Убимерру-нум уехала из Марди, не повидавшись со мной.

Никогда я никого не провожал. Да и меня особо не провожали. Ибо устроитель стихий, без сомнения, входит в число двенадцати осенних гостей, с кем любой гостеприимец при случае рад распроститься.

Но в этот раз — снаряжали меня в путь, точно княжича.

Всех ты, видно, устроил, мастер Байджи, в городе Марди нынешней осенью. За лазутчика сработал, за певца, за лицедея. Чуть ли не за убийцу во имя семибожной веры. И заподозрен был, и оправдан, и отпущен. Нашел, будто бы, пропавшего сына кабатчика Оборри, сосватал кабатчикову дочь за правоведа Бакко. Приложил руку к поимке опасного бунтовщика Тулунги Гианьяна. Дибульского истукана, Исполина Медного упустил — ну, да ладно.

Сообразил: жизнь пришла к преполовению. Влюбился. Один раз несчастно, другой счастливо. Сговорился с девочкой Лаирри, бывшей купеческой служаночкой из Ларбара, что идем мы с нею странствовать дальше вместе. Будем учиться устроению стихий.

Для чего, спрашивается, устроители странствуют? Байджи Баллуский, основатель нашей науки, обошел вдоль и поперек джегурскую землю. Винги Пау объехал чуть не весь известный мир. Мои наставники, Вайда и Хаккеди, двенадцать лет странствовали по Объединению. Ходишь, чтоб сохранить равновесие между собственными стихиями. Остановишься — закоснеешь, одна стихия начнет подавлять другие. В Камбурране, к примеру, особенно  разрастается стяжательство. В Диневане — драчливость, в Миджире — болезненная хилость, на Диерри вороватость, в Умбине тяга к чарам, в Баллу же ханжество. Близость Степи обостряет распутство, арандийское влияние — соглядатайство, карличье — медлительное упрямство. Марди же, как все знают, город, где легче всего смириться с мыслью, будто всё тебе равно. Что тоже не способствует Равновесию.

Лаирри не хотелось оставаться служить при молодом купце Каданни и его жене. И справедливо — парочка такая, что Семеро на помощь. Хотелось учиться. Что тут возразишь? А поскольку иного наставника, кроме меня, Лаирри себе не нашла — ни старушки, ни благообразного старичка, ни нелюди — то и предложила: будем всем говорить, что мы жених и невеста. Меньше придираться будут люди: и по дороге, и в Ларбаре и Ви-Баллу, когда мы туда дойдем. Жрец Габай из мардийского храма Творца, Не Имеющего Обличия, согласился сговор наш освятить, как должно. А через год, под осень, и поженить, если мы прежде того не разбежимся.

Семеро на помощь, я не знал, что настолько жду случая поучить кого-нибудь! Все дни в Марди, пока мы с Лаирри не поселились вместе при пестром храме,  трясся со страху: что, если девочка моя передумает? Ее ведь и лицедеи к себе звали в балагане играть. Да и мало ли на Столпе Земном занятий?

Не забывай, мастер Байджи: Лаирри пошла к тебе учиться устроению стихий, а не за чем другим. Ишь, разлакомился: женюсь, женюсь!

Провидец Байджи Баллуский, основатель нашей науки, женился в возрасте Премудрой. Мастер Байвинда вовсе не был женат. Байбирри Виллар рано овдовел — науку же свою передал не родной дочери, а приемному сыну. Байруджа, говорят, живет бобылем, хоть и не бродяжит. У моего мастера Вайды молодая жена. Наверное, уже и дитя. А другой мой мастер, Хаккеди, так и сгинул холостым.

Кто бы мог подумать, что мне, болвану, так хочется жениться?

Храма же, где освящали бы любовь без ответа, в Марди нет. Да Уби-нум оно и незачем.

На одной женюсь, по другой тоскую. Люблю обеих. Равновесие!

Бывшая лаиррина хозяйка, купчиха-госпожа Каэлани Каданни, выдала нам четырнадцать ланг приданого. Накупили мы на мардийском рынке дорожной одежки для Лаирри: валенки, сапоги, шаль, штаны стеганые, тулупчик — пока, для первого странствия, овчинный. И пестрый балахон во славу Безвидного, и колечко. На колечке по кругу двенадцать букв: по двенадцати стихиям. А еще посуду, кремень с огнивом, жаровню для углей, чтоб ночами греться, весом в десять гээр. И тележку, хитро устроенную: при случае можно запросто отцепить колеса, а короб тащить на себе, как заплечный ранец.

В Марди мы прожили до конца месяца Старца.

Утром, в час Безвидного — молитва. Потом завтрак и сон до полудня. Просыпаемся, пьем чай, идем к речке, на Поле Зрелищ. Учимся сосредоточиваться на разных стихиях. Обедаем, повторяем дибульскую грамоту. С заката и до вечера сидим у лицедеев. Песни слушаем, про мардийские действа разглагольствуем. Как лицедеям надоест — возвращаемся к пестрому храму, пьем чай, забираемся под одеяло. И до рассвета болтаем.

Никогда в жизни я столько не болтал. О стихиях свои Лаирри рассказывал. А она мне про Ларбар, про матушку. Недюжинная женщина, по всему видать, будущая теща моя Адани.

Что поделать, если я, дожив до Старцевых лет, ни разу еще в женихах не ходил? Мне всё это внове, пробовал я объяснять Лаирри. Не хочется спешить.

Про свой обет не браться за дело Рогатого, пока меня не попросят, я промолчал. Лаирри сама сообразила, а может, лицедеи меня выдали. Все равно, говорит, хочу, говорит, со тобою быть.

В первый день, когда мы пристроились с нею ночевать вместе в домике при пестром храме, я спросил: не отложить нам наши буйные дела до самой свадьбы? Лаирри кротче кроткого согласилась. Буду ждать, говорит, сколько тебе надобно.  Ну, я и продержался — часа этак два, два с четвертью…

Досточтимый Микку, старшой над лицедеями, выдал Лаирри грамотку: представляла, мол, на помосте роль заморского зверя, Обезьяною прозываемого. Купец Каданни еще раньше составил отпускную бумагу. А в последний день месяца Старца досточтимый Габай помолился над нами, свершил обряд и как должно записал мое сватовство и лаиррино согласие.

На четвертый день месяца Воителя мы ушли. Двинулись на север. Идем не спеша, от дороги откачиваемся то влево, то вправо, ночуем по хуторам. Где платим за ночлег, где по хозяйству помогаем. Лаирри про приморские обычаи да наряды девками рассказывает, я на гудке играю.

За два без малого месяца мы этак дошли до Ви-Куриджа, святого города Старца Семейного. Помолились о преуспеянии нашего с Лаирри семейства. И никто за всю дорогу не полюбопытствовал, кому мы служим да на кого соглядатайствуем. Жених с невестой: чего еще надобно?

В желтом городе Ви-Куридже процветают торговля и благочестие. Один шустрый мужичок предлагал нам незадорого купить Дибульский Диск: медное блюдо в две моих пяди шириной с кривыми буковками. Якобы, написаны на нем те самые молитвы, о коих пророчил Байджи Баллуский. Но то ли милость Семерых на меня, никчемного, не сошла, то ли диск оказался поддельный: никакой святости я на нем не почуял. Лаирри тоже. Я присоветовал дядьке освоить изготовление Медных Исполинов: скоро в большую цену войти должны. И на вощанке нарисовал, как они выглядят.

Зато другой мужик возле главного Старцева храма сосватал нам завороженный камешек. С виду неказист, зато раз в сутки издает звук «курр», славя Старца. Продать такую штуку нельзя, а приманить можно: благочестием, щедростью и семейным ладом. Мы внесли пожертвование, камешек остался у нас. Не иначе, сбежит, если, избавьте Семеро, мы начнем ссориться.

За всю осень мы не поругались ни разу. Однажды Лаирри пропала: ушла утром, пока я спал. Ни к полудню не вернулась, ни к вечеру. Бегал я, искал ее, не нашел. Решил: прахом пошла моя свадьба. А виновато одно дурацкое мое наставничество. Лаирри же вернулась под утро с большущей каменной плитой. Это она с карлами в «Четыре храма» играла. Выиграла!

Дождались мы месяца Премудрой, настоящей зимы. Купили санки, чтобы ставить наш короб. Лаирри высмотрела мне подарочек: камбурранского вязанья балахон в три слоя, такой толстый, что не каждым клинком проткнется. Ни меха, ни кожи, только нитки шерстяные, но не замерзнешь, хоть ночуй прямо в снегу.

Поглазели мы на праздничное шествие в новомесячье. Собрались идти в камбурранскую княжью столицу. Так и зовется: город Камбурран.

Идти туда полмесяца по тракту. А можно — от жилья до жилья, держа все время на юго-запад. Я понадеялся на устроительское чутье к странам света, мы пошли будто бы напрямик: строго на юго-запад.

Дошли до села Джеби. Там, в шестой день Премудрой, началась метель. Камбурранская! Перестала — только за два дня до преполовения.

Мы спросили, как выбраться на тракт. Держите к Княжьей Могиле, сказали нам.  Если два часа лесом пробредете, не свалитесь — будет вам и дорога.

Мы не свалились, хоть и устали порядком. Да Лаирри еще вдобавок ночью не спала.

 

Тепло было. Снежок не валит — так, слегка порхает. По лесу тропа не топтана, но еще видна.

Тракт показался через три часа. Далеко внизу, как речное русло меж берегов. С нашей стороны обрыв высокий, с лесом над скалами, с другой — пониже. Скатились мы на дорогу. Шли, шли — никакого тебе жилья, никакой могилы. Месяц выглянул. Через час, полтора —  стемнеет. Наврали, что ли, нам джебинские жители?

Честно сказать, понемногу меня начало пробирать страхом. А тут еще Лаирри возьми и спроси:

— Чуешь что-нибудь — по стихиям?

Я сосредоточился.

— Смерть. Стихию Смерти.

— Это, наверное, князь. Тот самый, Курринга, чья могила. Скоро на месте будем.

— Вечно ты во всем умеешь усмотреть благую сторону. Так князя, Семерыми да примется, Куррингой звали?

В чем Лаирри не откажешь, так это в легкости завязывания знакомств. Расспросила в Джеби жителей, пока я дрыхнул.

— Он еще до Объединения умер. Лютый был, говорят, хуже Фарамеда. Чуть что, сразу за топор.

Только боярина Тиррийского сейчас и поминать. Будто без него не боязно.

Справа над трактом в лесу что-то пищит. Жалостно так…

— Хобы, я слыхала, своих князей хоронят с семьею вместе. Может, и тут маленький княжич ноет?

— О-ох…

Я совсем было забоялся. Но тут впереди гавкнула собака. С левой, пологой стороны тракта показался высокий частокол.

Постоялый двор? Скорее, небольшая крепостца. Без тарана да без кудесников — не возьмешь, пожалуй.

Самое время восславить Безвидного, Хранителя Путей. Тем паче, что в частоколе оказались ворота: крепчайшие, но кто-то их явно открывал недавно, уже после большого снегопада.

Принялся я стучать в ворота, а Лаирри — кричать. В воротах сбоку открылось оконце. Выглянула голова в платке, красноносая и небритая.

— Деньги есть? — спросили нас.

Богатство наше, надо признаться, имеет вид переводного письма из мардийского храма Судии в камбурранский столичный храм Старца. Пятьдесят ланг, вроде немало, но пока до города не дойдешь, ни медяшки не получишь. Наличными же — ланги три с половиной.

— Есть, есть!

Ворота отперлись. Парень с платком на голове — невысокий, крепкий — проводил нас через двор. На дворе большой приземистый дом, сараи. «Княжья Могила», стало быть.

Мы с Лаирри поднялись в сени. Прошли в залу. Внутри дымно, полутемно.

Я пригляделся. На лавке напротив двери сидят двое карлов. Лаирри, пожалуй, таких и не видывала. Морщинистые, лысые, одеты по-старинному. У того, который потолще, правая щека торчит шишкой. Видно, лиственничную серу дядя жуёт, для зубов преполезнейшую. Жуёт, как подобает карлам, неспешно. А у напарника его оторван рукав: из шва торчит карличья зеленая пакля. И глаз подбит, хоть, говорят, карлу и непросто поставить синяк.

За столом девушка и парень. У нее лицо узкое, бледное, черные глаза. На волосах вязаная шаль, на плечах зеленая фуфайка. Он — собою красавец, русый и кучерявый. Шея обмотана желто-красным шарфом. Рядом стоит еще девица, видно, местная, камбурранка: в короткой кофте и широченных штанах под светлым передником. Ждет с подносом, пока постояльцы откушают.

Возле печки стоит длиннобородый мужик: на плечи накинут тулуп, золотая серьга блестит в ухе. На скамье же подле него сидит старушка. Одета по-дорожному, только капюшон плаща откинут. За пазухой возится котенок или какой-то еще звереныш. А рядом к скамье прислонен резной высокий посох.

