревьев, начнет жухнуть листвой серый тополь, именуемый в Мэйане мардийским.

Отдохнёте.  Помянете родичей, помолитесь за усопших, даже если покоятся они далеко отсюда. Может быть, гуляя по кладбищу меж могил, подберете и себе место будущего погребения. Досточтимые жрецы из храма Владыки, что на кладбище, не откажут вам в совете.

Отдышитесь, подкрепите силы. Ибо здешняя вода, благословенная Владыкой, облегчает страдания телесные, лечит раны души. Водица, продаваемая повсеместно в Объединении под названием Владыкиной — чаще всего обыкновенная подделка. Истинной мардийской воды можно отведать только в Марди, лучше всего прямо из родника. Но непременно — до восхода солнца или после заката, ибо свет дневной чужд Владыке Гибели. Не даром и зверь, любезный Владыке — нетопырь — тоже не вылетает раньше темноты.

Днем же весь месяц Старца, от первых заморозков и до листопада, в Марди идет торг. Вдоволь муки и крупы, хлеба ржаного, ячменного, овсяного и пшеничного. На возах — все двенадцать овощей, как созревающих в глубине земли, так и спеющих на поверхности. В изобилии яблоки, зимние груши, мёд, варенья кислые и на меду, сыры белые, красные и желтые. Есть и прудовая рыба, куры, гуси и свинина для тех, кто не несет обета постничества.

Тем же, кто не довольствуется одной водою — пиво красное, черное и золотое, бражка и привозное столичное вино.

Содержатели постоялых дворов привычны принимать благочестивых паломников. Сколь бы сложны, причудливы ни были ваши обеты, обычаи и привычки, вам сумеют угодить. Особенно — если изберете вы тот постоялый двор, что при храме Судии.

Скоро — сбор княжьего и храмового налога. Товар недорог, серебро в цене. Никто не станет чинить вам препятствий, если вы пожелаете расплачиваться не местными, умбинскими лангами, а камбурранскими, баллускими, миджирскими, диневанскими — хоть диеррийскими.

Что — ланги? Менялы с охотой разменяют вам и заморские деньги: хоть арандийские каринды, хоть вингарские «розы».

 

Если, помимо отдыха, вы преследуете также и цели, любезные Старцу — пробуете силы в честной торговле, в разумном стяжании — то храмовая казна охотно предоставит вам ссуду. Да такую, что способна сдвинуть с места любое, сколь угодно трудное дело, обеспечить сколь угодно дерзкий замысел. Бояре, князья, сам король нередко берут в долг у храма Владыки. И еще не случалось, чтобы должник не нашел, чем расплатиться.

Движет ли вами жажда знаний — где, как не в Марди, приумножите вы свои познания? Правоведу — многообразные случаи из судебных тяжб. Естествоиспытателю — диковинные гады, обитающие в мардийских ручьях. Целителю — простор исследовать чудесные свойства Владыкиной воды. Воину — вспомнить былые битвы, подвиги древних.

Говорят еще: если долго бродить по стогнам Марди, рано или поздно набредешь на столб над могилою твоего врага.

Неверно мнение, будто в Марди нечего делать кудесникам. Ибо и чародею надобно иногда отрешиться от суеты, достичь сосредоточения. А кроме того, нетопыри, как было сказано, во множестве водятся в здешних храмах. Вещество, потребное каждому кудеснику начиная с третьего разряда, здесь прямо-таки валяется под ногами.

Любителя страхов и тайн ждут здесь избранники Владыки: призраки и духи всех родов, от слабейших  до могущественнейших. Далеко не все они чуждаются встреч с живыми. Большинство, разумеется, обитает при храмах или же близ могил, где покоятся останки их прежних тел. Но есть и такие, что свободно бродят по городу и, вступая в беседы, многое могут поведать всякому ценителю старины.

Что же до же до певцов и музыкантов, то помните — в городе Владыки звучат отнюдь не только напевы похорон! Свадьбы в Марди тоже играют, особенно по осени.

Кроме того, в городе Судии, средоточии правосудия, нет той язвы приморских городов, что зовется воровской гильдией. В дни торга мелким воришкам есть, где погулять. Не зря же сами Черные Близнецы, неуловимые воры, гроза Объединения, то и дело появляются здесь.

Или вы сочиняете стихи? Почтите память Халлу-Банги, что научил нас говорить о божественном, Мичирина Джалбери, что открыл нам речи любви. И разве не здесь, в Марди, Плясунья коснулась Даррибула, Умбинского Насмешника, первого меж нынешних поэтов Объединения?

И непременно, всенепременнейше, посетите представление, что дают мардийские лицедеи! Не простой балаган, а благочестивое действо с Героем, Безумцем, Злодеем, Благодетелем и Праведником, равновесно сополагающее пять главных сил: Закон, Вольность, Зло, Добро и Равновесие.

Лучшие же лицедеи — в храме Избавления от Чумы.

 

* * *

 

Вот по дороге, что ведет в Марди с юго-запада, скачет отряд. Степняки. Не княжьи: вольные всадники. Ведет их господин Даху Велименг, столичный храмовый чиновник. Значит, не на разбой, а за налогом. В мардийской области есть свои земли и у храма Премудрой Бириун.

У развилки от отряда отделяется один из верховых. На каурой кобыле, в светло-лиловой ферязи, без шапки, с медно-рыжими косами ниже стремени.

Начальник, господин Велименг, вскидывает руку:

— Доброй дороги, досточтимая! Не балуй там, в городе-то!

Всадница, не бросая поводьев, посылает ему благословение. Еще миг — и ее уже не разглядеть. Только пыль по сухому еще тракту, что ведет прямо в Марди. 

Ускакала досточтимая Габирри-Убимерру, по прозванию Елли-нум.

Кое-кто из степняков наконец-то перевел дух.

Видно, нелегко дались им шесть дней дороги из Ви-Умбина. И вовсе не скаредность храмовых хуторян тому виной.

Все оттого, что с отрядом ехала жрица Убимерру. Хоть и своя сестренка, степнячка родом из Медных Елли-меев, а все же — досточтимая! Божья служительница. Да и служит не Рогатому Вайамбе, не Матери-Плясунье, а грозной Премудрой Бириун.

А Премудрость иногда страшнее самой Смерти. Особливо для степняка.

Вроде бы, и держалась эта жрица запросто. И глядела порою так, как велит Осенний Вайамба. Девка без мужика, собою крепкая, ладная. Красавица. С виду не брюхата, ни по ком не скорбит… Мужики из отряда уж как только не прохаживались перед нею. И подбоченивались, и зыркали, и хмыкали молодецки. Поедем, дескать, в поле вольное, потешим Рогатого, как заведено! А Убимерру — будто не видела. Будто из них десятерых тут никого и вовсе нету.

Молодцы-степняки, может быть, и не спрашивали бы ее хотения. Кинули бы меж собою жребий, как Плясунья велит. Десять дней, десять степняков — каждому хватило бы.

Да только на ногах у жрицы Елли — тяжелые, железом окованные сапоги. А на руке четки колдовского железа. И ни тени, ни следа страха в веселых карих с золотом глазах.

Словом, предпочли степняки поостеречься.

А жрица, как нарочно, еще и приглашала по утрам: кто, мол, хочет восславить Воителя Пламенного? Поразмяться в кулачной драке? Один, Хандо-мей, попробовал. Остальные уж и не стали.

Жрицын родич, косматый Елли-мей, пустил байку: сестренка, мол, в Марди едет обеты принять. Вечное целомудрие, значит… Другой степняк, старшой в отряде, Нарри-мей, дождался, когда жрица отъедет подальше, и объяснил: не иначе, она бабью свою стать сменяла на чары. Так, правда, обычно кудесницы поступают, а эта — жрица, но мало ли чего можно ждать от жрецов Премудрой Бириун?

Самый младший в отряде, Мидари, остался при своем: баба она как баба, просто ждет кого-то. Говорится же: дюжину сапогов железных стопчешь, дюжину чёток железных сносишь, пока суженого найдешь.

Вот только хлебов железных, чтобы глодать, у жрицы Елли никто не замечал. Вместо того она по вечерам грызет писчую тростинку: что-то старательно записывает у себя в кожаной книге.

Несколько вечеров жрица провела в шатре у господина Велименга. Господин управитель — он, конечно, мужчина видный, вдовец, и с Вайамбой не в разладе… Но теперь, глядя вслед досточтимой, он и сам благословляет Семерых.

Виданное ли дело: он, Велименг, удалец почище разбойника Матабанги, он, готовый растрясти любого хуторянина, приструнить любого степняка, не говоря уже о местном начальстве — всю дорогу, точно последний щенок, елозил перед девкой!

Спрашивать, любопытствовать — ее обет, долг перед Премудрой. Но ведь разные, Семеро на помощь, ох какие разные бывают вопросы!

Сначала — дело понятное, речь шла о досточтимой Габирри-Джамби, настоятельнице храма Премудрой Бириун, что на южном краю Марди, на Сиреневой горке. Про то, как ладит Джамби с мардийским Предстоятелем, как управляется с прихожанами, Велименг многое мог порассказать. Но Елли-нум, вишь ли, занимало: как вообще так вышло, что Джамби, в прошлом любимая ученица Предстоятельницы Габирри-Тали, оказалась в Марди? По сути — в ссылке, хоть и почетной?

Что было делать Велименгу с тайнами тридцатилетней давности? Тогда, в начале 550-ых годов, умбинский княжич Джагалли Кай-Умбин ради прекрасной жрицы Джамби едва не позабыл княжьего долга заодно с семейным. Но потом нужды княжества пересилили: княжич женился, родил наследника, стал князем после двоюродного брата своего, Вонгобула Да-Умбина, и мирно прокняжил десять лет. Пять лет назад, в 580-м, Джагалли и сам отрекся. С шумом, с мятежом. Заодно, расшерстив бунтовщиков, на треть увеличил княжьи угодья и почти вдвое — казну. Теперь тихо правит из-под руки сына своего, светлого князя Джабирри.

А прекрасной Джамби, стало быть, тогда еще, тридцать лет назад, пришлось удалиться в Марди. Не узницей — настоятельницей большого храма.

Досточтимая Джамби и сейчас красива, хотя и перешла в одиннадцатое пятилетие своей жизни. Не так красива, конечно, как Убимерру… Зато замужем за кудесником. Тот, бедняга, бежал за ней в изгнание, добровольно бросил столицу: Училище, книги, коллег-чародеев. Их с Джамби дочь — почти невеста. Будет самой завидной меж мардийских невест.

Теперь, стало быть, в Марди едет новая любимица Габирри-Тали: рыжая степнячка Убимерру Елли-нум. Поначалу Велименг чуть ли не жалел ее — вот, мол, послали бабу соглядатайшей… Но это только до тех пор, пока сам не почувствовал на себе ее хватки.

А уж когда жрица принялась расспрашивать про мятежников 580-ого года — тут господин Велименг и вовсе не знал, по каким карманам себя прятать.

И ни разу она даже не подумала предложить что-то в обмен на рассказы. Ни встречных сведений, ни себя самоё, красотку. Вы, мол, господин Велименг, сами храму Премудрой служите. Умножать познания ближних — ваш прямой долг, разве не так?

Ну, стало быть, отъехала. Пускай теперь перед нею крутятся мардийцы.

 

* * *

 

По дороге вдоль реки Марди катится мохноножский крытый возок. Внутри — голубые тыквы, заботливо устроенные между плетеных переборок.

У самого входа перед тыквами отгорожен уголок. На соломенном тюфячке расположились двое мохноногов. Над головами у них на крюках болтаются клетки, свитые из такого же темного ивняка, что и крыша. В клетках голуби.

Один мохноног — в точности как те, кого печатают на базарных картинах. Кудрявый, мордатый, в рубахе с косым воротом, в небеленых штанах, с мохнатыми растоптанными ступнями. Рассудительный, с трубочкой в зубах.

Но второй!

Прежде всего, второй мохноног обут. На ногах его кожаные туфли с пряжками. Желтые чулки натянуты на толстенькие икры, плисовые зеленые штаны достают до колен. Плисовый же кафтан распахнут, из рукавов на полпяди свисают кружева.

Кроме того, мохноног этот носит бороду. Точней, две кудрявые пряди по бокам округлого благообразного лица.

Правда, лица его, когда он так вот, как сейчас, полулежит, развалясь, не очень-то и рассмотришь. Ибо с незапамятных времен, когда мохноногий народ сдал свою землю — на сто поколений вперед — в пользование людям, не видывал Столп Земной такого совершенно-округлого мохноножского брюшка.

Вдоль по брюшку, по кружевной рубахе к поясу идут пестротканые подтяжки шириною в добрую пядь. Нарочно, чтобы ладони под ними прятать.

Уже не мальчик. Богат. Если бы честный огородник не взял его к себе в возок — быть бы уважаемому Венке Тараману биту и ограблену в первом же трактире. Да не своими замшевых дел мастерами-мохноногами, а людьми.

А ему никак нельзя. Он, Венко — ходатай торгового дома Джиллов, двоюродный внук самого Джилла Джилла, основателя дела. Путешествует, вестимо, по тайной надобности.

Иначе — зачем бы он вез с собою целых четырех голубей?

Голуби в клетке знай воркуют: «га-марр, га-марр» — призывают Белую Вида-Марри. До города еще часа три спокойной езды. А у огородника уже сердце кругом изболелось. Джилловский ходатай Венко — он, может быть, у себя в Ларбаре воротила. А чуть отъехал — как дитя малое!

— Ты, уважаемый, где остановиться собираешься? По мне, лучше бы тебе на подворье баллуское явиться. Или в Старцев храм.

Венко молчит. В раздумье поглаживает подтяжки.

Наконец, спрашивает:

— «Синюю Соню» знаешь?

— Не вздумай, уважаемый! Лучше, прости Премудрая, сразу в застенок казенный поселиться, чем туда!

— Почему это?

— Кабатчик, слов нет, человек приличный. Дамаджей зовут. Сам бы я, может, после торга, туда пива выпить и зашел бы…

— Но?

— Тебе нельзя. От храма они работают. Судьинского!

— И?

— Настоятельница — в любимчиках у самого Гамурры Мардийского!

— Пффф!

— Да я не про разврат. А про то, что никакой сделки ты там не заключишь. Мигнуть не успеешь, а в головном храме уже все будет известно.

Венко приподнимается на локтях:

— А с чего бы это мне, скажем, избегать внимания предстоятельского храма?

На такое честному огороднику и впрямь нечего возразить.

 

Был час Устроения: полдень двенадцатого, Старцева дня месяца Старца года 585-ого от Объединения Мэйана.

Не доходя рощицы, что пониже Сиреневой горки, я спустился к реке. Ибо негоже страннику входить в город неумытым. А здесь — последнее перед посадом место, где можно спокойно выкупаться.

Хоть и осень, еще тепло. Вода мардийской речки под солнышком к полудню отошла от сонных Владыкиных даров. А что холодная — так разве Байджи Баллуский, великий мой соименник, не говорил: нет на свете стылой воды, есть только недостаток Равновесия?

Ехать сюда из Ви-Баллу я должен был на коне.

Вообще-то через Марди я прохожу каждую осень. Нынешняя — двенадцатая. Перед доброй дорогой здесь самое место привести свои стихии в подобающий вид. 

Однако на сей раз иду я не мимоходом. Стыдно молвить, с тайным заданием.

Благослови Безвидный нашего баллуского князя-строителя. Не только по собственным чертежам строит Его Светлость новые здания в столице. Он еще и разузнает по всему Земному Столпу, где какие есть зодческие диковинки. Как услышит про какой-нибудь любопытный домик, сразу засылает туда лазутчиков.

Княжьи люди прознали, будто бы я, никчемный странник, в Марди хожу ежеосенне. Все ко мне там привыкли, если что, на месте не прибьют.

Думал ли я, что заделаюсь лазутчиком? Лежа во рву, стану срисовывать вражьи укрепления? Крадучись, обходить чужие стены с мерной веревочкой и отвесом? А потом скакать в ночи с тайным рисунком, зашитым для верности за подкладку — чего бишь там?

Я не то что сам такого ни разу не пробовал. Я даже повести о Золотой Бороде, доблестном лазутчике царя арандийского, года четыре не слыхал.

Но княжья милость, как известно, неотвратима. А поскольку дело не терпит, мне для скорости выдан был конь: здоровенный серый жеребец по прозванию Толмач.

А я еще и расхвастался: обещал, что управлюсь без веревочки и без отвеса, одними лишь средствами устроения стихий.

Вообще ведь я устроитель.

Смешно, конечно, называть себя так. Ибо единственный, кому подобает имя Устроителя Стихий — это Байаме, Творец Жизни, Не Имеющий Обличия. Им же и были прежде всех времен устроены стихии Столпа Земного. В косвенном смысле устроителями зовут тех, кто изучает науку об устроении. Но опять же: кем надо быть, чтобы поставить себя в ряд с основателями той науки? С Байджи Баллуским, с Халлу-Банги?

Однако так уж вышло, что и на моей шее болтаются четки с зернами двенадцати цветов — по двенадцати стихиям. Ибо учеником Байджи Баллуского, спутником его во благочестивых странствиях был мастер Байвинда. А он научил устроению Вайду Байгона. Вайда же, в свой черед, взял в ученики меня, никчемного.

Любое живое существо, как и весь Столп Земной, образовано двенадцатью стихиями: Равновесием, Землею, Водою, Огнем, Ветром, Смертью, Премудростью — по Семи богам. Еще — вайамбиной буйной страстью, драконьей хитростью, исполинской стойкостью. И еще — Устроением и Обретением, то бишь свойствами частей сливаться в целое и наоборот, выделяться, стремясь к собственной сути. Чтобы уразуметь какую-то вещь, осязаемую либо же умозрительную, надо для начала найти те двенадцать частей, на какие эта вещь делится, те двенадцать признаков, какими она исчерпывается. Ибо и ум человечий имеет двенадцать частей, и речь состоит из двенадцати разновидностей слов.

Собственно, так и начинается наука устроения. Остановите меня, пока я не заболтался.

Коня Толмача я, конечно, продал, еще не выехав из Ви-Баллу. Прошелся по посаду с ним в поводу: сам себе рыцарь, сам себе конюший. Прислушался к его стихиям, потом к своим. Осознал всю нашу взаимную несовместность. Ну, и сбыл его потихоньку одному из богатеньких батюшкиных учеников.

Батюшка-то мой — тот, о ком я привык так думать, благородный  Манаббу — до сих пор служит в храмовых поединщиках при баллуском храме Трех богов, что в Горшечной слободке: Творца Цветного, Старца Глиняного, Воителя Печного. Вояка он еще бравый, хоть и перешел в возраст Целительницы. Когда не сражается за храм на поле чести, учит воинской науке баллуских недорослей.

Повидал я нынешним летом всех своих. Дед Байтам еще крепок: милостью Семерых, скоро войдет во второй возраст Устроения. Бабка с ним: тоже бегает, хлопочет. Дядюшка Кунгобай начальствует в мастерской. Он-то и свел меня с той секретнейшей особой, что набирает княжьих лазутчиков. Ибо в условии нашего с князем договора значится: кирпичи на постройку в Ви-Баллу того здания, чертежи для коего я собираюсь добывать, пойдут не иначе как из мастерской Кунгобая Хиджали!

Тетка, дети их — тоже все при деле.

Мои же младшие, как оказалось, выросли. Я с полчаса стоял у храмовой ограды, чеша в затылке, когда меня спросили: дома ли мастер Муланга? Мастер! А это всего-то навсего мой братишка. Сестра, Мулирри, собирается замуж. Жениха я не видал, но говорят — спокойный парень, жрец, ждет места в храме Безвидного где-то на побережье.

Бабка спрашивала меня: когда ты-то, Байджи, женишься? Я не знал, что ответить. Видно, никогда. Куда мне, страннику, жена?

Матушка по-прежнему трудится. Стоило мне прийти, спешно выкрасила волосы: чтобы я ненароком не опечалился, заметив, сколько там прибавилось седины. Будто я, простите Семеро, стал бы сильно приглядываться к ней, когда рядом — матушкины изразцы!

Она спросила, не собираюсь ли я осесть дома, пожить хоть годок в Ви-Баллу.  Я сказал: может быть, но не в этот раз.

Вышел я из Ви-Баллу под новомесячье Старца. Налегке, но с припасом, по обычаю Мемембенга, царя всех лазутчиков. С собою — одеяло, войлок, устроительские чертежи, скатанные трубой. Зимняя куртка, валенки, запасные лапти. В мешке - одежка на смену, теплые штаны. И еще нечто, что вдали от столиц можно смело назвать кафтаном.

В тряпьё запрятано глиняное изваяние в пядь высотой: праведный Халлу-Банги матушкиной раскраски. Поставишь его на ровное — он качает головой. Наклонишь — сам выправится. Ибо имеет в себе стихию равновесия, оттого и пребывает в вечном движении.

Что еще? Гудок со смычком, запасные струны к нему. Котелок, миска, чашка, ложка, нож. Чайник, купленный когда-то в Марди: из него, говорят, пил чай сам умбинский князь Вонгобул в свои последние годы, когда жил в городе Владыки затворником. Еще - огниво, кремень. Бритва, мыло в бутылке. Лекарственное зельице, гребешок, зеркало. Сундучок, где краски, кисти, благовония и грамоты в особом чехле.

Ибо никак не скажешь про меня, чтобы я странствовал вовсе без грамот.  Главное — когда спрашивают, с ходу вытянуть ту, какую надо. По той из них, которую я сам видел в последний раз, я - Байджи вади Джамбан, рожденный в 520-м году Объединения. Старый воин, изувеченный на Гевурской войне.

Там же деньги. Полсотни ланг, вырученных за Толмача. С роду не был я так богат.

А еще четвертушка баллуского сыра. И чай. Бабка не могла не сунуть мне гостинцев на прощанье.

Нынче, стало быть, двенадцатый год моего странствия.

Двенадцать лет тому назад собирался я наспех, кое-как. Торопился, как бы мастер Вайда и спутник его Хаккеди не ушли без меня.

Той весной, на преполовение месяца Великанов, мне исполнилось трижды по пять лет. Так уж вышло, что благородный Манаббу при свидетелях отказался считать меня своим законным сыном. Младших, Мулангу и Мулирри, признал, а меня — нет, хотя всегда как своего растил.

А мне того и надо было. Окажись я благородным, наследником, шиш меня отпустили бы с Вайдой и Хаккеди.

В последний миг до меня дошло-таки: сказать матери, что ухожу. Она ни словом не возразила. Только задержала меня на час: велела помолиться Безвидному, подтвердить в храме мой странничий обет. А сама меж тем на правах храмовой рисовальщицы выпросила у настоятеля, досточтимого Байбанги, для меня путевую грамотку.

Дальше предстояло главное. Добиться от мастера Вайды, чтобы он меня не прогнал.

Дело в том, что ни ему, ни Хаккеди я не сказал, что иду с ними. Намекнул, они посмеялись. А чтобы не нарваться на прямой отказ, я решил прокрасться за ними тайно. Хотя бы до города Марди.

Разумеется, и Хаккеди, и Вайда расчислили меня с самого начала. Долго делали вид, будто не замечают. Шли по берегу Гуна-Гуллы, потом вдоль мардийской реки. Наблюдали, как далеко я зайду.

Возле посада Курреры они подсели в возок к некой знатной госпоже. Дабы устроить ей стихии, совместить дорогу с делом прибыльным и богоугодным. Я понял, что не догоню их, а пока дотопаю до Марди, они уже уйдут дальше. А я-то не знаю, куда! Редко когда я отходил от Равновесия дальше, чем в тот день.

Вайда знал это, но молчал. Хаккеди молчал, но отъехав от города на час пешей ходьбы, оставил госпожу наедине с Вайдой, сам же слез, чтобы проследить, что я буду делать. Вайда остался, но, занимая госпожу ученым разговором, настроился своими стихиями на мои. Хаккеди, хоть и не сомневался, что Вайда не потеряет меня из виду, а все-таки вышел мне навстречу и окликнул. Позвал с собой. Сказал, что для обряда устроения им с другом не хватает одной стихии: Устроения Стихий, а я как раз — в возрасте Устроения…

Так мы десять лет и ходили. Вайда учил тому, что сам умел. Как исследовать стихийный состав человека, чем можно приглушить переразвившиеся стихии и возместить недоразвитые. Как оберечь от крайностей извне. Как склонить друг к другу двух людей, согласовав их стихии, и наоборот, как развести их — но и то и другое только по доброй воле, по взаимному согласию!

А еще, говорил он, верное достоинство нашего ремесла в том, что оно редкое. Мало кто в точности знает, чего можно достичь устроением, чего нельзя.

В Марди, например, Вайда снимал под лавочку комнату на постоялом дворе. В соседней комнате орудовал мастер Хаккеди: обучал желающих игре на гудке. И вот, рано или поздно кого-нибудь из сидящих в городе Владыки княжьих чиновников постигало внезапное расстройство стихий. А одно из высших храмовых лиц в тот же день приводило малолетнюю внучку свою учиться музыке. Ибо хотя жрецы Владыки и Судии несут обет целомудрия, не все они служат в храме с малых лет: у иных есть и дети, и внуки. И вот, покуда за дверью устроителя дымили благовония, а за музыкантовой — пилил смычок, досточтимый жрец и чиновник могли обсудить все, что им надобно, не привлекая лишних свидетелей. 

А два года назад с мастером Хаккеди стряслось неладное. Был он, никому не в укор будь сказано, настоящий шарлатан, самочинный кудесник. Устроение, музыка — все не в счет. Главное — чары! На одном из колдовских своих опытов он и подорвался. Даже тела не нашли.

Так я и не решился в прошлом году спросить жрецов в Марди, жив мастер или сгинул. Я-то верю, что жив.

Что до мастера Вайды, то он два года назад завершил свое странствие Безвидного ради. Женился, поселился в Ви-Баллу. Получил от храма и от мастера Байруджи, нынешнего главы школы устроителей, разрешение на работу. Говорят, дела идут неплохо.

Главная-то беда была в том, что мои мастера решились расстаться. С роду я не поверил бы даже самому провидцу Байджи Баллускому, если бы он сказал, что Вайда Байгон и Хаккеди-беспрозванный когда-нибудь расстанутся. А вот — расстались. За два месяца до беды мастера Хаккеди, за полгода до вайдиной женитьбы.

Два года я, стало быть, хожу один. Вайде, когда он принял меня в ученики, было двадцать пять лет, Хаккеди — двадцать шесть. Мне сейчас двадцать семь, но ученика у меня нет.

Жизнь, между тем, подходит к преполовению, как сказал бы Мичирин, боярин Джалбери.

Искупался я, оделся в чистое. Выстирал, как сумел, старую рубаху и штаны. Натянул пеструю фуфайку, повязал голову лентой со знаками двенадцати стихий. Четки пристроил так, чтоб видно было. И двинулся по берегу вверх, на дорогу, и по ней — в город Марди, прямиком в храм Безвидного.

Поздоровался, попросил благословения. Записался в книгу. Настоятель, досточтимый Габай, подтвердил мою грамотку: разрешение заниматься устроением. Приглашал, если что, пожить у них.

Я же, как и в прошлые годы, уклонился. Снова закинул за плечо мешок, пошел дальше: в «Синюю соню».

«Соня» - постоялый двор в самой середке города, на перекрестке Умбинской и Камбурранской дорог.  Хозяин, Дамаджа Оборри, и супруга его, тетушка Тэнаи, привыкли уже — как осень, жди устроителей. Мастера мои любили это место.

Дамаджина дочка, Андохари — первая на мардийском посаде красавица. Не напрасно, видно, ее во младенчестве таскал на руках сам Кладжо Диерриец, Предстоятель храма Плясуньи Небесной. Брат ее младший, Дарраджа — тоже видный собою мальчик.

В прошлом году Дарраджа просился идти со мной. Я уговорил его подождать год: до совершеннолетия. Понадеялся, что за год Дарри сам раздумает. Все-таки — единственный сын у отца, наследник дела…

Но зимой, в середине месяца Премудрой, шел я по дороге в Ви-Курридж. Вижу — навстречу сани, а в санях — Дарри. И с ним еще какой-то дядька: лет сорока, усатый, Дарри этак по-свойски держит за плечо. На обоих шубы, меховые шапки, шкура дибульского медведя в ногах. А поклажи не видать: не путешествуют, просто катаются. Стало быть, решил я, Дарраджа из дому все-таки сбежал.

Не то чтобы я был против беззаконных связей. Из всех людей, кого мне довелось встречать, счастливее всех вдвоем были мои мастера, Хаккеди и Вайда. Тут, как и везде, главное — чтобы по любви, а не насильно.

Я окликнул Дарри. Он оглянулся, но не ответил. Пока я добрался вслед за санями до ближайшего жилья, стемнело. И никаких проезжающих на дороге никто из тех, кого я расспрашивал, не видел.

Шел я мимо мардийского базара и соображал: что сказать старому Дамадже?

От базара к «Соне» можно идти по Умбинской улице вдоль кладбищенской стены, а можно напрямик через кладбище. Будь моя воля, я бы обошел. Ибо без лишнего смирения скажу: досталось и мне от даров Творца Жизни, состоящих в том, когда в присутствии мертвых, а тем более избранных Владыкою неупокоенных мертвецов все нутро твое принимается ныть, точно зуб перед непогодой. Но в Марди, как ни петляй, стихия Смерти чувствуется всегда. Так что я выбрал короткий путь через Кладбище. Прежде чем идти в «Соню», помолился в храме Судии Праведного. Настоятельница, досточтимая Дьенго, как и в прошлом году, кивала молча, пока читала мою грамотку. Прочла, подтвердила мне разрешение устроять стихии на храмовой земле. А как дела в семье Оборри, я спросить не решился.

Прошел я все Кладбище вплоть до храма Владыки. Вышел в северные ворота. А там, через дорогу, уже и «Соня».

Впереди меня по двору «Сони» шла девица. В черно-белом поминальном платке, в синем сарафанчике, в небеленой рубахе, налегке. Точней, с горстью семечек, чтобы грызть на ходу. Идет она — точно по канату, если только канат может вести не прямо, а из стороны в сторону. Для такой походочки всякий сарафан будет тесен. Увидал бы я ее где-нибудь на побережье, на улице Собачьей в Ви-Умбине или в Ларбаре на Вёсельной — проводил бы, приметил дверь, куда она войдет. Чтобы знать в другой раз, где искать приют музыки и увеселений.

Но откуда бы, скажем, такой девчоночке очутиться в Марди? Народ здесь равновесный, а большинство так и вовсе блюдет пост и очищение. Наверное, решил я, прибыла с похоронным шествием. Может же кто-то из избранниц Плясуньи Небесной искать упокоения в городе Владыки!

На пороге девица оглянулась. Волосы под платком светло-русые. Круглые щечки, нос в конопушках. Глядя со спины, я бы ей дал и Старцев возраст, и Воителев — но с лица она хорошо если тянет на Драконов. Совсем девчонка.

Поднялся я на крыльцо. Прошел на кухню. Глянул на тетушку Тэнаи и понял: дело худо.

Дарраджа с прошлой осени так и не появлялся дома. Ушел — под новомесячье Плясуньи, за полтора месяца до того, как я видел его.

Из хозяйских покоев вышел Дамаджа. Шагнул ко мне, обеими руками хлопнул по плечам, как всегда.

Дамаджа с Тэнаи не винят меня. Видать, нашелся кто-то, кто не отказал парню в его просьбе — погулять по Столпу Земному. Спрашивается: не лучше ли было мне взять Дарри с собой, не дожидаясь, пока он тайком от родителей найдет другого спутника?

Дамаджа — весь в делах. За три дня до преполовения Старца в «Синей соне» все покои заняты. А какие свободны, не иначе, потребуются завтра-послезавтра гостям Судьина храма. Разместиться можно только в общей зале на нарах.

А мне лучшего и не надо.

Выдал я Дамадже деньги за десять дней вперед. Пошел устраиваться. Нары в «Соне» широкие, чуть ли не в полтора моих роста, так что в изголовье можно целое хозяйство устроить.

Главное — вытащить Халлу-Банги, чтоб стоял на виду.

Через залу в комнаты, из комнат на кухню ходит какой-то народ. Слуги, наверное, приезжих гостей. Только вот девицы в синем сарафанчике я больше не видел.

Андохари принесла мне пообедать. Миску овсяной каши с перцем и белым кабачком, сыр, сливы на меду.

Рассказывай, попросил я, что да как.

За прошедший год Андо и впрямь стала красавицей. Похудела, глаза — с пол-лица. Хотя, по мне, лучше пусть будут девчата сколь угодно толстые, но веселые.

Пока я ел, Андо объяснила мне, что к чему.

Скоро год, как Дарраджа не был дома. Отец тревожится. И за парня, конечно, но и за то, как бы его за долгим безвестным отсутствием не признали мертвым. В Марди, конечно, можно просить досточтимых узнать, жив ли Дарраджа. Но — можно понять отца с матерью, когда они этого делать не хотят. Да и закону-то княжьему жреческие слова не указ: год не подавал человек о себе вестей — всё, умер! Нет наследника у семьи Оборри! Случись что с Дамаджей — две трети его имущества уйдет в казну. Куда тогда деваться Тэнаи и Андохари?

Вот Дамаджа и наседает на Андо: внук нужен!

Все это мне знакомо. Мой дядька Кунгобай в юности тоже ушел из дому — в плавание по Гуна-Гулле. Дед Байтам тоже боялся помереть без наследника. Матушка, раз такое дело, взяла да и родила. Да еще без мужа. По закону благородный Манаббу мне и вправду никто: в храме Троих я записан как Байджи Хиджали, сын незамужней Байминги Хиджали от неизвестного лица.

Потом матушка с батюшкой поженились. Родились Муланга и Мулирри. А потом и дядька вернулся. Так что я, байтамов старший внук, оказался ни к чему.

У Андохари есть жених. Правовед Баккобай Бакко из семьи Судьинских храмовых хуторян. Старый Дамаджа уже лет тридцать, как потчует гостей овощами с огорода Бакко. Сам Баккобай — парень серьезный. Хотя и немногим старше самой Андо, а уже прошел испытания, получил стряпческую грамоту.  Для суда пока еще никому речей не писал, но жалобы, прошения составляет исправно. Время придет — неплохие деньги будет зарабатывать.

— Вроде, он незлой человек, Андо?

— Не злой, не добрый. Законник. Во-первых, во-вторых, в-третьих. С одной стороны, с другой. Зануда…

— Ну так и не спеши. Встретишь еще человека.

— Ох, Байджи…

И заплакала. И ладонь мою стряхнула с плеча, ушла.

После обеда я проспал до часа Старца. Когда проснулся, в зале не было никого. Я пошел поздороваться к друзьям в храм Избавления.

Друзья — это Аникко, староста над избавленскими лицедеями, Лиджи, тамошний сочинитель, его сестренка Ориджи, а еще Бролго и дядюшка Джа. Пятеро — на пять главных ролей, положенных в мардийских действах.

Как случилось, что Аникко, гандаблуйская древленка, очутилась в Марди, неведомо. Сама она повесть свою рассказывает всякий раз по разному. Одно ясно — она лучшая лицедейка в Марди. Все, что угодно может сыграть, да так, что все на свете забудешь. Будто сам — не у помоста стоишь, действо смотришь, а боярство свое Ларинджи храму отдаешь. Или в замке Магурна смерть отцову расследуешь. Или Вонгобулова суда ждешь.

Лиджи — родом из наших баллуских краев. В Марди приехал лет восемь назад искать правды: добиваться, чтобы им с сестрой вернули неправо отнятый клочок земли. Пока ждал решения дела, нанялся на службу в балаган, да там и остался. Оказалось, есть у него великий дар: сочинять. Да не просто стихи, а действа в стихах. Он и старое переиначивает — «Житие Ларинджи», «Боярина Магурну», «Правосудие Вонгобула» - и новое пишет.

Раньше у Лиджи была жена Байкадди. Не много, не мало — внучка самого Байджи Баллуского! Здесь уже, в Марди, они разошлись. Кадди одно время была замужем за Микку Маином, избавленским храмовым писарем. Потом Микку принял обеты Владыки, стал Гамуррой-Микку, и теперь Кадди — свободная женщина. Говорят, освоила ремесло свахи, близко сдружилась с досточтимой Габирри-Джамби из храма на Мудреной горе. А Лиджи так больше и не женился.

Сестра его Ориджи, хоть и девка, а нравом — настоящий воин. Ибо когда еще только ехали они сюда, в Марди, правды искать, по дороге она захворала. Лиджи ее оставил в Гунанджи, у старого Джи Рамбутана, боярского дружинника. Тот своих детей и супругу недавно схоронил, а к Ориджи прикипел, как к родной: и выходил ее, и воспитал, как благородную барышню, и с мечом научил обращаться. А потом был мятеж 580-ого года. Боярин Гунанджи, как известно, княжьих войск на свою землю не пустил, поклялся сам расправиться с мятежниками. Кто-то из тех мятежников Рамбутана и убил. Ориджи хотела мстить, боярин воспретил. Отдал ей рамбутаново оружие и доспех, отправил в Марди к родне. Она хотела было в храмовое войско наняться, да видно, вовремя встретилась с Аникко.  Так с тех пор и играет в действах, кого покрепче: бояр, князей, героев древности.

Есть еще у них Бролго. Тот больше смыслит в ролях героинь и безумцев. Поет, пляшет. Лет ему — как моим мастерам, в юности был он слугой одного камбурранского помещика. Тайна у него есть, будто бы постыдная, но всему Марди известная. В детстве он, деревенский мальчишка, любил ходить на болото, смотреть, как танцуют журавли. Ну, однажды они напали на него, заклевали, заразили... Так он с тех пор и считается оборотнем, хотя я за двенадцать лет его ни разу в перьях не видывал.

Пятый у них в артели — дядюшка Джа, избранник Владыки. Никто в точности не знает, сколько лет тому назад он скончался. Может, был современником самого Халлу-Банги? Стихов из старинных мардийских действ он помнит множество, хоть обычно и в отрывках. Тела же не имеет.

Пришел я в храм Избавления, помолился, пробрался на лицедейскую половину. Аникко увидала меня, вскочила:

— Наконец-то!

Будто я — из ее младших лицедеев и опаздываю на спевку.

— Действо у нас на преполовение. «Ларбарский купец». А Бролго, того гляди, к югу клиньями потянется, чудо этакое. Все зелья перепил — без толку. Устроить его надо, да поскорее. 

Вид у Бролго и вправду бледный. Лекарства, пост, бессонница. Товарищей подвести страшно, перед зрителями опозориться. А на юг, за море, все равно тянет…

Я обещал, что завтра зайду с припасом.

О деньгах договоримся, обещала Аникко.

— Ты мне лучше дай роль сыграть. В хоре или где там.

— Хм! А что, давай!

И рассказала мне, в чем, по замыслу Лиджи, будет состоять суть действа.

Шел я обратно в «Соню». Не доходя ворот, увидал: навстречу идет та девчонка с конопушками.

— Ты — мастер Байджи?

— Я. А ты кто?

— Лаирри. Из Ларбара. Служу у уважаемых Каданни.

Всякий, кто обучался богословию в ви-баллуском Пестром училище, содрогнется, услыхав это прозвание.

Лаирри не дала мне ничего спросить.

— Слушай, мастер: ты знаешь, где на кладбище какие могилы?

— Ну, некоторые.

— Моряцкий столп покажешь?

— Есть такой. В память всех моряков, погибших в море.

Зашли мы в ворота кладбища. Пошли, не спеша, к Моряцкому столпу.

— Я за батюшку помолиться хочу.

— Моряк был?

— Мама говорит, вроде да. Я сама его и не знала. Джою звали.

— А матушка кто?

Лаирри запнулась. И впрямь, дурацкий вопрос. Не иначе — танцовщица в портовом кабаке или вроде.

Сейчас она в доме Рахадди служит. Откуда моя молодая хозяйка.

— А хозяйка кто?

— Благородная была, теперь уважаемая Каэлани. Меня с ней в приданное к мужу в дом отдали.

— А что за муж?

— Знамо дело, купецкий сын.

— Неужели Кеаро Каданни?

Года три тому назад в Пестром училище или при тамошних воспитанниках помянуть это имя было — все равно что демона вспомнить богопротивного.

Был он сынок начальника ларбарской таможни. Все, что может себе позволить начальственный недоросль, перепробовал еще до совершеннолетия. Гулянки, драки, девицы… Потом уехал в Ви-Умбин. Выучился на правоведа, на самом же деле — на лазутчика. Вернулся в Баллу, в Пестрое училище, будто бы служить. На самом деле — натаскивать молодых служителей Безвидного в науке Равновесия. Всеми средствами: кулаками, кованными сапогами, клепанными перчатками. И речами сквозь зубы, да такими, что увянет даже самое тугое ухо.

— Ох, мастер! Если бы — Кеаро!

— Так кто же?

— Брат его, Берринун.

— А в Марди для каких надобностей?

— Старую хозяйку хоронить.

— Матушку Каданни?

— Ее, Семерыми да примется. Сильная была женщина.

Нашли мы моряцкий памятник. Помолились. Пошли назад, не напрямик, а между могил. Стали надгробия смотреть.

— Скажи, мастер: а ты — жрец?

— Нет. Устроитель стихий.

— А это как?

Меня — только спроси. Начал излагать: о двенадцати стихиях, их взаимном соотношении…

— А этой наукой можно рассчитать, кому с кем пожениться надо… Ну, чтоб как надо?

— А как это — как надо?

— Ну, чтоб родился Совершенный Человек.

Тут-то я и встал, где стоял.

Девица же ларбарская глядела на меня так, точно я простейших вещей не понимаю.

— Объясни, Лаирри. Что за совершенный человек?

— Знамо дело: скоро ведь Столп Земной обрушится. Как в богословии сказано. У этого, как бишь…

— Халлу-Банги.

— Вот. Семеро оставят сей мир и отправятся создавать другой. И все помрут. И виноватые, и правые.

— Понимаешь, Лаирри…

— Ну, не помрут, исчезнут, в ничто обратятся. Велика разница. Но те, кто Совершенные, останутся. У кого Равновесие достигнуто, так что их нельзя сокрушить.

— Это откуда же такие речи?

— От покойной хозяйки. Она умная женщина была.

— Сама до такого додумалась?

— Почему? Учитель у нее был. Высокоученый Биатирри Винган.

— Кудесник?

— Зачем? Целитель, книжник.

— А что же с ним теперь?

— Умер. За год до госпожи. В море утонул.

— Значит, не был сам Совершенным?

— Он и не говорил про себя. Сейчас Совершенных вообще мало. Только если правильно пожениться, то дитя может выйти Совершенное.

— Дети, по-моему, все совершенные. Пока маленькие.

— Не все. Воспитывать надо в Равновесии, а не каждый такое выдержит. То есть не каждый поддастся.

Помолчали. Лаирри заговорила опять:

— Ты в Марди давно не бывал?

— С год.

— Про Андохари знаешь?

Где же мне, пришлому человеку, знать новейшие мардийские тайны?

— Любовь у нее. С благородным рыцарем. Ну, который в «Соне» остановился.

— Кто таков?

— Из Ви-Баллу. Господин Родэн Джигарру. Равновесия ищет. С ним еще слуга: дерганный, на людей иной раз бросается. И старенький учитель. Господин за учителем тем ходит, как за отцом родным. А на Андо и не глядит. Она, бедная, извелась вся…

— Да я заметил. И давно она так?

— А уже с месяц. Рыцарь — он со всеми любезный. Поет, на сазе играет, стихи читает… До простой девушки, конечно, ему и дела нет…

Тогда и вправду дело плохо. А казалось бы, чего проще? Раз батюшка хочет внука — взяла бы да и спуталась с господином этим. Замуж он все равно не возьмет, так ведь нам и не надобно…

— А еще кто там, в «Соне», нынче живет — ты знаешь?

— А как же! Рыцарь с двумя своими людьми. Мы: хозяин, хозяйка, Маларади и я. Маларади — это кучер наш, раб хозяйский. Хоть и нелюдь, а ничего, спокойный. Есть еще двое баллусцев: купец Уджирро и его слуга. Оба странные, не говорят ни с кем, за стол не садятся. Ну, и мастер Бубурро.

— Знаю его. Век доживать приехал в Марди, а раньше в Гевурских горах медь добывал. Он тут уже лет шесть, если не больше.

— И еще Миэкку. Которая картины рисует.

— Ее тоже знаю. И мальчишку ее.

— Ага. Таджи. Ну, и слуги — дядя Каупа, тетушка Евалли. Табарди, Джаман…

— Ты со всеми перезнакомилась?

— Подумаешь! Долго ли…

— А с лицедеями ты еще не знакома?

— Нет. Вроде, на преполовение действо будет…

— Пойдем смотреть?

— Меня не пустят. У нас как раз похороны на преполовенье.

— А гадов мардийских ты видела?

— Жуть! Чисто утопленник. К реке теперь и близко не подхожу.

Вытащила из кармана горсть семечек. Молча протянула мне: угощайся, дескать. И сама стала грызть.

— От мужчины, конечно, многое зависит…

— Ты это о чем? О Совершенстве?

— Угу. Мужчина — он с сердцем должен быть. А не абы как кто.

Мне, уж не знаю почему, показалось это забавным. Я спросил:

— Пробовала?

— С мужчинами-то? Ага.

— И много?

Она задумалась. Сосчитала в уме:

— С четверыми.

Вот так. Круто.

Спроси лучше: имела ли она, в услужении живя, возможность выбирать — как, когда и со сколькими?

Но меня уже понесло. Самый кладбищенский, нечего сказать, разговорчик.

— И что, кудесник Винган был одним из … тех четверых?

— Ты что? Он старенький.

Зашла слегка вперед, заглянула мне в лицо:

— Ты, мастер, не подумай чего. С Маларади у меня тоже ничего не было. Я смешения боюсь.

— Прости, Лаирри. Не обижайся.

— Да Семеро с тобой.

Пришли мы с ней в «Соню». А там уже время ужина. Гости за столом.

Господин Родэн — мужчина взаправду видный. Глаза честнейшие, волосы кудрявые. Пальцы почти кудесничьи. Но рыцарских знаков, если они и есть, на виду не держит.

Приветствовал меня на дибульском языке. Извинился, что пока еще не силен в священном наречии. Учит, стало быть, готовится к храмовому посвящению. Спросил о новостях из столицы: как-де, поживает Предстоятель Габай? Как Его Величество?

Я как истинный княжий лазутчик отвечал пространно и общо.

Родэнов слуга Лугго похож скорее на головореза с большой дороги. Глаза бегают, щека дергается, руки не перестают вертеть что-то. Старого учителя у стола не было: нездоров.

Видел я и семью Каданни. Берринун сидел тихо, как и положено скорбящему. Личность неприметная, смиренная — и однако невозможно не узнать брата-близнеца знаменитого Кеаро. Те же припухшие веки, слегка раскосые глаза, рыжевато-русая борода ободом. Даже вязаная фуфайка того же образца, с воротом под подбородок.

Жена его Каэлани, лаиррина хозяйка — настоящая барыня. Брови — ларбарские арки, нос как стрела. Почти не ела, вскоре ушла к себе, позвав с собою и Лаирри.

Тогда-то уважаемый Каданни и подсел ко мне. Выслушал мои соболезнования, сказал, что нуждается в совете. Ибо куда ему отправиться после похорон, он еще не решил. То ли в Камбурран, поклониться Старцу Семейнику, то ли в Ви-Умбин, к чародеям в Училище.

— Видите ли, матушка скончалась, так и не дождавшись внука. А я… У меня… Словом, жизнь моя в браке… Не то чтобы не ладится, нет! Супруга моя — женщина, заслуживающая всяческого уважения… Но… Сможете ли Вы, мастер, распознать чары?

Вообще это не моего ума дело. Хотя, конечно, если исследовать соотношение стихий… Если обнаружится преобладание Премудрой…

— А к досточтимым жрецам Вы не обращались?

— Из здешних храмов? Что Вы! Не хватало мне, чтобы весь Ларбар потом судачил, как я призвал жрецов заклясть матушку, чтоб она следом за нами не полетела!

— Зачем же — так… А позволительно ли будет спросить: в чем Вы, собственно, видите, присутствие чар?

— Чар или милости Владыки Гибели. Обещаете ли Вы мне, мастер, что сохраните признания мои в тайне?

 

Храм Судии Праведного стоит у южных ворот кладбища. На дорогу, что ведет через кладбище до северных ворот, до храма Владыки, выходит длинное кирпичное здание. Здесь — храмовое судилище, оно же темница, казна и приемная. Сам храм чуть в глубине: гулкий каменный колодец над святыней, тоже колодцем — отвесным, пустым лазом без лестницы, что ведет в глубину земли.

Полдень тринадцатого числа месяца Старца. По длинному проходу внутри Темницы шагает рослый, наголо обритый по мардийскому обычаю человек в черных штанах и черной же кожаной куртке, в тяжелых сапогах.

Чуть впереди него идет досточтимая Габирри-Убимерру Елли-нум. Косы связаны концами, перекинуты крест-накрест на грудь, а с груди — за спину, как иные носят шарф. Под ферязью любезного Премудрой лилового цвета — шерстяная рубаха и штаны. Сапоги степной работы выстукивают по темничному полу.

— А скажите, досточтимая: как у вас в столице с ополчением? Оборона, поди, налажена?

— От кого? Умбин, вроде, нынче не воюет.

Голос у нее, как бывает у степнячек. Глубокие, звучные «нунн» и «мулл», мягкий раскат на «рэй». Говорят, за такой вот голос и полюбил, не видав ни разу в лицо, князь Вонгобул вторую княгиню свою, Нэббу Амби-нум.

— Со степью, стало быть — мир? Навечно?

— Мир.

— А ежели, к примеру сказать, вражья сила по реке спустится? Или с моря хобы зайдут?

— У нас при входе в устье реки — Кадьярские сады. А в садах кудесники.

— Вот я и любопытствую: население-то обучено, как себя вести, ежели наши чародеи по врагу палить начнут?

— Население, мой рыцарь, в Ви-Умбине и не к такому привычно.

Рыцарь, благородный Убуду Кангеан, поединщик Судьинского храма, отворяет перед жрицей высокие двери. Здесь принимает посетителей настоятельница, досточтимая Гадарру-Дьенго.

О возрасте тех, кто умер для здешнего мира, обратившись ко Владыке, трудно судить. Не подверженные болезням внутренним и заразе внешней, старятся они по-иному, чем остальные смертные. Но каштановых волос досточтимой Дьенго уже коснулась седина. Просторное верхнее черное облачение собрано складками. Тем легче прятаться в нем ручному зверьку: соне редкостной черной масти, гладкой, с хвостом длиной в полторы пяди.

Перед досточтимой Дьенго на столе уже разложены грамоты жрицы Убимерру. Посередине — письмо из предстоятельского храма в Ви-Умбине с просьбой оказать покровительство и содействие. Габирри-Убимерру, сказано там, прибыла в Марди помолиться обо всех усопших ткачах и ткачихах, пряхах и портных. Ибо Премудрую Бириун чтут также и под именем Ткачихи.

Правда, священный знак у Убимерру — не веретено, а все-таки печать. Кроме печати волшебство лежит также на одном из колец у нее на руке и на всем полотнище ферязи. Верно говорят, что в Ви-Умбине, городе Премудрой, иные мастерицы ткут и такую ткань, что сразу выходит волшебная.

Молитву о распознании чар досточтимая Дьенго произнесла за мгновение до того, как рыцарь Убуду распахнул двери в приемную. Теперь сосредоточенное молчание настоятельницы может быть истолковано гостьей просто как знак начальственной спеси.

А у досточтимой Дьенго правило: не пренебрегать никакими средствами, что даруют Семеро, ради главной цели — выяснения истины.

