Часть первая

 

Очутились мы с Лаирри в городе Ви-Умбине в третий день новомесячья Владыки. Поклонились храму Безвидного, зашли и к Старцу Горшечному. Жить же пристроились не при том и не при другом, а на пустом по зимней поре постоялом дворе, что возле знаменитого умбинского Змеиного луга.

Постоялый двор — от храм Премудрой. Мне молиться об умудрении самое время. Надо ж было такого дурака свалять в городе Камбурране!

Первое: провалил заказ. Боярышне Канаджи не то что не смог помочь, а даже не попробовал. Потом — дом боярам-заказчикам едва не спалил. Хоть дом тот и звался Пожарным, но такого буйства, как я, даже злославный мастер Байджи Ларбарский не учинял. Третье: карлов вади Андраил обидел: их святыню, изваяние Воителя Кузнечного властям сдал. А еще старика Талдина довел до погибели — а ведь он в попутчики мне просился! И другую попутчицу нашу, лекарку Эвалли чуть в тюрьму не взяли, и тоже из-за меня.

А в довершение картины я еще и бежал позорно. Боярского гнева, вишь ли, напугался! Да еще и побег мне обеспечил благородный Тубу Мардек, отменнейший головорез Объединения.

Месяц постный, самое время предаться скорби и раскаянию. О том, чтобы устроять стихии умбинским гражданам, я и думать не решался.

Девочка моя меня утешала, как могла. Дескать, заказ мы почти что выполнили, изваяние из-под земли вызволили. Ну, случился пожар на дворе — да дом-то уцелел! Владение Канаджи больше гореть не будет, раз статуя святая на свободе. Воителю Пламенному услужили — шутка ли!   

Плохо только, что денег нам барин не заплатил — ну, да с ними, богачами новодельными, того и жди. Вот если бы мы настоящего боярина, древнего, обустраивали, или князя…

Еще одним грехом больше на моей никчемной совести. Я-то с заказом не справился, и захоти мне боярин Канаджи денег дать, не взял бы. Но девочка моя старалась! И вправду показала, что многому научилась. Стихии чует, как мне болвану и не грезилось. Заслужила ли она, чтоб я ее оставил без награды?

Дрянной из меня наставник. Был бы жив досточтимый Байбирри Виллар, мастер устроения из ви-умбинского Красильного храма, кинулся бы я к нему в ноги, попросил бы: пусть возьмет мою девочку в обучение.

А сам, скотина, пристроился бы из милости при том же Красильном храме? Дожидаться, пока в умбинском княжьем городе объявится зазноба твоя, досточтимая Убимерру-нум? Оно и видно: грехов тебе, мастер Байджи, не отмолить, хоть кайся весь Владыкин месяц.

 

Поселились мы, стало быть, на Змеином лугу. Я дрова колю, воду таскаю, Лаирри моя столичной жизнью проникается. Разузнала: бывшие ее господа, Берринун и Каэлани Каданни, в Ви-Умбине побывали, Премудрой помолились, уехали вверх по реке накануне Владыкина новомесячья. Мы — из Камбуррана, они — в Камбурран. И то хорошо: неровен час, я и к госпоже Каэлани подкатился бы: забирайте свою служаночку назад. Виноват, не справился…

Бунтовщик Тулунга Гианьян, доставленный осенью из Марди, говорят, сидит в кремлевском подземелье. Не казнен, но и не отпущен. Ждет своей участи. Что до мастера Кеаро Каданни, берринунова брата, незадачливой любови госпожи Каэлани, то повидать его Лаирри не смогла: убыл Кеаро, ей сказали, в Баллу с тайным заданием.

Досточтимой Убимерру я не искал. Не потому, что совести не хватило бы показаться ей на глаза. Побоялся. Ежели, дайте Семеро, у ней все ладно,—на что ей я? А если она одна, беспокойна, несчастлива — мое дело было бы бросить все и остаться при ней. А я не решусь. Я при ученице. Жениться, простите Семеро, готовлюсь…

 

Как-то раз набрался я нахальства зайти в гости к мастеру Кжоджили, ученику Байбирри Виллара. И Лаирри со мной пошла.

Жилья у мастера Виллара было два: домик с аптечной лавкой по одну сторону переулка, что между Травничьей и Красильной слободками, и устроительская мастерская — по другую сторону. Как мастер умер, треть дома по закону отошла к дочери его, жрице Индри из Змеинолужского храма, две трети — в казну. А мастерскую Байбирри перед смертью подарил Кжоджили.

Прежде, когда мы с моими мастерами бывали в Ви-Умбине, я с этим Кжоджили по посаду таскался. Неплохой парень был, и в самом деле прирожденный устроитель. Чтобы мастер его не думал, будто ученичок как должное принимает наставничью заботу, науку, деньги и прочее, Кжоджили всяко старался показать, что сам не пропадет. Если уж брался кого устроять, то либо игроков на удачу, либо страмцов на беззаконную страсть. Высшей точкой его занятий было то, когда устроением он отвел глаза кремлевской страже: та в дни большого посадского бунта шесть лет тому назад трое суток кряду не могла отыскать княжьего родича, стихотворца Даррибула Умбинского. Даже чародейский хрустальный шар не помог! А прятался Даррибул в мастерской у Кжоджили: мастер Виллар как раз тогда был в отсутствии.

Уж не знаю, кто напел моей девочке про Кжоджили, но уверили ее, будто умбинский молодой устроитель — сущее умбло. Ларбарский Байджи — убийца и поджигатель, умбинский Кжоджили — страмец и бунтовщик. А я всего-то навсего трус и болван. Слабовато для устроителя!

Зато у Кжо над дверью висит диво, какого у других нет: шарик глиняный с дырками, в дырки натыканы перья двенадцати цветов Объединения. Называется — Рыба Тырщик.

Постучались мы в мастерскую — заперто. Перешли переулок, зашли в вилларовский дом.

В лавке теперь хозяйствует чужой человек, аптекарь. Стоит за прилавком этакий дибульский исполин, еле-еле под потолок помещается. Бородища черная, лекарский зеленый балахон. Где-нибудь за стойкой припрятан кистень — или какое там орудие пристало громиле северных лесов?

Снаружи у стойки — дядечка росту небольшого, в моряцкой фуфайке, с бородкою ежом, черной с проседью. Трубка в зубах, дым на всю аптеку. Увидал Лаирри, кивнул, будто век с ней знаком.

Лаирри подтолкнула меня локтем:

— Это мастер Кладжо Биан. Лучший художник Объединения. А то — мастер Аминга.

Картин мастера Кладжо мудрено не знать. С ним же самим я ни разу не видался, хоть и слыхал, что с покойным Вилларом они были приятели.

За стенкой слышатся голоса. Оба — хриплые уже и со слезами.

— Ах, досточтимая! Святой жизни женщина! Познания требуют жертв, да? Что же это за любовь к письменному слову, а, ежели книжка ничьею кровью не оплачена? Любопытный опыт опять-таки: как поведет себя живая тварь, если от нее каждый день по клочочку отрезать: на святые пергаменты?

— С тобой, Кжо, и не такого опыта наберешься. Равновесие? Ты насилия избегаешь, так пусть через твою доброту всякий, кто рядом окажется, непременно выйдет живодером?

— Ах, прости. Тебе же невыносимо видеть, как чьи-то грязные клешни лапают — легко ли сказать, книгу! Письмена! А что мне проще без обеих рук обойтись, чем без книги этой, так то тебе — тьфу!

— Книга батюшкина, не забывай! Никто у тебя ее от сердца не отрывает. Но прятать-то зачем? Поневоле решишь, что ты книгу либо сбыл, либо потерял, либо…

— Либо что?

— Знаю я, как ты читаешь. Два слова прочел, поверх три своих приписал. Мыслитель! Допустим, работать тебе некогда, ты в науках весь, на бумагу денег нет. Так попросил бы, я бы тебе выдала!

— Твоими деньгами, досточтимая, я по горло сыт. Я, простите Семеро, скорее пойду на улице кого грабану, чем еще раз…

— Скажи лучше: пойду страмца богатенького поищу.

— Досточтимая ревнует?

Что-то разбилось. Хорошо, если не о кжоджилину голову.

— Да ты хоть раз полюбопытствовала, жрица: что там мастер Байбирри в книгу пишет? Еще раньше, пока он живой был? Должен был человек умереть, чтоб тебе захотелось прочесть его книги, так?

— Неправда! Если бы только батюшка меня своим занятиям допускал…

— А ты спроси: почему он этого не делал? Ты ж у нас жрица требовательная. Для твоих запросов ни одна живая тварь не достаточно хороша. Сидит дитятко, ждет, когда можно будет родителя своего любить, как следует: с мертвого-то спросу нет…

— Кжоджили!

— Ты, досточтимая, на правильном пути. Еще пару месяцев таких разговорчиков, и весь я буду твой, со всеми книжками. Потому как иной родни, кроме тебя, у меня нету!

Бух! — в стенку кулаком, со всего размаха. Склянки на полках у аптекаря дребезжат.

Кажись, мы не вовремя, сообразил устроитель Байджи.

— Не обращайте внимания. У нас иначе не бывает.

— Давно?

— Как мастера Виллара схоронили, так с тех пор и грызутся.

— Почему?

— Такая любовь…

Девочка моя глядит на меня. Хорошо мы с тобой устроились, тихо: четвертый месяц вместе, а ни разу не полаялись как следует.

Мастер Кладжо Биан пускает дымовые колечки:

— Кжоджили куда-то подевал рукопись мастера Виллара. Индри просит почитать, он не дает. И хоть ты тресни.

Спроси: окажись ты, Байджи, в одном дому с досточтимой Уби-нум — не орали бы вы с ней друг на дружку, как эти двое?

Ушли мы тогда из дома Виллара ни с чем. А там и скорбный месяц кончился, новомесячье Рогатого подошло. Лаирри уговорила меня, раз уж мы в Ви-Умбине, съездить в степь, поглядеть на тамошние радения. Она уже и попутчиков нашла, чтобы все обычаи тамошние нам несведущим разъясняли.

Ну, съездили. Полтыщи шатров в поле под крепостной стеной. Больше тыщи костров. Много-много еды, нам не дозволенной, самоквашки пьяной, тоже запретной. Личины зверские, ночью пляски при огне. Торжества блудной страсти я что-то не заметил. Посадского народа вдвое больше, чем кочевого.

Все высматривают княжича пропавшего, Даррибула Умбинского: он месяца три назад вышел из кремля, вроде хотел вина стаканчик пропустить в кабаке — да и пропал. Может, в степь к родичам уехал, а теперь, под праздник вернется? Или опять Кжоджили виноват?

Добрый попутчик наш, лаиррин новый приятель, много сказок нам про княжича Дарри понарассказывал. И как тот в Марди на королевских выборах безобразил: чуть соперника своего, короля нашего теперешнего Кайдила, за море не услал! И как потом едва не помер, водой сонной накачиваясь—сам диеррийский Предстоятель явился его к жизни возвращать. И как потом в княжьей столице княжич в загул пустился, принялся за стишки да за крамольные выходки.

И про любовь даррибулову к некоей жрице лилового храма, прекрасной степнячке, нам тоже рассказали. Счастливейшая пара была! Так возьмите в ум, устроители: княжич осенью исчез — так и жрицы с тех пор также никто не видывал!

Не иначе, сбежали. Даррибул и Убимерру. Повесть, достойная резца мастера Кладжо.

 

Я задремал: ко мне, по обыкновению, явился мой пестрый орк Гомба.