Мужик с серьгой шагнул к нам. Он — хозяин постоялого двора, уважаемый Баллуви Кобба. На скольких лошадях мы приехали?

— Пешком странствуем.

— Нету коней? Тогда оставайтесь. А то людям жратва-то есть, а животину кормить нечем. Паломники давеча проехали, всё подчистую выжрали!

Что до жилья, то нас хозяин готов пустить в закуток с камбурранской кроватью: два мохноножских роста в длину, два в ширину. Кроме ложа под пологом в закуте остается только проход в пару локтей шириной: поставить сундук. Уборная — во дворе, а не то дух тяжелый будет.

За первые сутки хозяин запросил полтора сребреника за обоих. Дальше — по одному. И это — с едою и свечками! Приятно, простите Семеро, ощущать себя богатеем. В Марди-то берут вдвое, если не втрое дороже. Но на то тут и северная глушь.

Девицу в переднике зовут Курригона. Ее послали за обедом.

— Да чтоб мясного, рыбного не было! - строго велела моя Лаирри.

— И хмельного тоже? — поглядела на нас старушка.

Сначала на меня, потом на хозяина. За пазухой у старушки не кот, а хорек. Вылез, спрыгнул на пол. Я не стал следить, куда побежит.

Девушка в зеленом подняла глаза от стола. Глядит на нас.

— Досточтимые! — догадался хозяин. Безвидного ради скитаетесь?

— Уважаемые. Мы — устроители стихий. Меня Байджи зовут. А это Лаирри, моя жена. Из Ви-Куриджа идем в Камбурран, Старцу поклониться.

Будущая жена, говорил я в первых трех хуторах нашей дороги. Потом перестал.

Трактирщик Кобба почесал в затылке.

— Ну, устроять вы тут, пожалуй, устрояйте… Да не очень-то. А то проходил мимо нас один собрат ваш, тоже Байджи. Как  ушел — так после него что ни гости, то разбойники.

— Обряд устроительский мы едва ли будем справлять. Мы скорее — по дому помогаем…

— Это можно.

— А где тут Княжья Могила? — спрашивает Лаирри.

— Была. Теперь не видать. Не иначе, под землю ушла.

Парня, что открыл нам ворота, зовут Талдурро. Не взыщите, предупредил хозяин: дурак он, Премудрой обиженный.

А может, наоборот, проговорила вполголоса старушка.

Я вышел на двор разгрузить санки. Талдурро стоял у частокола. Заслышал меня, повернулся, указал пальцем на небо. А потом двумя ладонями изобразил что-то вроде птички.

Я показал ему кулак, а потом — руками крест-накрест, как «бай», знак Безвидного. Мир, мол. Парень кивнул. Будто поняли друг друга.

Втащил я в дом наши вещички, пристроил в закут, что в южном углу здания. По юго-западной стене закутов нет, только лавка. По юго-восточной стене через перегородку от нас живет девушка. Дальше — старуха, в восточном углу карлы, оба вместе. На лавке при северо-восточной стене спит парень-красавчик. Там же стоит и его кладь: короб этак вчетверо поболее нашего.

Весь северный угол занимает комната хозяина. Там же склады, а почти в самом западном углу дверь на улицу. Возле двери каморка Талдурро.

Сели мы к столу.

— Приятно встретить ученого человека, — промолвила девушка.

Не глядя, я почуял, как Лаирри при этих словах поёжилась. Парень в шарфе кхекнул:

— Отрадно зрелище учтивого семейства. Старца идете славить?

— Да. Благодарить за счастливый брак.

Что-то во взгляде у девушки погасло.

Зовут ее Эвалли. Странствует во славу Целительницы. Поет, на гуслях играет. Парень — Микколей, коробейник, то бишь торговец полезными товарами вразнос. Бумага, чулки, зелья…

— Семечки есть? Орешки? — вскинулся мой заморский зверь.

— По пять медяков кулёк! И еще волшебные обереги.

Курригона принесла миску с пшенной кашей, горшок с похлебкой. Лаирри принялась есть, а заодно и торговаться с коробейником. Эвалли подсела ко мне с другой стороны.

— Вы тоже, кажется, музыкант? Я гудок у Вас в поклаже приметила.

— Угу.

— Карлы нынче утром приехали. Глаз у младшего уже был подбит. Бабушка с хорьком — вроде как родня хозяину, ночью пришла. Уважаемая Курробирру.

— Что же у хозяина - хозяйки, детишек нету?

— Один он, вдовеет.

Отобедали. Я вышел наружу. Обошел трактир, прислушался к стихиям. На западе чуется то, о чем мы с Лаирри уже толковали по дороге: Смерть. Почти как в Марди вблизи избранников Владыки Гибели.

Вышел я на двор: заглянуть в тутошний нужник. Знатный бревенчатый домик шагов шесть в длину, шесть в ширину. Принялся я считать, сколько народу может внутри разместиться — но тут от ворот послышался стук. Талдурро прошагал через двор к оконцу в частоколе.

— Вот так — так! — охнул он и поспешил задвинуть ставень.

— Отворяй, Тварин тебя раздери! Человек помирает! — орут снаружи.

Голос громкий, не деревенский. И выговор не северный.

Я подошел к оконцу, поглядел в щель. Увидал двух коней. На одном, завалившись, болтается какой-то куль, замотанный одеялом. Видна только нога в полосатой штанине и щегольском коротком сапожке. Словно бы княжий дворец — на соседней улице, а не в четырех днях пути.

Второго коня держит под уздцы высокий человек в безрукавке волчьего меха. Без шапки, седые волосы ниже плеч, черные усы, борода выбрита. Под безрукавкой кожаная куртка, шаровары, сапоги, у пояса меч в ножнах, при седле еще какое-то оружие. По всему видать разбойника.

В тихих сумерках слышится поскуливание. То самое, что мы с Лаирри слышали близ дороги.

Я оглянулся. К воротам уже спешит сам хозяин Кобба с боевым топором. Талдурро разворачивает пращу.

— Кто такие? — кричит Кобба.

— Отворяй! Тут человек замерз! — кричит разбойник.

— Сам-то ты кто будешь?

— Какая тебе, к Хёкку, разница?

Будем держать оборону, грозно хмыкнул Талдурро. Кобба примерился к топору. Двое-то двое, а ну, как из лесу еще полторы дюжины головорезов грянет?

В дверях дома показалась старуха Курробирру с посохом.

— Впусти людей, — велела она.

Кобба, покряхтев, отодвинул засов.

Я вышел за ворота. Усатый дядька кивнул мне: прими поводья. Подхватил с седла мешок, то бишь спутника своего, понес в дом.

— Откуда Вы его, беднягу, везете?

— Ниоткуда. Тут подобрал, верстах в полутора.

Пристроив коней, мы с Талдурро поднялись в залу. Помороженного уже уложили на лавку, размотали.

Совсем молодой парнишка — на год, от силы на два старше моей Лаирри. Смуглый, черноволосый, кудрявый. Из одежды ничего кроме белой рубахи в кружевах, полосатых штанов да домашних замшевых полусапожек с пряжками. Поясок — длинный, красный, блестящий, чуть ли не шелковый. От запястья вверх идет замысловатая наколка. Ни дать ни взять — вингарский боярич.

Но откуда такому взяться в камбурранском лесу?

Как откуда? А разбойники? Говорил же хозяин: проезжали, все пожрали, уехали. Могли одного из дружков своих по пути в сугроб выкинуть. А Кобба узнал парня, но помалкивает.

Или другое объяснение. Некий чародей вызвался перенести молодого щеголя прямо из Ви-Умбина в Камбурран, в терем к далекой возлюбленной. Малость запутался с заклинаниями, взял чуть северо-западнее — и вот…

Сейчас возле лавки, куда уложили паренька, на коленях стоит Эвалли. Чуть поодаль старушка Курробирру.

— Плох? — спрашивает Кобба.

— Без сознания. Холодный весь. Но — дышит… Как Вы его нашли?

— В снегу лежал. Бредил. Не по-ва… не по-нашему говорил.

Сам-то дядька-разбойник вполне чисто говорит по-мэйански. Не по-нашему? А по-Вашему как?

На руке у дядьки золотое кольцо. И широкое запястье под рукавом.

Эвалли обхватила помороженного парня руками. Что-то зашептала, он дернулся. Лаирри глядит на меня с вопросом. Что это было: наложение рук?

А скулил, оказывается, щенок. В тепле выбрался из-за пазухи у разбойника, побрел по полу. Еще пара шажков и будет лужа.

— Арандийского зелья ни у кого нет? — спрашиваю я.

Увы, разводит Микколей руками. Ходкий товар, до Камбуррана не донесешь, даже если на побережье и закупишь.

Разбойник, заметил мельком я, как-то быстрее, чем надо бы, вскинул на меня глаза при словах о зелье. И то сказать: не меня ли, старшину царской стражи Джангаарданга, растирали, бывало, белым арандийским зельем, когда я зимой замерзал, защищая родные берега?

Все суетятся. Только карлы сидят, будто ничего не замечают.

— Сейчас пива согреем. Глотнет — авось, очнется, - хлопочет Курригона.

И тут паренек открывает глаза. Шепчет сиплым простуженным голоском:

— Не надо, господа. Я не пью.

Ну и ну. Старушка Курробирру качает головой. Глаза у паренька снова закрываются. Ресницы — в полпальца.

Кобба молча, но упрямо глядит на седого разбойника. Тот следит глазами за щенком. А из-под лавки щенка разглядывает курробиррин зверек.

— Пусть хорь ваш моего пса не трогает.

— Ээ, господин! Как Вас величать прикажете?

— Оджударро. Прозвание вам не важно.

— Вы, не иначе, остановиться тут собираетесь?

— Пожить у вас? А пожалуй.

— Комнат свободных нет. Только лавка.

— Сойдет. Слышь, малый! — глянул разбойник на меня.

— Да, господин?

Разбойник пригляделся. Должно быть, увидал шар Безвидного и пестрые четки у меня на шее.

— Аа, жрец… А я-то на тебя коней кинул, думал, ты слуга тутошний.

— Тварь живая всякая Творцу угодна. В том числе и кони.

— Ты видал, где моя поклажа. Тащи сюда.

Лаирри вскинулась. Ишь, мол, начальник нашелся! Я направился к дверям. Дядька крикнул мне в спину.

— Ты — того… Ежели на оружие у тебя зарок, так не тронь. Сам подойду, разберу.

Я оружия и не тронул. Равно как и тяжелых разбойничьих сундуков. Взял мешок потоньше. По нечаянности ухватился рукой за какой-то кривой короб — и услыхал стройный, странный звук. На гусли не похоже, на саз тоже… Нашел я у короба лямку, взялся, понес в дом вместе с мешком.

У порога запнулся. В коробе опять загудело. Парнишка как услышал, подскочил:

— Осторожнее! Там…

Я поставил короб в изножье его лавки. Мельком заметил: замок на коробе карличий, без ключа не открыть. Хозяин от печи мигнул мне: подойди.

— Видали?

— Да уж…

— Если б не штаны, я сказал бы — оборотень. Тогда понятно, почему он в снегу валялся и не замерз.

— Может, его постояльцы Ваши в сугроб заткнули?

— Давешние-то? С ними такого не было, я бы приметил.

— А может, его бросили еще до того, как сюда заехали?

— Третьего дня? И он не помер? Стало быть, зачарованный.

— Тут вдоль дороги чья земля?

— Знамо дело, княжья.

— Стража далеко?

— В Кабудо, ближе к столице. В метель служивые сюда не поедут. Только покойника мне сейчас и не хватало…

И добавил:

— Один у меня уже есть. Точней, покойница. Карлова жена.

— Ох, Семеро на помощь! Хоронить везут?

— В Ви-Куридж на суд.

Я не стал вдаваться, кто с кем и за что судится. А зря.

Разбойник меж тем сел к столу. Курригона поднесла и ему каши, похлебки…

— Тебе нельзя! — услыхал я голос Эвалли.

Это помороженный паренек поднялся, спустил ноги на пол. Сам, ни за что не держась! Эвалли чуть не силой уложила его обратно.

— Не тревожьтесь, сударыня. Я уже согрелся. Я… ээ… несколько не в себе. Но что я вижу? Кажется, я среди краткоживущих?

Ты не ошибся, —  отозвался я. Двое карлов, остальные маловеки.

— Простите. Наверное, я сбился с пути.

— А куда направлялись, сударь мой?

— Я надеялся достичь побережья…

Точно, сбился — хмуро кивнул Кобба.

Я подошел, присел рядом с парнем. Теплый. Зельем арандийским от него и вправду пахнет. Глотнул для храбрости, перед тем как в кудесничий проход идти? А еще цветами. Надушился, чтоб любимой понравилось. Под рубахой на груди наколки: узоры непонятные.

Эвалли не снимала рук с плеч пострадальца. Сейчас тронула ладонью мою ладонь на груди у паренька.

Был в моем ви-баллуском детстве пес один при храме: любил, чтобы его, если уж гладят, гладили в четыре руки.

Я глянул в лицо Эвалли. Руку она тотчас же убрала. А вот взгляд на мне задержала.