Сбоку к большому столу приставлен еще один столик. За ним с вощанкой и тростником сидит парень вида простецкого, да не простой: Лани Ланаи, храмовый писарь. Оглядев жрицу Убимерру, он, пока звучат приветствия и условные речи, выводит на вощанке:

ЖЕНЩИНА ЛЕТ ТРИДЦАТИ НА ВИД. РЫЖАЯ, ГЛАЗА СВЕТЛО-СВЕТЛО-КАРИЕ. ОБЛАЧЕНИЕ — ЛИЛОВАЯ ФЕРЯЗЬ, В ОСТАЛЬНОМ ОДЕТА ПО-ПОХОДНОМУ. ОСАНКА НАЕЗДНИЦЫ, ВЫПРАВКА ТАКЖЕ ГОВОРИТ О НАВЫКЕ КУЛАЧНОГО БОЙЦА. ЧЕТКИ И ПЕРСТНИ — ПРЕДПОЛОЖИТЕЛЬНО ДЛЯ УТЯЖЕЛЕНИЯ УДАРА.

ПОМИНОВЕНИЕ ТКАЧЕЙ — ЛИШЬ ПРЕДЛОГ, ЧЕГО ОНА И НЕ СКРЫВАЕТ. СТЕПНОЕ ПРОИСХОЖДЕНИЕ НАЛИЦО, А ВОТ ПРИВЕРЖЕННОСТЬ РОДНОМУ ПЛЕМЕНИ — ПОД БОЛЬШИМ СОМНЕНИЕМ.

В самом деле: коня доверила обиходить храмовым служкам. На соню не взглянула. Это ли — степнячья привязанность к неразумной животине?

ВЫГОВОР СТОЛИЧНЫЙ. СОБИРАЕТСЯ СОЙТИ ЗА ХРАМОВУЮ СОГЛЯДАТАЙШУ, ПОДОСЛАННУЮ К ДОСТ. ДЖАМБИ. ОТТОГО И СЕЛИТСЯ У НАС, А НЕ ПРИ ХРАМЕ ПРЕМУДРОЙ.

ИСТИННЫЕ ЦЕЛИ ТРЕБУЮТ ПРОЯСНЕНИЯ.

КНЯЖЬЯ РАЗВЕДЧИЦА? ИЗУВЕРКА? ПРИКЛЮЧЕНКА?

 

Прежде чем отправиться на постоялый двор, досточтимая Убимерру выразила желание помолиться перед колодцем Судии. Рыцарь Убуду следовал за ней.

Отмолившись, жрица спросила: где можно оставить деньги? Рыцарь снова проводил ее в темничное здание. Запер кошель с деньгами в особый казначейский сундук, выписал расписку.

У выхода с Судьинского двора к рыцарю шагнул мужчина в полосатом сине-сером кафтане. Начал быстро тараторить что-то с сильным баллуским выговором. За версту видно просителя из самых настырных.

А к досточтимой Убимерру приблизился долговязый юноша. Школярская шапка, черная накидка поверх серенькой посадской одежды. Попросил благословения у жрицы Премудрой.

— Ваше обличье выдает приверженца науки. Вы кто?

— Здешний стряпчий. Ученик мастера Джуэ Баллиринги, Баккобай.

— Мастер Джуэ? Не доводилось слышать о таком.

— Правовед! Наставник в составлении судебных речей. Первый в Марди по части красноречия.

— Чудесно. Вы, стало быть, его ученик. Сами речи пишете?

Вся, как есть, веснушчатая личность правоведа Бакко выражает смирение:

— Пробую…

— Многих ли злодеев осудили уже по вашему обвинению?

— Мастер говорит, мне лучше удаются речи защитительные.

— Аа…

— Дозволит ли досточтимая проводить ее к месту…

Так и тянет сказать: упокоения.

Жрица Убимерру с улыбкой оглядывает могильные столбы. Кроме них да кладбищенских тополей больше кругом все равно ничего не видно.

— Временного местожительства. Как ни временно и само пребывание наше в мире сем…

— Пойдем. Благородный рыцарь, кажется, не скоро освободится. Заодно умножите мои познания.

Баккобай подстраивается к неширокому, но быстрому шагу жрицы.

— С какого рода знаний прикажете начать?

— Да все равно. Скажем: как у вас тут обстоят дела с преступностью?

— Боремся. В настоящий миг в темнице храма Судии находятся девятеро лиц. Семь человек, один карл, один мохноног. Трое — воры и безобразники, задержанные во время торжеств на новомесячье Старца. Четверо доставлены из иных княжеств на храмовый суд: чеканщики поддельной монеты, святотатцы. Пират один есть. Или, например, Талдин: любопытнейшая личность. По обету, говорит, безображу. В самом деле, корысти от выходок своих он не имеет, не считая тумаков. А вот же…

— Служителям Закона важнее, впрочем, судьба тех лиходеев, что покамест находятся на свободе, разве нет?

— Разумеется.

— Например: как насчет волнений 580-ого года? Последних бунтовщиков давно ли выловили?

Правовед Бакко почесал в затылке. Последних? Кто их считал, сколько их было-то?

 

* * *

 

Проводив глазами столичную гостью и стряпчего, досточтимая Гадарру-Дьенго отошла от окна. Кликнула писаря Лани.

— Пришлите ко мне Виндарри. И Эльдаррани тоже. Будет им еще одна морока. Им и Оборри.

— А мне, досточтимая?

Голос досточтимой звучит жестче:

— В меру надобности, Лани.

Должность камбурранского паренька Лани из деревни Ланаи называется: писарь. Сам же, как хорошо известно досточтимой Дьенго, он считает себя храмовым убийцей.

Осознал на себе человек милость божью. Видит, будто бы, кому из живых пришел срок предстать перед Владыкой. А началось это с ним в дибульских горах: он, мальчишка-носильщик, лежал в палатке больной — подцепил язву какую-то, таская на себе исполинские кости. Наниматели его, четверо дибульских охотников за диковинками, спокойно обсуждали: бросить мальца вместе с палаткой или прикончить? При том, что один был кудесник, и по меньшей мере у двух других по карманам болтались склянки с зельями.

Тут Лани и почувствовал себя бичом в руке Судии.

В долину, стало быть, Лани спускался уже один. Принял обеты Владыки, желая загладить грех: осквернение останков древних первотворений. Милость Судии посещала его с тех пор не единожды: всякий раз, как встречал он приключенцев, сиречь беззаконных странников. Раз или два Лани поймали, после чего Гадарру-Дьенго сочла за лучшее взять его в свой храм, наложив обет: не посягать ни на кого, не спросившись у настоятельницы.

 

* * *

 

Сопровождаемая стряпчим Баккобаем, жрица Убимерру выходила из северных кладбищенских ворот. А по Умбинской улице вдоль стены кладбища с юга как раз шагал богато одетый мохноног в туфлях с серебряными пряжками. За спиной его помещался, возвышаясь над головой, плотно увязанный дорожный тючок. В каждой руке мохноног нес по клетке с птицами.

Человеку каждая из таких клеток пришлась бы едва по колено. Но мохноногу, чтобы клетки не волочились по земле, приходится держать локти поднятыми на высоту плеч.

Не опуская рук, мохноног попытался отвесить досточтимой жрице и ее спутнику истинно ларбарский учтивейший поклон. Споткнулся, чуть-чуть не запахал носом землю. Баккобай вовремя бросился вперед подхватить его. Птицы в клетках захлопали крыльями.

 

У ограды постоялого двора гостей встретил лысый усатый дядька. Представился: Каупа. Он же сторож, он же привратник. Хозяин, уважаемый Дамаджа, просит досточтимую и уважаемого пройти в дом.

Идти пришлось сначала по Камбурранской улице вдоль ограды к воротам, потом через широкий двор — назад, к югу.

«Синяя соня» занимает просторный участок храмовой земли. К ограде изнутри пристроен длинный амбар с окошками под крышей и двумя крылечками. Под углом к нему примыкает собственно гостиница: низ кирпичный, светелка деревянная, девять окон в нижнем этаже и четыре в верхнем, высокое гостевое крыльцо. Справа во дворе колодец, а шагах в двадцати за двором начинается луг. И тянется он, похоже, до самой реки.

На ступеньках одного из амбарных крылец сидят двое: девица в черно-белом поминальном платке и мужик в огромных сапожищах. Важное дело делают: семечки грызут и любезничают. Мужик кивнул Баккобаю: видно, местный. Тощая женщина в переднике несет от колодца ведро. Вдоль гостиничной стены прохаживаются гуси.

 

Жрица Убимерру первой поднялась на гостевое крыльцо. Вошла в залу «Синей сони».

Впереди длинный стол с лавками на две дюжины трапезников. Дальше, за столбами, что поддерживают крышу — нары, способные принять до полутора дюжин постояльцев. Это — не считая отдельных покоев для почетных гостей.

Темное дерево, пол под свежей соломой. Направо проход: видимо, в те самые жилые покои. Слева, судя по запаху, помещается кухня.

Час уже вполне обеденный. В зале же сидят всего трое гостей.

Один у стола: грузный старик в теплой шапке-камбурранке с оплечьем, в долгополом светлом кафтане. Услыхав шаги, он всем туловищем развернулся к двери. Произвел горлом звук вроде: «хыррр!» — и вслед за тем старательно высморкался.

На нарах, поджав ноги, сидит то ли орк, то ли полукровка орочьего племени с человечьим. По виду — раб, хоть ошейника и не заметно, одет в полосатую черно-серую фуфайку и вязаные штаны. Блеснул в полутемноте багрово-красными глазками, сразу же отвернулся, но можно побиться об заклад: все запомнил. Ему-то, нелюди, чем темнее — тем виднее.

Рядом с ним человечий парень в полотняной рубахе и портках. Волосы русые, светлые, перехвачены тесемкой. На шее нечто вроде бус из пестрых камушков, возле левого колена на нарах лежит гудок.

Этот малый, чуть только разглядел на пороге жрицу, так и замер. Как до него тыщи тыщ раз обмирали, и авось, если Столп Земной не рухнет, впредь будут обмирать живые твари, стоит лишь им увидать то, на погляд чего им Безвидным дадено зрение. Древлень, говорят, так глядит на яблочко, мохноног — на собаку, исполин — на бога своего, змий — на сокровища. Мать на новорожденное дитя, дитя на мать, влюбленный на влюбленного. Точно спросить Творца своего Безвидного хочет: что же ты, мол, раньше молчал? Я-то приготовился уже, что в мире не будет ничего, припасенного нарочно для меня. А вот поди ж ты…

Мимо досточтимой Убимерру в залу прошел мохноног с клетками.

— Птиц продаешь? — спросил его простуженный старичок.

— Вам нужно птиц?

Мохноног опустил клетки на пол. Разулыбался самой сладкой из джилловских улыбочек. Договоримся, дескать, были бы деньги.

Добавил:

— Я Венко. По прозванию Тараман. Ежели чего, обращайтесь.

— А я — мастер Бубурро. Упокоения ищу.

— Мастер в чем?

— Горняк. Руду в Гевуре добывал. Теперь вот сюда приехал, пред Владыкой предстать. Где еще и помереть, как не в Марди?

И чихнул в подтверждение своих слов — во всю горняцкую мощь.

— Жить тут тоже можно, — промолвил парень с гудком.

Орк поднялся с нар, побрел по проходу в жилые покои. Не иначе, донести хозяевам, кто пришел.

— Чей? — указав на орка глазами, спросил мохноног.

— Каданни, купецкого сынка.

Мохнонога передернуло.

— Самого Кеаро Каданни?

— Нет. Вроде, его Берринуном кличут.

— Слава Семерым! Брат, значит, высокоученого Кеаро… Так и что здесь поделывает уважаемый Берринун?

— Матушку хоронить привез.

— Скончалась, значит, уважаемая Минкурри? Слышал я, долго болела…

— Знали покойницу?

— Кто же ее не знал, коли старший Каданни, супруг ее — глава ларбарской таможни?

Мастер Бубурро качает головой.

— Сами, чай, по торговой части будете?

— Можно и так сказать.

Парень с гудком  слез на пол, сунул ноги в веревочные тапки. Подошел к досточтимой Убимерру-нум, не переставая таращиться.

Глаза серые, светлые усы, борода выбрита. На вихрах не просто тесемка, а с узором: знаки дибульского письма. Ловкий способ не забывать родную грамоту. Бусы собраны из камней, стеклышек, деревяшек: всё разноцветное и разновеликое. Посередине — прозрачный шарик покрупнее, знак Безвидного.

Парень спросил по-дибульски:

— Досточтимая из города Премудрой?

— О да.

— Позволительно ли спросить об имени?

— Габирри-Убимерру. Прозвание Елли.

— Досточтимая Убимерру Елли-нум… А я — Байджи.

— Досточтимый? Высокоученый? Уважаемый?

— Можно — просто Байджи? Устроитель стихий. Родом из Ви-Баллу.

— Любопытно. В Ви-Умбине у Вас, кажется, есть коллеги?

— Покойный мастер Байбирри Виллар работал в Умбине. Оставил ученика по имени Кжоджили. А досточтимая — не родня ли тетушке Елли-нум, кабатчице с Карнавальной улицы?

Так тебе и расскажи, откуда в храм Премудрой попадают степняки.

— Мастер бывал в Ви-Умбине?

— Доводилось. Только Вас, досточтимая, если и встречал, то на молитве: лица не видел. Вы из которого храма?

— Из Предстоятельского.

— Значит, и в храме не слыхал. А то бы я голос запомнил.

Смотрит. Слушает. Будто через час за ним придут и поразят его слепотой и глухотой навроде того, как соименника его, Байджи Баллуского, поразили немотою. Тот, правда, позже все-таки возговорил, даже стал пророчествовать…

Вышел хозяин, Дамаджа Оборри: борода как у моряка, на голове косыночка, полный стан перетянут чистым передником.

Поклонился:

— Добро пожаловать, досточтимая! Настоятельница изволила об Вас предупредить, что явитесь. Надолго ли к нам?

— До будущего новомесячья. А там — как Премудрая велит.

Дамаджа перевел глаза на мохнонога:

— А Вы, уважаемый? Птиц привезли?

— Что, ежели мы с Вами позже наедине потолкуем?

В двери со двора вошла девица: та, что на крыльце грызла семечки. Бочком обошла гостей, разглядывая: точь-в-точь, нищее дитя перед леденечным ларьком на ярмарке. Подошла к мастеру Байджи, сделала знак, чтобы наклонился. Стала что-то шептать.

Байджи ей отвечал. Всех слов не разобрать, но одно прозвучало ясно: «соглядатайство».

— Девица надулась, отошла.

Кабатчик Дамаджа ждет распоряжений. Куда прикажет досточтимая поселить ее: вниз, наверх?

— Где Вам угодно. Пусть будет отдельный покой.

— Тогда прошу в светелку. Андо!

Другая девица, лет восемнадцати, кареглазая, с толстыми светло-рыжими косами, выглянула с кухни.

— Проводи досточтимую!

Я провожу! — встрял мастер Байджи.

Давайте сперва рассчитаемся, попросила жрица.

— Тогда соблаговолите пройти в контору.

Контора — небольшая комната в дальнем конце левого коридора. Самый приметный предмет в ней — чучело диковинного зверя на высокой подставке. По сложению соня, но величиною с кота, мех густого синего цвета.

— У нас жила! На яблоне, в дупле. При отце моем околела. В честь нее и трактир назвали: «Синяя соня».

— Что же… Тварь, любезная Владыке. Ибо сон — подобие Смерти. Так, мастер Байджи?

Он, конечно, притащился в контору вслед за Дамаджей и гостьей. Подхватил чучело, переставил чуть наискось.

Одно из двух. Или чучело ненастоящее, или парень этот не жрец. Служитель Безвидного не притронулся бы к мертвому телу, пусть и соломою набитому.

А похож на жреца. Молодой, но полнеть уже начинает. Пестрые бусы опять же. И имечко. Байджи, видите ли. Из Баллу.

Взял трактирщик с Убимерру Елли-нум три ланги. Считая по полтора сребреника в день за ночлег, еду и освещение.

Девица Андо повела гостью наверх. Мастер Байджи и тут шагал следом. По коридору, через залу и другой коридор, до дальнего правого угла здания — и  наверх по узкой лесенке.

На повороте лестницы девица Андо, шедшая впереди, замешкалась. Мастер Байджи видел это, и все-таки шагнул, очутившись всего на ступеньку ниже жрицы Убимерру. Притиснулся — коленями под колени, грудью в лопатки, носом в пробор рыжих волос.

Убимерру развернулась, да так, что мастеру пришлось отступить. Окинула взглядом: от веревочных тапок до вихров и назад. Как под дых двинула — одною лишь веселой улыбкой. Что, мол, помочи не держат?

— Ничего, досточтимая. Тщусь пребывать в Равновесии.

Отдельный покой оказался за второй дверью слева по проходу. Неглубокая, но широкая комнатка с одним окном. На подоконнике лампа и кувшин с маслом. Вдруг гостям вздумается ночью подавать в окошко световые знаки сообщникам?

Кровать. Широкая лавка для спанья, на случай, если гость прибыл со слугой. Кресло, пустой сундук: Андо заглянула под крышку, вытащила какое-то тряпье, перекинула через руку. Еще — два табурета и стол. Убимерру оперлась было о него, ножки у стола подогнулись.

— Что же это? Мне записи делать предстоит…

— Я к Вам Каупу пришлю. Он починит.

Не надо, — тряхнул головой мастер Байджи. Сейчас наладим!

Убимерру Елли-нум опустилась в кресло. Прикрыла глаза. Каждый поймет: служительнице Премудрой необходимо сосредоточиться.

Андо спустилась вниз. Мастер Байджи принялся за дело.

Отодвинул кровать от стены, поставил наискосок: изголовьем к северу. Сундук, лавку, табуреты — все по-своему разместил. Будем знать: устроительство есть искусство создавать в жилище наибольший беспорядок при наименьших подручных средствах.

Вышел. Притащил кувшин с водой, миску, ведро. Потом и ящик с резаной соломой. Нашел в стене пару крючьев, натянул веревку. Повесить занавеску — будет уборная, чтобы на двор не бегать ночью.

Наконец, перед Убимерру Елли-нум водрузился стол. Мастер Байджи его не чинил. Просто нашел на полу то единственное место, на коем хромые ножки сумеют устоять неподвижно. Еще одна сторона искусства устроения?

Мастер смотрит на Убимерру. Понял или нет, что она за ним подглядывает из-под ресниц?

Не понял. Сам, видно, пребывает в сосредоточении.

Постелил на стол скатерку. Притащил чайник, доску с сыром, тарелку пирогов.

И тут только присел на корточки перед досточтимой, поднес ей миску воды. Умыться с дороги.

 

* * *

 

Мохноног уединился с трактирщиком в конторе. Тоже заплатил за полмесяца вперед. Поместился в нижнем этаже, в комнате точно под досточтимой Убимерру.

Справа от него дверь к Миэкку, баллуской вдове с маленьким сыном. Слева две комнаты занимает ларбарский купец Каданни с женой и слугами.

Разобрав поклажу, разместив голубей, Венко Тараман вышел прогуляться.

Шел он вверх по улице к Королевскому подворью. Навстречу проскакали двое верховых. Кудрявый молодой человек на сером коне, в темно-синем кафтане и поминальном плаще. За ним — мужчина постарше, хмурый, замотанный по самые уши белым шарфом, в серой куртке поверх кожаного доспеха. И с топориком на перевязи.

Миновав мохнонога, первый всадник спешился. Подбежал, низко склонился перед Венкой.

— Прошу простить, уважаемый друг! Я запылил Вас!

И чуть ли не собственноручно стал отряхивать полы плисового венкиного кафтана.

Тот постарался, как мог, уклониться. А то бывают этакие, с виду приличные, обсыплют тебя мукой, либо пудрой, забрызжут дрянью какой-нибудь, кинутся оттирать, а потом глядь — кошель исчез!

Благородный господин Родэн Джигарру назвал себя. Выразил надежду, что досадное сие происшествие не помешает ему, Родэну, завязать с уважаемым Венкой знакомство поучительное и обоюдно выгодное.

 

* * *

 

Около трех часов пополудни в зале «Синей сони» Дамаджа Оборри почтительно приветствовал двух младших служительниц Судьинского храма: жрицу Гадарру-Виндарри и рыцаршу Эльдаррани.

Виндарри — худенькая, зеленоглазая, на вид лет двадцати с небольшим. Только глаза гораздо старше. Темные волосы стянуты на затылке шнурком. Облачение самое простое: черный шерстяной балахон, а вот пояс — красивый, с серебряной застежкой в виде черепа, знака Владыки и Судии. И посох: старинный, резной. Наверху посоха крючок, куда может, если захочет, цепляться нетопырь.

Благородная Эльдаррани Дамнар следует за нею. Девица редкостной телесной крепости, настоящая богатырша. Голова выбрита, каждая из бровей тоже посередке пробрита. Одета в куртку, кожаные штаны и сапоги, у пояса меч.

Виндарри и Эльдаррани уселись обедать у ближайшего к кухне конца большого стола. У дальнего уже трапезничали благородный Родэн с оруженосцем. Увидав досточтимую и благородную, рыцарь хотел было почтительно приблизиться, но Виндарри сделала знак рукой: не беспокойтесь, мол. Сидите, где сидели.

К служительницам Судии подсел старик Бубурро. Тут же очутилась тетушка Евелли, местная служанка: красноносая, коренастая, со скрипучим голоском.

Андохари принесла обед: похлебку, кашу, хлеб, сыр, две кружки черного пива.

Рассказывайте, что нового — велела досточтимая Виндарри.

Жрицу столичную поселили наверх. Устроитель с ней туда потащился. Никому не дал обихаживать ее, всё — сам. И обед ей сам относил. Сейчас вот гулять повел по городу.

— Разговаривали они меж собою?

— Знамо дело. На дибульском наречии, вроде как знакомства ради. А только возьмите на заметку, досточтимая: устроитель-то в Ви-Умбине бывал!

— Ну еще бы. Странник… Что нового об уважаемом Уджирро?

— Дык-ть, на королевское подворье двинулся!

— У Предстоятеля, значит, не преуспел?

— Не-а!

— Да пребудет с ним справедливость Судии. Дальше?

— Каданни у себя сидят. Устроителя, кажись, наняли.

— Что же, новое место для могилы будут искать? Прежнее их не устраивает?

— Оборони Владыка! О таком речи не шло. Расстроилось что-то у самого купца… со здоровьем, видать. Рыцарь баллуский — вон он, тут. Закусывает. Утром проехался по городу. Склоните слух, досточтимая! А лучше — смотрите-ка!

Тетушка Евелли, повернувшись спиной к благородному Родэну, быстро-быстро задвигала пальцами. Досточтимая Виндарри — из Баллу, грамоту молчальников понимает:

ПОКА РОДЭНА НЕ БЫЛО, ЕГО СТАРИК КУДА-ТО ВЫХОДИЛ.

— Наставник?

АНДО ЗАХОДИЛА К НИМ В ПОКОИ. ПОСТЕЛЬ ПУСТАЯ СТОЯЛА. НЕ ТАКОЙ ОН, ЗНАТЬ, ХВОРЫЙ, КАК ГОВОРЯТ.

— Любопытно: рыцарь сам-то знает? Или нет?

— Кто их разберет …

К столу подошел Дамаджа Оборри.

— Не слыхали, досточтимые: что там наш благородный Убуду? Ученья будут ночью?

— Возможно, возможно.

Ибо о сроках оборонительных учений мардийского гражданского ополчения не знает никто. Даже досточтимые.

 

Убимерру-нум поела со мной. Поговорила.

Послушала мои побасенки. Про Марди, про гадов, про кладбище. Про действа и про «Ларбарского купца».

Если я раньше что-то мыслил себе при словах — полюбить, влюбиться — то знал: много времени пройдет, пока что-то из этого я смогу сказать о себе.

Вчуже — да. Мои бабка с дедом жизнь прожили в любви. Мать любила и любит рыцаря Манаббу, что бы он там ни думал. Мастера мои любили друг друга. Я смотрел со стороны: впрок, на всякий случай, приглядывался, как оно может быть, если будет когда-нибудь со мной.

Были, конечно, праздники: Плясуньи, Рогатого и Драконов. Жалел ли я о чем-нибудь, если на коленях у меня за кабацким столом сидела девчонка видом и повадкой вроде Лаирри, какая та будет лет через десять? Пусть бы только, пока мастера мои пили и ласкались друг к другу — на словах, да так, что без ученого Пау Винги не разберешься — девчонка эта допускала, чтоб я тискал ее. Какой еще, Семеро на помощь, любови устроителю нужно? Пусть на хмельное у меня зарок, но ведь не на уста же Плясуньиной избранницы! И пусть отдают они непременно ларбарским пивом и семечками.

Известно, впрочем: все устроители распутники. Мастер Вайда всегда был начеку, чтобы вовремя позвать меня. Мастер Хаккеди всегда готов был вежливо, но коротко объяснить моей девице: не взыщи, мол. Забирай денежку и иди. Нельзя малому, обеты

В самом деле, когда я понял, что с ремеслом устроительским дома бывать буду раз в году, обещал Рогатому — за матушку, за сестренку — что никогда в жизни не возьму женщины иначе, как по ее явно высказанной воле. Явно — то есть не под действием ни хмеля, ни денег, ни иных посторонних соображений.

Но зато обещал я Рогатому не отказывать никому и никогда, сколько бы меня этак вот не призывали.

Впрочем, за двенадцать лет позвали меня только единожды. И то - коллега. Устроительница. А мне другого и надо было.

И вообще, устроять кому-то стихии — гораздо лучше. Как сказано у Винги Пау, это все равно, что разом сидеть с этим кем-то за дружеской попойкой, драться с ним, предаваться буйной страсти, плыть вместе по морю, грабить вдвоем царскую казну — и далее по всем стихиям. И что приятно, нет большой разницы, стар твой заказчик или молод, красив ли, какого пола и прочее.

Не скажу, что я не попробовал подобраться к стихиям Убимерру-нум.

Премудрость сильна. И не только в служении жреческом дело. А в том еще, что глаза, как златоцвет. И волосы — не медь, хоть она и Елли, а дикий мед из лесов, населенных лешими, любителями наваждений — и ты, Насмешник Дарри, лучше заткнись, ибо сложнее все равно не выразишься.

Плясунья — в звуке ее голоса: в тихом кошачьем рокоте, нежном и грозном.  Дракон - в изгибе локтя, в развороте запястья, в тех крутых петлях, что кладет ее разговор. Рогатый в степнячьей вольной повадке — так что и в кресле человек может усесться, как на войлоке в шатре.

Тут и понял я: пришло мое время.

Убимерру-нум, стало быть, не гнала меня. Согласилась пойти погулять, посмотреть город Марди. Пошли мы, как нетрудно догадаться, сперва к реке, потом в гости к Аникко.

Мардийские гады были столь любезны, что выставили на стражу у берега одного своего собрата. Он не настолько похож на утопленника, как рассказывают, и все же — нечто синюшное, раздутое, кругом облипшее водорослями… Это потому, что твари сии, будучи кругом безобидны, ни когтей, ни зубов не имея, наделены единственной защитой — способностью наваждения.

Уби-нум не поверила глазам своим. Гад проявился в истинном обличии: зелено-серый, длиною в полтора аршина вместе с хвостом, с перепонками меж пальцев на кривых ручках-ножках, с неровными чешуями на спине и на плоской голове. Уби-нум протянула было руку погладить его, гад плеснул хвостом и ушел на глубину.

Прежде чем идти к лицедеям, сказала Уби-нум, расскажите, что это за действо такое.

А поскольку в двух словах этого не объяснишь, то пошли мы в храм Избавления самой длинной дорогой: через Кладбище на юго-запад, вдоль ручейка к Полю Зрелищ, а оттуда - назад к реке и по берегу до Избавленского храма.

Заодно забрались внутрь Большого Балагана на Поле Зрелищ. Если меня спросят досточтимые жрецы, милостью Судии способные распознавать ложь, я не смогу утаить: это та самая постройка, которую Его Светлость князь Баллуский задал мне изучить и срисовать. А если уж посягать на тайны княжества Умбинского — то не иначе, как в присутствии здешних законных властей! Досточтимая Убимерру представляет ведь столичный главный храм…

Действа мардийские — это, стало быть, благочестивые зрелища, где в лицах разыгрывается какое-либо назидательное повествование. Лиц всего пять: Герой, воплощение Закона, Сподвижник его, несущий Добро, Злодей, чинящий Зло, Безумец, сеющий Смуту и Праведник или Мудрец, кто в итоге восстанавливает Равновесие. Бывает еще хор и плясуны. Поскольку действо равновесно сочетает в себе все двенадцать стихий, являя собой как бы малый мир, верное подобие Столпа Земного, есть в нем место и пляске с музыкой и пением, и боевым забавам вроде потешных поединков на мечах, и чарам, и превращениям, и еще много чему.

Прежде, когда первые мэйане только еще спускались с гор Дибулы на восточные равнины, местом для представления служила походная телега. На других телегах, выстроенных полукругом перед ней, сидели зрители. Кто-то стоял и внизу, на земле. Теперь чаще всего лицедеи выходят на особый, нарочно для действ устроенный помост высотой по грудь человеку.

Такой помост на столбах есть и в Балагане, в его северной части. Сам Балаган — это кирпичные стены в два этажа с галереями и арками вдоль внутренней стороны. Окружают стены восьмиугольник в сорок шагов в длину и сорок — в ширину: площадку для пеших зрителей. Крыша есть только над помостом, да над галереями. Между стеной и арками на галереях — скамьи: места для досточтимых и знатных зрителей. В память о старинном обычае к перилам, что огораживают арки понизу, привешены колеса вроде тележных.

На помост ведут две лесенки. Сзади — палатка для лицедеев. Передняя сторона помоста опирается на столбы: чтобы громче звучали шаги.

Сейчас, когда до ближайшего праздника два дня, Балаган пуст и никем не охраняется.

У нас в Ви-Баллу этажей, конечно, будет не две а по меньшей мере четыре. И помост побольше. И над всем, во славу Безвидного непременно будет свод, торжество Равновесия. И повсюду — зеленые фонари.

Увы мне, никчемному. Не помню я ни одной песни из мардийских действ, чтобы в ней говорилось о любви. А то залез бы на помост и пропел бы.

Лицедеи храма Избавления угостили чаем. Аникко в числе других склонностей и страхов своего племени отбросила, кажется, и наследственную вражду к степнякам. Оттого и Уби-нум приняла запросто.

Ориджи присоединилась к нам. Лиджи, как было сказано, сидит над вощанками, а Бролго печалится.

Действо на преполовенье Старца будет играться не в Балагане, а на рынке, перед возами. Кое-кого из гостей города Марди Аникко уже набрала в хор: представлять алчных заимодавцев.

В то мгновение, когда Аникко передавала кружку Уби-нум, из-под стола появился дядюшка Джа. Надо же мне было настолько поддаться нынче Рогатому и Плясунье, чтоб совсем не почуять дядюшкиного — все-таки неупокойничьего — присутствия!

Видом дядюшка Джа был благообразен: высокий лоб, кудрявая седая борода… Уби-нум провела рукой — рука прошла сквозь бороду, сквозь тело.

— Побеседовать хочу я с многомудрой досточтимой!

— Да-а… Такое и в столице показать не стыдно! Позволительно ли узнать Ваше имя?

— Стерлись в памяти нестойкой все прозвания и лица…

— Вы что же, так и говорите - стихами?

Дядюшка и вправду ничего не помнит. Только старинные действа, - объяснила Ориджи.

— Находка для лицедейской артели, так ведь?

Уж это точно, кивнула Аникко. Есть-пить не просит, личину и одежу сам, какие хошь, изобразит.

Дядюшка Джа изобразил. Вместо седого старичка получился краснорожий хоб в доспехах.

— Ух ты!

— Эгре агуа традре гомбо… - пропел дядюшка.

— На каком это языке?

— На высоком хобском наречии, — отвечала Уби-нум.

— А что значит, я не помню. Не обучен языкам.

— Любопытно: а с местными досточтимыми Вы как ладите? Изгоняют, поди? Упокоить пытаются?

Ориджи вскинулась:

— Байджи Вам еще не рассказывал про то, что за действо вышло у дядюшки с рыцарем Убуду?

Коротко говоря, был в артели у Аникко один Герой, горький пьяница. Лиджи тогда только начинал сочинять стихи к действам. И вот, некий прославленный виршеплет, возмутясь, что дело сие доверили не ему, а какому-то баллускому огородничьему сыну, решил сорвать представление. Даже об заклад побился.

Напоил Героя, ждет. А тому как раз играть роль рыцаря, изгоняющего духов. Герой дрыхнет себе, поэт готовится торжествовать. На помосте пока тихонько побренькивают аниккины гусли да сам Лиджи стоит, представляет надмогильного истукана.

Но вдруг — летит по-над рядами зрителей дух. А следом, тяжелой поступью, с воздетым мечом, шагает рыцарь. С виду — совсем как известный всему Марди благородный Убуду Кангеан.

А поскольку население города Марди имеет свои причины недолюбливать рыцаря Убуду, главу гражданского ополчения, успех был бешеный. К тому же, роль он свою сыграл, как нельзя лучше: пытался не на шутку изгонять дядюшку Джу. Руками махал, слова говорил. На самом деле зрители только видели, как он разевает рот, ибо говорил за него, как и за себя, на два голоса, дядя Джа. На рыцаря же коварная Аникко чарами наслала временное наваждение немоты: сам он себя слышал, а все прочие — нет.

Вообще-то дядюшку Джу изгнать невозможно. Он — избранник Владыки. Рыцаря он нарочно заманивал на помост. Убуду после действа не на шутку хотел расчесться с лицедеями за свое поношение, но так уж вышло, что именно в тот вечер в храме Избавления появилась лиджина сестренка Ориджи.

Не слишком-то великодушно с ее стороны рассказывать все это в красках и лицах. Ибо благородный Убуду при всех своих обетах влюблен в нее с тех самых пор. Без затей, блажи или похоти, не прося ничего, просто любит.

А я теперь, выходит, стал заступник всем влюбленным. 

Пока Ориджи рассказывала, я изложил Аникко свою роль в хоре. Обещал до завтра составить себе песню. Спросил: найдется ли в аниккином сундуке отрез полотна темно-красного цвета? А еще нужен черный парик и несколько перстней да запястий поярче.

— И главное: шкура нужна. Зверя нарядить. Я не один буду, а со зверем.

Точнее, не одна. Ибо верно говорят, что устроитель — не устроитель, если не сочетает в себе детского и старческого, мужеского и женского.

Вот и у меня где-то в сундуке лежит грамотка, где мне, девице Байджелли, выражает признательность отделение врачевания умбинского Училища Премудрой. Видно, на мне школяры, будущие лекари, вживе изучали строение человеческого тела.

Ролью же моей в аниккином действе будет — Вингарская Старуха.

Аникко увязала мне в тючок грязно-белую овчину. В последний раз это был Топтыгин в действе «Поход за Дибульскими Дисками». Я зашел к Бролго: объяснить, что завтра буду делать по части устроения его стихий. Обряд защиты от стихии Воздуха, чтоб в полет не тянуло.

Заодно убрал из бролгиного закутка все, что усиливает Плясунью: пуховую подушку, белую простыню… Богато содержит лицедеев досточтимый Гамурра-Микку!  Бролго смирился, сказал, что готов спать на полу, хоть в погребе, лишь бы только действо из-за него не сорвалось.

Забавные друзья у Вас, сказала Уби-нум, когда мы шли обратно.

Чем я мог ей ответить?

Сразу признаться во всем, как есть?

Мэйанин, как известно, в любом положении способен найти, в кого безнадежно влюбиться.

Почему безнадежно? Убимерру — не царевна арандийская, как была у Мичирина Джалбери. Не целомудренная жрица Владыки и Судии, даже, кажется, не кудесница. Не похоже, чтобы она была замужем или просватана: не настолько силен Старец.

В чем же безнадежность?

Уби-нум никогда не позовет меня — ни Рогатого ради, ни Плясуньи, ни Старца? Ну и ладно. Любви это не помеха.

Просить ее, чтобы располагала мной?

Попросил. Она улыбнулась:

— У мастера, я думаю, и без меня дел немало. Вот разве что…

— Да?

— Вы в Ваших странствиях много разного народа встречаете. Я подумала: может быть…

— Досточтимая кого-то ищет?

— Да не то чтобы ищу… Это сын одних давних знакомых моей семьи. Юноша, точнее говоря, почти мальчик. Еще не достиг совершеннолетия, когда сбежал из дому. То ли на Ирра-Дибулу за диковинками, то ли просто побродить по Столпу Земному.

— Каков он собою?

— На вид кажется старше своих лет. Телом крепок, строен. Глаза карие, волосы светло-русые. Слегка конопат. Каким именем себя называет, не могу Вам сказать. Едва ли своим настоящим. Если что и рассказывал бы о себе, о семье, то, скорее, не о родителях, а о сестре. Она его постарше.

— А как, Вы говорите, его имя?

— Дарри. Прозвания не имеет.

Любопытно. По приметам мальчик похож на Дарри Оборри. И сестра у него тоже есть…

Я сказал о том Уби-нум. Рассказал, как видел зимой парня, похожего на Дарри, сына Дамаджи, в санях на Камбурранской дороге. Конечно, Дарри из «Синей сони» и тот Дарри — два разных человека. И все же…

Что, если я обознался? Если в санях с тем господином ехал другой, её Дарри?

— Сын кабатчика, Вы говорите, пропал около года назад?

— В месяце Плясуньи прошлого года.

— Да… Как это любопытно… Мастеру удалось весьма и весьма преумножить мои знания!

— Слава Семерым, коли так.

— Могу ли и я оказать содействие мастеру в его делах?

Тут-то мне и сказать бы ей: окажи, коли не шутишь. Возьми к себе в Ви-Умбин.

Наймусь в подручные к устроителю Кжоджили. А не то и сам к какому-нибудь храму Безвидного припишусь. Сниму на посаде домик и буду ждать тебя.

Или хочешь — пойдем со мною странствовать?

Есть, однако, среди двух дюжин человечьих пороков, известных устроительской науке, один большой порок. Называется — навязчивая дурь. Очень свойствен устроителям.

Живет, говорю, на постоялом дворе у нас одно семейство. Совсем как в том действе, что готовит Аникко для преполовения: ларбарский купец Берринун и его верная супруга. Не уделит ли досточтимая часок времени на то, чтобы исследовать семейство это с точки зрения служительницы Премудрой?

Ибо есть у меня, никчемного устроителя, подозрения, что затронуто семейство чарами. Да такими, о каких язык не поворачивается говорить.

Убимерру-нум так и вскинулась:

— Чернокнижие?

— Увы, досточтимая, похоже на то.

— Любопытно! Правильно сделали, что сказали мне. Исследуем.

— К тому же, купец обещал хорошо заплатить. Только бы дело не дошло до здешних служителей Владыки и Судии…

Мы пришли. В «Соне» как раз накрыт был стол для общего ужина.

Во главе, то бишь ближе к кухне, сидят хозяйки: жрица Судии Виндарри и с нею храмовая поединщица Эльдаррани. Их я и в прошлые свои заходы в Марди встречал.

Благородный Родэн уже занимает досточтимую Виндарри беседой. По-дибульски, разумеется. Лугго, оруженосец его, настороже: вполоборота ко входной двери.

Уважаемый Венко тоже здесь, на подушках, чтобы доставать до стола. Похоже, не без участия слушает разговор Виндарри и баллуского гостя. Чуть в сторонке — купец Каданни: ужинает, ни на кого не глядя. И совсем уж у дальнего конца — уважаемый Уджирро и его слуга.

Уби-нум поднялась к себе наверх, переодеться. Я подал знак Берринуну, он вышел из-за стола.

— Нынче ночью, как договаривались. Здорова ли супруга Ваша?

— Да. Ушла к себе отдыхать. Каковы мои действия, мастер?

— Держитесь, как обычно. Остальное — мое дело.

— Да помогут нам Семеро!

Я пошел искать Лаирри. Нашел — на заднем крылечке, что выходит в сад из девичьей, что позади большой залы.

Сидит, сумеречничает. Крошит яблоки в чугунок. Будет варенье для уважаемой Каданни.

Я окликнул. Лаирри, не повернув головы, ответила:

— Ты ж, вроде, с соглядатаями не водишься?

Нынче днем она подошла ко мне, что-то сказать хотела. Мои же стихии были обращены к Убимерру-нум. Кажется, Лаирри я спровадил словами: соглядатайство, мол, ремесло опасное.

— Ты что же, решила, будто я тебя соглядатайшей обозвал?

— А то нет, что ль?

— Я, вообще-то, имел в виду себя.

Запустила яблочной серединкой в траву.

— А ты что, вправду лазутчик? Мне дяденька Бубурро говорил.

— На самом деле я устроитель. Так и передай всем, кто на меня клевещет.

— Он так и сказал: все устроители — страмцы и соглядатаи.

— А еще смутьяны.

— Слушай, а устроением твоим стихийным — им можно убить?

Вот-вот. Именно этот вопрос задают почему-то прежде всего.

— Нет, Лаирри. То есть умозрительно можно, конечно, вообразить, что кого-то доводят до погибели, расстраивая ему стихии. Но на деле добиться этого невозможно: устроитель перестанет быть устроителем, если нарушит обет Безвидного: не убий.

Снова взялась за ножик. Срезала шкурку с яблока, стала грызть.

— А приворожить можно?

— Вполне. Если только привороженному это не во вред. То бишь если о дружбе, о любви речь идет, а не о порабощении воли.

— Так ты за этим нынче в светелке сундуки двигал?

Я присел на ступеньку. Лаирри вернулась к яблокам.

Не успеешь влюбиться, а тебя уже начинают ревновать?

— Нет, Лаирри, не за тем. Просто чтобы досточтимой отдыхать спокойнее было. Очень многого, кстати, можно добиться, одной только расстановкой предметов.

— Угу. Ясно. Все дерево в одну сторону, все железо в другую. Доски отдельно, гвозди отдельно.

— Ничуть. Видишь ли, в любом помещении есть двенадцать точек. От того, открыты они или заняты, подходящие по стихии вещи их занимают или неподходящие, зависит, будет ли жителям хорошо или плохо.

— Угу. 

— И потом, привораживать, как ты говоришь, нельзя без согласия того, в чьи чувства вмешиваешься.

— Это как? Если человек сам не прочь, то какой же тут приворот?

— Бывает, что любить — любишь, а ужиться не можешь. Вот тогда устроитель и нужен.

Задумалась. Изрезала одно яблоко, второе. Взяла последнее.

— У меня к тебе, Лаирри, дело есть.

— Ну?

— Если тебя отпустят — пойдешь со мной на преполовенье в действе играть?

Только тут она снизошла поглядеть на меня по-правдашнему. То бишь отставить в сторонку яблоки, повернуться ко мне, ладошкой уцепиться за мой рукав.

— А можно?

— Можно. Играть — это тебе не с телеги глазеть. Благочестивые действа — лучший способ почтить Владыку.

— А чего играть?

— Моего спутника. Тварь дикую, но добрую. Вингарскую обезьяну. Видала на картинках на базаре?

— Ага! И живую тоже. У моряка одного.

— Ну вот.

— А ты будешь кто?

— Вингарская сводня. Безобразная старуха, содержательница притона. Ты будто бы у меня живешь как диковинка, зазываешь прохожих.

— Это сколько угодно.

— Ну, и вот: некий ларбарский купец задолжал нам с тобою деньги. Сто вингарских «роз», по нашему полста ланг.

— Погулял, не расплатился?

— Именно, подлец. Мы приходим к его жене: отдавай, мол, долг.

— А нас за то бить не будут?

— Некому. Купчиха — женщина беззащитная. Все ее оружие — добродетель семейной верности. Я, стало быть, буду петь, а ты — плясать, подчеркивая близость нашего ремесла ко Плясунье. Завтра днем я хозяйке твоей письмо принесу от досточтимого Микку: он главный над лицедеями. А ты, если время найдешь, примерь одежку. Сверток на нарах у меня лежит.

— Ладно.

Поднялась. Оправила сарафанчик. Собрала чугунок, плетенку из-под яблок, ножик.

— Пошли, что ли, ко всем? А то темно. И холодает.

Я ее ухватил за руку. Усадил обратно, поближе к себе.

— Погоди. Ты знаешь, что меня твой хозяин нанял?

— Угу. Я почему и спрашиваю — насчет приворота. Ничего у тебя не получится.

— Почему? Хозяйка — она, что ли, другого кого-то любит?

— Ты откуда знаешь?

— Догадался.

— А раз знаешь, так зачем соглашаешься их мирить? Толку никакого, а тебе как мастеру — позор.

— Я мирить и не буду.

— А хозяину что скажешь? Что жена ему по стихиям хуже змеюки подколодной выходит? Так они все равно не разведутся. Расчет уж больно большой. У него папаша начальник над таможней, у нее — над гаванью и верфью.

— Вот затем я и посмотрю их стихии. Чтобы знать, что уважаемому Каданни говорить. Поможешь мне?

— Это смотря чем.

— Скажи: с тех пор, как хозяйка твоя замуж вышла, ты так при ней и спишь?

— Угу.

— Видишь, что меж ней и хозяином по ночам творится?

— Глаза бы мои на то не глядели.

— Так что же именно?

— Ну, войдет он в двери. Разденется, к постели подойдет, присядет. Руку протянет к жене — а сам вдруг весь как затрясется! Как побелеет! Вскочит - и бежать!

— А что его так пугает, он не говорит?

— Не-а.

— С другими женщинами у него — то же самое?

— Нет. С другими — мужик как мужик, хотя… Ой, Байджи, то есть ты не подумай, будто я… Будто он меня…

— Я не думаю, Лаирри. Ты, если сумеешь, нынче ночью выйди ненадолго в общую залу. Я тебя кое о чем еще спрошу.

 

Постояльцы «Синей сони» отужинали. Досточтимые Виндарри и Убимерру заняты неспешной беседой по-дибульски. Эльдаррани стоит у Виндарри за плечом.

Благородный Родэн любопытствует об обычаях мардийского рыцарства. Нам-то с Вами, мол, коллега, не пристало встревать в беседу божьих служительниц… Эльдаррани отвечает ему, но сама прислушивается все-таки к дибульскому разговору.

Купец Каданни прохаживается по зале. Родэнов телохранитель не спускает с него глаз. Баллусец Уджирро со слугой поднялись к себе.

Только устроитель стихий что-то еще жует. Андохари, кабатчикова дочка, сидит возле него.

Мохноног Венко беседует со старым горняком.

— Заметьте, уважаемый: устроитель — что ни день, то с новой! Давеча с каданнинской служанкой, сегодня с досточтимой… Не иначе, обет дал: пока двенадцать девиц не подберет по двенадцати стихиям, не уймется.

— А еще чем он тут занимается?

— Семеро его знают. Вот у нас в Гевуре однажды, лет уж тридцать тому назад — был один. Тоже хвастался, будто стихии может устраивать. Чтобы, значит, начальство его не кайлом махать поставило, а куда полегче. Ну, свод и обвалился. Вот незадачка-то! И прямо на устроителя.

— А с другими двумя баллусцами этот Байджи не знаком?

— С Уджирро-то? Вроде, нет. Так вот, стало быть …

Девица Лаирри появляется в зале. Ищет глазами глаза благородного Родэна.

— Ну, что, господин? Петь будем?

— Дитя мое! Здесь досточтимые жрицы! Можно ли? К тому же, наши песни не подходят к Старцеву месяцу.

Рыцарь учтиво кивает в сторону устроителя. Вот, мол, мастер объяснит.

— А по-моему, как раз подходят. Про свадьбу же! Досточтимые, а, досточтимые? Давайте, мы для вас споем!

Ну хорошо, разрешает Виндарри. Только не очень громко. Чтобы не будить тех, кто уже отошел ко сну.

— Мы тихонечко!

Благородный Родэн смущенно кланяется. Уходит к себе, возвращается с сазом.

Устроитель берется за гудок. Мастер Бубурро будет отстукивать ладонями по столу.

Песня эта — про мардийского жениха. Старая, да на новый лад. Андохари поет за матушку, Лаирри — за дочку.

 

Пора тебе, дитятко, замуж,

Приспела пора под венец —

Не даром наведался к нам уж

На двор камбурранский купец

 

Матушка, матушка, нет, никогда!

Я еще, матушка, так молода!

Твой камбурранец мне жизни не даст,

Карлам меня он за лангу продаст.

 

У Андохари — хороший голос, привычный к сельским песням. У Лаирри же — новейшие приморские ужимки.

 

Давно ты созрела для брака,

Невеститься долго — позор.

Лихой диневанский вояка

Заглядывал к нам за забор…

 

Матушка, ты северянам не верь —

Этакий муж будет истинный зверь.

Будет охаживать мне вечерком

Белое тело тяжелым дрючком.

 

Досточтимая Виндарри строга, но не сверх меры. Отчего бы живым, пока живы, не потешиться? Столичная гостья слушает с улыбкой.

 

Тебе уже, доченька, двадцать,

И срок твой давно уж настал.

Моряк диеррийский, признаться,

Заслать к тебе сватов мечтал…

 

Пусть он мечтает, не вредно мечтать,

Не отдавай моряку меня, мать!

В каждом порту у него по жене —

Этого, что ли, желаешь ты мне?

 

Благородная Эльдаррани как стояла, так и стоит за спиною у Виндарри. Если захочет, та всегда может откинуться, опереться. Кости у досточтимой слабые: тяжело долго сидеть на лавке без спинки.

Спрашивается: многие ли из рыцарей-мужчин  сообразили бы этак встать?

 

Всего тебе, милая, мало,

А время идет и идет.

Вот зодчий княжой из Ви-Баллу —

Авось он тебе подойдет?

 

Ви-баллуский зодчий, быть может, не плох,

Да только с ним жить упаси меня бог:

Радеет для князя и днем, и в ночи,

Заставит супругу с ним класть кирпичи.

 

Саз у благородного Родэна — длинный, с отличным звуком. Грушевое, как положено, тулово, рукоять длиной в три пяди, трижды по две жильные струны. Немногие за пределами княжества Умбинского так хорошо владеют этой музыкальной снастью: старинной, еще древленской.

Зато гудок — любимая забава всего мэйанского востока. Сосновый, длиною в локоть, тулово лодочкой, струны волосяные, смычок — из простого лозняка.

 

Ужели завелся любовник,

Коль гонишь любого из них?

Миджирский портовый чиновник —

Ну чем он тебе не жених?

 

Матушка, нам не подходит и он —

Наверняка, арандийский шпион.

Как арандийского зелья хлебнет,

Прямо в конторе на месте уснет.

 

Взгляда досточтимой Убимерру не поймать никому. Ни устроителю, ни благородному Родэну.

 

Пора мне найти хворостину —

О чем только думаешь ты!

Но есть чародей из Умбина

Волшебной, поверь, красоты!

 

Вся красота его — низкий обман:

Это коварный лешак-шарлатан!

Только попробуй в него не поверь —

Выставишь сразу смешенца за дверь!

 

Последний припев. Ради него Андо и Лаирри и разучили песню. Чтобы постылый правовед Баккобай не слишком убивался.

 

Куда мне деваться от срама,

Куда от позора бежать?

Ведь писарь мардийского храма

С тобою слюбился, видать!

 

Ах, матушка, брачного часу

С мардийцем я жду, не дождусь!

Наденет он черную рясу —

И снова к тебе я вернусь!

 

— Неплохо, — сказал благородный Родэн с видом скромного учителя. Вы, дети мои, делаете успехи.

Как расцвела Андо!

Виндарри обратилась к устроителю:

— Помните ли Вы, Байджи, Вашу прошлогоднюю песенку?

— О, конечно. Благодарю, досточтимая, что не забыли.

— Спойте тем, кто не слышал.

— Если позволите. Это первая моя песня с тех пор, как мой наставник, мастер Хаккеди, передал мне свой гудок. Песня про здешнее гостеприимное пристанище.