Что он такое, мой Гомба, орочий воин пестрой веры, я до сих пор не знаю. Не иначе, послан во сны мои Владыкой Мардийским, за то, что я убийцам пестрого рыцаря Родэна там, в Марди, потворствовал. Как-то во сне я уже пробовал сосредоточиться, понять, призрак ли этот мой орк, наваждение ли, а может, еще того хуже? Но нет, мертвым я его не почуял. Скорее, живым. Даже чуть более живым, чем обычно бывают люди: вправду, наверное, лежит на нем милость Творца Жизни.

Он говорит со мной по-дибульски. Мой же язык обзывает старинным. Будто бы там, где Гомба, стоит уже совсем другое время. Страна по-прежнему зовется Объединением, а люди — орками. Хотя у того же Гомбы и рыло не свиное, и уши обыкновенные, человечьи.

Спрашиваю я его в этот раз: может, как ты есть пестрой веры воин, ты примешь мой обет? Чтобы мне от любови исцелиться—давай, я устроение ко всем свиньям брошу? Девочку свою потихоньку учить буду, пусть она желающих  и устрояет. А я колкой дров обойдусь.

— Обет отказа от исполнения прежних обетов? — переспросил мой орк. Не проще ли в храм сходить да попросить, чтоб с тебя те обеты сняли?

— Снять обеты легко. Греха не будет.

— А тебе по обету согрешить надо? Круто. Чтоб тебя Семеро на месте разразили? А ты бы честно пострадал?

— И знал бы, за что. 

— Ну, будь я не я, а соименник мой, Гамбобай Праведник, я бы тебе посоветовал: пойди, напейся, салом закуси. Нарядись в меховую шубу, зарежь кого-нибудь — какие еще у тебя обеты подлежат нарушению? Может, Семеро тебе и пошлют страданий. А заодно и куче посторонних людей. Давай, давай.

Сведущ мой орк в делах минувшего. Гамбобай Марбунганский, пестрый подвижник с востока, говорят, еще жив, хоть годами и стар: ровесник наставнику покойного мастера Виллара. Мы с моими мастерами того Гамбобая на дорогах Объединения не встречали.

— Пробовал я напиться. Нутро не принимает.

— А людей убивать ты на трезвую голову не решаешься?

— Да вроде как некого. Не приехал княжич Даррибул…

— Н-да, на мелочи ты не размениваешься. Если уж лиходейничать — так непременно лишить жизни великого поэта Объединения?

— Обойдется Объединение.

— Увы! Не обошлось, можешь мне поверить.

Гомба— он же, вроде как, в иных временах пребывает. В будущих, когда уже и дикие орки обратились к семибожию. Знает уже, что княжич выживет и благополучно вернется? С Уби-нум или без?

А как там, в будущем, насчет Байджи, злодея-устроителя?

— Образ сей считается собирательным. Плод народного воображения. Ох, и дрянь же оно иной раз плодит… А насчет любви — тут недавно один наш деятель по позорному ящику высказался…

— По чему?

— Не важно. От любви, говорит, средство одно: любить еще сильнее.

Что ж, попробую.

 

На посаде умбинском любят гулять. Под преполовенье того же месяца к кабацкому сторожу на Змеиный луг родня приехала: с гостинцами и музыкой.

Слушай, слушай—сказала моя Лаирри. Там ларбарские песни поют. Настоящие! Не абы кем выдуманные — моряцкие, старинные.

Одну песню я даже выучил. Как принимаюсь петь, так сердце болит. Почему, не знаю.

 

Белый мой струг, восемь лет нес ты меня

Через моря, словно конь, лучше коня.

Кто это вдруг, прямо из рук вырвал весло?

Или уже умирать время пришло?

 

Шли мы с тобой лишь вчера в город Ларбар.

Шелк и табак на борту — верный товар.

Дула Змея, думал я: скоро и дом.

Семьдесят раз я ходил этим путем.

 

Мой носовой увидал парус вдали.

Недалеко, думал я, нам до земли.

Примешь ты в срок, мохноног, меченый груз.

Пусть и велик мой залог — я расплачусь.

 

Наперерез нам спешат два корабля,

Но не видать, кто стоит, возле руля.

Весел полста пенят вал — дважды полста.

Не по душе мне уже эти места.

 

Их носовой вскинул меч над головой —

Скидывай груз — доберусь, будешь ты мой!

Белая Мать! Как назло, ветер упал,

Парус провис, как ни злись, струг мой встал.

 

Люди кричат: «Хёкк ли нам этот табак!

Груз отдадим, но уйдем, — или не так?»

Я бы и рад — да заклад — белый мой струг,

Как уступить мне тебя, старый мой друг?

 

Верный мой лук был упруг и под рукой.

Их носовой рухнул вдруг вниз головой.

Только зазря — замер струг в стылых волнах

Между пайран, как баран меж росомах.

 

Сто да полста человек на двадцать пять —

Это не бой, нам с тобой не устоять,

Но не стрела в бок вошла — нож своего.

Стоит ли всем погибать за одного?

 

Я на корме, солона кровь на губах.

Грузят табак, грузят шелк, — дело труба.

Люди мои к ним на борт тащат тюки —

Ни закричать, ни поднять даже руки.

 

Слышу — гребут, прочь идут, бросив меня,

Кровь по смоле и во мгле шелест огня.

Или ведет вас плясать Белая Мать?

Как это так мог моряк саджу сжигать?

 

Верный мой струг, восемь лет шли мы с тобой

Не за добром — за судьбой, да на убой.

Руки костер ввысь простер, пляшет пожар.

Больше нам, знать, не видать город Ларбар.

 

Прожили мы в Ви-Умбине еще месяц. Устроять я не брался, на жизнь зарабатывал, помогая в кабаке. По праздникам мне за песни мои кое-какую медь кидали.

Весна началась. Снег растаял, дороги просохли. Можно было бы и уходить уже. А я по дворам посадским хожу, спрашиваю — кому огород вскопать? Мастеру Кладжо вскопал, в вилларовом дому тоже.

А еще дело — уборные чистить после зимы. Прибыльное! Удовольствие опять же. Как зайдешь в чей бишь там сарайчик, так личинца допрежнего и вспомянешь…

 

Прибегает моя девочка в третий день преполовенья Водной Владычицы. Работу, говорит, нам нашла! На полсотни ланг дело!

Значит, так. Был в Ларбаре такой моряк: Маудо Паранган. Князю послуживал, берега родные оборонял. Законами, однако же, не слишком себя стеснял: грабил не только заморские земли, но и приморские края Объединения. В Баллу, правда, не пакостил, а вот в Умбине…

— В общем, увел он дочку у одного тутошнего помещика, благородного Джерибукко, господина Хамбомая. Выкуп хотел взять. А господин не абы кто — управляющий боярскими землями в Майанджи.

Боярин Майанджи, благородный Мерг — княжий воевода. Все войско на нем. Делами боярства заниматься недосуг. Богат, должно быть, господин Джерибукко.

— Было это давно: три года назад. О выкупе они не договорились, девочка так и жила у Парангана в имении.

— У пирата — имение?

— А ты думал! Если брать знатность, богатство — Паранганы этим Хамбомаям ровня. Только служба разная.

Равновесное дитя моя Лаирри. Учится устроению, обеты чтит, но и разбойникам морским должное отдает: герои! Еще бы — в Ларбаре выросла моя девочка.

— Ну, и влюбился в девушку паранганов сын, Маэру. Старик Маудо недавно помер — так Маэру теперь с роднею девушки помириться хочет, морское дело бросить готов, лишь бы по закону с этой своей Мергани пожениться. О деле парангановский жрец хлопочет, досточтимый Гакурри-Туррун.

— У пиратов — свой жрец Старца?

— Он Паранганам вроде как родич. Уговаривают они теперь Хамбомаев, чтобы все было по закону Старцеву.

— А те противятся?

— Да. Старик, Джерибукко — упёрся.

— Его можно понять. Сначала крадут дитя, а потом благословения просят…

— Кто ж ему не велел выкуп заплатить? Получил бы дочку обратно. Так вот, переговоры предстоят. Нас с тобой — то есть тебя — хотят нанять, чтобы ты поспособствовал доброму согласию сторон.

— Я понял.

— А капитаном на ладье у Парангана знаешь, кто? Сам Ликомбо!

— Кто таков?

Вот и видно, что ты, мастер Байджи, по глухим дорогам шляешься, в столичных городах не бываешь. Ликомбо Меликеджи, первый меж ларбарскими капитанами!

— Хоть он и без руки, кормилом править не может, а все равно говорят: другого такого моряка в Объединении с самой Чумы не бывало!

— Ты сказала — Меликеджи?

— Ну да. В Марди тогда, осенью, мятежный барин его прозванием как именем назвался. И неспроста!

В чем связь между мятежным господином Гианьяном и ларбарскими пиратами, я не понял. А зря.

Парангановская ладья, «Зеленая сука», стоит в умбинской гавани с самого преполовения. Досточтимый Туррун по начальству ходит, добивается, чтобы ему умбинские власти подписали охранную грамоту. Дескать, Паранганы больше не пираты, семейные дела приехали устраивать.

«Зеленая» — во славу Владычицы. Собака — зверь Исполинов. Испокон веку в Объединении ладьи называют по самкам разных зверей: «Кошки», «Барсучихи», «Лисицы»… А тут вот — «Сука».

Глядит на меня моя девочка чуть не со слезами. Последним дураком надо быть — отказаться от такого заказа! Это тебе не какие-то там камбурранские бояре. Преуспеешь — на все Торговое море прославишься!

Подсчитал я наши денежные запасы. Не так уж и мало: шесть ланг, четыре сребреника, два медяка. Это не считая переводного письма на пятьдесят ланг в камбурранский храм Старца — мы из Камбуррана сбежали, так и не успели то письмо в деньги обратить.

Пошли на базар — в первый раз за два с половиной месяца столичной жизни. Купили Лаирри две пары башмаков местного изделия, войлочных — одни простые, другие на каблуках, со стуком. А еще для нее же пестрые бусы. И кувшин вина — для мастера Кладжо Биана.

Паранганы остановились при храме на Лысой горке. Кого, как не тамошнего мастера Кладжо, расспросить о них?

 

Вхожу я вслед за Лаирри в печатную мастерскую. Вижу на приметном месте среди новинок лист с картиной: помост мардийского балагана, на помосте двое бьются на саблях. Лицедейка Ориджи и мятежник Тулунга Гианьян. По бокам с галерей балаганных свисают: обезьяна, мохноножка и призрак Джа. А впереди бойцов, на краю помоста восседает в сосредоточении моя никчемная особа. Пестрый балахон, четки Безвидного на шее — всё, как положено.

Пока я огороды копал, девочка моя расписала мастеру Кладжо наши мардийские подвиги. А мастер — нарисовал, вырезал, распечатал.

— Хорошо продается! Любят у нас на посаде бунтовщиков.

Да и где еще продавать картинки с преступниками, как не в храме Плясуньи?

Усадил нас с Лаирри мастер за свой рабочий стол. Угостил чаем, себе же и рабыне своей, орчихе, налил вина. Стал рассказывать.

Маэру Паранган — несомненный Плясуньин избранник, сиречь безумец. Но тихий, по-своему даже кроткий. Досточтимый Туррун — личность хлопотливая. Храм его стоит на землях Парангана, оттого он, бедняга, и пустился в плаванье семейного лада ради. Земли те купил то ли дед, то ли прадед нынешнего Парангана после Чумы — тамошний народ весь перемёр, угодья продавались задешево.

Мастер Ликомбо — человек во всяком отношении примечательный. Картина с ним тоже есть, из подборки «Двенадцать знаменитых пиратов». Он, хотя и имеет свое прозвание, старику Маудо был не просто побратим, а сводный брат от беззаконной сожительницы, некоей Владычицыной жрицы.  Немолодой уже, однорукий — а на днях в Ви-Умбине в кабаке поспорил с пиратом Липаритом и троих его людей на месте уложил. Двоих, правда, откачали…

Мергани Хамбомай, невеста Маэру — барышня равновесная. Вроде бы, прежде от любови их детей не было, но сейчас Мергани заметно брюхата. Самая пора пожениться, хоть брак белому мастеру Биану и ненавистен.