Не любишь, стало быть, устроитель, чтобы тебя трогали, не спросясь? А сам в мардийском трактире, едва представившись досточтимой Уби, полез со своими тисканьями. Может быть, высокоученая Эвалли проверяет: ты-то теплый ли? Вдруг — неупокойник? А может, в измененном обличии ходишь?

Под рубахой за пояс у парня заткнута книжка. Тоненькая, два листа, вчетверо свернутых, не больше. Но за чародейскую книжку вполне сойдет. И выговор у него — как у кудесника или жреца Премудрой, силою чар придавшего себе способность говорить на чужом языке. Проще сказать, никакого выговора. Ни заморского, не мэйанского, ни нелюдского.

— Позвольте мне назвать мое имя.

— Валяй, — разрешил седой разбойник.

— Перед вами Керджа Дабалле, мирный странник.

— Куда путь держишь?

— Ээ… В Ви-Умбин.

— Ну, к лету, авось, добредешь.

— Здесь — Гандаблуи?

Курригона охнула.

— Бери восточнее, Керджа: Камбурран, — ответил я.

— Оо! Увы мне, увы… Прошу, друзья мои: никогда впредь не давайте мне пить хмельного. У меня с памятью неладно становится.

— Будь по-твоему.

— Скажи старой женщине, — обратилась к Кердже старушка Курробирру, —  раз ты из Гандаблуи шел, может, и княгиню тамошнюю видел?

Светлую Елленди? О, нет. Что княгине до бедного путешественника?

Старушка кивнула Коббе. Правильно, должно быть, парень назвал княгинино имя. Хозяин подошел ближе.

— Ладно уж, так и быть, оставайся у нас, Керджа. Отлежишься, отогреешься. Приодеться бы тебе… Как с деньгами-то?

— Я и не смел бы намекать… Благодарствуйте, господа, в нынешнее время я не нуждаюсь.

— За ночлег платить собираешься?

— Ах, да, да. Мой скарб…

Парень хотел встать на ноги, не смог. Узелок ему подали. Денег, впрочем, не нашлось.

— Возьмите, добрый человек, в уплату — вот…

И вытащил узорный серебряный кубок.

— Откуда вещица? — спросил Кобба.

— Моя…

— С каких пор?

— Что Вы хотите сказать, уважаемый?

Что стаканчик твой краденый — объяснил господин Оджударро.

— Как Вы могли подумать… Да как…

На кубке выведен рисунок: череда всадников в заморских нарядах. Тонкая, старинная работа.

Моя Лаирри тоже подошла поглядеть. У самой же у нее в кулаке трубой скатанные желтоватые листы. Задержалась на мгновение, прошла к дверям, вручила листы сторожу Талдурро. Тот раскланялся учитвейше.

Что там? — спрашиваю я, когда мой зверь возвращается.

— Картинки печатные. Умбинский княжич Дарри отвергает коня.

— Что делает?

— Верхом не ездить зарок дает. Вроде тебя с твоим Толмачом.

В пути я успел-таки прожужжать лаиррины уши рассказами: какой был конь у меня! Какой Толмач! И как я, болван, его проустроял.

На самом деле конь тот в виде передаточного письма на полсотни ланг лежит у нас в коробе. Но признаться-то совестно, что не честным лазутчичьим трудом те богатства заработаны, а всего лишь в задаток взяты.

Талдурро очень хотел картинку с умбинским княжичем. А сам к коробейнику подойти стеснялся. Дал потихоньку Лаирри четыре медячка…

В трактире на стене есть картина с шестью богами в пестрой раме. Рама означает Безвидного. Толстый дуб на берегу моря — Старец, охристо-красный конь, под ним привязанный — Воитель, кошка на ветке — Плясунья, паучок на паутине — Премудрая. Глазастая рыба в воде — Водная Владычица, летучая мышь в небе — Судия,.

Я сел молиться. Лаирри, а потом и Эвалли присоединились ко мне.

Домолился я и увидел: парень-помороженный раскрыл сундук со своей музыкальной снастью. Сидит, замер, вроде как тоже молится. Служитель Плясуньи?

Не решился я мешать ему. Да он скоро и перестал. Хозяин позвал отужинать.

Старший карл кроме смолы ничего в рот не берет. Благородный Оджударро уже отведал камбурранской каши с солониной, теперь из тарелочки потчует хлебом с молоком своего щенка. Старушка Курробирру куда-то ушла. Мы с  Лаирри и Микколеем поели, Эвалли сказала: для здоровья полезнее на ночь поститься. Взяла в миску постной каши, пошла кормить пострадальца Керджу.

Грамотные могут брать свечу, объявил хозяин. А вообще пора тушить огни.

Тут наш с Лаирри камень возьми да и рявкни на весь постоялый двор: «курр»!

Что было дальше, такое видывал мало кто из короткоживущих. Не успела бы моя обезьянка вывести на вощанке двенадцати дибульских букв, а карлы у себя в углу поднялись на ноги. Просто-таки стремглав вскочили! Хотя младший, тот, кто с разбитым лицом, и захоти он усидеть, не смог бы: ибо правое запястье его, оказывается, приковано цепью к звенчатому поясу старшего.

Карлы поклонились в сторону нашей с Лаирри комнаты. Потом старшой развернулся к нам. Произнес по-мэйански, не вынимая серы из-за щеки:

— Шершть. Полтора шребреника тюк. Камбурраншкими.

Понимать надо: баллуского серебра почтенным карлам не надобно.

— Я Вамбилбайя вади Чандар, - продолжил карл. Вдовец почтенной Луббуду из вади Джау.

— А мы — Лаирри и Байджи.

Больше ни с кем, кроме вас, карлы и слова не сказали! — шепнул Микколей. Имени же прикованного собрата своего Вамбилбайя нам не назвал.

Позор, видать, для всего вади, раз на суд в Ви-Куридж парня везут. Ненавистник Старца?

Мы забрались к себе в закуток. Стали было укладываться, но тут в стенку постучалась Эвалли.

Вошла, взобралась коленями на кровать.

— Не нравится мне этот благородный господин с большой дороги.

— Кому ж нравится? — кивнул я.

Лаирри, похоже, в первый раз оценила: благочестивые супружеские странствия имеют и свою дурную сторону. Каждая безмужняя прохожая девица будет крутиться возле твоего мужа. И попробуй что скажи ей. У нее-то и в мыслях нет нарушать покой столь счастливой семьи, наоборот…

— Он тут на лавке спать будет, как раз у выхода из вашей комнатки.

— Благодарствуйте, что сказали. Пойду в нужник — постараюсь не наступить на его собачку.

— Микколея никто не просил болтать… - продолжала Эвалли.

— О чем?

— Что я иду в Камбурран, а потом в Марди. Теперь этот вояка пытается набиться мне в провожатые.

— Высокоученая собирается в Марди?

— Да.

— Бывали там раньше?

— Да.

— Действа мардийские видели? — спросила Лаирри.

— Несколько раз.

— Сами играли?

— Не умею.

— А вот я играла: заморского зверя в «Ларбарском купце».

— Лицедейство — большой дар…

— И полезный. Чтоб Вольность возрастала.

Решил я, пока барышни болтают, изучить — кстати о Вольности — стихии паренька Керджи. Может, и коббины недоумения разрешатся: оборотень он или как.

Ох, меня и садануло теми стихиями!

Хуже, чем Медным Исполином промеж глаз. Земля так не сильна в ви-куриджском храме, Смерть — на мардийском кладбище. Там стихия хоть как-то рассеяна, а тут сильнейший выплеск идет из одной точки.

И что неприятней всего, при такой ее силе я не могу понять, которая это из стихий.

Когда снова смог соображать, я подумал: хорошо бы Эвалли не заметила, каково меня прошибло. А то кинется, чего доброго, лечить… К счастью, девицы мои продолжали судачить меж собой. Меня же из-за загородки поманили наружу: оказалось, сторож Талдурро.

— В столицу путь держите? — пробурчал он мне на ухо.

— Дык-ть.

— Про меня им не говорите, ладно?

— Кому?

— Предстоятелю. Князю. Им всем.

То-то властям камбурранским, должно быть, дело до сторожа с «Княжьей могилы»…

— Идет. А ты мне завтра Княжью Могилу покажешь?

— Никто здесь уже не знает, где она.

— Жаль.

— Дык-ть… И Вы мне, выходит, тоже не поможете…

— В чем?

— Человек один пропал. Год уж тому. Важное известие вез, мне его перехватить нужно.

— Что за известие?

— Не важно. Вдруг, ежели увидите где на дороге парня высокого, белобрысого, смуглого и вот с таким знаком — буду Вам признателен, если Вы его доставите в Ви-Баллу. Для меня и для брата моего это очень, очень важно.

Под пальцы мне Талдурро сунул знак: перстень с печаткой. Насколько я разобрал на ощупь, узор — как «бай», «курр» и «нунн».

— Попробую. Брата-то как зовут?

— Не могу Вам сказать.

Гордо вскинув голову, Талдурро ушел. Я вылез из закутка, присел к большому столу: собраться с мыслями. Что-то для захолустного кабацкого служки больно уж изысканно изъясняется этот Талдурро.

Через четверть часа Эвалли пошла к себе. Лаирри подняла свечку, поглядела, где я. Кивнула, спряталась.

Хорошо быть лазутчиком. Нареченная невеста, и та не поторопит тебя спать, если тебе пришло на ум ночью за кем-то последить.

И не то, чтобы мои соглядатайские усилия вовсе не были вознаграждены. Ибо не прошло и четверти часа, как Микколей поднялся с лавки у меня за спиной. Не обуваясь, тихонько перебежал через залу. Нашел закуток странницы Эвалли. Залез было, но потом из-за загородки послышался шлеп. Микколей выскочил, вернулся к себе, бурча что-то подходящее к делу: не очень, мол, и хотелось.

Рядом со мной в воздухе свистнуло лезвие: господин разбойник Оджударро вскочил, выхватывая нож. Микколей пробормотал извинения. Я тоже. Господин обозвал нас снобродами и страмцами и улегся.

Только я собрался к Лаирри, как разбойник окликнул меня:

— Слышь, досточтимый!

— Вообще-то уважаемый…

— Ты, как я понял, по дорогам таскаешься?

— Иногда и без дорог. Странствуем с женой Безвидного ради.

— А с виду не похожи на попрошаек.

— Так к чему Вы это, господин?

— В Умбине давно были?

— Нынешней осенью. Оттуда и идем. Из Марди.

— Слыхали там о Каджамарро Табирране?

Я припомнил — вроде, нет.

— Кто это?

— Мардийский храмовый помещик. Большой чудак. Орков держит во множестве: с бабами, ребятами, вроде как племенной завод. И однако же никому не продает. Кормит, поит…

— Не довелось.

— А еще — в земле Гунанджи: Джа, он же Джаринга Рамбутан.

Я расслышал, как при этих словах Лаирри у себя за загородкой затаила дыхание. Всё слушает моя обезьянка.

Думать, что говоришь — похвальная черта, не присущая устроителям. Я ответил вопросом:

— Рамбутан, воинский наставник у боярина Гунанджи?

— Он. Хотя в мое время он наставником и не был.

— А Вы, мой господин, близко знали его?

— Ну да. Ты чего тянешь-то? Убили его, господин Оджударро.

Разбойник помолчал. Сел на лавке.

— А семья его?

— Я слыхал, никого не осталось.

— Что ж…

Переглотнул и продолжил:

— Не знаешь, где в Камбурране можно сбыть змиеву кость?

— Трудно сказать. Вот в Умбине, в чародейском училище… А много ли у Вас той кости?

— Гээра три.

— Мой господин посетил Ирра-Дибулу?

— Угу.

— А я вот, к стыду своему, там еще не бывал.

— Не жалей. Дибульская зима — никому не пожелаю.

— А Вы и зимовали там, в горах?

— Зимовал. Ты… Ничего, устроитель, что поздно уже?

Благородный Оджударро выучил вдруг название моего ремесла.

— Не страшно. Ночи зимою длинные. Мой господин хотел бы еще о чем-то спросить?

— Просто по мэйанской речи соскучился. Поговори еще со мной.

Как там мой вингарский звереныш? Молчит. Тяжело ремесло лазутчика.

— Извольте. Могу ли я спросить кое о чем?

— Валяй.

— Паренек давно с Вами?

— Помороженный-то? Нынче нашел, не вру.

— Отчего он, по-вашему…

— Шш!

Благородный Оджударро вскинулся, прислушался.

— Что там?

— Показалось. Так ты про что?

— Про парнишкину неуязвимость.

— Знал я одного малого, неуязвимого. Зелья пил, долго потом очухивался.

— Думаете, тут в зельях дело?

— А в чем? В оружии волшебном? У него оружия не было.

Странный звук почудился и мне.

— Не ершись, у меня тоже нету. Был один зачарованный клинок: Псоглавцем прозывался. Я ему рукоять сам менял: голову собачью поставил. А потом лезвие мне изуродовал… гад один. Оружейники говорят, починить только колдуны могут.