 

«Синяя соня», изысканный стол

Яства для самых капризных…

Кто-то незримый меж нами прошел:

Это, наверное, призрак.

 

Мы ли минуем мардийский приют?

Мы ли сюда не заскочим?

Здесь досточтимым вина поднесут,

Пива нацедят и прочим.

 

Смертный ли хочет могилу обресть,

Ищет ли правды ходатай,

Всех размещают с удобствами здесь

Тэнни и Джа бородатый.

 

Жречества нашего избранный круг,

Рыцари и государи

Все принимают стаканчик из рук

Милой моей Андохари.

 

— Государи? — вполголоса спросила Убимерру у Виндарри

— Здесь бывал покойный князь Вонгобул. Ну, и княжич Дарри, конечно.

 

Здесь вечерами гулянка слышна,

Видны веселые лица.

Если ты с нами не выпьешь вина,

Выпьет его Винопийца.

 

Слышишь? Не орочья грянула рать,

Взвыла не сквила морская —

Кормчий Губалли пустился плясать,

На ноги всем наступая.

 

— Губалли тоже заплывал в город Марди?

— О да. Спросите благородного Убуду, он Вам расскажет.

 

Зеркало чисто оттер рукавом

Кто-то из белого клира

И пробирается к двери бочком

С кругом отменного сыра.

 

Кружки и миски взлетели, кружась,

Грохнулись на пол стаканы —

Что же под стол свои руки, смутясь,

Прячете вы, шарлатаны?

 

— Белый жрец… Сам Предстоятель, Кладжо Диеррийский?

— Да, он, бывало, гостил здесь. Что до кудесников — то помянутый мастер Хаккеди был любитель застольных наваждений.

 

Реками синими льется вино,

Плещет волна в подоконник.

Кто-то невидимый входит в окно:

Это умбинский законник.

 

«Всем оставаться на прежних местах! —

Гаркнул законник сурово, —

Где-то меж вами таится в тенях

Дух Хандо-мея степного.

 

Эй, выходи, нераскаянный дух,

Чудо скабрезных картинок!

Ибо осталось одно нам из двух:

Жалоба иль поединок!»

 

Рыцарь Убуду тогда не скрывал

Ни удальства, ни отваги:

Чинно законнику он указал:

Прежде покажьте бумаги.

 

«Может, и есть среди нас Хандо-мей,

Врать тебе, стряпчий, не буду» —

Только законник, большой чародей,

Чары навел на Убуду.

 

Лани поднялся, могучий, как хоб,

Вооружась кочерёжкой,

Бакко нацелился стряпчему в лоб

Длинной серебряной ложкой.

 

Стряпчий, заслышавши звон серебра,

Выклик издал непотребный,

И, обратившись в седого бобра,

Кинулся прочь из харчевни.

 

Стряпчего видя ужасный конец,

Стены слегка содрогнулись,

Пьяный и трезвый, живой и мертвец,

К выходу все ломанулись.

 

Только в углу за мешками с мукой

Дремлет с улыбкою свинской

Кто-то совсем незаметный такой:

Это Насмешник Умбинский.

 

— Знаю я, кажется, этого законника, — рассмеялась Убимерру.

— Я тоже спою! — объявил старик Бубурро. В честь нашей гостьи. Песня про Ярри Хандо-мея и праздник Рогатого.

— Мастер! Как можно? При досточтимых?! — вскинулся благородный Родэн.

— Песня благочестивая. Славит наш союз со степью. К тому же, наш заступник, боярин Кантамулли — потомок Хандо. Сам Ларинджи ему землю близ Марди завещал!

— Это, мастер, дела достославные. Однако же…

— Не хошь — не слушай.

Рыцарь отложил свой саз в сторону. Запретить, мол, не могу, но и подыгрывать не буду.

— Вы, Андохари, и ты, Лаирри. Если станете подпевать этой распутной чепухе, не просите меня больше, чтобы я вас учил настоящей музыке.

— Хорошо-хорошо.

Устроитель провел смычком по струнам.

— И уж от Вас-то, мастер Байджи, я никак не ожидал, чтобы Вы…

Горняк Бубурро запел:

 

Велит Яррими Хандо-мей

Седлать подкованных коней,

Лицо свое скрывает за личиной,

И скачет он, совсем один,

В богатый город Ви-Умбин,

И скачет он на юг дорогой длинной.

 

Личину яррину узрев,

Выходят шесть умбинских дев,

Загородив наезднику дорогу:

«Остановись, отважный мей,

Порадуй девушек скорей,

И прогони томленье и тревогу».

 

«Чтоб вам распухнуть и сгореть!

Я должен в Ви-Умбин успеть,

Вайамбин праздник там настанет вскоре,

Увы, увы, я с юных лет

Принес Рогатому обет —

Не причиню я в жизни дамам горя!»

 

Проведши с ними три часа,

Через овраги и леса

Опять несется к Ви-Умбину Ярри,

Но путь его загорожен:

Стоят двенадцать пылких жен

И полыхают, словно на пожаре.

 

«Ах, чтоб вам стать добычей бед,

Но не нарушу я обет,

Дабы хулитель мея не ославил!»

Опять с коня спустился он

И удоволил страстных жен,

И их весьма довольными оставил.

 

Он скачет день и скачет три,

И вот уже, смотри, смотри,

Вдали белеют стены Ви-Умбина.

А у ворот, как стая мух,

Жужжат две дюжины старух,

И тянутся сорвать с него личину.

 

«Спаси меня, рогатый бог

Ах, дамы, я и стар и плох

Но уступаю вашим настояньям!»

И Ярри рухнул к ним с седла,

И ни одна там не была

Его не удостоена вниманьем.

 

Когда вползал он в ворота,

Молва пошла из уст в уста,

Сбежались все, и меи, и не меи,

И хоть Яррими был без сил,

Его Вайамба укрепил,

И мигом стал он прежнего сильнее.

 

И помнит город Ви-Умбин,

Его дубину из дубин,

И верность плодотворному обету.

Послушай, друг, пойдем же в круг,

Небось, и сам ты Яррин внук,

Давай докажем это всему свету!

 

Дослушавши — ибо его Бубурро слушал — рыцарь, весь пунцовый, удалился к себе в покои. Оруженосец Лугго ушел за ним.

Досточтимая Виндарри заметила мастеру Бубурро: жизнь Яррими Хандо, сподвижника боярина Ларинджи, заслуживает быть воспетой с более подобающей стороны. На том и простилась с Убимерру, с гостями «Сони» и отправилась в храм.

Благородная Эльдаррани проводит ее и вернется. Заночует в «Соне»: займет одну из свободных комнат.

 

До часа Премудрой я сидел, тупо глядя в устроительские чертежи.

Завтра — наш с Бролго обряд. Дайте Семеро, чтобы до утра бедняга мой не улетел в теплые страны. На представлении же юг, Вингару, обозначать буду я, так что тянуть его должно ко мне.

Аникко спросит, написал ли я песню. Я и не брался. Вместо этого скачут по чертежу стишки вроде тех, какими знаменит боярин Дагу.

Ибо к Уби-нум подходят лишь дибульские строки.

В «Соне» тишина. Слышно только, как кашляет у себя старик Бубурро. С его горняцкими вытравленными легкими — только петь.

Наверху, у досточтимой Уби — тихо. Сквозь потолок я не чувствую ее. Сам виноват: расставил вещи так, что светелка ощущается как сплошное Равновесие. Или нынче по сравнению со мной самим даже буря Плясуньина месяца покажется образчиком равновесия?

Я попросил у Старца Каменного сил уняться. Трижды прочел все четыре молитвы, какие знаю. Раздул жаровенку, поставил подогреть чайник.

Поднялся наверх, постучался к Уби-нум.

Она сидела у стола, лицом к окну. Лампы не зажгла, но достала чародейский фонарик. Услышала, что я иду, закрыла толстую тетрадь в кожаной обложке. На дверь не оглянулась.

— Пора, досточтимая. К полуночи наш купец ждет нас.

Встала. Подошла.

— То явление всякий раз случается в полночь?

— Как я понял — в любое время, что уважаемый Берринун пробует подступиться к своей супруге с намерениями, угодными Старцу и Рогатому.

— Но нынче — не в трауре ли купец? И супруга его?

— Целомудрия их траур не требует. Матушка-покойница очень хотела внука. Лучший способ помянуть ее…

— Хорошо. Я поняла.

Уби-нум прочла молитву. Мы спустились. Медленно прошли по проходу и зале до входа в контору и назад.

Я пробовал понять, что творится за дверьми семьи Каданни по части Премудрости и Смерти.

Не почуял ничего.

Только стихии досточтимой Уби.

Кончился час Премудрой, наступила полночь, час Судии. Позади нас стукнула дверь. Потом — другая. Наверное, Берринун Каданни пошел от жены к себе.

— Вы обещали известить купца прямо сейчас?

— Нет, досточтимая. Погодим до утра. Но я бы хотел услышать, что Вы видели.

— Идемте ко мне.

Я прихватил чайник, кружки и двинулся наверх.

У себя в светелке Уби-нум снова уселась за стол. Я — на табуретку, так, чтобы на меня приходилась точка Равновесия.

Итак, чародейская обстановка на постоялом дворе «Синяя соня» в ночь с тринадцатого на четырнадцатое число месяца Старца 585 года.

Сначала — семья Каданни. Волшебных предметов два. Оба — посередине комнаты на высоте стола. Кольцо и сосуд вроде бутылочки в пядь высотой. А точнее — жидкость в сосуде.

Пока Уби-нум наблюдала, чародейское свечение вспыхнуло еще в одном месте: очертаниями похоже на лежащего человека.

В первый миг свечение это цветом не отличалось от того, что в бутыли. Потом вдруг изменилось.

— Сожалею, мастер, но Вы не ошиблись. Этот второй цвет был именно тот, какой дает чернокнижие. Если бы я могла изучить все подробнее… Получить для исследования жидкость…

— Не сомневаюсь, досточтимая сделает это. Полномочия столичной жрицы…

— На подданных князя Баллуского они уж точно не простираются.

— Но — незаконное волшебство! И потом, кто же говорит об изъятии именем Премудрой? Можно же и, как бы это сказать, подойти к делу негласно…

Чего не сделаешь любови ради! Уби-нум, чего доброго, подумала, что я — бывалый кабацкий ворюга.

— Только я бы просила, если возможно, погодить пару дней. До погребения покойной купчихи.

Ибо Каданни — не единственные в «Соне» обладатели волшебных штучек.

— Благородный Родэн?

— Мастера это удивляет? Рыцарь ведь, кажется, намерен принять обеты в храме Безвидного…

— О!

— Станет Вашим собратом, не так ли?

Да. Меня, конечно, Уби тоже просвечивала. На шее у меня одно из зерен в четках — шар Безвидного. Маленький, но благословенный в храме знак Равновесия. Ношу ведь его, а сам держусь сейчас лодыжками за табуретку так, будто «Соня» — ладья, терпящая бедствие в Бешеном море близ острова Унгариньин.

Каждый вдох Убимерру-нум — волна вверх. Каждый выдох — вниз. И другой опоры нет, кроме отблеска чародейского света на кончиках убиных ресниц.

— Кстати, мастер. Что это за истуканчик у Вас — там, на нарах?

— Изваяние Халлу-Банги. Тоже освящено в храме.

— Способствует усвоению богословия? Благое дело.

Уби, Уби, попросила бы ты отдать тебе моего Халлу-Банги на исследование — я бы отдал.

Она не попросила. Продолжала рассказывать.

— У Уджирро Баллиджи волшебства нет. У Бубурро — нечто плоское, суставчатое, длиной аршина в два. И наверное, я не выдам ничьих тайн, если скажу: мы с Вами нынче не одни любопытствовали насчет волшебства.

— Кто еще?

— Благородная Эльдаррани.

Вопрос: как же я не расчухал, что за дверьми рыцаршиной комнаты пребывал не Владыка, а Премудрая?

— Это хорошо или плохо?

— Увидим. Доброй ночи, мастер!

Дальше я сотворил главную глупость своей жизни.

Вместо того, чтобы откланяться и уйти, я встал и подошел к Уби-нум.

Спросил:

— А мне точно уже надо уходить?

Наверное, болван, склонный во всех своих поступках видеть одну только благовидную сторону, думал при этом, что всего лишь напрашивается еще посидеть, поговорить.

Но есть ли, скажите мне, на Столпе Земном хоть одна живая тварь, что расценила бы мои слова иначе, нежели как наглое домогательство?

Уби-нум глянула на меня. Улыбнулась, точно так и ждала, когда я что-нибудь этакое ляпну.

Будто весь, как есть, Конный рынок города Ви-Умбина изловил меня за шкирку — вора, древленя и смешенца, только что сведшего коня Толмача из табуна Медных Елли-меев. Изловил, глядит нежно, лакомо, предвкушая, что со мной сделает. Сам напросился!

— Иди, Байджи, иди. Мне утром еще молиться…

Я хотел несчастной любви? Получил. Ох, как получил. За один день — и на всю жизнь.

Спустился. Улегся на нары, укрылся одеялом. Размеры устроенной мною только что лажи оценивать — отложил до утра.

Слышал, как по двору скрипят сапоги сторожа Каупы. Где-то в жилых покоях стукнули оконные ставни. Не у Уби, а внизу. Может быть, у мохнонога.

Андохари прошла через девичью со двора. Я не стал окликать. Несла она полное ведерко воды.

А вода-то в Марди по ночам — Владыкина, сонная.

Неужто у Андо с рыцарем так все худо? Или это для отца с матушкой? Или для кого-то из постояльцев?

Около середины часа Судии кто-то прокрался из жилых покоев в залу.  Прошелся вдоль нар.

Лаирри. Как я мог забыть.

Устроители, конечно, развратники, но не настолько, чтобы, назначив ночное свидание барышне, самому заночевать у другой. Что бы ты там ни думала, Уби.

— Не спишь? Иди сюда, только тихо.

Она забралась на нары. Уселась: этак на бочок, упершись локтем в сверток с обезьяньим нарядом. Точь-в-точь — томная барышня с печатных картин.

Мне как кавалеру следовало бы встать и улечься соответственно: чтобы головой касаться ее колен. Но я же теперь, как известно, несчастный влюбленный, ничто мне не мило.

— Ну?

— Что сказать тебе, Лаирри… Давно твоя госпожа на ночь зелье глотает?

— Зелье?

— Я все видел. Только что. Велики чудеса Премудрой.

— Аа. Ну, считай, с самой свадьбы. Ей свекровь, покойница, подарила.

— Свекровь? Что-то тут не то. Усопшая уважаемая Каданни, я слыхал, внуков хотела?

— Ну да. И что?

— Да то, что вся бездетность уважаемого Берринуна, сдается мне, от этого зелья.

— Он не пьет!

— Зато хозяйка пьет. А потом, чуть только муж к ней прикоснется, на него, бедного, наваждение находит.

— Да ну?

— Вместо любимой супруги видит он мертвое тело. Или остов. Или еще что-то пострашнее остова.

— Семеро на помощь!

— Однако это так. Ты, Лаирри, при госпоже Каэлани жила и до ее замужества?

— Да.

— То есть ты знаешь, кто был тот ее возлюбленный, с кем ее разлучили?

— Никто никого не разлучал. Она жениха любила. А он…

— Кажется, я понял. Жениха звали Кеаро?

— Дык-ть! И родители согласны были. А уж хозяйка… Лет с двенадцати всё по нём обмирала.

— А Кеаро возьми и откажись от нее?

— Сказал: я, мол, тайные задания храма лилового исполняю, мне жену — нельзя. В кабаках по три девки враз — можно, а жениться…

— Пришлось отцам все спешно переиграть, выдать Каэлани за Берринуна?

— Угу.

— А свекровь сжалилась над невесткой, дала ей зельице?

— Угу.

— Что же она сына-то не пожалела?

— У них в дому одна Столпу Земному затычка: Кеаро, Кеаро…

— Грустно. И зазнобы у Берринуна нету?

— Куда там! Он иной раз дыхнуть боится, как бы дома Каданни не осрамить.

Лаирри помолчала.

— Наверное, все оттого, что они, хозяин и Кеаро, близнецы. Одному вся наглость досталась, другому — одно пресмыкательство.

— Дабы они дополняли друг друга своей несхожестью. Как Исполин и Змий. Хотя Змием, вообще-то, надо было быть Кеаро как лазутчику.

— Ага. Для равновесия, значит…

— Именно!

— Вроде как мы с Маларади.

— А ваша разность в чем?

— Ну, как же. Он в конюшне, я в доме. Я человек, он нелюдь. Он образина страшная, я…

И замолчала.

— Не скромничай. Красавица, красавица.

Тихая мардийская ночь месяца Старца. Яблочный дух из девичьей: не всё, видно, варенье еще переварили.

— Мастер? А у тебя зазнобы есть?

— Откуда, Лаирри?

— Ты ж всюду ходишь. Навроде капитана, только посуху. 

— Вот-вот. Сухопутный капитан, музыкант безухий. Я даже на Диерри не был. Не говоря уже о загранице.

— А правду про тебя говорят, что ты баб по стихиям себе подбираешь?

— Как это?

— Ну, нынче с музыкантшей, завтра с капитаншей…

— Нет.

— А почему?

— Не знаю, Лаирри. Видно, далеко мне до Хандо-мея.

— Ты, что ли, того?

Исключительно учтивый вопрос. Особенно нынешней ночью.

— Все дело, наверное, в том, что я слишком многого сразу хочу. Не только чтобы Рогатого славить вместе, но и остальные стихии. Вместе странствовать, петь, денежку зарабатывать, учиться, стихии устроять. А жизнь такая, сама понимаешь, мало кого обрадует.

 

Утром накануне преполовения месяца Старца устроитель стихий проснулся позже всех.

Вдова Миэкку в общей зале у окошка уже рисовала чье-то поминальное изображение. Из покоев благородного Родэна старческий голос требовал чаю. Девица Андохари, не отзываясь, хмуро протирала тряпкой большой стол.

Мастер Байджи пожелал всем помощи Семерых, прихватил полотенце и вышел: к речке, умыться.

Во дворе раздавался лязг железа. Благородный Родэн упражнялся в искусстве боя на мечах. Противником ему была храмовая поединщица Эльдаррани.

Мастер вышел со двора на луг. Стал спускаться к берегу реки.

У самой воды прохаживался баллуский ходатай Уджирро.

— Семеро в помощь, уважаемый!

— Вам того же.

Судя по всему, баллусец кого-то ждет. И устроитель ему нынче утром совершенно ни к чему.

Мастер Байджи скроил проницательную рожу. Повернул прочь от реки, вверх по лугу к дому. Зашел в уборную.

По берегу со стороны Камбурранского моста пришел тот, кого поджидал Уджирро: человек в черном облачении, хромой, худой, но необычайно широкий в плечах и груди, словно бы под жреческим одеянием он носил кожаный доспех.

Беседа между жрецом и баллусцем продолжалась не более одной двенадцатой части часа. Никто за это время не пожелал посетить обширного уборного сарая «Синей сони». Устроитель Байджи спокойно мог наблюдать за лугом и берегом сквозь щель меж досок.

Досточтимая Виндарри в тот час шагала по главной дорожке Кладбища в сторону храма Владыки. Вдруг прямо перед ней невесть откуда выскочила и остановилась тварь живая ростом с человечье дитя возраста Безвидного. Мохноножка: кудрявая голова, круглая рожица, рубаха навыпуск, сборчатая цветастая юбочка.

— Благословите, досточтимая!

— Да свершится над тобою справедливость Судии. Да примет тебя Владыка в час, когда придет твой срок.

— Вы младшая жрица из храма, что на Кладбище?

— Да.

— Пляшите!

— Что?!

— Письмо Вам!

И сунула в руки жрице свернутый трубой лист бумаги. Написано по-мэйански, никак не запечатано.

— От кого?

— Почем я знаю. Как бишь его: Одинокий Соня или что-то вроде.

— Ты ничего не напутала?

— Как можно! Тем и живем, что послания разносим.

Досточтимая пробежала глазами послание.

— Как выглядел тот, кто тебе вручил это?

— Собою видный. Волосы вьются, нос стрелкой, борода веником. Одет богато. Я сюда от самой границы бежала!

— От какой границы?

— Да камбурранской же. Он сказал — досточтимая получит весточку, порадуется. Денежку даст.

— Он ошибся.

— Ну досточти-и-и-имая!

— Хорошо. Зайди на подворье Судьина храма. Спроси, где мой покой, тебе покажут. Все, что найдешь под окошком — твое.

— Мыша летучего держите?

— Кому мышь, а кому и собака.

— Знамо дело. На базаре за дерьмо ихнее по сребренику за фунт дают.

— Вот-вот.

— Ну, ладно. Но если ответ со мной передавать надумаете, тогда — деньгами рассчитываться будем.

Жрица Виндарри зашла в ограду одной из гробниц. Присела на скамье, перечла письмо. Чем дальше читала, тем более суровым делался ее взор.

А когда поднялась, то пошла не в сторону «Сони», а назад, к храму Судии. Прямо в покои настоятельницы.

— Кажется, досточтимая, произошла ошибка. Мохноножка-письмоноша передала мне грамоту, написанную для другой.

Настоятельница прочла:

 

ДА ПРЕБУДЕТ МИЛОСТЬ ВЛАДЫКИ НАД ДОСТОЧТИМОЙ КАК НЫНЕ, ТАК И ПО КОНЧИНЕ! НЕ СМЕЮ ТЕШИТЬ СЕБЯ СУЕТНОЙ НАДЕЖДОЙ, ЧТО, ОТРЕШИВШИСЬ ОТ МИРА, ДОСТОЧТИМАЯ ПАМЯТУЕТ О ПРЕСТАРЕЛОМ ДРУГЕ СВОЕМ; ОДНАКО ЖЕ ТЕШУ СЕБЯ УПОВАНИЕМ, ЧТО СТОЛЬ БЛАГОЧЕСТИВАЯ ДАМА НЕ ЗАБЫЛА КРЫЛОПЛЕЩУЩЕЕ ЗНАМЕНИЕ, КАК ОКАЗАЛОСЬ, ПРЕДНАЧЕРТАННОГО, ДАРОВАННОЕ ЕЙ ДВАЖДЫ ДЕСЯТЬ ЛЕТ НАЗАД НЕДОСТОЙНЫМ ЛЮБИТЕЛЕМ ЗНАНИЯ. НЕ СОМНЕВАЯСЬ, ЧТО ПРОШЛОЕ МАЛО ТРЕВОЖИТ УСТРЕМЛЕННУЮ ДОЛУ, СМЕЮ ВСЕ ЖЕ ИЗВЕСТИТЬ ДОСТОЧТИМУЮ О ПОИСТИНЕ БЕДСТВЕННОМ ПОЛОЖЕНИИ НЕКОЕГО ИЗВЕСТНОГО ЕЙ ОТРОКА. ХОТЯ, НЕСОМНЕННО, ДОСТОЧТИМАЯ ВЕДАЕТ, ЧТО ОТРОК СЕЙ ПРЕБЫВАЕТ НА ВЕТРУ, ОДНАКО С ПРИСКОРБИЕМ СООБЩАЮ, ЧТО НЕКИЕ ЗЛОМЫСЛЕННЫЕ ИЗУВЕРЫ, ИМЕНУЮЩИЕ СЕБЯ ИСКАТЕЛЯМИ СОВЕРШЕНСТВА, ОВЛАДЕЛИ ПЛОТЬЮ ЕГО, ХОТЯ, ПО МИЛОСТИ СЕМЕРЫХ, НЕ ДУШОЮ (КАКОВАЯ, БЕССПОРНО, ИСПОЛНЕНА ИСТИННОГО БЛАГОРОДСТВА). ЖЕЛАЯ И СТРЕМЯСЬ ИЗБАВИТЬ СТОЛЬ МНОГО ПЕРЕНЕСШЕГО ОТ ДАЛЬНЕЙШИХ СТРАДАНИЙ, ДВИЖИМЫЙ ДОБРОЖЕЛАТЕЛЬСТВОМ СОПОЛОЖЕННОГО, Я, ТЕМ НЕ МЕНЕЕ, ПО РЯДУ ПРИЧИН НЕ СЧЕЛ ВОЗМОЖНЫМ ПРИБЕГНУТЬ К ПОМОЩИ СЛУЖИТЕЛЕЙ ЗЕМНЫХ ПОВЕЛИТЕЛЕЙ — ПОЛАГАЮ, ЭТО НЕ РАЗГНЕВАЕТ ВАС. ВСТУПИВ В ПЕРЕГОВОРЫ С ИСКАТЕЛЯМИ ПОД ЛИЧИНОЮ КОРЫСТНОГО ПОСРЕДНИКА, Я С ТРЕПЕТОМ УЗНАЛ, ЧТО БЕССЕРДЕЧНЫМ СУЩЕСТВАМ ПОТРЕБЕН НЕ СТОЛЬ САМ ОТРОК, СКОЛЬ ИЗВЕСТНАЯ ВАМ МЕДЬ С СЕВЕРА (ИЛИ, ТОЧНЕЕ СКАЗАТЬ, С СЕВЕРО-ВОСТОКА). ОНИ СКЛОННЫ ПРОИЗВЕСТИ СЕЙ ОБМЕН, НО АХ! ЧТО МОЖЕТ СДЕЛАТЬ БЕССИЛЬНЫЙ ЛЖЕПОСРЕДНИК, ЕСЛИ ЗА СПИНОЮ У НЕГО НЕ СТОИТ ИСТИННЫЙ ОБЛАДАТЕЛЬ? СОЧТЯ НЕОБХОДИМЫМ ПРИБЕГНУТЬ К ВАШЕМУ СОВЕТУ, ЗАВЕРЯЮ В СВОЕЙ ГОТОВНОСТИ И ДАЛЕЕ СПОСПЕШЕСТВОВАТЬ ОСВОБОЖДЕНИЮ БЛАГОРОДНОГО ЮНОШИ В МЕРУ ВОЗМОЖНОСТЕЙ, КАКОВЫЕ ВЫ СОБЛАГОВОЛИТЕ МНЕ ПРЕДОСТАВИТЬ. ЕСЛИ СОЧТЕТЕ ПРИЕМЛЕМЫМ ПОЙТИ НА СОГЛАШЕНИЕ С БЕЗЖАЛОСТНЫМИ ИЗУВЕРАМИ, ИЗВЕСТИТЕ МЕНЯ ЧЕРЕЗ ПОДАТЕЛЯ СЕГО ЛИБО ИЗБРАВ ИНОГО ВЕСТНИКА. ЕСЛИ ЖЕ ВОЛЕЮ ВЛАДЫКИ ПРИСПЕЛ ЧАС ТОГО, КТО НОСИТ БЕЗРУКОГО, ПОКОРНЕЙШЕ ПРОШУ ТАКЖЕ ДАТЬ МНЕ ОБ ЭТОМ ЗНАТЬ, ДАБЫ МОГ Я НЕЗАМЕДЛИТЕЛЬНО ПРЕРВАТЬ СТОЛЬ ОТВРАТИТЕЛЬНЫЕ МНЕ СНОШЕНИЯ. ПО ПОНЯТНЫМ ВАМ ПРИЧИНАМ Я БЫЛ БЫ ОЧЕНЬ ОГОРЧЕН, ЕСЛИ БЫ ХРАНИТЕЛЬ ГОР И ЛЮДИ ЕГО НАЧАЛИ БЫ ЗАДАВАТЬ МНЕ ВОПРОСЫ; ВЫ ПОНИМАЕТЕ, ЧТО КАК ВЕРНОПОДДАННЫЙ Я БЫЛ БЫ ВЫНУЖДЕН СООБЩИТЬ ИМ НЕЧТО НЕБЕЗЫНТЕРЕСНОЕ И ДЛЯ ОПЕКУНА ДРЕВНЕГО НАРОДА.

ПРОШУ ОСОЗНАТЬ МОЕ НЕТЕРПЕНИЕ, ИБО В ПОЖИЛЫЕ ЛЕТА СОМНЕНИЯ СУГУБО ТЯГОСТНЫ.

УЕДИНЕННО ДРЕМЛЮЩИЙ АДЕПТ НЕКОЙ ИСТИНЫ.

 

Вымогательство — подытожила досточтимая Дьенго. Тем более бесстыдное, что облекается во мнимо-благочестивые слова.

— Но к тебе, Виндарри, все сказанное никак не подходит. Или тебе знакомы отроки, пребывающие на ветру?

— То есть радетели Плясуньи? Танцоры, воры, да еще и благородные? Нет. А кто такие — Искатели Совершенства?

— Изуверы. Тайная секта. Известна в приморских городах, большей частью в Ларбаре, начиная с послечумных времен.

— Занимаются похищениями знатных недорослей?

— И этим тоже.

— А что за Носитель Безрукого? Уединенно Дремлющий Адепт?

— Адепт — сиречь приверженец. Не знаю, кто бы это мог быть. Хранителем Гор называют князя Камбурранского.

— А Опекун Древнего Народа — светлый князь Умбинский?

— Да. Если получательница письма известит о вымогателе камбурранские либо умбинские законные власти, отрока, о коем идет речь, грозят убить.

— Что за исполинская медь?

— Я бы обратилась с этим вопросом к устроителю стихий.

— К устроителю?

— В последнее время чуть кто решит блеснуть ученостью, пускается в эти баллуские выкрутасы. Называя сторону света, подразумеваем стихию, род занятий, зверя, птицу, кушанье и так далее.

— Род занятий… Любопытно: к какой стихии относится благочестивая дама?

Настоятельница подняла глаза от грамотки. Виндарри продолжала:

— Что, если это послано Гамурре-Эниджи? Младшей жрице из храма Владыки? Мохноножка сказала: храм на Кладбище…

— Скорее всего, ты права. Мы, увы, мало знаем о досточтимой Эниджи. Ей покровительствует Гамурра-Мей, другой тамошний младший жрец. Именно он указал на нее настоятелю, досточтимому Кагами.

Младшая жрица Виндарри хоть и умерла для мира, но по праздникам к ней наведывается былая родня. Брат — секретарь баллуского подворья в Марди, батюшка — самый крупный в Марди поставщик поминальных покрывал и иного кладбищенского товара.

А у досточтимой Эниджи никакой родни нет. Или — все забыли ее.

Не так уж часто Владыкина младшая жрица появляется на общих обрядах Судьинского и Владыкиного храмов. Поговаривают, это оттого, что читать молитвы вслух она не решается из-за косноязычия. На щеке у нее большой звездообразный шрам. Вероятно, и язык поврежден.

Храм, как известно, принимает тех, кто от болезни ли, от раны ли, уцелел одною лишь милостью Владыки и Судии.

— Досточтимая прикажет передать письмо во Владыкин храм после того, как я сделаю себе список?

— Разумеется.

— С кем кроме Эль я могу посоветоваться? С устроителем, говорите Вы. А с досточтимой Убимерру?

— Можешь. Продолжайте с Эль наблюдать за постояльцами «Сони». Досточтимая Убимерру, говоришь, была дружелюбна? Поводите ее сегодня по Кладбищу. Утолите, как сможете, ее жажду знаний. Верно сказано у боярина Джалбери: тайны выдает не тот, кто отвечает, а тот, кто спрашивает.

Виндарри ушла. А настоятельница спустилась в книгохранилище. Нашла предлог удалить писаря Лани, сама же развернула на конторке толстый том, собранный из разномастных листов, где потрепанных, где чистых и добротных.

Давнее судебное дело. Кое-что досточтимая Гадарру-Дьенго решила освежить в памяти немедленно.

 

* * *

 

Постояльцы «Сони» собрались к завтраку за большим столом. Благородный Родэн все еще красен после воинских упражнений. Оруженосец его по-прежнему не разматывает шарфа с шеи. Старик Дуккун допросился-таки чаю, умолк, но в залу не вышел. Мастер Бубурро — это он отнес ему чайник — не сумел напроситься на разговор, так что теперь снова наседает на мохнонога. Уджирро и его слуга закусывают. Не приставай, мол, мил-человек, с вопросами, и никто из баллусцев тебя не тронет.

Купец Каданни скорбен после беседы с устроителем. Супруга его опять не снизошла до общего стола.

Устроитель Байджи — как на иголках.

Нет только божьих служительниц. Эльдаррани просила ее не ждать и пошла на Кладбище: встретить досточтимую Виндарри.

Убимерру-нум появилась первой. Молода, хороша. Отлично выспалась, искренне помолилась. Готова хоть сейчас приступить к богоугодному делу.

Устроитель увидал ее, вылез из-за стола, поклонился. Подошел.

Мастер Бубурро, не переставая занимать разговором джилловского лазутчика, прислушался.

— Простит ли досточтимая меня-болвана за давешнее?

— Да полноте, мастер.

— Купец Каданни поручил мне передать Вам — вот…

В руки жрицы перешел небольшой кошелечек.

Грубая работа. Каждый лазутчик знает: хочешь незаметно вручить кому-то записку, улику, что-то некрупное — сделай вид, будто передаешь деньги, расплачиваешься. Но жрице? Это тебе не девка продажная. Сказал бы хоть: жертвую на храм.

И при чем тут Каданни?

В залу «Синей сони» вошли досточтимая Виндарри и благородная Эльдаррани.

Обе любезно поздоровались с лиловой жрицей. Сели завтракать.

Мохноног Венко извинился перед собранием, отошел от стола. Выбрался во двор.

Устроитель сел. По-дибульски спросил через стол благородного Родэна:

— Мой господин! Что, ответьте мне, было в мире допрежь всего?

— Ничего, помимо Безвидного.

Не иначе, рыцарь успел договориться, чтобы пока то да сё, устроитель его натаскивал в богословии.

Рыцарша Эльдаррани что-то шепнула жрице Виндарри.

Если о сотворении мира благородный Родэн рассуждает не искуснее, чем дерется на мечах, — то Эльдаррани не посоветовала бы храму Безвидного посылать его обращать в семибожную веру дикие страны. Обученный воин, горячий, а толку никакого. В потешном бою Эль трижды обезоружила его и два раза по меньшей мере могла бы тяжело ранить.

— В чем тогда пребывал Безвидный?

— Ээ… В Равновесии, мастер.

— Равновесие же есть покой движущегося, единство различного. Как Вы поясните мне, мой рыцарь, что и чем тогда уравновешивалось?

— Халлу-Банги учит: простые силы. Число им неизмеримо, ибо счисление есть разъятие движения временем, силы же те вечностремительны.

— Будучи уравновешены, чем они становятся?

— Змиями, мой мастер.

— Как же тогда Вы ответите тем, кто возразит: змии возникли позже Старших богов, ибо делятся на огненных, водных, воздушных, земных…

Рыцарь не успел ответить. Вернулся Венко, весь красный, как заморская редька, и яростный, как допрежний змий.

С ладошек джилловский ходатай отряхивал птичьи перья.

— Ну и зачем? — вопросил он, обводя глазами залу.

— Что — зачем?

— Сволочь, сделавшая это, сама знает, что я имею в виду. Андо, деточка, позовите сюда Вашего отца.

Дамаджа Оборри вышел с кухни.

— Вы, уважаемый хозяин, мне за это ответите!

— Что случилось?

— Кто-то подстрелил давеча одного из моих голубей. Я, увы, начинаю подозревать, кто именно!

— Но как? Пробрался в ваши покои?

— Голубя я выпустил. Означенное лицо, видимо, поджидало во дворе с пращой. А еще город Судии! Средоточие законности!

Кабатчик с сомнением поглядел на него.

— Выпустили? Плясуньи Небесной ради?

Мохноног надулся.

— Я, изволите видеть, путешествую по делам. С птицами отсылаю послания начальству, получаю указания. Пусть тот урод, кто сбил моего голубя, до полудня вернет мне грамотку, которую нашел при нем. Или — Вы, уважаемый, крепко пожалеете!

— Так ведь записку могли уже прочитать. И переписать, — заметила жрица Убимерру.

— Не важно. Или Вы, уважаемый, прекращаете покрывать безобразников, что орудуют на вашем дворе — или я…

Мохноног долго еще сокрушался и грозил. Благородный Родэн с телохранителем под шумок удалились.

Досточтимые Виндарри и Убимерру вместе с рыцаршей Эльдаррани отправились осматривать кладбище. Устроитель увязался с ними.

По дорожкам между могил ветер перекатывает опавшие листья, гремучие, точно ржавое железо. Осенью мардийский тополь желтеет первым.

Начали с меньшей по размерам старинной части кладбища. Тут —  гробницы князей, бояр, знатнейших дворянских родов. Разорение, опала, княжий гнев, немилость Старца  Чадоподателя могут уничтожить семейство, но семейной могилы не отнимут. Не зря же в известном действе отрекшийся от своих земель боярин Ларинджи говорит: Остался мне клочок земли мардийской…

Устроитель остановился у склепа диневанских бояр Джалбери. Мичирину, великому поэту Объединения, здесь воздвигнут отдельный столб. Вокруг — ограда, сплошь увешанная листками бумаги и обложенная вощанками.

— Стихотворцы посвящают Мичирину свои сочинения? — спросил устроитель.

— Иные даже верят, будто покойный правит их, —  отвечала Эль. 

— Оставишь вощанку на ночь — а утром получишь свой стишок с замечаниями Мичирина? Неплохо. И что же, это правда?

— Неисследима милость Владыки.

Досточтимая Убимерру обратилась к тому, что искала: к надгробиям знатных дам, при жизни искусных в ткачестве.

Вот например, Нуннигай Магонарру. Скончалась в 570 году. Супруг ее бунтовал в 580-ом: не признал отречения князя Джагалли и восшествия на умбинский престол князя Джабирри, за что и понес справедливое возмездие. Судьба наследников неизвестна, за могилой смотрят лишь кладбищенские служители.

Но теперь храм Премудрой прислал жрицу помянуть госпожу. Неужто заодно косвенным образом и князь дает понять, что готов простить родичей недавних бунтовщиков?

— Знаете ли, друзья мои, каким было главное изделие, что сошло с ткацкого станка госпожи Магонарру? — спросила жрица Убимерру.

— Расскажите, досточтимая! — попросил мастер Байджи.

— Покров для некой святыни: изваяния дибульской поры.

— Молва приписывает дому Магонарру тайные занятия чарами. Будто бы применяли они для той цели кость древнего медного исполина, первотворения, любезного Старцу. Что само по себе, разумеется, нечестие.

— Напраслина, мой мастер. Медным Исполином назывался всего лишь истукан. Был он и вправду медным, рукотворным, хотя и весьма древним. Судя по описанию покрова, сотканного госпожой Нуннигай, размер его был — не более полутора локтей в высоту.

Досточтимая Виндарри спросила, очень медленно выговаривая слоги:

— Медный Исполин?

— Взгляните: здесь, на гробнице, герб Магонарру. Вот этот знак,  изображает, по преданию, древнего истукана.

С этими словами досточтимая Убимерру опустилась на колени. Разложила у основания магонарровского столба книгу, вощанки и тростник, а из рукава вынула мерную ленточку.

Все надгробия ткачей и ткачих будут тщательнейше описаны, обмеряны, срисованы, надписи на них переписаны в книгу. Таково поклонение, предписанное жрице Уби ее богиней.

— Что же сталось с наследниками? — спросил устроитель.

Не подымая головы, жрица Уби ответила:

— Когда поместье их осадило войско Князя Умбинского, дети бежали прочь вместе с наставником. Тот не сумел их защитить. Девушка и мальчик сгинули, так и не дойдя до боярства Тингон, где у них жила дальняя  родня.

— А куда девался истукан?

— Не в моих полномочиях называть это место, мастер.

Ясно. Изъяли диковинку, отвезли в Ви-Умбин, в подвалы Училища. А не сумели изъять — тем больший повод хранить дело в строгой тайне.

Виндарри осталась с Убимерру. Эль велено было проследить за устроителем.

У Байджи Баллуского могилы в Марди нет. Ибо дни свои провидец кончил в дороге, принятый Безвидным, Хранителем Путей. Надгробие богослова Халлу-Банги — каменный шар над простой плитой пестрого камня. Шар ни на что не опирается, между ним и плитой можно провести рукой. Что и сделал устроитель Байджи. Ибо на каждого, кто совершает подобное, по поверьям, нисходит невиданная тонкость по части божественной науки.

По дорожке мимо устроителя и рыцарши прошел, прихрамывая, жрец в черном облачении. Худой, широкоплечий.

— Кто этот досточтимый?

— Гамурра-Мей. Соплеменник нашей гостьи Убимерру.

— А говорят, жрецы Владыки в степи встречаются едва ли не реже, чем служители Премудрой.

— Досточтимый Гамурра — гордость Владыкиного храма. Обратился во правую веру, принял строжайшие из строгих обетов.

— Из какого степного рода он происходит?

— Кажется, из Дани-меев. Родня, что не удивительно, отреклась от него.

У поворота к досточтимому Мею с боковой дорожки шагнул высокий человек в поминальном плаще. Склонился, прося благословения.

— Благородный Родэн! Что бы это значило, госпожа?

— Господин, как видите, желает обратиться ко Владыке. Вам это странно, мастер?

Служение Безвидному, Творцу Жизни, никоим образом не исключает и Владыкина благочестия.

 

Когда Уби-нум с досточтимой Виндарри занялись описанием ткаческих гробниц, я вернулся в «Соню». Там тетушка Евелли уже успела примерить на Лаирри шкуру вингарского зверя. Наметила, что и где ушить. В наряде том пляшет обычно Бролго, а он —  мужчина рослый…

Лаирри хотела показаться мне в обезьянином обличии. Я отвечал: позже.

— Сейчас я схожу за письмом для твоей госпожи. Потом, если госпожа разрешит, пойдем вместе к лицедеям. Чтобы тебе староста тамошняя, Аникко, показала, где и как тебе плясать.

Сумеет ли, спросил я еще, тетушка Евелли смастерить из тряпок розу?

— Дык-ть! Помним, помним наставника Вашего…

Лет пять назад, мы с моими мастерами очутились в Марди одновременно с боярином Фарамедом Кай-Тирри. Чтобы вызвать улыбку на уста оруженосицы боярина, серьезной и измученной девочки возраста Обретения,  мастер Хаккеди наваждением создал целый ворох заморских цветов. Сказал: розы. Дескать, к глазам Вашим черным никакой из двенадцати северных цветочков не подходит.

Я пошел к Аникко.

Там тоже наряжаются. Джилл — курчавая мохноножка — пристраивает к поясу многочисленные кошелечки. А к ним — клочки бумаги с записью слов джилловой роли.

— Ты ж, Тале, вроде неграмотная? — спрашивают ее.

— Все равно. С бумагой оно способнее.

Шутка ли — целых четыре строчки! Такое не вдруг заучишь. 

Черноволосая стройная девица болтает о чем-то с Аникко. Не иначе, тоже лицедейка.

Я сел писать письмо. От имени храма Избавления: просьба к уважаемой Каэлани Каданни отпустить служанку ее Лаирри для содействия богоугодному делу. Гамурра-Микку, сказали мне, предупрежден. Подпишет.

Вдруг на плечо мое легла рука в боевой перчатке.

Я оглянулся — за спиной у меня стоял пират Золотая Борода.

Совсем как на картинках. Арандийская юбочка, вингарская шляпа. Куртка, вышитая драконами. Две перевязи крест-накрест, на каждой деревянное подобие палаша. В свободной руке — лохматая кукла.

— Кар-ринды! Кар-ринды! — верещит кукла противным голоском. Купи мне камушки, дядя, купи! Пестренькие! Хор-рошенькие!

Не продается, ответил я.

— Приятхно поснакхомиться! - молвил Золотая Борода совсем другим, густым и низким голосом.

А сам перчаткой поддел четки у меня на шее, потянул на себя.

— Отстань, бесстыдник, — велел я. Чревовещателей мне только не хватало!

Золотая Борода сокрушительно расхохотался.

С письмом, скрепленным печатью Избавленского храма, я вернулся в «Соню». Постучался в покои семьи Каданни.

— Да?

Тут я и сообразил, что голоса купчихи прежде ни разу не слыхал. Удивительное дело! Это при том, что Лаирри околачивается где угодно, только не подле госпожи. Другая бы уже горло надорвала. А эта…

— Позволительно ли войти?

Она сидела на постели, укрытая одеялом. На коленях — сборник дибульских молитв.

Купчиха? Боярыня! Арандийская царевна в изгнании!

Чтобы отказаться от этакой невесты, да еще богатой наследницы, воистину, надо быть Кеаро.

— Досточтимый Гамурра-Микку из храма Избавления молится за Вас, супруга вашего и за усопшую Минкурри.  Позволите ли подождать ответа?

Она кивнула. Прочла письмо.

— Высокоученый Байджи, так?

— С Вашего позволения — да, благородная Каэлани.

— Уважаемая. По мужу — уважаемая.

— Простите. Но тогда и я — мастер. По роду занятий.

— Могу ли я, отпуская с Вами свою служанку, полагаться на Ваши разум и благоприличие… мастер?

Глаза ее говорят: страмец ты несчастный! Я пожимаю плечами: тем лучше, мол. Благоприличию девицы Лаирри тогда уж точно ничего не грозит. На распутного мальчишку она похожа еще менее, чем я на вингарскую блудницу.

То-то и оно, говорят глаза благородной Каэлани.

Ведомо Плясунье: похоже, купчиха приревновала ко мне своего постылого мужа! Устроители — распутный народ. Попробуй только оставь с такими наедине молодого купеческого сына.

Но раз она ревнует — значит, для Берринуна еще не все потеряно!

Стало быть, госпожа согласилась. А там и роза подоспела. Мы с Лаирри захватили обезьянью шкуру и двинулись в храм Избавления.

Показались Гамурре-Микку. Тот в двух словах разъяснил Лаирри благочестивый смысл мардийского действа.

Ведомо всем: Владыка может во исполнение воли своей вселить душу усопшего в живое тело, дабы та совершила предначертанное ей и угодное Семерым. Действо — сродни этому. Тело, глаза, уста лицедея должны стать вместилищем для иного и большего, нежели он сам. Как воплощенный дух не щадит той плоти, которой пользуется, меняя тела по мере износа, так и роль — Герой, Злодей, Сподвижник, Безумец, Мудрец — не щадит ни сочинителя, ни исполнителя, переходя от поколения к поколению. Даже если ты всего лишь пляшешь и подпеваешь в хоре, помни: как нет спины у Владыки Мургу-Дарруна, так нет и незаметных меж теми, кто вышел на помост. Что же увидят зрители со своих повозок, ведомо не тебе, но Судии, ибо во благочестивом действе каждый видит долю своей судьбы.

Страшно? То-то же. За подробностями досточтимый отослал к Аникко.

— Явились, о светлые мои?

По голосу это чернявая девица. Но волосы ее уже перекрашены в двенадцать цветов. На плечах пестрый плащ, под ним латы из проклеенной рогожи. Штаны тоже пестрые. В руках — здоровенные счёты, у пояса деревянный меч.

Нельзя не узнать баллуского храмового воина.

— Больше открытости, мой рыцарь! Больше неподкупной честности на лице!

— Пусть ты, дитя мое, всего лишь блудница и сводня, но не бойся: я укажу тебе верную дорогу!

Просто удивительно. Благородный Локли, любимец Предстоятеля. Его речь, его повадка.

— Хочешь, ролями поменяемся? А то больно уж у тебя похоже выходит.

— Нет уж. Меня и так все за вингарку принимают.

Что же это за хор, где и баллуский рыцарь, и арандийский пират, и Джилл, и вингарская старуха? — спросил я у Аникко.

— Еще карл будет. Лиджи уже все равно. Пусть, мол, сами выкручиваются. Кстати, ты песню сочинил?

— Да. Петь не буду, пока мы с Бролго не управимся.

— Расскажи хотя бы слова.

Я прочел первую строчку:

Не глядите на меня, будто я умбло…

— Добро. Дальше можешь не читать. Все с тобой ясно. Иди к Бролго, я с твоей девчонкой потолкую.

Разные устроители по-разному готовят заказчиков своих к обряду. Ибо исследовать чьи-то стихии исподтишка, на ходу, как я у Уби-нум, - не дело. Нужно, чтобы перед тобой раскрылись.

Худшая беда Бролго — вечный страх, будто кто-то, разглядывая его, высматривает перья, спрятанные под будничной лицедейской одежкой. В таких случаях полезен прием мастера Байбирри: когда знаки стихий красками наносятся прямо на тело. По крайней мере, так мы точно знаем, где у нас Плясунья — на груди, у горла — и не ищем ее повсюду.

Если выражать силу каждой из стихий в числах от одного до двенадцати, то с Бролго дело обстояло так:

 

Безвидный — Равновесие: 11

Исполины — Устойчивость: 8

Змии — Подвижность: 3

Устроение стихий — Целостность: 5

Обретение сущности — Обособление: 7

Старец — Порядок: 8

Воитель — Натиск: 10

Плясунья — Свобода: 11

Премудрая — Проникновение: 12

Владыка Гибели — Воздаяние: 12

Рогатый — Буйная страсть: 5

Владычица вод — Приятие: 6

 

К Старцу, Плясунье и Премудрой я добавил по единице — за нынешний месяц, день и час. Ко Владыке — за место, к Плясунье и Владыке еще по единице за род занятий Бролго: лицедей и танцор. Еще единица к Плясунье — ибо Бролго отчасти птица. Единица к Воителю — ибо в его возрасте пребывает Бролго сейчас. 

Я не за то, чтобы поднимать все стихии до уровня самых развитых. Но змиев надо усилить.

Как? Едой. Приготовить длинный кабачок. Вместо перовой подушки набить мешочек сухого хмеля. Завтра перед действом — упражнения на ловкость и изворотливость. Неплохо было бы одолжить у кого-нибудь пояс с накладками: медными, а еще лучше бронзовыми.

Только я вспомнил, где видел такой пояс — у благородного Убуду — как приметил и самого рыцаря. Он сидел в соседнем покое, подглядывал через щель в стене. Понял, что я вижу его, надменно отвернулся.

— Напрасно, мой господин! Вернитесь-ка.

— Это еще зачем?

— Бролго как раз весьма полезно Ваше присутствие. Ибо Вы ведь сейчас, в каком-то роде, соглядатай, не так ли? А соглядатайство соответствует стихии Змиев.

— Не думайте, мастер, чтобы я Вам позволил проделывать эти ваши штуки, иди речь не о Бролго.

— А о ком? Ориджи, вроде бы, не жалуется на свои стихии. Хотя в эти дни она чем-то встревожена и помимо предстоящего действа. 

 

По пути устроитель Байджи видел, как баллусец Уджирро пререкался с двумя храмовыми копейщиками.

Овощей на рынке полно. Недолго и заблудиться между возов.

Позади устроителя очутился, откуда ни возьмись, мохноног Венко.

— Вы из столицы? — спросил он, так и стоя к Байджи спиной.

— Да, —  лазутчицким голосом отвечал тот. Обменяемся сведениями?

— Отлично. Что Вы хотите знать?

— Мм…

— Допустим: головорез Лугго, телохранитель рыцаря, следит за баллуским ходатаем Уджирро.

— А баллуский ходатай нынче утром встречался с досточтимым Гамуррой-меем. На лугу что между «Соней» и рекой.

— Ох, Хёкк и Тварин!

— А сейчас — беседует с черными копейщиками.

— Оо?!

Мохноног умчался в сторону Королевского подворья.

 

* * *

 

Обходя гробницы ткачих, жрица Убимерру заметила: за ней, крадучись меж столбов, следит какой-то человек. Сказала о том досточтимой Виндарри. Та огляделась по сторонам, спросила громко: кто здесь? Соглядатаю пришлось выйти и представиться.

Виндарри-то его знает. Это уважаемый Талимма Балбай, не последнее лицо мардийской ткацкой гильдии. С виду — благообразный старичок, седобородый, светлоглазый, одет весьма и весьма изящно.

Он крался за досточтимыми, потому что робел. Целью же его было — выразить почтение досточтимой Габирри-Убимерру и просить разрешения побеседовать с нею и вручить скромные дары от мардийских ткачей.