«Зеленая сука» — боевая пайрана, сорок гребцов. В походе морском все трезвятся, на берегу наверстывают. Сюда ладья пришла от берегов Варамунги: добывали свадебные дары. То бишь грабили. Кое-что закупили и здесь, в Ви-Умбине — ткани, степнячьи кожаные изделия, посуду.

Я напросился поглядеть другие картины мастера. Лаирри со мною не пошла: все уже пересмотрела.

Если пожелаете, сказал мне мастер наедине, можете вдвоем послужить Плясунье и Безвидному. Вы же с Лаирри еще не женаты? Так не угодно ли, я с вас нарисую одну из парочек для нового «Торжества Плясуньи»? Ребята вы оба видные, Рогатым не обиженные, как устроителям, вам телесной красоты стесняться не пристало…

Нашел мастер красавца. Лаирри от нашей беззаконной жизни худеет, а я так наоборот. Скоро четки устроительские расставлять придется: в два оборота на шее еле сходятся.

Развратных картинок у мастера Кладжо и впрямь немеряно. Начинающие любовники могут во всех тонкостях изучать искусство буйной страсти.

— Моя мастерская к вашим услугам. Известно же, что истинные ценители любовных утех не чуждаются опробовать для дел Рогатого необычные места. Так вот, мой печатный станок…

Что мне Вам сказать, мастер Биан? Плохи мои дела с Рогатым. Как нашел я среди картин ту, где лиловая Предстоятельница в окружении учениц, так у меня колени и подкосились.

Убимерру-нум впереди всех, сидит на ковре, как степнячке и подобает. Лиловая ферязь, рыжие косы перекрещены на груди, закинуты за плечи. Точна, ох, точна рука у мастера…

Мастер отвернулся. У меня, мол, от подружки твоей, Лаирри, тайн нету, так что тебе я ничего не продавал. А что ты картинку спер, где твоя зазноба Уби-нум, так в храмовой белой мастерской воровать — дело благое. И не мне, дескать, тебя осуждать, коли ты в любови не верен. Всякая разумная тварь сходит с ума на свой лад.

 

Досточтимый Гакурри-Туррун ждал нас в общей зале Лысогорского постоялого двора. Личность, подобная Столпу Земному: в плечах той же ширины, что и в поясе. Волосы и борода каштанового цвета, усы закручены почти по-пиратски. Хоть и осанист, а бегает взад-вперед у стола, только накидка желтая развевается. Между прочим, облачение—из заморской хлопчатой ткани.

Брак Маэру Парангана с девицей Мергани не состоится без родительского благословения. А дитяти уже через месяца четыре — родиться.

Старый Маудо Паранган умер в нынешнем году, в месяце Воителя. Наследники намерены поделить имущество, в том числе и корабли: две саджи останутся за Маэру, а к Ликомбо, побратиму покойного, отойдет пайрана и еще одна малая ладья. Ликомбо намерен и дальше вести морской промысел, но сознает, что Маэру этого чужд.

Мать Маэру, Джелли Паранган, скончалась восемь лет назад: только год прожила со старым Маудо в браке, хотя перед тем они беззаконно сожительствовали много лет. Других законных детей у Маудо не было. Из родни кроме Ликомбо есть некий мастер Киладу, брат Джелли. Он-то поначалу и ездил сватом в поместье Хамбомай.  А еще — мастер Хидари, будто бы сводный брат Маэру, ныне служащий дому Джиллов.

Благородный господин Джерибукко извещен о намерении Маэру жениться. Старик уже заявил, что охотно примет назад свою дочь, дабы предотвратить ее дальнейший позор. Но о свадьбе, судя по всему, и слушать не хочет.

Выкрали девицу Мергани, когда ей было тринадцать, теперь шестнадцать. Маудо Паранган не раз предлагал отпустить ее за выкуп, но не сошелся с Хамбомаем в цене. А потом Маэру полюбил девушку…

Господин Хамбомай дважды вдов. Мергани — дочь от второго брака, есть еще сводная старшая сестра, Таграни, замужем за умбинским дворянином Аррибулом Илонго. А была у благородного Джерибукко и еще одна жена, раньше тех двух, и брак был нечестив: жрецы в Ви-Куридже постановили считать его расторгнутым, ибо подругой Джерибукко была женщина нелюдского племени, кадьярская древленка. Если две человечьи жены благородного господина умерли, то кадьярка вполне может быть еще жива, и ее отнюдь не следует сбрасывать со счетов.

— Только не надо говорить о ней при Ликомбо. Еще вспылит… И так мол, везем подарки, товар, кровью оплаченный, Семеро ведают кому.

Надо бы нам потолковать с молодыми, сказала моя Лаирри.

Маэру Паранган — лет двадцати или чуть моложе, рыжий, с кучерявой бородкой. Круглые щеки, конопушки, руки в перстнях, одежка недешевая. На Мергани сарафан коробом, вышит по подолу языками пламени. Платок на голове, поверх платка шапочка. Кольца, бусы, запястья. Лицо смуглое, темные глаза. Оглядев ее живот, Лаирри мигнула мне: не иначе, мальчик! Брюхо углом вперед и вверх, как нос корабля.

Завтра, стало быть, мы вдвоем с Лаирри справим устроительский обряд: будем изучать стихии Мергани и Маэру.

 

Из Лысогорского храма мы отправились в кабак «Зеленая рыба» — не путать с ладьею «Сукой» — искать капитана Ликомбо. Лаирри по улице шла со мной за руку, чуть не прыгала: надо же, ожил мастер Байджи! За дело взялся! Ишь, как подробно желтого досточтимого расспрашивал!

Ликомбо мы не нашли. Сели пообедать. Гляжу, таращится на нас от стойки какой-то чернявый мужичок.

Поклонился, подошел.

— Семеро в помощь, уважаемые. Вас, не иначе, Паранган нанял?

— И Вам того же. Нанимает.

— Когда отплываете?

— Там видно будет.

— А не знаете: если вы не найметесь, то кого другого Паранган наймет?

— Откуда ж нам знать?

— Дык-ть, я чего передать-то пришел: ежели Безвидный вам велит, нанимайтесь, конечно. Только в море не пугайтесь ничего. И опять же: если вы не по обету, или как там, а из корысти за дело взялись, то лучше бросьте.

— А что такого страшного нас должно ждать в море?

— Ну, с устроителями разное бывает. Меня самого один мастер устроял — Байджи, кажись… Сам не знаю, как жив остался. Да и Ликомбо тут на посаде кое-кому успел рожи порасшерстить. Но никого не убил! Наоборот, из его людей парнишку порешили. Маэру самого ранили, да ему хоть бы что.

Веселое начало. Не успеешь за заказ взяться, а тебя уже стращают?

По Маэру не видать было, чтобы он маялся от раны. Оборотень? Но тогда про него и не скажешь — «ранен»…

Спустились мы в гавань. Парангановская ладья на берегу, рядом несколько сторожей при оружии. Мы назвались устроителями, нас позвали потолковать.

Я залез на кормческий настил, стал молиться. Потом сосредоточился на стихиях: в первый раз за три без малого месяца. У кораблей стихии яркие, почти как у живых тварей. Владычица у «Суки» сильна, силен и Воитель. И Старец.

На ладье есть божница во славу Пламени, Ветра, Земли и Воды. Моряк Джарата Парангаджи, помощник кормчего, сказал: судно перед каждым плаванием жрецы освящают.

Надо бы побольше разузнать про набег ихний на землю Хамбомая, говорит мне Лаирри по дороге обратно. Вспоминает она ларбарские толки: вроде бы и жена Маудо, Джелли, тоже была им с бою добыта. То бишь похищена.

 

На другое утро мы двинулись молиться в храм Безвидного. Завтракать решили на Лысогорском постоялом дворе.

Только мы вошли, как от дальнего стола услыхали:

— Явились, устроители? Ну-ну.

Ликомбо, ларбарский пират, закусывает в одиночестве. Рослый, худой, волосы черные с сединою. Полосатый красно-белый кафтан, тесак у пояса. Правый рукав подвернут, пришпилен чуть ниже локтя, кисти нет. Нос арандийский, лицо морской солью высушенное — глаза да скулы, да брови черные, да борода, как у Великого Бенга с кладжиных картин. На побратимова сына пират Ликомбо ничуть не похож.

Лаирри, не долго думая, подсела к капитану. Он левой рукой махнул трактирному служке, тот побежал на кухню. Притащился с подносом: закуска еще на двоих.

— И как вам, ученые, наш позорник Маэру?

Лаирри промолчала. Я не придумал, что сказать.

— Сколько он вам обещал?

— О деньгах говорить рано. Надо сперва изучить его стихии. И барышни Мергани.

— Вам я мешать не буду. Мой совет: меньше сотни не просите.

Лаирри пнула меня под столом: молчи, что мы готовы были согласиться и за полсотни!

— Пущай потратится. Подарков одних везем — на восемь сотен. Куда уж мелочиться!

— А что это у Вас, мастер, за малое судно? — спросила Лаирри.

— «Змейка»-то? Причуда братца моего Маудо. Вроде саджи, но при случае с четырьмя гребцами можно управиться.

На обычной садже гребцов от двенадцати до двадцати. Это я, сухопутный устроитель, от девочки моей уже выучил.

— А парус?

— Парус само собой. Ну и чары нечестивые, как водится.

— Заморские корабельные письмена?

— Ага. Так ладья и зовется: «Лиловая змейка». А тебе на что?

— Любопытно! Вы же, мастер — первый в Ларбаре капитан!

— Теперь-то первый, на безрыбье, да. Знать, последние времена приходят.

— А Ларбар — первая гавань на Торговом море!

— Ты, что ли, сама оттуда?

— Ага!

— То-то смотрю, рожица знакомая. С Вёсельной, что ли?

— Не-а. Я Адани дочка.

— Мастерши Адани?

Капитан важно прищелкнул языком. Знают в Ларбаре мою будущую тёщу!

Пошли мы изучать стихии Маэру и Мергани. Я — к жениху, Лаирри к невесте.

Маэру, не иначе, был предупрежден насчет посторонних металлов. Кольца-цепи поснимал, сидит в рубахе и умбинских узких штанах.

Чего делать-то? — спрашивает. Расслабьтесь, говорю. Мало кто при таких словах устроителя поступает иначе, нежели он: сел прямо, надул щеки, дышать перестал.

Я сделал вид, что пока только готовлюсь. Разложил свои кисти, краски. За шар Безвидного не берусь.

Стихия Равновесия очень слаба, почти не чуется. Исполины неплохи, Змиев вовсе не слыхать. Устроение слабое, зато Обретение — выше не бывает. Земля слаба, хоть парень и женится. Пламя сильное, Ветер средний, Мудрость ниже среднего.

Смерть у юноши Маэру еще сильнее, чем Обретение. Рогатый слаб, Вода — туда-сюда.

— Вы в корабельном деле, небось, мастер уже?

— В этот раз кормчим шел. Да мне дядька помогает.

— А по воинской части?

— Не жалуюсь.

— И раскаяние Вас не гложет, нет? За беззаконные набеги? А то что-то в Вас стихия Судии слишком сильная.

Парнишка отвечал просто:

— Гложет. За всех убитых. У меня по пьяному делу припадки бывают.

— Боевое безумие?

— Угу. Тут уже, в Ви-Умбине, я моряка одного полоснул. Насмерть. С липаритовой ладьи, Талле звали. А за то его товарищи моего человека положили.

— Самого Вас, говорят, ранили?