— А вдруг парень сам кудесник? Оттого и мороза не боится?

— Видал я одного кудесника. Без всякого оружия огнями кидался… Отыщу - спрошу, может, и починит клинок мой...

Долго еще мы с разбойником Оджударро разглагольствовали. Не дослушав очередной моей байки, разбойник уснул. И Лаирри уже спала, когда я пришел к ней.

 

Проснулись мы около часа Обретения. Лучшее время, лучшее место — камбурранская широченная постель. Тихо, почти темно, и все же чуется, как ясно на дворе. Верно сказано у Мичирина Джалбери: никогда подруга твоя не бывает так хороша, как утром недолгого морозного дня месяца Премудрой, под теплым одеялом, где спала рядышком с тобой. Один день остался до преполовения. Ровным счетом девяносто второй день моей любви.

Которой, спросите? Да в том-то и дело, что и той, и другой. Досточтимая Уби сейчас, должно быть, готовится к празднику. Кто ее, спроси, отвлекает от благочестивых забот, до полудня не отпускает из-под одеяла? Кто бы ни был, пожелаю ему удачи. Недаром же Уби его себе выбрала.

Мичирин со своей красавицей поехал бы сейчас кататься в санях: по замерзшим болотам Джалбери, к зимнему морю, к горам, поглядеть на снежные игрища псоглавцев. В чем, скажи, разница между мною и Мичирином, не считая того, что он поэт, я же никчемный устроитель? В том, что мичиринова любовь, царевна Джанганни зимние свои утра, как и прочие, проводила совсем с другим. А вторая, счастливая любовь Мичирина, в те поры еще не родилась. Я же успел застать и Уби, и Лаирри одновременно.

А раз уж саней у нас нет, а лошади только разбойничьи, то пойдем мы глянем, что творится в трактире.

Курригона хлопочет у печи. Завтрак давно убран, но скоро будет обед. Дров уже накололи без меня. Есть другая работа: снег расчищать. Ночью снова мело, «Княжью Могилу» завалило. Дорожку до нужника Талдурро расчистил, но к воротам покамест не пройти. Идучи на конюшню, господин Оджударро каких только демонов не поминал.

Карл-задержанный ночью не пытался бежать. Карл-охранник чинно ждет часа Старца, чтобы потолковать с кабатчиком. Микколея не видно. Нет в зале и старухи. Керджа еще спит, Эвалли, как и мы, только что проснулась. Щенок на кривых лапах бродит по полу. Крупная будет собака: небось, диневанский сторожевой.

Помолившись, я взялся за лопату, раскидал снег с дорожки до ворот.  А потом мы с Лаирри лепили из снега же шар Безвидного. Скатали чуть ли не в мохноножский рост. Скажи, спрашиваю я у Лаирри, как по-твоему: если мы знаем высоту шара, то как найти его обхват? Если, допустим, веревочкой померить нельзя? Лаирри задумалась. Задача сия, как сказано у Халлу-Банги, решения не имеет.

В дверях трактира показался Микколей. Сделал знак: подойдите, мол. Мы поднялись в дом. Там хозяин, уважаемый Кобба, машет руками, рассказывая что-то старушке Курробирру. Голос тихий, но телодвижения свирепые. Старушка глядит, будто в толк не возьмет: ну, и что? А на лавке, спиной к столу, сидит и бранится карл-сторож. Пары его не видно, нет и цепи: приковали, видно, злодея где-то в закутке.

Заприметив нас, карл со своих родных ругательств перешел на мэйанские. Будь трижды и четырежды неладна ваша южная зима. Уехать надо — не уедешь!

— Да еще вопросы задают, выходил ли я ночью в нужник! Я вам не маловечишка какой-нибудь, чтоб по нужде каждый день бегать!

И впрямь: живут-то карлы втрое подолее людей. Значит, и соки в теле должны обращаться медленнее. Права Уби: мало, ничтожно мало мое любопытство к устройству живой твари.

Эвалли сидит у изголовья Керджи. Для больного еда в неурочный час нашлась? Или Курригона уже поспела с обедом?

— Как чувствуете себя? — спросил я.

— Оо, превосходно! Как еще можно чувствовать себя в столь изысканном обществе?

— Не откажите, Керджа: как откушаете, дозвольте поглядеть, что за снасть у Вас в коробе.

И Керджа в самом деле показал.

Если мой гудок увеличить раза в три… Если древленскому сазу приделать тулово величиной с баллускую тыкву, а рукоять изогнуть углом… Да натянуть дважды по семь струн…

Парень сел, как сидят гудошники, подогнув одну ногу. Левой рукой взялся за рукоять, плечо и локоть отвел назад. Заиграл.

Сдается мне, похожую музыку я слыхал когда-то в Ларбаре. Древленский, а может быть, мохноножский напев. Эвалли достала дудочку, попробовала подхватить.

А мой звереныш отозвал меня в уголок. Зашептал на ухо:

— Лазутчики среди нас!

— А то ж! Кого ты разгадала?

— Один — гиджиригарский. Который тут отпирался, что в нужник бегает по ночам. А второй царский: этот старенький вояка.

И косо глянула на разбойника Оджударро.

Ни дать, ни взять, высокоученый Кеаро, разоблачитель межплеменного заговора.

— Ну, наблюдай, что дальше будет.

Я же сел помолиться. Потом попробовал раскинуть по стихиям население «Княжьей могилы». Вышло у меня:

Безвидный — Баллуви Кобба, угодный Хранителю Путей.

Великаны — Талдурро, много мнящий о себе.

Драконы — Курригона, его пара.

Устроение — я.

Обретение — Лаирри.

Старец — карл Вамбилбайя, ревнитель законности.

Воитель — благородный Оджударро, воин и разбойник.

Плясунья — Керджа Дабалле, музыкант.

Премудрая — старушка Курробирру.

Судия — карл-подсудимый.

Рогатый — ночной проказник Микколей.

Целительница — лекарка Эвалли.

 

Вышел я из сосредоточения, вижу — хозяин ждет в сторонке, хочет со мной переговорить. Провел к себе в комнату, усадил на сундуке.

— Вы, мастер, знаете, что карлы ночью по сугробам шастали? Не до уборной и назад, а вокруг всего дома.

— Карлы? Оба?

— Или один из них.

— Старшой не оставил бы младшего, тот как-никак под стражей. А младший, кажется, прикованный сидит.

— Да если и освободился бы, одному, да в носках, ему далеко не уйти.

— Вы хотите сказать, что по сугробам кто-то лазал в носках?

— То-то и есть, мастер! Теплые носки, кожей подшитые.

— Тогда это не мои. Мне кожаного нельзя.

— Я и говорю: не Ваши. Вам оно и понятно, служба велит приглядывать, что да как…

Какая это такая у меня служба? — прикинул я. И вспомнил: пока махал лопатой во дворе, я не видал, где была Лаирри. А она как раз могла успеть намекнуть трактирщику о нашей с нею тайной цели.

— А если, не дайте Семеро, это карличья покойница прогуляться выходила?

Кобба шарахнулся, пальцы сплел знаком, что отводит дурное слово. Только тут я заметил в углу старушку с хорьком.

— К слову сказать, у коробейника таких носков — запас.

— Куда тот паренек, помороженный, подевал носки, что давеча ему Эвалли выдала? — спросила Курробирру.

— А он не в них сидит?

— Нет. В давешних своих сапожонках.

— Хм. Я не заметил. Не следил.

— А может, и надо бы…

Кобба остановил ее. Мою верность закону и государевой воле он, простой человек, видит всю, как на ладони. Так что с приходом стражи младшенький, Керджа, пусть будет мой. А старшего, разбойника, пусть уж я оставлю Коббе.

В обязанности камбурранского трактирщика, кроме прочего, входит отлов злоумышленников. Стража только ездит, собирает задержанных да на суд препровождает в столицу.

— Что — разбойник? Настоящие разбойники, слышал я, зимой шайками ездят. А этот налегке. И паренька не обобрал, пока вез, хотя и мог бы.

— Если только парень не его сообщник. Чтоб на жалость бить: пустите, мол, больной у меня! Все бы были такие больные… Да не в разбое дело. Арандиец он, вот кто!

И тут работа моей вингарской зверушки? Поневоле ощутишь себя мастером Пау Вингским.

— Арандиец? А на вид не похож.

— Может, носом он и не вышел. Значит, не царский засланный соглядатай, а наш изменник, шкура продажная. Пока он на конюшне утром возился, я сундучок его прошерстил. Так там у него полный наряд. И юбка, и рубаха, камешками расшитая. Курточка, перевязь на плечо, лента на голову — всё!

— А что если он в бою те тряпки добыл? Или купил?

— Тогда бы хвастался. Ан нет — прячет! И еще возит при себе личность носит при себе самого царя Бенга.  На доске красками написана. Жуть берет, что за образина! А он ее этак бережно, в мягкой тряпочке держит. По ночам, не иначе, достает, чтоб молиться…

— У тебя скоро клопы, и те царские будут, — замечает старушка.

— Мало ли кто ко мне шастает? Чего только не нанесут… - отзывается Кобба, зло глядя на нее.

Я пообещал соблюсти перед княжьей стражей все коббины наказы.

— А на моего дурака Талдурро Вы, мастер, не серчайте. Смирный он, смуту не сеет. В столице, слов нет, от него могли большие безобразия выйти. А тут, на тракту… Малоумный — малоумный и есть.

— Из Ланаи родом. Там Плясунья ко многим щедра.

Это опять сказала старушка. Знавал я в городе Марди одного Ланаи… Вот уж был Плясуньин угодник, хотя и мнил себя орудием в руке Судии.

Я шагнул к выходу. Кобба подался вперед:

— Ежели к примеру Вам, мастер, мясца когда захочется отведать, али пивка… Я понимаю, личина у Вас устроительская, пестрая, прилюдно нельзя — а всё же… Не стесняйтесь, заходите сюда, как надумаете.

— Уважаемый Кобба, Вы о чем это?

— Так Вы ж, мастер — того… Государя короля доверенное лицо? За Объединение радеете?

Ну как же. Еще бы мне не радеть за Объединение.

— Одно другому не мешает. Я и на самом деле стихии устраиваю.

— Конечно-конечно, понимаем… Я так скажу: у нас хоть и глушь, а при государе Кайдиле жить и нам стало вольготнее. Веселее.

Только тут я сообразил: буквы на перстне у Талдурро — это Безвидный, Старец и Премудрая. Иначе говоря, Баллу, Камбурран и Умбин. Побратимское колечко? А два других — у княжича Дарри и у государя короля?

— Выходит, Талдурро себя считает королевским соперником на выборах, а позднее побратимом, княжичем Била-Нулланом Камбурранским?

— Дык-ть, говорю же — совсем дурной!

— Картинку с княжичем Даррибулом Умбинским купил — на память о другом своем побратиме. А от короля Кайдила гонцов ждет…

— Я ему покажу: гонцов!

— Не нужно, уважаемый. Оставьте все, как есть. Подождем.

Курробирру у себя в углу знай посмеивается.

 

А в зале между тем снова слышна музыка, плясовая песня. Эвалли играет на дудочке, Керджа на своей снасти, а Курригона, Микколей и Лаирри пляшут. Господин-разбойник Оджударро мрачно наблюдает за ними из-за стола.

Все уже отобедали. Мне оставили что-то в мисочке под крышкой. Поел и я. А потом вышел на двор. Прошел к сараю, где стоит гроб с телом усопшей карлицы Луббуду.

Оттуда-то и тянет Смертью. Сильно, сильнее чем просто от покойника. И дверь, похоже, кто-то ночью отворял: изнутри или снаружи, мне не понять. Я снова принялся за лопату. Довел дорожку от сарая до крыльца.

Старушка Курробирру как раз шла к дому из нужника. Я окликнул ее. Спросил, что она думает о Кердже?

Она отвечала просто:

— Чары на нем. И на вещах его, на всём. Кудесник он. Или под чарами. А может, Семерыми проклят, благословлен… Или змий в человечьем обличии.

— Мне дурно делается, чуть только я пытаюсь на нем сосредоточиться.

— Вот и Питка мой жалуется.

— Хорь?

— Угу. Тут на дворе вообще скверно. Покойный князь Курринга, ни о ком будь сказано, сволочь большая был, хоть и князь. Много народа казнил. Родной сын его зарезал, закопал здесь.

— А Вы откуда родом, бабушка?

— Я-то сама тутошняя, из Ланаи. Бабка моя говорила: до Чумы князь этот из могилы вставал, ходил. Как при жизни кровопийцей был, так упырем и сделался. В Чуму проходили черные жрецы, отпели его, с тех пор лежит.

— Но Смерть все равно чуется.

— Угу.

— Что ж постоялый двор в таком месте устроили?

— Где ж ему быть? Тут кабак стоит еще со времен куррингиного светлого дедушки. Не кабатчики место изгадили. А Баллуви моему отсюда перебираться не с руки: князь-то все поделил, пустые земли если и есть — так уж точно пустые, Старцем забытые.