К закатному часу дары и впрямь были доставлены в светелку «Синей сони». Две штуки темно- и светло-лиловой ткани, сорок листов неплохой бумаги, кожаный переплет с застежками, хоть и без книги.   

Трудные времена выпали нынче мардийской ткацкой гильдии. Ибо со времен сошествия предков наших с дибульских гор нет в Мэйане страшнее распри, чем между храмами разных богов. А в Марди — страшно сказать — назревает по этой части некое весьма неприятное разбирательство.

Нынешней весной, около преполовения месяца Безвидного, скончался ткач Курмаджи. Молод еще был, около тридцати, но пил чрезмерно. Схоронили его, как положено, наследство откупили, вдове стали нового жениха приискивать. Она и сама ткачиха, тоже склонна к пороку пьянства: без пригляда того и гляди пустит прахом мастерскую, а мастерская неплохая.

Так вот. Меньше месяца тому назад ткачиха эта, Кудия, пожаловалась, будто видела мужа своего Курмаджи на стогнах. Один раз, другой…

— Восстал из гроба? Милость Владыки, так?

— Мы обратились к досточтимому Кагами во Владыкин храм. Он разгневался: быть такого не может! Обряд по уставу справлен был, никаких знамений не было. Упокоился, значит, ткач, а вдове его спьяну не то что муж, а умблы синие скоро начнут мерещиться.

— Что же Кудия?

— Потолковали мы с ней, образумить хотели. Велели пойти в храм Премудрой Ткачихи, помолиться об умудрении. Кудия помолилась, а Курмаджи являться не перестал.

— И что же дальше?

— Упокоить парня надо. А второй раз отпевать — нельзя! Вот и непонятно, как быть. На Кладбище меня и слушать не хотят. Досточтимая Габирри-Джамби обещала содействие, и видно — внял столичный храм нашему прошению!

Старичок Балбай поклонился.

Выехала Убимерру из Ви-Умбина двенадцать дней назад. Разбирательство насчет ткача тогда только еще началось, ябедное письмо в столицу, понятное дело, дойти не могло, даже если и было отослано.

Спрашивается: надо ли разочаровывать ткацкого старосту, если он думает, что храм прислал сюда жрицу Уби чародейским перелетом?

— Опишите: как выглядит теперь ткач Курмаджи?

— Да так же, как и при жизни. Невысокий, глаза карие, волосы… рыжие такие, светлые. Усы висят, вроде мочала.

 

В общей зале на нарах устроитель слушал горняка Бубурро:

— Знаешь, сынок, новость? Про бабку Каданни?

— Что такое?

— Хоронят ее завтра, слыхал?

— Угу.

— А кто обряд творит?

— Вроде, жрица Владыкина храма. Досточтимая Гамурра-Эниджи.

— Нет! Наша досточтимая Виндарри! Заменили!

Что с досточтимой Эниджи? — спросил, проходя, мохноног Венко. Заболела?

— Заболела? То-то шуму было бы! Жрица Владыки и вдруг — занемогла!

— А отчего?

— Настроение не погребальное.

— У черной жрицы?

— То-то и оно!

Явился благородный Родэн. Устроитель с порога окликнул его:

— Что, мой рыцарь, Вы мне скажете о творении Четырех Старших?

— О, мастер. Прошу в мою комнату.

Рыцарь со спутниками занимает двойной покой с выходом в сад. В передней, проходной комнатке — большой сундук. Тут ночует Лугго. Дальше — большой покой с отдельной печкой. На высоком ложе, под одеялами спит старик Дуккун.

Устроитель снял с полки возле печи прозрачный шар. Выдвинул на середину покоя конторку — без шума, чтобы старика не потревожить — и поставил шар на нее.

Вот так-то лучше.

На конторке — бумаги. Молитвы и выписки из Халлу-Банги.

— Могу ли я просить мастера Байджи об одной услуге?

— Да, мой рыцарь?

— Мне не удалось побеседовать здесь, в Марди, с одним из лиц из числа божьих служителей.

— Кто это?

— Одна досточтимая. Увы, я не знаю ее имени. А у меня для нее весточка из Баллу.

— Как так? Весточка, а для кого, господин не знает?

— Дело в том, что послание — от ее знакомцев из той поры, когда она еще не сменила имени. Как ее зовут теперь — кто знает, кроме Владыки?

— Как она хотя бы выглядит?

— Невысокая. Темные глаза, нос невелик, волосы русые. Шрам на левой щеке. Возможно, речь ее не вполне внятна — по крайней мере, когда говорит она не по-дибульски.

— Так-так.

— Найдите ее, мастер! Спешите, найдите ее! Счастье многих, быть может, очень многих людей зависит от того, получит ли Ди… Эта досточтимая жрица свое послание!

— Как-как, Вы сказали, ее прежнее имя?

— Динанко.

— А прозвание?

Старик зашевелился под одеялами.

— Простите, мастер. Долг призывает меня к наставнику. Спешите!

 

После ужина Виндарри и Эльдаррани поднялись в светелку к жрице Уби. Дали столичной гостье прочесть вымогательское письмо.

— Искатели Совершенства?

— Что известно о них храму Премудрой?

— Зловредное изуверское сообщество. По слухам, связаны с Кадьяром. Предаются злоумствованию, морочат народ, поощряют смешение. Государь король Кайдил-Тарра около двух лет назад получил от Предстоятельницы Габирри-Тали послание о них.

— И издал указ, осуждающий Искателей.

— Приверженцам этой школы из числа иноземцев предписано было покинуть Ларбар, Ви-Баллу и иные города Объединения. Гражданам же строжайше запрещено впредь заниматься Поисками Совершенства. Однако изуверам этим, как слышно, потакали некоторые знатные баллуские семьи… А что? Неужто они объявились здесь, в городе Судии?

— Видите ли, досточтимая, я сама из Баллу, — отвечала Виндарри, — Тамошние дела меня не могут не заботить…

— К тому же, интересы храма Судии не замкнуты на одном только Марди, — заметила Эль.

— Значит, наши интересы не расходятся с Вашими.

— О, без сомнения!

— Да славятся Семеро.

— Кстати, досточтимая и благородная. Могу ли я просить вас еще об одной услуге? Помогите мне в моих поисках… ээ… личного свойства.

 

Ночью Лаирри снова пробралась ко мне.

— Отпустила!

— Хозяйка — тебя? Я и не сомневался.

— Слушай-ка. Ты с этой лиловой досточтимой…

— Что?

— Осторожнее будь. Ты знаешь, зачем она сюда приехала?

— Ткачей помянуть, я слышал.

— Аа, брось. Изуверов она ловит.

— И что с того?

— Ну, так ведь ты… Я так понимаю, изуверы — это, по-ихнему, все, кто иначе верует, чем они. А устроение твое — оно ведь…

— Лаирри! По-твоему, пророк Байджи — изувер? Халлу-Банги — изувер? А ведь они и есть основатели науки устроения.

— Я тебя изувером не считаю.

Только хотел я сказать ей, чтобы помалкивала про увлечения усопшей своей хозяйки…

— А в Камбурран я с хозяевами все равно не пойду.

— Как это не пойдешь?

— Может, меня насовсем отпустят. Можно мне с тобой?

— Что ты имеешь в виду, Лаирри?

— Ну, странствовать пойти с тобой вместе. И устроению учиться.

 

Наступило преполовение месяца Старца — Полевика, Каменника, Семейника.

Возле желтых Старцевых храмов по всему Объединению в это утро накрывают столы. Твари, любезные Старцу — мохноноги, карлы — принимают гостей. Земледельцы, огородники, плотники, каменотесы, менялы и купцы оделяют нуждающихся едой, пивом и медными деньгами.

Семейство Каданни нынче утром постится: готовится к погребению усопшей Минкурри. За два часа до полудня гроб с ее телом будет поднят из подземелья, что при храме Судии — а потом, после надлежащего обряда, его примет мардийская земля. Самое же усопшую встретит мардийский Владыка.

Устроитель Байджи с утра направился на Камбурранское подворье, в Старцев храм. Видно, прельстился даровым угощением. За то и пропустил зрелище, какое и в столице не всякий день увидишь: досточтимая Габирри-Убимерру после утренней молитвы и записей в дневнике вышла на двор, на лужок, дабы поупражняться в науке, что способствует точности движений. Боец, готовый без доспеха и оружия справиться с вооруженным всадником, должен быть ловок. Служитель Премудрой — вдвойне, втройне!

Благородный Родэн Джигарру встретил упражнения досточтимой Уби рукоплесканиями. Самого его уже чуть ли не с рассвета осаждают девушки, Андохари и Лаирри: пойдем, мол, в полдень в ряды, смотреть на действо! Он не знал уже, как отделаться от них, как явилась благородная Эльдаррани и вызвала рыцаря вновь потешить Воителя с мечом в руке.

Девица Андо обиделась. Чуть только в «Соню» зашел с поздравлениями стряпчий Бакко, она с досады объявила, что пойдет на представление с ним. Стряпчий, ничего не поняв, обрадовался несказанно.

 

За час до полудня лицедеи собираются в рядах позади помоста, уже готового для действ. Родичи же усопшей Минкурри и служители Владыки и Судии сходятся к месту погребения семейства Каданни.

Туда же, на Кладбище, отправились досточтимая Убимерру и рыцарша Эльдаррани. Мохноног последовал за ними, намереваясь, как позволят приличия, покинуть стогна ради богоугодного действа.

Купеческий сын Каданни бледен, как подобает в скорбный день. По лицу супруги его ничего нельзя прочесть.

Даже когда за оградой Кладбища прозвучал перестук копыт…

Даже когда торопливые шаги приблизились к месту погребения…

Нет, это не тот, кого ждали. Не Кеаро, первый из близнецов, любимый сын усопшей.

Эти двое не знакомы никому. Красивый черноволосый юноша со щегольской бородкой, с серебряной серьгой в ухе, в похоронном плаще поверх красной куртки. Другой постарше первого, еще смуглее и черней его. Учтиво, но решительно проложили себе путь сквозь толпу праздных зрителей, подошли к самому гробу.

Кто такие? — переглянулись досточтимая Уби и рыцарша Эль. Родичи, друзья покойной? Или же у вымогателей хватило бесстыдства явиться на святой обряд, поглядеть, не  дрогнет ли сердце досточтимой Эниджи?

Могильщик Домбо дал знак всем отступить от края ямы. Сейчас жрицы Виндарри и Эниджи начнут обряд.

Лиц их не видно под капюшонами черных одеяний. Виндарри ниже ростом, но голос ее силен, тверд, выговор точен. Слова молитвы произносит она, Эниджи остаются лишь восклицания. По Халлу-Банги, звуки эти, не ясные даже при совершенном знании дибульского языка, оттого не менее действенны. Означают они стенания духа усопшей, охваченного трепетом при приближении Судии.

 

В рядах, что возле храма Избавления, возле помоста полукругом расставлены телеги. Перед телегами на земле уже толпится народ попроще. Не менее полутора сотен человек, а к началу действа соберется до трехсот. Карлы и мохноноги тоже есть: их, как и человечьих малых детей, пропускают поближе к помосту.

На земле — мастер Бубурро, правовед Бакко, девица Андохари под его плащом. Благородный Родэн и его оруженосец заняли место на телеге.

Пока действо не началось, помост пуст, лесенки к нему охраняют черные копейщики. У самого помоста на земле кресла для жрецов и самых важных гостей. Никого из них пока нет: все на праздничном завтраке у настоятеля храма Избавления. Только Убуду сидит в одном из средних кресел.

Играет музыка. Лоточники обносят зрителей пирожками, леденцами, печатными картинками. Кто же в день представления не купит лист, где в двенадцати рисунках дана повесть о ларбарском купце?

 

Кроме совсем диких деревенщин и далеких гостей зрители видели это действо не раз и не два. Но обычай мардийских лицедеев таков, что к каждому представлению слова речей и песен слегка переделываются. Ларбарский Купец, конечно, уйдет в свое плаванье, Верная Супруга, уж разумеется, отвергнет Коварного Соседа, Мудрец даст ей мудрый совет… Но наиболее прыткие из граждан уже подкатываются к писарю Лани с вопросом: что нового выдумал на сей раз сочинитель Лиджи? Все ведь знают: Лани, страмец, хоть и принял Судьины обеты, а сам вокруг лицедея Лиджи похаживает еще усерднее, чем Убуду — вокруг девицы Ориджи.

Лани озлился, ушел за помост. Ибо самое любопытное творится именно там.

Лиджи как раз накладывает на лицо белила. Позже поверх белил они с рисовальщицей Миэкку изобразят личину Мудреца. Черты Помощницы на лицо Ориджи уже нанесены. Бролго и Байджи покамест разминаются: роль Безумца в этом действе предполагает трудные прыжки.

Баллуский Рыцарь напяливает доспехи. Миэккин мальчишка и Великий Джилл тянут за разные концы какую-то длиннющую тряпочную ленту шириной около пяди, стараясь скатать ее как можно тщательнее. Аникко шагает взад-вперед вдоль помоста. Глаза подведены зеленым, на голове шапка с торчащими ушами. Такие надевают люди, играя древленей. У Аникко и свои уши выше макушки, но действо есть действо. Почти обряд.

За Древленем хвостиком ходит, кривляясь, кто-то в белой овчинной шкуре и с тряпочным цветком за ухом.

Досточтимый Микку то и дело выглядывает в окно того покоя, где потчует гостей завтраком. Аникко строит ему с каждым разом все более зверские рожи. Даже в «Правосудии князя Вонго» таких не увидишь!

Наконец, явился последний из лицедеев. Запоздал безобразно, зато — уже в наряде: пират Золотая Борода. Хорош! Верх лица закрыт красной личиной, дальше — накладной нос и мочальная борода ниже пояса. Аникко кивнула Гамурре-Микку: можно, мол, начинать.

 

Гости вышли. Жрецы Владыки, Судии, Старца, Премудрой. Вместе с досточтимой Габирри-Джамби, как всегда, ее супруг, кудесник Эйнам, и дочь Карриви, большая охотница до действ.

На одной из телег уже сидит досточтимый Гамурра-Мей. Рядом с ним бородатый господин с кирпично-красной шалью на голове. На другую телегу поднимаются жрица Убимерру и рыцарша Эльдаррани.

Спрашивается: почему ни те, ни другие не сели в кресла? У Мея, допустим, гость не из числа жрецов и знатных господ. Чужак. Может быть и дворянином, и богатым купцом, но путешествует, судя по всему, как частное лицо. Что же касается жрицы…

Один из избранников Владыки, безымянная, послушная нежить вынесла к помосту в особом креслице настоятеля храма Избавления, досточтимого Гамурру-Вонго. Ходить он, как говорят, не способен от рождения. По меркам живых людей лет ему более сорока, но ростом он не более десятилетнего подростка. Зато — с малолетства наделен дарами Владыки.

Гамурра-Микку объявил: Действо о Ларбарском купце.

Стража возле лесенок расступилась.

С левой стороны на помост взошел Купец. Багряно-красные штаны, зеленый кафтан, личина Героя. Справа поднялась Супруга купца: желтый сарафан, темно-зеленая рубаха, личина Помощницы.

Вступительную речь читает купец. Он разорен, но при посредничестве Соседа сумеет взять денег в долг и поплывет в Вингару. Повезет туда все товары, коими славится Объединение: умбинские сукна, камбурранские плуги, диневанские мечи, баллуские горшки, миджирскую сельдь, да еще бочонок с диеррийскими кознями. Речь его звучит по-дибульски, размеренно и звучно, голоса не узнать. Лиджи? — переглядываются знатоки. Дядя Джа! — уверенно качают головами другие.

Назад Купец вернется с пальмовыми ягодами и волшебными книгами из Кадьяра. Путь полон опасностей, но Купца они не страшат. Не бросят нас ни Семеро, ни смертные, — обещает он жене.

Звучат гусли. Верная Супруга выходит к краю помоста. Поет песнь разлуки.

Язык песен мардийского действа, по сути — тот же дибульский. Однако звучанием он не схож ни с речевыми частями того же действа, ни с молитвами жрецов, ни с заклинаниями кудесников. Непривычное ухо не разберет ни слова, остается только слушать напев.

Дальше будет спор: по-дибульски, но более понятный. Коварный Сосед (Злодей, здесь он еще и древлень) приходит доложить Купцу, что все готово. Одет Сосед в белые штаны, красную куртку и короткий коричневый плащ. Купец проглядывает список заимодавцев, восклицая то «О!», то «А!». Древлень меж тем бросает распутные взоры на Супругу.

Служки подставляют лесенку к передней стороне помоста. Купец медленно спускается по ней: это значит, он отбыл в дальние края. Супруга вслед ему поет слова прощальной песни, а древлень, в подтверждение своего коварства, рыщет по всему помосту, утирая лицемерные слезы.

Кто следит за телегами, может видеть некоторое оживление. Благородный Родэн, противу всех приличий, делает со своей телеги какие-то знаки досточтимому Гамурре-Мею. Тот неотрывно смотрит на помост, будто так и надо.

Справа на помост поднимается, весь в белом, с тяжелым поясом, надетым пряжкой назад, Растяпа Приказчик. Он опаздывает: ладья Купца вот-вот выйдет в море. Древлень подносит ему чашу с вином на дорожку.

Супруга и Растяпа расходятся в разные стороны. Уходят по боковым лесенкам. Древлень закрывает злодейскую свою личину другой, съемной, зелено-голубой, и берется за гусли. Поет хвалебную песнь о боярине Ларинджи. С нынешним действом песнь не связана, однако подходит к празднику. Ибо, говорится в ней, не по неумению своему в Старцевых трудах оставил боярин землю и семью свою, но всецело по благочестию.

Человек в красной шали склоняется к досточтимому Мею. Что-то спрашивает. Мей, не повернувшись, кивает.  

 

Верная Жена снова на помосте. Вот уже месяц, как она ждет супруга. Древлень, отложив гусли и сняв с лица голубой лоскут, начинает притворно утешать страдалицу, а сам коварно пытается соблазнить ее. Супруга дает нечестивцу оплеуху, да такую, что тот отскакивает, перекувырнувшись в воздухе. Народ хохочет, рыцарь Убуду, вскочив на ноги, громко рукоплещет. Известно же — лицедейка Ориджи куда сильнее в боевых ролях, чем в бабьих. Недаром ее воспитал лучший дружинник боярина Гунанджи!

Супруга спускается с помоста. Выходит Растяпа. Он кружится на месте, восклицая: где я? Видно, так напился, что и на корабль не успел. Народ подсказывает ему: в Ларбаре! В море! В Бугудугаде! — но он не внемлет.

Ты снова дома, внушает ему древлень. Ладья твоего хозяина потерпела крушение, все погибли. Одного лишь тебя море выбросило на берег.

Растяпа принимается плясать, знаками выражая, как его удручила эта новость. Появляется Супруга — и он излагает ей все, как подначивал Злодей.

Верная жена заливается слезами.

И тут появляется хор. Не все сразу, поодиночке.

Сначала звучит напев дудочки. Выходит Джилл. Он требует денег, взятых Купцом в долг. Пускай я и безумен, зато расписка есть! — кричит он, извлекая из-за пазухи свиток. Жена в ужасе всплескивает руками, Бролго пляшет, а свиток все не кончается. Добрых три сажени длиной!

Грохочет барабан. Гулко вышагивая, на помост вступает пират Золотая Борода: в арандийской юбке, при перевязи, в широкополой шляпе с перьями и с длиннющей бородой впрямь из золота. Его прислали с острова Винги, ибо тамошним денежным воротилам Купец также задолжал. Уродец на руках у пирата дурным голосом вопит: «Каринды!», «Каринды!». Сам же Борода готов, если требуемое будет уплачено, утешить вдову, как подобает настоящему вингарскому кавалеру.

За ним следует долговязая личность в круглом шлеме, в пестром плаще поверх доспехов. Это Баллуский Рыцарь. В пестром храме в Ви-Баллу Купец тоже сделал заем. И чуть только деньги будут возвращены, благородный господин всенепременнейше защитит женщину от посягательств заморского лазутчика.

Бренчат каменные колокольчики. На помосте — карл с каменной доской. На доске высечен список всех карличьих вади, ссужавших деньгами несчастного Купца.

И наконец, протиснувшись между пиратом и рыцарем, на помост выходит согбенная Старуха в темно-красном балахоне до пят, густо размалеванная, вся обвешанная цветными побрякушками. В одной руке она сжимает тряпичную розу, а другой держит поводок.

На поводке у нее — белый косматый зверь, называемый Вингарской Обезьяной.

Движением, знакомым каждому, кто бывал в приморских городах, старуха требует себе табурет. Садится, отпускает обезьяну с поводка.

Звенит саз. Свои требования эта парочка будет излагать в песне и танце. Для такого случая даже петь будут по-мэйански. Иноземцы, что с них взять?

 

Не глядите на меня, будто я умбло.

Молодая я была,

И любви себе ждала,

Повезло бы — прожила тихо и светло.

 

Мой жених царский сад ночью сторожил.

Под окно по утрам розы приносил.

Сотню роз, алых роз, сотню алых роз.

Сотню роз — а в глазах ласка и вопрос.

 

Но явился под окно на закате дня

Бугдугадский дворянин,

Всех отчаянней мужчин,

Покорил, соблазнил и забыл меня.

 

Мне бы рот на замок, двери на крючок…

Но зашел вечерком тихий старичок:

За столом, за чайком, будто не всерьез

Предложил за меня сто вингарских «роз»…

 

Наверное, песня должна быть грустной и трогательной. Беда в том, что обезьяна танцам училась, не иначе, в том же кабаке, про который поется. Кто бывал за морем или хотя бы на побережье, вздохнет, прочие — животики надрывают со смеху.

Старуха порывается встать. Пират и рыцарь подают ей руки. Она обращается к Верной Супруге.

 

На меня ты не гляди, мужняя жена,

Что пошла я по рукам,

По вингарским кабакам,

Полновесных сотня «роз» — разве не цена?

 

Арандийский купец, варамунгский вор —

Богачу, ловкачу траты не в укор.

Темно-красный цветок в крашеных кудрях,

Серебро на столе — слезы на глазах…

 

Облетают лепестки в розовом саду.

Стала сажи я черней,

Зверя дикого страшней,

Кавалера я себе где теперь найду?

 

Прожила, как могла, — что жалеть о том?

Молодых у меня девок полон дом.

Пляшут, песни поют девы ваших грез,

И любая из них стоит сотню «роз».

 

Не скажу, что твой супруг у меня гостил. Моряков он наградил, в город на ночь отпустил, ровно сотню царских «роз» мне недоплатил!

 

Здесь — середина представления. Обезьянка сдергивает с головы пирата шляпу и прыгает с помоста. Обходит кресла, кланяясь, бежит к телегам. В шляпу летят леденцы, медяки, кое-где и сребреники.

Пока Вингарская Сводня пела, спутник Гамурры-Мея исчез. Убимерру и Эльдаррани не видали, куда он ушел.

Верная Жена в отчаянии. Молит заимодавцев сжалиться, оплакивает мужа. Коварный Древлень предлагает уплатить все долги, если она… Смешенье? — ужаснетесь Вы. А что влюбленному — смешенье!

Жена простирает руки к Черному Храму. Заимодавцы удаляются. Обезьяна по пути успела срезать кошель с пояса Баллуского Рыцаря и приобщить к пожертвованиям зрителей. Последним, предвкушая беззаконное наслаждение, убегает Древлень.

На пустой помост вступает Мудрец в жреческом одеянии, с черно-белой личиной. Верная Жена просит его совета. Что, если супруг ее спасся? Жив? Мудрец велит подождать пять дней и удаляется.

 

Позади помоста пират бросает сводне:

— Обезьяна молодец.

— Дык-ть!

— Есть в рядах кто-нибудь из храма Владыки с кладбища?

Собственный, неизмененный голос — если это именно он — у Золотой Бороды высокий и совсем молодой.

— Есть. На телеге. Гамурра-Мей.

Пират взглядывает поверх досок.

— Мей, говоришь?

К Жене вновь подступает Древлень. Хор заимодавцев пляшет вокруг них. Золотая Борода машет двумя своими палашами, как заправский воин. Для лицедея — даже как-то уж слишком ловко. Рыцарь кидает в воздух и ловит пестрые кошельки с серебром. Мохноног вытаскивает то из-за пазухи, то из рукавов, то прямо из ниоткуда цветы и ленты.

Но вдруг жена замолчала. Замерла, глядя куда-то в ряды зрителей. А вслед за нею и заимодавцы сбились с танца. Досточтимая Убимерру переглянулась с благородной Эльдаррани: что случилось? Древлень, как кажется, один ничего не замечал. А когда заметил — попятился в ужасе, на ходу разворачивая Супругу лицом к левой лестнице.

Оттуда поднимается Растяпа. Купец вернулся! — радостно докладывает он. Жив, здоров, с полными сундуками серебра!

И тут с дальней от зрителей стороны помоста появляется, ведомый Мудрецом, Купец. Тело его полупрозрачно, в волосах запутались водоросли. Следом служки несут сундук.

Вот оно, главное новшество! В прежних постановках купец возвращался живым. Но коли уж среди лицедеев есть призрак Джа…

Рыцарь воздевает руки, тщетно пытаясь изгнать духа. Пират хватается за палаши. Древлень в ужасе отступает.

Голосом и впрямь потусторонним Купец сообщает, что вернулся, дабы проститься с супругой и вернуть долги. Раздает всем заимодавцам из сундука пригоршни серебра, а обезьяне — пальмовые ягоды. Только карла нигде нет: он все простил и ушел праздновать Старцев день.

Древлень пытается бежать. Соскакивает с помоста — но тут рука Купца, вытянувшись втрое, ловит его за шиворот. Народ дружно ахает. Кто со страху, а кто от восхищения.

Раскрыв козни Злодея, попрощавшись с Женой, купец уходит туда, откуда восстал — в пучину, увлекая за собой древленя.

Растяпа рыдает. Верная Жена просит у Мудреца дозволения принять Владыкины обеты. Обезьяна было тоже склоняется смиренно  — но потом хватает шляпу и убегает.

Мудрец произносит заключительное двустишие:

 

Владыка назначает срок, но не попустит Судия,

Чтобы позор был навлечен на неповинных!

 

— Славьте Владыку и Старца! Поощрите лицедеев и любителей! — приглашает Гамурра-Микку.

Досточтимый Вонго благословил зрителей и был унесен.

Гамурра-Мей, бросая в шляпу деньги, что-то сказал обезьяне. Та кивнула. А вернувшись к помосту, протянула шляпу Золотой Бороде.

Успех! — выдыхает Гамурра-Микку, заглядывая в шляпу. Семеро, какой успех! Не в деньгах дело, хоть Старцев день — денежный день. Благословение Семерых лежит на этой меди и мелком серебре. Земля взрастила, гора отдала, мастерская выплавила, власть отчеканила. Огород, ткацкий стан, весло, тесло, грамотейское перо заработали — Владыка да примет.

Успех, шепчет Аникко. Лицедеи потрудились, как следует. Любители развлеклись, зрителей потешили. Обошлось. Понадеемся, что обошлось.

 

Дозволяет ли мардийский обычай зрителям после действа пройти к лицедеям? — спрашивает досточтимая Убимерру. Идемте, кивает Эль, соскакивая с телеги.

Благородный Убуду уже там, возле Ориджи.

— Где пират? — спрашивает Эль.

Пирата нигде не видно.

— Кто это был?

— Любитель, не из городских. Зовут Агаджи. Воин, бродяга… Объявился дня три назад, как нельзя кстати. Сказал, что хочет восславить Старца чревовещанием.

— Сколько лет?

— Трудно сказать. Я человечьи года плохо разбираю.

Если захочет, Аникко умеет предстать дикой древленкой. Или это еще не прошел лицедейский кураж после представления?

— Палашами он владеет, как саблями. Учился, не иначе, в разбойных лесах Матабанги.

— Много тяжкого принял в жизни. Жаждет пламени. Или дыма…

Убимерру обратилась к дяде Дже:

— Великолепно! Купец, почти прозрачный… И карл, и эта рука… Поразительно!

— Доброта не по заслугам…

— Скажите: а ведь Вам, наверное, все незримое зримо? И волшебное?

— Народы древние иначе вижу я. На них не чую милости Владыки.

— А кто отмечен милостью — тех ты распознаешь?

— Я не то что вижу милость. Я, скорее, вижу гнев. А на рыцаре Убуду я не вижу ничего.

Стараниями Убуду Ориджи, кажется, слегка отдышалась. Жрица Убимерру прошла к ней:

— Удивительно! Превосходно!

— В юбках выступать — терпеть не могу!

— Это я хорошо понимаю. Хотя… если взять того же Золотую Бороду…

— Да. Хороший получился пират.

— В первый и во второй раз пиратом выходил один и тот же лицедей?

— Да, Агаджи.

— А что произошло во время общего танца? Что за остановка?

— Я сбилась. Аникко, молодец, замяла это.

— А почему сбились?

— Вроде, знакомого увидала на телеге. Кто это в красной шали сидел рядом с досточтимым Меем?

— Не знаю. И благородная Эльдаррани не смогла мне ответить. Приезжий… Вы знаете его?

— Где-то видела.

— Одержимая жаждой знаний, как учтива Премудрой Жрица, — кивнул, указывая на Убимерру, дядя Джа мастеру Байджи. Тот успел не только переодеться и отмыть с лица краску, но и пройтись по пустой площадке, обойти телеги.

Сбривши усы, устроитель не прибавил личности своей ни благообразия, ни внушительности.

 

Давеча я решил: дождусь представления. Может, девочке Лаирри так понравится играть на помосте, что она и раздумает идти со мной?

Утром спросонья я еще на это надеялся. Ближе к началу действа — крепко рассчитывал. Когда народ с ног валился со смеху от ее обезьяньих ужимок, уверился совершенно.

Когда действо кончилось, начал бояться: что, если Лаирри уже раздумала?

Действ мардийских на своем веку я видел дюжины полторы. В трех или четырех играл на ролях помельче нынешней: вроде колодника в хоре из «Правосудия Вонго». Но такой игры, как в это преполовенье, не видывал.

Бывают, конечно, действа с большим размахом, полчищами врагов, толпами демонов. Бывают страсти жарче и ужасы мрачнее. А сегодня была игра. Ровно такая, чтобы полностью выманить тебя — и зрителя, и лицедея — из того угла, что ты обычно называешь собой самим. И главное совершается не тогда, когда следишь за шутовством и геройством на помосте, а когда, возвращаясь, замечаешь: в отсутствие твое кто-то прошелся по пустым покоям души твоей. Важный из важных гость побывал, не застал хозяина. Или наоборот: хозяин над всеми хозяевами, господин над господами, учтиво наведался в дом, пока постоялец глазел на зрелище, господином же и затеянное.

Потом Лаирри сказала, что обедать остается у Аникко. Ее, слышьте, сам досточтимый Микку пригласил!

Дойдя до «Сони», я только что волосьев с головы своей болваньей не рвал. Ведь дали Семеро встретить дитя, что захотело пойти ко мне в ученицы — и сам же, сам я свел то дитя к лицедеям! Аникко, спору нет, наставница хорошая. Жить при ней — никакого князя с боярами не надо. Но я-то, я…

Или дело в том, что меня одного из всей толпы никто после действа не похвалил?

Иду через двор. Навстречу — Маларади. С праздником, говорю.

— Такой, видать, нынче праздник. На кого ни взгляни, у всех глаза на мокром месте.

— У кого — у всех?

— Андо как после действа пришла — так и ревет у себя в закутке.

— А сам ты?

— Меня хозяева на тризну не взяли. Старая хозяйка — та взяла бы. А эти… Даже на гроб поглядеть не дали.

— Может, до вечера еще отпустят. Хоть на могиле помолишься.

— Вечером гости. Тризна. А рано утром они ехать хотят.

— Ох…

Я побежал на хозяйскую половину. Постучался к Андохари.

Начал что-то говорить. Что нельзя Владыкиной воды столько пить, детей не будет. Что пусть она родит батюшке дитя от Родэна этого, да и всё. Что Баккобай хороший парень и любит ее, и дитя растить будет, как свое.

А потом спросил, не найдет ли Андо для меня чернил, тростинку и клочок бумаги. Решил Родэну написать все, как есть, что думаю о нем. И, Семеро на помощь, вызвать его на поединок. Раз уж Лаирри раздумала у меня учиться, а Уби-нум и вовсе до меня дела нет.

Уж и не знаю, оттого ли, что думал я в тот миг о письменных делах, а только, выглянув в окно, я заметил: в саду, в дупле той старой яблони, где когда-то, якобы, жила Синяя Соня, торчит что-то желтое.

Я через девичью вышел в сад. Вытащил из дупла записку. Небольшой такой листок, надорван посередке, точно был перевязан ниткой.

Что написано, я не понял. Не по-нашему, хотя и дибульской грамотой. Только имя РОДЭН я и разобрал.

Что в подобных случаях делают лазутчики? С видом самым незаметным возвращаются в девичью, перерисовывают себе непонятное послание, а подлинник возвращают в дупло.

Вот только для вызова на листке у меня почти не осталось места. А потому я и написал коротко:

 

БЛАГОРОДНЫЙ ГОСПОДИН,

СДЕЛАЙТЕ МИЛОСТЬ, ОСТАВЬТЕ ДЕВУШКУ В ПОКОЕ. НЕ ДУМАЙТЕ, ЧТО ПРИ СЛУЧАЕ ЗА НЕЕ НЕКОМУ БУДЕТ ВСТУПИТЬСЯ.

 

Без подписи.

Если бы я знал, что за дела за всем этим последуют — совсем скоро, не дожидаясь второго дня преполовения!

Вот, думал, зарубит меня, безоружного, рыцарь своим мечом за мои угрозы, и никто не узнает, к каким выводам, а вернее, вопросам я пришел.

Первое: имеются брат и сестра. Брат похож на Дарри Оборри. Брата разыскивает Уби-нум. И сестру тоже?

Второе: Родэн разыскивает девушку, принявшую обеты мардийской жрицы. Не досточтимая ли это Эниджи? И не она ли — та самая сестра?

Третье: Дарри, стало быть, где-то в Камбурране или вроде того. А может быть, тот, за кого его принимают там, сейчас как раз пребывает в Марди? Что, если это наш Золотая Борода? Надо бы расспросить тех, кто дольше моего видел его без личины.

Четвертое: тех, кто держит у себя Дарри (и, может быть, уже начали догадываться о своей ошибке) в Марди нынче представляет личность в красной шали на голове. Собеседник Гамурры-Мея во время действа. Гамурра-Мей — из того же храма, что и Эниджи.

Пятое: увидав того дядьку, Ориджи чуть не упала. Что, если это — убийца ее наставника Рамбутана? Надо будет спросить у нее, а то я забыл, каково прозвание тех гунанджинских бунтовщиков.

Зато — шестое — я знаю прозвание тех брата и сестры, кого ищут Уби и Родэн! Догадался, сопоставив две вещи: речи Уби давеча на кладбище, щедрость Гамурры-Мея во время действа и то, какую вещицу я позже подобрал на телеге, где он сидел.

А подобрал я висюльку со сребреник величиной. Плоская, прямоугольная, одна сторона вырезана углом, как буквы «дарр» и «гай»: знак Дагу, любимого моего поэта, мятежного боярина. Господина, на верность кому присягало семейство Магонарру.

Затерялись, говорите, наследники? Старшая дочка, младший сын? Бежали из осажденного поместья с учителем? А не он ли теперь — учитель благородного Родэна?

Ай, что за мастер Байджи. Ай, от какого сотоварища ты, Уби, отказалась. Ай, какого сочинителя упустил мардийский балаган!

 

Досточтимая Убимерру простилась с рыцаршей Эльдаррани после обеда с лицедеями. Каждая направилась в свой храм: Эль на Кладбище, а Уби решилась наконец-таки посетить Сиреневую гору.

Храм Премудрой в Марди невелик. Трехэтажная башенка на крутом холме, а по склону до самого рынка — кусты, акация и сирень. Домики за кустами. В плоском городе Ви-Умбине чужих окошек так вот с улицы не разглядишь, все — за тесовыми заборами. Здесь же, в Марди, и заборы кладут из кирпичей, со сквозным узором. Судия правду видит, Владыка же, как известно, не имеет спины. И никакой тонкости, никакого изыска в работе соглядатая либо лазутчика: подглядывай, сколько хошь.

Внутри храма — никого. На крыльце, когда Убимерру поднималась, сидел хворого обличия орк в лиловой косынке. Пребывал в сосредоточенности. Наверное, храмовый раб или вольноотпущенник.

Уби встала перед чудотворной надписью, что внутри храма, на дальней его стене. Закрыла лицо: не покрывалом, как если бы творила обряд, а ладонями, как всего лишь ученица Премудрой. Молилась. Потом на полчаса погрузилась в глубокое сосредоточение.

Орк, отмолившись, взялся за метлу. Уби отняла ладони от лица, благословила орка. Тот, ни о чем не спрашивая, повел ее к боковой дверке. Отсюда в жилые покои настоятельницы Джамби ведет крытый переход, по стенам весь увешанный печатными картинками.

Переход кончается просторной прихожей с сундуками. Отсюда есть и дверь на хозяйственный дворик позади храма. Дальше большая зала.

В зале — девица Карриви, дочь настоятельницы. Сидит на табурете возле высокого сундука с открытой крышкой. Судя по звукам, сундук этот — шпинет, заморская музыкальная снасть. Стукаешь по костяшке, особый шпенек дергает струну, а всего струн шестьдесят. Прежде Уби такое видала только в покоях государыни-матушки Атту-Ванери.

Видно, так судили Семеро князю-батюшке Джагалли: и супруга его, и предмет юношеской страсти равно увлечены игрой именно на шпинете. Досточтимая Джамби вот и дочку обучила…

Сейчас девочка пробует по слуху наиграть напев песенки про «сотню роз».

— Чачули? Ты мне нужен. Обезьяной будешь. Здрассте еще раз, досточтимая.

Орк Чачули, не дав ответа, прошел в следующую дверь.

— Юной барышне нравятся действа?

— Еще как. Я их все пересмотрела, какие есть!

— А я вот нынче видела впервые. Так что прошу Вас как знатока, скажите: недурное было представление?

— Отличное! Дядя Джа блеснул. И Ориджи — как она древленю в рожу, рраз!

— Мне понравились и любители. Особенно тот, что играл пирата.

— Агаджи? Да он почти что настоящий лицедей. Из живота говорит, клинками машет…

— Барышня знакома с ним?

— Не то чтобы очень…

Орк Чачули пригласил досточтимую проследовать в рабочую комнату настоятельницы Джамби.

Большое окно, забранное заморскими цветными стеклами. Одна доставка чего стоила! Стол же и лавки самые простые. Правда, есть кресло для гостей, застеленное шкурой, как в барских домах в столице. И повсюду вощанки, бумаги, книги.

Настоятельница за столом. Полуседая смуглая женщина: веснушки светлее кожи, как бывает на осенних яблоках. Она моложе, чем ее описывали жрице Уби в Ви-Умбине. Счастливой соперницы своей, умбинской княгини, моложе кажется лет на десять. Может быть, потому, что у Атту-Ванери уже полдюжины внуков от старшей дочери, боярыни Майанджи, а у Джамби дочка — почти дитя?

Глаза у настоятельницы темно-карие, непроницаемые. Голос низкий, едва ли не мужской. Только вслушавшись, поймешь, сколько может быть в нем и робости, и лукавства — правда, только в разговоре с лицами мужеского пола.

Что до столичной жрицы — то не укрылось от Уби-нум, как глядела нынче днем рыцарша Эль, пока Уби беседовала с Ориджи. Наш, мол, человек, знает толк в красавицах-лицедейках! Даже если те больше похожи на вояк, на мальчишек, чем на томных девиц. Для самой Эль, понятно, нет никого на всем Столпе Земном краше досточтимой Виндарри, а все-таки приятно встретить единомышленницу.

Ибо Владыка и Судия, отвергая брак и деторождение, не препятствует любви — той, что не дает потомства. Отсюда и раздолье в Марди, даже в храмах, для тех, кого народ зовет страмцами и страмницами.

Убимерру предпочла бы не углубляться в вопрос о своих предпочтениях по любовной части. Просто иногда важно, каковы пристрастия собеседника. Настоятельница же Джамби, по всему видно, не любительница тварей своего пола. Тем более столичных лазутчиц.

Встала, сделала несколько шагов навстречу. Усадила Уби в кресло, сама вернулась за стол.

— Итак, досточтимая жрица Габирри-Убимерру уделила толику времени своего для разговора со мною, недостойной…

— Не смея притязать на большее, хочу только приветствовать досточтимую настоятельницу.

Жилой дом при храме Премудрой, похоже, строился знатоками Устроения. В каждый покой ведет не менее трех дверей. В одну из них только что просунулась голова чародея Эйнема: седовласая, но чернобородая, с южанской быстрой сменой гримас: от испуганной любезности минуя заговорщицкую веселость к добрейшей, угодливейшей ласке:

— Не угодно ли чаю?

— После. Досточтимая жрица, вероятно, хотела бы видеть отчет о делах нашего храма за последний год? Вот.

К Уби придвигается порядочная кипа бумаг.

— О, благодарю. Счастлива буду прочесть. Впрочем, наверное, грамоты сии предназначены скорее для господина Велименга?

— Список, разумеется, будет вручен и ему.

— Мое дело здесь, в Марди, скромнее. Почтить память усопших ткачей и ткачих.

— Оо!

— Храм направил меня в святилище Судии на кладбище…

— Понимаю.

— И там меня уже взяли в оборот досточтимая Виндарри и поединщица Эльдаррани.

— Почетное сопровождение. Список ткачей, погребенных в Марди — вот.

Настоятельница готовилась к убиному приходу. Еще одна кучка грамот.

— Список отчета о моих изысканиях я, конечно, незамедлительно представлю в здешний храм.

— Примите мою благодарность. Не откажите разделить нашу скромную трапезу, досточтимая.

Высокоученый Эйнам явился с полуведерным чайником. Следом орк Чачули внес на подносе чашки, блюдо с хлебом, горшочки с медовыми и простыми вареньями.

— Не привезла ли досточтимая Убимерру из столицы каких-нибудь новинок Училища? — спросил кудесник.

Его можно понять. Столько лет — без новых книг, без свитков с чарами, без Чародейского торжка…

Жена строго глянула на него.

— Да ведь это я только так… Чтобы разговор завязать…

— На мой сторонний взгляд город Марди осенен милостью Премудрой. Взять хотя бы тот постоялый двор, где я живу. Истинный склад чародейских предметов!

— Да…

— Например — горняк Бубурро с его поясом.

— Знаю, досточтимая. Вещь редкостных свойств. При длительном ношении этого пояса человек приобретает некоторые карличьи свойства. В том числе долголетие. Не говорите мастеру Бубурро, что я Вам выдал его тайну. На словах он будто бы не верит мне.

— А еще рыцарь с учителем-кудесником и множеством чародейских свитков. Устроитель стихий с самодвижущимся истуканом…

— Как? Ходячее изваяние?!

— Нет, ходить оно не ходит. Только качает головой. И ростом невелико. Но волшебное. Владелец склонен выдавать его за произведение искусного ремесла, благословленное в храме.

— Да…

— Кстати о ремеслах. Посетил меня здешний ткацкий старшина, уважаемый Балбай… Милейший старичок!

Досточтимая Джамби не улыбнулась.

— Обсуждал с Вами видения ткачихи Кудии?

— От досточтимой настоятельницы ничто не укроется.

— Увы. Дело это для меня так же неясно, как и, боюсь, для храма Владыки на Кладбище.

— Позволительно ли спросить о Ваших наблюдениях?

— В могиле неупокойника нет. Есть упокоенное мертвое тело. Напрашивается вывод: не зарыт ли кто-то другой? Быть может, также звавшийся Курмаджи? Ибо отпеть усопшего под чужим именем — великий грех.

— О да. Чаще всего такие мертвецы восстают.

— А может быть, у Кудии от горя помутился рассудок?

— Или от пьянства. Или ее видения — шалости спутника досточтимого Кагами.

— Чьи?

Настоятельница Джамби рассказала.

Прежде, еще при князе Вонгобуле, Кагами был княжим воином. Было это до великого замирения со степью, и воевал он с меа-меями. С ним всюду ездил друг его Кагэрро: то ли кудесник, то ли шарлатан. Пугал степняков чарами. Однажды степняки поймали его и поступили — не при досточтимой Убимерру будь сказано — так, как зломыслие их велит им поступать с чародеями. Не снеся пыток, Кагэрро умер. Тело его подкинули потом в стан умбинских войск: для острастки. Кагами три дня молился над телом, а на четвертый день Владыка обратил на Кагэрро свою милость, дав ему восстать. Потрясенный, Кагами принял обеты и удалился в Марди вместе с неупокойником.

Не то, чтобы в городе Владыки и Судии у каждого жреца был свой ходячий мертвец. О воинах и говорить нечего. Так что приняли Кагами неприветливо.

А Кагэрро, при жизни любившему наваждения, Владыка даровал умение принимать чужие обличия. Только роста и телосложения он не может сильно изменить, а усопший ткач был заметно пониже его ростом. И кроме того — перчаток на руках у призрака своего мужа ткачиха Кудия не заметила. А Кагэрро всегда носит перчатки либо рукавицы. Не хочется и воображать, что сотворили степные изуверы с его руками, руками кудесника…

Досточтимая Убимерру с благодарностями удалилась. Настоятельница на прощанье пригласила: если, мол, по ходу изысканий Ваших станет Вам неуютно на постоялом дворе — милости просим в храм!

Уже во дворе Уби догнала девочка Карриви.

— Досточтимая!

— Да, барышня?

— На будущее новомесячье в рядах снова действо будет. Пойдете?

— Если не уеду. А Вы?

— Меня матушка грозится не пустить. Убедите ее, Вам она не откажет.

— Боюсь, что перед досточтимой настоятельницей я не лучший ходатай.

— Не обращайте внимания. С ней всегда так. Будто у властей столичных иного дела нет, как за нами следить. А насчет Агаджи… Где он в городе живет, я не знаю. Часто ходит по кладбищу. Я Вам, если надо, найду его. А уж Вы с матушкой потолкуйте, ладно?

— Непременно. Благодарю, Карриви, за поучительную беседу.

Ткач Курмаджи, скорее всего, покоится под своим могильным столбом. По стогнам же ходит молодой Агаджи. Прибыл в город, живет у вдовы, а она, чтобы соседи меньше приставали, не придумала лучшего, как изображать помешанную. Сам же он, наведя личину покойного ткача, надеется, что в городе его не узнают по крайней мере простые обыватели.

Спрашивается: как он не боится гнева жрецов Владыки? А поди докажи, что он нарочно притворялся неупокойным. Просто, мол, своя рожа надоела, накрасился, чтоб красивше быть.

Или он нарочно добивается, чтобы его взяли под стражу? И уж тогда-то досточтимая Эниджи сможет встретиться с ним. Или не сумеет уклониться от встречи?

Если, конечно, Динанко, старшая сестра Дарри Магонарру, это именно Эниджи. И если Агаджи — это Дарри. Ростом, сложением похож. Трудная юность заставила освоить чревовещание. Вот только для шестнадцатилетнего юнца он слишком уж ловко управляется с палашами.

Динанко, то бишь Эниджи может намеренно избегать встреч с братом. Или ей запрещают видеться с ним. Или же она вовсе не знает, что Дарри, он же Агаджи, он же пират Золотая Борода, здесь.

А тут еще письмо от вымогателя. Будто бы отрок Дарри захвачен изуверами. Знает ли Динанко-Эниджи, что это вранье? И если не знает, если поверила письму, тогда вопрос: у нее ли изваяние, Исполинская Медь? Ведь вымогатели хотят именно его в обмен на жизнь Дарри. А вдруг изваяния у жрицы нету? Но тогда оно или утеряно, или у наставника, или у брата. Если у брата — зачем он околачивается в Марди? Не знает, как обращаться с истуканом?

Устроитель Байджи, вероятно, прав: вместо Дарри Магонарру изуверы держат у себя Дарри, сына трактирщика. Или какого-то еще постороннего подростка. Вопрос: если бы Эниджи, зная, что ее брат на свободе, получила письмо с угрозами — шевельнула ли бы она хоть пальцем, чтобы спасти жизнь этому чужому Дарри?

Устроитель…

Жрица Уби усмехается про себя. Нет, благородная Эльдаррани, по части любовной страсти нам с Вами не по пути.

Спрашивается: разбивши сердце какой-нибудь девице — что получишь? Слезы, злобу и месть, ничего больше. Это Уби и по себе знает. Но если речь идет о мужчине… Только успей, откажи ему вовремя, убеди, что хотел он именно того, чего не получил — он таких делов наворотит! Важно только направлять его уязвленное самолюбие в какое-то из полезных русел.

 

Отдал я благородному Родэну свою записку. Он прочел, поблагодарил, заложил среди других бумаг на конторке.

Не спросил даже, от кого.

Таких, как я, не убивают на поединках. Благородные господа, они и девицу-то не каждую заметят, походя сокрушив ей жизнь. Где уж тут обращать внимание на мелкие угрозы?

Да и чем рыцаря застращаешь? Девка не брюхата, а если и был он с ней, так доказательств нет. Вот если бы она утопилась, повесилась с тоски — тогда другое дело. А что воду сонную пьет — подумаешь…

Пока что Андо помогает матери готовить еду для вечерней тризны. В ближайшие часы, понадеялся я, ей будет не до рыцаря.

Я взял складень, бумагу и пошел к Большому балагану. За полчаса обмерил то, что мне было надобно. Еще часа полтора писал свое послание в Ви-Баллу, рисовал чертеж, переписывал и перерисовывал начисто. Никто в этот праздничный день внутрь балагана не зашел.

Потом был я в храме Судии. Застал там и рыцаршу, и жрицу. Попросил их о наставлении в деле, угодном Старцу. Кто строил балаган? В какие годы?

Мне ответили: имя зодчего было Тахуби. Родом он из Камбуррана, мальчиком пережил Чуму, позже принял обеты Владыки и Судии. Балаган был возведен около шестидесяти лет назад. Деньги на его постройку и отделку — до трех тысяч ланг — пошли из доходов с земель боярина Ларинджи. За то и каждый новый год в Балагане открывается великим представлением: подряд играются все три действа о деяниях семейства Ларинджи.

Я спросил: могу ли послужить чем-то храму Судии? Виндарри кивнула.

— Что может означать, по Вашей науке, северо-восток?

— Стихию Великанов. Дибульские горы. Из свойств — упорство, устойчивость. Из добродетелей — постоянство. Из пороков…

— Достаточно, благодарю. Что бы могло называться Крылоплещущим Знамением?

— Весточка, переданная с птицей. Стяг как знак войска или чего-то вроде.

— А кого называют Носителем Безрукого?

— Впрямую понятия такого в науке устроения нет. Безруким может быть назван, например, Змий…

— Слышали ли Вы что-нибудь об Искателях Совершенства?

Обещал я Владыке и Судии: по мере сил помогать судебным властям тех мест, где бы я ни находился, в установлении истины. Не потому, что у меня помирал бы кто-то или кому-то грозило неправое заточение, казнь… Не всякий обет дается во избавление от напастей.

Но как, Семеро на помощь, выскажешь, что довелось узнать, чтобы послужило это истине, а не наоборот?

Купец Каданни — мой заказчик. И он, и жена его достойны всяческого сострадания. Учитывая, хотя бы, чей он братец, а она — отвергнутая невеста. Что до усопшей матушки, то не такая уж она, видно, была изуверка, если ее принял Владыка. Если не принял бы, Виндарри сейчас не меня расспрашивала бы, а объяснялась с Предстоятелем Гамуррой.