— Да я и не заметил. Домой вернулся, лег… Среди ночи меня Ликомбо будит: чего это ты весь в крови? А я и не чуял. Не болело…

Парень — избранник Воителя? В боевом безумии раны не замечаются, верно. Но чтобы домой прийти, уснуть, кровью истекать и не чуять?

Может, не Воителево то дело, а Владыкино?

Но коли так, жениться парню никак не с руки. Безбрачия и черная вера требует, и красная. Или пусть женится, дитя родится во браке, а потом Маэру сан примет да и разведется?

По расчетам Лаирри у маэриной невесты стихии тоже странные. Безвидный силен — оно и понятно, раз она носит дитя. Исполины слабы, Змии тоже. Очень сильно Устроение, Обретение неплохо. Земля сильна, для женщины слишком сильно Пламя. Ветер слаб, Премудрая — будто баба колдовским зельем опоена. Но говорит, ничего такого не пила. Смерть средняя, Рогатый хилый, Вода хорошая.

— Как по-твоему, Лаирри: она замуж хочет?

— Как не хотеть: дитё же будет!

— А любит она Маэру этого? С чего бы это у них обоих Рогатого так мало?

— У ней, похоже, сейчас не Рогатый на уме, а как бы ребеночка здорового родить.

— Про мужа что рассказывает?

— Что во хмелю плох. На людей бросается.

— И на нее?

— На нее ни разу, а на прочих—да. Только мастер Ликомбо и умеет его унимать.

 

Отправились мы в храм Старца, что в Горшечной слободке. Попросили: не осмотрит ли матушка, жрецова жена, барышню Мергани? А со жрецом, досточтимым Кубелином, договорились: задаток, что я у Паранганов получу, он примет, а сам отошлет весточку в ларбарский желтый храм, чтобы мастерше Адани в счет тех денег гостинец выдали. В преддверии того, как мы с Лаирри сами заявимся к ней.

Девочка моя осталась у жрецовой супруги: посоветоваться насчет женского здравия. Я вернулся на Лысую горку. Там напросился на разговор с досточтимой Миррой, Владычицыной жрицей.

По словам досточтимой, Маэру Парангану следует перво-наперво отказаться от вина. Старый Маудо был так же одержим, во хмелю на людей бросался. Говорят, в буйстве сам зарубил маэрину мать.

Мать Ликомбо была жрицей Целительницы в городе Билликене. Обращала в семибожную веру арандийцев, чьи семьи переселились в Объединение после Чумы. За арандийца замуж и вышла, ликомбиного отца. Ликомбо давно умеет управляться с бешеными: и с Маудо,  а теперь и с Маэру.

Вроде бы Паранган и Хамбомай друг друга знавали и раньше, до набега. По меньшей мере, за два года до того, со времен умбинского бунта. Господин Джерибукко был с княжьими врагами в Майанджи лют. А пираты, не иначе, вывезли кое-кого из бунтовщиков за пределы княжества.

Рана давеча у Маэру была. Досточтимую позвали ночью, милостью Целительницы кровь удалось унять. Как мог парень не знать, что ранен, хотя и был в сознании? Редкое равнодушие к боли: должно быть, милость божья.

Я оставил в храме пожертвование. А тут и девочка моя явилась.

— Рожать нам с тобой пока рано. Так желтая матушка сказала.

— И правильно.

— Наверное. Хотя — когда дитя есть, и брак крепче…

Капитан Ликомбо прохаживался по храмовому двору. Подозвал нас.

— Явился Туррун. Всё, говорит, уладил, можно хоть завтра отплывать.

— А если, скажем, послезавтра? Нам бы с молодым господином и с барышней в храм сходить надо.

— И то дело. Ты, ученый, задаток с Турруна взял?

— Нет еще.

— Смотри, надует! Он у нас мужик ушлый.

— Что ж…

— Ты не боись: ежели что, я с ним сам потолкую. Ты мне сразу понравился.

Почему-то не Лаирри, а я.

Не будь я прирожденный страмец и соглядатай, если я доблестному пирату сейчас не скажу какой-нибудь гадости.

— Вот уж добра-то: жирный баллуский болван.

— Не жирный, а осанистый! — встряла моя девочка.

А капитан продолжал:

— Оно не страшно. Окажись ты у меня на ладье, я с тебя за полмесяца лишний жир согнал бы. Главное, что ты — с пониманием малый. Иным не чета.

Лаирри аж расцвела. Еще бы: сам Ликомбо ее сожителя хвалит!

Чего это я, любопытно, напонимал? Маэру успел, что ли, мастеру Ликомбо пожаловаться, как я его про муки совести спрашивал?

— Здешний устроитель, Кжоджили или как там его — еще толще,—продолжала Лаирри.

— Тутошний устроитель, ни про кого будь сказано, гаденыш, каких мало.

Кто-то в городе Ви-Умбине, не иначе, способствует моей славе, распространяя слухи о кжоджилиных злодеяниях. Лаиррина работа?

Нынче к барышне Мергани отправился я, а Лаирри — к молодому капитану Маэру. Сидят молодые порознь. Вещички, похоже, уже к отъезду собраны.

У дверей Мергани — пожилой и толстый, почти как я, орк: видать, не из гребцов. Стережет. Глянул красным глазом, но пропустил меня.

Барышня, когда я зашел, что-то плела из веревочек. А еще говорят, бабам на сносях плести и вязать нельзя: как бы дитя не задохлось при родах. Ну, да няньки при Мергани нет, чтоб приметы толковать.

Не откладывая работы, барышня принялась рассказывать.

Было ей тринадцать лет. Сестра тогда уже замуж вышла, батюшка в отъезде был: дань боярскую собирал по округе. Три ладьи с моря подошли к землям Хамбомаев.

Три ладьи, полторы сотни разбойников. А в поместье вооруженных людей ровным счетом четверо.

Что же, боярский управляющий иных врагов, кроме пиратов, не имел? Дитя в поместье без защиты оставил — да еще в пору налогового сбора — нарочно, что ли?

— Я велела ворота запереть. Да ворота-то наши хилые… Мне потом сказали: боя не было, наши люди сдались. Одного ранили, другого зарубили…

Девочка с брюхом в половину ее самой. Сидит, рассказывает: спокойно, без слез. Под сарафаном видно, как брюхо то и дело дёргается, точно волнами идет. Беспокойный младенец. Будущий разбойник?

Так вот. Высадили пираты дверь, вошел Маудо. Старая мерганина кормилица стала орать: Джерибукко, мол, отомстит за дочку. Маудо обещал сам с ним потолковать и велел уносить девицу.

— Я сказала — сама пойду. И пошла.

Жечь барский дом разбойники не стали. Вытащили, что сочли ценным, угнали шестерых человек из челяди.

— Одного Маудо потом отпустил, другого продал. Остальных отец выкупил.

А тебя что ж пиратам оставил? — заглядываю я ей в глаза. В темных глазках у барышни Мергани — пустота. Комната отражается, ковер на стенке, рожа моя никчемная.

Ребенок до рождения  весь — неразделимая смесь двенадцати стихий. Точно в допрежние времена, когда Не Имеющий Обличия еще не устроял мировых начал.

 

Ты — пловец: в одиночку одолел ты плаванье в три четверти года. Путь, сгубивший больше смертных, чем море и битва, сушь и зной, зима и голод и чары, — ты прошел его и ты жив. Ты претерпел муку тяжче смертных мук — и добрался до берега. 

Ты свел вместе двоих, как не сводят корысть и власть, страсть и ненависть. Жизнь лучшей меж женами принадлежит тебе, как никогда не принадлежала Семерым. Воля первого меж мужами верна тебе, как никому из властителей Столпа. Ты, встреченный доброю водой, ярким клинком, чистым полотном, привеченный медом и хлебом и песней…

 

И как бишь там дальше сказано у Мичирина в «Похвале дитяти»?

Мерганиному дитятке мука тяжче смертной еще предстоит.

Морского пути барышня Мергани не помнит. В пути ее не обижали. Дома, в Парангане, сразу посадили под замок. Кормили хорошо, двух стариков приставили в услужение: старого моряка с женой. Теперь они уж оба померли. Досточтимый Туррун навещал перед каждыми праздниками. А потом и Маэру стал захаживать.

Дважды Мергани возили в Ларбар. Один раз — на переговоры со старым Хамбомаем, другой раз — в храм на богомолье.

В Ларбаре барышня с отцом не встречалась. Выкупа тот не дал. Вернулись в Паранган, житье стало чуть свободнее. Приступов ярости, что бывали у Маудо, Мергани не видала: только слышала от слуг. Потом старик умер, Маэру сказал: надо пожениться.

Сама Мергани не знает, с кем ей лучше остаться: с Маэру или с батюшкой. Хочет только, чтобы дитя родилось по закону. Если батюшка не примет ее, придется вернуться в Паранган. Или попытаться в Майанджи устроиться при госпоже боярыне. У той деток чуть ли не дюжина, что ни год, новый младенец — вдруг кормилица нужна? Мергани читать умеет, многие повести наизусть знает, авось, за детьми ходить научится.

Дитя батюшка Паранганам нипочем не отдаст. Таграни, мерганина сестра, не станет мириться с пиратами. Сестрин муж, благородный Аррибул, своему имению не наследник, младший в роду. Может статься, тесть объявит зятя наследником Хамбомаев. Был бы внук, батюшка внуку бы всё оставил — но у Таграни и Аррибула детей нет.

Но тогда Мергани выгоднее быть не замужем, оставаться при прозвании Хамбомай?

— Или все помирятся, будет двое детей. Один Хамбомай, другой Паранган. Только я второго ребеночка не хочу.

— Из-за милости Воителя?

Мергани кивает. Я снова прислушиваюсь к ее брюху. Не похоже, чтобы барышня носила двойню. А тот, который есть, — скорее всего мальчик.

Я спросил: что же это при барышне никаких служанок нету?

— Орк есть. Немой, но всё понимает. А может, зарок дал молчать… Он добрый, сон нагоняет.

— Как это?

— Песнями своими дикарскими. Наверное, Владыкина милость.

Непростой орк! Обет молчания? Сонные чары? А еще говорят, будто у северных племен закон: шаманов в рабство не выдают.

— Есть ли у Вас, госпожа, какой-нибудь доверенный человек в Майанджи? Такой, чтобы Вы его знали, а Паранганы — нет?

— Есть одна женщина, Лана. Только она не в городе, а в поместье.

— Разыщем.

Уходя, я подал орку знак: все хорошо.

Девочке моей Маэру Паранган не понравился. Может быть, Мергани другого жениха надо, у кого стихия Змиев получше? Вроде нашего молодого господина Кеаро.

Зачем храмовому лазутчику Кеаро чужая жена, да еще с дитём? — хотел спросить я и осекся. Скажешь, а Лаирри поймёт: соглядатаю Байджи жена, хоть и не брюхатая, тоже в тягость.

Научилось дитя моё словесным ловушкам!

Я заглянул к Маэру. Похвалился наблюдениями: жена его, похоже, ждет сына. Посоветовал дать больше воли стихии Воителя: распоряжаться ближними, взять руководство на себя.

— Да я…

— Мастер Ликомбо — то-то рад будет…

Маэру понял, кивнул. Мои-то мастера, Вайда и Хаккеди, не дождались, пока я начну ими править. Воспитай себе государя, как сказал бы Мичирин. Воспитай в себе господина для своих ближних.

— А в Майанджи непременно надо нанять, вдобавок к своим посредникам, еще и местную сваху.

Завтра поутру Маэру Паранган в храме должным чином принесет обет трезвости. Спору нет, правильное решение.

Досточтимый Гакурри-Туррун пригласил нас отужинать. Втроем, без молодых. Дал задаток: пятнадцать ланг. Их-то и пошлем теще моей Адани в Ларбар.