— Да и к тому же один он, вдовый…

— Только я у него и есть.

— А Вы …?

— Тёща я ему. Молодой был — напьется, бывало, с постояльцами, как начнет орать: тёща, мол, ведьма. А какая я ведьма?

— Но милость Премудрой на Вас почиет?

— На мне и на Питке.

— А Талдурро Вам кто?

— Внук. Баллувин племянник.

— А такого Лани Ланаи знаете? Парень моих примерно лет, смолоду на Ирра-Дибулу странствовать ушел?

— Это мужа моего покойного двоюродный внук. Жив, что ль?

— Я его в Марди этой осенью видел. При храме Судии трудится, но обетов жреческих не несет. Так что — живой.

— И то — Семерым слава.

— Я у Вас еще спросить хотел. Того устроителя, который тут до меня был, Вы помните?

— Любопытствуешь? Чего ж не помнить. Потолще твоего, белобрысый. Не только сведения выведывал, но и обряды свои творил. С тех пор к нам лихие люди что ни праздник, то и прут.

— Давно это было?

— Лет десять назад.

— И в каких он был годах?

— Кто вас, пестрых людей, разберет? С виду двадцать, по грамотам тридцать пять. Грамот при нем много было разных, все — либо не по годам, либо личность не сходится.

Если бы того же нельзя было сказать о моих бумагах…

 

Старушка Курробирру зашла в дом. Господин Оджударро вышел, направился к конюшне. Музыка меж тем смолкла. Лаирри выбралась на крыльцо.

— Там Микколей картинки показывает. Одну надо бы нам с тобою купить: рыцарь до и после устроения стихий.

Завтра преполовение, вовремя вспомнил я. Подарки нужны. И подсел к коробейнику.

Керджа разглядывал печатные картины: князья Объединения, каждый в окружении семейства.

— А где же дамы?

— Каких прикажете?

— Есть ли у Вас изображение светлой Мирринан?

— А кто это?

Парнишка-музыкант глянул на Микколея с жалостью. Неотесанный мужик, а туда же!

— Княжна Мирринан. Дочь светлого князя Умбирри Умбинского.

— Умбирри? Так ведь то когда было… — ляпнул я.

— То есть как — когда? Разве Его Светлость…

— Нынче в Умбине княжит Джабирри. Перед ним был Джагалли. А еще раньше — Вонгобул.

— Простите меня за вопрос, мастер Байджи: который, по-Вашему, нынче год?

— Пятьсот восемьдесят пятый от Объединения. Месяц Премудрой, завтра преполовение.

Личность Керджи перекосилась не хуже моей, какой та, должно быть, давеча была при попытке сосредоточиться на керджиных стихиях. Потом оторопь прошла. Осознал, видать: с дураком разговаривает.

— Какой, простите? Пятьсот восемьдесят пятый?

— А Вам как кажется?

— Ну, от силы четыреста сорок второй, сорок третий…

Наконец-то я попытался, глядя на Керджу, не поверить глазам своим. Ничего нового, впрочем, не увидел. Рубаха, полосатые штаны, наколки на руках…

— Давайте вот у третьих лиц спросим. Уважаемый Микколей, какой сейчас год?

— Сказали ж Вам: пятьсот восемьдесят пятый.

Лаирри уже тут, рядом со мной. Я шепнул ей: попробуй и ты не поверить в паренька Керджу.

У нее получилось — судя по тому, как он подскочила.

— Ну?

— Уж я и не знаю. Наверное, Совершенный Человек.

— Как выглядит?

— Такое словами не опишешь…

Мы и не заметили, как в залу вернулся господин Оджударро. Оглядел сперва Керджу, потом нас.

Промолвил не спеша, почти что ласково:

— Ну, и кто из вас, пёсье отродье, шерстил мои вещички?

— Не я! — скорее прочих отозвался Микколей.

— Как можно? — поддержала его Лаирри.

— Бросьте, детушки. В барахле моем рылись, я же вижу. Если кто-нибудь оттуда что-нибудь взял…

— Далеко не унесли. Либо тут, либо в снегу на дворе, — сказал я.

— Я проверю. Выяснится покража…

Не хочется и воображать, что тогда сотворит с ворами господин-разбойник Оджударро.

— Чего проще? — продолжал я. Осмотрите Ваши припасы прямо сейчас. Мы покуда сидим, с места не трогаемся. Что пропало, будем искать все вместе.

Тут Керджа вскочил. Кто — как, говорит, а я себя обыскивать не дам. Микколей подхватил: у меня, мол, человека торгового, поклажа велика, кто угодно мог в нее подкинуть что угодно.

Проверить-то я проверю, - будто не слыхал их, проговорил разбойник. Только при всех мне тряпье свое ворошить не с руки.

— Стесняетесь?

— Человек я старый. Не привык, чтоб чужой народ на мои подштанники глазел. Кто из вас в закуток к себе меня пустит? Ничего не трону, не бойтесь.

— Можете пройти ко мне, — согласилась Эвалли, — только поосторожнее, там на полке зелья.

 

Господин Оджударро с поклажей скрылся в эваллином закутке. Мы сидим у стола, молчим.

— Надеюсь, никто из вас, гости дорогие, не посмел копаться в имуществе благородного господина? — строго спрашивает трактирщик Кобба.

Никто не признается.

Прошло полчаса. Господин разбойник вылез к нам.

— Счастье ваше, ничего не пропало. А кто любопытствовал, пусть подойдет потом ко мне, потолкуем наедине. Чтобы мне остальным жизни не калечить.

Надо понимать: чью-то жизнь благородный господин покалечить-таки намерен.

Уважаемый Кобба что-то хотел было сказать, да раздумал. Господин Оджударро сел к столу. Ждет!

Пойду проверю, может, ко мне тоже лазали, сказала Эвалли. Или к нам,  подхватила Лаирри. Я не пошел. А она чуть только заглянула в наш закуток — как завизжит! Выскочила, подбоченилась:

— Что ж это такое делается, уважаемый хозяин?

Кто-то забрался к нам — наверное, пока мы лепили шар на дворе. Затащил наш дорожный короб на постель, а на крышку, ровно посередине, водрузил говорящий камень. Я дотронулся — липко. Похоже, тут без нас сотворили обряд.

Все столпились возле входа в наш закуток.

— Не иначе, талдуррина работа, — поглядев, сказала старушка Курробирру.

— Чем его вымазали-то? — спросил Микколей.

— Маслом, — отвечала Лаирри. Не меньше полукувшина вылили.

Кобба кинулся в кладовую проверять, не его ли то было масло.

— Небось, карлы постарались. Все их сложности с нужником оттого, что постного масла не пьют.

— Видите, господин Оджударро! — заговорили все наперебой. Никаких воров. Просто для обряда нечестивцы искали, что им надобно, залезли и в Ваш припас.

Я двинулся следом за хозяином. Зашел в его комнату, прикрыл дверь.

— Скверное дело выходит, а? Гостю благородному вещи кто-то перетряс… Сомнительные обряды кто-то справляет…

— Ужо я Талдурро, обормоту, задам. Не погубите, мастер!

— Хорошо, будь по-Вашему. Итак, я беру на себя господина Оджударро.

— Вы?

— Ну, говорю, что это я лазал в его узлы.

— Мастер!

— Рассказывайте-ка, что там у него из приметных вещей. Арандийский наряд, картина? Поподробнее опишите мне, как они выглядели. Да поскорее.

— Век Семерых буду молить…

Кобба, как смог, описал мне золотой с синим и зеленым наряд, картинку с нелюдской рожей, а еще — дорогой собачий ошейник, грамотку с печатями, оружие и одёжу.

 

Я вышел. В зале, вроде бы, пока все мирно. Керджа допытывается у господина разбойника, какой, по мнению того, у нас нынче год. Может быть, пока Керджа отсутствовал, власти Объединения переменили летосчисление, так что вместо сороковых годов пятого века сразу стали восьмидесятые — шестого? Быть может, кто-то из королевских летописцев доказал, будто на самом деле договор об объединении мэйанских княжеств был составлен гораздо раньше, чем принято считать?

Я попросил у Микколея лист бумаги. Желательно арандийской, плотной. Камень завернуть. Эвалли что-то собиралась сказать мне, но я прошел к господину разбойнику.

— Не откажите в беседе, благородный Оджударро.

— Аа, устроитель, ты? Погоди, после. Пусть сперва гаденыш тот признается, который…

— Так это я и есть.

Старый разбойник не то изобразил удивление, не то и впрямь не ждал от меня этакой прыти.

— Ну-у, что же, устроитель…

Я забрался в закуток. Обернул камень бумагой, отдал Лаирри. Вернул короб на пол. Обхватил Лаирри за плечо, шепнул:

— Выйди-ка. Заберись к Эвалли, послушай через стенку, о чем речь будет. Ежели сочтешь нужным — зови кабатчика на помощь.

— Угу.

И вышла. Разбойник присел с краешку, я с ногами уселся на постели.

— Ну? — снова спросил он.

Не учился я на разведчика. Со стыда сгорел бы мастер Кеаро, услышь он, как я допрашиваю арандийского соглядатая.

Чем ближе первый твой вопрос подходит к существу дела, тем лучше, учил меня когда-то мой мастер Вайда Байгон. Тем раньше ты, быть может, сообразишь, что суть дела совсем в ином, нежели тебе представлялось. И опять же: лобовые расспросы помогают устрояемому лицу быстрее сосредоточиться.

— Вас, господин мой, силой принудили обратиться в иную веру?

Боязно, но приятно, когда на тебя вот этакие пожилые головорезы глазеют с любопытством. При том, что ни в бою, ни в ремесле ты никогда не снискал бы их одобрения.

Смейтесь в самую рожу тому, кто станет уверять вас, будто устроители стихий не страмцы! Господин разбойник — мужчина видный…

— К честному семибожию возвращать меня будешь?

— Попробую.

— Я на своем веку жрецов много видал. И семибожников, и всяких. Так скажу я тебе, иной раз гоблин болотный от царского чиновника меньше отличается, чем один семибожник от другого семибожника.

— Не спорю.

— Вы, устроители, отступниками считаетесь?

— Вроде, нет. Храм науку нашу благословляет.

— А что вы делаете? Диски дибульские храните?

— Не в дисках дело. Хотя Байджи Баллуский был одним из основателей науки устроения.

— Ну, ходил я в те края, где диски нашлись…

— На Святое Озеро?

— Дикое, скажу тебе, местечко.

— Я вот не был…

— И не ходи. Те семь жрецов, что за дисками ходили, покрепче тебя были. Я кое-кого из них еще застал. Не на Дибуле, правда, а уже… Словом, неважно где. Но про устроение я от них не слыхивал.

Я набрался духу на следующий вопрос:

— Кто такой у Вас на картине?

— Орк один. Меня его найти просили. Одухом звать. В Чаморре Джиллами куплен, вывезен куда-то сюда, на юг. Вроде как господин Каджамарро Табирран его и купил.

— Так мой господин и в Чаморре бывал?

Господин разбойник кивает.

Что мы тут, в теплой стране Мэйане, знаем про орочьи края? Процветают, будто бы, там голод, холод и безвластие. От Хоба и до самого верхнего краешка Земного Столпа. Правда, говорят, что и у орков есть свои князья. Самый лютый — в крепости Чаморре.

Как благородный Оджударро очутился там, нечего и спрашивать. Диневанское войско, а может, ладья, плен, рабство. Не только ведь люди орками-пленниками торгуют, случается и наоборот…

— И что же Вы там делали?

— Князю тамошнему служил.

— Орочьему?

— Чаморрскому. Обозвать его орком — смертельная обида. Там князья-бояре все считаются полукровками.

— Кого с кем?

— Орков с людоедским племенем. На самом деле хорошо, если у кого из них прабабка была из людоедов.

— И как же Вы там?

— Человечины не ел, не боись.

— Живых людоедов встречали?

— Парочку видел. Росту — как мохнонога человеку на плечи посадить. Туповатые, скажу тебе, ребята, зато здоровые. Орки ведь с ними затем и мешаются, чтоб жить подольше. У нас на орков как смотрят? Скоты свинорылые: ежели что, так не на мясо, а просто из озорства забить не жалко. А поживешь среди них…

— Вы из людей там один были? Или еще другие люди, орочьи рабы?

— В рабах и я был. Не в рабстве дело. Голодно там, в Чаморре. Человека берегут, как наш мужик последнюю коровушку.

— Как же они Вас отпустили?

— То-то и есть. Ценишь, ценишь вот так раба-мэйанина, с бою добытого, трудишься, зимуешь, врага рубишь вместе с ним — и смотришь, вдруг, годам к сорока, сам ты, орчок, уже старый пень. А человечище твой — в самой поре еще мужик.

— Тяжело…

— Ну и вот, состарился князюшка мой. Молодой подрос, которого я же и вынянчил. Попробовал бы он, поросенок, меня не отпустить!

— Миром разошлись?

— Дык-ть…

Молчим. И в зале тихо.

— А кудесников людоедских Вы видали?