С другой стороны, оставлять Лаирри при этой купеческой чете я не собираюсь. С мной ли Лаирри уйдет, поступит ли в лицедейки…

— Я вижу, мастеру трудным кажется выбор между долгом и некими личными соображениями.

— О нет. Просто соображаю, с чего начать.

Я рассказал о Биатирри Вингане, безвестно сгинувшем наставнике ныне покойной купчихи. Об учении, что сулит спасение при крушении нынешнего мира тем, кто пребудет в совершенном равновесии. Признал, что слухи о распутстве и нечестии Искателей в целом кажутся мне не совсем пустыми, но семейство Каданни тут представляется скорее не зачинщиками, а жертвами.

Купчиха пьет зелье, порождающее перед глазами супруга ее замогильные видения. Он до недавних дней стыдился кому бы то ни было сообщить об этом. Не знаю, насколько самой купчихе известны свойства зелья. С нее сталось бы ни разу за годы совместной жизни не спросить мужа, чего это он такой дерганный по ночам.

— Зелье в любом случае следовало бы изъять. Так уж сложилось, что знаниями о нем я обязан досточтимой Убимерру. Она по просьбе купца, тайно переданной через меня, на расстоянии исследовала чары, тяготеющие над семьей Каданни. Без сомнения, получив зелье в свои руки, она многое могла бы сообщить о нем. Вот только как изымать бутылку с зельем именем Судии или Премудрой у подданных иного княжества? Хлопотно…

— Да уж.

— А с другой стороны, кража в «Синей соне» - тоже нехорошо…

— Что-нибудь придумаем.

— И последнее, досточтимая и благородная. В мои руки нынче попало некое послание. В нем упоминается благородный Родэн. Найдено в дупле старой яблони, что возле «Сони». Не могу прочесть, хотя буквы и дибульские. Подлинник я вернул на место, а список — вот.

Виндарри и Эльдаррани принялись вертеть мой листок.

— Это по-мохноножски.

— Письмо, снятое с голубя уважаемого Венко?

— Возможно.

Сказано же там, как перевела Виндарри:

 

ПРОПАЛИ: МАЛОВЕЧЬЯ ЗНАТНАЯ ДЕВИЦА ДИНАНКО И ЮНОША, ЕЕ БРАТ, ДЖЕБЕНДАР, ДЕТИ ДАРМАДДИ МАГОНАРРУ, БЫВШЕГО ДАГУСКОГО ПОМЕЩИКА. БЛ. РОДЭН ДЖИГАРРУ РАЗЫСКИВАЕТ ИХ ДЛЯ СВОЕГО «ГОСПОДИНА» (ПЕСТРЫЙ ХРАМ В ВИ-БАЛЛУ?). ЗА СВЕДЕНИЯ ОБЕЩАЕТ ДЕНЬГИ ИЛИ ВСТРЕЧНЫЕ СВЕДЕНИЯ.

 

Экий я болван. Увидав имя Родэна, не удосужился вчитаться в остальные письмена. Проглядел Магонарру.

Уважаемый Венко, стало быть, запрашивает дозволения на дальнейшие переговоры у главы дома Джиллов.

— Надо срочно доложить настоятельнице.

— Мое присутствие нужно?

— Не обязательно. Приходите вечером на тризну.

Я отправился в храм Безвидного. Встретил во дворе мохноножку-лицедейку Тале.

— Ты чего тут?

— Живу. При храме остановилась. Ты деньги у Аникко получил?

— Нет. Она что, решила вольнонаемным заплатить?

— Дык-ть. Но я завтра к ней пойду.

— Золотая Борода уже забрал деньги?

— Не-а. Сбежал сразу после действа. Бессребреник!

Досточтимый Габай благословил меня. Принял пожертвование праздника ради. Я спросил, нет ли для меня работы при храме. Ибо от расстройства души лучшее средство — заняться делом.

— Есть одна женщина. Шибко сущность свою обретать пристрастилась. На дне бочонка с пивом. Для равновесия надо бы ей устроить стихии.

— Кто такая?

— Кудия, ткацкая вдова. Как выпьет, мужа покойного своего на улице видит.

Сел я молиться перед шаром Безвидного. К концу молитвы — полностью утешился. Не имела моя Сводня успеха? — так в день Старца Семейника и не должна была иметь. Обратилась Лаирри к лицедейству? — Так не я ли пару дней назад собирался поселиться в Ви-Умбине? Почему бы мне в Марди не осесть? Она будет играть, я ее учить устроению, если захочет.

А Родэна надо-таки заложить законным властям. Надоел он мне.

 

В сумерках, после ужина у досточтимого Габая, мы с Тале пошли к дому ткачихи Кудии.

— Я сосредоточусь. А ты, друг мой Джилл, изволь прогуляться во двор к нашей обретенке.

— Что искать?

— Признаки того, есть ли в доме мужчина. Ибо, сдается мне, не мертвецы ей являются, а вполне живые кавалеры. Она же, дабы не позорить честь гильдии, решила строить из себя пропойцу и сумасшедшую.

Тале пролезла в подворотню. Я прислушался к стихиям.

Устал, наверное. Ибо откуда бы взяться на дворе у скромной ткачихи оружейному складу? А мне почудилась где-то близ подпола целая гора металла.

И никаких, к счастью, мертвецов. Ни ходячих, ни упокоенных.

 

— Спишь? Эй, ты тут часом не померла у меня, карга заморская?

Есть у меня дурное свойство. Не засыпать могу долго. Но как засну, разбудить меня непросто.

— Ну?

— Постоянного мужика нету. А так — сидит один.

— Молодой, красивый?

— Старый, собою видный. С бородой. Ээ, да он уж уходит. Ну-ка, давай в сторонку.

Спрашивается: что бы я сделал, если бы от ткачихи уходил давешний господин в красной шали? Но гостем ее поздним оказался седой старичок, ткацкий староста, мне известный еще с прошлых заходов в Марди.

Пришлось выдать мохноножке денег. Пусть сходит в кабак, возьмет себе пива. А мне сыру.

В «Соню» же я решился нынче не возвращаться раньше полуночи. На тризне мне делать нечего. И потом, Уби…

 

Дом мой недалеко от дороги,

Топот раздается за холмом -

Пляшут у дороги мохноноги,

Танцуют рядом с золотящимся костром.

 

Мама, отпусти меня на пляски,

Мама, мне бы только поглядеть -

Скину черно-белые повязки,

Пойду на бубен, не могу я тут сидеть.

 

Дочка, не держу тебя я дома,

Дочка, погуляй и приходи -

Долго ты грустила по былому,

Пусть мохноноги тоску прогонят из груди.

 

Молча побегу я по дороге,

Быстро окажуся за холмом

Пляшут под луною мохноноги,

Играют гусли рядом с гаснущим костром.

 

Водят мохноноги хороводы,

Топот отдается вдалеке.

Только не из малого народа

Гусляр веселый с моим перстнем на руке.

 

Я же знала: милый воротится,

Море не возьмет его навек,

Если ждет любимого девица,

Девицу бросит лишь нечестный человек.

 

Гусли отзвенели, замолчали,

Встал ты и шагнул навстречу мне.

Нету больше места для печали -

Давай-ка спляшем с тобой под бубны при луне.

 

Значит, прогнала я не напрасно

Этих трех докучных женихов -

Мне ведь все два года было ясно,

Что ты вернешься от далеких берегов.

 

Вьется незаметная дорожка,

Прямо до землянки впереди.

Факел погаси свой, мохноножка -

Он нам не нужен, возьми монетку и иди.

 

Бубен затихает, замирает,

Холод в этой норке - умереть!

Ну же, разве парень не желает

Любовью жаркой свою девушку согреть?

 

Холод - ты зачем такой холодный?

Мокрый и в капусте весь морской.

Кто ты? Тот ли, позапрошлогодний?

Нет, чует сердце - ты уже совсем другой.

 

Бубны отзвенели у дороги,

Только топот слышен за холмом -

Пляшут на могиле мохноноги,

Гоняют мертвых, чтоб не тронули их дом.

 

 

После заката в «Синей соне» начались поминки по уважаемой Минкурри. Прибыли досточтимая Виндарри, благородная Эльдаррани. Гамурра-Мей пришел вместо Эниджи: она, мол, до исхода нынешней ночи постановила себе пребывать в сосредоточенности.

Жрица Убимерру, благородный Родэн с оруженосцем, Уджирро Баллиджи со слугой, Бубурро в своем роскошном поясе — все уселись за стол. Из других гостей — уважаемый Ландарри, писарь камбурранского торгового дома Такебурро, и господин Меликеджи Алирри, камбурранский дворянин. С красной шалью на голове, в поминальной накидке. Почетно, хоть ни тот, ни другой и не были знакомы с покойной.

Досточтимая Виндарри перед трапезой произнесла проповедь. Говорила о покое, обретенном усопшей. Все слушали со вниманием.

И никто не видал, как по знаку благородной Эль в здание трактира вошел Лани Ланаи. Его задача — прокрасться в комнату купцов Каданни, благо хозяева за столом, служанка помогает при кухне, а орка отпустили молиться на Кладбище. Надо свершить волю Судии, изъять улику, важную для расследования: бутылку с подозрительной жидкостью.

Поминальный ужин удался. Чечевичный пирог, пирог с поздней осенней земляникой, колбаса с овощной подливой и черной лапшой, сыр трех родов, соленья — шести, на любой вкус. И пиво, и горький чай.

И беседы. Мохноног подсел к Уджирро. Болтал, болтал, а потом убежал к себе: не иначе, отправить голубка с письмом к начальству.

Через два с лишним часа после начала тризны к писарю Ландарри пришли. Паренек лет тринадцати, а с ним — тот самый красавчик вингарского вида со щегольской бородкой, кого Уби и Эль приметили на Кладбище утром. Юноша сообщил: из Камбуррана только что прискакал вестовой. А красавчик попросил разрешения переговорить с господином Меликеджи.

Прихватив трость, господин поклонился чете Каданни и вышел. Уби снова переглянулась с Эль.

В ухе у красавчика болталась сережка. Плоский серебряный прямоугольник, снизу вырезанный. Знак боярина Дагу.

 

Незадолго до полуночи супруга купца Каданни удалилась к себе. Распрощался и досточтимый Мей. Гости готовились расходиться.

Как вдруг со двора послышался звук трубы.

— Баллусцы наступают! — объявил кто-то в рупор во дворе.

— Иные так уже просто здесь, — заметила Виндарри.

Эль объяснила Уби: рыцарь Убуду начинает учения. Готовит граждан к обороне города. Идемте, посмотрим?

Во дворе мелькают огни. Кто-то куда-то бежит, катит бочки, тащит мешки.

 

— Строителям — на укрепления! Смольникам — на стены! Лучникам изготовиться! — командует Убуду.

Виндарри без спешки направилась через двор к саду.

— Вы… там же сейчас самое пекло, досточтимая!

— Мой долг быть там. Где страшнее всего.

Дойдя до яблони, досточтимая положила в дупло записку. Свою, новую.

Мастер Бубурро вышел на крыльцо. Уби и Эль за ним.

И вдруг горняк завопил. Подскочил и побежал вперед. Виндарри как раз возвращалась, хотела было его ухватить за пояс — и почуяла, как холодеет ладонь. Чары!

— Мертвяки! — орет Бубурро уже на лугу.

Эль отобрала у кого-то из граждан факел, побежала.

Бубурро лежит. Упал, споткнувшись о чье-то тело.

Тело — каданнинская служанка Лаирри. Жива, но неподвижна. Без сознания, волосы в крови.

Подошла Виндарри. Осмотрела девчонку. Движением руки велела всем отойти подальше. И очнувшемуся Бубурро, и Эль с факелом.

Это значит: досточтимая будет обращаться ко Владыке и Судии. Если срок лежащей здесь Лаирри пришел, то да примет ее Владыка. Если же справедливость требует, чтоб девушка жила — даст ей сил оправиться от удара.

Удар был: тяжелым тупым предметом по голове.

Не умерла. Можно нести в дом.

— Что такое? Правда, враги?

Это спрашивает мохноног. Беритесь, понесем, без слов указывает ему Эльдаррани.

Навстречу — мужик с топором.

— Где Родэн?!

Это Лугго. На топоре крови нет, но глаза — безумные.

Купчиха Каданни выглядывает во двор из окна. Кто-то уже сказал ей про ее служанку.

— Несите ее сюда, в комнату.

— Девушка — на моем попечении, — твердо, хоть и негромко отвечает Виндарри.

— Храм берет ответственность на себя?

— Именно так.

 — Все же позвольте мне самой обиходить ее. Она у меня на службе.

— Девушку, вероятно, пытались убить. Будем, уважаемая Каданни, исходить из этого соображения.

Топот, крики. Никто не распорядился прекратить учения.

И вот, весь ночной шум перекрывается враз одним, отчаянным женским криком.

Туда, велит Виндарри. Рыцарша Эль бежит, Убимерру бросается за нею.

В саду, у выхода из покоев благородного Родэна, Андохари уже не кричит. Стоит, замерев.

Рыцарь на ступеньках. Кинжал в руке, глубокая рана в груди.

Андо оседает. Убимерру пробует привести ее в чувство, хлеща по щекам.

— Где вы все? У меня есть снадобье! Вот! — суетится мохноног.

— Не нужно. Час благородного Джигарру пробил.

 

За зданием «Сони» все еще слышны чьи-то вопли.

— Что там?

— А, пустяки. Лугго баллусца убивает.

— Что?!

— Ну, я думал, Вы знаете… Может, их обоих час тоже пришел…

— Досточтимая Уби, оставайтесь с убитым.

 

Эльдаррани пробежала через комнаты, через залу. Выбежала на гостевое крыльцо.

У крыльца «Сони» в свете факелов на земле сидит Уджирро. Кровь на щеке. Топор косо всажен в перила чуть повыше его затылка, там и торчит. Слуга его Маголли дерется с родэновым оруженосцем. Рыцарь Убуду молится.

Мохноног уже тут. Обошел здание снаружи.

— Где Ваше зелье, уважаемый Венко? Видите — раненый!

— У меня, с Вашего позволения, пилюли.

— Ну, все равно.

 

Убийцы! — орет Лугго.  И еще, еще, еще, отборной мэйанской руганью.

 

Казалось, конца всему этому не будет. Однако же к приходу настоятельницы — к часу пополуночи — смута в «Соне» успокоилась.

Именем Судии под стражу взяли двоих: Лугго и Маголли. Связали, заперли в подполе. Постояльцам, хозяевам  и слугам велели сидеть по своим комнатам.

Все в сборе. Не хватает только устроителя. И еще старика Дуккуна. Исчез старик.

Андохари уложили, напоили мардийской водой. Матушка Тэнаи посидит с нею.

Эльдаррани осталась стеречь Лаирри. Купчиха успела заметить пропажу своей бутылки. О том ей велено было составить письменное заявление. Можете. сказала Эль, написать жалобу и о покушении на здоровье Вашей прислуги.

Виндарри и Убимерру молились над убитым. Ибо сомнений нет: защищаясь, с оружием в руках, благородный рыцарь погиб от вражьего клинка. Убийца был вооружен саблей.

Осмотр комнаты убитого тоже провели. Шар Безвидного на месте, по полу рассыпан какой-то порошок. Свитки исчезли.

А еще среди бумаг Уби нашла листок. Записку с угрозами. Оставьте, мол, девицу, а не то Вам же будет хуже.

— Что бы это значило, досточтимая?

— У меня есть сведения, что благородный Родэн разыскивал в Марди одну девушку. Динанко Магонарру.

— Магонарру? Наследницу мятежника?

— Да. Динанко, бывшую свою невесту. Ныне умершую для мира. Вел переговоры о том и с мохноногом Венко, и…

Виндарри осеклась на полуслове. Достала из сумки на поясе записку, поднесла к свету.

Уби пригляделась.

— Тайнопись?

— По-мохноножски дибульскими буквами. Послание, перехваченное с голубя. Точнее, список.

— Почерк один и тот же. И листок… Видите, тот клочок, где угрозы, оторван снизу от Вашего, где записка мохнонога.

— Голубиное послание переписал для нас с Эль устроитель Байджи.

— Хм. А ведь его на тризне не было…

 

Тут-то в «Соню» и прибыла настоятельница.

Лани, разумеется, известил ее обо всем немедленно, как только нашли убитого рыцаря. Час ушел на молитву. Ибо сейчас, не дожидаясь отчета, досточтимая Дьенго, если будет на то воля Владыки, призовет дух усопшего, дабы тот назвал своего убийцу. Или убийц.

Бывает, что дух называет их имена во всеуслышание. Бывает, сообщает только жрецу. Порою не говорит ничего. Тогда долг храма Судии — расследовать убийство, установить истину.

Но и смерть не дает всеведения. Вопрос, способны ли умершие на преднамеренную ложь, считается в мардийском богословии спорным. Но, представ перед Владыкой, усопший не вспоминает последних мгновений жизни своей с полной ясностью. Умирая, он мог и обознаться, и не рассмотреть как следует супостата… Жрецам Судии надлежит тогда вести следствие еще тщательнее, чтобы истинный враг не остался безнаказанным.

Ибо Владыка никого не призывает прежде, чем исполнится его срок. Но вина за насильственное пресечение чьей-то жизни на убийце от этого не меньше. Особенно если совершает он это не в порыве ярости, а мнит себя вершителем истины.

 

Досточтимая Дьенго прошла в покои Родэна. Прочим — Виндарри, Эль, Убуду и Лани — остается ждать, что скажет дух.

Дело скверное. Подданный князя Баллуского убит в Умбине. Наместник Рокан будет вынужден послать весть в баллуский храм Безвидного, коему служил рыцарь Родэн. Если же и убийца окажется не умбинским гражданином, разбирательство и суд предстоят тягостнейшие.

— И это еще не худшее, — промолвил Лани. Когда я прибежал, досточтимая уже знала, что в «Соне» убийство.

— Как?

— Сообщила некая женщина. За четверть часа до моего прихода. То есть когда мы тело рыцаря еще не нашли.

— Кто такая?

— Незнакомая. Полная, невысокая. На тризне такой не было.

— Быть может, это Дуккун, старик-кудесник, в измененном обличии?

— Он-то и унес свитки из покоев Родэна!

— До убийства или после?

Настоятельница Дьенго вышла в залу. Пошатнулась, когда садилась к столу.

— Пиши, Лани. Настоящим удостоверяются полномочия жрицы Гадарру-Виндарри из храма Судии, что на Кладбище, вести следствие по делу об убийстве благородного Родэна Джигарру, баллуского дворянина, проходившего испытания перед вступлением в рыцари храма Безвидного.

Все глядят на досточтимую. Никто не решается задать вопроса.

— Дух благородного Родэна говорил со мной. Сказал: произошла ужасная ошибка. Имени своего убийцы он не назвал.

 

 

 

Часть вторая

 

В «Синюю соню» я вернулся в середине часа Рогатого. Шел через Кладбище. Еще удивился: чего это и в Судьинском, и во Владыкином храме среди ночи горят огни?

У ворот меня встретил Каупа.

— Идешь? Заходи, заходи. Приказ у меня: всех впущаю, никого не выпущаю.

— Что-то стряслось?

— Дык-ть! Мне, вообще-то, молчать велено… Рыцаря нашего убили, благородного Родэна.

— Как это?

— Во время учений оборонных. Проткнули, считай, насквозь. Теперь вот убивца ловим.

— Понятно… Храм, стало быть, следствие ведет?

— Знамо дело. Нескольких уже посадили.

— Кого же?

— Охранник родэнов, Лугго, как узнал, что барин убит, со зла баллусцу Уджирро ухо отхватил. Топором! И со слугой его дрался. А у купца Каданни служанку порешили.

— Лаирри?

— Угу. Видать, свидетелей злодей убирал…

— Убили?

— Досточтимые говорят, пока жива. А там уж — не знаю…

Я кинулся в дом. На бегу сообразил: в сундуке у меня было лекарское зелье. Достал, побежал, налетел на Дамаджи.

— Слыхал, устроитель: несчастье у нас!

— Где Лаирри, Вы не знаете?

— У хозяев. Рыцарша стережет ее.

— Жива?

— Выжила. Досточтимая Виндарри на нее руки наложила.

— Как Андохари?

— Как — как? Скверно. Она благородного господина и нашла.

— Ох, Семеро на помощь!

— Водой Владыкиной ее напоили, уложили. Допрос — с утра. Пока досточтимые Баккобая допрашивают.

— Его за что?

— А он на тризне не был. Доказывает теперь свою непричастность.

Бакко, как известно, сватался к Андохари. Она же влюбилась в рыцаря. И хотя тот не слишком привечал ее, Бакко все же, в порыве ревности…

Правовед? Служитель Судии?

 

К Лаирри меня пропустили. Благородная Эль сидит у ее изголовья. Купчиха Каданни стоит у окошка.

Мне рассказали, как старик Бубурро нашел Лаирри на лугу. Как досточтимая налагала руки и выяснила, что срок Лаирри еще не пришел.

Лаирри уже приходила в себя. Сейчас опять забылась. Зелье ей можно будет дать, когда снова очнется.

Вас же, мастер, сказала Эль, хотят видеть досточтимые.

— Досточтимые… Виндарри и Убимерру?

— Да-да. Настоятельница Дьенго просила нашу гостью из столицы по возможности принять участие в расследовании.

Купчиха поглядела на меня. Что, по ее понятиям, я, грязный соглядатай, должен был делать? Прыгать в окошко, бежать?

Мою непричастность тоже придется доказывать. А кто ее подтвердит? Досточтимый Габай? Мохноножка Тале?

Жрицы расположились у стола в пустой гостевой комнате. Когда я вошел, Баккобая отпустили.

— Идите к уважаемому Оборри. Ему понадобится Ваша помощь, высокоученый. А Вы, мастер Байджи, присядьте-ка. И расскажите, как провели нынешний вечер с тех пор, как вышли из храма Судии.

Я рассказал: был в храме Безвидного, просил работы. Мне указали на дом ткачихи Кудии: ей, возможно, понадобится устроить стихии.

Уби кивнула.

— Возле дома ткачихи я и провел большую часть вечера. Изучал обстановку. В дом не заходил.

— Вы все это время были один?

— С коллегой Тале. Это мохноножка. Вы, досточтимая, ее видели в действе нынче днем.

— Великий Джилл?

— Именно. Около полуночи, мы вернулись в храм. Я молился, потом досточтимый Габай удостоил меня беседой.

— Молились?

— Да, досточтимая Убимерру. Не мне, никчемному, ведать волю Семерых, но будь я убийцей, гнев Безвидного, должно быть, уже поразил бы меня.

— А Вы, мастер, стало быть, не убийца?

— Несу обет невреждения жизни.

— О…

— Готов, чем могу, содействовать выяснению истины.

Виндарри попросила меня еще раз при Уби изложить мои подозрения.

— Коротко говоря, имеется семейство Магонарру. Отец погиб во время смуты, поместье отобрано в казну. В живых остались дочь и сын, да еще их наставник-чародей. Дочь Динанко ныне умерла для мира, служит здесь, в Марди, в храме Владыки. Имеет особую примету: шрам на щеке и невнятный выговор. Видно, была ранена. Как я понимаю, это досточтимая Гамурра-Эниджи.

— Это Ваш домысел — или…?

— Домысел. Далее. Брат, младший Магонарру, Джебендар, нынче прибыл в Марди. Возможно, ищет встречи с сестрой. Называет себя Агаджи, скрывается под разными обличиями, имея дар к лицедейству. На давешнем представлении он играл роль Золотой Бороды. Это тоже домысел, но в нем я почти уверен. И наконец, благородный Родэн разыскивал девицу Динанко. Спрашивал у меня совета, как к ней пробиться.

— Вот как?

— Да, досточтимые.

— Что же Вы посоветовали?

— Ничего. А только, как можно понять из записки, что отослал мохноног с голубем…

Уби и Виндарри переглянулись.

— Ничего, мастер. Продолжайте.

— Так вот, Родэн и мохнонога расспрашивал об этом деле, деньги сулил. Если отчего-то Динанко, как бы ее теперь ни звали, не захотела встречаться с рыцарем, либо встретилась, но поняла, что намерения его дурны, либо Джебендар для себя считал опасными встречи Динанко и Родэна, — по всем этим соображениям, думаю я, Джебендар Магонарру мог убить рыцаря.

— Исподтишка?

— Помните: он хотя и благородный недоросль, но вырос в изгнании. Почему бы, кроме палашей, коими он, как вы видели, владеет отлично, ему не управляться еще с каким-нибудь еще оружием — разбойничьим, тайным?

— Не продолжайте, мастер. Рыцаря убили саблей. Вооруженного, почти что в честном бою…

— Кроме того. Я ни разу не видел этого Агаджи, он же Джебендар, без личины. Но, насколько мне известно, по приметам он похож на Дарри Оборри, пропавшего сына нашего трактирщика. По моим же сведениям, Дарри прошлой зимой был в Камбурране. Возможно, там его принимают за Джебендара Магонарру. А он либо не догадывается, в чем дело, либо играет на заблуждении своих гостеприимцев.

— Да-а…

Виндарри пригляделась ко мне: пристально, долго, в самые глаза.

— И еще. После представления, обходя телеги, я нашел вот это.

— Я показал серебряную пластинку, вырезанную в виде «дарр» и «гай».

— Знак боярина Дагу?

— Да, досточтимые. Магонарру — бывшие дагуские дружинники.

— Хорошо. Вы, мастер, оказали следствию ценные услуги.

— Могу я просить об ответной услуге, досточтимые?

— Да?

— Можно мне — к Лаирри? То бишь к купцам Каданни?

Виндарри нахмурилась.

— Видите ли, мастер. На девицу Лаирри совершено покушение.

— Маловероятно, однако, чтобы убийца, если он ее хотел уничтожить, как свидетельницу, сейчас, рискуя головой, пробрался бы в «Соню» только затем, чтобы…

— Это если убийца уже не находится в «Соне».

— Но, досточтимые…

— Исключать такой возможности нельзя. Кроме того, весьма нежелательно, чтобы свидетельница беседовала с кем-то прежде, чем даст показания.

— Но там с ней — благородная Эльдаррани. А при мне, я подозреваю, девушка разговорится скорее.

— Мастер так уверен в своем обаянии?

— Скорее, в расположении стихий.

— Хорошо. Идемте.

Дойти, однако, мы не успели.

На крыльце «Сони» раздался шум. Жрицы мимо двери каданнинской комнаты прошли в залу, мне велели не отставать.

В двери вошел детинушка повыше Убуду. Голова кудрявая, рыжая, рыжие усы. Видывал я его и раньше. Боярин Кантамулли. Моих лет, а сам — главный воинский начальник города Марди и мардийской области. Воевода при наместнике, если есть в Умбине такая должность.

Дамаджа шагнул навстречу.

— Мои соболезнования близким убитого. И Вам, уважаемый хозяин. Досточтимые!

— Да, благородный господин?

— Наместник Рокан получил известие о кончине рыцаря Родэна… О злодеянии…

— Убийство совершено на храмовой земле. Право расследования — за храмом Судии.

— А убитый — подданный князя Баллуского. Задержан ли кто-либо из постояльцев?

— Все, кроме наставника усопшего рыцаря. Его поиски ведутся.

— Значит, ряд граждан Баллу находится под стражей. Наместнику предстоит разбирательство с баллуским подворьем. Так что прошу, досточтимая Виндарри: к полудню у наместника должен быть отчет.

— Отчет будет.

— Можно задать вопрос благородному господину? — подала голос Уби.

— Да?

— Когда и каким образом Вы и господин наместник узнали о здешней беде?

— Получили весть от досточтимого Гамурры-Мея.

— Благодарю.

— Досточтимый Мей явился сам? — спросила Виндарри.

— Нет. Прислал вестницу.

— Мохноножку?

— Нет.  Человечью женщину лет шестидесяти. Одна из его прихожанок, тех, что в Марди приехали век доживать.

— Вы прежде встречали эту женщину?

— Нет. А… что, досточтимые?

— Похоже, Вас и господина наместника ввели в заблуждение. Старушкой мог предстать наставник Родэна в измененном обличии. Он кудесник.

— Так-так… Старичок, выходит, сбежал?

— И с собою прихватил несколько чародейских свитков.

Не знаю, прояснит ли это что-нибудь, сказал я, но ночью, неподалеку от Умбинской дороги я видел двух всадников вингарской наружности, парня и девушку, скакавших прочь из города с большой поклажей. При желании, в тюке могли вывезти и старого кудесника…

— В тюке? А Вы, мастер, уже слыхали о беде, постигшей храм Владыки?

— О чем?

— Могли бы мы побеседовать наедине, досточтимые?

Наместничий воевода и жрицы удалились. Меня наконец-то отпустили к Лаирри.

Она не спала. Увидала меня, попробовала подняться.

— Привет!

— Слава Семерым, Лаирри…

Я не знаю: можно ли обнимать, хватать в охапку таких пострадавших, как она? Осторожнее, говорит хмурый взор Эль. Если что — будете отвечать за покушение на свидетельницу.

Только так и надо — не менее хмуро возражают глаза купчихи Каданни. Хватай да держи крепче.

Я присел возле лавки.

— Как ты?

— Ничего. Голова болит.

— Сможешь рассказать в двух словах, что с тобой случилось? Чтобы благородная Эль знала, как дальше вести расследование.

— Что рыцаря убили?

— А тебя, может быть, хотели убить.

Лаирри стала рассказывать. Эль записывала на вощанке.

— Ну, я после действа, после обеда вернулась — уже скоро тризна была. Смотрю, тебя нет. И на тризне нет. А потом тот дядька с красной шалью, который мне в шляпу флажок кинул…

— Спутник досточтимого Мея? — переспросила Эль.

— Угу.

— Что за флажок?

— А когда мне деньги кидали, он серебряный такой флажок дал. И велел, как я ряды обойду, шляпу показать Золотой Бороде.

— Этот господин приходил и на тризну? — спросил я. Эль кивнула.

— Он опять с черным жрецом пришел. С Меем этим. Посидел, посидел да и вышел с парнем одним. Парень за ним нарочно заехал. Молодой, чернявый. Он, мне сказали, еще днем, на Кладбище, на погребение старой хозяйки явился. Ну, я решила, раз тебя нет, проследить: кто они такие, о чем говорить станут…

— И пошла за ними на луг?

— Угу. Они шли, разговаривали, коней в поводу вели. А потом меня по башке ударили.

— Кто-то из них?

— Старший. Увидал, подозвал, денежку протягивает. Принеси, мол, из кабака нам по чарочке. Я повернулась, а он…

— То есть ты не видела, кто из них тебя бил?

— Старший. У него трость в руках была, серебром окованная. Против оборотней. Может, он решил, я оборотень, раз на помосте зверей представляю.

— Когда это было? До заката, на закате, в сумерках?

— Только что солнце село.

— То есть тревоги, беготни ты не слышала?

— Не-а.

— Вы, уважаемая Каданни, — спросила Эль, — готовы засвидетельствовать показания Вашей служанки?

— Да. Хотя я ничего не понимаю.

— Девица Лаирри только что подтвердила, что занималась соглядатайством по поручению присутствующего здесь устроителя стихий Байджи.

— Он меня не просил! — вскинулась Лаирри.

— Хорошо. Но с чего-то же ты взяла, что мастеру будет приятно выслушать добытые тобой сведения?

— На этом вашем постоялом дворе все за всеми следят.

— И ты решила не отставать. Извольте погодить, уважаемые, я доложу досточтимой Виндарри. Помните: если что-то еще случится с девочкой, отвечаете вы оба.

Когда она ушла, я наклонился ближе к Лаирри. Сказал на ушко:

— Лучше бы тебе, зверь восточный, остановиться на этих показаниях. И дальше не вдаваться.

— Поняла. Голову мне повредили, ничего не помню.

— Только помнишь, как на помосте играла.

— Ага.

 

Весть, принесенная боярином Кантамулли, не порадовала ни Виндарри, ни Уби. Храм Владыки на Кладбище нынешней ночью, за час до полуночи, был ограблен. Святотатства не свершилось, но из храмовой казны пропало не менее четырех бочонков с деньгами. Никто из живых не пострадал; как насчет нежити и жрецов, боярин не знает.

Подробности, надо думать, поступят утром. Пока, прихватив перечень постояльцев «Сони», боярин удалился.

Жрицы, несмотря на поздний — или уже ранний? — час, велели рыцарю Убуду привести из подпола на допрос первого из задержанных: родэнова оруженосца Лугго.

Эль вышла проведать купцов Каданни. Доложила: все спят. И купец, и купчиха, и пострадавшая девчонка, и устроитель. Орк Маларади вернулся с кладбища, его оставили сторожить комнату. К счастью, одним подозреваемым меньше: ибо непричастность орка к убийству и нанесению увечий, как и к ограблению, более чем достоверна. По пути на Кладбище он был под присмотром Каупы, а там его принял под опеку могильщик Домбо. Храм не мог допустить, чтобы втихую нелюдь справила на могиле неуставные обряды.

 

Убуду привел задержанного. Личность, что и говорить, неприветливая. Темные брови, серые глаза под ними так и горят. Рук ему пока не развязывали, а шарф с шеи его размотали, оказалось, на шее — здоровенное красное пятно.

Голос тоже не из учтивых. Прокуренный, хриплый. Не дожидаясь вопросов от жриц и рыцарей, он спрашивает сам:

— Так и не очнулся Родэн?

— Умер. Владыкой да примется. Если тебя развяжут, ты не будешь буянить?

— Нет.

— Развяжите его, Убуду. Можешь сесть.

Лугго присел на лавку.

— Ну, братушка, рассказывай.

— Что рассказывать?

— Для начала — что за пятна у тебя на шее? Ожоги, язва? Или чарами по тебе прошлись?

— Отродясь такой. Мать, видно, на пожар глазела. Или правду говорят — отметка Безвидного…

— На теле еще есть такие пятна?

— Не без того.

— Раздевайся, покажи.

— При благородных дамах?

— Дам тут нет. Только жрецы и храмовые воины.

— А лучше Вы сперва сундучок мой посмотрите. На лавке, в передней, что у родэновых покоев. Тогда, может, и разговаривать не будем…

Эльдаррани принесла сундучок. В нем — грамоты на имя Лугго, он же Пятнашка, ходатая баллуского храма Безвидного. Путешествует по храмовому заданию, подотчетен лично Предстоятелю.

— Так что, досточтимые, пока я вас сестренками не обзывал, уж и вы уважьте. Без жрецов предстоятельского храма я показаний давать не стану. Присяга.

— Хорошо, уважаемый Лугго. Значит ли это, что Вы отказываетесь от помощи следствию вообще?

— Как можно! О делах, что под присягу не подпадают, могу рассказать.

— Итак? Начнемте с того мгновения, когда вы услышали боевую трубу.

— Благородный Родэн поднялся, побежал к себе. Убийца тоже ушел: вместе с мохноногом.

— Кто ушел?

— Некто, именующий себя Уджирро.

— Пока Судия не возвестил истину, потрудитесь называть его по имени. Ибо речи Ваши могут быть расценены как напраслина. Ваша роль при благородном Родэне?

— Защищать его. Насчет остального я не уполномочен отвечать. Баллусец — не тот, за кого выдает себя. Никакой не ходатай, а посрамитель Безвидного храма.

— Кто такой старик Дуккун?

— Двурушник. Якобы, помогал Родэну, на самом деле играл на руку убийце.

— Уважаемому Уджирро?

— Вот-вот. Кроме того, старик — шарлатан.

— Незаконный кудесник?

— При мне невидимым делался. Бабу изображал.

— А из чего Вы делаете вывод, что он не прошел храмового посвящения?

— Мне без разницы, посвящен он, или нет. Служители божьи такими делами не занимаются, как он.

— А какими делами он занимался при усопшем Родэне?

— Сюда его притащил.

— В «Синюю соню»?

— Вообще в Марди. А пристал он к Родэну в Ви-Баллу.

— Храм Безвидного это допустил?

— Храм их и свел. А меня для порядка придал.

— Чего искали Дуккун и Родэн в Марди?

Малоподвижная луггина рожа передернулась.

— Не знаю. Колдовство какое-то.

А ведь и вправду не знаете, — кивнула жрица Виндарри.

— То ли книга, то ли что-то вроде. Сам Родэн искать не хотел, заставили его.

— Дуккун заставил?

— Откуда я знаю?

— Колдовская вещь имела отношение к семейству Магонарру?

— К кому?

— Вот такой знак Вам известен?

Лугго показали рисунок.

— Было такое кольцо у Дуккуна.

— Динанко Магонарру была невестой Родэна Джигарру. После бунта в Умбине он отказался от нее. А теперь вот, храмовой службы ради, решил возобновить старое знакомство? Заодно семейную магонарровскую драгоценность у нее выманить?

— Не знаю я ничего. Вы тут меня Судии ради на ложь проверяете. А убийца, Вашими стараниями, на свободе гуляет. Больше я без жреца Безвидного говорить не стану.

— Уважаемый Лугго!

— Убийцу выдайте мне — тогда поговорим.

— Вам?

— Храму. Сами вы, помяните мое слово, Уджирро этого судить тоже не сможете. За ним бо-ольшие люди стоят! Вытащат!

— Справедливость Судии свершится.

— Угу.

— До завершения следствия Вам, уважаемый Лугго, не разрешается покидать город Марди. Баллуское подворье и храм Безвидного будут уведомлены о Вашем задержании. За Вами выбор: впредь до вмешательства властей баллуских либо храмовых, если таковое последует, Вы можете оставаться здесь, в «Синей соне» или перебраться в храм Судии.

Лугго ухмыльнулся прескверно:

— Проживание — за счет заведения?

— Разумеется.

— Лучше здесь. Поближе к земляку моему Уджирро.

— Любая попытка применения оружия либо подручной утвари в целях нападения на кого-либо из обитателей либо гостей дома сего будет зачтена Вам как усугубление Вашей вины.

— Вины?

— Нападению Вашему на Уджирро имеется полдюжины свидетелей. Если он подаст жалобу, будет разбирательство.

— Он не подаст.

 

Маларади притащил мне мой войлок, сам улегся на полу у порога. Для верности положил поближе топор.

Я свернул войлок вдвое, пристроился у изголовья Лаирри: сидя, чтобы накрепко не заснуть.

В соседнем покое Берринун Каданни утешал супругу. Каэлани наконец-то расслабилась, разревелась.

— Но ведь все, все против нас! Теперь это следствие, Семеро на помощь… На сколько дней, месяцев?

— Не надо, родная. Отпустят.

— Еще эта бутылка… Что я должна думать: украли? Изъяли?

— Найдется…

— То немногое, что оставалось у меня от матушки Минкурри… Почему, кому это нужно, почему, Бирри, зачем?

Что-то новое, подумал я. Мы? Родная? Бирри? Свекровь-матушка? Ссорятся эти супруги или как?

Лаирри собралась засыпать. Повернулась на бок, ладошку просунула мне под ворот рубахи. Я передвинул четки шариком Безвидного ей под пальцы.

Где, любопытно, я для нее возьму шар Не Имеющего Обличий, если она соберется принять пестрые обеты?

 

Лугго отпустили спать. На допрос вызвали мохнонога Венко.

Виндарри кивнула рыцарше: на сей раз допрашивать будешь ты.

Венко явился встрепанный, но бодрый.

— Вы, кажется, не спали, уважаемый? Мы тоже не ложились. Наверное, и Вам хочется поскорее разделаться с этим тягостным делом.

— Да. Исполнить долг, так сказать. Почувствовать себя свободным.

— Имейте в виду: Судию подкупить нельзя!

Мохноног подхватился:

— Это намек, госпожа?

— Ничуть. Вот это письмо — Ваше? С Вашего голубя?

— Да, мое. Переписка дома Джиллов. По известным Вам причинам его пришлось повторить.

— Получили ли Вы ответ?

— Нет. А… вы?

— Оставьте. Первая Ваша птица была сбита не по храмовому распоряжению.

— Да-да. Нелепая случайность. Кабацкий сторож упражнялся в метании из пращи.

—       Другие Ваши дела с усопшим Родэном?

— Не было. Уважаемый Лугго Вам подтвердит.

— Другие Ваши дела в городе Марди?

— Торговля. Посещение святых храмов.

— Лучше бы в другом порядке. Торговля — какими товарами?

— Разными.

— И все же?

— Я не уполномочен разглашать тайны дома Джиллов. Готов присягнуть, что они не имеют отношения к Родэну.

— А к другим обитателям здешнего постоялого двора?

— Ну… Ну, да. Да.

— Тогда это имеет отношение к делу.

— Едва ли мои предложения могли породить столь ужасные последствия…

— Что же именно Вы предлагали уважаемому Уджирро?

— Не имею полномочий разглашать.

— Хорошо. Ваши вещи будут досмотрены в установленном порядке.

— Но я же весь вечер был на виду! И во время тревоги бегал рядом с досточтимой Виндарри!

— Это мы будем решать с Вашим руководством. Запрос в Ларбар будет отослан нынче же.

— Ээ…

— Для Вашей безопасности решено поселить Вас при храме.

— Но…

— Не упрямьтесь, уважаемый Венко.

 

Мы с Лаирри проснулись около полудня.

Ничего за ночь не изменилось. Рыцарь Родэн убит, все постояльцы по-прежнему под присмотром. А еще храм Владыки, оказывается, ночью ограбили. За полчаса до окончания каданнинской тризны: то есть того времени, когда ушел Гамурра-Мей.

Теперь в зале сидит наместничий чиновник Байдарру. То еще имечко. У Владыки Мургу-Дарруна нет спины, ибо со спины он — Байаме Безвидный. А у этого Бай впереди, а Дарр — где? Этот самый Байдарру записывает, где кто из жителей «Сони» находился вчера вечером.

Непричастны все, кто сидел за столом. Правда, господин в красной шали к тому времени уже ушел, чтоб ему о сию пору споткнуться, где бы он ни шел. Непричастна Лаирри. Маларади был на могиле. Я сидел в канаве возле дома Кудии. Мог и ограбить.

У нас тоже ничего не изменилось. Лаирри как спала рядышком, так и проснулась. Я в ожидании допроса пошел раздобыть ей позавтракать.

Андохари все еще спит. Берринун Каданни и Уджирро Баллиджи пишут жалобы под руководством Баккобая.

— Кашу есть будете? — спросила меня тетушка Тэнаи. Да, сказал я. И яблоки будем.

— Как девочка?

— Поправляется. Только с головой у нее не очень. Как представляла давеча обезьянку, так до сих пор себя человеком вспомнить не может.

Сыграла зверя вингарского — мэйанскую дурочку, авось, тоже сыграет.

Каэлани Каданни взяла у меня из рук миску с яблоками. Сказала, что зверей не боится и подопечную свою накормит сама.

И когда же, спросил меня чиновник Байдарру, ты, мастер, в последний раз видел свою знакомую, лицедейку Ориджи?

— Через час после представления. А что с ней?

— Исчезла! И оружие с собой прихватила.

— Лицедейское, деревянное?

— Железное.

Это уже никуда не годится.

Ориджи могла узнать в том господине с красной шалью своего супостата, убийцу Рамбутана. Вооружиться и пойти его убивать. Встать настороже возле «Сони», ибо она-то от Убуду наверняка знала, что ночью будет тревога.

Во дворе темно. Выходит высокий человек, осанка воина, на голове шаль. Ориджи обозналась: ей попался благородный Родэн. Не зря же он досточтимой Дьенго сказал, что убит по ошибке…

Байдарру спрашивает, как выглядели верховые, кого я видел. Тот ли это был парень южной внешности, которого потом видели среди народа на представлении, а еще позже — на тризне.

Я сказал, что другой. Без бородки, ростом побольше. Просто — не тот.

— А ведь по твоему описанию, этот всадник — тот второй парень с Кладбища!

— На погребении я не был, сравнить не могу… Понял! Где досточтимая Виндарри?

— Мне скажи, чего ты понял.

— Про Безрукого!

— И этот спятил…

Виндарри меня выслушала. Безрукий — это и есть знак Магонарру, Медный Исполин, о котором рассказывала Убимерру! Носящий Безрукого — Джебендар.

— Хорошо, мастер. Сейчас есть более спешные дела.

— Да-да. Только что, если Джебендар прибыл к сестре, чтобы потребовать от нее Медного Исполина? И его, чтобы спрятать, закопали в могилу… Например, в могилу того ткача? И никакого ограбления храма не было, все подстроено, чтобы как-то объяснить пропажу Исполина…

— Позже, позже, мастер.

Досточтимой Виндарри в зале уже дожидаются. Таджи, сын рисовальщицы Миэкку.

Хочет поговорить наедине.

Он, вишь ли, разузнал кое-что о ходе следствия во Владыкином храме.

— Грабителей трое было. Дверь не взломали. Кто-то им открыл! Но из храма, из служек, никто не сбегал.

— Хорошо, хорошо. А скажи, что ты у нас, в «Соне», вчера видел?

— До тревоги ничего не видал. Меня на кухню услали…

— Кто ходил у яблони? Той, с дуплом, где соня жила?

— Вчера? Вроде, никого. Только, досточтимая…

— Да, я ходила. А вообще кто к дуплу при тебе подходил?

— Ну… Каупа, Андохари, уважаемый Уджирро — один раз. Мастер Байджи вот… Еще дед Дуккун.

— Когда?

— Дней шесть назад.

— Золотую Бороду знаешь?

— Агаджи? Да. Здорово он вчера играл!

— Часто он на помосте представляет?

— Не-а. Он и в Марди всего месяца два.

— Сколько ему лет?

— Ну…

— Мастера Байджи старше, моложе?

— Моложе. Бороды нету.

— Но совершеннолетний?

— Да. Точно.

— Ты как с ним познакомился?

— А он к матушке краситься пришел.

— Что делать?

— Ну, волосы перекрашивать.

— Зачем?

— Ну, не знаю.

Тут я спросил:

— А бороду он наклеивать не приходил?

— Было. Рыжую.

— Вот вам, досточтимые, и ткач-покойник.

— Да, точно! Агаджи у матушки картину увидал, с усопшего Курмаджи. Сказал: вот такую рожу мне сделайте. Там попрямее, тут поровнее…

— И уважаемая Миэкку взялась навести ему личину усопшего?

— Дык-ть… С готовой картины оно проще… Еще мы его один раз в девушку покрасили. Чернявую, красивую.

— Ладно. Как выглядит сам Агаджи, без краски?

— Худой. Конопатый. Мышцы узлами.

— Глаза?

— Карие.

— Волосы?

— Свои были светлые. Только, мать говорила, он их краской сжег. Теперь уже не поймешь, какого цвета.

— Где он живет?

— Не знаю. Когда ему надо, он сам заходит.

— О ком из жителей Марди он любопытствовал?

— О лицедеях. Играть хотел!

— А из постояльцев здешних?

— Про Бубурро спрашивал. Кто такой, откуда, чем в Гевуре занимался…

— А насчет Дуккуна, родэнова старика?

— Не-а. А еще, досточтимые, там на дереве в саду…

— Что?

— Мохноног сидит.

— Это ко мне, досточтимые, — сказал я, —  не иначе, та самая Тале.

Мохноножка, и впрямь, сидела на дереве.

— Ты чего?

— Жрицам твоим письмо принесла.

— Какое?

— Они знают. Ответ на то первое, которое от Одинокого Сони.

— Чей ответ, кому ответ?

— Гамурры-Мея. Скажи черной досточтимой, она мне за него полдюжины ланг обещала. В Камбурран бежать, моими-то ногами…

Пошел я, как последний болван, в «Соню» за шестью лангами. Выкупила досточтимая Виндарри письмо. Сели читать его втроем: Виндарри, Эль, Уби.

Мне же, чтоб не лез, дали первое письмо. От Уединенно Дремлющего Адепта.

Очнулся я оттого, что Уби смотрела на меня.

— Знаете-ка что, мастер? Напишите мне слова той Вашей песенки. Про розы.

— Про розы? Вам?

— Песня очень понравилась дочке настоятельницы храма Премудрой. Я иду туда, сообщу насчет ткача, он же Агаджи… Не хочется идти без подарка. Весть-то не из приятных…

 

Песне девочка Карриви обрадовалась. Досточтимая Джамби была глубоко возмущена, узнав, что Убимерру, как и всем обитателям «Сони», велено не покидать города. Уби заверила: следить за ходом разбирательства, шаг за шагом, ее долг.

Хотелось бы, сказала Габирри-Джамби, побеседовать с купцом Уджирро. Едва ли он пошел бы на убийство. Но цели его неплохо бы прояснить.

 

Виндарри и Эльдаррани в «Синей соне» продолжили допрос. Пригласили купца Каданни.

— Рассказывайте, уважаемый. Изложите нам ход событий с самого начала.

— С нашего приезда в «Соню»? Но вы, досточтимые, и так…

— Начните с Ваших семейных затруднений.

— Но…

— Храму уже известно, какого рода тяготы выпали Вам в супружеской жизни с уважаемой Каэлани. Ни бояться, ни стыдиться Вам нечего.

— Но видите ли, Каэлани… Мне не в чем упрекнуть мою супругу.

— А в том, что она до сих пор не принесла Вам наследника?

Купец Берринун тяжело вздохнул. Опустил глаза, снова поднял:

— Кто Вам это рассказал, досточтимая? Мастер Байджи?

— У храма есть свои способы добычи сведений. Итак?

— Если храму все известно — что мне говорить?

— Уточните некоторые подробности. Прежде всего: храму желательно было бы получить от Вас Ваше собственное по возможности внятное описание того, что с Вами происходит… Что препятствует деторождению в Вашем браке.

— Видения. Ища близости, угодной Старцу и Рогатому, я вижу перед собой, грех молвить, мертвое тело.

— Тело Вашей супруги?

— Мне трудно сказать. Оно…

— Давно мертвое?

— Да, да.

— То же случается и когда Вы подступаетесь к другим женщинам?

— Сие мне неизвестно. Я не изменяю жене.

— Что Вы можете сказать о кудеснике Биатирри Вингане?

— Один из гостей моей покойной матушки.

— Кудесник?

— Вероятно, да. Но едва ли чернокнижник.

— А кто?

— Советчик. Рассказчик поучительных повестей. Мастер устраивать застольные развлечения: дождь из цветов, пляшущие истуканчики, все такое.

— Скрывал ли он владение волшебством?

— Едва ли. Не думаю, чтобы в Ларбаре ему грозило преследование властей, хотя свое посвящение от проходил на Винге.

— Когда он появился в Ларбаре?

— Около десяти лет назад. В месяце Драконов прошлого года погиб. Ладья, на которой он плыл, затонула где-то между Бугудугадой и Вингой.

— Опишите его личность.

— Худой, ростом чуть повыше меня. Лет более пятидесяти. Волосы черные, с проседью, нос длинный. Весь вид — суровый.

— Кто из членов Вашей семьи проводил с ним время?

— Матушка. С нею он вел долгие беседы. О вещах умозрительных. Батюшка отчасти верил в действенность его защитных заклинаний. От чар, от яда, от недомоганий…

— Как к Вингану относилась Ваша жена?

— Думаю, никак. Сам он особенно отличал моего брата Кеаро. Тот, правда, уклонятся от встреч с Винганом. А потом и вовсе уехал…

— Винган посещал другие семейства в Ларбаре?

— Да. Называть их прозвания я, по понятным причинам, не желал бы.

— Хорошо.

— Направляясь в Марди, взяли ли Вы либо Ваша жена с собой что-нибудь из предметов, оставленных в Вашем доме этим Винганом?

— Нет.

— Хорошо. Скажите, уважаемый: узнаете ли Вы этот запах?

Эльдаррани открыла перед купцом бутылочку. В нее еще прошлым вечером перелито было немного купчихиного колдовского зелья.

Берринун отшатнулся.

— Оо…!

— Да или нет, уважаемый Берринун?

— Да, да, я все скажу, все… Уберите, прошу Вас, если можно, его отсюда!

Эль закрыла бутылочку пробкой.

— Что Вы видели, уважаемый?

— Оо…

— Призрака? Избранника Владыки?