От верных людей досточтимый получил сведения: старик Джерибукко болен, чуть ли не при смерти. Надо поспешить.

Утром, стало быть, пойдем в храм. А потом можно будет и отплывать.

На ночь глядя мы зашли к мастеру Кладжо Биану: проститься, если завтра разминемся. Дверь открыта, в мастерской темень, свет в дальней комнате.

Мастер, похоже, ко сну отходить собирался, но нас не выставил. Фуфайку натянул, а исподних штанов в Ви-Умбине никто не стыдится.  Спрашивает: чаю хотите? И наливает из чайничка: на жаровне чайник стоял, грелся.

Сели мы, а тут из-за полога мастерова ложа выглядывает личность: бабья, русая, растрепанная. Давайте, говорит, и мне чаёчку.

Голос ее мудрено не узнать. Досточтимая Индри, змеинолужская проповедница. Видно, мастер Биан избрал наивернейший путь прекратить разногласия в дому Вилларов: разъединить враждующие стороны.

До самой полночи мастер Биан излагал мне новейшие ви-умбинские тайны. А Лаирри уселась на ложе с краешку и о чем-то они с досточтимой Индри шушукались. Небось, про устроение.

 

 

Часть вторая

 

На море мне поначалу стало худо. Барышне Мергани тоже. Вроде, и волны не высоки, и идет пайрана под парусом, ровным ходом… Забился я под навес, стал молиться.

Слышу, наверху Маэру и Ликомбо перекрикиваются. Лаирри пробирается ко мне.

Погоня за нами, говорит.

— Видать, Липарит решил за человека своего на море отомстить. А может, князь Умбинский о грамотке охранной пожалел, стражу выслал?

Благодарствуй, родная, что не за нами с тобой камбурранские ладьи гонятся.

Стихии Смерти и Пламени сгущаются. Других кораблей, кроме «Суки», я пока не чую. Гребцы взялись за весла, ладья пошла быстрей.

Через час встали у берега. Пустынное место, тихое, жилья на берегу не видно. Морякам передохнуть надо.

Тут и заночуем, говорит досточтимый Туррун. Умбинцы нас, вроде, не догнали. Разве что в самом Майанджи будут поджидать?

Барышню Мергани перенесли на берег. Моряки развели костер, кашу варить собрались. Я на берег не полез: выбрался на кормовой настил, снова сел молиться.

Выхожу из сосредоточения, гляжу — плывем! Лаирри, слава Семерым, на ладье, парангановский народ тоже весь тут. А на берегу — всадники с копьями и лучники.

— Вовремя мы сбежали! Это хамбомаевы люди. Подъехали, издали стрелять стали. Что тут было! Ладья — как снялась, как пошла! Жаль, ты не видал.

— Да-а, Лаирри…

— Гнал нас по морю, не иначе, Липарит! Не абы куда, а к условленному месту. Ох, мастер Ликомбо и ругался!

Девочка моя глядит гордо. Видали, мол, мастера Байджи? Кругом шум, гром, а он сидит себе — сосредоточен! Не шелохнется, ничем его не проймешь.

Капитан Ликомбо ругаться и не переставал. Успел распорядиться: связал досточтимого Турруна. Будто бы жрец всему виной — княжьему начальству нас продал.

Не в начальстве дело, говорю я. Просто господин Хамбомай ясно дал понять, что осведомлен о нашем продвижении. Не просто выслал к берегу охрану, а приказал нападать. Такое вот отцовское благословение.

Раз так, то надо над Маэру и Мергани творить брачный обряд немедленно. Коли всем нам грозит опасность — так лучше уж молодым встречать ее женатыми. Благо и досточтимый на ладье есть…

— Сам, что ли, будешь женить их? — спрашивает Ликомбо.

— Семеро с Вами, мастер, я же не жрец. Кому освящать брак, как не досточтимому Гакурри-Турруну?

— Ужо я ему, твари продажной…

— Вы ему, Семерых ради, руки-то развяжите, мастер. Не нам нынче богов гневить.

На воде? Обряд Старца? С ума все посходили — ворчит жрец.

— Не откажите, досточтимый! Кто знает, как всё обернется в ближайший час? Лучше уж пусть брак совершится.

Обезьянка моя так и встрепенулась. Ты, мол, с испугу суетишься, или как? Сам жениться будешь? А то как бы тебе холостым безвременно не потонуть…

Мы с тобой, говорю, Лаирри, свадьбу справлять будем на воздушном корабле. Или на спине милосердного летучего змея.

Сказал я это — и капитан Ликомбо развернулся ко мне. Только что саблю не выхватил:

— Ты, парень, хочешь сказать, что на «Милосердном змее»  хаживал?

— Чего?

— Дык-ть. Пайрунан, териангова свадьба…

— Чья?

— Главного наместника царского.

Сейчас, думаю, меня капитан Ликомбо на месте зарубит. Проболтался, царя Арандийского лазутчик! Ибо нет на Столпе больших ненавистников Пестрого Змия, нежели объединенческие семибожные арандийцы.

— Не-а, я так просто. Поэтически выражаюсь.

— Н-да? В точку попал, поэт…

Старый пират задумался. Только сейчас понял, с кем связался?

— Значит, ты — просто так? Красивого словца ради? — спрашивает моя обезьянка.

— Да не видал я отродясь никакого «Милосердного змия»! Разве что у Кладжо Биана на картинках. Искатели Дибульских Дисков летят верхом на змие.

— Да я не про то. Я про свадьбу нашу с тобой. Тоже — шутка?

— Ничуть, Лаирри. Поженимся. Но парангановское дело срочнее. Пусть уж досточтимый сперва с ними дело сладит.

Жреца развязали. Он полез в дорожный сундучок за святым своим камнем и прочей снастью для обряда. Маэру пошел помогать невесте одеться в наряд, припасенный для бракосочетания.

Однорукий Ликомбо встал к кормилу. Управляется! Я поднялся к нему на настил.

— Жаль, никого из хамбомаевых людей захватить не успели. Ну, да авось в Майанджи еще наверстаем.

— Хватать заложников? Зачем, мастер? Если старик дочь родную не выкупил, думаете, он челядинцев беречь будет?

— Не скажи. Джерибукко за людей своих стоял. Нескольких у Маудо выкупил. Худо, что в ихнем распротаком Хамбомае сейчас мой человек остался. Если жив еще…

— Ваш ходатай по брачному делу?

— Угу. Киладу его звать. Родич наш с Маэру.

— Понятно. Родича, конечно, надо вызволять. Но если Вы и устроителей приглашаете, и тут же смертоубийство чинить хотите…

— Я про убийство не говорил. Сказано: пленных возьму.

— Все равно — побоище!

— Не боись, тебя я под клинки не пущу.

— Не в том дело. Когда один и тот же человек — Вы, мастер — прибегаете к милости Безвидного, устрояя стихии, и в то же время готовитесь посягнуть на чью-то жизнь — от устроения может большой вред выйти. Польза же уж точно сойдет на нет.

— Ладно. Маэру тоже в драку никто не пустит. Новобрачного нашего, тьфу! Мне ты стихии, кажись, не устроял? Ежели что, кровь на мне.

— Так ведь дело-то у нас с вами — у Маэру, у Вас и у меня — общее! Тут кровь на всех делиться будет.

Мастер Ликомбо перевел дух.

— Ты, парень, того… За ветер попутный ты, конечно, благодарствуй. Но твои дела — твоими, а мои…

— Какой еще ветер?

— То-то ты полдня молился сидел. Скоро в Майанджи будем. А уж там….

Убеждать пирата, что он за свои денежки не может иметь на ладье ветрового заклинателя?

— Вы всё-таки, мастер Ликомбо, скажите Ваше веское слово: хотите Вы, чтобы Маэру с Мергани поженились, или нет?

— Да куда уж теперь? Пускай женятся, моё-то какое дело.

— Надо ли это понимать как Ваше благословение?

— Законник ты, я смотрю.

— У Маэру, как я понял, никого ближе Вас нет? Отцовский побратим…

— Это — да.

— Тогда — Семерыми прошу Вас, мастер: объясните мне, как вышло, что старик дочку не выкупил? И что за такая болезнь, то ли милость божья у Маэру, что он ран не чует?

Не успел мне ответить старый пират. Досточтимый призвал милость Старца, начался обряд.

На море, на волнах Лармейского залива. Пиратский наследник Маэру Паранган вступил в законный брак с барышней Мергани, урожденной Хамбомай. Ликомбо велел, чтобы Маэру заплатил досточтимому за труды. Впереди — Майанджи, боярский городок между крепостью и морем.

К берегу не идем, распорядился Ликомбо. Ждем казенную лодку.

 

Прошел еще час. Подошла лодка со смотрителем и лоцманом. Маэру заплатил положенный портовый сбор, показал княжью грамоту. Договорились: досточтимый Туррун, мы с Лаирри и четверо пиратов для охраны отправляемся на берег, в храм Старца. «Зеленая сука» пока что встанет в виду города, но причаливать не будет. Мергани и Маэру остаются на ладье.

Пока Маэру толковал со смотрителем, с моря подошли еще три ладьи. Захоти «Сука» уйти — деваться некуда.

До берега нас довезли. По пути девочка моя шепнула мне:

— Ну, вроде мы всё сделали. Счастье молодых обустроили. Может, и хватит с нас?

То ли по мне слишком заметно, как я трушу, то ли в Лаирри наконец-то возобладал голос здравого рассудка. Сбежать, предоставить пиратам убивать, кого им угодно,—самое сейчас разумное.

Парангановский человек кхекнул:

— Хватит, говоришь?

Всё он слышал, всё понял. Никуда нас пока что не отпустят.

В желтом храме нас встретила старенькая досточтимая. Велела погодить до утра. К боярину уже послали, Хамбомаи тоже извещены. Ей же предстоит молиться о милости Старца Семейного к парангановской несчастной женитьбе.

Мы молились. Потом на храмовом постоялом дворе нас накормили, пристроили спать. Нас с Лаирри в одну комнату, досточтимого Турруна в другую. Охрана будет по очереди стеречь ночью, чтобы никто не драпанул.

Обняла меня моя девочка. Говорит: раз так всё повернулось — возьми, что ли, меня Старца и Рогатого ради! Может быть, ребеночек будет…

— А если меня завтра убьют? — спрашиваю.

— Так и что? Мне, выходит, ни тебя, ни дитяти не останется?

— Все обойдется, зверёныш. Доберемся до Ларбара, поженимся.

Заметь себе, мастер Байджи: убьют тебя. Ученица твоя горевать над тобою станет, весь ты будешь мученик, за Равновесие радетель. Кладжо Биан картинку вырежет.

А что ты будешь делать, если пираты не пощадят твоей девочки?

Или сиди себе тихо, не берись за богатые заказы. А лучше — огороды копай да нужники чисть честным гражданам. Или не верещи, когда выясняется: крови стоят те заказы. Будто заранее нельзя было догадаться.

Такими ночами — только обеты и приносить. Но девочка моя мне давно перестала со мной про свои обеты советоваться. Так что не сказался и я ей.

 

Утром проснулись — за дверьми гогот, ругань веселая. Это явился парангановский ходатай Киладу. Живой и невредимый утек от Хамбомаев.

Моих лет мужик, густо конопатый, без бороды. Одежда в пыли, колец с запястьями не видно. Бедный родич?

Не ты ли — спрашивает Киладу у меня — тот устроитель Байджи, кто в Билликене в свое время делов наделал?

— Не я. Должно быть, соименник мой Байджи Ларбарский. Есть ли вести о парангановском деле, мастер?

Киладу сел завтракать и рассказывать.