— Тех, что дымом оборачиваются? Нет, таких мне не попадалось. Разве что в измененных личинах.

— И Ваша служба — в чем состояла, кроме воспитания княжича?

— Карлов гонял, хобов. Ополчение княжье в ряды строил. Советы давал.

— И старый князь слушался Вас?

— Не без того. Спросить хочешь, чего я ему насоветовал?

— Хочу.

— Оно и видно. Сходи в Чаморру, глянь потом, что там на моих советах новый князюшка понаворотил.

— Арандийских посланцев привечать — тоже Вы князя надоумили?

— Ох, будто бы в Чаморре и без меня царских людей не хватало. Тут ведь одно из двух: либо ты своей немытой орочьей пятерней чинно подписываешь дозволение людям Мемембенга торговать в пределах твоего пристоличного посада, либо они будут без спросу торг вести. Сноси ихнее подворье, не сноси, жги, не жги — никуда не денутся. Слишком у Великого Царя земли мало: народу не прокормиться. И службы на каждого подданного не напасешься.

— Но Вам-то хватило?

— Службы-то? Угу.

— Кем Вы считались по царскому счету?

— Ага. Думаешь, я тут тебе сейчас насмерть стану: режь, пытай, мэйанин проклятый, а про должность мою царскую ничего не узнаешь! Ну, ингарранг четвертой ступени. До третьей не дорос: предками не вышел.

— Третью ступень могут занимать только потомки Мемембенга?

— Дык-ть.

— А кто такой ингарранг?

— Вроде посольского писаря.

— То есть Вы при орочьем князе еще и представляли волю царя Аранды?

— Ну сам подумай: не мог же Великий Царь допустить, чтобы княжича чаморрского уму-разуму учил абы кто?

— Да. Ловко.

— Не завидуй, устроитель. Само так вышло. Отправь меня туда нашенский государь с тайным заданием, я, может быть, дальше Хоба не прорвался бы.

— А как все-таки вышло, что Вы там, на Севере оказались, господин Рамбутан?

Я сказал и сам понял, что оговорился. Но разбойник мой снова пристально на меня посмотрел, будто ждал вопроса. Вздохнул:

— Если ты о прозвании моем догадался, то сам понимаешь, почему мне в Объединении делать стало нечего.

Значит, Рамбутан. Брат, наверное, ориджиного наставника Джи Рамбутана. Бежал на север, не поладив с боярином Гунанджи.

— А потом?

— Ладно, расскажу. Только пусть девки твои  там за стеной чаю себе нальют, что ли... А то ишь — затихли, дохнуть боятся, того гляди лопнут.

Я слегка повысил голос:

— Девчата, отбой.

За стенкой Лаирри и Эвалли захихикали. Улыбнулся и господин.

— Потешный вы, мэйане, народ. Иногда так не хуже гоблинов.

И рассказал. Про молодость свою, про пограничье, про Хоб и про дальнюю Аменту: где княжьи, а где ничейные земли северной орочьей страны. Про друзей своих арандийцев. В самой Аранде, правда, кажется, он не был.

— И все же напрасно Вы, господин мой, запястье носите с царскими змиями, да еще на виду.

Господин Рамбутан сунул руку под рукав, разогнул запястье. Протянул мне:

— Держи, на память.

— Благодарствуйте, не ношу.

Он усмехнулся:

— Оборотень, что ль, серебра боишься?

— Избегаю крайностей как нищеты, так и роскоши.

— Вот оно что. Ну тогда… Погоди, есть у меня кое-что как нарочно для тебя.

И достал из поясного кошеля веревочку. Серенькая такая шерстяная веревочка.

Из псоглавичьей шерсти. Носи. Будешь всем говорить, что с Дибулы привез.

— За это благодарствуйте. Всякая живая тварь Творцу угодна.

— На здоровье. Завтра с тобой пойдем коням корм добывать. Лыжи стребуем с хозяина…

— Как это?

— Ну, я вперед, вроде как разбойником. А следом ты: королевский сыщик. Не мне, так тебе какого ни на есть овса выдадут.

— На сем позвольте откланяться, мой господин. Меня еще ждет наш заморский гость Керджа.

— Видал я таких заморских гостей...

— И?

— Все сплошь царские соглядатаи.

 

Керджа в полном унынии сидел на лавке. Глянул на меня:

— Пятьсот восемьдесят пятый?

— Не мучьте Вы себя так. Ну, ошиблись. Что теперь поделаешь-то?

— Увы мне, увы, увы, увы!

— У Вас там, в пятом веке, остался кто-то? Семья, друзья?

— Если позволите, я бы рассказал. Только… не здесь.

— Идемте на двор.

Керджа, как был, в рубашечке, спустился с крыльца, направился к нужнику. Я за ним.

Нужник у «Княжьей могилы» и впрямь обширный. Не менее полудюжины гостей враз могут разместиться, и никто никого не утеснит.

— Не замерзнете?

— О, нет. Я, мастер, увы, неуязвим… Для всех естественных воздействий.

— То есть не боитесь ни жары, ни мороза?

— Ни огня, ни камня, ни меди, ни железа. Только разумной воли к убиению. В остальном же мы, если угодно, вечны.

Кто — мы? В «Древностях Джегура» у Халлу-Банги описаны разные диковинные существа, но такие, чтобы имели вид пригожих юношей южанской наружности — не помню.

— То есть Вы хотите сказать, что поразить Вас можно только чарами?

— Нет. Если именно меня хотят убить, покалечить, то могут — хоть кулаками. Главное — желание.

— Кто же может пожелать Вас обидеть? Вы, вроде, существо незлобивое…

— Не скажите, мастер. Ибо дан таким, как я, дар — а иные говорят, проклятие — чуять жизнь чужого ума. А такое не каждому, ох, не каждому понравится.

— Вы что же, читаете мысли?

— О, да.

Я, должно быть, так и замер, разинув рот. Керджа продолжал:

— Без сомнения, в книгах вам попадался рассказ о тварях, наделенных умением подражать.

— Угу. Лицедеи, обезьяны…

— А еще прежде них — личинцы.

Личинцы? Одни из первотворений? Собственного облика не имеют, зато способны принимать любую личину. Не ужились с ними прочие божьи первотворения, стали истреблять их — и тогда добротою богини была дана им сила постигать невысказанные помыслы других. Чтобы вовремя смываться, пока их не начали бить.

Стоять в мерзлом нужнике рядом с существом чуть помоложе Столпа Земного? Не мудрено, что к стихиям его не подступишься.

— Ну и о чем, по-Вашему, я думаю?

Может быть, надеялся я еще, меня просто морочат. Если по Ви-Куриджу ходят торговцы дибульскими дисками вразнос, почему по дорогам не шастать попрошайкам, выдающим себя за допрежних змиев или вроде того?

Решил я сосредоточиться на чем-то таком, чего Керджа заведомо знать не может.

— Эта женщина очень красива, — промолвил он. С такими всегда трудно. Ищешь в памяти Вашей облик, цвет, черты — а находишь одни слова. Ладно, попробую.

И вот, в полутемном коббинском нужнике парень Керджа понемногу, вершок за вершком, стал менять личину.

Сначала — рыжие косы, перекрещенные на груди. Под ними лиловая ткань. Победно вскинутая голова, брови дугой. Пробор в волосах, рыжие веснушки. Руки, разворот плеч, железные четки на запястье. Ноги, степнячьи сапожки. Открываются глаза — темно-золотые, как нужно. И голос — до дрожи в коленях похожий на голос Уби-нум — спрашивает:

— Так, мастер Байджи?

Ох, так. Сдуреть можно, до чего — так.

Позор мне, болвану баллускому, позор. Первое, что я подумал: то-то хорошо было бы взять мальчика Керджу с собой. И тогда каждый день, как захочу, я бы мог всласть глядеть на Уби. И говорить с нею, и обнимать.

Спроси: как бы это понравилось Лаирри? Личинец, не сама же умбинская жрица, какая тут может быть ревность… Давай, давай, попроси его еще, чтоб он тебе показал, о ком мечтает по ночам твоя невеста. Не о ларбарском ли разведчике Кеаро?

Сообрази: каково бы пришлось самому Кердже с тобой? Ты, конечно, любил бы его, пуще всех творений Безвидного любил бы — за его личины. А может быть, он-то хотел бы, чтоб любили его самого?

Не говоря уже о том, что странствовать в обществе личинца — покруче будет, чем, допустим, водить за собой дибульского топтыгина на веревочке.

Прочел, должно быть, Керджа мои мысли. Пригорюнился. Облик Уби дрогнул, стал расплываться.

— Не могу сказать, мастер, чтобы я вовсе не знал любви.

И изменился снова. И снова — женщина. Рост пониже, чем у Уби, зеленое с лиловым одеяние, жемчуга, серебро… А лица не поймать.

— Нет. Не могу.

— Кто это был?

— Княжна Мирринан Умбинская. Любовь всей моей жизни.

Всей твоей вечной жизни, бедный ты бедный бессмертный Керджа.

— Теперь княжна, должно быть, уже лет сто, как мертва…

— Да. Много лет прошло. Чума была…

— Как же Вы встретились с княжною?

— Обманом. Я проник к государыне под видом госпожи Камбан.

И уж тут Керджа уверенно, ясно показал: плотного сложения дама лет тридцати. Шапочка старинного образца на голове, колечками уложенные косы, кружева у ворота. Высокие скулы, вздернутый нос, печать добродетели на конопатой мордашке.

— Смешно вспоминать: ей, бедняжке — настоящей, разумею я, госпоже Камбан — до смерти хотелось домой, в поместье, к мужу. А ее не пускали из кремля. Как же! Княжнина первая дама. Я же, дерзкий, выдавал тогда себя за кудесника-наважденца. Звали меня тогда Керджадабаль Тагрифф, будто я из Вингары прибыл. Состоял я при Училище, даже испытания выдержал. И вот, согласился на время заменить госпожу Камбан при дворе. Принял ее обличие, явился в кремль…

— И увидали Светлую Княжну Мирринан.

— И пропал!

— Как долго Вам удавалось морочить Ее Светлость?

— Около месяца. Потом я вынужден был ей открыться.

— И княжна приняла Вас?

— О да. Семеро судили, чтоб я был тогда поистине счастлив.

Как же, подумал я, он выглядел с княжною наедине? Все так же, барышней? Или принимал вид кого-нибудь из тогдашних молодцов, героев ристалища?

— Княжна, Вы знаете, была слегка близорука. Мои обличия, смею думать, ее не слишком-то занимали…

— Что же было потом?

— Моя беда как теперь, так и в те поры состоит в том, что мне совсем нельзя пить хмельного. Я от этого начинаю менять личины, не могу остановиться. И обычно тогда-то меня и начинают убивать.

— Так дали бы обет трезвости.

— Я давал. Но есть и другая трудность. Я, поймите, не всегда способен воздерживаться от чтения мыслей. А когда рядом много людей, думающих разное…

— Понимаю. С ума сойдешь.

— Я и сходил. Княжна советовалась с досточтимыми жрецами. Они сказали: великие мастера-чародеи за морем, в стране Кадьяре, могут нанесением узоров на тело помочь мне владеть собой.

— Так Ваши наколки…

— Да-да. И я отправился в Кадьяр, к мастеру Бементе. А оттуда на Запад, снова за море. А потом куда-то еще дальше. Боюсь, то место лежит уже вне Столпа Земного.

Запад? Башня чернокнижника Хариданджила? Странствия в иные миры?

— И недавно тамошний досточтимый изгнал меня сюда. Убирайся, сказал он, откуда пришел, демонское отродье! По счастью, я убрался. И вот, не далее как нынче днем, узнаю: прошло сто сорок с лишним лет…

— Ваш облик, в каком мы Вас увидели, — оттуда?

— Да. И моя лютня.

Так, стало быть, называется его диковинная музыкальная снасть.

Керджа снова принял мальчишеское обличие.

Выдержать дважды перенос из мира в мир — такое под силу, наверное, только первотворению. Если, конечно, вопреки Халлу-Банги, мы утверждаем-таки, что есть иные миры. А может быть, то место, где побывал Керджа, лежит все-таки на Столпе Земном, только далеко-далеко отсюда?

— Там странно чтут Семерых. Творца называют и Отцом, и Владыкой Небесным. Оттого, наверное, служители его несут обет целомудренного безбрачия, хотя к каждому из них обращаются: отче. Вниз же, в область Смерти, там помещают кого-то, кого мне назвали, а потом строго-настрого запретили упоминать. Он, если я верно понял, был одним из предвечных змиев. И еще в начале времен без спросу начал учить разумные твари, как надо пользоваться разумом.

— Ремесло, письмо, чародейство?

— Вовсе нет. С кудесничеством там вообще скверно. Но в те поры у первых людей, как будто, и нужды не было ни в чем. Этакий кадьярский сад, всё само растет… Разум же нужен для того, чтобы видеть в другой живой твари совершенство. Успех Творца.

— Совсем по Байджи Баллускому.