— Да…

— Это было наваждение. Никого из Владыкина воинства здесь нет.

— Ох…

— Скажите: когда Вы вчера в последний раз видели служанку Вашу, перед тем, как ее нашли на лугу?

— Перед тризной. Каэлани велела ей сидеть в девичьей или помогать на кухне, но к гостям не выходить.

— Однако она вышла.

— Вообще Лаирри девица послушная.

— Хорошо. Можете идти. Пригласите сюда, пожалуйста, Вашу супругу.

 

Купчиха Каданни бледна после бессонной ночи, но держится куда тверже, чем муж.

— Есть ли нужда описывать поминки? Едва ли мне удалось заметить что-то большее, чем видели вы, досточтимая и благородная. За полчаса до полуночи я ушла в свои покои. Собиралась отойти ко сну, но уснуть не успела. Потом началась тревога. Мне сообщили, что Лаирри ранена.

— Верно ли, что на время тризны Вы отослали служанку? А когда укладывались спать, не позвали ее?

— Я обхожусь без слуг. Особенно во дни скорби.

— Для чего же Вы вообще взяли девушку с собой?

— Батюшка и свекор настояли.

— Вы довольны Лаирри как служанкой?

— Она дочь женщины, много и честно послужившей моим родителям. Сама еще молода, но вполне разумна.

— Была. Сегодня с самого утра она, похоже, разыгрывает помешанную.

— Последствия удара по голове?

— Возможно. Ваши отношения с покойной свекровью?

— Наилучшие.

— А с ее советчиком?

— С кем?

— С мастером Биатирри Винганом.

— Достойнейший был человек, Семерыми да примется. Несколько раз он удостаивал меня назидательной беседы.

— О чем вы говорили?

— О Халлу-Банги.

— А о семейных делах?

— О да. Высокоученый Винган был огорчен, когда брат моего мужа, Кеаро, отказался от бесед с ним. Тогда, припоминаю, мы долго говорили… Вообще, мастер не раз давал мне весьма прозорливые, как потом оказывалось, советы.

— И только советы?

— Что же еще?

— Вещества и снадобья?

— Иногда. Было ли у мастера разрешение на сбыл волшебных предметов, мне неведомо. Я во всем полагалась на свекра.

— Да. Он ведь у Вас начальник таможни… Итак, что сталось с мастером Винганом?

— Погиб. Утонул у берегов Бугудугады.

— Больше Вы ничего о нем не слышали?

— Нет. Жрецы в ларбарском храме вопросили Владыку. Ответ был: да, Биатирри Винган в самом деле мертв.

— Вы что-нибудь знаете об Искателях Совершенства?

Купчиха не изменилась в лице.

— Да. Знаю.

— Что именно?

— Они толкуют Халлу-Банги вольнее, чем это принято у большинства известных мне жрецов и богословов. Я несведуща, но мне не кажется, что их речи противны истинному учению. Говорят они, будто крушение Столпа Земного и конец мира будет означать не гибель всех живых тварей, но, скорее, богооставленность. Уцелеть же смогут лишь совершеннейшие из тварей, то есть наиболее близкие к равновесию.

— Биатирри Винган учил этому?

— Да.

— А Вы разделяете это мнение?

— Я, увы, не обучена богословию. Слушала мастера со вниманием.

— Обращал ли он Вас в свою веру?

— Обрядам и молитвам он меня не учил. Созданию Совершенного Человека тоже.

— Знаком ли Вам этот запах?

Купчиха Каэлани с сомнением оглядела бутылочку.

— Да. Значит, зелье сбыли в храм…

— Что?!

— Похоже, в Вашей склянке — то зелье, о пропаже которого мой супруг заявил нынче утром.

— Ваше, стало быть?

— Наше. Мое.

— Для чего оно?

— Я лечилась им по совету свекрови. Укрепляет силы, успокаивает.

Жрица Виндарри подала Эльдаррани знак: последние слова — ложь.

— Есть ли у Вас еще запас подобного зелья?

— Нет.

Правда: нет.

— Как давно Вы его принимаете?

— Уже несколько лет. Но нечасто. Раз в месяц или реже.

— Каковы еще его действия, кроме тех, что Вы назвали?

— Не знаю. Я не лекарь.

В этот-то самый миг в комнату вошла досточтимая Убимерру. Виндарри подытожила:

— Зелье Ваше, уважаемая, изымается у Вас как богопротивное. Ибо порождает видения, близкие к чернокнижию.

— Хорошо. Если речь идет о незаконном волшебстве, я готова отвечать перед храмом Премудрой.

— Вы, может быть, и не виновны. А вот зелье…

— Запах и впрямь настораживает. Но, полагаю, если бы при его изготовлении был совершен грех против Владыки, горестные последствия уже сказались бы…

— Как знать… Хотите ли Вы, уважаемая, родить наследника дому Каданни?

— Да!

И это — чистая правда.

 

Уходить из «Сони» нам не положено. Лани стережет у дверей. Лаирри не велено и с постели вставать. После завтрака она снова уснула. А я от нечего делать поднялся наверх.

Уби еще не вернулась из храма. Дверь в ее покой заперта. Я постучался к Уджирро Баллиджи.

— Открыто!

Сам он сидел в кровати, под одеялом, с вощанкой на коленях.

— Наконец-то, мастер!

— Позволит ли уважаемый потревожить его?

— Давно пора. У Вас все готово?

Понимал бы я, о чем это он.

Комната его — точно над родэновой. Внизу топится печка, тепло, но он все равно сидит в постели в уличном кафтане. И кажется, в сапогах. Голова обмотана шалью поверх повязок на пораненном ухе.

— Чертежи при Вас? — поясняет он.

— Вы хотели бы пройти обряд устроения стихий?

— Бросьте. Вы знаете, о каких чертежах я говорю.

Рожа моя, должно быть, не выразила понимания и тут. Уважаемый Уджирро поежился.

— Ну и город! Балаган, да и только.

И смотрит: ну, мол, напрягись! Как лазутчик лазутчика, Семерыми тебя прошу!

До меня, кажется, дошло.

— Аа… Чертежи, говорите? Балаган, совершенно верно.

— И?

— В храме они у меня, не здесь же их держать.

— Ваши вещи досматривали?

— А у меня ловить нечего. Разве что изваяние Халлу-Банги.

— В храм Вас теперь нескоро пустят.

— Похоже на то.

Он показал мне баллуской молчальничьей грамотой:

— НАС ПОДСЛУШИВАЮТ?

— ДА, КОНЕЧНО — отвечал я.

— ВЫ СВОЮ ЧАСТЬ ДЕЛА НЕ ДОДЕЛАЛИ. НАДО ЕЩЕ СУМЕТЬ ПЕРЕСЛАТЬ ЧЕРТЕЖИ В ВИ-БАЛЛУ.

— А КОНЯ МНЕ ПРИШЛОСЬ ПРОДАТЬ…

— ОТПРАВИТЬ ЧЕРТЕЖИ Я ПОМОГУ. А ВЫ МНЕ ПОМОГИТЕ.

— КАК?

— ВСЕ, ЧТО ПРОИСХОДИТ В ЭТОМ ТВАРИНОВОМ КАБАКЕ, ПОДСТРОЕНО, ЧТОБЫ ПРОВАЛИТЬ НАШЕ ДЕЛО.

— РЫЦАРЬ…?

— ОН — ПРИКРЫТИЕ… НАСТОЯЩИЙ ХРАМОВЫЙ ЧЕЛОВЕК — ЛУГГО.

— НЕДАРОМ ОН ВАС ЧУТЬ НЕ УБИЛ…

— ПЕСТРЫЙ ХРАМ, ВЫ ЖЕ ЗНАЕТЕ, ОТКАЗАЛ ЕГО СИЯТЕЛЬСТВУ В СЕРЕБРЕ НА ПОСТРОЙКУ БАЛАГАНА. МАЛО ТОГО, РАЗОСЛАЛ СВОИХ ЛАЗУТЧИКОВ ПОВСЮДУ, ЧТОБ НИКТО ЗАЙМА НЕ ДАВАЛ. ЗДЕСЬ, В МАРДИ, ЛУГГО ИЗ КОЖИ ЛЕЗ, ЧТОБЫ НЕ ДОПУСТИТЬ МЕНЯ К ПРЕДСТОЯТЕЛЮ ГАМУРРЕ.

— НО ВЫ ПРОРВАЛИСЬ ТУДА?

— ДА. ВСЕ ПОЧТИ ДОГОВОРЕНО. ДЕНЬГИ НАМ, КАЖЕТСЯ, ДАЮТ.

— МНОГО?

— ШЕСТЬДЕСЯТ ТЫСЯЧ НА ДВЕНАДЦАТЬ ЛЕТ.

— ЗАЛОГ?

— КНЯЖЬЯ ЗЕМЛЯ В МАРДИ И КОЕ-КАКИЕ УЧАСТКИ В ВИ-БАЛЛУ. СЕГОДНЯ МЕНЯ ДОЛЖЕН БЫЛ ПРИНЯТЬ ХРАМОВЫЙ КАЗНАЧЕЙ.

— ЧТО БУДЕМ ДЕЛАТЬ?

— ВЫ ВОШЛИ В ДОВЕРИЕ К ЖРИЦАМ. ВАС ВЫПУСТЯТ. УСТРОЙТЕ ТАК, ЧТОБЫ СЮДА ПРИШЕЛ КТО-НИБУДЬ ИЗ ХРАМОВЫХ КОПЕЙЩИКОВ.

— ПОСТАРАЮСЬ. А ВЫ ДЕЛАЙТЕ ВИД, ЧТО ЗАНЕМОГЛИ. Я СЕЙЧАС СПУЩУСЬ И СКАЖУ ДОСТОЧТИМЫМ, ЧТО ВЫ ПРИ МНЕ ПРОГЛОТИЛИ КАКУЮ-ТО ПОДОЗРИТЕЛЬНУЮ ПИЛЮЛЮ.

— ДОБРО. СЕМЕРО ВАМ В ПОМОЩЬ.

 

Когда я спустился, Эльдаррани допрашивала сторожа Каупу. Виндарри и Уби в той же комнате вполголоса разговаривали по-дибульски.

— Ты, уважаемый, лазутчиков оставь в покое. Расскажи просто: что ты видел вчера вечером. И ночью.

— Дык-ть, тризна была. Я сперва у ворот гостей встречал. Потом орка купеческого провожал на кладбище. Потом мы с Табарди и Евелли покойницу поминали.

— Лаирри с вами была?

— Вроде, да. Тогда еще Лугго к нам зашел. Правда, не пил: он вообще не пьет. Видать, обет…

— Лаирри ушла одна?

— Да. На двор, не к гостям.

— Кто-то вызвал ее?

— Нет, вроде.

— Что дальше?

— Как тризна кончилась, мы прибираться стали. Потом я в сторожку пошел, а Табарди — спать. Чтобы потом меня сменить, значит. Как я заступил сторожить, смотрю — благородный Убуду скачет. Я и пошел постоялый двор защищать.

— Ты по тревоге всегда выходишь?

— Дык-ть! Стрелять, правда, мне рыцарь Убуду не велел. А то бы уж я…

— Ты хорошо стреляешь?

— И из пращи бью.

— Где научился?

— Я ж с гор Гевурских. У нас не умеешь дичи промыслить — пропадешь.

— А тут промышляешь?

— Да какая тут дичь-то? Птички разве что…

— Итак. Птички.

— Их мохноножский соглядатай посылал. Ну, я и сбил одну.

— Куда девал письмо?

— Припрятал. Потом господину Кантамулли доложил.

— Почему не сказал Дамадже? Или нам?

— А вы, досточтимые, не спрашивали.

— Что же, боярин Кантамулли спрашивал?

— Дык-ть. Он мне так и сказал: докладай, мол, Каупа, все, что узнаешь.

— И давно?

— Да уж шестой год. Он мне так и разобъяснил: попробуют, мол, тебя с постоялого двора выставить, сами не рады будут. Ты, мол, нужный мне человек.

— Хорошо. Скажи, Каупа: давал ли ты обет не разглашать то, что выведываешь для боярина?

— Не всё.

— А про Дуккуна?

— Это про старичка-то? Он кудесник был. Чары творил, невидимым ходил. Я сам не него налетел однажды. Иду через пустой двор — вдруг он передо мной! Как из-под земли выскочил.

 

После сторожа Виндарри и Эльдаррани собирались допросить конюха Табарди. Но увидав в дверях устроителя, Виндарри приняла решение.

— Мастер Байджи! Раз уж Вы зашли: не проясните ли следствию еще кое-какие вопросы?

— Постараюсь, досточтимые.

— Обдумали ли Вы то письмо, что прочли нынче утром?

— Да. И кажется, оно подтверждает мои догадки. Те, кто держит у себя Дарри Оборри, принимая его за Джебендара Магонарру, стращают Динанко Магонарру, она же Гамурра-Эниджи, вымогая у нее Медного Исполина. Тогда как истинный Джебендар под именем Агаджи…

— Да, мастер. Вероятно, Вы правы.

— Не исключаю, что ограбление храма Владыки преследовало цель: вынести из храмовой кладовой этого самого Исполина.

— Чтобы отдать вымогателям?

— Скорее уж — Джебендару.

— Скажите, мастер: какова Ваша роль во всем этом деле?

— Роль?

— Вы-то чего ради все это разведываете?

Устроитель ненадолго задумался.

— Я хотел бы найти Дарри Оборри. И вернуть его домой.

— Зачем?

— Он в прошлом году едва не ушел со мной странствовать. Я вроде как виноват выхожу перед Дамаджей. И потом, все оборринское семейство — вроде как родня мне. Двенадцать лет уже…

— А Магонарру — тоже родня?

— Как Вы сказали, досточтимая?

— Что за дела связывают Вас, мастер Байджи, с умбинскими мятежниками Магонарру?

— Только то, что Дарри принимают за Джебендара.

— И всё?

— Все.

— Тогда потрудитесь растолковать мне, никчемной: это ведь Ваши записки?

Виндарри достала из складня две половинки бумажного листа.

— Да. Мои.

— Обе?

— Да.

— Первая — список мохноножского тайнописного послания. Вторая — письмо к благородному Родэну?

— Да.

— Ваше?

— Да, хоть и без подписи.

Досточтимая Убимерру вздохнула. Устроитель себе, похоже, сам составил приговор.

— И что Вы, мастер, собирались сделать с благородным Родэном, если он не оставит в покое досточтимую Эниджи?

Уверенная ухмылочка наконец-то сползла с лица устроителя.

— Кого, Вы сказали?

— Кого Вы слышали. Разве не сами Вы просветили меня насчет целей рыцаря Родэна? Прибыл к бывшей невесте, хотел добыть у нее Медного Исполина…

— Ох, Семеро на помощь! В записке-то речь не о ней!

— А о ком?

— Об Андохари Оборри.

— Что?!

— Андо, не при Вас будь сказано, досточтимая, влюбилась в рыцаря сильнее сильного. А он ее не привечал, не гнал, голову морочил. Видел, что она плачет, воду Владыкину пьет почем зря, терзается…

— И Вы хотите сказать, что написали это, чтобы отвадить рыцаря от девицы Андохари?

— Конечно!

— А Ваше какое дело? Вам настолько небезразлична эта девушка?

— Просто не люблю, чтобы тварей живых мучили, досточтимая. По какой бы причине рыцарь, Семерыми да примется дух его, ни делал этого: от беспечности ли, для забавы ли. —

А понимаете ли Вы, мастер, что письмо это — крепчайшая улика против Вас? Тем более, что на час убийства свидетелей Вашей непричастности у нас нет.

— Да уж я вижу.

— И в его свете поведение Ваше крайне подозрительно. Я, мастер, как вы видите, не беру Вас под стражу, хотя, по чести, должна была сделать это еще вчера. Потому что знаю: сами Вы, своей рукою, не убивали. И может быть, даже не желали смерти рыцарю.

— Благодарствуйте, досточтимая.

— Не за что. Ибо все Ваши действия заставляют предположить: Вы, невиновный, старательно наводите все подозрения на себя. Чтобы отвлечь их от истинного убийцы. Возможны два объяснения: или Вы в сговоре с убийцей или убийцами, один из их шайки…

— Но как же тогда выходило бы, что я не виноват в убийстве?

— А Вы перед богами в невиновности еще не клялись. И мой Вам совет: не спешите клясться. Ибо второе объяснение едва ли не хуже первого: Вы знаете, кто убил, заранее знали, что убийство совершится, и, почему-то сочувствуя ему, повели свою игру. Он готовил свое злодейство, Вы — свой самооговор. Тонкий, гораздо тоньше, чем если бы Вы просто сдались мне и сказали: я убил.

— Да…

— Так готовы ли Вы присягнуть, что не знаете, кто убил благородного Родэна Джигарру?

Устроитель думал. Эльдаррани хотела было поторопить его, Виндарри подала знак: не нужно.

— Нет, досточтимая, не готов. Больше того, я не уверен, что не стал бы, как Вы говорите, кому-то создавать прикрытие, если бы только что-то прознал заранее…

— То есть Вы теперь уже — не тогда — стали подозревать, что рыцаря убил кто-то из Ваших друзей? Более близкий Вам человек, нежели Джебендар Магонарру?

— Хотел бы я сказать — нет…

Досточтимой Виндарри не сразу, но все же удалось поднять к себе взгляд устроителя.

Не боится. За кого бы уж он там ни тревожился, начальства он не боится ничуть.

Снова улыбается:

— Как я понимаю, досточтимая, единственный способ доказать Вам, что я не пособник убийц благородного Родэна, — это найти, кто же все-таки убил. Оказать посильную помощь следствию.

— А куда Вы денетесь, мастер? До сих пор, как я уже сказала, Вас не брали под стражу, ожидая, как Вы себя проявите.

— Попробую ли сбежать, стану ли искать встречи с сообщниками?

— Вы вели себя разумно. Продолжайте в том же духе.

— Хорошо. Буду ждать Ваших распоряжений.

 

Устроителю разрешили выйти. Пригласили Табарди.

Эльдаррани спросила, не видал ли он чего-нибудь особенного при лошадях.

— Разве что парень один коня в конюшню вести не велел. Тот, что с гонцом приехал. Молодой, чернявый, с бородкой. Да они и уехали вскоре. С господином, которого досточтимый Мей привел.

— Какие у них лошади?

— У старшего гнедой мерин. У молодого — каурая кобыла.

— Стало быть, те двое ускакали?

— Нет. В поводу коней вели. Через луг к реке.

— Лаирри ты во время тризны видел?

— Вначале только. Она с барином своим толковала.

— О чем?

— Что замуж выходит. Просила, вроде как, отпустить ее.

— Замуж — за кого?

— Да за мастера баллуского. Устроителя стихий.

Рыцарша Эльдаррани хмыкнула. Виндарри глянула на Убимерру.

Эвон как разобрало устроителя-то! От несчастной любви готов уже на первой встречной дурочке жениться.

Почему бы и нет? — отвечают глаза жрицы Уби.

А устроитель, точно того и ждал, снова просовывается в двери.

— Вы, досточтимые и благородная, простите мою навязчивость, но Уджирро там, у себя…

— Что Уджирро?

— Вроде как занемог. Жреца просит.

— Хорошо. Пусть спускается сюда.

— Не может. Ноги не идут.

Убимерру и Эльдаррани вместе с устроителем поднялись наверх. Нашли баллусца Уджирро в постели, всего в поту, трясомого лихорадкой.

— Мохноног взят под стражу? — спросил он слабым голосом.

— С какой бы это стати?

— Убийство на нем. Покушение Может, уже и не одно…

— Какие это?

— Рыцарь. Девочка. Я…

Эльдаррани и устроитель снесли Уджирро вниз, в комнату к Виндарри.

— Что с Вами?

— Отравили меня.

— Кто?

— Соглядатай мохноножский.

— Когда?

— Полчаса назад. А точнее, еще вчера.

— Как это?

— Он подсунул мне пилюлю. Якобы обезболивает. Мое ухо… Я тогда отложил ее, а сейчас принял, и вот… Маголли жив?

— Сидит в надежном месте. Что Вы ели сегодня днем?

— Ничего. И не завтракал. Сил нет. Только воды Владыкиной испил.

— Зачем мохноногу травить Вас?

— Мне бы в храм, к Предстоятелю…

— Позже. Так зачем? Вы были во враждебных отношениях?

— Не я, не я! Сам Предстоятель! Увы, я должен молчать. Отнесите меня ко храму!

— Расскажите все подробнее. Может быть, мы Вам и поможем.

— Мохноног замыслил дурное. Против всего города Марди. Я узнал об этом, меня решено было убрать.

— Каковы были Ваши отношения с благородным Родэном?

— Никаких. Я человек нелюдимый. Ни родни, ни друзей… Если пришел мой час, досточтимые, — похороните меня, сделайте милость!

— Непременно. Почему давеча слуга Родэна кинулся на Вас с топором?

— Не знаю. Но он за мной следил.

— Вы были знакомы ранее?

— Едва ли.

Других признаков болезни, кроме озноба, у баллусца незаметно.

— С какой целью Вы прибыли в Марди?

— По делам храма.

— А именно?

— Я должен был вести переговоры. Досточтимая Дьенго знает. Мне надлежало связаться с Предстоятелем.

— Выходили ли Вы на луг во время тризны?

— Нет. Никуда не выходил. Только в комнату к себе с мохноногом.

— Хорошо. Сейчас будем изгонять яд. А потом Вы все расскажете.

Досточтимая Убимерру помолилась над Уджирро. Ничего похожего на изгнание яда не последовало. Оттого ли, что не было никакого яда?

Уджирро уложили на носилки, чтобы нести в храм Судии.

Когда Каупа и Табарди уже выносили баллусца, к Виндарри подошел устроитель:

— Вы позволите, досточтимая?

— Что Вам еще, мастер?

— Нельзя ли девицу Лаирри поместить отдельно от супругов Каданни?

— Сколько угодно. Пусть тоже ночует в храме. И Вас, кстати, попрошу туда же. Можете собираться.

— И меня?

— Вы, мастер, говорят, женитесь?

Устроитель замолк. Почесал в затылке.

— Однако, досточтимая…

— Ничто не укроется от Судии.

Недужного Уджирро еще не вынесли из ворот, как устроитель появился на крыльце: с сундуком, тючком и с невестой.

Увидав жриц, девица Лаирри состроила обезьянью рожу, значащую, наверное, почтительный испуг.

— Вот навсегда такой останешься, — пригрозила Убимерру.

— Никто замуж не возьмет, — добавила Эль.

Уймите девочку, если можно, мастер — попросила Виндарри. И без нее голова кругом идет.

— Я попытаюсь устроить ей стихии.

Шествие выползло на улицу, двинулось через Кладбище. Впереди — Эльдаррани. За нею Каупа и Табарди с баллусцем на носилках. Дальше — устроитель с обезьянкой и последними — Убимерру и Виндарри.

 

Больных-притворщиков, бесноватых и устроителей разместили в храмовой темнице. Виндарри пошла с докладом к настоятельнице.

Изложила подозрения следствия насчет Джебендара Магонарру. Сообщила, что от Гамурры-Мея получен ответ на письмо вымогателей, причем тот готов внести выкуп, если получит живого и невредимого юношу. Знает ли Мей, что в руках Искателей Совершенства, кем бы они ни были, находится не Джебендар, а Дарри из «Синей сони», из письма неясно.

Непонятно и то, как все-таки связаны между собой подозрительные личности, замеченные в городе незадолго до убийства: юноша с бородкой и его спутник-южанин на похоронах Минкурри Каданни, камбурранский помещик Меликеджи — на представлении вместе с Гамуррой-меем, они же — на тризне, Меликеджи и юноша с бородкой — на лугу с лошадьми в поводу, южного вида парочка — на конях возле дома Кудии…

— И наконец, мохноножка. Что-то, мне кажется, слишком уж легко согласилась она отдать нам письмо. А ведь она могла ожидать, что досточтимый Мей проследит за ее передвижениями хотя бы в пределах города.

— Досточтимому Мею, боюсь, нынче было не до того.

Сплетни мальчика Таджи подтвердились: храм Владыки грабили четверо. Взлома не было.

— Хуже всего, если воры сейчас скрываются у нас, в «Синей соне».

— Но кто? Разве что слуги…

— Чья непричастность под сомнением?

— Байджи. Дуккуна. Маголли. Баккобая. Служанки Евелли и слуги Джамана. Миэкку и ее мальчика. Кстати, именно Миэкку помогала некоему Агаджи, который, возможно, и есть Джебендар Магонарру, изменять личность. Вероятно, он-то и изображал покойного ткача, мужа Кудии.

— Только этого не хватало! Хорошо, с Миэкку я поговорю.

— А еще, как мы знаем, семья Каданни связана с Искателями Совершенства. Байджи просил удалить от них Лаирри, я сочла это разумным. Тем более, что он, кажется, небезразличен к этой девице. Будто бы даже сватается к ней.

— Кто же у нас остался в «Соне»?

— Лугго, Маголли, Каданни, семья Оборри, слуги…

— И всех их сторожит один Лани? Придется запросить помощи в предстоятельском храме. Пока же возвращайтесь туда: и ты, и Эль. Как Андохари?

— Приходит в чувство. Уджирро заявил, что отравлен, его доставили сюда.

— С ним тоже надо будет побеседовать. Малый он суматошный, но полезный.

— Мохноног пока молчит?

— Куда ему спешить? До Ларбара-то путь неблизкий… Отправляйтесь на постоялый двор. К утру вас сменят копейщики.

Виндарри пошла было к двери. У порога оглянулась:

— Досточтимая!

— Да?

— Так все-таки, украден ли из храма Владыки Медный Исполин Магонарру?

— Может быть. Вместе с восемью сотнями ланг казны.

 

Благородная Каэлани собственноручно увязала лаиррины вещички в мешок.

В храмовой темнице отвели нам, коль скоро звери мы дикие, застенок без окон, без лавок, только с кучей соломы на полу. Да еще на стене над входом черный нетопырь нарисован.

Служка с факелом вышел, ничего не стало видно.

Чародейских фонарей с вечным светом у меня нет.

— Как думаешь, надолго нас сюда? — спросила Лаирри.

Я кое-как расстелил на соломе свой войлок, одеяло.

— Тут хотя бы спокойно. Выспаться дадут. Стихии твои изучим…

— Слушай-ка. Я никому ничего больше рассказывать не буду. А тебе — давай, скажу, о чем те двое говорили? Ну, на лугу?

— Скажи.

— Они между собой не чужие. Вроде как старые приятели или родня. Старый говорит: ну, дело сделано, можем и уходить. А молодой: нет, я с нее еще деньги свои получу. С кого — с нее, я не знаю, он имени не назвал. Старый ему: а надо ли? И корит его, что, мол, тот весь свой гонор благородный по лесам растерял. Ну, отвечает молодой, коли не с неё, так с него…

Служка снова появился. Принес жаровенку, уборный ящик. Молча указал пальцем на нетопыря: Судия, мол, все видит! Ибо не имеет спины. И запер нас.

От жаровенки тепло. Жар светится сквозь продухи.

Халлу-Банги был поставлен посреди комнаты, под точкой Равновесия. Точку Движения я не стал ничем занимать: а то, не ровен час, и вправду мы тут застрянем.

Лаирри и без моих подсказок устроилась на соломе головой к точке Растворения, ногами — к Охвату. Укрылась, под одеялом стала выбираться из сарафанчика.

Молчала все то время, пока я молился. Хоть вокруг и Кладбище, я постарался сосредоточиться.

Лаирри не препятствовала мне. Стихии ее — вот они, все двенадцать, как есть.

Безвидный невелик: три, не больше.

Зато Исполины — на целых двенадцать. Змии почти такие же, да еще к ним прибавить надо единичку за соглядатайство.

Устроение — пять. Обретение — чуть ли не больше двенадцати. Такого я ни разу не видал.

Старец — четыре. Воитель — двенадцать! А не скажешь, чтоб за Лаирри замечалась особая ярость. Плясунья — каких-то три, даже с учетом танцев, пения и безумия. Зато Премудрая — девять.

Владыка — четыре, с лицедейством да с местом, где мы сидим, может быть, шесть. Рогатый — тоже только четыре, хоть она и играет зверя.

Целительница — десять. Дайте-то Семеро, голова скоро пройдет.

Но это только то, что я вижу и догадываюсь сам. А есть еще сведения, кои устроителю полагается добывать от заказчика.

Я пристроился к ней поближе. Чтоб одеяла хватило на двоих.

— Скажи, Лаирри: тебе который год?

— Ну… Пятнадцать стукнуло, не бойся.

— А я Змиев и не боюсь.

— Чего?

— С одиннадцатого по пятнадцатый год жизни человек пребывает в возрасте Змиев. Потом начинается возраст Устроения: с шестнадцатого по двадцатый год.

— Угу.

— А в каком месяце ты родилась?

— Матушка говорит, весной. Где-то перед Новым годом.

— Значит, месяц Целительницы. А день?

— У нее надо спросить.

— Ты какой цвет больше любишь?

— Смотря для чего.

— Вообще.

— Ну, разные. Рыжий.

— Это Безвидный. И Устроение. А какое кушанье? Семечки?

— А это к чему?

— К Воителю.  Если орешки — то ко Премудрой. Напиток?

— Хмельной?

— Любой.

— Ну… Мед на травах.

— Премудрая, стало быть. Цветок?

— Роза.

— Опять Воитель. Дерево?

— Яблоня.

— Устроение. Чай?

— Боярышниковый.

— Воитель. Зверь? Ясно, вопросов нет. Обезьяна. Обретение. Птица?

— Ласточка.

— Наконец-то, Старец. Кого бы ты предпочла встретить, выходя из дому в праздничный день? Не по делу, а просто?

— Смотря какой праздник. А так — устроителя стихийного.

— Ах ты, Семеро на помощь… Кого из встречных ты считаешь наиболее неприятным?

— Например?

— Пьяницу? Вора? Соглядатая? Бунтовщика? Сборщика податей?

— Сумасшедших я боюсь. Это ко Плясунье?

— Нет. То — воры. Какого именно сумасшедшего?

— А их что, тоже двенадцать?

— Конечно.

— Ну, вот вроде братца хозяйского, мастера Кеаро. И не дурак, вроде, не то чтоб дерганный какой или пришибленный. А как встанет у тебя поперек дороги, как начнет говорить — и говорит, и говорит, и говорит…

— Это называется навязчивая дурь. По себе знаю, сам такой.

— Ну уж!

— Какие добрые свойства ты ценишь больше всего?

— Чтоб добрый человек был. Веселый. Не трус, не оболтус. Вот вроде тебя.

Верно сказано у Мичирина Джалбери: держи при себе свою радость! Прячь от глаз чужих, как прятал бы в дому своем друга, обвиненного в мятеже!

Целый день я держался. Но теперь-то, теперь — куда уж? Я спросил:

— Ты, говорят, замуж за меня собираешься, Лаирри?

Дело-то простое, глянула на меня она. Проще некуда. Чего, мол, вредничаешь?

— Все равно они так поняли бы. И хозяин, и все остальные.

И продолжала:

— Замуж, не замуж… Старца ради или Плясуньи с Рогатым, это меня не спрашивали. А скажешь им — учиться, мол, иду — так ведь на смех подымут… Если бы еще я к старушке какой в ученье пошла. Или к нелюди. А тут — молодой, собою видный… Не объяснять же им всем, что ты — это… того…

— Чего — того?

— Ну, что на баб не заришься.

Надо ли говорить, что после таких слов обе мои ладони разом очутились у нее под рубашкой?

— И скажи же мне, зверь заморский, с чего ты взяла, будто я не зарюсь на баб?

Не тут-то было, мастер Байджи. Под рубашкой у нас и штаны, и перевязка на умбинский лад. Животик, спинку, плечи, руки выше локтей — пожалуйста, трогай. Но насчет прочего ни-ни!

Сказано же у доброго князя Вонгобула: честная женщина иного белья, кроме рубахи, не носит. Ибо не допускает и мысли, чтобы ее взялся тискать кто-то кроме законного супруга. А как начинаются всякие тебе чулочки, порточки, подвязочки, перевязочки — это уже разврат.

— Ну, как — с чего? Ты же со всеми по-дружески обходишься. Даже не замечаешь, как на тебя лиловая досточтимая глядит.

Очень вовремя. Просто-таки ничего уместнее не придумаешь.

— И как она глядит?

Говорят, беды по одной не ходят. А радости?

Уби, Уби. Если только окажется, что ты…

— Все ты правильно сказала, Лаирри. Я в пестром храме говорил с досточтимым: он наш с тобою сговор запишет, грамотку даст. А захочешь по-настоящему пожениться — тогда через год, будущей осенью, и поженимся.

— Если ты захочешь, Байджи…

Куда ж я денусь?

— А ну как не по тебе окажется странствие Безвидного ради?

— Уж веселее, чем всю жизнь в Ларбаре да в Ларбаре…

— Ну! Там — город, гавань… С тобой мы по первому разу, конечно, в самую глушь не полезем. А все равно, дорога… Где хутора, где сёла, где посады боярские, а большей частью от жилья до жилья дыма печного не видать. Да и не то чтобы всюду народ так и рвался устраивать стихии. Я ведь, Лаирри, хоть сейчас, слава Старцу, и разжился деньгами, а вообще-то, мягко скажем, небогат.

— Это все потому, что хватки деловой тебе не хватает. С твоим-то даром, да уменьем, да не разбогатеть?

Что ты, зверь вингарский, понимаешь в устроительских дарах? Спросил бы я…

— Просто людей растрясти надо, объявить всем: устрояйте, мол, стихии у мастера Байджи! Сам Мардийский храм к его услугам прибегал! А можно самому князю прошение написать. Ты его стихии устроишь, он тебя наградит.

— Ты что, писать умеешь?

— Наполовину.

— Это как?

— Шесть букв знаю. Старая хозяйка научила.

— И которые? Покажи.

Пришлось вылезти из-под одеяла, встать, найти в сундуке вощанку. Свет от жаровни, конечно, слабый — ну да разглядим.

Лаирри написала: «бай» — косой крестик, «курр» — домик с крышей из «джарра», «мулл» — крестик прямой, «нунн» — просто косая палочка, а еще что-то вроде птички: «дарр».

Придется приписать эти буквы к ее стихиям.

— Имя свое писать не умеешь?

— А как?

Я нарисовал: «лэй» — два столбика с перекладиной, «рэй» — столбик на подставке. Надо его написать два раза подряд. Это будет по-дибульски. Точки расставишь, «а» да «и» — будет по-мэйански.

— А как написать: я тебя люблю?

— Надо знать еще букву «вэй». Как «нунн», только со стрелкой наверху. И «йарр»: палочка с петлей. «Вэй», «йарр», «лэй», Плясунья, Дракон, Рогатый — вот.

А потом храм действительно прибег к моим услугам. Вошел все тот же служка:

— Устроителя — на допрос.

 

Досточтимая Дьенго оставила разговор с баллусцем Уджирро на утро. Начало ночи решила потратить на мохнонога.

— Итак, уважаемый Венко. Опишите тризну в «Синей соне», как Вы ее запомнили.

— Да ведь я уже говорил. Что все видели, то и я.

— Но Вы, говорят, выходили из общей залы.

— Да. С уважаемым Баллиджи и его слугой Маголли.

— Прекрасно. Вернулись к столу Вы все втроем.

— Да. Кажется. Не помню. Я, видите ли, пошел к своим птицам. Нет, возвращался я один. Уджирро сидел уже у стола, когда я вошел. Маголли — не помню. Должно быть, пошел к прочим слугам.

— Вернемся к птицам. Выпускать голубей — это Ваш способ служения Плясунье?

— Нет. Обязанность перед руководством. Я отсылаю сведения.

— Как именно Вы это делаете?

— Досточтимая!

— Едва ли Вы разгласите тайну дома Джиллов, описав мне приготовления к отсылке птицы-вестника.

— Пишу на бумаге послание. Скатываю в трубку, привязываю к лапке голубя. Выхожу на улицу, выпускаю голубя, голубь улетает. Всё!

— Беседовали ли Вы за столом с неким Ландарри?

— Да. И с большою пользой для себя.

— Он — камбурранский соглядатай, Вы знали?

— Я думал, он — представитель камбурранского подворья. Казенное, так сказать, лицо…

— Так ведь и Вас считали представителем… Нет, я не спрашиваю, уважаемый, что было в тех записках, что Вы отослали с голубями.

— Одного голубя сбил кто-то возле самой «Сони»!

— Я знаю. Итак, Вы вернулись в залу. Дальше?

— Сел к столу. Вскоре началась тревога.

— Пока Вы выпускали голубя, не видели ли во дворе невысокой полной женщины?

— Не помню.

— Сколько времени Вы провели с птицей — у себя в покоях, во дворе?

— Всего около четверти часа.

— Знаете ли Вы, что в ту же ночь, что убили благородного Родэна, был ограблен храм Владыки?

— Слышал.

— Что Вы об этом думаете?

— Ничего…

— Пользовали ли Вы кого-нибудь из пострадавших в «Синей соне» пилюлями, зельями и тому подобным?

— Да. Я предложил досточтимой Виндарри располагать лекарствами из моего походного запаса.

— В том числе одну из Ваших пилюль принял Уджирро Баллиджи?

— Да.

— Вы знаете, что нынче днем он заявил о признаках отравления?

— Мне очень жаль. Мои лекарства — не яд. Возьмите для исследования те пилюли, что остались.

— Хорошо. Ваши отношения с Царем Арандийским? Голубь, пожалуй, не долетит отсюда до Кэраэнга…

— Еще как долетит!

— Прекрасно. Так и запишем. Чтите ли Вы Владыку и Судию как бога? Или же как орудие Пестрого Змия?

— Семеро на помощь… Да я… Сообщите в Ларбар, что я здесь сижу в заключении! Вам подтвердят, что я не лазутчик.

Часто на допросах служители Судии прибегают к разным средствам сломить стойкость духа подследственного. Холод, или наоборот, нестерпимая жара в помещении, крики за стеной, резкий свет… А вот досточтимая Дьенго пошла по иному пути. Она, будто бы нечаянно, перекладывая на столе вощанки, затушила свечу: единственную в комнате.

В следующий миг мохноног Венко мог видеть своим ночным зрением, как настоятельница храма Судии, подняв метательную булаву, метит ему прямо между глаз. Венко метнулся со стула на пол.

Булава со стуком отскочила от стены. Настоятельница достала из сундучка на столе чародейский фонарик.

— Простите, уважаемый.

— За что?

— Небольшое испытание. Я, видите ли, могла бы оказать услугу господину наместнику, выдав ему арандийского лазутчика, скрывающегося под личиной мохнонога.

— За что, досточтимая?

— А могла бы и не делать этого. Перечислите мне, пожалуйста, Ваших предков вплоть до прадеда.

Мохноног замялся.

— Видите ли, дед мой, Джилл, в народе именуемый Великим, не знал ни отца, ни матери. Так что насчет прадедов…

Из потайного кармашка мохноног выудил деньги. Просил принять как пожертвование на храм: семь полновесных королевских ланг.

— Я могла бы отпустить Вас, уважаемый. Но, кажется мне, здесь Вы в большей безопасности.

— Да уж.

— Господину наместнику мы Вас передадим, так сказать, с рук на руки.

— Лучше не надо! По крайней мере, до окончания следствия.

— То есть Вы, уважаемый Венко Тараман, просите убежища в храме?

— Да, да!

— Что ж, как безвинно обвиненный, Вы имеете право на защиту Судии Праведного.

— Возьмите еще. На храм.

Еще семь ланг.

— Скажите: Вы не знакомы с той Вашей соплеменницей, что на представлении играла роль Вашего… Словом, Джилла?

— Не имею удовольствия. Кто такая?

— Называет себя Тале. Родом из Камбуррана. Зарабатывает на жизнь доставкой личных посланий.

— Худенькая такая? Рыжеватая? Ноги легче головы? Юбочка в ромашках?

— Как-как, уважаемый?

— Видел я ее. С мастером-устроителем болтала.

— Да, они, кажется, спелись.  Что Вы такое сказали про ноги?

— Аа… Извольте видеть, кудри могут быть легче или плотнее. Что касается ихней сестры, то многое… Очень многое, почти все зависит от соотношения того, как вьются волосы на голове — и как на ногах. Не здесь, в храме, будь сказано…

— По-Вашему, сколько лет этой мохноножке?

— Ну, она еще очень даже ничего. Не дитя, но… лет семьдесят пять, не больше.

— Если понадобится, Вы сможете выступить переводчиком на ее допросе? Вашим соплеменникам, а того пуще соплеменницам, свойственно иногда преуменьшать свое знание мэйанского языка.

— Хорошо-хорошо. Потолкуем. А она… что-то натворила?

 

Когда меня привели к настоятельнице, оттуда как раз выводили мохнонога.

Как допрашивают в храме Судии? Страх нагоняют, призраков подсылают? А еще истиной давят: врешь, мол, Судия видит, врешь! То с потолка незнамо что капает, то мыши летучие шуршат… Много такого в Баллу рассказывают.

Досточтимая Дьенго сидела в полутьме, при зеленом фонарике. Только-только чтобы видеть вощанку. Кивнула мне, куда сесть. Спросила:

— Тяжело, мастер Байджи?

— Не жалуюсь, — ответил я.

— Я слыхала, служителей Безвидного в присутствии мертвых, а тем паче избранников Владыки, как только не треплет. Кого лихорадка, кого прострел, кого боль зубная… Иные глохнут, слепнут… А Вы?

— Я же не жрец, досточтимая.

— Однако несете обеты построже иных жрецов. Не едите мясного, не пьете хмельного, не надеваете кожаного…

— Так проще. Возьмете с меня еще один обет, досточтимая?

— Какой?

— О неразглашении того, что я здесь скажу и услышу.

— Переходите, стало быть, в наступление?

— Хочу с Вами поговорить.

— Сознаться в чем-то, чего не решились сказать досточтимым Виндарри и Убимерру?

— Угу.

— Почему?

— Да именно потому, что они меня допрашивали вдвоем.

— А у Вас тайны от храма Премудрой?

— Да нет. Не в здешних стенах будь сказано, но мне трудно было сосредоточиться при досточтимой Убимерру-нум.

— Красивая женщина?

Если я молчу — чует ли правду досточтимая Дьенго? Да, да, красивая, очень красивая.

— Но Вы же, кажется, женитесь? Любите другую?

— Да.

Досточтимая выждала, пока я отведу взгляд.

— Правда Ваша. Любите.

— Благодарствуйте, что сказали.

— А то Вы сомневались, что ли?

— Не знаю.

— Ну, так знайте. Грамоту с подтверждением Вашей искренности, уж увольте, я Вам не выдам. Разбирайтесь с Вашими любовями сами.

— Разберусь.

— Так вот. Считайте, что Ваш обет неразглашения принят обо всем, что будет говориться далее — и пока Вы не пожелаете прекратить Ваши признания.

— Собственно, то, что я знаю наверняка или подозреваю, но могу обосновать, я уже говорил досточтимой Виндарри. А сейчас хочу посоветоваться о том, чего я не понимаю.

— Да?

— Сначала — про Искателей Совершенства. Это вправду нечестивое учение?

— Их толкование Халлу-Банги далеко от общепринятого. И тем более зловредно, что падает на почву достаточно расхожих сомнений.

— Это как?

— Вы, мастер, сравнительно недавно ходили в школу. Какой вопрос по части богословия больше других донимал Ваших соучеников? Не вопрос ли о гибели мира? Как такое может быть, что богам не жалко своих творений. Почему погибнет столько хороших, ни в чем не повинных людей. И прочее, и прочее. Как бы Вы, мастер Байджи, объяснили это Вашим ученикам?

— Наверное, сказал бы, что все, имевшее начало, имеет и конец. Но жизнь не перестает быть вечной оттого, что кончается смертью.

— Это другое изуверство. У Владыки нет спины, ибо со спины он тождествен Безвидному... Смерть как новое рождение…

— В чем-то, может быть, это и правильно.

— В настоящее время храм не видит надобности в пристальном изучении Ваших взглядов, мастер Байджи. Обращение к истине семибожной веры для Вас, понадеемся, еще не закрыто.

— А с супругами Каданни что будет?

— Их верования также пусть останутся на их совести. Они не проповедовали, не справляли обрядов…

— В том письме, что передали досточтимой Эниджи, говорилось, будто брат ее захвачен Искателями. Они его отпустят, если получат Медного Исполина. Вопрос: зачем он Искателям?

— Им или посреднику.

— Да, я думал об этом. Может быть, Дарри, принятый за Джебендара, или нарочно за него себя выдавший, вполне поладил с Искателями. А кто-то решил на этом сыграть. И тогда между Искателями и Медным Исполином можно вовсе не искать никакой связи.

— А Вы хотите найти связь умозрительного порядка? Вы полагаете, изуверы — народ всецело бескорыстный? Изваяние же наверняка стоит больших денег.

— Кому его сбудешь? В Ви-Умбин, в Училище? Не купят, да пожалуй, еще и посадят. Незаконным кудесникам? Так где найти такого богача… За море вывезти?

— Ларбарский проповедник Биатирри был родом с острова Винги. А двое личностей южного вида — возможно, именно вингцы — посетили похороны Минкурри Каданни.

— Гонцы от ее заморских единоверцев? А потом один из них встретился с Меликеджи Алирри, камбурранским помещиком. Тот, возможно, связан с похитителями Дарри — или гостеприимцами, если Дарри с ними заодно. Письмо-то вымогательское мохноножка несла из Камбуррана.

— Всё это было бы весьма складно, мастер Байджи. Но — я вчера пересмотрела кое-какие грамоты у себя в хранилище. Нет в Камбурране такого помещика. Поместье Алирри существует, однако последний помещик скончался лет тридцать назад. Земли отошли в казну.

— Не мог ли князь Камбурранский вновь пожаловать их кому-то вместе с прозванием?

— Мог. Если это произошло в последние полтора-два года, в моих грамотах это может и не значиться.

— И ничто не мешает умбинскому бунтовщику стать ныне камбурранским дворянином.

— Бунтовщику?

Проболтался. Молчи, не молчи, досточтимая уже уловила: это следующее дело, о котором я хотел просить совета.

— Вы полагаете, именно его, зовущего себя Меликеджи, узнала в лицо лицедейка Ориджи, когда едва не сорвала представление?

— Ничто не укроется от справедливости Судии.

— Досточтимая Убимерру отчего-то обратила внимание и на Ориджи, и на этот случай. А потом, когда стало известно, что девушка ушла из дому, да еще с оружием… Вам известно имя ее врага?

— Ориджи до сих пор не вернулась?

— Нет.

— Я слышал прозвание тех братьев, что убили ее наставника. Бывшие дворяне из земли Гунанджи, потеряли землю тогда же, когда и Магонарру. Возможно, вместе скрывались…

Я рассказал, что слышала на лугу Лаирри. Скорее всего, мнимый Меликеджи и юноша, похожий на южанина, и есть эти братья.

— Я стараюсь вспомнить их прозвание, досточтимая, и не могу. Нет ли у Вас списка гунанджинских бунтовщиков? Может быть, из нескольких имен я одно и признал бы.

— Увы. Боярин Гунанджи, как известно, в своих владениях подавлял мятеж сам, не ища помощи ни у князя, ни у храма.

— А есть перечень погребений знатных семейств из боярства Гунанджи?

— Вот, извольте. Шестьдесят три могилы.

Досточтимая протянула мне несколько листов старой арандийской бумаги. Я просмотрел.

И вспомнил.

— Гианьян. По-моему, Гианьян.

Да? Смотрите, ведь в этой семье числится двое братьев. Старшему, Тулунге, сейчас за сорок, младший, Баттам — как Вы или чуть моложе. Еще у них есть сестра: Лалаи Гианьян, на год постарше Баттама.

Тут-то уж я сообразил:

— Да. Лалаи. Ученица баллуского кудесника Талипатты, наставника моего учителя Хаккеди.

Досточтимая Дьенго глянула на меня:

— Как же так, мастер? Выходит, эти Гианьяны не вовсе неизвестные Вам люди. И Вы — забыли их прозвание?

Я объяснил, в чем дело.

Двенадцать лет назад, когда я крался из Ви-Баллу в Марди по следам мастеров Вайды и Хаккеди, мастера мои в один из дней уехали, бросив меня на дороге. Я кинулся спрашивать на постоялом дворе: кто та дама, в чей возок сели устроитель с кудесником? Здешняя помещица, госпожа Гианьян — сказали мне. Вероятно, то была мать или тетка Лалаи и ее братьев.

Очень я, видно, постарался забыть это прозвание — будто это барыня та виновата в том, какого я тогда натерпелся страха.

— Когда Лалаи объявилась у баллуского самочинного кудесника Талипатты, я конечно, слыхал ее прозвание. Когда Ориджи назвала мне своих супостатов, — я слышал, что речь идет о Гианьянах. Но не запомнил. Выкинул из головы.

— Напрашивается один вопрос, мастер Байджи. Не Тулунгу ли Гианьяна, он же Меликеджи, подстерегала наша лицедейка у задней двери «Синей сони»?

Помолчали.

— Вам бы, мастер, очень не хотелось, чтобы Ориджи оказалась убийцей благородного Родэна?

— Очень, досточтимая.

— И Вы на такой случай написали рыцарю письмо с угрозой?

— Нет. Если бы я что-то мог предвидеть…

— То что бы Вы сделали?

— Добился бы, чтобы враг Ориджи принял ее вызов, как положено. Чтобы поединок состоялся при жреце.

— Но ведь Гианьяны прячутся от умбинских властей.

— Стал бы искать жреца, согласного засвидетельствовать поединок тайно.

— Любопытно, кто был бы сей беззаконник в рядах мардийского жречества. Ну да ладно, речь не об этом.

— Тут еще одна неувязка. Если у крыльца, что ведет в сад, ждали Родэна, — понятно. На крыльцо это выход как раз из его покоев. Но с какой стати там появился бы Тулунга?

— А если его туда вызвали?

— Пройдите, мол, господин, через чужую комнату, там еще старичок больной спит…

— А если Гианьяны были в сговоре со стариком Дуккуном?

— Он же наставник Магонарру. Скрывались вместе от властей. Рассказал им про Медного Исполина…

— И они, ни о ком будь сказано, двинулись грабить казну храма Владыки? А Дуккун хладнокровно подставил своего господина под клинок девушки-мстительницы?

— И еще вопрос. Так называемый Меликеджи сидел на представлении с самого начала, вместе с досточтимым Меем.

— Вошел к нему в доверие, чтобы разузнать о порядках в храме. Или, о ужас, сговорился и с ним.

— Досточтимый Мей и гость его сидели на телеге. Ориджи должна была его видеть с самого начала! Но спохватилась она гораздо позже. Оттого ли, что среди зрителей появился младший брат, Баттам?

— Имело бы смысл просчитать: сколько времени прошло после начала обряда, когда Баттам с другом, тоже южанином, ушли с Кладбища, и как долго шло представление, когда Ориджи вдруг забыла роль. И любопытно: куда девался этот второй южанин? И не он ли скакал на коне мимо Вас и мохноножки?

Тут я и подскочил:

— А ведь на Кладбище мог приходить совсем не тот юноша, который потом зашел за господином Меликеджи!

— А кто? Дуккун в колдовском измененном обличии?

— Или Золотая Борода. Простите, Джебендар Магонарру.

— Ох. Мне говорили про его склонность менять наружность.

— Я понял, досточтимая. Знаю, кто ограбил храм Владыки.

— Кто же?

— Черные Воры. Только Вы не сочтите, что я рехнулся.

Рослый южанин на Кладбище. Лицедейка-любительница, она же Баллуский Рыцарь, на представлении. Девушка, всеми принимаемая за вингарку.

Парень и девушка. Черноволосые, смуглые, высокие. Два самых ловких вора Объединения. Никогда никого не убивают, не увечат, но украсть, говорят, могут что угодно. Подрядились вынести Медного Исполина из храма Владыки, а в уплату прихватили часть храмовой казны. Бросили нам с Тале на память пару монеток.