— В гавани большой шум. «Зеленой суке» боярские войска велели сдаваться. Помнятся набеги Маудо в земле Майанджи! Пусть, говорят, наследники пирата, Маэру и Ликомбо, выбирают, как им сподручнее: затонуть возле города Майанджи вместе с пайраной и всеми гребцами или честно предстать перед судом.

— Барышню Мергани свезли на берег?

— Не слыхал. Ну, да Маэру ее не отдаст.

— Пойдет ко дну с женой и нерожденным дитятей? Или он надеется, что боярин Мерг против баб не воюет?

— «Суку» потопить — постараться надо.

Главное сейчас в другом: чтобы старик Хамбомай не отрекся от дочки. Есть в имении личность, кому отречение Хамбомая выгодно: муж старшей дочки, Арри Илонго. Он-то воду и мутит.

Давеча старика хватил удар, язык отнялся — да вдруг прорежется?

— Как услыхал дедок, что Паранганы побережье грабят, так и рухнул замертво. Дышит, а ни рукой, ни ногой не шевелит.

— Но это же враньё, что Паранганы вчера кого-то грабили!

— То-то и есть, что враньё — да больно уж ко времени пришлось.

— И потом, я не пойму: как это хамбомаевский отряд так удачно оказался на берегу, где пристала «Сука»?

— Угу. И отряд, и сам благородный Арри с ними.

Чтобы весть из Ви-Умбина о нашем отплытии посуху дошла до имения Хамбомай раньше, чем прибыла пайрана, нужно было, чтобы совпали два условия: вестник верхом, ускакавший из города, чуть только мы отчалили, и отряд, полностью готовый к выступлению.

— Но как это они не побоялись вдвадцатером попереть против пиратов, которых шестьдесят?

— Вот-вот. Вы, Байджи, глядите в самый корень. Дай им «Сука» бой, все полегли бы. Выходит, Арри знал, что Паранганы отступят.

— А почему?

Мастер Киладу хмурится, молчит.

— Ликомбо приказал отступать, опасаясь, как бы Маэру не впал в буйство?

— Сам видал, мастер, чего ж спрашиваешь?

С тем Киладу и удалился: пробиваться на ладью к Паранганам.

 

А к устроителям, сказала жрица, гости. Благородный Илонго с супругой.

Красивый человек благородный Арри Илонго. Лет под сорок, темноволосый, бородка стриженная по умбинскому образцу. Одет в красное, через плечо лилово-желтая казенная перевязь. Два знака на оплечье. Двойное коричневое перекрестье наискось в желтом круге — это, наверное, Хамбомай. Пара красных кирпичей в круге синем — Илонго. Украшений нет, только на правой руке стальное гладкое кольцо.

Госпожа Таграни — подстать супругу. Бледно-рыжие косы, сарафан зеленый, рубаха рыжая, пояс с узорными накладками, несколько колец и цепочек.

Барин крутнул головой: садитесь, мол. Барыня заговорила первая:

— Вы устрояете дела Паранганов?

Я показал ви-умбинскую грамотку с разрешением.

— Оставьте. Разговор наш с вами, мастера, будет не более как частным.

То бишь хоть перевязь на благородном Аррибуле и есть, под стражу он нас пока хватать не собирается.

— Не откажите прояснить нам как ближайшей родне Мергани: что именно вы устрояете? — говорит госпожа.

— Семейные дела двух семейств: Паранганов и Хамбомаев.

— Тогда, должно быть, Вы поймете и меня, и благородного Арри: мы готовы сделать всё, чтобы Мергани как можно скорее живой и невредимой оказалась на берегу.

— Видите ли, благородная госпожа…

— Вы плыли на той же ладье, что и Мергани?

— Да.

— Как ее здоровье?

— Видите ли…

— Она жива?

— Да.

— Ранена?

— Нет, слава Семерым. Известно ли благородной госпоже, что Мергани ждет дитя?

— Известно. Разумеется, говоря о Мергани, я говорю и о ее будущем ребенке. Мы — отец, я, мой супруг — примем его в семью, несмотря ни на что. Нам с благородным Арри Семеро не дали детей. Мы готовы усыновить младенца, если…

— А что насчет мужа благородной Мергани? Его, я понял, у вас за родню никто не считает?

Благородные господа, похоже, этой новости не слыхали.

На сей раз первым с духом собрался барин.

— Выходит, старик Маудо успел… Да что ж тогда его ходатаи перед нами все эти месяцы дурака валяли? Отцовское благословение у господина Хамбомая выпрашивали…

— Мергани и Маэру Паранган поженились только вчера. На ладье «Зеленая сука», в виду майанджинских берегов. Обряд творил досточтимый Гакурри-Туррун.

Барыня вскинулась:

— Не говорите так. Моя сестра не будет носить прозвания Паранган! Грех о том говорить в святом храме, но я… мы… Брак, свершенный под принуждением, допускает расторжение!

— А зачем? Если вы не числите Мергани в союзницах Паранганов, то почему бы вам не оставить ей ее дитя? Вы же можете не усыновлять ее дитя, а, скажем, взять в опеку… Вы — или благородный господин Джерибукко.

В том-то все и дело. Понравится старику Хамбомаю внучек — Вы, благородный Арри, останетесь ни с чем.

— Будем молиться о здравии благородного Джерибукко, — ровным голосом произносит Аррибул.

— Да пребудут Семеро с господином.

— Скажите, мастер: Вы изучали стихийные силы дитяти?

— В меру своего разумения.

— Это мальчик?

— Да, мой господин. Похоже, мальчик.

— Скоро ли придет его срок?

— Месяца через три. Плод велик, подвижен. За Мергани нужен сейчас самый пристальный уход. Лучше всего было бы ей поселиться при храме Старца.

— Возможны преждевременные роды?

— Будем надеяться, нет. Но Мергани необходимы покой и забота. При ней нет ни няньки, вовсе никакой женщины, только раб орочьего племени.

— С нами наша служанка. Она сегодня же отправится вместе с вами на ладью. И как бы дальше все ни обернулось, будет при Мергани. Передаст ей мое письмо…

Благородная госпожа знает: устроители сегодня возвращаются на «Суку». Пусть попробуют только не вернуться.

— Служанка Лана? — наудачу спросил я.

— Да. Раньше она состояла при Мергани.

— Кормилица?

— Нет. Та уж умерла. Горничная.

— Понятно. Благородная Мергани, похоже, нам о ней поминала.

Девочка моя поклонилась господам, вышла. Сообразительный заморский зверь. Служанка Лана, раз господа ее с собою привезли, сейчас ждет где-нибудь тут, поблизости. Нелишне будет с ней без господ переговорить.

Благородный Аррибул продолжает:

— Я спрошу Вас прямо, мастер. Речь идет о трех месяцах — или, скажем, двух, полутора? Ребенок может быть сыном Маудо Парангана?

Глаза у благородного Арри воспалены. Речь спокойна, а веко правое дрожит. Не одни Паранганы в наше время дёрганные.

— Не может, мой господин. А для Вас это что-то меняло бы?

— Так или иначе, брак Мергани заключен под принуждением. Похищение и содержание в плену сводит на нет ее личное согласие. Чем скорее мы ее вызволим на берег, тем лучше.

— А потом? Боярин Мерг даст бой «Зеленой суке»?

— Дайте-то Семеро, нет. Давеча мне, кажется, удалось упросить его повременить.

— До каких пор?

— Дать мне время вызвать Парангана на поединок.

Драться с одержимым? Просить жреца Воителя, чтоб помолился, пусть и на Арри сойдёт боевое бешенство?

— У меня счет к Парангану. Свояком я его не признаю.

— Позвольте спросить: счет к Маэру? Или к покойному Маудо?

— К Парангану, главарю пиратской шайки, кто бы он ни был. Я не расчёлся с ним за троих моих людей.

Говорит благородный Арри эти слова так, будто денег за трех рабов Парангану должен. Негоже с уплатой задерживать, барин всё же, а тот — пират... Серебро ли, кровь, всё одно — торг, и твари живой цена отмерена. Хоть и грех думать так во Старцевом храме.

— А скажите, коли не тайна, господа мои: если Вы готовы усыновить дитя, почему Вы этого до сих пор не сделали?

Тут Таграни и Аррибул разом как гаркнут:

— Какое дитя?

— Любое. Бедного сироту. Сколько в Объединении таких семей, где во славу Старца и чадородия ради сперва берут приемное дитя, а потом и свои рождаются? По закону, насколько я знаю, разницы нет, родной у вас сын или нет: главное, чтобы признан он был должным образом. Или господин Джерибукко не согласен на приемыша?

— Выходит, мастер, если мы примем обет… Если возьмем в семью дитя, то наши дела устроятся?

— Налагать обеты я не могу и не собираюсь. Посоветуйтесь с досточтимой.

— А у Вас есть… Вы, мастер, уже подобрали, какое это бы могло быть дитя?

Разгадали твою сущность благородные господа Илонго. Пристройством деток промышляешь, устроитель. Одно, вон, с собой таскаешь, хоть и совершеннолетнее. А сколько у тебя ублюдков по Объединению растыкано?

— Не мое это дело. Просто в голову пришло: был бы у вас наследник законный, всё могло быть много проще.

— Благодарствуйте, мастер. Мы подумаем.

— Стало быть, решено. Я еду на корабль, говорю с Паранганами. Стараюсь убедить их, что Мергани надо поскорее свезти на берег, в храм. Что до поединка Вашего, благородный Арри, то сами понимаете: это не мое дело. Подателю Жизни любое смертоубийство ненавистно.

— Будь по Вашему, мастер.

 

Лаирри на дворе. Толковала с худущей бабой в платке. Увидала, подбежала ко мне.

— Едем?

— Ты остаёшься в храме, звереныш. Пойдешь к досточтимой…

— Даже и не думай. Я — с тобой.

— Лаирри! Слышала, что про боярина Мерга говорят? Ну, как он и вправду бой на море решится начать?

— И я про то же. Я, не во гнев будь сказано, хоть плавать умею.

Чего не скажешь обо мне, никчемном устроителе. В речке вроде мардийской не потону, конечно. Но в море, где корабли, да еще боевые…

Моя девочка в ларбарской гавани выросла. Да еще при семействе портового смотрителя. Если что, боевую пайрану на ходу остановит — по крайней мере, попробует.

— И еще: Лана эта… Не нравится мне она. Вроде молодая еще, у самой дитё двух годков, а глаза — как мертвые. Пиратскому отродью, говорит, дорога одна: на дно. Ты с капитанами толковать пойдешь, а я за ней пригляжу, чтобы она Мергани отравы какой не поднесла.

Смерть пиратскому отродью? Хорошую же няньку Хамбомаи нашли для сестренки своей Мергани! Служанка из поместья, двухлетнее дитя… Не от пиратского ли набега? И каждый теперь её попрекает тем дитем. Есть, с чего омертветь…

Любопытно, а все-таки «пиратское отродье» — это про кого? Про нерожденного младенца — или про Маэру, сына Маудо?

Пошли. Барин с барыней впереди, мы вдвоем и Лана — за ними. Вниз, с посада, на берег.

— Скажите-ка, Лана: что это Вы с моей женой насчет мерганиного дитяти толковали?

Поглядела. Взгляд досуха выплаканный, желтый, почти бесцветный. Не ответила.

— Ежели это Вы про месть, так неужто Вы гнева Творца Жизни да проклятия вечного не боитесь, что плоду в утробе хотите мстить?

Еще поглядела. Какой там гнев, какие проклятия? Хуже той жизни, что досталась ей с её дитятей, даже все Семеро, навалившись разом, устроить не смогли бы.

— Мергани вспоминала про Вас. Просила Вас найти — потихоньку от родни хамбомайской. А Вы вот с барыней приехали, да барыня Вас сама же на ладью и послала.