— Не знаю. Но те бедняги, вместо того, чтобы друг на друга глядеть да радоваться, ужаснулись каждый за себя. Куда, мол, я, тварь немытая, к этакому солнышку лезу?

Ну и правильно. Не хватало еще каждому на себя самого любоваться. Да и дело поправимое. Всегда можно соорудить что-нибудь, сочинить, сворожить, чтоб зазноба твоя не на тебя смотрела, а на выкрутасы твои. Авось и самому не так страшно будет. Ну, не понравится — так ведь ты на то и тварь, а не Безвидный, чтоб у тебя всегда всё получалось.

— Худшее еще впереди. Творцу, будто бы, сделалось обидно: дескать, тварям живым друг с другом да с тем хитрым змием лучше, чем с ним. Это называют исконным злом. Будто бы все человечьи беды от него. Уже и из сада своего ихний Творец людей выгнал, с глаз долой, а сам все никак не успокоится.

Н-да… Стоило ли в таком случае творить живые существа в количестве, большем одного?

— В худшее же из мгновений своей этой обиды их Творец заводит себе не тварь, а родное дитя: тоже бога и тоже Владыку. Но устраивает так, чтобы все считали дитя это человеком. Дает подрасти, повзрослеть, а потом казнит его лютой смертью: ни за что, просто пусть остальным людям стыдно станет, что безвинного, а не их. Да еще так все подстраивает, будто люди сами просят той казни. А потом как очнутся…

— Не позавидуешь.

— Мне говорили, в последний раз у них такое случилось полторы тысячи с лишним лет назад. Но помнится так, будто вчера, хотя поправить ничего и нельзя. Признаться Вам, я и сам, когда мне сказали, что тот человек, дитя Творца, осужден и умер, несколько дней не мог опомниться. Потом меня утешать стали, как маленького: ожил, дескать, ожил! Просто праздник такой. Ничего себе праздники…

— А как на все это смотрит тамошняя нелюдь?

— Иных племен, кроме человечьего, я в тех краях не видел. Слыхал, будто за морем и в далеких краях той суши, куда я попал, водятся то ли орки, то ли кто-то вроде. Их считают за вероотступников, обращают в веру или истребляют.

Если бы того же нельзя было сказать про нас…

— Творцу, как верят они, принадлежит Добро и Закон. Зло же и Вольность вовсе не подходят к понятию божества, а относятся к змию, о коем я обещал не говорить.

Да-а. У нас на Столпе такого даже арандийские единобожники не проповедуют.

— Мой господин гостеприимец долго толковал мне: добро и истина только одни по-настоящему и ЕСТЬ. И есть они только у бога, но не у людей. А вот противоположности их, беззаконие и зло, всякий честный человек должен считать несуществующими, не достойными бытия, сколько бы разных мерзостей каждый день вокруг ни творилось.

— То есть воюй, убивай, сколько хочешь, а в итоге все равно остается одно Добро?

— Выходит, так. Люди всякий раз, как почуют приближение того самого змия, знак рукой чертят: вроде нашего «мулла» Воителева возле лица, груди. Напоминают себе и всем: мы, мол, на доброй стороне. Меня, надобно Вам сказать, мастер, от того «мулла» всякий раз крепко пробирало — даже когда осеняет себя им, не про кого будь сказано, последняя кабацкая пьянь. Но конечно, чтобы я, с позволения сказать, сгинул — то есть исчез там и очутился здесь — понадобился не простой благочестивец, а настоящий жрец. Праведник, наверное… Вот только временем досточтимый слегка ошибся.

Хочется спросить: а ты, первотворение, сам-то чтишь Семерых?

— Как не чтить? Родители, брат, сестра… И чту, и люблю. Моего гостеприимца гость один толковал мне другое: будто любовь и Творец — одно и то же. А по книгам их выходит, что за дела, угодные Рогатому, но не Старцу, ихний Творец дотла сожигает города.

— Ох, Семеро…

— Я, признаться, убоялся. Призвал того господина к мудрой сдержанности. Он, по нашему сказать, был угодный Безвидному человек, живописец. Вот мы с ним и ограничились тем, чтобы он меня изобразил красками на холсте. С этою вот лютней.

— Но книги все же есть, хоть от разума и все беды?

— К мудрости вообще относятся двойственно. И к чарам. Беззаконных чародеев ловят, допрашивают, потом пытают и сжигают. Заживо, на костре. За связь с тем самым змием. А с другой стороны, мне показывали снасть, что сама мечет огненные заряды. Чугунные шары кидает, дымом слепит… А после смерти те, кто уйдет вниз, в область не называемого мной змия, будут мучиться до самых последних времен, а может, и после того. Сторонники же добра и закона станут радоваться где-то возле Творца.

А на самом деле как?

— Здесь, у нас?

— Да. Ты, должно быть, знаешь?

— Откуда мне знать, мастер? Я же не умирал. Одно могу сказать: те стихийные существа, коими, как Вы, кажется, мыслите, делаются после кончины праведники, угодные Семерым, они… Словом, они не совсем таковы, как сказано у Вашего богослова…

— У Халлу-Банги?

— Вот-вот. С праведниками все иначе. Просто избранники Владычицы начинают слышать воду, Воителя — огонь… А Ваши собратья — дорогу.

— Оттого Байджи Баллуский, наставник наставника моего наставника, и предпочел смерть в безвестном странствии?

— Так, чтобы своей кончиной не омрачить ничьей жизни. Пока живы были помнившие его, верили, что старичок еще вернется. Так бы и Вы хотели.

Он не спросил это, а прочел. Тайные желания устроителя Байджи.

Спросить, что ли, у него, выйдет ли по-моему? Так ведь он мысли читает, а не будущее.

— А скажите: Вам когда-нибудь устраивали стихии?

— Стыдно признаться, мастер, я не вполне понимаю, про что Вы говорите. Должно быть, в мое время наука эта была в некотором забвении.

В его время! В пору создания Столпа Земного? В дни юности княжны Мирринан?

Я попробовал сосредоточиться на своей науке.

— Так я, может статься, весь из одной стихии и состою. Как меня устроишь?

— Из какой же?

— Из Обретения Сущности. Обретаю, обретаю, никак не обрету.

— А в «Древностях» говорится, будто такие, как Вы, существа — создания Плясуньи, носители Вольности.

— Возможно…

— Вас вообще-то много?

— Увы. Когда-то были тысячи. Осталось несколько десятков.

Первые пробы творения, промежуточный итог, позднее отвергнутый Семерыми. Личинцы, многоглазки, крюковики, корягины с топтыгиными… Впрочем, тот же Халлу-Банги строго велит не вдаваться в вопрос об отношениях Семерых друг к другу и к их творениям. Ибо сие не предмет для разума, ни для любопытства, но лишь для неуместной кичливости либо принижения: те, мол, твари удачнее, чем эти, а оттого и Семерым более любезны…

Кстати: спросим потом у господина Рамбутана: верно ли, что у орков, на севере, почитание Судии и Премудрой связано воедино? Ибо орк-жрец не может совершать чудотворные молитвы без другого орка, кудесника, тот же, в свой черед, без жреца не способен применять чары.

— Об одном таком и печется добрый господин Тубу. Недаром и изображение его везет. Чаморрская жрица Одух, по несчастной случайности продана была в рабство. Кудесник ее по ней сильно убивался, вот и кинулся в ноги княжьему советнику: найдите, мол...

— Стало быть, то, что рассказывает наш господин про свою службу в орочьей земле — правда?

— Таковы его воспоминания. О прочем — не мне судить.

— А себя он мысленно называет Тубу?

— И еще Мардек. Благородный Тубу Мардек, господин Рамбутан.

Выходит, и те не врут, кто говорит, будто орки давно уже взяли торговлю невольниками в собственные руки, и что попасть на юг, к людям в рабство, случайно, без ведома княжьего начальства, почти невозможно.

Что еще думают про себя наши соседи по трактиру?

— Сторож Талдурро хотел бы назначить Вас главным жрецом Безвидного в Камбурране.

— Зачем это?

— Он давно уже не в своем уме.

— Вы и это определяете?

— Расстройство разума? Конечно. Все равно что читать три, четыре книги сразу. Де еще когда они, скажем, не лежат на месте, а крутятся в руках у ловкача-забавника.

— Как насчет карлов?

— Тот, который жует смолу — убийца. Молотом зашиб свою жену, застав за прелюбодеянием. Соперника же — того парня, кто у него на привязи сидит, — убить не мог, потому как они с ним братья. Везет его теперь на суд в Ви-Куридж. Девушка в зеленом всё думает, как ей меня вылечить. Вы, мастер, уж окажите милость: уверьте её, что я выздоровел… А то как бы мне от ее песен да зелий, как от вина, не начать превращаться почем зря.

— Хорошо, передам.

 

И мы вернулись в дом. За разговором я и не заметил, что порядком замерз.

А в зале снова танцуют. Теперь уже и сторож Талдурро.

Лаирри глянула на меня сердито. Хотел было я по-тихому пробраться к себе в закуток, под одеяло — не тут-то было.

Зайти за загородку, правда, она мне дала. Вошла следом, ухватила за руку, развернула к себе.

— Ну?

— Что, зверь заморский?

— Поговорили?

— Угу.

— Ясно. О высоком, не иначе.

Сама моя обезьянка времени не теряла. Откуда-то на кровати у нас взялось еще два стеганных одеяла.

— Не вздумай хозяину больше денег давать. Мы всё решили. Он нам с тобою еще должен две ланги. За нечестивое обращение с нашим Старцевым камнем.

Вошла девочка моя в роль королевской соглядатайши.

Задачка не из легких: пересказать ей, что я узнал, да так, чтобы Керджа не обиделся, если прочтет ненароком мои мысли.

— Ты права. Наш новый знакомый оказался существом поистине несравненным.

— Угу. Кто бы чего другого ожидал. Красавчик!

— Скажу тебе, только ты никому не пересказывай.

— Ишь! Не хочешь — не говори.

Обиделась на меня моя Лаирри. И то сказать — меня, наверное, часа два не было. Разглагольствовал, страмец, с каким-то там Керджей…

— Он — личинец!

— Это который муж личинки? Скоро бабочкой станет? Или мастер, кто личины для балагана мастерит?

«Джегурских древностей» моя обезьянка пока не изучала.

— Личинцы — это такие существа, древние-предревние. Одни из первых, сотворенных богами. Где-то между исполинами и топтыгиными. Могут принимать любую личину и читать мысли любых разумных существ.

— И от чьих же мыслей его прослабило, что он в уборной полдня проторчал?

— Ревнуешь?

Ничего подобного грязные страмцы не заслуживают, говорит лаиррин суровый взор.

— Ты пойми. Он же… Медный Исполин Магонарру, за которого я чуть жизни не лишился,  — так, болванка бессмысленная. А тут — живой! Живой ровесник Столпу Земному!

— Предлагаешь сбыть его Светлому Князю, в Дом Диковинок?

— Угу. Продается допрежний змий, почти новый, доставка за Ваш счет.  

Знаем мы, за кого ты в Марди головы своей дурьей чуть не лишился! - продолжает мерить глазами меня моя Лаирри.

— И вообще я нездоров. Истомлен работой, истаскан службой. Полжизни провожу в нетопленом нужнике. Изо всех изволь вытрясти сведения, для государя короля полезные! Да попутно еще каждому подставляй рукав свой для утиранья неудержных слез — тьфу! Кто-как, а я ложусь спать. И ни одна на Столпе живая тварь не вспомнит притащить мне ужин под одеяло…

Кроме, разве что, моей обезьянки.

 

Засыпал я и думал: что считать Злом, что Добром? Если Зло —такое же свойство Воителя, как Вольность — Плясуньи, а Равновесие — Безвидного, то борьба СО ЗЛОМ будет чем-то вроде плаванья с попутным ветром: где борьба, там и злость, и ярость, и измена, как полагается.  

Но разве наш боярин Фарамед, например, не борется ПРОТИВ Зла? Или против Вольности, не важно. По-твоему выходит, что ловить и истреблять разбойников, воров и оборотней за то, что они грабят, воруют и оборачиваются — все равно что казнить кудесников за то, что ворожат, как у тех керджиных знакомцев. Эти служат Премудрой, а те — Плясунье… Да и убийцы — разве они не тешат Воителя?

Не велит Халлу-Банги вдаваться в вопрос о том, как семеро ладят друг с другом. Ибо служа Воителю, неизбежно гневишь Творца Жизни и Целительницу, угождая Плясунье, идешь против Судии….

Что до меня, то доведись мне в том допрежнем саду любоваться на Уби-нум — весь век любовался бы, и любому змию с потрохами продался бы за это. Хорошо еще, что на самом деле Не Имеющий Обличия чужд ревности.

Кажется, на этом месте я заснул.