Но какова Лаирри! На виду у всего Марди срезать кошелек с пояса у Черной Воровки!

— Знаете, мастер, Вам бы — вместо ориджиного братца в балаган  сочинителем.

— Может, и так. У меня есть к Вам одно предложение, досточтимая.

— Да?

— Давайте, я завтра пойду в храм Владыки, к досточтимому Мею, потолкую с ним: о Магонарру и о прочем?

— Вы и впрямь рехнулись, мастер? Все сведения о тамошних делах храм держит под крепчайшим замком. Мы, служители Судии, и то довольствуемся городскими слухами. Кто станет с Вами разговаривать?

— Станут. Вы меня выкинете отсюда с позором, как предателя, который всех уже выдал и для следствия более не нужен. А во Владыкином храме, я думаю, о здешнем расследовании не меньше любопытствуют, чем здесь — о тамошнем. Так что меня подберут.

Она задумалась.

— Ишь, Вы какой. Отпустить Вас? Как якобы бесполезного свидетеля?

— Я не сбегу. У Вас же Лаирри остается.

— Да, Ваша невеста. Я и забыла.

— Надо, конечно, для приличия, чтобы по мне всякий видел, как меня тут с пристрастием допрашивали. Вы Лани скажите, чтобы он мне личину соответственную навел.

— Да. Только вот боюсь я, как бы досточтимый Мей Вас и впрямь… не допросил.

— Пусть допросит. Я ему врать не буду.

— Но, мастер!

— Вам ведь я не врал?

— Не врали.

— И что, я кого-нибудь по-правдашнему выдал?

— Нет, не выдали. Князь Баллуский может гордиться своим лазутчиком. Во сколько, позвольте спросить, оцениваются Ваши услуги?

— В одну лошадь.

— У Вас есть лошадь?

— Была. Но какая! Толмач! Дюжины стоит!

— Сколько Вы хотите за то, чтобы — не переменить господина, нет — но послужить также и храму Судии?

— Нисколько, досточтимая. Я и так в Вашем распоряжении.

— Решили порадеть за справедливость?

— Участь свою встретил. Так уж вышло, что именно на земле Судьина храма. Так что: пошлете меня к досточтимому Мею?

 

Виндарри и Убимерру не пошли вместе с Эль караулить в «Синей соне» задержанных. Вместо этого, дождавшись ночи, отправились на поиски чар.

Возле могилы ткача Курмаджи волшебства не оказалось. Даже остаточного. Если Медного Исполина где и прятали, то не здесь.

Зато в дому у ткачихи Кудии Убимерру обнаружила целых три зачарованных предмета. Первый — бутылка с зельем раза в два поменьше каданнинской. Второй — ящичек или книга, третий — пятно на полу с медную монету размером.

Собаки во дворе нет. Ткачиха на слыхала, как Уби пробралась за забор, обошла вокруг дома. Но ни на грядках, ни в кустах, ни в кособоком сарайчике, что в глубине двора, чар нет.

— Зайдем в дом? — спросила Уби, вернувшись.

— Подождем. Вернемся в храм, а сюда я пса вышлю.

Пса этого, воспитанника досточтимой Виндарри, Уби-нум уже видела. Ручной нетопырь, размах крыльев в полтора локтя. Смышленый: и следить может, а если что, и припугнуть.

Меж кустов послышались шаги. Низенькая, с пятилетнее дитя, личность вышмыгнула со двора ткачихи.

Убимерру пошла за ней. Догнала, спросила тихо:

— Спешишь?

И милостью Премудрой наложила заклятие оцепенения. Достала зеленый фонарь, оглядела добычу.

Сомнений нет: та самая мохноножка Тале. Оцепенение скоро пройдет, но теперь уже от Уби ей не удрать.

— Куда направляешься?

— А ты кто?

— Жрица Премудрой, Габирри-Убимерру.

— А я странница. Скитаюсь, прибежища ищу.

— Почему именно у Кудии?

— У кого?

— А из-за чьего забора ты вылезла.

— Дык-ть, яблочки ворую. Есть хочу. Подайте бедной сироте, досточтимая!

— Что в доме?

— Я не заходила. Темно там.

— И для тебя темно?

— Ну, кряхтенье какое-то слышала. И сопенье.

— Сколько народу?

— Не знаю. Наших нет. Наши бы так огород не запустили. Я так чую, выпивали там в доме, Старца ради, а потом спать залегли.

— За яблочками тебя сюда, не иначе, Байджи прислал?

— Сама сообразила.

— Ты работаешь на него?

— Я баллуским лазутчикам не служу. Сама я из Камбуррана. Женщина я пожилая, слабая…

— Окажи услугу. Последить надо кое за кем. Я тебе денежку дам.

— На кладбище не пойду. Там неупокойники.

— Это возле храма Владыки.

— Сколько дадите?

— Лангу.

— Благодарствуйте. Но если что, Вы меня от копейщиков отобьете.

— До такого не дойдет.

— Станут меня в воровстве обвинять, так я у вас в храме убежища попрошу. Жажда знаний, мол, обуяла.

— Лучше просись в храм Судии на Кладбище.

Тут подошла жрица Виндарри. Мохноножка попятилась.

— Не надо мне никаких денег. Ухожу.

— Сколько тебе не надо?

— Лангу и пять сребреников.

За что? — спросила Виндарри.

— Меня тут нанимают за вашим храмом доглядать. Или за соседским. Половину вперед.

— Зайди утром в «Синюю соню».

— Ээ, нет. Там всех под замок сажают.

— Тогда на Кладбище.

— Вам бы лишь бы знания умножать. А что меня мертвяк задушит…

— Ну, хорошо. Встретимся на рынке завтра в полдень. Если что случится, сообщи в храм немедленно.

— Это, досточтимые, смотря что случится.

— Да не съест тебя никто, раньше, чем срок твой придет.

— Хорошо вам говорить… Дайте мне, что ли, хоть знак какой приметный, чтобы меня копейщики не сцапали. Или грамоту выпишите, что я доверенное лицо храма.

— Чем я тебе тут, посреди улицы, грамоту напишу?

— Ох, последние времена приходят! Жрица Премудрой — и без вощанки?

— Мои вощанки мне самой нужны.

Наконец, Виндарри все же выдала мохноножке складень: подтверждение, что Тале безобразит в целях следствия.

А потом к Виндарри прилетел ее нетопырь.

Его послали на разведку. Через четверть часа он вернулся, доложил на своем наречии: живых в дому двое. У обоих волосы длинные. Сначала спали, потом один поднялся, взял мешок и ушел.

Кого-то мы прозевали, решили досточтимые. И пошли на постоялый двор: поспать до рассвета хотя бы пять-шесть часов.

 

Утром семнадцатого числа месяца Старца Эльдаррани после утренних упражнений с мечом и завтрака вызвала на допрос орка Маларади.

Худой парень в серой фуфайке, в вязаных штанах, босой. Землистое, сероватое лицо. Всклокоченные волосы, плоский нос, скулы — орочьи. Но едва ли он чистый орк: скорее, полукровка. Хозяйский ублюдок от рабыни?

— Как прошел день тризны?

— На тризну мне с моей рожей соваться не велели. Я с Табарди был, конюшню убирал­. Андохари на кухне занята была. Потом Каупа меня на кладбище отвел, дядьке Домбо передал. Я пошел на могилу.

— Кого из слуг ты видел в трактире?

— Все были. Кто входил, кто выходил… Только Миэкку не было. И старика, который при рыцаре.

— Помнишь ли ты, когда ушла Лаирри?

— Точно не скажу. Ей, видать, не до поминок было.

— Почему?

— Замуж она выходит. За хорошего человека.

— Ладно, оставим это. Что ты видел на Кладбище?

— Ничего. Молился я.

— И ничего не слышал?

— Ничего.

— Вспомни.

— Ну, двое верховых проехали. На свежих конях, с поклажей.

— А говоришь — ничего…Старушки низенькой, полной — не видал?

— Нет.

Эльдаррани отпустила орка. Позвала Миэкку.

 

Баба она, прямо скажем, трудная. Упрямая. Постановила себе, что отсудит у храма Безвидного, что в Ви-Баллу, свой хуторок. Муж-то ее покойный сплеча завещал все состояние храму, сына обездолил. Так она с тех пор и судится. А деньги на расходы зарабатывает рисованием.

— Вы, уважаемая, не были на тризне.

— Меня и не звали.

— Чем Вы занимались вечером в день преполовения?

— Работала. Купчиху покойную Каданни рисовала. Думала — может, купят все-таки?

— И что, картина готова?

— Почти.

— Я посоветую уважаемому Каданни ее купить.

— Благодарствуйте, госпожа.

— По тревоге Вы не вышли на двор?

— Нет. Какой от меня прок?

— Ваша дверь как раз напротив дверей в покои рыцаря Родэна. Слышали ли Вы какое-нибудь движение, голоса?

— Шумно было. Кто там по проходу бегал, я не разобрала. Оболтус мой дома — мне того и довольно.

— Ваш Таджи весьма смышленый подросток. Далеко пойдет.

— Благодарствуйте…

— Вы знаете лицедея Агаджи?

— Да, он у меня бывает. Платит хорошо.  А он лицедей? Я поняла — вроде, любитель…

— Не важно. Как он выглядит без нарисованных личин?

— Лицо хорошее. Что угодно навести можно. Волосы только он себе крашением испортил. Глаза карие, конопат немного. Лет ему шестнадцать, может, семнадцать.

— Ваши с ним отношения? Дружеские? Деловые?

— Платил он исправно. Без дела сюда не захаживал. Про себя не рассказывал. Любопытствовал о мастере Бубурро, о благородном Родэне с его слугами…

— Так что же Вы раньше молчали!

— Меня не спрашивали…

— Искал ли он сведений о каких-нибудь могилах?

— Не знаю. Тут у меня-то спрашивать без толку. Я на Кладбище не хожу. Вот о чем он расспрашивал — так это о представлениях. Сразу, как появился, с месяц назад. В балаган хотел наняться.

— И нанялся. Когда Вы видели Агаджи в последний раз?

— Перед действом.

— Бороду ему Вы клеили?

— И личину наводила.

— Какие еще личины Вы ему делали?

— Р­азные. Он картинки мои смотрел, те, что не проданные стоят. Выбирал, что понравится.

— В том числе и ткача Курмаджи?

— Разок-другой — да. Мы от ткача только волосы взяли, нос, бороду с усами. Брови другие были, виски я ему зачесывала повыше…

— Вы же знали, уважаемая, что вдова ткача жаловалась, будто видела призрак мужа. Два храма всполошила. Что же Вы никому ничего не сообщили? Опять скажете — Вас никто не спросил?

— Так ведь то печаль Владыкина храма да Премудрого. А нашему, Судьинскому — что? Узнает народ, что владыкинцы простого мужика толком отпеть не могут, все к нам повалят. Так нам же оно и лучше, разве не так?

 

Отродясь я не думал, что спать возле зверя вингарского будет так тепло. Оттого ли, что Воитель Пламенный в ней силен?

Когда я пришел после допроса, Лаирри не спала. Стоило мне улечься — уснула, головою у меня на плече.

А перед рассветом меня разбудил Лани.

— Тебе, что ль, велено рожу расшерстить?

— Точно, мне.

— Так пошли во двор.

Я выбрался из-под одеяла. Оделся. Грамоты, деньги оставил в сундуке.

На улице холодно. Под листьями с Судьиных серых тополей уже не видно земли.

Давай, велел Лани. Я невиновного бить не могу. Скажи что-нибудь.

— Ну, допустим, слава царю Арандийскому.

— Самооговор — вина невеликая. А доказательств, что ты арандийский лазутчик, нет.

Как это нет, когда среди моих грамот лежит одна, по которой я — Джангаарданг, старшина пограничной стражи в городе Пайрунане, преданный воин великого царя? Ну да ладно.

— Весь ваш храмовый сыск никуда не годится. Чурочки вам строгать, а не за преступниками гоняться.

— Так-так. Поношение следствия? Ну-ну.

Он двинул слева-снизу. Несильно. Мастер Кеаро такое и за удар-то не посчитал бы. Так, дружеская зуботычина.

— Все храмовые писари уроды и страмцы.

— А вот это уже — клевета! — одобрительно кивнул Лани.

Еще двинул. Я удержался на ногах.

— А еще лицедей Лиджи из Избавленского храма — бездарь и болван.

Лани аж задохнулся:

— Это Лиджи-то бездарь?

— Ага. Ни петь, ни плясать не умеет. И песни его — никудышные.

— Да-а? Ну, держись, устроитель!

Мне хватило бы времени прочесть все мои четыре молитвы. Лани запыхался, отошел. Подождал, пока я поднимусь, махнул рукой в незапертые ворота. Вали, мол, отсюда.

— И чтобы личности твоей бесстыжей я тут больше не видел! — крикнул он мне вослед. На случай, если за храмом Судии подглядывает кто-то из верных людей Гамурры-Мея.

Утром семнадцатого числа после молитвы в храме Судии досточтимая Дьенго давала Виндарри наставления на предстоящий день.

— Итак, мохноног Венко теперь — не узник, а подопечный храма. Получил убежище. Уджирро не сказал ничего толкового: настаивает, что болен — а потому остается под замком. Устроитель Байджи работает на нас. Но все пусть думают, что из храма его с позором выставили. Девицу его, Лаирри, с храмового подворья никуда не пускать.

Давеча вечером настоятельница успела побеседовать с главой камбурранского подворья. Никакого Меликеджи Алирри на подворье не числится. Писарь Ландарри явился на поминки в надежде обсудить с купцом Каданни кое-какие дела. Толковал же больше с мохноногом. А что до мальчика, пришедшего вызвать его — то никакого гонца из Камбуррана со спешной вестью не было. Мальчик лжет, говоря, что что-то напутал. Скорее всего, получил деньги за то, чтобы удалить с поминок Ландарри, а заодно дать Меликеджи повод уйти.

— Чего искал на поминках Меликеджи? Кеаро Каданни? Искателей Совершенства, которые так и не приехали?

Тут-то в покои настоятельницы постучал, а затем и вошел, не дожидаясь зова, бородатый воевода Тирриджи. Сопровождал его копейщик. Оба — в казенных черных куртках с нетопырями, вышитыми серебром на груди.

— Дошло до нас, досточтимые, у вас тут задержанных полон храм. А нас не зовете.

Настоятельница вскинулась, будто бы не ожидала его:

— Что же Вы врываетесь? Я не успела. Людей нам в самом деле не хватает. И к тому же, задержанные, кроме одного, находятся не в темнице, а на постоялом дворе.

— В «Соне»? Ну, туда я ребят отряжу. Троих.

— Четверых. А тот, что сидит здесь, у нас, желает быть допрошен Вами, мой господин. Вами и никем другим. При нас же только лжет и запирается, клевеща на ближних. Побеседуйте с ним!

Копейщики вышли. Лани проводил Тирриджи в застенок, где сидит баллусец Уджирро.

Черная соня выбралась из рукава досточтимой, уселась на столе, на ворохе бумаг.

— Что же будем делать дальше? — спросила Виндарри.

— Допросите тех, кого еще не допросили. Затем я напишу наместнику.

— Досточтимая уже знает, кто убийца?

— Почти уверена. Но не будем спешить.

— Молодой Магонарру? Можно брать его под стражу?

— Для этого хорошо бы его поймать.

— Поймаем!

— Лучше бы это сделал господин наместник.

— Но, досточтимая…?

— Мятежников нам не надобно. Достаточно с нас изуверов и устроителей.

— Мастер Байджи в чем-то еще сознался?

— Чистота его веры, мягко говоря, вызывает подозрения. Ему дана возможность оправдаться. Или он справится, или…

— А что, если он связан с Магонарру?

— Еще бы. Играл с ним на одном помосте.

— А ведь этот Магонарру, мятежник он или нет, богохульник-то несомненный. Ибо бродил по кладбищу под личиной покойного ткача Курмаджи.

— Попадись он нам, за богохульство и будем его судить. Как лицедея Агаджи. Что до прочих его преступлений, то… С наместником можно будет обсудить порядок предъявления обвинений.

Авось, что-нибудь и храму выторгуем, хочет сказать соня, но молчит. Да свершится справедливость Судии.

— В этом деле все завязано на Медном Исполине, — продолжает Виндарри.

— Да что же такое, наконец, этот Исполин?

— Семейная драгоценность дома Магонарру. Что-то большое, медное и тяжелое. Волшебное.

— Безвозмездно мы эту вещь в Ви-Умбин не отдадим.

— Возможно, Исполину этому в свое время совершались изуверские поклонения.

— Судя по всему, хранился он у досточтимой Эниджи в казне храма Владыки. Изуверы среди мардийского жречества?

— Воистину, о таком и думать не хочется.

— Чем дальше, тем больше я сомневаюсь, что гостья наша, досточтимая Убимерру знает о свойствах Исполина так же мало, как говорит.

— Но допросить ее Судии ради мы не можем.

— Да. Придется ждать. Отчего-то мне кажется, что беседа с вымогателями у досточтимого Мея еще не состоялась. Вы ведь уже знаете, что ответ на письмо Уединенно Дремлющего написан рукою Мея?

 

В «Синей соне» дело шло своим чередом.

Около полудня Андохари Оборри пришла в чувство настолько, чтобы подвергнуться допросу. Эльдаррани не стала звать ее в комнату. Вышла в залу к общему столу.

Досточтимая Убимерру после поздней утренней молитвы присоединилась к ним.

— Видела ли ты в вечер тризны кого-нибудь, кто ходил бы возле яблони с дуплом?

— Какая-то женщина. Я ее не знаю. Решила — кто-то из камбурранцев.

— И тебя не удивило, что она бродит по саду?

— На тризне у Каданни вообще много было народу, кто непонятно зачем пришел. Покойницу не знали, с купцом Каданни незнакомы…

— Что делала эта женщина?

— Подошла к дуплу.

— Что-то положила?

— Скорее, забрала. И ушла.

— Прочь со двора?

— Нет. На луг. Вниз по лугу.

Досточтимая Убимерру спросила:

— Верно ли, что рыцарь подавал тебе какие-то надежды? Ухаживал за тобой, а потом уклонился?

Андохари совладала с собой, ответила:

— Запал мне в душу благородный Родэн. Любезный был человек, Семерыми да примется. Со всеми ровный. Меня-то он, скорее всего, и не замечал.

— Зачем он прибыл в Марди?

— За родичей молился на Кладбище. Да я не любопытствовала. Он сам больше расспрашивал, чем о себе говорил.

— О чем были его вопросы?

— Обо мне, о семье нашей. О досточтимых: кто в каком храме служит. О погребениях, о действах.

— Ты давно знаешь устроителя Байджи?

— Да сколько себя помню. Он часто тут бывает. Странник… То с учителями своими ходил, теперь один.

— Он к тебе тоже подкатывался с любезностями?

— Добрый он человек. Но на девицу просто так не глядит. Только по делу своему, по стихиям. Или просто по-дружески. Ну, видать, мои стихии ему не подошли, а я и не навязывалась. Он сейчас брата моего ищет. Уж Вы скажите досточтимой Дьенго: нельзя ли мастера Байджи выпустить?

— Его никто под стражу не брал. Задержали, как всех. На тризне он не был…

— Он не убил бы и не украл. Он человек благочестивый.

Эльдаррани спросила:

— Тебе знаком лицедей Агаджи?

— Заходил такой к Миэкку. Пестрый весь. Крашеный.

— Видела ли ты его без личины?

— Вроде, да.

— Похож он лицом на твоего брата, как тебе кажется?

— Чем-то похож. Но он постарше. Скорее, мне ровесник. И голос другой, чем у Дарри.

— Ну, хорошо. Заходи, ежели еще что вспомнишь.

 

Воевода Тирриджи не провел у баллусца много времени. Вышел, поглаживая бороду, хотел было удалиться. Но вдруг повернулся на пятках, направился к настоятельнице. А выйдя от нее, решительно прошагал по проходу к комнате мохнонога.

Венко Тараман, увидав свои грамоты в руке у воеводы, встрепенулся. Слез с кровати, выволок из угла табурет.

— Садитесь, мой господин!

— Уважаемый, с Вашего разрешения. Вы, стало быть, и есть — ходатай дома Джиллов?

— Он самый.

— Какого рода дела обстряпываете в Марди в этот раз?

— Ищу заказчиков. Сведения собираю.

— Погребений не разоряли?

— Нет. Зачем?

— Храмов не грабили?

— Нет.

— Какими сведениями располагаете об ограблении?

— О чем?

— В ночь с первого на второй день преполовения воры побывали в храме Владыки на Кладбище.

— Я узнал уже здесь, когда меня стали расспрашивать. Раньше — ничего не знал. Был оклеветан — правда, по части другого злодеяния.

— Сколько родичи Ваши рассчитывали бы содрать с Баллуского князя?

Мохноног так и подскочил на кровати. Воевода терпеливо объяснил:

— На каких условиях Джиллы готовы предоставить Его Светлости ссуду на строительство балагана?

— Не знаю. Деньги не у меня.

— А что у Вас?

— Сбор сведений. Предварительное изучение вопроса.

Тирриджи горестно вздохнул.

— Больно уж положение твое странно, уважаемый!

— А что?

— Сделку с Уджирро надо было тебе записать, как положено, в храме.

— Но никакой сделки не состоялось!

— Даже с Ландарри? Насчет меди?

— Какая такая медь?

Воевода достал из рукава еще одну грамотку.

— Беспошлинная, камбурранская. Через Марди в Ларбар, минуя обе таможни. И умбинскую, и баллускую.

— Не пойму, что это Вы такое говорите.

— Сим подтверждается, что камбурранское подворье в Марди в лице высокоученого Ландарри передает баллускому подворью в лице уважаемого Венко Тарамана сто сорок чушек меди по десяти гээр каждая. На нужды судостроения.

— Н-да. Мардийские плоскодонки. С морем тут слабовато.

— Но заметьте: ни медяшечки не выходит из города! Внутренняя, посадская, можно сказать,  торговля.

— Но как-то же эти чушки завезли сюда из Камбуррана?

— На нужды подворья!

— Ловко.

— То-то и оно. Я удивляюсь, как при таких условиях торговли Джиллы еще не держат в Марди своего постоянного представительства.

Мохноног приосанился:

— Я же говорю: я прибыл изучить обстановку.

— Так вот, уважаемый. Все это, как Вы понимаете, незаконно. Дойдет до княжьих умбинских властей — такое начнется!

— И что?

— Да то, что грамотку Вашу надо бы заверить в храме. С пожертвованием Владыке и Судии одной двадцатой части от цены сделки.

— Одна двадцатая? А сколько, к примеру скажем, запрашивает князь?

— Шестьдесят тысяч ланг.

— Так ведь это выходит — три тысячи!

— Шесть, уважаемый.

— То есть как?

— Я же сказал: Владыке и Судии. Чтобы ни того, ни другого нет обделить.

Мохноног вскочил. Пробежался по комнате из угла в угол. Остановился перед воеводой:

— А я ничего еще не подписывал! Эта бумажка у Вас — не договор, а незнамо что.

— Всё от Вас зависит.

— Нет. Нет и нет! Я не имею полномочий.

— Ну, нет — так нет. Поплыли дальше.

— Что еще?

— Коллегу-ходатая ты не травил?

— Зачем?!

— Он тоже превысил свои полномочия.

— Да уж…

— Тогда скажи мне, уважаемый Венко: согласен ли дом Джиллов уплатить за уступку права заключения сделки об известной ему ссуде пять тысяч четыреста ланг в казну храма Владыки? Тогда Уджирро получит отказ и настоятельный совет обратиться за ссудой к Джиллам.

— Так ведь это почти что те же шесть тысяч! Храм в накладе не останется?

— Конечно.

— А что будет, если я… если дом Джиллов напрочь отвергнет сделку?

— Тогда ссуду князю выдаст храм.

— Ну и пусть. И прекрасно.

— Разумеется, без всяких возмещений дому Джиллов.

— Что ж…

— Вы подумайте — шестьдесят тысяч! Залог — лучшие княжеские земли!

— Нет.

— Ну, хорошо. Если Уджирро раскается в той напраслине, что возвел на Вас, уважаемый, —  будете Вы судиться с ним за оскорбление?

— Не буду. Мне бы только поскорее уехать в Ларбар.

— Это мы обеспечим. Извольте только подписать.

Бумаг у воеводы заготовлено — полные рукава.

Первая: что дом Джиллов в лице своего ходатая не имеет обид на Уджирро Баллиджи.

Вторая: что Джиллы отказывают в ссуде князю Баллускому в лице его ходатая.

— Пока не получу свободу, я ничего не подпишу.

— Вы, уважаемый, прямо как на помосте. Стихами разговариваете! Досточтимая Дьенго велела Вам передать: из храма можете съехать хоть сейчас. Только из города покамест не выезжайте. Никого, кто в «Синей соне» жил, не отпускают…

— Ээ, нет. Мне убежище дадено. Никуда я отсюда не пойду.

— Воля ваша.

Воевода ушел. Мохнонога пригласили откушать в залу при темнице. Принесли обед: чечевичный пирог и лапшу с грибами и луком.

Никто не пришел развлечь его разговором. Венко хотел было обидеться. Но вдруг ставень на окне тихо стукнул.

— Эй!

Венко оглянулся. Над подоконником увидал кудрявую мохноножскую голову.

Та самая Тале. Не урод. Очень даже ничего себе девушка.

— Кушаешь?

— Само собой. Тебе чего?

— Ноги делать тебе отсюда надо, дяденька.

— Почему это?

— Устроителя Байджи знаешь?

— И что?

— Он нас всех заложил.

— Кому?

— Другому кладбищенскому храму. Я сама видела. Пошел, сдался тамошнему хромоногому жрецу. Сейчас, не иначе, показания дает.

— И о чем?

— Откуда я знаю?

— Так узнай. Пойди и выясни. А то как бы тебя самое не допросили.

— Я-то пойду. А ты?

— А я прикрою.

— На стреме постоишь?

— Поучаствую умозрительно.

— В случае чего, заявишь, что я твоя родственница?

— Какая еще родственница?

— А такая. Ты ведь родня Джиллу Джиллу?

— Внук по средней дочери. Что с того?

— А Первый Джилл родителей своих не знал На то и Первый.

— И?

— Так и я своих не знаю. Вот и выходит, что мы с тобой родня.

 

У ворот храма Владыки на Кладбище стоят копейщики. Я спросил, можно ли зайти помолиться.

— Заходи, — отвечала мне женщина-копейщица. Входить не запрещено. А вот выходить…

Я сделал вид, что мне, как мастеру Бубурро, только того и надо: чтобы Владыка меня поскорей прибрал.

Внутри храма полутемно. Возле колодца на коленях — кто-то из досточтимых в черном облачении. То ли молится, то ли плачет… У стены стоит личность в городской одежке, присматривает.

Стало мне скверно, как до этих пор в Марди не было. Оттого ли, что личность у стены — Кагэрро, здешний призрак?

Я принялся молиться. Больная голова — не помеха сосредоточению.

А потом стал соображать, что буду делать. Не напрашиваться же самому, чтобы повязали!

Из боковой дверки, прихрамывая, вышел Гамурра-Мей. Подошел вплотную, встал у меня за спиной.

— Наглость Ваша, уважаемый устроитель, поистине не знает границ.

Я обернулся к нему. Разглядев мою рожу, он, кажется, удивился.

— Благословите, досточтимый! — попросил я.

— Да примет тебя Владыка в твой срок.

Я молчал.

— Ну? Желаешь покаяться?

— Да!

— Тогда прошу во двор. Здесь, при Колодце, не место.

Вышли мы с ним в ту же боковую дверку. Прошли через огород: я впереди, он сзади. На грядках уже что-то посеяно в зиму, на кустах — красные листья, черные ягоды. Белого снега не хватает.

За огородом тополя, несколько кирпичных будок возле ограды. Что в будках — не знаю, а рядом с ними — лавочки. К одной из них, дальней, досточтимый и повел меня. Велел сесть, сам уселся рядом.

— Ну, что, уважаемый? Будешь мальчика отдавать?

Я поперхнулся:

— Какого мальчика?

— Какая разница! Похищенного или же вовлеченного в сговор с целью вымогательства.

— Вот оно что. Вы, досточтимый, считаете, будто это я шлю письма от имени Уединенно Дремлющего?

Он откинул капюшон за спину, поглядел на меня.

Лицо нестарое. Жесткие черты, рыжие с проседью волосы.

Не скажу, чтобы я был знаток меа-мейства. Даже при том, что среди вещичек моих, что остались в храме Судии, хранится настоящий степной рожок, оправленный в серебро. Написано на нем, что мой пестрый бык по имени Яррага победил в состязаниях на Конном рынке в Ви-Умбине в 581 году во славу Рогатого Вайамбы.

Быка я, по правде сказать, в глаза не видал. Как и сорока ланг наградного серебра, коими был наполнен рог. Серебро тот парень, что пригнал быка Яррагу состязаться, оставил себе, а рожок поставил на кон в одном из игорных заведений. Я же в те поры болтался по Ви-Умбину вдвоем с Кжоджили, учеником мастера-устроителя Байбирри. Кжоджили как раз показывал мне, как можно с помощью устроения выигрывать в «шесть квадратов».

Я, стало быть, не знаток. В степи не бывал. Видел меа-меев на посаде в Ви-Умбине, да на дорогах по осени, когда княжьи люди ездят за налогом, да в Ви-Баллу — в государевом войске. В черты личностей их пристально не вглядывался. Не знал еще, что встречу Уби-нум.

И все же кажется мне, что досточтимый Гамурра-Мей — не больший степняк, чем я.

— Нет, досточтимый. Я не причастен к составлению этих писем. Если Вы сочтете возможным применить ко мне, никчемному, дар Владыки, —  проверьте, вру ли я.

— Однако в письме через два слова на третье — устроительские вычуры. С тобой несколько раз и подолгу толковала мохноножка, принесшая письмо. К тому же, ты — чуть ли не семейный устроитель купца Каданни, чья покойная мать принадлежала к Искателям Совершенства. Отсюда и изуверы в твоем послании.

— Выходит, мы с Вами, досточтимый, мыслим согласно. Я тоже считаю, что Искатели ни при чем. Посредник, Адепт Некой Истины, — он и есть похититель. Но разве из послания не следует, что лицо это каким-то образом известно той, кому он пишет?

— Ты, уважаемый, и с убитым рыцарем спелся. Мог…

— Что мог? Побеседовать по душам с его наставником, прознать, что кудесник Дуккун в прошлом был учителем детей в семействе…

Досточтимый Мей вскинулся:

— А ну, тихо! Ни слова больше! Или…

— Или Вы наложите на меня обет молчания? Хорошо, я понял. Вы, досточтимый, похоже, осведомлены обо всем, что происходило и происходит в «Соне» и вокруг. Но моя роль в деле с вымогателями не та, что Вы рассчитали.

— Н-да?

— Я подозреваю, кто тот мальчик, о чьей судьбе Вы тревожитесь, даже не зная имени. Вы ведь тревожитесь? Вступили в переговоры с нечестивцем, хотя и знали, что в руках у него — или в сговоре с ним — совсем не тот подросток, о котором он пишет?

— Да. Ты, надо сказать, тоже неплохо подготовился, идучи сюда. Кстати, что у тебя с лицом?

— Чепуха. Не поладил с уважаемым Лани по части лицедейства.

— Да, ты ведь еще и лицедей…

— Любитель!

— Пусть так. Вернемся к твоей роли. Не на помосте, а в вымогательстве.

— Кажется мне, тот парнишка — Дарри, сын Оборри, содержателя «Синей сони». Я хочу найти его.

— Дарри? Сбежавший из дому?

— Он. Что до вымогательства, то я до сих пор подозревал высокоученого Дуккуна. Он, будто бы больной, не покидал родэновой комнаты, а на самом деле выходил в город, прикрываясь чарой невидимости. Мог навещать то место, где спрятан мальчик. А теперь и вовсе сбежал. Я надеюсь, что и он, и мальчик до сих пор где-то тут, в Марди.

Больше всего я боялся, что Гамурра-Мей не станет слушать меня. Нашел себе человек виноватого — и ладно. Что бы подлец ни плел, правдивого, или ложного, только глубже сам себя топит.

Досточтимый однако же, спросил:

— Как прикажешь толковать твой приход сюда?

— Если позволите, я бы рассказал Вам, досточтимый, еще о некоторых своих подозрениях. Если бы Вы сочли нужным, то подтвердили или рассеяли бы их.

— Тебя прислала досточтимая Дьенго?

— Она предполагала, что я увижусь с Вами. Не препятствовала тому, чтобы я ушел из храма Судии. Там осталась моя невеста, Лаирри. Если Вы не возьмете с меня обета о неразглашении полученных здесь сведений, мне трудно будет не рассказать досточтимой, что я услышу от Вас.

— Невеста… И что, она в самом деле совершенна?

Я не понял.

— Разве дитя это — не побочное следствие каданнинских опытов по выведению Совершенного Человека?

— Она?

— А иначе зачем бы купеческая чета таскала с собой через пол-Объединения бесполезную девицу незрелых лет? Только не говори мне, что она — прилежная служанка.

— Нет, досточтимый. Не думаю, что Лаирри — Совершенный Человек. Я изучил ее стихии. Она — не образец Равновесия.

— Ах, да. Куда же без стихий. Как насчет служительницы другого храма?

— Которой?

— Моей соплеменницы! С ней ты тоже делишься всеми твоими открытиями?

— Досточтимая Уби-нум ведет следствие вместе с храмом Судии. Не выслушает меня — узнает от досточтимой Виндарри или от благородной Эльдаррани.

— Кому еще ты обязан отчетом?

— Настоятелю храма Безвидного, Старца и Воителя, что в Ви-Баллу в Горшечной слободе.

— Так вот, уважаемый. Считай, что обет твой принят. Ничто из того, что будет сказано и услышано тобой дальше, не должно дойти ни до кого из перечисленных тобою заказчиков. Когда действие запрета кончится, я тебе скажу.

— Да. Я согласен.

— Хорошо. Помолчи-ка немного.

Досточтимый Мей встал со скамьи. Поднял с земли камешек, не целясь, швырнул в сторону забора. Нагнулся, взял другой камень, побольше.

Показалось ли мне, что над забором только что мелькнула чья-то рожа? А теперь спряталась. Увесистое тело шлепнулось наземь по ту сторону забора.

— Вот. Теперь говори.

— Если позволите, я начну с ограбления здешней храмовой казны.

— Изволь.

— Имеется некое семейство, чьего прозвания я теперь уж ни за что не назову. Пять лет назад оно, как и множество других знатный семей, навлекло на себя немилость князя Умбинского. Отец погиб, матери также не было в живых. Дети, дочь и сын, вместе с наставником, бежали из поместья, захватив… Скажем, так: некую старинную диковинку. По науке устроения вещь эта относилась бы к стихии Исполинов.

— Эти сведения можешь опустить. Дальше.

— Где-то эти трое расстались. Девушка, как я догадываюсь, покинула здешний мир. Перешла, так сказать, в область стихии Смерти. Так, досточтимый?

— Допустим, так.

— А перед смертью совершила пожертвование одному из храмов Марди. Точнее, храму Владыки на Кладбище.

— Так.

— И во всем этом ей помог некий благородный господин, также уже умерший. Умер и забыт, тем более, что родня его более чтит Рогатого, нежели Владыку…

— Дальше.

— Но остаются еще двое: брат той девушки и ее наставник. Оба они ныне прибыли в Марди, чтобы вытребовать у храма ту самую диковинку. Старик пустился на вымогательство, стращая одну из служительниц Владыки угрозой, которая будто бы нависла над тем опальным юношей. Он не знал, что юноша — тоже здесь и со дня на день может сам искать встречи с той досточтимой.

— Как это ни безрассудно было бы с его стороны.

— Своим орудием старик избирает некоего рыцаря. Того тоже вскорости призовет Владыка — в этой повести вообще больше мертвых, чем живых. Рыцарю обещано, что он, доставив диковинку в Баллу, получит желанную службу при храме. Вероятно, старик надеялся воспользоваться помощью рыцаря, а потом его же и обмануть.

— А почему кудесник не мог заключить с рыцарем честную сделку: Вам диковинка, мне взамен — деньги и спокойная старость где-нибудь на берегах Гуна-Гуллы?

— Потому что рыцарь был убит. Примерно через час после того, как на казну храма Владыки покушались. Известно, что ворам, кто бы они ни были, не пришлось взламывать дверь. Если кудесник явился бы сюда, получил, что хотел, и удалился, то непонятно: зачем досточтимым жрецам Владыки продолжать переписку с вымогателями? Для отвода глаз, что ли?

— Или, грех молвить, чтобы навести подозрения на невиновного вроде тебя, давая кудеснику время уехать подальше от Марди.

— Похожего мнения одно время держались досточтимые из храма Судии. Но возможно и другое. Кудесник, убедившись, что Вы, досточтимый, справляете поминки в «Синей соне», пошел в храм. И преуспел в своих коварных замыслах. А потом, уже когда они вместе с рыцарем собирались покинуть город под прикрытием ночной тревоги, их подстерег брат той девушки. Убил рыцаря, забрал Исполина, а старика, возможно, захватил в плен.

— Зачем?

— А вдруг Исполин волшебный? И за годы ученья наставник так и не рассказал брату и сестре, как с ним обращаться? Или юноша узнал о вымогательстве и решил добиться от старика, где тот прячет другого парня, лже-брата умершей сестры.

— Чтобы освободить несчастного заложника?

— Или поквитаться с самозванцем, своим двойником.

Гамурра-Мей нехорошо усмехнулся.

— Уверяю тебя, такие соображения чужды отроку, о коем мы говорим. Узнав, что кто-то вольно или невольно выдает себя за него, он бы только обрадовался.

— Тем важнее нам с Вами найти паренька. А то еще схватят Дарри Оборри как мятежника, княжьего супостата!

— А ты не боишься, что в этом-то и была цель? Один из служителей Владыки сам себе писал вымогательские письма, чтобы только навредить сыну служащих храма Судии.

— Жрец Владыки… Или некий его камбурранский друг, господин Меликеджи?

— Он-то тут при чем?

— Дык-ть, письмо-то — из Камбуррана! Кстати, досточтимый, скажите мне: так ли уж необходимо было благородному господину бить по башке девчонку, пусть и подозреваемую в Совершенстве?

— Так ли необходимо было тебе посылать ее следить?

— Но…

— Внушать ей мысль, что соглядатайством можно заслужить твое расположение? Пеняй на себя, уважаемый.

— Благодарствуйте, досточтимый, за науку. И за то, что оставили девочку в живых. Или ваш друг не рассчитал удара?

— На все воля Владыки. Что до моего друга, то этот господин на своем веку нанес смертельных ран раза этак в три больше, чем ты наустроял стихий. Ты знаешь, зачем господин Меликеджи явился на поминки?

— Жду случая спросить у Вас, досточтимый.

Откуда-то у досточтимого вдруг всплыл степной выговор:

— Нет, это он ждал случая! Поглядеть в твою бесстыжую рожу, болотное ты отродье! А потом решил бы, стоишь ли ты, чтоб марать о тебя честный клинок, или как.

— А чем я перед ним провинился, Вы не знаете?

— Растлил его сестру!

— Кого? Шарлатанку Лалаи Гианьян?

Должно быть, на роже у меня в этот миг многое было написано. Гамурра-Мей усмехнулся.

— Мы же, кажется, с тобою договорились: без имен.

— Ваш друг — он что, не в себе? Отмечен милостью Плясуньи Небесной?

— Неужели упомянутая девица настолько добродетельна?

И снова личность моя оказалась красноречивее, чем слова. На дальность полета колдовского огненного шара нельзя приближаться к таким личностям, как эта Лалаи. С умблом ее сравни — умбло обидишь.

— А между тем, друг мой получил верное известие, что беззаконным сожителем его сестры, нашедшей убежище в Ви-Баллу, был некий устроитель стихий. Строго говоря, на расправе над тобой более настаивал не мой камбурранский друг, а его брат.

— Молодой красавец с бородкой клином?

— Вот-вот. Но на тризну ты не пришел. Судия блюдет справедливость.

— Не попустил, стало быть, Судия, чтобы вымогатель, совратитель и изувер сгинул безвременно?

Гамурра-Мей промолчал. Я решился:

— Скажите, досточтимый: что Вы думаете о словах рыцаря Родэна, услышанных досточтимой Дьенго? Об убийстве по ошибке?

Он задумался.

— Ответив на твой вопрос, я назову убийцу: этого ты ждешь?

— Нет. Хотя, может быть, отметете хотя бы одного подозреваемого. Близкого мне человека.

— Одно могу сказать. Благородный Родэн бился в последней своей схватке с тем, кто отлично знал, за что и по какой причине пришел убить его, баллуского дворянина Родэна Джигарру. Убийца не обознался. Это ты хотел услышать?

— Да. Благодарствуйте.

— Не за что.

— Еще как есть. Главное —  что убийца на самом деле ждал Родэна, а не господина Меликеджи.

— Конечно, нет. Сколь бы ни были многочисленны супостаты моего друга, в тот вечер в «Синей соне» их не было.

Помолчал еще и добавил:

— Рыцарь все время исходил из одной ложной предпосылки. Из которой исходишь и ты.

— А именно?

— Дело в том, что вам всем с чего-то взбрело на ум, будто упоминавшаяся ранее диковинка, достояние ныне опальной семьи, была в свое время спрятана в Марди, в храме Владыки.

— Да.

— А это не так.

— То есть как это — не так?! Вы хотите сказать, Медный Исполин не хранился в казне здешнего храма?

— Никогда. Ни как пожертвование, ни как залог, ни как-либо иначе.

— Так зачем ворам было вламываться сюда?

— В нашем разговоре ты сам почти ответил на этот вопрос.

— Истукан с самого начала был… У кого? Не у Дуккуна. В Баллу такую вещь давно бы уже оприходовали пестрые жрецы. Тогда и Родэну пришлось бы искать себе другое испытание. Значит, диковинка хранилась у парня! А пробрался он сюда, чтобы узнать заветное слово! Вы знали о его намерениях и устранились, предоставив, чтобы Ваша коллега сама решила, назвать ему слово или нет.

— Устранился? Будь моя воля, уважаемый устроитель, я дни и ночи стоял бы на страже у храмовых ворот, чтобы только не пустить сюда этого поганца.

— Но коллега убедила Вас, что справится сама. Сослалась на пример старой дружбы между ныне умершими девушкой-мятежничьей дочкой и неким благородным меем.

— Не в первый раз.

— И она справилась?

— Наилучшим образом.

— Погодите. Выходит, Дуккун не знал, что Медный Исполин в руках у юного бунтовщика. Но в Марди-то досточтимые это знали! Так?

— Разумеется.

— Знал ли о том храм Премудрой? Умбинский князь?

— Несомненно.

— Но тогда — зачем же досточтимую Уби отправили сюда на поиски истукана? Кто-то заранее был предупрежден, что мятежник двинулся в Марди?

— Или что сюда едет кудесник Дуккун.

— Уби-нум получила задание найти Медного Исполина. На самом же деле ей предстояло иметь дело с охотниками за ним. И за колдовским словом. Один — старый шарлатан, второй — молодой головорез. Обоим терять нечего. У обоих — большой навык по части смуты, измены и разбоя.

— Что верно, то верно.

— Слово ничего не стоит без истукана, так же, как и истукан — без слова.

— Видимо, так.

— И это значит, что Уби послали на задание, заранее обеспечив ей провал.

— Новообращенные семибожники-меи, особенно жрецы, осененные милостью чуждых Степи Владыки или Премудрой, редко привлекают к себе дружеское расположение коллег.

— Но Уби…

— Не меряй по себе. Что ты знаешь об этой жрице?

— Ничего. Двенадцать лет подряд ежевесенне бываю в Ви-Умбине, но о ней не слыхивал.

— Вот именно. Мало ли чем могла она прогневить свою Предстоятельницу. Или Светлого Князя…

Князь Вонгобул, Семерыми да примется, влюбился некогда в степнячку Нэббу. Что, если князь Джабирри пошел по его стопам? А родня, испугавшись, как бы он сгоряча не женился, на ком не надо, решила… Уби-нум надо предупредить!

О чем? Что начальство не раскрыло ей тайного смысла ее поездки? Так досточтимая, я полагаю, уже это поняла.

— Скажите: а что за свойства у этого медного истукана, что за него идет такая драка?

Гамурра-Мей поднялся с места.

— На этот вопрос я тебе не отвечу.

— Но, досточтимый…

— Возможно, моя коллега сочтет необходимым приумножить твои знания на сей счет.

— Но…

— Досточтимая Эниджи ждет нас с тобой. Не будем терять времени.

 

В «Синей соне» Эльдаррани допрашивала Бубурро. Точнее, первым начал он:

— Что, не было ли знамения какого, скоро ли меня Владыка призовет?

— Пока нет. Расскажи, что ты, мастер, делал на тризне.

— Знамо дело, покойницу поминал. Потом спать собрался. А тут — тревога. Я что думаю: надо бы нам «Соню» рвом окопать однажды и навсегда. И ловушки поставить. А то каждый раз — беготня среди ночи…

— А ежели лазутчик прокрадется?

— Так надо в Камбурране камнеметы закупить. Хороший камнемет…

— Стало быть: началась тревога.

— Ну, я схватил, что под руку попало, побежал обороняться. А потом ужас меня охватил.

Ни Убимерру, ни Эльдаррани ничем себя не выдали.

— Побежал я через луг. Девицы не увидал бы, ежели б не споткнулся.

— Тут свидетели говорят, к тебе лицедей Агаджи подступался. Правда?

— Было дело.

— Чего он хотел?

— Про Гевур меня спрашивал. Про рудники. Кого я там застал из каторжных. Ну, я сказал, это наша с князем Вонгобулом тайна.

— Что ты знаешь о старике, наставнике убитого рыцаря?

— Больной человек, вроде меня. Но…

— Что?

— Без радости, без упования он Владыку ждет. Только ноет попусту. Вот второй рыцарев слуга, Лугго — тот парень благочестивый. Как на Кладбище ни наведаешься — все близ ворот стоит.

— Благодарствуйте, уважаемый, — вклинилась Убимерру, — а что у Вас за пояс такой красивый?

— Карличья работа! Среди людей таких умельцев нету.

— Волшебный?

— Знамо дело. Он мне впору всегда, толстею ли я или худею.

— А другие его свойства?

— Может, есть и другие.

— Как он к Вам попал?

— Нашел я его. В Камбурране. Лет восемь… Нет, лет уж сорок тому назад. Князь Вонго еще нестарый был.

— Как это случилось?

— А вот слушайте. Прохожу я жилу. Вдруг прямо в породе что-то торчит. Я глазам не поверил — все равно торчит! Язык не язык, а ремень с бляхами. Не иначе, в старину кого-то окаменили Старца ради, да прямо с одёжей.

— Удивительно!

— Или кудесник какой по-своему по-волшебному перенестись решил из Умбина в Камбурран — да маленько низко взял, в горе очутился.

— Что Вы говорите!

— Украсть у меня его пробовали, не сумели. Остановили разбойники на дороге. Раздевайся, говорят. Оставили в исподнем, связали, ушли. Ну, я кое-как веревки развязал, пошел, часа не прошагал, смотрю: висит на дереве один из тех молодцов. На моем поясе и удавился. Совесть, не иначе, заела.

 

Темницы при храме Владыки нет. Есть кирпичный жреческий домик чуть побольше тех будок, что в саду. Комната у досточтимой Эниджи — немногим шире могильной полосы на кладбище. Лавка, стол с книгами, больше ничего.

Сама досточтимая — девушка возраста Обретения. Худая, но рослая, волосы выкрашены черным, а на носу веснушки. Видно, была когда-то рыжей. Левая щека — сплошной звездчатый шрам, оттого и лицо слегка перекошено.

Мей обратился к ней:

— Уважаемый Байджи рассказал мне, что знал. Он не причастен к похищению мальчика.

— Да. Хорошо.

Говорит она — как дети, глухие с рождения, кого родителям удается научить говорить. Смотрит куда-то мимо.

Я пришел, потому что ищу того паренька, которого держат в заложниках вымогатели. Я читал список письма, присланного Вам: мне дала его досточтимая Виндарри. Я знаю, что тот, другой парень — на свободе. Я не хочу ему зла. До последнего времени я думал, что он — убийца рыцаря Родэна, но теперь…

— Он не убивал. Я бы почуяла это.

— Он даже поквитаться с теми, кто мучил тебя, оказался неспособен! — взмахнул рукою Гамурра-Мей.

Я понял: времени и вправду в обрез. Если эти двое начнут спорить — то скоро не остановятся.

— Досточтимый сказал мне, что Медного Исполина не похищали из здешнего храма, ибо он никогда тут и не хранился. Вымогатели просчитались. А значит, заложнику грозит беда. Теперь все зависит от того, как поведет себя тот Носитель Безрукого, у которого сейчас Исполин. А как я понял, истукан этот несет в себе сильные чары. Что, если он уже начал подчинять себе волю хозяина? Направлять его поступки? Вот почему я прошу Вас рассказать мне, насколько то возможно: что собой представляет этот Медный Исполин?

Досточтимая Эниджи молчала. Я стал сомневаться, слышала ли она мой вопрос. Но потом, протянув руку к столу, она взяла вощанку и нарисовала: столбик на подставке, наверху перекладина, на перекладине сверху кольцо.

— Выкован из меди. Не людьми — первотворениями.

— Исполинами?

— Да. Высотою — в локоть.

— Всего лишь?— Весит около тридцати гээр. Когда мэйане решили спуститься с Ирра-Дибулы в равнинные земли, одно из племен получило в дар от исполина, кому прежде служило, это изваяние. Хранителям его дано было прозвание Магонарру.

— Выходит, названный Вами род известен уже две тысячи лет? Древнее князей?

— Так рассказывают, — отвечал мне Гамурра-Мей.

Эниджи продолжала:

— Прежде старший в роде мог с помощью изваяния призвать к себе на помощь Исполина. Надо было только сказать слово. Исполин сокрушил бы всех врагов Магонарру. Всех бояр, князей, если бы захотел…

— И часто его вызывали?

— Княжьи летописи о том молчат. По семейным преданиям — не более дюжины раз. Реже, чем раз в столетие. Сила Исполина огромна, нрав непреклонен, упорство несокрушимо. Даже из Магонарру не все были достаточно тверды, чтобы пожелать смерти всем своим врагам без исключения.

А кроме врагов еще множеству посторонних, тех, что случайно попадутся исполину под ноги.

— Как же вышло, что в годы последней смуты исполин не пришел на подмогу своим хранителям?

— Отец не решился. Дочь… Она попробовала произнести слово.

Эниджи провела рукой по щеке. Я понял. Слово-то и разорвало рот наследнице Магонарру. Навсегда лишило возможности внятно выговорить хотя бы одно заклинание. А Исполин так и не пришел. Или дело в том, что наставник-чародей назвал ей неправильное слово?

— Но последний в роду, опальный наследник, до сих пор не знает заклятия?

— Семеро не попустят, чтобы он узнал!

— Да будет так. Благодарствуйте, досточтимая.

 

К двум часам пополудни второго дня преполовенья Старца в «Синей соне» успели допросить всех причастных к делу лиц — кроме Маголли, до сих пор сидящего под замком.

Рыцарша Эльдаррани и жрица Убимерру дождались досточтимой Виндарри. Сели обедать. Тут-то бдительный Каупа и донес: в саду снова замечена подозрительная мохноножка.

— Тале? Зови ее сюда.

— Дык-ть, соглядатайша ведь она!

— Вот мы и послушаем, что она наглядела.

Прежде всего Тале было велено рассказать, как прошла ночная слежка возле дома Кудии.

— Двое приходили. Сперва лицедейка, потом любитель.

— Ориджи? Золотая Борода?