— И то… Одна бы я в город не сорвалась. И сколько еще Вы меня искали бы… Так хоть за дитём, может, приглядят — там, в Хамбомае…

— Вы с Мергани раньше, в старые времена, дружно жили?

— Она веселая барышня была.

— Теперь — вроде Вашего. Тихая.

— Лучше бы они нас тогда обеих — того…

Движение — ладонью по горлу, точно клинком.

— Не грешите, Лана. Раньше срока ко Владыке не спешите.

— Сроки-то наши… Вам виднее, мастер, а лучше бы вы наших бар с теми Паранганами и мирить не брались. Старик барин, здоров пока был, тоже—тихий... А чуть вспомнит про время старое, да как во хмелю… Тащи, говорит, сюда пиратское отродье! А ты, коли уберечься не сумела, да после совести не хватило помереть — давай, вой теперь, проси за разбойничьего выродка, чтоб я не долгой смертью его казнил!

— Так не казнил же…

— Раз казнишь, над кем потом куражиться будешь?

— Теперь уж, говорят, откуражился своё старый барин?

— Авось опамятуется. Да за Мергани примется с ее дитём. Говорю же Вам, мастер, таким, как мы, лучше уж — сразу…

Ох, благородные Хамбомаи. Ох, капитаны-Паранганы. Язвы мардийской на вас нету, да не услышат меня Семеро.

 

Спустились мы трое в лодку, поплыли. Кораблей в виду гавани прибавилось. На «Суке» мастер Киладу уже излагает что-то гребцам.

— Видал? — показал мне мастер Ликомбо куда-то в море.

— Что там?

— «Чернобурка» подошла. И еще пара джилловских ладей. Хидари, родич наш, дело знает: иным жрецам не чета. Можно прорываться, прикроют нас.

— Мастер! Послушайте меня: отпустите Мергани на берег. В Старцевом храме ее готовы принять.

— Отпустить? Выходит, весь труд насмарку, да? Чего ради Туррун с Киладу полгода возились, ученый? Да и Маэру ее теперь не пустит — жена!

— Уговорите его, мастер. Не для того, в самом деле, он женился, чтоб и жену, и дитя нерожденное загубить, да и себя, и ребят, и ладью в придачу!

— Да на ладье мы, может, еще и прорвемся. А на берегу родичи девку нашу точно живьем сожрут. Будь на их месте я — сожрал бы.

— Неправда. Вы бы дитя как родное пестовали, растили честным пиратом. Так вот, мастер, решайте сами, что Вам дороже: ладья со всеми ребятами, с Маэру вашим — или младенец?

— Так прорвемся, говорю же тебе, коли Мать Белая не выдаст!

— Без боя не прорветесь. А на ладье вашей… Не знаю, мастер, чуете Вы это сами или нет, но стихия Пламени тут сейчас — как посреди плавильни. Со взрослым одержимым Вы, я понял, справляетесь. А с тем, который в утробе? Надо Вам, чтобы у невестки Вашей брюхо огненным шаром рвануло?

Досточтимый Байджи Баллуский плюнул бы мне в бесстыжую рожу. Халлу-Банги выкинул бы меня с пайраны ко всем морским свиньям. Никакому, даже самому никчемному устроителю не позволено врать в глаза заказчику! Я же только что нагло соврал. Ну, не молился я нынче, не сосредоточивался на тутошних стихиях! Никакого Пламени запредельного не видал. Даже и не пытался.

Милость Семерых, как мы знаем, неисследима. Ты, Байджи, у нас Воителю угодил, в Камбурране подворье боярское подпалил, верно? Вот и получи: возьмет, да и проявится на дитяти огненная милость. Этого, этого ты, скотина, хотел?

 

Я сел молиться. Пока сосредоточивался, видел, как препирались Ликомбо и Маэру. Как подали знак на берег, как подошла лодка с майанджинскими портовыми стражниками на веслах. Мергани и Лана стали перебираться в лодку.

— Лаирри!

— Ты молись, молись. Вроде уговорились, бабы на берег едут.

— Семерыми тебя прошу: поезжай с ними! Скорее, пока не ушли!

Дурак же ты, Байджи!—молча глядит Лаирри. Семеро в помощь, ну что ж ты такой дурак?

— Что я без тебя в Майанджи буду делать?

— Ждать меня в храме. Я вернусь.

— Я тебя лучше тут подожду.

— Раз в жизни нельзя по-хорошему попросить тебя, да?

— Нельзя.

— В другой раз попробуй только подкатись ко мне с затеями со своими!

«В другой раз» — звучит многообещающе. Надеешься выжить мастер Байджи! Стращаешь!

— Ладно, договорились. Я у тебя никогда ничего больше не прошу. Кроме того, что ты уже обещал, идет?

Я уселся молиться. Чтобы лодка с Мергани и Ланой дошла до берега. Чтобы бабам хватило рассудка прибегнуть к храмовой защите и сидеть там, пока старик Хамбомай или не очухается, или, грех сказать, не помрет. Чтобы в поместье на успели уморить ланино дитя. Чтобы благородный Арри Илонго нашел хорошего младенца себе в приемыши. Самое честное было бы, чтобы взял он этого ланиного безотцовного малыша, да вот незадача — не спросил я, девочка у нее или мальчик. И потом, Лана при всех бедах своих дитя, может, и не отдаст.

Чтобы Лаирри, раз такая умная, получше спряталась на пайране, когда начнется бой. Я, пестрой веры устроитель, молился, чтобы пират Ликомбо сумел пробиться через боярские сторожевые корабли. Чтобы погоня не догнала, чтобы всех нас не потопили. Хоть обещал я Судии содействовать правосудию, но нынче — молился, чтобы нас не отдали под суд. Смешно: сколько лиходейств капитана Ликомбо остались без законного наказания, а тут за свадьбу побратимова сына — голову сложить?

И чтобы дитя мерганино выжило, родилось в свой срок. И чтобы нам никчемным дожить до тех дней, когда оно родится.

 

Ты впервые спишь вне утробы, тебя носившей,—точно Не Имеющий Обличия посреди вновь созданного мира. Вкруг тебя змиями носятся стихии, и которая возобладает, неведомо.

Сделавший отца своего отцом и матерью — мать, сделаешь ли ты море — путем, землю — полем, пламя — горнилом для доброго клинка, небо — простором для веселого дела? Сделаешь ли князем князя своего, досточтимым — кому воздашь честь ради Семерых? Сделаешь ли убийцей убийцу своего или жертвой — свою жертву?

 

О главном я как всегда не помолился. Пока вспоминал мичириновы речи, не почуял перемены стихийных сил.

Из сосредоточения меня вывели. Ликомбо — окриком, Лаирри кулаком в бок. Гляжу: пайрана посреди моря, погони не видать. Милостью Плясуньи, ветер попутный.

А Маэру Паранган лежит на руках у Ликомбо. Одежда на обоих в крови, на помосте кормческом — кровь. Из моряков на этих двоих никто не глядит. Правит ладьей Джарата Парангаджи.

— Припадок у парня бы, как мы на прорыв пошли,—объясняет Лаирри. На своих с мечом кинулся. Ну, и те — за оружие взялись, хоть и не под красной милостью. Видать, свадьба эта допекла всех. А еще — что Маэру Мергани  отпустил, да сам же дары свои свадебные ей в лодку кинул. Парангановскую законную добычу — Хамбомаям! Ликомбо парня унял. Ух, скажу я тебе! Но Маэру успели ранить: в живот, непонятно, как он не умер.

— Когда это было?

— Часа два назад.

— И парень еще жив?

Кончай болтать, иди сюда, — приказал Ликомбо.

Я подошел. Осмотрел рану. Ввек бы такого не видать.

— Руки наложить сможешь, устроитель?

— Я не жрец. Да на такую рану рук и жрец не наложит: нутро разворочено.

— И-их, к Хёкку с Тварином!

— Я один выход вижу, мастер. Раз Маэру еще жив — а кто угодно другой при такой ране давно помер бы — пусть приносит обет Владыке. Пусть умрет для здешнего мира.

— Похоже, твоя правда, устроитель. Сможешь его на четверть часа в сознание привести—я ему объясню, чего говорить.

Я взялся руками за руки Маэру. Взмолился к Не Имеющему Обличий — соединить наши с Маэру жизненные силы, забрать от меня к нему, сколько нужно, чтоб мы сравнялись.

Сказать по чести, никогда я такой молитвы не читал над умирающим. Учат ей всех, кто проходит через Пестрое Училище — умение, необходимое для совместной молитвы жрецов. Когда стихии равняют двое живых, сознательно и по обоюдному согласию,—это я пробовал. Одному за двоих — не знал, смогу ли, но попробовал.

 

V  V  V

 

Пестрый орк Гомба, он же Гамбобай Шурки, входит в комнату. В обеих руках — чашки с горячим чаем. Не теряя равновесия, садится на пол, на ковер. Ставит впереди себя одну из чашек, другую протягивает кому-то, кто лежит за спиною у него на постели, на узорчатом покрывале.

Берет с ковра штуковинку в пол-ладони шириною, длиною в пядь. Жмет на кнопочку: включает позорный ящик.

Ящик показывает: темное небо, последний закатный свет. Нетопыри над крышами деревянного городка, над черными тополями. Дибульские буквы проявляются поверх картинки, обрастают точками-гласными, складываются в мэйанскую надпись:

 

 

 

МАРДИЙСКИЕ РАССКАЗЫ

 

И дальше:

ОРОЧИЙ БУНТ

 

По мотивам рассказа Ядаи Магайчари

Сценарий и постановка Ранды Меруанга

В роли стряпчего Ункурри — Бунго Ангровенг

Музыка Канару Таттана

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

 

Музыка не обещает ничего веселого. Пестрый орк объясняет:

— Начало было вчера. Короче, Марди, конец шестого века Объединения. Вызвали черных жрецов и храмовое войско подавлять бунт: в поместье у некоего барина, господина Табиррана, рабы восстали. Барина убили, сами в лес ушли. Да еще увели в заложницы барскую дочку. Старший сын барина с дружиной обороняет замок, но дружина мала, чтоб лес идти прочесывать. А еще у барина была молодая жена и младший сынок, маленький — они-то в Марди и убежали за подмогой.

Стало быть, приезжают жрецы с отрядом копейщиков на место. Узнают: бунт начался после того, как выяснилось, что молодая барышня брюхата, что ее будто бы силой взял кто-то из рабов. Ну, согнали всех орков в сарай, заперли. Насильника, на кого девица эта указала, пытали и казнили. С остальными стали решать: каждого десятого казнить, или только мужиков, или всех с сараем вместе сжечь, или перепродать…

Орки и взбунтовались. Вырвались на свободу, вломились в барский замок. Барин геройски пал в бою. Рабы вооружились, кто чем смог, прихватили девицу, ушли в лес. Молодого барича жрецы раненого нашли. Черная жрица попробовала было его исцелить, а его Судия прибрал. Помер, короче. Наследником остался мальчонка, а опекуншей — барская молодая жена.

Рабы в лесу сидят, по ночам деревни господские грабят. И ведьма будто бы у них есть, чары наводит. Ну, да мардийское начальство тоже милостью Семерых взыскано: черная жрица, с ней баба-рыцарша, командир копейщиков — собою герой. И еще из храма Премудрой жрица: чтобы заодно изучить, что это у орков за чары такие. Предполагалось, будто дикое орочьё к волшебству неспособно…

А пока начальство принимало меры обороны да покойников отпевало, прибыл этот самый стряпчий Ункурри. Заявил, будто хочет купить всех мятежных орков на корню. Естественно, по медячку за дюжину — ну, в смысле, по пять ланг за душу, в общем, цена смехотворная. Молодая барыня вроде как согласилась. Теперь вопрос, как орков из лесу извлекать. Давеча кончилось на том, как стряпчий в лес пошел. Только сел на пенек, трубочку раскурил — как ему с дерева петлю на шею и накинули. Не насмерть — а чтобы к атаману отволочь для переговоров.