Снилось мне, будто иду я по Королевской дороге к Ви-Умбину, а за мной на веревочке топает — догадайтесь, кто. Предвечный змий. Небольшой такой, пестренький, всего о шести парах ног. Подарил нам его, будто бы, господин Тубу Рамбутан, а в город меня отправили змия того продать. А чтоб я не вздумал вместо базара отвести животину в Училище, в подарок Убимерру-нум, за мною следом приставлен кто-то, хорошо мне знакомый, только не вспомню, кто. Очертания его мне видны, когда я оглядываюсь, черт лица же не разобрать, потому что змий блестит.  Солнышко, лето, а нас двоих того и гляди стража заберет. Раз с пестрым змием — значит, царские лазутчики!

Приходим мы, однако же, в город. Приближаемся к базару. А там, на помосте у позорного столба стоит, привязанный, мой собрат: устроитель  Кжоджили. И будто хворостом его уже обложили, сейчас сожгут.

Пока же дали ему последнее слово. А он возьми да и пропой:

 

Мирный странник с помощным зверем против Солнца решил пойти,

Угодить он желает Старцу, обустроит же Судию.

На безумце безумный едет и мешает пиво с вином:

Между братом и побратимом всех найдет он, кого искал.

 

И, что хуже всего, глядит Кжоджили при этом точнехонько в мою сторону.

Ну, допустим, странник со зверем — это мы с Лаирри. Чем это мне помешало солнце? Судия, Старец — получается, вместо свадьбы мне предстоит тюрьма? Если можно ездить верхом на Толмаче, можно и на Безумце. А может, это корабль такой: королевский парусник Белый Безумец. И что?

Братья и побратимы — это стихии Змиев и Исполинов. Выходит, пока я не ввяжусь в драку, в противоборство крайностей, никого не найду? Вот вам и битва добра со злом…

 

Проснулся я от визга и лязга. Убивают! — орет Лаирри, а сама подглядывает через загородку.

В зале светит лучина. Вокруг стола кружат пятеро: четверо карлов и господин Рамбутан. У него меч, у толстого карла топорик. Младший карл раскручивает цепь: ту, видно, на которой он и сидел. Третья, карлица, без оружия — избранницам Владыки зачем оружие? Последний карл, не иначе, Керджа: хоть и преобразился, а движется не по-карличьи.

Карлица подбирается к Рамбутану, тот отступает — в нашу сторону. Карличьих боевых ухваток я не понимаю. Керджа пытается обойти карлицу сзади. Визжит Курригона у дверей хозяйской комнаты. Эвалли в своем углу вполголоса поет: песнь усмирения, должно быть.

Надо будет мне когда-нибудь в более спокойные времена обучить мою обезьянку началам баллуской кулачной драки. Даже если не применять насилия к живой твари, очень полезно: хотя бы для того же обуздания.

А то Лаирри не успела остановить меня, когда я выскочил в залу.

Выскочил и немедля сам о том пожалел. Ибо увидав меня за спиною у Рамбутана, карлица рявкнула что-то — и не сделав следующего шага, господин разбойник рухнул на пол. Я кинулся вперед и понял, почему: на полу у него под сапогами расплылось скользкое, точно масляное, пятно. Чара такая, доступна, по Халлу-Банги, некоторым ходячим мертвякам.

Сама же усопшая Луббуду развернулась, пошла на младшего карла. Беда в том, что теперь и я не разберу, где настоящий карл-прелюбодей, а где Керджа под заимствованной у него личиной.

Изменил бы ты свое обличие! — что есть мочи постарался подумать я. Керджа, похоже, не услыхал. А старший карл запустил топориком.

Ни в кого, слава Семерым, не попал. Просто сшиб лучину. В колдовской слизи на полу лучина вспыхнула сиреневым светом и потухла.

Карлы в темноте видят, неупокойники — тем более. Насчет личинцев не знаю. А нам с Рамбутаном свет бы не помешал. Я попробовал вдоль стены — той, где на лавке спал Микколей — пробраться к печке.

Когда добрался, приоткрыл заслонку, увидел: на полу карлица сцепилась с карлом помоложе. Другой такой же — на столе, а старший под столом. Рамбутан на ногах, заносит меч для удара.

Что, если меч у него все же волшебный? Если личинцы уязвимы для заговоренного оружия? Если карл, с кем дерется неупокойница — мой Керджа?

— Аа-ай! Неправое дело вы делаете!

Меч так и остался в спине у карлицы. Керджиной шеи она и не подумала отпустить. Выкатились оба на крыльцо, с крыльца в снег.

Побежал я за ними. Споткнулся в сенях о чью-то ногу: талдуррину. Он, бедняга, не ранен, только шишка на лбу.

Поднимаю его, волоку в его каморку, а он шепчет:

— Скажите брату моему Дарри…

И замолчал.

Кое-как я его уложил. Выбежал на крыльцо.

Там — ясная морозная ночь. Старушка Курробирру уже опускает посох. Кто-то из карлов неподвижно лежит в снегу, следы другого ведут в сторону нужника. И над всем — Мудрость такой чистоты, что не надобно и прислушиваться к стихиям.

Питка цел, вьется возле старушки. А посреди двора над телом карлицы, окружая его, из снега растет, наливается прозрачный пестрый пузырь. Как половинка шара не меньше полутора саженей в поперечнике.

До полудня простоит. Если только господин туда внутрь за своим клинком не полезет. Идём, что ли, парнишку поищем?

У нужника, что при трактире близ Княжьей Могилы, больше нету задней стенки. Ее, не иначе, снес бедняга Керджа.

— Ну, Баллуви и влип. Неотпетую, видать, покойницу принял.

— Что же, ее и на суд неотмоленной везли?

На крыльце показались сперва Лаирри, потом господин Рамбутан.

— Вот так — так!

Рамбутан перевел глаза с Курробирру на меня и обратно.

— Где ж вы, кудесники, раньше-то были?

— Ась?

— Что же вы мертвячкой раньше не занялись?

Мне послышался тихенький смешок:

— Столичному человеку виднее: когда оно пора, когда не пора…

— Придется основать новый нужник, — сказал я, — на месте, более выгодном с точки зрения Равновесия.

— Зимой — яму рыть? Рехнулся, устроитель?

Я вернулся в дом.

Теперь в кабацкой зале светлым-светло: целых два масляных фонаря. Карлы притихли, ожидают расправы.

— Есть обереги от неупокойных. Очень помогают, ежели на себе носить. За полцены отдам! — хлопочет Микколей.

Я натянул теплый балахон. Сказал, что пойду молиться.

— А коллега моя тем временем запишет ваши показания. Кто что видел, кто что запомнил…

Иные же вингарские звери не будут в другой раз морочить поселян. Королевская лазутчица? — Вот и пиши. Хорошо ли ты помнишь двенадцать дибульских букв, не говоря уже о двенадцати законах правописания, — дело твоё.

До утра я молился. В час Великанов очнулся, огляделся: все спят.

Лаирри моя, не будь дура, раздала всем свидетелям по листу бумаги из моего запаса и велела писать. А кто неграмотный, пущай рисует. Баллуви и Микколей написали: ничего не видели, ничего не знаем. И подписались. Еще один лист, пустой, я нашел на полу.

Так и наступило преполовение месяца Премудрой.

 

Я уснул, проспал до полудня. А утром ждал меня подарочек от Лаирри: плетеный из цветной веревки обод на голову, весь в кисточках и бубенчиках. Часть степнячьего свадебного убора, сообразил я. Больше подходит, правда, невесте. На радостях я вспомнил, что и у меня есть гостинец: благодарственное письмо девице Джелли от школяров умбинского Училища. Должны же быть и у Лаирри подложные грамоты!

А в зале господин Рамбутан снова кого-то распекает.

Я ему давеча велела караулы расставить, — молвит лаирри

— Чего-чего?

— Ну, распределить, кто до утра стеречь будет. Не иначе, проспал кто-нибудь.

Тут Микколей как крикнет:

— Байджи не мог! У него обет!

Какой же честный семибожник не вспылит, когда другие заглазно обсуждают его обеты? Я вышел спросить, в чем дело.

Оказывается, у Рамбутана свели лошадь. К счастью, не боевого его коня, а ту, на которой он привез Керджу. Я вне подозрений, ибо известно, что после Толмача зарекся ездить верхом.

Сам Керджа тоже исчез. Лютни его на месте нет, мешка нет.

— Вот позавтракаем - и поскачу за ним.

— Мой господин!

— Тихо ты, устроитель. Меня призывает голос чести. Из одного лишь уважения вот к тебе, бабка, да к празднику Премудрой, я еще не спалил тутошний хёкков кабак.

Меч свой Рамбутан уже забрал. Ибо пестрый пузырь лопнул еще утром. При свете карлица не опасна — но придется спешно звать жреца, чтобы успел прибыть до темноты.

— Да еще и дурак здешний пропал.

— Талдурро?

— Угу. Записку оставил.

Отродясь не заподозрил бы я, будто Талдурро Ланаи владеет грамотой. А он, оказывается, еще и стихотворец. Нынешним праздничным утром не только Плясунья, но и Премудрая осенили его.

Мы с Лаирри прочли:

 

За скворчонком, вдаль улетевшим, отправляется сын змеи.

Богоизбран, людоотвержен — тех, кто сведущ, награда ждет.

Гаядарин питомец древле возле вод твердыню воздвиг:

Там стручки, расщепленны, дрогнут, ожидая нас пятерых.

 

— Все ясно. Талдурро поехал догонять побратима своего, княжича Дарри.

— Кого?

Керджу. Скворчонок — ибо скворец угоден Премудрой, почитаемой в Умбине. Змея — это Старец и Камбурран. Талдурро же и лютню прихватил, не иначе. Направляется в Ви-Умбин, основанный некогда древленями, созданиями Водной Владычицы. Там и встретятся побратимы: Дарри, Била-Нуллан, государь король Кайдил… И, наверное, королева Гула-Биррин, ее ведь тоже выдвигали на выборы.

— А пятый кто?

— Не знаю.

Карл Вамбилбайя подошел ко мне вместе с братом: того снова пристегнули цепью к братнину поясу.

Не соглашусь ли я помолиться над бедняжкой Луббуду? Неукротимая баба была, такой и осталась… Я отвечал: непременно, хотя, боюсь, мои молитвы не настолько угодны Безвидному, чтобы упокоить усопшую. Быть может, лучше я поспешу в Кабудо, за жрецом?

— И это можно. Я же за то умножу Ваши познания.

— Буду благодарен: дело богоугодное.

В городе Камбурране найдите Бубудагатту вади Джау, мужа сестры моей покойной Чарбадды. У него и работа есть, и ночлег. Ищите двор Кармари Канаджи. А может, там уже и не Кармари заправляет, а сын его Куропай…

Я молился. Лаирри меж тем собирала наши вещички.

— Двинемся, что ли? Лекарка твоя нас ждет.

Я, однако, пошел попрощаться со старушкой Курробирру. Поднес ей праздника ради несколько благовонных свечек из запаса. Она же нам на дорогу припасла крыночку:

— От немилости Владыки.

— Как это?

— Сонное зелье.

С тем мы и разошлись.

 

Ночевали мы в Кабудо, потом еще в каких-то деревнях, а на четвертый день добрались до стен города Камбуррана. В дороге девчата мои кое-как поладили.

Хуже другое: ни одна из моих попыток сосредоточиваться на стихиях — лаирриных ли, или эваллиных — не имела успеха. Пробовал я прислушиваться к разным зданиям, местностям — бесполезно.

В городе разошлись мы по разным подворьям: Эвалли на зеленое, мы с Лаирри на пестрое. Попросил я, чтоб жрец Габай из камбурранского храма Безвидного надо мной сотворил обряд очищения: после Княжьей Могилы, после бесед с личностью, хоть и нашенской, но прибывшей как-никак из иного мира…

Заодно досточтимый прочел и в книгу к себе переписал мое разрешение на занятия устроением стихий. Сам же выписал мне грамотку с подтверждением, что я — не тот устроитель Байджи, кто нашалил в Камбурране одиннадцать лет назад.

Пока же камбурранские горожане не повалили ко мне с заказами, я сочинил такую песенку. Авось, дойдет когда-нибудь в Ви-Умбин, быть может, Уби ее услышит…

 

В лихом разбойничьем лесу Матабанги,

Под мерный стук, с каким чеканятся ланги,

Известный всем от Бидуэлли до Нанги

Лудильщик Джа у Халлу-Банги прочел,

 

Что на Столпе природа создана разной,

Что нет на свете твари чистой и грязной

И что наука не бывает напрасной,

Не исключая устроения пчёл.

 

А я во праведной стране Камбурране

Сижу в забое, точно князь в балагане,

Ах, Уби-нум, ты это знала заране,

Что суждены мне кандалы и кайло.

 

Одеты каторжно, обуты в опорки

Вокруг меня сплошные карлы да орки,

Лишь по ночам из-за глухой переборки

Стенает жалобно родное умбло.

 

Они тут держат Семерых для острастки,

Однако больше ценят бубны и маски,

И истукан чаморрской яркой раскраски

Записан в книгу как святой Вонгобул —

 

А я все жду, что из подземного лаза

Однажды явится лудильщик, зараза,

И я вручу ему все почести князя

И самоходный заколдованный стул!

 

 

См. далее рассказ «Зима в Камбурране»