— Угу. Девица — та недолго пробыла. Вышла вся при оружии. А Борода часа три просидел.

— Куда ушел?

— Мне за ним не угнаться. Я женщина хворая, маленькая. И бедная.

Виндарри выдала ей несколько монет.

— Если найдешь лицедея Агаджи, он же Золотая Борода, получишь еще.

— Да, досточтимые: Вы знаете, устроитель-то всех нас продал!

— Кому?

— В степь! А посредничал ему хромой жрец, который Мей.

— Ты что несешь?

— Не верите — дело ваше. А сейчас он с изуверами сговаривается.

— Кто, Байджи?

Виндарри и Убимерру тихонько встали из-за стола. Вышли в сени. Увидали устроителя во дворе, под окном супругов Каданни. Что-то он говорил: вполголоса, но со страстью:

— Поверьте, госпожа: он еще вернется. Образумится. Поймет, что к чему. Вы не век будете врозь.

— Так по стихиям выходит? — прозвучал голос купчихи.

— Да! — отвечал устроитель.

Что это с ним? — вопросительно глянула Убимерру на Виндарри. В целях следствия старается, не иначе, — пожала плечами та.

Купчиха отошла вглубь комнаты. Вскоре вернулась.

— Значит, по-Вашему, мастер Байджи, стихии высокоученого Кеаро все-таки тяготеют к Ларбару?

— К Вам, госпожа. Где бы Вы ни пребывали.

— Ваше искусство дает утешение. Я рада, что Лаирри подошла Вам в ученицы. Покойная свекровь моя опекала эту девочку… Думаю, одобрила бы ее решение.

— Вы, госпожа, отпускаете Лаирри со мной?

— Да, конечно.

— Как мне найти слова для моей благодарности?!

— Возьмите — вот... Обучение стоит денег.

— Но, госпожа!

— Берите. Скажите Лаирри, что это — мой подарок ей к ее помолвке.

Устроитель спрятал за пазуху увесистый кошелек. Не постыдясь расквашенной своей рожи, тронул губами купчихину ладонь.

— Если встретите Кеаро, мастер — Вы найдете, что сказать ему.

— А когда Вы его увидите, госпожа, то передайте…

— Я знаю, что ему передать.

Ишь, какие нежности! Неужели Гамурра-Мей поделился с устроителем такими сведениями из жизни Кеаро Каданни, что теперь бедняга — у братниной жены в руках? Что захочет, то с ним и сделает?

Убимерру спустилась с крыльца. Устроитель едва не налетел на нее: шагал, не разбирая дороги. Видно, будущая свадьба из головы нейдет.

Такую личность, как у него, и впрямь не всюду увидишь: разве что в действе «Правосудие князя Вонго». Щетина небрита с самого преполовения, рот распух. Левая скула ободрана, под правым глазом здоровенный синяк. И на всем этом — гримаса победы. Не каждый, ох, не каждый день встретишь в Марди столь довольного человека.

Опускать глаза, когда на него смотрят божьи служители, он, похоже, опять разучился. Увидал Убимерру, поклонился. Прошел бы мимо, да вовремя увидел на крыльце Эльдаррани при мече и Виндарри с посохом.

Тут-то тебя, родимого, под стражу и возьмут. Всякий понял бы.

Он отступил на шаг. Попробовал что-то сделать с выражением лица, не смог. Сказал:

— Досточтимая Убимерру!

— Что угодно мастеру?

— У меня к Вам письмо.

— Еще одно? От кого на сей раз?

— От меня. К Вам.

И протянул помятый листок.

Написано старательным почерком, по-мэйански. Стихами. Напев взят у боярина Дагу.

 

Обскакал бы всех плясунов канатных,

Удивил бы всех — и жрецов, и магов,

Тот, кто равновесие удержал бы

Рядом с тобою,

 

Убимерру-нум! Где уж мне, болвану,

Слушать, отвечать тебе, улыбаться,

Если пол качается под ногами

Лодкой на волнах?

 

Тростниками по ветру мысли, речи —

Хобским войском по сердцу, табунами

По степи — стихии. Не псы сцепились,

Змий с Исполином!

 

Морем Унгариньина нынче стал мне

Город мудрецов, равновесный Марди:

Истина упасть не дает, а правда

Ввысь не пускает.

 

Как только я увидел тебя, Уби-нум, на пороге «Синей сони», так сразу понял, что никогда тебя не забуду. И что потеряю тебя прежде, чем зашлю к тебе ходатаями Плясунью, Змия и Рогатого.

Прости, если я был нахален в тот первый вечер и потом. Если не был — прости тем более. Все, чего я хотел бы и теперь хочу, это — чтобы ты как-нибудь допустила меня к твоим стихиям.

Байджи из дома Хиджали, баллуский устроитель стихий.

 

Плясунья, Змий и Рогатый. Вэй-Йарр-Лэй. Я люблю тебя.

— Ну, знаешь ли!

И в тот же миг благородная Эльдаррани, в два прыжка очутившись рядом с Уби, спросила:

— Вам по-прежнему неймется, мастер?

И не дожидалась ответа. Кулаком в боевой перчатке вдвинула устроителю под левый глаз. Равновесия ради: чтоб с обеих сторон было одинаково.

Устроитель шатнулся. Схватился рукой за щеку.

— Вы нарушили слово, мастер Байджи! — голос досточтимой Виндарри был грозен.

— Чем?

— Где Ваша подопечная, девица Лаирри?

Тут-то рожа устроителя под всеми синяками стала серой.

— Что Вы сказали, досточтимая? Лаирри — не у вас в храме?

— Нынче утром она сбежала.

— То есть как?

— Подговорила стряпчего Бакко выпустить ее. С тех пор ни ее, ни его не могут найти.

 

Я побежал.

В храме Безвидного Лаирри не было. У Аникко не было. На кладбище дядя Домбо ее не видал.

Семеро на помощь, зачем? Что такого сказали, что сделали с нею судьинцы, что она решила сбежать?

Что я буду делать, если не найду ее?

Где-то на Умбинской дороге на бегу меня остановила Тале:

— Слышь, мастер? Тут еще одно письмо пришло.

— Оставь, потом. Ты Лаирри моей не видала?

— Как же, как же. Со стряпчим.

— Когда?

— Около полудня нынче. На лугу, что за Сиреневой горой.

— Что они там делали?

— Ничего. Сидели, закусывали. Ты не ревнуй. Они оба, если на то пошло, больше твоего ревнуют. И Лаирри, и Баккобай. Что ты ради Андохари да братца ее жизни, можно сказать, не щадишь, личности не жалеешь.

— Ох… И куда, хотел бы я знать, они подались, когда откушали?

— Не знаю. Я про ихние цели не расспрашивала. И письма им не отдала.

— Им?

— Баккобаю — так ему и надо! Ты больше всех старался Дарри найти, тебе и улика в руки.

— Да что за письмо?

— Знамо дело, вымогательское.

 

ЗА ПОЛТОРАСТА КОРОЛЕВСКИХ ЛАНГ

ВЫ ВСКОРОСТИ ПОЛУЧИТЕ ОБРАТНО

ВОЗЛЮБЛЕННОГО СЫНА. ПРИНЕСИТЕ

В КИРПИЧНЫЙ ДОМ, ИНАЧЕ — БАЛАГАН,

И ПОД СКАМЬЕЙ В УГЛУ ОСТАВЬТЕ ДЕНЬГИ.

НЕ ВЗДУМАЙТЕ ПИСЬМО ОТДАТЬ СУДЬИНЦАМ:

ТОГДА МАЛЬЧИШКЕ ВАШЕМУ — НЕ ЖИТЬ.

 

— Кто это передал?

— Я его не знаю. Крючконосый, бородатый, в меховой шапке.

— Тот же, кто вручил тебе послание для жрицы в храм Владыки?

— Вроде он. Или — не он?

— Не помнишь?

— Может, он перекрасился. Или обличие изменил.

— Ох… Значит, существует Уединенно Дремлющий? Или все-таки Дуккун?

— Я решила: чтобы папаша Оборри не терзался, как бы и сына не погубить, и долг соблюсти, лучше пусть досточтимым доложишь ты. Заранее.

— Надо доложить. И Судьинским, и Владыкинским. Слушай, беги-ка к Гамурре-Мею. А я пойду к досточтимой Дьенго.

— И что Мею сказать?

— Скажи стихами: Утратя веру в благородство знати, к простолюдинам обратился тать: сыграть решил на родственных он чувствах.

— У Лиджи Избавленского лучше получается. Складнее.

— Знаю. За то утром и пострадал. Слушай, Тале: а с Лаирри нынче днем точно было все хорошо?

— Да уж неплохо.

— Не была она напугана, или, наоборот, одержима жаждой сыска?

— Вроде, нет. Со стряпчим, говорю же тебе, любезничала.

 

Досточтимые Виндарри и Убимерру покинули «Синюю соню» около четвертого часа пополудни. Каждая направилась в свой храм.

К Убимерру после молитвы подошел орк Чачули.

— Вам, досточтимая, велено передать: Карриви слово свое помнит. Попомните и Вы свое.

— Есть вести об Агаджи?

— Юноша, о ком Вы говорите, заходил давеча сюда. Молился в храме, потом беседовал с высокоученым Эйнамом.

— Один был?

— Спутница его у калитки осталась.

— Кто такая? Ткачиха Кудия?

— Нет. Пожилая женщина. Не из городских.

— Ох, Семеро с Рогатым! Оба были тут! И Магонарру, и наставничек его. При том, что их ищет вся наместничья стража! Будто бы ищет…

— Не уразумел, досточтимая.

— Не важно. Скажи-ка: ты ведь прибираешь иногда храмовую казну? Все волшебные вещи, небось, наизусть знаешь?

— Дара не имею. Чар не распознаю.

— Дело наживное. Будешь стремиться к знанию — Премудрая направит тебя. Нет ли в казне изваяния медного, тяжелого, вроде человечка?

— Может, и есть. Не знаю.

— Как так: не знаешь?

— А может, оно — тайна?

— Но мне-то можно сказать!

— Не знаю…

Применить дар Премудрой для обследования сокровищ храма, что на Сиреневой горе, Убимерру отчего-то не решилась.

 

Хорош город Марди осенним вечером в час заката. Торг окончен, граждане разбредаются по домам, приезжие поселяне ужинают на возах. Жрецы сходятся в храмы на вечернюю молитву, служители правосудия готовятся к ночной вылазке в логово злодеев.

После заката Виндарри разбудила своего нетопыря, он же летучий пес Судии Праведного. Научила, что надо делать, а сама легла спать. Чтобы ранним утром успеть прочесть чудотворные молитвы, попросить Судию о помощи в деле ловли злоумышленников, надо прежде как следует выспаться.

Убимерру покинула храм на Сиреневой горе, так и не повидавшись с настоятельницей Джамби. Спустилась в город, на Кладбище, переговорила с досточтимой Дьенго. Узнала о намеченной на утро вылазке, выразила желание присоединиться.

Зашла к лицедеям. Там досточтимый Микку распекал Бролго. Страмные дела в святом месте!

Дядя Джа в храм Избавления так и не возвращался.

Убимерру вернулась в «Соню». Улеглась спать. Утром, а точней, на исходе ночи, предстоят, быть может, мгновение или два, способные изменить всю ее жреческую жизнь.

В Марди не ездят за волшебными вещичками, будь то даже медные исполины. Лишь за собственной участью.

Но не может же устроитель и тут очутиться у Уби на пути!

 

От досточтимой Дьенго я уходил в поздних сумерках. Видел с дюжину нетопырей в небе над темницей. Один — здоровенный, с крыльями если не в мой размах рук, то в мохноножский точно. В ночных побоищах — страшный враг, полезный союзник.

Всё, что предложила мне досточтимая Дьенго за давешний лаиррин побег, — это отправить меня на задание поответственней прежних. Справлюсь — окажу бесценные услуги следствию. Не выкручусь — свершится справедливость Судии.

Вышел я с Кладбища. Помолился в храме Безвидного. Предупредил досточтимого Габая: утром в большом Балагане могут оказаться раненые. Он обещал зайти, запасшись зельем и призвав на помощь Творца Жизни.

Вечером в Балагане темно. Нетопыри летают и тут: всего до полусотни. Под лавкой в углу покамест пусто, на помосте и под помостом никто не прячется. Видно, безночлежным бродягам в Марди пока хватает пустых усыпальниц на Кладбище.

В домике ткачихи Кудии за закрытыми ставнями горел огонек. Пришлось перелезть через забор.

На дворе перед крыльцом — пустая тачка. В таких огородники с ближних хуторов возят овощи на торг. Кажется мне, тачки этой мы с Тале позавчера не видели.

Семеро на помощь, неужели ночь с первого на второй день преполовения была всего-навсего позавчера?

В доме кто-то вскрикнул:

— Нет! Нет! Что угодно, только не это!

Чей голос, не разобрать. 

Я поднялся на крыльцо. Постучался.

Внутри дома — короткая возня. Шаги в сенях. Писклявый голосок из-за двери:

— Муженек? Шел бы ты лучше к себе, в могилку!

— Я от Аникко.

Совсем другой голос:

— Ну хорошо. Сейчас. Отойди с крыльца. Вон туда, где тачка стоит.

Отхожу. Дверь приоткрывается. На пороге Золотая Борода: без личины, в сапогах, штанах и распоясанной рубахе, с зеленым фонарем в правой руке и ножом в левой. На плечо накинута перевязь.

Колдовским светом Премудрой Золотая Борода светит мне в глаза.

— Аа, Сводня Вингарская!

— Мне сказали, тут спрятаться можно.

— Зайди через часок.

Чешу в затылке. Поднимая фонарь повыше, Золотая Борода видит мою личность во всей красе.

— За тобой кто гоняется: княжьи, храмовые?

— И те,  и другие.

— Ну хорошо. Прячься вон там.

Он указывает куда-то мне за спину. Там, у забора — вросший в землю старый сарайчик.

Туда я и направляюсь. Но когда Золотая Борода закрывает дверь, перебегаю через двор. В небе над крышей ткачихиного дома нетопырей уже не меньше сотни кружится.

А в доме продолжается разговор.

— Придется поспешить, мастер. Гости пришли. Грамотки твои мне не нужны. Говоришь мне, где парнишка, или я жгу твою книгу.

Отвечает Золотой Бороде старческий голос, хриплый, надорванный криками.

— Нет! Грех! Побойся Премудрой, ты, неуч! Семерым ответишь!

— Не впервой. Стало быть, ты сейчас же объясняешь мне, где искать мальчонку. Потом говоришь слово. Руками показываешь, что надо показывать. Руки, так и быть, развяжу тебе.

— Но, дитя мое!

— Время не терпит, мастер. Устроитель уже явился. Двенадцать частей тела беззаконного кудесника: как тебе такая картинка? Он их по углам соберет, в своем порядке сложит…

— Оо!

— Ну же, не ломайся.

— О каком мальчике ты говоришь?

— Ты их, что ли, нескольких успел понаделать?

— Я? Когда? Где?

— Да все там же, в Матабанге.

— Не был я в Матабанге, ты же знаешь. А мальчишка сбежал.

— Двухлетнее дитя? Сбежало от разбойников?

— Да о ком это ты?

— О моем племяннике. Твоем сыне, которого ты успел устроить моей сестрице.

— Ничего подобного!

— Будто я не видел.

— Это все Мейджураджа!

— Кто?

— Благородный Нарагго, хромой динанкин дружок. Досточтимый Мей, видите ли! В степняки подался. Да не мудрено было и податься, когда тебя стража по всему Умбину ловит. Ежели хочешь знать, Ди до сих пор с ним путается! Хоть и в черном храме!

— Да клал я на нее с ее хахалями. Мне наследник нужен. Мой. Магонарру!

— Самому сынка завести — страмства не хватило? Господин младший Гианьян не велел?

— Гианьянов не трожь. Где дитя?

— Семерыми клянусь, я… Аай! Аай!

В огне, похоже, затрещала бумага.

— Клянись на своей бывшей чародейской книжке, что не знаешь!

— Клянусь.

— Ладно. Говори слово.

Возня. Снова крики старика.

— Я слушаю, мастер!

— Я отдал этому сорок лет. Лучшие сорок лет моей жизни. Никто, как я, не знает всего зла, что втиснуто в этого истукана.

— Скоро узнают.

— Кто? Благородный Дагу? Гунанджи? Князь Умбинский?

— На мой век сволочей хватит.

— Истукан опасен! Тебе с ним не справиться. Я же тебя знаю, выдержки тебе никогда не хватало. Я ведь твой наставник.

— Ты вор, насильник и предатель. Верни мне мое достояние.

— Но истукан у тебя! Владей! Владей, но пользоваться-то зачем? Исполин тебя первого растопчет и сбежит!

— Это мы поглядим. Слово!

— Хорошо, я скажу. Но и ты поклянись.

— В чем?

— Что отпустишь меня живым. Пускай уж лучше суд, темница…

— Ладно. Пусть проклянет меня Безвидный, ежели ты не солжешь мне, а я тебя убью.

Дальше старик заговорил по-дибульски. Слова странные. Не молитва, да и на чару не похоже.

Вопрос: сумею ли я вспомнить и повторить это потом, когда у Уби-нум будет время меня выслушать?

— И это все?

— Да.

— Я проверю.

— Сейчас? Здесь? В Марди?

— Почему бы нет?

— В дому нельзя. Исполин пробьет крышу.

— Ничего. Кудия меня извинит.

— Сначала отпусти меня!

— Ээ, нет.

— Но ты ведь клялся!

— А это уже наши с Безвидным дела, а не твои. Сдается мне, ты опять меня где-то надул.

Тут прямо передо мной в воздухе возник нетопырь. Тот самый, песьей величины.

Не знаю, наложил ли он на меня свое нетопыриное заклятие. Или просто почуял беду, да так явственно, что и другим живым тварям оказался способен передать? Подчинясь ему, я отошел от окна, вернулся в сарайчик.

И правильно сделал. А то в следующий миг грохнулся бы наземь прямо под окошком.

Наверное, все оттого, что раньше возле меня никого не убивали.

Каково жрецам Безвидного на войне? Если пресечение каждой жизни, своего ли, врага ли, отзывается такой судорогой в голове?

Золотая Борода вошел в сарай. Фонарь в руке, сабли на перевязях, мешок за спиной.

— Ты как, Сводня?

— Чего желает мой господин? Девочку, мальчика?

— На твой вкус, красотка. Только попозже. Уходим.

— Куда? Там снаружи полно нетопырей.

— Ты чего? Мышей летучих боишься?

— То храмовые мыши. Следят, жрецам докладывают. Могут и напасть.

— Так мы низом выберемся.

Скинув мешок, Золотая Борода опустился на корточки. Пошарил в соломе на полу. Открыл какую-то крышку.

— Подземный ход?

— А ты думала!

— Отсюда — прямо в Бугудугаду?

— Не угадала. В древний Муллу-Муллунг.

Сходство с потопшей вингарской столицей у подземного лаза оказалось по крайней мере одно: изобилие воды на полу. Истинно мардийской, не знавшей лучей солнечного света. Через четверть часа хлюпанья по щиколотку в ней у меня стало сводить ноги.

Золотая Борода шагал впереди. Я — за ним. Но вдруг он остановился. Посветил фонариком вправо-влево. Указал мне на отнорок с кривыми ступеньками куда-то наверх.

— Передохнем. Я кое-что спросить хочу.

— Давай.

— Тебя подослал Нарагго? Гамурра-Мей?

— Нет.

— Только не говори, что работаешь от себя.

— От Судьинцев. Они перехватили письма, в которых некий пожилой подлец просит выдать Медного Исполина в обмен на тебя, попавшего в когти злоумышленников.

— И что с того?

— В храме Судии знают того парня, которого вымогатели держат у себя, думая, что это ты. И я его знаю. Хотелось бы его вызволить. А ежели он нарочно с теми вымогателями сговорился, то вразумить, чтобы впредь неповадно было.

— И что с того? Я-то, как видишь, на свободе.

— Не знаешь, где тот малый?

— Подозреваю. Дражайший мой наставник рассказывал.

— И что же?

— Парень тот прошлой зимой гостил в Камбурране. У господина одного благородного, Удани. Удани из поместья Румаканда.

Удани… Уединенно Дремлющий Адепт Некой Истины?

— Он из бывших дибульских охотников за древностями. Состарился, на умозрения перешел. Все про Исполинов знает, что ни спроси.

— И про Медного?

— И про Медного. А весной парень тот от него сбежал. Где теперь, не знаю.

— Благодарствуй.

— А насчет Гианьянов тебя выведывать не посылали?

— Насчет кого? Гианьяны? Гианьяны… Не братья ли кудесницы Лалаи Гианьян?

— Знаешь ее?

— Встречался в Баллу. Она у меня наставника, мастера Хаккеди, едва не увела.

— Ясно. Братья ее — мои друзья.

— А у нее и братья есть?

— Ладно, Сводня. Раз на то пошло, расскажу я тебе еще кое-что. Только давай поклянемся.

— А на чем?

— Найдем. Для тебя, как я понял, все стихии святы, не только Семеро?

— Да.

— Так вот тебе стихия Исполинов.

Он развязал мешок. Достал оттуда сверток. Величиной — как дитя спеленатое.

Размотал. Поставил на первую из сухих ступенек лестницы.

Медный Исполин. Такой, как рисовала досточтимая Эниджи. Медный шест на подставке, наверху перекладина, над перекладиной кольцо.

Исполины почти что без примесей. Я ждал бы еще Землю, Воителя, Премудрость — но их почти не заметно. Настолько чистых стихий я прежде кроме храмов нигде не видывал.

Я прикоснулся к изваянию — горячо. Оттого ли, что вблизи его нынче прозвучало заклятие?

Или все дело в том, что мысленно я повторяю слово, добытое Золотой Бородой у кудесника Дуккуна? Пока мысленно. Как надолго хватит моих сил держаться, чтобы не заговорить вслух?

Золотая Борода заговорил с важностью:

— Встречался ли ты, друг мой, нынче ночью с благородным Джебендаром, господином Магонарру?

— С кем — с кем?

— Будто не знаешь такого!

— Откуда же мне знать?

— Вот и клянись, что знать его не знаешь и отродясь с ним не встречался.

— Разве что по неведению. В толпе, в городе — кого не встретишь?

Я снова протянул руку к истукану.

И, видят Семеро, поклялся бы.

Но Судия не попустил ложной клятве. Ибо в следующий миг что-то треснуло меня прямо в лоб.

Наконец-то, — успел подумать я, прежде чем рухнул в грязь.

 

Досточтимой Уби снился неподобающий сон. Будто для умножения знаний своих она не нашла ничего лучше, как пойти к мохноножке-гадалке.

Та кинула кости. Развернула книгу.

— Странствие тебе предстоит. Не по своей воле, но почетное. Три города пройдешь, три храма сменишь, прежде чем домой возвратишься.

— Что же за города?

— В первом иноверца станешь ловить, а поймаешь наставника. Во втором — дом для Ткачихи строить начнешь, а построишь застенок для дитяти твоего, прежде тебя рожденного.

— Веселые дела. Что же в третьем?

— В третьем ждут тебя Тыква, Вьюн и Пьяница.

— Это кто такие? Разбойники?

— Там увидишь.

Убимерру стала вспоминать, какие вопросы полагается задавать гадалке.

— Скажи: что думает обо мне тот, о ком я думаю?

— О тебе — ничего дурного. А вот о начальстве твоем — ничего хорошего. Скинешь ферязь — весь он твой будет, но не ранее того.

Не может Уби снять своей лиловой ферязи. Храма не может бросить.

— А другой, о ком думаю теперь?

Мохноножка снова кинула кости.

— Любит он тебя. И всегда будет любить, и чем дальше, тем сильнее.

— Найду ли я способ, как дурь его обратить в полезное русло?

— Дело нехитрое. Буквы пересчитать не успеешь, как он тебя сам обратит.

Ну уж нет! — подумала Уби, но поспорить не успела. Проснулась.

 

Меня тряхнули за ворот. Милостью Безвидного я открыл глаза.

В свете зеленого фонаря надо мной плыла личность стряпчего Баккобая.

— Тут он. Живой! — крикнул Бакко не мне.

— Я спускаюсь, — отвечал ему голосок Лаирри.

Но сначала, сказал мне Баккобай, мы заключим с тобою сделку.

— Ты сдаешься властям. А я берусь за твое дело Судии ради. Доказываю, что ты защищал самое семибожную веру. Хоть и не рыцарь Судии, а постоял за истину!

— Ты чего несешь, Бакко?

— Ладно, сообщников ты, конечно, не выдашь. Скажешь: обет такой. Сей случай законом предусмотрен.

— Кого, кому не выдам?

— Скажи: то, первое убийство, совершил тоже ты?

Я вспомнил: домик ткачихи, стая нетопырей. Четверти часа не прошло после того, как старый кудесник Дуккун принял лютую смерть, а в храме Судии уже получили известие: справедливость свершилась. Жрецы занялись мертвым, а по следу убийцы побежал стряпчий. Преуспеет — простят давешнее и  ему, а заодно и беглой заключенной Лаирри.

Она прошлепала по грязи.

— Собери всю волю в кулак, дитя. Сейчас ты увидишь изнуренный борьбою лик сокрушителя чернокнижников, — сказал ей Баккобай.

— Дурак ты, Бакко, — заметила Лаирри, склоняясь надо мной.

— Он не дурак. Я сдаюсь. У меня дела наверху.

— Ты живой?

— До какой-то степени. Храм разберется.

Я не стал спрашивать, какого демона ради она сбежала из-под охраны.

Меня вытащили из грязи. Отряхнули, поволокли вверх по ступенькам. Высоко! Плечо Лаирри под левой рукой, правовед Бакко подпирает с правого бока. В голове — лучше не думать, что творится. Ссадина на щеке горит, откуда-то что-то капает. 

— А правду Бакко говорит, что рыцарям Безвидного нет запрета жениться?

— Угу.

— Это хорошо. То есть ты по службе своей смотри, конечно…

— Ты о чем, Лаирри?

— Так ты ведь, выходит, рыцарь? Благородный Родэн, Семерыми да примется, был — так, любитель… А настоящий рыцарь — ты. Прибыл проследить за его послушанием, а сам…

— Не уберег, пришлось зарезать, чтоб не мучился: сперва его, потом наставника старенького. Ты об этом?

— Я Бакко говорила, что у тебя обет не убивать. И убоины ты не ешь, и кожаного не носишь… Он говорит: за дело веры даже жрецы убивают.

— За какое-такое дело веры?

— Изувера, Семерых ненавистника, по обряду казнить!

Ох, Семеро! Еще и по обряду.

— Голову одним ударом клинка снести. У ног положить. А на грудь — книгу богопротивную, в огне сожженную! — объяснил Бакко.

Я свалился на ступеньки.

— Ты чего, Байджи? Тебе худо?

— Лаирри тоже заходила в дом? Видела всё это?

— Не-а, меня Бакко не пустил.

— И на том благодарствуйте, высокоученый.

— А, собственно…

— Стоит лишь немножечко поглумиться над телом убитого, как из обычной подлой расправы выходит дело веры.

— Мастер Байджи! По-твоему, сожженная книга — не доказательство? Голова у ног — не улика?

— Против убийцы, но не против жертвы!

— Но разве…

Я не слушал, что Бакко говорил дальше.

Несколько часов назад в полудюжине шагов от меня Джебендар Магонарру пытал, а потом убивал своего наставника. Я не вмешался. Если бы вмешался, Джебендар убил бы меня.

Почему не убил — меня, все-таки свидетеля его побега? Владыке неугодно было? Или попомнил, что выходил со Сводней на один мардийский помост?

Твердая ступенька под задницей. Мардийская вода в тапках. Сквознячок откуда-то сверху, ладонь Лаирри у меня в руке. Жив. А мог бы уже держать ответ перед Судией.

— Вы, ребята, спасли мне жизнь. Он меня не убил, конечно, но, уходя, оглоушил по башке. Сообразил, что сам я из подземелья не выберусь.

— Кто — он?

— Сообщник. Имени, как верно предположил высокоученый, я назвать не могу.

— А ты не под принуждением клялся ему?

— По доброй воле.

— Для клятвы жрец нужен. Или храм.

— Там святыня была. Медный Исполин Магонарру.

— И ты молчал?

— Не хотел позориться до поры. Святыня-то ушла.

— Сама?!

— Сообщник унес.

— Он предал тебя? Схватил своего истукана и убежал?

— Заметь себе, мастер Бакко: слово «своего» сказал ты, а не я.

— Значит, он — это Агаджи? Золотая Борода? Он тебе помогал?

Истукан, изваянный первотворениями. Я держался за него руками. Что стоят, дескать, в сравнении с ним все, сколько их ни на есть, убийцы? Сквернее скверного сознавать за собой этакое.

— А может, оно и к лучшему, что истукан исчез. Иначе ты его отдал бы той сиреневой жрице.

— Правда твоя, Лаирри. Конечно, отдал бы.

— И остаток лет провел бы в самом глубоком из подземелий Ви-Умбина. Как слишком много знающий.

— Не боись, Бакко. По науке моей, подземелья должны быть в Марди. В Ви-Умбине я если бы где и решился скоротать свои дни, так это на коньке самой высокой крыши на кремлевском холме. Ибо Владыке угоден низ, Премудрой же — высь.

Вышли мы на самый верх кирпичной стены, что окружает баллуское подворье.

— Заметь, высокоученый: я не ищу прибежища на земле моего князя.

— Ты будешь - моя мастерская работа!

— Еще бы. Дело выиграешь, стряпческий разряд получишь.

— Не в разряде дело! Такой подзащитный, как ты, раз в жизни бывает!

— Так идем. Меня непреодолимо тянет на место преступления.

— Не надо туда сейчас. Там досточтимые молятся.

— Это ты про дом Кудии?

— Бывший ее дом. Она сбежала.

— А я говорю про другое преступление. Оно еще не совершилось. Намечено на сегодня, на час рассвета в Балагане, что на Поле Зрелищ.

— А что там будет?

— Поединок. Попытка праведного возмездия. Ориджи, Избавленская лицедейка, мстит убийцам своего учителя.

— Надо известить досточтимую Дьенго!

— Она уже знает. И всех предупредит.

Мы спустились со стены. Пошли к Балагану. Впереди мы с Лаирри, позади Бакко.

Я рассказал про госпожу Каданни, про приданное. Лаирри спросила:

— А ты Кеаро ведь хорошо знаешь?

— Семеро миловали, не слишком. Если ты к тому, что я не рыцарь, а храмовый лазутчик, так нет.

— Даже если бы ты в эту осень в Марди пришел дней на десять раньше, позже… Или если бы меня хозяева с собою не взяли… Ты все равно в Ларбаре мог оказаться? Мы ведь все равно встретились бы?

Остаток ночи мы решили скоротать прямо в Балагане. Забрались на верхнюю галерею, устроились на полу, чтобы снизу нас не видели. Лаирри нашла позади помоста какие-то холсты — укрыться.

Бакко побежал в храм с докладом.

 

В храме Судии о гибели Дуккуна узнали через час после полуночи. Досточтимая Дьенго распорядилась: пусть Виндарри и Эль отправляются в дом Кудии. Лани Ланаи остается в темнице: стеречь мохнонога Венко. Не так страшен джилловский соглядатай, как болван, уверенный, что вершит волю Судии…

Прибыв на место, Эльдаррани и Виндарри застали на дворе людей наместника и самого боярина Кантамулли.

Очаг в доме прогорел. Тело накрыто одеялом, но с места не сдвинуто. Под потолком вниз головой висит Судьин ловчий пес, виндаррин нетопырь.

Убитый — чародей Дуккун, наставник покойного рыцаря Родэна, бежавший с постоялого двора в ночь убийства рыцаря.

— Кто-то сотворил над телом обряд, как над останками чернокнижника. По нашим сведениям, убийца с сообщником ушел в подземный ход.

— Где? Как?

— В сарае есть спуск. Лаз ведет на Баллуское подворье. Из чего можно сделать вывод, что убийца — баллуский подданный.

— Вам, господин, давно известно о подземном ходе?

— Да.

— Что же Вы раньше молчали? Все то время, пока вокруг Кудии и ее покойного мужа шло разбирательство между храмами.

— Не счел себя вправе вмешиваться…

Виндарри прочла первую молитву. Потом выслушала рассказ нетопыря.

Никто, кроме черных жрецов, не расслышал того разговора. Виндарри перевела:

— Пес видел, как в дом прибыли двое. Молодой вез на тачке старого. Тот, похоже, был связан. Позже пришел еще один человек. Стучался в двери, но не вошел. Ждал в сарае. Потом молодой вышел и оба ушли под землю. После них пришли еще двое. Женщина и служитель Судии. Сдается мне, это наш Баккобай и Лаирри. Тоже спустились в лаз.

— Как провел нынешнюю ночь писарь Лани?

— Он сегодня сторожит в храме.

— Если и свершил казнь — то самочинно, а не по приказу?

— Мой господин!

— Но согласитесь, досточтимая…

— Если храм сочтет справедливым принять на себя ответ за смерть кудесника, Вы будете извещены.

Тут откуда-то из-под колен у наместничьего воеводы выкатился мохноног.

— Если угодно, я мог бы пройти подземным ходом. Посмотреть, нет ли там улик, следов…

— Уважаемый Венко? Вы-то откуда здесь?

— Не мог сидеть на месте, когда тут такое творится. Кстати, я баллуский подданный. Если злодеи укрылись на подворье — могу выступить посредником, когда Вы начнете требовать их выдачи.

— Как это Лани выпустил Вас? То бишь, как посмел оставить Вас без охраны?

— Я отпустил его. Он сказал: срочные дела в городе.

— Ох…

 

Убимерру прочла утренние молитвы. Собиралась в путь, когда в дверь ее комнаты постучался кабатчик Оборри.

Весь трясется старик. В руках узелок.

— Простите, досточтимая. Решился побеспокоить.

— Да?

— Помогите Семерых ради. Дайте взаймы девять ланг.

Убимерру дала десять. Спросила: чем еще пособить?

— Проводите меня по городу, чтоб никто не остановил.

— А куда?

— К Балагану. Деньги за Дарри моего отдам.

 

Лаирри разбудила меня за полчаса до рассвета.

— Глянь-ка: пришли.

Я тихонько выглянул за перила.

Дамаджа Оборри пробрался к угловой скамье на нижней галерее. Пристроил сверток с деньгами, отошел.

В дверях я увидал Уби. Она заметила меня. Не кивнула, не улыбнулась. Задумчиво накручивала на руку железные четки.

Постояла. Поднялась на верхнюю галерею, спряталась за загородкой над входом. Оттуда виден весь помост, в том числе и входы для лицедеев.

Куда девался Дамаджа, я не видал.

Прошло еще четверть часа. Снаружи простучали копыта, прошуршали по дорожке шаги.

В Балаган вошли двое. Лаирри шепнула мне на ухо:

— Они. Тот, что постарше, стукнул меня.

Благородный Меликеджи Алирри и красавчик с подстриженной бородой. Братья Гианьяны. У старшего меч и кинжалы, у младшего — малый лук.

Напротив нас на галерее прозвучал боевой клич. Над перилами возникли две личности. Ориджи с саблей и дядя Джа в облике размытом, но грозном.

— Эй, Рамбутан! — крикнул Гианьян-старший.

— Это не он, — приглядевшись, сказал Гианьян-младший. И поднял лук.

Ориджи прыгнула вниз, на помост.

— Ты кто? — спросил старший брат.

— Наследница Джи Рамбутана.

— Так бы и сказала сразу.

— Готовы ли Вы, Гианьян?

Старший брат поднялся на помост.

— Пусть мертвяк не вмешивается! — крикнул младший.

Дядя Джа исчез.

Я попросил Лаирри не высовываться. И встал.

— Это что же тут, поединок намечается?

— Байджи! Не лезь! — вскрикнула Ориджи.

Старший Гианьян оглянулся. Младший развернулся, переводя лук на меня.

— Устроитель Байджи?

— Он самый. Кстати, чтобы впредь не возникало сомнений: клянусь на знаке Безвидного, что не состоял в связи беззаконной, либо законной, ни во блуде, ни в любови с благородной Лалаи Гианьян.

Показалось ли мне, что я слышал недобрый смешок с той стороны, где спряталась Уби-нум?

— После поговорим, — отвечал мне Гианьян-старший.

— Он говорил с Мейджураджей! Его нельзя отсюда выпускать!

Без крика младший Гианьян, кажется, вовсе не может говорить.

— Я никуда и не ухожу. И в знак моей к вам всем дружеской приязни настаиваю: поединок недействителен без клятвы.

— В чем клясться?

— Что будете драться честно.

— Да. Клянусь.

— И я клянусь.

— Какая же клятва без жреца?

— Так а ты кто?

— Я всего лишь устроитель стихий.

— Другого искать времени нет.

Я спустился на помост.

— Кроме того, следовало бы осмотреть ваше оружие. Не зачаровано ли оно?

— Ты это умеешь? Так действуй.

Я поднял руку. Ждал, что Уби обнаружит свое присутствие. Никого не увидел. Вышло, будто это был мой призыв ко Премудрой.

Мне показали оба клинка. Старший Гианьян не скрывал усмешки.

— Ты не видишь — он тянет время! — не унимался Гианьян-младший.

Еще бы мне не тянуть. Явятся или нет досточтимая Виндарри и рыцарша Эль?

Старший Гианьян и Ориджи встали наизготовку.

Я уселся на помосте — впереди, там, откуда поются песни любви. Стал молиться.

 

Виндарри и Эльдаррани прибежали в Балаган. Увидали неподалеку на бревнышке у дороги Дамаджу Оборри.

Он вскочил было. Кинулся к ним.

— Не погубите, досточтимая, благородная! Там… Сына моего…

— Мы все знаем, уважаемый.

— Вспугнете… Они решат, я письмо в храм снес. Тогда Дарри мне живым не видать.

— Справедливость Судии свершится. Не бойтесь. Ваши вымогатели, вероятно, уже сделали свое дело.

— Двое в Балаган зашли. Коней поодаль оставили. Пока никто не выходил.

— Это, скорее всего, по другому делу.

— Ох, Семеро на помощь…

— Сидите здесь. Ничего не бойтесь.

Когда жрица и рыцарша вошли в Балаган, на помосте шел поединок. Совсем как в действе о праведном Ларинджи, только намного быстрее. Лицедейка из храма Избавления билась с благородным Меликеджи. Устроитель стихий сидел у края помоста, замерев в сосредоточении.

А там, откуда пристало смотреть действо простолюдинам, стоял лучник. Юноша вингарской наружности.

ЛЕЖАТЬ! — приказала ему Виндарри. Волею Судии он не сможет не подчиниться.

Молодой Гианьян уронил лук, упал.

— Вяжи его, Эль.

Виндарри прошла ближе к помосту. Ориджи и старший Гианьян не замечали ее.

Девушка горячится, наступает. Мужчина встречает ее удары, но сам не рвется вперед. 

Наверху по галерее мечется гоблин: это дядя Джа. Где-то там же — жрица Уби.

— Прекратить! — гаркнул вдруг кто-то от дверей. Это прибежал рыцарь Убуду. Нечего сказать, вовремя.

Никто его не послушался.

— Вы взяты под стражу, благородный Баттам Гианьян! — четко и медленно произнесла Эль. Значит, ее узник пришел в себя.

— По какому праву?

— Вы подозреваетесь в убийстве баллуского подданного, благородного Родэна Джигарру. И в нападении на Лаирри, служанку купцов Каданни.

— Я свидетель поединка!

— На то есть божьи служители.

— Где ж вы раньше были?

Убимерру спустилась. Подошла к той угловой скамье на нижней галерее, где Дамаджа положил узелок с деньгами.

Никто покамест денег не тронул. Подымая голову, Уби встретила взгляд мохнонога Венко. Он подглядывал из-за лицедейской боковой дверцы.

 

Сабля Ориджи упала на помост. Старший Гианьян наступил на клинок сапогом.

— Ты довольна, Рамбутан?

По тому, как Ориджи огрызнулась в ответ, я понял: она ранена.

Внизу, в зале, молодой Гианьян вырвался из рук у Эльдаррани. Убуду кинулся к нему.

— Давай, рыцарь.  Убей безоружного!

— Драться будете потом. Сперва допрос! — потребовала Виндарри

Старший Гианьян замешкался, глядя на брата. Ориджи сумела перехватить свою саблю.

— Ориджи! Ориджи! — услыхал я сверху голос Лаирри.

— Живо в храм, за досточтимым Габаем! — крикнул я ей.

 

Убимерру выбралась на двор. Подошла к Дамадже.

— Вымогатели еще не приходили.

— Да. Только что досточтимые жрицы и благородные рыцари пустили жизнь моего сына на нужды следствия.

— Бросьте, уважаемый. Идемте, поединок посмотрим.

Старый кабатчик заплакал.

— Вы чего тут?

Мохноножка Тале. Как же без нее обойтись.

— В Балагане идет божий суд. Поединок.

— А я злодея нашла.

— Которого?

— Золотую Бороду. Знаю, где он прячется.

И шмыгнула в Балаган.

— Слышите, уважаемый? Ваш сын жив!

Дамаджа не поднял головы.

— Как Вы не понимаете: настоящего Золотой Бороды, то бишь Агаджи, она видеть не могла. Тот давно сбежал. Следовательно, видела она Вашего Дарри. Он ведь выдавал себя за… А, неважно. Идемте за ней.

Мохноножка смотрела поединок. Теперь уже старший Гианьян бьется с Убуду. Устроитель перевязывает рану Ориджи, Виндарри молится, Эль все-таки сумела связать молодого Гианьяна.

— Так где мальчик?

— А, за городом.

— Волосы какие у него?

— Пегие.

— Сколько хочешь за то, чтобы нас туда отвести?

— Десять ланг.

— Хорошо. Идем.

— Сейчас. Только зрелище досмотрим.

 

Боковым ходом Лаирри привела жреца Габая. Милостью Безвидного он помог Ориджи.

Когда я поднял голову в следующий раз, Убуду лежал на помосте, а старший Гианьян держал кинжал у его горла.

— Жизнь вашего рыцаря за жизнь моего брата!

— Вы, Тулунга Гианьян, изменник и бунтовщик. Брат ваш Баттам — бунтовщик, изменник и убийца. Торгуйтесь с господином княжьим наместником. Жизнь же благородного рыцаря принадлежит Владыке и Судии.

— Князя я не предавал. Что до боярина Гунанджи… Жизнь рыцаря и сведения для вашего расследования!

— О бунте в земле Гунанджи?

— Например.

— Так-то лучше. Обещаю, что брат Ваш живым и невредимым предстанет перед храмовым судом.

— Вы дадите ему уйти. Иначе — ни рыцаря, ни сведений.

— Он виновен в смерти благородного Родэна!

— Не он. Я.

Все замолкли.

 

— Я убил благородного Родэна Джигарру в ночь с первого на второй день преполовения Старца нынешнего года.

— По какой причине?

— Он хотел выдать князю как мятежников двух моих друзей. Благородного Мейджураджу Нарагго и благородную Динанко Магонарру.

Это правда? — глянула Эль на Виндарри.

Правда, кивнула жрица. По крайней мере, Тулунга Гианьян убежден в том, что говорит.

— Благородный Родэн показал себя бесчестным и бессердечным вымогателем. Предложил, что будет молчать, если ему выдадут некую диковинку, бывшее достояние семьи названной мной девушки.

— И Вы…?

— Я и названный мною господин — мы оба пытались увещевать благородного Родэна. Не преуспели. Напротив, Родэн в отместку нам за наши упреки пообещал, что присовокупит к своему доносу еще кое-какие сведения о княжьих и боярских супостатах, нашедших прибежище в Марди, в черных храмах.

— Хорошо. Эльдаррани, отпустите парня. А Вы, благородный Гианьян, велите брату больше не брыкаться.

— Баттам, иди. Ты знаешь, что делать.

Убимерру наклонилась к мохноногу Венке.

— Проследи за парнем.

— Чего там? Кони их на краю поля стоят, а за конем я не угонюсь.

В другое ухо мохноногу зашептала Тале:

— Скажи тем, которые грамотные: пусть пороются под лавкой.

— Где?

— Они знают.

Венко передал весть досточтимой Убимерру.

Из-под лавки исчезли деньги. Появилась записка.

 

ВСЕ БЛАГОДАРСТВУЙТЕ: ВСЕ, ВСЕ, ВСЕ. ВАШ ДАРРИ — ВОЗЛЕ КАМБУРРАНСКОГО ПОДВОРЬЯ В СТАРЫХ НОРАХ.

 

Почерк все тот же, что в письме Адепта Некой Истины.

 

Уби подбежала ко мне. Протянула записку.

— Бежим Дарри вызволять!

— Отыскался чудный отрок, милый сердцу человек?

Дядя Джа уже снова тут. Я попросил:

— Сделайте милость, дядюшка: летите к Старым Норам. Увидите там мальчишку Дарри — постерегите, чтоб он сидел на месте и никто бы к нему не подходил.

— Рад исполнить повеленье. Устремлюсь немедля в путь.

Дядя Джа пропал из виду.

— Идем и мы. С Ориджи останется — ну, хоть ты, Лаирри.

— Ладно. Постерегу.

— А мы пойдем. Уважаемый Венко, Вы тут?

— Да тут.

— Вы, Тале?

Сказал бы я тебе, Уби-нум, насчет Тале. Не пойдет она с нами. И в Марди ее можно больше не искать.

Заполучила мохноножка полтораста ланг. Не просто так: за устроение чужого счастья. Обрести вновь сына-беглеца — разве не радость?

Досточтимый Габай помогал раненному Убуду. Мы побежали. По дороге догнали старого Дамаджу.

Дарри Оборри сидел на перекрестке Умбинской и Королевской улиц. Живой, здоровый, хоть и опоен мардийской водой так, как не напивался даже его тезка, княжич Даррибул Да-Умбин.

 

Баттам Гианьян беспрепятственно вышел из Балагана. Брата его Тулунгу попросили сдать оружие.

— Возьмите!

Голос его, однако, не обещал легкой победы. Двух бойцов он уже свалил, больше испытывать его Виндарри не стала. Применила дар Судии. Ужас охватил мятежника Гианьяна, он побежал.

Побежал прямо на боярина Кантамулли. Тот как раз входил в двери Балагана.

Эльдаррани бросилась следом за Гианьяном, ударила. Мятежник и бунтовщик упал.

— Действо новое разучиваете? — спросил боярин.

Раненых доставили в храм. За Ориджи вскоре прислали избавленцы.

 

* * *

 

На допросе бывший умбинский дворянин, бывший сподвижник боярина Гунанджи рассказал, как и обещал, некоторые подробности о смуте 580 года.

Джебендар, младший сын помещика Магонарру, в самом деле пять лет хранил у себя медное изваяние, способное, при  надлежащем обряде, оборачиваться исполином, все крушащим у хозяина на пути. Только обряда отрок толком не знал. Нарушив заповеди воинской чести, сдружился он с разбойниками из леса Матабанги, обещая, что истукан, когда надо, будет к их услугам. Разбойники пригрели сироту, обучили кое-какой боевой и воровской науке, включая чревовещание и сабельный бой. А в эту осень отправили добывать исполиново заклятие.

Сестра же его старшая, Динанко, бежала еще дальше на запад. В земле Тингон нашла прибежище в доме давнего друга своего отца, опального помещика Мейджураджи Нарагго, в ту пору — уже Владыкина жреца. Кудесник Дуккун в самом деле принудил девушку к беззаконному сожительству, а желая добиться ее молчания однажды и навсегда, дал ей произнести страшное заклинание. Динанко думала, будто им на расстоянии призовет к себе и истукана, и брата своего Джу. Однако речи девушка не лишилась и, брошенная бывшим наставником, сама с великими муками добралась до Марди. Там Мейджураджа, он же Гамурра-Мей, оказал ей помощь и способствовал тому, чтобы она приняла обеты жрицы Владыки.

Баллуский дворянин Родэн Джигарру когда-то в самом деле сватался к Динанко. С началом смуты прислал письмо, где расторгал свадебный сговор. Тем отвратительнее его соглашение со стариком Дуккуном и попытки угрозами вытребовать у Динанко и Мея изваяние.

Стало быть, Медный Исполин Магонарру так и остался в руках головореза Джебендара. Тот бежал из Марди вместе с пособницей, ткачихой Кудией. Вероятно, по пути их нагнал Баттам Гианьян — юноша нравом подстать молодому Магонарру. Да, Тулунга Гианьян отнюдь не слеп в отношении своего брата. Хотя и сражался за его преступление — ибо Рамбутана, гунанджинского дружинника, убил Баттам Гианьян.

Вызов к поединку Гианьянам послала Ориджи. А ей — Гианьяны. Пытаясь разобраться, в чем дело, Виндарри и Эльдаррани нашли у Ориджи записку, будто бы гианьянову, но выведенную тем же кривоватым дибульским почерком, что и письма вымогателей.

Все та же мохноножка — должна была признать настоятельница Дьенго.

Тале, конечно, так и не нашли. Зато Дарри Оборри признался, как он познакомился с ней.

Уйдя на поиски счастья, Дарри к зиме оказался в Камбурране у господина Удани Румаканды, чудака и знатока древних диковинок. Тот поддерживал дурацкие даррины выдумки, говорил, что подросток — наверняка побочный сын какого-нибудь боярина или князя. Например, умбинского княжича Даррибула. Дарри летом сбежал оттуда, стал пробираться домой, заплутал — и на дороге повстречал мохноножку. Она сообщила, что его, Дарри, разыскивают как потомка опальной семьи Магонарру. Предложила спрятать в надежном месте. Сперва в одном, потом в другом… Последним были Старые Норы.

С Дуккуном, по дарриным словам, Тале встречалась. С лицедеем Агаджи предпочла не связываться.

 

В «Синей соне» был большой праздник в честь возвращения хозяйского сына. Пировали чуть ли не целый день. Потом всех задержанных постояльцев с извинениями отпустили восвояси.

Супруги Каданни направились в Ви-Умбин. Не отъехали и на два дня пути, как встретили целое шествие столичных чиновников. Досточтимая Уби вовремя разбила вторую из своих склянок.

Тулунгу Гианьяна надлежащим образом прокляли и отправили в княжью темницу Ви-Умбина. Жизни его, как объяснила настоятельница Дьенго жрице Виндарри, ничто не грозит, пока в Ви-Умбине правит князь, а в Гунанджи властвует боярин.

Досточтимая Убимерру уехала на другой же день после пирушки. Одна, верхом, никто не провожал ее.

Венко Тараман все-таки выговорил себе право дать князю Баллускому через его посредника Баллиджи двадцать тысяч ланг — на обустройство будущего балагана и набор первых лицедеев.

Храм Судии возместил семье Оборри сто пятьдесят ланг выкупа. На радостях Дамаджа обещал три года ежедневно угощать у себя всех служителей храма Судии на Кладбище. А устроителю выдал целых тридцать ланг и просил считать его, дамаджин дом — своим домом.

Устроитель на правах спасителя Дарри посватал дочь Дамаджи, Андохари, за своего спасителя, стряпчего Бакко. Свадьбы, однако, не дождался: прожил в городе до конца месяца Старца, записал в храме Безвидного сговор свадебный свой с девицей Лаирри, поглядел действо в новомесячье Воителя и пошел: с невестой, на север, в сторону Ви-Куриджа.

 

А под преполовенье Воителя в Марди снова прискакал небольшой отряд степняков. С ними ехала и Убимерру-нум.

Кудесник Эйнам встретил ее на дороге.

— Снова к нам, досточтимая? Надолго?

— Навсегда теперь, высокоученый.

— Как так?

— Предстоятельница распорядилась так. Меня — сюда, младшей жрицей, под начало досточтимой Джамби.

 

 

См. далее рассказы о Байджи, устроителе стихий: «У Княжьей могилы», «Зима в Камбурране», «Белый струг»