 

В позорном ящике — осенний безлиственный лес. Дорожка, листва на земле под инеем. Посреди дорожки — груда камней.

По дороге шагают четверо. Впереди невысокий мужичок в темном кафтане, с желтой шалью вокруг шеи. Растрепанные черные волосы, бритое лицо, глаза припухшие.

— Вот это и есть стряпчий. Отпустили рабы его, видать. Кино старое, тогда мастер Ангровенг только начал в исторических роля сниматься.

Стряпчий опускается на колени. По одному берет из кучи камни, подносит к глазам, всматривается. Шепчет что-то над ними, перекладывает.

Подходят его спутницы. Худенькая жрица в черном облачении, с высоким резным посохом в руке. Рыцарша-богатырша в доспехе и при мече.

И третья — в лиловой ферязи. Рыжие косы перекрещены на груди, закинуты за спину.

— Чего это он? — кивает рыцарша на стряпчего.

— Не иначе, стихии устрояет.

Надо видеть, сколько презрения вложено в слова лиловой досточтимой!

Дёрганный, заунывный напев — сочинение мастера Таттана — обрывается. Последний звук — свист стрелы над головами у досточтимых.

Орки-лучники на деревьях. Стряпчий складывает руки на груди знаком «бай». Мир, дескать.

— Скажите им: мы пришли для переговоров,—велит черная жрица.

Орки, то бишь люди северных племен, кого люди Мэйана не стеснялись обращать в рабство, говорили на языке, существенно отличном от мэйанского. Если в рабстве кто-то и освоил язык господ, то теперь, вырвавшись на волю, все  позабыли. Тем более, что переводчик есть: стряпчий Ункурри, в прошлом сам побывавший в плену в северных землях.

Тут — главная тонкость в рассказе мастера Магайчари и главная трудность для постановщика. Мы-то, зрители, знаем, что орки и люди — один народ. И горе тому, кто в Объединении во времена пестрого орка Гомбы считает иначе! Ибо племенная рознь — беда хуже Чумы. Соответственно, актеры, играющие рабов, и те, кто играет господ, говорят на одном и том же языке. Когда рассказ напечатан на бумаге, дело решается просто: мастер Магайчари дает ремарку: «заговорили по-орочьи». Как быть постановщику действа? Дать диалог на старо-орочьем языке? Но тогда почему господа говорят не по-старомэйански?

Решение Ранды Меруанга было простеньким, но потом разошлось по множеству исторических картин. Здесь он дает сцену глазами лиловой жрицы. Она и по сюжету должна помолиться о божьем даре понимания чуждых языков, потому как не полагается на честность переводчика. Стало быть — молитва. Как и в других сценах с чудесами, свет меркнет, естественные краски стираются, остается изображение, раскрашенное в цвета простых стихий. Не двести-сколько-то-там оттенков, какие дает хороший позорный ящик, а только лишь двенадцать цветов Объединения.

И вот, плоский, черно-желтый Бунго Ангровенг беседует с орками. И вдруг — мы видим лицо лиловой досточтимой. Цвета возвращаются, а она указывает на стряпчего и обращается к жрице и рыцарше:

— Этот человек — предатель. Он вел переговоры совсем не о том, о чем мы условились. Мастер Ункурри продал нас оркам.

Стряпчий молчит. Долгий взгляд Бунго Ангровенга на жрицу. Небо, черные ветки. Иней на земле, вооруженные орки за деревьями. Путь отступления отрезан.

— Мне нет причин откладывать мою встречу со Владыкой — говорит черная жрица.

С виду она — совсем девочка. Только глаза взрослые. И голос.

Бросай оружие, — по-мэйански кричит кто-то из орков рыцарше.

— Подходи, возьми,—отзывается она, кладя руку на рукоять меча.

Жрица Премудрой молча наматывает на руку стальные четки.

А стряпчий произносит:

— Вы, досточтимые, опять торопитесь. Дело в том, что здесь, в лесу Табиррана, никаких мятежных орков нет.

— А это, позвольте, кто же?

— Ча, ты клал камень? — спрашивает стряпчий у лучника. Тот кивает.

— А ребята?

Еще трое орков кивают согласно. Стряпчий наклоняется к камням.

— Видите, досточтимые? Здесь около полутора дюжин камней. Стало быть, по меньшей мере полторы дюжины здешних орков пребывают под защитой Старцева храма, по делам коего я и имею честь быть ходатаем. Вы ведь не бунтуете, братья?

Орк отвечает:

— Мы семейное дело блюдем. Раз уж барышня дитя нашего брата покойного носит — долг наш ее от родичей злых оборонить!

Под храм, значит, отдались? — качает головой лиловая досточтимая. Ловко, мастер! И что, вся орда здесь в лесу семейные дела устрояет?

— Вы разочли бы, досточтимые: кому бунт выгоден? Рабам — или молодой барыне, что чужими руками мальца своего в наследники Табиррана продвинула? Ни мужа, ни пасынка она ядом не травила, самолично не изводила — погибли! Никаких подозрений! Помяните мое слово: барыня эта, не иначе, падчерицу свою сама и подучила на раба грех свалить, когда та брюхо нагуляла!

— Орочий мятеж — не слишком ли сильное средство, мастер?

— Чего не сделаешь материнской любови ради!

Черная жрица выступает вперед:

— Барышня Табирран жива?

— Да.

— Скажите этим Вашим братьям: я пойду с ними к их главарю. Я должна буду задать барышне вопрос, хоть суть его и отвратительна: точно ли дитя у нее от орка? И если она солгала — то все беглые рабы, кто в здешнем лесу укрылся от неправого суда, от облыжного обвинения, — все они под защитой Судии!

Стряпчий улыбается. Одной из тех медленных, ничего доброго не таящих в себе улыбок, какими знаменит стал впоследствии Бунго Ангровенг:

— Иными словами, делиться надо, да, досточтимая? Это запросто. От нашего храма — вашему храму.

— А кто имеет основания ждать обвинений в нечестивом ведовстве, буде они в меру своего разумения все же чтут Премудрую, — в общем, колдуны — им сама Премудрая велела идти под покров лилового храма.

И тут прямо из воздуха перед лиловой жрицей возникает сгорбленная, косматая личность. Ухо не зажило еще от срезанного рабского клейма, а рубище уже исчерчено узорами, увешано оберегами. Орочья шаманка!

 

Кино прерывается на новости. Пестрый орк Гомба перебирает кнопочки на пульте, сбавляя звук.

— Это ухо орчиха себе давеча своею рукой ножиком срезала. И убитому барину положила. Не щадит чувства зрителей мастер Меруанг.

Гомба разворачивается к собеседнику.

— Полегчало?

С постели ему отвечают:

— Н-да… Как тебе сказать…

— Такой вот ящик. Как другие, не знаю, а мастер мой, который меня учил, говорил: пестрой вере штука угодная. Даже несмотря на то, что там иной раз и лиходейства показывают, вроде как вот в этой картине. Не говоря уже о призывах покупать хмельные напитки. Кстати: еще чаю — будешь?

— Благодарствуй. Слушай-ка, а вот кто жрицу играет — это кто?

— Черную-то? Мастерша Чанганни. Она потом много где играла. И у нас, и за морем. Я ее один раз на помосте видел: правда, отличная актриса!  Где-то у меня другая картина есть, в записи, там она про наше время играет. Тоже с Ангровенгом. Потом можем посмотреть.

— Да нет, я про лиловую жрицу.

— Аа… Нет, ты знаешь — она, по-моему, больше вообще не снималась. Или я не видал. Если хочешь, могу поискать.

— Благодарствуй. Когда еще я тут у тебя окажусь… Нынче, кстати, которое число?

— Четвертое. Месяц Владыки тысяча сто восемьдесят шестого года Объединения.

— А там весна была, море… А в ящике вообще — осень…

— Ты только не вздумай себе, будто ты в иные времена провалился или вроде.

— Дык-ть, а что же тут, как не иные времена?

— Что у нас с тобой происходит, мне самому любопытно. Я со знающими досточтимыми посоветовался, они говорят: это как раз по моей теме. Видишь ли, на одном из Дисков, о которых пророчил Байджи, твой соименник, были молитвы о Времени. Собственно, потому и не настанут последние времена, и Столп не рухнет, что время… Ну, на такие вещи я туп, но время как-то по-другому устроено. Оборваться не может.

— Потому как не нить, а, скорее, ткань?

— Я бы сказал, как войлок. Где волокна не рядами натянуты, а в разные стороны лежат. И все равно равновесно получается — и порядок, и путаница разом. Войлок, толща которого везде, а поверхность нигде. Эвон, как я с тобой выражаться стал!

— Что, однако, не объясняет…

— Ну да. В одном могу тебе Семерыми побожиться: я тебя сюда не вызываю. Равно как, надеюсь, и ты меня. Просто в иные мгновения ты… как бы это сказать? Убежища ищешь.

— Ага. Есть такая молитва: об убежище в крайностях.

— Ну да. А тут, наверное, убежище во времени.

— Благодарствуй, утешил. Выходит, я творю молитву, которой сам не знаю.

— И что тут плохого?

— Дык-ть! Мало ли что я еще этак вот нечаянно наворочу!

— Так ведь милостью Безвидного, не абы чем. Авось, Безвидный не выдаст. Понятное дело, хочется самому сознавать, что делаешь, да. Когда у меня в первый раз получилось касанием рук тварь живую к жизни вернуть — я тоже напугался. У нас-то времена безбожные, я ни о чем таком не подозревал, Халлу-Банги в глаза не видывал…

— Ну, убежище. Ну, допустим, в этом убежище еще и видения являются.

— Кто бы сомневался! Пестрота зримых образов. А поскольку страмство с пестрой верой связано накрепко, то и являюсь тебе не абы кто, а я.

И подбоченился одной рукой — в другой чашка. Хорошо упитанный рыжий орк, усатый и мордатый. Пестрая фуфаечка, хлопчатые серые штаны. Шар Не Имеющего Обличий на шее на шнурке. Готов хоть сейчас составить счастье любого из страмцов Объединения — если тот, конечно, разделяет пеструю веру.

— Но как возможно, что я в видении еще и чаи с тобой распиваю? Те чаи, которые из земли прорастут через шесть веков после того, как я в той земле сгнию?

— Так чай же имеет не только вещественную сторону. Ты не боись, от тутошних времен не убудет.

 

Λ Λ Λ

 

Очнулся я уже на берегу. Камешки, песок, небо вверху. Где-то сбоку море. С другого — капитан Ликомбо, перебирающий по именам неудобоназываемых иномирных тварей.

На мне поперек — тяжелое, теплое и мокрое. Мой звереныш. Почуяла, что я заворочался, сказала — Слава Семерым! — и опять заснула.

 

Скоро, звереныш, в Ларбаре будем. Судя по тому, в какую точку Столпа капитан призывает Хёкка, Тварина и двенадцать умбл поганых, мы где-то на мысу Урурэнган. Пайрана вроде бы цела, погоня отстала. Наш с тобой заказчик, Маэру Паранган, умер — и коли я слышу его голос, то, видать, умер удачно. Пред Владыкой предстал новенький черный избранник. К тому и шло, по правде говоря. А что женился — так зато теперь сын Мергани родится парангановским законным наследником.

Досточтимый Гамурра-Маэру будет теперь молитвы учить, обряды. В Марди поедет…

— А мы — в Ларбар. Покажемся твоей матушке… А прежде — в храме Старца и Владычицы помолимся об избавлении из вод морских.

Парангановский орк без слов мычит заунывный напев. Молится, наверное.